Есть такое место, где лифты грохочут, двери хлопают, тарелки бьются, а каждое окно — как материн рот, что велит улице: а ну не орать; катайтесь на своих роликах где-нибудь еще; немедленно домой! Мой голос громче всех. Там моя мама еще живехонька, и бакалейщик решается дать ей совет.

— Миссис Абрамович, — говорит он, — главное — своих детей не бояться.

— Ах, мистер Бялик, — отвечает мама, — что ей, что ее отцу скажешь — потише, мол, а они: «Потише в могиле будет».

— С Кони-Айленда на кладбище, — говорит папа. — На той же подземке, за те же деньги.

Я стою у бочки с солеными огурцами. Борозжу мизинцем рассол. Отвлекаюсь, чтобы объявить:

— Кэмпбелл — томатный суп. Кэмпбелл — овощной на говяжьем бульоне. Кэмпбелл — шот-ланд-ская похлебка…

— Тише ты, — велит бакалейщик. — А то с банок наклейки поотлетают.

— Ширли, прошу тебя, чуточку потише, — умоляет мама.

В этом месте вся улица стонет: «Тише! Тише!» — но ей ни на капельку, ни на толику не унять радостный хор у меня внутри.

Там же, совсем рядом, за углом, здание из красного кирпича, давным-давно старое. Каждое утро перед входом стоят дети в две предполагаемо ровные линейки. Их ничто не оскорбляет. Им все равно ждать.

Обычно среди них и я. Собственно, я первая, потому что моя фамилия начинается на «А».

В одно холодное утро староста хлопнул меня по плечу и сказал:

— Ширли Абрамович, тебя вызывают в четыреста девятый кабинет.

Я послушно помчалась не вниз, а вверх по лестнице в 409-й кабинет, где сидели шестиклассники. И встала, замерев, у учительского стола: ждала, когда у мистера Хилтона, их учителя, найдется для меня время.

Через минут пять он сказал:

— Ширли!

— Что? — шепнула я.

— Вот те на! Ширли Абрамович! Я слышал, ты говоришь громко, четко и умеешь читать с выражением. Так оно и есть?

— Да, — шепнула я.

— Тогда давай без глупостей! Когда-нибудь ты еще, может, и учиться у меня будешь. Отвечай как положено.

— Хорошо! — проорала я.

— Так-то лучше, — кивнул он. — Слушай, Ширли, а ты не можешь волосы подвязать или там заколоть? А то у тебя на голове копна.

— Могу! — выкрикнула я.

— Все, угомонись. — Он развернулся к классу. — Дети, полная тишина! Откройте учебники на тридцать девятой странице. Читайте до пятьдесят второй. Как закончите, начинайте сначала. — Он снова окинул меня взглядом. — Ты, наверное, Ширли, знаешь, что приближается Рождество. Мы готовим замечательный спектакль. Роли по большей части уже розданы. Но очень нужен еще человек с сильным голосом, с мощной энергетикой. Знаешь, что такое энергетика? Правда? Умница. Я тут вчера на школьном собрании слышал, как ты читаешь «Господь — Пастырь мой». Мне очень понравилось. Прекрасно было исполнено. Миссис Джордан, твоя учительница, тебя хвалит. Значит, так, Ширли Абрамович, если хочешь участвовать в спектакле, повторяй за мной: «Клянусь работать на полную, как я никогда еще не работала!»

Я взглянула на небеса и выпалила:

— Клянусь! — Поцеловала мизинец и посмотрела на Г-спода.

— Такая уж у актеров жизнь, — объяснил он. — Он, как солдат, всегда наготове и всегда готов исполнять приказы генерала — то есть режиссера. Все, — сказал он, — абсолютно все зависит только от тебя.

После уроков ученики по всей школе отчищали и отдирали с окон ошметки индейки и шелуху от попкорна. Прощай, День благодарения. На следующее утро староста принес со склада красную и зеленую бумагу. Мы наделали новых гирлянд, развесили их по стенам, прикрепили над дверями.

Учителя становились все радостнее. Словно в головах у них весело звенели колокольчики детства. Моя лучшая подруга Эви во всем видела худое, но даже она не нашла, над чем поиздеваться. Мы выучили «Святую ночь» назубок.

— Замечательно, просто замечательно! — восторгалась мисс Гласе, проходившая у нас в школе практику. — Даже не верится, что кое-кто из вас по-английски толком не говорит.

Мы выучили «Украсьте залы» и «Вести ангельской внемли». Учителям не было за нас стыдно, и мы не смущались.

А вот мама, узнав про это все, сказала папе:

— Миша, ты хоть представляешь, что там творится? Крамер вошла в комиссию по распределению билетов.

— Кто? — переспросил папа. — Крамер? Так у нее вообще активность повышенная.

— Активность? Активность обычно направлена на что-то разумное. Знаешь, — сказала она со вздохом, — меня очень удивляет, как наши соседи носятся с этим Рождеством.

Папа не сразу сообразил, что на это ответить. Но быстро нашелся.

— Ты же в Америке! Клара, ты сама сюда хотела. В Палестине арабы сожрали бы тебя живьем. В Европе были погромы. В Аргентине сплошь индейцы. А здесь — Рождество… Вот незадача, да?

— Очень смешно, Миша. Что с тобой сталось? Если мы давным-давно приехали в эту страну, спасаясь от тирании, а тут один сплошной вертеп и нашим детям забивают головы враньем, что тут забавного? Ой, Миша, куда подевался твой идеализм?

— А твое чувство юмора?

— Его у меня никогда не было, а вот ты всегда был идеалистом.

— Я все тот же Миша Абрамович. Ни на йоту не изменился — кого хочешь спроси.

— Ты меня спроси, — сказала мама, да будет ей земля пухом. — Я знаю ответ.

Соседи тоже думали, как к этому относиться.

Отец Марти сказал:

— Знаете, у моего сына очень важная роль.

— И у моего, — подхватил мистер Сауэрфельд.

— А мой в этом не участвует! — заявила миссис Клег. — Я сказала «нет». Нет, и все. А раз я сказала «нет», значит, «нет»!

Жена раввина заявила:

— Это омерзительно!

Но ее никто не слушал. По территории, строго ограниченной великой мудростью Г-сподней, она расхаживала в рыжеватом парике.

Каждый день было много шума, а уж пользы сколько! Я стала правой рукой мистера Хилтона.

Он говорил:

— Что бы я без тебя делал, Ширли?

Он говорил:

— Твои папа с мамой должны каждый вечер вставать на колени и благодарить Господа за то, что Он дал им такую дочь.

А еще он говорил:

— Милое мое дитя, работать с тобой — сплошное удовольствие.

Порой он восклицал:

— Бог ты мой! Куда я подевал текст? Ширли! Ширли! Где он?

— Вот он, мистер Хилтон, — тихо отвечала я.

Иногда, устав, он снова звал меня:

— Ширли, у меня больше нет сил орать на этих деток. Скажи ты Айре Пушкову, что он выходит, когда Лестер показывает на звезду во второй раз!

И я вопила что было мочи:

— Айра Пушков, да что с тобой такое? Болван! Мистер Хилтон уже пять раз тебе сказал, тебе выходить, когда Лестер покажет на звезду во второй раз.

— Ой, Клара, — сказал папа, — чем же она занимается до шести вечера, что даже на стол накрыть не может?

— К Рождеству готовится, — холодно ответила мама.

— Хо-хо! — воскликнул папа. — Чем Рождество плохо? В конце-то концов история всех чему-то учит. Из книг понятно, что этот праздник идет еще от язычества — свечи, огни, та же Ханука. То есть он не совсем христианский. Так что те, кто считает его сугубо христианским праздником, — не патриоты, а просто невежды. То, что стало частью истории, принадлежит всем. Хотите назад в Средневековье? А что, брить голову тупой бритвой лучше? Что плохого в том, что Ширли учится говорить четко? Да ничего. Может, ей не придется всю жизнь бегать от прилавка в кухню и обратно? Она совсем не дура.

Спасибо тебе, папа, за твою доброту. Я и по сей день такая. Дурацкого во мне много, но я не дура.

В тот вечер папа поцеловал меня и сказал, проявив интерес к моей карьере:

— Ширли, завтра у тебя большой день. Мои поздравления.

Утром шел снег. На углу улицы стояло дерево, которое добрые городские власти украсили специально для нас. Чтобы не попасть под его хладную сень, наши соседи ходили в булочную за три квартала. Мясник закрыл окна черными шторами, чтобы разноцветные огоньки не светили на его кур. Я вела себя иначе. По дороге в школу я, проявив терпимость, обеими руками послала дереву воздушный поцелуй. Оно, бедное, не имело никакого отношения к Египту.

Под любопытными взглядами остальных учеников я прошествовала прямо в зал.

— Давай, Ширли! — подбодрили меня старосты.

Четверо самых рослых мальчишек уже расставляли декорации.

Мистер Хилтон ужасно нервничал. И ничуть не радовался. Начинал что-то говорить и тут же грустно отводил глаза. Устало опустился на кресло в первом ряду и попросил меня помочь мисс Гласе. Я стала помогать, но она решила, что у меня слишком звучный голос и сказала:

— Позерка!

Родители стали собираться задолго до того, как мы успели все подготовить. Они старались произвести хорошее впечатление. Раздвинув бесконечные метры занавеса, я в щелочку посмотрела на зал. Где увидела свою смущенную маму.

Мисс Гласе приклеила Айре, Лестеру и Мейеру бороды. Она чуть не забыла повесить на проволоку звезду, но я ей напомнила. Чтобы прочистить горло, я как следует откашлялась. Мисс Гласе последний раз проверила, все ли в костюмах, все ли на местах.

— Ну, начали… — шепнула она.

Джеки Сауэрфельд, самый красивый из первоклассников, раздвинул худеньким локтем складки занавеса и тонким голосом запел:

После чего удалился.

Из-за кулис тут же понесся мой голос, поразивший Айру, Лестера и Мейера, — они его ждали, но все равно изумились.

— Помню, помню дом, где я родился…

Мисс Гласе раздвинула занавес, и зрителям предстал дом — старый овин, где на куче соломы лежала Селия Корнблах и держала на руках Синди Лу, свою любимую куклу. Айра, Лестер и Мейер медленно двинулись из-за кулис к ней, показывая то на плывущую вверху звезду, то на Синди Лу.

Это была длинная и грустная история. Я, тщательно выговаривая слова, рассказывала о своем одиноком детстве, а Эдди Браунштейн ходил, опираясь на огромный пастуший посох, по сцене — искал овец. Я снова заговорила про одиночество — меня никто не понял, кроме нескольких женщин, которых никто терпеть не мог. Эдди был слишком мал, и его место занял Марти Грофф в молитвенном покрывале своего отца. Я упомянула о двенадцати друзьях, и половина мальчиков из четвертого класса собралась вокруг Марти, забравшегося под мои разглагольствования на ящик из-под апельсинов. Громко и печально я вещала о любви, Боге и Человеке, пока вследствие подлого предательства Эби Стока мы не подошли к ключевому моменту. Марти, чьими устами была я, ждал у креста. Он в отчаянии смотрел на зрителей. «Б-же мой, Б-же мой! Для чего Ты меня оставил?» Солдаты, красавцы все как на подбор, схватили бедного Марти, чтобы пригвоздить его к кресту, но он вырвался, снова развернулся к залу и раскинул руки, изображая отчаяние и приближение конца. Я самым громким шепотом произнесла:

— Дальше — тишина. Но, как всем в этом зале, в этом городе, на этой планете теперь известно, я обрел жизнь вечную.

Вечером миссис Корнблах заглянула к нам выпить чаю на кухне.

— Ну и как там наша Дева? — с озабоченным видом спросил папа.

— Для человека, который растит дочь, ты слишком остер на язык, Абрамович!

— Лимончика возьми, — мирно предложил папа. — Подсластить настроение.

Они немного поругались на идише и перешли на смесь русского и польского. Понимать я стала, только когда папа снова заговорил по-английски.

— И тем не менее, согласитесь, это было чудесное мероприятие, на котором мы познакомились с верованиями, присущими другой культуре.

— Пожалуй, — сказала миссис Корнблах. — Только вот… Знаете Чарли Тернера, хорошенького мальчика из класса Селии? Он и еще пара ребят получили совсем крошечные роли, а кто-то вообще не участвовал. Как-то это неприятно. Это же, в конце концов, их религия.

— Ах, — воскликнула мама. — Мистер Хилтон ничего не мог поделать. У них голоса слишком слабые. Да и с чего бы им вопить? Они с рождения знают английский наизусть. Белокурые как ангелы. Разве так важно, чтобы они участвовали в спектакле? Рождество… все, что положено… у них и так это есть.

Я слушала, слушала и тут чувствую — сил моих больше нет. Уже совсем сонная я сползла с кровати и опустилась на колени. Сложила руки куполом и произнесла:

— Слушай, Израиль… — А потом крикнула на идише: — Спокойной ночи, спокойной вам ночи. Умоляю, тсс!

— Сама тсс, — ответил папа и захлопнул дверь.

Я была счастлива. И тут же заснула. Я успела помолиться за всех — за моих болтливых родителей, за двоюродных братьев и сестер далеко отсюда, за прохожих на улице и за всех одиноких христиан. Я очень надеялась, что меня услышат. Мой голос уж точно громче всех.