1. Пролог, медвежья конура

АННА. Посреди Белого моря остров, на острове белый монастырь, лагерь и Медвежья конура. Три достопримечательности, на которые приезжают взглянуть издалека. Конечно, еще белухи, единственные представители своего рода, которые поднимаются на поверхность воды и исполняют свои песни.

Посреди острова возвышается крутая скала. На ее вершине черная башня без окон. Медвежья конура.

Оттуда вниз ведут ступеньки, крутые, как у приставной лестницы, прямо на дно ущелья.

С самой верхней ступени начинается «медвежья игра».

Сначала нужен кто-то, кого ставят на верхней ступеньке, и всегда таковой находится, об этом не стоит беспокоиться, а потом нужен еще один, кто толкнет первого в спину для придания ускорения. При этом всегда есть зрители и любители заключить пари о том, что потом окажется на дне: труп или калека.

После смотреть уже обычно не на что, итог всегда один и тот же, груда переломанных костей без лица. Но привлекательность медвежьей игры не в чередовании вариантов. Все всегда одинаково. Каждый знает, чем дело кончится. Ее популярность кроется в чем-то ином.

Но я не совсем понимаю, в чем именно.

 

2. Каюта, морской круиз

Прекрасный солнечный июльский день в Архипелаговом море. B душной кают-компании парохода «Линчёпинг» это вряд ли можно заметить. Американский репортер Аллен старается что-то разглядеть в бинокль через грязный иллюминатор. На лавке кто-то спит.

Аллен пытается открыть окно, но оно не поддается, он дергает, выкручивая винты силой. Когда наконец окно с треском открывается, в проем ударяет волна и обрызгивает Аллена. Спавшая на скамейке девушка Инге вскакивает.

АЛЛЕН. Ничего страшного! Все под контролем!

Ой, извините, я забрызгал вас… ваш… простите… простите… Не стоит беспокоиться!

Очередная волна ударяет в проем. Аллен с трудом закрывает иллюминатор и принимается вытирать пол. В кают-компанию спускаются с палубы двое мужчин: Ниссе и Папаша Свенссон. У обоих на шее по биноклю. Идущий впереди Папаша Свенссон в прекрасном настроении.

СВЕНССОН. Инге! Вставай! Давай-ка наверх, да поживей! Нам навстречу уже прошли два француза и один англичанин, вся команда махала с палубы, и так красиво, что невозможно представить (растроганно вытирает глаза), такое небо могло бы быть в Тоскане, в Италии, и лазурное море, может, чуть-чуть темнее. Удивительно, насколько красив может быть мир, прямо точь-в-точь как Швеция. А только что показался гигантский французский линкор и поприветствовал нас должным образом…

НИССЕ. Ну, всего-то один шеститонный и один семитонный, не такой уж и большой…

СВЕНССОН. Да, да, очень большие мы скоро увидим, они в гавани возле крепости. Теперь быстренько завтракаем и снова на палубу. Инге? Давай, давай!

На столе поднос, на котором стоят бутылки виски и рома, кофе, пара тарелок, хлеб и масло.

НИССЕ. И это шведский стол? Я спрашиваю, это шведский стол? Какого черта тут эти подошвы? (Орет.) И сливок нет! Вы слышали? Нет сливок! Это грязное пойло, которое здесь называют кофе, я должен пить без сливок! И это шведский стол в круизе!

АЛЛЕН. Простите, что потревожил, но все ли у нас в порядке с двигателем? Мне кажется, скорость все время падает.

Все прислушиваются. Шум двигателя, который все время был слышен на фоне разговоров, заметно стихает, почти глохнет, доносится лишь едва слышное фырканье.

НИССЕ. Что там опять? Свенссон. Поди скажи капитану, чтоб вдвое прибавил ходу.

СВЕНССОН. Не поможет.

НИССЕ. Потребуй, бес его за ногу, чтоб втопили. Быстрее вплавь доберешься. Что там у нас за чертов лодочник на капитанском мостике?

СВЕНССОН. Было бы, наверное, куда эффективнее, если б ты сам как командор яхт-клуба пошел туда и поговорил с ним.

НИССЕ. Коли сам не можешь, отправь свою дочь. Женщину он вряд ли ударит, во всяком случае вряд ли сильно.

СВЕНССОН. Инге?.. Инге? Слышала? Слышала, что сказал Ниссе? Может, сходишь к капитану, напомнишь ему, что мы опаздываем на сражение, пусть он прибавит ходу?

Инге никак не реагирует.

СВЕНССОН. Инге?

ИНГЕ. Мне спешить некуда.

СВЕНССОН. Ну… Инге… Если мы опоздаем, они успеют сровнять крепость с землей еще до нашего прихода. Неужели мы этого хотим?

ИНГЕ. Мне абсолютно все равно, пусть бы мы даже вообще туда никогда не попали.

НИССЕ. Ты тоже должна отработать свой билет, а он не дешевый!

ИНГЕ. Папа? Ниссе оплатил мою поездку? Нет, я не вынесу, я не вынесу.

СВЕНССОН. Ты же помнишь, Томппа – мир его праху – получил осколок в голову в прошлом рейде, и жалко было бы, если б такой дорогой билет пропал ни за что.

ИНГЕ. Вот оно что, значит, я тут вместо покойника. Отлично, спасибо, премного благодарна.

Инге выходит из кают-компании, роняет по пути стул.

НИССЕ. Какого черта надо было брать с собой эту девицу? Не зря у нас в рейсах никогда баб не бывает.

СВЕНССОН. Я сильно недоумеваю… С ней всегда было так легко, она была такой покладистой девочкой, ничего не понимаю… всегда только рисовала да лепила…

АЛЛЕН. Весьма смышленая девушка.

СВЕНССОН. Вот только вся эта череда ухажеров весьма поднадоела в последнее время, пришлось увезти ее из Стокгольма.

НИССЕ. И каюта с шестью мужиками, по-твоему, лучший выход?

СВЕНССОН. Признаю́, решение не идеально, но это хотя бы какой-то выход. Во всяком случае регулярное питание и много свежего воздуха. Кроме того, матери Инге был необходим отдых от забот о нашей крошке, у которой сейчас самый эгоистичный возраст.

Капитан быстро спускается по трапу. Он в негодовании из-за того, что его вызывают с капитанского мостика в ответственный момент. Инге наблюдает за ситуацией со стороны.

КАПИТАН. Где пожар?

СВЕНССОН. Простите?

КАПИТАН. Если ничего не горит, то какого дьявола надо было срывать меня сюда?

НИССЕ. Послушайте-ка!

СВЕНССОН. А теперь спокойно. Мы всего лишь хотели узнать, раз уж это военный круиз, успеем ли мы посмотреть решающее сражение, ведь у нас все оплачено…

НИССЕ…с нехилой переплатой…

СВЕНССОН…вопрос лишь в том, как нам начинает сейчас казаться, что – возможно – мы выбиваемся слегка из графика, и решающее сражение, собственно по большей части ради которого мы сюда и приехали, может начаться – я бы сказал – еще до того, как мы будем на месте…

НИССЕ. Суда всех остальных компаний уже давно на месте! И «Мутала», и «Сундсвалль», и «Линчёпинг»! Почему только мы задерживаемся? (Размахивает газетой.) Все остальные уже там, смотрят на бомбежки и кормят военнопленных, и и и… и только мы тут сидим, как идиоты, на руинах так называемого шведского стола.

КАПИТАН. Здесь такие трудные воды, что скоро будет невозможно двинуться и на метр вперед.

НИССЕ. Чушь! А лоцман нам на что?

КАПИТАН. Этот забулдыга уже час как спит.

НИССЕ. Что-то неслыханное. Мы ведь заплатили…

КАПИТАН. Ни один из вас не заплатил за то, что я налечу на скалу, будь прокляты эти воды Финляндии, нигде никаких навигационных знаков. И кто будет отвечать, если вдруг бомба угодит в мой корабль? За это уж вы точно ни цента не отдали! Пожертвуйте мне два миллиона крон, и тогда я пойду прямо на чертовы скалы, где захотите! Два миллиона на бочку! В противном случае останемся здесь.

НИССЕ. Я буду на вас жаловаться! Свенссон! Свенссон! Ты сейчас же напишешь в читательскую колонку «Афтунбладет». Такое хамское отношение нельзя и невозможно сносить! Напиши, что круиз ниже всякой критики. Важно, чтобы в прессе было честно рассказано, какие страдания нам приходится терпеть в этом круизе исключительно из-за безразличного и безответственного организатора круиза и трусливого, некомпетентного и ни на что не годного капитана…

КАПИТАН. Довольно! Мы остаемся здесь!

СВЕНССОН. Не стоит, не стоит, не стоит горячиться, вам обоим, давайте решим этот конфликт полюбовно. Подумайте сами: когда в следующий раз на фоне такого великолепного пейзажа будет сражение такого масштаба, я спрашиваю вас, и такой флот, лучший со всего света, самый-самый!

Слышны отдаленные взрывы, бастион отстреливается.

АЛЛЕН. Слышите? Вот снова. Началось!

СВЕНССОН. Снова! Там стреляют!

Общий восторг.

НИССЕ. Давай на палубу, на палубу!

СВЕНССОН. Где бинокль? Моя шляпа?

НИССЕ (Капитану). Полный ход! Слышали, полный ход!

Все выбегают из кают-компании, кроме Инге, которая ложится на диван и лежит, съежившись. Папаша Свенссон возвращается и подходит к ней.

СВЕНССОН. Пойдем с нами, Инге. Ну подумай сама, кто еще в твоем возрасте имеет шанс такое увидеть?

ИНГЕ. Мне не интересно.

СВЕНССОН. Я всегда говорил, что не надо любить все подряд, но все нужно попробовать. Ты же про еду никогда не говоришь, что она плохая, пока не попробуешь? А сейчас у тебя есть возможность увидеть настоящее сражение, ты сама потом сделаешь из этого выводы, а потом уже, в следующий раз, ты имеешь полное право сказать, что спасибо, нет, я уже это видела, и меня это не трогает. Этот круиз – подарок тебе на день рождения. Не порти все.

ИНГЕ. Ты всегда говоришь, что желаешь, чтоб я стала независимым человеком, который думает своей головой и поступает так, как считает правильным.

СВЕНССОН…да-а-а… конечно… в принципе…

ИНГЕ. Но стоит мне только сказать, чего я хочу, как ты всегда сердишься. Я не в состоянии понять эту твою логику.

СВЕНССОН. Конечно, это, я тоже так считаю, что это далеко не лучший вариант, но тебя нужно было увезти подальше от этого Берье.

ИНГЕ. Какого Берье?

СВЕНССОН. Ну, какого-какого, этого Путте или Патте. И знаешь, мне тоже было бы намного приятнее стоять сейчас на палубе и наблюдать за тремя сотнями кораблей, идущих в гавань.

ИНГЕ. Ну так иди! Я не виновата, что ты выбрал мне в матери слабонервную психопатку, с которой никто не может ужиться.

СВЕНССОН. Давай сейчас не будем!

ИНГЕ. Завтра мне исполняется восемнадцать, и я сама буду распоряжаться тем, как мне жить. Я так-так-так сильно этого жду, когда смогу уехать из дома!

СВЕНССОН. Ах вот оно что, но не забудь, что тебе за все придется платить самой!

Бабах – корабль налетает на камни. Инге с отцом падают.

СВЕНССОН. Черт побери! Мы налетели на риф!

ИНГЕ. Отлично. Просто чудесно – новый опыт.

СВЕНССОН. Вот дьявол! Сколько же нам теперь сниматься отсюда? Теперь это самый важный вопрос: как долго нас будут отсюда снимать?

 

3. Адмирал на палубе фрегата ее Величества «Бульдог». Бомарсунд

Адмирал Черный Чарли скачет на одной ноге на капитанский мостик своего военного корабля (или его спускают туда на полотнищах?). С мостика открывается вид на место сражения. Британские корабли окружают бастион Бомарсунд, из которого ведется обстрел, но дальность пушек пока еще недостаточная. Флот союзников по-прежнему на безопасном расстоянии.

Адмирал в странной одежде, он отказывается носить уставную униформу, на нем цыплячьего цвета манишка и непонятного вида растянутые рейтузы. У него один глаз/нога/рука – в любом случае много увечий. При этом передвигается он весьма шустро. Он постоянно смотрит в бинокль и жует ириски. В превосходном настроении. Другой, почти такой же пожилой, человек следует за адмиралом.

АДМИРАЛ. Давай-давай-давай. Отсюда хорошо видна вся дислокация. Для начала скажу, что это совершенно никакое не море. Это лужа, грязная мелкая лужа. Здесь с нашими кораблями просто нечего делать, тут нужны совсем другие. Или что?

АДЪЮТАНТ. Что «что»?

АДМИРАЛ. Ты не согласен?

АДЪЮТАНТ. Ни в коем случае.

АДМИРАЛ. Все это придумали и спланировали чертовы лодочники-любители, и здесь нет совершенно ничего общего с реальным морским сражением. Заранее могу сказать, что ни черта из этого не выйдет, а я единственный, кто хоть что-то может по этому поводу сказать, я ведь четыре войны на этих дерьмовых посудинах откомандовал и каждый раз чуть не сходил с ума. Эти же могут только по пирсу скакать да флаги на мачту натягивать. С такими в бой пойдешь, жизни и здоровья лишишься. Или что?

АДЪЮТАНТ. Ничего.

АДМИРАЛ. Нет, ну ты прям бесхребетный подхалим или что? Обалдеть! Именно такого они всегда хотели на мое место! Будешь ириску?

АДЪЮТАНТ. Простите?

АДМИРАЛ. Господи боже! Прям как с собственным отражением разговариваешь! Ты неподражаем! Там вон новая крепость русских. Архитектору надо премию дать за то, что он сделал все, чтоб облегчить нам работу. Смотри: края бойниц он выложил светлым камнем. Так что завтра тебе не придется гадать, где у них там пушки и какого они калибра. Вдарите один-два раза в центр такого окантованного окошка, как по мишени, и готово. Крепость большая, но до конца не достроенная, да и народу у них мало. Глянь-ка, вражины, лягушатники, собираются.

АДЪЮТАНТ. Простите, сэр, но Франция – наш союзник.

АДМИРАЛ. Чего?

АДЪЮТАНТ. В этот раз, сэр, Франция – наш союзник.

АДМИРАЛ. Вот дерьмо, не лезь, когда не просят! Давай, радуйся! А я поеду к своим собакам. Вам всем даже не представить, какие отношения могут быть у хозяев со своими хвостатыми друзьями. Вам нас просто-напросто не понять… (Жмет руку.) Счастливо! Добро пожаловать на мостик фрегата Ее Величества, капитан Джонсон.

АДЪЮТАНТ. Я не капитан.

АДМИРАЛ. А кто же ты тогда, черт тебя подери?

АДЪЮТАНТ. Ваш новый помощник.

АДМИРАЛ. Я не нуждаюсь ни в каком помощнике, мне вообще пора в отставку. Что за чертова возня тут опять начинается?

АДЪЮТАНТ. Очевидно, в адмиралтействе вас считают совершенно незаменимым.

АДМИРАЛ. Довольно! Довольно! Нешто только я, одноногий, одноглазый, однорукий калека, только и могу командовать на этой войне? Я уже шесть лет пишу в адмиралтейство, что у меня подтвержденный склероз и я требую немедленной отставки! У них якобы никакого другого инвалида нет на это место! И не врите, что во всей Британской империи не смогли найти замены сенильному старику. Неужели опять все выпадет мне?

АДЪЮТАНТ. Не хотелось бы никого критиковать, но мне казалось, что в этой ситуации лучше помолчать.

АДМИРАЛ. О боже, нет, как я уже устал скандалить из-за этого. Никогда никакой помощи, а сейчас еще соглядатая приставили. Так ведь? Или что?

АДЪЮТАНТ. Мне советовали не перечить. Вам тут два пакета. Один из адмиралтейства, другой – от вашей жены.

АДМИРАЛ. Дай сюда! Да не это, а от жены! (Читает и приходит в ужас.) Ой-ой-ой! У крошки Плаксы под мышкой выросла какая-то шишка. У моей собаки. А я не заметил. Что же будет, если она вдруг умрет до того, как я вернусь?

АДЪЮТАНТ. А что с этим делать, из адмиралтейства?

АДМИРАЛ. Да-да-да. Отвезли ли ее к врачу? У нее же задняя лапа покалечена.

АДЪЮТАНТ. Сэр. Сэр. (Читает.) Довожу до вашего сведения. Адмиралтейство единодушно отклонило ваше прошение о переименовании фрегата Ее Величества c «Бульдога» на «Плаксу».

АДМИРАЛ. Дьявол, что за барахло на тебе? Воротничок как попало. (Дергает за воротничок, и он остается у него в руке.) Качество дрянь! Поди и не являйся мне на глаза, пока не оденешься как полагается. На войне под моим командованием офицеры пьют шампанское и одеваются как наследные принцы. Марш! Стоять! Что там кучерявится такое на рифе?

АДЪЮТАНТ. Где?

АДМИРАЛ. Не говори только, что ты еще и слепой!

Протягивает адъютанту подзорную трубу / бинокль. Тот смотрит в подзорную трубу / в бинокль.

АДЪЮТАНТ. Я полагаю, это бакланы, сэр.

АДМИРАЛ. Ты уверен?

АДЪЮТАНТ. Видно очень плохо. (Подкручивает.) Ааа, тут вот можно подрегулировать. Там на мели какой-то шведский круизный лайнер. Кое-кто сидит на корточках прямо на рифе. Что-то пьют.

АДМИРАЛ. Видишь, что именно?

АДЪЮТАНТ. Большая бутылка, черная…

АДМИРАЛ. Пойдем поможем.

АДЪЮТАНТ. Вообще-то это как бы не наше дело.

АДМИРАЛ. Благодари бога за любую работу, которая оказывается у нас на пути. Пару деревень можно оставить и не жечь. Понял?

АДЪЮТАНТ. Так точно, сэр.

АДМИРАЛ. Из какого, черт, стационара тебя догадались сюда прислать? Только не кивай, ладно?

АДЪЮТАНТ. Нет. Да. Сэр.

 

4. Кораблекрушение, праздник в отсвете пушечного огня

Кают-компания. Инге сидит одна. Аллен входит с двумя полными бокалами шампанского в руках. Предлагает один бокал Инге, она отказывается.

АЛЛЕН. Не желаете ли выйти на минутку на палубу?

ИНГЕ. Нет.

АЛЛЕН. Грандиозный фейерверк. Сорок кораблей выстроились в дугу, как в балете, и снаряды сыплются с неба, как звездный дождь. Фантастическое зрелище. Стоит признать. Жаль, правда, что они еще и людей убивают по пути.

ИНГЕ. У меня сегодня день рождения. Восемнадцать исполнилось.

АЛЛЕН. Самый чудесный возраст, какой только можно представить. А вы знаете, я на двадцать пять процентов скандинав, хотя внешне это, наверное, незаметно. А еще немножко пакистанский и ирландский еврей, смесь такая, поэтому меня сейчас очень удивляет, что здесь, в Скандинавии, впервые в жизни я чувствую себя как дома.

Я тут как будто очнулся, будто ожил, хочется прыгать, эти пейзажи, все эти чудесные люди… все вокруг, я чувствую себя будто… как бы… ну…

ИНГЕ. Молодым?

Аллен не находит слов.

С улицы доносится сильный взрыв. Оба пугаются. Аллен в страхе хватается за Инге. Грохот раздается уже вдали. Аллен отпускает руки.

ИНГЕ. По-моему, здесь ужасно.

АЛЛЕН. В Скандинавии?

ИНГЕ. В этой чертовой конуре. Надеюсь, этот корабль пойдет ко дну.

Кучка туристов спускается с палубы в полном восторге, у всех в руках бокалы. Все толпятся вокруг адмирала.

СВЕНССОН. Это был главный номер вечерней программы. Арсенал рванул. Жуууткий грохот! Прямо как извержение вулкана. Подите, черт возьми, взгляните! Это буквально непередаваемое чувство, когда каменные глыбы взлетают в воздух. Это прям какое-то животное первородное ощущение.

АДМИРАЛ. У вас есть еще шампанское? Дай сюда бутылку. Вот объясните мне, пожалуйста, на прошлой неделе мы сровняли с землей один городишко, так мэр города тут же закатил нам торжественный обед и провел экскурсию. Я такого нигде раньше не встречал, как такое возможно?

НИССЕ. Я бы хотел поднять бокал за нашего спасителя, за прославленного капитана фрегата Ее Величества, сэра Чарли. Мне уже начало казаться, что наше путешествие так и окончится на рифе…

СВЕНССОН. Молодец Ниссе!

НИССЕ…на минуту уже показалось, что вся наша поездка под угрозой, мы с тоской смотрели на горизонт, над которым поднимались только далекие клубы дыма, но благодаря невероятным усилиям этих славных британцев мы вскоре снова взяли курс на великое морское сражение, подобных которому в этих широтах никогда раньше не бывало. И хотя война имеет свои печальные стороны, приносит с собой много горя и бед, все-таки она остается важным ключом к человеческой природе. Иногда нам выпадает шанс оказать хоть какую-то помощь жертвам войны. И тут хочется сказать: военные туристы пьют за мир!

Аллен проталкивается вперед.

АЛЛЕН. Простите, позвольте представиться, Аллен, американский репортер, хотя это, наверное, слишком узкое понятие…

СВЕНССОН. Свенссон.

НИССЕ (сдержанно). Здрасьте-здрасьте!

АЛЛЕН. Простите, но в этом вопросе, как кажется, есть две точки зрения. Кто-то, наверное, полагает, что война – одна из потаенных составляющих сути человеческой природы, однако я считаю…

НИССЕ (перебивает). Вы думаете совершенно не о том, не стоит сейчас спорить. Все мы тут милые, приятные люди, давайте уже расслабимся и выпьем.

ВСЕ. Ура! Ура!

АЛЛЕН. Я бы все-таки хотел еще…

СВЕНССОН. И потом рано или поздно мы все умрем! За нас! За нас!

НИССЕ. Война – это особая культура, редко какая человеческая деятельность вбирает в себя так много от науки и искусства, этических и эстетических идей, энергии и усилий, не говоря уже о том, что она приводит людей в движение, как бы сказать, отрывает их задницу с насиженного места, забрасывает в дальние страны, дает шанс что-то увидеть и испытать, черт возьми, даже если у нас в доме шаром покати и нечего есть. Я никогда не забуду мой первый бой, мы стояли весенним утром на холме, и один необычайно красивый юноша подполз к нашим ногам, струйка крови текла у него из уха, и он испустил последний вздох в своей жизни. Тогда нам казалось, что мы столкнулись с чем-то реальным и истинным. Но насколько быстро эта реальность забывается, когда о том, что творится кругом, читаешь только из утренних газет за завтраком. Платон писал о том, что детей надо приводить на поле боя в десятилетнем возрасте, как щенков, чтоб они вовремя начали привыкать к запаху крови.

По мне, так здесь идет речь о самой сути человеческой природы: если ты друг, то тебя примут с распростертыми объятиями, если враг – убьют. И весь налет образованности куда-то тут же исчезает. На войне все по-честному.

АЛЛЕН. Откуда пулям знать, друг ты или враг?

СВЕНССОН (адмиралу). Разрешите задать вопрос, а что вы будете делать с вещами, с ценностями, которые останутся после убитых?

ИНГЕ. Папа! Прошу тебя.

СВЕНССОН (начинает копаться в своих вещах). Я не имею в виду материал, который мог бы иметь какое-то стратегическое значение, не беспокойтесь, а я спрашиваю о совершенно практических вещах, тех, которые имеют отношение к тому, что человек чувствует, переживает… минутку… я сейчас покажу вам… и вы поймете… (Вываливает вещи на пол.)

ИНГЕ. Не надо мои вещи на грязный пол!

СВЕНССОН. Ничего им не будет, пол сухой. Минутку…

ИНГЕ. Как чудесно, когда у тебя такой отец, который позорит тебя по всем фронтам.

СВЕНССОН…по всем фронтам, хе-хе…

Ниссе достает из кучи вещей трусики Инге и растягивает их.

НИССЕ. У них какой-то особенный крой?.. Простите, я сам работаю в сфере нижнего белья, поэтому интересуюсь. У меня небольшое предприятие по пошиву женских бюстгальтеров в Мальме и…

ИНГЕ (отцу). Ненавижу тебя!

СВЕНССОН. Что? Не понимаю. Почему ты опять делаешь из этого проблему?

Инге в бешенстве уходит из кают-компании. Аллен хочет пойти за Инге, но она его останавливает.

СВЕНССОН. Ну, наконец-то! Вот о чем я говорил. К примеру, эти часы были когда-то у одного весьма радикального степного партизана. Он погиб в последний день войны буквально в метре от той высоты, которую он в течение семи лет пытался захватить. Его рука уже держалась за верхний выступ, когда он получил пулю в голову – вот тут маленькая царапина. Взгляните! Эти вещи, которые хранят свою историю, и есть самое ценное. На них по-настоящему высокий спрос.

А в русских вещах вообще всегда есть какая-то своя особая экзотика…

НИССЕ. – и свой запах…

АДМИРАЛ. А как с частями тела?

СВЕНССОН. Частями тела? Ну, сейчас это как-то не очень, но в принципе, конечно, если будет покупатель, то почему бы и нет…

АДМИРАЛ. У меня тут есть подтяжки.

СВЕНССОН. А… как бы… ну да… они…

АДМИРАЛ. Шестьдесят фунтов.

СВЕНССОН. Ого. А они побывали в какой-нибудь переделке?..

АДМИРАЛ. Да постоянно, сам видишь.

СВЕНССОН. Да, пожалуй, но… думаю все же нет…

АДМИРАЛ. Но я уже их снял.

НИССЕ. А позвольте спросить, раз уж у нас тут специалист такого высокого класса: вот если я хочу увидеть осаду и Севастополя, и Кронштадта, то на что бы вы сами нацелились… хм… в первую очередь, в каком порядке?

СВЕНССОН. Нет-нет-нет, в Крым ни за что! Трястись в жутком поезде, мучиться в плохих гостиницах, глотать пыль и страдать от всяческих неудобств. Севастополь, говорят, красив, белые здания прямо на берегу, минуточку, у меня тут где-то была брошюра…

НИССЕ. Это просто безумие ехать туда, когда там сплошной кошмар и почти никого не осталось после разгула холеры. Разве ты не помнишь, как мы ездили в Варну, а там пьяные мужики валялись по канавам, облепленные мухами? Весьма удручающе. Не очень-то хочется на такое тратить свой отпуск.

СВЕНССОН. Мне должно понравиться такое сражение, в котором войска были бы бодрые, подвижные, местность открытая, за ходом сражения можно было бы наблюдать на открытом воздухе с какого-нибудь холма неподалеку, обозревать целиком расположение и передвижение войск, чтоб какой-нибудь интересный генерал командовал ими, а с собой была бы приличная корзина для пикника…

АДМИРАЛ. Кто-кто? Назови мне хотя бы одного интересного генерала, и я подарю тебе эти подтяжки.

НИССЕ (Свенссону). Ты, оказывается, такой сибарит! Это же война, а не пикник! Ты становишься все более и более консервативным, стареешь.

АЛЛЕН. Прошу прощения, сэр Чарли. А как вам видится ситуация в Крыму?

АДМИРАЛ. Полная задница. Здесь надо что-то менять, нужно переделывать всю систему от самого основания! Во-первых, какой смысл в том, что солдат на войне убивают первыми? После этого все переходит в руки непрофессионалов: все эти любители начинают сомневаться и суетиться, а обученные дорогостоящим стратегиям и военному искусству профессионалы спокойно себе лежат в могиле. Кто сказал, что солдаты обязательно должны умирать? Задача солдата – сражаться! А не погибнуть! Умереть может любая бабка, ребенок или непрофессионал! Здесь, черт возьми, нужно что-то менять! И немедленно! Это может прозвучать немного радикально, я знаю, так звучит все новое, и не говорите, что я не говорил, в будущем войны будут вестись из мягких теплых кресел с расстояния в тысячи километров, и никто не будет тут месить эту грязь. По крайней мере на три сражения мы опоздали, и только потому, что меня не смогли туда вовремя доставить. А ведь всем понятно, что нельзя так швыряться государственными деньгами! Запиши все!

СВЕНССОН. По-моему, выслушивать эти нескончаемые речи невыносимо, когда война прет из каждой дырки… Какой в этом смысл? У всех портится настроение, и все равно с этим ничего нельзя поделать.

АЛЛЕН. Эй, вы чувствуете, чувствуете, вот сейчас… Сняли!

Входит адъютант.

АДЪЮТАНТ. Судно сняли с мели!

Все кричат «ура» и чокаются.

Ура! Поздравляю! Виват!

АДЪЮТАНТ (адмиралу). Там не совсем простая ситуация. Если бы вы смогли подойти. Ребята с «Геклы» сожгли какой-то город. Это то ли Раума, то ли Реума. Хуже всего то, что береговые склады забиты бочками со смолой. И угадайте, чьи это бочки! Наши собственные! Собственность английских подданных, и все это раз – и нет. Кто все это компенсирует? Из-за этого жуткий шум начинается. Парламент готовит даже какое-то письменное заявление.

АДМИРАЛ. Что хотели, то и получили. Они даже, наверное, и представить себе не могут, что десять тысяч молодых ребят неделями сидят у заряженных пушек и любуются окрестностями. Среди них всегда находится какой-нибудь самый инициативный. Ладно, пошли уже. Ириску будешь?

АДЪЮТАНТ. Я промолчу, но боевой дух экипажа это ваше бесконечное потребление конфет вряд ли поднимет.

 

5. Бушпритная сетка

Инге перешла по переброшенному трапу на английский фрегат, корабль адмирала. Молодой человек, британский солдат Джон падает прямиком в сетку, закрепленную на бушприте судна, чуть не задевает Инге. Ничего не понимает.

ДЖОН. Какое это судно?

ИНГЕ. Какое-то… какое-то английское… какое-то…

ДЖОН. О, yeyeyes! Победа победа победа! (Впервые смотрит на Инге пристально.) Добрый день. Добрый добрый.

ИНГЕ. Откуда ты взялся?

ДЖОН. А разве ты не видела?

ИНГЕ. Ну, откуда?

ДЖОН. Да, да. Просто невероятно. Представь себе, корабль взрывается, и я – фииуу – перелетаю через два вражеских корабля и оказываюсь тут, на корабле у своих, это я пролетел сначала двести или даже четыреста метров, настоящий рекорд, совершенно невероятно – угодил вон туда, в большой парус, а потом бамс – и прямо в эту сетку. И нигде ничего! Целехонек! Если б я шлепнулся сантиметров на десять левее или правее, то наверняка бы насмерть. Мне просто чертовски повезло.

ИНГЕ. И…

ДЖОН. А один мой товарищ – Лукас, мы с ним как раз были на палубе, когда в нас угодил снаряд, такой огромный, весь в дыму – такой железный шар, который вот-вот рванет, знаешь, наверное – что-то типа гранаты, дымится запальный шнур – шшшшш… – и все как бы цепенеют, смерть пришла – и лейтенант раз – и ничком падает! А Лукас прыг, схватил его, то есть снаряд, бегом к борту и шварк его в море. Жуткий грохот. Ничего не разобрать. Но все остались живы. Ему за это медаль дали… мне тоже должны были дать. Правда?

ИНГЕ. Ну… да…

ДЖОН. А что ты тут делаешь? Ну, на нашей шхуне?

ИНГЕ. Мне бы не хотелось об этом.

ДЖОН. Ладно.

ИНГЕ. У меня тут… непросто… и вообще, я не хочу больше об этом.

ДЖОН. Ты пленная?

ИНГЕ. Ну да, что-то в этом роде… в общем трудно об этом говорить, я проехала много стран и сейчас как бы сбежала, точнее… я вообще полька по происхождению. Танцовщица.

ДЖОН. Ого. А я просто как бы этот – англичанин. Скажи что-нибудь по-польски.

ИНГЕ. Но мы как бы по-венгерски… говорили. Ну, или… (Придумывает) Хесхьерс. Эгерсерссе.

ДЖОН. Ого.

Инге вынимает из кармана трубку, начинает ее раскуривать.

ДЖОН (в восхищении). Ты куришь трубку!

ИНГЕ. А что, по-твоему, в этом такого?

ДЖОН. Да нет… ну или…

ИНГЕ. Лично я ничего необычного в том, что девушка курит трубку, не вижу. По-моему, глубоко неправильно изображать это как что-то ужасное.

ДЖОН. Неет… ничего такого, нет, это все, конечно… индивидуально…

ИНГЕ. Вечно меня начинают учить, мол, девушка должна вести себя так, так или так. Поэтому я терпеть не могу всех этих умников.

ДЖОН. Ну да. Да. Так прямо и всех?

ИНГЕ. По крайней мере тех, кто таскается за мной по пятам и твердит, ты прекрасна, прекрасна… полюби меня…

ДЖОН. А разве не приятно, когда все в тебя влюбляются?

ИНГЕ. Конечно нет! Особенно когда все они сплошные негодяи. Не могу понять, что во мне такого особенного, что на меня всегда бросаются самые последние идиоты. По-твоему, приятно, когда ты идешь в школу, а тебя прямо в коридоре подкарауливает какой-нибудь придурок, мол, люблю-люблю, а потом, если ты ему не отвечаешь взаимностью, просто не можешь, все сразу думают, что ты ужасный и жестокий человек. По-моему, ужасно.

Трубка Инге не разгорается.

ДЖОН. У меня есть сигареты, если хочешь…

ИНГЕ. Нет-нет. Не надо. Я стараюсь бросить.

ДЖОН. Давай сюда!

ИНГЕ. Туда?

ДЖОН. Да.

ИНГЕ. В сетку?

ДЖОН. Ну да. Места много. Вид отличный.

Инге заползает в сетку. Обоим смешно. Смотрят на перестрелку.

ДЖОН. Это были гаубицы, а это мортиры. Вон с того русского снова, слышишь, такой высокий звук. А у нас такой пониже: буммм, буммм. Крепость отстреливается, но дальность их пушек недостаточная, или они наведены плохо, не стоит бояться, а со мной рядом тем более, раз мне…

ИНГЕ…всегда так чертовски везет.

ДЖОН. Вот именно. Чего ты смеешься?

ИНГЕ. Да так…

ДЖОН. Ну вот, опять смеешься!

ИНГЕ. Ой, не могу. Я и сама не пойму, почему мне так смешно.

ДЖОН. Прекрати! Мне тоже уже смешно. Ну! Прекрати! Эй!

ИНГЕ. Я пытаюсь, но не получается.

ДЖОН. Эй! Давай! Ну серьезно. Хватит, хватит. Может, нам начать… фронтовую переписку. (У обоих приступ смеха.) Хватит уже!

ДЖОН. Хва-тит!

Аллен и папаша Свенссон выходят на палубу.

СВЕНССОН. Инге? Инге! Ты где? С кем ты говоришь?

ДЖОН. Кто это?

ИНГЕ. Один швед. Ты говоришь по-шведски?

ДЖОН. Ты с ума сошла?

ИНГЕ. Я как бы у них переводчица.

ДЖОН. Ага.

АЛЛЕН. Инге?

СВЕНССОН. Инге? Что это? Снова какой-то ухажер? Не могу в это поверить, Инге, я не понимаю. Откуда они берутся, эти парни, из-под земли, что ли, или с неба падают?

ИНГЕ. Именно! (Джону.) Мне пора.

ДЖОН. Окей. Если интересно, то наша группа завтра должна слева атаковать западную башню, я подумал, что, наверное, любопытно будет, действительно, очень интересно будет посмотреть на это в бинокль или еще во что… На нас много туристов приезжает посмотреть… когда мы бежим вверх по насыпи и кричим, так что, если есть возможность, наверное, это неплохо смотрится.

СВЕНССОН. Я с ума сойду. Инге, иди сюда сейчас же!

АЛЛЕН. Можно я помогу?

ИНГЕ. Нет!

ДЖОН. Ты придешь завтра, скажи?

ИНГЕ. Возможно.

ДЖОН. Как тебя зовут?

ИНГЕ. Анна. Каренина.

ДЖОН. Как?

ИНГЕ (шепотом). Ан-на Ка-ре-ни-на.

ДЖОН. Красивое имя.

ИНГЕ. Я тоже так думаю.

Инге перебрасывает доску с борта на борт и осторожно перебирается на соседний корабль.

 

6. Сожженная земля поле боя у Западной башни. Бомарсунд, Скарпанс

Откуда-то доносится женский крик.

АННА. Жгите! Жгите! Я не уйду! Я не уйду, не уйду.

Двое французских солдат несут закопченную кровать. На ней кто-то лежит. Кровать тяжелая. Солдатам трудно нести ее без остановки, и они опускают ее на землю. Лежащая на ней женщина Анна даже не предпринимает попытки подняться.

БЕНУА. Ну вот. Теперь иди.

Анна не шевелится.

БЕНУА. Иди давай. Слышишь? Давай. Ты не можешь тут оставаться.

Пытается стащить Анну с кровати, но она вцепилась в нее руками.

АННА. Босая не пойду. Не могу. Не пойду без туфель. Не пойду босиком. Хоть стреляй. Ну давай! Стреляй, стреляй! Стреляй, стреляй, стреляй.

БЕНУА. Глупая баба. Сходи посмотри, есть там что-нибудь обуть.

ПАСКАЛЬ. Да что там может быть на пепелище.

БЕНУА. Ну, покопайся в золе!

Свенссон и Ниссе ищут в земле военные артефакты. На земле лежат убитые, на кого-то наброшена простыня. Ниссе приподнимает ее.

НИССЕ. Это первый русский, которого я вижу. Такой красивый, опрятный. Но запах, к сожалению, всегда один и тот же. Я договорился с одним снайпером, что меня пустят к ним. Пойдешь со мной?

СВЕНССОН. Сейчас. Надо сначала с этим закончить.

НИССЕ. Для меня так странно, что ты собираешься скормить военнопленным булки с нашего стола, как будто они твои.

СВЕНССОН. Но их же больше никто не станет есть, они же вчерашние.

НИССЕ. Вопрос в принципе. Это не совсем честно по отношению ко всем нам, которые исключительно на свои собственные деньги покупают еду для пленных.

СВЕНССОН. Ну на, на, возьми!

НИССЕ. Ты настроен слишком зло и агрессивно. Мне нет никакого дела до твоих моральных принципов в отношении всего того, что происходит вокруг нас, но я хочу сказать, что если все начнут поступать так, как ты, это тут же скажется на стоимости наших круизов.

Свенссон собирает в мешок осколки гранат и все, что ему удалось найти на поле боя после сражения.

СВЕНССОН. Осколки снарядов, многим нравятся, их даже совсем маленькие дети любят покупать. Ой! Вот черт, обжегся! Они такие горячие.

Неспешно выбегает Инге, за ней следует Аллен.

ИНГЕ. Простите. Я ищу одного британского солдата. Джона… Он такой высокий…

БЕНУА. Мы французы. Этих британцев тут пять тысяч, и всех зовут Джон.

СВЕНССОН. Инге? Что ты снова затеяла? Это же солдаты!

ИНГЕ. А вы не знаете… многих ли сегодня здесь… ранило или…

БЕНУА. А как думаешь?

СВЕНССОН (солдатам). Souveniers? Сувениры? Я покупаю всякие вещи, мечи, награды, серебряные рубли, ружья, каски, любые части униформы, снаряды, ядра, знамена, армейскую посуду, штыки, пули, осколки гранат, короче, любое барахло. Лучше всего, конечно, когда часы попадаются, это по-настоящему интересно, самое лучшее – это когда с находкой связана какая-нибудь хорошая история. Инге? Куда ты идешь?

БЕНУА. Туда нельзя. На той линии каждые пять минут русские ведут обстрел. Но здесь как раз недосягаемая зона.

Инге идет в другую сторону.

АЛЛЕН. Вы позволите к вам присоединиться?

ИНГЕ. Как вам будет угодно.

АЛЛЕН. Похоже, я рискую стать кандалами на ваших ногах. Ой-ой-ой. Но разве красивая молодая женщина может заинтересоваться таким старикашкой, как я?..

ИНГЕ (с сочувствием). Да вряд ли. Хотя какая-нибудь пожилая дама, пожалуй, и могла бы?..

АЛЛЕН…ну да, эээ, а что если… хм, прошу прощения… (Смотрит на часы.) Ого. Надо найти человека для интервью… был тут один американский торговец носками, из Орегона… простите… (Уходит.)

СВЕНССОН (солдатам). Извините, там наверняка должно что-то быть… Могу я вас попросить сдвинуть немного эту кровать, под ней что-то блестит… (Заглядывает под кровать.) Здесь, говорят, русские мастерили запчасти для пушек из серебряных рублей…

Солдаты сдвигают кровать, на которой лежит Анна.

АННА. Вор!

СВЕНССОН. Что?

АННА. Раз берешь, плати.

СВЕНССОН. С чего это я должен кому-то что-то платить за то, что могу и сам с земли поднять?

АННА. Эта наша земля.

СВЕНССОН. Но вы проиграли.

АННА. Ты тут ни одного камня не возьмешь, шведская морда, выворачивай мешок или плати!

СВЕНССОН. А чего это ты на меня тут орешь? Что я тебе такого сделал? Я спрашиваю тебя, разве я в чем-то провинился перед тобой? Я, между прочим, мог бы тебе даже помочь…

АННА. Ты хапуга! Вор! Мародер! Мародер! Хапуга!

СВЕНССОН (начинает сердиться, достает бумажник). Сколько ты хочешь, чтоб я больше не слышал твоего крика? Ну, говори! Сколько?

АННА. Мародер! Хапуга! Хапуга!

Внезапно раздается барабанная дробь, которую исполняют перед казнью. Затем следует залп. Отзывается эхом. Расстрельная рота. Все прислушиваются.

БЕНУА. Ну вот. Вот и все.

СВЕНССОН. Что?

Ниссе подходит с Паскалем, пожилым французским солдатом. Он несет винтовку, штык которой в крови до самого основания.

НИССЕ. Вечно ты опаздываешь. Почему не пришел? Лейтенант звал нас на башню. Там все прекрасно видно. Снаружи она совсем целая, а внутри просто ужас как все разгромлено. Сто градусов жары и пули сыплются градом. Ничего удивительного, что русские бежали. Типичные русские засранцы. Бросили командира одного. Так он и остался там этот старик, один-одинешенек, когда началась атака.

АННА (села на кровати и перебила). Кто?

НИССЕ. Что?

АННА. Кто был один-одинешенек?

НИССЕ. Командир Бодиско.

Анна снова сворачивается на кровати.

ПАСКАЛЬ (показывает окровавленный штык). Чудной старик. Все отбивался и отбивался, хотя я вот посюда воткнул… А ведь еле-еле душа в теле!

НИССЕ. Принесешь мне на корабль? Мыть не надо.

ПАСКАЛЬ. Ладно.

СВЕНССОН. Ты купил это? Ниссе, черт тебя подери!

НИССЕ (подходит к Анне). Кто эта красивая женщина?

СВЕНССОН. Сколько ты заплатил? Говори! Сколько?

НИССЕ. Не мешай, когда я с человеком разговариваю. Добрый день.

Анна не отвечает. Ниссе замечает что-то на кровати у Анны. Осторожно берет это в руки.

НИССЕ. Что это? Фуражка, с дыркой навылет. Стоящая вещь!

Анна говорит что-то по-русски, ничего не разобрать.

НИССЕ. Сколько?

АННА. Пятьдесят фунтов.

НИССЕ. Это стоящая вещь! Да! Но ты слишком много просишь.

АННА. Нет.

НИССЕ. Много.

АННА. Нет.

НИССЕ. Ладно, посмотрим. А ты знаешь, чья она?

АННА. Знаю.

НИССЕ. Ну и чья?

АННА. Плати. История тоже кое-чего стоит.

НИССЕ. Ну ты хитра! Да. И куда ты потом?

АННА. В объятия дьявола. Наверное.

НИССЕ. Тогда нам с тобой по пути! Едем в круиз. Или ты тут лежать останешься?

АННА. Идет.

НИССЕ. Ты и правда не промах! Сколько тебе лет?

АННА. Двадцать четыре.

НИССЕ. Черт побери, не может быть!

АННА. Может-может.

НИССЕ. Это будет славная история. Идем?

АННА. У меня нет обуви. Она сгорела. Обои тоже сгорели, великолепные новые обои из Петербурга, фотографии, диван, вся одежда сгорела, все-все-все. (Остается лежать.) Как же я ошиблась в расчетах! Взяла в мужья старика и решила, что настанет легкая жизнь, а потом оказалась здесь, не где-нибудь. Почему никто не остановил меня, раз я сама не понимала, что делаю, восемнадцатилетняя идиотка. Не пойду, пока не будет во что обуться.

НИССЕ. Свенссон, дай ей какую-нибудь обувь.

СВЕНССОН. Я?

НИССЕ. Ты, ты. Видишь же, иначе она не пойдет.

СВЕНССОН. А почему я? Мне вообще-то надо дочь найти.

НИССЕ. Сожалею, но, видимо, придется идти так, босиком, у меня у самого нога такого размера, что…

Молодой солдат Бенуа стягивает с себя сапоги, бросает их Анне и бежит прочь.

СВЕНССОН. Прямо слезы на глаза наворачиваются, когда такое видишь… Просто фантастика… Да здравствует Франция! Какой благородный народ эти французы. И даже гребете очень изящно!

Ниссе с Анной уходят. Свенссон направляется в другую сторону.

СВЕНССОН. Инге? Инге?

Солдат Бенуа остается один. Внезапно настораживается. Начинает прислушиваться. Вдруг понимает, что откуда-то из-за угла, будто бы из-под земли доносится едва слышный крик.

ПОГРЕБЕННЫЕ ПОД РУИНАМИ ЗАПАДНОЙ БАШНИ. Помогите! Помогите! Эй, кто-нибудь! Помогите! Помогите!

БЕНУА. Что?

ПОГРЕБЕННЫЕ ПОД РУИНАМИ. Помогите! Мы здесь застряли.

БЕНУА. Где?

Аллен возвращается.

АЛЛЕН. Простите, не знаете ли вы тут кого-нибудь из американцев, у кого можно было бы взять интервью?

БЕНУА. Слушай!

Аллен улавливает что-то едва слышное.

АЛЛЕН. Что это? Что это такое? Как будто бы кто-то откуда-то оттуда?

ПОГРЕБЕННЫЕ ПОД РУИНАМИ. Помогите! Мы здесь! В западной башне! Помогите нам выбраться!

Тишина.

АЛЛЕН. Где?

ПОГРЕБЕННЫЕ ПОД РУИНАМИ. В западной башне!

БЕНУА. Ее уже нет.

ПОГРЕБЕННЫЕ ПОД РУИНАМИ. Что?

БЕНУА. Ее нет. Не существует. Больше нет.

ПОГРЕБЕННЫЕ ПОД РУИНАМИ. Что?

БЕНУА. Западной башни больше не существует, ее разнесло на тысячи обломков.

Некоторое время тихо.

ПОГРЕБЕННЫЕ ПОД РУИНАМИ. Но…

БЕНУА. Так что этой башни больше нет.

ПОГРЕБЕННЫЕ ПОД РУИНАМИ. Мы здесь где-то между плитами застряли, откопайте нас, пожалуйста! Воздуха очень мало. Помогите!

АЛЛЕН. Сбегай за подмогой!

Бенуа бежит за помощью.

АЛЛЕН. Сохраняйте спокойствие. Отвечайте. Где вы?

ПОГРЕБЕННЫЕ ПОД РУИНАМИ. Помогите! Помогите!

АЛЛЕН. Помогите!

Приходят адмирал и адъютант, изучают какую-то бумагу, спокойно прохаживаются.

АДЪЮТАНТ. У нас будет сорок тире пятьдесят пленных.

АДМИРАЛ. Не поместятся! А у всех будут пленные?

АДЪЮТАНТ. У всех.

АДМИРАЛ. Черт возьми, как их всех разместить?

АДЪЮТАНТ. Да, у нас и погибло ведь всего двое. Лейтенант Хорнблауер и лейтенант…

АДМИРАЛ. А артиллерист, матрос, помощник на камбузе?..

АДЪЮТАНТ. Ну… если и их считать… Наберется, наверное, с десяток, что ли?

АЛЛЕН. Прошу прощения, сэр, но где-то здесь, похоже, есть живые люди, которые оказались погребены под руинами. Вон там, в развалинах. Прислушайтесь!

Все прислушиваются.

АДМИРАЛ. Где?

АЛЛЕН. Они говорят, в западной башне.

АДМИРАЛ. Но ведь ее больше нет.

АЛЛЕН. Так точно, но…

АДЪЮТАНТ. Она разгромлена.

АДМИРАЛ. Следовательно, там никого не может быть.

АДЪЮТАНТ. Разрешите продолжать?

АЛЛЕН. Стойте! Я, конечно, не видел, но я слышал…

ПОГРЕБЕННЫЕ (едва слышно). Помогите! Помогите!

АЛЛЕН. Вернитесь! Прислушайтесь! Крикните – где вы находитесь? Кричите громче, мы не узнаем, если вы не крикнете. Кричите! Кричите! Ну вот, опять ничего не слышно!

АДМИРАЛ. С вами очень трудно сотрудничать.

АЛЛЕН. Помогите им! Они где-то там, эти люди. Мы должны помочь им выбраться.

АДЪЮТАНТ. Там никого не может быть.

АЛЛЕН. Их надо спасти!

АДМИРАЛ. Спасем-спасем, но нельзя спасти тех, кого нет и быть не может.

Аллен подходит к покойнику. Приподнимает простыню, делает отметку в записной книжке. Время от времени его рвет.

АЛЛЕН. Я хочу знать имена! Имена всех погибших! У кого эти сведения? Мне нужны абсолютно все. Мне нужны имена всех погибших!

АДЪЮТАНТ. Здесь не было ни одного незаконного расстрела. Преступников казнят, но все остальные берутся в плен, и, естественно, обращение с ними, как и полагается, доброжелательное.

АЛЛЕН. А что с детьми?

АДМИРАЛ. С какими детьми?

АДЪЮТАНТ. Какой-то идиот дал денег двум малышам.

АДМИРАЛ. Что?

АДЪЮТАНТ. Кто-то из туристов попросил их собрать в лесу земляники и дал денег… И вот… вот… такая история.

АДМИРАЛ. Что? Ничего не понимаю! Какую землянику?

АДЪЮТАНТ. Дело в том, что вступать в какие бы то ни было торговые отношения с врагом строго запрещено. В том числе и с детьми. За это могут быть применены определенные санкции.

АДМИРАЛ (сердится). А с чего вы, черт возьми, взяли, что это правда? Своими глазами видели? А? Сплетни все! К черту! (Утирает глаза.) Организуй ему кровать.

АДЪЮТАНТ. Мы не обязаны помогать американцам. Они на стороне нашего противника.

АДМИРАЛ. С тобой просто бессмысленно говорить. Если я говорю «враг», я имею в виду Францию.

АДЪЮТАНТ. Но Франция – наш союзник, сэр.

АДМИРАЛ. Да, да, да. Вечно ты придираешься! Не волнуйся, я умею стрелять в нужную сторону, но мнения своего не меняю!

Солдаты уносят кровать вместе с Алленом.

 

7. Похмельная каюта

Душная кают-компания, кругом беспорядок. Повсюду грязные тарелки, пустые бутылки, разбросанная одежда. Ниссе читает за столиком газету. Аллен тоже. На столе кипа газет на разных языках. В сторонке на скамейке кто-то спит, голая женская нога торчит из-под покрывала.

НИССЕ (читает). В городе N они взорвали музей, какой смысл? Не могу я этого понять. Превратить в груду пепла тысячелетние произведения искусства. Других ведь таких не будет. У меня бы такие ухари долго не задержались. Как можно позволять своим подчиненным так дебоширить?

АЛЛЕН. Она пытается заснуть.

НИССЕ (читает). «Покойников хоронят в темноте, раненые тоже оказываются в своеобразной могиле, в темноте, где их больше никто не видит, в темноте, которая делает их невидимыми для нас. И те и другие по сути трупы». Вот-вот! И кто только публикует такую чушь? Democratic review? Типичная американская пропаганда. Сначала морализаторствуют, а затем стригут купоны с таких вот сенсаций. Кто такое вообще выписывает?

АЛЛЕН. Я.

НИССЕ. Чтоб я последний раз видел это на нашей полке!

АЛЛЕН. Я пишу для них.

НИССЕ. Мерзость! «Почему нет бинтов и врачей, люди гниют заживо…» Зачем надо все это так смаковать? Эти фотографии просто отвратительны.

АЛЛЕН. Люди должны знать, что тут происходит. Это называется демократией. Я просто рассказываю о том, насколько плохо тут обстоят дела и кто за это несет ответственность. Люди потом сами решат, стоит ли позволять этому безумию продолжаться.

НИССЕ. Хватит заниматься галиматьей! Люди не могут, да и не хотят видеть такое.

Бóльшая часть из них – банальные обыватели, которые напрочь забыли о том, что такое война. Конечно, это плохо, но, глядя на эти фотографии, они все равно ничего не поймут.

АЛЛЕН. А по-моему, человек, от чьего имени правительство ведет эту войну, обязан хотя бы попытаться взглянуть в глаза тому страданию, с которым вынужден сталкиваться простой солдат.

НИССЕ. А ты сам-то сможешь взглянуть? Что-то тебя в последнее время на улице не видать.

АЛЛЕН. Я болен. Кроме того, как иностранец я могу занимать позицию нейтралитета. Как незаинтересованная сторона я смотрю на вещи более отстраненно и потому больше замечаю.

НИССЕ. Слушай, пару лет назад я был там у вас в Америке и видел, как вы воюете с индейцами. Не самое приятное зрелище. У индейцев, насколько я помню, артиллерии не наблюдалось, они только махали своими томагавками, когда вы их расстреливали из пушек прямо в лицо. Так что сидите там у себя на континенте и не высовывайтесь, раз у вас там такой рай справедливости. Свобода по-американски – это писать о преступлениях других и умалчивать о своих собственных.

АЛЛЕН. Я рассказываю другим только о том, что видел своими глазами. Я работаю их глазами и ушами.

НИССЕ. Отлично, значит, ты уже почти что сам Господь Бог!

АЛЛЕН. А почему тебе так нравится смотреть на чужие страдания?

НИССЕ. У человека должно быть достаточно смелости видеть жизнь такой, какая она есть. Это то, что я бы назвал честностью.

АЛЛЕН. Как это? По-моему, так же честно можно стоять в забойном цеху и смотреть, как разделывают говядину.

НИССЕ. Ты просто не хочешь признать тот факт, что в критической ситуации обнажается истинная человеческая природа.

АЛЛЕН. Истинная? Как это? Конечно, если кто-то начнет мне угрожать мачете, я буду защищаться, но в то, что это будет затрагивать мою внутреннюю природу, а не саму ситуацию, – в это я отказываюсь верить. Я буду абсолютно верен себе, на все сто, когда, будучи любимым, буду любить в ответ. А зло и ненависть ничуть не более глубинная или истинная часть меня.

НИССЕ. Ты, похоже, еще просто слишком мало видел.

АЛЛЕН. А мне и не надо. Мне не обязательно видеть, чтоб знать, каково оно.

НИССЕ. Это глубоко безнравственно – прокручивать все это дерьмо у себя в мозгу, раздувать и передергивать.

АЛЛЕН. Я уже начинаю думать, что безнравственность возникает из-за своего рода дефицита воображения. А те, кто не способен ничего представить или почувствовать, нуждаются в том, чтобы видеть, как страдают другие, ведь только тогда они хоть что-то могут ощутить. Слушай, а не податься ли тебе в солдаты, раз война кажется тебе такой уж чудесной.

НИССЕ. Кончай читать мораль. Можно подумать, что ты сам сейчас не на войне.

Анна, лежавшая на диване под пледом, просыпается. Почти полностью обнаженная.

АННА. Ниссе. Иди сюда.

АЛЛЕН. Это совершенно разные вещи, не путай. Я несу ответственность за то, что я вижу. И я хочу изменить ход этих самых вещей. Ты сюда явился за новыми ощущениями, а потом сразу смоешься домой, как только чуть-чуть прижмет.

АННА. Иди сюда.

НИССЕ (Аллену). А я утверждаю, что разница всего лишь в том, что тебе за это платят, а я тут только из-за своего собственного интереса.

АННА. Я не могу больше ждать. Я хочу получить свои деньги.

НИССЕ. Ты разве не видишь, что мы разговариваем.

АННА. Сто фунтов. (Загибает пальцы.) Во-первых, я дала тебе трахнуть меня в зад. Во-вторых…

НИССЕ (Аллену). Граждане искалеченной войной страны часто даже и не подозревают, насколько им плохо. Но до тех пор, пока им не расскажут об этом, они по-своему будут довольны и счастливы. Но если ты напишешь и расскажешь, что их жизнь – это ад, они возьмут и в один прекрасный день все сбегут на Запад делать бизнес. И тогда ты что ли возьмешь на себя ответственность за это?

АННА…ты трахнул сюда (показывает)…в-третьих: еще сюда (показывает)…

АЛЛЕН. Все, я ухожу.

НИССЕ. Нет, ты не сбежишь! Я хочу знать, что ты скажешь в свое оправдание. Кто дал тебе святое право тут находиться?

АННА (подходит к Ниссе). Сто фунтов!

НИССЕ (Анне). Послушай… эх… ну с чего ты… слушай, неужели ты думаешь, что я какой-то там…

АННА. Что значит «эх»?

Аллен направляется к выходу, когда Свенссон и Инге входят с палубы в кают-компанию. У них насквозь промокшие зонтики, они встряхивают их.

НИССЕ. Если бы мне хотелось спустить деньги, я бы поехал в Лондон. Или в Париж. А суть этих поездок заключается в том, что тут негде кутить. Чем суровее место, тем дешевле сервис. Разве это непонятно? Каждый требует себе по своим финансовым возможностям, и в данный момент твои возможности весьма и весьма низки.

СВЕНССОН (рассматривает стол, сердится). Кто снова сожрал всю мою еду?

НИССЕ. Подумаешь, какие-то жирные дрянные пироги.

СВЕНССОН. Пельмени! Это были пельмени с лососиной!

НИССЕ. Я не знаю, что это было. Официант говорил по-русски.

СВЕНССОН. Это просто какой-то абсурд! Мне никогда бы не пришло в голову съесть то, что я не заказывал, или то, что еще и невкусно. Я заплатил за этот круиз ровно столько же, сколько и все остальные!

АННА. Я б могла ведь между ног и бритву засунуть. Сто фунтов!

АЛЛЕН. Эй, здесь молодая девушка.

НИССЕ. Почему я должен платить в десять раз больше, чем другие? Безумие просто, и закончим на этом.

АННА. Я могла бы вообще откусить твой хрен.

СВЕНССОН. Инге, тебе лучше выйти на палубу.

ИНГЕ. Но там льет как из ведра.

СВЕНССОН. Быстро на палубу! И завтра же, даст Бог, даст Бог, первым же пароходом отправлю тебя домой. Я больше не могу заниматься твоим воспитанием, пусть теперь твоя мать о тебе позаботится.

ИНГЕ. Но я не хочу ехать одна с какими-нибудь психами. Отец! Ты должен ехать со мной.

СВЕНССОН. Я не могу, дорогая, я же на работе, я должен…

ИНГЕ. Тогда я не поеду, не поеду.

АЛЛЕН (Инге). Инге. Если хочешь, я могу проводить тебя до Стокгольма.

ИНГЕ. Я не хочу в Стокгольм!

СВЕНССОН. Я не позволю тебе тискать мою девочку.

АЛЛЕН. Что?

ИНГЕ. Он меня не трогал!

СВЕНССОН. А то я не видел, что он делал!

АННА. Вот счет. Здесь все… Первое: трахал меня в зад, второе: трахал сюда, третье: сюда…

Ниссе надевает пальто.

СВЕНССОН. Ты куда? Ниссе?

НИССЕ. Сил, к черту, нет больше слушать этот бесконечный бабий скулеж. Именно этого мне в этой поездке как раз и недоставало. Явно равноправие зашло у нас, черт возьми, слишком далеко. Это решение – припереться в Балтийское море – было чистой воды безумием, вся эта война – какая-то кукольная.

АЛЛЕН. Постой! Именно сегодня вечером капитан запретил сходить на берег. В городе полно ветеранов cирийской войны. Невозможно предугадать, что там может случиться. Абсолютно невнятная публика. Город уже горит, и это несмотря на заверения в безопасности. Дело дрянь!

НИССЕ. Ну, это как посмотреть. Отчасти может показаться, что тут действует закон меньшего из зол. Если сейчас сгорит пара коровников со скотиной, то благодаря этому где-то останется нетронутым какой-нибудь бесценный музей. Свенссон! Пойдем посмотрим, что там творится. Ветераны пустыни – отличные ребята, может среди них и знакомые есть. Свенссон! Слышишь? Пошли!

СВЕНССОН. Иди один.

НИССЕ. Хватит болтать. Давай-давай, пошли.

СВЕНССОН. Как я могу оставить тут этого прохвоста со своей дочерью?

АЛЛЕН. Не смеши!

СВЕНССОН. Думаешь, никто тут не понимает, что тебе надо?

НИССЕ. Свенссон? Там, конечно, в городе цены и всего, чего хочешь, но когда горит и все такое, то, как говорится, покупатель диктует правила…

ИНГЕ. Папа, не ходи. Прошу тебя.

АННА. Ниcсе, погоди.

НИССЕ (Свенссону). Последний раз тебе предлагаю. Ну, ты как?

СВЕНССОН. Этого прохвоста тогда берем с собой. Ниссе, это форс-мажор, как ты понимаешь.

НИССЕ. Ну, тогда пошли. И ты с нами, господин репортер, так сказать, пойдем осматривать окрестности. Потом какой-нибудь репортажик набросаешь об этой войне? Или, как и раньше, снова все выдумаешь? А может ты опасаешься подхватить кишечную палочку?

АЛЛЕН. Инге, ты хочешь, чтоб я ушел или чтоб остался с тобой?

ИНГЕ. Не стоит тебе оставаться.

СВЕНССОН. Молодец, Инге!

НИССЕ (Анне). А тебя, толстуха, когда мы вернемся, чтоб здесь не было! Вот тебе десятка, хотя и этого слишком много, и не забудь тут прибрать за собой. Свинарник, а не каюта.

Пауза.

АННА. Окей.

НИССЕ. Что?

АННА. Окей. Я с вами. Только оденусь.

НИССЕ. Отлично! Спасибо. Ждем на палубе.

АННА. Окей. Я сейчас.

Мужчины выходят из каюты. Анна зажимает рот Инге.

АННА. Молчи! Пойдешь сейчас ляжешь на кровать лицом в подушку, молча. Иначе я сделаю тебе больно.

Инге ложится лицом на подушку. Анна быстро надевает на голое тело только верхнюю одежду. Заталкивает затем платье и нижнее белье в сумку, туда же быстро кладет все ценные вещи, которые есть в комнате, бинокль и прочее. Отцовские товары тоже. Понятно, что она продумала этот план заранее. Поднимается по ступенькам и собирается уже выйти из каюты.

ИНГЕ. Я не… как можно… так… гнусно! (Сплевывает.)

АННА. Попомни мои слова, ты меня еще благодарить будешь и кланяться.

 

8. Любовь приплыла

В городе пожар, взрывы. Инге в кают-компании сидит одна в темноте. Джон спускается по ступенькам, насквозь мокрый, вода стекает с одежды на пол. Инге сразу понимает, что к чему.

ДЖОН. Марина. Я должен был это сказать. Ты просто замечательная. Я даже и не знал, что такие замечательные люди бывают.

ИНГЕ. Ты тоже.

ДЖОН. Я так злился на себя, и почему только до меня сразу не дошло, почему я не сказал, зачем отпустил тебя, а если бы я тебя потом не нашел, да ни за что бы потом себе этого не простил.

ИНГЕ. Я тут карту Англии посмотрела. Это же ужас, какая она большая, мне же ни за что там не найти тебя.

ДЖОН. Я проплыл почти целый километр.

ИНГЕ. Ты весь мокрый.

ДЖОН. Мне очень холодно.

ИНГЕ. Хочешь, я согрею тебя?

ДЖОН. Хочу.

Инге обнимает Джона.

ИНГЕ. Как бы мне хотелось, чтобы мои руки были такие длинные, чтоб можно было обхватить тебя ими сразу миллион раз.

Так и стоят. В обнимку опускаются на пол. Остаются на полу.

Раздается звон судового колокола.

ДЖОН. Мне пора.

ИНГЕ. Пора.

ДЖОН. Но я не могу.

ИНГЕ. И я не могу.

ДЖОН. Нет, не могу просто так взять и уйти, не могу, невозможно.

ИНГЕ. Да, невозможно.

ДЖОН. Тебе надо убрать руки.

ИНГЕ. Я не могу, я пытаюсь, но они сами. Не понимаю, я сейчас заплачу.

ДЖОН. Ну не надо, прости, я даже поцеловать тебя не могу, так крепко ты меня держишь.

ИНГЕ. Я не хочу, чтобы ты уходил.

ДЖОН. Я тоже не хочу, но иначе меня расстреляют. Может, мы попробуем встать, прямо так, в обнимку?

Пытаются встать. Встают, но рук не разнимают.

ИНГЕ. Мне руки, наверное, проще отпилить.

ДЖОН. Я не уйду без тебя. Пусть расстреляют.

ИНГЕ. Нет-нет-нет, тебе надо идти.

ДЖОН. Вот бы мне поселиться где-нибудь тут, в каком-нибудь шкафу или…

ИНГЕ. Нет, нет, они найдут тебя.

ДЖОН. Потом найдут.

ИНГЕ. Нет-нет… но если я пойду с тобой, может, на твоем корабле найдется какой-нибудь шкаф или…

ДЖОН. Да-да, конечно! Ты пойдешь со мной! И нет никаких проблем. Ты идешь со мной, а я всем скажу, что ты… Майк.

ИНГЕ. Хм…

ДЖОН. Они не догадаются. Они, конечно, сразу увидят, что ты девушка, но они не поверят тому, что видят, потому что это слишком маловероятно. Это точно! Люди видят только то, что, считают, они должны видеть.

ИНГЕ. Хм… Майк?

ДЖОН. Но, тем не менее, нам все равно надо переодеться. Я-то, конечно, могу и голым пойти, но если ты будешь без одежды, то они сразу поймут, что…

ИНГЕ (смущенно). Ну да…

ДЖОН…что ты в общем не мужчина.

ИНГЕ…пожалуй. (Переодеваются.) Что?

ДЖОН. Я просто контроль над собой теряю, когда смотрю на тебя.

ИНГЕ. Тебе все еще холодно?

ДЖОН. Да. Ужасно.

Прижимаются друг к другу.

ДЖОН. Я даже и представить себе не мог, что такое бывает. А как ты думаешь, с кем-нибудь еще такое было?

ИНГЕ. Нет, такое случается только раз в миллион лет.

ДЖОН. Подумай только, и это случилось с нами! Именно с нами! В этом мире мы, наверное, сейчас самые счастливые!

Корабельный колокол.

Понимают, что нужно спешить.

ДЖОН. Ты даже записку не хочешь оставить?

ИНГЕ. А разве она поможет?

ДЖОН. Я могу взять тебя за руку?

ИНГЕ. Тебе не нужно об этом спрашивать.

Выходят из кают-компании. Инге в мокрой одежде Джона, Джон только в сырых кальсонах.

 

9. Насильники

Шум. Мужчины в панике вбегают в кают-компанию, с грохотом сбегают вниз по ступенькам. Они без штанов, скомканная одежда под мышкой. Только у Аллена ничего нет в руках.

АЛЛЕН. Они идут, я слышу!

СВЕНССОН. Помогите!

НИССЕ. Черт побери. Тихо!

Все трое замирают на месте и прислушиваются. Долго стоят молча. Вдалеке слышны пушечные залпы и звуки пожара из города.

НИССЕ. Там никого нет.

СВЕНССОН. О господи боже, я думал, уже можно с жизнью прощаться… что вот-вот-вот они сейчас войдут… Эти люди были уже совсем… Зачем они за нами гнались? Мы же ничего ей не делали. Я не понимаю, ну почему, почему, почему нам надо было? Зачем, зачем они за нами… Ниссе?.. Ниссе?

НИССЕ. Успокойся.

Аллен замечает, что у него по бедру течет кровь.

АЛЛЕН. У меня кровь. Смотрите. Это моя или… Откуда она течет?

СВЕНССОН (начинает плакать)…я думаю, что она умерла.

НИССЕ. Да уймись ты! Ты что, хочешь, чтобы весь свет услышал, что ты тут несешь?

Свенссон впервые оглядывается вокруг.

СВЕНССОН. Ой… Ой-ой-ой… Инге?

АЛЛЕН. Но…

НИССЕ. Тсссс!

Все осматриваются. В кают-компании никого.

СВЕНССОН. Инге? Где ты? Инге?

Ответа нет.

СВЕНССОН (с нарастающей тревогой). Где Инге? Инге! Помогите! Ее тут нет! Инге? Что с ней случилось, куда она пропала? Инге? Инге, ее нигде нет.

АЛЛЕН. Вряд ли бы она пошла нас искать?

СВЕНССОН. В город, что ли? Инге? С ней же может все что угодно случиться… Она же такая юная… Господи, Инге! (Начинает плакать.)

НИССЕ. Возьми себя в руки. Послушай.

СВЕНССОН. Я должен найти ее. Я должен. Я должен, Ниссе, пойдем со мной.

НИССЕ. Возьми себя в руки.

СВЕНССОН. Ты их знаешь, ты знаешь… Один я не смогу, один я совсем ничего не смогу…

НИССЕ. Теперь никто из нас в город и носа не покажет. Все поняли? И ты тоже!

АЛЛЕН. Я выйду только с тобой на палубу – может, Инге там.

НИССЕ. Без штанов ты никуда не пойдешь! (Ниссе только сейчас замечает, что ни на нем самом, ни на Свенссоне нет брюк. Они у обоих под мышкой. Начинают спешно одеваться.) Свенссон, надевай штаны!

СВЕНССОН. Они обоссали мои брюки! Они нарочно обоссали мои брюки. Зачем они… Ниссе, зачем?.. (Начинает жалобно плакать.)

НИССЕ. Возьми эти!

Ниссе достает из сумки сухие брюки и швыряет их Свенссону, который, не одеваясь, сидит на полу и плачет.

АЛЛЕН (Свенссону). Я иду с тобой. Мы пойдем и, клянусь богом, я найду этих гадов, которые гнались за нами… Мы найдем их. Мы пойдем и сдадим их, мы скажем, что они там стояли и под прицелом заставили нас, и они будут, черт подери, отвечать за наше унижение, отвечать перед судом. Да я их всех собственными руками пристрелю, я заставлю их признаться, заставлю пожалеть…

НИССЕ. Ты не станешь нас там унижать.

АЛЛЕН. Но нас и так уже, нас ведь и так уже унизили и…

НИССЕ. Мне нужно тебя ударить?

АЛЛЕН. Мы пойдем и сдадим их. И вы завтра же утром пойдете со мной и признаетесь в том, что… что случилось. Это наш долг.

НИССЕ. Слушай, ты останешься здесь, засранец… долг, видите ли… Если ты кому-нибудь хоть словом обмолвишься об этом, я тебе обещаю, ты получишь пулю в лоб. Не сомневайся.

АЛЛЕН. Дайте мне брюки!

НИССЕ. Не дам!

АЛЛЕН. Я не знаю, где мои.

НИССЕ. Штанов своих найти не можешь?

Пауза.

АЛЛЕН. Не могу.

НИССЕ. А где они?

АЛЛЕН. Я напишу об этом в любом случае. Я напишу и расскажу обо всем, честно и под своим именем, так что…

НИССЕ. Черт побери! Ты их вышвырнул. Ты их, черт возьми, выкинул, трус! У тебя было что-то в карманах?

Аллен шарит вокруг, начинает осознавать происходящее.

НИССЕ. Было, я спрашиваю? Ты вообще, черт тебя подери, понимаешь, что теперь со всеми нами будет? У тебя что-нибудь было в карманах?

АЛЛЕН. Деньги. И паспорт.

НИССЕ. Паспорт? Да я убью тебя. Убью!

Ниссе набрасывается с кулаками на Аллена.

 

10. Тюремный корабль у Халкокари

Раннее утро, рассвет. Адмирал и адъютант склонились над картой на палубе фрегата Ее Величества «Бульдог». Адмирал спокойно жует конфету.

АДМИРАЛ. Знаешь, почему я люблю собак? У них есть хвост. По хвосту всегда видно, в каком собака настроении. Хвост не может обмануть. Даже если собака щерится и рычит, пытается показать свою злобность – уррр, но если хвост делает вот так… ты точно знаешь, что она на самом деле думает. Если бы мне дали одно желание, я бы пожелал, чтобы у людей был хвост.

АДЪЮТАНТ. Ну он и у людей был, правда, сейчас только копчик остался.

АДМИРАЛ. Вот именно! И что из этого следует? Все, кто выжил и захватил власть, – бесхвостые лгуны, а наши честные хвостатые праотцы вымерли. Из этого можно сделать неутешительный вывод о том, что вершиной эволюционного развития человека является способность лгать.

АДЪЮТАНТ. Светает. Пора наступать.

АДМИРАЛ. Достань-ка переговорный флаг.

АДМИРАЛ. Будем надеяться, что в Кокколе еще пока не знают, что Раахе сожжен. Иначе ситуация может осложниться.

АДЪЮТАНТ. Это там Халкокари?

АДМИРАЛ. Нет, он не там.

АДЪЮТАНТ. Это должен быть именно он, вон ведь по карте видно.

Неожиданно совсем рядом с судном на берегу появляются трое переговорщиков из Кокколы. Бургомистр Рooс, торговый советник Доннер, капитан Виклунд в качестве переводчика.

АДМИРАЛ (в мегафон). Представители Кокколы! Мы требуем передачи всей собственности Российского государства и всего флота, находящегося в гавани. В этом случае вам ничто не угрожает. В противном случае мы будем жечь и убивать, и город будет уничтожен до самого основания. Burn kill destroy. Об этом стоит поговорить.

ПРЕДСТАВИТЕЛИ КОККОЛЫ. Нет! Нет!

АДМИРАЛ. Нет?

ПРЕДСТАВИТЕЛИ КОККОЛЫ. Нет. Нет и еще раз нет. Раз нет, значит нет.

АДМИРАЛ. Тогда у нас нет другого выхода, кроме как атаковать вас. Полный вперед!

ДЖОН. Стойте! Разве вы не видите! Это же декорации!

АДЪЮТАНТ. Полный вперед!

ДЖОН. Пролив же там не заканчивается! Это декорации! Стенка из досок! Смотрите, неужели вы не видите, что это декорации! Остановитесь! Это же декорации! Там нет никакой бухты!

Стенка, декорация падает. За ней на пристани солдаты и горожане, которые в упор расстреливают адмиральский корабль и зрительный зал. Едкий дым, огонь и хаос.

В другой стороне, в дыму в это же время со всех ног бегут папаша Свенссон, Аллен и Ниссе.

АНТРАКТ.

 

11. Монастырский остров. Белое море, Соловки

Анна показывает туристам свою новую родину – остров Соловки.

Знаменитый монастырь, лагерь для политзаключенных и печально известная Медвежья конура входят теперь в список основных военно-туристических объектов.

АННА. После этого обычно смотреть уже не на что, всегда итог один и тот же, груда переломанных костей без лица. Но привлекательность медвежьей игры не в чередовании вариантов. Все всегда одинаково. Каждый знает, чем дело кончится. Ее популярность кроется в чем-то ином. Посреди Белого моря остров, на острове белый монастырь, лагерь и Медвежья конура. Три достопримечательности, на которые приезжают взглянуть издалека. Конечно, еще белухи, единственные представители своего рода, которые поднимаются на поверхность воды и исполняют свои песни. Посреди острова возвышается крутая скала. На ее вершине черная башня без окон. Медвежья конура. Оттуда вниз ведут ступеньки, крутые, как у приставной лестницы, прямо на дно ущелья. С самой верхней ступени начинается «медвежья игра». Сначала нужен кто-то, кого ставят на верхней ступеньке, и всегда таковой находится, об этом не стоит беспокоиться, а потом нужен еще один, кто толкнет первого в спину для придания ускорения. При этом всегда есть зрители и любители заключить пари о том, что потом окажется на дне: труп или калека. После смотреть уже обычно не на что, итог всегда один и тот же, груда переломанных костей без лица. Но привлекательность медвежьей игры не в чередовании вариантов. Все всегда одинаково. Каждый знает, чем дело кончится. Ее популярность кроется в чем-то ином. Но – однажды, когда я играла на берегу с ребенком, окуная его, смеющегося и беззащитного, в воду, так что его головка то показывалась над поверхностью воды, то снова исчезала, с каждым разом все глубже, все тяжелее, и вдруг поняла, что и мне ведомо что-то такое, чего человек о себе помнить не желает. Я хочу посмотреть, что будет, если просто отпустить. Если позволить случиться тому, чего ты не хочешь допустить даже в мыслях.

 

12. Белый флаг

Фрегат Ее Величества «Бульдог» в прибрежных водах перед монастырскими стенами.

Адмирал и адъютант стоят на капитанском мостике и смотрят в бинокль. У адмирала еще больше ранений, возможно, отсутствует еще одна нога или рука. Корабль тоже изрядно пострадал. У адъютанта отсутствует один ус.

На палубе военнопленные, все читают газеты.

АДМИРАЛ. Это следующий объект.

АДЪЮТАНТ. Это монастырь.

АДМИРАЛ. Ничего такой себе монастырь, ружья из каждой дырки торчат. И монахи бегают вдоль укреплений с развевающимися рясами.

АДЪЮТАНТ. Это боевые монахи.

АДМИРАЛ. А ты не усматриваешь в этом никакого противоречия?

АДЪЮТАНТ. Почему? В монастыре у каждого монаха свои обязанности. Кто-то ходит за пчелами, кто-то свечи отливает, кто-то овощи выращивает, а кто-то отстреливается от врагов.

АДМИРАЛ. Но мы-то пальнем первыми.

АДЪЮТАНТ. Я знаю, что запретили возвращаться к этой теме, но я все равно никак не могу понять, для чего нужно было вообще на одном-единственном корабле тащиться в это Белое море? С кем здесь воевать, с одинокими селедками?

АДМИРАЛ. Это дело принципа! Как еще, по-твоему, следовало бы трактовать понятие тотальной морской войны?

АДЪЮТАНТ. Я бы еще пару раз подумал. Если не умрете, то вам придется очень тяжко. Конечностей-то ведь у вас уже маловато.

АДМИРАЛ. Что есть, то есть. Именно поэтому мы и применим новую тактику. Выбросим белый флаг в знак готовности вести переговоры, подойдем потихоньку как можно ближе и, когда окажемся на нужном расстоянии, пальнем им прямо в морду.

АДЪЮТАНТ. Но это не совсем честно, сэр.

АДМИРАЛ. Второй вариант еще хуже.

АДЪЮТАНТ. Какой?

АДМИРАЛ. Если мы потерпим поражение.

АДЪЮТАНТ. Хммм…

АДМИРАЛ. Слушай, если из-за нарисованной стены стреляют так, что селезенка летит вразнос, значит, разговоры о честности тут ни к чему. Вся вера в войну ни к черту. Я лишился руки, бог с ним, все равно уже стар, но сердце болит за нашу молодежь, как они будут.

АДЪЮТАНТ. Но в рамках военного закона…

АДМИРАЛ. Я сегодня всю ночь не спал, все думал. Человек – может быть каким угодно. От животного всегда знаешь, чего ожидать. Вот если оставить, к примеру, собаку с грудным ребенком где-нибудь в лесной избушке, то ничего хорошего из этого не выйдет. То есть она его просто съест, рано или поздно. А человек – оставишь незнакомца вот так же с ребенком, а потом через месяц вернешься и не знаешь, что тебя ждет, то ли лепечущий от удовольствия пухлощекий младенец, то ли кучка костей под столом. Человек непредсказуем. Было бы проще, если бы его можно было просто ненавидеть, раз уж дерьмо, так дерьмо, но вдруг совершенно неожиданно появляется кто-то и делает что-то невообразимо чудесное и замечательное, и ты вынужден уже учитывать и эту вероятность. Что доброта существует.

АДЪЮТАНТ. Ужас, ну и альтернатива, ой-ой-ой.

АДМИРАЛ. Ну да! Но так можно до бесконечности колебаться, ни в чем нет ясности.

АДЪЮТАНТ. Простите, но… Вы пьяны?

АДМИРАЛ. Не больше, чем последние шестьдесят лет. В обычной жизни я бы даже и представить себе не мог, что смогу подобное предложить, мне такое и в голову бы даже не могло прийти, но сейчас, увы, у нас нет другого выхода. Что ж! Поднимем белый флаг. Не в первый и не в последний раз. Некоторые такие вот идеалисты, естественно, не в счет. Что ты там копаешься?

АДЪЮТАНТ. Ищу справочник флагов и штандартов. В нем должно быть описание белого флага вместе с иллюстрацией…

АДМИРАЛ. Слушай, на-ка вот возьми мой носовой платок за образец. Белый крест на белом фоне. Шведский военный флаг.

АДЪЮТАНТ. Напрасно иронизируете.

АДМИРАЛ. Поднять флаг и переговорщиков вперед. Как-нибудь справимся! Забери, сожги, уничтожь, как сказал мой коллега Жиффар, take, burn, destroy. Что за изба-читальня у меня на корабле?

Пленные сидят на палубе и читают газеты.

АДМИРАЛ. Что это за пленные такие? Кого ни возьми – профессор! Читает газету и ест ножом с вилкой! Куда только катится эта война? Вместо обычных артиллеристов чертовы эмериты. Прочитай-ка вот это.

Пленный читает.

АДМИРАЛ. И это.

Другой пленный читает что-то по-английски.

АДМИРАЛ. Они и по-английски говорят, и вообще говорят что хочешь!

АДЪЮТАНТ. У нас, у британцев, по-особому устроены органы речи, этим мы отличаемся от остальных народов: нам гораздо труднее, чем другим, даются иностранные языки.

Адъютант выхватывает газету у двоих пленных. За одной из них оказывается Инге.

АДЪЮТАНТ. Еще одна неприятная новость. Один из этих на палубе беременный.

АДМИРАЛ. Как такое возможно? Я строго-настрого запретил у себя на корабле всякое мужеложство.

АДЪЮТАНТ. Конечно-конечно. Но этот оказался девицей.

АДМИРАЛ. Это девица? Когда я был молод, девицы, помнится, выглядели несколько иначе.

АДЪЮТАНТ. Имя?

ИНГЕ. Майк.

АДЪЮТАНТ. Майк?

АДМИРАЛ. Пусть эта Майка идет в монастырь. Проводи ее на берег. И приведи в порядок физиономию. Что это? Пьяным, что ли, брился?

АДЪЮТАНТ. Это боевой шрам, сэр. В бою у Халкокари. Смерть была у меня под самым носом.

Уходят. Инге остается на палубе, приходит Джон.

ДЖОН. Анна. Анна Каренина.

Инге чуть не плачет.

ИНГЕ. Не называй меня больше Анной.

ДЖОН. Прости, Инге. Я все испортил.

ИНГЕ. Ты не виноват. Нет.

ДЖОН. Все образуется. Наверняка. Мне всегда невероятно везет. Представь себе, уже одно то на этой войне хорошо, что мы с тобой встретились! Посмотри на меня, Инге! Если мне в кости трижды подряд выпадет одно и то же число, то завтра я к тебе вернусь! Я вернусь! Смотри! Будет три шестерки.

ИНГЕ. Не надо!

ДЖОН. Я так хочу. Смотри! Раз! (Бросает кубики.) Все вечно удивляются, как может так чертовски везти, вот Ларcу к примеру, ему никогда в жизни три раза подряд одно число не выпадало, и ногу он как-то сломал, и подружка у него просто ужас… а сейчас он вообще умер… Ему никогда шестерки не выпадали, а мне всегда. (Бросает.) Вот видишь! Третий раз точно правду скажет. (Долго трясет кубики между ладоней, бросает.)

Тишина.

ИНГЕ. Джон…

ДЖОН (трясет кубики и бросает). Четыре…

ИНГЕ. Джон…

ДЖОН. Пять…

ИНГЕ. Хватит. Ну, пожалуйста.

Хватает его за руку с кубиками, Джон вырывает руку. Один из кубиков падает в море. Воцаряется зловещая тишина. Оба видят в этом страшное пророчество. Входит военный моряк.

ДЖОН. Я уверен, что там была шестерка! Ты видела? Там была шестерка. Ведь правда?

ВОЕННЫЙ МОРЯК. Окей, Майк. Пошли.

ДЖОН. Я могу отвезти ее на сушу. Правда-правда, Лео. Пожалуйста!

ВОЕННЫЙ МОРЯК. Тебя ждут у первой пушки. У нас мало времени.

ДЖОН. Я тоже пойду!

СОЛДАТ. Не пойдешь.

Джона без предупреждения бьют сзади палкой, он оседает на палубу.

 

13. Медвежья конура

Широкие, сделанные из толстых досок ступени вдоль крутой скалы уходят как будто вертикально вверх, как на приставной лестнице.

У основания лестницы стоит русский часовой. Подходит второй солдат, ведет за веревку Инге. Он же несет большую картонную коробку. Передает веревку и коробку другому солдату и уходит. Солдат и Инге стоят. Инге старается не смотреть на солдата. Солдат похлопывает Инге по щеке.

РУССКИЙ СОЛДАТ. По-русски-то понимаешь? Трах-та-ра-рах.

ИНГЕ. —

РУССКИЙ СОЛДАТ. Хочешь трахтарарах?

ИНГЕ. —

РУССКИЙ СОЛДАТ. Чего же ты тогда хочешь? Иди чего покажу.

Уводит Инге в кусты.

Приходит Анна. Несмотря на обстоятельства, одета очень модно и дорого. Видит картонную коробку на земле. Читает адрес и имя, кому предназначена посылка. Открывает коробку и достает оттуда флакон духов. Довольная, нюхает. В коробке обнаруживаются еще и другие экстравагантные дорогие вещи, сумочки, туфли???.

АННА. Ах! (Вынимает из коробки платье. Оно красное. В бешенстве топчет коробку.) Черт-черт-черт! Черт знает что такое! Снова не того цвета! Я им тысячу раз писала, тысячу раз напомнила, чтоб не красное, а голубое-голубое-голубое! Три месяца они телились и вот в итоге прислали красное! Как-как-как такое вообще возможно? Я понимаю, что мира во всем мире достичь довольно трудно, но неужели невозможно одно-единственное голубое платье положить в нужную коробку? Неужели человечество на это не способно? Неужели единственный выход – это коллективное самоубийство всего этого сраного земного шара. Только раз в жизни, один только раз, мне захотелось, чтоб все пошло как надо. Я так хотела, так хотела, чтобы пусть даже один-единственный раз, но все было правильно!

Солдат вышмыгивает в испуге из кустов.

АННА. Черт подери, эй, ты, живо сюда! Ты должен был принести мне эту коробку! Ты понимаешь? А ты оставил ее у двери. Ты понимаешь, что тебя высекут так, что ты неделю ходить не сможешь!

РУССКИЙ СОЛДАТ. Да, мадам.

Инге выбирается из кустов.

АННА. А это кто там?

РУССКИЙ СОЛДАТ. Одна девица. С корабля сняли. Не знаем, что с ней делать.

АННА. Неужели? А я думала, тут все яснее ясного.

РУССКИЙ СОЛДАТ. Отвести ее сразу в лагерь или, может, стоит сначала допросить? Правда, она ни на каком языке не говорит. Англичанка. (Достает бумагу.) Эйлин Смит. Монахиня.

АННА. Да ну? Монахиня?

РУССКИЙ СОЛДАТ. Веры не нашей.

АННА. Я никогда не видала, как молятся английские монахини. Не покажешь нам? Pray please, in English.

ИНГЕ. Но…

АННА. Плиз.

ИНГЕ. Pater noster, Oh Lord, thou arst in heaven, let me come to you, Oh Lord… oh My God… My shopadou, my shopadou, Yes, take me to the green fields let me lie on them…

АННА. Eimen (Амен). Отведи ее в женский барак.

ИНГЕ. Нет. Не надо! Я ничего не сделала. Вы же знаете. Я ни для кого не опасна. Я шведка.

АННА. Цыц! Я не знаю, как ты оказалась в этой передряге, да и не хочу вообще знать. Хочется врезать тебе хорошенько, все было устроено для нее, а теперь стоит тут и слезы льет, избалованная дрянь. Одни всю жизнь скитаются да милостыню выпрашивают, а другим все на блюдечке с голубой каемочкой, а они просаживают свою жизнь. Смогла вляпаться, смоги и выпутаться.

ИНГЕ. Помогите!

АННА. Я ничем тебе не обязана.

ИНГЕ. Помогать надо всем людям.

АННА. Ох-ох. Но у тебя поди совсем нет времени! (Делает знак солдату, чтобы тот увел Инге.)

ИНГЕ. Не надо! Помогите! У меня будет ребенок, он ведь может умереть, еще не родившись! Я не ела уже двое суток!

АННА. У всех дети. У меня вон целых двое. Оба умерли. Скоро, правда, еще один будет.

РУССКИЙ СОЛДАТ. Куда ее вести?

АННА. К женщинам. А тебе еще вот что скажу. Не забудь, что большинство людей готово тебя сожрать. Они могут быть сколько угодно хорошими и милыми, но в тот момент, когда им что-то от тебя нужно, они хоп – и слопают тебя, а ты даже и не заметишь. Людей нельзя подпускать слишком близко, это как с акулами и аллигаторами. И еще один совет: говори, что отец твоего ребенка – русский. А иначе придется туго.

Солдат пытается увести Инге, она сопротивляется.

Показывается Аллен, с кипой газет под мышкой, быстро листает их и отбрасывает. Открывает газету, отшвыривает, открывает другую, отшвыривает снова.

ИНГЕ. Аллен! Аллен!

Аллен сразу узнает Инге, хотя на ней мужская одежда.

АЛЛЕН. Инге! (Берет Инге за руку. Плачет.) Я предчувствовал! Я предчувствовал. Я видел тебя прошлой ночью во сне… Ты не знаешь… Я был на каком-то празднике, на террасе, где-то высоко над городом. Я не знаю, что это был за город, может, колыбель человечества или просвещения… Вдруг на небе появилось огромное черное войско, которое тут же принялось громить этот город. Все гости стояли и усмехались, глядя на все это, а я, хоть и был где-то высоко в безопасности, скатился в страшных муках на пол – такой был безумный страх и боль. И вот тут вдруг появилась ты. Ты взяла меня за руку и обняла. Все остальное растворилось во мраке. Спасибо тебе за это, Инге, спасибо, что ты пришла ко мне!

ИНГЕ. Аллен… Мне нужно отсюда выбраться!

АЛЛЕН. Конечно! Ты ничего не знаешь, я в таком отчаянии, я отправляю статьи во все газеты, но никто их больше не печатает, все равно что биться в закрытую дверь, голод и нищета, они не продаются, и правда не… Вот послушай, что они публикуют, на полосе военных новостей! (Читает.) «Редкое, практически ни с чем не сравнимое удовольствие от развлекательной поездки гарантировано, если вы отправитесь посмотреть на Бомарсундское сражение! К большой радости наших читателей имею честь сообщить, что капитан, посадивший судно на мель, занимает сейчас более соответствующую его способностям должность, а именно – должность капитана в отставке. Теперь даже самый обычный гражданин может при желании оказать влияние на то, что он считает важным». Вот что нынче публикуется, и как с этим жить… Я уже было подумал, что лучше смерть, но сейчас, Инге, твое появление стало для меня настоящим спасением, ты такая реальная, ты такая живая, такая прекрасная… Ты не слушаешь, потому что ты боишься того, что я собираюсь тебе сказать: ты – счастье всей моей жизни. Да, именно так, как ни патетически это прозвучит в данной ситуации.

ИНГЕ. Уведи меня отсюда!

АЛЛЕН. Конечно! Конечно!

АННА. Этот остров многим славен, но самую большую известность он приобрел благодаря тому, что далеко не все, кто сюда попал, отсюда выбираются.

АЛЛЕН. Простите, я вас совсем не заметил, появление Инге было настолько невероятно, что никого другого я не увидел.

ИНГЕ. Здесь издеваются над людьми, здесь арестантские пещеры, сюда привозят все новых и новых заключенных, которых потом уничтожают. Это печь, где сжигают людей.

АННА. Откуда у тебя такие идеи? Наверное, мне лучше знать, поскольку мой муж тут начальник лагеря!

ИНГЕ. Тут есть такая Медвежья конура, откуда скидывают еще живых людей вниз по ступенькам, играют ими, как пешками!

АННА. Эх-эх-эх! Я, пожалуй, предпочту больше верить в то, что наши начальники, профессионалы своего дела, разбираются в этих вопросах немного получше, чем ты или я. Кстати. Многие ли из вас, которые разводят тут критику, сами руководили лагерем? Ни один! Так что сидите и не критикуйте, раз ни хрена не смыслите в том, что это за дерьмовая работа! Наверняка одна из самых тяжелых. Во-первых, наш контингент – отморозки, каких поискать, охрана – из рук вон, сплошные насильники да психи. Легко с такими, как думаешь, нормальную кадровую политику вести? Мой муж иногда бывает в таком состоянии, что я боюсь ему даже слово сказать. Так что моя жизнь тут – не сахар, как можно б было подумать. Уж пардон! Кстати. Мой муж ни разу, никогда и никого в своей жизни даже пальцем не тронул. Это чистая правда! Так что ты можешь совершенно спокойно с ним идти.

ИНГЕ. Аллен, спаси меня!

АЛЛЕН. Отпустите ее! Я готов пойти вместо нее.

АННА. Да ты, мой дорогой, видать, все еще ничего не понял, совсем ничего.

Стоявший сначала на посту второй русский солдат приходит вместе со Свенссоном и Ниссе.

СВЕНССОН. Что все это значит? Что это за место? Зачем он нас сюда привел?

НИССЕ. Не кипятись. Все всегда разъяснялось, разъяснится и теперь.

СВЕНССОН. Но это же русские! О боже, там опять этот идиот! Это он во всем виноват! Он нас выдал…

НИССЕ. Да нет же! Никто его гнусных пасквилей больше не публикует. Насмотрелись уже. Успокойся.

ИНГЕ. Папа!

СВЕНССОН. Инге! Это Инге! (Хочет броситься к Инге, но солдат ему не дает.) Это моя дочь! Инге!

ВТОРОЙ РУССКИЙ СОЛДАТ (Анне). Эти двое слонялись там в монастырском дворе. Прямо в зоне боевых действий.

НИССЕ. Именно так, простите, это исключительно по недосмотру. Мы полагали, что на нас как на представителей нейтральной страны некоторые правила не распространяются… Мы хотели всего лишь помочь, отнести пленным еды и…

АННА. Кормить заключенных запрещено. За это полагается наказание.

НИССЕ. А нам на входе пообещали.

АННА. Кто обещал?

НИССЕ. Ну, у тех ворот, этот… охранник, скорей всего, такой, в длинной шинели…

АННА. Я не несу никакой ответственности за то, что кто-то там в длинной шинели вам что-то пообещал.

НИССЕ. Но если уж мы пошли уже чуть-чуть против правил, неужели нет никакой возможности, ну, что-то организовать для нас, транспорт и какие-нибудь достопримечательности? Монастырь и Медвежью конуру, конечно.

АННА. Вы совершенно неправильно представляете себе ситуацию. Посади-ка их под стражу, до прихода коменданта.

НИССЕ. Комендант Соловецкого лагеря, известная персона, известная!

АННА. Да, конечно. И еще он мой муж. (Аллену.) Ты тоже хотел бы посмотреть на Медвежью конуру или как?

АЛЛЕН. Ни в коем случае.

СВЕНССОН. Насколько я теперь понимаю, это было довольно глупо – приходить сюда, если не хочешь ничего осматривать.

НИССЕ. Заткнись, Свенссон! (Аллену.) А ты держись от нас подальше, понял? (Анне.) Он никакого отношения к нам не имеет.

АННА. Для него же лучше.

АЛЛЕН (Инге). Единственное, чего бы мне еще хотелось в этой жизни, так это чтобы когда я умирал, кто-нибудь держал бы меня за руку. Инге?

Приходит русский офицер, муж Анны, комендант.

КОМЕНДАНТ. Разойтись!

АЛЛЕН. Нам?

КОМЕНДАНТ. Да. Вам обоим. Анна? Это что тут за народное собрание?

НИССЕ. Нет-нет. Мы уходим. Сейчас же.

АЛЛЕН. Вы комендант?

НИССЕ. Заткнешься ты или нет?

КОМЕНДАНТ. Кто такой?

АННА. Сергей! Дай я сначала поговорю с ним.

КОМЕНДАНТ. Анна. Анна. Анна. Прошу тебя. Ты же знаешь, как мне тяжело, когда ты меня просишь о чем-то непозволительном.

АННА. Прости.

КОМЕНДАНТ. Ты же знаешь, как для меня важно, чтобы по отношению ко всем людям соблюдалось равноправие.

АННА. Прости.

КОМЕНДАНТ. Анна. (Целует Анну.) Я люблю свою жену и не стыжусь это показывать.

АЛЛЕН. Аллен. Журналист. Здесь несправедливо удерживается один человек.

КОМЕНДАНТ. Паспорт.

АЛЛЕН. Да-да. Но сначала я бы хотел сделать заявление о военном преступлении. Я американец, я на вашей стороне.

КОМЕНДАНТ. Без паспорта ты никто.

НИССЕ. Мы граждане нейтральной страны, мы шведы, и все бумаги у нас в порядке. Свенссон, покажи свой паспорт!

КОМЕНДАНТ. Так ты американец?

АЛЛЕН. Да.

КОМЕНДАНТ. У нас немного другая информация. Ты идешь с нами.

АЛЛЕН. Я, собственно, этого и хотел…

РУССКИЙ СОЛДАТ. Руки за голову и полез вверх по ступеням. Не останавливаться!

АЛЛЕН. Но я не собираюсь никуда бежать, я хочу…

АННА. Сергей…

КОМЕНДАНТ. Анна! Это было последнее предупреждение.

Русский солдат подталкивает Аллена винтовкой.

ИНГЕ. Не ходи!

АЛЛЕН. Я должен, мы поговорим и…

Солдаты поднимаются вместе с Алленом по ступеням.

ИНГЕ. Не ходи!

АЛЛЕН. Правовое государство… Человек должен доверять…

ИНГЕ. Нет! Помогите!.. его уводят… помогите. Анна! Ты же все знаешь, ты же помнишь?

Солдаты останавливаются, как будто сомневаются.

КОМЕНДАНТ. Анна? Ты его знаешь?

ИНГЕ. Ты знаешь!

АННА. Не помню. Я встречаю так много людей.

КОМЕНДАНТ. А вы?

НИССЕ. Нет, не знаем.

СВЕНССОН. Ну, видели вообще-то на одном корабле.

НИССЕ. Мы из нейтральной страны, мы шведы, и все бумаги у нас в порядке.

Аллена уводят. Комендант уходит вместе с ними. Ниссе со Свенссоном делают вид, что ничего не видят.

СВЕНССОН (поднимает что-то с земли). Смотри-ка, какая… ручка! Mont Blanc, хоть и сломана. Тут все что хочешь можно найти…

ИНГЕ. Помогите! Он же погибнет!

АННА. Не ори! Ты понимаешь, в какое положение ты меня вообще поставила! Ты хоть когда-нибудь можешь думать о ком-нибудь еще, кроме себя? Вот только сейчас – наконец-то впервые в жизни дела у меня пошли на лад. Хороший мужик, не дерется, большая квартира, ребенок вот-вот будет, неужели я теперь должна взять и все испортить, все потерять из-за какого-то там неизвестно кого, кого я и знать не знаю? Я что-то не понимаю! Ты этого хочешь? Нет-нет, это невозможно, совершенно невозможно.

НИССЕ. Он, кстати, туда пошел совершенно добровольно.

ИНГЕ. Но… ты же сам видел…

НИССЕ. Что?

ИНГЕ. Как его повели!

НИССЕ. Никакого насилия я не видел. Насколько успел заметить.

ИНГЕ. Но это же ясно как божий день, что никто добровольно не…

НИССЕ. Ты всегда все додумываешь.

ИНГЕ. Наверняка бы ты тоже стал так думать, если б тебя выдернули из дома, изнасиловали и…

НИССЕ. Ну, это тоже исключительно твоя собственная интерпретация.

ИНГЕ. Как я могу делать вид, что не вижу того, что вижу! Мне что, нельзя даже видеть того, что я вижу!

НИССЕ. Не в этом дело. Это всего лишь твое восприятие ситуации, и у тебя есть на это полное право, точно так же как и у меня.

ИНГЕ. Разница лишь в том, что тебя либо убьют и изнасилуют, либо не убьют, огромная разница! И это не вопрос интерпретации.

НИССЕ. К чему такие крайности, я не хочу продолжать наш разговор в таком духе. Кто-то, к примеру, может быть совершенно убит и изнасилован какими-нибудь обстоятельствами, хотя на самом деле его даже пальцем никто не тронул. И на это у него есть полное право – не перебивай! – а сейчас я ухожу, сил нет больше слушать эти бабьи причитания.

АННА. Сейчас ваши страдания закончатся. (Солдату.) Уведи их в камеру.

НИССЕ. Эй, погодите, погодите. Неужели мы не можем договориться? Так или этак?

АННА. Ты теперь на моей территории.

НИССЕ. Я знаю.

АННА. И как же ты хочешь договариваться?

НИССЕ. Все исключительно на твоих условиях, только на твоих.

АННА. Надеюсь, ты правильно оцениваешь ситуацию.

НИССЕ. Думаю, да. Полагаю.

АННА. И в отношении его тоже?

НИССЕ. Да.

АННА. А за девушку ты тоже готов платить?

СВЕНССОН. Будет, будет. Разумеется. Конечно, он заплатит.

Издалека, откуда-то сверху со стороны лестницы доносится крик. Все замолкают. Слышно, как по ступеням с грохотом катятся вниз небольшие камни. То ли камни, то ли ботинки.

Инге начинает безутешно плакать.

СВЕНССОН (беспомощно похлопывает Инге). А иначе бы они всех нас туда отвели. Инге? Ну, как ты не поймешь?

ИНГЕ (кричит). Да понимаю я все!

НИССЕ. Надеюсь, меня не сочтут наглецом, если я попрошу разрешения взглянуть на все это сверху? Раз уж мы здесь.

АННА. Ты испытываешь свое счастье.

НИССЕ. Ты совершенно права. Сам от этого вечно страдаю. Ну? Все в порядке? Ты идешь, Свенссон?

СВЕНССОН. Спасибо, нет. Мне как-то… не по себе…

НИССЕ. А вот я считаю, что человек должен не бояться принимать мир таким, какой он есть.

Свенссон и Инге уходят. Ниссе и Анна подходят ближе к основанию лестницы и ждут.

АННА. Здесь никто не умеет выращивать капусту. А я засадила целое капустное поле. Это очень трудно, когда земля не очень подходящая. Почвы тут тяжелые и глинистые. А капуста любит утреннюю росу, она ее выпивает и начинает расти с невероятной скоростью. А когда лето засушливое, она всю утреннюю влагу всасывает.

А потом, потом, триста кочанов пожрали олени! От каждого откусили по листку. От самых лучших вечно отгрызают по куску.

НИССЕ. Ты хорошо выглядишь.

АННА. Красавицей я никогда не была, и это меня спасло. Меня никто никогда не хвалил, никто обо мне не заботился, никто меня не опекал, я научилась жить без похвал и решать свои проблемы самостоятельно – в итоге у меня остается время посмотреть на то, что стало с другими, раз уж со мной ничего страшного не произошло – такого, что случается с красивыми девушками и из-за чего они всегда так торопятся жить.

 

14. Отец и дочь

СВЕНССОН. Как такое возможно? Как ты тут оказалась? Я уже успел написать домой, что тебя в шторм смыло за борт и ты утонула. Теперь они все будут считать меня идиотом!

ИНГЕ. Не утонула. Ты не рад?

СВЕНССОН. Ну-ну, что ты, конечно же, как же можно… только это… такая неожиданность. Эх-эх-эх. Как же теперь мне все это объяснить? Ну, давай хоть, что ли, обнимемся.

Несколько натужно обнимаются.

СВЕНССОН. Ох-ох-ох. Можно мне сказать. Тебе стоит позаботиться о фигуре. Смолоду упустишь, потом будет очень трудно все исправить.

ИНГЕ. Я беременна.

СВЕНССОН. Ой-ой-ой, нет… нет! Что я теперь скажу твоей матери? Что?

ИНГЕ. То же, что и до этого. Что я утонула.

СВЕНССОН. Мне сейчас не до смеха! Да меня же за это просто четвертуют! Что ни день, то новая беда. Ладно, придет время, посмотрим. Что еще остается в этой ситуации.

ИНГЕ. Я с вами не поеду.

СВЕНССОН. Не начинай.

ИНГЕ. Я останусь здесь.

СВЕНССОН. Что за шутки! Посреди Белого моря?

ИНГЕ. А с чего ты решил, что жизнь по адресу Свеавеген, 21 будет для меня самым лучшим вариантом? И вообще для кого бы то ни было? С чего ты взял, что нынешняя моя жизнь не для меня?

СВЕНССОН. Ну… Ну, ты, конечно, уже совершеннолетняя, так что по идее… Но я даже представить себе этого не могу, как это все ужасно, ведь я же несу за тебя ответственность, если с тобой что-нибудь тут случится.

ИНГЕ. Не несешь.

СВЕНССОН. Не несу? Ты так думаешь?

ИНГЕ. Не несешь! Можешь совершенно спокойно жить не тужить дальше.

СВЕНССОН. Но… Инге… не надо. Иди, мое золотко, к папочке. Иди! (Берет Инге, как маленькую девочку, и сажает к себе на колени.)

Раздаются два слабых пушечных залпа. Затем звонят колокола, огромные монастырские колокола.

ИНГЕ. Отец! Хочу тебя предупредить: если ты не уедешь отсюда сейчас, ты не уедешь уже никогда!

СВЕНССОН. Ой-ой. Монастырь сдается. Легкая победа. Наверное.

ИНГЕ (в панике бросается к берегу). Они уходят! Джон! Джон! Я должна их увидеть, мне нужно еще раз их увидеть…

Свенссон один.

СВЕНССОН. Я любил это дитя, мою Инге. Больше, чем кого-либо. Да и сейчас люблю. Но кто эта чужая взрослая женщина, которая оказалась на ее месте? Не понимаю. Что произошло? Неужели я должен любить ее, эту чужую взрослую женщину, только потому, что она когда-то была моим ребенком? Моей Инге? Неужели я должен только из-за этого продолжать ее любить?

 

15. Черная дыра во льду. Затонувший корабль

Затонувший корабль, фрегат Ее Величества «Бульдог», лежит на дне Ледовитого океана. В кубрике корабля воздушная камера, в которой сидят глубоко под водой Джон и Адмирал, самый молодой и самый старый член команды. Они направлялись по Северному Ледовитому океану к берегам Камчатки, когда корабль сначала вмерз во льды, потом ночью, когда команда была на берегу на деревенском празднике, на нем случился пожар, а затем он пошел ко дну. Воды, возможно, уже по щиколотку. Оба, Адмирал и Джон, пишут письма.

АДМИРАЛ. Я думал предложить свои услуги Гарибальди, поскольку в Италии опять идет какая-то высадка десанта. Когда я воевал за Португалию, однажды я выиграл целую войну, так что там у меня хорошая слава…

ДЖОН. По-моему, в такую минуту человеку стоит подумать о своих близких. Вы бы могли, к примеру, написать своей собаке.

АДМИРАЛ. Ну да, пожалуй, напишу своей Плаксе. Жена потом ей, наверное, прочтет. (Пишет.) Тут, Плакса, нет никакого повода для грусти. Что нам до тех кораблей, которые выжили, обычные развалюхи, они оказываются на берегу, гниют, их рубят топором и кусками сжигают в печах, чтобы какая-нибудь толстая баба сварила себе на них кофе. Это останки, хлам, забвение. Но что они в сравнении с теми, которые идут ко дну на всех парусах, с рокочущим мотором, живой командой, зовущей с палубы на помощь, с полными трюмами груза и наполовину прожитых жизней – это совсем другое дело, именно их и можно назвать настоящими кораблями. И в этом нет ничего печального. Это счастливчики, они навеки в пути, навеки бессмертны!

ДЖОН. А знаете, что интересно. Правда ли, что человек никогда не может поверить в то, что он умрет? То есть до тех пор, пока он не умрет, он бессмертен. Без всяких компромиссов. Только тогда, когда ты умер, ты перестаешь жить. До этого – ты все живешь и живешь! И это, надо сказать, чрезвычайно редкое событие в жизни.

АДМИРАЛ. У тебя прямо словесный понос.

ДЖОН. Это, наверное, страх смерти, который вырвался наружу. Не страшно ни капли и кажется, что я живу за десятерых. Насос забит кофейными зернами.

АДМИРАЛ. Знаю.

ДЖОН. Потому и не работает.

АДМИРАЛ. Знаю. Хватит уже суетиться. Приятно думать, как-то даже почетно, что из-за нас величайшая королева мира будет сидеть и до бесконечности ждать все эти сокровища, которые так никогда и не будут ей доставлены. Она будет сидеть на своем троне и ждать, пройдут годы, она состарится, но все равно будет ждать нас. Не пора ли тебе заканчивать твое письмо?

ДЖОН. Нет. Я пошлю привет? По-моему, замечательно, что мы тут вдвоем.

АДМИРАЛ. И не говори, просто грандиозно великолепно замечательно!

ДЖОН. Ну да, пожалуй, в этом смысле не совсем. Тем не менее, если не брать во внимание предстоящую смерть, то мне было очень приятно познакомиться с вами.

Как вы думаете, если я запечатаю письмо в бутылку и выпущу на поверхность, оно когда-нибудь дойдет?

АДМИРАЛ. Весьма маловероятно.

ДЖОН. А если я опустошу все эти бутылки и…

АДМИРАЛ. Нет-нет-нет! Не смей выливать впустую, это же королевское шампанское!

ДЖОН. Вы все равно не сможете все их выпить.

АДМИРАЛ. По крайней мере, постараюсь.

ДЖОН. Шестьсот бутылок?

АДМИРАЛ. Должна же и у меня быть хоть какая-то мечта. Большое у тебя там письмо получается?

ДЖОН. Длинное, как сама вечность. (Читает.) Потому что эта любовь никогда не кончится. Я всегда на пути к тебе и никогда с него не сверну. Меня переполняет любовь к тебе, и эта любовь никогда не угаснет, не постареет и не устанет, не померкнет и не поблекнет. Всей этой любовью, любовью всего моего сердца я тебя люблю сейчас и всегда буду любить тебя. Буду любить тебя, ЛТ, ЛТ, ЛТ, ЛТ, ЛТ, ЛТ, ЛТ, ЛТ…

 

16. Китовый берег. Белые киты и кормящая молодая женщина

Инге осталась на острове ждать возвращения Джона.

Она кормит ребенка грудью на берегу, сидя на цветочном лугу. В море у берега белухи кормят своих детенышей. Все они матери.

ИНГЕ. Удивительно, что здесь, на этом острове, произошло так много ужасного, так много страданий и мучений, и все же эта минута вполне реальна, невероятно реальна. Что на этом берегу, на цветочном лугу, я сижу рано утром и кормлю своего ребенка грудью, а белухи, единственные киты, которые поднимаются на поверхность моря, чтобы спеть свою песню, подплывают к самому берегу, гигантские матери, самки, кормят своих черных детенышей, а я кормлю своего ребенка, маленькую девочку, и мы все матери, мы даем жизнь своим детям, на этом берегу, под этим небом, белые киты и человеческое дитя. И мне хочется плакать от того, насколько совершенна и светла эта минута, как она реальна, столь же реальна, как боль и стыд, эта минута на цветочном лугу позади пустыни и болота, я и белухи и наши дети. Это и есть счастье.

 

17. Летучий Голландец. Каюта на пароходе «Линчепинг»

Туристический корабль продолжает свой путь, на палубе толпятся туристы с биноклями, которые хотят поглазеть, хотят все увидеть своими глазами. У них есть деньги, чтобы оплатить все, что они видят, а именно то, что происходит с другими.

Ниссе, Свенссон и молодой военный турист заходят в каюту с полными руками покупок и деликатесов.

НИССЕ. Конечно, ты поедешь, даже не думай! У нас целых два свободных места до Севастополя, иначе они просто пропадут.

МОЛОДОЙ ВОЕННЫЙ ТУРИСТ. Спасибо, это просто фантастика, это грандиозно, что я попал сюда вместе с такими бывалыми путешественниками. Я тут абсолютный новичок. Это моя первая поездка.

НИССЕ. Первый рейс!..

МОЛОДОЙ ВОЕННЫЙ ТУРИСТ. Первый рейс!

НИССЕ. Затем мы поедем в Петропавловск, это жемчужина Тихого океана в окружении вереницы вулканов со снежными вершинами… Корякская сопка…

СВЕНССОН. Там, должно быть, очень хорошее обслуживание.

НИССЕ. Это они всегда так говорят! А потом окажутся какие-нибудь песчаные горы, из-за которых стреляют арабы, желтый песок и невероятные закаты, почти как в Сирии, помнишь, Свенссон?

МОЛОДОЙ ВОЕННЫЙ ТУРИСТ. Шикарно!

Чокаются. Свенссон трет глаза.

СВЕНССОН. Простите. Я сегодня немного расчувствовался. Моя дочь утонула в день своего восемнадцатилетия, ровно год назад. Вместе с ушедшим на дно горящим кораблем. Осталась только черная дыра во льду. Видимо, кто-то уснул, светильник опрокинулся, никакого лучшего объяснения случившемуся потом не нашлось, все остальные были на суше в кабаке, вопреки приказу, конечно же, но кто может недели и месяцы напролет сидеть безвылазно на обледеневшем корабле и слушать треск льдин в ночи. На судне остались только старик и девушка. К счастью, больше никого не было, только они, только их и нашли, когда обнаружили корабль. Единственное, что так и не удалось выяснить и вряд ли это когда-либо вообще выяснится, – так это то, почему на девушке, или на том, что когда-то было девушкой, почему на ней была только одна туфля. Это всем показалось довольно странным.

Свенссон достает из кармана туфлю Инге. Наливает в нее шампанского, все мужчины с почтением пьют из нее.

Так и продолжает свой путь корабль военных туристов, вечный, как «Летучий голландец».

 

Затонувший корабль на дне

В это же время в глубине проплывает подводный мир, затонувший корабль.

В нем видны две тени, люди, киты.

КОНЕЦ.