Теперь я знаю.

Мою дочь насиловали.

Много раз.

Прямо у меня под носом.

И я ни о чем не догадывалась.

Бедная Дана мертва.

Либби и Эсме использовали ее, как и меня.

Я знаю, кто убил мою дочь.

Оттого что правда разбита на кусочки, проглотить ее не легче. Она застревает в горле. Рвется из него. Обжигающее чувство вины. Душащая ненависть. К деду Даны. К Либби и Эсме. К самой себе.

Вопросы всплывают в голове, требуют ответов, которых я, может быть, никогда не найду.

Сколько времени продолжалось насилие над Эми и Даной? Неделями? Месяцами? Годами?..

Кто еще был в стае Серого Волка?

Как умерла Эми? Мучилась ли она?

Где ее тело?

Как это могло случиться? Где была я? Где был Брайан?

Кто мы после этого?

Я могла предотвратить это. Я же матерью была, в конце концов! Ее матерью!!! Что я за женщина теперь? Что я за мать? Не такая, какой должна была быть: ласковой и всегда готовой поддержать, доброй и заботливой. Не та, которую легко целовать и которой так же легко открыть все секреты. Не та, что хочет своему ребенку только добра и все для этого делает. Не та, какой я себя считала.

С такой матерью, как я, Эми была обречена задолго до того, как ее похитили.

Горькая правда расползается темным пятном – сначала медленно, постепенно, как чернила в банке с водой. Затем пальцы тени сплетаются, закрывают собой свет. Вырывают из сердца всякую надежду на избавление.

Я испытала бы парадоксальное чувство облегчения, если бы Эми похитил просто какой-нибудь педофил. За случайность меня нельзя было бы винить. Ее невозможно предотвратить. Что бы там ни трещали в прессе.

Просто педофил? Просто? Только чудовищу может прийти в голову такая мысль. Настоящей матери – никогда. А мне вот пришла. Я ничем не лучше тех извращенцев, что ее убили. Стыд обжигает…

Прости меня, Эми. За все. За то, что позволила тебе думать, будто я люблю тебя и мне можно верить. Будто я знаю, что для тебя лучше. За то, что была не такой матерью, какой ты меня считала. За то, что была не такой матерью, какая была тебе нужна, – и сейчас не такая.

Закрываю глаза.

Чувствую, как меня хватают их грубые руки. Чувствую их тяжелое смрадное дыхание. Изгибаюсь под ними, корчусь от боли. Слышу их удовлетворенные стоны, увещевания: будь хорошей девочкой. Молчи. Пусть все останется по-прежнему.

Лихорадочно роюсь в памяти, ищу знаки беды, вслушиваюсь, ловлю намеки. Но не слышу крика Эми: «Волки!» Ни фраз, оборванных на полуслове, ни неловкого пожатия плечами, ни покрасневших щек. Ни волнения, ни подозрительной осведомленности, когда я объясняю ей, как это бывает у птичек и пчелок. Никаких физических признаков.

Порезы и ссадины на руках и ногах – просто следы буйных игр и беготни подвижного ребенка. Я бы скорее заподозрила неладное, если бы их не было. Она не старалась прятать свое тело, дай волю, разгуливала бы целыми днями в танцевальном трико. Когда дочка бегала в купальнике в Занте, ее открытая кожа казалась нетронутой ничем, кроме солнца.

Я думала, что Эми так любит мыться в ванне из-за запаха жевательной резинки от ее пены для ванн – такого резкого, что ноздри щипало, – и из-за уютного пушистого халатика. А на самом деле она каждый раз старалась соскрести с себя грязь, которую ощущала, но не могла отмыть. Она была внутри, несмываемая, вечная.

Из школы тоже не слышно было ничего настораживающего, никаких жалоб на дурное настроение, истерики или агрессию. По оценкам тоже ничего нельзя было заметить. А у Даны оценки даже получше стали.

Помню, как сияла мать Даны, когда та выбилась из отстающих. Я считала, все дело в том, что Эми дает ей списывать, говорила, что так нельзя, что это на самом деле никакая не помощь. Рано или поздно это обнаружится. Дане было бы полезнее справляться самой.

На самом деле они как раз помогали друг другу. Решали уравнения. Таблица умножения у них от зубов отскакивала. Лучшие подруги, охотно тянущие руку, чтобы ответить на вопрос учителя, но не для того, чтобы ябедничать.

Лучшие подруги.

Их имена стояли рядом на картинке с улиткой, выложенной из мелких камешков и покрытой лаком. Они выиграли состязание в беге «на трех ногах», – помню, локоть Даны мелькал на бегу, как спица в колесе римской колесницы. Они перешептывались, хихикали, обменивались сладостями и школьными завтраками, разом подхватывали ветрянку и простуды.

Дана всегда была вместе с Эми. Не считая той минуты, когда была больше всего ей нужна. Именно тогда, когда подруга рядом сделала бы из нее не столь легкую добычу, а лишняя пара глаз могла бы заметить опасность, Даны не было.

Рассуждая логически, я должна бы винить ее, но инстинкт восстает против этого. Было бы легко – и даже простительно – осыпать ее проклятиями за то, что завела мою дочь в ловушку лживого извращенца. За то, что бросила Эми одну на площадке. Купила себе безопасность ценой молчания. Дала своему дедушке остаться на свободе и погубить еще неизвестно сколько детей.

Но Дана была ребенком, просто ребенком. Таким же, как моя девочка. Обе невинные, обе запуганные настолько, что не могли ничего рассказать. Понимаю почему.

Дана и ее родители жили в его доме. В школе Эми и Дана оказывались в его владениях. Учителя распоряжались в классах, но школа принадлежала ему. Ни одно окно нельзя было открыть без ключа, что лежал у него в кармане. Он давал тепло и свет. Он заставлял волшебным образом исчезать пятна рвоты и вытирал лужи мочи. Он был героем. Команда «А» в одном лице. Ему доверяли, его уважали. Он был неуязвим. Вне подозрений. В полной безопасности.

Не могу отделаться от мысли, что Дане пришлось терпеть дольше, чем Эми. Не знаю, как долго Эми была жертвой, – это одновременно и утешительно, и мучительно, – но Дана страдала дольше.

У Эми отняли жизнь. Дане нанесли незаживающую рану. Она несла страшный груз, считала себя предательницей, подруга не отпускала ее – всю жизнь, ни на миг. Память об Эми помутила ей разум и затуманила зрение. Когда Дана увидела Эсме, раскаяние, паранойя и чувство вины добили ее окончательно. Это я тоже могу понять.

Теперь ясно: Иан, может быть, и не соучастник, а настоящий экстрасенс. Должно быть, это Дана пробилась ко мне через него, пыталась предупредить. Крупный мужчина, сказал он, с короткими черными волосами, губы шевелятся, но ничего не произносят вслух. Эта Дана показывала ему дорожный знак: внимание! осторожно! берегись! Дана предупреждала меня об опасности, исходящей не от Эми, а от Либби и Эсме. Может быть, и картинка с Иисусом тоже была отсылкой к ней. Дана Бишоп. Возможно, это даже намек на епископа.

Вина, с которой я жила последние десять лет, становится вдруг еще тяжелее от нового осознания. Новая тяжесть – еще одна погубленная девочка.

Если бы я не закрывала глаза, была рядом, сделала бы то, что должна была сделать, а не тратила время на всякую чепуху, я могла бы спасти и Дану тоже.

Сколько раз я жаловалась на нее Брайану? Не сосчитать. Все сокрушалась, что она тянет Эми назад, требовала, чтобы муж согласился перевести дочь в другую школу. Получше. А он – ни в какую. Говорил, что хочет, чтобы Эми была нормальным ребенком, чтобы у нее были друзья из всех слоев общества, и нечего растить из нее человека, который, кроме своей узкой специальности, ничего вокруг не видит.

Я говорила, его больше волнует, что, если его дочь будет учиться в частной школе, это повредит контактам его агентства с Лейбористской партией. Он не имеет права рисковать будущим ребенка. Он же утверждал, что это я им рискую, когда претендую на то, чтобы выбирать ей друзей. Да и глупо рассчитывать, что мне это удастся, добавлял он: чем больше я буду им мешать, тем больше они будут тянуться друг к другу.

Теперь-то я понимаю, что муж был прав. И понимаю, почему другие девочки из класса Эми никогда не удостаивались ее дружбы. Иначе Дана осталась бы одна. Общая тайна связала их.

Мы с Брайаном тоже толкали их друг к другу. С самого начала мы ссорились. Еще до рождения Эми самые счастливые моменты уже были чем-то омрачены. Ничего такого, что можно было бы заметить или назвать по имени. Ничего, что можно было бы обсудить и попытаться исправить.

Не исчезала тень беспокойства, тонкая непрерывная струйка пороха, только и ждущая, чтобы к ней поднесли спичку. Большого взрыва мы так и не дождались. Так, кассетные бомбы, взрывающиеся глухо, в замедленном режиме. Вместо откровенных разговоров и доверительной обстановки дома Эми приходилось терпеть многозначительное молчание и язвительные резкие споры, из-за которых она предпочитала отсиживаться у Даны. Взрывная волна докатилась до меня только сейчас.

На словах мы утверждали, что любовь – это чудесная невидимая сила, ведущая к добру, что мама с папой по-настоящему любят друг друга, но на собственном примере убеждали ее, что любовь приносит боль и горечь. Что ее приходится терпеть, мириться с ней.

Представление Эми о любви застряло в полутьме, на нейтральной полосе, где правда так перепуталась с ложью, что она готова была терпеть насилие, потому что верила, что так будет лучше.

Это называется – учили дочь хорошему, прививали правильные ценности, делали все, что могли. Мой ухоженный, всегда занятый интересными делами, счастливый ребенок, со всеми этими дополнительными уроками, занятиями, поездками и впечатлениями, оказался беззащитным, не унаследовав от нас правильного представления о любви. Я была плохим примером – уродом, мутантом. Калекой.

Наша дочь не могла бы желать себе лучшей подруги. Только лучших родителей. От этой пощечины лицо у меня будет гореть до конца жизни.

А родители Даны?

Когда-то я им завидовала. Тому, что они все еще вместе – все вместе, как настоящая семья. Тому, что их дочь жива. Не могу сказать, что никогда не желала другим родителям тех мук, которые перенесла сама, – желала. Если бы я могла поменяться с ними местами, тогда сделала бы это без колебаний.

Теперь-то нет. Наши девочки обе мертвы. Горе и боль, которые я переживала десять лет, для них только начались. Мою семью, по крайней мере, не в чем винить. Не до такой степени точно: у нас хоть извращенцев в доме не было.

Пытаюсь представить себе дедушку Даны, но вижу только его смутный силуэт на фоне тускло-коричневой кирпичной стены школы или бесцветной игровой площадки. Он сливается с фоном – грязное пятно комбинезона цвета хаки, пыльный клок пепельно-серых волос, похожих на старую швабру.

Эми никогда не говорила о нем, разве что упоминала, что он покупал ей какие-то сладости по пути с игровой площадки или хвалил ее танцы. Самые обычные дела, все бабушки и дедушки это делают. Мы с Брайаном делали то же самое.

И о его изуродованном пальце она тоже никогда не упоминала. Если бы я сама его заметила, то удивилась бы, что она ничего не сказала. Такие зловещие детали дети всегда обыгрывают в своих рассказах. Сочиняют разные истории: то ему акула палец откусила, то в драке отрезали. А отрезанный кусок пальца он теперь хранит у себя в сторожке, чтобы грозить им непослушным детям.

Если бы Эми и заикнулась об этом, я бы из политкорректности ее одернула. Сказала бы, что неприлично таращиться на человека из-за таких вещей, люди бывают разными. Не все здоровы телесно или душевно. Если человек не похож на других, это еще не значит, что его надо бояться.

Отчаяние вонзается под ребра.

Этот человек убил мою дочь. Я не знаю его имени. Не помню его лица. Через столько лет мне не на кого закричать, не в кого вцепиться. Нет мишени для плевков и пинков. Но будет.

Я получу око за око, и ничто и никто не встанет у меня на пути, если только Бог не прибрал его к себе на небеса, чтобы наказать меня еще раз.

Мой взгляд перебегает от экрана ноутбука к фотографии Даны в телефоне. Пальцы гладят ее обрюзгшее лицо.

– Я за тебя отомщу. Обещаю. Не успокоюсь, пока не отомщу. Я заставлю его ответить за вас обеих.

Охватившая меня жажда мести и справедливости заставляет вскочить с кровати и натянуть одежду. Нужно убраться из этой квартиры как можно скорее, пока Либби и Эсме не обнаружили, что я раскрыла их аферу.

Захлопываю ноутбук и укладываю его обратно в чемодан. Флешку кладу в карман пальто. Выхожу – и дверь за мной захлопывается.

Я не жду, пока таксист даст мне сдачу. Даже и не вспоминаю, что она мне причитается… Выйдя из квартиры на улицу, я думала, не позвонить ли Дэйву, но он и так уже достаточно для меня сделал, да, может, он сегодня и не работает. К тому же это означало бы слишком много вопросов, слишком много разговоров, а у меня и так голова вот-вот лопнет.

Я не знала, куда идти. Спросить было не у кого. Разве что у шумной компании, выходящей из клуба, но они все были явно не в состоянии указать дорогу. Я вышла на главную улицу и двинулась по ней. Может быть, лучше было позвонить в «999» – тогда полиция, наверное, была бы уже в квартире. Но вряд ли я сумела бы изложить свою историю дежурному по телефону. Это не убийство, не изнасилование, не мошенничество – это коктейль из трех преступлений сразу, а в придачу еще и реинкарнация, и экстрасенсы. Они бы приняли это за розыгрыш. Я должна сообщить обо всем лично.

В двадцать минут четвертого ночи движение было оживленным, но такси не было. Целых пятнадцать минут я шла пешком, пока наконец не показался черный кеб. Конечно же, оказалось, что я шла не в ту сторону.

«Спасибо» и «спокойной ночи» водителя скользят по уголку сознания. Почти мимо. Захлопываю дверцу, ступаю на тротуар. Замираю, увидев знак у полицейского участка. «Полиция». Это выглядит так солидно, так надежно… Только не для меня. Однако выбора нет, придется довериться им еще раз.

Открываю дверь – и меня обдает потоком горячего воздуха. Лампочки слишком яркие, стены увешаны кричащими плакатами, а в воздухе – запах застарелого пота, сигаретного дыма, перегара и отчаяния. Должно быть, во всех полицейских участках пахнет одинаково. Эта теплая зловонная атмосфера напоминает мне все остальные полицейские кабинеты, в которых я побывала за эти десять лет.

Возмутительно! Приходится ждать! С талончиком в руке. Словно это какая-то лотерея. Мне нужен только один приз – правосудие, и я слишком долго его ждала. Мое время пришло, и ничто меня не остановит. Уж во всяком случае, не этот прыщавый парень в толстовке с капюшоном и не два пьяных водителя. Даже пропавший мальчик не остановит. Моя пропавшая девочка дольше ждала. Я первая в этой очереди, остальные потерпят.

Однако женщина за столом пытается отделаться от меня талончиком и обещанием, что ждать придется недолго. Я скручиваю талон в пальцах.

– Я и так долго ждала. Десять лет – это очень долго.

– Прошу прощения?

– Вот это правильно. Нам всем есть, за что попросить прощения. А мне особенно.

Она вздыхает и вертит в пальцах ручку:

– Я уже сказала, мадам, присядьте, пожалуйста. Мы вызовем вас, как только сможем.

– Нет. Сейчас. Я хочу заявить об убийстве.

Вместо того чтобы ждать в приемной с вином и пирожными, приходится дожидаться внутри, одной, не считая полицейского у двери. Это не камера. Я не арестована. Даже не знаю, поверили мне или нет. Но поверят. Не могут не поверить.

Стрелка на часах переползла еще на пятнадцать минут вперед с тех пор, как я смотрела на нее последний раз. Голоса и торопливые шаги мимо – к следующей двери или еще дальше. Заняты другой бедой. Делом, которое в полиции считают важнее убийства. Ничего не видят прямо у себя под носом. Опять. От них не больше толка в расследовании преступлений, чем от меня в роли матери. Но на этот раз нам нельзя потерпеть неудачу.

Шаги за дверью. Медленные, шаркающие. Дверь открывается. Мужчина лет двадцати с небольшим входит и слабо улыбается мне:

– Миссис Арчер? Сержант Эрншоу. – Он садится напротив и складывает руки на столе. – Насколько я понимаю, вы хотите сообщить об убийстве.

Голос у него ровный, скучающий, глаза пустые и заспанные.

Слишком молодой и сонный, чтобы я могла ждать от него правосудия. Эсме его вокруг пальца обведет. Но выбирать не приходится.

– Да, верно, – говорю я, придвигая свой стул ближе к столу. – Убийство. Инцест. Изнасилование ребенка. Мошенничество. Сокрытие улик. – Тычу в него пальцем при каждом слове, чтобы он точно ни одного не пропустил. Парень выпучивает глаза. Я достаю из кармана флешку и кладу на стол. – Тут все.

Он берет флешку и покачивает на ладони:

– Давайте уточним. – Откашливается. – Это признание? В убийстве?

Он сам не знает, как близок к истине.

– Нет, конечно! – восклицаю я. – Делом будете заниматься вы? Мне нужен следователь, а не клоун.

– Миссис Арчер, я…

Хлопаю ладонью по столу:

– Помогите мне! Пожалуйста. Вы должны мне помочь.

– Я не могу помочь, пока не знаю, о чем речь.

Сквозь мои стиснутые зубы прорываются рыдания.

– Речь о том, что двух десятилетних девочек насиловали. Много раз подряд. Речь об убийстве моей дочери, Эми. Помните? Эми Арчер. Нет. Вы слишком молоды, где вам что-то знать, а тем более забыть. Я хочу поговорить с кем-то более опытным. О том, что Эми воскресла из мертвых. О том, что полиция позволяет убийцам разгуливать на свободе. – Я резко встаю, стул опрокидывается и с грохотом падает на пол. – Сделайте что-нибудь!

Дверь открывается.

– Все в порядке?

Этот старше – седоватый, под глазами темные круги после ночной смены. Эрншоу пожимает плечами и встает.

– Это миссис Арчер, – докладывает он. – Дело Эми Арчер. Знаете, та самая девочка, которая…

– Мне не надо рассказывать, кто она такая, Эрншоу.

Меня успокаивает эта тяжелая властная нотка в голосе старшего. Он входит в комнату и закрывает дверь. Приближается ко мне сзади, чтобы поднять стул, и я ощущаю запах сигарет и жира. Указывает головой мне на стул, сам садится рядом с Эрншоу:

– Миссис Арчер, я инспектор сыскной полиции Хардинг. Чем могу помочь?

Я сажусь, делаю глубокий вдох.

Несколько ободряет то, что этот коп знаком с делом Эми, и его искреннее удивление, когда я начинаю рассказывать об обмане Либби, о предсказаниях Иана Пойнтона и спектаклях Эсме.

– Звездная девочка, перелетающая с небес на землю и обратно? Девочка, которая заглядывает в прошлое во время припадков, у которой в ушах звучит голос моего ангела? Должно быть, она думала, что я полная идиотка. Или сумасшедшая. Или рассчитывала свести меня с ума. Как свела Дану. Я не вчера родилась, инспектор. И вы, полагаю, тоже.

– Признаюсь, с таким я еще не сталкивался. – Хардинг облегченно вздыхает.

– И провернуть такое непросто, – добавляет Эрншоу. – Для кого угодно, тем более для десятилетней девочки.

– О, она мастер своего дела, в этом ей не откажешь. Сыграла как по нотам, и с большим чувством. А припадок – это был просто шедевр актерского мастерства. На уроках драмы она времени даром не теряла. Прирожденная актриса. А за ней стоит властная мамаша-режиссер, которая и сочиняет реплики.

– Может быть, это Дана их надоумила? – спрашивает Эрншоу.

Я вспоминаю, как под неуклюжими пальцами Даны со стуком раскатывались мраморные шарики. Она все роняла, для «Клуэдо» ей не хватало логики, в шашках она не умела рассчитывать хотя бы на ход вперед.

– Нет.

– Вы не можете знать точно, – настаивает Эрншоу. – Такой сложный план явно сочинил не ребенок.

– Послушайте рассказ Даны и поймете, что она не замешана ни в каком мошенничестве. К тому же вы не знали Дану. Для нее это слишком сложно. Это совсем не для таких, как Дана Бишоп.

– Тогда у Либби должна быть веская причина, чтобы ввязываться в такое хлопотное дело, – говорит Хардинг.

– Причина – сто тысяч.

– Прошу прощения?

– Награда, – веско произношу я. – Не так много за жизнь моей дочери, но больше того, что мы могли собрать. Либби наверняка хватило бы, чтобы устроить Эсме в частную школу и какое-то время жить безбедно. А еще мое завещание. Она могла разглядеть меня: довольно состоятельная женщина без мужа и детей; даже собаки и той нет. Лакомый кусок для матери-одиночки, живущей работой на полставки и подаяниями, как по-вашему?

Хардинг кивает и наклоняется ближе.

– А если Дана поверила, что Эсме – это Эми, – продолжает он, – значит есть шанс, что и вы тоже поверите.

– Именно. Будем смотреть правде в глаза. Я была легкой добычей. Постарела раньше срока, обезумела от горя, вымаливала у экстрасенсов хоть какое-то утешение. Я стала податливой. Внушаемой. Поначалу думала, может, Иан Пойнтон и вправду настоящий экстрасенс. Может, так и есть, хотя… Если не так, он бы с первого взгляда понял, что меня легко сломать. Он слышал только один голос – Даны, и не с «той стороны», а в компьютере Эсме. – Показываю пальцем на флешку. – Данина азбука стала инструкцией по обработке меня. Вместо того чтобы отнести ее сюда, они, никому ничего не говоря, разработали свой план. Покрывали убийцу и целую банду педофилов.

Хардинг берет флешку в руки:

– Мы должны это прослушать, сделать текстовую запись.

– Я подожду.

Он кивает и встает. Эрншоу идет к двери следом.

– Я распоряжусь, чтобы вам принесли чая, – говорит Эрншоу.

– Не надо, спасибо.

Дверь закрывается. Удаляющиеся шаги. Из коридора – тихое бормотание. Не могу разобрать слов, но не думаю, что они смеются надо мной и моим рассказом. Я изложила все, как могла, подробно, но, перебирая в памяти то, что рассказала, понимаю: я не выдвинула еще одного обвинения против Либби и Эсме.

За это нет отдельной статьи, но они разбили мне сердце – и это худшее из всех их преступлений. Это невидимое злодеяние. Они ограбили, обобрали мою душу, похитили, разорили и изуродовали мои воспоминания. Это приговор, не подлежащий отмене или обжалованию. Я приговорена к пожизненному заключению. До самой смерти мне не обрести свободы.

Хардинг и Эрншоу ничего не могут с этим поделать, но могут запустить машину правосудия. Это их шанс прогреметь на всю страну. Получить признание. Прославиться как спасители Эми. Шанс стать моими героями.

Потому что, хоть Дана и рассказала, что именно сделал с Эми Серый Волк, я все еще не знаю, что он сделал с ее телом. Десять лет ее могила была в моем сердце. Она заслуживает лучшего места для погребения.

Не такого глухого и страшного.

Они должны ее найти. Должны дать мне похоронить мою девочку с миром и позволить прошлому уснуть.

Должны.

Когда Хардинг возвращается в кабинет, лицо у него непроницаемое. У Эрншоу растерянный вид.

– Что? – спрашиваю я.

Они садятся, кладут на стол флешку и папку.

– Это очень серьезное доказательство, – говорит Хардинг, – если оно подлинное. Мы переслали копию текста в лондонскую полицию, посмотрим, что они скажут.

– Но этого достаточно, чтобы арестовать Бишопа? – нетерпеливо спрашиваю я.

– Не будем забегать вперед, – начинает Эрншоу. – У нас имеется подозреваемый, и не более того.

– Десять лет не было таких улик! А теперь вот они! – Я указываю на папку. – Черным по белому.

– Мы должны все проверить, прежде чем обвинять людей, миссис Арчер. – Эрншоу открывает папку. – В частности, должны убедиться, что вы та, кем назвались.

Он показывает мне фото, сделанное на одной из пресс-конференций. На нем я бледная, осунувшаяся, глаза заплаканные. Как сейчас.

– Почему вы собираете сведения обо мне? Я ничего плохого не сделала.

– Нет, но мы должны проверить все детали, – говорит Хардинг. – Например, убедиться, что все являются теми, за кого себя выдают. Вы ведь наверняка, учитывая обстоятельства, понимаете это, как никто?

Я опускаю голову и признаю, что он прав.

– Вы выяснили еще что-нибудь?

– Немногое. Пока, – произносит Эрншоу. – Ждем, не обнаружится ли кто-нибудь в списках, связанных с сексуальным насилием. Вряд ли там найдется много людей с отрубленным до половины пальцем.

Быстрые взгляды, которыми обмениваются Эрншоу и Хардинг, вызывают у меня беспокойство. Будто тут какая-то шутка, а я ее не понимаю, не говоря уже о том, чтобы смеяться вместе со всеми.

– Кое-что все же выяснилось, – говорит Хардинг, перелистывая страницы в папке. – Насчет награды.

– А что такое?

– Сто тысяч фунтов, вы сказали.

– Так и есть. Мой бывший муж ради этого продал часть акций в своем бизнесе.

– А-а, – медленно произносит Хардинг. – Тогда понятно.

– Что понятно?

– Нет никакой награды, миссис Арчер, – говорит Эрншоу. – Больше нет. Я заметил это, когда просматривал материалы дела в компьютере.

– Чепуха! При мне было объявлено. На одной из этих чертовых пресс-конференций. – Я стискиваю кулаки. – И этих денег совершенно точно никто не получил.

– Нет, награду просто отозвали. – Эрншоу едва заметно пожимает плечами.

– Отозвали?

– Да. Лет пять назад.

– И кто же?

– Это мог сделать только ваш муж, миссис Арчер. – Хардинг покашливает. – Ваш бывший муж.

Не может быть, чтобы Брайан сотворил это, не сказав мне. Не мог он вообще такое сделать. Он не меньше моего хотел, чтобы Эми нашли, и продал акции дешевле их настоящей цены, лишь бы скорее получить деньги. Ничего не понимаю.

Если только он знал что-то такое, чего не знала я. Нечто такое, что хотел скрыть. Отвратительная картинка с Иисусом вспыхивает у меня в мозгу.

ЧТИ ОТЦА ТВОЕГО И МАТЕРЬ ТВОЮ.

Отче наш, иже еси на небесех. Ее родной отец – у нее в постели…

Невыразимый ужас вползает в меня, высасывает остатки души, пожирает каждую крупицу доверия и надежды, веры в лучшее. Я сама почти не верю, что могла подумать такое – что Брайан был одним из них. Это омерзительно. Чудовищно. Смешно. Человек, которого я любила, способен на это?

Тут же просыпается инстинкт и подсказывает, что это неправда, но я уже не знаю, могу ли доверять своим инстинктам. Они оказались такими неверными, такими ненадежными и обманчивыми! Мысль о возможной причастности к этому Брайана укоренилась в мозгу и не отпускает.

Дана не назвала его в своей азбуке, но она ведь не назвала никого, кроме собственного дедушки. А возможностей у Брайана было сколько угодно – он проводил с Эми и Даной больше времени, чем я.

Поездки в Далвич по утрам в воскресенье, когда я валялась в постели с газетами. Дневные сеансы в «Брикстон Рици», а затем чай в «Пицца хат». Он даже ролики Дане купил. И предлагал купить ей морскую свинку и держать вместе со свинкой Эми, чтобы Дана почаще приходила к нам в сад. И всегда так бросался на ее защиту.

Говорю Хардингу, что мне нужно глотнуть свежего воздуха. Он отвечает, что я могу не торопиться.

– Сейчас вы нам мало чем можете помочь. Лучше придите в себя, а еще лучше, наверное, поезжайте обратно в ту квартиру.

– А Либби с Эсме еще там?

– Мы их скоро заберем, – говорит Эрншоу.

– Поеду с вами. – Я встаю.

– К сожалению, это невозможно.

– Я просто хочу забрать свои вещи. Больше ничего. Я не буду мешать.

Хардинг смотрит на меня с сомнением.

– Послушайте, – говорю я, – мне больше всего на свете хочется разорвать мошенниц на кусочки. Но я не хочу давать им возможность выкрутиться. Например, если я накинусь на них, это будет готовая слезливая история, чтобы разжалобить судью. Поверьте мне. Я даже видеть их не хочу.

Отправляемся туда в разных машинах, без сирен. Женщине, которая везет меня, приказано ждать за углом, пока Эрншоу с Хардингом не заберут Эсме и Либби. Мне велено забрать только те вещи, что я привезла с собой, и больше ничего.

Я и не собираюсь прихватывать там сувениры. Вообще все бы бросила. Подумаешь, одежда, туалетные принадлежности и косметика. Ничего такого, что мне дорого или что нельзя было бы заменить, разве что камешек-талисман, который привел к правде.

Прошу женщину остановиться у вереницы магазинов:

– Есть дело.

– Без проблем, – отвечает она. – Даже лучше задержаться на несколько минут. Тогда вы точно не встретитесь.

Я вхожу в мини-маркет, беру последний букетик нарциссов. Просто зеленые стебли, чуть утолщенные с одного конца, с желтыми прожилками. Как карандаши, которые давно не точили.

Это не мои любимые цветы, я бы скорее выбрала другие. Но когда я кладу их у подъезда Либби, уже кажется, что нужны именно они. Первые предвестники весны после долгой, лишенной красок зимы. А Джилл, когда покупала их для церковных мероприятий, говорила, что нарцисс – символ дружбы.

Друзья. Верные, преданные. Как Эми и Дана. Не то что Дана и я. Кладу цветы на землю и, склонив голову, поминаю Дану.

В квартире пахнет тостами и зубной пастой. Кружка Либби стоит на столе, в ней недопитый, еще дымящийся чай. В миске Эсме раскисли шоколадные шарики и торчит ложка. Собирая свою косметику с полки в ванной, я улавливаю запах дезодоранта Либби.

Пока я собираю вещи, женщина из полиции ходит по пятам. Замечаю: ноутбука Эсме уже нет на столе в гостиной, где я оставила его. Камешек лежит, как лежал, в моем чемодане. Он со стуком перекатывается, когда я открываю чемодан, словно эхо той дрожи, что сотрясает меня: звук надежды. Камешек, что безостановочно, неумолимо катится к цели.

Опускаю камешек в карман пальто. На обратном пути мои пальцы сжимают его, словно лепестки – открывающийся бутон.