А меня в ту ночь разбудил грузовик. Совсем близко, за машинами раздался вдруг громкий скрежет тормозов, громкий гудок. Мне на моей скамейке почудилось, что я слышу мычание быка, стон быка, которого убивают молотом. Потом он там засипел, стал выпускать воздух. Я поднялся. Он стоял за цепочкой машин, точно уставившись на меня своими подфарниками, угрожая мне мощным радиатором, пыхтеньем мотора. Мы оба — он посреди улицы, я под деревьями — словно сошлись для решающего поединка.

Я не двигался с места. Внезапно, точно на войне, вспыхнул свет в кабине, и я увидел за стеклом такого же, как я, человека. Человека, который держал книгу, карту — что-то, казалось, разыскивал. Потом он опустил стекло, точно хотел вдохнуть воздух города, оглядеться, и, не замечая меня, что-то пробормотал, закурил. Освещенная огоньком спички, голова его вдруг стала похожа на отрубленную. Когда шум грузовика заглох на второй или третьей улице, я пошел назад, к этому Риму.

— Вы меня не слушаете. Я спросил вас, зачем вы слонялись с места на место, зачем бродили по городу? Была у вас при этом какая-то цель?

Спустившись по Риму, я вышел к вокзалу Сен-Лазар. Во мраке я глядел на его темные окна, решетки, пустые залы. Между колоннами сверкали полосы света, белые, как луна, как молоко в бидонах, — все словно замерло. Даже часы на башенке. И тут, мосье, мне удалось ненадолго вернуть себе Элиану — она окликала меня из окна вагона.

— Достаточно, прекратите. Не станете же вы меня убеждать, не станете же всерьез говорить, что всего за три месяца так привязались к этой женщине. Несколько недель, согласитесь, — срок слишком малый.

В городе, мосье, все быстрее — люди, машины, огни. В городе часто кажется, что все еще можно вернуть, что все можно начать сызнова. Вот я и продолжал свои поиски, упорные поиски. Я пересек очень широкую, прямую, как стрела, улицу, где на деревьях висели лампочки. Элианы тут не было. Чуть дальше сквозь ворота виднелся сад, освещенный одним фонарем, ярко-зеленая трава, но и здесь — никого. Тогда мне захотелось вернуться туда, где она жила, в восточную часть города.

— За такое короткое время, согласитесь, трудно по-настоящему понять свои чувства. Вот я, например, только через несколько лет, через много лет осознал, как дорога мне жена. Это случилось во время путешествия. За границу. В Грецию.

Город стал темнее, таинственнее. Наконец я нашел едва освещенную безлюдную улицу — улицу с узкими тротуарами, мусорными ящиками, рядами машин. И вот тут, мосье, мне, наконец, удалось ее вернуть. Она шла рядом, говорила, рассказывала, а я слушал. Довольный. Точно мы шли домой. Я стал притрагиваться к дверям, к стенам, к порванным афишам, к деревьям, как будто ко мне должно было вернуться все, все, что я знал, — дерево, камень, платье Элианы, иголка, которая опять потерялась, все наши три месяца.

— И не станете же вы убеждать меня, что в течение этих трех дней, отделяющих несчастный случай от того, что произошло затем с вами, вы все время бродили. Останавливались же вы где-нибудь, разговаривали с кем-нибудь?

На следующий день, выжидая, пока город уснет, я зашел в кафе, выпил, съел что-то, пристально глядя в окно, как я это делал раньше, в самом начале, точно она в своем пальто с капюшоном вот-вот должна была появиться и перейти улицу, лавируя между машинами и зонтами. Потом, выйдя из кафе, я направился в сад, хотел уснуть, забыться в дневном шуме. Когда я проснулся, вверху, над моей головой, были ветви. Листва напомнила мне Элиану, ее рассказ про орехи, про белку, и на какое-то мгновение я действительно поверил, что она рядом. Моя рука искала ее на скамейке. Но тотчас, почти в ту же минуту, я увидел себя на ферме — будто я уже вернулся, будто никогда и не уезжал. Я почувствовал себя несчастным.

— Вот я слушаю вас, мой друг, и не перестаю удивляться. Вы, кажется, не отдаете себе отчета в том, как вам повезло. Работа, регулярный заработок, социальное страхование — у вас было все, что необходимо для жизни, даже жилье. Вы не думаете, что многие на вашем месте были бы полностью удовлетворены этим?

Позднее, ночью, машин стало меньше, витрины погасли. Я оказался у здания банка. Окна его были забраны металлическими прутьями, внутри невидимые лампы освещали кресла, афиши на стенах, барьер с решеткой. Он походил на часовню. Я долго все разглядывал, точно это был аквариум с рыбами, удивляясь, зачем там оставлен свет, как будто круглые сутки идет служба. На другой стороне улицы был большой многоэтажный магазин с множеством витрин. Я прочел название: «Весна». Во всех окнах виднелись в полутьме женщины — женщины сидели, женщины стояли, держа сумку, зонтик, женщины протягивали руку к шкафу, к какому-нибудь кухонному прибору. Женщины были в фартуках, в платьях, в пальто или почти вовсе раздетые. А дальше, неподалеку от кучи строительного мусора, сваленного на тротуаре, в одной витрине располагалось на пляже, за столом, накрытым белоснежной скатертью, целое семейство — отец, мать, двое ребят. Они, казалось, о чем-то беседовали в тени зонта, со стаканами в руках, чему-то смеялись.

— Получить такие блага и тем не менее хотеть уехать. Я вас просто не понимаю.

Глядя на них, я почувствовал, что сыт всем этим по горло, что мне хочется выхватить какую-нибудь железяку из кучи строительного мусора и швырнуть ее в окно, в это стекло, в эти платья, в это семейство, в этот песок и картон. Швырнуть изо всех сил, чтобы все разлетелось вдребезги. Швырнуть просто так, от злости. По-мальчишески. Я поднял кусок железа, размахнулся, но, подойдя к витрине, ко всем этим женщинам, которые старались держать в порядке дома, шкафы, не смог бросить, не захотел. И кинулся бежать, как будто кто-то указывал на меня пальцем. Я бежал по улице, на которой был банк. Быстро, никуда не сворачивая. В конце улицы я увидел дом, такой же большой, как вокзал, только у него была круглая, точно яблоко, крыша, широкие лестницы, множество статуй, колонн, балконов, вырезанных из камня. И перед ним — площадь, почти квадратная.

— Вы имеете в виду Оперу?

Я ощутил на кончиках пальцев следы земли, оставленные куском железа, и тут, как будто специально, чтобы осветить эту Оперу, на небе справа забрезжил розовый свет, заря. Заря, которая тихонько приближалась в своем светлом уборе, словно невеста. И тогда, мосье, мне как-то само собой вспомнилась ферма, горы, все то, что ежедневно открывалось взору с моего порога за деревьями, за ближней долиной. Вспомнилось все, что приходило ко мне там поутру, с первым вдохом после пробуждения — блеяние козы, пофыркивание лошади, — и тут я окончательно понял, что Элианы нет, что она умерла, никогда не вернется. И как только появились на улице первые машины, я спустился по лестнице.

И вот чего еще я никак не могу понять: откуда у вас это странное стремление видеть вещи не такими, как они есть.

Мне хотелось одного — затеряться, спрятаться, как она. Только и всего. В последний раз забыть о городе, о машинах. Вот я и путешествовал целый день по тоннелям, не думая, куда еду, пересаживаясь с поезда на поезд, из вагона в вагон, кружа под городом, точно крот, и не переставая раздумывать, зачем здесь, внизу, столько народу. Словно я сам был уже по другую сторону вещей, словно смотрел со стороны на эти коридоры, длинные, как улицы, на лестницы, переплетавшиеся, как ветви. Иногда передо мной мелькали подобия перекрестков с магазинами, огнями, статуями. Иногда эскалаторы — ковры-самолеты, на которых каждый мог унестись, уехать без малейшего усилия, точно во сне. И все это время я старался припомнить, что было с нами наверху, в той, совместной жизни. Гамбетта, Бастилия, Репюблик, Пер-Лашез, Лила. Каждое название о чем-нибудь мне напоминало: Барбес, Шапель, Фурш, Баньоле, Италия — красный крестик в ее записной книжечке. Биржа. Рим.

— А ведь Париж прекрасный город, столица, одна из самых прекрасных столиц на свете.

Поезд много раз нырял под реку, над нами была тина, плавали рыбы. Был даже момент, когда мы проезжали, если верить путеводителю, под кладбищем. Под кладбищем Монпарнас. Под могилами. И я, сразу после станции Распай, припомнил тишину, камни, влажную землю. Я подумал, что мог бы быть там, наверху, вместе с Элианой, и нам бы было спокойно. И поэтому дальше, в том месте, которое называется Пастёр и где вагон внезапно вырывается из тоннеля на большой мост, переброшенный над улицей, над машинами, мне почудилось, что я вернулся откуда-то издалека. Тут, наверху, мне почудилось, что я мертвец, выходец с того света, который глядит вниз, на другой мир, на другую землю, на ребятишек, выходящих из школы, на фонари, на трехцветные огни на перекрестках, на машины, на освещенные витрины, на красные сигары в окнах кафе, на людей, бегущих во все стороны торопливо, точно они обезумели, точно где-то рядом разорвалась бомба, стреляют из пулемета.

— Столица, которую посещает немало иностранцев.

Оттуда, сверху, мне чудилось, что все они движимы одной мыслью — перейти улицу, пересечь ее где угодно, преодолев барьер машин, и спастись, да, спастись; а по обе стороны от моста, в комнатах и кухнях, из-за скорости вагона люди, наоборот, казались неподвижными, окаменевшими, застывшими, точно восковые статуи в магазине: мужчина, сидящий в кресле с газетой, мальчик, пишущий что-то в тетради за маленьким столом, женщина у полки с протянутой вперед рукой, семья, уставившаяся на разливательную ложку в супе. В точности как в витрине, повторяющейся тысячи раз, и у них у всех, мосье, был вид покойников, как будто они жили когда-то давно, как будто город засыпало пеплом, и они были отравлены газом, не успели спастись. И тогда, мосье, я там, наверху, на мосту, снова подумал, что город, несмотря на все свои огни и машины, возможно, всего лишь песок. Песок и картон. И больше ничего. И Элиана показалась мне еще более далекой, утерянной еще безвозвратней.

— Столица свободного и процветающего государства — не забывайте об этом.

Под конец поезд прошел над рекой. Она поблескивала внизу, повсюду мерцали огоньки. Совсем далеко, среди освещенных церквей, я различил тот мост, где впервые встретил Элиану. Сверкая белизной, он висел в небе, словно кусок луны. Словно убегал вдаль, превращался в корабль. Тут поезд нырнул в тоннель. Через четыре или пять станций я вышел из вагона на платформу, передо мной большие руки женщины мыли посуду. В чем-то синем. Я немного вздремнул под этой синевой. Потом меня разбудил звонок, как в кино, — все закрывалось. Я поднялся наверх по узкой лестнице. Вышел из-под земли. Как шахтер.

— И дальше?