Глава I

Филиппу Эмори было всего двадцать лет, когда он решил покинуть Англию. За неимением близких родственников посоветоваться ему было не с кем, а опекун с полным безразличием на все соглашался. И лишь друзья, которых у него, несмотря на все его чудачества, оказалось множество, вознегодовали, и было от чего! Он оставлял Кембридж, отказываясь от блистательного будущего, и уезжал в австралийскую провинцию Куинсленд — можно сказать, на край света.

Мы были с ним дружны, и я твердил ему, что ехать в Австралию, равносильно смерти, если не хуже. Но даже мне он не объяснил, зачем ему понадобилось уезжать из Англии, да еще не куда-нибудь, а в Куинсленд. Конечно, друзья нуждались в исчерпывающем объяснении, и, не получив никакого намека, мы предположили, что причиной всему была женщина. Однако так ли это было на самом деле, а если так, то что это была за женщина, мы не знали.

Вначале он писал мне довольно часто. Затем замолчал, а через полгода я получил длинное послание, которое наполовину посвящалось объездке лошадей, чем он, по-видимому, главным образом и занимался, а наполовину — новому прочтению отрывка из партии хора в «Агамемноне». В лаконичном постскриптуме сообщалось: «Я женился». И ни слова о жене. В ответном письме я поздравил его, попросил подробнее рассказать об избраннице и в качестве свадебного подарка послал пару серебряных подсвечников.

Филипп так и не ответил, получил ли письмо и подарок. Больше года от него не было никаких известий, пока в одной из газет я случайно не наткнулся на извещение о смерти его жены. Я послал ему письмо с соболезнованиями, но и оно осталось без ответа. Филипп, конечно, был чудной человек, но странности странностями, а никакая дружба не выдержит такого упорного молчания.

Прошло несколько лет, и в один прекрасный день я получил от него записку:

«Дорогой Эдвард!

Ты так и не написал мне, что думаешь по поводу моего прочтения „Агамемнона“, а между тем мне хотелось бы знать твое мнение. Ты не хотел бы купить драгоценные камни — опалы? А может быть, знаешь кого-нибудь, кто намерен их приобрести? Постарайся ответить как можно быстрее.

Твой Филипп Эмори».

Я ответил:

«Дорогой Фил!

Я и греческий язык-то забросил, не только „Агамемнона“. И взамен не обрел никакого интереса к опалам, а также не знаю никого, кому бы они понадобились. Ты обходишься со мной непростительно даже для чудака. Возвращайся в Англию, и я прощу тебя за долгое молчание, но переписку считаю бесполезной.

Твой Эдвард Дерример».

Прошел еще год. В одно прекрасное утро мне было доставлено письмо с почтовым штемпелем деревни Эйсхерст в графстве Букингемшир. Оно гласило:

«Дорогой Эдвард!

Ты отказался переписываться со мной — и правильно сделал. Я-то писал тебе в ответ, но дело в том, что забывал эти письма отправлять. Ничего не сообщаю о себе. Не хочу, чтобы кто-то вмешивался в мои дела и что-то советовал, когда мне этого не требуется. Однако ты писал, что простишь меня, если я вернусь в Англию. И вот я вернулся. Мне тридцать два года, и я выбрал свой путь.

Я приобрел поместье Синден и обосновался здесь вместе с Уилмэй. Ты помнишь, что я когда-то говорил тебе в Кембридже, что знаю небольшой уголок, который хотел бы купить. Этот уголок — Синден, дом в елизаветинском стиле и участок земли приблизительно в сорок акров. Сад — просто сказка. Уилмэй и я хотим видеть тебя, просим приехать завтра же и остаться на месяц. Вспомним былые времена. И может быть, я заслужу твое прощение.

Твой Филипп Эмори.

Р. S. Уилмэй — ребенок. Ты настаиваешь, чтобы я рассказал о себе, вот и приезжай. Иначе как ты обо мне узнаешь?»

Я колебался, но предложение вспомнить старые добрые времена перевесило. Я написал Филиппу, выбранив его еще раз за редкие письма, и сообщил, что приеду завтра поездом в семь часов вечера.

* * *

Весь следующий день у меня прошел в суете, и когда вечером я добрался до нужной платформы, поезд уже ушел. Я спросил у носильщика:

— Когда будет следующий? Через полчаса?

— Через час.

Я подумал, не отложить ли поездку еще на день. Но багаж был упакован, и не было смысла возвращаться домой.

Чтобы занять время, я вышел на улицу, нашел телеграф и послал Филиппу извинений почти на десять пенсов. И вдруг мне пришло в голову, что я не купил подарка Уилмэй. Или Уилмэю?.. Филипп не уточнил, девочка это или мальчик. Но я решил, что в десятилетнем возрасте это не имеет особого значения, а потому зашел в кондитерскую и купил несколько коробок французских шоколадных конфет — вполне достаточно, чтобы доставить удовольствие юному существу по имени Уилмэй. Дети любят, когда им преподносят сласти, — тогда от взрослых, хоть какой-нибудь прок.

Филипп ждал меня на платформе станции в Эйсхерсте. Мы не виделись двенадцать лет, но я узнал его сразу. Пока слуга занимался моим багажом, мы, перебивая друг друга, засыпали друг друга вопросами, не дожидаясь ответов.

За прошедшие годы Филипп почти не изменился. Он выглядел молодо в свои тридцать два. Это был красивый человек — высокий, смуглый, атлетически сложенный. У него появилась привычка сопровождать речь жестами, чего за ним не замечалось, когда мы учились в Кембридже.

— Что ж, — заметил я, — для отца десятилетнего ребенка ты недурно сохранился.

— Да, — сказал он, — моему ребенку уже десять лет.

— Кстати, Уилмэй — мальчик или девочка?

— Девочка, конечно. Ты не знаешь даже этого?

Я возразил ему, мол, откуда я могу знать.

— Да, я должен был чаще писать и сообщать о себе. Между прочим, ты любишь детей?

— Ты напоминаешь мне одну девицу, которая как-то спросила меня, люблю ли я поэзию. Дети всякие бывают.

— Ты прав, но Уилмэй — особенная.

Его экипаж ожидал нас поблизости, хотя Синден был в десяти минутах езды от станции, и я предложил прогуляться пешком.

Небольшая липовая аллея вывела нас прямо к парадному входу. Мой багаж уже прибыл и был внесен в комнату, в которой мне предстояло жить. Слуга, распаковывавший мои вещи, извлек четыре большие коробки конфет и торжественно водрузил их на стол. Весьма выгодная покупка — со скидкой, четыре коробки всего за фунт или около того. Я выбрал лиловую коробку с нарисованным на ней позолоченным сердцем, украшенную пурпурной лентой из атласа.

— Легла ли мисс Уилмэй спать? — спросил я слугу.

— Я думаю, нет, сэр, но сейчас узнаю.

Оказалось, она еще не легла.

— В таком случае передайте эту коробку ей от мистера Дерримера, с любовью.

Я подумал, что таким образом вполне сумею завоевать расположение дочери друга. В запасе оставалось еще две коробки, дабы время от времени освежать завоеванное расположение, а одну я отложил в качестве прощального дара.

Слуга сообщил, что мисс Уилмэй благодарит меня за подарок.

Глава II

Мы с Филиппом обедали вдвоем. Он много говорил, сыпал историями о бушменах и добытчиках алмазов, рассказал о них массу подробностей, но о себе не сообщил ничего. Я считал, что он дожидается, пока уйдут слуги. Но вот мы оставались наедине, а он по-прежнему повествовал о себе довольно скупо, и мне пришлось расспрашивать самому. Я узнал, что с женой они прожили вместе немногим больше года после рождения Уилмэй. Я допускал, что даже спустя десять лет после смерти жены Филиппу было тяжело вспоминать о том времени — так велика была горечь утраты. Однако он сам вернулся к этой теме после того, как мы расположились в библиотеке и закурили.

— Почему ты не женишься? — спросил он меня.

— Берта мне тоже твердит об этом.

Берта, она же миссис Энтерланд, — моя мудрая и практичная сестра. Вот уже год, как она наслаждалась своим положением вдовы. Я иногда позволяю себе посмеиваться, рассказывая о Берте, да и при встрече с сестренкой не удерживаюсь от того, чтобы не поддеть ее. Она тоже не лезет за словом в карман. Но наши словесные перепалки — не что иное, как пикировки людей, искренне привязанных друг к другу.

— Я могу ответить тебе так, как обычно отвечаю сестрице: удобного случая до сих пор не подворачивалось, — добавил я.

— А вообще ты не против женитьбы?

— Противники женитьбы обычно кончают тем, что женятся на горничных. Нет, я не против брака. Но мне уже тридцать два, я до сих пор удачно избегал брачных уз и в дальнейшем надеюсь не попадаться.

В таком легкомысленном тоне мы болтали некоторое время. Внезапно он вполне серьезно, глядя куда-то в сторону, заявил:

— Ты прав, никогда не женись. Влюбленный человек рискует многим. Он всегда будет помнить о том миге счастья, которое ему подарила женщина. Он захочет проклясть все на свете, умереть, но, возможно, ему придется продолжать жить. Не женись и не влюбляйся, Эдвард.

Я не знал, что сказать ему в ответ. Повисла длинная пауза.

— И еще… — нарушил он молчание. — Ты послал мне два письма, за которые я так и не поблагодарил тебя, дружище. А вот сейчас скажу: я признателен тебе за это и хотел бы…

— Ладно, не надо. Я тебя понимаю.

— Тогда не станем возвращаться к этой теме.

Мы заговорили о другом, но беседа не клеилась. Лишь какое-то время спустя нам удалось найти приемлемую тему.

— Ты помнишь, — сказал он, — я писал тебе об опалах? Я собирался сообщить тебе, что занимался добычей драгоценных камней. Когда я писал тебе письмо, передо мной на столе лежало драгоценностей на полторы тысячи фунтов! Но я вовсе не имел в виду вовлекать тебя в торговые сделки.

— Насколько я могу судить, ты преуспел со своими камнями. Синден — результат.

— Хорошо хоть, дом купил. Опалы сейчас стоят недорого, хотя в будущем их цена возрастет. Я занимался другими делами. Но не будем об этом. К сожалению, я отнюдь не так богат, как ты, и вынужден вкалывать. Нельзя же лишать Уилмэй всего того, чего ей, может быть, захочется.

Увы, я далеко не так богат, как он считал. Я спросил его, давно ли он обосновался в Синдене.

— Я здесь уже неделю, — ответил он. — А в Англии — полмесяца. Я нанял агента, который присмотрел для меня Синден, и, как только он телеграфировал, что купил поместье, переехал сюда.

Меня это удивило. Дом, обстановка, мебель — все выглядело так, будто хозяин живет здесь давно. Я сказал ему об этом. Филипп объяснил, что ему повезло: он нашел людей, которые устроили все по его вкусу. А завтра он вместе с Уилмэй покажет мне поместье…

— Расскажи мне об Уилмэй, — сказал я. — Какая она?

Он улыбнулся и сказал, что я увижу сам.

Я оглянулся. В дверях комнаты стояла она, Уилмэй. После первой встречи с ней минуло много лет, но то мгновение никогда не изгладится из моей памяти — белая фигурка в темном проеме двери.

Уилмэй прошла в комнату. Она была в длинной белой ночной рубашечке. Маленькие, изящные ножки девочки были босы. Ее золотистые волосы свисали ниже пояса. Синие глаза устремились на меня. В одной руке она держала коробку конфет, а другую протянула перед собой.

— Уилмэй, — сказал отец, — это — Эдвард, мистер Эдвард Дерример.

Она, нисколько не смущаясь, пожала мне руку.

— Называй меня просто дядя Эдвард, — поправил я Филиппа. — Дети обычно называют взрослых мужчин дядями.

— Можно я буду называть вас Эдвардом? Мне не нравится слово «дядя». Оно как-то противно звучит.

— Замечательно, зови меня Эдвардом. А мне как прикажешь тебя называть — Уилл?

— Что вы! — рассмеялась она. — Зовите меня Уилмэй.

Она устроилась на низеньком стульчике, открыла подаренную мною лиловую коробку с конфетами.

— Такая жара, мне никак не уснуть. Я подумала, зачем зря лежать, лучше спущусь к вам, а заодно и поблагодарю Эдварда за красивую коробку и конфеты. Откуда вы знаете, что я люблю конфеты?

— Просто пришла в голову такая мысль.

— Вот и хорошо сделала, что пришла. Смотрите, я уже съела почти целый ряд. И съем еще четыре штуки.

Я пытался в разговоре с ней найти правильный тон, придавая своим словам оттенки одновременно заботы и назидания. Филипп наблюдал за нами с улыбкой. Я дерзнул предложить девочке закрыть коробку до следующего дня, сказав, что она заболеет.

— Если от четырех конфеток можно заболеть, тогда съем только три.

Так она и сделала. А потом сообщила, что, по словам отца, я прекрасный музыкант.

Я возразил, мол, ее отец любого готов назвать музыкантом, кто сможет сыграть сонату Бетховена. Но Уилмэй и слушать меня не захотела. Она попросила:

— Сыграйте для меня что-нибудь.

Филипп поднялся, давая мне понять, что желание ребенка должно быть выполнено.

— Пройдем в другую комнату, где фортепьяно, — сказал он.

Инструмент был превосходный.

— Его вчера настроили, — сказала Уилмэй. — От того человека пахло вином.

Я сел за фортепьяно, еще не зная, что сыграть. Я решил, что детские песенки могли бы ей понравиться, и сыграл несколько. Когда я закончил, Уилмэй подошла к фортепьяно и сказала:

— Вы это знаете? — Она напела мелодию марша из «Тангейзера». У нее был замечательный слух.

— Знаю, — сказал я.

— Сыграйте, пожалуйста.

— Конечно, это не для фортепьяно, но я попробую.

Если бы она попросила меня исполнить органную сонату Мендельсона на глиняной свистульке, Филипп непременно дал бы мне понять, чтобы я исполнил и это.

Когда я закончил, она обняла меня и поцеловала, сказав:

— Спокойной ночи! — И выбежала из комнаты.

— Ну как? — усмехнулся Филипп.

— Да уж, — в тон ему ответил я. — Уилмэй — девочка особенная. — Между прочим, — добавил я, когда мы вернулись в библиотеку и закурили, — хоть у меня нет детей и никакого опыта в их воспитании, однако позволю себе заметить, что мне кое-что не нравится в твоей методике воспитания. Ты позволяешь десятилетнему ребенку разгуливать по дому в ночной рубашке. А вдруг она простудится? Она у тебя ходит босиком. А если наступит на гвоздь, получит заражение крови?! Она у тебя не спит до полуночи, объедается конфетами. Прости меня, но я этого не понимаю.

Филипп рассмеялся в ответ, назвав меня ворчливой бабкой. С чего это я взял, что Уилмэй простудится? В доме тепло, кнопки на полу не валяются. Да и вообще, глупо лежать в постели, если не спится. А уж если говорить о потворстве капризам, добавил он, то не я ли со своими конфетами оказался искусителем. В завершение тирады он объявил: «Никакие запреты или разрешения ребенку не нужны, а Уилмэй — в особенности».

— Стало быть, у тебя свои теории в отношении воспитания детей, так же как в укрощении лошадей? — не удержался я от вопроса, не пытаясь скрыть своего скептического отношения к его подходу к воспитанию детей.

— Я знаю, что такое дикие лошади и примитивные народы, и полагаю, что они, как и дети, требуют особого подхода. Не нужно ломать характер без особых на то причин, а если приходится, это нужно делать осмотрительно, — серьезно ответил он.

— Из того, что я читал о примитивных народах, я сделал вывод, что самые замечательные черты в них — это грязь, невежество и жестокость.

— Ну что же, поживи среди эскимосов или на копях во время сильной засухи — и ты вряд ли станешь усердно умываться. Конечно, борьба за выживание делает человека более жестоким — возьми, например, апачей. Но ведь я не говорил, что не нужно вообще вмешиваться в воспитание. Я сказал, что это нужно делать осмотрительно. В случае с дикой лошадью требуется вмешательство в дела природы, но все же оно не так велико, как об этом принято судить. В случае с ребенком вмешательство должно быть минимальным.

— Ну а как насчет невежества, — вмешался я, — дети ведь от природы невежественны, и, если они не хотят учиться, их нужно заставлять.

— Я отвечу тебе твоими же словами: бывают разные дети. Многие дети, особенно мальчишки, вообще не хотят учиться, как с ними ни бейся. И виноваты в этом мы сами: начинаем учить, заставляем силой, подгоняем их, а не стремимся убедить, что их знания дадут им преимущество в жизни, и ничего не делаем для того, чтобы они сами захотели узнать что-то интересное. Жизнь сама убедит их в ценности знания.

— Я знаю, что ты занимаешься укрощением лошадей. А приходилось ли тебе воспитывать детей? Или это просто твоя привычка к обобщениям?

— Я более или менее занимался воспитанием Уилмэй. Она научилась ездить верхом гораздо раньше, чем читать. Читать же она начала только два года назад. Обычно я читал ей сказки Андерсена. Они ее потрясли настолько, что в мое отсутствие она сама научилась читать. И дочитала книгу уже без меня. Итак, она захотела учиться — и сделала это быстро. Шесть месяцев назад она решила, что будет учиться писать.

— Ты ее сам учишь?

— Нет, с ней занимается миссис Блэйд. Я не учу — я только удерживаю других от страсти обучать, пока не придет подходящее время для этого. У моей дочери нет постоянных занятий — она начинает изучать что-то, когда сама захочет, и прекращает, когда сочтет нужным.

— Насколько я понял, она делает только то, что ей нравится. Она не усвоила, что такое дисциплина, систематические занятия, уважение к чувствам других людей, и абсолютно испорчена отцом, который ночами торчит в своем кабинете, изобретая всякие теории, лишь бы оправдать собственную лень, бесхарактерность и эксцентричность.

Он расхохотался и сказал:

— Поживем — увидим. Уилмэй не безупречна, но за месяц жизни у нас ты убедишься, что моя система правильная, во всяком случае для нее.

Я промолчал.

Несколько недель спустя Филипп поинтересовался, согласен ли я с ним, и я был вынужден хотя бы отчасти признать его правоту, правда только в отношении Уилмэй, заявив, что такого ребенка не могут испортить даже бредовые теории отца.

Глава III

Беседа затянулась за полночь, и мы расстались поздно, договорившись встретиться часов в десять утра за завтраком. Однако в шесть часов я открыл глаза, затем снова задремал, просыпаясь каждые десять минут, и вскоре после семи утра проснулся окончательно. Одевшись, я спустился вниз и вышел в сад. Там уже гуляла Уилмэй. Играя роль хозяйки дома, она подошла и спросила меня, хочу ли я завтракать прямо сейчас.

Нет, благодарю, — сказал я. — Ваш замечательный слуга Картер уже предлагал мне позавтракать. Я выпил чаю, а позавтракать хотел бы вместе с твоим отцом. А ты завтракала?

— Нет еще, я решила, что позавтракаю вместе с вами.

Я выразил свое восхищение.

Она вызвалась показать мне сад и конюшни. А потом ей вдруг пришло в голову позавтракать на лужайке.

— Утро чудесное, а в хорошую погоду мы часто устраиваем завтрак в саду.

Я подумал, что это и в самом деле здорово. Она позвала младшего садовника и распорядилась:

— Будьте добры, скажите Картеру, что нам хотелось бы позавтракать на лужайке.

Ее взрослая манера позабавила меня.

Показывая мне своего пони, она неожиданно спросила, чему легче научиться: музыке или письму.

Я объяснил ей, что музыка требует от человека не только труда, но и души. Возможно, я даже преувеличил трудности. А ведь я мог бы догадаться, что за этим последует. В сущности, я пробудил в ней страсть к музыке. И расплата не замедлила себя ждать: давать ей первые уроки предстояло мне. А ведь я всегда утверждал, что учителям музыки следует давать премию на том свете, поскольку при жизни им приходится страдать больше других.

Именно во время завтрака я сообразил, что вынужден либо проявить себя как черствого и плохо воспитанного человека, либо предложить свои услуги по обучению Уилмэй музыке. Против воли я предложил дать ей несколько уроков на фортепьяно. Она поблагодарила меня и сказала, что это было бы чудесно, но ведь занятия отнимут у меня много времени. К концу завтрака я уже умолял ее как о величайшем снисхождении, чтобы она позволила давать ей уроки музыки. Наконец она любезно согласилась. Потом я признался Филиппу, что надеялся на его вмешательство и что ему ради соблюдения приличий следовало отказаться, чтобы гостя использовали в качестве учителя музыки. Он ухмыльнулся и сказал, что ему это в голову не пришло.

— Ну ладно же, — заявил я. — Я составлю расписание занятий, и буду строго придерживаться его, так что твоя система вседозволенности полетит к чёрту.

Он и этот ультиматум воспринял с улыбкой. Мы с Уилмэй договорились, когда именно проводить занятия. Уилмэй оказалась превосходной ученицей, она схватывала все на лету и училась по собственному желанию куда более охотно, нежели дети, которых заставляют. Своим отношением к урокам она словно давала нам понять: «Мне дали имя Уилмэй, и я должна соответствовать ему. И смогу это сделать». Не буду притворяться, что занятия с нею доставляли мне огромную радость. Я вообще сомневаюсь, что разучивание гамм с десятилетним ребенком может доставить удовольствие кому бы то ни было. Однако я ожидал, что все будет гораздо хуже. Уилмэй действительно любила музыку. Я окончательно завоевал ее расположение этими уроками, хотя шоколад тоже сыграл свою роль.

Я посмеивался над Филиппом с его системой, когда воспитываешь ребенка без всякого плана и строгого расписания и позволяешь делать то, что ему нравится. Между тем эта система идеально подходила Уилмэй. Именно она позволяла воспитать в девочке независимость, самостоятельность, инициативу — те качества, которыми обладает мало кто из ее сверстников. Она всегда знала, как поступать. И при этом, признаюсь, испорченности в ней не было и следа. Казалось, ей были присущи врожденное обаяние, мягкость и самоотверженность, что исключало всякую возможность дурного влияния. Она распоряжалась слугами так же, как отец, и слуги были, вероятно, предупреждены о том, чтобы выполнять ее распоряжения, как его собственные. Но в ее распоряжениях не было ничего от самодурства или прихоти. Она не столько приказывала, сколько просила сделать что-то и при этом не забывала поблагодарить за услугу. Ее горничная, миссис Блэйд, одновременно служила ей и няней, и гувернанткой. Это была женщина средних лет, очень сдержанная по натуре и беспредельно преданная девочке, к тому же полная достоинства, как настоящая леди. Филипп рассказывал мне, Что Уилмэй выросла у нее на руках с самого рождения.

* * *

В течение последующих трех лет я видел Филиппа и Уилмэй довольно часто. Иногда я заезжал в Эйсхерст. Несколько раз моя сестра, миссис Энтерланд, приглашала Филиппа и Уилмэй погостить в ее доме в Мейфэре. Берта была весьма практичной особой, безо всяких иллюзий, но до того, как стать практичной, она отличалась некоторой сердечностью, остатки которой сохранила даже во вдовстве. Я рассказывал ей о Филиппе и Уилмэй, и ей захотелось познакомиться с ними. Я откладывал встречу, боясь, что они произведут друг на друга невыгодное впечатление. Берта настаивала, и, вопреки моим ожиданиям, они пришлись друг другу по душе и вскоре стали друзьями. Не знаю, в какую категорию она поместила Филиппа: скорее всего колебалась между «колониальным» и «весьма привлекательным». Филипп отличался приятной наружностью, одевался со вкусом (когда выбирался в Лондон) и тратил деньги без счета. У него было прошлое, о котором он не считал нужным рассказывать ни ей, ни кому бы то ни было. Все это чрезвычайно подогревало ее интерес к Филиппу. Что касается Уилмэй, тут и сомнений не было: Уилмэй очаровывала всех, не подозревая об этом.

Уилмэй было уже четырнадцать, когда я пригласил ее и Филиппа в свой коттедж на берегу реки. Оба любили покататься на лодке, а в Эйсхерсте реки не было. Утром того дня, когда я ожидал их приезда, мне доставили телеграмму от Филиппа:

«Срочно выезжай в Синден».

Глава IV

Разумеется, я тут же отправился в Эйхерст. Будь Филипп обычным человеком, эта телеграмма обеспокоила бы меня. Но от него можно было всего ожидать. Например, появлюсь я у него в Эйхерсте, а он встретит меня и посмеется: чего это, мол, ты сюда явился. Короче, эта телеграмма может означать все, что угодно.

Я телеграфировал, сообщая, каким поездом буду. В Эйхерсте меня ожидал экипаж. И по одному только виду кучера я понял, что в Синдене что-то стряслось. Я не ошибся: с Филиппом произошел несчастный случай, и надо было спешить, чтобы застать его в живых. От подробностей слуга воздержался, да и времени на это не было. Он погонял лошадей вовсю, и мы быстро домчались до дому.

Дверь открылась прежде чем я успел позвонить. Меня встретил не Картер, а старый джентльмен с закатанными рукавами рубашки. По его лицу трудно было что-то сказать, но говорил он отрывисто:

— Мистер Дерример?

— Да. А вы — доктор?

— Да, я доктор Ингволд. Вы приехали вовремя. Он и сказал, что не умрет, не повидав вас.

— Неужели нет никакой надежды?

— Ни малейшей. И сразу не было. Я здесь с самого утра, Единственное, что в моих силах, — это уменьшить боль. Вам лучше пройти к нему сразу.

— Иду.

Я направился к лестнице, собираясь подняться в его спальню. Но доктор, коснувшись моего плеча, остановил меня:

— Мистер Эмори внизу, в кабинете. Мы не стали поднимать его в спальню, это было бы жестоко.

Мы прошли в кабинет. В дверях доктор сказал:

— Там дежурит сиделка, но она выйдет и подождет со мной снаружи. Он был в сознании, когда я уходил.

Из комнаты доносились еле слышные стоны.

Я вошел в кабинет. Туда поставили кровать, и сиделка как раз отвернулась от нее, чтобы налить что-то в стакан. Против воли я подмечал мелкие подробности обстановки. На столе лежал черный сафьяновый чемоданчик с позолоченными инициалами «Р. X. И.». Наверное, подумал я, это чемоданчик доктора. Пахло каким-то лекарством. На коричневом фоне старой кожаной ширмы выделялся странный ярко-красный узор. В эти короткие мгновения меня поразило то, что все словно осталось прежним в этой комнате, ничего не изменилось. Я сделал шаг к кровати. Сиделка обратилась ко мне и сказала, чтобы я наклонился поближе, потому что он может говорить только шепотом. После этого она бесшумно выскользнула из комнаты.

…Искалеченное тело Филиппа с трудом выдерживало даже простыню, а бинт на голове выглядел подобно тюрбану. Смерть уже отметила его лицо и звучала в голосе. Он не шевельнулся, лишь повел глазами в мою сторону.

— Спасибо, что приехал, Эдвард. Все остальное улажено. Я ждал только тебя, хочу знать, согласен ли ты стать опекуном Уилмэй?

— Да. Можешь не сомневаться в этом.

— Я спрашиваю на всякий случай. И ты сделаешь все, что сможешь, для нее?

— Все, что смогу.

— Хорошо. Она была здесь только что, но я попросил ее уйти — подобные вещи не для ребенка, — мы только сказали друг другу «до свидания». Распорядись сам. Все документы — в сейфе в библиотеке, миссис Блэйд даст тебе ключи.

Я промолчал. Последовала долгая пауза, и он продолжил:

— Мне очень жаль, что я не могу пожать тебе руку.

Я осторожно положил руку ему на плечо, наблюдая по лицу Филиппа, не причинил ли ему боль. Он закрыл глаза, и мне подумалось, что он засыпает и вряд ли осознает, что я нахожусь рядом. Голос его слабел, паузы становились длиннее, и я с трудом понимал его. Я расслышал только слова «длинный день», потом «становится тише». Иногда он произносил имя Уилмэй. Возможно, думал, что говорит с нею. А потом его губы застыли. Я слышал лишь тиканье часов, и оно казалось мне то безумно громким, заполняя весь дом, то еле слышным, когда стрелки замирали, а потом вдруг двигались снова.

— Филипп! — окликнул я его.

Он остался недвижим. Я тихо подошел к двери и открыл ее. Доктор, сиделка и миссис Блэйд ожидали меня в коридоре. Доктор с сиделкой вошли в кабинет, я остался с миссис Блэйд. На ее невозмутимом лице не отражалось никаких чувств. Я спросил ее об Уилмэй.

— Она собиралась лечь спать, сэр, молчит и выглядит измученной. Я думаю, ей надо отдохнуть.

— Да, вы правы.

Доктор вышел из кабинета С него словно спало напряжение.

— Не смогли бы вы зайти в библиотеку через несколько минут, мистер Дерример? — спросил он.

— Хорошо, — ответил я.

— Я подожду вас там.

Доктор вернулся в комнату, а я обратился к миссис Блэйд.

— Мне… — начал я.

— Мне кажется, — сказала она, — что будет лучше, если я сама сообщу Уилмэй. И кое-что надо будет сделать — я сама распоряжусь.

Я поблагодарил ее.

— Скажите Уилмэй, что я приду к ней, если она захочет.

— Да, сэр, скажу. Но вряд ли она захочет видеть сейчас кого-нибудь. Но если ее убедить…

— Нет, нет. Пусть будет так, как она хочет. Но вы скажите ей, что я здесь.

Я пошел в библиотеку, подумал и написал записку своей сестре. Я сообщил ей, что случилось, и попросил приехать на следующее утро. После этого отправил слугу с письмом на почту.

Был теплый летний день, но мне было зябко. Я сидел и дрожал, ожидая доктора. Он появился через час, мне же казалось, что прошла целая вечность.

Он принес извинения за то, что заставил себя ждать:

— Одна служанка закатила истерику, другая последовала ее примеру. Но обе наконец-то угомонились, и больше мои услуги врача здесь не нужны. Я переночую здесь, потому что, думаю, смогу оказаться вам полезным. Я хорошо знал мистера Эмори — относительно хорошо, если учесть, что знал его лишь последние три года, и был бы рад выполнить его последнюю волю. Он просил, чтобы я оставался с вами и дал мне кое-какие указания. Вы не против того, чтобы я вам помогал?

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал я. — Откровенно говоря, даже не знаю, что полагается делать в таких случаях. Буду рад и вашему совету, и вашему обществу. Надеюсь, это не отнимет у вас много времени?

— Ничуть. Мой помощник займется моими пациентами. Деревушка у нас крохотная — не думаю, что он переутомится.

Он позвонил:

— Картер, я буду ночевать здесь. Будьте добры, пошлите ко мне домой, чтобы мой слуга принес мои вещи.

Затем обратился ко мне:

— Вы уже что-нибудь сделали?

— Да ничего особенного. Я только написал моей сестре, миссис Энтерланд.

— Я о ней слышал от Эмори.

— Она завтра приедет. Берта очень любит Уилмэй, и, надеюсь, Уилмэй согласится переехать к ней.

— Думаю, так будет лучше. Ей лучше уехать отсюда вообще. Она впечатлительная девочка и должна быть подальше от места печальных воспоминаний…

— Как она сейчас?

— Я только что спрашивал миссис Блэйд. Она сказала, что Уилмэй чувствует себя нормально, но не хочет ни с кем видеться.

Он напомнил мне о документах в сейфе библиотеки, ключи от которого хранятся у миссис Блэйд.

— Пожалуй, следует просмотреть бумаги, возможно, некоторые дела нужно решить безотлагательно.

— Да, разобраться с документами нужно сегодня, — согласился доктор. — Эмори говорил мне о том, чтобы его кремировали, и просил, чтобы церемония прошла скромно, хотя, возможно, могут быть и другие указания.

Слуга сообщил, что миссис Блэйд хочет поговорить со мной.

— Хорошо, — сказал я, — я жду миссис Блэйд в гостиной.

Она вручила мне ключи и нерешительно сказала:

— Это насчет Уилмэй, сэр.

— Я вас слушаю.

— В доме ее нет, и я не знаю, куда она ушла.

Глава V

— Но почему? — спросил я.

— Два года назад она тоже уходила — словно наказывала себя за что-то. И ее не было дома почти восемь часов.

— Восемь часов? Неужели ее не искали?

— Мистер Эмори не позволил. Он сказал, что она вполне самостоятельная девочка и может уходить и возвращаться когда угодно. И даже не разрешил расспрашивать о ней в деревне, чтобы не возбуждать лишних кривотолков. Она вернулась сама после обеда. Об этом не знал никто, кроме нас с мистером Эмори, и мы ее ни о чем не расспрашивали и не упрекали.

— Я понимаю, миссис Блэйд, но сегодня совсем другой случай. Бедная девочка! Она, должно быть, вне себя от горя. Вот-вот стемнеет. Мы просто обязаны найти ее, но без лишней огласки. Мы непременно должны что-то предпринять.

— Хорошо, сэр, — как-то неуверенно согласилась миссис Блэйд.

— Миссис Блэйд, — сказал я, — вы знаете Уилмэй с пеленок, может быть, у вас другое мнение?

— По-моему, нам не следует искать ее. Ничего хорошего из этого не выйдет. Она сейчас не в себе. Если дать ей волю, она где-нибудь отсидится ночью, но обязательно утром вернется. Она знает, что мы любим ее, и вернется, сэр, ради вас или ради меня.

«Что же делать? — задумался я. — Если я не пойду искать Уилмэй, то какой же я опекун, ведь я должен заботиться о ребенке, оберегать от опасностей; если же пойду, то поступлю против воли ее отца».

— Посоветуемся с доктором Ингволдом, — предложил я миссис Блэйд.

Доктор был полностью на стороне миссис Блэйд:

— Может, ночь на открытом воздухе и повредит ей слегка, но, насколько я ее знаю, скорей поможет ей.

И мы решили ничего не предпринимать до утра.

Позже вечером я узнал от доктора Ингволда некоторые подробности несчастного случая.

Рано утром Филипп выехал из конюшни на лошади, очень своенравной и нервной, но он дорого за нее заплатил и поэтому хотел ее объездить. Филипп сказал конюху, что ему надо съездить по делам на станцию и он поедет на этой лошади. Конюх напомнил, что она пугается грохота идущего поезда. Филипп знал об этом не хуже конюха, но решил ее еще раз испытать.

…Филиппа нашли в трех милях от железнодорожной станции. По одну сторону дороги там была крутая насыпь, огороженная в целях безопасности крашенным в белый цвет деревянным забором. Экипаж, лошадь и человек были найдены у подножия насыпи, а загородка, явно давно подгнившая, оказалась сломанной. Филипп не объяснил, как все произошло, сказал только, что сам во всем виноват.

Доктор Ингволд во многом мне помог, взяв на себя организацию похорон Филиппа.

А Уилмэй все не возвращалась, и я снова забеспокоился. Я боялся, вдруг она вернется ночью и окажется, что двери закрыты, в доме темно и все спят. И я решил провести эту ночь в библиотеке. Окна библиотеки выходили на верхнюю террасу сада. Я открыл ставни и поставил настольную лампу на подоконнике, чтобы Уилмэй увидела меня, когда вернется. Доктор отправился спать, но сказал, что спустится рано утром, чтобы сменить меня и позволить мне вздремнуть пару часов.

В сейфе я нашел бумаги, адресованные мне. Я сложил их на столе у лампы, пододвинул кресло, зажег трубку, вскрыл конверты и начал изучать их содержимое. В доме стояла гнетущая тишина. Казалось, даже неодушевленный дом сокрушается и горюет о нелепой смерти хозяина. Эта мысль настолько овладела мной, что даже шелест бумаг и скрип кресла казались неуместно громкими. Нервы обостряются до предела, когда человек сидит один ночью после пережитого днем потрясения.

Просматривая бумаги, я чутко прислушивался к шорохам, доносившимся из сада. Стоило веточкам деревьев, окружающих дом, шелохнуться от дуновения ветерка, как мне казалось, что возвращается Уилмэй. Я настораживался. В любую минуту я ждал, что вот-вот зашуршат по гравию ее легкие шаги. Но она так и не появилась. Мучительно долго тянулось время, и наконец рассвело, в саду защебетали птицы, приветствуя восход солнца…

Среди бумаг оказалась копия завещания Филиппа, а также довольно длинное письмо, адресованное мне; судя по дате, он написал его два месяца назад. В начале письма Филипп сетовал на краткость человеческого бытия, по законам которого даже люди, живущие «тихо, размеренно и осторожно», смертны. И нужно все заранее предусматривать. Он просил меня стать опекуном Уилмэй, но при этом не оставил никаких подробных указаний, кроме нескольких самого общего характера. Одно из них касалось места ее жительства (я уже и сам пришел к этой мысли): девочка должна поселиться у миссис Энтерланд. Он также оговаривал, что, даже если придется ограничить свободу девочки, все же следует позволить ей развиваться так, как она сама сочтет нужным. В заключение он кое-что сообщил мне о матери Уилмэй. В девичестве ее звали Уилмэй Форланд, она умерла вскоре после рождения дочери. Он писал:

«…Это была самая лучшая женщина на свете, и, я думаю, одна из самых красивых. Я не заказал ее портрета, а фотографироваться мы оба не любили. Да и какое это имеет значение! Ведь я навсегда сохранил в сердце ее образ. Когда Уилмэй повзрослеет, ты узнаешь, как выглядела ее мать…»

Он сообщал, что после его смерти у девочки не окажется близких родственников. Впрочем, есть один — брат ее матери. Его зовут Чарльз Форланд. Вот что о нем писал Филипп:

«Прежде чем я появился в ее жизни, семья жила бедно. Чарльз пристрастился к алкоголю и уже растранжирил свой собственный скромный капитал, и даже большую часть денег своей сестры, и продолжал время от времени выпрашивать у нее деньги. Но этих денег ему надолго не хватало. В конце концов сестра перестала ему помогать. Когда появился я, все изменилось, потому что я стал выписывать ему чеки. И чем больше я богател, тем большие суммы он получал. Выписывая чеки, я позволял ему жить, как ему хочется, чтобы он не беспокоил сестру. Это было условием сделки: воздержаться от встреч с моей женой и дочерью и приходить только ко мне по тем дням, когда я приглашу его за очередным чеком. Я платил ему за то, чтобы он не нарушал спокойствия нашей семьи, и мне казалось, что его это устраивало тоже. В последний раз я видел его три года назад. Он приехал в Синден, чтобы получить от меня очередную сумму, почему-то потребовав на этот раз увеличить ее. Его объяснение меня потрясло: он предчувствовал, что скоро умрет от пьянства. Я дал ему все, что он просил. С тех пор я не видел его, и, возможно, его нет в живых. Если бы он был жив, он явился бы ко мне за деньгами. Я всегда недоумевал, как два таких разных человека могут оказаться братом и сестрой, но такое случается. Он так и не видел моей дочери, и она не знает о его существовании. Думаю, лучше ей и не знать о нем. Если он появится… но этого не может быть, потому что за три года он не обращался ко мне ни разу, что равносильно свидетельству о смерти. Он, в сущности, шантажировал меня за обещание не приставать к моей жене и дочери; он никогда в жизни не работал, а под конец стал вообще непереносим. Но и в нем были привлекательные черты: он красивый парень, прекрасный рассказчик, а по-своему даже неглупый. В общем, он не лишен обаяния».

Я перечитал это письмо дважды. Просмотрел и другие бумаги. В пять часов утра я услышал шаги сверху, и доктор Ингволд спустился в библиотеку. Это значило, что я могу пойти поспать.

Глава VI

Я крайне измучился и не ожидал, что смогу уснуть, — но заснул мгновенно. Два часа я проспал как убитый и внезапно проснулся. Я услышал голос Уилмэй: она громко звала меня. Оказалось, мне это только почудилось или приснилось. Во всяком случае, я больше не мог сомкнуть глаз и встал.

Уилмэй все еще не вернулась. Доктор завтракал, и я присоединился к нему. Впервые он казался озадаченным. Мы послали за миссис Блэйд. Она указала нам несколько мест, куда Уилмэй любила ходить и где скорее всего могла находиться сейчас. Я решил, что мы поищем сначала там. Миссис Блэйд согласилась. Как и доктор, она начала беспокоиться. Бедная женщина не спала всю ночь и выглядела совершенно измученной.

Между тем утро выдалось великолепное: светило яркое солнце, дул легкий прохладный ветерок, и природа казалось такой прекрасной, как будто никто в мире не умирал и не страдал. Мы с доктором решили идти сначала к лесопитомнику, расположенному на гребне невысокого холма неподалеку от Синдена. Он направился к одной стороне гребня, а я к другой. Вскоре мы уже не видели друг друга, но могли перекликаться.

Я шел по извилистой песчаной тропинке. За первым же поворотом поиски закончились: навстречу по этой же тропе спускалась Уилмэй. Она несла большой букет диких роз, перевязанный лентой, которой она обычно украшала волосы. Толстый слой пыли лежал на ее маленьких кожаных туфельках, а руки были исцарапаны колючками ежевики. Ее лицо было бледно, но она улыбнулась, увидев меня, и назвала по имени.

— Уилмэй, — радостно воскликнул я, — бедная девочка! Наконец-то ты нашлась.

— Я шла домой, — сказала она.

— Мы очень беспокоились.

— Да, я об этом знала. Я бы не зашла так далеко, но мне нужно было прийти в себя. Потому и пришла сюда, где тихо и никого нет. Я больше так не буду.

— Все в порядке, детка. А теперь пойдем домой. Ты устала?

— Не очень. Я немного поспала, но взошло солнце и разбудило меня. Тогда я нарвала цветов. — Она протянула мне букет.

— Они прекрасны, — сказал я.

Она вложила букет в мою руку.

— Я хочу, чтобы вы отнесли их папе вместе с моей любовью. Я не увижу его больше никогда. Никогда… — Она говорила задумчиво и печально, но голос у нее не дрожал. Думаю что она просто заставила себя держаться из опасения расстроить нас.

Мы прошли несколько шагов, и я уже собрался сообщить ей, что доктор идет к нам навстречу с другой стороны склона, как вдруг она сказала:

— Эдвард, помогите мне!

Я подхватил ее в тот момент, когда она потеряла сознание, и уложил на траву. Я громко позвал доктора, и через минуту он уже присоединился к нам. Он склонился над Уилмэй и вскоре привел ее в чувство. Когда Уилмэй открыла глаза, она удивилась, увидев его.

— Я думала, это Эдвард, — сказала она.

— Я здесь.

— Вы меня извините, теперь я могу идти.

Но мы не позволили ей идти, и остальную часть пути я нес ее на руках.

* * *

Ближе к полудню приехала Берта, и я несказанно обрадовался ей. Она оставила свои светские обязанности, что само по себе было большой жертвой с ее стороны, но она оказалась готовой и к другим жертвам ради Уилмэй. Известие о смерти Филиппа она выдержала с большим самообладанием. Гораздо эмоциональнее она отнеслась к известию о том, что Уилмэй блуждала по лесопосадкам, «где не было никого». Оставшуюся часть дня она не разлучалась с Уилмэй, а после похорон Филиппа решила вообще завершить светский сезон в Лондоне и увезла Уилмэй за границу, к морю. Уилмэй полюбила Берту и не решилась противиться ее воле. Они пробыли всю зиму за границей, я на некоторое время составил им компанию, но вскоре вернулся в Лондон.

Молодость со временем забывает утраты и заново обретает силу, бодрость духа и ощущение радости бытия. Уилмэй вернулась в прежнее состояние, смотрела на жизнь яркими синими глазами, каталась на пони, училась плавать и даже фехтовать. Раньше она не интересовалась французским языком, однако теперь болтала на нем, причем весьма бегло.

— Сейчас она в переходном возрасте, — говорила мне иногда Берта. — Но со временем я начну подумывать о… — Берта делала многозначительную паузу. — Красота, четыре тысячи фунтов годового дохода и самая ласковая душа на свете. Она должна сделать хорошую партию.

— Тебе бы на аукционе работать, — заметил я. — Но имей в виду: в характере Уилмэй нет ничего светского.

— У меня тоже нет, — парировала Берта. — Зато у нее много здравого смысла.

— Подожди, по крайней мере, пока она подрастет.

— Разумеется, я ни словечка ей не скажу до той поры, господин опекун.

— Во всяком случае, я не хотел бы — когда придет время, — чтобы, пускай самая блестящая, какая-то партия была ей навязана.

— Ты ничего не понимаешь, — вздыхала моя сестра, — да и ребенку нет еще шестнадцати. Так что пока не забивай свою опекунскую голову подобными проблемами.

Шестнадцатый день рождения Уилмэй мы отмечали вместе в доме Берты. Нас было трое, и больше не было никого. Много раз нам доводилось обедать втроем, но этим вечером впервые все было иначе — совсем иначе.

Глава VII

— Миссис Энтерланд сейчас спустится, — сказал Картер, распахивая передо мной дверь гостиной.

Картер и миссис Блэйд служили теперь в доме моей сестры. Картер — дворецким, а миссис Блэйд — горничной Уилмэй и одновременно домоправительницей и экономкой. К тому же она времени от времени исполняла доверительные поручения моей сестры. Берта считала ее настоящим сокровищем.

Я провел несколько минут в гостиной, заставленной уймой модных вещей, как старинных, так и современных, и как две капли воды похожей на все остальные гостиные предместья Мейфэр.

Появилась Берта. У нее был таинственный вид, словно она была чем-то очень довольна, что было истинной правдой. Выглядела она гораздо моложе тридцати пяти, что, увы, было неправдой. Она ласково потрепала меня по щеке, поцеловала и воскликнула:

— Эдвард, у нас для тебя есть сюрприз!

— Неужели? — отозвался я. — Тогда, конечно, тебе не нужно приносить извинения.

— Ну уж и не подождать минуточку. Все стало известно только в последний момент. Ну вот, чуть не выдала секрет.

— Выдавай уж. Ты не успокоишься, пока не выложишь все. Между прочим, ненавижу всякие сюрпризы. Какой-нибудь чертик выскакивает из коробки — хлоп! — и все смеются. На мой вкус, все это пошло.

— Но этот сюрприз совсем другой. Он красивый!

— Ладно уж, посмотрим. Ну а как Уилмэй? Где она?

— С Уилмэй все в порядке, она очарована твоим подарком.

— Ты спрятала ее за шторой или еще где? Она выскочит и будет смеяться. Самое ужасное — что вы обе решите, будто это забавно. Когда же ждать вашего сюрприза?

Картер объявил, что обед подан.

— Уилмэй, да будет тебе известно, слишком скромна для глупых забав. Пойдем в гостиную, и ты сам все узнаешь.

В гостиной возле стола стояла Уилмэй, но это была совершенно другая Уилмэй. Раньше она носила волосы распущенными, теперь они были уложены по последней моде. Раньше к таким обедам она одевалась в полудетские платья. Теперь на ней был вечерний туалет, сшитый на заказ: белое длинное платье с глубоким декольте. Нитка жемчуга, которую я подарил Уилмэй, обвивала ее шею. Она казалась одновременно смущенной и довольной. Увидев меня, она улыбнулась и покраснела. Я почтительно склонился перед ней, поцеловал ей руку, как взрослой даме, и почтительнейше попросил позволения поздравить мисс Эмори с днем рождения.

Уилмэй церемонно поблагодарила меня за жемчуг. А когда мы сели обедать, она взяла на себя обязанности хозяйки. Берта и я уселись по обе стороны от нее.

— Ну и как? — спросила Берта. — Что мистер опекун думает о нас?

— Я восхищен, Уилмэй. Скажи правду, сколько тебе лет?

— Мне шестнадцать, Эдвард. Ой, неправда, мне уже семнадцатый год.

— А мне тридцать девятый год, и я чувствую себя столетним старцем. Я вижу перед собой малышку, которой когда-то я подарил лиловую коробку конфет с нарисованным на ней позолоченным сердцем.

— Но, Эдвард, — перебила Уилмэй, — я не была малышкой, мне было тогда целых десять лет.

И я все помню…

— Конечно, конечно, хотя десяти еще не было, к тому же одета ты была, когда я впервые тебя увидел, несколько легкомысленно.

Уилмэй рассмеялась, но слегка покраснела. Похоже, получила способность краснеть в качестве подарка на день рождения. Прежде она не отличалась застенчивостью.

— А нынче-то, — сказал я, — какие перемены!

— Ничего особенного, — заявила Уилмэй. — Просто у меня другая прическа и новое платье, но сама я не изменилась.

Но она стала другой. Миновали сумерки детства, и уже занималась заря, предвещая рассвет, зенит и закат.

Обед прошел весело. Берта, как всегда, блистала остроумием. Уилмэй, как мне показалось, смеялась более сдержанно, чем обычно, и меньше говорила. Впрочем, иногда она вполне серьезно утверждала, что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, и этим смешила нас еще больше. Она начиталась всяких книжек и насмотрелась пьес и теперь заявляла, что жизнь — печальная штука, но в печали есть что-то притягательное. В конце концов сама же над собой и рассмеялась.

А затем Берта заявила, что хватит мне курить, и попросила меня сесть за фортепьяно.

— Играть? И не подумаю, — возразил я. — Твое фортепьяно вечно расстроено, и ты накрываешь его всякими скатертями, ставишь на него горшки с цветами, фотографии, вазы… На нем беспорядок, а тебе кажется, что это красиво.

— Уговори его, Уилмэй! — сказала Берта. — Объясни все!

— Фортепьяно в порядке, Эдвард, — рассмеялась Уилмэй, — и можно убрать с него все вещи, если хотите. Но вы у меня в гостях и должны вести себя как порядочный гость. Сыграйте мне, как в тот, первый вечер…

И я подчинился. Я играл для них вальсы и ноктюрны Шопена, и они выражали полный восторг, как обычно. Было довольно поздно, когда я собрался уходить. Уилмэй вышла вслед за мной.

Экипаж мистера Дерримера освещен? — спросила она Картера. Картер ответил, что да. — Тогда, — сказала она, протягивая мне записку, — вы сможете прочитать это по дороге домой. До свидания.

В записке было сказано:

«Дорогой Эдвард, я пишу это в своей спальне перед обедом. Не знаю, как благодарить вас за тот прекрасный жемчуг, и благодарю вас снова и снова. Вы всегда были так добры ко мне.

Любящая вас Уилмэй».

Я положил записку в карман и задумался. Мне казалось, что она таила в себе что-то большее, чем благодарность за подарок, и эта недосказанность меня озадачивала.

Кеб остановился возле клуба, но я велел извозчику развернуться и везти меня домой.

Глава VIII

Берта не вывозила в свет Уилмэй, пока девушке не исполнилось семнадцать лет. В тот год у меня вошло в привычку бывать у Берты. Часто мы вместе с Уилмэй ходили слушать музыку в Сент-Джеймс-Холл. Иногда катались в парке. Короче, у меня была возможность узнать ее ближе.

Берта восхищалась Уилмэй.

— Может, тебе неизвестно об этом, — говорила она мне, — но Уилмэй, по-видимому, самая красивая девушка на свете.

— Я не знаю про всех остальных, — отвечал я, — но Уилмэй и в самом деле очень мила.

— Мила! Я уже целых десять сезонов не видела подобных девушек!

— Десять лондонских сезонов — это много. Мы стареем, Берта, а кто-то молодеет.

— Ну и старься себе на здоровье, раз тебе так хочется, — отвечала Берта. — Возраст для мужчины — не такая уж большая беда. Но я стареть не желаю. Ах, — вздохнула она, — если бы я могла хоть на один сезон стать Уилмэй! Интересно, знает ли она, какое блаженство ей предстоит?

Берта была права. Уилмэй действительно выделялась необычной и поразительной красотой. На улице мужчины оборачивались ей вслед. В театре или на концертах она всегда оказывалась в центре внимания. Даже эксцентричная леди Харстон, встретившись однажды с Уилмэй, была настолько потрясена, что, расставаясь с ней, сказала:

— До свидания, милая! Благодарю тебя.

— За что? — удивленно спросила Уилмэй.

— За то, что я сподобилась увидеть ангельский лик.

Уже потом Уилмэй спросила меня, что леди Харстон имела в виду. Я ответил ей, что не знаю, поскольку миссис Харстон слегка не в своем уме. Впрочем, я мог бы сказать Уилмэй правду и не бояться, что ей это повредит. По-моему, она и так знала о своей красоте и даже радовалась этому. Но всякого рода комплименты, исходящие от женщин, казались ей докучными, а мужские восторги ее раздражали и даже пугали.

Вскоре после того, как Уилмэй начала выезжать в свет, Берта дала бал в ее честь. В тот вечер Уилмэй выглядела так, словно явилась из другого мира. Она совсем не походила на обычных красавиц, с которыми можно потанцевать, которых можно пригласить на ужин и одаривать комплиментами. Дело было даже не в ее точеных чертах, совершенстве глаз, волос и кожи: главное, что ее отличало, было выражение лица, присущее исключительно нежным и благородным душам. Известный портретист Стенлинг смотрел на нее с нескрываемым и почтительным восхищением.

— Разве она не прекрасна? — спросила меня Берта.

— Кто?

— Уилмэй конечно. — Берта тихо продолжала. — Все только о ней и говорят. Стенлинг просто потрясен. Он сказал: или нарисую портрет мисс Эмори, или покончу с собой. Но я не должна сидеть здесь… — И прежде чем я смог ей ответить, она исчезла.

Уилмэй танцевала со мной дважды.

— Очень мило с твоей стороны, Уилмэй, — заметил я, — оставить два танца для такой дряхлой развалины, как я.

— Знаете, Эдвард, — сказала она, — вы нисколько не меняетесь. И не состаритесь никогда.

— А между тем в будущем году я намерен отметить сорокалетие.

— Но вы не меняетесь, а я взрослею. Да, женщины взрослеют быстро, и это печально. Конечно, сейчас я молода. Но, — она вытянула руки, — это быстро уйдет. Я чувствую, как по пальцам пробегают неуловимые секунды.

— Уилмэй, — сказал я, не думай об этом. Пришел твой звездный миг. Эта ночь твоя — ночь славы. Ты должна быть очень счастлива.

Она улыбнулась и прошептала:

— Я не чувствую себя полностью счастливой.

— Почему же?

— Я… я не знаю… Меня что-то тревожит. С вами происходило что-нибудь такое, чего до конца не понимаешь?

Подумав, я ответил, что понимаю, о чем она говорит.

Мы помолчали, затем она попросила:

— Не говорите ничего Берте. Она не поймет так, как вы поняли, и станет беспокоиться. А я сама толком не понимаю, что со мной. Я благодарна Берте за все, что она для меня сделала, и мне не хотелось бы ее огорчать Я готова сделать для нее все, что угодно.

Вот этого-то я и боялся больше всего. Уилмэй сделает все ради Берты, даже пожертвует своим личным счастьем.

— А впрочем, — продолжала Уилмэй, — все это сентиментальные пустяки. Почему вы не смеетесь надо мной, Эдвард?

— Сегодня ты слишком прекрасна, Уилмэй, — ответил-я, — чтобы смеяться над тобой.

Она взглянула на меня широко распахнутыми испуганными глазами.

— А может быть, — добавил я, — это я стал слишком сентиментален, чтобы смеяться над другими.

…Я рано ушел домой, но долго не засыпал. Я пытался разобраться в своих чувствах, и это оказалось непросто. Наконец я принял решение, и мне оставалось только исполнить его и постараться не слишком жалеть себя.

Когда мой слуга явился ко мне утром, я объявил, что мы должны быть готовы уехать в Париж сегодня же вечером.

Днем я направился к Берте. Уилмэй не оказалось дома. Леди Харстон увела ее в картинную галерею — по словам Берты, прекрасное занятие, пока ты молод. И она тут же добавила:

— Увы, я больше не хожу по музеям в день после бала.

Затем Берта окинула меня проницательным взглядом:

— Что с тобой?

— Ничего.

— Ты плохо выглядишь. Иди лучше домой, отдохни.

— Домой-то я пойду, — ответил я, — но только не спать, а собираться в Париж.

Берта встала, подошла к окну и выглянула на улицу.

— Надолго?

— Не знаю.

Берта вздохнула:

— Ты, возможно, подумаешь, что я плохая сестра, но я рада, что ты уезжаешь.

— Почему плохая? По-моему, только близкий родственник и способен сказать так прямо. Почему ты рада?

— Думаю, ты сам все понимаешь.

— Отнюдь не все.

Она прошлась по комнате и села.

— Мне будет очень тебя не хватать. И мне лучше было бы, если бы ты никуда не уезжал. Я уверена, что и Уилмэй почувствует твое отсутствие. Но…

— Ага! Похоже, что наконец-то мы подходим к главному.

— Да, это так. Тебе не кажется, что ты слишком много времени проводишь с Уилмэй? В последнее время ты всегда с нею. Подумай, как это выглядит со стороны?

— Но я же ее опекун.

— Люди могут подумать, что ты увлечен ею. И это оттолкнет подходящего молодого человека. Это навредит Уилмэй, да и на тебе отразится не лучшим образом. Она очень любит тебя, любит как отца Я не вполне понимаю, как ты к ней на самом деле относишься. С ее замечательной красотой, она непременно должна сделать блестящую партию. Молодость, богатство, высокое общественное положение — у нее это есть. Осталось только полюбить молодого человека. Ты же мешаешь ей сделать свой выбор. Это не очень красиво с твоей стороны, ведь ты не можешь на ней жениться.

— А что, это мысль. Надо подумать об этом. Разве в этой или любой другой стране есть закон, который запретил бы мне жениться на Уилмэй, если бы мы оба хотели этого?

— Твои чувства запретили бы тебе.

— Да нет у меня никаких чувств.

— Пожалуйста, давай серьезно. Ты на двадцать два года старше Уилмэй, ты просто слишком стар для нее. К тому же ты небогат: твое состояние составит всего около четверти состояния Уилмэй. С ее красотой, она просто обязана сделать блестящую партию. Молодость, богатство, титул она может получить все это, и всего этого у тебя нет. К тому же что скажут люди? Что ты воспользовался своим положением опекуна в своих, а не в ее интересах. И будут правы.

— Но ты же сама подбивала меня жениться на деньгах.

— Вовсе нет. Я просто имела в виду одну-другую даму, которые с радостью приняли бы твое предложение и составили бы твое счастье, тем более что они отнюдь не бесприданницы.

— Моя милая Берта, не могу же я жениться сразу на обеих, это было бы неприлично, к тому же противозаконно. Успокойся, я не собираюсь жениться на Уилмэй. Я уезжаю в Париж сегодня же вечером.

— Я серьезно не предполагала, что ты хотел бы жениться на Уилмэй. И нечего надо мной смеяться, ведь я всего лишь беспокоюсь о ее будущем.

— Ну, тогда я буду говорить серьезно. У тебя есть собственное мнение о блестящем браке, но вряд ли оно совпадает с мнением Уилмэй, и я абсолютно уверен, что ее выбор должен быть свободным и самостоятельным. Я не собираюсь заставлять Уилмэй выходить замуж против ее желания. Она вольна выбирать сама. И ради ее благополучия не буду ей препятствовать.

— Я могла бы посоветовать, если бы была уверена, что права.

— Уилмэй не знает ничего о мужчинах и о браке, она невинна как младенец и, более того, предана тебе, Берта. Она может позволить себя убедить. Я считаю, что твои советы гораздо опаснее, чем приказ выйти замуж за нелюбимого. Вспомни-ка, сколько несчастливых в браке герцогинь и графинь живет на белом свете. Я выскажу свое мнение, Берта, когда дойдет до дела. А пока я не стану ссориться с тобой, я ведь пришел попрощаться.

— Я никогда ни с кем не ссорюсь, — сказала Берта. — До свидания, Эдвард. Приезжай в Лондон хоть иногда. Ну хотя бы для того, чтобы убедиться, что я не заставляю ее выходить замуж за нелюбимого. Я попрощаюсь с тобой и за Уилмэй, а ей объясню, что ты уехал.

Глава IX

Я не видел Уилмэй почти два года. Однако я вовсе не сидел все это время безвылазно в Париже. Несколько месяцев я провел в путешествии по Италии и там написал оперу. Она была поставлена, имела успех и принесла мне деньги.

Время от времени я появлялся в Лондоне. И как-то так получалось, что с Уилмэй мне не удавалось встретиться, хотя я не избегал ее сознательно.

Берта была полностью увлечена устройством судьбы Уилмэй. Сестра иногда посылала мне письма о претендентах на руку и сердце Уилмэй и наконец сообщила мне, что отыскала подходящего человека. Сначала это меня обеспокоило, но вскоре я понял, что Уилмэй никогда не примет предложения от недостойного человека. После этого я стал относиться к подобным посланиям более спокойно. Казалось, Берта будет вынуждена предоставить Уилмэй возможность самой выбирать себе спутника.

На самом деле Уилмэй сделали предложение только два человека. Первое исходило от молодого романиста, выходца из приличной семьи, но небогатого. Он, похоже, был влюблен в Уилмэй по-настоящему. Он буквально вынудил ее выслушать его, хотя заранее соглашался с тем, что у него нет ни малейшего шанса. Она писала мне, как это происходило. «Он побледнел и не знал, куда девать руки; он начинал говорить и не мог закончить предложения. Он такой застенчивый и так неуверен в себе, и глаза у него такие печальные. Я не удержалась от слез. Надеюсь, что в будущем мне не придется переживать что-нибудь в этом роде». Берта была вне себя от негодования, что он вообще осмелился сделать предложение Уилмэй, а молодой человек тяжко переживал неудачу, что было весьма романтично с его стороны, но гораздо полезнее было бы, например, написать роман о своих страданиях.

Второе предложение сделал молодой баронет, сэр Винсент Карроне, и Уилмэй его приняла. Это был молодой человек двадцати восьми лет от роду, красивый и богатый, с хорошей репутацией, замечательный друг и порядочный малый. Нельзя сказать, чтобы он был умен, но и особой глупостью тоже не отличался: он тяготел к сельской жизни и занимался спортом. А главное, он был искренне влюблен в Уилмэй. Но еще до того, как сэр Винсент сделал предложение, я получил письмо от Берты, которая сообщала мне об этом молодом человеке, поскольку заметила его особое отношение к Уилмэй и была уверена, что он будет просить ее руки. Я отвечал, что если Уилмэй действительно любит названного молодого джентльмена, то это прекрасно, но пока Берте лучше не вмешиваться.

А потом Берта прислала письмо о помолвке на шести страницах. Она нисколько не сомневалась в том, что Уилмэй счастлива. Сэр Винсент настолько хорош, и так добр, и… не было конца и края похвалам в его адрес. Я был совершенно уверен, что всегда Берта желала Уилмэй добра. Если она и повлияла на выбор Уилмэй, то только ради ее будущего счастья. Берта закончила свое послание уверением, что и Уилмэй напишет мне, хотя и очень смущается.

Письмо от Уилмэй было намного короче и мне не понравилось. Она то и дело повторяла, что надеется, даже уверена, что будет счастлива с этим человеком. И все же это послание меня не убедило. Она тоже хвалила Винсента, но в тех же самых выражениях, что и Берта, будто повторяла хорошо выученный урок! Она не вдавалась в подробности, да я и не ждал того, что она опишет, при каких обстоятельствах ей сделали предложение, но был удивлен, что большая часть письма посвящалась Берте, а не ее возлюбленному. Меня это огорчало, и все же я считал, что у меня нет оснований для вмешательства. Я делал все возможное, чтобы подавить свои собственные чувства и посмотреть на все со стороны. На самом деле у меня не было разумных доводов против, только какие-то смутные впечатления — Берта только посмеялась бы над ними.

Неделей позже о помолвке было объявлено, свадьба должна состояться через полгода. Уилмэй писала мне часто, выговаривая за то, что я так долго не возвращаюсь. Она спрашивала, почему я так поступаю, и просила вернуться. Но непосредственно перед свадьбой я получил от нее только два коротких письма — сдержанных и сухих: необходимые приготовления для свадьбы сделаны, подарки куплены. До свадьбы Уилмэй оставалось три недели…

Я прибыл в Лондон утром. Берту я не предупредил, когда именно должен приехать, но во второй половине дня направился к ней. Был яркий, солнечный полдень, и я шел через парк. В парке я увидел Уилмэй и Берту. Они не заметили меня. Уилмэй весело смеялась. И этот смех успокоил меня. Значит, у нее все в порядке…

Я вернулся в свою квартиру на первом этаже. Погруженный в свои мысли, я хотел было пройти мимо довольно привлекательного джентльмена средних лет. Он остановил меня уже на лестничной площадке, когда я вынимал из кармана ключ, и долго разглядывал, а затем вежливо приподнял шляпу.

Надеюсь, вы мистер Дерример, — спросил он, — мистер Эдвард Дерример?

— Да, я Дерример, — отозвался я.

Он был одет с особой тщательностью, так что у меня создалось впечатление, будто вся его одежда была прямо из магазина. В его темных волосах уже просвечивала седина, он носил усики и, видимо нервничая, время от времени подносил к ним руку. Его глубоко посаженные синие глаза продолжали изучать меня. Он начал извлекать визитную карточку из кармана и сказал:

— Надеюсь, вы меня знаете, мистер Дерример.

— Это непростительно с моей стороны, но моя память…

— Наверное, мне следовало бы сказать, что вы, должно быть, слышали обо мне. Уилмэй не вспомнила бы меня, но Филипп Эмори, который был очень, очень любезен ко мне — хотя не всегда понимал меня, должно быть, упоминал мое имя.

Я протянул ему руку:

— Вы — дядя Уилмэй.

Он поклонился и улыбнулся:

— Да. Я… я хотел встретиться с вами. Я думал, что сначала мне стоит встретиться с вами.

— Может быть, вы войдете? — предложил я. И мы вошли в комнату, которую я использовал под кабинет.

Глава X

— Боюсь, вы сочтете мое появление неожиданным, — волнуясь, начал Чарльз Форланд.

— Ничуть, — из вежливости солгал я.

— Я хотел бы заверить вас, что не имею ничего против вас. Это не ваша вина, что муж моей сестры назначил вас опекуном Уилмэй — хотя полагалось мне, как родственнику, стать им. Со всем своим добрым отношением ко мне он не понимал меня, и я узнал от его поверенных, у которых сейчас был, что он даже не упомянул меня в своем завещании.

— Он полагал, что вас уже нет в живых.

— Да, конечно, тут есть и моя вина. — Он говорил теперь более доверительно. Его манеры были вполне сносными, и он оказался совсем не тем вкрадчивым лицемером, каким я представлял его. На самом деле в нем проглядывала даже доля цинизма, что меня забавляло. — Однако я, его шурин, не получил ничего. Вы же, незнакомец, получили все.

— Поверенные сообщили вам это?

— Разве поверенные сообщают то, о чем вы хотите знать? Я мог бы направиться сразу к Уилмэй или к сэру Винсенту — конечно, я читал в газетах о помолвке, — но я отправился к поверенным Филиппа и, узнав от них, что Филипп назначил вас опекуном Уилмэй, решил встретиться сначала с вами.

— Что вы делали все это время? Где вы были?

— Я не могу сообщить вам обо всех подробностях. Короче, вскоре после того, как я в последний раз видел Филиппа — это был случай, после которого я на него рассердился, — я уехал в Америку. Я был зол на Филиппа. Вы хоть раз ели консервы «Плотный обед»? — вдруг спросил он.

— Нет. Я даже не представляю, что это такое.

— Это новый вид консервов. Представьте себе оловянную банку с четырьмя отделениями — в первом суп, во втором рыба, в третьем жареное мясо, в последнем — овощи. Плотный обед, вполне достаточный для мужчины, одно время можно было купить в Лондоне за шиллинг.

— Без сомнения, — сказал я, — это было очень хорошо, но что из этого вышло?

— Хорошо?! Это было плохо! — Я осмелюсь выразиться: паршиво. И мне это известно, поскольку именно я изобрел его, произвел, экспортировал и благодаря ему обанкротился. Даже дошел до того, что пытался есть это сам. В одном предложении я рассказал вам историю трех лет моей жизни. Мое очередное банкротство произошло тремя годами позже, и довольно неожиданно. Третье…

— Не продолжайте, — сказал я угрюмо, — все мы рано или поздно терпим банкротство.

— Я просто хотел показать вам, что работал и боролся, пусть это Филипп и называл бездельем. Филипп также говорил, что я сопьюсь, и в момент раздражения выражал надежду, что так и случится. Я должен доказать вам, что он неправильно судил обо мне. У меня есть чувство собственного достоинства.

— Отлично, — сказал я, — вижу, что теперь вы не пьете, мистер Форланд. Может, лучше перейдем к делу? Почему вы обратились ко мне?

— Я думаю, что вы не захотите, чтобы я обратился к Уилмэй или к сэру Винсенту.

— Могу я говорить с вами откровенно?

— Разумеется.

— Я предпочитаю, чтобы вы ни с ней, ни с ним не общались.

— Что ж, — сказал он, — вы откровенны, и я буду откровенен. Я не помню Уилмэй и никогда не видел сэра Винсента Карроне. Они даже не подозревают о моем существовании. Мой долг вернуть им деньги, которые моя сестра и Филипп ссудили мне. Я сохранил запись точной суммы. Это шесть тысяч пятьсот фунтов, и я желаю вернуть долг.

На какой-то миг я очень удивился, но это был только миг.

— Что и говорить, денег этих у меня нет, — продолжал он. — Но они могут позволить себе одолжить мне тысячу фунтов, которая даст мне возможность выручить эту сумму и даже больше. Я — брат ее матери, а ее отец был чрезвычайно добр ко мне до тех пор, пока не случилось недоразумение. Я настаиваю на этом.

— Послушайте, — сказал я, — вы говорили мне, что разбогатели. Почему вы не отдали долг тогда?

— Я готов был это сделать, но в то время занимался расширением дела, а такие вещи иногда плохо заканчиваются. Мое дело лопнуло.

Я ходил взад-вперед по комнате. Для пользы Уилмэй я должен был отправить этого человека за пределы Англии. Я бы поговорил с сэром Винсентом о мистере Форланде. Но я хотел держать Форланда подальше от Уилмэй.

— Куда бы вы отправились, если бы у вас были деньги? — спросил я.

— В Кулгарди, — ответил он без колебания.

— Хорошо, — сказал я, — я рад, что вы обратились ко мне. Уилмэй сейчас не имеет права распоряжаться деньгами, следовательно, не может дать вам деньги. Сэр Винсент вам их просто не дал бы. А я могу и, конечно, дам. Я выпишу вам чек на две сотни фунтов и буду оплачивать баланс в восемьсот фунтов, внося по сотне каждые три месяца. Если вы в течение этого периода вернетесь в Англию или свяжетесь каким-либо образом с Уилмэй или сэром Винсентом Карроне, то выдача остатка будет прекращена.

Он говорил, что отказывается брать деньги от меня, потому что ко мне лично он не имеет претензий. Потом он выразил надежду, что я буду расценивать это как инвестицию. В конце концов он принял мои условия и положил чек в карман.

— А теперь, — сказал он, — вы пообедаете со мной.

Забавы ради я принял приглашение и не пожалел об этом, ибо мне в тот вечер, было весело. Он рассказывал много забавных историй о себе. И я не сомневаюсь, что он лгал, но лгал весьма изобретательно. Во время обеда на столе стоял бокал вина, но Форланд так и не прикоснулся к нему и пил только воду.

Через несколько дней я уже провожал его.

— Простите меня, — сказал он на прощание, — но я знаю вас теперь гораздо лучше и хочу спросить кое о чем. Вы знаете, что Филипп говорил обо мне, а теперь у вас появилась возможность судить самому. Вы считаете меня негодяем?

Я заметил, что все мы — жертвы обстоятельств. Он вздохнул, и мне показалось, что он не удовлетворен моим ответом.

Сэру Винсенту я просто рассказал, что у Уилмэй есть дядя, скверный родственник. И она даже не подозревала о его существовании.

— И я тоже, — добавил он.

— Оно не так уж важно, — сказал я, — но любимое занятие Форланда — брать взаймы деньги, а иногда — разнообразия ради — он затевает какое-нибудь фантастическое предприятие и неизменно терпит банкротство. Если он когда-нибудь обратится к вам, я хочу, чтобы вы не предпринимали ничего, пока не посоветуетесь со мной.

— Хорошо, как вам угодно. Но могу ли я сам что-нибудь сделать для бедняги?

— Очень мило с вашей стороны, но не стоит. В настоящее время он в этом не нуждается. Я счел нужным упомянуть об этом, потому что таково было желание отца Уилмэй. Он настаивал на том, чтобы она никогда не видела этого человека и даже не подозревала о его существовании. Она чувствительна — это оскорбило бы и расстроило ее.

— Вы правильно поступили. Благодарю вас за это. Уилмэй и так много испытала, и чем меньше она знает о плохих сторонах жизни, тем ей лучше.

Глава XI

Утром в доме Берты я впервые увидел Уилмэй. Да, это была наша первая встреча с тех пор, как я вернулся в Англию (если не считать того момента, когда я встретил ее в парке).

Берта выглядела очень хорошо, она словно помолодела и приветствовала меня с сестринской пылкостью. Уилмэй ограничилась пожатием моей руки и, глядя куда-то в сторону, сказала:

— Эдвард, я рада — очень рада, что вы вернулись.

Пока мы разговаривали, я наблюдал за Уилмэй. Тот проблеск радости, который я заметил в парке, ввел меня в заблуждение. Свежий воздух скорее всего заставил ее щеки порозоветь. Я полагаю, каждый из вас, даже если носит в своем сердце глубокую печаль, рассмеется при людях над забавной историей. Теперь она была очень бледна, и когда молчала и думала, что на нее не смотрят, выражение ее лица казалось отрешенным, а взор был устремлен вдаль.

— Уилмэй, — сказал я, — с тобой все в порядке?

— О да!

— С ней все хорошо, — подхватила ее слова Берта, но она устала. Ей приходится бывать повсюду и общаться с кучей народу. Все эти бесчисленные Карроне жаждут посмотреть на избранницу Винсента.

— Если бы с ней все было хорошо, — сказал я, — то она выглядела бы лучше. А она выглядит так, что ей явно не следует выходить замуж.

— Давайте больше не будем обо мне, — сказала Уилмэй. — Расскажите подробней о вашей опере. Мы о ней уже слышали. Все о ней знают, только о ней и говорят. Но я хочу услышать об опере из ваших уст.

— Мне эта опера надоела, — ответил я, — хочу услышать о тебе.

Но Уилмэй словно язык проглотила, и пришлось Берте говорить вместо нее.

Время шло, и я уже чаще видел Уилмэй, хотя мне это давалось нелегко. Она восхищалась сэром Винсентом и по-своему любила его, но вряд ли была им увлечена. Порою я читал сомнение на его благородном, прекрасном лице. Да и Берта то и дело поглядывала на Уилмэй с беспокойством.

События развивались стремительно на пути к печальной развязке, подобно тому как летит к пламени мотылек. До свадьбы оставалось меньше недели, когда я получил записку от Уилмэй:

«Дорогой Эдвард! Мы должны были обедать с леди Харстон сегодня вечером, но она, бедняжка, захворала. Нам обеспечен спокойный вечер. Не будет даже Винсента. Берта, вы и я обедаем вместе у нас дома, а потом вы поиграете нам. Мы совершенно одни и обе хотим видеть вас. Ответьте согласием вашим любящим Берте и Уилмэй».

Конечно, я пришел. Когда я вошел в гостиную, я заметил, что фортепьяно больше не используется как склад вещей.

— Я тут ни при чем, — сказала Берта, — это Уилмэй. Я предполагаю, когда ты написал великую оперу, то ожидал, что тебя осыплют почестями?

— У меня нет великих опер, зато есть вредная сестрица. Уилмэй, я благодарен тебе за приглашение. Я буду говорить с тобой, а не с той пожилой женщиной, в чьем доме ты столуешься.

— Ах, прекрати! — вскрикнула Берта. — Ты не должен говорить такое. Я и так чувствую себя старой, измученной, лживой.

— Да неужели? — удивился я. — Что ж, такова жизнь: рано или поздно мы узнаём о себе правду.

— Очень хорошо, — парировала Берта. — Я позвоню и закажу шикарный экипаж для мистера Дерримера.

— Мистер Дерример ограничится кебом, — ответил я, — и не удалится, пока не отобедает И между прочим…

Картер открыл дверь, я взял Уилмэй под руку, и мы вошли в гостиную. Мы все трое дурачились, подразнивая друг друга. Уилмэй повеселела, ее глаза заблестели, на щеках появился лихорадочный румянец. Она сочинила занятную историю о том, что оперу на самом деле написала она, а я похитил ноты, но она не выдала меня, чтобы я не страдал при мысли о том, что у моей подопечной опекун — вор. Но она и словечком не обмолвилась о том, что приближался день ее свадьбы, а когда Берта заговорила об этом, Уилмэй тотчас перевела разговор на другое.

После обеда я сел за фортепьяно.

Вечер шестнадцатого дня рождения Уилмэй воскрес в моей памяти. На девушке — нитка жемчуга, которую я подарил ей тогда. Я смотрел на нее время от времени, пока играл. Тень наполовину скрывала ее от меня, ее губы слегка приоткрылись. Она задумчиво смотрела в одну точку. В ней всегда было что-то нездешнее, не от мира сего, а сегодня вечером, пока она сидела, слушая музыку, она казалась более чем когда-либо сотканной из воздуха, и красота ее стала одухотворенней. Ее брак мнился мне как нечто оскорбительное для нее, в нем ощущалось даже что-то трагическое…

Я отвел от нее глаза, полностью погрузившись в музыку. Я играл ноктюрн Шопена, который исполнял когда-то вечером в день ее рождения.

Внезапно я услышал шелест платьев. Дверь быстро открылась и закрылась снова. Я прекратил играть… Берта и Уилмэй вышли, и в комнате остался я один. Меня охватило предчувствие чего-то ужасного. Мне полегчало, когда Берта вернулась. Она казалась обеспокоенной. Я спросил:

— Что случилось?

— Ты не заметил?

— Нет.

— Уилмэй расплакалась и встала. Я вышла вместе с нею, чтобы проводить ее к себе наверх.

А она велела мне вернуться.

— Она все еще плачет?

— Да, она в постели и безудержно рыдает.

Она не в состоянии объяснить мне, в чем дело.

— Ведь должно же быть какое-то объяснение.

— Она возбуждена, переутомлена, а музыка всегда имела большую власть над ней. Но сейчас я ее просто не понимаю. Я никогда не видела, чтобы она до такой степени теряла самообладание. Я не ожидала этого, ведь во время обеда она казалась такой веселой.

— С нею есть кто-нибудь?

— Да, там миссис Блэйд. — Берта вздохнула и недовольно воскликнула: — О, это ужасно!

Последовала длинная пауза. Берта села, положив руку на спинку стула и уронив на нее голову. Я ходил по комнате, затем остановился. Прежде чем я собрался с духом, заговорила Берта:

— Я знаю то, что ты собираешься сказать, Эдвард, я знаю, что ты собираешься сказать.

— Вполне возможно, — ответил я, — и все-таки я скажу это. Уилмэй не должна выходить замуж за Винсента. Она его не любит. Ты обязана помешать этому, пока есть время. Или ты, или я… Кто-то из нас должен сделать это.

— Я не знаю, удивит ли это тебя, но еще до твоего возвращения, несколько дней назад, я спросила Уилмэй, хочет ли она, чтобы я расторгла помолвку. Она сказала решительно, что даже не желает и слышать об этом, что она все взвесила, когда еще принимала предложение. Она даже попросила, чтобы я больше не касалась этой темы. И сегодня вечером, когда мы поднимались наверх, я снова намекнула на это. Но она только твердила: «Нет! Нет! Почему я должна приносить людям несчастье?» Эдвард, я в этом не виновата, это правда. Я люблю Уйлмэй.

Берта взглянула на меня сквозь слезы.

— Я тебе верю, — ответил я. — Тебе не в чем обвинять себя. Я рад, что ты сама ей предложила расторгнуть помолвку. Теперь мы не можем сделать ничего — она больше не ребенок и должна сделать свой собственный выбор. Но, так или иначе, мне тяжело думать о том, что эта свадьба состоится.

Она и не состоялась. Утром я получил записку от сестры. Берта просила меня, чтобы я пришел немедленно. Я нашел Берту, бледную и расстроенную, с письмом в руке.

— Уилмэй уехала! — тут же выпалила она.

— Уехала?

— Да. Оставила Лондон. Слава богу, миссис Блэйд с нею! Они уехали рано утром, я еще спала. Эту записку мне принесли.

«Берта, ночью я поняла, что не могу выйти замуж за Винсента. Я должна уехать. Я разбудила миссис Блэйд и сказала ей, что мы уедем из Лондона рано утром. Я написала Винсенту. И напишу вам снова, когда узнаю, где мы будем. Позвольте мне немного побыть одной. Простите меня! Как только я вам сообщу свой адрес, напишите мне, что не сердитесь. Я ничего не могу поделать с собой. Я сошла бы с ума, если бы не уехала. Ах, милая Берта, я так люблю вас!»

Я долго говорил с Бертой. Было решено публично объявить, что вследствие болезни мисс Эмори ее брак с сэром Винсентом Карроне откладывается. Позднее, постепенно стало ясно, что свадьбы вообще не будет Винсент повел себя благородно. Он не позволил никому сказать ни единого плохого слова об Уилмэй и даже поссорился из-за этого с собственным братом. Мне он сказал:

— Эдвард… — к тому времени у него вошло в привычку называть меня по имени, — это плохо, но так лучше для нее. Она старалась полюбить меня, я чувствовал это. Если я смогу что-нибудь сделать для нее, сообщите мне. Мне так тяжело сознавать, что я — причина ее несчастья.

Судьба освободила его от этой тяжести: через пять лет после этих событий он погиб во время охоты.

Глава XII

Уилмэй и миссис Блэйд уехали в Старлей, деревушку на южном побережье, где, как я подозревал, у миссис Блейд жили родственники. Длительное отсутствие Уилмэй в Лондоне мы объясняли болезнью, долгое время не подозревая, что говорили чистую правду. Уилмэй и в самом деле была серьезно больна. Мы с Бертой и врачом приехали в Старлей. Он заявил, что случай озадачил его, но бодро обнадежил нас и предложил Уилмэй провести зиму на юге Франции, в Ментоне. Я видел Уилмэй только несколько минут перед отъездом, и мы едва ли обменялись несколькими словами. Меня потрясло, насколько она изменилась.

Берта поехала вместе с Уилмэй. Я остался в Лондоне и работал над второй оперой. Я часто получал от Берты сообщения о состоянии Уилмэй: девушке становилось все хуже. Она стремилась в Англию и больше всего на свете желала вернуться в Синден. Мы решили позволить ей поступать так, как она хочет. Мне пришлось позаботиться о том, чтобы все организовать как следует. Дело в том, что Синден был сдан в аренду и арендатор отнюдь не пришел в восторг, когда ему предложили съехать раньше времени. Вначале он отказывался наотрез, но Уилмэй была достаточно богата, чтобы сделать такое предложение, от которого никто не отказался бы. Разумеется, не отказался и наш арендатор, и все было улажено. И вот весной Берта с Уилмэй поселились в Синдене — Берта даже мысли не допускала, чтобы оставить девушку без присмотра, хотя бы и ради удовольствий лондонского светского сезона.

Приблизительно в это время я получил второе письмо от Чарльза Форланда. Если в предыдущем сообщалось название банка, в который он просил меня переводить деньга, то новое письмо явилось для меня неожиданностью. Он возвращал мне все деньги, которые я выслал ему, с пятью процентами прибыли. И прибавил к ним тысячу фунтов для Уилмэй как первую часть тех денег, которые и должен был ее отцу.

«Возможно, не имея денег, — писал он, — я был просто мерзавцем. Но, разбогатев, я стал сентиментальным. Я плачу Уилмэй по доброй воле, хотя юридически я ей не обязан ничем. Я желаю, чтобы меня считали ее должником. Эти деньги достались мне благодаря ее родителям, хотя я брал их как инвестиции в предприятия, и не моя вина, что случались банкротства. Я написал Уилмэй и рассказал ей все о себе, хотя вы, должно быть, не одобряете этого. Жаль, что свадьба не состоялась».

В ответном письме я поблагодарил его, написав, что возвращаю его пять процентов. И добавил, что не стоило писать Уилмэй и мне жаль, что он сделал это.

Синден благоприятно повлиял на здоровье Уилмэй. У Берты появилась надежда, и она пребывала в прекрасном настроении. Она сообщила мне, что Уилмэй получила известие от своего дяди и отнеслась к этому спокойно. Уилмэй хотела, чтобы я приехал в Синден, и Берта настаивала на этом.

И я поехал в Синден. Уилмэй выглядела хрупкой и нежной, хотя и не такой ослабевшей, как я опасался. В погожие дни она сидела в саду и грелась на солнышке. Я немного поговорил с нею. Намного дольше я беседовал с врачами, и, полагаю, мне они сказали больше, чем Берте. Когда Уилмэй спала наверху, а мы с Бертой остались одни, я сказал сестре:

— Ты знаешь, что я люблю Уилмэй еще с тех пор, когда она едва вышла из детского возраста?

Берта помолчала, прежде чем ответить:

— Когда-то я опасалась этого. Теперь я смотрю на это иначе.

Я думаю, — сказал я, — что теперь могу сказать ей об этом.

— Да, — спокойно согласилась Берта. — Скажи ей.

На следующий день, когда я сидел в саду с Уилмэй, она заговорила о своем дяде.

— Я знаю, что вы сделали для меня, — сказала она. — Вы хотели избавить меня от боли и унижения и решили пожертвовать своими деньгами ради спокойствия Уилмэй. Не знаю, как выразить свою благодарность вам.

— Но, Уилмэй, получилось так, что я не потерял ни пенни. Давай забудем об этом человеке. Он этого не стоит.

— Эдвард, почему вы всегда были очень добры ко мне? Я не стою этого, я доставляю вам одни неприятности.

— Помнишь, Уилмэй, — сказал я, — вскоре после того, как ты стала выезжать в свет, я уехал на несколько лет и не видел тебя? Знаешь почему?

— Почему?

— Я полюбил тебя. Я намного старше тебя, и мне казалось, что я не тот человек, за которого тебе следует выйти замуж.

— Эдвард! Эдвард! — воскликнула она.

— Не тревожься, дорогая, это уже не имеет никакого значения.

— Только это и имеет значение! Неужели ты ничего не замечал? Я, конечно, старалась, чтобы ты не заметил, но все же…

— Уилмэй, милая, я всегда любил тебя. Я и сейчас люблю тебя.

Она вздохнула и протянула руки ко мне, а я обнял ее и заглянул в ее глаза.

* * *

Уилмэй уверяла нас, что теперь ей намного лучше. И мне страшно не хотелось слушать тех, кто был уверен, что скоро ее не будет с нами. Эти несколько месяцев, при всей их печали, стали самыми счастливыми в моей жизни. Уилмэй признавалась, что они были самыми счастливыми и для нее.

Это счастливое и торжественное время: торжество любви и смерти одновременно. Незадолго перед смертью Уилмэй заговорила о Винсенте. Она хотела знать, простил ли он ее. И я успокоил ее, рассказав о встрече с ним.

Больше не могу писать о тех днях. Они требуют не слов, а музыки.

Поздней осенью наступило ухудшение. Уилмэй быстро угасала. О морском путешествии уже не могло быть и речи. Уилмэй чувствовала приближение смерти.

— Дайте мне умереть спокойно, — умоляла она. — И пусть рядом со мною будет Эдвард. Мы так долго были в разлуке…

Она умирала медленно, слабела с каждым днем, с каждым часом. Казалось, даже дом умирал вместе с ней, ибо все любили ее. Исчезла чопорность в отношениях между господами и слугами.

Я вспоминаю, как старенький Картер однажды, расстроенный до слез, стал просить прощения за то, что не сдержался. Берта попробовала ответить ему ласково, но с чувством собственного достоинства и вдруг разрыдалась сама. Она взяла его за руку — впервые в своей жизни…

Уилмэй умерла во сне. Той ночью выпал первый снег. Снежинки медленно устилали землю, и к утру белый покров укутал поля, напоминая мне о том легком одеянии, в котором я когда-то встретил ее…

I

Хозяин Манстета беспокойно мерил шагами гостиную. На длинном столе стояли в ряд четыре серебряных канделябра, однако свечи освещали лишь висевший на стене в глубине комнаты портрет белокурого мальчика с грустным и задумчивым лицом и играли бликами на крышке серебряного кубка. Стоило сэру Эдрику приблизиться к портрету, колеблющийся свет падал на его хищное лицо с решительным подбородком и лихорадочно горящими глазами — темное прошлое наложило на него отпечаток. Но порою в его взгляде проскальзывала нежность, и тогда сэр Эдрик становился похожим на белокурого мальчика с портрета. Сэр Эдрик остановился перед портретом и, сомкнув перед собой ладони загорелых рук, внимательно посмотрел на него.

— Вот каким я был раньше!.. — пробормотал он. — Каким я был!

И снова беспокойная ходьба. Отражаясь в полированной поверхности стола, свечи начали потихоньку оплывать. В течение нескольких часов сэр Эдрик прислушивался к звукам из комнаты наверху — там кричала женщина, раздавались громкие голоса и торопливые шаги. Но уже час ничего не было слышно. Внезапно он остановился и рухнул на колени.

— Боже, я никогда не думал о Тебе. Ты это знаешь. И Тебе известно, что своим недостойным поведением и жестокостью я убил Алису, свою первую жену, хотя врачи утверждали, что она умерла от чахотки. Ты знаешь, что в Манстете все ненавидят меня, и есть за что. Говорят, что я безумец, но это не так. Я жесток. Я знал это всегда и не берег тех, кого любил. О Боже, никогда!

Горящим взором он обвел комнату:

— Боже, я ничего не прошу для себя самого. Я не торгуюсь с Тобой. Я готов понести любое наказание, принять любую кару, назначенную Тобой. Убьешь ли Ты Еву или оставишь в живых — а ведь я никого не любил, кроме нее, — с этой ночи я стану лучше. Я приму покаяние и причащусь Святых Тайн. И сына своего, единственное дитя, рожденное Алисой, я привезу обратно из Чаллонси и стану настоящим отцом ему. Я искуплю свою вину всем, чем могу. Слышишь ли ты меня, Боже? Боже милосердный, не оставь Еву милостью Своей, ниспошли ей покой после всех мук и страданий, которые доставляют роды, пошли ей успокоение. Будь к ней милостив и милосерден, о Боже!

В такой неурочный час молитва звучала особенно трогательно, однако Небеса молчали.

Сэр Эдрик поднялся и снова принялся метаться по комнате. Он почувствовал, что его мучит жажда, взял со стола тяжелый серебряный кубок и поднял крышку: в кубке еще оставалось вино и плавал поджаренный тост в виде сердечка.

— За здоровье Евы и ее ребенка, — сказал он громко и осушил кубок до дна.

Хлоп, хлоп! Как только он поставил кубок обратно, он услышал, как одна за другой хлопнули две двери. Кто-то нерешительно спускался вниз по лестнице. Не в силах пребывать дальше в неведении сэр Эдрик открыл дверь, и в темный зал упала полоса тусклого света из столовой.

— Деннисон, — охрипшим голосом прошептал сэр Эдрик. — Это вы?

— Да, да, иду, сэр Эдрик.

Через минуту доктор Деннисон вошел в комнату. Он был очень бледен; пот выступил у него на лбу, шейный платок сбился набок. Это был худой, старый человек, подавленный, но сохранивший чувство собственного достоинства. Сэр Эдрик пристально взглянул на него и все понял.

— Умерла, — вымолвил он со спокойствием, которого доктор Деннисон не ожидал от него.

— Двадцать врачей — даже сотня врачей не могла бы спасти ее, сэр Эдрик.

— Деннисон, — с прежним спокойствием сказал сэр Эдрик. — Почему вы обеспокоены? Ведь вы врач. Неужели вам никогда не доводилось сталкиваться со смертью? Душа моей жены отошла к Господу…

— Да, — пробормотал Деннисон, — она была хорошей женщиной, само совершенство, просто святая женщина.

— Ее прекрасное тело, — продолжал сэр Эдрик, устремив свой взор к потолку, словно мог видеть сквозь него, — покоится на смертном ложе, и она не может никого испугать. Чего же вы боитесь?

— Не смерти, сэр Эдрик.

— Но ваши руки дрожат. Вы не владеете собой. Ребенок жив?

— Да, он жив.

— Еще один мальчик — братик для юного Эдрика, ребенка, которого родила мне Алиса.

— Там не все ладно. Не знаю, что и делать. Я хочу, чтобы вы поднялись наверх. И тогда, сэр Эдрик, вам самому понадобится все ваше самообладание.

— Деннисон, десница Господня тяжела, но отныне и вплоть до смертного часа я покорен своей участи. Грядут тяжкие испытания, и я вынесу их. Итак, я следую за вами.

Он взял со стола один из серебряных канделябров и направился к двери. Он так быстро поднимался по лестнице, что доктор Деннисон с трудом поспевал за ним.

На верхней площадке лестницы, приблизившись к комнате, сэр Эдрик услышал из-за дверей странный хриплый вопль. Сэр Эдрик поставил подсвечник на пол и прижался к стене, прислушиваясь. Снова раздался вопль, какой-то тягуче-надрывный, и перешел в рычание.

— Деннисон, Деннисон!

Слова застряли в горле сэра Эдрика.

— Да, — кивнул доктор, — это он. Я вовремя вывел женщин из комнаты, так что видел его только я. Вам тоже придется на него взглянуть.

Он поднял свечу, и оба они вступили в комнату — одну из спален. На кровати под одеялом что-то шевелилось. Доктор Деннисон помедлил, затем слегка откинул одеяло.

Они покинули помещение едва ли не бегом. Когда они вернулись в гостиную, сэр Эдрик предложил доктору сесть.

— Что вы скажете, доктор? Надо что-то решать, и немедленно.

— Исключительные случаи, — помедлив, начал излагать свою мысль доктор Деннисон, — требуют исключительных средств. Пока он в нашем доме, его жизнь в наших руках. Мы можем проявить к нему милосердие или, прижав руку к его рту, можем…

— Прекратите, — прервал доктора сэр Эдрик. — Я помню, что пока ждал вас, я упал на колени и молил Бога спасти Еву. Я был с Богом откровенен, я поведал ему о том, о чем никогда не говорил с людьми. Было бы позором предлагать цену за его милость. И я сказал, что вынесу любое наказание, приму любую кару, ниспосланную им.

— Ну и?..

И ныне две кары обрушились на меня. Моя жена, Ева, мертва. Но ее смерть я переношу легче, ибо знаю, что отныне Господь принял ее среди святых, и с ними ее светлая душа будет счастливее, нежели со мною. Я был недостоин ее. И все же она находила хорошее даже в моей мерзости. Она гордилась, Деннисон, моей силой духа и мощью тела. И я благодарен Богу, что она никогда не увидит его и не испытает того позора, который обрушился на наш дом. При всей своей мягкости, она была гордая женщина, почти такая же гордая, как я. А я был мерзок, и я должен понести наказание. Оно предопределено мне свыше, и я приму его. Я воспитаю его — ведь это мое дитя, плоть от плоти. Но если будет возможно, я скрою мой позор, чтобы никто, кроме вас, не узнал о нем.

— Это невозможно. Живущие в доме рано или поздно узнают о нем. Первое, что спросят женщины: «Где младенец?»

Сэр Эдрик встал, стиснул могучие руки, и на лице его отразилась непереносимая мука. Но он был преисполнен решимости.

— Что ж, чему быть, того не миновать — раз этому суждено стать известным, значит, так тому и быть. Это я виноват. Если бы я поступал так, как хотела Ева, ничего бы не произошло. Я вынесу все.

— Сэр Эдрик, не сердитесь на меня, может быть, я скверный советчик. Не произносите слово «позор». В природе есть вещи, недоступные нашему пониманию. Если женщина слаба здоровьем и чересчур впечатлительна и к этому примешиваются другие обстоятельства, то подобное случается. Если это и позор, то причина тому — не вы, а природа, а значит, она и должна стыдиться. Что верно, то верно — простые, невежественные люди заклеймят вас позором. Но самое ужасное — в этом случае позор осквернит память о Еве.

— Тогда, — закончил сэр Эдрик тихо, но решительно, — этой ночью ради Евы я нарушу слово, данное Господу, и погублю свою душу навеки.

Через час сэр Эдрик и доктор Деннисон вместе вышли из дому. У доктора в руках был подсвечник, а сэр Эдрик нес что-то завернутое в одеяло. Они миновали сад, затем прошли через северную часть парка к пустоши, известной как Хэлс-Плэнтинг. В самой середине Хэлс-Плэнтинг находилось несколько извилистых пещер, и проход в них был чрезвычайно труден и опасен. Из этих пещер они вернулись без ноши.

Занимался рассвет, и запели птицы.

— Неужели они не могут помолчать хоть в это утро? — устало пробормотал сэр Эдрик.

…На похороны леди Ванкерест и младенца, пережившего ее лишь на несколько часов, народу пришло мало — так пожелал хозяин. И лишь три человека знали, что похоронено было только одно тело — тело леди Ванкерест. Эти трое были сэр Эдрик Ванкерест, доктор Деннисон и сиделка, которой сэр Эдрик доверял.

Следующие шесть лет сэр Эдрик почти целиком посвятил воспитанию младшего Эдрика, своего сына от первой жены, и жил отшельником. В это время начали распространяться странные слухи о Хэлс-Пдэнтинг, и люди стали избегать это место.

Сэр Эдрик тяжело заболел. Вскоре он уже лежал на смертном одре. Окно в комнате, где он лежал, было открыто, и внезапно издали донесся тягучий, низкий вой. Доктор и сиделка не обратили на это внимания, полагая, что кричат совы. Но сэр Эдрик поднялся в постели, прежде чем его смогли остановить, добрался до окна и, вскинув руки, закричал:

— Волки! Волки! Волки!

И рухнул бездыханным.

С тех пор минуло четыре поколения.

О семье Ванкерест постепенно стали забывать.

II

К концу девятнадцатого века мало кто заводил речь о Хэлс Плэнтинг. Разве что иной раз можно было вытянуть какие-нибудь истории о былых временах из Джона Марша, самого старого жителя деревни. Два его сына хорошо зарабатывали, и деньги у него водились всегда, но он из принципа не платил за пиво, которое порой потягивал в пивной при старом постоялом дворе «Гуляка». За пиво платили фермер Уинтвейт, а иногда мистер Спайсер, работавший на почте. Бывало, что и сам владелец пивной оплачивал вечерний кутеж старика. В благодарность Джон Марш злословил и сплетничал о прошлом жителей, и если бы старикам Уинтвейту и Спайсеру довелось воскреснуть, то Джону Маршу не поздоровилось бы, а между тем он, оставаясь безнаказанным, молол языком, да еще и пил пиво за счет их детей и внуков. Он пил пиво за чужой счет и беззастенчиво поливал грязью какого-нибудь усопшего дедушку своего благодетеля, утверждая, что тот был «никчемный человек, гораздый только грабить исподтишка на большой дороге». Его байки звучали так правдоподобно, потому что люди всегда готовы поверить в грехи собственных, даже близких, родственников.

С прошлым он вообще обращался непочтительно. Особенно бесцеремонно он прохаживался насчет «чертовой семейки» Ванкерест и без устали пересказывал всевозможные домыслы и сплетни. Ему возражали иногда, что нынешний сэр Эдрик, последний из рода Ванкерестов, был хорошо воспитанным молодым человеком, о котором ничего дурного нельзя было сказать. Он не унаследовал дикого и бешеного нрава своих предков. И не было никакой его вины в том, что в Хэлс-Плэнтинг давно поселилась и живет до сих пор нечистая сила, а ведь в это верил не только каждый житель Манстета, но и обитатели окрестных деревень. Однако Джон Марш не принимал никаких оправданий этого проклятого рода и любил рассказывать о пророчестве одной старухи, которая умерла странной смертью. Он страстно желал дожить до того времени, когда оно исполнится.

Свое повествование Марш начинал с третьего баронета О нем старику было известно не многое. Рассказывали, что этот самый сэр Эдрик много путешествовал и одно время держал волков, намереваясь дрессировать их, как собак. За волками никто не присматривал, и они стали наводить страх на всю округу. Леди Ванкерест, вторая жена баронета, просила мужа уничтожить зверей, но сэр Эдрик, хоть и любил ее гораздо больше первой жены, упорствовал, когда дело касалось его прихотей, и отделывался обещаниями. Однажды на леди Ванкерест набросились волки и хотя не покусали ее, но напугали страшно. Сердце сэра Эдрика преисполнилось раскаянием, правда запоздалым. Он взял ружье, вышел во двор, где содержались волки, и перестрелял всех.

Несколько месяцев спустя леди Ванкерест умерла в родах. Это было подозрительно, замечал Джон Марш, потому что именно с этих пор Хэлс-Плэнтинг и начал приобретать скверную славу.

Четвертый баронет был самым паршивым из всего семейства, именно ему и предсказала гибель безумная старуха. Этот случай произошел во время детства Марша, однако он его особенно хорошо запомнил.

К старости баронет стал нелюдимым. Порочная жизнь сказалась на нем: с пустым взглядом, седой, согбенный, он, казалось, шел по жизни как во сне. Каждый день он совершал верховую прогулку и передвигался со скоростью пешехода, как будто за гробом собственного прошлого. Как-то вечером он ехал так по деревне, когда появилась эта самая старуха. Звали ее Энн Рутерс. О ней поговаривали, что она со странностями или вообще безумна. Однако многие пророчества ее сбывались, и поэтому ее уважали. Темнело. Деревенская улица почти опустела. Но только в дальнем конце деревни, у дверей постоялого двора «Гуляка», как всегда, развлекалась компания посетителей, едва освещенная светом, который проникал через причудливые окна старой гостиницы. Они почтительно поздоровались с сэром Эдриком, когда он медленно проезжал мимо, но он не обратил внимания на их приветствия. Дальше ему на пути встретились двое. Одна была Энн Рутерс, высокая, тощая старуха, закутанная в шаль; другой был Джон Марш, в ту пору восьмилетний мальчуган. Он возвращался домой, побывав у зловонного водоема, где поймал несколько тритонов; трех он нес теперь в кармане, что переполняло его радостью, но радость эту омрачало сознание того, что он возвращался домой слишком поздно и, возможно, его поколотят. А идти быстрее или бежать у него не получалось: впереди него шла Энн Рутерс, и он не отваживался обогнать ее, особенно поздно вечером. Она продолжала идти, пока не встретила сэра Эдрика, и, остановившись, окликнула его. Он придержал лошадь и взглянул на нее. Энн Рутерс заговорила с ним, причем довольно громко, так что Джон Марш расслышал и запомнил каждое слово. Она предсказывала скорый конец роду Ванкерестов. Сэр Эдрик ничего не ответил и поехал дальше, а она так и осталась стоять на месте, устремив глаза к звездному небу… Джон Марш и теперь не осмелился обогнать безумную. Он повернул назад и, задумавшись, слишком близко подошел к лошади сэра Эдрика. И вдруг, проезжая мимо него, безо всякого предупреждения, в порыве необузданного гнева, сэр Эдрик ударил мальчика хлыстом по лицу.

На следующее утро Джон Марш, вернее, его родители получили компенсацию в виде золотого соверена. Но за шестьдесят пять лет, минувших с того дня, он так и не забыл удара хлыстом и все еще говорил о Ванкерестах как о проклятом семействе, продолжая молиться и надеяться на то, чтобы дожить до того времени, когда сбудется пророчество. Он рассказывал и о том, что той же ночью Энн Рутерс умерла. Она, бывало, часто бродила по деревне по ночам и в ту самую ночь свернула с главной дороги к владениям Ванкерестов, где нарушителей, особенно ночных, не жаловали. Но никто не видел ее: наверное, она забрела туда, где ни одна живая душа не могла бы ее обнаружить. Ни один из сторожей ни за что не пошел бы в Хэлс-Плэнтинг ночью. Тело Энн Рутерс было найдено там на следующий день под высоким деревом, но без каких-либо признаков насильственной смерти. Все сочли, что она умерла от сердечного приступа. Этот случай, разумеется, усугубил недобрую славу Хэлс-Плэнтинг. Смерть старухи ошеломила всю деревню. Сэр Эдрик направил посыльного к ее замужней сестре, у которой она жила, с предложением возместить все расходы на похороны. Это предложение, как с удовлетворением отмечал Джон Марш, было отклонено.

О последних двух баронетах Джон Марш мало что знал. Пятому баронету тоже приписывались порочные склонности семейства, но ничем особенным он не отличался и вел себя более или менее терпимо, так что о нем и сказать нечего. Он преуспел в бизнесе и, насколько мог, компенсировал разорительные причуды предков. Его сын, нынешний сэр Эдрик, был прекрасным молодым человеком, пользующимся уважением в деревне. Даже Джон Марш не мог сказать о нем ничего дурного. Ходили слухи, что сэр Эдрик выбрал жену в Лондоне — мисс Гердон — и ненадолго приедет, чтобы проследить за тем, как дом Манстет-Холл приведут в порядок перед свадьбой, которая состоится по окончании сезона.

Обыденность лишает сюжет таинственности. Было трудно связать нынешнего сэра Эдрика, красивого, умного, энергичного, отличного спортсмена и прекрасного товарища, с пророчеством, предрекавшим гибель роду Ванкерестов. Сам сэр Эдрик знал легенду и потешался над ней. Он носил одежду, скроенную столичным портным, выглядел вполне здоровым, и его улыбка свидетельствовала о жизнерадостном характере. Однажды он даже обманул сторожа и провел ночь в Хэлс-Плэнтинг.

Когда приятели рассказали об этом Джону Маршу, он с презрением заметил, что «оно ничего не стоит». По пророчеству, конец Ванкерестам придет не так; вот когда та нечисть, которая обитает в Хэлс-Плэнтинг, выберется оттуда и явится к Манстет-Холл, тогда-то этот конец и наступит. Так предрекала Энн Рутерс. Мистер Спайсер выпытывал у Марша, откуда тот знает, что в Хэлс-Плэнтинг действительно что-то водится. В конце концов старик в подробностях рассказал невероятную историю, которая, однако, звучала не слишком убедительно. Когда-то ему довелось «по делу» (сторожа сэра Эдрика назвали бы это «дело» другим словом) оказаться в окрестностях Хэлс-Плэнтинг в ночное время. Внезапно он услышал вопль и помчался прочь так, как в жизни не бегал. Это был такой вопль, утверждал он, от которого кровь стынет в жилах и остается только бежать, спасая свою шкуру. Приятели убеждали Марша отправиться в Хэлс-Плэнтинг самому и разузнать, что там творится. Как-то раз Джон поджал тонкие губы и сказал, что на днях так и сделает. На это мистер Спайсер и фермер Уинтвейт, закуривая, многозначительно переглянулись.

Незадолго перед приездом сэра Эдрика из Лондона внимание в Манстете устремилось к Хэлс-Плэнтинг, но оно вовсе не было связано с каким-то сверхъестественным событием. Совершенно неожиданно, в ясный и спокойный день, там упали два дерева, открыв пещеры в центре пустоши, и обнаружилось, что одна из них обвалилась. Об этом, разумеется, болтали в пивной «Гуляки» — мол, неспроста это все — и при этом выразительно поглядывали в сторону Джона Марша. Фермер Уинтвейт знал, что в пещерах полно воды. А что если все это провалится, спросил он, тогда что?

— Вот именно, — сказал Джон Марш. — Тогда что?

И он встал, указав в сторону пустоши большим пальцем, подошел к камину, заглянул туда задумчиво, сплюнул в огонь, вышел из пивной.

— Славный старикан, правда? — задумчиво проговорил ему вслед фермер Уинтвейт.

III

В курительной в Манстет-Холл сидели сэр Эдрик со своим другом и будущим шурином, доктором Эндрю Гердоном. Гердон был на год старше сэра Эдрика, но носил черную бородку, в то время как подбородок сэра Эдрика был гладко выбрит, поэтому разница в возрасте друзей казалась большей. Гердон считался завидным женихом: благодаря расторопности отца у него имелся солидный счет в банке, к тому же он унаследовал деньги и от матери. Он имел степень доктора медицины, но не практиковал, хотя наука увлекала его, особенно необычные явления. Он обладал отменным здоровьем, жизнерадостностью и пользовался успехом в обществе. Его дружба с сэром Эдриком началась еще в годы учебы в колледже. Казалось, ничто не мешало браку сэра Эдрика с Рэй Гердон, сестрой Эндрю, однако только в этом сезоне было объявлено о помолвке.

Разложив чертежи и документы на бюро в углу комнаты, сэр Эдрик долго рассматривал их и наконец отшвырнул со словами:

— Будь он неладен, этот архитектор.

— Насколько мне известно, тот архитектор вашего дома находится там, где несть ни печали, ни воздыхания. Поэтому он не обидится на твои проклятия. Да и я бы на твоем месте так не волновался. Зачем? Ты словно приколот к этому чертовому бюро весь день, и даже после обеда, когда каждый уважающий себя человек давно бросил бы это занятие, возвращаешься к нему, как поросенок к облюбованной луже.

— Ладно, ладно, дружище Эндрю, успокойся. Но сам посуди: разве я могу привезти сюда Рэй? Дом построен так по-дурацки, что в нем нельзя жить. Взгляни на план. Эту штуку изволили назвать утренней комнатой. Если бы окно было здесь, открылся бы вид на деревню. А что делает этот дурак архитектор? Оно у него смотрит прямо на стену конюшни. Взгляни еще раз…

— Хватит. Больше не буду смотреть. Здесь вполне терпимо. Жили же здесь твои родители. Несколько поколений сменилось, прежде чем явился ты, чтобы улучшить мир. Здесь было хорошо даже тебе, пока ты не вознамерился жениться. Место живописное, и если ты начнешь менять его, то все испортишь. — Гердон оглядел комнату. — Честное слово, я не знаю другого дома, где была бы такая славная курительная. Она не слишком большая, уютная, потолок высокий, стены облицованы панелями из дуба. Камин как раз такой, как полагается, а эти буфеты по углам украшают помещение.

— Конечно, она уже не будет курительной. Сюда по утрам заглядывает солнце, а Рэй это любит. Так что размещу здесь будуар. Это неплохая комнатушка, славная, как ты изволил выразиться.

— Вот именно, Тед, дружочек, — с горечью сказал Гердон, — возьми комнату, которая предназначена силами самой природы и искусства быть курительной, и преврати ее в чертов будуар вместе с солнцем, которое будет заглядывать сюда всегда. Проведи зиму за границей, вернись сюда весной и пропусти лондонский сезон, дабы остаться в деревне и никого не видеть из тех, кто желает видеть тебя. Тебя полюбят и будут тобой восхищаться!

— В тебе взыграло воображение, — сказал сэр Эдрик. — Уж объясни мне тогда, почему я не должен приспособить этот дом для Рэй.

— Странно ты рассуждаешь. Рэй отнюдь не избалована. Да и ты сам был парнем хоть куда. Но как только вы собрались пожениться, вы будто с ума оба посходили. Я поговорю с Рэй. Но я серьезно про этот дом. Не исправляй ничего. У него свое лицо. Делай что хочешь со своим домом в городе, да благословит тебя Бог, только оставь в покое этот.

— Городской дом пока не принадлежит мне. Что же касается этого, то я не намерен никого слушать. Возьму все в свои руки сам. Завтра после полудня поеду в Чаллонси и поищу толковых и добросовестных рабочих.

— Ну что с тобой поделаешь. Ладно, ты будешь присматривать за ними, а я за тобой. Если за тобой не присматривать, ты такого натворишь! О твоем семействе ходит легенда, вроде того что роду предстоит печальный конец. Ты должен соответствовать этой легенде. Раз твоему роду суждено плохо кончить, так надо встретить конец по крайней мере красиво. Кстати, что ты сам думаешь о легенде?

— Да так, ничего, — вполне серьезно ответил сэр Эдрик. — Говорят, что в Хэлс-Плэнтинг обитает кто-то или что-то, что не может умереть. Конечно, старуха, которую черт принес туда ночью, умерла вполне естественной смертью. У меня же, к сожалению, нет человека, которого можно было бы нанять, чтобы он сходил туда ночью.

— Почему?

— Откуда я знаю? Я предполагаю, что несколько сельских жителей сидят, пьянствуя в «Гуляке» по вечерам, и любят запугивать себя россказнями о Хэлс-Плэнтинг. Я придумал, как прекратить это. Однажды, как ты знаешь, взял плед, револьвер, флягу с виски и провел там ночь. Но даже это на них не подействовало.

— Да, ты рассказывал об этом. Между прочим, ты слышал или видел там что-нибудь?

Сэр Эдрик поколебался, прежде чем ответить. Наконец заговорил:

— Слушай, старик, я никому про это не рассказывал, а тебе расскажу. Кое-что я слышал. Среди ночи проснулся от воя. И вой этот испугал меня. Я сел и в этот момент услышал, как кто-то большой и грузный быстро пробежал неподалеку. В зарослях папоротника что-то затрещало. Затем все стихло. Я поискал вокруг, но ничего не обнаружил. Наконец я стал доказывать себе, что мне это почудилось, потому что человек в полудреме может услышать или разглядеть что угодно, и в таком состоянии органам чувств верить не следует. Я даже убедил себя заснуть снова, и на этот раз меня больше никто не побеспокоил. Тем не менее там опасно. В центре пустоши есть несколько пещер и подземный источник, и в последнее время уровень воды там несколько раз колебался, и то же самое может произойти, вероятно, снова. Я телеграфировал сегодня эксперту, чтобы он приехал посмотреть, в чем дело. Он ответил, что явится в понедельник. Легенда утверждает, что когда существо, которое обитает в Хэлс-Плэнтинг, доберется до дома Ванкерестов, оно прекратит свое существование. Когда я свалю деревья и расчищу место динамитом, то не удивлюсь, если легенда будет изрядно подпорчена.

Гердон улыбнулся:

— Я склонен к тому, чтобы согласиться с тобой. Смешно доверять впечатлениям человека, который только что проснулся. Это была, вероятно, заблудившаяся корова.

— Нет, не корова, — возразил сэр Эдрик. — Это место огорожено стеной. Правда, она невысокая, но корове через нее не перепрыгнуть.

— Ну, что-нибудь вроде коровы. Во всяком случае, не забывай, что мы живем в девятнадцатом столетии. Между прочим, твой человек приезжает в понедельник. А сегодня — пятница, и, как естественное следствие, завтра — суббота. Поэтому, если хочешь найти толковых рабочих, бесполезно ехать после полудня.

— Верно, — согласился сэр Эдрик. — Я поеду завтра утром. — Он приблизился к столу и налил себе немного виски. — Они, кажется, не собираются нести сельтерскую воду, — проворчал он.

Он нетерпеливо позвонил.

— Почему ты не используешь буфеты? — спросил Гердон. — Если бы ты хранил там запасы сельтерской, она была бы всегда под рукой.

— Некуда ставить, они и так забиты.

Он открыл один из буфетов, и Гердон увидел, что они заполнены старыми амбарными книгами и пожелтевшими от времени документами. Вошел слуга.

— У нас закончилась сельтерская вода. Принесите ее, пожалуйста, — попросил сэр Эдрик.

Он снова повернулся к Гердону:

— Ты мог бы оказать мне услугу в мое отсутствие? Мне бы хотелось, чтобы ты просмотрел все эти ветхие бумаги. Возможно, некоторые из них пригодятся моему поверенному, а большую часть их надо уничтожить. Лишь немногие могут оказаться мне интересны как члену семьи Ванкерест. Не доверять же это первому встречному или слуге. А сам я не могу этим заняться, у меня перед свадьбой и так много дел.

— Ну конечно, дружище. Я сделаю это с удовольствием.

— Извини, что побеспокоил тебя. Но ты же сам говорил, что приехал сюда, чтобы помочь мне, и я ловлю тебя на слове. Кстати, я думаю, что тебе лучше не говорить ничего Рэй об истории Хэлс-Плэнтинг.

— Конечно, я ничего не скажу ей.

— Я сам ей все расскажу, когда разберусь во всем, — обещал сэр Эдрик. — Я не знаю точно, с чего началась легенда Хэлс-Плэнтинг, но уверен, что могу что-то предположить.

— Вот как?..

— Мой прадед держал волков — не знаю зачем. Ты помнишь его портрет? Не тот, на котором он изображен мальчиком, а другой. Он висит на лестнице. В углу картины сейчас можно увидеть стаю волков. Однажды я внимательно посмотрел на картину и обнаружил, что в одном углу краска ярче, и это было сделано настолько грубо, что даже ребенок заметит, особенно если картину поместить на свет. Я попросил удалить слой этой краски и увидел изображенных там волков. Ну допустим, что в действительности один из волков убежал, попал в Хэлс-Плэнтинг, напугал старуху, а может, и двух, и с этого началась история, а там уж и нашлось кому домыслить остальное…

— Да, — задумчиво проговорил Гердон, — это похоже на правду. Но почему твой прадед закрасил волков?

IV

Утро в субботу выдалось жарким. После завтрака, когда сэр Эдрик уехал в Чаллонси, Эндрю Гердон устроился в удобном кресле в курительной. Содержимое буфетов он сложил на стол, раскурил трубку и начал просматривать бумаги, складывая их по порядку. Не прошло и часа кропотливой работы, как в комнату вошел бледный и взбудораженный дворецкий.

— В отсутствие сэра Эдрика, сэр, я полагаю, лучше спросить совета у вас. Произошло нечто ужасное.

— Я слушаю.

— Примерно полчаса назад в Хэлс-Плэнтинг найдено тело старика Джона Марша. Он умер, кажется от сердечного приступа. Его собрались привезти сюда, но я велел отправить его в деревню, домой, а затем послал за полицией и врачом.

Гердон ответил не сразу:

— Плохо дело. Я даже не знаю, как вам поступить. Пока не предпринимайте ничего. Если полиции понадобится увидеть место, где было найдено тело, я думаю, что сэр Эдрик предпочел бы, чтобы она имела возможность сделать это.

— Разумеется, сэр.

— Но больше никого туда не подпускайте.

— Хорошо, сэр. Благодарю вас.

Дворецкий удалился.

Гердон встал и начал мерить шагами курительную.

«Какое ужасное совпадение! — подумал он. — Вчера вечером вся история Хэлс-Плэнтинг казалась мне не стоящей внимания. Но эта вторая смерть… Может, это просто совпадение и больше ничего? И больше ничего?»

Этот вопрос не давал ему покоя. Но что же увидел Джон Марш, отчего у него случился сердечный приступ? Может, и на самом деле сэр Эдрик слышал что-то, когда ночевал там?

Он вернулся к своей работе, но она продвигалась медленно, ибо мысли его возвращались в Хэлс-Плэнтинг. Сомнения терзали его, но верить в мистику казалось несовременным, ведь всему существует разумное и естественное объяснение.

Он злился на себя за то, что вообще допускает сомнения.

После завтрака он неторопливо прогуливался по окрестностям и курил сигару. Он заметил, что на западе собираются густые темные облака. Воздух был неподвижен. В отдаленном углу сада горела большая куча сорняков. Дым тянулся к небу ровным столбиком. В странном, неверном свете мелькающие по верху кучи легкие языки пламени казались призраками огня. Небольшой дождь длился от силы пять секунд. Гердон взглянул на часы. Сэр Эдрик должен через час вернуться, и Гердон хотел закончить работу с документами до его возвращения.

Он взял в руки первый попавшийся документ. Как только он сделал это, из него выпал другой, меньшего размера, написанный на пергаменте. Гердон начал читать то, что было написано выцветшими от времени чернилами на пожелтевшем, испещренном пятнами пергаменте. Это была исповедь, судя по дате, третьего баронета. Баронет рассказывал о той ночи, когда они с доктором Деннисоном отправились со своей ужасной ношей через длинный парк, дотом через фруктовые сады вдоль северной стороны парка и затем через поле к небольшой мрачной пустоши. Он описывал, как дал обет Богу и не сдержал его. Исповедь заканчивалась так:

«Я уже понес наказание, и эти проклятые волки преследуют меня в ночных кошмарах. Но я знаю, что явится некто более страшный. То существо, которое мы отнесли в Хэлс-Плэнтинг, умерло. Но оно вернется в дом, и тогда придет конец Ванкерестам. Это письмо я вверяю случаю, я не показывал его никому — и в то же время не прятал, полагаясь на волю случая: а вдруг кто-нибудь прочтет его».

Ниже шла строка, написанная более темными чернилами и совершенно другим почерком. Эта строка была датирована пятнадцатью годами позже:

«Оно не умерло. И видимо, не умрет никогда. Р. Д.».

Когда Эндрю Гердон прочитал этот документ, он обвел медленным взором помещение, в котором находился. Письмо это настолько потрясло его, что он почти готов был увидеть что-то. Гердон попытался сосредоточиться. Первый вопрос, который он себе задал, был такой: читал ли письмо Тед? Скорее всего нет. Ведь если читал, он не смог бы так легкомысленно отнестись к преданию о Хэлс-Плэнтинг и так вольно говорить об этом. Кроме того, Тед упомянул бы об этом документе или, наоборот, скрыл бы его. Он не позволил бы Гердону натолкнуться на письмо даже случайно. Тед, должно быть, в глаза его не видел, решил Гердон. Он вспомнил ту груду сорняков, которые сжигали в саду. Он убрал пергамент в карман и поспешил из дому. Вокруг никого не было. Он положил пергамент на кучу мусора и подождал, пока документ не сгорит полностью. После этого вернулся в дом. Ему стало легче на душе.

«Да, — подумалось Гердону, — если бы Тед прочитал это письмо после того, как узнал, что нашли труп Марша, по-моему, он сошел бы с ума Когда что-нибудь такое происходит в непосредственной близости, оно сильнее воздействует на нас».

Гердон разволновался. Он попытался было найти естественное объяснение всему происходящему, однако уже ощущал беспокойство. Его смущали совпадения. То, что в своем рассказе Тед упомянул о пророчестве, которое в деревне передавалось из уст в уста, встревожило его не на шутку. И что значила та приписка в письме? Он предположил, что буквы «Р» и «Д» — инициалы доктора Деннисона. Что он имел в виду, написав, что существо не умерло? Значило ли это, что оно не могло быть уничтожено, обладая некой сверхъестественной силой и жизнестойкостью, и уцелело, хотя третий сэр Эдрик не знал об этом? Он вспомнил, что сам говорил недавно о необычайной продолжительности жизни некоторых существ. Если оно все же выжило, почему его никогда не видели? Может, в нем сочеталась звериная сила с человеческим (или с нечеловеческим) коварством? Как оно могло выжить? В пещерах полно воды, размышлял он, и пищу зверю добыть нетрудно. Или доктор Деннисон считал, что существо погибло, но сохранился его призрак? Он задавался вопросом, как доктор обнаружил признание сэра Эдрика и зачем он приписал постскриптум. Так он сидел, погрузившись в размышления. Удар грома заставил его вздрогнуть. Он почувствовал, что его охватывает паника — внезапно захотелось оставить Манстет как можно скорее и увезти с собой Теда. Рэй никогда не сможет жить тут. Он не мог отделаться от этой мысли, то успокаиваясь, то поддаваясь слепому ужасу.

Сэр Эдрик, вернувшийся из Чаллонси, сразу же прошел прямо в курительную, к Гердону. Он выглядел утомленным и подавленным. Он сразу же заговорил:

— О Джоне Марше можешь не рассказывать. Я наслушался много чего в деревне.

— Уже? Это страшное событие, хотя, конечно…

— Замолчи! Не вмешивайся в это дело. Я сам разберусь.

— Пока тебя не было, я просмотрел документы. Многие можно уничтожить, но несколько штук я отложил — их можно сохранить. Ничего любопытного не попалось.

— Благодарю, я тебе очень обязан.

— У меня есть идея. Я ознакомился с планом дома и присоединяюсь к твоему мнению. Можно кое-что изменить. Но боюсь, что рабочие что-нибудь напутают и превратят дом в ужасную мешанину. Не мешало бы узнать, что думает об этом Рэй.

— Это невозможно. Рабочие приедут в понедельник, и мы не успеем с ней посоветоваться. Кроме того, я знаю сам, что ей нравится.

— Мы сможем успеть на ночной экспресс в Чаллонси.

Сэр Эдрик поднялся и ударил кулаком по столу:

— Черт побери! Ты ищешь повод, чтобы прикрыть мою трусость. Что подумают жители деревни и мои слуги? Что они скажут, если я удеру отсюда под покровом ночи? Ты не задавал себе такого вопроса? Я — трус, и прекрасно знаю это. Я боюсь, но не собираюсь бежать.

— Да успокойся ты! Если ты придаешь такое значение людской молве, не жди в своей жизни ничего хорошего. А если ты утверждаешь, что боишься, хотя я этому не верю, то чего именно?

Сэр Эдрик зашагал по комнате. А затем сел снова.

— Слушай, Эндрю, я чистосердечно признаюсь. Я всегда смеялся над преданием, даже заставил себя, как мне тогда казалось, опровергнуть его, проведя ночь в Хэлс-Плэнтинг. Я рисковал, чтобы выяснить, откуда пошли все эти пересуды. И твердо верил, что мне это удастся. С помощью разума я подавил страх, но теперь мой разум отказывается мне повиноваться, и я боюсь. Я боюсь того Бессмертного, который обитает в Хэлс-Плэнтинг. Я слышал его в ту ночь. А Джон Марш видел его этой ночью. Мне показали тело: на лице старика застыла гримаса ужаса. Я боюсь, что наступит день, когда Бессмертный выйдет из Хэлс-Плэнтинг…

— Да, — прервал его друг, — я знаю. И теперь верю в это. Вчера вечером мы смеялись над всем этим и доживем до того дня, когда сможем посмеяться снова, устыдившись, как это мы поддались суеверным страхам. По-моему, на нас просто действует погода — в воздухе веет грозой.

— Нет, — сказал сэр Эдрик, — я на самом деле верю в это.

И что ты собираешься делать?

— Я собираюсь проверить. В понедельник я смогу начать работы. И взорву пещеры Хэлс-Плэнтинг ко всем чертям. После этого нам уже не понадобится верить — мы будем знать. Хватит морочить себе голову всем этим. Вернемся к этой теме в понедельник.

Перед обедом сэр Эдрик, похоже, вернулся в прекрасное расположение духа. За обедом он сыпал смешными историями, шутил.

* * *

Глубокой ночью разразилась ужасная гроза и разбудила Гердона. Бесполезно было и пытаться уснуть; он поднялся, оделся и устроился у окна, наблюдая за непогодой. Он никогда не видел ничего подобного: время от времени небо, казалось, словно разрывали белые огненные руки. Внезапно в дверь постучали, и он оглянулся. Вошел сэр Эдрик, тоже одетый. Он говорил странно тихим голосом:

— Я подумал, что тебе тоже не спится. Ты не помнишь, закрыл ли и закрепил ли я окно в гостиной?

— Да, ты все сделал.

— Хорошо, пойдем туда.

Сэр Эдрик повел его в свою комнату, расположенную прямо над гостиной, и, выглянув из окна, они удостоверились, что окно гостиной было распахнуто настежь.

— Вор, — сказал Гердон.

— Нет, это не вор, — так же тихо ответил сэр Эдрик. — Это — Бессмертный, и он явился по мою душу.

Он схватил свечу и направился к лестнице. Гердон взял заряженный револьвер, который всегда лежал на столе возле кровати сэра Эдрика, и последовал за другом. Они бегом спустились, как будто боялись потерять хоть одно мгновение. Сэр Эдрик бросился к двери гостиной, слегка приоткрытую, заглянул внутрь, потом обернулся к Гердону, стоявшему за его спиной.

— Иди к себе, — сказал он, и это звучало как приказ.

— И не подумаю, — возразил Гердон. — Почему? Что там?

Внезапно углы рта сэра Эдрика поднялись, и его лицо исказила гримаса ужаса.

— Оно там! Там! — прохрипел он.

— Я пойду с тобой.

— Иди обратно!

С этими словами сэр Эдрик отшвырнул Гердона подальше от двери, а затем вошел в гостиную и захлопнул за собой дверь.

Гердон кинулся к двери и пытался прислушаться. Он слышал, как сэр Эдрик громко и твердо спросил:

— Кто ты такой? Кто ты?

И после этого послышались, тяжелое прерывистое дыхание, и низкий, вибрирующий рык, и ужасный вопль…

Гердон пытался вышибить дверь пинком, но это ничего не дало. И тогда он обстрелял замок из револьвера и ворвался в комнату. Она была пуста. Сверху послышались шаги; шум разбудил слуг, и они стояли, дрожа от страха, на верхней лестничной площадке.

Через открытое окно нетрудно было выбраться в сад. Гердон не стал дожидаться помощи: по всей вероятности, никто из слуг не отважится пойти с ним. Он вылез из окна и, как будто повинуясь слепому импульсу, помчался к Хэлс-Плэнтинг. Он знал, что именно там найдет тело сэра Эдрика.

Он остановился, когда до пустоши оставалось метров сто. Он увидел, как вспышка молнии поразила одно из деревьев. Пламя охватило папоротники. В свете другой вспышки он увидел, как деревья взметнулись вверх. Затем раздался оглушительный грохот, земля закачалась под ним, и Гердон упал ничком. Пустошь со всеми камнями и растениями провалилась в пещеры, под землю.

Гердон медленно поднялся на ноги и, к своему удивлению, обнаружил, что цел и невредим. Пройдя несколько шагов, он лишился последних сил и потерял сознание.

Глава I

Джеймс Смит зарабатывал себе на хлеб насущный, дрессируя собак и устраивая представления с ними. На арене он выглядел намного моложе своих сорока пяти лет благодаря легкости и стремительности движений, небольшому росту, а также жилистой и крепкой фигуре. Судя по небольшим, слегка прищуренным глазам и квадратному подбородку, характер у него был властным, но не жестоким. Он не баловал собак, но и не бил их почем зря. Однако спуску не давал, когда видел, что та или иная псина не хочет работать. В тот день он был одет в хорошо скроенный фланелевый костюм, соломенную шляпу и сидел на пороге раздевалки на пляже в Хелмстоне, ожидая человека, который переодевался внутри кабины.

Смит не терял времени понапрасну: он смастерил себе сигарету и уже собрался закурить, когда дверь кабины распахнулась и появился высокий молодой человек атлетического телосложения. Одет он был ничуть не изысканнее Смита, однако в нем сразу чувствовалось благородное происхождение.

— Привет! — воскликнул молодой человек. — С вами, как я вижу, все в порядке. Что с вами тогда случилось? Судороги?

— Нет, сэр, — отозвался Смит. — Просто я не ахти какой пловец и никогда не заплывал далеко в море. Но меня понесло течением. Не знаю, как бы я сам выплыл. Очень вам благодарен.

— Пустяки! — рассмеявшись, отмахнулся молодой человек. — Ничего особенного я не совершил, просто оказался рядом.

— И все-таки, сэр, — сказал Смит, — я хочу отблагодарить вас за спасение. Позвольте подарить вам собаку. У меня есть несколько славных псов. Выберите любого из них.

Он извлек из кожаной сумки визитную карточку и протянул ее молодому человеку.

— Здесь указано не мое настоящее имя, а французский псевдоним, так обычно пишут в программах. Я — Джеймс Смит. У меня ангажемент в этом городе на пару недель. Мои собаки находятся на псарне неподалеку отсюда, а представление будет проводиться на ипподроме.

Молодой человек взглянул на часы:

— Ладно, пойдемте. Я сейчас свободен. Посмотрю на собак. Смышленые псы, должно быть…

— Они делают то, чему их обучили, — заметил Смит. — Все, кроме одного. Зато он вытворяет такое, чему ни один человек не обучит.

…Когда они появились в конюшне, поднялся страшный шум. Почти два десятка собак, в основном черные пудели, залились лаем. Смит что-то сказал спокойно, но твердо, и воцарилась тишина. Смит сделал знак одному из пуделей и поднял трость. Казалось, невозможно было перепрыгнуть через нее, но пуделю это удалось.

— Замечательный прыжок! — воскликнул молодой человек.

— Да уж! — снисходительно проговорил Смит. — Во всей стране не сыщется другой собаки, способной на такое. Он ваш, если захотите взять его.

— Боже упаси! Мне не нужна собака-профессионал. А где тот несчастный, который не поддается обучению?

Смит указал на крупного пятнистого бульдога, который, лежа в углу конюшни, внимательно наблюдал за происходящим.

— Вот он. Я не вывожу его на сцену. Он даже поноску не освоил.

— Вы держите его потому, что любите?

— Люблю? Нет, я не люблю собак. Они для меня — всего лишь средство к существованию, и в этом я не вижу ничего плохого. Но собак не люблю: слишком много знаю о них.

— Тогда для чего он вам?

— Назовите это как угодно: справедливости ради или из любопытства — что же он отколет еще… Чудной он, это уж точно.

— То есть как это — чудной?

— Сейчас расскажу. Он чувствует опасность и знает, когда именно случится беда. Я взял его щенком, а когда понял, что не могу обучить ничему, решил расстаться с ним. Собрался поехать в деревню, что в пятнадцати милях от моего дома, к своему знакомому, думая, что Зеро ему понравится.

— Зеро, вы так назвали его?

— Да, ради смеха. От него никакого толку на арене. Нуль, да и только, сами понимаете. Так вот. Стою на платформе вместе с Зеро с билетом в руке, жду поезда. Только хотел войти в вагон, как он подпрыгнул, выхватил у меня билет и бросился с ним наутек. Спрятался среди бидонов с молоком. Зову-зову его, а он не выходит. Тогда я сам полез за ним. Он — снова бежать. Пока ловил его, поезд ушел. Как потом оказалось, в трех милях от станции мой поезд столкнулся с другим. Но не попросишь же прощения у собаки. Пришлось оставить его у себя. Но этот случай — не единственный. Этот пес всегда что-то чует заранее!

— Очевидно, не очень, если вы сегодня утром тонули.

— Наверное, Зеро знал и об этом, но был уверен, что не утону.

— Он не злобный?

— О, бульдоги — собаки безопасные! С Зеро даже ребенок может справиться. Только держите его подальше от колли, иначе для колли это плохо закончится. Он их просто не выносит.

Зеро подошел к ним, и молодой человек нагнулся и ласково потрепал его. Пес принял ласку вполне благосклонно.

— Я приведу его к вашей гостинице, — сказал Смит. — Или, может, вы сами поведете его к себе? Вы ему понравились.

— А знаете, — сказал молодой человек, — пожалуй, я куплю его. Я не миллионер, но могу позволить себе купить собаку. Я хотел бы именно эту, с какой стати вы должны отдавать мне ее даром?

— Вы хотели эту собаку, и я могу позволить себе подарить вам ее. Позвольте мне таким образом отблагодарить вас. Это будет честно.

— Хорошо, пусть будет Так. Большое спасибо. Я сегодня вечером приду на ипподром, посмотрю ваше выступление.

— Приходите. Там будет много интересного.

Они поговорили еще немного, и новый владелец Зеро спросил:

— Вы уверены, что собака, пойдет со мной? Мне не хочется вести ее на поводке.

— Я знаю, что он последует за вами. Я достаточно хорошо знаю собак. Бывает, что им иногда кто-то приходится по душе. Вы можете смело уводить этого пса, и, даже если я его позову, он не вернется.

— Спорим на соверен, что вернется!

— Спорим, — усмехнулся Смит. — Идите с Зеро, а я буду ждать здесь.

Молодой человек отошел на несколько шагов, Зеро пошел следом. Смит звал собаку громко и настойчиво. Пес даже не подал виду, что вообще слышит что-нибудь. Когда его новый владелец остановился, Зеро тоже остановился, но так и не оглянулся на Смита.

Молодой человек со смехом извлек кошелек.

— Да, действительно, чудак этот Зеро. Что ж, вы выиграли, мистер Смит. Держите!

Мистер Смит ловко поймал соверен и вернулся в конюшню.

— Ну дела, — обратился он к самому умному из черных пуделей. — Я-то думал, он тебя возьмет.

Это был один из редких случаев, когда Смит обращался к собаке, и не приказывал, а просто разговаривал с ней. И пудель, не привыкший к такому обхождению, растерялся и тихонько заскулил…

Ричард Стэйнс вернулся в гостиницу вместе с Зеро, который всю дорогу ни на шаг не отставал от него. В номере у него было предостаточно места: гостиная и спальня в его распоряжении, а раз так, подумал он, то почему бы не оставить собаку на ночь у себя. Правда, это шло вразрез с гостиничными правилами, поэтому Стэйнсу пришлось ненадолго задержаться в вестибюле, чтобы внести в них поправку. В качестве довода он объяснил, что задержится всего на два дня и большого урона правилам это не нанесет. Взятка была предложена и принята, после чего он вместе с Зеро вошел в гостиничный лифт.

Глава II

Стэйнс жил в Лондоне и унаследовал партнерство в брокерской конторе, основанной много лет назад и располагавшей солидными связями и надежной клиентурой. Небольшая квартира Стэйнса находилась в Сент-Джеймском предместье, куда он и привел Зеро. Зеро отнесся к столичной жизни философски. В подвале дома обитала грязная кошка, и Зеро хотел с ней подружиться. Но он ей почему-то не понравился, и дружбы не получилось. Он ни разу не пытался обидеть ее. Зато вскоре растерзал колли, и Стэйнсу пришлось заплатить за потраву. За исключением этого случая, поведение Зеро было безупречным. Зеро был доволен, имея в качестве хозяина человека, который не все время проводит в городе, а любит жизнь на открытом воздухе. По выходным, а иногда и просто в погожие деньки, когда на работе случалось затишье, Стэйнс выезжал за город вместе с Зеро. Появление огромного бульдога у некоторых очень молодых или очень глупых людей вызывало страх. Когда дети с воплями убегали от него, Зеро, бывало, смотрел на своего хозяина, как бы спрашивая: «Чего это они, а?» Он был осторожен и не гнался за ребятишками, чтобы не напугать их еще сильнее.

Однажды, когда они гуляли в парке, какая-то чумазая девочка лет шести подошла к Зеро. Казалось, девчонка эта вообще ничего не боялась. Она погладила Зеро, затем открыла ему пасть, видимо намереваясь сосчитать, сколько у того зубов, а также проверить, в каком они состоянии, и, наконец, уселась на него верхом. Короче, проявила внимание к заскучавшему псу, и Зеро обрадовался этому чрезвычайно.

Время шло, но Зеро никак не проявлял того необычного чутья, о котором его прежний хозяин поведал Стэйнсу.

Стэйнс полюбил Зеро главным образом за то, что собака полюбила его. Для Стэйнса Зеро был не больше и не меньше, чем ласковый и преданный друг — в общем, такой, каким и должен быть пес. Когда Стэйнс вспоминал рассказ Смита о похищенном железнодорожном билете, он объяснял себе это явление чистой случайностью. Просто захотел расшалившийся пес стащить что-нибудь, а тут в руке Смита оказался билет, он и пригодился. Что же в этом особенного?!

Как-то раз Стэйнс отправился навестить семейство Мюррей — отчасти по привычке, а также потому, что дочь хозяина, Джейн, полюбила Зеро. Зеро сопровождал Стэйнса. Когда они дошли до площади, Зеро уселся на тротуар. Стэйнс позвал его, но собака не двинулась с места. Стэйнс пошел один, но вынужден был вернуться, поскольку Зеро изменил тактику и стал метаться под ногами, мешая идти дальше. И тут в памяти Стэйнса всплыл эпизод с железнодорожным билетом. Стэйнс был деловым человеком и отнюдь не суеверным, однако подумал, что в принципе не важно, по какой именно стороне площади он пойдет. Он решил обогнуть площадь, а заодно посмотреть, что могло бы произойти. Как только он повернул обратно, Зеро, успокоившись, пошел с ним рядом.

Ричарда заставил оглянуться оглушительный грохот. С крыши свалился тяжелый карниз и упал прямо туда, где должен был проходить Стэйнс.

Эта трогательная история послужила темой для разговора за чашкой чая.

Мистер Мюррей смотрел на вещи практически.

— Все верно, — сказал он. — Ваша собака вынудила вас пойти по другой стороне площади, и тот факт, что вы повернули обратно, по-видимому, спас вам жизнь. Но в то же время собака не знала, да и откуда она могла знать, что карниз обрушится? Разве ум собаки способен на подобное?

— Зеро знал это, — высказалась Джейн, единственная дочь мистера Мюррея, не слишком красивая, однако милая и добросердечная.

В настоящее время она кормила Зеро вкусным бутербродом. Все говорили Зеро, и Джейн в том числе, что бутерброды испортят его фигуру, но он относился к такому нарушению диеты со смирением, а точнее — с ярко выраженным смирением.

— Почему ты так думаешь? — спросил отец Джейн со снисходительной улыбкой.

— Потому что я знаю, что он знал, — твердо ответила Джейн.

— Вот и позволяй женщинам после подобных заявлений участвовать в выборах, — рассмеялся мистер Мюррей.

— Мисс Мюррей, — попросил Ричард, — не кормите, пожалуйста, собаку.

— Ну еще кусочек, — взмолилась Джейн.

Ричард был склонен к тому, чтобы согласиться с мистером Мюрреем. Снова произошло совпадение, причем замечательное, даже необычное. Имея возможность выбирать одно из двух, Ричард предпочел менее сложное объяснение. При всей своей любви к Зеро, он признавал, что собака особым умом не отличалась.

Он пытался научить Зеро искать печенье, но хотя и прятал его всюду, Зеро ни разу не смог его обнаружить. Старина Зеро был всего-навсего славным дурашливым бульдогом, и потому нелепо предполагать, что он являл собою чудо. Однако Джейн Мюррей оставалась тверда в своей вере в сверхъестественные способности Зеро и относилась к этому серьезно.

— Послушайте… — вдруг заговорила она. — Если вы заставляете свою лошадь взять барьер и при этом ощущаете страх, вы уверены, что лошадь не знает об этом?

— Знает, конечно. Знает и о том, кто на ней сидит, — попытался отшутиться Ричард.

— Однажды это случилось со мной, когда я была в Ирландии, — продолжала Джейн. — И все там было для меня непривычно. Как-то раз во время прогулки верхом лошадь отказалась перепрыгнуть через высокую ограду. Она почувствовала мою неуверенность, мой страх перед препятствием, хотя я сама себе говорила, что должна взять его. Можно обратиться и к другому примеру. Как вы объясните врожденную способность животных находить дорогу домой?

— Вот уж никогда не задумывался об этом. Голубь, я полагаю, может рассмотреть конец пути — ему с высоты виднее.

— Дело не в этом. Кошки и собаки имеют то же самое чутье — особенно кошки. Это, должно быть, вызвано каким-то особенным чутьем, которое у них есть, а у нас нет. Крабов увозят от родного моря на расстояние восьмидесяти миль, и они находят дорогу обратно, хотя ни видеть, ни слышать родного моря уже не могут. Должно быть, причина тому — какое-то неведомое нам чутье.

— Что ж, звучит правдоподобно.

— Скорее всего это — единственно возможное объяснение. Коль скоро мы признали, что у животных есть особое чутье, которое отсутствует у людей, я не могу спокойно относиться к тому пренебрежению, с которым мы порою рассуждаем об этом чутье. У Зеро чувство надвигающейся опасности столь же замечательно, как и чувство моря у краба.

— Возможно, вы и правы. Жаль, что я не узнал побольше о Зеро от того парня, Смита.

Через несколько дней один из партнеров Ричарда по бизнесу объявил, что собирается жениться. Он был на два года моложе Ричарда.

— Поздравляю, Билл, — сказал Ричард. — Что тебе подарить на свадьбу?

— Подари мне Зеро.

— Ни за что. Думай дальше.

— Я пошутил. А если серьезно, мне больше всего хотелось бы собаку. Но только не бульдога — они очень уродливы.

— Это благородное уродство. Какая порода тебя привлекает?

— Гвен обожает черных пуделей.

Вопрос решился неожиданно. Ричарду представилась возможность встретиться с тем человеком, который ему был нужен. Ричард разыскал визитную карточку Смита и на следующий день отправился в Вандсворт.

Смит уже не выглядел таким преуспевающим, как раньше. Да он и не скрывал, что бизнес уже не тот.

— Слишком много людей в нем крутится. Я даже боюсь подать новую идею — ее сразу украдут. Публика этого не замечает. Я уже не даю представлений. Я теперь обучаю собак для новых хозяев и хочу поставить это дело как торговлю, причем торговлю только первоклассными собаками.

— Это то, что мне надо. Я приехал, чтобы купить собаку.

— Давайте посмотрим. Знаю, вы любите бульдогов. У меня есть один. Он уже занимал первое место на выставке и еще раз победит.

— Я не для себя, а в подарок. Мне нужен черный пудель.

— Понимаю. Вы приехали туда, куда надо.

— Покажите мне действительно ценную собаку, и я заплачу за нее, сколько нужно. Мне нужен не выставочный экспонат, а хорошая, умная собака в возрасте двух лет, выдрессированная и чтобы у нее было отменное здоровье и добродушный характер.

— Понятно, — улыбнулся Смит. — Если вы не возражаете, пойдемте во двор, и я покажу вам пса. Я прошу двадцать гиней, и через год собака оправдает эти деньги все, до последнего пенни.

Собаку показали — четвероногого аристократа с характером и интеллектом не менее, а то и более выдающимися, чем у аристократов в людском обличье. Ричард Стэйнс подумал, что пройдет довольно много времени, прежде чем собака сможет вернуть затраченные на нее деньги. Однако спорить не стал и возвратился в дом, чтобы подписать чек.

— Кстати, мистер Смит, вы помните Зеро, которого подарили мне? Он сидит в такси.

— Помню. Он никогда не выиграл бы ни одного приза, не то что пудель, которого вы только что купили. Вдобавок Зеро не поддается обучению. Но он умел предвидеть.

Смит услышал рассказ о том, как Ричард Стэйнс спасся от обрушившейся крыши, и не удивился:

— Да, — сказал он, — собака знала, что произойдет. Я рассказывал вам про случай с молоком?

— Нет. А что случилось тогда?

— Я и мой сосед, Гоубит, покупали молоко у одного и того же человека. Как-то утром я вышел, чтобы взять банку, но тут выскочил Зеро, бросился под ноги, и банка вылетела у меня из рук. Очень довольный, он даже не пытался лакать молоко, но стоял рядом с лужей, виляя хвостом. Представьте себе, сэр, это произошло вскоре после того, как он не позволил мне попасть в железнодорожную катастрофу. «Ладно, — сказал я ему, — я полагаю, ты знаешь, в чем дело», — и пошел предупредить Гоубитов. Гоубит рассмеялся и налил молоко в чай. Но его жена пить не стала и ребенку не позволила. Гоубит болел несколько дней и чуть не умер. Оказалось, что у молочника один из бидонов испортился, в нем образовался минеральный яд — и как раз из этого бидона он налил нам молоко.

— И вы считаете, собака знала?

— Я считаю? Никогда не задумывался. Просто Зеро знал. Как это объяснить — у него какое-то чутье есть особое.

Ричард воздержался спрашивать мистера Смита, как он объяснит, что это за штука такая — особое чутье.

Глава III

Ричард был шафером на свадьбе Билла.

Вскоре после свадьбы партнера ему довелось побывать на одном приеме. Народу в тот день было много. Джейн пользовалась успехом в обществе, вокруг нее всегда собирались люди. И в этот раз, занятая беседой, она смогла уделить Ричарду лишь пять минут. Хотя шампанское было не хуже чем всегда, людской эгоизм расстроил его. Толпа ему надоела, а когда он вернулся к себе домой, опостылело и одиночество. Дома не оказалось даже Зеро. Слуга Ричарда повел собаку погулять. И хотя Ричард сам перед уходом из дому велел вывести собаку на улицу, он почувствовал недовольство. Недовольство усугубилось, когда слуга вернулся домой один.

— Простите, сэр, но я ничего не мог поделать. Я гулял по парку, Зеро сначала шел рядом и вдруг куда-то помчался. Я свистел, звал его, но он не вернулся. Я кинулся за ним, он — в кусты. В то время как я искал его с одной стороны, он, должно быть, выскочил с другой. Он меня одурачил. Так со мной ни одна собака не поступала. Он как будто был одержим какой-то идеей.

— Хорошо, а что потом сделали вы? — прервал слугу Ричард.

— Я спрашивал у работников парка, полицейских, затем направился в Скотленд-Ярд. На ошейнике у Зеро есть адрес, сэр, и, конечно…

— Хватит! — раздосадованный, прервал его Ричард. — Я думал, вам можно доверить собаку. Оказывается, ошибся.

Смущенный и расстроенный, слуга удалился. И вдруг на столе Ричарда резко зазвонил телефон.

Ричард не спеша подошел, и все, что у него накопилось в душе, — и утомление, и злость он вложил в короткое слово: «Алло!»

Ему ответил мистер Мюррей.

— Это вы, Стэйнс?.. Я хотел сказать… Джейн вернулась домой, она обнаружила Зеро, он ждал ее у входа в дом. Он и сейчас у нас, и, кажется, доволен этим. Я решил сообщить вам об этом.

Ричард быстро изменил тон — в его голосе вместо уныния зазвучала радость. Он сказал, что сразу же пошлет за собакой.

— Хорошо, тогда почему бы нам не встретиться, — сказал мистер Мюррей. — Мы с Джейн решили обедать дома одни. Если у вас нет других планов, я был бы рад, если бы вы присоединились к нам. А потом уведете своего умного пса домой.

Ричард солгал, что у него нет других планов, и с чистым сердцем выразил полную готовность присоединиться.

Он тут же позвонил приятелю из клуба, отменил встречу с ним, сказавшись больным, и бросился одеваться. В восторге он даже снизошел до того, чтобы сообщить слуге, что собака найдена и все в порядке.

Зеро на этот раз ошибся. Он, должно быть, подозревал, что оплошал, но приветствовал своего хозяина прыжками, не выказывая при этом признаков раскаяния. Ричард никогда не наказывал Зеро. И теперь он назвал его старым дураком и спросил, почему это ему вздумалось удрать сюда, но Зеро не скрывал, что пошутил, и подтверждал это радостным повизгиванием…

За обедом мистер Мюррей заявил, что у Зеро, при всех его достоинствах, все-таки есть недостаток он не может найти дорогу домой.

— Это еще не доказано, — рассмеялся Ричард. — Зеро прекрасно знает дорогу домой, но он постарался сделать так, как ему лучше. В Сент-Джеймсе он бы так сытно не поужинал, как здесь.

— А он здесь ничего и не ел, — возразила Джейн.

— Действительно, не ел, — добавил отец.

— Практически ничего. Печенье — несколько штук и кусочек торта.

— Жаль, что я не взял его на прием; тогда он мог бы поесть и ванильного мороженого.

— А вот и нет, — не согласилась Джейн. — Там не было ванильного. Это правда, Зеро. Кстати, скоро выборы, а во время предвыборной кампании тебе придется носить ленту с цветами партии моего папочки на своей могучей шее и убивать всех колли, принадлежащих его противникам.

— Кстати, — сказал Ричард, — как поживает старый Бенхэм?

— Бедный старикан умирает, — ответил мистер Мюррей. — И я чувствую себя стервятником, ожидающим его смерти. Видимо, ему уже ничем не поможешь.

Бенхэм представлял округ Сидлингтон, и мистер Мюррей должен был стать его преемником. Мюррей обладал умеренным доходом и не имел никаких особых занятий, А политикой он занялся лет десять назад — вскоре после смерти жены, — и политическая игра пришлась ему по вкусу.

Политика явилась предметом беседы оставшейся части ужина, и Джейн показала себя хорошо осведомленной.

«У меня нет никаких шансов, она слишком хороша для меня», — напомнил себе Ричард. Это он говорил себе не в первый раз, восхищаясь Джейн.

Мужчины закурили, и Джейн покинула их. Вдруг с визитной карточкой для мистера Мюррея вошел слуга.

— Где этот человек? — спросил мистер Мюррей слугу.

— Этот джентльмен в библиотеке, сэр.

— Отлично! Скажите, я сейчас приду. Извините, Стэйнс; это — парень из Сидлингтона — оттуда, где живет старый забияка.

— Конечно, идите к нему.

— Боюсь, что должен это сделать. Оставляю вас с портвейном и сигарами. Когда одиночество вам надоест, найдете Джейн в гостиной.

Стэйнсу одиночество надоело очень быстро. В гостиной беседа между ним и Джейн приобрела новый оттенок. Она стала серьезной и задушевной. Зеро безмятежно спал…

Через час мистер Мюррей вернулся в гостиную с сообщением о смерти Бенхэма. В ответ он тоже получил новость, и она его порадовала, хотя и не явилась неожиданностью; Ричард Стэйнс и его дочь помолвлены и скоро поженятся.

Глава IV

За время короткой помолвки Зеро понял, что этим двоим, один из которых его хозяин, не до него. И все же его не забыли окончательно.

— Куда мы денем Зеро, когда отправимся в свадебное путешествие? — спросил Ричард.

— Может быть, взять с собой? — предложила мисс Мюррей.

— Не думаю, — ответил Ричард. — Мы же поедем за границу, а там с ним хлопот не оберешься.

— А я говорю, если Зеро не поедет с нами, то и я не поеду. И тогда мы оба останемся дома.

— Что ж, тогда мне придется ехать одному.

И они рассмеялись. Зеро предложили мистеру Мюррею на время, чтобы он служил ему талисманом во время выборов, но мистер Мюррей не захотел рисковать — у одного из его главных сторонников была шотландская овчарка, колли, которую тот обожал. В конце концов решили так: Зеро придется на время вернуться к прежнему хозяину, Смиту.

Зеро ненадолго появился на свадебном торжестве, и его благородное уродство покорило сердца присутствующих дам. Он отказался от шампанского, сэндвичей с какой-то зеленью и ванильного мороженого. Однако сумел отыскать в толпе Джейн с бутербродами… Вошедший слуга сообщил, что какой-то Смит явился за собакой.

— Тебя избаловали, братец, — проворчал Смит, снимая белую розу с ошейника Зеро. — И раскормили. Я тебе не позволю жиреть, будешь вести здоровый образ жизни!

Смит сдержал свое слово. Зеро питался как полагается, много двигался. Через два месяца Ричард явился за ним собственной персоной, и Зеро, ласкаясь, начал прыгать вокруг него.

— Да, — заметил Смит, — он и впрямь в хорошем состоянии. Это уж вы верно заметили. Зеро почти не изменился, разве что поглупел. Он удирает, едва той-терьер Пом зарычит на него, зато ни одному колли спуску не даст лучше в зубы не попадайся. Он перегрызет глотку любому человеку, стоит тому ударить вас, а если соседская кошка зашипит на него, укроется в огороде в зарослях ревеня.

— А его замечательное чутье проявилось?

— Нет, сэр. Но вот что я вам скажу: когда Зеро здесь, я себя чувствую как за каменной стеной. Разве вы не верите этому, сэр?

— Верю. Иногда. А миссис Стэйнс — всегда. Я же сталкивался лишь со случайностями.

Ричард Стэйнс и его жена решили жить большую часть времени за городом. Однажды Джейн предложила Ричарду съездить в Селсдон-Буа, чтобы показать ему дом своей мечты, известный на почте как Мидвей. Джейн знала Мидвей с самого детства и любила его широкие лестницы, его чудесные панели, его каменную крышу; ее восхищал старый сад с мощеными дорожками и живой изгородью из тиса. Как будто попадаешь в эпоху короля Иакова I!

— Ладно, — сказал Ричард, — если ты очень хочешь, почему бы нам не купить его когда-нибудь, вместо того чтобы подыскивать себе похожий дом?

— Нам его не купить, — возразила Джейн. — Мы — обыкновенные люди, такие, как мы, никогда не покупают дома, подобные Мидвею. Люди живут там, пока не умрут, а затем оставляют его в наследство тому человеку, которого любят больше всех на свете, и тот тоже там живет, пока не уйдет в мир иной. И так далее. Мидвей никогда не попадет на рынок. Истинные ценности никогда не попадают на рынок.

Этот разговор произошел в поезде, который вёз их в Селсдон-Буа.

— Ну хорошо, — согласился Ричард. — И какой же он? Ему не нужно быть слишком большим, чтобы вместить нас.

— Он небольшой. Я не считала, сколько там комнат, но думаю, около двадцати. — Она прикинула, сколько акров составляют сад, поле, вместе взятые. Она признавала, правда, что подсчет неточный. — Помню лишь, что все вместе занимает тридцать шесть акров. Мы это осилим?

— Осилим, — заверил ее Ричард, — во всяком случае, должны осилить.

— Это может и не иметь значения, — тихо сказала Джейн, и в голосе ее прозвучала печаль. — Вряд ли он продается.

Поезд остановился, и они сошли на платформу Селсдон-Буа. Как раз в это время парень приклеивал объявление о продаже с аукциона Мидвея, если он не будет куплен до назначенного срока.

— Чудеса! — воскликнула Джейн. — Он наш!

И через две недели они стали владельцами Мидвея. Джейн оказалась права: это был старый дом. Чтобы сделать его удобным для проживания, предстояло изрядно потрудиться.

Пока дом приводился в порядок нанятыми строителями, уверявшими, что скоро там будет изумительно, Джейн и Ричард оставались в городе, и Зеро с ними.

У Джейн появилась возможность поближе узнать собаку. Она вскоре тоже поняла, что Зеро чему-либо обучать бесполезно, и успокоилась на этом. Она начала планировать, как муж будет ездить на работу в восхитительно удобном поезде по рабочим дням.

— Да, — заметил Ричард неуверенно, — этот поезд и впрямь хорош, но…

— Что «но»?

— Так, ничего. Видишь ли, я не считаю свое ежедневное присутствие в конторе необходимостью, как в былые времена. Мои партнеры достаточно способные люди, они заслуживают доверия, любят работу. Конечно, я буду следить за тем, что происходит в фирме.

— В таком случае сколько раз в неделю ты будешь ездить отсюда в Лондон?

— Ну, для начала я буду ездить туда… э-э-э… время от времени.

— Зеро, иди сюда, — сказала Джейн. — Видишь этого человека? Он лентяй. Взять его!

— Лентяй? Почему ты так думаешь? Ведь я много сделаю в Мидвее! Садовники и конюхи требуют присмотра, иначе все будет сделано не так, как надо. Это — раз. Кроме того, твой отец подарил нам автомобиль. Я должен научиться водить его, в конце концов. Мне нужно знать обо всех работах от начала до конца. Человека, который их не освоит, ограбит и одурачит его же собственный водитель. У меня есть идея: мы могли бы разбить неподалеку от дома небольшую площадку для игры в гольф.

— Ричард, ты гений! Зеро, не кусай его! Это будет то, что нужно для гостей в выходные дни, да и нам самим пригодится…

— Я думал в первую очередь о нас.

— Где план судьбоносного участка? Мы разложим его на столе, прикрепим и начнем располагать площадку. Впоследствии мы, возможно, переместим ее, но какое это имеет значение?

Глава V

Прошло шесть лет, и Зеро обрел нового хозяина, доброго джентльмена с замашками диктатора, в возрасте пяти лет. Звали этого джентльмена так же, как и отца, — Ричард Стэйнс, хотя отец именовал его Диком. А мать давала разные, в основном ласковые имена. Среди слуг он был известен как Император. У Дика были две сестры, их он называл детьми. Что же касается Зеро, то о нем Дик-император говорил просто: «Моя собака».

Зеро состарился, но оставался здоровым и по-прежнему добродушным псом. В домашнем кругу его высоко ценили, но незнакомцам его появление внушало страх, хотя он был не прочь подружиться с ними. Стоило бродяге или разносчику, появившимся в усадьбе, поймать вопросительный взгляд Зеро, как они немедленно ретировались. Случаев, которые говорили бы о таинственных возможностях Зеро, больше не происходило. Ричард Стэйнс теперь определенно принял теорию совпадения.

— Зеро — хороший пес, старый мой приятель, и я люблю его, — говорил Ричард — но мы должны перестать считать его чудом.

Однако вера Джейн оставалась непоколебимой.

Однажды теплым летним вечером в гостиную с решительным видом вошел Дик.

— Мама, — сказал он, — дай мне палку или кнут.

— Ладно, дам, — ответила Джейн, — но зачем?

— Чтобы поколотить собаку. Зеро надо наказать.

— Это печально, Дикивик. Что же он натворил?

— Он не дает мне выйти на дорогу. Он хватает меня за куртку и тащит назад. Он такой сильный! Два раза меня уронил. Его надо побить.

— Интересно, позволит ли он выйти мне, — задумчиво проговорила Джейн. — Пойдем посмотрим, ладно?

— Пойдем, согласился Дик.

В саду они нашли Зеро веселым и вовсе не готовым к раскаянию. Обычно он мчался к воротам, надеясь, что его возьмут с собой погулять. Но этим вечером, как только Джейн приблизилась к воротам, он стал вести себя беспокойно. Он хватал ее за платье и тянул назад, бегал вокруг, бросался ей под ноги и рычал.

— Видишь? — спросил Дик торжествующе.

— Да, вижу.

— Тогда я пойду и принесу палку.

— Не надо. Зеро не хочет, чтобы мы вышли, он считает, что за ворота выходить опасно.

— Ого! Ты вправду так думаешь? — удивился Дик.

— Честное слово.

— Тогда он — хорошая собака, и я скажу ему об этом. Иди сюда, Зеро. — Мальчик ласково погладил собаку. — Ты — хороший пес, честное слово. Я ошибся. Прости меня. Что ты смеешься, мама? Давай лучше посмотрим, какая опасность на дороге.

— Нет, это будет нечестно по отношению к Зеро, он же нас предупредил о какой-то беде. Кроме того, я хочу посмотреть, как играют кролики. Они должны сейчас играть на траве.

— Хорошо, — согласился Дик. — Иди за мной, я их покажу тебе. Только иди тихо, как индеец.

Мать покорно последовала за Диком, стараясь ступать бесшумно, как индейцы.

Кролики жили в другом конце сада. Джейн полюбовалась ими, но мысли ее возвращались к Зеро.

Ричард вернулся из города, когда Дик уже улегся в постель. За ужином он сказал:

— Кстати, что случилось с Зеро?

— Ты думаешь, с ним?

— Он не отходит от ворот. Я подъехал к воротам, а он возле них. Я позвал его в сад, но он побыл там немного и вернулся. Он и до сих пор там — глаз не сводит с дороги.

И тогда Джейн все рассказала.

— Ты можешь смеяться, Ричард, но что-то должно произойти, и Зеро знает, что именно.

— Что ж, — сказал Ричард, — если кто-то намеревается обокрасть нас сегодня вечером, я ему не позавидую, ведь ему придется сначала познакомиться с зубами Зеро… Хотя, может, ничего и не случится. Я же говорил, что у ворот нужно поставить сторожку.

Но Джейн не соглашалась. Новый домик из кирпича смотрелся бы нелепо рядом с Мидвеем.

— Что ты собираешься делать с Зеро? — спросила Джейн.

— А ты что предлагаешь?

— Не знаю. Как бы то ни было, очевидно Зеро считает, что может взять это на себя. Во всяком случае, ты не мог бы держать этим вечером револьвер при себе?

— Я так и сделаю, — согласился Ричард.

Зеро оставался на своем посту до рассвета.

А потом на белой дороге появилось черное пятно. Зеро поднялся и зарычал.

По дороге с воем и пеной у рта мчался тощий черный ретривер. Зеро бросился на него, но тот стряхнул его и укусил. Со второй попытки Зеро повис на противнике мертвой хваткой. Обе собаки покатились по дороге, и вскоре битва уже шла в придорожной канаве…

Следующим утром за завтраком Ричард шутил на предмет огнестрельного оружия, грабителей и ясновидящих бульдогов. Но его разглагольствования были прерваны слугой, сообщившим, что с ним хотел бы поговорить мистер Хэммонд.

— Пусть войдет, — сказал Ричард. — Где он?

— Мистер Хэммонд на улице, — ответил слуга. — Он не желает входить в дом.

Здоровяк Хэммонд был соседом Ричарда. Всегда жизнерадостный, подтянутый, этим утром он казался встревоженным. Одежда его была покрыта пылью, и вообще выглядел он неопрятно.

— Здравствуйте, Джим, — радостно приветствовал соседа Ричард. — Как дела? Выглядите вы так, как будто всю ночь не были дома.

— Так и есть, — мрачно отвечал Хэммонд. — И не я один.

— Почему? Что случилось?

— Вспышка бешенства на ферме у Баркера, этот идиот не умеет обращаться с собаками. Ему удалось пристрелить одну собаку, но другая убежала. Мы всю ночь искали эту тварь.

— Да, это и впрямь более чем серьезно. Могу ли я чем помочь? Я готов это сделать хоть сейчас.

— Благодарю, но я только что нашел собаку. Она валяется мертвой в канаве недалеко от ваших ворот.

— Кто ее пристрелил?

— Никто. И это печально. Если посмотрите на шею пса, увидите следы зубов другой собаки. Возможно, другая собака искусана или исцарапана этим псом и сама разнесет заразу. За этой собакой мы сейчас и охотимся.

— Может, это… — Ричард так и не закончил фразу.

— Боюсь, что так, — понял его Хэммонд. — Не каждая собака осмелится драться с бешеным ретривером, но ваш бульдог вступил с ним в бой. Ведь ретривер загрызен у ваших ворот.

— Подождите немного, я поищу Зеро.

Но Зеро нигде не оказалось. Утром его никто не видел. Правда, и сам Ричард не верил, что найдет его. Он дал себе слово, что если произойдет чудо и Зеро вернется, он запрет его в пустой конюшне.

Они с Хэммондом пошли вместе.

— Надеюсь, у вас есть револьвер, — сказал Ричард.

— Я без него не охочусь на бешеных собак. Ричард, я понимаю вас. Вам особенно тяжело. Зеро был великолепным псом.

— Да, был. Я думаю о Дике. Зеро был его другом.

Они нашли молодого Баркера, стоявшего над мертвым ретривером. Баркер мрачно объяснил, что послал слугу за тележкой. Мертвого пса вывезут прочь, засыплют известью и закопают.

— Мы так и не нашли собаку, которая прикончила его, — добавил Баркер.

— Мы ее ищем, — спокойно сказал Ричард.

Они прошли в молчании целую милю и за поворотом увидели Зеро. Он, по-видимому, пригрелся на солнышке и заснул в белой пыли.

— Я должен сделать это, — сказал Ричард, — но не могу. Сделайте вы, Джим.

— Сделаю, дружище. Это произойдет быстро, и он будет мертв прежде, чем узнает, что застрелен. Отвернитесь.

Ричард отвернулся. Он ждал выстрела, казалось, целую вечность. Внезапно услышал голос Хэммонда:

— Незачем стрелять. Бедняга и так мертв. Он попал под автомобиль. Это — удачный несчастный случай.

— Хотел бы я знать… — задумчиво проговорил Ричард.

— Что же тут странного?

— Хотел бы я знать наверняка, что это несчастный случай.

I

Жертвоприношение Дорис

Жила-была в краю Болот семья Дорис, дружная и работящая. Однажды Дорис вместе со старшими братьями решила покататься на коньках. В краю Болот дети катались на заливных полях. Это были чудесные катки.

Братья Дорис встретили одноклассников и принялись увлеченно играть с ними в хоккей, а Дорис осталась одна. Ей стало скучно. И хотя поля отделялись друг от друга живыми изгородями, шустрая Дорис нашла лазейку и пробралась сначала на другое поле, а затем — на третье. На самом дальнем поле народу уже почти не было, а большая часть льда не была расчищена для катка. Это понравилось Дорис, потому что пахло приключением. Здесь было изумительно — даже дети ощущали красоту и таинственность природы, особенно заметную перед заходом солнца, когда деревца трепещут на фоне багрового диска. А серое море тумана — просто волшебное зрелище!

На ногах Дорис были коньки младшего брата, Боба. Они ей нравились гораздо больше ее собственных. Девочка разогналась и помчалась во весь дух, а попутный ветер помогал ей. Как хорошо! Такого удивительного чувства полета Дорис никогда не испытывала. И вдруг…

Куда ее занесло? Это уже не край Болот — это север графства Йоркшир. Она приезжала сюда раньше в гости к своим двоюродным братьям. Вот вершина холма Виндер, откуда в ясные дни хорошо видно, как поблескивает на солнце залив Моркам. Дорис часто трала здесь вместе с братьями. Но сейчас был уже поздний вечер, и быстро смеркалось — не лучшее время для прогулки по холмам. Под теплую курточку Дорис прокрался холод. Ей было страшно и одиноко. Между тем какая-то неведомая сила влекла ее вперед, а куда именно и зачем, она не знала. Девочке захотелось услышать хоть чей-нибудь голос. Внезапно кто-то негромко позвал ее:

— Дорис! Дорис!

Она огляделась.

В глубокой лощине тлел маленький костер, а возле него кто-то сидел. Дорис приблизилась и увидела старую, изможденную женщину. Она сидела, сгорбившись так, что подбородок едва не касался колен.

— Скажите мне, бабушка, — недовольно спросила Дорис, — что все это значит? Я каталась на коньках в краю Болот — и вдруг очутилась среди йоркширских холмов. И полдень внезапно превратился в поздний вечер.

— Всякое бывает, — проговорила старуха бесстрастным голосом.

Дорис продолжала:

— Все изменилось неожиданно и так внезапно — всего лишь мгновение назад. Мне надо было идти куда-то, но я забыла, куда именно. А теперь, мне кажется, я не должна никуда идти.

— Не должна, — согласилась старуха и тихо добавила: — Ты пришла туда, куда нужно.

В этот момент сухой прутик вспыхнул и осветил старуху. Она была отвратительна: на худом, бледном лице сверкнули глубоко запавшие глаза. Ее тощее тело прикрывали невообразимые лохмотья когда-то алого цвета.

— Естественно, ты хочешь знать, почему ты оказалась здесь, — продолжала старуха. — Ты молода, беспечна, любопытна. Жизнь для тебя прекрасна и занимательна. То, что произошло с тобой сегодня, кажется тебе бессмысленным, но все это не бессмысленнее других событий. Я сделала так, чтобы ты оказалась здесь, но не стану объяснять зачем. Присядь рядом со мной, наблюдай.

— Нет уж, я лучше пойду, — возразила Дорис, вспомнив рассказы старших о болотной нечисти.

Дорис прошла несколько шагов и вернулась — против своей воли, повинуясь неведомой силе: она села рядом со старухой, сердясь, что не может уйти, и с досады начала ворчать:

— Разве это костер?! Он только дымит и тлеет. Я покажу вам, что нужно, чтобы получился настоящий огонь. Берешь свежие дрова — раз! Потом наклоняешься поближе к тлеющим уголькам, дуешь на них и… и продолжаешь дуть. Вот так!

Дорис энергично подула. И вспыхнуло яркое пламя, оно осветило все вокруг: черные волосы девочки, ее темные блестящие глаза и серый мех, украшающий ее курточку. Оно осветило и старуху. Та, судя по всему, была недовольна ярким светом, но улыбалась отвратительной и недоброй улыбкой.

— Дорис, — сказала старуха, — оставь костер в покое. Мне не нужно пламя. Мне нужен дым.

— Но почему?

— Сейчас узнаешь. — Старуха повела руками вниз, и пламя покорно угасло, уступая место столбу черного дыма. — Смотри на дым, Дорис. Вот что ты должна увидеть.

Старческий, дребезжащий голос старухи постепенно набирал силу.

Дорис сделала так, как ей сказали, но вдруг отшатнулась и испуганно вскрикнула:

— Там чьи-то лица!

— Да, да, — нетерпеливо проговорила старуха, — это картинки будущего. Все, что ты сейчас увидишь, произойдет с тобою, если этой ночью не вмешаюсь я. Только я, и никто другой не сможет изменить твою судьбу. Разве теперь ты не рада, что пришла сюда?

— Это похоже на гадание. Вы предсказываете будущее?

— Нет, я этим не занимаюсь. — Старуха лишь улыбнулась. Странная у нее была улыбка.

— Откуда мне знать, что все это на самом деле? — спросила Дорис.

— Да ты и так знаешь.

И Дорис стала следить за игрой серых клубов поднимающегося вверх дыма. В густом дыму одна картина сменяла другую. Сначала Дорис не могла удержаться от восклицаний:

— Ах, какие красивые туфли! Какое роскошное платье! Как мне хочется носить длинные платья! Мне кажется, что я уже достаточно взрослая для этого. И прическу хочу такую же.

И вдруг Дорис замолчала: эту картину сменила другая.

— А здесь я красивее, — сказала она. — Я танцую, и мне жарко в этом платье. Со мной танцует какой-то молодой человек. А сейчас он… нет, нет! Не буду. Как мне противно! Неправда это!

Третья картина представила Дорис ее пышную свадьбу.

— Ладно, — сказала она, — пусть останется красивая вуаль. Но я не хочу замуж. Мне больше нравится кататься на коньках.

Послышалось неприятное хихиканье и голос старухи.

— Ты любишь кататься на коньках? — спросила она. — Где же твои коньки, Дорис?

Дорис пыталась найти их, но не нашла и расстроилась:

— Ах, что мне делать? Это же не мои коньки, а Боба.

— Кто такой Боб?

— Мой самый младший брат. И самый любимый. Он рыжий, но все равно хорошенький;

— Какой же это мальчишка — на коньках кататься не умеет!

— Он умеет. Он может кататься, даже двигаясь спиной вперед. Он катается лучше всех моих старших братьев.

— Ладно. Не буду спорить. Только жаль, что он такой глупый.

— Глупый? Вы знаете, почему он дал мне свои коньки? Он собирался писать сегодня рассказ обо мне. Боб может все. Он славный. Он говорит, что, когда станет взрослым, напишет большую книгу.

— Загляни в его будущее. Будущее Боба — другое, — сказала мрачно старуха, подбросив дров в огонь.

Дорис нехотя всмотрелась в густой дым. И вновь картины сменяли одна другую. Некоторые из них она еще не могла понять, ей были неведомы пороки молодых людей, однако картины эти были ужасны. Даже ребенок мог понять, что значила последняя из них — самая страшная. Казалось, действие разыгрывается на глазах Дорис, она слышит выстрел из пистолета и звук падающего тела.

Дорис разрыдалась.

— Не плачь, — сказала старуха.

— Боб хороший, — сквозь слезы бормотала Дорис. — Не позволяйте, чтобы так случилось на самом деле! Измените его будущее. Вы ведь не знаете его, иначе бы сразу же все изменили. Вы сказали, что можете. Я отдам вам все, что у меня есть, но пусть он живет.

— Ты отдашь мне свою красоту, свою молодость, свою жизнь?

— Все, что хотите! Все!

— Мне нужно не это, — сказала старуха. — Мне нужно нечто другое. Отдай мне свой чудесный голос, разум и память, и я сделаю так, как ты желаешь. — Она протянула тощий палец, стукнула Дорис по лбу и прошептала ей на ухо:

— Ты не боишься лишиться рассудка?

Дорис побледнела, но кивнула.

— Тогда изменится и моя жизнь, — с трудом проговорила она.

— От этого изменится жизнь всех — разумеется, косвенно и не так сильно. Так ты согласна поменяться с ним судьбой?

— Да. — Дорис задумалась, а потом разразилась вопросами: — Бабушка, кто вы такая? Почему вы в красном, почему призвали меня сюда? Я хотела бы, чтобы все оказалось сном. Почему вы такая злая? Ужасно злая!

Но Дорис не получила ответа. И старуха, и костер, и огромные темные холмы уже с трудом различались во тьме и постепенно исчезли.

Два немолодых человека — один в белом халате, другой в форме военного летчика медленно спускались по широкой лестнице. Оба молчали. Маленький рыжеволосый мальчик, как обычно, ждал их в вестибюле.

— Дорис стало лучше, папа? — спросил он нетерпеливо. — Она тебя узнала? Она будет жить?

Не было смысла скрывать от него правду — рано или поздно он об этом узнает.

— Да, Боб, — ответил полковник, — она будет жить. Но эта травма головы… Он проглотил конец фразы со звуком, похожим на всхлипывание, и замолчал.

Мальчик задумчиво посмотрел на отца, и на лице его появилось испуганное выражение.

— Не надо, полковник, — вмешался доктор. — Предоставьте это мне. Я сам скажу мальчику правду.

II

Последняя просьба Гунникала

Майор Гунникал, дядя Дорис, был замечательным стрелком и прекрасным товарищем. Мы, его друзья, уважали его за честность, за то, что он никогда не лицемерил и ни перед кем не заискивал.

Правда, нашелся все-таки один человек, который обвинил майора в злом умысле за то, что он, любивший все обставлять со вкусом, позволил себе умереть в загородном доме своего приятеля, хотя приглашен был не для этого. Я мог бы заметить, что майор Гунникал был знаком с сэром Чарльзом достаточно хорошо, чтобы позволить себе такую вольность в его доме. Можно добавить, что это один из несчастных случаев, которые могут произойти с каждым. И сам майор не мог не только подготовить свою кончину, но даже предугадать ее.

Но я предпочитаю рассказать, как все произошло, что может пролить свет на эту драму.

В тот вечер, последний в его жизни, майор Гунникал ждал ужина и грелся в своей спальне, стоя спиной к огню, зная, что если спине тепло, то и всему телу тепло тоже. Он боялся простудиться. У майора Гунникала было больное сердце, хотя по его внешнему виду невозможно было это сказать. Он был рослым и казался крепким. Волосы его лишь слегка посеребрила седина. Лицо, тронутое тропическим загаром, выглядело свежим и здоровым, хотя от природы отличалось бледностью. Отличительной чертой майора Гунникала была прямота, стремление поступать правильно в любом случае, даже если ему это было нелегко, и уже не думать об этом впоследствии. Его недостатком была вспыльчивость.

В настоящий момент он размышлял о себе, что случалось крайне редко и весьма его озадачило. Его тяготило какое-то неясное предчувствие беды, невеселые думы роились в его голове, и он пытался отогнать их.

«Это все из-за нервов и потому, что я слишком много курю. Завтра я съезжу в город, пусть старина Питерсон пропишет мне что-нибудь. Через день я стану свежим как огурчик. Наверное, печень расшалилась. И зарядкой на улице не займешься из-за проклятого мороза. Да, это печень. А что же еще?» — говорил себе майор.

Переодеваясь к ужину, он медленно и отчетливо произнес: «К черту предчувствия». Но ему не удалось избавиться от странной тяги к умиротворению, от печали и желания всех прощать. Спустившись к ужину, он встретил в гостиной только одного человека, Кеннета. Они не ладили между собой. Накануне в курительной майор искреннее восхитился бесхитростным рассказом молодого, неизвестного писателя о солдатской жизни. Кеннет, искушенный в литературе, заявил, что восхищаться здесь нечем, потому что рассказ явно слабоват.

— Я считаю, что только критик способен замечать недостатки в композиции и стиле, — важно заявил он.

— Верно, — запальчиво ответил майор. — Но чтобы разглядеть достоинства рассказа, нужен нормальный человек.

Со стороны майора это было довольно невежливое замечание, ибо Кеннет — человек чувствительный. Кеннет снял очки и озадаченно посмотрел на майора.

— Не стоит изображать из себя что-то, — добавил майор.

Тут вмешался сэр Чарльз, хозяин дома, и прервал их перепалку.

И теперь, когда майор вошел в гостиную, Кеннет тут же надулся, принимая вид оскорбленного достоинства, на которое Провидение для него, увы, поскупилось. Неожиданно майор подошел к нему и протянул руку.

— Послушайте, Кеннет, — сказал он, — я, старый дурак, всегда думал, что разбираюсь во всем лучше всех. Я не имел права сомневаться в вашей правоте и вести себя как последний осел. Прошу извинить меня.

Кеннет с облегчением избавился от спесивого вида и немедленно пожал майору руку. В течение двух недель после смерти Гунникала он восторгался им, а затем преподнес нам историю о том, как пришел к майору и заставил его принести извинения.

За обедом майор был мрачен. Зато когда вошли дети хозяина, повеселел. Он любил детей. В курительной он не задержался, поспешил к себе. Ему хотелось остаться одному.

Он лежал какое-то время с открытыми глазами, размышляя. Мод, старшая дочь хозяина, внешностью напоминала майору его племянницу Дорис. Мод такая веселая и беззаботная, в то время как Дорис — из-за этой проклятой травмы — лишена разума и не может говорить, и никогда уже не вернется к ней радость жизни. И все же Дорис не казалась несчастной; в ее глазах отражалось безумие, но она явно не страдала. В самом начале болезни девочка бредила, бормотала о какой-то женщине — старухе в алой одежде, которая напугала ее.

Почему-то именно сейчас майор вспомнил это. В полночь он открыл глаза и увидел женщину, стоявшую на коврике перед камином. Она протягивала свои желтые руки к огоньку, теплящемуся в камине, ее тощие скрюченные пальцы напоминали когти хищной птицы.

Он испугался, но не хотел будить людей, спящих в доме.

— Что вы здесь делаете? — прошептал он.

Старуха обернулась. Он с трудом различал ее лицо. Вспышка огня показала ему ее одежду: лохмотья алого цвета. Голос старухи был негромким и приятным.

— Вы проснулись? В самом деле? Мне пришлось пошуметь, чтобы разбудить вас. Но все они обычно продолжают спать, когда прихожу я. Я та самая алая женщина, о которой говорила Дорис. Ее взяли…

— Она умерла? Значит, избавилась от страданий.

— Нет, не избавилась. Девчонке предстоит прожить еще одну жизнь. Она обретет другой облик, а я порадуюсь ее новым несчастьям, прежде чем она избавится от мучений и наступит избавление. Как я ее ненавижу! Я уж присмотрю за тем, чтобы она пострадала побольше.

— Неужели это все происходит на самом деле, хотя этого не может быть? — спросил Гунникал.

— Те, кто видит меня, задают мне подобные вопросы. Это правда. Дорис станет птицей в клетке — одной из тех, кто в неволе сходит с ума, а благодаря физической выносливости долго и мучительно умирает.

— Как вы можете! — сказал майор.

— Очень даже могу. И вы прекрасно это знаете, — возразила старуха. И тихо, таким же мелодичным голосом добавила: — Хватит об этом. Не следует ничего обсуждать и не нужно мне ничего доказывать. Я знаю, что говорю. Но люди редко слышат меня — они почти всегда спят, когда прихожу я.

— Где Дорис сейчас?

— В царстве грез, далеком от жизни. Девчонка дожидается, когда я займусь ею. Она родится вновь, ее поймают, посадят в клетку и станут мучить.

Во время этой ужасной речи старуха оживилась, а огонь в камине, как бы соглашаясь с нею, разгорелся ярче, показывая ее худое, уродливое лицо с глубоко ввалившимися глазами.

— Это жестоко, — содрогнулся майор. — А кем стану я, когда умру?

— Вам будет не так уж плохо, — усмехнулась старуха. — Вам предстоит родиться хорошеньким беленьким ягненочком, который проживет ровно час. Кстати, этой ночью вы умрете. Но сердце Дорис должно быть разбито непременно, когда она станет биться о прутья клетки, потому что я ненавижу ее. Вы увидите ее, когда окажетесь в царстве грез, она вас — тоже. Я подарю вам такую возможность.

И вдруг майору пришла в голову одна мысль:

— Сделайте так, чтобы участь Дорис досталась мне, а Дорис — моя, — сказал он.

Старуха взвизгнула:

— Нет! Нет!

Но нечто, подобно свету, заполнило душу майора. Это была Глубокая вера в то, что будет так, как он желает, ибо последняя воля умирающего священна.

Старуха с лицом, пылающим от гнева, пересекла комнату, положила руку на грудь майора — там, где находится сердце. Он упал навзничь и больше не вымолвил ни слова.

— А мне впредь наука — появляться, только когда они спят, — пробормотала она, вернувшись к камину. — Я многим рискнула, вот и потеряла Дорис и этого человека.

Она долго молчала.

— Но теперь я помучу его посильнее, чем собиралась мучить Дорис. Куда сильнее, — прошептала она огню.

Два месяца спустя в теплом, уютном местечке на зеленой травке родился белый ягненок. И через час скончался.

И в тот же самый день ловец птиц из Уайтчепела рано вышел из дому. И ему повезло.

III

Дорис на облаке

Итак, Дорис свободна. Для нее наступило окончательное избавление от злых чар. Мрак безумия сменился светом. Краткий мистический период, который последовал за смертью тела, закончился тоже. Ее душа вылетела из тела во время лунной ночи — чистая, открытая, прекрасная. Дорис с трудом могла вспомнить свою земную жизнь. Она помнила, что страдала и что говорила со страшной женщиной, старухой в алых лохмотьях. О чем именно шла речь, Дорис не помнила, но с того самого момента ее рассудок окутала тьма. О том, что она умерла, Дорис не знала, а короткую необычную пору после смерти помнила смутно.

Она свободна, и этого ей достаточно. Ей казалось, что она все еще не рассталась с телесной оболочкой, которая именовалась Дорис во время ее земной жизни, хотя и чувствовала себя легче воздуха, сильнее, чем прежде, и гораздо красивее. Невидимая для человеческого взгляда, она стояла — детская фигурка, изящная, тоненькая, выпрямившись на темном облаке, которое легкий ночной ветерок нес над холмами и долинами. Внизу она могла видеть выходящую из берегов реку, рассерженную на старые каменные мосты, не дающие ей развернуться, на туманы, одевающие в белый наряд все вокруг.

Она увидела много такого, чего не видели живые. Забытые в грубо сколоченном загородном доме, совсем юные весенние цветы только что увяли: она видела их души, слившиеся в единый прощальный аромат, который устремился вверх, а потом рассыпался призрачными лилиями в саду грез.

И всю ночь она созерцала изумительную красоту, встретившуюся во время ее путешествия. И это не утомляло ее. И дождь, и роса не причиняли ей неудобств, а от морозного ветра ей не было холодно ни капельки.

С наступлением утра к Дорис прилетел легкий бриз. Он был такой юный и легкомысленный, что забыл слова, которые следовало ей — передать, но зато запомнил их смысл. Бриз шепнул Дорис на ухо: «Он просил меня передать, чтобы ты разыскивала на белом свете разные печали». И задержался на минутку, чтобы поиграть ее волосами, а затем спустился и попробовал сдуть с одуванчика пух. Но у шалуна не хватило сил. И тогда он сел и надулся. Он еще не знал, что самое разумное, что можно делать в подобных случаях, — это не делать ничего.

А Дорис продолжала лететь над землей — очень счастливая, распевая пришедшие на ум песенки. Сначала облако принесло ее к большому дому, где жила гордая и красивая дама. Но гордая дама закрылась в своей комнате и плакала, пока не покраснел ее нос, и тогда она стала некрасивой. И все потому, что кто-то — наверное, ее муж — умер и теперь наконец-то счастлив! Дорис презрительно рассмеялась и полетела дальше.

А в одной детской обитала маленькая веснушчатая девочка с волосами песочного цвета Девочка была грустна из-за несчастного случая с куклой за девять пенсов, которую она считала своей подружкой. В шее куклы появилась маленькая дырочка, через которую сыпались опилки. Чтобы заставить их высыпаться вообще, нужно куклу встряхивать. Девочка не хотела, чтобы опилки высыпались, потому что, когда высыплется все, кукле станет больно. Но она, не зная, что делать, держала куклу вверх ногами и трясла ее. Как же не посочувствовать той, которая когда-нибудь станет взрослой женщиной, не дать ей мудрого совета?! И Дорис прошептала ей на ухо:

— Возьми кусочек липкой бумаги и заклей ею дырку в шее куклы.

Девчушка подумала, что ей в голову пришла хорошая мысль, и убежала, светясь радостью, в кабинет, где открыла коробку для бумаги. Бумаги там не оказалось. Зато была одна почтовая марка стоимостью в один пенни. Девочка знала, что — поступит нехорошо, если без спросу возьмет ее. Тогда она пошла на компромисс, и сделала это типично по-женски — порвала марку пополам и взяла лишь половинку. Она вернулась в детскую и приклеила половину марки к шее куклы, как ей советовала Дорис. Дорис, наблюдая за ее действиями, ужаснулась: — Ты не должна была брать без спросу эту марку, — сказала она ей. — Лучше сознайся в том, что натворила, и скажи, что не хочешь врать. Тогда девочка предположила, что Дорис — это совесть, ведь Дорис была невидима. Но она так и не сказала ничего родителям. Дорис это очень опечалило — она знала, что детей всегда прощают. Или о них забывают вообще.

Дорис увидела и много других несчастий. И вскоре перестала о них задумываться. Люди, чувствовала она, всегда преувеличивали значение смерти, любви, денег. Еще она заметила, как ветер — злой ветер — треплет стебель самого красивого нарцисса, и никто не надел траурного платья по этому поводу, не показал даже признаков горя. Она всего лишь несколько часов была в ином мире и уже чувствовала, что не надо связываться с людьми.

Это произошло, когда она прилетела в большой грязный город. Облако остановилось возле замызганного магазина, на замусоренной улице. На окне с внешней стороны магазина висела плетеная клетка. В клетке этой стояла желтая чашка для воды, но без воды, и синяя чашка для зернышек, но без единого зернышка. И существо, которое задыхалось на полу клетки в углу, — все, что осталось от птички, которая когда-то парила в небе и радовалась воздуху и солнышку. Люди не могли увидеть Дорис, но птичка увидела ее и что-то ей пискнула. Дорис не понимала птичьего языка. Она вошла в магазин и шепнула человеку, стоявшему за прилавком:

— Ваша птичка на улице хочет, чтобы о ней позаботились. Она больна.

— Господи помилуй! А я заплатил за нее целый шиллинг.

Он налил для птички немного воды и насыпал того, что не годится птичке в пищу. Птичка запищала.

«Она меня узнала и уже полюбила», — обрадовался человек. На самом деле птичка сказала:

— Будьте добры, сверните мне шею, чтобы я больше не мучилась!

«Мне ее жаль, — сказала себе Дорис, продолжая путь. — Какое это счастье — не быть ни животным, ни птицей и оставаться свободной!»

Если бы Дорис знала всю историю этой птички, она пожалела бы ее еще больше.

I

— Мне восковую куклу, пожалуйста, — попросила продавца женщина.

Взглянув на нее, продавец прикинул, что дорогая вещь ей не по карману, и предложил ей куклу подешевле, стоимостью два шиллинга.

В самом деле Грэйс Мордаунт была отнюдь не богата и выглядела отнюдь не богато. Платье на ней было самое простенькое. Зато у нее были красивые глаза и темные вьющиеся волосы, которым могла бы позавидовать любая женщина. Волосы она не стригла, а укладывала в тугой пучок, хотя могла бы смотреться намного привлекательнее, изменив прическу. Ее было тридцать два года, и она зарабатывала тридцать шиллингов в неделю.

Кукла за два шиллинга ей не понравилась.

— Никуда не годится, — сказала Грэйс, бросив на дешевую куклу презрительный взгляд.

Продавец, видимо, согласился с нею и предложил:

— Верно, мисс. Посмотрите вот эту. Очень симпатичная, к тому же с приданым — со сменным комплектом одежды. Четыре шиллинга и два пенса. Загляденье, а не кукла.

Мисс Мордаунт осторожно приняла игрушку, повертела ее — та открывала и закрывала глаза, — но осталась недовольна.

— Сдается мне, сказала она, — …э-э-э… малышка хотела бы куклу больше. — Заминка, с которой мисс Мордаунт произнесла эту фразу, свидетельствовала: Грэйс не привыкла лгать. Кукла предназначалась вовсе не для маленькой девочки; больше того, никакой девочки не было и в помине.

В конце концов мисс Мордаунт (а она зарабатывала тридцать шиллингов в неделю) покинула магазин с покупкой — куклой стоимостью восемь шиллингов.

— Настоящее произведение искусства, — нахваливал куклу продавец, заворачивая в мягкую бумагу и укладывая в коробку. — Чудесная игрушка. Несомненно, она понравится вашей до чурке. — Казалось, ему и в самом деле не хотелось расставаться с куклой, он всего лишь уступает ее этой женщине с большими печальными глазами.

Он попытался обратить ее внимание и на гироскоп, и на заводной скелет, «хитроумную штучку». Но мисс Мордаунт даже смотреть на них не стала, сказав, что ей больше ничего не надо.

Она ушла из магазина с куклой в коробке.

На коробке имелась аккуратная петелька — для того чтобы покупательнице удобнее было нести ее. Но Грэйс бережно несла коробку, прижимая к груди обеими руками.

На Тотнем-Корт стоял невообразимый шум. Двери автобусов с грохотом открывались, впуская служащих после работы, затем с таким же грохотом закрывались и с ревом трогались. Извозчик огрел кнутом собаку, и та взвыла от боли и обиды. Мальчишки — разносчики газет вопили истошными голосами: «Футбольное обозрение! Футбольное обозрение!» И в этом гаме никто не услышал, как мисс Мордаунт сказала своей ноше:

— Скоро придем домой, хорошая моя.

Только не подумайте, что у мисс Мордаунт не все в порядке с головой. Сумасшедшие не способны зарабатывать в крупной конторе тридцать шиллингов в неделю, как это удавалось мисс Мордаунт. Она начинала с восемнадцати шиллингов в неделю и за четыре года достигла тридцати. Теперь даже управляющий делами полагал, что она стоит этих денег. Мистер Форт, который вел бухгалтерию, полагал, что мисс Мордаунт порой резковата, но тем не менее восхищался ею. Пожилая уборщица считала Грэйс Мордаунт «весьма вежливой дамой». Курьер по имени Джеймс, слегка подзастрявший на этой должности для своего возраста, говорил, что мисс Мордаунт не в его вкусе, но вполне терпимая тетка, если ее не дразнить. Короче, у разных людей складываются разные мнения об одном и том же человеке. Но мнения всех знакомых Грэйс Мордаунт сошлись бы в главном: она — человек в здравом уме, да и любой врач с Харли-стрит поставил бы такой же диагноз.

И тем не менее тридцатидвухлетняя Грэйс Мордаунт, взрослая женщина, только что купила куклу за восемь шиллингов не для кого-нибудь, а для себя. Зачем ей эта кукла, спросите вы. Судьба превратила ее жизнь в тяжкий труд, а работа в конторе постепенно превращала ее в машину. Спасибо Эдит Стаффорд, ее подруге, которая постоянно тормошила Грэйс, заставляла сопротивляться трясине убогой повседневности и пыталась превратить в стойкого оловянного солдатика. Грэйс Мордаунт была одинока, не было с ней рядом никого, кто любил бы ее, с нетерпением ждал, когда она вернется с работы; не о ком ей было заботиться. Но она была женщиной, и покупка куклы свидетельствовала о ее готовности к самопожертвованию. Если угодно, можете назвать это проявлением материнского инстинкта.

Мисс Мордаунт жила одна в крошечной квартирке в старом доме, который прятался в глухой улочке. Квартира состояла из двух комнатушек и клетушки-кухоньки, но в ней царили чистота и порядок. Платила она за нее целых восемнадцать шиллингов в неделю и ради нее отказалась от более дешевой комнаты. Зато теперь у нее было отдельное уютное жилище, и она полюбила, его, а это главное, хотя, согласитесь, далеко не все.

Она извлекла куклу из коробки, поцеловала, погладила по головке, поправила на ней платьице и усадила в кресло, сказав:

— Подожди немножечко, Синтия. Будь хорошей девочкой.

Уложив пустую коробку на верхнюю полку шкафа, она пошла на кухню, зажгла газовую горелку, поставила чайник и принялась готовить ужин. В буфете у нее хранилась банка с консервированным языком, и ей давно хотелось его попробовать. Но если вы купили куклу, тем более за восемь шиллингов, то вам стоит ограничиться какао, хлебом, абрикосовым джемом. Впрочем, джемом тоже увлекаться не стоит. И жестяная банка, на которую уже давно поглядывала Грейс, осталась до поры до времени запаянной.

Все это время Синтия терпеливо дожидалась, когда ей уделят внимание, вела себя хорошо, как ей было велено. Кресло ее пододвинули к столу, и мисс Мордаунт разговаривала с нею в течение всего банкета:

— Правда, Синтия, здесь лучше, чем в магазине? Там духота, а здесь прохладно. Как ты думаешь, чем я займусь после ужина? Так уж и быть, скажу. Я сошью тебе из шелковой ткани длинную ночную рубашку. Ты будешь в ней как настоящая принцесса. А потом я устрою тебе кроватку рядом со своей, и тебе в ней будут сниться сладкие сны.

Мисс Мордаунт редко имела возможность говорить так ласково. Если она печатала в своей конторе на машинке и машинка начинала капризничать, она выражалась более крепко. Мистер Форт при этом неизменно разражался смехом, и от его смеха мисс Мордаунт злилась еще больше. Правда, она никогда не сердилась на старуху уборщицу и обращалась с ней не то чтобы ласково, но приветливо.

Раскраивая ткань для кукольной ночной рубашки, она рассказывала Синтии о своей жизни. Мисс Мордаунт призналась, что до сей поры жила в одиночестве. Конечно, у нее было много подруг, но ей так хотелось, чтобы рядом с ней всегда была маленькая собственная девочка. Она могла бы завести собаку, но кто бы позаботился о животном, пока хозяйка на работе? Синтия была гораздо лучше всех собак, вместе взятых.

Личико Синтии всегда выражало благосклонное внимание. Да, она оказалась превосходной слушательницей. Конечно, когда ее кладешь на спинку, она закрывает глаза — срабатывает обычный механизм. Но сейчас она сидела в уютном кресле и прислушивалась к тому, что ей говорили. Мисс Мордаунт обещала Синтии, как весело они заживут. И вдруг в беседу ворвались звуки фортепьяно, затем все стихло. Прошло несколько минут, и снова зазвучала музыка.

— Ты слышишь? — спросила мисс Мордаунт. — Я тебе скажу, что это значит, Синтия. Это значит, что соседняя квартира сдана внаем, и в ней поселилась девушка. Она играет неплохо, но должно же, в конце концов, быть разумное время для этого. Я даже не могу принимать дам из женского литературного общества из-за шума. И разве я смогу по утрам подниматься на работу, если я вынуждена наслаждаться музыкой до полуночи? Как же тогда зарабатывать на жизнь? Я поговорю с этой девушкой завтра, перед уходом на работу. А сейчас, Синтия, посмотрим, как ты будешь выглядеть в новой рубашечке.

Но примерку пришлось отложить. Раздался сильный стук в дверь, и Синтию вместе со всем ее имуществом пришлось срочно прятать в спальне.

Гостьей оказалась Эдит Стаффорд — высокая, тощая, порывистая дама, подруга мисс Мордаунт. Грэйс больше всего привлекали в ней честность и прямота, с которой Эдит высказывала свои мысли. Глаза мисс Стаффорд скорбно смотрели на мир сквозь пенсне с позолоченной оправой. Она не поцеловала Грэйс, как поступают обычно подружки при встрече, ибо питала отвращение ко всему негигиеничному. Если дружба настоящая, полагала она, то лобызаться просто смешно. Но курить она себе позволяла, и это являлось исключением из правила.

— Добрый вечер, Грэйс, — сказала мисс Стаффорд. — Я к тебе на минутку. Почему ты не пришла на занятие в ЖЛО вчера вечером?

— Мне было не до этого. Я вернулась с работы совершенно измученная.

— Брось ерунду говорить, — махнула рукой мисс Стаффорд, усевшись в кресле и положив ногу на ногу — поза, которую предпочитают мужчины. Она открыла кожаный портсигар и закурила.

ЖЛО — женское литературное общество. Женщины, их было семеро (слава богу, что не больше, радовалась Грэйс), встречались раз в две недели поочередно на квартирах друг друга. Будь в обществе больше народу, они вряд ли смогли бы разместиться в гостиной мисс Мордаунт. Когда подходила ее очередь встречать гостей, приходилось брать стулья из спальни.

— Ерунду говоришь, — повторила мисс Стаффорд. — Единственное, что доставляет мучение женщине, — это мысль о том, что она окажется смешной в глазах окружающих, поэтому лишний раз боится даже шевельнуться. Но ты обычно не пропускала занятия. Были все, кроме тебя. Маргарет Джексон, как обычно, не сдержалась. По поводу Китса. Между прочим, она кое-что о тебе рассказывала.

— Правда? И что же?

— Ты в самом деле собираешься замуж за Форта?

— Ни за что! Откуда она взяла?!

— Маргарет Джексон узнала об этом от своей приятельницы, знакомой с младшим братом Форта. Так вот, твой Форт в порыве откровенности признался ему, что последнее время ты выглядишь очень соблазнительно.

— Что ж, завтра я постараюсь, чтобы он изменил свое мнение.

— И правильно поступишь, — по-своему истолковала эту фразу Эдит Стаффорд, взмахнув рукой с сигаретой. — Нормальным женщинам некогда выходить замуж. Честное слово, если бы хорошенькие девушки согласились со мной, то через год все женщины обрели бы свободу. По крайней мере, я рада, что ты на моей стороне.

Грэйс Мордаунт слегка покраснела. Мистер Форт казался ей необразованным и неприятным типом. Но она также подумала и о том, что очень одинока. В этот миг за стеной опять зазвучала музыка, и разговор о замужестве прекратился.

— Ну и грохот! — поморщилась мисс Стаффорд.

— Да, — согласилась Грэйс. — Это девушка в соседней квартире. Я потолкую с ней завтра.

— Правильно, поговори. Даже друг друга не слышно. Ладно, я побегу.

Она швырнула окурок в камин, напомнив мисс Мордаунт, что в следующий раз все собираются в ее доме, и распрощалась, пожелав доброй ночи.

После ее ухода мисс Мордаунт сняла с Синтии платье и примерила новую ночную рубашку. А затем, пришив к вороту красивую тесьму, заснула с куклой в руках.

II

На следующее утро после завтрака мисс Мордаунт отправилась к соседке, чтобы высказать ей все, что она думает о несвоевременной игре на фортепьяно. Она собиралась потолковать об этом спокойно, как делается в приличных домах между соседями, так чтобы обе стороны не потерпели урона. Однако этот превосходный план не сработал, потому что не оказалось никакой девушки. Вместо нее дверь открыл разгневанный мужчина средних лет и сразу же обрушил на Грэйс поток сердитых слов. Он больше напоминал ребенка, у которого отнимают любимую игрушку и этим наносят страшную обиду.

Звали его Малкольм Харверсон, он был музыкантом и композитором, и не успела Грейс раскрыть рот, как он, впившись в нее взглядом своих больших синих глаз, разразился пылким монологом, размахивая красивыми белыми руками, встряхивая гривой густых волос и перескакивая с одной темы на другую:

— А что мне делать? Как вы думаете? Вы знаете, сколько раз меня уже выдворяли из лондонских квартир? Вечно эти квартиросъемщики объединяются против меня. Хоть бы какие-нибудь предписания об игре на фортепьяно в домах были — так нет же! А я, дурак, обрадовался. Ну, думаю, нашел себе собачью конуру, хоть поработаю в безопасности. На следующее утро еле-еле приготовил себе завтрак — паршивую яичницу! Сам приготовил! Никак не могу найти служанку, которая бы готовила мне еду. И вдруг — на тебе! Является ко мне очаровательная дама, предлагает сжечь инструмент и убираться отсюда к черту.

Мисс Мордаунт с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться над этим великовозрастным чудом. Наконец ей удалось вклиниться в монолог.

— Разве я говорила это? Вы можете играть сколько хотите до шести вечера, а иногда даже по вечерам с шести до десяти, пока я не попрошу вас перестать, но только не после десяти. Потому что…

Мистер Малкольм Харверсон воскликнул, стиснув голову обеими руками:

— О, подождите минуточку! Разве можно запомнить все это? Я не могу вставать в шесть утра, а что касается десяти вечера — то почему? Я часто после десяти вечера только начинаю жить. Почему бы соседям не пойти на кое-какие уступки?

Мисс Мордаунт смутила эта фраза, она ее сама собиралась использовать. А Малкольм Харверсон продолжал, размахивая руками:

— Разве кто-нибудь слышал, как я жалуюсь, а? В какой-то квартире есть женщина, которая строчит на швейной машинке в си-минор. Отвратительный тон. Но я, в отличие от вас, не бегу жаловаться и не кричу, что ее надо растерзать за это.

Мисс Мордаунт попыталась объяснить, что она никуда не бегала и ничего не кричала И даже не требовала чтобы он сжег свое фортепьяно. И тем более не хотела никого растерзать. Но поскольку она должна вставать рано, чтобы позавтракать, а потом успеть на работу к десяти часам утра то…

— Вы мне напомнили, — перебил ее мистер Харверсон (что за привычка перебивать женщин!). — Не подыщете ли вы мне какую-нибудь старушку, которая приходила бы сюда и выполняла для меня домашнюю работу. Пусть она приходит часов в восемь утра и по вечерам, часов в девять, это…

— Попробую поискать, — обещала мисс Мордаунт. — Но я с вами хотела бы поговорить не об этом.

Она повторила еще раз, чего она от него хотела. Ему это не понравилось. Он не против того, чтобы выполнить ее просьбу, но не любил обещать, потому что (он прямо так и сказал) память его не безгранична и он может об этом забыть. И тем не менее он надеется, что его просьбу о старушке, которая бы ему готовила и убирала, выполнят, иначе он пропадет.

Мисс Мордаунт вынуждена была поспешно оставить его, чтобы не опоздать на работу. Она поговорила на работе с миссис Фагг, которая убирала контору.

— Ладно, — согласилась мисс Фагг. — Я сделаю все для мистера Харверсона, если он за это хорошо заплатит. Надеюсь, он порядочный человек?

— По-моему, порядочный. Но, как и большинство мужчин, он не способен позаботиться о себе.

— Тогда схожу к нему сегодня и посмотрю сама, что он собой представляет. Я скажу, что вы меня послали. Благодарю, мисс.

Мисс Мордаунт целый день наслаждалась работой. В ней она разбиралась лучше, чем мистер Форт в своей.

Нельзя сказать, что мистер Форт был влюблен в мисс Мордаунт, однако считал, что из нее вышла бы вполне подходящая жена. Глэдис Мордаунт обладала приятной внешностью, кроме того, была серьезной и практичной. Правда, иногда могла и вспылить, но мистер Форт признавал, что и сам не первой молодости, поэтому не должен быть слишком разборчив, потому что неизвестно, подвернется ли ему совершенство. Кроме того, он когда-то был женат, а значит, имел опыт в семейной жизни и уж как-нибудь со временем справится с этой норовистой лошадкой. Да, печально вздохнул он, раньше Глэдис Мордаунт была с ним намного вежливее.

И мистер Форт, улучив минуту, попытался напомнить Глэдис о добрых старых временах, когда они были на короткой ноге. Но ответ дамы был настолько лаконичным, что если его отправить по телеграфу, то хватило бы самой мелкой, шестипенсовой монеты. Что-то вроде «шкуру спущу», если выразиться изящнее. После этого мистер Форт поведал своему другу, что все бабы — подлые твари. Но о том, что именно натолкнуло его на такую мысль, мистер Форт распространяться не стал.

…Поток музыки приветствовал мисс Мордаунт, когда она поднималась к себе. Мистер Малкольм Харверсон пел под собственный аккомпанемент. Он обладал приятным баритоном. Оказывается, он еще и петь умел! А впрочем, чему тут удивляться? Ведь он же артист, и этим все сказано.

Мисс Мордаунт на этот раз была расположена послушать музыку. Ее обрадовало, что Малкольм Харверсон, очевидно, забыл о ее предписании. Но как только захлопнулась дверь в ее квартиру, музыка смолкла. И мисс Мордаунт пришлось довольствоваться разговором с Синтией.

…Синтия сидела там, где ее утром оставила мисс Мордаунт, — на подушке в мягком кресле, и ее мордашка выражала ласковое внимание.

Мисс Мордаунт сказала, что рада видеть ее снова, и похвалила за то, что та вела себя прекрасно. Потом заговорила о музыке:

— Он поступил бы гораздо разумнее, Синтия, если бы закончил песню, а потом прекратил играть. Мужчины всегда все понимают буквально. А вдруг он рассердился на меня? Наверное, так и есть. Вряд ли ты сможешь сказать мне, много ли он играл днем.

Увы, Синтия не могла этого сказать.

Мисс Мордаунт, со свойственной ей аккуратностью, вскрывала банку с языком, когда в дверь позвонили. Человек, который звонил, спросил, она ли мисс Мордаунт, и вложил в ее руки коробку с цветами. В ней лежали белые розы и записка от мистера Малкольма Харверсона: «С большой благодарностью за тот подарок, который вы мне прислали утром, — миссис Фагг».

И она почувствовала, что не имеет права отказаться от цветов. Она их любила, но ее доходы не позволяли ей покупать их часто. Она поставила цветы в вазу, вазу водрузила на обеденный стол и пригласила Синтию полюбоваться ими. А потом завершила вскрытие банки с консервированным языком и так быстро уничтожила его, как будто подобные деликатесы достаются ей бесплатно. Но мисс Мордаунт была счастлива. И голодна. А еще позже написала короткую записку, выражая благодарность мистеру Харверсону за цветы, а затем смастерила меховую шапочку для Синтии.

III

Время шло. Как только мисс Мордаунт возвращалась с работы, фортепьяно мистера Харверсона неизменно смолкало. Зря он на нее так дулся. Это глупо, думала она. Были же вечера, когда она требовала тишины с шести до десяти вечера. Но иногда можно было бы играть и до десяти часов. Надо сказать ему об этом. Но как?

И повод появился. В этот раз встреча литературного общества должна была проходить у нее на квартире. У мисс Мордаунт было всего лишь шесть чайных чашек, не хватало одной. Вечно забывала ее купить! Она готовила комнату к визиту гостей и вдруг вспомнила, что ей нужна еще одна чашка. И ей пришло в голову, что она могла бы позаимствовать ее у мистера Харверсона, а заодно объяснить ему, что она вовсе не является музыконенавистницей, как он полагает.

Он не проявил никаких признаков скверного настроения, когда впустил ее в свою квартиру. Пригласил в гостиную, большую часть которой занимал небольшой рояль и книги. Приятно пахло кожей и турецкими сигаретами.

Чашка, которую он принес, стоила того, чтобы из нее пили участники литературного общества. Он как-то невесело спросил, скоро ли наступит вечер, когда ему позволят играть после шести часов вечера.

— Вы могли бы играть в любой вечер. Только тогда, когда я особенно прошу, не играйте, пожалуйста, — сказала мисс Мордаунт.

Малкомльм Харверсон внезапно сел и так стиснул чашку руками, что чуть не раздавил ее.

— Вечно мне не везет, — пожаловался он. — Всегда все забываю. Я думал, что могу играть только вечерами, да и то по особому разрешению! Конечно, я должен делать так, как хочется вам. В конце концов, я благодарен вам за вашу доброту. Ведь вы для меня нашли миссис Фагг. Мне на роду написано все путать. Недавно со мной произошел один случай.

— Какой? — заинтересовалась мисс Мордаунт.

— Мне надо было ехать в северную часть графства на репетицию. Я узнал, какие поезда туда ходят, и решил ехать на поезде, который уходит в десять часов пять минут. Меня это устраивало. Но через некоторое время в мозгу моем некоторые цифры перевернулись, и я подумал, что должен ехать в пять часов десять минут. Я встал очень рано, не стал даже завтракать, боясь опоздать. И напрасно старался. В пять часов десять минут утра поезда не оказалось. Служащий на вокзале, который мне об этом сообщил, покатывался со смеху, кебмен, который меня привез, — тоже. Я готов был умереть на месте.

Мисс Мордаунт выразила сочувствие незадачливому музыканту, но не смогла скрыть, что ее этот случай рассмешил и удивил.

— Не понимаю, как человек с вашим музыкальным талантом не может разбираться в таких простых вещах.

— Иногда я вообще сомневаюсь в том, что музыка — это дар. Скорее всего это недостаток. Во всяком случае, некоторые бытовые вещи портят мне настроение. Иногда мне кажется, что мне только и остается, что развлекать людей в черных визитках и фетровых шляпах, которые сопровождают старых маразматиков на курорты.

— Вы очень любезны, — задумчиво сказала мисс Мордаунт. — Вы любезны настолько, что прекращаете играть именно в то время, о котором я говорила, и мне неловко, что я обеспокоила вас подобной просьбой. А сегодня у меня собираются члены литературного общества, и поэтому я вынуждена просить вас, чтобы вы сегодня вечером не играли.

— Конечно, не буду.

— Но я надеюсь, что вы будете играть завтра столько, сколько захотите. Ой, кто-то у моей двери. Спасибо, спокойной ночи.

Это была мисс Эдит Стаффорд.

— Я пришла пораньше, — заговорила она. — Хотела помочь тебе подготовить помещение.

— Спасибо, Эдит. Все в порядке. Я сейчас бегала за чайной чашкой.

— Ах! — сказала мисс Стаффорд. — Помню. К девушке по соседству. Надеюсь, ты уговорила ее, чтобы она не прикасалась сегодня к своему грохочущему ящику?

— Да, этим вечером она не будет играть, — сказала мисс Мордаунт, краснея. Как мы уже знаем, мисс Мордаунт не умела лгать.

Встреча прошла успешно. Мисс Тилбури прочитала свои заметки о том, что именно ей непонятно в творчестве Роберта Броунинга. Мисс Джексон упрекнула ее в том, что она не понимает его поэзии вообще. Мисс Эдит Стаффорд вступилась за мисс Тилбури, заметив, что мужчин-писателей часто трудно понять, в то время как мысли женщин-писательниц доступны для понимания всегда. Потом они все вместе пили чай, и мисс Мордаунт прихлебывала из синей чашечки, которая нисколько не походила на чашки ее гостей. Мисс Стаффорд спросила ее, что за девушка живет по соседству. Но мисс Мордаунт, покраснев, сказала, что не знает. И заговорила на другую тему.

А ночью, лежа с Синтией в кровати, мисс Мордаунт рассказала ей, что вечер прошел чудесно. Она также сказала, что мистер Харверсон был в плохом настроении. Но он в этом не виноват. Она добавила, что он не такой уж бедный человек, у него хорошая мебель, а иногда он нанимает кеб. И много чего еще Грэйс наговорила своей кукле. И опять Синтия терпеливо ее слушала, но глаза ее были закрыты.

На следующий вечер, когда мисс Мордаунт поставила в известность Синтию о том, что гардероб ее пополнился, звук фортепьяно мистера Харверсона прервал ее. Эту музыку мисс Мордаунт слушала с восхищением. А когда прозвучал последний аккорд, она не смогла удержаться и захлопала в ладоши…

Почти сразу раздался стук в ее дверь, и она, смутившись, впустила в квартиру мистера Харверсона.

Взглядом больших синих глаз он обвел комнату. В поле его зрения попала и Синтия, которую мисс Мордаунт спрятать забыла.

Но мистер Харверсон, который казался не более смущенным, чем всегда, куклу как будто не заметил, хотя на Синтии красовалась новая меховая шапочка, делавшая ее очаровательной. Он сказал, что услышал, как кто-то аплодирует, и если мисс Мордаунт и в самом деле любит музыку, то лучше всего ее слушать по другую сторону стены. Не хочет ли она зайти к нему?

Мисс Мордаунт приняла приглашение, удивившись собственному поступку. Она заняла легкое удобное кресло в той комнате, которая пахла кожей и сигаретами. И мистер Харверсон спросил, что сыграть для нее.

— Если вы играете Бетховена, то, пожалуйста, «Лунную сонату». Я ее люблю.

— Добрая старая «Лунная соната», — пренебрежительно отозвался мистер Харверсон. — Все школьницы должны переболеть ею, как корью. Впрочем, почему бы и нет.

И, не подумав искать ноты, мистер Харверсон сел и сыграл «Лунную сонату». Пренебрежение у него звучало лишь в словах, в музыке он его не допускал.

— Может, вам покажется, что я отстала от жизни, — сказала Грэйс Мордаунт, когда он закончил, — но музыка Бетховена прекрасна, и вы замечательно играете.

— Да, — согласился Харверсон, — Бетховен превосходный композитор. Если бы в годы своей жизни он имел такое фортепьяно, какие делают сейчас! Но он и без того прекрасен. Знаете, мисс Мордаунт, я не пил сегодня кофе, а тот, что из ресторана, настоящая бурда. Вы не поможете мне приготовить кофе?

— Неужели вы собираетесь бодрствовать всю ночь?

— Нет, что вы. Но если я не попью кофе, то не засну. Я не так устроен, как все нормальные люди, и не вписываюсь ни в какие рамки.

Мисс Мордаунт сначала помогла ему сварить кофе, а потом помогла его пить. Ей хотелось признаться ему, что она не ожидала того, что ее аплодисменты подслушают. И наконец решилась сказать ему об этом.

— Нет, я не подслушивал! — воскликнул Малкольм Харверсон. — Просто эти стены очень тонкие. Я даже слышу, когда вы что-то говорите вашему маленькому другу. Я не слышу, конечно, что именно, иначе предупредил бы вас, но улавливаю бормотание.

— Какой маленький друг? — спросила встревоженная мисс Мордаунт.

— Кукла, конечно. Вы ведь ей все рассказываете, правда?

— Д-да, — помявшись, согласилась мисс Мордаунт. — Видите ли…

— Не нужно ничего объяснять, — сказал Харверсон. — Ради бога, не объясняйте. Это так понятно. Тому, кто этого не понимает, не следует заниматься музыкой — ничего хорошего из него не выйдет.

На следующий вечер, и на следующий, и еще много вечеров подряд Харверсон и мисс Мордаунт ходили друг к другу в гости.

Однажды Грэйс развернула газету и прочитала сообщение о недавно проходившем фестивале. Наткнувшись на знакомую фамилию, она радостно вскрикнула. Малкольму Харверсону газетчики расточали щедрые похвалы!

В истории Малкольма Харверсона и Грэйс Мордаунт мог быть один-единственный конец — счастливый. Они поженились.

Эдит Стаффорд сказала, что знала все наперед, и уже давно. Возможно, ясновидение ее как-то утешило.

Через несколько лет, когда для газет стало привычным явлением повествовать о Малкольме Харверсоне как о выдающемся композиторе, миссис Харверсон решила сделать своей маленькой дочурке подарок — куклу, которую она считала символом воплотившейся мечты. Она призналась ей сразу, что кукла эта не новая, она раньше играла с ней. Мисс Синтия Харверсон, которую нисколько не заботила арифметическая точность, заявила, что это было, наверное, сто лет назад.

— Приблизительно, — улыбнулась мать. — Но кукла носила прекрасные платья и модные шляпки. Я сама ей их мастерила. А еще она закрывала глаза, когда ложилась, и у нее было имя.

— Давай посмотрим на нее, — заинтересовалась мисс Харверсон.

Куклу и ее одежду извлекли на свет божий. И мисс Харверсон пришла в восторг от всего этого богатства. Но она положила пальчик в рот и стала сосать его, сопровождая этим действием интенсивную умственную работу. Она заявила, что мама потому всю жизнь шила такие красивые платья для куклы, что ей больше не с кем было играть.

— Миленькая моя, я была уже взрослой, когда начала их шить, гораздо старше, чем ты сейчас.

— А сколько лет тебе было?

— Не стоит вспоминать, но больше, чем сейчас.

Обе они самозабвенно возились с куклой, когда вдруг Грэйс услышала, что ее зовет муж:

— Послушай, дорогая. Я должен послать десять шиллингов одному человеку, живущему в Брюсселе. Как это сделать?

Грэйс, смеясь, вошла в кабинет мужа.

— Дай мне письмо и деньги, я их сама пошлю. А ты нисколько не изменился, все такой же непрактичный.

Потом она села рядом с ним и добавила, но уже серьезно:

— Я подарила Синтии свою куклу, и она уже полюбила ее.

За то, что я есть

Привычка к теплу и уюту зачастую берет верх над неприязнью. Все трое — морская свинка, дымчатая кошечка и собака бультерьер отдыхали на коврике возле камина.

— Вы уселись на мой хвост, — проговорила рассерженная кошечка.

— Извините, — сказала собака и подвинулась.

Морская свинка украдкой взглянула на них и закрыла глаза.

— Да, — проговорила дымчатая кошечка, — я так устала, меня все утро ласкали, тискали в объятиях. Вы не можете себе представить, как утомительно быть любимой.

— Вы правы, — сказала собака. — Не могу представить. Вы восхищаете всех своей мягкой пушистой шерсткой и изящными движениями. Но вас не любят. Любят обычно не за это.

— А за что? — спросила кошечка. Она очень разозлилась на собаку за эти слова. — Если судить по вашим словам, вас просто обожают.

— Любовью, — задумчиво заговорила собака, — награждают за другое, нечто более надежное. Вот вам пример. Представьте себе, что молодая и красивая девушка идет по пустынной улице. Если ее сопровождает собака, особенно хорошей бойцовской породы, то девушка в безопасности. Она даже доходит до того, что начинает любить собаку. Это логически неминуемо. Как водится, любовь к тому, кто способен защитить, более долговечна, нежели любовь за красивые глаза и мягкую шубку.

— И вы верите всему этому? — спросила кошечка.

— Так должно быть, — отозвалась собака. — Но, откровенно говоря, я сомневаюсь, что хозяйка любит меня больше всех.

— Вот теперь вы говорите дело, — замурлыкала довольная кошечка.

— Да и насчет вас я тоже сомневаюсь, — добавил пес.

— Я вынуждена признать, — вздохнула кошечка, — что Джорджа наша хозяйка любит больше, чем нас.

Джорджем звали морскую свинку. Даже с точки зрения морских свинок он ничего особенного не представлял, а нравственный облик его оставлял желать лучшего.

— Так и есть, — печально согласилась собака. — Разбудите его и спросите, как ему удается завоевать любовь хозяйки.

Кошечка похлопала лапкой по голове Джорджа. Неприветливые и порочные глазки Джорджа тотчас же открылись. Он сердито сказал, чтобы она была осторожнее и не давала воли своим лапам.

— Послушайте, — сказала кошечка, — наша хозяйка любит вас больше всех. Чем вы заслужили ее любовь?

— Тем, что просто существую, — ответил Джордж.

— То есть как это? — не поняла кошечка.

— Я ничего не делаю для того, чтобы меня любили. Я просто существую.

— Вы не красивы, не изящны, — сказала кошечка.

— Не сильны, не храбры, — вторила ей собака.

— Это верно. Но я такой как есть, — сказала морская свинка. — И это все, что ей от меня нужно.

И вот в комнату вошла хозяйка.

Она подняла морскую свинку и поцеловала ее. Потом осторожно отодвинула собаку и кошечку от камина, чтобы Джордж смог лечь поближе к огню.

И на мгновение в комнате воцарилось молчание. И лишь Джордж исторгнул звук, только не понять, что это было: то ли он прыснул со смеху, то ли захрапел.

Почувствовав отвращение к нему, кошечка закрыла глаза и заснула.

А собака сидела у камина, молча уставившись на огонь. Она щурилась и размышляла. А затем, обобщив свои наблюдения, изрекла:

— Чаще всего мы любим тех, от кого нет никакой пользы.

Улица искушений

I

Жил-был король, у которого была очень красивая дочь. Да это неудивительно: в добрые старые времена у всех королей были красивые дочери.

Звали королевскую дочь принцесса Карамель.

Отец обожал ее, для него она была самым прекрасным существом на свете. Он видел в принцессе Карамель само совершенство. Он задавался вопросом, как ему найти для нее достойного мужа, который, пусть хотя бы наполовину, обладал теми качествами, как принцесса Карамель. Он не спал ночами, думая о том. И говорил придворным:

— Принцесса Карамель — самая прелестная девушка на свете. Она умнее всех и всех добрее.

А придворные лишь зевали и говорили, что они это давно заметили.

II

Беспокойство, которое зачастую испытывают монархи при выборе мужей для своих прекрасных дочек, стоит того, чтобы привлечь внимание не только баснописцев и сатириков, но и психиатров.

Однажды король, вступив в апартаменты принцессы Карамель, сказал ей так:

— Дитя мое! Когда-то я нянчил тебя на своих руках. И вот уже ты стала взрослой девушкой. Тебе пора замуж. Я придумал испытание, благодаря которому мог бы определить, годится ли тот или иной юноша, чтобы ему оказали честь, назвав его твоим мужем. Я задумал создать улицу, которая должна носить название улица Искушений. Длина ее — всего одна миля, и на ней будут все соблазны, которые только придут на ум знатокам прегрешений и пороков. Человек, который пройдет эту улицу с начала до конца за двадцать минут, может считаться прошедшим все испытания. Он станет твоим мужем.

— Благодарю вас, отец, — покорно произнесла принцесса. Но, откровенно говоря, у нее было свое мнение на этот счет.

А улица между тем была уже готова. В ней витал аромат восточных благовонии. На каждом углу юношей втягивали в азартные игры. Соискатели руки королевской дочери должны были пройти мимо столов, уставленных всевозможными яствами и напитками, мимо музыкантов с трубами и барабанами, девушек изумительной красоты и неиссякающей любвеобильности.

III

Ровно в восемь часов вечера кандидат в мужья вступал на улицу Искушений. На другом конце улицы его ожидали король с секундомером в руке и оркестр.

И если (впрочем, так всегда и случалось) кандидат задерживался, он должен был сообщить по телефону, что его задержал туман в Сити, и тогда оркестр наигрывал мотивчик той песенки, по которой можно было понять, что еще один добрый человек сбился с пути истинного.

И вскоре улица Искушений стала популярной. Выражение «показать себя достойным принцессы Карамель» означало пасть очень низко.

И за десять лет никто не миновал соблазнов на улице Искушений и не прибыл к цели за указанное время.

Король, который к моменту создания улицы Искушений был уже немолод, теперь одряхлел окончательно и слег.

IV

Лежа на смертном одре, он призвал к себе дочь.

— Карамель, — покаянно заговорил он, — я был не прав. Я принес тебе горе. Я хотел найти для тебя идеального мужа, но нет совершенства этом мире. И поэтому моя любимая роза так и не увидела света и осталась несорванной.

— Мне хорошо было и с искусственным светом — сказала принцесса, скромно потупив глаза.

— В то время как я подыскивал для тебя юношу, в котором нет никаких недостатков, твоя жизнь проходила безрадостно и пресно, как жизнь монахини.

— Не сказала бы, дорогой отец.

— Что это значит?

— Отец, в течение этих десяти лет я служила одной из приманок на улице Искушений.

Услышав эти слова, король тотчас умер.

Золото

В Средние века жил-поживал один мальчик, очень честолюбивый и целеустремленный. Он не валял дурака и не сердил учителей. Он не обижал кошек. Он даже не досаждал родителям своим озорством. Он никогда не присоединялся к мальчикам, которые участвовали в боевых действиях между собой, рвали и пачкали одежду, а иногда приходили домой в слезах. Он терпеливо сидел дома, изучая знаки зодиака и растения, действия лекарственных трав. Он был предан науке. Мозг его быстро развивался. В возрасте двенадцати лет у него был лоб как у одного из самых знаменитых философов той поры. И это заставляло других мальчиков так завидовать ему, что они бросались в него камнями. Но нелюбовь сверстников нисколько его не тревожила, потому что он знал, что поступал правильно. Он многого хотел достичь. На побеленной стене своей комнатки он вывел большими буквами: «целеустремленность».

Отец его видел, что мальчик шагает в нужном направлении, и предчувствовал, что его ждет прекрасное будущее. Он был всего лишь бедным оружейником и страдал от жестокой конкуренции, заставлявшей его снижать цену. Но все же сумел наскрести достаточно денег, чтобы отдать сына в обучение к астрологу и главному алхимику.

Астролог говорил часто и решительно, что никогда у него не было ученика лучше, чем этот мальчик, и прилежнее.

Время шло, и наш молодой друг уже не был мальчиком. Он стал молодым человеком, юношей, чей большой череп и трудолюбие привлекали девушек. Девушек было тогда так же много, как и теперь. Они ничего не имели бы против парня с какой-нибудь чертовщинкой. Однако им хотелось, чтобы он был и пригож собой, и небеден. Им нравилось, что парень этот целомудренный и обладает большим лбом. Часто они бросали робкие взгляды на нашего молодого философа, приглашали его к себе на чашку чая или принять участие в любительских спектаклях. Далее они говорили, что папа был бы очень рад, если бы он заглянул как-нибудь вечерком выкурить трубочку. Но молодого человека никуда было не затащить. Юноши, вместе с которыми он учился, предлагали сыграть в карты. Но он устоял и против женских чар, и азартных игр, и вин. Он всецело был предан свой работе. Он сумел наскрести достаточно денег (а это типично для его семейства), чтобы взять двенадцать уроков по искусству превращения металлов в золото. Учитель сам пока не знал, как это сделать, но кое-какие намеки на это имелись. Да и в наши дни есть немало людей, которые знают, как достичь успеха в журналистике, финансах и супружеской жизни. Подобные рекомендации почти всегда пишут те, кто не достиг успехов. Мир и в самом деле мало в чем изменился с тех пор.

Это вовсе не значит, что преданность, с которой молодой человек посвятил себя изучению великой тайны, предохранила его от пристального внимания к другим делам. Во время своего ученичества мастер предложил ему возглавить отдел гороскопов. И он согласился, но все равно каждую минуту своего досуга посвящал учебе. Он слушал музыку, слышал, как за пределами его жилища танцевала молодежь, но для него не существовало, да и не должно существовать, сладостных часов досуга, пока не узнает он, как преобразовать металл в золото. Мозг его развился до такой степени, что шляпы должны были создаваться специально для его головы.

Шли годы, и умер его учитель. Будучи на смертном одре, он призвал своего усердного главу отдела гороскопов к себе и сообщил ему великую тайну. Наш философ, теперь мужчина средних лет, услышав ее, выбежал на кухню, чтобы проверить, и нашел, что средство не работало. Он отказался похоронить своего учителя, выходца из Палестины, как требует его обычай, он даже не пришел проводить его в последний путь.

Пробыв довольно долго человеком средних лет, он состарился. Он так никого и не полюбил, не знал веселья, не узнал тайны. Это было очень скучно, но остается только восхищаться его целеустремленностью. Он продолжал искать тайну.

И открыл ее. К тому времени он уже стал дряхлым стариком. И открытие пришло неожиданно. Он сидел перед своей печью с куском олова, которое только что превратил в двадцать два карата золота. С большой осторожностью он выписал длинную и сложную формулу.

И тогда он призадумался. Если бы он никогда не открыл этой тайны, жизнь все еще имела бы для него смысл. Но что теперь могло дать ему открытие? Удовольствие доставляла ему закрытая книга, и не настолько острым было желание узнать, что она содержит.

Открытие остановило его работу и отравило жизнь. Он бросил формулу в печь и сжег ее. И тайна умерла вместе с ним.

Если эта незатейливая история убедит читателя, что самое ценное для нас — это то, чего мы пока не достигли, то написана она не напрасно.

I

— Как здесь чудесно! — воскликнула Изобел. — Как здорово, что мы на этом прекрасном островке посреди большого безлюдного озера! Так бы и осталась здесь навсегда, Уилл! Здесь ни души, только мы с тобой, ты и я!

— Не забывай, что в половине восьмого в гостинице общий стол. Нам нельзя опаздывать, — мрачно проговорил Уильям. — Не успели приехать, как придется возвращаться. А после девяти нам не удастся побыть вдвоем. В прошлый раз, когда мы вместе гуляли по саду, нам сказали, что мы думаем только о себе и забываем об окружающих. Но мы люди как люди, я вот только одного не могу понять: при чем тут окружающие?

Между тем островок и впрямь был изумительным. На вершинах высоченных деревьев отчетливо виднелись гнезда цапель. А на серых, покрытых мхом валунах грелись какие-то необычные ящерицы, готовые в любую минуту броситься наутек. Целый час Уильям и Изобел наслаждались одиночеством. Но часовая стрелка неумолимо подбиралась к цифре 5, да прибавим еде пару часов на дорогу к ненавистной цивилизации, — цивилизации, которая с кислой миной настаивает на возвращении заблудших овец в свое лоно.

— Ты только послушай, — сказала Изобел. — Послушай, как волны что-то шепчут вокруг побережья, — наверное, о любви к тишине и покою. Какое это чудо — частичка чистой, спрятанной от мира природы! И она прекрасна, эта природа, пока она еще существует. И пока принадлежит только себе.

— А нам ничего не останется, как погрузиться в прозу жизни, — гнул свое Уильям. — Вернуться на паршивый постоялый двор, изображающий из себя первоклассную гостиницу, которой заправляет интеллигентный швейцарец, в это якобы единственное место, где вам подадут настоящую камбалу, и индейку в сливках, которая на самом деле когда-то бегала на четырех ногах, и холодного ягненка, и консервированный горох. А за соседним столом будут восседать Преподобный Отец с расстройством желудка, дебелая матрона, полная желания посплетничать, и довольный всем на свете американец, который рассуждает о том, что сделает с этой страной, когда скупит ее всю.

— Я не люблю толпы, — сказала Изобел. — И моя мама тоже не любит. Да и еда там не так хороша, как ее расписывают. Но ты слишком много думаешь о телесной пище. Ты материалист, Уилли!

— От природы я склонен к духовной пище, — скромно заметил Уильям. — А о еде говоришь в основном ты. Как и любой честный человек, я не люблю никому подражать. И нужно-то мне не много. Хлеба краюшку, да кувшин (а можно и просто бутылку) вина, да тебя, поющую на просторе, — и больше никому нет ровно никакого дела до меня. Впрочем, я даже обошелся бы без хлеба. Черт возьми!

Они приблизились к тому месту, где Уильям оставил лодку, на которой привез Изобел. Лодки на месте не оказалось.

— Она уплыла! — вскрикнула в отчаянии Изобел.

— Да, я вижу. Наверное, я ее плохо прицепил. И узел развязался под тяжестью ее веса. А может, на острове кто-то есть и над нами подшутили.

— О Уилли! Я вспомнила. Ты меня простишь?

— Только давай не будем сейчас об этом. За что тебя прощать? Но если это что-то серьезное…

— Это я виновата, только я. Пока ты разжигал костер, чтобы вскипятить чайник, я полезла в лодку, чтобы взять зонтик от солнца. Он лежал на другом конце лодки, и я отцепила ее, чтобы подтянуть поближе. А потом привязала снова, но, видимо, плохо.

— Ничего страшного, — улыбнулся Уильям.

— А что они все теперь подумают? И что будут делать?

— Ну, мы обычно не говорим о том, куда удираем. И в этот раз не скажем, где были. Они знают, что мы взяли корзинку с едой и плед. — Уильям как раз и нес эту самую корзинку с пледом, а сейчас поставил на землю. — И это все, что они знают. Мы же могли подняться на одну из величественных гор, которые так привлекательны для туристов в этой заброшенной стране. Мы могли бродить и возле разрушенного аббатства. Озеро — в трех милях от гостиницы, и никому в голову не придет, что мы здесь. Приблизительно в половине девятого или в девять часов снарядят поисковую группу. Правда, у них не будет ни малейшего представления, где нас искать. Если бы мы просто наняли лодку, то человек, который нам позволил ею воспользоваться, мог бы навести их на наш след. Но эта лодка принадлежит моему давнему знакомому Джефферсону, он дал нам ее покататься. Сомневаюсь, что кто-нибудь видел, как мы открыли эллинг и вывели ее оттуда. Другое дело, если бы мы попытались угнать ее, нас бы увидели. Нас, конечно, спасут, ребята из поисковой группы рассмотрят все возможные варианты, но нам придется продержаться здесь до завтрашнего дня.

— Это ужасно. Но я надеюсь, что хоть кто-нибудь появится здесь гораздо раньше. Не унывай, Уилли; это значит, что долгожданный обед задержится на час-другой. Я не против этого. Это же настоящее приключение. А сколько романтики!

— Так-то оно так, но вряд ли тебе приятно будет ночевать здесь. Вот что мне не нравится.

— А мы не должны оставаться здесь. Может же появиться и другая лодка.

— Поздновато для ее появления.

— Ладно, не это, так что-нибудь другое появится. Так всегда бывает на необитаемых островах. Только что нам делать?

— Я слышал, что у озера есть коварные течения, и лодку, наверное, унесло. Пройдемся по острову и посмотрим, где она. Но ты, наверное, устала? Я тогда пойду один.

— Нисколько не устала. Ты пойдешь в одну сторону, а я в другую. Тогда мы сделаем это быстрее. А потом мы встретимся.

Остров обошли за двадцать минут. А впереди их, возможно, ждала уйма свободного времени. Но кто из нас, даже в тех случаях, когда времени девать некуда, не обрадуется, что сэкономил несколько минут? Старые тучные джентльмены, страдая одышкой, иной раз пытаются догнать в подземке ушедший поезд, хотя прекрасно знают, что через три минуты появится следующий, и эта беготня может плохо закончиться для них.

Так что наши Уильям и Изобел быстро обошли остров вдвоем. Но даже следов пропажи не нашли. Изобел сказала, что она предчувствовала, что лодку не найдут.

— А сейчас, — вдруг сказала она, — я знаю, что делать.

— Интересно… Что?

— Мы попробуем делать дымовые сигналы. Их часто используют аборигены.

— Какие же тут аборигены?

— Разве я знаю? Обычные аборигены. Про них еще в приключенческих книгах пишут.

— Я понял, — сказал серьезно Уильям.

И они принялись за работу — стали собирать для дымовых сигналов папоротник. Один из садовников мистера Джефферсона должен заметить их и ответить, а затем приступить к спасению. Уж в этом Изобел не сомневалась.

А пока они собирали папоротники, ей вспоминалось то, что она вычитала из приключенческих книг. И слова ее помчались на поезде мысли.

— Уилли, милый, — вдруг сказала она, — у нас должна быть бочка солонины, немного подпорченная морской водой. У тех, кто оказывался на необитаемых островах, эта солонина обязательно была.

— Это верно, — согласился Уильям. — Она остается после кораблекрушения. Эти люди в результате кораблекрушения лишаются своих родителей. Но бочка с солониной трогает их гораздо больше чем гибель родителей. Впрочем, нам не имеет смысла жаловаться на свою участь. У нас нет ни грамма солонины и ни капли соленой воды, чтобы попортить ее.

— У нас и кораблекрушения не было, — вздохнула Изобел. — Когда оказываешься на необитаемом острове, обязательно имеется разрушенное судно, навеки застрявшее на коралловом рифе поблизости, как пишется в книгах. И это очень полезно: ведь кораблекрушение приносит не только солонину, но и много всего другого, от подъемных механизмов до зубочистки. Все это добро вымывается волнами из каюты капитана, а на следующее утро море благополучно доставляет его к вашим ногам.

— Да, я знаю о кораблекрушениях. А если начинаются приливы, то можно получить бесплатно даже целый фургон.

— А ты знаешь, какие животные водятся на необитаемом острове? Дикие! Но не очень. Когда Джордж или кто-нибудь из его семьи, кому он прикажет это сделать на необитаемом острове, укрощает их, они быстро становятся послушными. Например, Джордж находит гиппопотама и ухаживает за ним. Приручение происходит не сразу, звери сначала боятся и не слушаются, но к концу недели Джордж уже ведет всех гуськом, впрягает в экипаж, который достается ему после кораблекрушения, а первой в упряжи шествует игуана.

— Игуана? А что это за зверь?

— Не имею ни малейшего представления. Просто я недавно наткнулась на это слово в каком-то романе про необитаемые острова. Но мы не встретили тут ни одного животного. Здесь нет ни темною дремучего эвкалиптового и оподельдокового леса с висящими на ветвях обезьянами, которые объедаются плодами хлебного дерева, желе из гуавы, зрелыми бананами. Ах! Этот остров ничего общего не имеет с необитаемым островом, и я жду не дождусь, когда мы покинем его.

— Час от часу не легче! Ведь тебе только что хотелось остановиться здесь надолго.

— Хотелось, — согласилась Изобел. — Но остановка остановке рознь. Есть остановка желанная, а есть вынужденная. Так что надо собрать очень много папоротника, чтобы разжечь костер.

Уильям чиркнул спичкой. Сухой папоротник вспыхнул, и в воздух вознесся столб дыма. Но с материка в ответ не подали никакого сигнала. Изобел протерла глаза, чтобы лучше увидеть лодку, которая направляется прямо к ним, но лодка так и не появилось. Постепенно до них дошло, что огонь либо не заметили, либо не поняли, что он значит.

— Это мне не нравится, — сказала нетерпеливо Изобел. — Уже почти семь часов, и я умираю от голода и усталости.

— Какой же я дурак! Зачем позволил тебе мучиться с папоротником? — сказал Уильям. — Но, возможно, твой дымовой сигнал заметили и люди уже находятся на пути к нам, а пока мы сделаем самое разумное, что можно в этих условиях.

И Уильям полез в корзину с провизией.

— Они на пути к нам? Если это так, то они уже давно были бы здесь. Ты же сам сказал, что мы не выберемся отсюда раньше чем завтра. А мне кажется, что и завтра мы здесь проторчим. По ночам ужасно холодно! Но ладно, не будем об этом думать, все равно не поможет. Зря я тебе позволила все это устроить.

Усталость, голод, разочарования постепенно проводили разрушительную работу в сознании Изобел.

II

— Правильно мы сделали, что взяли с собой молоко. Всякий нормальный человек, собираясь на пикник, берет с собой много молока, — рассуждал Уильям, открывая бутылку. — И правильно поступает. Молоко полезно для здоровья. Это ценный продукт питания. Если есть молоко, то голодным не останешься.

— Кто тебе сказал, что молоко — это продукт питания?

— Врачи.

— Ну и пусть они так говорят. А я тебе говорю, что молоко — это не продукт питания. Это напиток. Его пьют, а не едят. Как он может быть пищей?

Уильям, добродушный и слабовольный парень, не желая спорить со своей дамой, согласился с ней и добавил, что доктора, были, вероятно, не правы, они ошибаются довольно часто.

— Молока осталось немного, — сказал он, — не больше чайной чашки. Я никогда не пью молоко просто так, а только добавляю его в чай. Иначе можно заболеть. И многие так считают.

— А я видела, как ты его пьешь.

— Никогда так не делаю. Но, к сожалению, мы выпили весь чай за ужином. Кажется, мы тогда много чего подъели. Осталось еще немного печенья. А масла — сколько угодно.

— Сколько печенья на каждого?

— Я не собираюсь портить им себе аппетит перед обедом.

— Не будет у нас никакого обеда, — сказала Изобел очень грустно.

— Через два-три часа мы пообедаем, — уверенно заявил Уильям. — Мы выберемся с этого проклятого острова так или иначе. Не унывай, Изи!

Изобел выдавила из себя улыбку. Она позволила себе убедиться в том, что выпила все молоко и съела все печенье, и ее замучила совесть. Изобел была хорошей девушкой, и, как правило, совесть у нее чаще всего бездельничала. Но порою совесть находила себе работу. Правда, такое рвение не всегда одобрялось. А сейчас совесть подала свой робкий голос, и Изобел проворковала:

— Уилли, тебе не кажется, что у меня скверный характер?

Уильям в ответ лишь рассмеялся:

— Что ты, Изи! Ты просто устала, и тебе сейчас нелегко.

— Я думаю не только о себе, — пустилась в объяснения Изобел. В ее тоне появились, нотки мученицы. — Я думала о моей бедной маме и о близких мне людях. Ведь они будут беспокоиться! Ты об этом подумал?

— Да, но пока они не беспокоятся. До девяти часов они не начнут беспокоиться. Мы же и раньше опаздывали на обед.

— Да, и они говорили нам об этом. И мы обещали, что никогда больше не опоздаем.

— Мы в этом не виноваты.

— Они знают нас хорошо и не сомневаются в этом. Но разве остальные в гостинице поверят нам? Им покажется, что мы поступаем так нарочно. Это ужасно! Мы компрометируем себя в их глазах!

— Ну и что в этом такого? Мы уже целый год приковываем к себе внимание. И что из этого? Ведь через месяц мы все равно поженимся.

— Это не успокоит злые языки.

— Злые языки можно укоротить, — сказал Уильям мрачно и добавил: — Есть много способов сделать это.

Изобел уже оправдала себя в собственных глазах и теперь со спокойной совестью могла искать новые причины для обиды.

— В этом нет ничего хорошего, — заметила она. — Сам посуди. Я тебе доверилась, полагая, что ты не подведешь в трудный час. И вот ты привозишь меня в это ужасное место, теряешь лодку. У тебя, видимо, и в мыслях нет, что нужно делать, чтобы убраться отсюда подальше. Но после этого случая нам перестанут доверять. Случись что, и ты не сможешь ничего предпринять, разве что взирать на все беды с высоты своего роста.

Да, произошло нечто серьезное. Сначала остров являл собою частичку чистой, удаленной от мира природы, а теперь стал ужасным местом. Серьезно это было в первую очередь для Уильяма, а потом уж для Изобел, хотя вовсе не он потерял лодку. И если уж он ничего не делал, то главным образом потому, что тут уж ничего не поделаешь.

И что самое страшное, Изобел готова была вот-вот расплакаться.

— Жаль, что так получилось, — подавленно сказал Уильям. — Но я не буду сидеть сложа руки. Постараюсь сделать все, чтобы тебе было лучше. Пойду и разожгу новый костер.

— Что ж, попробуй, — сказала Изобел, покорившись судьбе.

III

Уильям шел вдоль берега, и вдруг удача повернулась к нему лицом. Сначала он не поверил своим глазам. Он увидел лодку, возвращенную коварным течением озера. Она плыла спокойно и безмятежно, будто никуда не исчезала.

— Изи! Все в порядке! — радостно закричал он. — Сейчас мы вернемся домой.

Она подбежала к нему. Уильям указал на лодку.

— Полюбуйся. Возвращение блудного челна! — торжественно проговорил он.

— Это, конечно, хорошо, но твой челн дрейфует далековато от нас, вне пределов досягаемости.

— Готов побиться об заклад с теми, кто дерзнет утверждать, что лодка вне моей досягаемости, — сказал Уильям. — Ну-ка подержи мою куртку.

Он преодолел первую часть пути и проплыл остальную, а затем пригнал лодку к берегу. Он стоял на берегу, выжимая одежду. А совесть Изобел между тем взялась за работу, и к тому времени, как Уильям управился с лодкой, она добросовестно завершила свою. И девушка вернулась на стезю добродетели:

— Уилли! Ты совсем мокрый, можешь простудиться и заболеть.

— Нет, пока я греб, согрелся. Если ты подержишь лодку, я принесу корзинку и плед.

Возвращаясь, он услышал, как она повторяет:

— Я скотина. Я — свинья. Я никогда, никогда не прощу себя.

— Приве-ет! — еще издали прокричал Уильям. Приблизившись к ней, он спросил: — В чем проблемы?

— Мне стыдно. Ты уж прости меня. А можешь и вовсе не прощать, если захочешь. Это пойдет мне на пользу.

— Боюсь, что не удастся — не удастся вовремя вернуться, — бормотал Уильям, сажая ее в лодку. — А времени в обрез. Держись, милая. Все нормально? Сейчас мы отсюда выберемся.

Пока они удалялись от острова, она продолжала:

— Это так замечательно, что именно так ты доставил лодку. Я никогда не видела такого потрясающего зрелища. Это просто изумительно. И все это ты проделал ради глупой, злой и трусливой кошки, как я.

— Помолчи, Изи. Не смеши меня, — попросил Уильям. — Я же не могу грести и смеяться одновременно. Все это я проделал ради того, чтобы как можно быстрее вернуться в гостиницу, чтобы посмеяться над интеллигентным швейцарцем. И выскажу ему все, что думаю о его разогретых помоях, вот только доберусь до него.

— Мне бы хотелось думать, что ты не ради этого рисковал своей жизнью.

— Не бойся, купание нисколько не повредит мне. Зато нам будет лучше. Увидев меня, они поймут, что мы в самом деле потеряли лодку.

— Ты просто прелесть!

Судьба наконец решила взять наших влюбленных под свое крыло. И блестяще справилась со своей новой ролью. Уильям и Изобел спрятали лодку в небольшом эллинге на берегу озера и по небольшой тропинке вышли на дорогу. И вдруг они услышали позади топот лошадиных копыт.

— Это Вера! — воскликнул Уильям. — Это может быть только она.

И вскоре из-за поворота показалась лошадь, запряженная в телегу.

— Точно, она! Здравствуй, Том! — приветствовал он возницу.

Верой звали резвую кобылу, принадлежащую хозяину гостиницы. Уильям утверждал, что интеллигентный швейцарец скорее всего украл ее, поскольку никогда не купит приличное животное. А для того чтобы подарить ему такую лошадку, дураков не находилось.

Возница остановил лошадь, и Уильям помог девушке забраться в телегу.

— Ты будешь дома через четверть часа.

— А ты разве не поедешь?

— Я еще не высох. Приду позже.

К его появлению в гостинице Изобел успела поработать над общественным мнением: она поведала родным и знакомым о том, какой Уильям самоотверженный парень и умница. А подвиг-то его состоял всего-навсего в том, что проплыл он несколько ярдов по озеру прямо в одежде и встретил лошадь, которая была ему знакома. Он признавал, что, особо не выкладываясь, заработал репутацию героя и гения.

Обеденное время в гостинице уже закончилось, но интеллигентный швейцарец, очень расположенный к Изобел за ее красоту, а к ее отцу за пухлый кошелек, знал свое дело. Они с аппетитом поели. И все это время семейство Изобел не сводило с Уильяма восхищенных взглядов, а швейцарец извлек на свет божий бутылку вина.

— Такого нет в списке, — сказал он Уильяму. — Это не дрянь. Я его уже пробовал.

Изобел объяснила матери, что и железнодорожная катастрофа, и взрыв угольной шахты, и кораблекрушение, и землетрясение, вместе взятые, не так страшны, если рядом с ней будет Уилли.

— Если бы со мной был кто-нибудь другой, я бы до сих пор сидела на том миленьком островке голодная, — добавила она.

Дистанция, которую преодолел Уильям, добираясь до лодки, увеличивалась и умножалась. А в конце обеда выяснилось, что проплыл он целых пол-озера. А еще Изобел утверждала, что если бы не Уильям, то она так быстро не добралась бы от озера до дома. Я не знаю, как ей удавалось убедить всех в этом, ведь телега бы догнала ее в любом случае, и если бы она не узнала лошадь, то возница узнал бы ее и предложил подвезти до дому. И убеждала она своих слушателей горячо и в конечном счете удачно. Возражал ей лишь Уильям, и неоднократно, и проявлял при этом твердость, пока не понял, что о нем сложится мнение как о парне чересчур скромном. И тогда он воздержался от замечаний.

Но как приятно рыцарю греться в лучах славы, сотворенной его дамой!

IV

Когда Изобел наконец отправилась спать, Уильям прошел в курительную комнату гостиницы. Он курил одну сигарету за другой, прислушиваясь к болтовне старого рыболова. Рыболов был циником, что, разумеется, не слишком приятная черта. Однако это вполне естественно: в то время как рыболов не занимается ловлей рыбы (а на это у него уходит гораздо больше времени, нежели на саму ловлю), он имеет возможность наблюдать за окружающим его миром. И если результаты наблюдений не радуют его, то находится повод позлословить. Не знаю, почему у циников излюбленным предметом обсуждения являются женщины. По-моему, нет оснований для этого.

Противником старого рыболова обычно выступал священнослужитель, страдающий расстройством желудка, — тот самый, которого Изобел и Уильям называли Преподобным Отцом. Но Преподобный Отец рано ушел спать, ибо его терзали сомнения: разумно ли он поступил, заказав вторую порцию холодного пудинга.

Так что старый рыболов мог спокойно разглагольствовать, наслаждаясь отсутствием оппонента. И говорил он о женщинах.

— Ни у одной женщины нет ни здравого смысла, ни правдивости, — во всеуслышание вещал он. — Даже самым лучшим из них этого не дано. Самая лучшая женщина в мире способна назвать мужа неудачником и считать, что он не прав. Если поезд, в котором они путешествуют, сломается и придется несколько часов ждать следующего, она всем своим видом покажет, что во всем виноват ее муж.

— А когда все останется позади, — перебил его Уильям, — то она начнет превозносить мужа и любить за ту удачу, к которой он не имеет ни малейшего отношения. И эти похвалы и та гордость, с которой она говорит о нем, отменяют недавно допущенную несправедливость по отношению к нему. Вреда от этого нет никакого.

— Вы и в самом деле так считаете?

— Разумеется.

— Значит, вы ничего не понимаете в женщинах, — усмехнулся старый рыболов.

— Возможно, — согласился Уильям. — Но я готов побиться об заклад, что ваше нелестное замечание в мой адрес не лишит меня крепкого сна. Всем спокойной ночи!

И когда Уильям отправился спать, пожилой рыбак сказал ему вслед:

— Что с него возьмешь? Он только и думает, как бы поскорее жениться. Бедняга! Он еще хлебнет семейного счастья!