Молодой человек заявил, что хочет переспать с Александрой, потому что у нее интересно устроен ум. Он был водителем такси, и ей успел понравиться его курчавый затылок. И все же она была удивлена. Он сказал, что заедет за ней часа через полтора. Она, будучи человеком честным и ответственным, не стала скрывать от него правду. Сказала: Думаю, среди ваших знакомых немного женщин средних лет.

Вы мне женщиной средних лет не кажетесь. Речь про то, кому что нравится. Вот мне интересны ваши взгляды, ваш образ жизни. И вообще, добавил он, взглянув в зеркальце, лицо у вас приятное, а бровей мне не видно.

Давайте через два, сказала она. Я приехала навестить отца, я его люблю.

Я своего тоже люблю. А вот он меня — нет. Вот в чем беда.

Ну все, на этом хватит, сказала она. Поскольку в начале беседы они уже обменялись некоторыми существенными фактами из собственной жизни.

Сколько вашим детям лет?

У меня нет детей.

Извините. А чем вы занимаетесь?

Детьми. Лет тринадцати-четырнадцати. Усыновлением, приемными семьями. Теми, кто получил условный срок. Всякими проблемами…

А где вы учились?

В Городском университете. А вы?

Я-то? Я много где. В Висконсине. В Антиохии — в Калифорнии. Может, еще когда и вернусь туда. А может, еще куда отправлюсь. В Гарвард, например. Почему бы и нет?

Он засигналил шестнадцатиколесной фуре, привезшей в супермаркет бумажные салфетки.

А можно без этого? Терпеть не могу, когда гудят.

Да? Так вы идеалистка? Он взглянул в зеркальце заднего вида — прямо ей в глаза. Но замужем-то вы были? Хоть раз?

Была когда-то. Много лет.

За кем?

Это трудно объяснить. За революционником.

Правда? Может, я его знаю? Как его звали? В наше время говорят «революционер».

Неужели?

Кстати, меня зовут Деннис. Вы мне, похоже, нравитесь.

Нравлюсь, да? С чего бы это? Позвольте вас спросить… Что вы имеете в виду под «нашим временем»?

Под длань святого Франциска слетаются птицы, сказал он с едва заметным выговором. Я не хотел вас обидеть.

В наше время! — сказала она. Что это такое? Вы, наверное, думаете, что вы — что-то новенькое? Ничего подобного. Телефон — это было что-то новенькое. Самолет — это было что-то новенькое. А такие, как вы, давно на земле водятся.

Опа! — сказал он. Остановил такси у самого входа в больницу. Обернулся, чтобы посмотреть на нее и принять решение. Впрочем, вы правы, сказал он. Знаете, ум — удивительная штука, с годами не портится и очень эротичен.

Да ну? — спросила она. И поинтересовалась: Так какова же продолжительность жизни ума?

Восемьдесят лет, сказал отец, — он был рад, что его знания могут пригодиться. Когда-то он объяснял, что такое гроза, прежде чем она успевала снять с полки «Книгу знаний». Да и теперь, загнанный в скорлупу старости, он продолжал собирать всякие удивительные факты. Только вот старость его доконала. У его артерий перспективы были самые печальные, и часто вместо интересных тем приходилось обсуждать вышедшие из строя кровеносные сети.

Однажды он сказал: Александра! Не показывай ты мне больше закат. Он меня уже не интересует. Ты же прекрасно это знаешь. Она как раз обратила его внимание на обычную картину заката, открывавшуюся из больничного окна. Алый шар — совсем один, даже без блеклых прядей вечерних облаков, — алый шар неостановимо опускался на запад, минуя Гудзон, Джерси-Сити, Чикаго, Великие равнины, Золотые Ворота, — валился все ниже и ниже.

Потом он немного почитал Пушкина по-русски. «Не для меня придет весна»… И заснул. Она стала читать «Пушки в августе» — издание с крупным шрифтом. Через полчаса он открыл глаза и рассказал ей про статью в свежем номере «Таймс» — про то, как финикийцы в V веке до новой эры плавали в Бразилию. Удивительный народ. И викинги удивительный народ. Он с большим уважением отзывался о китайцах, евреях, греках, индейцах — обо всех древних народах, занимавшихся торговлей. И никогда не осуждал какой-либо народ целиком. Такую интернациональную широту взглядов в нем в конце XIX века воспитывали тогда еще юные мать с отцом, которые не давали угаснуть свече разума во мраке царского произвола. Это он впитал еще в детстве. И не забыл передать следующему поколению.

В палате с ним лежал страдалец по имени Джон — он боялся черных, набиравших силу в ЮАР, боялся отвязных черных в Чикаго, желтолицых китайцев и турков-османов. У него было больше причин бояться будущего, чем у отца Александры, — у него было здоровое сердце. И была вероятность, что все произойдет у него на глазах. Он был убежден, что турки придут и принесут в Нью-Йорк всякую заразу вроде холеры, скарлатины и, главное, проказу.

Проказу! Да ради всего святого! — сказала Александра. Джон, обратитесь хоть раз к действительности — тут есть чему печалиться. И она зачитала отрывок из статьи в «Таймс» про разбомбленные и сожженные поселения прокаженных в Северном Вьетнаме. Отец сказал: Александра, умоляю, давай сегодня без пропаганды. Почему ты вечно наскакиваешь на Соединенные Штаты? Он вспомнил, как впервые увидел американский флаг на Эллис-Айленде. Под сенью этого флага он пахал как вол, читал Диккенса, учился на медицинском факультете и долетел — как ракета «земля — воздух» — до среднего класса.

Потом он сказал: Только вот зачем они водружают флаг на шоколадный пудинг? Что за глупость.

Сегодня День памяти, сказала санитарка, убирая поднос.

Ранним вечером Деннис ходил по квартире Александры и останавливался у каждой двери. Смотрел и так и сяк. Везде перенаселенность, а тут столько неиспользуемой площади, бурчал он. Зашел на кухню, принюхался. Впрочем, неважно, сказал он вслух. Зачерпнул пальцем соуса из кастрюли на плите. Тушеная говядина, шепнул он. Открыл дверцу морозильника и сказал: Господи Иисусе! Потому что там аккуратными стопками стояло еще одиннадцать замороженных упаковок того же самого. Это были запасы для Александровых наркоманов: тем, кто на метадоне, надо много белков и углеводов.

Я бы таких ни за что в дом не пускал. Удивительно еще, что они тебя без чашек с блюдцами не оставили. Отморозки, сказал Деннис. Впрочем, я, пожалуй, этого поем. Почему? О доме напоминает, что ли? — задался он вопросом. Наверное, было в каком-то старом фильме.

Пирог с яблоком! Знаешь, должен признаться, у нас в коммуне мало что делают. Может, потому, что мы в Бруклине, и продуктовый кооператив от нас далеко. Но здорово, что они хоть критику слушают.

Сколько у тебя барахла, отметил он после ужина. Он решил внимательно изучить квартиру. И говорил он про кресла, лампы, письменные приборы, свадебный портрет бабушки и стойку для зонтиков с двумя тростями отца.

Ну, сказала Александра, здесь арендная плата фиксированная.

Знаешь, Александра, что мне нравится? Мне нравится сидеть поздно вечером с девчонкой и смотреть кино. В это время суток большинство американцев этим занимаются. Очень важно быть как все, чтобы понять обычного парня, надо им стать. Стать ИМ. Это куда класснее всякого пустого трепа. Сама удивишься, какая близость наступает.

Я вовсе не против близости, сказала она. Я даже не против американцев.

Они посмотрели до середины «День на скачках». Здорово оттягивает, сказал он. Только долгий очень, а? И тут он стал раздеваться. Протянул к ней руки. Александра, я правда больше ждать не могу. Я встаю с рассветом. И люблю лечь пораньше. Можно, я тут поживу несколько дней?

Он привел свои доводы. 1. Это выходные перед Днем памяти, поэтому в его дом в Бруклине понаехало куча гостей. 2. Они его дико раздражают, потому что чудесный батик отдали покрасить по-модному, пятнами. 3. Они с Александрой могли бы по утрам гулять — все парки сейчас в молодой зелени. Он заметил, что дерево на углу хоть и зачахло из-за автобусов, но на веточках уже полезла листва. 4. Он может поговорить с ней про детей, объяснить, какие у них бывают заскоки и в чем их неоспоримые достоинства. Будь он на каких-то никчемных семь лет младше, был бы одним из них.

Все эти причины побочные, сказала Александра. И предложила ему бренди. Фу, мерзость, возмутился он. Ты же знаешь, я не по этой части. И стал мрачно расшнуровывать туристические ботинки, которые надевал для прогулок по горам. Спустил штаны и потоптался на них — словно чтобы убедиться, что они отделились от него окончательно.

Александра в весеннем легоньком платьице стояла и смотрела. Перехватывало дыхание, потому что у нее уже год или два никого не было. Она обеими руками сжала грудную клетку, чтобы удержать сердце на месте, а еще застеснялась — слишком громко оно билось. Затем они отправились в спальню и занимались любовью до тех пор, пока шумовые помехи не прекратились. Внутри себя она не слышала ни звука. Поэтому они заснули.

Утром ее снова стала интересовать действительность, которая ей нравилась всегда. Ей захотелось ее обсудить. И начала она с рассказа о Джоне, папином соседе по палате.

Турки? Отпад! Так он прав. И вот что еще. Проказа на самом деле наступает. Она даст о себе знать на сельской ярмарке в Форест-Хиллз, на острове Рикерз, в Филлмор-Ист и в экологическом саду в Вестчестере. В августе.

Действительность? Семинар по введению в действительность? Я таксист? Нет. Я вожу такси, но я не таксист. Я поющий ястреб. Автор песен. Поэт я, другими словами. А ты знаешь, что нынче каждый черный прохожий — поэт? А среди белых пацанов — один из десяти. Один из десяти.

Я теперь все время пишу для «Прокаженных». На хрен поэзию. Меня «Прокаженные» заводят. А я завожу их.

«Прокаженные»? — спросила Александра.

Круто! Знаешь их? Нет? Может, знала — под старым названием. Когда-то они назывались «Расщепленный атом». Но потом стали очень уж популярными, а их фишка — анонимность. Этим-то они и знамениты. После летних фестивалей они, наверное, снова сменят название. Может, переедут в глубинку и станут зваться «Зимним мхом».

Ты правда зарабатываешь достаточно?

Ну да. Зарабатываю. По сравнению с другими водилами — вполне.

Вот что: я финансово обеспечиваю треть коммуны из двенадцати человек, трое из которых — дети. В такси кручусь только ради того, чтобы быть поближе к миру иллюзий, понимаешь, Александра, чтобы болтать с буржуазками — стильными шлюхами или добропорядочными дамочками, которые ездят навещать папашу. Ой, прошу прощенья, сказал он.

Александра, ты только представь: две бас-гитары, скрипка, флейта-пикколо и барабаны. Коронная песня «Прокаженных»! Он сел в кровати. Грудь его освещало солнце. Он уже начал подумывать про завтрак, но ему хотелось, чтобы Александра узнала его получше, врубилась в его суть.

Ну как? — спросил он. И посмотрел на Александру. Она что, собирается разрыдаться? Я думал, ты сдвинулась на действительности, Александра. Так в настоящем мире все так. Короче! И он зачитал ей отрывок в прозе — чтобы обосновать стихи:

Дети! Дети! Хоть над ними и нависли страшные беды, например, быстрая гибель нашего мира от взрыва или медленная — из-за легкомысленного разбазаривания природных ресурсов, они все еще, даже сейчас, оптимистичны, веселы и отважны. Собственно, они рассчитывают на кардинальные перемены в последний момент.

Чушь, жестко сказала Александра, противница обобщений, всякие бывают. Мои мальчишки не такие.

Такие, рассердился он. Ты приведи их. Я докажу. Я все равно их люблю. Он минут двадцать, забыв про завтрак, пытался объяснить Александре, как смотреть на вещи смело — как смотрят во второй половине века. И она попыталась. Она всегда была в душе за прогресс, во всяком случае, за реформы, но тогда, слушая его речи, она смотрела вперед, поверх жаркого скипетра любви и видела одинокую старость и сирую смерть.

Бояться тут нечего, девочка моя, сказал отец. Когда ты до этого доберешься, тебе не захочется жить слишком уж долго. Ничего там нет страшного. Ты будешь опустошена. Человек, он как горящий, а потом тлеющий кусок угля. А потом гореть больше нечему. Конец. Поверь мне, сказал он, хотя сам там еще не побывал, в этот момент тебе станет все равно. Александра слушала, морщась.

Не смотри на меня так, сказал он. Ему было совсем не безразлично, как она выглядит. И его огорчало, что она смотрится старше, чем двадцать лет назад. Он сказал: Я-то видел, как умирают люди. Не один и не два. Много их было. Они были полностью готовы. Боль. Отчаяние. Беспамятство, кошмары. Настоящая кома, в которой бушуют кошмары. Они были готовы. И ты, Сашка, тоже будешь готова. Слишком уж не волнуйся.

Хо-хо-хо, сказал из-за занавески с соседней кровати Джон. Док, я не готов. Чувствую себя ужасно. Кошмары достали. Не сплю вообще. Но я не готов. Я не могу мочиться без катетера. Одиночество! Да ты хоть раз видел, чтобы меня кто из детей навестил? Нет! А я все равно не готов. Н-Е-Г-О-Т-О-В. Он произнес это по буквам, глядя в потолок или сквозь потолок — на садик для неизлечимых на крыше, а сквозь него — на Б-га.

На следующее утро Деннис сказал: Я лучше умру, чем лягу в больницу.

А это еще почему?

Почему? Не хочу, чтобы мной распоряжались другие. Тебе не дают принимать таблетки, которые — ты точно знаешь — тебе помогают, а когда наконец ты готов принять хоть их таблетку, звонишь, а они не подходят. Медсестра с тремя интернами развлекаются в справочной. Сам видел. Там стойка высокая, она отвечает на вопросы, а они по очереди пользуют ее раком.

Деннис! Что за идиотизм? Ты говоришь как старушка, которой снятся сны про изнасилование.

Очень круто, сказал он. В том, что касается моего здоровья, — я действительно как старушка. Ну, нравится мне это. Хочу, чтобы зубы у меня кусали как надо. Как надо, сестричка. Он начал петь, но тут же умолк. Ну ты подумай! Твоя судьба в их руках. Они все решают. Жить тебе? Или ты, с их точки зрения, хиппарь, который слова доброго не стоит? Тогда помирай!

Да неужели? Никто не даст тебе умереть. Это-то и есть главная ошибка. Они по многу лет держат людей живыми — когда смерть уже в них поселилась.

Это ты про таких, как твой отец?

Александра, голая, выпрыгнула из постели. Мой отец! Да он в двадцать раз тебя живее!

Остынь! — сказал он. Залезай обратно. Я только начал тебя трахать, а ты развопилась.

И вот еще что. Не говори это слово. Я его ненавижу. Когда ты с женщиной, используй подобающие выражения.

И как же ты хочешь, чтобы я говорил?

Я хочу, чтобы ты говорил: я только собирался заняться с тобой любовью и так далее.

Это точно, сказал Деннис. Собирался. Когда она вернулась в постель, он коснулся лишь кончиков ее пальцев, хотя она была вся перед ним. Он целовал каждый пальчик и приговаривал: Я хочу заняться с тобой любовью. Говорил нежно, без издевки.

Деннис, сказала Александра, сама смутившись своего открытия, ты совсем как мои подопечные. Ты даже похож на одного, на Билли Батальона. Его настоящая фамилия Баталь, но он называет себя Батальоном — хочет, чтобы его отправили во Вьетнам и убили — как его сводного брата. Он большой фантазер.

Александра, ты слишком много болтаешь, все, хватит политики.

Александра сказала еще пару фраз. Он носит с собой палку с шаром, утыканным гвоздями, — просто какое-то средневековое оружие, на случай, если враги с Суффолк-стрит его отцээрушат. Так они выражаются.

Никогда не слышал. И вообще, я ревную. И я тоже враг с Суффолк-стрит.

Нет-нет, сказала Александра. И тут в зеркале на материнском туалетном столике в углу комнаты углядела кусок голой груди. Она сказала: Фу!

Так-так, сказал Деннис, лаская то, что, как ей показалось, она и увидела — складочку между грудью и животом. Александра, это совершенно нормально. Мужчины так не меняются, как женщины. Из всех животных только женские особи человека теряют с возрастом эстроген.

Правда? — спросила она.

Следующие полчаса им говорить было не о чем.

Откуда ты это знаешь? — спросила она. Деннис, ты столько всего знаешь. Зачем?

Зачем? Это мне нужно для творчества. И, невзирая на свою юность, он отвлекся от любви — как часто делают настоящие творцы, которым важнее их песнь. Он запел:

Мне эта очень нравится. Просто замечательно! — сказала Александра. Только вот разве экология — подходящее слово для песни? Оно же научное…

Любое слово подходит, и вообще, сегодня время слова, сказал Деннис. Главное, что ты делаешь со словом. Слово и мысль, они действуют сообща.

Правда? А откуда ты в основном берешь мысли?

Не хочу ни есть, ни спать, сказал он. Пожалуй, больше всего хочу уткнуться носом в твою сиську. Разговоры, разговоры. В основном? Ну, по большей части из журнала «Научная Америка».

За завтраком он продолжал думать о языке. И поэтому молчал. Съев оладьи, он сказал: Вообще-то, Александра, я могу использовать любое слово, какое захочу. И использую. На прошлой неделе я доказал это в одном разговоре вроде этого. Попросил голубоглазых кошечек дать мне словарь. Полистал его и ткнул пальцем, попал в слово офидический. Но я его использовал. Потому что слово само включает твое воображение. Само слово.

На мелодию, напоминавшую балладу «На вершине холма», он спел:

Кофе еще, пожалуйста, сказал он скромно и с достоинством.

Это лучше большинства твоих песен, сказала Александра. Это же стихи. Точно, лучше.

Что? Что? Ничуть не лучше, черт возьми! Это не… Это не только… Ой, извини, что-то я разгорячился.

Ничего страшного, сынок, сказала Александра уважительно. Я просто хотела сказать, что она мне нравится, я понимаю, я слишком прямолинейная — это все, наверное, потому, что я слишком давно живу одна. Слушай, а почему ты все время думаешь о женах? О женах, о матерях.

Потому что я такой, сказал умиротворенный Деннис. Ты что, не поняла еще? Это моя фишка. У меня на мамочек стоит.

А, сказала она, теперь поняла. Но я, Деннис, не твоя мамочка.

Ошибаешься, Александра. Я все про тебя вычислил. Я все знаю. Знаю, что иногда веду себя как жеребец на выпасе. Но я написал для тебя песню. Вчера вечером, в такси. Я думаю о тебе. «Прокаженные» в такое не врубятся. Они плохо знают жизнь. Они как молоденькие пчелки, хотят долететь до следующего цветочка, только их обгонит кто-то бывалый, какой-нибудь психический чувак, который уже пару лет как соскочил и хочет вырасти. Он все просечет.

А вот это из Библии, сказал он.

Пап, сказала Александра, как ты думаешь, женщина должна родить хотя бы одного ребенка?

Вне всякого сомнения, сказал он. Тебе надо было рожать, когда ты была замужем за Гранофски, за коммунистом. Мы с ним много ругались. У него не было чувства юмора. Вполне возможно, сейчас он достает каких-нибудь кубинцев. Но все равно он был умный, в этом ему не откажешь. Внуки были бы великолепные. Его политические взгляды они могли бы и не разделять.

Тут он посмотрел на нее, прикинул, какие у нее в ее возрасте возможности. И смирился. Ты совсем неплохо выглядишь. Ты еще вполне можешь выйти замуж, девочка моя. Тут он еще больше смирился, вспомнил об удручающей статистике — он читал недавно про соотношение мужчин и женщин. Да уж! Ну и что с того? Александра, это неважно. По Торе, только мужчина обязан размножаться. Ты — нет. Есть у тебя ребенок, нет у тебя ребенка, Б-гу все равно. Нет ребенка — призываешь служанку. Говоришь мужу: Дорогой, пусть понесет от тебя. Ну, ладно. Пусть твой муж два года развлекался со служанкой, но теперь-то все прилично. Очень хорошо. Тебе не надо через все это проходить, мучиться девять месяцев, а ведь могут быть и осложнения, даже кесарево, нет-нет, быстренько: дитя для Б-га, Осанна!

Пап, сказала она через несколько недель, а что, если я все-таки рожу?

Не глупи, сказал он. А потом долго и пристально осматривал ее взглядом врача — все ее тело. Он сказал: Почему ты задаешь такие вопросы? Он побагровел, чего с ним никогда прежде не случалось. Правой рукой он схватился за грудь, левой нажал кнопку вызова. Сначала он сказал: Сестру! Немедленно! А потом велел: Выходи замуж!

Деннис сказал: Уж не знаю, как я в это вляпался. Так неправильно, у тебя другие привычки, другая культура. Я вот что предлагаю, Александра. У нас в коммуне трое детей, они принадлежат нам всем. Никто не знает, кто чей отец. То, что надо. Клянусь членами наших безотказных богов, это прекрасно. Одна, возможно, моя. Но никаких отличий в ней нет. Переезжай к нам, мы вырастим этого ребенка порядочным и человечным человеком. Нам нужен человек постарше, правда, нужен — тот, кто видит мир сквозь призму истории. Нам этого не хватает.

Спасибо, ответила Александра. Нет.

Отец сказал: Прошу тебя. Объясни, зачем все это? С какой целью ты затеяла эту ерунду? Из-за любви? В твоем-то возрасте. Из-за денег? Какой-то проходимец тебя соблазнил. Небось ужин ему готовила. Небось какой-то вечно голодный неудачник решил подкормиться и сказал: А почему бы и нет? Дура средних лет — легкая добыча. Вечером она будет кормить меня жарким, а утром — яичницей с беконом.

Пап, не надо, прошу тебя, не надо, сказала Александра. Тебе хуже станет.

Сосед Джон, умиравший при здоровом сердце, написал ему записку. Док, ты спятил. Не ругайся с близкими. Твоя девочка не пропустила ни одного вторника, четверга или субботы. Ты видел, чтобы меня дети навещали? И вот еще что. Мне все хуже и хуже. Но я еще не готов.

И вот еще что, сказал отец. Ты хочешь отравить мне последние дни и погубить мою жизнь.

После этого Александра каждый день надеялась, что отец умрет, чтобы она могла родить ребенка, не погубив его замечательную жизнь под самый конец, когда жизнь губится в ретроспективе.

Наконец Деннис сказал: Тогда давай я хотя бы у тебя поживу. Это в твоих интересах.

Нет, сказала Александра. Деннис, прошу тебя. Мне на работу рано. Я спать хочу.

Я врубился. Я был для тебя игрушкой. Ты использовала меня по полной. Это не круто. Небеса — они подлость видят.

Нет, сказала Александра. Прошу тебя, замолчи. И вообще, с чего ты взял, что отец ты?

Будет тебе, сказал он, кто ж еще-то?

Александра улыбнулась, чуть не до крови прикусила губу — чтобы вежливо продемонстрировать свою боль. Она думала, как продолжать свою работу, как вести себя с достоинством и не терять ни одной полезной минуты. Она думала о своих подопечных — о каждом из них.

Она сказала: Деннис, я точно знаю, что я буду делать.

В таком случае вот что: я сваливаю.

Вот что Александра сделала, чтобы использовать перемены в своей жизни во благо. Она пригласила своих трех беременных подопечных лет пятнадцати-шестнадцати к себе жить. Она пришла к каждой и объяснила, что она тоже беременна, а квартира у нее очень большая. Они ее недолюбливали, потому что она всегда уделяла больше внимания мальчикам, но и недели не прошло, как они переехали от своих злых родителей к ней. И за первым же ужином стали давать Александре советы, как вести себя с мужчинами, и годы спустя она оценила эти советы. Она следила и за их, и за своим здоровьем, а еще вела дневник. Это был первый подобный опыт среди социальных работников, но еще лет пять у нее не было последователей и об этой истории даже не упоминали в официальных изданиях.

Отцу Александра жизнь не погубила, и умирать ему не пришлось. Незадолго до рождения ребенка он упал в ванной на кафельный пол, расколол череп и проводочки от мозга смочил кровью сердца. Короткое замыкание! В этом потопе он потерял лет двадцать-тридцать жизни, забыл лица племянников и родни жены, имена двух президентов и войну. Глаза у него стали чуть навыкате, он часто пугался, но был умен по-прежнему и смог начать все заново — не замечая многих мелочей.

Ребенок родился, его назвали Деннисом в честь отца. Фамилия у него была, разумеется, Гранофски — как у мужа Александры, коммуниста Гранофски.

«Прокаженные» — они поменяли название на «Съедобные поганки» — записали в честь младенца песню «Кто? Я».

Стихи были простые. Вот они:

Деннис исполнял соло, а именно «Я! Я! Я!», хриплым и сердитым пророческим голосом. У него хватило смелости признать себя автором стихов. После тридцативосьмичасовых разборок у него в коммуне его попросили вон. На следующий день он переехал в дом получше, из песчаника, кварталах в четырех от того места, где ожидалось рождение его ребенка.

На третий день рождения малыша Деннис с «Кукурузными полями свободы» записали альбом в стиле фолк-рок, с новым волнующим звучанием. Он назывался «Нашему сыну». Внимательные слушатели могли оценить, как короткие сорокократные всхлипы пикколо перекликаются с долгой мрачной барабанной дробью, традиционными аккордами банджо и напевом скрипки, что отдаленно напоминало «Колыбельную на сон грядущий».

Песню пели везде — от Западного побережья до Восточного, от лесов Мэна до Мексиканского залива. Благодаря ей был отмечен наплыв посетителей домов престарелых — туда зачастили и уже присматривающиеся сорокалетние, и удивленные двадцатилетние.