Белые светящиеся точки порхают в ночи за окном — это не городские огни, не звезды и не светлячки, пусть они и похожи на них; маленькие шарики величиной со спичечную головку, некоторые побольше, некоторые поменьше.(Из рассказа Юрия Холодова «Белые точки»)
Я не знаю, что это, но смотрю и не могу оторваться. Они заворожили меня. Я хочу открыть окно и впустить их, но что будет дальше? В них нет ни агрессии, ни дружелюбия. Они просто порхают за окном, будто их привлек свет моей лампы. Что, если я выключу свет? Они улетят?
Мне кажется, что они улетят, и поэтому я не выключаю лампу.
С ними спокойно и тихо. Необычность происходящего не пугает меня: в конце концов, чего я не видел? Мне даже не особенно важно, что это. Осколки прошедшего дня? Сгустки моих мыслей? Духи сновидений? Или все вместе?
Белые светящиеся точки, их становится больше, они порхают за окном, ничего от меня не требуя, не пытаясь достучаться, не желая напугать. Я сижу и смотрю на них, и невыносимо хочется спать: они будто гипнотизируют, потому что я не могу перестать смотреть в окно и даже не могу закрыть слипающиеся после тяжелого дня глаза.
Я встаю и открываю окно.
★ ★ ★
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 1 марта 1967 года, Восточный Берлин
С доктором психологии Карлом Остенмайером я познакомился в 1928 году, когда с отличием закончил обучение в Университете Фридриха Вильгельма. Я пошел вопреки желанию отца, который хотел видеть меня на адвокатской скамье, и устроился журналистом отдела экономики в Berliner Tageblatt. Отец сильно расстраивался, но уже через месяц сказал, что принимает мой выбор. Я же чувствовал себя как рыба в воде: мне нравилось добывать информацию, выведывать тайны у богачей, обличать казнокрадов и обсасывать крупные сделки. Это стало моей стихией.
Одно вызывало беспокойство: душевное здоровье матери.
Еще после переезда в Берлин мы с отцом стали замечать периодические вспышки ярости, которые, впрочем, проходили довольно быстро, хоть и причиняли порой определенные неудобства. Она могла внезапно сорваться на крик посреди ровного и спокойного разговора, швырнуть в стену тарелку, ударить кулаком по столу. Это беспокоило нас, но отец справедливо полагал, что подобное состояние было неудивительным, учитывая тяготы нашей жизни. Сам он, к слову, до конца своих дней отличался стальными нервами. Его было невозможно вывести из себя. Мать он умел успокаивать, сказав ей несколько слов ровным и тихим голосом.
Когда наша жизнь немного наладилась, вспышки ярости у матери прошли, но в двадцать восьмом вдруг возродились с новой силой. И тут мы по-настоящему забеспокоились.
Я помню этот холодный ноябрьский вечер. Мы сидели втроем в гостиной и пили чай, беседуя о всякой ерунде. Вдруг речь зашла о нашем прошлом: отец невзначай сообщил, что утром видел на улице Клару Финке, приютившую нас после приезда из России. Она выглядела плохо: в грязном пальто и с сильно похудевшим лицом. Увидев отца, она быстро перешла на другую сторону улицы, будто не желая с ним разговаривать.
Мать долго слушала отца, а затем вдруг вскочила из-за стола и стала кричать.
— Так ей и надо! Так ей и надо, вонючей жидовке! Мразь! Пусть она сдохнет в канаве! Все, все эти мрази пусть сдохнут в канаве! Твари!
Она кричала, плакала и беспомощно сотрясала кулаками. Отец подошел к ней, заговорил и попытался обнять, рассудительным голосом добавив, что Финке вовсе не была еврейкой. Но мать вырвалась из его рук и убежала плакать в коридор.
Это было последней каплей. Отец написал Остенмайеру, который незадолго до этого прославился в Германии своими статьями об успешном излечении истерических расстройств.
Через неделю доктор смог уделить нам время, и отец встретился с ним в парке Фридрихсхайн. Я был с ним — мы ходили по парку и рассказывали подробности о состоянии матери. Остенмайер слушал и кивал.
— Между прочим, антисемитизм есть типичное проявление истероидного характера, — с улыбкой заметил он, когда мы рассказали про Финке. — Истерики очень любят обвинять других в своих бедах. Уничтожьте истерию — и антисемитизм исчезнет.
О, Остенмайер, знал бы он, что через каких-то шесть-семь лет он станет любимцем Геббельса, и сам фюрер будет публично хвалить его статьи о мистицизме нордического духа.
Он согласился лечить мать за символическую плату. Причину ее злобы он нашел в глубоком детстве: она росла в бедной семье, и все, что хоть как-то напоминало ей о лишениях, вызывало бурную реакцию. Истоки же подобной вспыльчивости, как выразился Остенмайер, лежали в некоем противостоянии русского и германского начала в психике.
Чтобы излечить мать, Остенмайеру понадобилось два месяца психотерапии. Он действительно сотворил чудо: она не загнала свое раздражение глубоко вовнутрь, а просто избавилась от него. Она говорила, будто переродилась, и благодарила доктора со слезами на глазах. Мы с отцом были счастливы.
Впрочем, счастье было недолгим: отец, сам к тому времени сильно вымотанный этими отношениями, все больше уходил в работу, и вскоре родители развелись. Я некоторое время пожил с отцом, а затем съехал в отдельную квартиру на Доротеенштрассе. Для меня началась самостоятельная жизнь.
С Остенмайером я продолжил общаться. Его ум был непостижим для меня: он казался человеком, которому можно доверить все. Мы с ним много говорили и о нацизме, и мне казалось весьма странным, что он, не одобрявший тупую ненависть антисемитизма, вместе с тем положительно отзывался о Гитлере, к идеологии которого я тяготел все больше. Доктор говорил, что для оздоровления духа приходится идти на жертвы — и это применимо не только к людям, но и к целым нациям.
Одобрение со стороны Остенмайера еще больше убедило меня в моей правоте. Нашу страну унизили и раздавили, и только одна сила была способна возродить Германию из пепла и вознести наш народ на вершину славы.
Я общался с партийцами, стал чаще пить пиво со штурмовиками, ходил на митинги. В конце концов руководство Berliner Tageblatt, крайне отрицательно относившееся к национал-социализму, поставило мне ультиматум: либо я оставляю свои взгляды, либо меня увольняют.
В 1930 году я уволился из газеты и вступил в НСДАП.
★ ★ ★
Ж/д станция Калинова Яма, 17 июня 1941 года
— Поговорить начистоту?
Поезд постепенно замедлял ход, подъезжая к станции; проводник, расстегнув синий китель, уселся на койку напротив Гельмута и неотрывно смотрел на него. Сейчас Гельмут разглядел, что ему было около пятидесяти, из-под фуражки выбивались поседевшие волосы, а скривившиеся в добродушном прищуре морщины вокруг глаз смутно напоминали о ком-то знакомом и очень далеком. Кажется, раньше он выглядел по-другому, но какая уже разница?
— Да, — ответил проводник. — Если честно, мне ужасно надоело каждый раз будить вас на этой станции.
Гельмут сел на край скамьи, посмотрел в окно, за которым неторопливо проплывали густые кроны деревьев, залитые солнцем луга, пузатые облака, низко нависшие над горизонтом.
— И сколько раз вы уже будили меня?
— Думаете, я считал? — вздохнул проводник. — Больше, чем вы думаете, это уж точно.
— Я вообще, — Гельмут замялся. — Я вообще долго, ну…
— Спите? — участливо предположил проводник.
— Да.
— Тут уж я не знаю. Может быть, прошло полчаса, а может, часов пять. Может, вообще сутки? Время, знаете ли, штука относительная. Особенно здесь.
Гельмут тяжело вздохнул и уставился на стакан с чаем.
— Как мне выбраться отсюда? — спросил он после недолгого молчания.
— Вы сами все знаете? Забыли? Вам надо найти Спящий дом. Правда, я не уверен, что это обязательно должно помочь, но другого выхода нет.
— Да, да, Спящий дом, болотное сердце… — Гельмут начал смутно припоминать происходившее ранее, но больше на ум ничего не приходило — только два этих понятия.
— И при этом вам надо каким-то образом не попасть в руки тех, кто охотится за вами, — продолжил проводник. — Тут уж все зависит от вас. Вы сами даже не представляете, на что способны.
— И на что же я способен? — криво усмехнулся Гельмут.
— О, вы можете делать здесь все, что захотите. Вы здесь царь и бог. Конечно, за вами охотятся, вас пугают, обманывают и предают, но что поделать — даже у царей и богов всегда были враги, если помните древние мифы.
— А друзья?
Проводник нахмурился.
— Зарубите себе на носу: друзей у вас здесь нет и быть не может. Я не причиню вам зла исключительно по той причине, что я проводник и это моя работа. Всех остальных следует рассматривать как потенциальных врагов. Вы разведчик, вы знаете, как это.
— А связной? Юрьев?
— Особенно связной. Тот еще тип, разве не замечаете? Он предаст вас. Возможно, уже предал.
Гельмут молчал и смотрел в окно.
— Впрочем, еще есть старик, — продолжил проводник.
— Какой старик?
— Господи, вы что, опять забыли?
— Да, — признался Гельмут.
Проводник покачал головой.
— Плохо, очень плохо. Вы очень мало запоминаете. Когда вы снова увидите старика, вы вспомните его, но все же… Он тоже может помогать вам. И уже помог. Он делает это по собственной воле. Я не знаю, почему. Может быть, ему так нравится. Может, он играет с вами. Не знаю. Знайте одно: он точно не испытывает к вам симпатии. Здесь вообще никто не испытывает к вам симпатии. Кроме меня. Но это тоже не совсем симпатия, и у меня есть на то некоторые причины. Просто мне вас жалко.
— Все так плохо? — Гельмут слабо улыбнулся.
— Да. Дело в том, что я все о вас знаю. Знаю, кто вы. Знаю ваше детство, ваших родителей. Знаю, что вы делали в Испании и в Польше. Знаю, что вы делали здесь. А еще я знаю, что будет с вами дальше. Но, сами понимаете, этого я не скажу.
— Понимаю, — кивнул Гельмут. — Я плохой человек.
— Тут уж как посмотреть, — проводник развел руками. — Разведчик в принципе не может быть хорошим человеком, не так ли? С другой стороны, что такое «хороший человек»? Это тот, кто никогда не лжет? Но лгут все. А ваша профессия подразумевает не просто ложь, а жизнь во лжи. Тем не менее вы выбрали эту дорогу. Давным-давно вы соврали, и вам понравилось врать.
— Выбрал, — нахмурился Гельмут.
— И вы не знали, что эта дорога не для вас. Что все это вам не по зубам. Итог очевиден: вы сломались.
— Сломался?
— Да. Если бы не сломались, ничего этого сейчас не было бы. Зачем вы вообще во все это ввязались? Почему не остались в журналистике? У вас был выбор. Вы были бы блестящим журналистом. У вас хороший слог. Может, вы стали бы писателем? Но нет, вы связались не с теми людьми, и они задурманили вам голову рассказами о плаще и кинжале. Вы вообще понимали, что с этой дороги невозможно свернуть? Что бывших разведчиков не бывает? Это на всю жизнь, дорогой мой Гельмут. И все эти сны, все, что происходит с вами сейчас, когда-нибудь закончится — может быть, даже скоро, — а ваша дорога останется. Куда она вас приведет?
— Не знаю.
— Вы устали. Очень сильно устали. Вот причина происходящего с вами. Но самое печальное — у вас впереди не будет отдыха. Вас ожидают удивительные, необыкновенные вещи, но они вам совсем не понравятся. Такую жизнь вы себе выбрали, и жалеть об этом поздно.
— Ничего не поделаешь.
— Впрочем, давайте о делах более насущных. Вы хотите проснуться?
— Очень.
— Тогда вам нужно искать болотное сердце. Знаете, где его искать?
— Очевидно, в болоте.
— Браво! Вы отличный разведчик! Я бы ни за что не догадался. — Проводник рассмеялся, но затем его лицо вновь стало серьезным. — На самом деле да, действительно, в болоте. Вы слышали про Черносолье?
Гельмут нахмурил лоб в попытках что-то вспомнить.
— Кажется, да… Да, да. Юрьев говорил, чтобы я ни в коем случае не ехал туда.
— Вот видите, — проводник поднял вверх указательный палец. — Он вам врет. Он запутывает вас. Не верьте ему. Вам нужно в Черносолье. Это недалеко от Калиновой Ямы, но, сами понимаете, дороги здесь извилистые и ведут совсем не туда, куда кажется. Поэтому вам придется разузнать правильную дорогу. Вы сможете.
— Что это вообще за Черносолье?
— Это болото. Сами увидите. Ни с чем не перепутаете. Опасное и удивительное место. Но хватит разговоров: мы приехали. Если не заметили, поезд уже давно стоит на станции Калинова Яма.
Гельмут посмотрел в окно и увидел здание станции: ветхое, из почерневшего от копоти камня, с выбитыми стеклами и провалившейся крышей, поросшей густой травой. Над покосившейся дверью, ведущей внутрь, висела полустертая надпись «КАЛИНОВА ЯМА. 1916 г.».
Проводник вежливо улыбнулся, откланялся и вышел из купе.
Когда Гельмут вышел из поезда, ему вновь стало не по себе от жары и духоты, и яркий свет снова слепил глаза. Придя в себя, он увидел, что от здания станции в его сторону быстрым шагом направляется Юрьев в неизменной рубашке и с рыжими кудрями, выбивающимися из-под кепки. Лицо его было хмурым.
— И снова здравствуйте! — крикнул он издалека. — Давно не виделись.
— Давно, да, — проворчал Гельмут.
Они пожали друг другу руки.
— Как ваши успехи? — ехидно ухмыльнулся Юрьев.
— Так себе.
— Если вы здесь, иначе и быть не могло. Что же теперь будете делать?
Гельмут оглядел станцию. На скамейке возле входа, как и всегда, дремал седобородый дед, у его ног лежала собака. Рядом неторопливо ходила взад и вперед старуха с лотком пирожков.
— Мне надо в Черносолье, — сказал Гельмут.
Глаза Юрьева округлились от удивления.
— Что? Зачем?
— Там находится одна вещь, которая поможет мне попасть в Спящий дом.
— Слушайте, — речь Юрьева стала быстрой и сбивчивой. — Вам не надо в Черносолье. Совсем не надо. Вам там делать совершенно нечего. Я об этом давно еще упоминал: не надо вам туда.
— Это еще почему?
— Вы хоть знаете, что это такое?
— Кажется, болото.
— Слушайте, если вы думаете, что в Черносолье вы найдете что-то, что поможет вам выбраться отсюда — это не так. Во-первых, вы там ничего не найдете. Во-вторых, вы не доберетесь до Черносолья. Это невозможно.
— Если все равно не доберусь, почему же вы так переживаете? — Гельмут посмотрел в глаза Юрьеву, тот отвел взгляд в сторону.
— Дорога, — заговорил связной после недолгого молчания. — Дорога в Черносолье запутает вас и истощит ваши силы. Это очень тяжело. Там вы не найдете выхода, только еще больше запутаетесь.
— И кому же верить, позвольте спросить?
— А, — Юрьев посмотрел в сторону поезда. — Вы все-таки поговорили с проводником? Зря я вам это посоветовал. Не доверяйте ему.
— А кому доверять? Вам? — Гельмут терял терпение.
— Да, — жестко ответил Юрьев, снова посмотрев в глаза.
— Вы же знаете, что я все равно пойду в Черносолье.
Юрьев тяжело выдохнул воздух сквозь сжатые зубы и развел руками.
— Идите. Идите куда хотите. На все четыре — или сколько их тут — стороны. Только когда вы потом прибежите ко мне жаловаться, что совсем не можете выбраться, когда закричите от ужаса, не найдя никакого выхода из этого лабиринта, — я вам помогать больше не буду. Сами, все сами. Не маленький. Только предупреждаю вас об одном: сейчас этот сон станет совсем глупым. Невыносимо глупым.
— Вы мне осточертели. Все. Все это осточертело. Идите все к чертям собачьим! — неожиданно для себя выкрикнул Гельмут, отвернулся и достал портсигар.
Подсчитал: папирос было семь, как и всегда.
— Как скажете, — Юрьев замолчал, и Гельмут услышал за спиной его удаляющиеся шаги.
Докурив, Гельмут вновь обернулся в сторону станции. Связного больше не было. На лавке по-прежнему дремал дед, рядом неторопливо расхаживала толстая старушка в грязном платье.
«Расспрашивать людей», — вспомнил вдруг он и направился к старушке.
— Прошу прощения, уважаемая! — крикнул он издалека.
Старушка продолжала молча расхаживать из стороны в сторону.
Наверное, не услышала, подумал Гельмут. Он подошел ближе, махнул ей рукой.
— Прошу прощения, уважаемая!
Старушка криво посмотрела на него, но ничего не ответила.
Гельмут подошел к ней почти вплотную и, повысив голос, повторил приветствие.
— Уважаемая?
Старушка вдруг оживилась, поправила на голове платок и повернулась к нему открывшимся ухом.
— Ась?
— Прошу прощения…
— Ась?
Глухая. Черт.
Гельмут наклонился к ней и проорал на ухо:
— Как добраться до Черносолья?
Старуха вдруг дернулась от него в сторону.
— Чего орешь-то? Не глухая. Пирожков с мясом хочешь? Так бы и сказал.
Гельмут тихо выругался и повторил:
— Как! Добраться! До! Чер-но-соль-я!
— Господи! — ответила старуха, перекрестясь. — На кой черт тебе там надо?
— Надо!
Старуха посмотрела на него мутными глазами.
— Принеси мне утку.
Гельмут оторопел.
— Что?
— Сам, что ли, глухой? Я сказала, принеси утку. Пирожков сделаю.
— Утку…
— Утку. Тогда скажу, как добраться.
— Живую?
— Нет, дохлую! Конечно, живую. Из мертвых уток пирожки плохо получаются.
Гельмут ничего не понимал, но не оставалось больше ничего, кроме как согласиться.
— А где я возьму. Утку?
— Ась?
— Где! Я! Возьму! Утку!
— Ааа… Да вот от станции и налево, через холм. Там пруд будет. А в этом пруду живет утка.
— Утка или утки?
— Утка, — с абсолютной серьезностью в голосе ответила старуха.
— Хорошо. Я принесу утку, а вы расскажете, как добраться до Черносолья.
Старуха молча кивнула.
Гельмут растерянно оглянулся, зачем-то кивнул в ответ и направился в сторону станции.
Внутри было тихо, пыльно и темно, скамейки покосились и прогнили, в потолке пробилась дыра, через которую слабо проходил солнечный свет. В окне кассы с разбитым стеклом сидела, опершись щекой на руку, сонная женщина.
Гельмут неуверенно подошел к ней.
— Простите, вы не знаете, как добраться до Черносолья? — спросил он через разбитое стекло.
Женщина посмотрела на него красными от дремоты глазами и нахмурилась.
— Какое еще Черносолье?
— Понятно… Простите.
Значит, надо искать утку.
Он вышел из станции и увидел, что поселок выглядит не таким запущенным, как казалось на первый взгляд. Перед широкой брусчатой площадью, поросшей мхом, стояло деревянное здание администрации с выцветшим красным флагом. Налево уходила кривая извилистая дорога, теряющаяся между покосившимися домиками.
Гельмут вздохнул и пошел по дороге, мимо деревянных изб, разрушенных колодцев и заросших палисадников с открытыми калитками. Через десять минут, пройдя очередной поворот, он увидел старый и поросший тиной пруд. В центре его, действительно, медленно и неторопливо плавала кругами огромная жирная утка.
«Ага, вот она. Как бы ее теперь достать, — подумал Гельмут. — Надо бы подманить, но чем?»
Он спустился к воде, раздвинул камыши, встал на одно колено и присвистнул. Утка, не обращая на него ровным счетом никакого внимания, продолжала плавать.
Тогда он еще раз присвистнул и сделал вид, будто кидает что-то в воду.
Утка повернулась в его сторону.
— Ты что, идиот? — спросила она.
Гельмут в изумлении открыл рот.
— И правда идиот, — вздохнула утка.
Медленно и вальяжно она подплыла к берегу.
— Ты всерьез думал, будто я поверю, что ты хочешь накормить меня? — спросила утка.
— Вроде того, — растерялся Гельмут.
— М-да, — скептически протянула утка. — И зачем же я тебе?
Гельмут почесал в затылке.
— Понимаете ли, старуха на станции…
— Все, все. Не говори. Ей опять нужны пирожки. Вот что ты с ней будешь делать, а, — проворчала утка, раздраженно отряхивая перья.
Гельмут молчал. Взмокшие от жары волосы лезли в глаза. От пруда пахло болотистой тиной. Где-то вдалеке лаяли собаки. Утка разговаривала.
— Опять, опять к этой бабке. Надоела, вот честное слово! Постоянно разных идиотов присылает. Хмм, — она вдруг скосила голову набок и посмотрела на Гельмута. — А ты мог бы помочь мне.
— Каким же образом?
— Ну, ты отнесешь меня к бабке, а за это.
— Подожди, — Гельмут совсем ничего не понимал. — Но ведь тогда ты умрешь.
— Все-таки идиот, — протянула утка, закатив глаза. — Бабка делает пирожки только из живых уток. И не перебивай меня больше. Так вот, мне нужна корона.
— Что? — Гельмут думал, что уже ничему не удивится.
— Корона царя Михаила Бесконечные Руки, — невозмутимо продолжила утка.
— Зачем же тебе корона этого царя. Михаила?
— А зачем, по-твоему, нужна корона? Чтобы носить ее на голове, наверное? — съязвила птица.
— Логично, — согласился Гельмут.
— Пойдешь обратно в поселок, дойдешь до станции, свернешь на дорогу направо. Там живет царь Михаил Бесконечные Руки. Его дворец сразу узнаешь. И поторопись, пока этот сон не стал слишком глупым.
Гельмут вспомнил предупреждение Юрьева и понял, что оно, кажется, начинает сбываться.
Он распрямился, тяжело вздохнул и направился назад, в поселок.
По пути он заметил, что поселок уже больше похож на небольшой городок: дорога была вымощена камнем, домики увеличились в размерах, некоторые из них обзавелись вторым этажом.
Направо от здания станции действительно располагался тесный переулок с продолговатым деревянным строением, но оно совсем не было похоже на дворец — скорее, на длинную баню с черными окнами. На почерневшей от времени двери была криво прибита табличка с неровной надписью углем: «Здесь живет царь Михаил Бесконечные Руки».
Гельмут постоял в нерешительности у двери, а затем трижды постучал.
— Входи, входи! — раздался изнутри скрипучий голос.
Он потянул дверь на себя и вошел внутрь.
Царь Михаил Бесконечные Руки сидел на высоком золоченом троне; он был облачен в длинную красную мантию, короны на его плешивой голове не было. В руке он держал бокал с вином.
— О, у меня гости! — удивленно воскликнул царь. — Как же это приятно! Давай выпьем! Как тебя зовут?
Гельмут осмотрелся в тронном зале. Кроме него и царя, здесь никого не было.
— А где все твои слуги? — спросил он.
— Слуги? Они мне не нужны. Однажды я поймал золотую рыбку, а она предложила мне загадать желание. Я загадал, чтобы мои руки могли вытягиваться на бесконечную длину. Смотри!
Он поднял свободную руку, и она стала вытягиваться в длину. Добравшись до середины зала, она схватила со стола откупоренную бутылку с вином и стала втягиваться обратно. Вернув руку в нормальное состояние, царь плеснул в бокал вина и таким же манером отправил бутылку на место.
— Видишь? — с гордостью воскликнул царь. — За это меня прозвали царь Михаил Бесконечные Руки!
— Впечатляет, — Гельмут с уважением кивнул головой. — Но как ты правишь страной без слуг? Неужели ты справляешься одними руками?
— Я не правлю страной! — удивился царь.
— Но ты же царь.
— Ну и что? Смотри, еще я умею завязывать руки узлом.
Царь швырнул недопитый бокал на пол, вытянул руки на три метра вперед и завязал их в двойной узел, а затем ловким движением развязал и втянул обратно.
— Подожди, — не понял Гельмут. — Ты царь, но не правишь страной. Как так?
— А зачем мне править страной? Я просто сижу в этом дворце и пью вино. Я не выхожу отсюда уже много лет. Если мне что-то нужно в городе, я просто протягиваю руку и беру это!
— Так ты просто вор, — догадался Гельмут.
— Сам ты вор, — царь явно обиделся. — Я просто экспроприирую экспроприаторов. Граблю награбленное. Восстанавливаю справедливость.
— Какие-то не царские слова говоришь.
— Слушай, зачем ты сюда пришел? Вопросы всякие задаешь дурацкие. Говори, что нужно, или проваливай.
Царь выглядел раздраженным.
— Не обижайся, — ответил Гельмут. — Дело в том, что мне нужна твоя корона.
Царь вздрогнул.
— Корона, говоришь?
— Именно.
Царь задумался, недоверчиво посмотрел на Гельмута.
— Не поверишь, сам не могу найти. Я давеча заложил ее в ломбард. Но сейчас что-нибудь придумаем…
Царь поднял правую руку и вытянул ее вперед.
Рука вытянулась на несколько метров, потом еще длиннее и еще, обогнула Гельмута, добралась до конца тронного зала, приоткрыла дверь, вылезла на улицу и исчезла за проходом.
— Сейчас найдем мою корону, — царь сосредоточенно смотрел вверх. — Будем экспроприировать у ростовщиков. Так, надо в этот переулок. Мимо этого дома, ага. Тут повернуть за угол.
Гельмут молчал и наблюдал.
— Нет, это рыбная лавка, а это молочная. Ой, простите, хе-хе, кажется, я потрогал кого-то за задницу. Это нотариус, а мне через пять домов повернуть направо. Ага, кажется, здесь. Ай!
Царь вскрикнул и изменился в лице.
— Что случилось? — спросил Гельмут.
— Моя рука. Кто-то схватил ее! И, кажется, заковал в наручники. Я не могу затащить ее обратно.
Царь был в ужасе. Он отчаянно пытался отдернуть руку назад, даже помогал второй рукой, но ничего не получалось.
— Мою руку куда-то несут, она продолжает вытягиваться! — царь был готов заплакать. — Слушай, как тебя там. Найди мою руку, а я тебе за это дам корону.
— Хорошо, — Гельмут откланялся и вышел.
Городок в очередной раз изменился: вместо тесного переулка дверь выходила на широкую рыночную площадь — впрочем, все лавки были закрыты, и людей не было. Солнце уже село, и небо становилось густым и темно-синим, силуэты зданий темнели, а воздух начинал остывать. Рука пересекала площадь по диагонали и скрывалась за двухэтажным деревянным домом у перекрестка.
Гельмут пошел за рукой.
За деревянным домиком открылся небольшой переулок, уходящий вниз. Рука тянулась вдоль тротуара и исчезала за очередным поворотом через несколько домов.
На улице стемнело, и в переулке зажглись фонари.
На следующем повороте Гельмут увидел, что дорога снова ведет вверх, и пошел дальше: подниматься было труднее. Поднявшись, он увидел, что рука тянется далеко по прямой, где виднелся небольшой мост через ручей, и исчезает в вечернем тумане.
У моста город кончился: начиналась пыльная дорога, не освещенная фонарями. Она вела в лес. Рука протягивалась дальше.
Гельмут пошел по дороге. Наступила ночь, взошла луна; в ее желтом свете можно было различить дорогу и руку, протянувшуюся по правой стороне. Гельмут шел час, затем второй и третий: дорога казалась бесконечной, лес не кончался, вдали завывали волки и ухали совы.
Маленькая темная человеческая фигурка, ростом с половину метра, вдруг неторопливо вышла перед ним на дорогу.
— Не найдешь ничего. Возвращайся назад, — сказала фигурка.
Гельмут подошел ближе и увидел толстого гнома с длинной седой бородой. Он упирался руками в бока и презрительно смотрел.
— Не найдешь ничего, говорю.
— Но ведь где-то кончается эта рука, — возразил Гельмут.
— Дурак ты. Это же царь Михаил Бесконечные Руки! — рассмеялся гном и убежал в кусты, затем высунулся из зарослей, показал язык и добавил:
— Этот сон стал слишком глупым. Глупее некуда, — и исчез.
Гельмут пошел дальше.
Когда из-за горизонта стало выползать ярко-алое солнце, лес закончился, и впереди появился невысокий холм: дорога шла вверх.
Поднявшись на холм, Гельмут увидел старую деревянную телегу, запряженную тощей кобылой с торчащими ребрами. На телеге сидел мужик в рваной телогрейке и ушанке набекрень. Он дремал сидя, не выпуская из рук вожжи.
В пустой телеге на небольшой подстилке из соломы лежала рука, прикованная кандалами к доске.
Гельмут подошел к задремавшему мужику и тронул его за плечо.
— А? Что? — встрепенулся мужик. — Что такое?
Он беспомощно хлопал глазами и озирался вокруг.
— Доброе утро, — сказал Гельмут. — А что вы везете в телеге?
Мужик протер красные глаза, лениво зевнул, не прикрывая рот, поправил на голове ушанку.
— Сам видишь, — ответил он. — Злодея опасного везу, звать его — Сенька Красные Штаны. Лецидивист. Всю округу в страхе держал: у кого кошель подрежет, кого на деньги обманет, а кого и ножом пырнет. Вот давеча ко мне в хату забрался, а я его и связал! Сейчас везу в городок под названием Синицын Двор: большие деньги за него дают.
Гельмут рассмеялся.
— Да нет у тебя там никакого злодея. Сам посмотри: у тебя там рука царя Михаила Бесконечные Руки.
Мужик обернулся и ахнул.
— Батюшки! Сбежал! Сбежал, подлец! Ух и хитрая скотина, да ты ж зараза! Что ж теперь делать буду! Ах ты скотина, ах ты сволочь!
Гельмут молчал. Мужик спрыгнул с телеги и бегал вокруг, хватаясь за голову.
— Негодяй! Подлец! Уж я тебе! Спрыгнул, значит, и руку царя вместо своей пристегнул! Зараза ж ты гадская, поймаю снова — убью нахрен!
Мужик сел на землю и заплакал.
— Слушай, — поднял он вдруг взгляд на Гельмута. — А давай-ка ты мне поможешь этого Сеньку снова найти и изловить. Деньги пополам поделим. И руку эту тебе отдам. Идет?
— Идет, — согласился Гельмут.
— Отлично! — обрадовался мужик. — Садись в телегу и поедем в Синицын Двор, он наверняка туда убег!
— А где этот Синицын Двор?
— Рядом совсем, тута, за этой горкой дорога, потом направо, и полдня ехать по прямой, а потом налево и через мост. К вечеру доберемся!
— Поехали, — сказал Гельмут и забрался в телегу. Рука царя лежала рядом и нервно подергивала пальцами.
Они ехали целый день. По пути мужик рассказывал Гельмуту какие-то дурацкие истории, тут же забывал их и повторял раз за разом. Иногда он путался в деталях, а иногда и вовсе нес какой-то невероятный бред. Солнце уже клонилось к западу, на дорогу легли длинные тени от деревьев.
Они обогнули тополиную рощу и выехали на дорогу, которая вела к реке: Гельмут увидел, что на противоположном берегу высится огромный холм, и дорога огибает его, раздваиваясь в разные стороны.
— Сейчас мост переедем и, считай, уже на месте… — проговорил мужик.
Телега проехала еще десяток метров, и вдруг лошадь резко остановилась. Возничий привстал на цыпочках и от удивления выпустил из рук вожжи.
— Мать честная, — присвистнул он. — Да ведь мост разрушен!
Гельмут приподнялся в телеге. Действительно, от небольшого каменного моста через реку остались только руины.
— Безобразие! — выругался возничий. — Как так можно! Как мы теперь через реку переберемся!
Вдруг он замолчал и пристально уставился на Гельмута, сощурив маленькие злые глаза.
— Ты… — проговорил он.
— Что? — непонимающе переспросил Гельмут.
— Ты разрушил этот мост! — закричал вдруг мужик.
— Я. Я ничего не разрушал. — Гельмут растерянно захлопал глазами.
— Ты его взорвал. Ты. Я все знаю.
У Гельмута закружилась голова.
— Я не взрывал никаких мостов. — беспомощно пролепетал он, схватившись за лоб.
— Слезай с телеги и перебирайся вплавь. Сам разрушил, сам и справляйся с этим. А я поехал домой. Хватит с меня этого.
Гельмут послушно слез с телеги. Ноги вдруг стали ватными и не слушались, пальцы онемели. В висках протяжно гудело. Он медленно пошел в сторону моста: над руинами все еще клубился сизый дым, в воздухе пахло порохом.
Обернувшись, Гельмут увидел, что телеги, лошади и старика уже не было.
Он пошел дальше и остановился на берегу, оглядывая груду камней на том месте, где когда-то был мост.
Сначала невнятное, но затем все более отчетливое воспоминание заскреблось мышью в затылке.
Со стороны холма раздалось несколько приглушенных хлопков, в редких деревьях на склоне засверкали короткие вспышки, показались черные пятна дыма.
По склону быстро спускались несколько десятков высоких серых фигур с винтовками.
— Что смотришь, командир, — раздался вдруг сзади усталый хрипловатый голос. — Идти пора. Видишь, сколько их…
Гельмут обернулся. Рядом с ним стоял Хоакин в распахнутой серой шинели (и как ему не жарко, подумал Гельмут), со сдвинутой набок пилоткой, из-под которой дерзко торчала копна жестких черных волос. Одну руку он сунул в карман галифе, другой держался за ремень винтовки, висящей на плече.
— Хоакин…
Тот криво усмехнулся.
— Видишь, командир, у нас все получилось. Мы взорвали этот чертов мост, эти засранцы еще долго не подберутся к Бриуэге. Гляди, как занервничали…
Солдат на холме стало еще больше, они перемещались короткими перебежками от куста к кусту, залегали и пристреливались.
Пуля ударила в песок рядом с ботинком Гельмута.
— Пойдем, командир, пойдем, — продолжал Хоакин. — Пристрелят еще. Разворошили осиное гнездо, ничего не скажешь. Их там как минимум сотня, а то и больше. Вито и Аугусто приготовили машину, они уже ждут за поворотом. Сейчас поедем с ветерком, в десять минут доберемся до Бриуэги, а там и война кончится…
— Да, да, — Гельмут захлопал глазами и развернулся. Они пошли по дороге назад.
Сзади по-прежнему слышались хлопки выстрелов.
— Мы в детстве с парнями во дворе играли в войну, — продолжал Хоакин. — У одного соседского мальчишки завалялась немецкая каска, старая, с такой смешной пикой сверху — ну ты знаешь.
— Пикельхельм, — машинально ответил Гельмут, не разбирая дороги перед собой.
— Пикель… ну да, он самый. Вот, и этот мальчишка, представляешь, эту каску выносил во двор, и мы по очереди ее носили, изображая немецкого кайзера. Кто надевал каску — тот командовал немцами. Мы ничего не знали про войну, она была далеко, знали только, что там воюют немцы, и они носят эти смешные каски. Откуда она у него — понятия не имею! Вместо винтовок у нас были смешные деревяшки, мы специально вырезали их из палок и бегали, дурачились… А вместо гранат кидали шишки. А как-то раз, представляешь, вместо шишки я кинул камень и попал прямо в окно нашему соседу, сеньору Алонсо. Он выбежал на крыльцо прямо в трусах! Прямо в трусах, представляешь?
Хоакин заливисто хохотал. Гельмут молчал: к его горлу подступал тяжелый и горький ком, готовый вот-вот расплыться внутри холодным и мокрым.
— Как мы хохотали, боже, как мы хохотали! Видел бы ты! Сеньор Алонсо в одних трусах… В красную горошину, нет, ты представляешь! Выбегает, толстый такой, грудь волосатая, и орет: «Ах вы, сукины дети, да я вас…» Ха-ха!
Гельмут невольно улыбнулся. Глаза его покраснели, глаза повлажнели.
— Боже, какое же это было время, как мы веселились… Сеньор Алонсо потом все рассказал моему отцу, он для вида пожурил меня, а потом наедине обнял и сказал: «Господи, Хоакин, у сеньора Алонсо правда трусы в красную горошину?» Ха-ха…
Гельмут почувствовал, как тяжелое, горькое и сильное разрастается в горле, поднимается выше, и сдержать это было уже невозможно. Он схватился рукой за лицо и в голос разрыдался.
— Хоакин… — с трудом сказал он, боясь повернуться к нему.
— Что?
— Пожалуйста, прости меня.
— За что? — недоуменно спросил Хоакин, и в голосе его все еще оставалось веселье.
— За то, что ты умер.
Гельмут сел на траву у дороги и опустил лицо в мокрые ладони. Хоакин замолчал.
— Вот уж… — смущенно ответил Хоакин. — Это да, брат. Ну да что уж поделать теперь. Давно это было.
Гельмут поднял лицо на Хоакина и увидел сквозь мутную пелену, что тот стоит, повесив голову, задумчиво пялится в асфальт и пинает сапогом камни на дороге.
— Будет тебе, командир, — сказал наконец Хоакин. — Что было, то было. В конце концов, был приказ. Ну, случается, на войне умирают, так что ж теперь… Пошли, пошли. Нас ждут.
Он тронул Гельмута за плечо. Тот с трудом поднялся, и они снова пошли по дороге.
За поворотом их действительно ждал грузовик. К переднему колесу прислонился Аугусто в такой же распахнутой шинели: в зубах его торчала папироса, он весело заулыбался при виде Гельмута и протянул ему руку.
— Молодец, командир, — сказал он. — Мы сделали отличную работу. Такой взрыв! Ух! Бабах! До сих пор в ушах звенит.
— Да, да. — со слезами на глазах ответил Гельмут, растерянно пожимая крепкую руку Аугусто.
— Отлично поработали! — раздалось сверху.
Гельмут поднял голову: в кузове сидел Вито, он тоже курил, опершись на ствол пулемета.
— Видел, что ты делал на том берегу, — сказал Вито. — Здорово ты этому длинному нож в глаз всадил! Аж с другого берега было слышно, как он ревел!
Гельмут вздрогнул.
— Спасибо, ребята, — проговорил он сбивчивым голосом.
— Ну да хватит прохлаждаться, — Аугусто ударил по капоту грузовика. — Пора.
— Куда? — спросил Гельмут.
— Как куда, — удивленно сказал Хоакин. — В Бриуэгу, я же говорил. А оттуда по домам. Война для нас кончилась, командир. Все.
— Никакой больше войны, — кивнул Вито.
Гельмут утер рукавом мокрое лицо.
— А вы не знаете, где находится Черносолье? — спросил он, снова приобретя твердость голоса.
Все трое одновременно присвистнули.
— Эк тебя… — проговорил Аугусто. — Допустим, знаем. Мы теперь все знаем. Но зачем тебе это Черносолье?
— Мне нужно туда попасть. Чтобы выбраться.
Хоакин, Аугусто и Вито нахмурились.
— И ты не хочешь с нами? В Бриуэгу? — спросил Вито.
— Ты не хочешь домой? — поддержал его Хоакин.
— Если ты поедешь с нами, для тебя война тоже кончится, — сказал Аугусто.
Гельмут вздохнул, сунул руку в карман, достал портсигар с папиросами. Их было семь. Чиркнул спичкой, закурил.
— Нет.
— Как знаешь, — пожал плечами Аугусто. — А мы домой.
— Пора бы нам уже, — кивнул Хоакин.
— Черносолье за мостом, — сказал Вито. — За тем самым мостом, который мы взорвали. Переберешься через реку — и сразу за холмом. Можешь пойти налево, можешь направо — все равно придешь в Черносолье. Точно не хочешь с нами?
Гельмут выпустил струйку дыма и покачал головой.
— Что ж, ладно. Тогда прощай, командир. С тобой было весело, — сказал Аугусто.
Они пожали друг другу руки и обнялись. Хоакин запрыгнул к Вито в кузов, Аугусто открыл дверцу кабины и залез внутрь. Грузовик дернулся, фыркнул, выпустил клубы черного дыма и двинулся с места. Хоакин и Вито не оборачивались.
Когда грузовик исчез за поворотом, на дороге стало совсем тихо. Солнце уже село, и в воздухе сгущались холодные сумерки.
Гельмут повернулся назад и зашагал к мосту. С каждым шагом становилось все темнее и темнее.
Дойдя до моста, он понял, что не видит вокруг себя ничего.
★ ★ ★
ВЫПИСКА
из протокола допроса подозреваемого в шпионаже Гельмута Лаубе
от 13 августа 1941 года
ВОПРОС. То есть вы совершенно точно уверены, что ранили ножом в глаз именно Рауля Сальгадо?
ОТВЕТ. Да. Абсолютно точно.
ВОПРОС. Товарищ Сальгадо предложил провести очную ставку. Он уверен, что это были вы, но хотел бы еще раз посмотреть вам в глаза. Трудно отказать в таком желании. Вы согласны?
ОТВЕТ. Да.
ВОПРОС. Скажите, вы когда-нибудь жалели о том, что стали шпионом?
ОТВЕТ. Вопрос не имеет отношения к делу.
ВОПРОС. Наш допрос близится к завершению. Мы узнали и подтвердили почти все, что нужно. Можем позволить себе некоторые вольности. Так жалели или нет?
ОТВЕТ. Жалел.
ВОПРОС. Не хотели бы все переиграть? Отменить? Зажить по-новому?
ОТВЕТ. Хотел бы.
ВОПРОС. Готовы сотрудничать?
ОТВЕТ. Да.
ВОПРОС. Очень хорошо. Но об этом позже. А пока, перед тем, как мы перейдем к финальной части нашего разговора, хотелось бы прояснить еще пару моментов из вашей биографии.
ОТВЕТ. Да.
ВОПРОС. Расскажите, что вы делали в 1933 году.