Сейчас я тебе покажу удивительный трюк. Смотри, как прозрачные капли стекают по коже, Как весь этот цирк превращается в брачное ложе Мгновенно, у нас на глазах и без помощи рук. Пусть белые кролики пляшут в твоей голове, Пусть мертвые в древних курганах смеются над нами. Пусть падает солнце, пусть громко звенят под ногами Осколки рассвета, блестящие в мокрой траве. Смотри, как колеблется время, когда я дышу. От вдоха до выдоха в небе меняются краски. Нам надо заканчивать. Зрители жаждут развязки. Не бойся. Умри прямо здесь. Я тебя воскрешу.

Я жду тебя, девочка. Жду среди этого шума. Я в джазовом клубе. Тону в ослепительной пене. Смотри — постаревшие ангелы в черных костюмах Играют на сцене. И первый трубил в саксофон, и веселье настало. Запела земля. Загремели вдали барабаны. Под бой барабанов упали алмазные скалы На дно океана. Второй затрубил, и на лбу напряглись его вены, Он выдул себя, как пузырь, изо рта саксофона И радугой жидкой забрызгал зеленые стены С отчаянным звоном. И третий тогда протрубил, и рассыпался вечер На тысячи мелких осколков ничтожнее пыли, И мы целовали их в губы, хватали за плечи, Пока не остыли. Четвертый трубил, и взлетели хрустальные птицы. Они изменили цвет неба и формы созвездий, Размеры галактик и даже соседские лица В ближайшем подъезде. И пятый трубил. И наполнились снегом бокалы. И время заснуло. И сон покатился по крышам. Шестой вострубил. Очень тихо. Безмолвие встало. Никто не услышал. Седьмой вострубил. И я вспомнил, как все это было. Разбилась копилка. Монеты посыпались на пол. Свинья улыбнулась расколотым надвое рылом. Никто не заплакал.

В темноте и при свете тревожного дня, и в ночи, и в беспамятном сне Кто-то видит меня, кто-то знает меня, кто-то помнит всегда обо мне. Это родина крепко меня обняла — горяча, ненасытна, нежна, Так тонка ее шея и кожа бела под одеждой из мягкого льна. Этой ночью она усыпила меня, прикоснувшись рукой до лица. Я купался в реке, я увидел коня, он тащил за собой мертвеца. И была его жаркая грива красна, как душистый осенний сумах, И багряным закатом сияла спина, и рубины искрились в глазах. Красный конь искупается в красной реке, отмывая болотную гниль, Наблюдая испуганно, как вдалеке поднимается красная пыль. Из земли выбивая копытом свинец вместо сладко звенящих монет, Он мечтает о том, что однажды мертвец снова сядет ему на хребет. Знает он, что однажды от крепкого сна, вдруг услышав беспомощный крик, Встанут древние люди, похожие на великанов из сказочных книг. Тяжелы их шаги, голоса их — как гром, со звездою у каждого шлем. Все, что было на свете, окажется сном, все, что было ничем — станет всем. Все однажды случится. Все это не зря, и когда-нибудь конь подо мной Остановится там, где в конце ноября будет пахнуть весенней грозой. Так и будет, и утром последнего дня мы поскачем на красном коне. Ненасытная Родина любит меня и не сможет забыть обо мне.

Закат перуанского солнца на шлемах испанских горел. Мы плыли за золотом, славой и ядом отравленных стрел. Под солнцем, чужим и жестоким, под взглядом всевидящих глаз Мы шли за безумным калекой, и он был сильнее всех нас. И он говорил нам: «Смелее! Мы ужас далеких морей! Мы завтра придем в Эльдорадо по трупам лесных дикарей! Мы станем прекрасной легендой, познаем любовь райских дев. Отныне я ваш полководец. Зовите меня Божий Гнев». Под знаменем божьего гнева мы двигались вниз по реке, И каждый из нас, умирая, распятье сжимал в кулаке. Ликуй, хромоногий калека, настало твое торжество! Отныне он наш полководец. И мы ненавидим его.

Мой товарищ лежит у развалин стены, и лицо его стало другим. Наши глотки разодраны и сожжены, в наших легких отравленный дым. Вот пришло это время, пора умирать, мы дожили до этого дня. Вы сегодня убили его и убили меня. Я кусаю платок окровавленным ртом, я ногтями сдираю покров. Как у вас там, германцев, в легенде о том корабле из ногтей мертвецов, Что придет на последнюю битву по льду из обители вечного сна В ночь расплаты, когда океаны промерзнут до дна. Я хочу, чтобы враг слышал собственный вой и удар моего сапога, Я мечтаю о том, чтобы мертвой рукой дотянуться до шеи врага. Ваши бомбы, винтовки и ваши штыки не помогут вам взять Осовец, Мы еще не узнали, кто здесь настоящий мертвец. Мой товарищ встает, я встаю рядом с ним, мы стоим на сгоревших ногах. Я стреляю сквозь едкий отравленный дым, мне понравилось видеть ваш страх. Мне награда теперь — не кресты на груди, а на ваших могилах кресты, Мне приятно смотреть, как у вас перекошены рты. Кисло-сладкая кровь наполняет мой рот, но мой голос — огонь батарей. Я покинул теперь человеческий род, я уже не из рода людей. Я легенда, я шепот Лесного Царя, я покойник, идущий вперед, Я дракон из пещеры, я призрачный дух из болот. И теперь вы хотите вернуться домой, вас пугает ходячий мертвец. Вы боитесь меня, потому что со мной Мать-Россия и Ужас-Отец. Вы бежите по выжженной вами земле, как бежали когда-то по льду, Вы отправитесь в ад, я поймаю вас даже в аду, И в аду я сожгу ваши души дотла, чтобы снова увидеть ваш страх. К вашим фрау вернутся лишь ваши тела в крепко сбитых немецких гробах. Я сильнее вас всех, и поэтому вы не дождетесь моих похорон. Вот я мертв — и костлявой рукой досылаю патрон.

Ты проснешься в пустыне, где умер безумный пророк, Где сгоревшая тень рассыпается в черный песок И дрожат вдалеке Миражи: это старые джинны, и это их дом. Ты захочешь до них добежать и спросить обо всем, Но уснешь на песке И проснешься в трамвае, идущем вдоль старых домов, По изогнутым улицам, мимо высоких мостов, По звенящей дуге. Но когда в голове прозвучит самый важный вопрос, Ты уснешь под размеренный грохот трамвайных колес И проснешься в тайге, Где охотник, сошедший с ума от столетней тоски, Напевает веселую песню у черной реки С перекошенным ртом. Он расскажет тебе о природе нетленных мощей Что длинней человеческой памяти память вещей И о чем-то другом, Но об этом ты сразу забудешь. Легки твои сны. Декорации их бесконечны, их фазы видны По движениям век. Ты увидишь меня: расскажу тебе все, что узнал О стране белокурых гигантов, заснеженных скал, Водопадов и рек. И еще расскажу, почему не проснуться во сне, Почему искажается вечность в трамвайном окне Безобразной кривой. Не спеши. Это будет зимой. Будет сильный мороз. Просыпаясь в постели, ты вспомнишь тот самый вопрос И окажешься мной.

Пустой трамвайчик завершил девятый круг, Пустой трамвайчик познаёт свой личный ад. Сегодня ночью разноцветный Петербург Вдруг превратится в черно-белый Ленинград. И побегут по рельсам черные коты Лиловых бабочек на улице ловить. И мы научимся не падать с высоты, И мы научимся как следует любить. И я увижу на твоем лице испуг, И ты рассердишься — но я не виноват, Что исчезает твой осенний Петербург И превращается в холодный Ленинград. Когда мы заново научимся ходить, Когда мы заново научимся дышать, Трамвай не сможет нас на рельсах задавить, А мы не сможем от трамвая убежать. Когда послышится трамвайный перестук, Мы, словно бесы, совершим с тобой обряд, И этой ночью безнадежный Петербург Вдруг превратится в бесконечный Ленинград. Холодный дождик нарисует на окне Седого мальчика и красного коня. Мы с ними встретимся когда-нибудь во сне, А им приснится, будто встретили меня. И вот теперь мы начинаем первый круг. Произнеси веселый тост и выпей яд! Сегодня ночью черно-белый Петербург Вдруг превратится в разноцветный Ленинград.

Спрашивал юнга: «Скажи, капитан, отчего мы не видим земли? Почему над водой не кричит альбатрос? На какой нынче курс мы легли? Почему старый кок не готовит еды? Почему наши пушки молчат? Почему нет приказов? Куда мы плывем и когда мы вернемся назад?» Отвечал капитан: «Мы не видим земли оттого, что наш берег далек. Старый кок приболел. Альбатросов здесь нет. Мы свернули на юго-восток. Неприятеля нет, вот и пушки молчат. Нам не нужно стрелять по врагам. Мы дойдем до Вест-Индии, сгрузим товар и вернемся к своим берегам». «Капитан, здесь совсем не бывает ветров», — «Это штиль», — отвечал капитан. «Я не вижу на небе ни солнца, ни звезд», — «Нынче выдался плотный туман». «У меня появляется чувство, что мы никогда не увидим земли. Капитан, мы уже никуда не плывем. Может быть, мы стоим на мели?» Отвечал капитан: «Мы не видим земли оттого, что уже на земле. Мы уже на земле, а над нами — вода. Мы — покойники на корабле. Оттого, что мы все утонули давно, оттого, что мы встретились с дном. Оттого, что уже десять тысяч ночей мы с тобой говорим об одном».

Спокойной ночи. В твоей кровати Холодный пот. Высокий врач в голубом халате Сейчас придет. Он входит в спальню, сгибая спину, И ждет звонка. Кровать пуста, на стене картина, На ней — река, За речкой — поле. За полем этим Старинный дом, В котором бабка читает детям Рассказ о том, Как пьет цыганка с зеленой юбкой В ночном порту И тихо шепчет, мешая трубкой В беззубом рту: «Сегодня ночью приехал в город Незнамо кто; Он в черной шляпе, и поднят ворот Его пальто. Он знает все, и в твоем обмане Виновен он. Лежит шкатулка в его кармане, И в ней — твой сон». Над ухом лопнул воздушный шарик. Звенит звонок. Разбилась чашка. Погас фонарик. Забыт урок. Глаза открыты. За стенкой слышен Тяжелый вздох. В окне темно. По железной крыше Гуляет бог.

Мы видели вершины далеких снежных гор. Мы знаем, как плести узоры звездной пыли. Мы помним три луны, чьи отблески застыли В зеркально-черной глади метановых озер. Мы тише тишины. Мы — черное в алмазах. Мы дышим через годы и смотрим сквозь века. Мы помним голоса царей золотоглазых, Уснувших под холмами из красного песка. Мы видим гибель звезд, рождение галактик, Сияние сверхновой на Северном кресте. Пылающий узор из тысяч белых свастик Раскинулся под нами в слепящей пустоте. Мы падаем сквозь время и видим все опять, Чернее черноты, плывем беззвездным краем И там, где все мертво, мы снова вспоминаем О том, что раньше тоже умели умирать.

Зимой в это время уже темно. Видения четкие. Ночь длинна. В квартире напротив горит окно. Висит фотокарточка у окна. Такая же мебель, такой же свет, Такие же рядом стоят цветы. В квартире живут уже много лет Такие же люди, такой же ты. В квартире напротив горит свеча. Похоже, что скоро туда придут, И птицы, о чем-то тебе крича, Сидят на карнизе и долго ждут. К зиме не осталось абстрактных слов. Весь мир — это лестница, ночь, крыльцо И тысячи окон чужих домов, В которых ты видишь свое лицо.

Они появляются, делая ночь темней. Они состоят из цветных городских огней. Из радужных пятен под грузом закрытых век И капель дождя, на лету обращенных в снег. Из синих чернил, пропитавших твою тетрадь, И старых пружин, от которых скрипит кровать. Из белой луны, отраженной в ночной реке, И комнатной пыли, осевшей на пиджаке. Из крови от первой драки в пятнадцать лет И снега, впитавшего ржавый фонарный свет. Из пота на мокрой подушке в тяжелом сне И странного шума, который идет извне. Их много. Они вызывают на коже дрожь. Они постучатся в окошко — и ты уснешь. Они налетают веселой живой толпой И светятся белыми точками над тобой. А утром выходят на свет и, сгорая в нем, Становятся миром, который ты видишь днем.

Ты испуганно проснешься, завернешься в одеяло. Каждой ночью pаз за pазом происходит все одно. Что опять тебе приснилось? Что тебя так напугало? Голос пьяного матроса, заглянувшего в окно? Неспокойно и неловко засыпать одной в квартире. Кто-то ходит возле дома, кто-то дышит за спиной. Очень странно оставаться в этом вымышленном мире. Ты боишься: тот, кто снится, наблюдает за тобой. Ночь темна, гудят машины, в голове игpают вальсы, Тяжелеет одеяло и в ногах свернулся кот. Засыпай. Иди на ощупь. Ничему не удивляйся. Сон во сне похож на долгий утомительный поход. Сон течет по медным трубам, льет дождем, стучится в окна, Pазбивается на части и сцепляется опять, Он меняет цвет и фоpму, распадаясь на волокна, Он берет тебя за пальцы и садится на кpовать. И когда пpидешь на берег золотого океана, Где у неба на закате оплавляются края, Ты услышишь сзади шепот: «Оставайся. Слишком рано». Кто-то смотpит в твой затылок. Не пугайся: это я.

Плачут старухи, кого-то везут хоронить, Горько рыдая и древнего бога моля. Знают старухи, что если о боге забыть, Всё, что останется — дерево, мясо, земля. Шутка. Старухи смеются. В гробу никого. Ближе, не бойся, куда же ты, ну и дурак. Здесь пустота. Это жертвенный дар для него. Так это было давно и всегда будет так. Утро настало. Старухи исчезли. Весна. Старую песенку снова запел патефон. Женщина рядом, красив её голос, она Шепчет тебе: «Не пугайся, родной, это сон». Ночью сегодня по комнате кто-то ходил. Вижу: смолистые волосы, тонкая бровь. Как же теперь называют тебя, я забыл, Может быть, Анна, Оксана, София, Любовь. Шутит, смеётся: «Поймаешь, я буду твоей». Села, как черная птица на тонкую жердь. Как же тебя, Аэлита, Зима, Лорелей, Может быть, русское женское имя Смерть.

Вечер был. Я пил сухое. Очень грустно было мне. Вдруг лишил меня покоя Жирный голубь на окне. Он сидел, предвестник ночи, Крошки хлебные клюя. Очень жирный. Грязный очень. Что ему печаль моя? Угнетён тоскою страстной (Чёрт же дёрнул за язык!), Я сказал ему: «Ну здравствуй». Он ответил мне: «Курлык». «Голубь жирный, голубь серый, Голубь страшный и тупой! Ты явился злой химерой И смеёшься надо мной! Что тебе, тупая птица, Боль, к которой я привык? Может, мне ещё напиться?» Он ответил мне: «Курлык». «Уходи! Меня заела Бесконечная тоска. Я хочу закончить дело Пистолетом у виска. Мне под танки бы с гранатой! Мне бы броситься на штык! Как с тоскою мне проклятой Совладать, скажи!» — «Курлык». «Сочинять стихи о смерти Ты мешаешь, птица, мне. Посажу тебя на вертел И поджарю на огне! Я тебе отрежу гузно, Превращу тебя в шашлык!.. Боже, голубь. Как мне грустно. Что же делать мне?» — «Курлык». «О, какой же ты безмозглый» — Крикнул я сквозь боль и страх. Он исчез в ночи беззвёздной И пропал в иных мирах. Я опять хожу по краю. Это норма. Я привык. Всё изменится. Я знаю. Всё наладится. Курлык.

Старик не спит. Тяжелы шаги. Закрыта книга. Погас огарок. Вода на блюдце. В воде круги. Они готовят ему подарок. Старик боится. Старик один. Второй и третий, четвертый, пятый — Они глядят из его картин, Из гордых лиц белоглазых статуй, Они древнее святых огней, Древнее копий, мечей и луков, Древнее дерева и камней, Древнее памяти, слов и звуков, Древнее солнца и чёрных дыр, Они становятся ночью снами. Они сегодня увидят мир Его глазами. Они бесшумно закрыли дверь, Теперь пустует его квартира. Они расскажут ему теперь О том, что есть за оградой мира, О том, какой у вселенной цвет, О том, что звёзды уже остыли, О том, что белый его скелет Лежит под слоем холодной пыли. Расскажут сказки из старых книг, Которым не было больше веры, О том, что будет, когда старик Разрежет купол небесной сферы, Где пляшет бог с миллионом глаз, В беззвёздном небе смеясь над нами. Старик сегодня увидит нас Его глазами.

На Васильевском острове спят под песком фараоны. Под гранитом уснули цари, заржавели короны, Каждой осенью новый покойник восходит на трон. Здесь не плачут по мертвым, здесь вспомнили старый обычай. Здесь в горящей ладье вместе с верным мечом и добычей По Смоленке уходят вожди безымянных племен. Здесь живут моряки, одноглазые, пьяные, злые, Им известны все карты сокровищ, все клады земные — Все расскажут тебе перед тем, как у стойки уснуть. Здесь монахи, которые служат рогатому богу, Рассмеются пьянчуге в лицо и покажут дорогу В подземелья метро, где живет белоглазая чудь. На Васильевском острове осень похожа на детство, На рисунки из книжек, на взгляд команданте Эрнесто, На Шалтая-Болтая и всю королевскую рать. Здесь построили порт там, где раньше стояло болото, Но в сгоревшей ладье, как и прежде, покоится кто-то, Кто хотел на Васильевский остров прийти умирать.

Человек моргает и видит свое окно, За окном зеленеющий двор, во дворе — рассвет. Человек вспоминает: все это давным-давно Он хотел показать кому-то, кого здесь нет. Человек моргает и видит морской прибой, Видит рыб на песке, и у каждой разорван рот. Чуя запах залива, волнующий и сырой, Человек наступает на рыб и по ним идет. Человек моргает и видит кирпичный дом. В нем еще человек и еще один рядом с ним. Человек говорит: как давно я мечтал о том, Чтобы хоть на секунду однажды побыть другим. Человек моргает и видит стакан вина, Видит блики от солнца, их много, они везде. Он моргает и видит, что солнце похоже на Отражение света окна в ледяной воде. Человек говорит: я устал, я хочу в кровать. К пересохшим губам прилипают его слова. Человек смеется. Пытается не моргать. Через трещины старого дома растет трава. Человек моргает. Лодка, туман, вода. Он моргает опять: вода. Человек плывет. Из тумана зовут. Человек отвечает: «Да». Человек моргает еще и еще, и вот Человек ничего не видит.

Ты видишь: она для тебя принимает душ. Горячее белое тело, изгиб спины. Она перед зеркалом: пудра, помада, тушь, Тонки её руки и пальцы её нежны. Она приезжает в твой город, идет в твой дом. В твоей голове нарастает тревожный гул. Приходит к тебе, открывая своим ключом, Садится на край кровати, где ты уснул. Ты знал, что однажды она за тобой придёт. Она говорит: «Я сплела для тебя венок. Пусть мысли твои обратятся в тягучий мёд И пусть по сосудам течет виноградный сок». «Пусть снится тебе, — говорит, — изумрудный сад, Жемчужное небо, чужой неизвестный край, И лес, из которого ты не уйдешь назад, И ветка под пальцами: щелкни, сожми, сломай». В твоей голове оживает кошмарный сон. Она говорит: «Мы увидим ночной причал. Ты выучишь новый язык, где из всех времён Есть только прошедшее: жил, говорил, молчал». И каждый твой страшный сон для неё знаком, Но как бы она ни хотела тебе помочь, Она говорит: «Не сейчас. Заберу потом». Устало целует, встает и уходит прочь.

Он вернулся домой. Я не видел его много лет. Он вошел. Он погладил кота. Он прилег на кровать. Он напомнил, что в детстве любил каждой букве давать Свой оттенок и цвет. Вот лимонная «А», вот за ней серебристая «Б». Через красную «О» мы придем к фиолетовой «Ю» И к оранжевой «Я», что повисла на самом краю, все на той же трубе. Улыбнулся. Я тоже. И он засмеялся. И я Засмеялся. Потом мы пошли покурить на крыльцо. А потом я проснулся. Меня разбудила в лицо Ледяная струя. Это осень, а осенью часто приходит другой. "Ты боишься?» -«А ты?» -«Я спросил тебя первый.» -«Боюсь.» "Отчего ты боишься?» -«Не знаю. Сегодня напьюсь.» —«И я выпью с тобой». Наши тени сегодня длиннее, чем были вчера, Ненамного, на пару минут стали старше, чем мы. Иногда мы боимся, что тень, дотянув до зимы, Станет слишком стара. Станет слишком больна, чтобы все отложить на потом. И однажды, в одной из бесчисленных съемных квартир Мы заснем и увидим, как наш перепуганный мир Притворяется сном. И, усевшись на стул перед зеркалом этой зимой, Мы увидим, как то, что мы раньше считали собой, Вдруг встает и уходит. Встает и уходит домой. Мы боимся, что вместо него Сядет кто-то другой.

Мюнхгаузен спит, и его истончавшая кожа Настолько прозрачна, что можно увидеть отсюда, Как тянутся нити его разноцветных сосудов. Скажи, если вспомнишь — на что это было похоже? Застыли усы на отметке без четверти девять. Лицо неподвижно молчит — значит, сон его крепок. Не бойся, когда оно станет как гипсовый слепок. Мюнхгаузен спит. Но Мюнхгаузен знает, что делать. Он знает, что Смерть — не старуха, на вид ей лет сорок; Совсем не костлява, лицо её толсто-румяно, Ладони и пальцы привычно потеют в карманах, Когда под сирену кого-то увозят на скорой. Возможно, она продавщица мясного отдела (Как минимум, очень похожа, но дело не в этом). Мюнхгаузен спит. Майским утром, как раз перед летом Мы видим, как сны проникают в прозрачное тело, Как кожа становится зеркалом, зеркало — кожей, И в зеркале кто-то усталый, небритый, заросший. И если проснешься — и если ты только проснешься — Скажи, если вспомнишь, на что это было похоже.

«Страха не будет. Иди и смотри», — я себе говорю. Я приготовил хороший подарок Лесному царю. Больше не надо бояться до дрожи своей ненасытной вины, Больше не страшно увидеть просторы большой и красивой страны. Царь ожидает меня у холма, за туманом, на поле чудес, Издали виден его заколдованный лес. Царь ожидает меня у холма, за туманом горят огоньки. Царь, о котором на кухне тайком говорят до утра старики, Царь, о котором больные твердят, задыхаясь в тяжёлом бреду, Знай, я уже приближаюсь. Я скоро приду. Дай мне — скажу — бесконечное море, холодную серую гладь, Дай мне великое слово, которое надо однажды сказать, Дай мне дыхание хвои и дёгтя и дай мне услышать прибой, Глядя на красный восход над великой страной. Пусть загорится трава, на которой засохла роса поутру, Пусть сапоги ледяных великанов ломают земную кору, Страха не будет, я сделаю так, чтобы всё это было не зря. Я доберусь, я найду, я увижу царя. Если хороший подарок придётся по нраву Лесному царю, Если он сможет увидеть меня и услышать, что я говорю, Если сегодня моя запредельная сила проснётся во мне, Завтра я стану драконом на белом коне.

Вспомни о том, что когда-то казалось сном. Вспомни, что было. Почувствуй губами слово. Первые звуки расскажут тебе о том, Чем отличается мертвое от живого. В мокрой земле серебрится небесный сок, В нем отражается белый беззвездный купол. Падай в траву, убегай и не чувствуй ног, Мчись от тумана, который тебя окутал, Помни о слове. Мы трижды стучимся в дверь. Здесь перед входом останутся наши тени. Вот мы стоим на пороге, и вот теперь Слово звучит — и у статуй дрожат колени. Мир изменяется. Дух обретен в отце. Тот, кто сожжен на костре, обращен во мрамор. Ночью чужие глаза на твоем лице Кто-то рисует, пока твой рассудок замер. Мир изменяется. Тени приходят в дом. Воздух искрится малиновым и багряным. Сера и ртуть, отстучав по земле дождем, В теплую ночь прорастут золотым бурьяном. Пусть обретенное слово живет внутри, Множится эхом, гремит по железным крышам. Вот ты считаешь минуты. Один, два, три — Слово становится воздухом. Мы им дышим. Время закончилось. Пар из открытых губ Стынет и падает льдом, разбиваясь оземь. Вот замерзает гудение медных труб, Вот застывает мелодия на морозе, Вот мы стоим: на песке нарисован круг, В нем неподвижно повисли частицы пыли. В черной реке отраженные звезды вдруг Двинулись вниз по течению и поплыли. Слово услышано. Мир превратился в звук.

Ты переводишь слова с одного языка на другой язык, Весело щелкаешь тонкими пальцами, «не» превращая в «но», Знаешь молитву, с которой солдаты в строю примыкают штык, Песню, которую в море матросы уносят с собой на дно. Ты наблюдаешь за спящим соседом под медленный стук колес. Видишь, как жадная старость касается инеем головы. Ужас вцепился холодными пальцами в корни его волос: Это его неподвижное тело во сне раздирают львы. Вот ты и в доме, который не дом, который построил я. Комната прячется в комнате, зеркало в зеркале, сон во сне. Каждую ночь перед окнами нас ожидают мои друзья: Юный матрос, постаревший солдат, комиссар на гнедом коне. Это похоже на долгий поход в золотое безумие, в звездный лес, В старую детскую книгу про время, которого больше нет. Ты переводишь земные слова на язык из страны чудес И просыпаешься. Все на земле превращается в белый цвет. Ты переводишь молчание сразу на все языки земли. Буквы теряют свои очертания. От «никогда» остается «да». Спящий сосед широко улыбается. В поезде все легли. В черном окне расцветают огнями огромные города.

Дни и недели слипаются в толстый слой Пыли на старом зеркале. В нём живёт То, что случается только такой весной. Пыль образует слой толщиною в год. В горле застрял неоконченный праздник: вот Праздник, который отныне всегда с тобой. Память похожа на острый сапожный гвоздь. Двое стоят у реки: я не вижу лиц. Запах грозы пропитал их тела насквозь, В чёрной воде остывают огни зарниц, Ранний гудок парохода пугает птиц. Я продолжаю смотреть. Я незваный гость. Я не скажу им, что будет их ждать потом. Всё превращается в память одной весны. Вот эти двое: стоят под моим окном, В солнечном свете их лица теперь видны. В зеркале тускло и пыльно. Я вижу сны Всё об одном.

В тот день на горячий и мокрый асфальт Прямо под ноги Вылезли первые черви. В тот день от железной дороги Пахло дождем и соляркой. По рельсам бежал одинокий вагон Без паровоза, Без машиниста, Сам по себе. В тот день из разрытых дождями могил, Из перегнивших гробов Взметнулись наверх разноцветные бабочки, Мокрые и неуклюжие, злые, Страшно голодные до человеческих тел. Знаешь, я помню, Как первомайская бабочка С красными крыльями Прилетела ко мне, Села на грудь И застыла. С тех пор я её и ношу На лацкане пиджака.

Вот я и рядом. Когда еще выйдет случай? Ласточки рвутся в неведомые края. Ты говоришь: расскажи мне о них, и я Знаю, что надо ответить: ложись и слушай. Всё, что я помню, сегодня застыло тут, В трещинах на паркете, в разбитой чашке, В мятой постели, на холоде, где мурашки Прочь, от макушки до пяток бегут, бегут. Вся эта память и вся эта жизнь — твоя. Всё про тебя, все романы, стихи и песни, Мифы, библейские притчи, благие вести, Всё для тебя собирается в букву «Я». Слушай и спи. Мой рассказ — это сон во сне. Точки опять возвращают в начало текста. Спи на солдатской шинели, покуда не Выдохнут сонные ангелы: «Наконец-то». Это великое слово тебе и мне.

Сегодня так жарко, что красные звезды с фуражек Стекают горячей эмалью в густую траву. Сознание трудно все время держать на плаву: Мы знаем, что сон пробирает врага до мурашек, И мы ему снимся, но видим его наяву. Мы снимся, как снится туман над железной дорогой, Как запах болота, как шепот в густой тишине, И наши товарищи знают, что сны о войне Всегда остаются с солдатом тяжелой тревогой, Еще тяжелее винтовки на мокрой спине. Сквозь душное марево над бесконечным пожаром Мы видим, что солнце похоже на красную медь. Мы знаем, что явь, а не сон, обернется кошмаром, И наш командир на секунду покажется старым, Как если бы вдруг командиры умели стареть. Пусть бьет пулемет в нашу сторону без остановки, Пусть рушатся башни и статуи падают ниц. Мы целимся сквозь пелену окровавленных лиц. Не дрогнет рука, не опустится дуло винтовки В строю васильковых фуражек и алых петлиц.

Считаю раз, считаю два, Считаю три — уходит страх, И первобытные слова Горят на высохших губах. Проходят звуки мимо рта И исчезают вдалеке, И стынет в горле немота, И пляшет бес на языке. Не вырывайся. Не беги. Закрой глаза и не смотри. Я научу считать шаги: И раз-два-три, и раз-два-три, И раз-два-три: поёт труба, Сошла с ума виолончель, Приходит ночь, она груба, Она несёт с собой метель, Поёт труба, скрипит струна, Горланит хор, срываясь в рёв, И наступают времена Для самых первых в мире слов.

Пусть карамельно-жёлтый свет Всё так же пахнет октябрём. Я говорю тебе в ответ: Мы не умрём. Всё будет так: ночной вокзал, Густой туман, седая взвесь. Куда бы я ни исчезал, Я буду здесь.

Человек проснулся утром, допивает старый чай, Водит бритвой по щетине, режет щёку невзначай, После душа босиком стоит на кафельном полу, Глядя в зеркало с широкой чёрной ленточкой в углу. Человек себе смеётся, говорит себе в ответ: «Всё в порядке, успокойся, жизнь одна, и правды нет. Чтобы знать свои пределы до конца, навек и впредь, Мне придётся ненадолго понарошку умереть. Есть у каждого подруга, всюду ходит за плечом, Тихо шепчет и бормочет, чёрт бы знал её, о чём. Все хотят её в итоге обдурить и обскакать, Но она всегда роднее, чем любовь, сестра и мать». Человеку снилось, будто ставит клетку на крыльцо, В клетке заяц, в зайце утка, в утке чёрное яйцо. В тишине скрипит калитка, за калиткой воет зверь, Человек ещё не знает, кем становится теперь. Человек похож на остров — говорили в старину. Он берёт с собою ленту, уезжает на войну. Он увидит наконец, по ком звонят колокола, И смеётся: «Всё неправда, я не остров, я скала». Человек идёт на запад, предвкушая кровь и пот, С чёрной лентой на предплечье он идёт, идёт, идёт. Он не остров, он скала, и он огромен и могуч, И в конце его дорогу перережет красный луч. Он закурит после боя в непривычной тишине, Посреди развалин дома, с автоматом на ремне. Рядом с ним стоит подруга с чёрной лентой на руке, Говорящая на русском языке.

От Дальнего Востока до Киева и Крыма - Четыре белых буквы на красном кумаче. Сквозь бурю, снег и ветер идут неумолимо Античные герои с винтовкой на плече. Народ непобедимый, идущий ровным шагом, Мы выстроили сказку, в которой не умрём; Мы все шагнули в вечность под ярко-алым стягом, Когда осенний холод взорвался октябрём. Мы знаем цену воле — и этим мы богаты. Где может быть такое? В какой ещё стране Рабочие, крестьяне, матросы и солдаты Во мраморе воспеты с богами наравне? И если грянут гости, которых мы не звали, Не станем на колени, о помощи моля: За нами будет правда, за нами будет Сталин, За нами — бесконечная советская земля.

Вижу, как люди хоронят вождя: омывают холодные ноги, Дарят ему золотую броню, остригают седые усы. Вот он лежит в погребальной ладье и готовится к долгой дороге В мир, о котором поет его мать, расплетая обрубок косы. Больше смолы и еловых ветвей, чтобы дерево лучше горело, Чтобы в дыму исчезал горизонт и трещала сухая кора. Вождь, не умеющий жить без огня, отдает ему мертвое тело И, исчезая, дрожит на воде затухающим бликом костра. Вождь растворяется в каждом из нас. Он беззвучен, безлик и неведом. Он обращается в пыль на дороге, в холодный туман над рекой. Он в барельефах, на старых фасадах, в легендах, рассказанных дедом. Своды подземных дворцов охраняют его бесконечный покой. Вождь возникает из боли в затылке, из страха, из липкого пота, Вождь возникает — и рушатся стены, и в воду слетают мосты. Падают звезды, ревут океаны, кипят под ногами болота, Крошечный мир исчезает в пожаре, и ты — это больше не ты. Ты — это штык в миллионе штыков, это ветер, колышущий знамя. Ты — это страх, от которого враг просыпается ночью седым. Вождь — это то, что рождается в нас и однажды становится нами. Вот он идет. Тяжела его поступь. Иди и сгори вместе с ним.

Я хочу затаиться, хочу притвориться убитым, Замолчать, уподобиться капле воды на стекле, Позабыть своё имя и слиться с холодным гранитом, Стать полуденной тенью себя самого на земле. Я хочу, чтобы все обо мне поскорее забыли: Это будет мой самый последний загадочный трюк. Всё, чего я касался, отдам на съедение пыли, Пусть под пылью никто не увидит следов моих рук. Стать в снегу очертанием следа от зверя лесного, Пошутить над собой, растворяя себя в тишине, И оставить лишь слово. Огромное, вечное слово Из неизданной сказки о древней счастливой стране.

Там, где брызги солнца на закате Золотом остыли в голубом, В море направляет белый катер Девочка, нашедшая свой дом. Помнит, как смеялась и плясала, Стряхивая волосы с плеча, Чтобы разлетались у причала Чайки, перепуганно крича. Помнит, как в веселье и в печали В барах танцевала до утра, Помнит, как от холода дрожали Сцепленные руки у костра. Чтобы показать далёким странам То, чего не знали никогда, Стала черноглазым капитаном Катера «Полярная звезда». Стоя у скрипящего штурвала, Помнит, как горячим октябрём В волосы небрежно запускала Пальцы, отогретые костром. Там, где море знает о секрете, Утром возле Южного Креста Вспыхнет в ослепительном рассвете Сильная и страшная мечта.

Из города в город по следу из белых звезд, В ночи проезжая железнодорожный мост, В надежде увидеть забытый с большим трудом Тот самый, из детства, большой и красивый дом, Ты смотришь, в уме выбирая одно из двух, На снег за окном, или нет, тополиный пух, На пар изо рта, или нет, сигаретный дым, На пятна разбитых костяшек, и черт бы с ним, Смотри на дорогу. Дорога излечит нас От мыслей о смерти, от всех любопытных глаз. В чернеющем воздухе нет ничего теплей Плывущей в стекле акварели ночных огней. На север, на запад, на юг, на восток, туда, Где скоро от нас не останется и следа, Где в пляске неоновых пятен бульварный джаз Сыграет веселую песню о новых нас. Не раз и не два горизонт обойдя кругом, Мы снова увидим большой и красивый дом, Тот самый, куда неизбежно приводит след, Где все переходят дорогу на белый свет.

Все серо, кроме света желтых фар И красного сигнала светофора. Зима в России кончится нескоро. С холодных губ уходят в белый пар, Не прозвучав, обрывки разговора, И дворник подметает тротуар. А здесь живу не я. В моем окне Я вижу не себя — но мы похожи. Не мне колючий снег дерет по коже, И голос, возникающий извне, Бормочет без конца одно и то же, С моим переплетаясь в тишине. Не я иду в квартиру, где живу, Не я лежу на собственной постели. А тот, кому привычно в новом теле, Одно твердит во сне и наяву: О том, чего хочу на самом деле, Когда смотрю на черную Неву, У зеркала, вспотевшего едва, Когда стою, придумывая строчку, Застегивая белую сорочку И запонки вдевая в рукава, Когда смотрю в одну и ту же точку, Когда болит наутро голова, Когда на остановке на ветру Пытаюсь прикурить, не сняв перчаток, Когда я в разговоре тих и краток И думаю, что это не к добру, На скатерти оставив отпечаток, Давлюсь холодным кофе поутру. И красный светофор над головой, И белый пар, и фразы между нами, И дворник с поседевшими усами — Надеюсь, что все это не со мной. Все кончится закрытыми глазами И тишиной.

Давай-ка теперь закопаем тебя в самом центре шара земного, глубже любых ископаемых тварей, глубже любой самой древней могилы и ада библейского. Будем тебя вспоминать, говорить и любить. И с каждого нашего слова ты будешь крутиться со всей своей яростной силы, будешь вращать нашу землю, чтобы на ней пели птицы, деревья цвели. Ведь должен быть кто-то, должен же кто-то, должен же быть хоть кто-нибудь крайний, последний, невольно назначенный осью Земли.

Старуха стучится в твое окно, говорит: «Привет, Вот для тебя и закончился белый свет». Кажется, вы с ней знакомы. Похоже, ты видел ее давно. Тысячу раз ты читал о ней в книгах, смотрел на нее в кино, Думал ли ты, что увидишь вблизи, как знакомы ее черты? Вот она здесь, на пороге. А рядом — ты. Старуха тебе говорит: «Посмотри на огонь, посмотри на дым. Скольких еще похоронишь и сколько тебе еще быть живым?» Слушаешь, как загремело вдали, привыкаешь к ночам без сна, Ходишь по выбитым стеклам, сидишь у окна, за окном — война. «Все это будет отныне твоим, — говорит. — Привыкай, мой друг. Видишь, как просто в одно из мгновений меняется мир вокруг? Вспомни, когда ты впервые подумал о том, что еще живой. Я не уйду. Я надолго теперь с тобой». Черное, страшное, дикое, воет сиреной, гудит, ревет, Лупит снарядами, пахнет горелым, толкает тебя вперед, Прямо туда, где вонючая копоть, безумие, кровь и грязь. «Страшно, дружок? То ли будет еще!» — отвечает она, смеясь. Страха однажды не будет. Она ничего не отдаст взамен. Будет железо и копоть, и окна без стекол, и дом без стен В мире, где надо отчаянно помнить, что ты до сих пор живой И говорить на одном языке с войной. Чтобы однажды она замерла и услышала твой ответ, В жилах твоих вместо крови течет Нескончаемый белый свет.

Отправление. Синий вагон. Белоснежная скатерть. Я один в этом поезде. Все это было со мной. Проводница. Она недоверчиво смотрит на паспорт. Улыбается: это не вы, это кто-то другой. Подстаканник, дрожащая ложка, пятно на рубашке, Полотенце, кричащий ребенок, граненый стакан, Огоньки за окном, пограничник в зеленой фуражке, Вот тебе две монеты, не надо смотреть в чемодан. Раздави нас, безжалостный май, растопчи наши лица, Раздави, как умеешь — ты знаешь, как нас расколоть, Прорастай через наши тела, как густая пшеница Прорывается после войны через мертвую плоть. В жадных поисках нового праздника, в поисках чуда, Исключений, всего, что запрятано в темных углах, Чтобы здесь и сейчас, чтобы сразу, везде, ниоткуда, Чтобы черти в аду утопились в своих же котлах. Мы упрямые, мы неземные, мы славы небесной Заслужили сполна, и теперь нас увозят на фронт. Торопись. Поскорее. На небе становится тесно. Ледяные созвездия рухнули за горизонт. Все закончится утром, исчезнет, покроется пылью, Я проснусь в совершенно другой черно-белой стране, О которой мы знали всегда, о которой забыли, О которой лишь бронзовый вождь вспоминает во сне. Огоньки за окном, пограничник, фуражка, винтовка, Фотография в паспорте, да, это кто-то другой. Все закончилось. Утро. Вагон. Проводник. Остановка. Это ангел-железнодорожник приходит за мной.

У меня есть глаза, и у глаз не бывает сомнений. Вижу сон, вижу дверь, вижу зеркало, в зеркале — стул, Вижу пыль, вижу облако. Все это без изменений Остается таким же, как было, когда я уснул. Только что-то не так. Фотография чуть потемнее, Чуть другая улыбка на этом знакомом лице, Я не дома — я будто брожу в опустевшем музее, Где никто не живёт, только сторож уснул на крыльце. Вижу — ночь растеклась темнотой по серебряной крыше, Вижу — в чёрных деревьях блестят за окном фонари. Наступает молчание. В мире становится тише. На стекле появляется надпись: иди и смотри. Слышу топот сапог, слышу звуки старинного вальса, Слышу пение флейты, зовущей в иные края. Я хочу, чтобы кто-то пришёл и сказал: «Просыпайся», Но никто не придёт. В этом доме живу только я.