Фишер, проснувшись на берегу тихого пруда, испугался и готов был закричать: чья-то рука тронула его за плечо. Он вскочил на ноги, думая, что солдаты поймали его во время сна, но увидел только старика с седой бородой, ряса и воротник которого указывали на сан священника. Кроткий голос на плохом французском языке произнес: Ne vous deranges pas! Я зналь madame sansdoute, sansdoute!

Потом, пытаясь говорить по-английски, старик продолжал:

– Доверьтесь мне, я пришел как друг! От солдат не ждите добра! – и он покачал головой, как будто это ему было больно.

Мессенджер вскочил при первых словах священника, но скоро успокоился, поняв, в чем дело. Да у беглецов и не было другого выхода, как принять предложение старика.

В сопровождении священника беглецы направились по тропинке в лес, но священник держался окраины леса минут 10, прежде чем вышел на болотистый луг и подошел к задним строениям деревни, почти закрытым каштановыми деревьями. Затем так же осторожно ввел беглецов в свой дом. Что осторожность была не лишняя, Фишер понял, увидев в окно проходивших по селу солдат.

В доме священника беглецы нашли приют на три недели. В конце второй недели к ним привели Инее, которая была обязана всем этому священнику; он поместил ее в монастырь в Кадиксе. Девушка была теперь гораздо счастливее, чем в то время, когда ходила с Фишером по саду. Теперь, снова увидевшись с нею, юноша стал было строить разные планы, но с грустью должен был сознаться, что из-за дружбы к Мессенджеру должен расстаться с нею. Та соглашалась, что слепой имел на него права, и он, несмотря на ее поцелуи, остался верен выбранному им трудному пути.

Недели счастья прошли слишком скоро, и когда настало время расставания, Хель, осушив поцелуями детские слезы Инес, отправился со священником и с Мессенджером. Переодевшись испанскими крестьянами, они дошли благополучно до Виго, где благодаря влиянию священника и его деньгам достали билеты в Монтевидео.

В этом городе я встретил их через два месяца после их приезда. Мессенджер все еще не видел, юноша ходил за ним, как брат.

– Я не могу теперь оставить его! – говорил он. – У него нет других глаз, кроме моих! Нельзя передать то сострадание, какое звучало в его голосе, когда он произносил эти слова.