Пять дней спустя я ждал ее на вокзале, под часами, около табло со всеми этими прибытиями и отправлениями. Вокруг меня сновали люди, выходили, входили, толкались, у каждого был свой путь, свой чемодан, каждый думал о своем. Из-за поворота, вдалеке, под высоким мостом показался освещенный солнечными лучами поезд. Скользя между маленькими автокарами и тележками носильщиков, он неторопливо, почти бесшумно, будто на экране телевизора, въехал под своды. Но едва он затормозил, остановился, из него вдруг посыпались, как муравьи из мешка, люди и побежали врассыпную, точно во время демонстрации, когда ее разгоняет полиция, — к дверям, к коридорам, к лестнице метро, они так торопились, что вслед за муравьями мне пришли на ум кролики: выпустишь их в поле, и они тотчас бросаются на поиски убежища, норы. Я глядел, как все стараются первыми протиснуться через проход, а сам думал, что теперь, когда у меня есть Элиана, у меня появилось и свое место. Свое место в городе.

Около другой платформы, где было поспокойнее, стоял готовый к отправке поезд, через стекло вагона-ресторана виднелись столики. Я прочел названия станций назначения — Лизье, Руан, Довиль — и подумал, что, может, когда-нибудь и я поеду в этом направлении. Там, как рассказывала Элиана, было море, ветер, песок. И я вернулся на платформу, куда она должна была прибыть, под часы. В глубине, там, где кончались своды, по-прежнему падал на мост свет огромного, но невидимого отсюда солнца, огромного красного неба. Я и подумать не мог, мосье, что мне самому придется вскоре удирать по такому вот мосту.

— Не перескакивайте, прошу вас. Будем, придерживаться последовательности событий, зафиксированной в досье. Итак, ваша подруга возвращалась из Сент-Мер-Эглиз?

Да, из Сент-Мер, она очень любила это название и часто его повторяла. Мы собирались туда поехать вместе. Я сразу узнал ее, потому что она еще издали, из окна опять показала мне мешок с орехами. Минуту спустя она уже была в толпе, рядом со мной — ее голос, ее запах. Она говорила так быстро, что я не сразу разобрал. После этих пяти дней, не знаю уж почему, я как-то не мог ее узнать, ни ее, ни ее глаз, ни ее губ. Мне казалось, что я не видел ее целый год, что она изменилась, что она только что рассталась с кем-то, с другим.

В метро она показала мне красный крестик, которым отметила в своей записной книжечке день, когда исполнится три месяца, и спросила, что могло бы доставить мне удовольствие. А я все еще с удивлением смотрел на ее глаза, на ее губы, которые говорили, шевелились. Она сказала, что для такой даты орехов мало, что нужно придумать что-нибудь другое, получше. А потом она принялась рассказывать о пяти днях в деревне, о бидонах с молоком, о лесе. «Ты представить себе не можешь, как хорошо вдохнуть аромат деревьев», — говорила она, глаза ее блестели.

Потом метро остановилось, и она спросила, как я тут со всем справлялся в одиночку. Я что-то пробормотал. Тогда она теснее прижалась ко мне, как бы говоря: ну, теперь все это позади. Она вернулась.

— Перейдем все же к главному — к несчастному случаю, жертвой которого стала ваша подруга. Когда это случилось?

Мы добрались с чемоданом до дому, поднялись по лестнице. Я взял ключ, открыл дверь. На кровати лежал котенок. Увидев нас, он потянулся всеми четырьмя лапами. Мне казалось, что я сам вернулся из долгого путешествия. Она сняла пальто, и я, чтобы, наконец, почувствовать, что она со мной, шагнул к ней.

Но она, мосье, непременно хотела прежде все прибрать. Вещи, посуду. Как следует повесить пальто. Накормить кошку. Проверить, все ли на своем месте. Как мастер в цеху. Чтобы во всем был порядок. Я с любопытством следовал за ней, не отставая ни на шаг, потому что утром, перед выходом, сам все убрал, помыл, навел чистоту. И тут я понял, что, когда она дома, все приобретает особый смысл, даже мелочи, и именно эти мелочи все преображают — и полку в комнате, и ящик с вилками, и окно. Все становится на свое место, все начинает светиться. И пока она возилась в кухне, я думал о тысячах других женщин, делающих то же, что она, делающих молча, несмотря на усталость, — о всех тех, что наводят порядок в домах, чтобы город стал мало-помалу похож на большой прибранный шкаф. Только они и могут дать ему здоровье, сказал я себе, только они, потому что подумал в этот момент о бараке, об этом доме, который не жилье, где ты — не человек. Мне стало так страшно, что я окликнул ее. Я сказал ей: «Смотри на меня!»

Она подошла. Поцеловала меня. Я положил руку ей на плечо, на ее платье — я был так счастлив, что не находил слов. Она легонько шлепнула меня по носу указательным пальцем. «Попозже, — сказала она, — попозже».

— Итак, друг мой, этот несчастный случай?

Итак, мосье, с этой мыслью мы накрыли вместе стол, поставили тарелки, вынули бокалы, ножи. Разложили все, купленное мною к ее возвращению. И от того, что мы думали об этом, мосье, все кругом снова приобрело смысл — хлеб, вода, журчание воды, бегущей из крана, свет лампы, красный цвет тарелок. Каждый взгляд, каждый жест. И даже сейчас, в камере, я все еще словно живу тем вечером, после пяти дней ее отсутствия, ощущаю ту же слабость в коленях, ту же ломоту. Запертый в четырех стенах, я опять вынимаю из кармана ключ, открываю дверь нашей квартиры — жду. Жду конца обеда, апельсина. Жду, пока она приведет все в порядок. Смотрю на нее. Она ходит по кухне. Быстро. От стола к окну, от раковины к шкафчику. Потом слышу, как она вытирает стол. Дважды. Желтой губкой. Задвигает стулья. Гасит свет. Потом камеру заполняет мрак комнаты, слабый розовый свет едва пробивается сквозь ставни, — точно мы, мосье, все еще лежим с ней под одним одеялом, под одной крышей.

Несчастный случай произошел два дня спустя. Накануне нашей даты. В самую обычную субботу. Мы вернулись вместе из большого магазина. С пакетами. Рис, мясо, стиральные порошки. Только мы пришли, она опять вздумала выйти — увидела в окно торговца каштанами. Взяла сумку и спустилась. Внизу было шоссе Сен-Дени, широкая траншея. Напротив, на другом тротуаре дымила жаровня торговца, его не было видно за дымом. Мимо стремительно проносились машины.

— Уточните, пожалуйста, все обстоятельства.

Она еще только вышла из дому, а я уже представлял себе, как она возвращается и показывает мне издали фунтик. Я увидел ее на краю тротуара, она на мгновенье задержалась, склонив голову и в последний раз шаря в сумке, ища мелочь, серебро, точно должна была уплатить за переход. И вдруг побежала через улицу. Решительно, как солдат. Вероятно, думала о каштанах, которые принесет.

Машину, мосье, я разглядеть не успел. Я видел только ее, ее одну, Элиану. Как солдат, сраженный пулей, она вдруг завертелась там в автомобильной траншее, завертелась полусогнувшись, повернулась раз, другой и попыталась, несмотря ни на что, словно выполняла приказ, добраться до торговца каштанами, там, в дыму жаровни, на противоположном тротуаре.

Никогда я не любил ее сильней, мосье, чем в эту минуту, — за ее отвагу, за то, что она сохранила мужество, несмотря на рану. Всякий раз, вспоминая об этом, я вижу, как она идет вперед, прижимая к себе сумку, делает еще три, четыре шага, вижу, как она мало-помалу приближается к другому тротуару, к аромату каштанов, и всякий раз, мосье, мне мерещится, что я с ней рядом в эту трудную минуту, что я ее утешаю, нежно-нежно, так как у нее катятся слезы из глаз. Твержу, чтобы ее подбодрить: «Мужайся, яблочко мое, мужайся». И всякий раз она с улыбкой делает еще один шаг к каштанам. Последний.

— Вы, следовательно, были очевидцем несчастья?

В это мгновенье показалась вторая машина. С другой стороны. И эту, мосье, я разглядел, хорошо разглядел. Синяя машина, злая. С поднятыми стеклами. Она не захотела снизить скорость. Я услышал звук удара, Элиана выпустила из рук сумку и мгновенье спустя лежала на шоссе. Раздавленная. Рука у нее была откинута, точно она искала что-то на асфальте — кольцо, браслет, мелочь, приготовленную для торговца. Я почувствовал, как вошел в меня, отвердел во мне город.