Измотанные дальним переходом, уставшие от боя, изможденные и замерзшие, бойцы спали вповалку вокруг наспех разведенного костра. Всем им снился один и тот же сон.

(Из рассказа Юрия Холодова «Оранжевый отблеск»)

Караульный сидел у огня, опершись щекой о винтовку, и пытался не уснуть. Он знал, что снится солдатам. Они видели свой дом и своих женщин. Караульный знал, что у многих из них уже не было дома и не было женщин. Но пусть они будут хотя бы в этом сне, думал он, вглядываясь в их лица, озаренные отблесками костра.

Он сидел, слушая треск поленьев, и ждал, когда его сменят. Он ждал своей очереди увидеть дом и женщину, которых уже не было на свете.

Противник располагался в десяти километрах на юг.

★ ★ ★

Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 1 марта 1967 года, Восточный Берлин

В мае 1933 года на Зенефельдерплац проходил небольшой митинг штурмовиков — таких мероприятий в то время было полно по всей стране, и проходили они с такой частотой, что если бы я взялся освещать все митинги в одном только Берлине, у меня бы не оставалось времени на сон и еду. После увольнения из «Берлинер Тагеблатт» я не стал долго колебаться и устроился в «Фёлькишер Беобахтер» — платили там почти столько же, а веселья было куда больше. Наконец-то я мог честно писать все, о чем думаю, не опасаясь порицания от начальства. Мои мысли целиком совпадали с мнениями, господствующими в партии.

На площади собралось около пяти десятков крепких парней в коричневых рубашках, перед ними выступал старый партийный функционер с нависающим над ремнем пивным брюшком. Имени его уже не припомню — кажется, он вступил в партию в начале двадцатых и лично участвовал в путче, о чем сам же с гордостью и рассказывал на митинге. На груди моей висела любимая Leica II, в руках — блокнот и карандаш. Я записывал и фотографировал. Толстяк говорил много и охотно, размахивая толстыми руками и порой срываясь на крик.

— Вы — будущее Германии! — кричал он. — Мы перешагнули порог невиданных перемен, и впереди у нас целая вечность. Раньше многие из нас до этого с опаской смотрели в будущее. Мы спрашивали: что мы будем делать? Куда мы пойдем? Ответы на эти вопросы дал нам Адольф Гитлер!

Парни захлопали в ладоши, кто-то смеялся, но у большинства собравшихся горели глаза. На этого несуразного толстого человечка, заклинающего толпу именем канцлера, смотрели, как на пророка.

— Победа никому никогда не дается просто так, — продолжал толстяк. — Нам предстоит решить огромную массу проблем, нам предстоит вырваться из кольца предателей, опутавших нашу страну. Нам предстоит много работы на благо германской нации, и мы сделаем все, чтобы через каких-нибудь пятнадцать лет наши дети говорили о Германии с гордо поднятой головой и блеском в глазах! И да, друзья мои, проблем накопилось много. Нам придется потратить много сил, чтобы вытащить нашу страну из той ямы, в которую ее затянули коммунисты, — он ненадолго замолчал. — Коммунисты и евреи!

Толпа бешено зааплодировала. Я фотографировал толстяка и лица штурмовиков, а затем отошел чуть подальше, чтобы попытаться поймать в фокус всех собравшихся, как вдруг заметил, что за спиной одного из парней в коричневой рубашке стоит худой юноша в легком пальто, кудрявый, черноволосый и с болезненным лицом. На вид ему было лет восемнадцать. Казалось, он хотел подойти к штурмовикам и что-то сказать им, но не решался.

Штурмовики заметили его первыми. Подумав, что сейчас можно получить неплохие кадры, я направился к ним.

— Чего смотришь? — один из штурмовиков подошел к юноше почти вплотную, он был на голову выше его и шире в плечах в два раза.

— Просто смотрю, — ответил юноша.

— Ты тут что забыл? — спросил второй штурмовик, заметив беседу и подойдя к ним. — Хочешь с нами послушать умного человека?

— Просто стою и смотрю, — на последнем слове голос юноши вдруг дрогнул.

Еще двое штурмовиков отделились от общей массы и подошли к кудрявому парню.

— А он тут уже полчаса стоит, — сказал один из них. — Давно наблюдаю. Стоит такой, будто сказать что хочет. Ты говори, не стесняйся, — он добродушно расхохотался.

Юноша сглотнул слюну.

— Ничего не хотел сказать, — ответил он.

— А зачем тут стоишь тогда? — не унимался широкоплечий, подходя к нему еще ближе.

— Уже не стою. Сейчас пойду.

Он попятился назад, но вдруг наткнулся спиной на штурмовика, стоявшего сзади с глупой ухмылкой.

— Э-э-э, нет, — сказал ухмылявшийся штурмовик. — Давай-ка поговорим, раз хотел что-то сказать.

Из толпы быстрым шагом вышел еще один парень в коричневой рубашке — высокий, с непропорционально длинными ногами и бритыми висками.

— Я его помню! — крикнул он, приближаясь к образовавшейся компании. — Это сын старого Шмуля из хлебной лавки на Метцер-штрассе!

— Ага-а-а, — широкоплечий присвистнул и скрестил руки на груди. — То-то я и думаю, что ты на жида похож.

Парень ничего не ответил. Глаза его забегали по сторонам.

— Точно жид! — захохотал штурмовик, стоявший сзади.

— Ах ты сволочь, — протянул широкоплечий. — Взвинчивали цены до небес, пока страна голодала, наживались на бедняках, а теперь стоит тут и слушает нас. Представляете себе? Наглая свинья!

— Свинья, — кивнул один из штурмовиков.

— Очень наглая, — добавил второй.

Длинноногий подошел к юноше вплотную, презрительно смерил его взглядом с головы до ног и проговорил:

— Кончилось ваше время, животные. Кончилось. Не будет больше твой папаша цены на хлеб задирать. Будете висеть на деревьях.

— Если не свалите отсюда поскорее, — добавил широкоплечий.

— Лучше валите отсюда всей вашей жидовской компанией, — сказал еще один. — Воздух без вас станет чище.

Я фотографировал.

— Будете висеть на деревьях, — повторил длинноногий. — Тебя повесят за шею. Вот за эту грязную еврейскую шею.

С этими словами он прикоснулся было пальцем к шее юноши, но тот резким движением ударил его по руке ладонью. Ошалевший штурмовик машинально отвесил ему мощную оплеуху, а затем дал пинка под зад.

— Парни, он тут выделывается! — крикнул длинноногий.

Штурмовик, стоявший сзади, тут же огрел юношу подзатыльником. Широкоплечий ударил его кулаком под дых: тот согнулся пополам и получил еще два подзатыльника.

— Тварь! — крикнул один из парней и с силой ударил юношу в лицо.

Он чудом удержал равновесие и попытался нанести удар в ответ, но ему заломили руки.

— Убирайся отсюда! — заорал широкоплечий и отвесил ему еще один удар кулаком в лицо. Из разбитой губы брызнула кровь.

Его толкнули сзади, кто-то поставил подножку, он потерял равновесие и свалился на землю. Его стали бить ногами.

— Эй-эй, перестаньте! — из толпы вышел крепкий мужчина тридцати лет. — Убьете еще! Успокойтесь!

Его слова подействовали на штурмовиков отрезвляюще, и они остановились над скрюченным на земле юношей.

— Сваливай отсюда, тварь, — сказал широкоплечий, плюнув на его пальто.

Когда они расходились, юноша все еще лежал на земле и стонал, держась за разбитое лицо. Его руки были в крови.

Я подошел поближе, навел на него объектив и сделал кадр.

После митинга штурмовики угостили меня пивом.

★ ★ ★

ВЫПИСКА

Из протокола допроса подозреваемого в сотрудничестве с германской разведкой ██████████

От 17 июня 1941 г.

ВОПРОС. Как, где и при каких обстоятельствах вы познакомились с Гельмутом Лаубе?

ОТВЕТ. Да я ж его это… Всегда знал-то, а он меня на станции заприметил. Прямо-то на той станции и заприметил, да.

ВОПРОС. Вы общались? Какой характер носила ваша беседа?

ОТВЕТ. А я ж ему про Крым-то стал рассказывать, да… про бабку свою, она ж умная у меня и все письма читает, а я-то старый уже, и зрение ни к черту, да и читать-то, слышь, вообще не умею… А бабка умеет, да, она у меня как царица…

ВОПРОС. Лаубе говорил вам что-нибудь?

ОТВЕТ. Да куда ж ему! Уши развесил и слушает. Молодой же совсем, так пусть послушает старика, что ему говорить-то, не настало еще время его говорить, так-то. А он — слышь-ко — я ему говорю, а он слушает и слушает, и о своем чем-то думает, будто и не слушает ничего. Я ж ему это… он там поезд свой ждал, а я вижу, что скучает человек, так что б и не поговорить? Развлечь человека в дороге — милое дело. Вот помню, я до Архангельска поезд ждал, три часа на вокзале куковать пришлось, а я молодой был, ну вот как этот ваш Хельмуть, и ко мне дед какой-то подсел и как стал говорить, да заливал, как соловей…

ВОПРОС. Вы заметили что-нибудь подозрительное в его внешнем виде и действиях?

ОТВЕТ. Да что подозрительного-то, ну немец и немец, что ж я, германца не видал? Я их побил в свои годы-то, уу… Башка, знай, белобрысая, глазища серые с голубым, мутные, сразу видно, что не нашего неба. Морда худая, бледная, скулы — во. Ну чистый ганс! А глазки-то бегают, видать, совсем нервами тронулся, да оно и понятно, с такой-то работой. Я тут, слышь-ко, читал как-то книгу про шпионов этих. Ну, не я читал, а бабка мне читала, она ж у меня…

ВОПРОС. Он все еще спит?

ОТВЕТ. Дак конечно спит, куда ж он денется-то.

ВОПРОС. Что ему снится?

ОТВЕТ. А вот мы с вами и снимся.

ВОПРОС. Когда он проснется?

ОТВЕТ. Это ж ему до болотного сердца добраться надо, чтоб в Спящий дом попасть… Дело-то непростое, ой непростое. Да и зачем ему просыпаться, спал бы и спал, во сне всяко уютнее, да теплее, да роднее, да сон такой сладкий, да что-то я аж сам тут зевать начинаю.

ВОПРОС. Просыпайтесь. Мы подъезжаем к станции Калинова Яма.

★ ★ ★

Время и место неизвестно

Почему опять Калинова Яма, почему опять просыпаться? Не надо просыпаться, нельзя опять раз за разом здесь просыпаться, чтобы снова проснуться, а потом снова, и снова, и снова. И как я заснул? Я куда-то шел, но что-то случилось — навалилась темнота, хоть глаз выколи, проклятая темнота, а что было дальше? Неважно. Не надо Калиновой Ямы, пожалуйста, только не это, думал Гельмут, пытаясь поднять тяжелые веки, но они будто слиплись, и в голове шумело — или это был шум автомобильного мотора?

— Просыпайся давай, говорю. Приехали.

Гельмут с трудом разлепил глаза. Голос доносился издалека, будто его оглушило. Все вокруг сливалось в густое месиво, которое не сразу сложилось в единую картину. Сощурившись, Гельмут увидел, что он сидит в автомобильном кресле, а слева от него за рулем — бородатый мужчина в черной кожаной кепке.

— Приехали, говорю, — повторил мужчина. — Ты дома.

Гельмут часто заморгал, провел рукой по лицу, огляделся. В воздухе пахло почему-то осенней сыростью. Машина стояла у обочины грязной песчаной дороги, рядом раскинулись кусты сирени, сбоку покосился старый деревянный дом, а за ним еще один, и еще — это была какая-то деревня.

— Дома? — переспросил Гельмут, слабо ворочая пересохшим языком.

— Дома, где же еще, — раздраженно ответил водитель. — Сам говорил, что ты из Черносолья.

— Я? Из Черносолья?

— Если ты сейчас скажешь, что ты не из Черносолья, я тебе в морду дам, — сказал водитель. — Два часа сюда ехал. Сжалился над тобой. А ты, видать, и не помнишь ничего.

— Не помню, — признался Гельмут.

Он наморщил лоб и стал вспоминать. Что было перед темнотой? Последнее, что приходило на ум — пыльная дорога к разрушенному мосту. Что это был за мост? Почему разрушенный? Почему-то вспомнилась Испания. Почему Испания?

— Ты уж прости, но сам теперь разбирайся, — проворчал мужчина за рулем. — Я тебя подобрал, я тебя довез до Черносолья. Отсюда ты или не отсюда — уже не мое дело.

— А как вы меня подобрали?

Водитель вздохнул.

— Ты лежал на обочине за мостом. Я ехал по делам в Красный Погост, переезжаю мост, смотрю — лежишь. Вышел из машины, осмотрел тебя, а ты губами шевелишь и что-то невнятное бормочешь. Бледный, как смерть, мокрый весь, вспотел. Спросил, откуда ты. Ты сказал — из Черносолья. Усадил тебя сюда, довез, хоть и не по пути.

— Спасибо. Из Черносолья… Я так сказал?

— Ну да, — кивнул водитель. — Хочешь сказать, что ты не отсюда?

Гельмут промолчал.

— Или хочешь сказать, что тебе сюда не надо? — ухмыльнулся водитель.

— Надо, — поспешно закивал головой Гельмут. — Подождите, а мост.

Водитель нахмурился.

— Что мост?

— Он был. — Гельмут напряженно думал. — Он был разрушен?

— Как он мог быть разрушен, если я по нему ехал? Слушай, друг, не в обиду, но тебе бы в психическую не помешало. Или проспаться как следует.

— Проспаться. — пробормотал Гельмут.

— Ладно, мне пора. Вылезай из машины, я поеду.

— Да, да, — сказал Гельмут, открывая дверцу. — Спасибо.

— Не за что.

Гельмут вышел из машины и вдохнул чистый вечерний воздух. Сознание постепенно прояснялось.

— Слушай, — сказал вдруг водитель. — Ты не знаешь, почему свалился на мосту?

— Нет.

— Дурак. Здесь все все знают о тебе. Один ты ничего не знаешь.

С этими словами водитель нажал на газ.

Гельмут остался стоять на обочине. Он оказался в самой обычной деревне — такие он помнил еще с детских лет, проведенных под Оренбургом. Все те же домики из почерневших бревен с окнами в резных наличниках, заросшие крапивой палисадники, серые поля огородов, сверкающая лужами грязная дорога. В воздухе по-прежнему пахло осенью, и это было странно, а небо затянули серые тучи, и от этого все вокруг тоже казалось серым, даже трава и деревья. Даже он, Гельмут, вдруг почувствовал себя сотворенным из серой массы.

В деревне было абсолютно тихо. Гельмут попытался прислушаться и различить хотя бы пение птиц или жужжание стрекоз, но все вокруг молчало. Тишина казалась оглушающей и беспокойной. На дальнем лугу поднимался белесый туман, и Гельмуту стало не по себе.

Надо найти болотное сердце, вспомнил вдруг он. Оно где-то здесь, в Черносолье.

Но где и как начинать поиски — он не имел ни малейшего понятия. Наверное, надо спросить у местных, подумалось ему. При слове «местные» снова стало не по себе.

Он подошел к ближайшему дому, совсем черному, с потрескавшимися бревнами, из-под которых торчал серебристый мох, поднялся по скрипучему крыльцу и, недолго помявшись, все-таки набрался смелости постучать.

Тишина.

Он постоял немного и постучал еще раз.

В ответ раздался скрипучий и приглушенный старческий голос:

— Иди к черту. Здесь все спят.

Значит, здесь все-таки кто-то живет, подумал Гельмут. Снова набравшись смелости, он постучал еще и спросил:

— Как же вы спите, если разговариваете со мной?

— Я сплю, — ответил голос.

— Но ведь сейчас день, — не унимался Гельмут.

— Я сплю, — повторил голос за дверью. — Сейчас ночь. Ночью все спят. И ты спишь.

Гельмут больше не стучал.

Он спустился с крыльца и растерянно оглянулся вокруг. Небо становилось темнее, воздух начал густо просвечивать синим, как обычно бывает в предсумеречные часы, туман на лугу стал плотнее, и запах сырости ощущался густым и холодным. По рукам забегали мурашки.

Он подошел к дому напротив — такому же старому, с такими же растрескавшимися бревнами. Постучал — на этот раз в окно.

— Не мешай спать, — откликнулись внутри почти тем же голосом, что и в первом доме.

Гельмут сглотнул слюну, зачем-то кивнул и зашагал дальше по дороге, к следующему дому.

Здесь он не стал стучать, а просто подошел к окну и робко спросил:

— Добрый вечер. Есть кто-нибудь?

— Все спят, — моментально ответили изнутри, будто ждали его, и голос был таким же глухим и старческим, и у Гельмута сжалось сердце.

Сумерки сгущались очень быстро, и лес вдалеке за туманом стал совсем черным, а туман на его фоне, наоборот, стал совсем белым и превратился в сплошную стену.

Гельмут прошел мимо нескольких домов — за ними деревня кончалась, дальше дорога уходила через туманные поля, петляя, в сторону черного леса. На отшибе стояла еще одна изба, не совсем похожая на остальные: бревна казались не такими старыми, а сам дом был немного больше остальных, и за резным палисадником почему-то не было крапивы.

Он подошел к крыльцу и с удивлением увидел, что дверь приоткрыта. Потянул за ручку, ожидая услышать скрип, но дверь повела себя на удивление спокойно и открылась легко, почти без шума.

Он шагнул в тесную прихожую, где пахло пылью и старой пропотевшей одеждой. Осторожно подошел к другой двери, приоткрыл ее и увидел комнату, в которой не было никакой мебели, кроме двуспальной кровати и круглого дубового стола. На кровати сидел небритый мужчина в длинной ночной рубашке. Он смотрел перед собой и не обращал внимания на Гельмута.

— Добрый вечер, — сказал Гельмут, почувствовав себя почему-то ужасно глупо.

— Я сплю, — ответил мужчина, не глядя на Гельмута. — Не надо говорить со мной.

В комнате стремительно темнело. Гельмут почему-то понял, что если сейчас он выйдет из этого дома, то больше никогда ничего не найдет. Поэтому он сел на пол, прислонившись спиной к стене, и задумался.

— Болото поднимается, — сказал вдруг мужчина через несколько минут молчания, все так же глядя перед собой. — Тебе тоже надо спать.

— Что? Болото? — переспросил Гельмут.

Мужчина молчал.

Вдруг пол под Гельмутом слегка дернулся, а доски заскрипели, будто весь дом пришел в движение; незнакомец вдруг задрожал всем телом, пальцы его свело судорогой, он тяжело задышал и вцепился руками в край кровати. Задребезжали стекла.

И тогда Гельмут увидел, что в окне, где до сих пор просвечивало темно-серое небо, появилось нечто зеленовато-черное, с густым водянистым отливом; оно появилось внизу и поднималось наверх, по всему стеклу.

Это поднималось болото.

Дом скрипел, гудел и дрожал. Мужчина на кровати стучал зубами и продолжал смотреть перед собой расширенными зрачками. Гельмута охватил неимоверный ужас.

Когда темная жижа поглотила все окно, комната погрузилась в абсолютную черноту. Вскоре все стихло, и Гельмут остался сидеть на полу, глядя перед собой в никуда; он закрыл глаза, потом открыл, но разницы не заметил.

Он мог чувствовать только стену, к которой прикасался, и пол, на котором сидел. И еще он слышал тяжелое дыхание мужчины на кровати. Ему захотелось что-то сказать, но от ужаса его будто парализовало; беспомощно открыв рот, он не смог произнести ни звука.

Вскоре мужчина перестал дышать. Наступила полная темнота и абсолютная тишина.

И эту тишину распорол нечеловеческий крик.

★ ★ ★

Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 1 марта 1967 года, Восточный Берлин

Осень всегда была самым странным временем в моей жизни. Совершенно непонятное время, я бы даже назвал это безвременьем — когда мы теряем себя и снова находим. Осень коварна. Она превращает нас в отвратительных безвольных хлюпиков, наслаждающихся угасанием природы, вдыхающих запах сырой земли и перепрелых листьев, или, что еще хуже, пишущих стихи об этом. Однажды в сентябре я сам чуть не начал писать стихи. Спасибо моему журналистскому чутью — я сразу понял, что получилась полная чушь, и вовремя прекратил это гиблое дело. Ненавижу осень за то, что она размягчает нас до розовых соплей. И ровно за это же я люблю ее.

Осенью тридцать третьего я познакомился с доцентом Германской Высшей школы политики в Берлине Георгом Грейфе. Он сам был родом из России, и потому мы довольно быстро нашли общий язык. Пересеклись, казалось, совершенно случайно на одном из партийных мероприятий. Разговорились. Выяснилось, что нам обоим есть что вспомнить о жизни в России. Осенью я становлюсь более разговорчивым.

Через неделю после знакомства Грейфе предложил мне небольшую разовую работу. За хорошие деньги. Заказчика он не назвал. Мне нужно было прояснить финансовое положение одного из берлинских банкиров, загребавшего деньги лопатой в двадцатых годах, а ныне всеми позабытого. Грейфе справедливо полагал, что с моими журналистскими связями, наработанными в «Берлинер Тагеблатт», для меня это не составит труда. О, он не ошибался: моим контактам и моему умению находить нужные сведения мог позавидовать любой. Всю необходимую информацию я узнал за два дня.

Еще через неделю Грейфе снова вышел на связь и предложил работать дальше. Его интересовала деятельность некоего господина родом из Франции, который открыл винную лавку в пригороде Берлина. Это задание было потруднее: мне нужно было втереться к нему в доверие и выведать кое-какую конкретную информацию. Что ж, к таким заданиям я во время журналистской работы тоже привык. В итоге Грейфе заплатил хорошие деньги.

Но мой новый знакомый разжег во мне любопытство. Откуда все эти задания? Откуда у него деньги? Кого он представляет? Даже во время дружеских посиделок в пивной он уклонялся от ответа и отшучивался: дескать, есть люди.

Потом было еще одно задание, которое тоже принесло хорошие деньги. А затем Грейфе пропал на три недели.

Однажды вечером в конце октября он вдруг позвонил мне в редакцию «Фёлькишер Беобахтер» и назначил встречу в небольшом кафе на Фридрихштрассе.

В заведении было на удивление пусто. Грейфе был не один — с ним сидели еще двое неулыбчивых пожилых мужчин в одинаковых серых костюмах.

— Гельмут, я прошу прощения за долгое отсутствие, — начал Грейфе, едва пожав мне руку. — Но если ты не против, сразу к делу. Не пугайся этих двух товарищей: это друзья. Я работаю на германскую разведку.

— Я подозревал что-то подобное, — ответил я, пытаясь скрыть удивление.

— Конечно, подозревал, — улыбнулся Грейфе. — Но если пошел разговор без обиняков, я не буду зря болтать и сразу предложу тебе работать с нами. Ты же хочешь помочь фюреру и партии?

— Хочу, — я улыбнулся в ответ.

В эту минуту моя судьба была решена.

Через пять лет Грейфе снова позовет меня, уже прошедшего пекло Испании и смертельно уставшего от всего, на работу — на этот раз уже в СД. И я снова не смогу отказаться.

Нет, никто не заставлял меня соглашаться на эту работу. Не было никаких угроз расправы с семьей, пистолетов у виска, шокирующих компроматов. Я сам хотел этого. Мне нравилось.

В конце октября бездеятельная и мягкая осень для меня закончилась. Было много работы, для которой требовались мои таланты. И я не мог упустить такого шанса увидеть, чего я могу достичь на самом деле.

В декабре умерла мать. Я не пришел на похороны — было много работы. Отец разозлился на меня и говорил, что я ему больше не сын.

★ ★ ★

Время и место неизвестно

Гельмут проснулся от пения кукушки.

Она все никак не хотела замолкать — далекое и прозрачное «ку-ку» доносилось откуда-то издалека, оно было еле слышным, но размеренным, как тиканье секундной стрелки. Гельмут разлепил глаза и понял, что он лежит на той самой кровати, где ночью (ночью ли? Кажется, это была ночь) сидел незнакомый человек.

В комнате было светло от красного утреннего солнца, из открытого окна пахло травой и хвоей.

Он сел на краю кровати и понял, что уснул прямо в одежде. Достал из кармана портсигар с папиросами (пересчитал — все еще семь), закурил, снова осмотрелся. Комната не изменилась — по-прежнему только кровать и стол. В окне были видны черные верхушки елей.

Странно, вчера елей здесь не было. Впрочем, хватит уже удивляться, подумал Гельмут.

Кукушка не замолкала. Гельмут чувствовал себя смертельно уставшим.

Он вышел на крыльцо с папиросой в зубах и увидел, что вокруг больше нет никакой деревни. Дом окружали высокие ели, через ветви которых пробивались красные солнечные лучи. Было холодно и сыро. Небольшая тропинка, устланная пожелтевшей хвоей, вела вглубь леса.

Всматриваясь вдаль, Гельмут вдруг заметил, что за стволом широкой ели возле тропинки прячется человек.

Он спрыгнул с крыльца, втоптал окурок в землю и быстро зашагал по тропе. Человек не собирался убегать. Это был тот самый незнакомец, который сидел на кровати — в такой же белой ночной рубашке, с бледным лицом и покрасневшими глазами. Он вышел на тропинку, видимо, поняв, что прятаться не имеет смысла, и улыбнулся быстрым движением губ.

— Почему вы не дома? — Гельмуту не пришло в голову ничего, кроме этого бессмысленного вопроса.

Человек промолчал. Он больше не улыбался.

— Деревня куда-то исчезла, — продолжил Гельмут, не прекращая попыток наладить диалог.

— Ты все еще спишь, — сказал незнакомец.

Гельмут почему-то почувствовал прилив злости. Ему захотелось ударить этого непонятного человека в лицо, свалить на землю и отпинать ногами.

— Ты уже очень глубоко, — продолжил незнакомец. — Глубже, чем когда-либо. Скоро все закончится.

— Насколько скоро?

— Найдешь болотное сердце и узнаешь. Слышишь кукушку? А я нет.

Гельмут сжал кулаки, зажмурился, глубоко вдохнул и выдохнул.

— Хорошо. А кто ты такой? — спросил он, слегка успокоившись.

Человек задумчиво посмотрел на свои руки.

— Зато я могу посмотреть на свои руки, а ты нет, — улыбнулся он.

Гельмут не стал проверять.

— Я твоя простыня и твоя подушка, — продолжил человек. — Я делаю твой сон мягче. Иначе они бы давно нашли тебя. Ты заметил, что их здесь нет?

Действительно, подумал Гельмут, здесь давно не было видно Сальгадо и Орловского.

— Но поскольку я твоя простыня и подушка, я делаю твой сон мягче, но крепче. Тебе будет очень трудно выбраться. Сочувствую тебе.

— Тогда скажи мне, как найти болотное сердце. Иначе я потеряю терпение и разобью тебе лицо. Это мой сон. Имею право.

— Я уже сказал. Слышишь кукушку? Иди и ищи. Когда она замолчит, ты найдешь болотное сердце. Но тогда они сразу начнут искать тебя. И найдут. А мне пора спать.

С этими словами он пошел по направлению к дому мимо Гельмута, совершенно не глядя на него.

Кукушка не замолкала. Гельмут вздохнул и пошел вперед по тропинке.

Он шел по мягкому настилу из пожелтевшей хвои и перегнивших листьев, перешагивая корни деревьев, покрытые скользким мхом. Солнце больше не поднималось — оно так и застыло прямо над горизонтом, красное и холодное, его розовые лучи били в глаза, скользя сквозь густые еловые ветви. Запах болота становился сильнее, и ноги утопали в рыхлой земле, в ботинках хлюпала вода. Кукушка по-прежнему пела.

Через полчаса идти стало еще труднее: ботинки наполовину утопали в зеленой жиже. Но впереди стало светлее — лес кончался.

Гельмут вышел к заболоченному озеру, сплошь покрытому светло-зеленой ряской, с голыми ветвями деревьев, криво торчащими из воды между кочками. По берегам густо разрастался камыш. Шагнув вперед в зеленые заросли, Гельмут вдруг провалился почти по колено, и ногу обдало противным мокрым холодом.

Он с трудом вытащил ногу и пошел чуть правее, осторожно ощупывая подошвой почву перед тем, как наступить. Утопая в грязи, он прошел еще немного и почти вышел к воде, но вновь провалился по колено — уже другой ногой. Пытаясь вылезти из грязи, он ухватился за голую ветку, торчащую неподалеку, но она не выдержала и треснула. Он потерял равновесие и упал на бок, но это наконец позволило ему вытащить ногу.

Нащупав рукой твердую кочку, он с трудом поднялся и продолжил идти. Под ногами хлюпало и булькало, брюки и рубашка промокли насквозь. Через несколько минут он вновь чуть было не провалился, но его спас твердый сук, за который он успел уцепиться.

Пройдя еще несколько шагов, он увяз по колено обеими ногами. Пока что его не засасывало, но идти дальше было совсем опасно.

Он огляделся по сторонам и вдруг заметил, что из-под кочки на расстоянии вытянутой руки торчит грязно-черная прядь волос.

В этот момент кукушка замолчала.

Гельмут потянулся рукой к пряди, взял ее сперва двумя пальцами — она была скользкой, сальной и холодной. Потянул на себя — не поддавалась.

С трудом он сделал еще пару шагов вперед, схватил волосы в кулак и потащил на себя. Это было трудно: прядь еле-еле поддавалась, вылезая из болота по миллиметру. Она была длиннее, чем казалось.

Когда Гельмут вытянул ее на двадцать сантиметров, схватив уже обеими руками, оказалось, что она становится толще. На волосы налипали комья слизи и останки мертвых насекомых. Он потащил дальше. Прядь превращалась в сплошной ком из волос, грязи, перегнившей травы, тины, обрывков тряпок и черт знает чего еще. Выглядело это отвратительно — Гельмута едва не стошнило. Тянуть становилось еще труднее.

Пересилив отвращение, он уцепился обеими руками за ком, сделал два шага назад и потащил на себя. Он пытался не особо всматриваться в то, что вытаскивает. Постоянно приходилось давить рвотные позывы. Грязная мерзость скрипела под его руками, сантиметр за сантиметром вылезая из болота — она была все больше и больше.

В субстанцию из волос, грязи, растений и тряпок вплетались размочаленные веревки, на которых висели полусгнившие деревянные фигурки в виде маленьких человечков. Вскоре Гельмут заметил, что ком и сам напоминал человеческую фигуру: сверху было нечто вроде головы, внизу оно расширялось в виде туловища с двумя отростками-руками по бокам, а еще ниже тело было перехвачено черным тряпичным поясом.

Наконец Гельмут почти вытащил эту гадость до конца: размером она была немногим меньше его самого, ног у нее не было, тело заканчивалось чем-то вроде длинного хвоста, от которого в тину уходила крепкая веревка, напоминавшая жилу. Гельмут потянул еще раз — и жила с треском оборвалась. От неожиданности он потерял равновесие и завалился на спину вместе с грязной кучей. Задыхаясь и отплевываясь, Гельмут высвободился, вылез из-под фигуры и попытался вытащить ноги, увязшие в болоте. У него не получилось, он снова завалился на бок. Пытаясь не увязнуть глубже, он вцепился руками в ком из волос, грязи и тряпок и наконец нашел равновесие.

Он полулежал, согнувшись, утонув ногами в болоте и впившись пальцами в отвратительные сальные волосы, перемазанные черной грязью. К горлу подступала тошнота.

— Наконец-то нашел, — раздался вдруг откуда-то сверху знакомый голос.

Гельмут поднял голову и увидел человека, представившегося ему простыней и подушкой. Он стоял на берегу в той же ночной рубашке.

— Когда-то это было живое любящее сердце, полное крови и радости, — продолжил человек. — Оно росло прямо здесь, и на этом месте в те годы был зеленый луг. Но сердце забыли и забросили. Оно осталось лежать здесь и превратилось в то, что ты видишь, а луг превратило в болото.

Гельмут не двигался и молча смотрел на болотное сердце.

— Оно до сих пор живо, — говорил человек. — Оно бьется раз в сутки, каждую ночь. Когда оно расширяется, болото поднимается и затапливает все дома в Черносолье.

— Так значит, именно это случилось ночью?

— Да. Это происходит каждую ночь. Но ты вытащил его из болота и оборвал нерв. Теперь сердце высохнет на солнце и умрет. Вместе с ним пересохнет болото. Но пройдет немного времени — и оно переродится. Здесь, прямо на этом месте из его пересохших останков вырастет новое сердце — снова живое и любящее. И здесь снова будет зеленый луг. Но ты уже не увидишь этого. Ты будешь далеко. В Спящем доме.

Что-то тяжелое и горькое подступило к горлу Гельмута. Он сжал зубы, снова поднял голову и крикнул:

— Как я найду Спящий дом?

— В следующем сне, дружище. В следующем сне. Поспеши туда. Они уже знают, что ты здесь.

С этими словами мужчина развернулся и пошел в лес.

— Стой! Стой, черт бы тебя!.. — Гельмут собрал все силы, ухватился одной рукой за ближайшую кочку, а другой за торчащий сук и попытался вылезти из трясины.

Человек шел, не оборачиваясь.

Гельмуту удалось вытащить одну ногу, затем вторую. Прошагал еще несколько метров по колено в грязи, выбрался к берегу и упал на землю без сил.

Оглянувшись назад, он увидел, что болотное сердце больше не блестит черной грязью на солнце. Оно начинало высыхать.

Ему снова стало невыносимо тоскливо. Он не понимал, почему. Он сжал зубы и зарылся лицом в траву.

Туман над болотом постепенно рассеивался, солнце начинало подниматься над горизонтом, и его лучи казались уже не такими красными. Становилось немного теплее, со стороны леса потянуло торфяным дымом.

Вдалеке, где-то за тропинкой послышались приглушенные голоса.

Гельмут поднял голову и прислушался.

«Брать живым…»

«Где-то там, у болота.»

«Точно здесь, далеко уползти не мог.»

Резким рывком он вылез из трясины, снова увяз по колено, упал, поднялся, вытащил ногу, выбрался на берег и залег в осоке. Голоса стали отчетливее. Он раздвинул высокую траву и попытался вглядеться в сторону тропинки. Между деревьями мелькали синие фуражки.

Низко пригибаясь, он побежал по берегу вправо от тропы, пытаясь снова не увязнуть в липкой грязи. Пробежав с два десятка шагов, оглянулся. Фуражек он не увидел, но голоса стали ближе. Побежал дальше.

Через несколько минут Гельмут обнаружил сильно заросшую тропинку, которая поднималась по небольшому холму в сторону от болота. Осторожно оглядел высоту, осмотрелся по сторонам: никого. Голоса стихли. Продолжая пригибаться, он осторожно пошел по тропинке, раздвигая руками кусты и опасливо озираясь.

Кажется, оторвался, думал он. Но нет, нет, расслабляться рано.

Холм был совсем невысоким, но подниматься оказалось трудно: после беготни по болоту сил оставалось мало. Поднявшись наверх, он залег в траву, уткнулся лицом в землю и попытался отдышаться.

Нет, нет, нельзя просто так лежать, подумал он. Они еще где-то здесь.

Он осторожно приподнялся на одно колено, посмотрел в сторону, откуда бежал. За кронами деревьев не было ничего видно, голоса тоже продолжали молчать. Ощущение опасности не уходило. Гельмут прополз еще немного и через десяток метров обнаружил, что холм кончается крутым обрывом, за которым сплошным черно-зеленым пятном расплылось болото.

Черт, подумал он. Загнал себя в ловушку.

Сидя на коленях перед обрывом, он со злостью сжал зубы и ударил кулаком в землю.

— Далеко вы забрались, — раздался сзади насмешливый голос.

Гельмут обернулся и резко вскочил.

Перед ним стояли Орловский и Сальгадо.

Сальгадо был таким же, как и всегда — в костюме, с хищным носом, с неестественно блестящим стеклянным глазом. Орловский на сей раз выглядел низкорослым и крепким, широкоплечим, с толстыми мясистыми губами и маленькими глазками. Он снял с головы фуражку, обнажив курчавые черные волосы, и смахнул рукой капли пота со лба.

— Ну вот зачем вы продолжаете прятаться, Лаубе? — спросил Орловский. — Вы же прекрасно знаете, что мы найдем вас. Всегда и везде.

— За вами должок, а вы отдавать не хотите. Нехорошо, — ухмыльнулся Сальгадо.

Разговаривая, они медленно подходили к Гельмуту.

— Вы все еще не до конца осознаете, в какой ситуации оказались, — продолжал Орловский. — Понимаете ли, вы вообще не можете от нас убежать. Никак. И спрятаться не можете. Если вы не видите нас, это не значит, что мы не видим вас. Хороший разведчик должен осознавать такие вещи и всегда держать их в уме.

— Но вы плохой разведчик, — сказал Сальгадо, сделав еще шаг в его сторону.

— Очень плохой, — кивнул Орловский.

— Не подходите ко мне, — сказал Гельмут, попятившись.

— Ну вот опять, — Орловский закатил глаза. — Гельмут, вы скучный.

— Вы можете закончить ваш сон в одно мгновение, — сказал Сальгадо. — Просто отдайте то, что должны. И все будет хорошо.

Гельмут промолчал и сделал еще один шаг назад.

— Наш друг не настроен на сотрудничество, — с деланой грустью хмыкнул Орловский.

— Заставляет нас идти на крайние меры, — ответил Сальгадо.

— Нехороший вы человек, Гельмут Лаубе, — добавил Орловский.

— Очень плохой, — кивнул Сальгадо и сделал шаг в сторону Гельмута.

— Не подходите ко мне, — повторил Гельмут.

— Кончайте ломать комедию, — сказал Орловский. — Ваше дело кончено.

Гельмут сделал еще несколько шагов назад. Сальгадо и Орловский, обеспокоенно переглянувшись, поняли, что он хочет сделать, и кинулись к нему. Но было поздно.

Гельмут резко развернулся, оттолкнулся ногами от земли и прыгнул вниз, раскинув руки.

Обрыв оказался выше, чем думал Гельмут. Намного выше.

Он летел вниз, почему-то совершенно не чувствуя паники, без замирания сердца, без сбивчивого дыхания. В полете он ощущал спокойствие и ясность ума.

Ему вдруг вспомнился репортаж, который он делал в московской школе плавания. Точно так же юные пловчихи прыгали с трамплина в бассейн — спокойно и собранно. В их движениях виделась торжественная легкость, и они были стройны и прекрасны, с сильными ногами, блестящими от воды на солнце, с прямыми спинами. Он закрыл глаза и представил себе эту картину во всех подробностях.

В здании бассейна тогда было жарко и душно, а от воды пахло хлором, и вокруг толпились корреспонденты, комсомольцы, родственники с цветами и конфетами.

А в голове звучала песня, которую пловцы хором исполняли перед началом соревнования. Он почему-то помнил каждое слово этой песни. И когда эти юные девицы прыгали в воду, Гельмут (тогда еще Сафонов) не смог удержаться, чтобы не напевать ее себе под нос.

И было тепло и солнечно, и юные пловчихи, пройдя дистанцию, выбирались по лесенке из бассейна, сияли смущенными улыбками, снимали шапочки, выпуская растрепанные волосы.

Он сделал удачный кадр, сфотографировав стройную белокурую девицу как раз в тот момент, когда она сняла шапочку и случайно посмотрела в кадр. Это была Светлана Тихомирова.

Над Гельмутом сомкнулась темная водная гладь, обдав его холодом и замедлив прыжок. Песня в голове замолкла. Теперь он тихо и размеренно погружался под воду. Ощущение нереальности происходящего вновь охватило его, когда оказалось, что он может спокойно дышать под водой и видеть, — правда, видеть было нечего.

Вместо музыки уши забило звенящей тишиной.

Вдруг перед глазами в темной воде возникло расплывчатое белесое пятно, и в этот момент что-то схватило его за руку и потянуло вниз.

Гельмут не сопротивлялся.

Пятно приблизилось, и тогда он разглядел, что это было женское лицо. Молодая светловолосая девушка смотрела на него широко раскрытыми глазами, невинно улыбалась и держала за руку.

— Хочешь со мной? Вниз? — раздался голос в его голове.

Это был голос Тихомировой. И ее лицо. Он узнал ее.

— Да, — беззвучно ответил Гельмут.

— Внизу хорошо, тепло и спокойно, — продолжил голос. — Это здесь холодно. А когда мы опустимся глубже, будет хорошо и тепло.

Она тянула его за собой еще ниже. Становилось теплее и спокойнее. Она притянула его за руку к себе, приблизила к нему бледное лицо и снова широко улыбнулась. И сказала:

— Меня убьет в конце июля немецкой бомбой. Из-за тебя.

Она отпустила его руку и оттолкнула ногой вниз.

Наступила абсолютная темнота.

Сквозь глухую, непроницаемую тишину сначала еле слышно, а потом чуть громче, а потом еще отчетливее раздавался стук вагонных колес.

★ ★ ★

ВЫПИСКА

из протокола допроса подозреваемого в шпионаже Гельмута Лаубе

от 13 августа 1941 года

ВОПРОС. И все-таки мне непонятно одно. Станция Калинова Яма. Что с вами произошло тогда?

ОТВЕТ. Я не знаю. Я уже говорил вам, что не знаю. ВОПРОС. Вы помните, что делали?

ОТВЕТ. Да. Во всех подробностях.

ВОПРОС. Перед допросом вы ознакомились с отчетом о происшествии на станции. Все было именно так?

ОТВЕТ. Да.

ВОПРОС. Почему вы это сделали?

ОТВЕТ. Слушайте, я действительно не знаю.

ВОПРОС. Как вы чувствуете себя сейчас?

ОТВЕТ. Плохо.

ВОПРОС. Что вы чувствуете?

ОТВЕТ. Иногда мне кажется, что я до сих пор сплю. Я прекрасно понимаю, что это не сон. Но ощущение…

ВОПРОС. Могу вас заверить, что это не сон.

ОТВЕТ. А справку дадите?

ВОПРОС. Шутите. Это хорошо. Значит, приходите в себя.

ОТВЕТ. Никогда уже не приду.

ВОПРОС. У вас будет много времени, чтобы прийти в себя.

ОТВЕТ. Много времени? Вы же шлепнете меня сегодня или завтра.

ВОПРОС. Шлепнете? Набрались же слов, погляди-ка. Гельмут, шлепнут вас сегодня-завтра или нет — решать не вам. И даже не мне. Если вам интересно мое мнение, то я бы вас расстреливать не стал. Но посмотрим, посмотрим. Итак, вы признаетесь в том, что с сентября 1940 года вели разведывательную деятельность на территории СССР в интересах Германии?

ОТВЕТ. Да. С сентября 1940 года я вел разведывательную деятельность на территории СССР в интересах Германии.