1.

Кто-то прислал Алисе билет на выставку.

Из хрустящего конверта выскользнуло глянцевое приглашение, по которому змеилась серебристая надпись:

“По всему миру бродят легенды о несметных богатствах древнего Алипета — о сокровищах древних зингов. Вам выпадает редкая удача увидеть хотя бы малую толику этих драгоценностей”.

Удивленно рассматривая билет, Алиса обнаружила, что он стоит очень дорого — пятьдесят долларов. Страна, где жила Алиса, несчастная Нивелия, нищала день ото дня, поэтому каждый грош был на счету, не говоря уже о долларах. Что значил для Алисы, бедной конторской служащей, такой подарок, может понять лишь та молодая женщина, которой приходится каждый божий вечер штопать драные колготки, а каждое божье утро довольствоваться овсянкой на молоке, разведенном водой.

Кем бы ни был этот человек, позаботившийся об Алисе, он совершил благое дело, и Господь воздаст ему за добро, столь редкостное теперь в Нивелии. Сочные рекламные плакаты “Сокровища древних зингов” просто-таки заполонили Туру — столицу Нивелии, и Алиса, гуляя вечерами по огнистому городу, невольно засматриваясь на рекламу, хотя бы на какие-то мгновения выпадала из своей рабской жизни и уносилась в грезах — туда, где сверкают великолепные сапфиры, гранаты, изирисы, туда, где в уютных залах ресторана подают изысканные блюда, туда, где женщины — не измученные загнанные кобылы, а нежные игривые существа, которыми любуются мужчины.

Засыпая вечером в своей убогой конуре, Алиса впервые за последние годы с радостью продумала о завтра: в девять вечера она пойдет на выставку и своими глазами увидит главный экспонат — Ожерелье древних зингов, необычный металлический ошейник, сплошь усыпанный зеленовато-синими изирисами — камнями, которые недавно признаны по своей ценности равными алмазам. Казалось бы, какое дело ей, нищей конторской крысе, до изирисов, до древнего Алипета, до Ожерелья зингов? А вот поди ж ты, лишь получила от кого-то заветный билет — так сразу и захотелось сходить, увидеть, развлечься, помечтать…

Сквозь сон на Алису накатилась зеленовато-синяя волна, на которой так приятно было покачиваться. Удивительная волна одновременно была водопадом, и потоком сверкающих изирисов.

Водопад драгоценностей, ощущение легкости и счастья во сне, и блаженно витающий над спящей Алисой вопрос: кто он? Даже во сне она не смогла уйти от проблемы: кто позаботился о ней? Кто же он? В принцев давно уже не приходилось верить… Они уже и не снились… Нивельцы-мужчины — во всяком случае, те, с которыми судьба сталкивала Алису, — были отменно расчетливыми, жесткими.

Изумрудная волна еще раз качнула Алису, и тут…

…И тут ее разбудил неожиданный, особенно резкий среди ночи телефонный звонок.

Алиса, конечно же, не знала, какие необыкновенные события повлечет за собой этот странный звонок, но сердце ее дрогнуло.

2.

— Доброй вам ночи, Алиса.

— Кто вы?

— Почему голос — испуганный? — укорил ее мужчина с того конца провода. Я — ваш давний друг.

— Сейчас ночь. — Полусонная Алиса бросала отрывистые фразы.

— Помните, как сказал один поэт: я считал, что дружба — понятие круглосуточное, — мужчина доброжелательно рассмеялся, да и Алиса к этому времени уже пришла в себя: звонок несомненно связан с присланным билетом.

— Это вас я должна поблагодарить за приглашение на выставку?

— А вы придете?

— Конечно, приду.

То, что Алиса не стала ломаться, тронуло мужчину и он радостно пообещал: — Без пяти девять вас будет ждать у входа давний, забытый вами… Мол.

“Мол? — пронеслось в голове у Алисы. — Мол…” И сейчас же из глубин памяти выплыло: давным-давно, как в сказке, был детский пансионат на берегу моря. Туманные горы, расплавленное солнце и полудетская-полуюношеская влюбленность в Сашу Молева — в Мола. Сколько лет прошло? Десять? Да нет же: лет пятнадцать!..

— Мол! Как ты нашел меня?!

— Не забывал.

Шутка пришлась по душе Алисе, и она засмеялась.

— Слушай, Мол, ты стал миллионером, что делаешь такие подарки?

— Ты о чем, Алиса?

— Билет стоит…

— Перестань. Я надеюсь, выставка понравится тебе. А после просмотра я приглашаю тебя в бар. Есть деловой разговор.

3.

Они сидели в баре при выставочном зале, и странно: Алиса в своем поношенном блузоне не ощущала себя неуютно, ибо все вокруг было продумано умелыми декораторами. Гобелены песочных оттенков мягко сочетались с деревянными панелями мореного дуба. Каждый столик был уединен настолько, чтобы усталому человеку не надоедало излишнее чужое внимание, освещение бара тоже словно убаюкивало: как напоминание о чудесных камнях изириса на столиках мерцали зеленовато-золотистые ночники.

Именно в таком уютном баре и стоило поговорить о прошлом, о жизни пятнадцать лет спустя. Юношеские мечты развеялись, и Алисе, и Молу теперь уже за тридцать, а Нивелия — тяжелая для жизни страна… Алисе напрасно показалось, что Мол преуспел, он всего-навсего корреспондент небольшого журнала, она — конторская служащая? Да, чиновничья лямка, пожалуй, еще более неблагодарна: отсиживай с утра до ночи за гроши, наживай геморрой и астму. У него хотя бы такие халтуры, как эта, выпадают: Мол с самого начала прикреплен к этой выставке. Его наняла для освещения выставки сокровищ Лилия Дей — коммерческий директор фирмы “Золотой грош”, организовавшей выставку. Вот она — состоятельная и деловитая женщина, не упустила ни одной детали: наняла прекрасных художников, декораторов, отсюда оригинальные витрины.

— О да, — восхищенно вздохнула Алиса, вспомнив о стеклянном граненом шаре, заключавшем в себе главную ценность — пресловутое Ожерелье зингов.

— А музыкальное оформление? — подсказал Мол. — Лилии удалось привлечь Алексея Двинского, композитора оригинального, но пока не признанного достаточно широко. Мне лично нравится музыка Двина.

— Мне тоже, — искренно согласилась Алиса, вспомнив странную чарующую мелодию “Элегии изириса”, что заполняла собою выставочный зал.

— Посмотри-ка, они, — прошептал Мол, направляя Алису взглядом к выходу.

Там, в проеме арки, появилась пара, которая, пожалуй, в любом месте привлекла бы к себе внимание. Тяжеловесный, тучный мужчина с добрым, каким-то безвольным, лицом сопровождал женщину, которая внешне являла полную противоположность ему: сухая, высокая, с остервенелым выражением лица, с длинными, по пояс, обесцвеченными волосами.

— Двинский и Дей? — уточнила Алиса, рассматривая пару: бросался в глаза избыток украшений на Лилии Дей, мягкую улыбку вызывала неуклюжая походка огромного Двина.

— Давай-ка выпьем, — отвлек Алису Мол, приподнимая бокал с шампанским.

— С удовольствием. За что? За встречу? Через пятнадцать лет?

— За встречу через два тысячелетия!

— Не доживем, — посетовала Алиса.

— А я не о будущем, — Мол весело сверкнул темными глазами. — Я о прошлом. Я хочу выпить за древний Алипет, за его тайны, за его сокровища. Наконец, за то, что и спустя два тысячелетия он дает кое-кому, — кивнул в направлении Дей и Двина, — подзаработать на себе.

— Да-а, — протянула Алиса с еле заметной завистью, — неплохой привет прислали им древние зинги…

Допив бокал, Мол тихо сказал:

— Древние зинги могут и другим подбросить. “Господи! Неужели задумал похищение?!” — испугалась Алиса, уже проклиная тот момент, когда согласилась прийти сюда.

— Не пугайся, — отрезал Мол, угадав ее мысли. — Никто не собирается садиться за решетку. Похищение века — не наше амплуа. У нас задачи более скромные: на роскошном пиру ухватить свой маленький кусочек.

Официант принес десерт. Метрдотелю нельзя было отказать в чувстве юмора, ибо в меню значилось: “Десерт “Услада древних зингов”. В изящных вазочках застыл фонтан из взбитых сливок, кусочков банана, лимона, шоколада. Композиция была припорошена фисташковыми орехами.

— Вряд ли древние зинги могли позволить себе такие лакомства, — игриво усмехнулась Алиса.

— Кто знает, — многозначительно промычал Мол. — Все-то нам кажется, что у них все было хуже, безвкуснее, бледнее. А если напротив, а? Вон какие сокровища, и поговаривают, что это — капля в море…

— Сдаюсь, — кивнула Алиса. — Наша современная самоуверенность чудовищна и… смешна вообще-то.

— Итак, Алиса, я чувствую, что ты прониклась к древним зингам…

— …Уважением и восхищением.

— Так вот, основываясь на данном, я и предлагаю тебе вполне невинную мистификацию. Итак, слушай.

4.

Предложение Мола показалось Алисе одновременно: и авантюрным, и безумным, и заманчивым — в общем, захотелось и рыбку съесть, и на сокровища сесть. Сразу возникли и кое-какие опасения, хотя в целом идея Мола не выходила за рамки законности — свежо, оригинально, в духе времени, но не криминогенно.

— …Ты должна сделать это заявление, Алиса, — убеждал Мол, и в его голосе, в его темном взгляде сквозила решимость отверженного, узревшего наконец свой шанс в жизни. — Мы должны попробовать выбиться из нищеты. Я не обещаю тебе миллионов, но после этого заявления колесо фортуны может закрутиться в нашу сторону. Толстосумам нравятся загадки, тайны, как и всем, ведь жизнь без этого пресна. Толстосумы могут хорошо заплатить за мистификацию.

— Или просто посмеяться над нами, — огрызнулась Алиса.

— Пусть! — вскинулся Мол. — Ради бога! Не выгорит — плакать не станем, уверяю тебя!

Осененная неожиданным сомнением, Алиса сделала выразительный круговой жест и вопросительно посмотрела на собеседника. Понимая ее, он успокоительно заверил: — Нет-нет, бар не прослушивается, верняк, я ведь прикреплен к выставке изначально, бар декорировали при мне. — И сразу же вернулся к теме: — Пойми, впервые все связалось в выгодный узел, и ребята с телевидения готовы предоставить мне десять минут: пять минут моих россказней, пять — твое заявление — и наше дело сделано, а дальше — как хотят, пусть верят-не верят, гадают на кофейной гуще…

Постепенно склоняя Алису на свою сторону, Мол видел, что прежние силы пробуждаются в ней. Жизнь, конечно, забила, затоптала Алису, но не окончательно — видел Мол. Пока она еще способна сделать дерзкий шаг. Изобразив раздражение, Мол фыркнул презрительно: — Ну что ты, право, как баба на базаре, все мнешься?!

— Да не мнусь я! — не сдержалась и Алиса. — Как ты не поймешь: я согласна! Согласна! Но я боюсь подвести тебя! Вдруг у меня не выдержат нервы?!

— Слу-у-ушай, я что, сейф предлагаю тебе взять?! Всего-навсего рассказать по тиви красивую сказочку и посмотреть, что из этой затеи выгорит.

— Конец двадцатого века, Мол. Дураков нет. Ничего не выгорит.

— Но и к ответу за это нас не притянут: пошутили — и все тут, с нас взятки гладки. Но даже за шутку нам могут прилично отстегнуть — реклама, моя милая.

Бросив завистливый взгляд в сторону Лилии Дей: раскованна, дерзновенна, одновременно страшна как черт и хороша в своей расхристанности стерва! — Алиса решила: надо равняться на таких, как Дей, будь что будет.

— Я согласна, Мол.

— Слава те, господи. Упарился уговаривать.

Напряжение мгновенно слетело с обоих, они рассмеялись и выпили по два бокала шампанского. Стало еще мягче, уютнее.

— А как тебе пришла в голову эта фантазия? — уже поощрительно спросила Алиса.

Почувствовав легкое восхищение в ее тоне, Мол пожал плечами, откинулся в кресле и принялся рассказывать:

— Ты не представляешь, как все было обставлено с момента подготовки выставки. Вроде и просто: монтируют витрины, проводят сигнализацию и вместе с тем… Уже пробовали в зале музыку Двина — эту странную томительную “Элегию зингов”, от которой мечется душа… А потом, потом подвезли контейнеры. Когда достали Ожерелье зингов, поверишь ли, такой величественностью дохнуло на всех, все стояли как завороженные. Ощущение совершенно необычное, клянусь: чуешь, что рядом — какая-то тайна, что-то гораздо значительнее, чем мы живем, — голос Мола осел. Малая толика его возбуждения передалась и собеседнице.

От волнения Мол закурил, молча предложив сигареты спутнице. Также молча, жестом, Алиса отказалась — как-будто оба чувствовали, что сейчас нельзя произнести ни слова помимо чарующего рассказа — странное оцепенение охватило обоих. И тут еще в баре, как сюрприз для композитора и остальных посетителей, раздались томительные звуки “Элегии зингов”. Мол вздрогнул, Алиса поежилась. Между тем он продолжал хриплым голосом: — …Ночью я не мог заснуть. Лежал в полудреме, а перед глазами — дивный водопад, я и не видел таких в жизни, я ведь мало путешествовал. И сквозь этот водопад все сверкают, ослепительно так — до боли в глазах, — изирисы — а их я тоже в тот день увидел впервые.

— Сказочные камни, — прошептала Алиса.

— …И вдруг такая легкость слетела на меня, полусонного, такая беззаботность. Кому-то и не расскажешь, а расскажешь — не поймут. Веришь ли, будто и впрямь — летаю — вольно так, свободно: над этим водопадом, и сквозь его пенистые струи. Дико звучит?

— Нет-нет, продолжай, Мол. Поверь: какой-то частицей души я понимаю.

— И вот тут, в состоянии этой эйфории, поверь, наркотиков не было, это здесь ни при чем, я вообще не увлекаюсь.

— Верю.

— …И вот тут я подумал о тебе. Даже не подумал, а словно увидел. Знаешь, как на слайде: ярко так. Ты в прозрачной одежде, напоминающей тунику, на локте — браслет. Почему именно тебя увидел? Ума не приложу.

Алисе вдруг показалось, что Мол слегка “пережимает”, чтобы окончательно завербовать ее в свои сторонники, и он сразу почувствовал это, и взмолился: — Не лгу, Алиса. И не хочу уверять тебя ни в какой влюбленности. Да, когда-то, в детстве, я увлекался тобой.

— И я тоже, — подтвердила она и сразу охладила обоих: — Но то было детское, прошло безвозвратно. — Пожала плечами.

— У меня тоже прошло, — признался Мол. — И я не вспоминал. Но, видимо, когда стал невольно прокручивать в подсознании, как и что я могу поиметь от причастности к выставке, подсознание “любезно” подсказало мне единственный возможный путь: мистификацию. Нужен был верный сообщник. И тут выплыла ты.

— Из водопада, — засмеялась Алиса.

Вынув из внутреннего кармана куртки сложенный вчетверо листок, Мол торжественно вручил его Алисе: — Здесь я набросал примерное содержание твоей речуги. Поверти-покрути, прорепетируй перед зеркалом. Ближе к назначенному дню и часу я, конечно, проверю.

— Хорошо. Думаешь, произведет впечатление?

— Уверен, все ахнут.

Алиса улыбнулась.

…Если бы она знала, в какой водоворот событий ввергнет ее заявление, первоначально задуманное как невинная мистификация…

5.

Волнение нарастало, неумолимо приближалось телеинтервью. До него осталось менее десяти минут. С трудом удавалось Молу выводить Алису из состояния истерики. “Связался с психопаткой!” — внутренне бушевал он, не проявляя внешне своего недовольства: иначе она могла бы совсем сорваться. Подсовывая ей третью таблетку элениума, Мол убеждал воркующим голосом: — За пять минут заработаешь столько же, сколько в конторе за год.

— Нас осмеют — и все, — шепнула она. — Потребуют доказательства, а где они?

— Людям нужны не доказательства, а красивые сказки. Они восхитятся тобой. Ты станешь для них Алисой из страны чудес.

— Дорогие друзья, я хочу представить вам одну из посетительниц выставки, — весело говорил Мол в телевизионную камеру. — Мы познакомились с Алисой десять минут назад на выставке сокровищ древних зингов. Почему именно у нее я решил взять интервью? Скажу откровенно: меня поразила детская реакция Алисы. Когда она увидела Ожерелье зингов, то вскрикнула на весь зал. — Он снисходительно улыбнулся и обратился к приглашенной: — Алиса, видимо, никогда раньше вам не доводилось любоваться такими красивыми ожерельями? Я прав?

Ласково улыбнувшись в ответ, словно и не было вовсе нервической дрожи и истерики, Алиса таким же снисходительным тоном, каким соизволили беседовать с ней (“Молодец чертовка” — восхитился он), ответила: — Нет, почему же, доводилось не только видеть, но и носить ожерелье…

Призывая телезрителей разделить его веселье, Мол засмеялся:

— Я не сомневаюсь, Алиса, что ваши украшения тоже красивы и изящны, как и сама хозяйка, но… увы… Ожерелье древних зингов — единственное в мире. Недаром и вы сами вскрикнули, увидев его.

— Я вскрикнула по другой причине, — заносчиво сказала она.

— Если можно, раскройте нам этот секрет. Итак, вы вскрикнули, — паясничал Мол. — Вас укусила пчела?

— И вы бы вскрикнули, Мол, увидев при таких необычных обстоятельствах свою вещь, — спокойно заявила Алиса.

— Свою вещь? — в замешательстве переспросил Мол.

— Да, — подтвердила она, хладнокровно заявив далее в телекамеру: — Два тысячелетия назад Ожерелье принадлежало мне. Два тысячелетия назад моя душа воплощалась в древнем Алипете. Я была рабыней при дворе фараона. Это ожерелье было изготовлено мастером-рабом для жены фараона. Но ей показалось, что в него вселились злые духи. Чтобы изгнать их, в Ожерелье обрядили рабыню — меня. Я помню, что украшение сыграло трагическую роль в моей судьбе. Два тысячелетия назад я была убита в одном из пещерных переходов древнего Алипета.

Теперь, Мол, вы поняли, почему я вскрикнула, увидев эту реликвию?..

6.

Каждый прореагировал на заявление Алисы по-своему. Телефонные звонки не смолкали в студии. Добропорядочные обыватели разделились на две партии: первая плевалась на заявление “чокнутой”, требовала “не считать их отпетыми кретинами”, вторая — умилялась милой сказке. Считая, что Алиса справилась со своей задачей куда лучше, чем он ожидал, Мол был спокоен, как древнеалипетский сфинкс. Неожиданностью для него явилось то, что вдруг разъярилась Лилия Дей: в словах Алисы ей почудилось покушение на Ожерелье, за демонстрацию которого Дей отвалила круглую сумму нескольким фирмам, являвшимся владельцами сокровищ древних зингов.

Ошеломленную Алису в сопровождении верного Мола, самой Лилии Дей, Алексея Двинского и еще нескольких представителей “Золотого гроша” в мгновение ока доставили на освидетельствование в клинику, где она и подверглась молниеносной проверке на детекторе лжи.

Морально готовый к плачевному финалу мистификации, Мол был восхищен Алисиной волей к победе и к заработку, когда в присутствии семерых свидетелей комиссия официально сообщила о результатах обследования, кои гласили: заявительница не лжет. Следующий этап обследования показал: заявительница психически нормальна, аномалий нет.

Алиса и Мол ликовали.

7.

Рекламные фирмы не заставили себя ждать, на Алису посыпались предложения одно другого заманчивее. Не уставал пожинать лавры и Мол, “открывший — как он выражался — вундеркинда”.

— Твоя затея, Мол, понравилась всей Нивелии, — смеялась Алиса.

— Но и ты — хороша, — ответно удивлялся Мол. — Надо же так драматизировать историю! В Ожерелье вселились злые духи! Жена фараона заставила рабыню изгонять их! В сущности, неплохо, но почему ты не посоветовалась со мной?

— Видит бог, я не хотела этого говорить, — заверила его Алиса. — Пришло само собой, уже во время интервью. Начала болтать и — вдохновилась! Веришь?

Мол верил. Мол торжествовал. Мол восторгался тем, как спецы своего гармоничного дела — косметологи, парфюмеры, модельеры и прочие мастера женского обаяния — за несколько часов неузнаваемо преобразили Алису: из обвисших прядей волос сделали глянцево блестящую прическу “каре”, тушью, гримом, пудрой “подправили” черты лица, подобрали гардероб, достойный женщины, которая так хорошо сохранилась, шутил Мол, за два тысячелетия.

Итак, из затюканной конторской крысы Алиса превратилась в “женщину на все времена”. За эти же часы переменилось и отношение Лилии Дей к Алисе. Директор фирмы “Золотой грош” разрешила использовать фойе выставочного зала и бар для фотосъемок. Мол проверял контракты, Алиса подписывала их, и фотографы сейчас же начинали ловко увековечивать на снимках “женщину на все времена”. Костюмы и интерьеры менялись со сказочной быстротой. Вчерашняя нищенка на глазах становилась обеспеченной дамой. Перепадало и Молу. Он тоже не дремал, и броские заголовки: “Ей — две тысячи лет”, “Леопард для Алисы”, “Я люблю тебя, Алипет, родина моя!.. — вылетали из-под его пера как из компьютера.

— В конце концов, Мол, к утру ты вспомнишь, что и сам был фараоном, — съязвила Лилия Дей, удаляясь из фойе, где наблюдала за съемками.

— Вспомню, Лили, если ты наконец разрешишь Алисе надеть Ожерелье зингов, — парировал Мол, подзадоривая Дей, которая оглянулась на выходе и четко отказала: — Нет.

Ее упрямое “нет” уже пять часов пытались сломить различные фирмы, предлагая большие суммы за право сфотографировать “рабыню фараона” в ее ожерелье. Не удавалось. Расчетливая Дей знала, сколько часов надо продержаться, чтобы суммы достигли космических высот. Она “сдалась” на следующий день после обеда, продав желанное право ювелирной фирме “Изумруд шаха”. В контракте оговорили, что витрина с нашумевшим Ожерельем будет вскрыта ровно в полночь, что Лилия Дей своими руками возьмет Ожерелье, наденет его на Алису, и после этого в течение десяти минут фотограф “Изумруда” будет делать снимки. В заключение Лилия опять-таки своими руками снимет Ожерелье с шеи Алисы и водрузит его на прежнее место. Все, казалось, было договорено и рассчитано заранее, но тут…

…Но тут в бой вступила “рабыня древнего Алипета”, запросившая с фирмы изрядную сумму, естественно, не без консультаций Мола. Алиса и Мол торговались с “Изумрудом” до половины двенадцатого. Нервы у них оказались крепкими, фирма согласилась на их условия.

8.

Вскрытие витрины было обставлено как некое ритуальное торжество.

В выставочном зале притушили огни, и сокровища древних зингов замерцали с мистическим очарованием. Отовсюду — с потолка, из стен — полилась нежная мелодия “Элегии зингов”. Алису вывезли на подиуме в поистине царственном одеянии. “Будто я была не рабыней, а женой фараона”,— усмехнулась про себя виновница торжества. Улыбаясь, Мол давал понять окружающим, что не надо терять чувство юмора, что элемент игры присутствует во всем этом, но почему-то волновался сам, а, кроме того, видел, что и окружающие излишне эмоционально воспринимают игру: талантливый Двин стоит поодаль словно в оцепенении, слишком бледна — и бледность эта проступает даже сквозь грим — сама Лилия Дей; подобно изирисам сверкают и Алисины глаза — но ей простительно, слишком быстрая метаморфоза произошла с ней. И кто бы мог подумать, усмехнулся Мол, что статус рабыни принесет такие высокие дивиденды…

Парни из “Золотого гроша” бесшумно вскрыли витрину. Осторожно придерживая длинное мерцающее платье, затканное серебряной нитью, на две ступеньки поднялась Лилия Дей и с уверенностью хозяйки взяла в руки легендарное Ожерелье древних зингов — ликующе блеснули на окружающих сине-зеленые глаза изирисов. “Что за чудные камни!” — пронеслось у Мола в голове, и сейчас же, повинуясь наитию, он рванулся вперед, потому что Лилия Дей вдруг покачнулась и чуть не упала с возвышения. Благо, парни, вскрывавшие витрину, стояли рядом, и вовремя поддержали хозяйку — не то разбилась бы. Страшная бледность покрыла ее лицо. Все суетились, слышались предположения:

— Здесь душно, видимо, сердце.

— Сосудистая дистония, явный перепад давления.

Заложив под язык таблетку валидола, Лилия слабым голосом успокаивала всех: — У меня так часто бывает, нет проблем, — и просила: — Пусть фотограф “Изумруда шаха” начинает, у него всего десять минут. Алиса, приступайте к работе.

— Али-и-иса, у вас такое напряженное лицо, как будто вы на осмотре у гинеколога! Али-и-иса, на минуточку сообразите: вам выпало счастье сниматься в Ожерелье зингов, а вы не имеете на своем личике даже улыбки! — в общем, фотограф из “Изумруда шаха” и за десять минут умаялся с клиенткой так, будто пять часов кряду снимал весь кордебалет варьете.

— Да-а, — приговаривал он, — я верю, что эта дамочка прожила две тысячи лет, характерец, как у моей тещи.

К половине первого ночи все наконец завершилось: были окончены съемки, ожерелье водрузили на место, а всех участников ритуального действа — бледных, усталых, раздраженных — быстро развезли по домам на разгонных машинах.

А глубокой ночью…

9.

…А глубокой ночью участникам странной фотосъемки не спалось. В эту ночь произошли два важных разговора, и нарушителями спокойствия, конечно же, были прекрасные дамы.

Прежде чем позвонить, Алиса долго металась по квартире: принимала душ, варила кофе, потом пила его медленными, словно ритуальными, глотками — мысли путались, но воображение и память срабатывали с удивительным тщанием и яркостью. Стоит ли звонить ему? И что это даст? Возможно, лишь нарушит и его покой, но Мол не из тех, кто гоняется за спокойствием — скорее, за нездешними приключениями.

— Мол, привет! Мне срочно надо тебя видеть.

— Тем более что давно не виделись, — сонно съязвил он.

— За те десять минут… В общем, не по телефону. Мне надо тебя видеть. Подъезжай сейчас же.

— К даме?! В полночь?.. Да с удовольствием! — пошутил Мол, но по голосу чувствовалось: беспробудный сон для лентяя дороже всего на свете. И точно — он продолжил заунывным тоном: — Али-ис, будет день — будет песня.

— Я жду тебя через двадцать минут, — приказным тоном сказала Алиса. И тогда Мол ответил таким же приказом: — Приготовь кофе с ликером. Еду.

— … Понимаешь, Мол, оказывается, верно, что лишь одна тысячная человеческой памяти подключена к работе, а остальной материк памяти спит…

Слушая, Мол смотрел на собеседницу с укором. Право же, существуют нормы приличия: вместе начинали мистификацию, было по сути равное партнерство, а теперь она настолько обнаглела, что ему же — инициатору мистификации! — рассказывает байку о спящей красавице, которая пробудилась.

Между тем собеседница витийствовала все горячее, а Молу становилось все неудобнее за нее. Наконец он вперил в “рабыню фараона” ледяной взгляд и забарабанил пальцами по столу.

— Хорошо, Алис. Ты решила развернуть игру, хотя мне не совсем ясно, по какому сценарию — но это мелочи. — Алиса открыла рот возразить, но Мол крутым жестом остановил ее. — Но почему ты не хочешь прямо и честно посоветоваться со мной, выработать общий план, как мы это уже сделали на начальном этапе? Почему ты уверяешь меня, нормального современного человека, что ты де “вспомнила” ту жизнь, которую в самом деле предложил тебе я? Если ты считаешь меня кретином, тогда не стоит больше ко мне обращаться…

Горечь и досада отразились на лице собеседницы, и Алиса прошептала: — Меньше всего я хотела обидеть тебя, Мол. Ведь первым вспомнил ты…

— Да не вспомнил я! — свирепо зарычал он, вскочив и отбросив стул. — Не вспоминал я! Я все выдумал! И ты прекрасно это знаешь! Мы можем другим вешать лапшу на уши, но между собой должны быть откровенны — пойми ты это!

— А ты пойми меня, — ласково попросила Алиса. — Я, именно я теперь знаю, что твое воображение ничего не выдумало, оно просто подсказало тебе давнее-давнее прошлое, твое и мое прошлое. И когда я надела ожерелье зингов…

— Вранье! Ничего ты не вспомнила, когда надела его! Просто ты — продувная бестия — решила выжать максимум из данной ситуации — пусть, я не против; если пошла карта в руки, глупо отказываться. Я только не желаю, чтобы ты считала меня дурачком!

Увидев, что Мол закусил удила, что в нем бурлит ущемленное самолюбие, увидев, что Мола не переубедить, Алиса неожиданно для него и для себя тихо заплакала.

Окончательно разъярившись, Мол закричал:

— Слушай, ты добьешься: я сейчас уеду!

И тогда Алиса прошептала сквозь тихие всхлипывания: — Мне легче бы сейчас сдаться, сказать, что ты прав. Но тогда я бы солгала, а нам нужна правда. И правда заключается в том, что десять минут пробыв в Ожерелье зингов, я многое вспомнила. И в том прошлом, давностью в два тысячелетия, есть и твое место, Мол. Если я не ошиблась, Мол, ты был тем рабом-мастером, что изготовил оба ожерелья.

— Как — оба?! — неожиданно изумился Мол.

— Ожерелье в металле — первое, а было еще и второе ожерелье, где вместо металла — кожа, и камни изириса сверкают на коричневом фоне — еще красивее, поверь, Мол…

В комнате стало тихо. Так тихо, будто сюда вошла память о двух земных тысячелетиях… Взяв себя в руки — ведь не истерик же он в конце концов, а нормальный мужчина с нормальными реакциями! — Мол решительно, но спокойно заявил: — В общем, я должен хотя бы несколько минут подержать Ожерелье зингов в руках…

Решить довольно легко, но как претворить решение в жизнь?

10.

В это же ночное время в баре шел не менее напряженный разговор, но роли распределились иначе: женщина, а ею была Лилия Дей, выглядела взбудораженной, а мужчина, им был Алексей Двинский — Двин — пребывал в спокойном безразличии.

— … Ты видел, Двин: я побледнела и чуть не рухнула на пол, — страстно шептала Дей, — так я заплатила за подсказку ожерелья. Как только я взяла Ожерелье зингов в руки, картины — одна сочнее и красочнее другой — замелькали в моем сознании с невиданной скоростью. Удивительно, Двин, раньше мое воображение не знало такой скорости — это поражает и запоминается навсегда. Блистательная вереница видений. Шествие фараона, когда все вокруг словно облито золотом, сверкает драгоценностями. Я видела себя, Двин, в роскошном наряде, рядом с фараоном. Видимо, я была женой фараона.

“Ну, конечно, — саркастически усмехнулся про себя композитор, но внешне не подал виду. — На меньшее, чем быть в прошлом женой фараона, ты не согласна — о людская спесь!..” Алексей Двинский вздохнул и подлил шерри-бренди в темный бокал Лилии. Она же, почти не смущаясь, продолжала: —… Но главный сюрприз, Двин, я приберегла для тебя. Знаешь, кем ты был тогда?

— А я тоже там был? — на сей раз Двину не удалось скрыть сардоническую усмешку.

— Ты ироничен, потому что не помнишь, — Лилия старалась говорить хладнокровно, но это плохо удавалось ей: больно уж интересной и волнующей представлялась ей тема. — А не помнишь, потому что не притрагивался к ожерелью. Через пять минут мы это поправим — и твои усмешки как рукой снимет. — Лилия помолчала и почти торжественно заявила: — Два тысячелетия назад для тебя, Двин, не было ничего невозможного, ты купался в золоте, в славе, в почитании, ты был наместником бога на земле — ты был фараоном, Двин.

Благодарно улыбнувшись ей за столь щедрое распределение ролей, Двин с юмором похвалил себя: — И тогда умел устроиться. — Но сейчас же, сопоставив факты, спохватился и с комическим ужасом уставился на Лилию: — А в твоем лице, Лили, выходит, имел супружницу?! И, конечно же, покончил жизнь самоубийством? — на что Лилия фыркнула и предложила ему пройти в выставочный зал — благо он пустует в ночное время.

Ловко отключив сигнализацию: своя рука — владыка! — Лилия благоговейно передала Ожерелье зингов Двину, не сводя глаз с его лица, надеясь уловить бледность, испуг, напряжение взбудораженной памяти, но — не тут-то было! Двинский оставался спокойным, как древнеалипетский курган. С сожалением пожав плечами, Двин искренно сказал: — Никакого проблеска, Лили, честное слово.

Снопы изумрудных и золотых искр вылетали из ладоней, в которых он держал одно из драгоценнейших ожерелий земли, но вся эта красота говорила лишь душе Двина, но ничего не подсказывала его памяти. Понимая, что Двин не лжет, Лилия робко попросила: — Надень его на себя.

Двин улыбнулся и ласково напомнил ей: — Я ведь не женщина, Лили. И в древнем Алипете мужчины не носили ожерелий.

— А ведь ты прав! — обрадовалась она. — Тысячу раз прав! Вот поэтому ты и не можешь вспомнить! Ничто в твоем прошлом не связано с этим ожерельем! Ты ни разу не держал его в руках — поэтому и не можешь вспомнить!

“Женщины в своих уловках могут достичь гениальных высот, — снисходительно подумал Двинский. — Не укладывается что-то в выдуманную ею схему — пожалуйста, уже готова отговорка, и даже аргументированная — о женщины!..”

Как бы то ни было, целенаправленные мысли Лилии Дей теперь постоянно вращались по орбите вокруг сказочного Ожерелья. Вернувшись домой на рассвете, она даже не прилегла, так как ее память, ум и воображение работали над логической схемой, в которой давние люди и события находили свое место в современности и принимались действовать. Ей оставалось лишь вовремя разгадывать мотивы их поступков и не опаздывать…

В одиннадцать утра присев за туалетный столик, Лилия Дей с особым интересом начала изучать в зеркале свое лицо. Довольно удачливая бизнесменша в настоящем, жена могущественного фараона в прошлом увидела крепкие скулы, твердый взгляд темных загадочных глаз, которые прикрывала обильная челка обесцвеченных волос. Наблюдая за незнаемой, неизученной собой, Лилия невольно подумала: “Видимо, в Алипете я была еще суровее, чем сейчас. Твердость характера плюс неограниченная власть. Ох и тяжко, наверное, приходилось моим рабам…”

На серебристой “Вольве” приближаясь к магическому выставочному залу, Лилия Дей уже представляла, с какой просьбой обратится к ней Александр Мол, также воскресший в ее окружении два тысячелетия спустя. Пусть не надеется, она будет по-прежнему тверда.

11.

На довольно безобидную просьбу журналиста Молева Лилия Дей ответила решительным отказом, чем удивила даже снисходительного Двинского: — Человек пашет на твою выставку, Лили, с самого начала, закрутил вокруг нее прибыльную рекламу, а ты отказываешь ему в такой малости…

— Эта “малость” стоит сейчас больших денег, — парировала Дей невозмутимо.

— Для посторонних, Лили. Думаю, следует различать. Постороннему, конечно, не стоит разрешать фотографироваться с Ожерельем, или, в крайнем случае, за солидную сумму, а уж своему…

Двин несогласно пожал плечами, а Дей лишь хмыкнула в ответ. Не могла же она, в самом деле, раскрыть все свои карты перед наивным и вместе с тем неверующим Фомой. Еще слишком рано посвящать его во все. Вот когда он хоть что-то вспомнит и проникнется ее мечтой, тогда… А пока надо ставить его перед фактами, умело направлять, а грядущие события сами закружат его в таком водовороте, что только успевай выплывать.

Лилия знала свое дело туго и умело подводила Александра Мола к нужному ей решению, отказав ему в “детском” поощрении — сфотографироваться с Ожерельем зингов в руках. С удовольствием наблюдая, как бесится Мол, как ищет и не находит нужного выхода Алиса, Лилия Дей чувствовала: к ночи созреет и сам Мол, и его решение, тем более что он представляет, как отключить сигнализацию…

Рассчитав все верно до минут, Лилия и Двин засели в засаде в выставочном зале без десяти двенадцать ночи. За соседней искусной ширмой она посадила двух массивных ребят из своей фирмы. Двин не верил, что они придут. Лилия знала, что так будет.

…И вот в ноль часов семь минут в слегка подсвеченном, полутемном выставочном зале раздались шаги. Они приближались к главному залу…

Как только похитители вскрыли витрину, в зале вспыхнул ослепительный, прожекторный, свет, и как чертики из японской коробочки из своих укрытий выскочили Лилия с Двином и два парня, которые не зря ели свой хлеб: в мгновение ока подлетев к Алисе и Молу, они через секунды уже защелкнули наручники на их запястьях. Алиса успела лишь вскрикнуть, а Мол нервозно пробормотать:

— Я хочу сделать заявление!

Обращаясь с ними как с неодушевленными предметами, парни вытащили похитителей на улицу и втолкнули в “Вольву” — причем, все сделали с таким профессионализмом — сноровисто, четко — что Алиса с Молом и запротестовать как следует не успели, о чем Алиса уже в машине сожалела.

Летящая “Вольва” мчала их куда-то за город, навстречу превратностям судьбы…

12.

“Вольва” остановилась около небольшой виллы, чей силуэт смутно вырисовывался во тьме весенней ночи. Парни были немногословны, действовали уверенно. Пленников освободили от наручников и разместили в удобных комнатах. И в дороге, и напоследок Мол не уставал повторять: — Мы не совершили ничего криминального. Я хотел просто сфотографироваться с Ожерельем в руках.

Алиса кивала, но внутренне была неспокойна, ее колотил озноб. Когда она щелкнула выключателем, перед ней предстала очень уютная комната, пол которой был застелен пушистым песочного цвета паласом, а на подоконнике, на подставках для цветов стояли букеты пахучих глициний — их дивный запах сразу же пленил Алису. В дверь вскоре постучали, и на отклик парень вкатил сервировочный столик с изысканным ужином. Прощаясь, он успокоительно сказал: — Больше я вас не побеспокою. Все необходимое вы найдете в шкафу. Лилия Дей просила передать, что завтра утром приедет на рандеву с вами.

“Итак, я все-таки вляпалась в историю,” — вслух подвела неутешительные итоги Алиса, падая в отменно мягкое, словно набитое лебяжьим пухом, кресло, обтянутое ласковым коричневым бархатом. “Как-то вы теперь будете выкручиваться, госпожа рабыня?” — иронически поинтересовалась у самой себя, но ирония не спасала: страх не оставлял Алису.

Дело в том, что изо всех участников этой странной истории она одна-единственная, как ей показалось, более или менее представляла прошлое и настоящее и была осведомлена о трагической роли провидения во всем этом… Их четверо: она сама, Лилия Дей, Алексей Двинский и Мол. Все они, как подсказала ей разбуженная чудесным Ожерельем память, “имели место быть” в Алипете два тысячелетия назад. Для Алисы примерно ясно и их кастовое положение. Она была рабыней, Мол мастером-ювелиром, тоже рабом, Лилия Дей, как следует из видений, была чрезмерно обеспеченной госпожой — родственницей или даже женой фараона, а Двин, вроде бы — невероятно, с таким мягким характером! — самим фараоном. Все они связаны общей родиной — прекрасным неведомым Алипетом, полным загадок, все они связаны общим прошлым. Но это бы не испугало Алису. В конце концов, у каждого землянина есть свое интересное древнее прошлое, и рано или поздно каждый вспомнит… Страшно другое: прошлая жизнь Алисы трагически оборвалась. Алиса отчетливо помнит последние мгновения своей прошлой жизни.

В сопровождении кого-то — кого?! — она пробирается по каким-то хитрым пещерным переходам, и вдруг… кто-то обхватывает ее горло с железной беспощадностью…

Лишь надкусив бутерброд с черной икрой, Алиса отложила его. Поковыряла ложечкой прихотливый десерт. Выпила три глотка коктейля. Алисина мысль, будто ее чем-то стимулировали, мчалась вперед — бесстрашно, неудержимо. Память и разум подсказывали ей, что тот поход — двухтысячелетней давности — по пещере был связан с прекрасными блесткими камнями изириса — а значит, связан с сокровищами древних зингов, недаром трубят о том, что сокровища эти несметны… Лилия Дей — деловитая, умная, беспощадная — тоже кое о чем вспомнила, когда взяла Ожерелье в руки — как пить дать вспомнила, иначе откуда бы эта бледность, неожиданный приступ. Но как Алиса знает из собственного опыта, воспоминания эти даются памятью отрывочно, малыми порциями, с трудом — это большое напряжение нервной системы и всего организма. Лилия Дей многого не сумеет вспомнить, и тогда…

…И тогда — Алиса поежилась — она будет искать любые способы, чтобы заставить вспомнить ее, Алису, а сокровища зингов того стоят!.. Какие меры воздействия на нее, пленницу, применит Лилия: пытки? стимуляторы? лекарства? Дело скверное… Бежать? Но за дверью — тот громила, а окон в комнате нет. Да и сама она вовсе не суперменша — обычная конторская крыса, что сама полезла на приманку и теперь вот расхлебывает последствия…

Разве что перестучаться по стене с Молом? Но воображение услужливо преподнесло давнюю страшную картину: она, рабыня, пробирается по узкому переходу и тут… Горло вновь захлестнуло, как будто Алиса вновь переживала тот роковой миг. По позвоночнику пробежала холодная дрожь: а ведь кто-то шел тогда за Алисой, а если Мол?..

Роковое стечение обстоятельств может повториться, ведь говорят же о кольцах судьбы. Мола надо опасаться. Он ничего не может вспомнить, пока не взял в руки ожерелье.

Поразмыслив еще, Алиса пришла к выводу, что попала в странную, трагическую ситуацию, и сам дьявол, пожалуй, не знает, что она сулит Алисе.

13.

Нельзя сказать, чтобы и Лилия Дей сибаритствовала этой ночью. Заново напрягая свой мозг, она занималась раскладом сил. Нужны ли ей такие помощники, как Мол и Алиса? Может статься, она справится сама? Но она слишком мало помнит. Прикосновение к камням ничего не дало Двину — он не держал их в древности. У каждого из них найдутся свои мотивы воспоминаний…

Нужно ли на время изолировать Мола и Алису, и вдвоем с Двином пуститься в довольно рискованное предприятие? А если они ничего не вспомнят? Такие затраты — коту под хвост?

Отбросив сомнения, Лилия накрутила телефонный диск и требовательно сказала в трубку:

— Оставь все свои дела, Двин. Я сейчас заеду за тобой, и мы отправимся на одну заманчивую виллу.

14.

В десять часов утра, когда пышная хвоя сосен, окружавших виллу, стала солнечной, все собрались в Алисиной комнате. Причем, мужчины, Двин и Мол, воспринимали события более приземленно: крепкий ароматный кофе, хороший завтрак, ну, для Мола грядущие небольшие неприятности, если Лилия Дей начнет вменять ему попытку похищения ожерелья — а женщины с особой остротой чувствовали необычность ситуации. Спустя два тысячелетия вновь встретились когда-то связанные Судьбой люди. Прошли века, но фатум продолжал властвовать над ними, соединив их в другом краю, в иные времена…

Призрак древнего Алипета витал в этой уютной комнате. Томительный, сладкий запах глициний напоминал, показалось Алисе, аромат каких-то давно забытых благовоний…

Даже мужчины, пока не подвластные магическим воспоминаниям, сознавали, что с каждой минутой напряженность в комнате возрастала: сильные страсти связывали этих людей в прошлом… Не желая упускать ситуацию, Лилия первой взяла слово. В ее тоне смешались присущий современному человеку скептицизм, невольное волнение, а также отголоски каких-то надежд, упований.

— Друзья мои, вот мы и встретились. Если бы нас сейчас слушали посторонние, то, естественно, сочли бы нас за сумасшедших…

— А, может, мы и… — попытался пошутить Двин.

— Прошу не перебивать, — сразу оборвала Дей и продолжала: — Но провидению было угодно вновь соединить нас спустя две тысячи лет… — Мол присвистнул, Алиса вздохнула. — Мы встретились в другой стране, в другое время. Однако, ностальгия по древнему Алипету никогда не покидала нас…

Последняя фраза нашла теплый отклик в душе каждого. На несколько минут воцарилось молчание. Эта тишина, пропитанная солнцем и сладким запахом глициний, сблизила людей куда более чем слова. Отхлебнув глоток стынущего черного кофе, Лилия сказала:

— Не скрою, я долго обдумывала создавшееся положение. Есть в нем и недосказанность, и оригинальность, и особый привкус — этого не выразить, это надо чувствовать…

— Сонм этих чувств, кстати, выражает “Элегия зингов”,— любезно вставил Мол, за что Двинский поблагодарил его полупоклоном головы.

— Чудесная музыка, — прошептала Алиса, но взгляд ее, блуждающий по комнате, выражал не восторг, но испуг. Ей казалось, должно что-то произойти… Опасность, по ощущению Алисы, исходила отовсюду…

— В жизни каждого человека, — говорила Лилия, — наступает пора большого выбора. Конечно, все мы можем остаться здесь, на месте, и не тревожить себя сомнениями и иллюзиями. Но сколько стоит такая жизнь, где все размерено и рассчитано, где не осталось места выдумке и романтике?.. По-моему, гроши… Я предлагаю вам, Алиса, вам, Мол, и тебе, Двин, разбудить в своей душе нетронутое пока, но исконно свойственное человеку, первобытное желание — путешествовать. Плюнуть на все и пуститься, очертя голову, в дальнее странствие!

— А что?! — весело откликнулся Мол. — Неплохая идея, ей-богу, неплохая.

Тяжеловесный Двин скептически крякнул и поерзал в кресле. Алиса напряглась еще больше…

— …Я зову вас в Алипет, — ласково подсказала Лилия. — Я зову вас туда, где протекала ваша прежняя жизнь. Спросите свое сердце: разве вас не тянет туда? Разве по ночам вам не снятся его горы и водопады? Разве в запахе этих глициний вам не почудился аромат алипетских благовоний?

— Почудиться-то почудился, — с готовностью вставил Мол, выразительно посучив пальцами. — Но такая поездка кусается…

— Предвидев этот вопрос, хочу сразу расставить точки над и: все дорожные расходы я беру на себя. Более того, я уже арендовала теплоход с символическим названием “Эльдорадо”.

— Лили, — не сдержался Двин. — Все душевное, романтическое, во снах являющееся, несомненно, прекрасно. Но ведь не будешь же ты, деловая женщина, уверять нас, что поездка носит экскурсионный характер. Извини, в это никто из нас не поверит.

— А я и не собираюсь хитрить перед вами. — Лилия Дей встряхнула гривой светлых волос. — Каждый из нас, по отдельности, может с трудом восстановить лишь кое-какие детали, и только там, на месте, в Алипете, появится возможность воссоздать целостную картину.

— И тогда рукой подать до сокровищ древних зингов, — с нескрываемой горечью произнесла Алиса, но на ее тон никто не обратил внимания, согласились лишь с самой сутью. Мужчины издали одобрительные восклицания, и Лилия Дей подхватила на этой волне: — Сокровища несметные. Немного энергии, времени — и мы найдем их. И сумеем распорядиться ими. Мы не дикари. Я уверена, что у нас не закружится голова. Я уверена в том, что мы, с присущей деловым людям честностью, разделим сокровища, и доля каждого будет столь велика, что никто из нас не позарится на чужую. Все можно оговорить и даже закрепить письменно.

— Нет вопроса!

— О чем речь! — откликнулись мужчины.

— Значит, в целом мы пришли к согласию, — умиротворенно подытожила Дей, но тут всех ожидал довольно неприятный сюрприз. В благостную тишину диссонансом врезалось Алисино резкое: — Нет. — Все с удивлением и досадой посмотрели на нее. Вжавшись в кресло испуганным воробьем, Алиса ощетинилась и четко повторила: — Нет, я никуда не поеду.

— Ну почему?!

— Вот это номер!

— Тогда объяснись, пожалуйста! — вознегодовали мужчины.

Одна Лилия Дей сохраняла хладнокровие.

— Состояние моего здоровья не позволит мне предпринять эту дальнюю поездку, — дипломатичным тоном произнесла Алиса.

— Вы больны? — уточнила Дей.

— Больна дурью! — раздраженно воскликнул Мол.

— Не надо оскорблений! Только без оскорблений! — взмолился Двинский.

— Я не могу ехать.

— Нет так нет, — опечаленно согласилась Лилия.

— Как это “нет”?! — завопил Мол. — Как это “нет так нет”?! Она единственная помнит лучше всех…

— Когда вы, Александр, — быстро перебила его Дей, — возьмете в руки ожерелье — а я через полчаса предоставлю вам эту возможность — вы также легко восстановите в памяти многие фрагменты, не надо паники.

— Нет! Уже затрачено столько сил! Да в конце концов, я первым сказал “а” и имею право требовать…

— Не надо ничего требовать, — остановила Лилия. — Каждый в своем праве.

По окончании делового завтрака Алиса с плохо скрываемой дрожью в голосе поинтересовалась у Лилии: — Вы меня выпустите отсюда?

— Как вы могли в этом сомневаться! Сейчас же и поедем. Что ж, живите в своей конуре по-прежнему, раз вас это устраивает, — не удержалась та от обидного укола, но Алису это даже немного успокоило: вроде бы отвязались. Правда, тревожное чувство не покинуло ее, мнительную. Она знала: совсем успокоится лишь оказавшись в своей “презренной конуре”.

Чтобы привести себя в порядок перед дорогой, Алиса прошла в ванную и умылась. В овальном зеркале отразилась ее повеселевшая мордашка. Видит бог, она все-таки преобразилась за последнее время. Ей и не нужно больше того скромного достатка, которого она достигла на рекламе — всех денег не соберешь, всех сокровищ мира тоже, она хмыкнула, и в карих глазах задрожали озорные золотые искры. Каштановые волосы в прическе “карэ” блестели глянцем, как у всех обеспеченных женщин. Скулы покрывал легкий природный румянец, а маленький носик торчал по-прежнему задиристо и уверенно: ну и пусть плывут за своими несметными сокровищами, высыхают на беспощадном алипетском солнце, бродят по голым опасным пещерам. Конечно, и ей хотелось бы увидеть Алипет… Тут уж ничего не поделаешь — древняя родина, ностальгия… Но их всех с Алипетом связывают приятные воспоминания — чудесная жизнь… А ее — они не знают — с Алипетом связывает не только жизнь, но и смерть… Ей, Алисе, надо быть осмотрительной. Нечего канючить, решено: никуда она не едет. Дай им бог найти все сокровища древнего Алипета!..

Выйдя из ванной комнаты, Алиса подумала, что на самом деле нисколько не завидует будущим путешественникам. На секунду странное предчувствие неожиданно сковало ее: глянув вперед, Алиса увидела длинный узкий коридор — темный, забранный коричневыми гобеленами, он вдруг показался ей удивительно похожим на тот пещерный переход, в котором…

Дикий страх сковал Алису, чудовищное ощущение того, что ее руки и ноги атрофировались и теперь растворяются в пространстве посетило ее, когда какой-то мягкий увесистый комок закрыл ее лицо. Теряя сознание, Алиса успела подумать: “Не убереглась. Меня вновь убили…”

15.

Теплоход “Эльдорадо” вышел в открытое море.

Солнечный луч, пробившийся сквозь иллюминатор, разбудил наконец Алису. После беспамятства в голове вереницей прошли вопросы: где я? что со мной? что было?.. Сознание проснулось и быстро принесло хозяйке все подсказки. Она вспомнила. Она поняла. Ее, несомненно, усыпили хлороформом. Ей лишь показалось, что ее вознамерились убить. На самом деле просто похитили с тем, чтобы против ее воли везти в Алипет…

На удивление, Алиса легко прореагировала на это открытие, прошептав какой-то тривиальный афоризм типа: от судьбы не уйдешь. Итак, она все-таки, несмотря ни на что, — на борту “Эльдорадо”…

Обследовав свою каюту, путешественница поневоле отметила, что, во-первых, Дей отвела ей удобную уютную комнату, а, во-вторых, не забыла ничего из тех мелочей, которые понадобятся во время вояжа женщине — даже капризной: все было предусмотрено, все учтено. Кое-какие милые вещицы, как-то: белый фарфоровый флакон духов с нежным сиреневым абрисом глицинии, напольная, ввинченная в пол каюты ваза с искусными шелковыми цветами, расшитое небольшое панно на стене — сразу порадовали Алису.

Увидеть Алипет, несомненно, стоило, пусть даже таким, подневольным, способом. Трусливая, нерешительная, — самокритично подумала Алиса, — она никогда бы не решилась пуститься в этот долгий непредсказуемый путь, а так: ее пустили как детский кораблик, ей остается теперь раскидывать мозгами и ничего не бояться — будь что будет.

После хлороформа еще ощущая слабость, она медленно поднялась и тщательно исследовала свой гардероб — и здесь, надо отметить, Лилия Дей не сплоховала и не поскупилась. Несмотря на яркое солнце, на палубе, конечно же, свежий ветерок, поэтому Алиса облачилась в костюм из чертовой кожи: удобные брюки и просторную куртку. Отражение в зеркале подсказало ей, что любые стрессы в молодом возрасте переживаются сравнительно легко и она без сомнения может показаться своим спутникам.

“Явление Христа народу”,— сыронизировала над собой, появляясь на палубе, где был укреплен огромный разноцветный тент, под которым размещались инкрустированные креслица и длинный низкий стол, заставленный бутылками с яркими этикетками, бокалами и вазочками со сладостями: зефиром, орешками, вареньем, пирожными. “Неприхотливые радости жизни сей”,— подумала Алиса и в тот же миг задохнулась от восторга: вокруг нее, везде и всюду, сколько охватывали ее душа и глаза, простиралось море, веселое, игривое под заходящим солнцем, розово-нежное, чарующее.

Этой картиной не уставал любоваться и Алексей Двинский, который, чувствовалось, уже долго сидел на палубе, потягивая коктейль и мурлыкая что-то себе под нос. Было ли его поведение запрограммированным или вполне естественным, трудно сказать, но когда Алиса непринужденно бросила ему: — Привет, — присаживаясь на соседнем кресле, Двин точно также раскованно ответил ей:

— Привет? Тебе чего: бренди? виски?

Легко прореагировала Алиса и на появление Лилии, когда та в длинном, плотном макинтоше вступила на палубу. Присев, спросила у Алисы: — Каюта удобна для тебя? Если чего-то не хватает, скажи мне.

— Спасибо, все на редкость предусмотрено, — без подтекстов ответила Алиса и поинтересовалась: — Сколько мы будем в пути?

— Пять суток, успеет надоесть, — бросила Дей.

Когда обе поняли, что ни та ни другая не хотят нудных разбирательств, на душе стало совсем легко. Но — для Алисы — ненадолго.

За одно мгновение все переменилось, лишь только на палубу вступил Мол. Сразу же сонм противоречивых чувств захлестнул Алису: тут были и прежний страх, и решимость противостоять, и даже доля ненависти.

“Редко кому в этой жизни доводилось видеть своего убийцу, — подумала Алиса, с омерзением наблюдая за Молом. — Но и он, видимо, уже вспомнил, что я — его жертва двухтысячелетней давности. Лилия, можно не сомневаться, перед отправлением давала ему Ожерелье зингов — значит, он должен знать, но держится так, будто и в Алипете мы были друзьями.” Однако и на его приветствие ответила с притворной улыбкой — пусть не догадывается, что она теперь начеку.

Как и любой наблюдательный, неглупый человек, Александр Молев сразу почувствовал резкую перемену к себе у Алисы. Он не мог, конечно, догадываться о том, что в последний миг перед усыплением хлороформом “рабыня фараона” с особой, “предсмертной”, ясностью вспомнила последние мгновения жизни в Алипете: узкий пещерный проход, шуршание за спиной. Он не мог понять, что Алиса пришла к твердому убеждению о своем убийце двухтысячелетней давности. Ошеломленный, заинтригованный резким Алисиным неприятием, Мол гонялся за ней по всему теплоходу, стараясь появляться там, где была она: на палубе так на палубе, в нижнем баре так в нижнем баре, в музыкальном салоне. Она умело уклонялась как от встреч, так и от разговоров. “Бабские уловки!” — злился Мол, но уклончивость эта подогревала его желания.

16.

Между тем они неуклонно приближались к своей заветной цели — к Алипету. Стоит ли доказывать, насколько реальная жизнь далека от жизни воображения, стоит ли твердить, что не возродить прежнего Алипета — с его неповторимыми ароматами, древними тайнами, с его нездешним очарованием?.. Но вряд ли найдется человек, который рискнет утверждать, что сами земли, дремучие леса, искристые водопады, огромные пирамиды, холодные горные реки, загадочные пещеры не хранят в себе отголосков прежнего…

Четверо на борту “Эльдорадо” возвращались в Алипет два тысячелетия спустя… Что ж, им можно только позавидовать. Многие согласились бы на свидание со своим давним прошлым, но где и когда назначить ему рандеву?..

По мере приближения к Алипету многое менялось и на борту “Эльдорадо”, причем, менялось как бы исподволь и так естественно, что все происходило как бы само собой.

Час от часу становилось все жарче, и в последний день путешествия по морю уже в десять утра палуба раскалилась, и лишь свежий ветерок с моря приносил пассажирам отраду. Каюта превратилась в душную коробку, поэтому Алиса, выбравшись из нее с проворством хитрого мышонка, устроилась на палубе, в выгодном закутке, удобном в двух отношениях: во-первых, он был затянут особо плотным тентом, а, во-вторых, там помещался славный гамак. Было у закутка и третье достоинство, пожалуй, самое главное: он находился на отшибе, и ставший в последние дни особенно навязчивым Мол вряд ли догадался бы сюда заглянуть.

Покачиваясь в гамаке, Алиса блуждала взглядом среди дальних облаков и дымок, которые нравились ей, ибо напоминали очертания величественных пирамид, загадочных пещер. “Я плыву к тебе, Алипет”,— шептала Алиса, с нежностью вглядываясь в лазурную даль.

Надо сказать, что и Алиса, и остальные пассажиры “Эльдорадо” за эти дни слегка изменились внешне. Они быстро и сильно загорели, как объясняла Лилия — “на воде”. Из-за жары часто отказываясь от еды, они заметно похудели, стали поджарыми, и движения их приобрели большую динамику. Осунувшиеся лица поражали выразительностью и темпераментом. Под испепеляющими лучами солнца осветлились их волосы. Дей по-прежнему осталась беловолосой, короткий ежик Двина словно засеребрился, а вот прически Мола и Алисы приобрели восхитительный оттенок старинной меди: медное “карэ” у Алисы и медная грива у Мола. “Как у льва!” — смеялась Лилия Дей, и в ее голосе сквозило восхищение.

Однако, не обращая внимания на нотки восторга в тоне Дей, Мол постоянно выслеживал Алису, и это не на шутку уже пугало ее. Но не хотелось сейчас поддаваться пустым страхам, прислушиваться к подсказкам памяти. Хотелось грезить наяву, рассеянно глядя на дальние очертания облаков…

…И вот там, в дальней дали, Алисе почудился взгляд притягательных синих глаз, а из глубины памяти выплыло: Алхимик… Синие глаза на мгновение показались Алисе самыми любимыми на свете — но греза быстро отлетела…

Убаюканная морем, Алиса задремала, и пробуждение ее было ужасным. Казалось, сам дьявол налетел на спящую, смяв ее, разрывая ее легкие прозрачные одежды. Очнувшись в шоке, Алиса попыталась стряхнуть с себя отвратительные ласки Мола, но он был настойчив, и ей пришлось защищаться чем попадя: она отталкивала его кулаками, била жгутом, который еще за минуту до этого прискорбного налета представлял из себя ажурную широкополую шляпу с трепетной шифоновой розой на боку.

Апогей схватки сопровождался только сопением, кряхтением и глухими звуками шлепков, и лишь когда борьба поутихла, Алису словно прорвало:

— Подонок! Грязная свинья! Это ты усыпил меня хлороформом!

— Что-о?!

— То-о-о! Чуть большая доза — и я бы сыграла в ящик!

— Клянусь — не я. Парни из “Золотого гроша” — поверь!

— Да! Так я тебе и поверила — убийце! — последнее ударное слово она выбросила таким истошным воплем, что у Мола буквально подкосились ноги, и он осел в гамак, глядя на обвинительницу громадными, безумными сейчас, глазами.

— Али-и-ис! Ты соображаешь, что кричишь?! Какой я — убийца!

— Подлый и хитрющий! Ты заманил меня в пещерный переход и там, в темноте, в самом узком месте, где и без того дышать было тяжко, ты задушил меня!

— Ты обалдела?! — задохнулся от негодования Мол. — Когда я задушил тебя?!

— Тогда! Две тысячи лет тому назад! Надеялся, что не вспомню, да? А я вот вспомнила! Память у меня, слава богу, крепкая!

— Если память у тебя крепкая, — с истеричной дрожью в голосе начал Мол, — то вспомни прежде всего, как я любил тебя: больше жизни, больше всего на свете! Об этом ты забыла? Как я мог убить тебя при такой любви?!

— Мог! Мог! — как заведенная, выкрикивала Алиса. Мол терпел. Когда она замолчала, в их закутке и во всем мире воцарилась тишина, нарушаемая только нежным плеском волн, которые словно шептали: самое главное на свете — шелест вздохов, звук поцелуев, тихие ласковые слова…

Привлеченная отголосками скандала, к деревянной перегородке, скрывавшей за собой гамак, быстро и неслышно подошла Лилия и замерла в напряженной позе подслушивающего. На ней были легкие — три ремешка — похожие на древнеалипетские, сандалии и длинное просторное платье, подобное сари, персикового цвета. По мере приближения к Алипету осанка Лилии стала еще горделивее, в лице появилось надменное выражение. Но любой, увидевший ее сейчас, от души пожалел бы Лилию. Внимая словам Мола, она на глазах из величественной женщины превратилась в убогое существо.

— Али-и-ис, богом клянусь… — попытался продолжить Мол.

— Не божись, не поможет, — обрезала та.

— Неужели ты и вправду веришь, что любящий человек может убить любимую?..

Судорога ревности исказила лицо Дей.

— Недаром же говорят, — пустилась в рассуждения Алиса, — ненавижу и люблю. Недаром. Люди знают, что это — совместимо. Страсти встречаются в своей наивысшей точке и там легко заменяют друг друга.

— Чушь, — выдохнул Мол. — Тебе не надо опасаться меня. Вспомни, Алис, мы ведь были хорошими друзьями…

Не в силах более слушать, Лилия Дей резко повернулась и пошла в музыкальный салон.

17.

Застав Двинского, как всегда, за роялем, поглощенного своей единственной богиней — музыкой, Дей пробормотала: — Черт те что, не теплоход, а комок страстей! — но Двин не расслышал.

Музыкальный салон в эти дни скорее напоминал салон географический, ибо повсюду: на самом рояле, на журнальном столе и даже на паркете были разложены карты Алипета — древнего и сегодняшнего. Не первый день путешественники выверяли маршрут, по которому пустятся, оказавшись на алипетской земле, склоняясь к поездке на джипах в самую глубь страны, туда, в заповедную сердцевину, где сосредоточены Земли Джарда, как они значатся на древних картах, — огромные массивы земель, где имеется: Водопад Джарда, Пещера Джарда — на самом деле целая система огромных пещер, в которых можно, как утверждают знатоки, затеряться навсегда…

— Нужно окончательно выверить и принять маршрут, а они где-то шляются, — раздраженно бросила Дей, на что Двинский миролюбиво и с готовностью откликнулся:

— Нет проблем, Лили! Я сейчас позову их.

— Будь любезен.

На закате, когда солнце, малиново-огромное, загадочное, величаво опускалось к морю, готовое через несколько часов утонуть, Алиса стояла на палубе и смотрела в даль. Грандиозность картины покорила ее. Алисе никто был не нужен, и она вовсе не собиралась никого призывать, но вдруг, по какому-то наитию, она закричала:

— Алипет!.. Алипет…

Крик был настолько громким, что на палубу сразу сбежались все. Каково же было их удивление, когда они не увидели на горизонте ровно никаких очертаний.

— Померещилось, — решили спутники.

Но Алиса не ошиблась. Сердце верно подсказало ей. В те минуты, когда солнце вошло в море наполовину, на огненном фоне нарисовались сизые силуэты пирамид.

Дрогнуло Алисино сердце. Прошлая, давняя жизнь в Алипете принесла ей волшебную любовь и… трагическую гибель. Что-то сулит ей новый виток судьбы в Алипете?..

18.

Семь суток пробирались путешественники к своей цели — к Землям Джарда, пять суток ехали на джипе, последние двое суток шли пешком, продираясь сквозь непроходимые, казалось, заросли диковинных кустов. Разве они не знали, что идут не столько к сокровищам, сколько к новым испытаниям, опасностям, неожиданностям? Конечно, знали, но шли.

Шум Водопада Джарда первым расслышал Двин с его музыкальным слухом. Двин предложил:

— Давайте сделаем последний привал. Судя по всему, до водопада дойдем часов через семь.

— И там уже разобьем бивуак, — поддержала Лилия.

Развели костер, вскрыли консервы. Перекусив, повели неслышную беседу. Никто ни к кому не лез в душу, хотя каждого волновал вопрос: а что удалось вспомнить уже здесь, на месте? Но ни один не спешил с признаниями, поэтому разговор вертелся вокруг древнеалипетских легенд — тем более что это было близко к волнующей теме.

— …Да, существует много версий, почему во все названия входит слово “Джард”,— рассуждал Двин, наполнившийся в этих краях какой-то новой жизненной энергией: все его интересовало, все возбуждало любопытство.

— Видимо, Джард был главой какого-то племени, — предположил Мол.

— А я склоняюсь к тому, что это все-таки название необычного, неизвестного нам камня, — сказала Дей. — Ведь не знали же мы до поры до времени о существовании сказочного изириса. Прислушайтесь: “изирис, джард” — эти названия вписываются в один ряд.

— Но в слове этом чувствуется одушевленность, — возразила Алиса.

— Древние алипетцы одушевляли драгоценные камни, — с еле заметным раздражением пояснила Лилия.

— Согласна. Но мне все же кажется, что Джард — это древнее животное — огромное, похожее одновременно и на льва, и на тигра.

Мол ласково улыбнулся, Лилия фыркнула, Двин пожал плечами, сказав:

— Пока можем лишь предполагать. Многие тайны раскроются перед нами уже через несколько часов — я чувствую.

— Твои слова — да богу в ухо, — бросила Дей.

19.

Водопад Джарда покорил их своей титанической мощью. Многотонные массы воды с громоподобным гулом низвергались из поднебесья на огромном пространстве. Словно бушующий океан повернули вертикально. Бурливым потоком воды неслись вдаль, образуя в окрестностях множество бухт и заливов, благодаря которым местность, и без того своеобразная, превращалась в экзотически-неповторимую.

В нескольких километрах от водопада брали свое начало гигантские пещеры Джарда, у которых, видимо, были тысячи входов, и открытых, и искусно замаскированных природой: например, за каким-то валуном, или в дебрях колючего кустарника — в общем, подчас в самых непредсказуемых местах. “Входов сотни или тысячи, но есть ли выход?..” — размышляла Алиса о возможном коварстве природы. Стоило лишь взглянуть на извилины горных хребтов — и каждый непреложно понимал, почему редкие экспедиции сюда, снаряжавшиеся долго и тщательно, терпели крах… “Конечно, мы снабжены радиотелефонами, электронными “поводырями”,— успокаивал себя Мол, — но поможет ли оборудование?” Весело подставляя лицо под брызги водопада, которые долетали и за тридевять земель, Двин насвистывал в такт гулу: ему было хорошо здесь, пещеры не пугали, водопад бодрил. С прищуром опытного бизнесмена глядя на диковинную местность, Лилия Дей, казалось, взвешивала свои шансы с учетом колоссальных возможностей такой великой бизнесменши как дикая природа.

Отыскав удобное место, на берегу маленькой бухты, разбили бивуак: две двухместные палатки, “ресторан ”Изирис” на вольном воздухе под тентом.

Итак, путешественники, помолодевшие, взбодренные свежим ветерком с водопада и ледяными его брызгами, достигли своей цели. Вот они — Пещеры Джарда. Где-то в их дебрях, за семью печатями, покоятся сокровища древних зингов, о которых не устает сплетничать мир. Много лет мир сплетничал и снаряжал экспедиции, а потом и рукой махнул — бог с ними, с сокровищами, где их добыть, если участники экспедиций, археологи и просто искатели кладов, возвращаются из Алипета изнуренными, усталыми, раздраженными и на все вопросы твердят одно: сокровища эти — блеф, бросьте болтать или сами поезжайте туда, в мрачные, душные, опасные переходы пещер, куда легко войти, но выйти откуда ой как трудно…

“Почему мы решили, что свою тайну Пещеры откроют нам?” — потягивая сок грейпфрута, размышляла Алиса. — И у других экспедиций были компасы-индикаторы, снаряжение было не хуже, а физическая подготовка — куда лучше. Конечно, мы жили здесь когда-то. Это наша земля, она должна помочь своим детям. Наитие должно подсказать мне!.. — Но пока наитие подсказывало Алисе: будь начеку, не расслабляйся, опасность вокруг тебя. Вплотную приблизившись к месту своей прошлой жизни и… прошлой смерти, Алиса хотела во что бы то ни стало наверняка определить своего убийцу и тогда… Тогда видно будет. Раньше времени нечего загадывать. С потаенной опаской поглядывая на своих спутников, она понимала, что здесь, на месте, каждый из них вспомнит какой-то фрагмент прошлого — но будут ли они все искренни после этого, поделятся ли своими открытиями друг с другом?..

Не забывая о том, что ей прежде всего следует наблюдать за собственными реакциями на окружающее, Алиса приметила, как волнуют ее запахи Алипета. Вот и сейчас ее поманил аромат сиреневых, похожих на гиацинты цветов, которые буйно росли на кустарнике, колючем, цепком, заполонившем собой берег заливчика неподалеку. Пользуясь тем, что Двин осматривал один из входов в пещеру, Дей переодевалась, а Мол — опасный Мол — укреплял палатку, Алиса приблизилась к манящему ее кустарнику. “Гиацинты” разных сиреневых оттенков, от бледного до густо-лилового, дивно пахли. Хотелось войти в их заросли и забыться, уснуть… На счастье, Алиса вблизи заметила лазейку в, казалось бы, непроходимом кустарнике. Ловкой ящерицей скользнула вглубь и через несколько шагов очутилась возле двух каменных плит, которые образовали подобие сиденья, даже эдакого каменного трона, прогретого солнцем и со всех сторон плотно окруженного “гиацинтами”. Сладостный запах одурманивал, и Алиса почувствовала непреодолимое желание присесть. Каменный трон готовно принял ее в свои объятия, и Алиса сразу же задремала…

…Во сне или наяву — и потом не могла сказать с уверенностью — маленькая рабыня со сладчайшей яркостью увидела несколько эпизодов своей прошлой жизни, и видение это многое прояснило для нее.

20.

В приюте Благовоний

Приют Благовоний, сводчатый полутемный зал, был наполнен благоуханиями и странными звуками: в его стены были вделаны амфоры, издававшие звуки, в которых томительная мелодия сочеталась с шумом водопада. Элегия нравилась фараону, возлежащему на низкой широкой тахте. Заканчивался сеанс массажа. Высокий мускулистый раб более часа разминал могучее тело фараона. Наступал черед рабыни Алисы. Она умащивала тело фараона пахучими кремами и бальзамами. Двин любил легкие Алисины руки. Наслаждаясь мягкими поглаживаниями и сладостной мелодией, фараон захотел усладить и свой взгляд. По его приказу раб-мастер вошел в Приют Благовоний с чудесным ожерельем в руках.

— Ожерелье для несравненной Лилии — жены фараона! — возвестили слуги.

Ярко блеснули в полутьме камни изириса, выбросив синие, зеленые, золотые снопы искр.

— Ты хороший мастер, Мол. Я награжу тебя, — лениво сказал фараон. В этот миг легкие пальцы коснулись его плечей, и Двин поймал своей лапой руку Алисы. Подобно камням изириса ревниво блеснули глаза Мола. Алиса заметила, но Двин и ухом не повел. Он захотел наградить и Алису за усладу. План быстро созрел в его голове, и он приказал Молу:

— Раб, надень ожерелье это на рабыню. — Тот молча повиновался. Послушная малейшим желаниям фараона, Алиса скользнула вдоль его ложа и присела перед Двином, чтобы он мог полюбоваться ожерельем.

— Это твое ожерелье, рабыня, — объявил Двин, чем немало удивил и Мола, и Алису, из которых ни он, ни она ничем не проявили своего замешательства — фараону угодно.

Раздался шелест одежд. В Приют Благовоний навестить мужа вошла Лилия. Увидев ожерелье на смуглой шее рабыни, Лилия брезгливо поморщилась, не унижаясь, однако, до вопроса. Зная крутой нрав Лилии, Двин сам поспешил разъяснить, не без смекалки:

— Милая Лилия, в ожерелье, сработанное для тебя, вселились злые духи. Я не мог позволить им терзать тебя. Я приказал рабу изготовить для госпожи новое ожерелье, которое превзойдет испорченное в красоте и изяществе.

Мол покорно склонил голову — медная грива его волос понравилась Лилии.

— Ты — умелый раб? — надменно спросила она.

— Готов служить тебе, моя госпожа, — вместо ответа сказал он властительнице, но взгляд исподтишка бросил на Алису, и это не ускользнуло от наблюдательной Лилии. Неужели медноволосый, высокий, темноглазый Мол принадлежит этой рабыне?..

В будуаре Лилии

— …Значит, ты готов сработать новое ожерелье? — спрашивала раба Лилия, полулежа на огромном обтянутом изумрудной парчой диване.

— Готов, моя госпожа.

— А в прежнее на самом деле вселились злые духи или просто фараону захотелось подарить его этой гибкой, как ящерица, рабыне? — дерзко спросила Лилия, прекрасно зная, что раб не в силах ответить на такой вопрос. — Отвечай, не бойся.

— Я не из трусливых, — неожиданно сказал Мол, вскинув голову так, что на смуглый лоб упал медный завиток, которым невольно залюбовалась госпожа. — Рабыня должна изгнать темные силы из ожерелья, или они подчинят рабыню.

— Мне кажется, — многозначительно начала жена фараона, — что пока эта рабыня подчинила кое-кого? — вопросительно посмотрела на Мола и быстро спросила: — Она твоя любовница? Отвечай!

— Нет!

— Но ты хотел бы этого?

Раб промолчал.

— Чего бы ты хотел, Мол? Скажи мне, и я сделаю.

Раб молчал. Рискуя навлечь на себя гнев.

— А ты — упрямый раб, — восхищенно сказала Лилия. — Изготовь для меня невиданное в Алипете ожерелье — Ожерелье Джарда — и ты станешь моим любимым рабом.

“Неужели не понял?” — провожая его задумчивым взглядом, размышляла Лилия.

В углу, в напольной вазе, курились палочки благовоний — их аромат подсказал жене фараона, что делать дальше. Ей нужны свежие кремы, и никто не подумает ничего лишнего, если она вызовет эту рабыню — Алису, ведь она помогает Алхимику изготавливать его снадобья.

Как только Лилия вновь увидела быструю гибкую Алису, волна ревности захлестнула ее сердце: кто бы мог подумать, что ревность эта направлена вовсе не к фараону — его жирное тело давно перестало волновать жену.

— Ты принесла мне свежий бальзам для ног?

— Да, госпожа.

— А для рук?

— Вот, моя госпожа, — левой рукой поддерживая поднос, правой Алиса указывала на темные склянки. Когда слегка наклонялась, камни изириса вспыхивали.

— Не страшно тебе ходить в заколдованном ожерелье?

— Так было угодно фараону.

— …Или ожерелье это греет тебя любовью того, кто его сработал? — с еле сдерживаемым гневом спросила Лилия, и хитрая Алиса сразу раскусила и ход ее мыслей, и подтексты. “Э-э-э! — подумала рабыня. — Здесь надо быть поосмотрительней,” — а вслух сказала с заметной робостью: — Любовь Мола направлена совсем не на меня.

— Есть другая?! — вскрикнула Лилия. — Кто же она?

— Страшусь сказать. — Алиса потупила взор.

— Не бойся, — прошептала Лилия, сгорая от желания узнать имя той, которой принадлежит полюбившийся ей раб. — Ну не бойся же, говори своей госпоже.

Потоптавшись на месте, Алиса еще глубже понурила голову и еле слышно пробормотала:

— Госпожа, ты сказала, что ожерелье изготовлено с любовью…

— К кому же?!

— Но разве ты забыла, госпожа, кому оно предназначалось?.. Прости меня, госпожа.

Еле сдерживая свое ликование, Лилия бросила: — Пустое болтаешь, рабыня, — но на запястье Алисы благодарно надела золотой браслет. — Но я ведь забыла объяснить рабу, каким должно быть ожерелье. Ступай за ним, Алиса. Приведи его сюда. Или нет. Приведи его в Зал Изириса.

Алиса вздрогнула: Зал Изириса со сказочным богатством расположен в Большом Дворце, и дорогу туда знали лишь самые приближенные слуги.

— Прости, моя госпожа, я плохо знаю дорогу туда.

— Ах, какая же ты неловкая! — воскликнула Лилия и заколебалась. Принимать Мола в своем будуаре было опасно. Кроме того, он должен увидеть ее на фоне чудных сокровищ, сосредоточенных в Зале Изириса. Девчонка, конечно, лжет: Мол пока не влюблен в Лилию, опытная женщина, Лилия это прекрасно понимает. Но он может влюбиться в нее и забыть всех Алис на свете, если увидит Лилию в сказочной оправе драгоценного зала. Нужно доверить тайну перехода туда девчонке — такова воля провидения.

— Пойдем, — приказала она. — Я покажу тебе путь, и ты приведешь раба из Малого Дворца в Большой.

И они пустились в путь. Жена фараона прекрасно ориентировалась в хитросплетениях подземного лабиринта, ибо принимала деятельное участие в разработке схемы переходов из Малого Дворца в Большой.

В подземном лабиринте

О заманчивые ходы подземелья! Таинственные, причудливые ходы, ведущие из Малого Дворца, уютного, приспособленного для жизни, в Большой Дворец, предназначенный для ритуальных действ, для приемов, предназначенный для прославления перед спесивыми иностранцами величия сказочного Алипета. Чего стоил один лишь Зал Изириса!..

На Алису он произвел чарующее впечатление, и теперь она возвращалась восвояси с тем, чтобы отыскать Мола и доставить его пред очи Лилии в дивный Зал Изириса. Опасаясь, что рабыня запутается в хитросплетениях поворотов и лазеек, Лилия вручила ей “путеводные четки”, где гагатовые бусины обозначали повороты направо, нефритовые — повороты налево, а коралловые — потайные лазейки, на первый взгляд незаметные в полумраке. Черные гагаты, зеленые нефриты и красные кораллы образовали удивительное сочетание: словно волчья ягода на ветке.

“Четки ”волчья ягода”, — прошептала Алиса, расправляя плечи после очередной лазейки, как вдруг почувствовала чью-то ладонь на своей спине. Вздрогнув, она закричала и стремительно оглянулась. Перед ней, тяжело дыша, стоял Мол. Глаза пылали в полумраке подобно камням изириса. Сильными руками он прижал Алису так крепко, будто вдавил себя в нее. Пытаясь вырваться, она почувствовала влажность губ и дерзость его языка…

Скользнули на землю четки, бусины которых столь тщательно перекидывала Алиса во время перехода. Став от ярости вдвое сильнее, рабыня избивала жесткими кулачками бронзовое тело дерзкого раба, выкрикивая:

— Пусти!.. Да пусти же! Я должна тебе сказать!.. По велению Лилии!

Даже чудодейственная фраза “по велению Лилии” пролетела мимо раба, предавшегося своей страсти, горящего желанием во что бы то ни стало завладеть Алисой. Но не так-то это было легко с ней — увертливой, гибкой, ненавидящей. Отхлестав Мола по щекам, Алиса наконец получила передышку, во время которой успела сообщить тоном, не предвещающим ничего хорошего:

— Налетел, как джард! Исцарапал?!

— Да нет же, нет!

— Как я теперь покажусь Лилии?

— Я не поранил тебя!

— Она повелела Привести тебя…

— Как — “привести”? Я сам дойду.

— Ты не понял! В Зал Изириса! Ну что, дойдешь сам?

— Конечно нет, Алиса! Дорогу туда знают лишь избранные слуги!

— Почему не спрашиваешь — зачем? — бросила Алиса.

— Я знаю, — с достоинством ответил Мол. — Мастеров зовут в Зал Изириса только затем, чтобы показать какую-то драгоценность, которую нужно скопировать.

— Вот и ошибся.

— Нет, не ошибся. Ты же знаешь, Алиса: Лилия повелела мне изготовить Ожерелье Джарда. Значит, хочет показать эскиз.

— Эс-киз! — фыркнула Алиса.

— Да, — торжественно сказал он. — Ты одна насмехаешься над моим мастерством ювелира, а вот Лилия…

Увидев, что работящий Мол может основательно пострадать от собственной слепоты, что настроенный на новую интересную работу, он не воспримет намеков истерзанной страстью Лилии, Алиса пожалела его. Смирив гнев, она начала речь.

— Выслушай меня, Мол. Никто не сомневается в тебе как в ювелире. Ты, несомненно, изготовишь Ожерелье, которое прославит твое имя далеко за пределами могущественного Алипета. Но жена фараона зовет тебя не затем, чтобы показать эскиз. Если она начнет разговор с Ожерелья, пусть и это не обманет тебя. Жена фараона Лилия — могущественная Лилия — влюбилась в тебя…

— Нет! — воскликнул Мол, словно его несогласие могло отменить это чувство.

— Да, Мол. Да. Любовь господ, к сожалению, не может миновать нас, рабов.

— Это тебя не может миновать! Это в тебя влюблен фараон Двин!

— Оставь, Мол, — устало возразила Алиса. — Двин просто использует меня. И я не могу воспротивиться — я рабыня. А вот Лилия — поверь моему женскому чутью — влюбилась в тебя. Знай это, Мол, и пойдем в Зал Изириса.

— Но я не хочу! Я не желаю, Алиса! Мне не нужна ее любовь! Что за адское наказание — любовь старой жабы!

— Ты неблагороден, Мол, — отрезвила его рабыня.

— А я не господин! Благородство для меня необязательно!

— Благородство обязательно для всех, Мол, для каждого алипетца. Помни это, Мол, и пойдем.

В Зале Изириса

Водопад красок, блеска, мастерства, прелести неземной — вот каким предстал перед смиренным рабом Молом легендарный Зал Изириса.

Сквозь золотые струи литья, в которое были вделаны тысячи драгоценных камней, пробивались причудливые ветви подсвечников, изящные ладони тысяч полок, где разместились вещи: ларцы, вазы, сосуды, амфоры, наполненные мерцанием дивных драгоценностей. Инкрустированные перламутром и камнями полы были устланы пятнистыми шкурами и мягкими коврами.

Пожалуй, лишь водопад Джарда производил на Мола такое же могучее впечатление. Потрясенный сказочным каскадом, раб не сразу заметил в дальнем углу, на шелковых подушках, ожидавшую его Лилию. Бледная, встревоженная, она взирала на него издалека… Почему во взгляде ее поселился оттенок страдания?..

Может быть, в последнюю минуту она поняла свою ошибку: не стоило принимать возлюбленного в Зале, где сама она терялась в круговерти блеска вещей… А, может быть, всегда и единственно верным женским чутьем Лилия поняла, что все краски мира не могут соперничать для Мола с прелестью гибкой, как ящерица, Алисы?.. “…В подземном переходе, там, где тяжело дышать и трудно пролезть, он пытался овладеть Алисой…” — горько подсказал Лилии внутренний голос…

Но стареющая жена фараона не могла смирить свою страсть.

Зачарованным жестом она поманила раба к себе…

…И Мол пошел туда.

Он ступал так медленно и осторожно, как будто в углу сидел самый большой и могучий зверь всех частей света — огромный джард.

В будуаре Лилии

— Я принес тебе Ожерелье Джарда, госпожа.

— Ты великий мастер, Мол.

— Прикажешь положить его в ларец?

— О нет, нет! Надень его на меня! — не в силах сдержаться, Лилия привстала с изумрудного парчового дивана, готовая прильнуть к Молу. — Ты работал над ним сорок семь дней!.. — И прошептала страстно: — Отрывая у меня часы, в которые я могла бы ласкать тебя…

Надевая Ожерелье на шею Лилии, Мол коснулся ее дрябнущей кожи и невольно вздрогнул. От Лилии не укрылась эта деталь. И впервые за полтора месяца их любовной связи жена фараона не сдержалась, с безумной горечью выговаривая Молу: — Конечно! Ты хотел бы коснуться ее шеи! Я знаю: ты выслеживаешь ее в коридорах дворца, ты крадешься за ней, ты дышишь одной ею! Несколько раз ты пытался овладеть ею! И лишь ее изворотливость спасала ее от твоих притязаний! Она не любит тебя! Она презирает тебя! А ты вновь и вновь крадешься за ней!.. — Лилия перевела дыхание. — Хотя разве я вправе осуждать тебя за это?! Ты не любишь меня, а я, однако, вновь и вновь зову тебя к себе. Каждый раз зарекаюсь звать и… зову! Что за наваждение такое?! Когда и кто сможет избавить меня от него?! Сколько жертв я принесла на алтарь, сколько молитв вознесла к небесам, и к водопаду Джарда — и все напрасно — нет исцеления от этой страшной болезни, имя которой — любовь.

* * *

Прекрасно сознавая, что Мол вложил в Ожерелье Джарда всю силу любви к Алисе, Лилия не могла отвести взгляда от чудного творения. Тонкие, темно-коричневые ремешки из кожи джарда образовывали вязь, в которую были вплетены и вделаны камни изириса. Все алипетцы издавна знали: нет прочнее кожи и шкуры джарда. Мех джарда сохранялся веками, изделия из его кожи не могли обветшать. Могучее животное обладало всем тем, о чем мог лишь мечтать человек: сказочным долголетием, огромной силой, вековой гибкостью мускулов и свежестью кожи. Прожив долгую-долгую жизнь, любой джард и после смерти служил хозяевам: оставались его ларцы, ремешки. Его шкура украшала жилище. Но любой джард всегда переживал несколько поколений своих хозяев.

Услышав тяжелые, мягкие шаги своего любимого зверя, Лилия подумала: “Я состарюсь, совсем одряхлею… а Джа, мой Джа останется по-прежнему сильным, — вздохнула и вдруг приободрилась: — Но и Алисе не бывать вечно юной. И она — состарится. И она — одряхлеет, — Лилия вздрогнула. — Но пока…”

Зеркало отразило ее в Ожерелье Джарда. “Если бы Джа мог хоть частичку своей свежести передать мне…” Припоминая заклинания колдунов, Лилия вдруг вспомнила, что какая-то часть энергии все же может перейти от одного к другому. Сомнений быть не должно. Надо дать Алисе поносить Ожерелье. Чем черт не шутит — а вдруг… А вдруг Алиса сумеет зарядить Ожерелье своим очарованием юности. А вдруг потом опять надетое на Лилию Ожерелье потянет к себе дерзкого, упрямого, но самого желанного и любимого Мола…

От нетерпения Лилия хлопнула в ладоши не раз и не два. Явившейся служанке быстро приказала: — Вызови рабыню из лаборатории Алхимика, да поживее!

21.

…Сладостный запах цветов, похожих на гиацинты, одурманивал, и пробуждение Алисы было медленным… Отходя от сна-видения, она, однако, прекрасно помнила и сознавала все пришедшее к ней во время этого странного забытья.

Многое было подсказано Алисе таким необычным путем. Многое.

Итак, здесь, где они расположились бивуаком, берут начало Пещеры Джарда, которые, как выяснилось в видении, через километры подземного лабиринта завершаются огромным Дворцом — о нем, кстати, никто и никогда не упоминал. А там — Зал Изириса. Именно там — сказочные сокровища, о которых не устает сплетничать мир. Пройти туда можно, если… Если отыскать четки “Волчья ягода”. Алиса уверена: пальцы ее вспомнят по ощущению, пальцы подскажут, а гагатовые, нефритовые и коралловые бусины поведут вперед лучше любого поводыря. Следует пошататься по пещерам здесь, поблизости, ведь, судя по всему, две тысячи лет назад Алиса обронила “Волчью ягоду” недалеко отсюда.

Теперь о самом главном: о жизни и смерти. Видимо, с Мола подозрения можно снять. Лилия — куда опаснее. Она ревновала Мола до обморока. В ревности Лилия могла переступить грань и удушить Алису в одном из переходов, тем более, что сделать это было ей столь легко: послать рабыню из Малого Дворца в Большой или обратно и — пуститься вослед. Лилия могла убить. Могла. Напрашивается вывод: держаться от нее подальше. Но тут опять загвоздка — Алиса даже поерзала на теплом каменном “троне”: Лилия единственная изо всех них прекрасно ориентируется в подземном лабиринте, ведь он был сооружен чуть ли не по ее схемам. Лилии не нужны четки, она спокойно пройдет в Зал Изириса сама, когда… когда вспомнит… Но, может статься, уже вспомнила и только делает вид перед спутниками, что узнавание еще впереди?..

Можно сделать вывод: воспоминания приходят к каждому из них своим, самым доступным путем. Это основывается на особенностях психологии. Рациональная, могущественная Лилия вспомнит многое, блуждая по пещерам. Мол вспомнит, играя камнями — он был мастером. Двин вспомнит по звукам, по этим странным пещерным звукам — недаром его “Элегия зингов” казалась всем в Нивелии странной, что ж тут удивительного, ведь это мелодии древнего Алипета. Саму Алису пленяют запахи, тоже объяснимо — ведь она помогала изготавливать бальзамы, кремы и притирания Алхимику в его лаборатории. Вновь перед ее мысленным взором проплыли синие глаза, мягкие медовые волосы…

— Алис! Алис! — врезался в наваждение голос Мола.

“Принес черт!” — возмутилась она, однако, вспомнив, что он, как выходит, не покушался на ее жизнь, сразу перестала сердиться. Однако, встречаться с Молом не хотелось, хотелось одной побродить по близлежащим пещерам, и Алиса, спрыгнув с “трона”, юркнула между кустов, в сторону, противоположную той, откуда ее звал навязчивый Мол.

…Да будут благословенны заросли “гиацинтов” и каменный “трон”, подарившие ей память!

22.

Найти четки “Волчья ягода” на такой огромной территории — вот уж именно что иголку в стоге сена — размышляла Алиса в подземелье. Самый реальный путь — следить за Лилией. Ухватить ее первые шаги, а дальше Алиса сориентируется сама.

Огибая опасно нависшие сталактиты, Алиса услышала шорох и насторожилась.

…Шаг туда, откуда раздался шорох, еще шаг…

Выглянула из-за укрытия сталактитов, и волнение сразу отпустило ее. С радостным выражением лица, вдохновенно прислушиваясь к загадочным звукам пещеры, стоял Двин. Мелодия пещеры, которая складывалась из посвистов сквозняков, из отдаленного гула водопада, еще из каких-то необъяснимых звуков, напоминала его “Элегию зингов”. Пусть потешится, улыбнулась Алиса. Ей было приятно, что ее теория о воспоминаниях подтверждается — значит, она не ошиблась.

День становился все жарче. Уже не спасала свежесть водопада. Мужчины разомлели на солнце. Казалось, они уже не хотят не только купаться, не только есть, но и самих сокровищ древних зингов не хотят — жа-а-арко, ду-у-ушно…

— Неужели вы не хотите окунуться, лежебоки? — весело спросила Лилия.

— Ты шутишь? — заныл Двин.

“Как весело спрашивает, не иначе как вспомнила, — сообразила Алиса. — Теперь за ней глаз да глаз”. Купаться не хотелось, но Лилию ни в коем случае нельзя было упускать из поля зрения, и Алиса готовно откликнулась:

— Поплавать в заливе водопада, да что может быть лучше?

— Лучше может быть лишь укус крокодила, — ехидно заметил Мол, вяло отбиваясь от Лилии, которая пыталась поднять его. Видение Алисы опять подтверждалось: там, в Нивелии, Лилия была довольно холодна к Молу, а здесь прошлое все больше довлело над ней. “Дураки! — в сердцах обозвала мужчин Алиса. — Вот найдет Лили ход к Залу Изириса и — скроет. А потом вернется в Нивелию, наймет…”

— Так пошли, Алис? — оторвала ее от раздумий Лилия, уже шагавшая к заливу, и Алиса устремилась за ней.

“Не-ет, Лили, не удастся тебе одной исследовать подземелье — я начеку.”

“Когда же ей надоест? — возмущалась в душе Алиса, наблюдая, как Дей с видимым удовольствием прыгает в воде, приседает, ложится на спину, отдыхая, а потом вновь плывет. — Чемпионка, чтоб ее! Да я уже устала!”— Но Лилию Дей никакая усталость не пронимала. Или сознание того, что скоро она завладеет всеми сокровищами отдельно от этих дурачков, давало ей лишнюю энергию? Как бы то ни было, сама Алиса устала, даже нахлебалась уже, когда неожиданная волна — привет от водопада Джарда, — докатилась до залива. “Не дай бог утонуть!” — подумала Алиса: а что? разве так уж редко судьба подшучивает над людьми. Казалось бы, несколько усилий — и они обретут сокровища зингов, и тут…

Тем более для Лили ой как выгодно было бы “потерять” Алису. Стало страшно. Опасность — показалось Алисе — прямо-таки витала в воздухе, несмотря на то, что он был напоен ароматом солнца, брызгами водопада, блестками на воде. Надо быть бдительной…

…Лилия Дей, сильная, мускулистая, приближалась к Алисе. Вот возьмет сейчас за голову, с силой опустит под воду и… продержит там три-четыре минуты. Оглянувшись по сторонам, Алиса увидела, что помощи ждать неоткуда, гул водопада заглушит любые крики, следует надеяться лишь на свою увертливость. Оттолкнувшись от подводного валуна ногами, Алиса стремительно отплыла от Дей. Лилия — за ней.

— Игра в салочки? — с нервозным смешком уточнила Алиса.

— Она самая, — многозначительно заметила Дей и спросила: — Ты умеешь отдыхать на спине?

“На-кась, выкуси! — подумала Алиса. — Лечь на спину, чтоб ты меня сей же час угробила — жди!” — а вслух сказала: — Я не люблю мочить волосы.

— Но у тебя же не такая грива, как у меня. Карэ легко сохнет. “Вот гадюка, просто настаивает, чтоб я легла на спину, и тогда…”

Продолжая опасную игру, Дей скрылась за каменным уступом, и вдруг стремительной торпедой выскочила оттуда, так что Алиса еле успела отпрянуть. Этот трюк она повторила три раза, чем окончательно измотала Алису. “Пора уходить, я устала, теперь ей ничего не стоит утопить меня, пора уходить.” От усталости нарушилась координация движений, ноги скользили по подводным камням. Если Лилия сейчас заметит это, тогда плохи Алисины дела. Взяв себя в руки, Алиса сосредоточенно, из последних сил, переплывала от уступа к уступу, скорее туда, к берегу, задыхаясь, растрачивая последнюю энергию, скорее к берегу — от страха, от гибели.

Выйдя на берег, Алиса никак не могла выровнять дыхание, но в душе торжествовала: попробуй-ка теперь, Дей, утопить меня — что, не вышло?

Устремив победный взор на залив, Алиса ждала коварную. Тогда ты удушила меня, теперь — хотела утопить. Но не учла, что теперь я вооружена прошлым опытом, и меня не так-то легко…

“Никак не накупается, лошадь!” — фыркнула про себя Алиса, и в ту же секунду острое озарение пронзило ее: да не собиралась Дей никого топить! Напугав Алису, она переключила ее внимание и… улизнула подлая!..

Алиса побежала по берегу, надеясь, что грива Лилии мелькнет за каким-нибудь уступом. Не тут-то было!

Дей исчезла.

23.

Сначала мужчины восприняли это как шутку, причем, Двин — с благодушием, а Мол — с раздражением.

— Побегает-побегает, и вернется, — хохотнул Двин.

— Ну ка-ак же, чтоб Дей, и без выпендрежа, — протянул Мол. — Все эти ее побрякушки, все эти длиннополые наряды — все рассчитано на эффект. И даже глупые выходки!

“Ну не-е-ет, она далеко не глупа, и вы знаете это не хуже меня, — подумала Алиса. — Не вас удивляет Лили, а просто рыщет сейчас на свободе. Верно, уже сориентировалась в лабиринте и гарцует теперь прямо к Залу Изириса — как говорится, без дороги, напрямик,” — Алиса чуть не захныкала от досады: ведь знала же, что нельзя ее упускать, и — упустила. По-дурацки, глупо, смешно — упустила!

Несмотря на то, что мужчины не высказывали этого, впрочем, как и Алиса, они тоже что-то обдумывали, — в общем, смутные подозрения зародились у каждого в душе.

— Трое одного не ждут, — с детской непосредственностью приняв свое решение, приступили к обеду. То ли от жары, то ли от перенасыщения организма консервированными продуктами, аппетита не было: паштет отдавал металлом, суп предстал безвкусной похлебкой, а котлеты — пресной жвачкой.

“А на десерт — горькие размышления,” — думала Алиса, потягивая кислый лимонный сок.

— Когда явится, будем бойкотировать, — буркнул Мол.

— Как? — удивился Двин.

— Очень просто: не разговаривать, — бросил Мол.

— Было бы с кем, — урезонил его Двин, — слушайте, ведь могло и случиться что-то.

— С ней?! — Алиса вложила в реплику всю силу негодования.

— Хорошо, подождем, — согласился Двин.

Ждали два часа. Лилия не появилась. Пришла пора начинать поиски. Осматривая то место у залива, где они купались, Мол задумчиво проронил: — Вообще-то вы очень долго купались.

— Думаешь, могла устать? — уточнил Двин.

— Естественно.

— И тогда…

Все подумали об одном: чрезмерная усталость, эйфория плавания, стоило неудачно нырнуть и — удар о выступ, да если еще виском… Потеря сознания. Неуправляемое тело выплывет из залива, а там бурливые воды водопада понесут его все дальше и дальше…

Мужчины скисли, и тогда Алиса бодро пообещала:

— К вечеру появится. Она жива и здорова. Я знаю. Я чувствую.

Дей не вернулась ни к вечеру, ни наутро. Через сутки стало ясно, что с ней произошло самое худшее.

Лилия Дей утонула.

24.

— Невыразимо горько, что мы начинаем с такой потери, — сказал Двин через сутки за завтраком, когда кусок никому не лез в горло.

“Да-а, — подумала Алиса, — пришли за находками, а действительно начали с живой потери, ужасно…”

— …Теперь надо постоянно держаться вместе, — рассуждал Мол. — Давайте выработаем форму поисков. Я предлагаю следующее. Двое с полным снаряжением заходят в пещеры, углубляются туда, а один — постоянно на входе, страхует. Регулярная связь по радиотелефонам. Осторожность. Если какой-то шорох — предвестник обвала — сразу назад. Достаточно с нас и одной жертвы, извините за кощунство.

— Разумно, разумно, — поддакнул Двин.

“Значит, мне придется тащиться в тандеме с кем-то — неохота”,— вздохнула про себя Алиса, а вслух сказала: — Я тоже согласна.

— Что ж, тогда приступим, — скомандовал Мол. — Двин на страховке, мы с Алис — в поход.

— Нет уж! — резко, сознавая, что совершает бестактность, брякнула она. — Мы с Двином — в пещеры, ты — на страховке.

— Да не все ли равно! — взъелся Мол. — Я согласен!

Конечно, Алисе хотелось сразу оторваться от Двина, но чувство опасности удержало ее. Почему, собственно, они решили, что Дей утонула, ведь они еще ничего не знают об этой местности. Да, они читали об Алипете, но теория далеко отстоит от практики. А если Дей укусила змея? А если на нее напало какое-то животное? И на первых порах Алиса отходила от Двина разве что метров на десять-пятнадцать. Но дальше — больше. Сколько заманчивых проломов встречалось на пути, и всюду хотелось заглянуть, ведь, в отличие от своих спутников, Алиса теперь четко представляла себе первую цель поисков — четки “Волчья ягода”. Кроме Алисы, эта нитка разноцветных бус никому ничего не скажет, но для нее эта находка будет первым шагом в Зал Изириса, поэтому бывшая рабыня смотрела по сторонам во все глаза: вдруг да заалеет коралл, или матово блеснет гагат, или зазеленеет нефрит — вот бы была удача!..

Но случай не выпадал.

Они бродили часа два, и вернулись ни с чем.

— Затея начинает казаться мне пустой, — признался Двин. “Еще бы! — подумала она. — Если бы не воспоминание о ”Волчьей ягоде”, в этих десятках километров лабиринтов вообще бы нечего делать!..”

— Нет, Двин, ты не прав, — сразу оборвал его Мол. — Ты и сам говорил, что начинаешь кое-что припоминать…

— …Но лишь какие-то блестки, и то — когда слышу гул пещер…

— Ну и что? Из блесток-фрагментов рано или поздно сложится целостная картина! Стоит мне взять в руки камень — и я тоже начинаю припоминать. Давайте искать любые следы: камень, цепь, любая мелочь — могут оказаться ключом к открытию! И поведут за собой!

В этот день они выходили в пещеру четыре раза, впустую. Перед пятым выходом Алиса философски заметила:

— Первый день поисков еще ничего не значит. Будем искать неделю, другую. Будем искать месяц. И не будем отчаиваться. Победа не дается сразу.

Мужчин взбодрил ее деловой настрой, и в пятый раз они пустились в путь усталые, но в приподнятом состоянии духа. “Надо верить, что найдешь, и тогда обязательно найдешь”,— поощряла себя Алиса, всматриваясь в темный тоннель, как вдруг…

…Как вдруг ей показалось, будто что-то проблеснуло там — мельком. Алиса рванулась вперед, скачком обогнула каменный выступ, следующий, наклонилась и…

Неужели померещилось?..

Нет, Алиса могла поклясться, что ей не привиделось — впереди светлым всполохом… промелькнула грива Лилии Дей!..

Значит, Лили не погибла. Она просто затаилась. И ждет своего часа? В одиночку ищет сокровища? Возможно, она настолько четко вспомнила схему проходов к Большому Дворцу, что теперь ей нечего делать со своими спутниками. Делиться Лили не желает. Она желает заполучить сокровища древних зингов, одна, и полностью.

Стоит ли говорить обо всем мужчинам?.. Лучше выждать. Время покажет, какие тайны следует раскрыть, а какие — оставить себе.

Итак, Лилия Дей жива. И по-прежнему опасна.

25.

Прежняя недавняя жизнь Алисы, то есть: нудная контора, скудные обеды, переполненные автобусы — отлетела куда-то, забылась. И даже последующие, более увлекательные, эпизоды ее жизни, связанные с фирмой “Золотой грош”,— тоже истаяли в тумане прошлого. Единственно реальной была теперь пещерная жизнь — постоянные вылазки в лабиринт. Чуткие уши: где шорох? не предвещает ли он обвал? “Я Алис” — “Я Двин” — “Как слышно?” — “Далековато забрались” — “Индикатор показал маршрут” — “Держитесь северо-западного направления. Как меня слышно, Алис?” — “Слышу хорошо, Двин”…

Так и не рассказав мужчинам, что Дей жива, внутренне опасаясь ее, Алиса тем не менее упорно “покоряла” пещеры, надеясь когда-нибудь — в какой-то счастливый миг! — зацепить хоть краем глаза нитку бус — самых любимых бус на свете — четки. Где-то рядом находилась коварная, вероломная Дей, но чувство страха напрочь отошло от Алисы. Со времени мнимого исчезновения Лилии прошло трое суток. Судя по тому, что один рюкзак с провизией пропал — незаметно для мужчин, но заметно для Алисы, Дей еще не нашла Зала Изириса, но, подкрепляя себя консервами, видимо, надеялась сделать это в ближайшее время.

Пора бы уж провидению сжалиться над Алисой и подбросить ей какой-нибудь сюрприз.

Видимо, судьба вняла просьбам Алисы. Правда, сюрприз ее был жесток.

26.

Чрезмерные нагрузки, и физические, и психологические, сказались, и на пятый день вылазок Алисе настолько надоели и переклички, и коллективизм походов, что она засунула поглубже во внутренний карман куртки радиотелефон и быстренько оторвалась от приставучего Мола: юркнула за один из выступов, Мол даже не заметил.

Представляя, насколько опасна может быть Дей, Алиса проверила нож, висевший у нее на ремне (как и у всех участников экспедиции), и рванулась в глубь пещер, взбадривая себя ею же придуманным девизом: сокровища джарда, мол, не для трусов!

…Еще не поздно было отказаться: и от этого девиза, и от дерзкой мечты — но…

…Как назвать то чувство, что непреодолимо тянет человека вперед, к лишениям и дьявольским опасностям?..

…Она лежала в узком темном тоннеле, головой к выходам из пещер — значит, шла по направлению к бивуаку. Возможно, хотела встретиться с друзьями.

Она лежала ничком, с разметавшейся гривой светлых волос.

Тихонько охнув, Алиса села на каменный выступ. Но вскоре взяла себя в руки и подползла к Лилии. Включила фонарик. Дрожащими руками поправила волосы мертвой Лилии Дей и вскрикнула…

На шее мертвой было ожерелье. Темно-коричневые ремешки кожи и вплетенные в них камни изириса. Сломленная двумя потрясениями, Алиса зарыдала. Она плакала бурно, неутешно, как ребенок. Выплакав какую-то часть стресса, утерла лицо носовым платком, перевела дыхание.

Итак…

Она нашла сокровища древних зингов. Но она мертва теперь.

Она умерла с этой тайной.

Отчего умерла Лилия Дей? Ответить на этот вопрос сейчас, одной, Алисе было не под силу. Скрывать происшедшее Алиса не имела права. Неловко вытянув радиотелефон из глубокого кармана, Алиса вызвала в тоннель своих спутников.

27.

Кто мог предвидеть, что они увидят Ожерелье Джарда при таких роковых обстоятельствах?

— Все-таки она умерла позже, чем показалось нам, — прошептал Мол.

— Отбилась от нас, — пожал плечами Двин, приподнимая мертвую Дей. — Мол, помоги.

Когда они приподняли тело, сразу поняли, отчего умерла Лилия: на шее остались багрово-сизые следы насилия. С минуту все находились в шоковом состоянии. Наконец Алиса выдохнула:

— Удушена.

— Но кем?! — не сдержался Мол. — Здесь же никого нет!

Последняя фраза прозвучала, конечно, по меньшей мере странно: нет посторонних, имел в виду Мол, но трое спутников Дей — налицо. Воцарилась напряженная тишина, в которой, казалось, зависли взаимные подозрения. Ведь теоретически каждый из них, встретившись в пещере с Лилией, мог притаиться, а затем настигнуть ее в тоннеле…

— Постойте! — решительно сказал Двин. — Давайте повнимательнее рассмотрим Ожерелье Джарда. Может быть, в нем все дело.

Спутникам, несомненно, хотелось, чтобы дело разрешилось столь просто и естественно, но… Даже при первом взгляде на ожерелье, которое свободно болталось на шее Лилии, стало ясно: приплести сюда украшение не удастся. Вот если бы оно подобно ошейнику стягивало горло, тогда… Но ожерелье болталось. Тяжело вздохнув, Двин, с помощью Алисы, протащил его через голову мертвой, причем, ее волосы цеплялись за украшение, словно и после смерти Лилия Дей не хотела расстаться с украшением, которое так долго и упорно искала, чтобы погибнуть в нем.

“А я ведь тоже тогда, две тысячи лет назад, умерла именно в нем, примерно в таком же узком темном тоннеле, — подумала Алиса. — И меня задушили. — Она вздрогнула от странной, чудовищной догадки: — Неужели судьба настигает каждого, хотя бы и спустя тысячелетия? Если Лилия тогда не пожалела меня, значит, рок не пожалел и ее, пометив в том же самом месте той же расправой!.. Вот это да-а!..”

Легко сказать: судьба, рок, фатум. Но рок сам по себе не налетит сзади, не вонзит в спину нож, не метнет копье, не задушит. Любой рок, фатум приобретает определенные черты человека — насильника, убийцы, чудовища.

Так кто же задушил Лилию Дей?

Спутники боялись встретиться взглядами.

28.

Когда после страшного потрясения вернулась ясность мысли, каждый из охотников за богатством думал об одном: Дей нашла сокровища Джарда. Дей была в Ожерелье. Ожерелье Джарда подсказало ей путь.

Поздним вечером они решили хорошенько отдохнуть за ночь, оправиться от всех переживаний, а утром выступить в поход. Засыпая, Алиса страшилась, что мужчины будут настаивать на том, чтобы она надела Ожерелье и, подобно Ариадне, повела их. Надеть только что снятое с убитой Ожерелье — при этой мысли Алису передергивала нервическая судорога.

— В конце концов, — на ночь глядя успокоительно пробормотал Двин, — нельзя отрицать такой возможности, что где-то в дебрях бродят аборигены — а почему нет?

— Но мы ни разу никого не заметили! — со злобой бросил Мол.

— Дорогой мой, так на то они и местные жители, чтобы умело маскироваться, не показываться на глаза пришельцам!

— А что? Возможно… — Алиса словно ухватилась за успокоительную версию: а как иначе? иначе не уснешь. Если постоянно думать о том, что убийца, способный повторить все, лежит поодаль от тебя, — не уснешь.

Мол саркастически крякнул. Алиса вздохнула. Двин засопел.

29.

Среди ночи Алиса проснулась, будто кто-то толкнул ее в плечо. Ей предстала довольно неприятная сцена. Метрах в двадцати от ее спальника на корточках сидели мужчины и перешептывались. При слабом свете фонарика в их руках посверкивали камни изириса.

“Сговор!” — мелькнуло в голове у Алисы. Надо сказать, что подобная сценка не понравилась бы ей и раньше, а уж теперь, при тяжко складывающихся обстоятельствах — и подавно…

Между тем мысль Алисы работала не с ночной, а с поистине утренней ясностью. “Слу-у-ушай, дорогуша: а если они заранее сговорились и решили устранить женщин? Тогда сокровища — на двоих. Вернувшись же в Нивелию, так легко оправдаться: путь тяжкий, а женщины: сами знаете, так неосмотрительны, так любопытны: одна, мол, утонула, другая брякнулась с утеса, к примеру…” Цепенея от страха, Алиса прислушивалась. До нее долетали лишь обрывки фраз.

— …вспомнила… …возвращалась…

— …конечно… поджидала… ориентируется…

— … почему-то от меня…

— резонно… а потом… напала…

Сначала Алисе не удавалось выудить смысл из разрозненных слов, но затем, в один прекрасный миг (хотя, честно говоря, далеко не прекрасный!) отрывистые нашептывания вдруг приобрели совершенно четкие очертания.

Догадавшись обо всем, Алиса чуть не вскрикнула в голос. Сомнений не оставалось — они подозревали ее, Алису! Они шептались о том, что она, Алиса, якобы выследила Лилию, а затем напала на нее в тоннеле. Именно поэтому якобы она и сбежала от Мола, а потом — совершив убийство! — вызвала их на место происшествия и вела себя как ни в чем не бывало.

Она — убийца?!

Задохнувшись от обиды и негодования, Алиса хотела вскочить и крикнуть: “Эй вы, подлецы! Я не убивала!” Но инстинкт самосохранения взял верх, и Алиса лежала притаившись. При таких хитросплетениях обстоятельств гораздо разумнее промолчать, хоть это и невыносимо, выяснить, каковы дальнейшие планы заговорщиков и тогда уже решать, как действовать дальше. Да, положение, как говорится, хуже адмиральского…

30.

Пробираться следом за двумя, вошедшими в сговор, — непростая задача. Слава богу, у Алисы уже накопился “пещерный опыт”. Приходилось держаться шагах в двадцати от них, но не более: иначе в этой полутьме можно упустить.

Надо же, придумали — саркастически усмехнулась Алиса — Мол напялил на себя женское украшение и, видимо, успешно — злилась Алиса. Камни изириса подсказывали своему бывшему мастеру дорогу. Лишь иногда он останавливался на перепутье в недоумении: направо, налево или вперед? Тогда Двин предлагал сделать привал. Получаса для памяти Мола оказывалось предостаточно, и подлая двойка вновь трогалась в путь. Алиса как нитка за иголкой — за ними.

Шли уже часов пять. За это время сделали четыре привала. Силы убывали — во всяком случае, у Алисы. Становилось все тяжелее дышать, и она боялась, как бы ее сопение не долетело до чутких ушей Двина. Пот заливал ее лицо. То и дело вытирая лоб платком, Алиса молила всевышнего: пусть сделают основательный привал, чтобы можно было прикорнуть с часок, иначе ей придется бросить все к чертовой матери и вернуться.

Алиса, конечно, не ожидала, какая чудовищная встряска уготована ей уже в ближайшие минуты…

Если бы она могла предвидеть, она бы с особым вниманием всматривалась вперед.

Но никому не дано предвидеть…

31.

Все произошло в какие-то мгновения. Страшно. Неожиданно. Непредсказуемо.

Вяло приподняв руку, чтобы в очередной раз отереть пот со лба, Алиса вздрогнула от дикого крика. Мол закричал, как смертельно раненный зверь.

Ошеломленная от испуга, Алиса взглянула вперед, а там… Блеснуло лезвие охотничьего ножа. Это Двин, идущий за Молом, пырнул его! Алиса закричала так страшно, как сам застигнутый врасплох Мол.

С поразительной быстротой и ясностью в ее голове созрело понимание: Двин — преступник. С виду такой вальяжный и мягкий — убийца на самом деле. Он выследил и задушил Лилию. Не зная сейчас, что Алиса тащится за ними, он пырнул Мола, считая, что до сокровищ уже рукой подать. Двин — преступник. А не она, как решил несчастный, доверчивый Мол…

Делать нечего — она уже выдала себя криком. Теперь предстоит поединок с мощным Двином. Это ее конец.

Из состояния оцепенения ее вывело странное замешательство впереди.

— Алис! Помоги! — крикнул Двин, как будто вовсе не совершал покушения на убийство. Отряхнув страх, Алиса с новыми силами подскочила к нему.

Удивительная картина предстала перед ней. На шее тяжело дышавшего Мола было рассечено Ожерелье Джарда.

— Оно душило меня… — прохрипел Мол.

32.

О! Это был удивительный привал!..

Мало того, что все трое ели бутерброды и потягивали сок в закутке, затерянном где-то в середине пещер Джарда! Мало того, что минуты назад произошло настоящее открытие! Самое главное — воцарилась прежняя атмосфера взаимного доверия, подозрения спали ненужной пеленой.

— …Я понял все в этот трагический миг, когда петля захлестнула горло, — продолжал свой рассказ Мол. На его шее алела рана от острого охотничьего ножа, которым так вовремя воспользовался, казалось бы, неповоротливый Двин, надрезав всего один ремешок. — Ожерелье джарда обладает удивительной способностью сжиматься и разжиматься через определенные промежутки времени…

— Примерно через пять-семь часов, — вставил Двин.

— Представляете?! — в тоне Мола просквозило восхищение. — Ожерелье со своим биологическим ритмом!..

— Собой восторгаешься? — съехидничала уже оправившаяся от потрясений Алиса. — Ведь это ты изготовил его тогда.

— Ничего я не восторгаюсь! — возмутился Мол. — Наоборот, я удивляюсь коварству прежнего Мола! — совершенно чистосердечно продолжал он: — Ведь мастер подарил Ожерелье Джарда жене фараона! Соображаете?! Хотел убить таким иезуитским способом ни в чем не повинную женщину!

— …А убил рабыню, — подхватила Алиса и добавила хрипло: — То бишь меня.

— Как это?! — не понял Двин.

— Очень просто! — Алиса пожала плечами. — Жена фараона передала ожерелье своей рабыне: ей хотелось, чтобы частица юной энергии вселилась в драгоценность и таким странным способом вошла в нее, стареющую — все суеверия, суеверия!.. Так мастер, сам того не желая, расправился не с женой фараона, а с… — Алиса чуть не брякнула: “с любимою”, но вовремя спохватилась и прикусила язык. Мол понял, но тактично промолчал.

— Извините за бестактность, а чем же ему так допекла жена фараона? — поинтересовался Двин. Алиса уклончиво промолчала, а Мол тихо, как бы извиняясь, пояснил:

— Допекла своей сумасшедшей любовью.

— Что ж, и такое бывает, — вздохнул Двин. Алиса еле удержалась, чтобы не хихикнуть. Мол опустил глаза. Сочный, красный порез на его шее, подсвеченный фонариком, выглядел зловеще.

— Слушай, надо бы еще раз йодом обработать, — предложила Алиса.

— Десять раз обрабатывать царапину?! — возмутился Мол. — Не переживай, на мне все как на собаке заживает.

— Но Ожерелье теперь надену я, — благородно заявил Двин, — иначе тебе так натрет рану — завоешь.

— Дви-и-ин, — мягко вступила Алиса. — И какой же прок с того, что ты наденешь Ожерелье? Ты вспоминаешь лишь по звукам, поверь мне. Лучше всех вспомню дорогу я, если… Если надену его.

Прекрасно осознавая, что на воображение Алисы сейчас ложится двойной груз: в прошлой жизни ее задушило это коварное ожерелье, полчаса назад Ожерелье совершило попытку убийства уже сейчас: в современной жизни — мужчины хотели избавить Алису от страшной ноши. Но Алиса, отринувшая страх (”Сокровище Джарда — не для трусов”) — была непреклонна.

Ожерелье в прошлой жизни было передано ей.

Ей самой и идти с ним. Навстречу Сокровищам.

— Алис! Знай: я постоянно начеку. Буду страховать, — надежно предупредил Двин.

— И я тоже, — подхватил Мол. — Если оно надумает дурить.

— Пустое! — с показной беспечностью откликнулась Алиса. — Поверьте: ему не удастся меня задушить… вторично.

33.

После середины пути наступил своеобразный перелом. Это были уже не прежние душные, темные ходы нудного лабиринта — это была целая страна, подземная страна, где своды становились все выше, проходы — все шире, где дышалось все вольнее и вольнее. На пути встречались миниатюрные водопады, радующие глаз многоцветьем брызг. На пути попадались ручьи, которые удавалось просто перешагивать, но уже встречались и реки, которые пока удавалось переходить вброд.

Отрадно было душам путешественников, не знавших такой экзотики в этой, современной жизни. Легкими крыльями касались их воспоминания. “Что-то приятное было связано с этим утесом”,— подсказывало сердце Алисе, и в воображении проплывали синие глаза. Странно, но она не могла ясно вспомнить облик своего прошлого возлюбленного — Алхимика… Только ощущение: нежность словно гладила сердце своей мягкой ладонью.

Все бы хорошо, но… Мол терял силы. Через несколько часов после ранения рана загноилась. Вскоре поднялась температура.

В уютном месте, на берегу подземного ручья, сделали привал. Не чувствуя прохлады, Мол сгорал от внутреннего жара.

— …Мне уже не увидеть Зал Изириса… — прошептал он сухими губами с такой уверенностью, что Алиса чуть не зарыдала, но сдержалась и даже сумела спросить, подпустив бодрости в тон:

— Ты вспомнил, Мол?! Ты вспомнил Зал Изириса? Значит, все будет в порядке!

Усмехнувшись, Мол попросил: — Поклонись от меня Залу Изириса.

— Брось, Мол! — довольно резко оборвал его Двин, не желая принимать трагичность случившегося. — Кому как не тебе, мастеру, дойти до Зала Изириса и увидеть свои творения! Вот восстановишься часов за пять-шесть и — двинем!

— Вы — двинете, — упрямился больной. — Следи за Ожерельем, Двин. Я завещаю тебе заботу об Алисе. Следи за ним, обещаешь?

— О чем речь! Только мы пойдем все…

— …Не думайте, я ни о чем не жалею. Искренно. Я был счастлив в этот походе. Я умираю счастливым…

Алиса заплакала. Двин, зажав ладонями уши, начал раскачиваться из стороны в сторону.

— …Это только кажется, что мы охотились за сокровищами, — из последних сил, уже в полузабытьи, шептал бывший мастер. — Неправда… Мы шли на свою бывшую родину… Мы любили ее… Мы были счастливы… Но мы не поняли, что это сокровища охотились за нами…

Смачивая его сухие губы, Алиса внимала последним словам Мола: —…Похороните вместе с Лили… Я раскаиваюсь в том, что тогда замышлял убить ее. За это Ожерелье отомстило мне, пусть по-другому, всего лишь заражением крови, но — справедливо. Я умираю из-за своего коварства… двухтысячелетней давности. — Он сумел даже улыбнуться. Он был мужественным человеком. Алиса недооценила его: и тогда, и теперь. Язык стал непослушным. Двину и Алисе пришлось приникнуть к его лицу, чтобы разобрать самые последние слова: — Прости, Лили… Прощайте.

Ранее державший себя в руках Двин вдруг завыл и, уронив свою голову на мертвое тело, прохрипел: — Прощай!..

34.

— …Ожерелье Джарда убило уже двоих, — приглушенно говорил Двин. — Я не хочу драматизировать, Алис, но сейчас Ожерелье на тебе. Прошу тебя: как только ты почувствуешь неладное, сразу скажи, или дай знать жестом, или…

— Хорошо-хорошо, Двин, о чем речь, я не маленькая, успокойся ради бога, — увещевала Алиса, чувствуя, что Двин практически вошел в состояние депрессии, и его надо поддержать. — Лили и Мол завещали нам найти сокровища. И мы найдем их, Двин.

— Да, разумеется, — прохрипел он, и судорога улыбки исказила его лицо, когда он добавил Алисину присказку: — А ведь они — не для трусов.

35.

Они шли и шли. Делали привалы. И опять шли. Перепрыгивали через ручьи. Обходили обвалы. Переплывали реки. За все время пути Алиса так и не встретила “Волчьей ягоды”, а, впрочем, четки были теперь уже не нужны — Ожерелье Джарда оказалось хорошим проводником: интуиция подсказывала Алисе, куда держать путь.

Перед тем, как сделать тот дивный — трагический! — поворот, перед тем, как обогнуть последний утес, сердце дрогнуло — подсказало Алисе: пришли.

Они завернули за угол и…

Чудное зрелище предстало их взору — длинный тоннель, выложенный камнями изириса, тоннель, ведущий в зал этого камня. А там, вдали, в Зале — пиршество соцветий бриллиантов и золота, искристые потоки, как у водопада Джарда…

Только когда они подходили к концу тоннеля, Двин смог выдохнуть победное: — Мы у цели!

Но как только он произнес эти заветные слова…

Страшнее того, что произошло после фразы Двина, Алиса никогда не видела в своей жизни. Чудовищный, нелепый сон — сказала бы она, но это было трагической явью.

В мгновение ока из Зала Изириса выскочил страж — огромный стремительный джард. Одним прыжком он подмял под себя Двина. Последнее, что увидела Алиса перед обмороком, была яркая, алая кровь…

Когда Алиса очнулась, то с ужасом увидела, что джард, неподвижный, но готовый к прыжку, стоит поодаль и не сводит с нее хищных глаз. Стоило Алисе пошевелить пальцем, как он сразу угрожающе зарычал. Значит, она обречена на неподвижность. Между тем, почувствовала Алиса, биоритм кожи джарда диктует ожерелью свою волю — и Ожерелье медленно сжимается у нее на горле.

Да, с горькой иронией подумала она, — кто бы мог предположить, что невинная мистификация закончится такой трагедией. Так или иначе всех их убил джард. Вот он стоит неподалеку, стережет свою последнюю жертву — и эта жертва — она. Именно ей на долю выпала самая страшная смерть, независимо от того, кинется ли на нее животное или сомкнется на шее предательское кольцо…

Алиса повела взглядом и вдруг… В стороне увидела четки “Волчья ягода”, никому не нужные теперь. Усмехаясь, повела взгляд дальше и сразу же впала в беспамятство, узрев труп Двина.

Очнулась вновь — “Господь не дает смерти!..” — от оклика.

— Джа! Джа!.. — звал кто-то приятным голосом. Или ей почудилось?.. Нет.

— Джа! Джа…

Высокий человек в светлом длинном хитоне, с медовыми волосами, успокаивал джарда.

“А ведь это и вправду Джа, — вспомнила Алиса о некогда любимом звере, — Джа…”

Будто почувствовав, что она пришла в себя, человек обернулся. Доброе выражение лица, синие глаза — Алхимик!

Мягко приблизившись к ней, он склонился, погладил ее по щеке и спросил:

— Ты очень испугалась, Алис? Не бойся, я с тобой.

Алиса ошеломленно распахнула глаза, не понимая: где она? что с ней? и в каком она тысячелетии?..

1.

“О боже! — взмолилась Марианна. — Что предпринять? Промолчать? Отказаться? Или…”

Письмо от незнакомца — плотный лист голубой бумаги с серебряной орхидеей в углу, явно из дорогого магазина — лежало на зеленом малахитовом столике для корреспонденции и манило к себе. Чей-то глупый розыгрыш? Не похоже… Марианна присела на пуфик и перечитала строки, которые взывали к ее душе:

“…Умоляю Вас откликнуться на мою просьбу и срочно прилететь в Париж”.

Кому-то понадобилась ее помощь. Но, видит Бог, она не знает человека, чья подпись стоит в конце нежданного послания — Эдмон Мэй. Кто это — Эдмон Мэй?

В дверь ее будуара осторожно постучали.

— Марианна, ты отдыхаешь? — раздался ласковый голос Луиса Альберто.

— Одну минуту, милый, — откликнувшись, Марианна стремительно спрятала конверт в шкатулку для рукоделия. Вовсе не желая вновь иметь секреты от Луиса Альберто — ох уж эти секреты, сколько крови они попортили ей в истории с потерянным и драматически обретенным Вето, — Марианна однако почувствовала, что этот конверт лучше спрятать.

Отворив дверь, Марианна приникла к мужу, и он покрыл ее лицо быстрыми теплыми поцелуями.

— Ты скучала без меня?

— Если я скажу “нет”, то это будет неправдой, я всегда скучаю по тебе, Луис Альберто, — искренно призналась она, увидев, что такое откровение по-прежнему, несмотря на долгие годы совместной жизни, приятно мужу.

— Готов оправдаться! — весело заявил он. — Три часа моего отсутствия принесли семье Сальватьерра прекрасный контракт! Марианна, поверь — лучший контракт за всю мою деловую жизнь — контракт с фирмой “Лепелетье корпорэйшн”! Твой муж скоро станет миллионером! Вот уж когда я побалую и тебя, и Марисабель всякими женскими погремушками!

— Не погремушками, а побрякушками, — улыбнулась Марианна и сразу повернула разговор в нужное ей русло: — Кстати, о женских утехах. Я давно хотела слетать в Париж дня на два на три, обновить свой летний гардероб. Как ты на это посмотришь, будущий миллионер?

— Посмотрю с большим одобрением! — радостно согласился Луис Альберто. Тонкий человек, заботливый муж, Луис Альберто и сам хотел намекнуть Марианне — единственной, любимой — о том, что после всех переживаний, после вулкана страстей, пережитых семьей Сальватьерра в истории с Вето, Марисабель и Джоаной, пришла пора отдохнуть. Он просто в восторге от ее идеи! Париж! Город золотых снов, благоуханных каштанов, искристых коктейлей и, конечно же, восхитительных нарядов для изящных сеньор! А самая изящная сеньора мира — “мисс мира, мисс Вселенной!” — это несомненно его Марианна!

— Кандидатура далеко не юной сеньоры выдвинута на звание “мисс мира”, — улыбнулась Марианна шуткам мужа. — Как-никак, а уже — тридцать семь.

— И всего-то! — возразил Луис Альберто. — Да в тридцать семь, если хочешь знать, можно начинать жизнь сначала!

Оба засмеялись.

Засмеялись, потому что ни он, ни она не могли даже предположить, какой магический смысл заключен в словах Луиса Альберто… Если бы они могли знать… Но кому дано предвидеть будущее?…

— Так когда ты хочешь лететь?

— Завтра, если ты позволишь.

— Я позабочусь о билете.

— О нет! — поспешно сказала Марианна, потому что билет от Мехико до Парижа был уже вложен рукой незнакомца Эдмона Мэя в таинственный конверт — билет на завтрашнее утро.

Билет в неведомое будущее, которое вовлечет Марианну в столь удивительные события, о каких она и подумать не могла, сидя в уютном розовом будуаре…

Между тем Луис Альберто продолжал развивать свою мысль:

— …В общем, для семьи Сальватьерра начался сезон летних вояжей. Марисабель и Вето блаженствуют теперь на Гавайях, милая женушка — в блистательном Париже. Конечно, там душновато сейчас, под тридцать. Но мы — ловкая, проворная семья Сальватьерра! обманем саму природу! Марианна закажет сногсшибательные наряды у Кардена, потом пришлет мне телеграмму с признанием в любви. Я явлюсь в Париж с букетом роз и умыкну свою возлюбленную на Таити!

Очевидно, всевидящая Судьба смеялась, слушая, как весело планирует будущее любимый нами сеньор Луис Альберто.

2.

Над Парижем стояло знойное марево. Золотая дымка стелилась над известными всему миру парижскими крышами и каштанами. Самые очаровательные существа на свете — парижанки — невзирая на возраст шли по Елисейским Полям в мини. Не позволив себе мини, Марианна облачилась в изящное маркизетовое платье — желтое, с золотой нитью, с мелкими черными цветами. Изысканная шляпа из золотистой итальянской соломки дополняла ансамбль: загнутые вниз поля прикрывали лицо от яростного солнца, гроздь черного винограда украшала тулью.

Загорелые мужчины среднего возраста, а иногда и нахальные юнцы заглядывались на смуглокожую эффектную женщину, скорее всего мексиканку, которая словно прогуливалась по несуетной боковой улочке между старинными особняками — на самом деле шла к месту свидания с незнакомцем, умолявшем о встрече.

Рандеву было назначено Марианне в кафе “У Франсуазы”, которое оказалось небольшим, но уютным заведением, где в деревянных лабиринтах прятались маленькие столики на двоих — незнакомец, видимо, рассчитывал на доверительную беседу.

“Подожду не более пяти-семи минут”, — решила Марианна, усаживаясь за столик, на котором в темно-зеленой вазочке богемского стекла благоухал букет крошечных, с ноготь, роз необычного лилового оттенка.

Снимая с головы шляпу, она и не заметила, когда он появился. Казалось, незнакомец возник на соседнем стуле словно из-под земли. Смуглое, обветренное лицо со шрамом на правой щеке. Грива бронзовых волос.

“Похож на льва”, — невольно отметила про себя Марианна, а незнакомец уже представлялся:

— Добрый день, сеньора Марианна. Извините, это я рискнул побеспокоить вас спустя столько времени. Я Эдмон Мэй.

— О каком времени вы говорите? — с оттенком неудовольствия спросила Марианна.

— О тех тридцати двух годах, что мы не виделись с вами, — сказал Эдмон.

Марианне не стоило особых трудов подсчитать, что Мэй намекает на какую-то их встречу чуть ли не в младенческом возрасте в пять лет. “Что за странные убогие шутки!” — возмутилась она и почти с негодованием уточнила: — Значит, в последний раз мы встречались с вами малютками на ранчо моего отца?

— Ваша девичья фамилия — Вильяреаль? — вместо ответа терпеливо спросил Эдмон Мэй.

Марианна гордо промолчала.

— …По мужу вы — Сальватьерра, — продолжил Мэй. — Сеньора Сальватьерра…

— Вы правы. Я — Вильяреаль до замужества, позже Сальватьерра. Вы не ошиблись. Так что изложите мне ваше дело, если оно у вас есть, а я начинаю сомневаться, изложите в двух словах. — Марианна тронула шляпу, намекая: если Эдмон Мэй продолжит свои игры — она соберется и уйдет.

— Поверьте, сеньора, я не нахальный шутник, что домогается внимания красивых женщин. Я хочу попросить вас о помощи, но для этого я должен раскрыть вам тайну вашего происхождения.

— А в моем деревенском происхождении кроется тайна? — с сарказмом спросила Марианна, приходя в уверенность: “Какой-то вымогатель”.

— Да. Вы не Вильяреаль.

— А кто же я? Дочь вождя африканского племени? — Марианна издевалась, не скрывая этого. — Или русская княжна?

— Ваша настоящая фамилия — Лепелетье, — спокойно сказал Эдмон Мэй, а Марианна усмехнулась. — Вы — дочь “шоколадного короля” Жерара Лепелетье, который умер семь лет назад.

— И за эту “тайну” я должна вам отвалить, — Марианна специально использовала в своем лексиконе жаргонное слово, — солидную сумму — в песо, или во франках, а, может, в долларах? Что предпочтете, господин Мэй?

— Мне не нужны деньги, — постарался не заметить оскорбления Эдмон Мэй. — Мне, моему другу Антуану Дамиани и еще одной особе нужна ваша помощь, сеньора Марианна.

— Скажите мне наконец, что вам нужно, и мы распрощаемся.

— Я предполагал, что вы можете мне не поверить, поэтому захватил с собой вот это. — Ловким движением Эдмон Мэй словно колоду карт раскинул по столу газеты, на каждом экземпляре которых красовались различные портреты… самой Марианны!

Не сдержав удивления — где? когда? кто? — столько фотографировал ее? Ее, не любившую фотоснимков? — Марианна порывисто схватила ворох газет.

Она — на яхте. Но у нее нет яхты!

Она — на вечернем коктейле! В каком-то невообразимом платье-чешуе! Но у нее нет такого экстравагантного наряда!

Изумили и подписи под фотографиями, везде — Эстер Лепелетье. Все снимки — в разделе “Светской хроники”.

— Вы никогда не слышали фамилию Лепелетье? — сочувственно спросил Эдмон Мэй, на что Марианна растерянно ответила:

— Нет… — Но сейчас же в памяти всплыли слова Луиса Альберто об очень выгодном контракте, кажется, тогда прозвучала эта или сходная фамилия. Неужели кто-то интригует против Луиса Альберто? Взяв себя в руки, Марианна тихо сказала:

— Я все поняла! Эти газеты — фальшивки. Но во имя чего они сделаны? Если вы хотите чем-то шантажировать меня, то почему под фотографиями значится другое имя?

— Это имя вашей сестры, — шепотом сказал Эдмон Мэй. — Я глубоко сожалею о том, что нарушил размеренный ход вашей жизни, но жизнь вашей сестры — Эстер Лепелетье — сейчас в смертельной опасности… Никто не может принудить вас, заставить помочь, но…

То ли тихий голос незнакомца, то ли мягкая интонация, с которой были произнесены последние фразы — но что-то тронуло Марианну. Сердце ее дрогнуло. Душа подсказала: провидение опять столкнуло ее со странными, необычайными обстоятельствами, судьба вновь уготовила ей сюрприз…

— Вам надо расслабиться, — мягко подсказал Эдмон Мэй. — Может быть, виски?

— Нет.

— Тогда посоветую коктейль “Огни Парижа” — некрепкий, с запахом миндаля.

— Пожалуй, да…

3.

Пока Эдмон гнал своего красного “Ягуара” к Монмартру, Марианна, слушая его рассказ, размышляла о хитросплетениях людских судеб, о дорогах, которые выпадают на долю близких людей: милые, родные Вето и Марисабель сейчас “исследуют” Гавайи, Джоана и Карлос совершают свадебное путешествие по Европе, а она сама…

Сама она мчится к знаменитому островку вольности и искусства — к Монмартру — и слушает удивительную историю… о себе самой. Сказку? Легенду? Чью-то затейливую выдумку? Или все-таки правду?..

По версии Эдмона Мэя, Марианна родилась в богатейшей семье Лепелетье. Тогда, много лет назад, Жерар Лепелетье гремел по всей Франции как “шоколадный король”, добившийся себе и своей семье “сладкой жизни” богачей. Это потом к шоколадкам прибавились в фирме заводы, стройки, земли… Жерар Лепелетье, француз, был женат на испанке, которая подарила ему двух прелестных смуглых близняшек — Эстер и Марианну… Малышки были очаровательны: шустрые, веселые, с солнечными бесенятами в темных глазах, с дерзкими каштановыми кудряшками. Не случайно потом одну из них — Марианну — похитили… Большое горе выпало на долю Лепелетье. “Шоколадный король” все ждал, когда же запросят выкуп за маленькое сокровище, он готов был отдать “пол-царства” за дочку. Но требование выкупа так и не последовало. Говорят, что бонна, сопровождавшая коляску с близняшками в Тюильри и не уследившая за одной из двойняшек, потом волосы на себе рвала, да поздно…

Марианне нужны доказательства?… Она их увидит.

В своей студии-мастерской их встретил известный в среде художников Антуан Дамиани, прославившийся мягкостью и какой-то внутренней теплотой своих акварельных портретов, натюрмортов и пейзажей.

Его мастерская, две стены которой представляли из себя огромные окна с видом на Париж, сразу и навсегда поразила Марианну. Как в сказочном ларце, здесь всему нашлось место: стояли шелковые китайские ширмы, валялись шкуры медведя и леопарда, в двух больших аквариумах резвились красочные рыбки… И отовсюду на Марианну смотрела она сама — Марианна — каштановые локоны, синие глаза… Если верить Эдмону Мэю, то это — Эстер Лепелетье, возлюбленная Антуана Дамиани.

А сам Дамиани, очень худой, черноволосый, являл собой классический тип художника с Монмартра, как их представляла Марианна: в просторной бархатной блузе, но без берета. Он сразу бросился к ней. Потом остановился в двух шагах от нее и забормотал сбивчиво:

— Не верю… Эстер?… Ты разыгрываешь меня?… Эдмон, это она? Нет? Вы на самом деле — сестра? Да объясните же мне, черт вас побери!

— Я же обещал тебе разыскать и привезти двойняшку Эстер, — спокойно напомнил Эдмон. — Я сдержал свое обещание. Да не смотри ты на сеньору Марианну как на призрак с того света, это в конце концов просто неприлично!

Когда Антуан, взвинченный, экзальтированный, кое-как успокоился, и усадил гостей за чашкой кофе с пирожными, Марианне наконец стала ясна суть его просьбы…

Дело в том, что избалованная, взбалмошная Эстер Лепелетье, путешествуя в тропиках, подхватила редкостный вирус. Болезнь испортила ее кровь. Как объясняют специалисты, изменилась сама формула крови. Эстер похудела, ослабла. Ей назначили постельный режим в одной из элитарных клиник для богачей. Но ни отдых, ни лекарства не помогают. Необходимо срочное переливание крови, и врачи сбились с ног в безрезультатных поисках донора: нужной Эстер крови нет. И вот, когда Антуану уже казалось, что близок конец, что сам Бог не сможет спасти его Эстер, неожиданно вызвался помочь его ближайший друг — охотник и путешественник Эдмон Мэй, работа над чьими портретами доставила столько радости Антуану. Так вот: Эдмон начал говорить какие-то странные вещи о том, что якобы у Эстер есть сестра, причем не просто сестра, а двойняшка. Соблюдая осторожность, Антуан уточнил все у больной Эстер как бы между прочим. Да, подтвердила та, в далекие-далекие времена у нее была сестра Марианна, действительно близняшка, которую похитили с целью получения выкупа, но очевидно не сумели хорошо содержать и малышка, скорее всего, умерла. Во всяком случае, и мать, и отец лет десять искали ее и оба, умирая, были уверены, что вторая дочь давно ждет их на небесах.

— Слава Господу, вы живы! Вы живы, мон андж (мой ангел)! — выкрикивал Антуан, пожимая через сервировочный стол руки Марианны, так что она даже пролила кофе, а Эдмону пришлось шлепнуть бесцеремонного друга по рукам.

— Вы спасете ее! — то ли умолял, то ли приказывал Антуан. Мон андж! Мон ами! Вы спасете Эстер — и я буду вашим рабом навеки!

4.

Разве могла Марианна отказать?

О Боже, оказывается, у нее есть сестра, оказывается, Марианна родилась не в далеком мексиканском штате Гуанохато, а в самом сердце Европы — в Париже — просто голова идет кругом.

Что же делать?

Смешной вопрос самой себе! Конечно же, помочь сестре, помочь Эстер!

— Когда необходимо переливание крови? — спросила Марианна Антуана, и он рухнул перед ней на колени:

— Сегодня же! Сейчас же, мон андж!

* * *

Красный “Ягуар” за четверть часа домчал их до гостиницы, где остановилась Марианна. Ей показалось, что этот странный день вместил в себя пол-жизни: свидание с незнакомцем “У Франсуазы”, удивительные открытия, визит на Монмартр, а что еще предстоит? Ведь летний день долог…

И еще проблема: для переливания крови нужно лечь в клинику. Как объяснить все Луису Альберто? Может быть, ее удивительное прошлое так и должно остаться лишь ее прошлым. Нужно ли нагружать мужа новыми заботами?

Ее ангел, как посчитала Марианна, не спал в этот день: в гостинице лежала телеграмма от Луиса Альберто: “Милая Марианна! К великому сожалению, дела удерживают меня в Мехико. Надеюсь, ты не будешь скучать в блистательном Париже, если я задержусь дня на три. Сходи в роскошный ”Максим”, навести Лувр, погуляй по Булонскому лесу — три дня промелькнут как единый миг, а там и я подъеду.

Крепко обнимаю тебя и не выпускаю из этих объятий.

Твой навеки Луис Альберто.”

Само провидение избавило ее от лишних разбирательств и объяснений, обрадовалась Марианна и сейчас же послала мужу ответную телеграмму:

“Уже навестила Лувр, уже погуляла по Булонскому лесу, но впереди еще столько чудесного. Буду скучать. Но это не помешает мне и ”Максим” посетить, и заказать пару лишних платьев.

Шлю тебе из Парижа воздушный поцелуй и улыбку.

Всегда твоя Марианна.”

5.

“Итак, судьба продолжает одаривать меня”, — подумала Марианна, когда “Ягуар” остановился перед коваными на старинный лад воротами частной клиники Брикмана, и сердце Марианны на мгновение замерло от тягостного предчувствия — ведь сеньора Сальватьерра прекрасно усвоила, что за все подарки судьбы в конце концов приходится дорого расплачиваться, а ей отмерено полной мерой: сначала возвращен любимый сын — нежный, порывистый, благодарный Вето, теперь — сестра, Эстер… Это имя носила женщина, ныне уже покойница, во что бы то ни стало желавшая отобрать у нее Луиса Альберто. Теперь же оказывается, что имя “Эстер” таит в себе не только коварство и жестокость соперницы, но родственную близость, кровную привязанность сестры.

Частная клиника располагалась в модернизированном старинном замке, вокруг которого простирался поистине роскошный сад — обособленный мирок со своими затерянными аллеями, благоуханными цветниками, небольшим озером с гротом.

На веранде, выходившей в розарий, Марианну встретил сам доктор Брикман — небольшого роста, полноватый, черноволосый господин, речь которого несмотря на драматичность момента была пересыпана шутками.

— Я ждал донора, а мне привезли вторую чудесную пациентку. Ну скажите, милая Марианна, за что такое счастье старому Брикману?

Усадив Марианну в кресло, доктор стал серьезен. Предстоит по сути тяжелая, сложная операция, как бы это получше объяснить несведущей в медицине Марианне: у Эстер Лепелетье в общем-то должна быть произведена практически полная замена крови. Сеньора Сальватьерра готова выступить донором, если формула крови совпадет? Тогда за дело.

Два быстрых умелых медика здесь же взяли у Марианны необходимую для анализа кровь. Пока ждали результата, доктор Брикман объявил гостье о своем решении: в любом случае не знакомить пока Эстер с Марианной, ибо еще не известно, как подействует это, пусть радостное, потрясение на мадам Лепелетье, ослабленную болезнью. Но доктор Брикман не злодей и, конечно же, он позволит сейчас Марианне взглянуть на сестру, оставшись незамеченной. Для этого они воспользуются медицинским глазком, через который наблюдают за пациентами сиделки.

“Глазок” на деле оказался небольшим окошком, которое в палате было зеркалом, больные были предупреждены и быстро привыкли к необходимому соглядатаю.

Задыхаясь от волнения, Марианна приникла к окну… И сразу почувствовала себя точно в бреду… Не каждому в его жизни приходится увидеть подобное, далеко не каждому…

На больничной койке с разметанными по подушке каштановыми локонами лежала… она сама!.. То же самое лицо. Тот же взгляд синих глаз. То же самое очертание губ. И что особенно поразительно — даже длина волос — такая же, как у Марианны. Полное, не поддающееся здравому рассудку сходство.

Кажется, Марианна тихо застонала от этого потрясающего душу впечатления, ведь Брикман — старый опытный врач — ласково прикоснулся к ее руке и прошептал:

— Ничего. Вы привыкнете. Это поражает в первые секунды, зато потом принесет много радости. Поверьте мне: я знаю близнецов — это счастливейшие люди — такое родство душ, такая любовь и взаимовыручка — немногим на Земле дано.

Результаты анализа как бы подтвердили магическое впечатление: полное совпадение формулы у Марианны Сальватьерра и Эстер Лепелетье.

6.

Ее предупредили, что возможны сильная слабость, потеря сознания, бред и дали пятнадцать минут для прогулки по розарию перед операцией.

На благоухающем сказочном Островке Роз Марианна быстро отыскала скамеечку и присела. Сжимая в руках маленькую икону, начала молиться. Когда вышептывала последние слова сердечной молитвы, подул ветер, и начался никогда невиданный Марианной ураган розовых лепестков. Алые, желтые, сиреневые лепестки кружились возле нее, тихо опускаясь на волосы и плечи…

Марианна и не заметила, как Эдмон Мэй остановился неподалеку и зачарованно наблюдал за этой дивной Царицей Роз, которая восседала на своем троне в райском саду…

— Вы все со мной, милые… — шептала Марианна. — Все будет хорошо, вот увидите: Эстер останется с нами, она не уйдет отсюда. Она не сможет уйти, я не позволю ей… Я сильная. Я росла на ранчо. У меня здоровая дерзкая кровь. Она вольет в Эстер новые силы. Я не расстанусь теперь с Эстер. И вы поможете мне. Вы все со мной, родные: Луис Альберто, Вето, Марисабель… Вы со мной сейчас…

— … И я с вами, Марианна!.. — невольно прошептал завороженный не только красотой, но и благородством Марианны Эдмон.

От неожиданности Марианна вздрогнула, стремительно обернулась.

— Ах, это вы, Эдмон!

“Похожий на льва”, он стоял неподалеку и смотрел на Марианну таким восхищенным взглядом, что она смутилась…

Какие-то странные ассоциации промелькнули в воображении Марианны… То ли залитая солнцем круглая поляна, то ли ярко освещенная прожекторами арена цирка… Лев… Настоящий лев со своей бронзовой гривой…

— Я хотел бы просить у вас прощения за то, что внес в вашу жизнь новые неприятные заботы…

— Да как вы можете так говорить, — мягко прервала его Марианна. — Вы помогли мне обрести сестру. Вы дали мне возможность выполнить мой родственный долг. Я благодарна вам, Эдмон.

Сама того не желая, она с такой теплотой произнесла последнюю фразу, что испугалась. Настороженно взглянув на Эдмона, Марианна словно утонула в том ласковом потоке, который он направил на нее. Ей казалось, что она знает его — с этим шрамом на щеке, с гривой неподатливых волос — уже целое тысячелетие. Ей показалось, что она помнит его…

Смутная догадка о тайне, которой владеет Эдмон, пронзила Марианну: как он мог найти ее? Ведь никто не смог. Значит, ему было изначально что-то известно…

Будто прочитав ее мысли, Эдмон Мэй сказал:

— Когда отхлынут все тревоги, я буду держать перед вами, Марианна, ответ. Я осознаю это.

— Какой ответ! Что вы! Вы ни в чем не виноваты, Эдмон, на все воля Божья…

— Но слишком часто проводниками Божьей воли на земле выступают люди.

— Вы хотите сказать, Эдмон, — недостойные люди?

— Разные люди, Марианна. Слабые. Или сломленные обстоятельствами. Но это длинный разговор. И он у нас впереди.

— Хорошо, — быстро согласилась Марианна. — Я вижу, что доктор Брикман делает мне знаки с веранды, пора.

Последнее, что услышала Марианна, покидая Остров Роз, были слова Эдмона Мэя: — Я счастлив. Я нашел вас.

7.

… Сначала Марианна будто плыла по теплому морю. Потом лежала на берегу на раскаленном песке. Было томительно, душно, над ней склонялись люди, чьи руки в перчатках постоянно находились в движении…

… Потом ее несли куда-то…

… Еще она помнит долгую-долгую дорогу.

Сквозь дебри забытья и бреда все равно к Марианне пробивалось понимание того, что она помогает сестре. И Господь посылает им, двум близняшкам, разлученным и наконец вновь соединенным, сил и радости.

Поведя взглядом по бревенчатому потолку, Марианна поняла, что очнулась, и сразу вспомнила все: частную клинику, Эдмона, операцию, Брикмана.

— Что с Эстер? — прошептала она.

— Мадам пришла в себя! — раздался ликующий возглас. Он принадлежал худенькому, вертлявому мужчине с обезьяньим лицом, который прыгал вокруг ее тахты. Марианна обнаружила, что лежит уже не в клинике Брикмана, а, скорее всего, на загородной вилле, стилизованной под охотничий домик: оленьи рога на стенах, старинные мушкеты, бревенчатые стены.

— …Позвольте представиться. Меня зовут Андре. А вот тот в углу, жирный поросенок, — Андре показал на толстого, вялого мужчину, сидевшего на табурете, — он — Пьер.

— Операция прошла удачно? — слабым еще голосом спросила Марианна.

— О да, мадам! — весело откликнулся Андре, ловко манипулируя на столике кофейником и чашками. — Поздравляю вас со счастливым избавлением, мадам Лепелетье! Я сам, своими ушами-лопухами слышал, как Брикман оценил эту операцию — экстра-класс! Для вас все складывается удивительно удачно, мадам Лепелетье! А теперь минуту внимания и спокойствия. Сообщаю вам, мадам, что вы похищены. Да. Но куда похищены! На прекрасную загородную виллу! И всего на денек-другой.

— Перестань болтать, скажи условие, — пробурчал из угла вялый Пьер.

— О да, мадам, вы можете погостить здесь, пока не подпишете чек всего на пятьдесят тысяч долларов. Но что такое для вас, мультимиллионерши, пятьдесят тысяч — это все равно что для меня десять центов! Как видите, мы предпочитаем американские доллары…

Собравшись с силами, Марианна решила наконец прояснить ситуацию:

— Вы ошиблись. Я не мадам Лепелетье.

— Конечно-конечно, вы ее горничная, — захихикал Андре. — Все в полном порядке, мадам. Даже сервис будет на уровне ваших привычек. Как вы любите, утром — горячий шоколад.

Он поставил чашку на поднос.

— Но я по утрам предпочитаю крепкий чай, — прошептала Марианна.

— О-о, тогда в шею надо гнать этих мерзких газетных писак! Растрезвонили в “Светской хронике”: горячий шоколад!

“Наверное, Эстер любит шоколад, — подумала Марианна. — Больше не буду спорить. Даже к лучшему, что похитили меня, ведь Эстер ослабла после операции… Интересно, насколько опасно данное предприятие?” — Видимо, лекарства еще продолжали свое воздействие на организм, ведь Марианна почти не ощутила страха, более того: когда услужливый Андре суетливо поставил перед ней чашку крепко заваренного “Липтона” с ароматом жасмина, даже одобрила:

— Что может быть чудеснее жасминного чая летним утром?..

Андре хлопнул от восторга в ладоши и быстро записал что-то в блокнотике.

— Вы стараетесь запомнить мои привычки, Андре?

— Я хочу — с вашего разрешения, мадам, — проучить этих лгунов из “Светской хроники”: нечего подсовывать доверчивому читателю горячий шоколад для Эстер Лепелетье вместо обожаемого ей жасминного чая!

— Вы правы, Андре. Итак, я похищена, — весело подвела итоги Марианна. — Что вы со мной собираетесь делать: мучить? убить?

Андре выпучил глаза и протестующе замахал руками:

— Что вы такое говорите, мадам, Господь с вами! Кто перед вами?! Воры? Грабители? Да нет же! Перед вами — порядочные, достойные люди, верующие, добрые, справедливые, но — захотевшие чуть-чуть подработать!.. Или это возбраняется теперь?

— Это никогда не возбранялось, — улыбнулась Марианна, неожиданно ярко представив себе Эдмона Мэя: вот он стоит перед ней в розарии, и грива буйных волос словно горит на солнце. — Вы знаете, Андре, а меня уже похищали, однажды в детстве…

— Ой! Вы бы рассказали!

— Я ничего не помню.

— Жа-а-аль. Видимо, папаша Лепелетье отвалил тогда похитителям щедрой рукой!.. — помечтал о прошлом Андре.

— А он был очень богатым — Жерар Лепелетье? — простодушно поинтересовалась Марианна, на что Андре в восторге упал на ковер, бил ногами воздух и истерично выкрикивал:

— В “Светской хронике” я прославлю вас, мадам, за ваше чувство юмора! “Мадам Лепелетье как бы походя уточнила, насколько богат был ее отец, оставивший, как знает любезный читатель, оставивший ей многомиллионное состояние”!

8.

Диким вепрем мчался по больничному саду Эдмон Мэй.

Дело в том, что поначалу и сам Мэй, и Брикман были просто удивлены: Марианна, еще слабая, никого не предупредив, покинула клинику. Это показалось странным, но объяснимым: некоторые плохо переносят самую мысль о том, что пребывают в больнице, им хочется на волю. Эдмон бросился вдогонку за беглянкой в ее гостиницу. Но там ничего не знали. Подобная загадочность показалась Эдмону более чем подозрительной, и он спешно вернулся к Брикману, а тот за считанные минуты до появления Мэя обнаружил у себя записку, в которой похитители уверяли, что не причинят вреда мадам Лепелетье и будут заботиться о ее содержании у них в гостях ровно столько, сколько сама мадам пожелает…

… Между тем романтичный Антуан Дамиани, укалывая шипами свои длинные пальцы, плел для Эстер, сидевшей рядом с ним на той самой скамеечке в розарии, венок из желтых роз, поминутно восхищаясь то розами, то Эстер, то Марианной.

— … Ты просто — избранница Судьбы, Эстер! Получить в подарок такую сестру, как Марианна, — счастье. Более всего я ценю в людях самоотверженность. Наступает минута, когда вы должны наконец… увидеть друг друга, обнять, расцеловаться! — Антуан восторженно потряс венком из роз. — Обе вы уже достаточно окрепли…

Внимая своему давнему — иногда надоедливому, иногда забавному — любовнику, Эстер усмехнулась про себя: “Весенний болван!” Ее роскошное кимоно, в которое были вплетены десятки цветов, казалось, испускало радугу — и бабочки, привлеченные этим “Цветником”, кружились возле Эстер, но особенно докучали пчелы.

— Надо сказать Брикману, — пробормотала она.

— Пригласить его на прием в честь Марианны? Ве-ли-ко-леп-ная идея!

— Надо сказать о том, — резко перебила Эстер, — что здесь не пчельник! И я плачу Брикману не за пчелиные укусы!

Огромными от удивления глазами Антуан посмотрел на Эстер. Уж кому-кому, а ему слишком хорошо была знакома крайняя раздражительность Эстер. Ох как быстро она умела впасть в истерику, начать швырять вещи, оскорблять… Но раздражаться сейчас, в такой радостный день полного, как уверил их Брикман — исцеления? это было непонятно Антуану.

* * *

— Марианна похищена! — крикнул Эдмон, увидев Эстер и Антуана. — У Брикмана записка от них. Видимо, потребуют выкуп.

— О святая дева Мария! — запричитал Антуан. — Какое несчастье!

— Ай, брось! — отмахнулась от него как от назойливой пчелы Эстер. — Обычное дело с похищением, вымогательством и другими скучными вещами!..

— Похитители приняли ее за вас, Эстер, — пояснил Эдмон, намереваясь быстро уйти и приступить к выполнению задуманного: объехать кое-какие злачные места, где могут отыскаться следы похитителей, хотя, конечно — велик Париж…

— Неужели иначе?! — сардоническая усмешка тронула губы Эстер. — Нищих красть не будут!

Трудно сказать, содержался ли обидный для Марианны подтекст в этом заявлении Эстер, но Эдмон своим чутким сердцем уловил его: Марианна — просто “нищая” по сравнению с ней, купающейся в роскоши Эстер Лепелетье — злоба и досада охватили Мэя, и он сурово обронил:

— Но почему-то в критических ситуациях толстосумы вынуждены обращаться к нищим за помощью! — намек прозвучал столь ясно для всех, что Эстер сдалась:

— О Боже, Эдмон! Я вовсе не хотела никого обидеть. Я благодарна Марианне за ее кровь. Мы как бы вновь породнились с ней, — улещала она своенравного и крутого — не сравнить с размазней Антуаном! — Мэя.

— … А если уж о богатстве, — продолжал тот, — то Марианна владеет небывалым по нынешним тяжким временам сокровищем — великой отзывчивостью, способностью сострадать, и не просто сострадать — слезы лить умеют многие, — а готовностью действенно помочь!

— Золотое сердце, — прошептал Антуан и крикнул вслед уходящему другу: — Где тебя искать, если что?

— Не беспокойся обо мне. Подумай лучше о Марианне.

9.

… Более всего Эстер заело не то, что ее практически отчитал Эдмон Мэй, преподнеся ей лекцию о благородстве нищеты и порочности богатства, и не то, что Антуан с готовностью подпевал другу — более всего ее раздосадовала их реакция на сам факт похищения: ведь по сути опасность угрожала ей и только ей — Эстер Лепелетье. Эта свалившаяся на их головы неизвестно откуда Марианна была ни при чем — “пала жертвой обстоятельств”, как говорят в подобных случаях. Однако, и Эдмон, и милейший Антуан упорно делали вид, что не понимают проблемы и, приняв на себя роль освободителей, метались в поисках украденной.

Ну похитили — что с того?

Едва лишь разберутся в том, что им в руки попал не бриллиант “ЭСТЕР”, а фальшивка “МАРИАННА”, как сию минуту вышвырнут вон.

Саму Эстер похищали семь раз. Эстер знала правила игры. Никогда не подписывала чек более чем на сто тысяч. Никогда не подписывала чек сразу — тянула, играла на нервах похитителей, ибо знала: игры играми, но за ней — настоящая сила — деньги. Огромные деньги. И если похитители сделают любой неверный шаг, их уберут одного за другим: сначала — рядовых исполнителей, затем среднее звено координаторов кражи, а “на десерт” — и самих организаторов.

Лет десять при Эстер находился Жан — “мальчик для поручений” — довольно мерзкий на вид неопрятный детина с сальными волосами и лошадиной физиономией. Как паук, он держал в своих грязных лапах концы всех нитей, которые вели к различным группам вымогателей. Самое большее — через двое суток после похищения — он уже знал, куда надо стремиться за хозяйкой — и ни разу не ошибался. Эстер и платила ему за этот его небольшой, негромкий, но четкий бизнес.

Не ведая о деликатных миссиях Жана, Эдмон и Антуан должны были наперебой предлагать ей защиту и охрану, предостерегать ее, Эстер Лепелетье, от опасности, а они твердили одно и то же: Марианна-Марианна… Сразу отошло на второй, на третий, на пятый /!/ план счастливое исцеление Эстер — о нем даже не упоминали. Ее возлюбленный и его друг дуэтом пели: “О, Марианна!”.

А Эстер не привыкла находиться на задворках событий, и она сумеет отомстить тем людям, которые переакцентировали внимание всех и вся — на себя. Эстер умеет мстить. Она вовсе не зла, не коварна, но в нужные моменты может проявить силу воли.

… Такие странные мысли занимали мадам Лепелетье по дороге домой, на виллу “Терри” (уменьшительное от Эстер) из клиники Брикмана.

10.

Одна единственная “Терри” — умилилась Эстер — осталась верна хозяйке и встретила ее прежней роскошью, уютом и преданностью.

Горничная прослезилась от счастья, увидев госпожу, и доложила, что бассейн наполнен теплой морской водой.

* * *

… Обнаженная Эстер плавала в теплом бассейне, а дурашливый Антуан вместо того, чтобы восхищаться ею — русалкой! феей! богиней! — метался по парапету, приговаривая:

— Ну почему они не требуют выкуп? Почему?!

У него не хватало ума сообразить, что похитителям не нужно требовать выкуп. Приняв Марианну за Эстер, они добиваются ее подписи на чеке, а у той не хватает ума подписать чек: подпись, естественно, не совпадет — и “великомученицу”, Эстер усмехнулась, Марианну сразу не то что отпустят — вышвырнут, узнав о подмене.

…Наслаждаясь чашечкой горячего шоколада, Эстер сидела в столовой, представляющей из себя круглый зал с витражными окнами, сквозь которые пробивалось разноцветное солнце и красными, синими, желтыми, зелеными кусками ложилось на блестящий паркет, на пуховый, дивных узоров, ковер, на прекрасный мебельный ансамбль красного дерева.

Хозяйка роскошной виллы, она любила побыть в одиночестве, сосредоточиться — особенно перед важным решением. Отдохнув, позвонила в колокольчик и дала знак горничной пригласить Жана.

Всеведущий Жан не умел следить за собой, не умел делать комплиментов и не владел еще тысячей секретов политеса, но зато обладал одним бесценным качеством: сохраняя полную секретность, контролировал ситуацию.

В тот момент, когда Жан, по ее приглашению, развалился в кресле, Эстер своим тонким чутьем угадала, что он, как всегда с удовлетворением отметила она про себя — в курсе событий — да, таким людям стоит платить. Таких людей стоит отмечать. Таких людей стоит держать при себе.

С ним Эстер Лепелетье, блистательная Эстер, чувствовала себя раскованно, позволяла фривольные выражения и жаргонные словечки.

— …Ты, старый навозный жук, уж конечно, все знаешь!..

— О чем вы, хозяйка? — Жан, к удовольствию хозяйки, состроил до того подобострастную и тупую физиономию, что она от души расхохоталась.

— Я — о двойниках.

— О-о, мадам Лепелетье, двойников содержат все уважающие себя лидеры всех режимов: и демократы, и монархисты, и коммунисты. Вы тоже, — его мокрые губы тронула довольная усмешка, — решили завести двойника?

— За меня решила Судьба, — многозначительно уточнила Эстер. — Но мой двойник неожиданно пропал.

— Всякая неожиданность в Париже имеет свое обоснование, хозяйка.

— То “обоснование”, что выпало нам сегодня на долю, дорого мне обойдется?

— Не думаю. Нынешние похитители — ребята средней паршивости. Кроме того, можно подсказать им, что находка не такая уж ценная, как им показалось — двойник, — пренебрежительно сказал Жан, уловив настроение госпожи — и его госпоже это пришлось по душе: медленно, исподволь, подбираясь к зерну беседы, Эстер сказала:

— … Я ведь не политический деятель. Баллотироваться на пост президента не собираюсь. Мне как бы и ни к чему двойник…

Стараясь понять хозяйку как можно точнее, Жан впился в нее взглядом: от его понятливости всегда зависел размер вознаграждения.

— Двойник, действительно, вроде как бы и ни к чему, — осторожно заметил он, — но сестра…

— О ля-ля, Жан! Сестра — когда воспитываются вместе, день за днем едят, спят, гуляют бок о бок… — Эстер закурила длинную серебряную сигарету. — А когда столько лет жизни — да, что от тебя скрывать, Жан! — почти сорок лет прошло без сестры, поверь: двойник падает на твою голову как кирпич! — она сделала красноречивый жест, и Жан от радости, что наконец-то все понял, загоготал.

— … Для нее, конечно, — продолжала Эстер, уже нервно расхаживая по залу, — такая сестра — находка. Эта извечная унылая песнь: родственники! их материальные заботы! Начнет тянуть из меня, потом — будем откровенны, Жан, — начнет судиться, делиться — такова уж подлая людская порода!..

— И не говорите, госпожа! — готовно поддержал он. — Лучше вырастить в своей ванне пару крокодилов, чем иметь парочку ненасытных родственников.

Поощрив его чарующей улыбкой, Эстер сказала:

— Ну, видишь, ты еще лучше меня разбираешься во всех родственных штучках!

— Как не разбираться, мадам! Эти гиены меня совсем заели!

— А теперь заедят и меня, — с покорностью жертвы подвела итоги Эстер и жестко взглянула на своего “защитника”.

А уж он, зная свою службу, не подкачал: сразу вскочил на ноги и от души заверил:

— Не заедят, мадам!

— Да что ты, Жан! Заедят…

— …А вот и не удастся им! Я у вас — на что?!

Испугавшись продолжения, Эстер схватила со стола плотный конверт, в котором содержалось вознаграждение за то чудовищное, что предложила Эстер своему подручному…

* * *

Удивительны, непредсказуемы хитросплетения СУДЬБЫ…

Получив загадочное письмо, Марианна, поколебавшись, полетела навстречу неизвестности: будущее, в котором содержится какая-то тайна, манит нас, всегда манит, хотим мы этого или не хотим…

Странное письмо подарило ей Париж, Эдмона Мэя и — что самое дивное! — родную сестру!.. Можно ли было ожидать дивную встречу, прожив на свете около сорока лет?…

Ей пришлось пострадать за сестру, но это святое страдание. Марианна благодарила Провидение за то, что ей была дана возможность спасти Эстер.

Кто же мог подумать, что Эстер — захваченная обидой, ненавистью, сознанием своей единственности в мире, жаждой сатанинского мщения — столь чудовищно “отблагодарит” доверчивую Марианну?…

Сердце замирает, когда думаешь о том, что может выпасть теперь на долю любимой Марианны…

11.

…Тем временем Марианна, не подозревающая, что в лице родной сестры обрела сатану в юбке за своими плечами, вела почти политическую дискуссию с Андре и Пьером.

— …Давить надо вас, заевшихся гадов, — бурчал Пьер с ненавистью, а Андре сразу корректировал мнение своего компаньона:

— Пьер имеет в виду, мадам Лепелетье, что богатым людям следовало бы почаще думать о необеспеченных собратьях, в целях своей же безопасности.

— Однажды уже был правильный расклад, — продолжал Пьер, — гильотина, конфискация и раздел их имущества между работягами.

— Однако Франция все равно потом вернулась к монархии, — возразил Андре, — а в России этот дележ привел к тому, что сейчас страна, некогда могущественная, идет к полному краху.

— Да-да, — сочувственно поддержала Марианна, — я слышала, там голодают! Это ужасно… Подумать только: в конце двадцатого века цивилизованные люди — и голодают…

— Вам-то что за дело до этого! Вы-то обжираетесь!

— Стыдись, Пьер! Ты разговариваешь с дамой!

— А почему дама не стыдится своего вопиющего богатства?!

Почему дама не идет даже на малейшие уступки: и всего-то просим подписать чек на пятьдесят тысяч — безделица для миллионерши! А она вцепилась в свои гроши! Жизнь готова отдать, но не кошелек!

“А, может, и вправду — подписать этот пресловутый чек? — подумала Марианна. — В банке сразу же увидят, что подпись не соответствует подписи Эстер — и все само собой разъяснится…”

12.

В тот момент, когда Марианна принимала решение о чеке, Эдмон Мэй, мысленно подгоняя своего “Ягуара”, переезжал из одного бара в другой, расспрашивая и прислушиваясь к разговорам: Эстер Лепелетье была популярной фигурой и какая-то странная история то ли с ее исчезновением, то ли с похищением не могла пройти мимо ушей завсегдатаев веселых мест: карточных шулеров, девиц для нежных утех, бойких на перо журналистов и прочих и прочих…

… И куда бы ни стремил своего “Ягуара” Эдмон, он ехал к ней… К своей — чего уж скрывать от самого себя! — к своей… любимой. К Марианне.

На пыльной, душной дороге, маня его за тысячу верст, сквозь знойное марево — утренней звездой — Эдмону светило нежное, чудесное лицо Марианны…

Видевший многое, Эдмон, путешественник и охотник, странствовавший немало в своей жизни, заново познакомившись с Марианной (а он помнил ее пятилетней девочкой), — словно забыл все: и бурные ночи на Таити, и призывное мельтешение рулетки в Монте-Карло, и золотые пляжи в Канне, и пьянящее благовоние Гавайских островов…

Прекрасно знающий жизнь, Эдмон понимал, что сейчас Марианне практически не угрожает опасность: похитители в мечтах о поживе будут заботиться о похищенной и беречь ее пуще зеницы ока. Но его сердце влюбленного с трудом переносило то, что возлюбленная лишена свободы. С каждым мгновением он все больше хотел видеть ее лицо с бархатным взглядом синих глаз, с бронзовой россыпью каштановых волос…

Он не мог больше жить без этого лица.

“О Марианна!..” — невольно шептали его губы.

Он наслаждался вышептыванием этого имени — словно пил дивный целительный бальзам.

Он хотел слышать ее голос, ибо голос этот звучал для него божественной музыкой.

Исколесивший полмира, во многом пресыщенный впечатлениями, Эдмон Мэй и сам не подозревал о существовании в своей душе тайников, в которых до времени спрятались его романтичность и новые, свежие силы для Любви…

О Марианна! Откликнись. Пришли, если сможешь, весточку.

Я не могу без тебя, Марианна.

“Я найду вас, сеньора Марианна!”

Я найду тебя, любимая.

13.

Подписывая чек, Марианна, конечно, не могла не опасаться, как разовьются события. Ведь похитители, обнаружив у себя “Двойник” вместо “Подлинника”, могли прореагировать по-разному. Но Марианна осознанно пошла на риск. Надо было разрубить гордиев узел. Слишком многие сейчас, понимала Марианна, волнуются за нее: и Эстер, и Эдмон, и Антуан. А что подумает Луис Альберто, явись он в гостиницу и не застань нигде жену?…

После того, как Марианна оставила на чеке свой легкий росчерк, на душе у нее стало спокойно и даже весело, тем более что Пьер — ворчливый и злой — вскоре куда-то отъехал (“Проверить чек”, — поняла она) — а приветливый Андре, приободрившись, начал взбивать оригинальные коктейли.

— … Прошу отведать, мадам. — Он поставил перед ней высокий бокал, в котором горячий шоколад чередовался с банановым желе, сиропом киви и слоями фисташков. — Мое личное изобретение под названием “Ночь в тропиках”!

Мадам отведала — и пришла в восторг.

— Да вы настоящий Чародей Коктейля, Андре! Вы могли бы сделать как бармен головокружительную карьеру.

— Спасибо, мадам, спасибо.

— Я серьезно.

— Куда уж серьезнее, мадам. — В ответ сказал о чем-то своем Андре. — Жизнь серьезна и учит нас быть такими.

— Но даже серьезная жизнь не вытравила из вас, Андре, оптимизма и задора.

— Спасибо, мадам. Давно уже никто не был так добр ко мне, как вы.

Почувствовав парадоксальность ситуации (похищенная хвалит похитителя), оба засмеялись.

А между тем напряжение росло…

“Что они предпримут, обнаружив, что я не Эстер, а так называемый двойник? — думала Марианна. — Очевидно, это не вызовет восторга. Ну хорошо: Андре — человек незлой и сдержанный, но реакция раздраженного, вечно недовольного Пьера непредсказуема…”

14.

Тем временем Жан, верный цербер Эстер Лепелетье, который сразу после похищения пошел по верному следу, отрабатывая свой хлеб, гнал синий “Пежо” с двумя на все готовыми молодчиками к “охотничьему домику”, где ничего не подозревавшие Марианна и Андре дегустировали следующий коктейль “Улыбка юной Мальвины”…

Очень многие в эти минуты находились в пути… Причем, цель у них была одна — найти Марианну.

Не обладающий такой обширной, как у Жана, сетью агентов, Эдмон Мэй, опирающийся лишь на своих многочисленных друзей, тоже почти напал на след, но до выявления конечной цели — охотничьего домика — был еще далек. Ему предстояло несколько телефонных звонков и заездов…

Притормозив красного “Ягуара” у телефонного автомата — сколько раз твердил себе, что надо установить аппарат в машине, а все руки не доходили! — Эдмон позвонил Антуану Дамиани — тот, находясь на Монмартре в своей мастерской, с нетерпением ждал вестей и с жаром проклинал Эдмона, если последний долго молчал.

— Ну как, Эдмон?! Нужна моя помощь? Давай я подскочу к тебе!

— Слушай, помолчи хоть полминуты. Дай мне сказать.

— Я подъеду к тебе, куда прикажешь!

— Прикажу тебе пока сидеть на Монмартре и не отлучаться, ты можешь мне понадобиться.

— Есть новые сведения?!

— Кое-что есть. Меня вывели на странную фигуру, некоего Жана, подозрительного типа, которого я ищу сейчас. Но знаешь как это бывает в Париже: и в “Короне” его видели сегодня, и в “Золотом саду” видели, и в “Раю на дне” мелькал — а точных его координат пока не удается обнаружить.

— А вот я бы тебе помог, Эдмон!..

— Нет, — сурово, будто предчувствуя, насколько важно сейчас пребывание на месте Антуана, сказал Эдмон, — мне нужен человек на связи, притом такой порядочный и надежный, как ты… — он дал отбой.

Польщенный такой характеристикой своей персоны, Антуан взмахнул руками, покачал головой: “Ну что поделаешь с этим Сорви-Головой Эдмоном!” — рухнул в кресло и выпил стопку “Наполеона”…

Весело насвистывая — о странность для его угрюмой натуры! — подгонял свой коричневый “Ситроен” и Пьер…

* * *

Итак, Судьба и самая Жизнь любимой Марианны поставлены на карту… Поставлены на карту ее родной сестрой Эстер… В борьбу незримо вступили Демон Зла, покровительствующий Эстер, и Ангел, опекающий Марианну…

Так хочется, чтобы победил Ангел…

Но всегда ли в жизни Провидение оказывается сильнее Демона Зла?

Далеко не всегда…

И нам сейчас надо молить Бога за Марианну.

“Я найду тебя, Марианна”, — словно в бреду шептал Эдмон, не замечая ни бешенной скорости “Ягуара”, ни мелькающих за окном пейзажей…

Много лет я шел к тебе, родная.

Я шел к тебе не для того, чтобы потерять…

Я полюбил тебя еще мальчишкой. Ты была маленькой прелестной Шоколадкой, когда моя мать, Азалия, принесла тебя к нам в балаган, и я сразу полюбил тебя, сразу и навсегда…

* * *

Любящее сердце Эдмона Мэя летело быстрее “Ягуара”, быстрее ветра, быстрее вздоха — ведь впереди вместо солнца ему светило лучезарное лицо МАРИАННЫ…

15.

Едва лишь возле домика заурчал мотор, Андре проворно выскочил из комнаты, оставив Марианну одну. Кто же приехал?…

Выглянув в окно, Марианна увидела, как Пьер — а это был он — что-то объяснял Андре. К удивлению Марианны, оба вернулись к ней в прекрасном расположении духа… “Неужели милая Эстер нашла их и дала за меня выкуп?” — подумала она, и слезы умиления, слезы восхищения сестрой навернулись на глаза Марианны. О Боже, сколь часто мы бываем слепы, оценивая поступки наших родных и друзей…

Конечно, Марианна и предположить не могла, что ее подпись сработала, а между тем это оказалось именно так: генетика преподнесла близнецам сюрприз, который распространился не только на их внешность… Никто в банке даже не усомнился в подписи мадам Лепелетье. А слух о ее похищении сюда не проник, хотя уже витал в менее достойных местах, а именно: в барах. Парадокс жизни: посетители менее достойных мест иногда — и даже частенько! — показывают себя более осведомленными, ловкими и приспособленными к различным козням Судьбы.

Искренне радуясь за свою подопечную, Андре ликующе объявил:

— Вы свободны, мадам!

— Как?!

— Как птица, мадам! Как вон то облако, которое летит, куда захочет!

— О, так это прекрасно, Андре! Сейчас я приведу себя в порядок — и поедем. У меня есть десять минут?

— Сколько угодно, мадам! Хоть час. Не торопитесь, мадам. Все будет чудесно, мадам! Какая вы умница!

В эти секунды Жан и двое его молодчиков, припарковав машину неподалеку, подбирались к охотничьему домику, соблюдая профессиональную осторожность.

Жану стоило лишь взглянуть на окно, как он сразу же увидел в нем мелькание знакомого силуэта — “двойник” его хозяйки сновал по комнате.

— Ну, ребята, птичка в ловушке, — сказал он подручным. — Вам остается посторожить, дождаться удобного момента, когда два ее телохранителя отвлекутся, и спокойно сделать свое дело.

— Ты что, Жан, первый год нас знаешь?! Не обижай.

— Да это я так, к слову. Вот задаток. Ну, ребятки, я отбываю. Бонжур!

16.

С легким сердцем напевая праздничную мелодию Шопена, Марианна, ничего не подозревая о скрытой за кустами смертельной опасности, собиралась в дорогу — а ехать она решила прежде всего… к Антуану в мастерскую. После заточения ей почему-то сразу захотелось на этот Островок Вольности. Не в гостиницу, не в клинику Брикмана, а именно туда — на прелестный, прославленный во всем мире как уголок веселых и добрых людей — Монмартр. И она решила подчиниться своему желанию, не зная, как это повлияет на ее Судьбу…

Еще ей захотелось срезать веточку в саду — на память о своем забавном приключении. И если бы Марианна подчинилась этой прихоти, то…. Но она, слава Господу, раздумала: некогда, надо спешить к друзьям. Весьма довольные и летним днем, и мадам Лепелетье, и просто жизнью, Андре и Пьер с большим почетом эскортировали драгоценную “мадам Лепелетье” к своему коричневому “Ситроену”, на что в кустах тихо чертыхнулись — операция усложнялась! — и поспешили к синему “Пежо”, который, на счастье, оставил им предусмотрительный Жан.

… На шоссе синий “Пежо” мчался за коричневым “Ситроеном”, удерживаясь на приличном расстоянии от него, дабы преследуемые не заметили этого — чего они, кстати сказать, вовсе и не могли заметить, потому что Андре с Пьером пребывали в состоянии эйфории от полученной огромной для них суммы в пятьдесят тысяч долларов, а Марианне и в голову не могло прийти, что за ней могут следить.

17.

Невозможно описать, как удивился и обрадовался эмоциональный Антуан появлению у него в мастерской Марианны. В первые секунды он даже принял ее за Эстер, хотя Эстер практически не появлялась у него.

— Ты, Эстер?!

— О нет! Марианна.

— Марианна! Откуда?! Как?! О благодарение небесам! Марианна! Мы все мечемся в поисках! О святый Боже! Хоть бы позвонил Эдмон! Располагайтесь, Марианна! Надо принять ванну! Да не молчите же! Рассказывайте! Где вы были? Что с вами стряслось?!

Тронутая столь бурной и неподдельной заботой, Марианна принялась за свое повествование, не подозревая, что у подъезда, ведущего в мастерскую-студию, двое в синем “Пежо” мечтают продолжить это повествование, а, вернее, завершить его…

* * *

— Считай, птичка в клетке.

— В клетке-в клетке! Жан тоже так говорил там, около охотничьего домика! А она упорхнула!

— Ну уж отсюда не упорхнет, некуда.

— Как некуда?! Париж велик!

— Париж становится тесен, когда мы с тобой беремся за дело. Никуда она не денется, выйдет когда-нибудь, не сомневайся. — Такой беседой двое молодчиков, подручных Жана, коротали время, поджидая свою жертву — Марианну.

* * *

… А она в эти мгновения остановилась перед одним полотном Антуана, не замеченным ею во время первого визита.

По круглой арене цирка шествовал красавец лев с огненной гривой, за которую вцепились двое детей, сидящих на львиной спине: мальчик лет восьми с такой же, как у льва, гривой бронзовых волос, и девочка лет пяти с россыпью светло-каштановых локонов. Арена была освещена прожекторами, и ослепительность этого света была передана Антуаном с такой искусностью кисти, что Марианне захотелось потрогать алый бархат арены, захотелось погладить девочку по ее шелковистым волосам и ласково потрепать за его вихры мальчишку. Какая-то теплая волна нежности прихлынула к душе Марианны, когда она смотрела на эту картину. И почему-то сразу вспомнился Эдмон Мэй — “похожий на льва”…

— Что вы такое рассматриваете? — поинтересовался Антуан, выскочивший в зал из своей мини-кухни при мастерской. — А-а, это, — многозначительно протянул он.

Уловив в его тоне интригующие нотки, Марианна сразу поинтересовалась:

— А вам чем-то особенно дорога эта картина?

— Ну, как сказать… В общем-то она особенно дорога Эдмону.

— Чем же?

— Видите ли, Марианна… — Антуан колебался, стоит ли рассказывать. — Эдмон — необыкновенный человек…

— Мы всегда считаем своих друзей удивительными, — возразила Марианна, со страхом чувствуя, что ее сердце забилось при упоминании имени Эдмона. Что за чушь! Малознакомый человек! Это все нервы. Так нельзя.

— Нет, это не дружеское одолжение с моей стороны — такая характеристика. Он ведь на самом деле объездил весь мир и заметьте: не всегда на автомобиле и самолете. Он путешествовал на верблюдах — а это, доложу я вам, — зловредные и богатырски сильные существа. Он охотился на слонах в Индии. Он выслеживал в пампасах бизонов. Ловил обезьян для зоосадов в джунглях. Но и эти его похождения — не самое главное. Эдмон — человек редкостной души. Вы бы видели, как он взвился, как он ринулся на помощь, когда похитили вас, сеньора! — любезный Антуан при этих словах наклонился и поцеловал руку Марианны, а она вспыхнула, словно девочка: ей показалось, что чувствительный Антуан прочитал ее мысли об Эдмоне, которого ей так хотелось увидеть…

— … Эдмон и сейчас в поиске, — как бы невзначай продолжал Антуан. — Молю Бога, чтобы он скорее позвонил.

— Да-да, конечно, — смешавшись, согласилась она. — Тратить энергию на поиски уже найденного — обидно. Конечно, лучше бы ему позвонить…

— О! Не сомневайтесь, он не замедлит. Я у него здесь на связи. Так вернемся к интересующей нас работе. Дело в том, что Эдмон родился в своеобразной семье — семье бродячих циркачей. Его отец был сильным человеком — укротителем диких зверей. Был много раз ранен ими. И погиб на арене…

Марианна охнула.

— … Простите, Марианна, но прошлого не изменишь.

— Это вы меня простите, Антуан, — нервы…

— … А мать Эдмона — Азалия — потрясающая женщина, сейчас уже старуха, — жива. У нее чудесная крохотная квартирка здесь, неподалеку. Старуха, она так и не состарилась, доложу я вам. Видите ли, у Азалии — цыганская кровь, а они — не стареют — цыгане, они — вечные дети… Что-то от этой детскости сохранилось и в суровом Эдмоне. Этот мальчик на полотне, как вы уже догадались, — Эдмон.

— А девочка? — поинтересовалась Марианна.

Но в это мгновение в дверь студии позвонили.

Антуан открыл. На пороге стоял молодчик из синего “Пежо”.

— Я из “Черного кокоса”, — назвал молодчик бар, что поблизости. — Вы заказывали бренди и сигареты? Я принес.

— Нет-нет, вы ошиблись, — сказал Антуан и закрыл дверь, но и минуты разговора было достаточно для визитера, чтобы убедиться: будущая жертва на месте.

18.

— Что ж, мне пора, — засобиралась Марианна минут через десять после визита, на который оба они не обратили никакого внимания — засобиралась навстречу своей… смерти?

— О! Как будет расстроен Эдмон, когда позвонит! — посетовал Антуан. — Я и сам удивляюсь его молчанию: он не звонит вот уже целый час!

— Ничего. Гостиницу вы знаете. А мне пора. Туда мог приехать мой муж. Он обещал. Просто дела задержали его в Мехико. Кроме того, там может быть телеграмма и от моих детей. Они у меня отдыхают на островах. Тоже потеряли меня и, видимо, волнуются. — Марианна чувствовала, что говорит сбивчиво, неубедительно, что ее большое желание — увидеть Эдмона Мэя — сквозит во всех ее пугливых фразах — от этого она заторопилась еще больше…

Она уже подошла к двери.

Она уже переступила порог…

…За которым…

…Ее ожидало…

УЖАСНОЕ…

…Но в эту самую секунду…

… Зазвонил телефон!

Это был Эдмон Мэй. Его любящее сердце удержало Марианну от последнего рокового шага.

— Это ты, Эдмон! — восторженно завопил в трубку Антуан. — А у нас — сюрприз! Для тебя! Здесь Марианна! Да! Здесь! Она! Сама нашлась! Да! У меня! Даю трубку! Она хочет уходить!

Когда Марианна взяла трубку и чуть слышно сказала:

— Добрый день, Эдмон, — то услышала его ровный, приказной голос:

— Вы и шага не сделаете без меня, Марианна.

— Но… я…

— Вы слышите меня. Я запрещаю вам выходить на улицу. Сейчас я за городом. Около того охотничьего домика, где, видимо, недавно…

— Да-да, была я!

— Так вот: вы дождетесь меня.

— Но…

— Обещайте мне.

— Я не знаю… — растерянно сказала Марианна.

— Вы дождетесь меня.

— Хорошо, — сдалась она.

После этого Эдмон повторил свое приказание Антуану, и тот заверил друга, что уж теперь-то он не выпустит Марианну, ибо она стала слишком лакомой приманкой для всяких мошенников. Более того, ожидая Эдмона, он не только не выпустит из своего плена Марианну, но и позвонит Эстер, обрадует ее, пригласит к себе — и они все вместе — Марианна, Эдмон, Эстер и он, Антуан, — закатят грандиозный пир в его мастерской, пир, о котором еще долго будут вспоминать старожилы Монмартра…

19.

Высокое напряжение этого насыщенного дня сказалось на Марианне, да и переливание крови дало себя знать: она совсем ослабла. Заметив это, предупредительный Антуан бросил на диван за ширмой разноцветные, расшитые изумрудными драконами подушки и одеяло.

— Умоляю вас, Марианна, отдохните полчасика. Чтобы встретить Эстер и Эдмона — новой, свежей, полной сил и энергии!

Доводы Антуана были столь естественны и убедительны, что с ними нельзя было не согласиться: какая радость Эдмону и Эстер увидеть перед собой замученную, вялую Марианну? Надо отдохнуть.

Пока Марианна отдыхала за ширмой, Антуан набирал код телефонного номера Эстер. Наконец-то, через десять минут, ответила горничная:

— Нет. Мадам нет дома. Что ей передать? Нет. Не знаю.

От досады Антуан даже швырнул трубку. Великолепный план встречи двух любящих сестер срывался!.. Он живо представил себе, как было бы чудесно: как закричала бы от радости Эстер, услышь она, что Марианна — нашлась, что Марианна — жива и невредима, что за несколько дней прочно вошедшая в их сердце Марианна, любимая Марианна — вновь вместе с ними!

А виновница торжества уснула сразу же после того, как ее усталая голова коснулась подушки… По изумрудному шелку разметались каштановые локоны, столь похожие на локоны девочки, что сидела на спине могучего льва…

20.

Пробудилась Марианна от голоса Эстер.

Эстер! Милая… она прилетела, как только узнала, что сестра нашлась, — с теплотой подумала Марианна, быстро протирая глаза и собираясь выйти из-за ширмы.

— … Легко же распоряжаться чужими средствами! — кричала Эстер.

— Но, уверяю тебя — это недоразумение, — увещевал ее Антуан.

— Тебе бы, дорогой, такое недоразумение! Оно обошлось мне в пятьдесят тысяч!

— Но благодаря этим ничтожным пятидесяти тысячам ты вновь обрела сестру!

— Спасибо! Но уж слишком дорого!

— Да что с тобой, Эстер! Ты будто невменяема сейчас!

На удивление быстро, несмотря на сонное состояние, Марианна поняла все: оказывается, ее подпись в банке приняли за подлинную. Вот почему Андре и Пьер так довольны: их операция прошла как по маслу… Знай это Марианна, она никогда не стала бы подписывать чек… Но кто мог подумать, что и подписи сестер совпадут?

Желая как можно быстрее все объяснить Эстер, Марианна вышла из-за ширмы, что вызвало крайнее удивление Эстер.

— Ах, так ты — здесь, дорогая сестрица! Вот уж в истинном смысле этого слова — дорогая! — завопила Эстер и далее не дала сказать Марианне и слова, продолжая кричать: — А вы, оказывается, уже спелись!.. Неплохо! Одна — подписывает чеки! Другие — с распростертыми объятиями принимают мошенницу! Но я докажу! У меня сильнейшие в Париже юристы! Так просто вам меня не обвести вокруг пальца!

Рванувшись к двери, она распахнула ее ногой, оттолкнула Антуана и уже у лестницы продолжала грозить: — Я выставлю вам штраф в тройном размере — и вы заплатите как миленькие!

Марианна и Антуан впали в столбняк.

Марианна осела в кресло.

Антуан же так и стоял на пороге, не веря ушам своим. Какая-то сумма — вовсе небольшая для миллионерши Эстер — оказалась роковой в ее отношениях с родной сестрой, с друзьями. Пребывая в шоке, Марианна и Антуан никак не могли взять в толк происшедшее.

Тяжелыми шагами всегда такой легкий Антуан вернулся в студию и сел прямо на паркетный пол.

Дверь была распахнута.

21.

…Один из молодчиков, тот, что стоял у входа в подъезд, дал второму сигнал: слышен стук каблуков. Какая-то дама, возможно, интересующая их — сейчас станет ясно — даже не воспользовалась лифтом — бежит по лестнице… Внимание. Готовность.

Надо сказать, что до этого занятые лишь теми, кто выходил из подъезда, молодчики не обратили внимания на входившую туда даму, тем более что Эстер, не желая быть узнанной на Монмартре, закрыла лицо шляпой.

Сейчас же, сбегая по лестнице, находясь от злобы в невменяемом состоянии, Эстер сорвала с себя шляпу.

Отдавая смертельное распоряжение Жану, она и предположить не могла, что, в силу удивительного сходства с сестрой, может сама оказаться жертвой. Сознание своей исключительности, неподвластности обстоятельствам зашорило ей глаза.

— Она, — кивнул головой один из нанятых Жаном по указке Эстер, а другой не заставил себя ждать — прыжком леопарда выпрыгнув из машины, нанес Эстер смертельный удар по голове…

* * *

Так Эстер оказалась в собственной ловушке, которую приготовила для Марианны…

Как говорят в народе, “Ангел Марианны не спал в эти минуты”.

Провидение вновь спасло любимую Марианну…

22.

С бешеным криком:

— Марианна! Марианна! — в студию ворвался Эдмон Мэй.

И Марианна, и Антуан вяло подняли на него глаза, когда Эдмон, застыв на пороге, хрипло прошептал:

— Марианна — убита. Моя жизнь — кончена.

Антуан, вздрогнув: “Эстер! Любимая!..” — показал:

— Вот она.

— Я жива, — тихо сказала Марианна.

И тогда обычно хладнокровный Эдмон Мэй хрипло сказал:

— Убита… Эстер. — Затем медленно, как во сне, будто не веря себе и опасаясь страшного пробуждения, Эдмон приблизился к Марианне, притронулся к ее руке, притронулся к ее лицу, цепенея от безумного счастья…

Наконец прошептал:

— Жива…

23.

Никто, конечно, не ожидал, что после таких бурных потрясений далее развернутся события еще более удивительные…

* * *

…Нет, Эстер не убили. Судьба на сей раз оказалась милостива даже к “двойнику” Марианны. Но рука палача тяжелым ударом — тем ударом, который волей Эстер был направлен на Марианну и лишь Волей Провидения отведен от нее — повредила мадам Лепелетье затылок, и теперь Эстер вновь лежала в клинике Брикмана, а Марианна неотлучно находилась при ней.

Осталась ли бы Марианна рядом с грешной сестрой, узнай она истину? Чудовищную истину? Вполне возможно, что осталась бы и продолжала бы выполнять свой долг, ибо по жизни Марианну вели Добро, Вера, Благородство — столь редкостные в наши суровые времена и тем более ценные качества души щедрой и безбрежной в своей любви к ближнему.

Затаив дыхание, Марианна с тревогой всматривалась в “свое” лицо на подушке — мертвенно бледное лицо Эстер с оттенком синевы. Лицо, из которого жизнь словно ушла на время. Чувствовалось, что ранее неподвластная козням Судьбы Эстер Лепелетье находится сейчас на грани между Жизнью и Смертью, на той грани, которую ей так нетрудно в эти роковые часы переступить, чтобы душа отлетела… в Царствие Небесное, как считала Марианна.

Но на самом деле, как мы знаем, эту грешную душу не приняли бы в раю — и целую вечность томиться бы ей в сатанинской преисподней, вместе с другими великими грешниками…

Любовь Марианны и заботы врачей удержали Эстер в цепи живых. И вновь Марианна, во второй раз, подарила грешной сестре свою целительную кровь.

Десятки датчиков были подведены к казавшемуся безжизненным телу Эстер, врачи и медсестры колдовали над ней день и ночь, а Марианна пугливо, с болью смотрела на Брикмана: неужели я потеряю сестру, которую нашла только что? Возьмите мою кровь, возьмите мое время — сон, отдых — распоряжайтесь всем, что принадлежит мне, — но не пускайте сестру туда… — молили бездонные синие глаза Марианны, и Брикман, обычно терпеливый Брикман, иногда не выдерживал и убедительно шептал ей:

— Поверьте, сеньора Сальватьерра, сказать, что мы делаем все возможное, было бы неверно, потому что мы делаем сейчас и невозможное, но… мы не боги, сеньора Сальватьерра!

* * *

Долг перед семьей — перед родными Луисом Альберто, Вето и Марисабель — отступил сейчас на второй план, потому что, как явствовало из их телеграмм, они были пусть заняты, пусть подвержены каким-то делам и суете, но — самое главное, благодарение Богу, они были живы и здоровы… Занятый своими делами (и самое интересное в том, что дела эти, как вспомнила Марианна, связаны с мексиканским отделением фирмы Лепелетье), Луис Альберто прислал телеграмму с просьбой подождать его еще дней пять — и Марианна отбила ему беззаботную телеграмму, не желая в столь скудных посланиях разъяснять столь странные, запутанные жизненные обстоятельства, в которых она и сама до конца не разобралась: впереди был разговор, обещанный ей Эдмоном Мэем, разговор о давнем ее похищении.

24.

Только что вернувшись из клиники Брикмана — где Эстер пока так и не пришла в сознание — Эдмон и Антуан выпили для бодрости по бокалу мартини, но лучезарный, рубинового цвета мартини не взбодрил их, расстроенных, и Эдмон, уложив Антуана отдохнуть, варил кофе для двоих на маленькой кухоньке, что примыкала к студии.

Упрекая себя в бездушии: ведь Эстер так плохо! — Эдмон не мог сдержать теплой волны счастья, поднимавшейся со дна его души: полчаса назад он видел Марианну! — этим все сказано.

По совету матери, старой многомудрой цыганки Азалии, Эдмон смешал несколько сортов кофе для изысканности вкуса и экзотичности аромата. Подобно Азалии колдуя над медной туркой, он не отходил ни на шаг от божественного напитка, зная его дурной, вспыльчивый характер: чуть измени кофе во время приготовления и он сразу же, разъярясь, выплеснется, а тогда уж это не кофе, а коричневая бурда, тогда уж начинай колдовать сначала…

Он слышал с кухни, как позвонили в дверь студии, как Антуан расслабленно от горя — он по-прежнему любил эту взбалмошную, эту часто унижавшую его ведьму Эстер! — спросил по динамику, кто там.

— Это я, господин Дамиани! Это я! — раздался громкий, неинтеллигентный мужской голос.

— Да кто — вы? — с тихой досадой переспросил Антуан.

— Я! Я — Жан Дюкло!

— … Извините, я не помню вас.

— Вы вспомните, господин Дамиани — как пить дать — вспомните, когда увидите! Я — на поручениях у мадам Лепелетье!

— Хорошо. Заходите.

Мельком заглянув в студию с кухоньки, так что вошедший даже не заметил его, Эдмон увидел неряшливого детину с лошадиной физиономией и непромытыми волосами: и как изысканная капризная Эстер могла прибегать к его услугам? Не мое дело — решил Эдмон и продолжал возиться с кофе: следовало уследить тот момент, когда кофе начнет подниматься — и сбросить в турку щепотку соли — для пикантности вкуса.

— Я к вам по делу, господин Дамиани, — хрипел детина, которому Антуан предложил кресло и горячительные напитки на выбор. Естественно, мартини и ликерам Жан предпочел двойную порцию виски. Заглотнув “Блек хос”, Жан покачал головой и признался: — Вот уж не знаю, с чего и начать.

— С конца, — горько посоветовал Антуан, хотя даже не предполагал, о чем пойдет речь: может быть, этот Жан — да, он видел его у Эстер раза два, вспомнил Антуан — напал на след подонков, покушавшихся на жизнь Эстер?

— Мадам Лепелетье тяжко ранена. Но, поверьте, господин Дамиани, я не виноват.

“Значит, Эстер содержала его для страховки, — понял наконец Антуан. — И как я сразу не догадался? А вообще-то держать при себе эдаких ”представителей народа”, людей дна… — наверное, неплохой ход со стороны Эстер — но, к несчастью, и это ей не помогло…”

— Так ты был телохранителем у мадам?

— Оно почти так. Я выпью еще?

— Конечно-конечно. Так почему же ты не сопровождал ее в тот роковой день?

— Да, как вы помните, господин Дамиани, я редко сопровождаю ее. У меня была другая задача, другой маневр, так сказать. Я был у нее, как говорится, на всякий случай… — Жан хлебнул еще.

“Э-э, да эдак ”представитель народной гущи” опорожнит мой бар”! — с иронией подумал Антуан, пытливо глядя на “телохранителя”, не сохранившего здоровья Эстер: зачем же он припожаловал?

— Ищу вашей защиты, господин Дамиани. Я не виноват. Госпожа не поверит. Но я не виноват. Я все сделал как надо.

“Боится, что после покушения Эстер откажется от его услуг”, — понял Антуан, а Жан продолжал довольно несвязно — речь его была косноязычна, засорена жаргонизмами. Слушать его было неприятно, и Антуан с трудом подавлял какую-то органическую неприязнь к этому малому.

— Она как пить дать теперь расправится со мной, — с придыханием сказал Жан.

От такого неожиданного поворота в разговоре Антуан даже фыркнул:

— Кто?! Эстер? — он чуть не захохотал: хрупкая, утонченная Эстер — против этого бугая? Она — расправится? Она — любящая свежие пармские фиалки, обожающая Шуберта, рыдавшая, когда ее любимый дог Фредди повредил себе лапу?

В ответ на фырканье и гримасы Жан посмотрел на него тяжелым взглядом и тихо сказал:

— Вы не знаете ее, господин Дамиани…

“Ну конечно! — даже восхитился такой наглостью Антуан. Я не знаю Эсти! Я — выносящий на своих артистических плечах все ее капризы! Я ее не знаю! А он — знает! Наглость этих простолюдинов переходит все границы! Я не знаю Эсти!..”

Щедро отхлебнув виски, Жан между тем продолжал хрипеть: — Однажды в баре “Рояль” одна несчастная девица, Мари, в общем, “цветок асфальта”, по пьянке опрокинула на платье госпожи Лепелетье бокал шампанского… Не нарочно, а по пьянке. Но госпоже показалось, что нарочно…

“И долго еще мне выслушивать этот бред?” — устало подумал Антуан, покосившись на кухоньку: Эдмон не хочет выходить, ну и прав по-своему: пришел человек его любовницы, ему, Антуану, и мучиться с ним. “Пусть хлебнет еще, и выпровожу, под предлогом того, что надо работать…”

— …Наутро девица, эта самая Мари, погибла под колесами автомобиля…

— Ну что ты плетешь, Жан? — фамильярно укорил Антуан. — На что ты намекаешь? Мало ли девиц в Париже попадает под машину?

— Не знаю, много или мало, а только знаю крепко: если кто, упаси Бог, становится на пути госпожи, — тому несдобровать, клянусь. Как вышло и с этой госпожой. С ее двойником.

— С каким двойником?

— Ну, с приезжей госпожой.

— Ты имеешь в виду сеньору Сальватьерра? А что с ней вышло?

— А то! — огрызнулся вдруг Жан и неожиданно для Антуана впал в истерику. Никогда ранее не видевший истерики у таких здоровых крепких ребят, как Жан, Антуан опешил. А Жан между тем вопил, вскакивал, бегал по студии и плакал — настоящими слезами!

— А то! — кричал он задыхаясь. — А то, что мне теперь не жить! Она порешит меня! Как хотела порешить эту свою сестру! Ведь это я по ее велению нанял двоих! И они повели ту от самого охотничьего домика! Кто ж мог знать, что черт попутает карты и что госпожа в бешенстве сама кинется к вам сюда, а та тоже сюда подъедет! Кто ж их, шальных, разберет! Еще похожи, как две свечи — не отличишь, черт бы их побрал! А я знал?! Я знал, что она сама припрется сюда — сама себе на погибель?! Я знал?! А теперь она, как пить дать, с меня взыщет! Угробит! Не-е, она не пожалеет. Меня? Не пожале-е-ет! Сестру родную не пожалела — где уж меня, болвана, пожалеть! Вот я и молю вас, господин Дамиани: вы ее дружок, заступитесь за меня Христа ради! Растолкуйте ей, что не виноват я — черт все запутал!..

И по мере того, как Жан, всхлипывая и хрипя, вновь и вновь повторял детали страшной истории, чудовищная суть преступления прояснялась и для Антуана, который огромными глазами смотрел на Жана как на выходца с того света, как на посланца Ада, и для Эдмона, который, забросив свой кофе, залив плиту, осел на пуфик и так и сидел в кухоньке, не умея совладать со своими впечатлениями…

Многое в жизни видывал Эдмон Мэй, многое слыхивал бывалый путешественник и охотник, но чтобы такое…

* * *

Исповедь Жана произвела на обоих друзей столь тяжкое впечатление, что долгое время — и после ухода страшного вестника — они сидели молча, а потом пили не чокаясь — как по покойнику…

Они взяли друг с друга слово молчать. Ничего не говорить Марианне, ибо для ее тонкой, нежной души демоническая правда может стать губительной. Не всякое сердце выдержит. Сестра наметила ее в качестве жертвы. Сестра выступила ее палачом. Причем, та сестра, которой Марианна отдала свою кровь…

Надо молчать. О таком немыслимо сказать.

25.

… И вновь Марианна сидела на заветной скамейке в розарии, что примыкал к больничному саду. От терпкого аромата белых роз, чьи прозрачные лепестки ложились на лист письма, кружилась голова.

Стоял дивный солнечный день.

“…Ангел мой, сеньора Сальватьерра!

Не нахожу себе места в сем подлунном мире с той самой минуты, как увидел Вас. Улыбка Ваша, голос Ваш долетают до меня за несколько тысяч километров. Ваши коралловые губы снятся в ночи. Ваши волосы… О них хочу сказать особо. Свои прекрасные блестящие волосы Вы, очевидно, моете жасминным шампунем, поэтому сей чудный запах преследует меня и томит…” — Марианна засмеялась: проказник Луис Альберто, соскучившись, прислал ей длинное “любовное послание”, чем немало развеселил Марианну — и улыбка блуждала по ее губам впервые за эти тяжелые дни переживаний, связанных с одним-единственным — здоровьем Эстер. Каково ее дыхание? А цвет лица? — чутко присматривалась и прислушивалась в эти дни Марианна, не докучая Брикману лишними вопросами, и сегодня была вознаграждена: Брикман сам объявил ей, что анализы у Эстер улучшаются, надежда на выздоровление стала реальностью. Правда, на сегодня он не уменьшил дозу снотворного для Эстер — пусть поспит, это целительно, но на завтра ее будут выводить из летаргического состояния. В общем, завтра Эстер придет в себя.

Поистине чудесный выдался сегодня день!

“…Милые дети наслаждаются своим независимым путешествием, — читала Марианна о Вето и Марисабель, — и лишь изредка шлют в отчий дом коротенькие телеграммы, почтовые штемпели которых свидетельствуют об изысканном вкусе ребятишек: здесь и Канн, и Монте-Карло”, — она вновь улыбнулась: в этих словах просквозили воспоминания Луиса Альберто о его бурной молодости — ведя в былые времена рассеянную жизнь, которую так не одобрял его отец, Луис Альберто побывал во всех злачных местах Европы.

Увлеченная забавным посланием, Марианна и не заметила, как поодаль от нее, на тропинке между кустами, остановился Эдмон — остановился, любуясь ею…

Каштановые локоны Марианны будто клубились в потоке солнечного света — и ему, влюбленному, показалось на мгновение, что на голове возлюбленной — золотая корона, испускающая радужные лучи во все стороны.

… На золотом троне в каком-то затерянном сказочном саду сидела его Марианна — его принцесса. Легкая улыбка проскальзывала по лицу Марианны подобно нежному лепестку — так он скользит по заколдованному озеру…

Его бы воля — Эдмон взял бы на руки эту хрупкую, ненаглядную принцессу, спрятал бы в своих объятиях и увлек бы на край света — подальше ото всех.

У него есть и облюбованное место, куда он с ликованием в душе и с дивной ношей на руках отправился бы не задумываясь, презрев установившиеся нормы размеренной мещанской жизни. Когда-то, десять лет назад, Эдмон купил в океане, на островке Благодарения небольшую виллу, отвечавшую однако самому изысканному вкусу: похожий на маленький дворец сказочный дом, по фасаду которого золотом змеится название: “Шоколадка” — так в далеком детстве прозвал он кудрявую девочку — Марианну, которая оказалась для него единственной в мире…

Когда Эдмону бывало не по себе, когда он попадал в переделки, легкое, как мираж, видение помогало ему выжить: бежевых оттенков вилла на острове, со всех сторон омываемом океаном, маленький дворец с забавным названием — “Шоколадка”… Вот куда он увлек бы свою принцессу — на ее виллу, поименованную ее детским прозвищем. Но помнит ли она странное детство? Азалию?…

Глядя на Марианну, Эдмон вдруг почувствовал необычное состояние, которое мог бы выразить двумя словами: кружение сердца… От прохладных дуновений кружились лепестки роз, от его восхищения кружился золотой трон, на котором восседала Марианна, в воздухе кружились радужные искры счастья — и кружилось его сердце…

Он всегда любил ее. И не его вина, что не мог найти ее раньше.

Через заросли джунглей, через штормы океана, через годы и расстояния он шел к ней…

И вот конец пути. Марианна — перед ним.

Его бы воля — он пришел бы к ней с огромным букетом пунцовых роз. Красные розы — символ любви. Эдмон знает, что каждая женщина душою своей чувствует язык цветов. Оттенок его роз на протяжении долгого пути сгустился. От силы его чувства к Марианне, от тягот и страданий, от продолжительной разлуки красные розы Эдмона стали пунцовыми. Его бы воля — он возложил бы эти розы к ее ногам.

Розы для Марианны…

Но он не посмел сегодня принести этот букет. Ведь Марианна может отвергнуть его цветы. Она может сказать ему, что за те годы, пока он шел к ней, она привязалась к другим людям, и для Эдмона не осталось места в ее сердце.

Сердце Марианны… оно вдруг замерло, а потом учащенно забилось. Марианну вдруг постигло состояние, которое она могла бы выразить двумя словами: кружение сердца… Читая веселое письмо от милого Луиса Альберто, она поймала себя на мысли, что вспоминает о другом человеке…

Марианна подняла голову от послания, и увидела этого другого человека в нескольких шагах от себя. И эти несколько минут оба испытывали кружение сердца…

Чтобы преодолеть неловкость — а оба одновременно ощутили непреодолимую тягу друг к другу — Марианна с преувеличенным оживлением стала рассказывать Эдмону о своей семье, суетливо вынимая из сумочки фотографии: вот Марисабель еще крошкой, а вот Вето с Марисабель за столом, а вот и Луис Альберто в биллиардной…

Эдмону стоило лишь взглянуть на фотографию соперника — Луиса Альберто, как он сразу же понял, что знает его. Да, это тот самый парень — Луис Альберто, с которым лет двадцать назад они были даже дружны в небольшом курортном местечке Боле, где Луис Альберто умыкнул у Эдмона его легкую временную подружку — кажется, Изабель, да-да, Изабель…

Были какие-то временные женщины, временные жилища — с горечью подумал Эдмон, и в суете этой непостоянности он потерял Марианну, так и не найдя ее, а этот ловкий Луис Альберто соединился с ней. И теперь Эдмон стоит перед чужой женой Марианной чужим для нее?

26.

С радостью, но и с затаенным трепетом приняла Марианна приглашение Эдмона навестить его мать — Азалию. Его намеки на причастность к тому давнему похищению, когда Марианна была еще крошкой, да и сам он был ребенком, навевали какие-то странные воспоминания, с которыми Марианна пока не могла справиться из-за их непроясненности.

* * *

Сидя в своей маленькой парижской квартирке, старая Азалия ждала детей… Специально для этого приема она облачилась в длинное бархатное платье цвета граната, покрыла свои черные, с проседью, волосы бархатной гранатовой косынкой, — и представляла собой, надо признать, величественное зрелище — древняя, многомудрая цыганка, явно не чуждая магии. От волнения Азалия перебирала янтарные четки и вздрогнула, когда Эдмон своим ключом начал открывать дверь.

— Ты пришла ко мне, моя девочка, — были ее первые слова, обращенные к Марианне. — Он наконец нашел тебя…

А Марианна, будто сразу все вспомнив, кинулась к Азалии, ведь когда-то они так любили друг друга. Целуя старые руки Азалии, Марианна сразу узнала ее перстень — огромный перстень с черным камнем, которого в детстве она даже побаивалась, хотя доставалось им по затылку дерзкому Эдмону, а ей — никогда.

— Ты помнишь меня, моя девочка, — глубоким сочным голосом шептала Азалия, гладя водопад шелковых волос Марианны — и Марианна, словно в волшебном фонаре, видела картинки своего детства, где она — рядом с Азалией, рядом с Эдмоном и с отцом Эдмона… Альбертом! Она все вспомнила! А возле них — звери. Большие львы.

— Да-да, ты права, Марианна, — кивала Азалия, — у нас были львы, и Альберт был хорошим дрессировщиком, но… нам не везло. Стало быть, Бог наказывал за то, что украли тебя у Лепелетье. Твой родной отец был шоколадным королем, и Эдмон за это, и за смуглость сразу прозвал тебя Шоколадкой. Не думай, мы вовсе не хотели никакого выкупа за тебя. Просто как только я тебя увидела, я сразу сказала себе: она будет моей, я сразу полюбила тебя как родную дочь. Украсть тебя тоже было не просто: над вами с сестрой тряслись все слуги, но я была проворнее ваших слуг — и украла тебя! На скачках, когда все увлеклись заездом. Правда, Эдмон помогал: отвлек твою бонну криками и гримасами — тоже озорник был. А ты не плакала. Ты сразу полюбила меня. Вцепилась вот в этот перстень…

— Я помню его… — прошептала Марианна.

— А Альберта помнишь? — ласково спросила Азалия. — Это хорошо, что помнишь… Он ведь погиб прямо на арене, наш Альберт… Больной лев бросился на него…

— Не надо, мама, — приказал Эдмон, и Азалия, кивнув, продолжила: — Эх, как славно бы мы жили, если б злой рок не преследовал нас!.. Вы оба — и ты, и Эдмон — были такими озорниками. Совсем не боялись львов. Бывало, схватитесь за их гривы…

— Так вот что нарисовал Антуан… — догадалась Марианна.

— Да, по моим рассказам, — просто сказала Азалия. — Антуан умеет рисовать. Он передал даже то тепло и веселье, которое царило в балаганах, где мы выступали. В маленьких балаганах, и в больших цирках. Нас везде привечали с нашим праздничным номером… — Глаза Азалии затуманились от воспоминаний. — А потом пошла черная полоса невезений, горя… Мы гастролировали по Мексике, когда Альберт заболел какой-то диковинной инфекцией. Лев и кинулся на него, потому что Альберт ослаб. Львы терпят только сильных, им только и подчиняются. Как ослаб — лучше уйди с арены. Альберт не захотел. И погиб. Заболела и ты, моя крошка. Везти тебя дальше — значило обречь на смерть. А мы хотели жизни для тебя, веселья, счастья. Тут немного повезло. Семья Вильяреаль согласилась оставить тебя, хоть и навсегда, у них не было своих детей. Но мы — ты слышишь?! — оставляли тебя на время! Кто ж знал, что не сможем вернуться за тобой? Это было в штате Гуанохато. Мы не взяли за тебя — ты слышишь, Марианна? — ни единого песо. Мы не продавали тебя, так и знай. Хотели спасти. Эдмон тогда заразился от тебя, и тоже захворал, но он был куда сильнее — мальчик, да и старше, сам выкарабкался. Но после бреда забыл название провинции, где мы тебя оставили, а я специально не говорила: без Альберта дело наше захирело, больного льва пришлось подстрелить. Мы с Эдмоном не смогли бы тебя прокормить… Ты вправе обижаться на меня, моя девочка…

— Нет-нет! — воскликнула Марианна, — я помню, как было хорошо, когда все мы были вместе. Нам с Эдмоном так нравилось выступать, как настоящие артисты! Я все вспомнила…

— Вот и хорошо, что не винишь никого, — кивнула Азалия, — жизнь сложнее, чем кажется на первый взгляд… Но — поверь мне — я всегда хотела найти тебя.

Я тосковала по тебе, моя девочка…

— Я верю…

После этих слов они обнялись и вместе заплакали.

Что ж это такое?! И откуда это? — недоумевала Марианна.

Магия?

Колдовство Азалии?…

Ведь цыганки, ни для кого не секрет, владеют тайнами души.

Или колдовство самой жизни?

Рок?

Фатум?

Приходит таинственное письмо из далекого славного Парижа, увлекает Марианну вроде бы в простой недолгий вояж — а, как оказалось, на самом деле вовлекает Марианну в новую жизнь, затем ставит ее на грань жизни и смерти, спасает, уводит из-под гибельной опасности и дарит Любовь…

Причем, Марианна никогда не забудет, что задержал ее в студии Антуана, уже на смертельном пороге, — звонок Эдмона, приказ Эдмона ждать его. И теперь ей кажется, что она ждала его и знала его всю жизнь — да что там жизнь! — века!

Она помнит, как она сидела, замерзая и кутаясь в шкуру дикого леопарда, около первобытного костра и ждала-ждала-ждала Эдмона… С охоты… Гремел гром, вход в пещеру закрывала стена ливня, сквозь которую взблескивали молнии, диковинно отражаясь на темных сводах пещеры, а Марианна чутко прислушивалась: не раздастся ли шум и треск сучьев — не возвращается ли Эдмон?…

И он приходил. Она помнит. Он обязательно возвращался. Всегда возвращался.

Вот так и сейчас. Словно она долго-долго сидела у костра, а его очень долго — целые века! — не было. Охотился ли он? Или путешествовал? Как и положено настоящему мужчине, открывал новые земли?

В воображении Марианны неожиданно проплыл какой-то чудный остров с маленьким дворцом, остров, со всех сторон омытый лазурными водами океана, остров, на который вдруг захотелось сбежать, уехать, улететь, уплыть…

Всегда покорная долгу, Марианна уже чувствовала себя без вины виноватой перед семьей, перед Луисом Альберто. Значит, надо дождаться той минуты, когда Эстер придет в себя и — бежать, бежать отсюда. Домой-домой-домой!

* * *

Пока Марианна тщетно пыталась найти ответы на неразрешимые вопросы, вновь вставшие перед ней, Азалия, задернув у себя в квартирке плотные бордовые шторы, сидела перед зажженными, слегка чадящими свечками за круглым дубовым столом, на котором в большой чаше богемского стекла на поверхности воды плавал пепел от сожженных ею на пламени свечей волос Эдмона и Марианны. Проворная Азалия незаметно для детей сумела состричь у них по крошечной пряди — для ее ведовского дела и такой пряди было достаточно…

* * *

В эти мгновения Эдмон, мчавшийся на красном “Ягуаре”, вдруг почувствовал, что ему нужны тишина, покой и уединение. Он съехал на обочину, вдоль которой росли раскидистые каштаны, и безвольно положил голову на руль. Что ему предпринять? Если такие вопросы раньше и вставали в его жизни, он всегда знал ответ на них. До этих роковых событий что-либо предпринять для Эдмона значило метнуть нож точно в цель, или спрыгнуть со скалы в бурлящий поток, или промчаться на бьюике сквозь пламя — и Эдмон не задумываясь — метал, прыгал, мчался.

Впервые в жизни сейчас он столкнулся с проблемой, которая тяжким бременем легла на его душу.

Казалось бы, он по-настоящему полюбил женщину — и надо добиваться ее ответной любви. Но он знал, что Долг и Чувство уже вступили в борьбу в душе Марианны, и не оставалось сомнения, что долг, конечно же, победит в этой неравной борьбе…

Что делать?

Вновь похитить ее?

Умыкнуть на остров Благодарения?

Держать там возлюбленной пленницей? Пленницей-повелительницей? Нет. Это невозможно.

Выхода нет. Впервые в жизни нет выхода.

* * *

Но если она, Марианна, помнит его, Эдмона, сквозь тысячелетия, — может быть, уже в этом заключается прощение для нее?

Ведь она помнит его не только у костра тысячелетней давности, но и около рыцарского замка.

… На огромном поле вот-вот начнется рыцарский турнир. “Похожий на льва” рыцарь перед тем, как ринуться на поединок, приподнимает тяжелое забрало шлема и смотрит на нее долгим любящим взглядом. И она, сидящая на трибуне, посылает ему — Марианна помнит! — воздушный поцелуй…

* * *

Золотая магия закружила наших любимых героев? А, может статься, все-таки Любовь — настоящая Любовь?… Каждый из нас, сам вдруг оказавшись в жизни в подобной ситуации, перед выбором между чувством и реалиями жизни, мечется и ищет ответ на сложный вопрос: что делать? отдать себя на волю чувства? Или растоптать его, вспомнив о долге?

И кто из нас знает ответ на этот неразрешимый вопрос?…

Видимо, никто.

И мы также, как Эдмон и Марианна, полагаемся тогда на Провидение…

* * *

Итак, пусть сама Жизнь разрубит гордиев узел страстей, любви, ненависти, мстительности, надежд, мечтаний…

27.

Наконец Эстер выплыла из того страшного омута, в котором находилась много томительных часов. Бред ее — помнила сама Эстер — был ужасен, словно уже побывала в преисподней, отвечая за свой тяжкий грех.

С этой мыслью — “Я великая грешница” — она и пришла в себя. Никогда раньше Эстер и помыслить не могла о раскаянии: так легко катилась ее бесшабашная веселая жизнь. Тем глубже было ее теперешнее раскаяние.

Ее тусклый от слабости взгляд остановился на лепных сводах потолка, словно хотел проникнуть — и не мог — туда, в высь. Потом Эстер медленно перевела взгляд на… лицо Антуана. Именно ему — по-прежнему влюбленному “в эту ведьму” — посчастливилось оказаться около ее постели в миг пробуждения от кошмаров.

— Все позади, Эсти, — ласково прошептал Антуан и погладил ее по руке.

— Позади тягчайший грех, Тони, — еле промолвила Эстер сухими губами, но возлюбленный расслышал ее.

— Тебе лучше, Эсти, а это — главное.

— Главного вы… никто не знаете… Это я — виновница…

— Мы знаем, Эсти… Мы все знаем. — Антуан понимал, что лучше сразу поставить Эстер в известность о том, что ее страшная тайна давно перестала для всех быть тайной.

Они бессвязно, с напряжением сил, поговорили об этом, и Антуан постарался отвлечь больную.

На цветочной подставке черного стекла в темной вазе стояли любимые Эстер пармские фиалки.

— Ты только взгляни на них — Эсти! Сколько свежести! А какое дивное благоухание!

— Позови Марианну, — тихо попросила она в ответ на его призывы вновь порадоваться жизни и цветам.

Вовсе не спеша выполнить ее просьбу-требование, хотя Марианна находилась здесь, рядом, в розарии, Антуан попытался подсунуть больной Фредди — ее любимого дога. Еле удерживая сильного прыткого Фредди за поводок, Антуан постучал в стекло, и Эстер, увидев любимца через стеклянную дверь, улыбнулась ему улыбкой-гримасой тяжело больного человека. Фредди неистовствовал, и они с Брикманом с трудом оттащили его в заднюю комнату.

А когда Антуан вернулся, Эстер вновь настойчиво попросила, скорее приказала:

— Позови Марианну.

Опасаясь и того, и другого, и третьего: и того, что само появление Марианны может вызвать у больной шок, и того, что разговор сестер сейчас нежелателен, и того, что врач не советует — Антуан, не привыкший перечить своей госпоже — сдался.

* * *

Едва Марианна переступила заветный порог — слезы раскаяния потекли по мертвенно бледным щекам Эстер, впервые за всю ее жизнь — слезы раскаяния…

— Я — великая грешница, Мари. Не знаю, сумею ли я хоть когда-нибудь искупить свой грех.

В ответ Марианна, давно уже раскрывшая для себя тайну Эстер, ласково гладя сестру по рукам, по волосам, целуя лицо, шептала:

— Ты жива, родная, — а это главное. Я простила тебя, Эсти. Ты столько страдала. И в страданиях этих — уже искупление. Господь нас не оставит.

“Нас!” — ликующе прозвучало в душе Эстер. После всего Марианна не отделяла себя от сестры, она сказала: нас!..

* * *

— Какая счастливая, — прошептала Эстер вослед Марианне, и услышавший это Антуан встрепенулся, подсел к больной и тихо сказал:

— О нет, Эсти, она очень несчастна.

— Что ты говоришь, Тони!.. Марианна показывала мне фотографии Луиса Альберто, Вето, Марисабель… Там столько радости, тепла, дружбы и любви.

— Любви… — прошептал Антуан. — Любовь настигает нас внезапно. Просто озорной крошка Амур выпускает стрелу, — он сардонически усмехнулся. — И все.

— О чем ты?

— Марианна и Эдмон полюбили друг друга, — в тоне его просквозило глубокое сочувствие. — Ты только представь, Эсти, что значит для такой женщины как Марианна, которую по жизни всегда вел Долг, что значит для нее это чувство в таких обстоятельствах. Даже страшно подумать.

Он закрыл лицо руками.

* * *

Через полчаса Эстер неожиданно попросила Антуана пригласить к ней, если возможно, тетушку Азалию. Они не были коротко знакомы, виделись раза два, случайно, и просьба слегка удивила Антуана, но, поразмыслив, он решил, что Эсти в своем желании выздороветь хватается и за соломинку: ведь Азалия известна как знахарка, какими-то чудесами исцеляющая недуги.

28.

Как только величественная Азалия приблизилась к постели больной, та, открыв глаза, вдруг почувствовала облегчение: постоянная изнурительная головная боль куда-то ушла…

— Я была невнимательна к вам, тетушка Азалия, — прошептала Эстер. — Я искуплю свою вину…

— Ни о чем не беспокойся, моя девочка, — тихим, завораживающим голосом приказала Азалия. — Я помогу тебе.

Тогда Эстер открыла глаза и чистосердечно призналась:

— Но я попросила прийти вас, тетушка, не ради себя…

Посовещавшись минут десять, женщины торжественно пригласили Антуана, и Азалия чуть слышно — ведь сообщение не для чужих ушей — объявила ему, что они втроем составят заговор…

— … А тебя, Антуан, мы назначаем руководителем нашего заговора.

От такой чести Антуан, надо признаться, — опешил.

* * *

— Марианна — твоя, — уже не раз говорила Эдмону Азалия. — Ты знал ее гораздо раньше ее мужа. Марианна — твоя перед Небесами. И звезды показывают: быть вам вместе.

Сердце Эдмона замирало, когда он слышал эти сладостные речи матери, которая, как гласила молва, как никак — а была колдуньей.

* * *

Так в чем же состоял сей заговор?

Многомудрая Азалия и неглупая Эстер повернули дело так, что тщеславному как и все мужчины Антуану уже казалось, что этот хитроумный план зародился в его гениальной голове.

Перед каждым из участников заговора стояла своя задача. У Азалии — изготовить вкусное, но крепкое снотворное, у Эстер узнать все подробности жизни Марианны, у Антуана — арендовать и подготовить к пути спортивный самолет и яхту.

Все трое были движимы искренней любовью к Марианне и Эдмону, все трое чистосердечно хотели помочь, поэтому каждый удачно справился со своим участком работ по подготовке заговора.

— Дети заслуживают две-три недели покоя, — говорила Азалия. — Сами они не посмеют истребовать у Судьбы эти дни, так что в этом должны им помочь мы. Они вправе на покое разобраться в своих чувствах.

29.

Как и в любом более или менее удачном заговоре далее все делалось быстро и решительно.

Антуан предупредил одного из основных участников авантюры — Эдмона — за полчаса до событий, и Эдмон — была не была! — согласился использовать этот единственный для него шанс.

Празднуя выздоровление Эстер, Марианна, Эдмон, Антуан и Азалия собрались у ее постели и распили две бутылки великолепного “Бордо” начала девятнадцатого века. Причем, в бокал Марианны, как вы уже догадались, было подмешано снотворное Азалии.

Предложив Марианне прогулку на спортивном самолете, Антуан доставил ее и Эдмона на маленький аэродром, где серебристый “Чижик” уже поджидал путешественников.

— Жду вас часа через три! — крикнул сквозь шум винтов Антуан, зная, что лжет: по замыслу друзей, Марианна и Эдмон отправлялись в далекое путешествие…

* * *

Через пять часов Эдмон бережно перенес бесценную свою ношу — спящую Марианну — на яхту, которая ожидала их, по заказу Антуана, на морском побережье…

А через десять часов Эдмон уже умело вывел белоснежную яхту в открытый океан и взял курс на остров Благодарения.

* * *

Вечером следующего дня Антуан встретил в аэропорту прилетевшего из Мехико Луиса Альберто и со скорбной физиономией сообщил ему, что Марианна поскользнулась на лестнице, упала и разбила голову. В ответ на бурную реакцию Луиса Альберто он заверил мужа, что самое плохое — позади, Марианна уже пришла в себя и ждет его.

В тот миг, когда Луис Альберто бросился к постели Эстер с возгласами:

— Марианна? Как же это? Ну что ты? — а Эстер с ласковой улыбкой заверила его:

— Ничего, милый, все пройдет. Ты приехал! — настоящая Марианна, ничего не подозревая, мирно спала под тентом на палубе быстрой, легкой яхты…

* * *

…А через неделю, открыв глаза, Марианна — во сне? или наяву? — узрела остров из своего видения — дивный скалистый остров, по уступам которого катились искристые радужные потоки водопада, обрамленного свежей изумрудной зеленью пальм и плюща, дикой розы и папоротника.

Дивный скалистый остров с маленьким бежевым дворцом, по фасаду которого золотой змейкой вилась надпись: “Шоколадка”…

— Ой, что это? — воскликнула Марианна, чувствуя на своем лице соленые брызги чудесного волшебного сна. — Я проспала, наверное, часа три…

Эдмон улыбнулся. Как спящая красавица, Марианна почивала куда больше, чем три часа…

— Что это? — еще раз спросила любимая, весело указывая на остров своей мечты, который так легко и сказочно вырос перед ней.

И тогда Эдмон, устремив на принцессу любящий взгляд, в котором блаженство смешивалось с болью, тихо сказал:

— Это остров Благодарения. Я назвал эту виллу твоим детским прозвищем — Шоколадка…

— Шоколадка?! Остров Благодарения?

— Да, Благодарения Небесам за то счастье, которое наконец-то послано нам…

1

Медовый месяц Изаура и Алваро проводили на фазенде — на старой, милой фазенде, где, казалось, навсегда воцарились мир и спокойствие. Но так лишь казалось. Двое счастливых не представляли себе, какие бурные события грядут, какие испытания и открытия уготовила им судьба.

…Их спальня напоминала цветник. Гроздья синей глицинии свешивались из настенных ваз, охапки нежных роз возвышались в вазах напольных. Изаура сидела на краю постели в тонкой, прозрачной, как лепесток жасмина, ночной сорочке, Алваро примостился у нее в ногах, целуя перламутровые ноготки ее пальцев. Ему хотелось надеть на ее ноги жемчужные браслеты, но он опасался, что самые изысканные браслеты напомнят Изауре кандалы и недавние страдания. Освобожденная им Изаура пока оставалась рабыней в любви — скованность не покидала ее, девушка вздрагивала от прикосновения Алваро, поэтому он продолжал свой путь с робкой нежностью. Покрыв поцелуями ноги, Алваро приподнял край жасминной прозрачной сорочки и зарылся лицом в самый прекрасный на свете благоуханный куст, суливший ему блаженство…

Спальню-цветник создал своими руками Белшиор — сказочник в саду, неудачливый урод в жизни. Его мать, Гарпия, известная в округе как знахарка и колдунья, иногда намекала сыну о могуществе их рода, чем вызывала насмешливую улыбку у Белшиора, который каждое утро и каждый божий вечер поливал розы и вздыхал — о чем? Уж наверное не об Изауре, обещанной ему коварным Леонсио. Вот уж чья судьба вызывала сожаление, несмотря на все зло, содеянное им. Леонсио стрелялся, узнав, что стал банкротом, но стрелялся неумело: пуля прошла мимо сердца и застряла в позвоночнике, лишив его возможности двигаться.

Парализованный Леонсио целыми днями лежал в своей бывшей супружеской спальне и вспоминал, вспоминал… Его навещали доктора, соседи, слуги, Алваро, Изаура, каждый проявлял к нему, поверженному, милосердие, но один бог знает, как тягостны были для бывшего полновластного хозяина фазенды их визиты. Он редко позволял выносить себя во двор, под тень пальмы. Ему казалось, что все насмехаются над ним, сопоставляя его былое величие с нынешним унизительным положением. Он ошибался. Многие сочувствовали ему, ведь люди рано или поздно забывают зло, иначе жить было бы просто невозможно. Но сам он ничего не забыл. Томительными душными ночами, когда не приносящий свежести ветер играл листьями пальмы, словно жестяными, Леонсио вспоминал под их нудный перестук все одно и то же: как запалил заброшенный сарай, в котором держал в заточении связанного Тобиаса; зажег, не зная, что вошедшая туда женщина — не Изаура, а Малвина. Сколь непредусмотрительны бываем мы в жизни. Сейчас, в его болезни, в его слабости, Малвина могла бы утешить мужа как никто другой — что ему все эти соседи, поганые слуги, когда он потерял Малвину… Странно: даже похотливое чувство к Изауре погасло, остались злоба, досада — и только. А вот нежность к Малвине будто возрастала с каждым беспросветным днем.

Однажды, под утро, в забытье сна, Леонсио увидел Малвину, и так ярко, так близко, что, казалось, притронулся бы — протяни он руку. Но Малвина куда-то спешила. Она успела лишь прошептать ему “Я жива”.

“Жива?” — с этим вопросом и проснулся Леонсио в то солнечное утро. Он даже улыбнулся — впервые за все время после ранения — Белшиору, который поставил букет белых лилий на столе. Леонсио лежа смотрел в распахнутое окно, на золотистое от солнца небо, на легкие быстрые облака, и аромат лилий напоминал ему о Малвине — кажется, такой же аромат был у ее любимых духов… Не ценивший жену в дни их возможного счастья, Леонсио теперь с бережностью восстанавливал в памяти ее жесты, улыбку, взгляды. По своей ослиной глупости он потерял единственного в мире человека, чьи глаза выразили бы ему неподдельную, искреннюю жалость.

Малвина, милая, если ты жива…

Зачем поддаваться сказочным иллюзиям? — увещевал себя Леонсио — ведь потом будет еще тяжелее. Любимая приняла мученическую смерть — сгорела заживо. Вместе с тем хлюпиком, Тобиасом. Хотя, если бы заранее знать, как развернутся события, не стоило убивать и Тобиаса. Чем он, собственно, хуже этого Алваро? Чувствуя, что глупеет от одних и тех же мыслей, слабеет от неподвижности, Леонсио до крови кусал губы, и по щекам его текли слезы, задерживаясь в складках морщин — он быстро старел от болезни, от горя, от утери всяких надежд…

Малвина, милая, если бы ты знала, как мне тяжко…

Проблеск надежды на то, что Малвина осталась жива, вдруг подбодрил его. Как хозяин фазенды, Леонсио сумел помешать следствию, но служивые предупредили его, что кости, найденные среди пепла, могут принадлежать и какому-то животному. Тогда, в запале мстительности, он не придал значения этому сообщению, но сейчас странность этих слов все более обнадеживала Леонсио. Нет — твердил разум — если бы Малвина осталась в живых, она не стала бы томить его столько времени, она бы прибежала, приехала, прилетела бы к нему — ведь Малвина любила его. Единственная женщина, которая любила Леонсио, потеряна навсегда, и надо иметь мужество признать это.

Малвина, милая, если…

В окне проплыла дородная Жануария. Жизнь на фазенде шла своим чередом. Жануария занималась стряпней — причем, с особым удовольствием для своей любимицы, теперь уже не рабыни, а донны Изауры — Леонсио даже усмехнулся — донна Изаура!.. Белшиор пестовал свои цветы, иногда навешал старую Гарпию в ее пещере. Алваро и Изаура — донна Изаура! — наслаждались друг другом. Андре смахивал пыль с мебели в гостиной. Тело несчастной Розы покоилось на местном кладбище. Вот уж кому тоже не повезло: подсыпала яда Изауре, а отравила самое себя. Умерла, оставив сиротой их Флору, Фло. О рождении их общего ребенка, девочки, не знал никто на фазенде. Заподозрив неладное, Леонсио пять лет назад сразу услал Розу к дальнему родственнику за тридевять земель, где и родилась Фло. Надо бы позаботиться о будущности Фло — но как?.. Паралич сделал его беспомощным, но кого это заботит?

2

…А между тем судьба Леонсио заботила одну женщину. Эта изящная дама, сидя у себя в гостиной, разбирала утреннюю почту. Ее внимание привлекло письмо столичной приятельницы. Новости из Рио приходили сюда с опозданием — о, как печальны иногда бывали для дамы и для ее невольного спутника эти новости! Читая письмо, женщина вдруг вскрикнула, и сейчас же из соседней комнаты появился мужчина. Он передвигался с трудом. На его лице выразилась готовность к новым ударам судьбы, но голос не дрогнул, когда он спросил:

— Что случилось?

Помедлив с ответом, женщина сказала:

— Мне надо ехать.

На кладбище, в этом “городе мертвых”, Изаура была единственной живой. Она всегда приходила сюда одна. Даже отец по ее просьбе не сопровождал ее сюда.

Как всегда, в этот звонкий летний день Изаура возложила два букета к склепу, в котором были замурованы урны с прахом Тобиаса и Малвины: белые розы — Малвине, красные — Тобиасу. Душевные муки всегда с новой силой изводили ее здесь, на кладбище. Изаура молилась. Но даже молитва не могла утешить тот сонм чувств, который всегда захлестывал здесь бедняжку. Сознавая себя без вины виноватой, она терзалась, вышептывала слова молитвы сухими губами, а горло ее душило огненное кольцо горечи, жалости, скорби, раскаяния и… затоптанной, искалеченной, сожженной… любви? Сама Изаура не могла верно определить своего чувства. Разве можно любить мертвого? Она влюблена в Алваро. Она отдана Алваро небесами. После слияния с Алваро она стала счастливой женщиной… Изаура зарыдала. Слова молитвы смешались с глухими рыданиями, омывались слезами.

Вдруг какая-то птица вспорхнула с ближнего куста — Изаура вздрогнула, пришла в себя. Прохожие могли увидеть ее с дороги — заплаканную, страдающую. Они могут рассказать об этом Алваро — хороша же будет ее благодарность за его заботу, любовь, ласки. Он освободил ее из рабства, сделал своей женой. Мало того, Алваро сделал свободными всех рабов фазенды, которые не пожелали покинуть своих хозяев. Алваро окружил ее, простую рабыню по происхождению, королевской заботой. Только великая грешница отплатила бы ему неблагодарностью.

Возвращаясь с кладбища, Изаура с дороги увидела, что Алваро сидит в саду на скамейке рядом с нарядной дамой. Незнакомка — а Изаура никогда раньше не видела этой женщины — была красива и изящна. Ажурная шляпа прикрывала высокий лоб, на дорожное платье была накинута паутинка пелерины. Слушая даму, Алваро приятно улыбался ей, и впервые за свою жизнь Изаура вдруг испытала ревность — причем, остро и неожиданно для себя самой. Не сознавая, что делает, сначала Изаура заспешила к мужу и незнакомке, затем, спохватившись, повернула обратно, но вскоре поняла, что ведет себя глупо и предосудительно. Очевидно, какая-то новая соседка пришла для знакомства, и Изауре как хозяйке следует подойти и обласкать гостью. Изаура убеждала себя, но странное, смутное беспокойство не покидало ее — душа начала томиться, поэтому к скамейке Изаура приближалась по боковой аллее медленно, словно через силу.

Когда Изаура приблизилась ровно настолько, чтобы слышать разговор, она не могла понять сути, потому что ее обуял мистический ужас. Лицо дамы на самом деле было незнакомо Изауре, но голос!.. Изаура могла поклясться, что голос этот принадлежал… Но ведь это бред! Этого не может быть! Неужели она сходит с ума?

В этот миг Алваро и незнакомка одновременно заметили ее. Что-то дрогнуло в лице дамы, Алваро же сразу озабоченно спросил:

— Тебе дурно, Изаура? От жары? Сядь же скорее.

— Ничего… Так… — сбивчиво отвечала Изаура.

Между тем Алваро пришел в себя, извиняясь перед гостьей, и начал представлять ее действительно как новую соседку по фазенде. Того, что случилось дальше, не ожидал никто: ни Алваро, ни дама, ни сама Изаура, которая неожиданно, помимо своей воли, повинуясь какому-то инстинкту, вдруг позвала гостью сухими губами:

— Малвина… Малвина!

3

— Он жив? Тобиас жив? — все спрашивала Изаура, когда они сели в гостиной, и благовоспитанный Алваро оставил их вдвоем. — Скажи мне правду, Малвина, заклинаю тебя.

— Нет. Нет, Изаура, не мучай себя заново! — умоляла Малвина.

— …?

— Я? Но это действительно чудо! Он помог мне выбраться из пламени, но силы покинули его. Это был ад: огонь, дым, балки рушатся! Он не смог уйти, Изаура. Прости меня за то, что я одна осталась в живых. Я бежала как сумасшедшая. Очнулась уже на какой-то фазенде. Меня переправили к моим родителям. Нервный шок был таким, что я не могла даже слышать имени Леонсио. Поэтому они все скрыли от вас. А потом — долгое лечение. Сложная лицевая операция, новый облик. Столько мучений, столько терзаний! Лишь недавно я пришла в себя и узнала, что Леонсио — банкрот, что он пытался покончить с собой, неудачно, теперь парализован.

— Бедный Леонсио, — только и сказала Изаура.

Малвина вздохнула, отдавая должное благородству бывшей рабыни, которая, только что прослушав историю гибели возлюбленного, нашла душевные силы, чтобы пожалеть его палача.

В дверь тихо постучали, Изаура позволила войти. Алваро был взволнован.

— Прошу меня простить, но… Леонсио что-то почувствовал. Я понимаю, как я не вовремя, но Леонсио уже два раза требовал меня к себе, чего никогда раньше не случалось. Он спрашивает — вы не поверите! — что за люди в гостиной? Ему кажется, что он услышал… знакомый голос.

— Боже мой! — Малвина закрыла лицо руками.

— Как нам быть, Алваро? — Изаура заметалась по гостиной.

Подсев к ней, Алваро ласково спросил:

— Готовы ли вы встретиться с Леонсио, Малвина?

— Не знаю, — прошептала она. — Ехала сюда для встречи, а теперь не знаю.

— Простите за бестактный вопрос, — продолжал Алваро. — Вы простили его?

— Видит Бог: простила.

— Тогда пойдите к нему.

— Но прежде ты, Алваро, подготовь его, — вмешалась Изаура и пояснила гостье: — Он слишком слаб.

Благородство Изауры тронуло Малвину до слез.

В этот момент вошел Мигел. Как истинный джентльмен, он не заметил, что вблизи лицо Малвины все же слегка напоминало маску (последствия операции дали себя знать), и сделал даме несколько комплиментов. Затем они не выдержали, обнялись и заплакали. Тогда-то Мигел и предложил немного оттянуть встречу Малвины с мужем:

— Леонсио крайне слаб. Пока никто ни о чем не сказал ему, но его интуиция подсказывает ему, Малвина, что в доме — необычные посетители. Он побледнел, глаза ввалились, губы пересохли — велика томительная сила предчувствия. — Мигел вздохнул и продолжил: — А что творится на фазенде!..

На самом деле напряженность, ожидание чего-то удивительного возрастали на фазенде: Жануария опрокинула кастрюлю с кипящим бульоном, чуть не обварилась — лишь провидение спасло ее, неповоротливую, от большой беды; Андре, усланный из гостиной, убирался в других комнатах, где и разбил прекрасную китайскую вазу; если бы они еще знали, что Белшиор, всегда такой аккуратный с цветами, в поспешной нервозности чуть не загубил куст волшебных роз “Ришелье”!.. В общем, все жители фазенды метались в ожидании каких-то известий, которые почудились им в самом воздухе…

Тем временем Мигел предложил дать Леонсио успокоительное, и все: Малвина, Изаура, Алваро — согласились, иначе встреча могла оказаться губительной для больного. Мигел отнес Леонсио стакан разбавленного вина, в которое было подмешано слабое лекарство, и бывший хозяин фазенды забылся ненадолго целительным сном… Чтобы затем пробудиться для дальнейших увлекательных событий…

4

После паралича ног Леонсио мучили тягостные, бредовые сны — особенно ночные, но этот, дневной, сон выпал на редкость светлым и ласковым: наконец приснилась Малвина. Сколько раз томительными ночами он просил ее прийти, а она все не шла. А сегодня улыбнулась, присела на кровать — и Леонсио понял, что жена простила ему, отпустила его тяжкие грехи. Ласково коснулась руки мужа. От этого нежного прикосновения он и проснулся.

Судорога боли исказила его лицо — так резко действительная суровая жизнь отличалась от эфемерного волшебного сна: в кресле перед кроватью сидела незнакомая женщина. Сомнений быть не могло, ему просто-напросто выписали из Рио сиделку, а он-то думал…

— Простите, я не знал…

— Что вы, что вы!.. Это вы меня…

При первых звуках ее голоса — ее божественного голоса! — Леонсио встрепенулся, огни надежды зажглись в его глазах. А Малвина еще пыталась что-то сказать:

— Я ваша новая… — но не докончив фразы словом “сиделка”, она вдруг, помимо своей воли, сжала его руку, а затем упала головой ему на грудь…

…Малвина рыдала, а Леонсио все гладил ее волосы, ее мягкие пушистые волосы, ласковые, как и она сама.

Потом говорили о прошлом — без упреков, без обид. Когда Леонсио попытался испросить прощения, Малвина твердо оборвала:

— Это забыто, навсегда.

Но Леонсио не мог успокоиться.

— Удалось ли Тобиасу?..

— Нет. Он погиб, — сурово сказала Малвина, помолчала и добавила: — Будем денно и нощно молить Бога, чтобы он простил тебе этот тяжкий грех. Надеюсь, я своими страданиями, а ты — своими вымолим прощение. Господь не осудит тех, кто раскаялся. Господь милостив.

Если бы знала Малвина, с какой глубиной прозрения раскаялся Леонсио, с каким трепетом он вспоминал каждый прежний день, когда не ценил того, что даровала ему судьба. Вернуть бы. Многое можно вернуть: деньги, чье-то расположение, проданный когда-то дом, да мало ли что можно вернуть! Но не вернешь ни минуты прошлого — разве только в бедных воспоминаниях. И не вернешь здоровья.

Прекрасно понимая, какими невозвратимыми предметами мучает себя Леонсио, Малвина тонко и деликатно перевела тему разговора на современность, что сразу заняло внимание больного.

— А где эта фазенда? — с интересом спрашивал Леонсио.

— В двадцати верстах к северу от Рио, — охотно пояснила Малвина.

— И твой отец пока неплох?

— Жалуется на головные боли. Иногда перед дождем у него ломит кости, — Малвина печально улыбнулась и подвела итог: — Старость та же болезнь, что поделаешь.

С большим интересом внимавший жене, Леонсио вдруг занервничал и спросил, чуть ли не заикаясь, из чего Малвина поняла, сколь важен для него сей вопрос:

— А как ты думаешь, Малвина, смог бы я совершить путешествие на вашу фазенду?

Конечно же, сразу поняла Малвина, муж имел в виду не только трудности пути, а саму возможность: если она позволит — значит, для него есть надежда на дальнейшую совместную жизнь, если откажет, пусть даже в самой мягкой, тактичной форме, — отказ будет означать финал совместного жизненного пути. И Малвина, ни секунды не колеблясь, вскрикнула:

— Несомненно! Нужно лишь продумать заранее все детали путешествия, тщательно подготовить экипаж и прочее — в общем, мелочи. А до этого я должна съездить к отцу и все рассказать ему, ведь он даже не ведает, куда я направилась.

Увидев беспокойство в глазах Леонсио, Малвина поспешила заверить:

— Но моя поездка займет не более двух недель. Лео, я вернусь очень быстро.

— Я не сомневаюсь, — бодро откликнулся он, несмотря на то, что сомневался. Нет, Леонсио прекрасно понял, что обязательная благородная Малвина вернется. Сомневался он в другом: с отцом ли проживает Малвина на той дальней фазенде?..

5

Между тем Изаура не находила себе места. Она была счастлива видеть и слышать свою бывшую госпожу, но вместе с тем мучительное прошлое встало перед ней. Кроме того, Изауру мучил еще один вопрос, по которому она не могла посоветоваться даже с Алваро…

Мигел, Алваро и Изаура собрали в гостиной всех жителей фазенды и сообщили им о счастливом избавлении Малвины. На долю Изауры выпала деликатная участь — сказать об изменении внешнего облика бывшей хозяйки.

— …Донна Малвина перенесла тяжелую операцию. Ее довольно трудно узнать, — Жануария охнула, кто-то вскрикнул, раздались вздохи, и Изаура продолжила: — Но у милой донны Малвины — прежние глаза и прежний голос. Ведь наша с вами донна Малвина совсем не изменилась душой!..

Бывшие слуги заплакали.

Белшиор успел сбегать в свой благоуханный цветник и нарезать огромный букет пурпурных, белоснежных, лимонных и даже фиолетовых роз. Когда Малвина вернулась в гостиную, то была потрясена теплой встречей. Всему здесь нашлось место: и поцелуям, и объятиям, и слезам, и вздохам, а в довершении всего — поистине царский букет.

Наконец Изаура по праву хозяйки вызволила Малвину из хоровода вопросов и оханий и увела ее в комнату, где Малвина прилегла, отдыхая после бурных впечатлений дня, одного из самых необычных в ее жизни.

Добрый старый Мигел поджидал Изауру в ближней маленькой комнате.

— Доченька, я чувствую, что-то мучает тебя.

— Да, отец, я хотела с тобой посоветоваться.

— Позовем Алваро?

— Нет, папенька. Вопрос слишком деликатен, ведь он касается нашего прошлого.

— А ведь казалось, — вздохнул Мигел, — все забыто, ан нет…

— Как ты думаешь, отец, свести Малвину на кладбище?

— Да-а, дела-а… — Хотя на долю Мигела в его многотрудной жизни и выпадало решение нелегких задач, чувствовалось, что вопрос дочери загнал его в тупик. Мигел покачал головой и решительно сказал:

— Ни одно женское сердце не выдержит увидеть урну со “своим” прахом. Нет, дочка, даже упоминать не нужно.

Глаза Изауры наполнились слезами, спазм сдавил горло, и она сказала прерывистым голосом:

— Но, может статься, она захочет поклониться… праху Тобиаса…

Почувствовав душевную боль Изауры как свою собственную, Мигел застонал и обнял дочь, которая зарыдала, спрятавшись у него на груди. Понимая, что причиняет отцу страдания, Изаура ничего не могла с собой поделать: образ Тобиаса, первого мужчины, которому она отдала свое нежное сердце, встал перед ней с такой зримостью, обдал ее таким теплом, такой любовью, что настоящая жизнь по сравнению с этим предстала пустой и иллюзорной…

— Прошлого не вернешь, доченька… — вышептывал Мигел сухими губами. — Надо жить настоящим… Нет благороднее сеньора Алваро…

— … Я понимаю, — сквозь удушье отвечала Изаура, — я неблагодарная дрянь… Поверь, отец, я люблю Алваро… Но я не знала, что прошлое так властно надо мной. Я не знала этого, пока не появилась донна Малвина.

— О горе, — сетовал Мигел, не зная, как справиться с нахлынувшим, как помочь самому любимому существу на свете — Изауре.

Наконец выплаканные слезы облегчили ее страдание, и она попросила отца оставить ее, чтобы привести себя в порядок. Сев перед зеркалом, Изаура увидела, что глаза ее покраснели, а волосы растрепались. Смазав лицо кремами, сделанными из самых душистых трав, Изаура почувствовала свежесть и начала расчесываться. Черепаховый гребень мягко скользил по длинным пепельным волосам — очень длинным, до пола. Такой же длинной показалась сейчас Изауре и ее собственная жизнь, хотя молодой женщине и было всего немногим более двадцати.

За этим занятием и нашел Алваро свою прекрасную донну. Пепельный водопад заново так восхитил влюбленного, что заставил забыть обо всем на свете — и Алваро встал на колени перед своей принцессой. Играя ее волосами, будто струями сказочного фонтана, он целовал их, гладил их, но вскоре этих нежных ласк сделалось ему мало, и руки Алваро, путаясь в пепельном водопаде, начали гладить ноги Изауры, поднимаясь все выше, увлекая за собой струи мягких волос. Не умея совладать с собой, Изаура ласково, но настойчиво остановила его ласки:

— Сейчас не время, милый. Прости, я так устала.

— Прости меня, я просто потерял голову. — Алваро почувствовал, что был бестактен, ворвавшись ураганом в непростое прошлое Изауры.

Оставшись одна, Изаура поразмыслила на покое и приняла решение все-таки говорить с Малвиной на щекотливую тему.

6

Послав слуг на кладбище убрать урну с “прахом Малвины”, Изаура подошла к ее комнате и случайно явилась свидетельницей сцены, казалось бы, самой обычной — которая в дальнейшем повлекла, однако, удивительные события…

Успокаивая расходившиеся нервы, Малвина вышивала, сидя на мягком диване, а Белшиор — с его большой головой и маленьким тельцем ребенка — словно крупноголовый шмель летал по комнате над своими цветами, все устраивал букеты так, чтобы они радовали глаза донны Малвины. В такт неспешным движениям Малвины и текла их беседа, фрагмент которой и услышала невольно Изаура.

— … Все хвастают, что предчувствовали ваше возвращение, донна Малвина, а вот я знал наверняка, — заявил Белшиор, поправляя кустистую зелень в напольной вазе.

— Спасибо, милый Белшиор, — заулыбалась прежняя хозяйка.

— Вы улыбаетесь, думаете: лжет старый хрыч…

— Господь с тобой, Белшиор.

— … А я не лгу. Все-е позабыли старую Гарпию в ее пещере, все забыли о том, что она может творить чудеса.

— Я всегда говорила, Белшиор, что твоя матушка — прекрасная знахарка.

— … И провидица, донна Малвина! Когда еще она распустила по воде кипящий воск и сказала мне: знай, жива твоя хозяйка, сынок, — жива. Я тогда подумал: рехнулась старая, а оно вон как вышло. Старая Гарпия все про всех вперед знает, да болтать не спешит.

Застывшая было на пороге Изаура, удивленная странными словами садовника, взяла себя в руки и вошла в комнату. Малвина радостно приветствовала ее, а Белшиор предусмотрительно удалился.

— Малвина, милая, — приступила к разговору Изаура, — прошлое до сих пор терзает нас всех — так уж вышло, и ты простишь мне, если сочтешь мои слова жестокими?

— Пожалуйста, Изаура, говори.

— Здесь, на кладбище… — голос Изауры пресекся, и одновременно вздрогнула Малвина, что не ускользнуло от болезненного внимания говорившей, — покоится прах… Тобиаса…

В глазах Малвины вспыхнуло пламя давнего, трагического пожара, и она быстро прервала Изауру:

— Можешь не продолжать. Я поняла. И вынуждена ответить отказом. Пойми меня правильно, Изаура, милая, в следующий раз как-нибудь… Но сейчас я не в силах увидеть этого кладбища, этой могилы. Не вини меня.

— Прости меня, Малвина. Я считала своим долгом предложить. Я понимаю тебя и не виню.

— Если действительно так, — Малвина первой пришла в себя, — тогда в доказательство прошу тебя пройти к роялю и спеть для гостьи.

Как ни тяжело было Изауре исполнить это — она села за инструмент. Дом наполнился прекрасным пением, казалось, что музыка растворила в себе неутихающую боль…

7

Бывает, что и приятные события влекут за собой смуту в умах и душах. Спору нет, все ликовали, когда объявилась Малвина, но с этого же дня мучительные сомнения поселились в сердцах двух обитателей фазенды — Леонсио и Изауры.

Правда ли, что Малвина живет на дальней фазенде со старым, больным отцом? А если так, то не проявляет ли какой-нибудь сосед-фазендейро ненужного внимания к молодой, привлекательной особе? — эти вопросы вновь и вновь мучили больного. Ох как не хотелось ему отпускать Малвину, даже и на две недели…

Терзания Изауры были еще тяжелее, изнуряли ее душу и тело. Небесами она отдана в жены прекрасному, благородному сеньору, который полюбил ее, освободил из рабства, составил не только ее счастье, но и счастье старого истерзанного жизнью Мигела. Казалось, Изаура полюбила Алваро, навсегда похоронив прошлое. Они были близки. Они слились воедино. И надо же было так случиться, что в это мгновение промелькнула тень прошлого, которое восстало из пепла и предъявило свои права… Тобиас… Желанный Тобиас, первый возлюбленный…

Малвина заявила, что он мертв, что куча пепла, хранящаяся на местном кладбище, и есть Тобиас… Но сомнения не покидали Изауру с той минуты. Почему Малвина вздрогнула? Почему быстро перевела разговор на другое? Хотя и этому можно найти оправдание: не под силу ворошить смертельные воспоминания.

Гуляя по саду, Изаура, подобно математику, который бьется над сложнейшей формулой, заново взвешивала ответы Малвины, ее реакцию — и все-таки не могла прийти к решению. А когда человек не может узнать наверняка, он хватается за соломинку, ищет подсказку в снах, или картах, или в кофейной гуще — лишь бы промелькнула надежда… Приближаясь к цветнику, Изаура увидела нужного ей Белшиора возле розового куста “Ришелье”. Заметив хозяйку, Белшиор почему-то засуетился, стащил с головы шляпу, кланяясь.

— Надень шляпу, — ласково посоветовала Изаура, — солнце уже печет как в полдень…

— …А всего-то девять утра, — пробормотал садовник.

— Жаркий сегодня будет денек, — машинально заметила Изаура, не решаясь перейти к главной теме.

— Я розы щедро напоил, еще в пять утра. Вот под этот куст семь леек вылил.

— Спасибо тебе, Белшиор. Ни у кого в округе нет такого чудесного цветника.

— Какова хозяйка — таковы и цветы ее, госпожа.

— Ты галантный кавалер, — грустно улыбнувшись, Изаура спросила: — Ты выполнил мое поручение?

— Да, госпожа.

— Итак, когда?

— Матушка готова принять вас во время послеобеденной сиесты. Если вам это удобно…

— Конечно, конечно, Белшиор.

— Все на фазенде будут отдыхать, и тогда, донна Изаура, мы с вами сможем незаметно выйти…

— Хорошо, Белшиор, поджидай меня, — поспешно перебила Изаура и чуть не побежала прочь, ибо почувствовала: стыдно и недостойно госпожи втайне от мужа, благородного сеньора Алваро, сговариваться со своим садовником идти к местной колдунье. Но что поделаешь, кто еще может сказать ей… о Тобиасе?

8

После обеда, когда все предались сну — столь желанной в этих краях сиесте, — Изаура забежала в свою комнату переодеться для похода в пещеру старой Гарпии. Не призвав даже горничную, чтобы не обращать ничье внимание на эту прогулку, она спешно перебирала, отбрасывая, ленты, юбки, шляпы.

И тут раздался стук в дверь. Неужели Алваро? — Изаура досадливо бросила шляпу на кресло. Это действительно был он.

— Я зашел узнать, как ты себя чувствуешь.

— Спасибо, хорошо.

— Мне показалось, ты чем-то удручена, душа моя?

— Да нет, — замялась Изаура и сразу нашлась: — Так, пустяки. Ты будешь смеяться, милый: у рояля запали две клавиши…

Конечно, Изаура не надеялась, что такая незамысловатая уловка ей поможет, но Алваро — милый, тонкий Алваро — сделал вид, что поверил.

— Я хотел скрыть от тебя, — начал он с преувеличенным весельем, — но сейчас придется раскрыть маленький секрет. Сюрприза уже не выйдет. Я заказал новый рояль в Рио.

— Спасибо, милый.

— Представляешь, родная — белый!

— Очень рада. — Изаура говорила через силу, с трудом скрывая беспокойство и нетерпение. Заметив это, Алваро вдруг догадался: “Собралась на кладбище и не хочет, чтобы я знал. Дорого же нам дается возвращение прошлого”. Как разумный человек он не подал и вида, спокойно уточнив:

— Ты решила пройтись?

— Да… Так… Немного…

— Прости, я не смогу составить тебе компанию, надо разобраться с бумагами… Хотя… Если…

— Нет-нет, займись делом.

— Ты захватишь с собой Малвину?

— О нет, ей предстоит трудная дорога, пусть набирается сил.

— Верно, — Алваро направился к выходу, но уже в дверях остановился и, помедлив, сказал: — Изаура, родная, всегда помни, что бы ни случилось, я люблю тебя больше всего на свете.

Каждый мечтал побывать в пещере старой Гарпии, потому что пещера эта казалась перенесенной из сказки в глухой уголок. К ее входу вела узкая тропинка, заросшая по бокам диким кустарником, и большеголовый маленький Белшиор шел первым, прокладывая гостье путь.

Внутри горел очаг, возле него колдовала седая жилистая Гарпия — предмет суеверного ужаса всей округи. Блики огня кидали фантастические тени на своды пещеры, и сердце Изауры сжалось: вот куда пришлось ей припожаловать, чтобы укрепить свою нежданно проснувшуюся надежду или… угасить ее навсегда. Изаура готова была перекреститься, но сознание того, что это непозволительно в бесовском месте, удержало ее, пожираемую не столько страхом, сколько нетерпением узнать…

Величественная, несмотря на свои лохмотья, Гарпия, казалось, не заметила их, но так лишь казалось…

— Чего желает благородная сеньора? — вдруг спросила она скрипучим хриплым голосом, не отрываясь от дела, продолжая помешивать какое-то травяное варево в небольшом котле над очагом.

— Я… хотела бы узнать… жив ли… один человек. — Изаура сама поразилась. Как истончился ее голос — надо взять себя в руки.

— Матушка, помогите молодой прекрасной госпоже, — вдруг ласково вмешался Белшиор. Гарпия и взгляда на них не повела.

— Есть ли у сеньоры изображение этого человека?

— Любое, — суетливо зашептал Белшиор, — нарисованное, или карточка…

Не сдержавшись, Изаура недоверчиво покосилась на садовника, и тот с удовольствием проявил благородство, достойное настоящего сеньора, со словами: — Не буду вам мешать, — выскользнул из пещеры, предоставляя полную свободу своей госпоже. Тогда Изаура тронула цепочку на своей груди и приподняла скрытый доселе от глаз медальон.

— У меня есть… вот. — Щелкнула маленькая, усыпанная гранатами, изумрудами крышечка в форме сердца, и на Изауру нежно глянул Тобиас — яркие карие глаза, высокий белый лоб, прядь каштановых волос на нем — глянул издалека, откуда-то из другой жизни… Глаза Изауры наполнились слезами. Она закусила губу и смело шагнула к старухе, протягивая медальон: да будь Гарпия хоть самой ведьмой — пусть! Лишь бы сказала… Лишь бы приоткрыла тайну.

Старая Гарпия, конечно, только притворялась бездушным идолом не от мира сего. Чуткая к жизни округи, она прекрасно знала бурную историю бывшей рабыни Изауры. Старая Гарпия, конечно, сразу узнала изящного сеньора Тобиаса — как только взглянула на медальон — и сразу обратилась к своему сатанинскому вареву, нашептывая, заклиная, прорицая… Колдунье и самой было интересно вглядываться в поверхность бурой жижи, ожидая ответа. Вдруг отблески огня в глазах Гарпии дрогнули, зрачки расширились. Старая Гарпия не верила своим старым глазам…

Если бы колдунья обернулась, она увидела бы такую мольбу в глазах Изауры, что… Но Гарпия, не оглядываясь, тихо сказала:

— …Вижу кладбище… Кладбище… Пепел…

Словно сильный удар потряс Изауру. Она пошатнулась и медленно пошла к выходу. Однако там задержалась, достала кошелек. А Гарпия, умевшая видеть и затылком, не оборачиваясь, хрипло сказала:

— Ступай, милая. Я за людское горе не беру.

9

Малвина готовилась к отъезду.

— Леонсио, милый, я вернусь через две недели, — сказала она, нежно погладив его по руке. Он поймал ее запястье, покрыл поцелуями ладонь и горько пообещал:

— Я доживу, вот увидишь.

Шутливо-гневно Малвина шлепнула его по губам и укорила:

— Грешно так говорить. У нас впереди еще долгая счастливая жизнь.

Леонсио не возразил ей — пусть пребывает в неведении, но сам он лучше всех профессоров знал, что силы его убывают буквально с каждым часом. Дождется ли он Малвину? Малвину, не оцененную им в свое время, Малвину, столь нежно любимую им теперь… Теперь, когда жизнь на излете… Но даже в конце пути ему страстно хотелось знать каждую деталь жизни Малвины. Сколько загадочного оставалось в ее истории. Где она живет, с кем?

Недостойно сеньора посылать вслед за женой сыщика — понимал Леонсио. Но как иначе ему узнать обо всем? И разве не простит господь этого последнего греха — столь незначительного по сравнению с тем, что сотворил раньше Леонсио, раскаявшийся теперь, слишком поздно раскаявшийся… И если приступать к делу практически, то кого из слуг просить выполнить это деликатное поручение? А вдруг Малвина, принявшая от рук Леонсио адовы страдания, заметит слежку и все поймет? Не проклянет ли она его — в последний раз и уже навсегда?.. Мысли эти не давали покоя больному Леонсио ни днем, ни ночью, ослабляя и без того беспомощное его тело…

Как бы удивился Леонсио, узнай он, что подобные сомнения — о возможном посланце за Малвиной — терзают и Изауру. Натура чрезмерно эмоциональная, Изаура восприняла известие старой Гарпии очень тяжко: на мгновение ей показалось, что небеса рухнули и придавили ее — стало невозможно дышать. В тот миг она забыла, что счастлива, что живет на процветающей фазенде с нежным любящим мужем — в тот миг крушения надежды Изаура была несчастней всех на свете. Приступ удушья, на который она не обратила пристального внимания — и напрасно! — чуть не убил ее. Но человеческая натура такова, что не может пребывать в постоянном черном унынии. Уже часа через три в душе Изауры мелькнула искра надежды: а вдруг Гарпия ошиблась? Кто подтвердит, что старая Гарпия всегда и во всем угадывала истину? Древняя Гарпия могла ошибиться, а значит — есть надежда.

Но как узнать о Тобиасе, если не помогла даже колдунья? Выслать человека вслед за Малвиной? Не будет ли это подлостью? Скорее всего, нельзя посылать — по законам чести и порядочности. Но вдруг Тобиас — если он жив, о боже! — не может объявиться, потому что безобразно неузнаваемо обгорел! Вдруг он несчастен? О, тогда следует послать сыщика несмотря ни на что. Но кого?

…Когда экипаж Малвины скрылся из виду, засобирался в дорогу Андре, чернокожий слуга — веселый, нахальный, любящий приодеться, пофрантить перед барышнями, но и быстрый, находчивый, готовый к услугам… Остается загадкой, кто же выслал его вслед за Малвиной?

10

Обычно люди живут не столько настоящим, сколько будущим: каким-то ожидаемым событием, более мелким или более крупным — неважно, важно, что те или иные радости, новости, известия светят вдали. Так и на фазенде теперь жили ожиданием возвращения Малвины и заранее назначенного по этому поводу бала. Говорили, что Андре даже выехал в Рио сделать кое-какие закупки для предстоящего праздника…

Все до единого на фазенде по-своему готовились к балу. Алваро и Мигел отдавали хозяйственные распоряжения, Жануария пробовала готовить по новым рецептам, чтобы к проверенным блюдам добавить новые. Леонсио, на удивление всем, потребовал себе картона, красок и впервые в жизни вдруг начал рисовать. Белшиор колдовал над новыми сортами роз, которым решил присвоить следующие имена: розам цвета само — “Изаура”, пунцовым — “Малвина”. Можно сказать, что внешне на фазенде наладилась уютная жизнь, хотя под спудом, конечно же, кипели страсти, ожидания, сомнения, надежды… Изаура много времени проводила за инструментом — новый белый рояль, доставленный по заказу несколько дней назад, серебристо сверкал в гостиной, радуя глаз. Его повелительница разучивала новые романсы, которые были настолько хороши, что Изаура подчас не могла оторваться от клавиш, — клавиры новых произведений привезла с собой Малвина. Казалось, музыка растворяет в себе все боли, все смятение бывшей рабыни, чей голос, исполненный божественной красоты и силы, заполнял дом, разносился по саду…

Наслаждаясь этим чарующим голосом, Алваро тосковал. Казалось бы, его возлюбленная, его жена — здесь, рядом, и вместе с тем как далека она стала!.. После приезда гостьи из прошлого Алваро почувствовал, что душа Изауры улетела за тридевять земель. Неподвластным ему становилось и ее тело. Какими-то уловками жена старалась уклониться от исполнения супружеских обязанностей — правда, всегда делала это тонко и деликатно, но Алваро от этого было не легче… Вот и сейчас полновластный хозяин фазенды метался по саду, зная, что после музыкальных занятий Изаура пойдет купаться в бассейне — маленьком искусственном озере, обрамленном фруктовыми кустами, посаженными умелым Белшиором так, что они цвели чуть ли не круглый год — и нежные разноцветные лепестки плыли по зеркальной глади, привлекая к себе бабочек и стрекоз…

Уделив два часа пению, Изаура направилась к озеру. Никто не мешал ей, зная, что в середине жаркого дня хозяйка взяла за правило искупаться, а то и просто посидеть на берегу на небольшой скамейке, специально для нее изготовленной мастеровитым Мигелом. Изаура неспешно расстегнула ряд крошечных пуговок на батистовой кофточке, сняла пышную, из многих полотен, юбку, затем — тонкое, как крылья стрекоз, кружевное белье, и обнаженной вошла в воду. Вскинув руки, проверила, удачно ли заколоты в узел волосы. Вслед за поднятыми руками еще больше приподнялись над водяной гладью ее округлые, словно вздутые, груди с острыми коричневыми сосками, которые почему-то привлекали внимание стрекоз.

Перламутровая стрекоза со слюдяными крылышками села на темный бугорок и поскребла его тонюсенькими лапками. Изаура улыбнулась. Стрекоза переползла с бугорка на золотистое полукружье, усеянное узловатыми пупырышками.

Безмятежность царила над райским уголком. Солнце мягко легло на обнаженные плечи Изауры, лишь слегка поигрывая своими лучами на шуршащих крыльях стрекозы. Изаура уже хотела было поплыть, как вдруг… Сзади раздался мощный всплеск, и ее обдало фонтаном брызг. От неожиданности Изаура не успела даже вскрикнуть, как тут же кто-то сильными руками сдавил ей плечи, сейчас же ноги ее оказались в плену. Слабый крик уже вырвался из ее горла, но тут же над ее ухом раздался голос Алваро:

— Успокойся… Это я.

Глянув на мужа, она поняла, что он — в сильном возбуждении: бледный, губы синие, на лбу пульсирует жилка.

В одно мгновение тихое озеро превратилось в бурное море…

После этого — известного лишь двоим и важного лишь для двоих — происшествия на озере супружеские отношения Алваро и Изауры сами собой восстановились. Алваро повеселел, да и сама Изаура стала как будто ровнее, спокойнее. Но так или иначе, Алваро не покидало смутное, подсознательное ощущение того, что жена принимает его ласки по обязанности, маскируя свой долг нежной ровностью; что безоглядное счастье их первых дней и ночей истаяло, как предутренняя дымка над маленьким озером — искусственным озером…

11

Андре вернулся из своего вояжа через неделю. Прибегнув к уловкам, которые станут ясны чуть позже, оставил повозку за кладбищем и потихоньку, с черного хода, пробрался в дом, желая повидать хозяйку до суматохи, которая поднимется в связи с его приездом — да, собственно, так и приказала Изаура, голос которой он услышал еще с дороги. Хотя Андре и не был силен в искусствах, он застыл на пороге гостиной, потому что пение Изауры на каждого производило такое сильное впечатление, что требовалось хотя бы несколько минут, чтобы прийти в себя… Да и картина, представшая перед слугой, многих бы тронула.

Изаура уже не была той девочкой, которую страдающий отец, Мигел, пытался выкупить из рабства… За эти месяцы красота бывшей рабыни, ставшей госпожой, набрала зрелости. Пение придало страстности и оживления всему облику, особенно лицу, и Андре невольно залюбовался. На дне ее синих глаз вспыхивали темные огни. Под глазами пролегли круги — следы душевных мук, сомнений, ожиданий… Крутая прядь пепельных волос выбилась, когда Изаура с силой ударила по клавишам, и теперь мешала певице, отгонявшей ее с высокого лба быстрыми, порывистыми жестами. Маленький гранатовый крестик трепетал на груди, цветом перекликаясь с сухими губами Изауры… Изауры, ждущей от него вестей…

Как только Андре подумал об этом, словно искра его мысли прожгла хозяйку — она вздрогнула, нестройно оборвав аккорд, и, вскинув голову, остро глянула на Андре. Сразу стушевавшись, он промямлил:

— Я вернулся, госпожа… И сразу — к вам…

Решительным жестом Изаура подозвала его к роялю. Приближаясь, Андре еще успел пробубнить про оставленную на дороге повозку.

— Ну? Что? — требовательно спросила Изаура: пережитое давало ей мужество услышать все что угодно. И такая сила духа отразилась в ее синем взгляде, что Андре, всегда равнодушный, туповатый Андре — неожиданно для самого себя — вдруг рухнул перед ней на колени и, заплакав, сказал:

— Я плохой вестник, госпожа. Велите бить меня плетьми.

— Там, на фазенде, — Тобиас? — осевшим голосом спросила Изаура. — Говори, не бойся. Разве я когда-нибудь кого-то наказывала, Андре? Что с тобой. Говори: он стал уродом? Он обгорел? Он недвижим? Говори, Андре, не бойся, говори.

— Нет, хозяйка, — плакал Андре. — Сеньора Тобиаса там нет и в помине. Они живут: донна Малвина, ее старенький отец — уже как малый ребенок — такой старенький, и слуги. Ти-ихая такая фазенда.

— Перестань, Андре, — укорила Изаура. — Ступай.

Уже от порога Андре обернулся и добавил, всхлипывая:

— Я привез гостинцы, как велели.

— Кисти, краски сеньору Леонсио?

— Да, несколько коробок.

— Отнеси ему первому, он очень ждет. Постой! — Изаура перевела дыхание перед тем как спросить: — Ты не мог ошибиться?

— О нет, госпожа! Я расспросил многих в округе: и на дороге, и в трактире, как вы велели, госпожа.

— Да, конечно, если бы хоть что-то странное было на фазенде, уж соседи бы не промолчали, — вслух решила Изаура. — Теперь иди.

Когда Андре удалился, Изаура облокотилась о рояль, прижавшись горячей щекой к холодной скользкой поверхности, и прошептала:

— С прошлым покончено. Надо или найти в себе силы жить настоящим, или… — она не закончила последней фразы вслух.

Войдя к Леонсио, Андре был потрясен: перед ним предстала настоящая мастерская художника. Везде висели и лежали наброски карандашом, акварельные этюды, зарисовки маслом — и все неплохо, на взгляд Андре. Хозяин, который полулежал на высоко взбитых подушках, метнул в Андре взгляд тяжело раненного зверя и спросил хрипло:

— Ну как… поездка?

— Все в норме, хозяин, — слуга по-прежнему называл Леонсио “хозяином”, считая, что маленькая лесть никогда никому не повредит. — Донна Малвина живет там со своим папашей, а он уже пло-о-ох, доложу я вам…

— Потише, — попросил Леонсио, жестом пригласив Андре сесть на кровать рядом. И потом в течение десяти минут Андре все повторял свою историю, а Леонсио с наслаждением слушал.

— Как там Энрике, братец? — под конец поинтересовался Леонсио.

— В отъезде, сказали в трактире.

— Ты не попался на глаза донне Малвине?

— Упаси боже! Да и кто обратит внимание на нигера — нас как псов бродячих! — с оттенком непонятного хвастовства заявил Андре и пошел за повозкой, чтобы обрадовать жителей фазенды гостинцами.

12

“Мой последний бал”.

В плавном вальсе кружились нарядные пары, и все женщины всех возрастов были нежны и очаровательны, а мужчины — благородны и предупредительны. Аромат чудесных духов витал над гостиной, мелькали улыбки, в глазах вспыхивали огоньки, похожие на те, что горели в китайских фонариках, которыми был расцвечен весь сад, превратив ночь в яркий искристый день. Званый вечер по поводу приезда Малвины удавался — это чувствовали и гости, и хозяева. Глядя на сияющую Изауру, Алваро не мог нарадоваться: наконец-то истаял туман отчуждения, о котором молчали, боялись заговорить, но прохладное веяние которого не покидало супругов в последние недели… Изаура и сама была счастлива легкостью, слетевшей на ее душу, — прошлое, изнурительное, коварное, живучее, вдруг взяло да отпустило ее — радуйся, блаженствуй!.. Ликование приумножалось в Изауре от сознания того, сколь не похож этот бал на достопамятный “бал разоблачения”, где ее подвергли мучительным унижениям — но стоит ли вспоминать! На прошлое наложен крест. Надо веселиться.

Хмельной от счастья, Алваро не верил глазам своим: сказка, мечта воплотилась в жизнь, его Изаура — хозяйка его дома. Волнения о том, как воспримут ее соседи, знакомые, отпустили его: аболиционистски настроенное общество, собравшееся у него в гостях, ничуть не волновало, что хозяйка приема — бывшая рабыня, эти люди умели ценить других по их достоинству. Оживленный Мигел умело направлял вечер, незаметно давая нужные распоряжения нанятым на ночь официантам и оркестрантам.

“Мой последний бал”,— думал Леонсио, сидевший в удобном, специально для него изготовленном кресте в простенке. Никто бы сейчас не догадался о его странной мысли, ведь Леонсио улыбался, поглаживая руку Малвины, стоявшей рядом с ним. Он все просил ее танцевать, но она покидала мужа для танца один-единственный раз — Малвина всегда была благородна, а вот он, Леонсио, научился благородству лишь в самом конце своей жизни — слезы навернулись на его глаза при этой мысли. О боже, время утекло безвозвратно, и ничего не переделать в прошлом… Леонсио чувствовал, что его сил хватит дожить до утра, не более…

Как поздно провидение послало ему понимание всего сущего. Через сколько испытаний надо было пройти, чтобы пробиться к этому пониманию. Господи, только в их доме наладилась такая духовно наполненная интересная жизнь: сам он начал рисовать, Изаура поет все более сложные партии из опер, приехала Малвина — его душа, его любовь, Малвина — тонкая ценительница поэзии и музыки, и вот… надо умирать.

“Тобиас!.. Если душа твоя слышит меня, знай, нам недолго осталось до встречи, — звал покойного Леонсио. — На рассвете я приду к тебе. И если нам суждено в бесконечности пребывать в разных мирах: тебе — в раю, а мне — в аду, то милостивый Господь допустит меня к тебе, Тобиас, хоть на минуту: покаяться перед тобой, испросить у тебя прощения. Велик мой грех, Тобиас, я знаю. И душа моя непокойна перед смертью. — Малвина нежно погладила его по щеке, будто почувствовав, сколь мучительные мысли одолевают супруга. — Но моя Малвина будет молиться за меня… Хотя и напоследок я приберег для нее сомнительный сюрприз”,— Леонсио вздохнул, решив, что обязательно к рассвету должен признаться Малвине еще в одном грехе…

13

Между тем гости уже в третий раз просили Изауру спеть, и по правилам приличия отказать было нельзя. Просили хотя бы один из тех последних чудесных романсов, слух о которых разнесся по всей округе. Глубоко наклонясь, Алваро припал к ее руке, покрыл ладонь быстрыми поцелуями, любовно глянул на свою богиню снизу вверх, и она ответила ему синим взглядом затаенной нежности. Под возгласы одобрения Алваро провел Изауру к инструменту.

Лицом к раскрытому окну, где блистал огнями праздничный сад, за роялем сидела уже не та Изаура, к скромному облику которой привыкла эта гостиная, — не тоненькая девочка в батистовом платьице, а неземной красоты молодая дама, в изысканном парижском туалете. Но это было лишь внешнее впечатление. Душа Изауры осталась прежней — доброй, нежной, любящей, а ум ее обогатился за эти годы, страдания же прибавили ей стойкости в характере, испытания наградили мудростью. Облокотившись на рояль, Алваро не отводил глаз от своей феи и словно пил волшебное зелье — несказанно хороша была Изаура!.. Бриллиантовые капельки в ушах бросали снопы искр на ее бледное лицо и тонули в синих глазах. Дивные камни ее заморского колье оттеняли белизну лебединой шеи, красоту груди, которая была полуобнажена глубоким декольте. “Ей бы блистать при дворе Людовика!” — мелькнула вдруг странная мысль в голове Алваро, и он испугался — сердце сдавил бредовый страх потерять Изауру…

Когда Изаура запела, странное ощущение созерцания чего-то необычного, неземного пронзило все общество. “Нет, я не достоин ее”,— с неожиданной горечью подумал Алваро, но сейчас же взял себя в руки: что за чушь! он — законный супруг Изауры! он делит с ней кров, постель, стол! “Ну и что, — ядовито шептал ему какой-то предательский голос. — Кров, постель, стол — какая малость по сравнению с душой!.. А душа ее по-прежнему сокрыта от тебя. Ох и легко тебе, Алваро, потерять такое сокровище!..”

И тут произошло неожиданное.

Гости наслаждались пением хозяйки, испытывая райское блаженство, — тем сильнее пришелся по их расслабленным нервам поразивший всех удар.

Никто не мог затем восстановить с точностью, в какую секунду и как случилось потрясение, но вдруг чудесная музыка оборвалась, и голос Изауры пресекся. Более того, певице стало как будто нечем дышать. Она глотнула воздух, судорожно рванула рукой дивное колье, так что оно расстегнулось и скользнуло на паркет — стук от его паденья прозвучал в тишине как гром. Все вздрогнули.

Алваро первым рванулся к Изауре, страшно закричал.

Что тут началось! Дамы постарались оттеснить супруга, обмахивая Изауру своими веерами из модных павлиньих перьев. Мужчины протягивали с подносов стаканы с прохладительным. Суматоху и сумятицу, которая сопутствует каждому нежданному приступу хвори, решительно прервал местный врач сеньор Мурильо. Правда, для этого ему пришлось довольно громко одернуть гостей. Прикрикнув на всех, сеньор Мурильо пробрался к Изауре и как опытный врач прежде всего успокоил ее, назвав ее приступ пустяком. А Изаура уже и сама пришла в себя и начала успокаивать общество, хотя нельзя сказать, что ее не напугал приступ удушья.

И позже, в маленькой комнате, Изаура рассказывала врачу, что ни с того ни с сего горло вдруг перехватило огненным кольцом. Сеньор Мурильо вдумчиво кивал, слушая пациентку. Врач не знал, что больная покривила душой, утверждая, будто приступ начался “ни с того ни с сего”… Опытный доктор и сам догадался: потрясение — но какое?.. Жаль, что опытный доктор, глядя на поющую Изауру, стоял спиной к раскрытому окну. Да и все гости были настолько поглощены пением хозяйки, что не заметили тени, мелькнувшей в глубине сада…

Изаура же, во время пения пристально глядевшая в сад, единственная увидела эту неспешную фигуру…

Успокаивая и доктора, и мужа, и отца, и всех гостей, Изаура — просила продолжить бал, уверяя, что для нее веселье гостей — лучшее лекарство. Она уговаривала их с такой страстностью, что они сдались. Она уговаривала их с тем большей искренностью и убедительностью, что ей самой необходимы стали суматоха, музыка, веселье бала с тем, чтобы ускользнуть незамеченной в сад хотя бы на несколько минут…

14

— Прошу вас пройти в дом! — взволнованно сказала Изаура.

— Нет.

— Прошу вас хотя бы присесть на скамейку. Я распоряжусь, чтобы угощение вынесли сюда.

— Нет. Для старой Гарпии лучшее угощенье — то зелье, которое она варит в своем котле, — колдунья засмеялась, будто закаркала. — И пришла я, девочка, не за угощением. — Она сурово глянула на Изауру и пояснила: — Для них ты — госпожа, сеньора, а для дре-е-евней Гарпии ты — девочка.

— Называйте как вам будет угодно, — мягким, но срывающимся от волнения голосом попросила хозяйка, — лишь скажите…

— Я и пришла сказать. Повиниться пришла. Старая Гарпия никогда не лжет. Старая Гарпия лучше смолчит, чем солжет. А тогда — ровно бес в ребро — солгала.

— Я так и подумала, когда увидела вас в окне, — прошептала Изаура.

— Не видела я тогда в котле кладбища…

— А что?! Что?! Ради всего святого — что?

— Сад видела, похожий на твой. Фазенду видела, поменьше вашей…

— Ради бога — правду!

— …Да, девочка, видела тень…

— Мужчина?!

— Да.

— Это — Тобиас?! Гарпия! Заклинаю вас! Вы же помните сеньора Тобиаса! Он никому не делал зла! Заклинаю вас! Это — он?! — неистовое напряжение выразилось в лице Изауры, так что даже на лице-маске старой колдуньи дрогнуло состраданье и она тихо сказала:

— Верь мне. Не лгать пришла сюда Гарпия. Видела мужчину со спины. Сеньор ли Тобиас, нет ли — не было дано мне этой тайны. Худой такой мужчина, со спины. Вроде как седой…

— Седой?! — разочарованно, с болью переспросила Изаура.

— …Но кладбища — не видела, — отрезала Гарпия и пошла прочь. Не зная, что предпринять, Изаура вскрикнула вослед:

— Солгать вас попросил Белшиор?

Гарпия приостановилась, повернулась.

— Накажешь его? — спросила спокойно, с интересом.

— Нет, — просто ответила хозяйка. — Я люблю его, он добрый.

— Он добрый, — подтвердила колдунья и вместо ответа задала риторический вопрос: — А кому нужно прошлое?.. — Хмыкнула и скрылась за ближними деревьями.

— Кому? — прошептала Изаура. — Мне…

15

В эти же минуты на фазенде происходил и другой важный разговор. Сославшись на усталость, Леонсио попросил отвезти его к себе. Малвина, конечно же, последовала за ним. Как уже отмечалось, комната Леонсио походила теперь на мастерскую художника: нежданно-негаданно пробудившийся в нем дар к живописи изумлял и радовал многих на фазенде. Прекрасно сознавая, что в его распоряжении остается всего лишь несколько земных часов. Леонсио, слабеющий с каждой минутой, хотел напоследок успеть два дела: подправить уже почти законченный рисованный портрет Малвины в ее обновленном облике и — второе было куда важнее и куда труднее — сделать жене одно признание.

Непослушной рукой штрихуя портрет, Леонсио был снедаем сомнениями, с чего начать, как вдруг Малвина — о чуткая душа, улавливающая оттенки его настроений! — пришла ему на помощь, затеяв разговор, близкий по теме. Любуясь творениями мужа, она сказала с гордостью и восхищением:

— Ты знаешь, родной, вот в этих акварелях, в этих карандашных набросках уже видна рука мастера. Поверь, я не льщу тебе. Вскоре, если захочешь, ты сможешь учить юных рисовальщиков округи.

“Вскоре!..” — горько усмехнулся про себя Леонсио, но не посмел показать жене отчаянной слабости, ухватившись за мысль, поданную ею.

— Да, — поддержал как ни в чем не бывало, — я и сам, признаться, подумывал о воспитаннике… или воспитаннице.

— Вот как? — Малвина была приятно удивлена, услышав такое от мужа, который раньше часто выказывал пренебрежение к детям. — Это замечательная идея! — воскликнула она в воодушевлении.

— … А ты могла бы обучать… эту воспитанницу… музыке, вышиванию, еще каким-то женским занятиям.

Кротко улыбнувшись, Малвина помолчала, а потом ласково заметила:

— Как твоя покойная матушка Изауру…

Воспоминания на минуту полонили обоих.

— …Славное было время, — продолжила Малвина. — Матушка всегда была такой доброй, нежной — пусть земля ей будет пухом… А знаешь, Лео, кого я еще иногда вспоминаю? Розу!

— Розу? — встрепенулся Леонсио, и его тускнеющие глаза оживились на секунду. — Она стала жертвой собственного коварства…

— Не надо плохо о мертвых, прошу тебя, милый. Роза могла бы стать счастливой — такая бойкая, сметливая…

— Я виноват и перед ней.

— Оставь, не терзай себя, Лео.

— Но это — особый случай, Малвина, милая. Я давно хотел тебе сказать, да все не решался, а теперь, кажется, пора… — Леонсио отложил работу, глядя в ночной сад, украшенный разноцветной иллюминацией его последнего праздника, и тихо признался: — Около пяти лет назад, может статься, ты помнишь, Малвина, я надолго отсылал Розу в дальнюю деревню, потому что… потому что она ждала моего ребенка. — Леонсио не смотрел на Малвину. — Родилась девочка, ей сейчас четыре года, она там, в деревне, с няней.

— Как зовут девочку? — был первый вопрос, который задала Малвина, — и Леонсио понял, что Малвина, его Малвина возьмет Флору к себе и сделает для нее все возможное, как когда-то его заботливая матушка — для Изауры. Посмотрев на жену, он еще более воспрянул духом — темные глаза Малвины излучали столько поистине материнской теплоты, что он ласково прошептал:

— Флора… Фло…

…Когда минут через десять Леонсио почувствовал приближение неотвратимого, то, собрав последние силы, улыбнулся и сказал жене:

— Бал слишком утомил меня.

— О да! Пора отдохнуть, милый.

— Пора… Я хочу заснуть, — Леонсио постарался завуалировать многозначительность этой фразы, произнеся ее так буднично, что у Малвины не возникло сомнений: побледнел, устал, несколько часов отдыха будут целительны для больного.

Перед неведомым ликом смерти Леонсио оказался столь мужественным, что даже не шепнул Малвине напоследок: “Прощай…” — когда она поцеловала его, а, выходя из комнаты, обернулась и ласково — так, как умела она одна в мире, — улыбнулась.

Улыбка Малвины была последним земным подарком, который Леонсио взял с собой туда…

Бал закончился. Отшумел, оставив в сердцах удивительные впечатления. Нет, прошлое не хотело отпускать жителей этой фазенды. Каждый из них, оставшись наконец этой ночью наедине с собой, пребывал в волнении. Визит старой Гарпии вновь заронил надежду в сердце Изауры — и она не легла, сидела перед зажженной свечой, и красные отблески отражались в ее потемневших от страданий глазах… Не спал и Алваро в соседней комнате. Непонятная, но острая тоска пронзила его: казалось бы, нелепый страх потерять Изауру, любимую, желанную, единственную, так и не покинул его… Леонсио молился, готовясь предстать перед вечностью… Пожалуй, лишь волнения Малвины не были томительны. Небеса пощадили ее, даровав ей несколько часов надежды. Ей вдруг показалось, что впереди — новая жизнь, что муж благодаря творчеству набирается новых сил, что маленькая Флора, Фло, принесет в дом чисто детские беззаботность и легкость…

Нет, прошлое так и не отпустило никого из наших героев.

16

Утром, когда Андре зашел проведать бывшего хозяина фазенды — пришла пора, считал слуга, намекнуть Леонсио кое о каких обстоятельствах, — то обнаружил, что Леонсио тихо отошел в запредельные дали… “Великий грешник умер”,— подумал Андре, как вдруг слезы хлынули из его глаз, потому что всякая смерть величественна и связана с тайной, которую не дано знать никому из живых…

Похоронили Леонсио на местном кладбище, недалеко от могилы Тобиаса, похоронили в солнечный звонкий день, когда все вокруг будто говорило: как хороша стала бы жизнь, научись люди жить с добром в душе, с лаской в сердце; как горестно, что жизнь некоторых была полна смуты, а раскаяние пришло поздно, слишком поздно. Стоя перед его могилой, Изаура не могла сдержать слез: вот и ушел из жизни ее тиран, ее деспот, ее злой гений… Жаль его, жаль себя… Покойник, не тем будь помянут, сумел-таки основательно все запутать не только в своей, но и в чужих жизнях…

На “семейный” совет собрались в гостиной вчетвером: Алваро, Изаура, Мигел и Малвина — пережитые испытания сроднили их всех, поэтому и совет с полным правом можно назвать семейным.

— Малвина, мы хотим сказать вам, — мягко начал Алваро, — что все мы считаем вас членом нашей семьи. Мы просим вас забрать вашего батюшку и переехать сюда навсегда.

— Я очень благодарна вам всем, — отвечала бывшая хозяйка фазенды, немного смущаясь от того, что ей сейчас предстояло сообщить собравшимся. — Видит Господь, сложись обстоятельства иначе, я бы не желала для себя ничего лучше, чем остаться здесь. Но моему старому отцу, как вы понимаете, хотелось бы остаться на прежнем месте, да и климат там подходит для его слабого здоровья. Но я также считаю вас родными людьми, поэтому не могу и не хочу скрывать от вас одного обстоятельства, — Малвина обвела взглядом всех присутствующих и продолжила: — Сеньор Алваро не знал, а Изаура и Мигел помнят служанку Розу…

— О да, конечно, — подхватили отец с дочерью.

— Так вот перед смертью мой муж, сеньор Леонсио, завещал мне позаботиться об их… дочери…

Алваро потупился, Изаура удивленно взглянула на Малвину, а умудренный опытом Мигел даже не вздохнул.

— …О маленькой Флоре, — продолжала Малвина, — которая живет с няней в дальней деревушке. Если сеньор Мигел позаботится об экипаже…

— Конечно, конечно, — заверил управляющий.

— …То я завтра же поеду и заберу малышку.

— Мы поедем вместе, — сказала Изаура, чем вызвала благодарный взгляд Малвины.

17

Малышка оказалась прехорошеньким шустрым созданием. В ее карих глазах прыгали золотые бесенята, темные кудри не поддавались гребню. Сама Фло и секунды не могла устоять на месте.

— Уж такая прыткая, — жаловалась старая няня. — Везде поспеет, везде ей надо!

Изаура и Малвина были сразу покорены смелостью крошки: никогда прежде не видевшая нарядных знатных дам, Фло, однако, не испугалась, а проявила живой интерес к кружевам на их платьях, к их зонтикам, шляпам.

— Ох и кокетка вырастет! — смеялась Изаура, а няня только и успевала одергивать:

— Не трожь! Не смей! — на что Малвина улыбалась, увещевая ворчунью:

— Да полно вам! Пусть потрогает, ей ведь интересно…

Ласковым котенком Фло льнула к “тетенькам”, раз они оказались добрыми, и была в восторге, когда ей сообщили, что она вместе с няней и “тетеньками” поедет теперь в другое место. Любознательная Фло забросала их вопросами, так что на время все остальные заботы словно отхлынули, ибо постоянно приходилось отвечать малышке: да, там есть дом, нет, он гораздо больше этого дома, и сад больше, да, там есть собачка, нет, не кусается — и прочее и прочее…

Поездка в экипаже вызвала у малышки такое ликование, что часть ее радости, несмотря ни на что, передалась сеньорам. Первое путешествие в своей жизни Фло восприняла как подарок судьбы и радовалась всему так непосредственно, что приятно было смотреть: она хохотала, хлопала в ладоши, хватала то Малвину, то Изауру за платье и требовала, чтобы они сейчас же посмотрели в окно экипажа — таким дивным показался ей мир лесов, пастбищ, дорог…

На волне этой первозданной радости Изаура и постаралась высказать затаенное, к чему не знала, как и приступиться…

— Малвина, ты сразу повезешь Фло на свою фазенду?

— Даже не знаю…

— Я думаю, — оживилась Изаура, — сначала лучше съездить, все подготовить там, а затем уже забрать Фло.

— Пожалуй, да, — согласилась Малвина. А Изаура между тем продолжала с еле заметным напряжением в голосе:

— Да и я, видимо, поеду с тобой в Рио. Доктор Мурильо настаивает на консультации столичных врачей. Его так напугал мой приступ удушья.

— Нас всех напугал, так что доктор совершенно прав: надо показаться специалистам. — Малвина улыбнулась и добавила: — А ты представляешь, как я буду довольна, имея тебя в роли компаньонки!

И тут Изаура решилась и пошла на крайнюю бестактность. Она понимала, что нельзя самой напрашиваться в гости, она осознавала, в каком щепетильном положении оказывается, но та, дальняя, загадочная, фазенда манила ее более любого Эдемского сада — более всего на свете, поэтому Изаура, чуть дыша, все-таки сказала:

— … И мы могли бы вместе подготовить все к приезду Фло.

— Конечно, — согласилась Малвина — через силу? слишком поспешно? Или это лишь показалось мнительной Изауре?

Как бы то ни было, долгожданная поездка на загадочную, желанную для Изауры фазенду была решена.

С этого дня душа Изауры превратилась в птицу, которая летела туда, в неведомую даль, где поселилась надежда…

Ведь старая Гарпия не видела кладбища. Старая Гарпия видела: дом, сад.

18

…Неужели любящая душа не отыщет следов?

Если только он остался в живых, она найдет его. Пусть облик Тобиаса изменился, Изаура узнает его по глазам, по голосу, по тем мельчайшим черточкам, что не стираются в памяти любящей женщины… Если он спрячется от нее, сердце подскажет Изауре, где искать…

Когда на проселочной дороге, обрамленной буйной зеленью, Малвина сказала:

“Уже недалеко, версты две”, сердце Изауры стало огромным и начало биться так учащенно, что даже причиняло ей боль.

Тобиас, любимый!.. Я до сих пор верю, что ты жив. Тобиас, ты не мог умереть. И я еду к тебе. Через годы, через утраты, через горькое счастье — еду к тебе.

Тобиас, я верю, что ты жив и что до встречи нашей остались считанные минуты!

На удивление тихая фазенда предстала перед Изаурой. Уютная, удобная, но словно безжизненная. И сразу в душу закрались сомнения: сколько нафантазировала себе, и вот — тихий дом, тихий сад, словно говорящие: мы перед тобой как на ладони, нам нечего скрывать. Неужели пробудившаяся в Изауре надежда — лишь последняя горькая иллюзия, с которой придется расстаться здесь, в райском уголке?

Тихо, спокойно. Слуги скользят незаметно. Малвина заранее предупредила гостью, что отец сейчас в Рио, что после того, как Изаура примет ванну, обедать они будут вдвоем. К обеду заказали спаржу, телятину, из вин — шамбертэн, на десерт — бланманже.

Взяв чудесную бодрящую ванну, наполненную тропическими ароматами, Изаура надела свежее легкое батистовое платье, заново убрала волосы и вышла к столу раньше хозяйки. Ожидая Малвину, рассеянно пролистывала модный парижский журнал, слегка усмехаясь слишком вычурным туалетам, как вдруг…

…Как вдруг…

раздались шаги…

О-о! Это не были мягкие легкие шаги ожидаемой Малвины — нет! О Боже!..

Изаура никогда не слышала этих шагов — но почему же так затрепетало ее сердце?

Шаги сопровождались каким-то пристукиванием…

Чуть не вскрикнув в голос, Изаура начала молиться, но не успела произнести и трех слов кряду, как…

на пороге столовой…

появился… Тобиас!

Прежний Тобиас — любимый, желанный!..

Лишь смоляные раньше волосы густо затканы серебром… И в правой руке — трость, на которую опирается — прихрамывает…

Казалось, само дыхание покинуло Изауру. Она вся превратилась в зрение. Изаура забыла, что стоит яркий день. У нее было такое впечатление, будто солнце засветило среди ночи — вошел Тобиас!..

Из небытия, из пожара, из горя, из мечты Тобиас вошел в столовую. Родной, прежний… Постаревший? Но ведь любимый!.. Изауре бы сразу кинуться ему на шею — и тогда, возможно… Но оковы прошедших лет задержали ее, заставили помедлить… и это промедление решило многое.

— Здравствуй, Изаура, — тихо сказал Тобиас.

— Слава Господу, вы живы, — выдохнула она. От чрезмерного волнения, от сухости его тона обратилась на “вы” — и он сразу подхватил это “вы”.

— Из письма Малвины я знаю, что ваше здоровье пошатнулось, — прошептал Тобиас, присаживаясь напротив Изауры.

— Ах, оставьте — пустое, — ласково отмахнулась она, как вдруг страшная догадка пронзила все ее существо. Догадка была столь нестерпимой, но возможной, что Изаура, отбросив приличия, хрипло спросила: — Малвина стала… вашей женой?

— Это невозможно, — искренне и твердо сказал Тобиас, и чувствовалось, что в словах его нет ни грана лжи. От сердца у Изауры отлегло. Ей стало вольно, даже весело. Но слишком рано она почувствовала облегчение — уже следующая фраза Тобиаса вернула ее в реальность.

— А вы, как я знаю, счастливы с сеньором Алваро.

Такой простой, такой жизненный риторический вопрос застал ее врасплох. Синие глаза Изауры стали огромными, искристыми. Она онемела.

— Я рад за вас, что все устроилось наилучшим образом. Наконец-таки многострадальная фазенда узнала счастье…

И это говорил ее Тобиас!.. Изаура не знала, что делать, куда девать себя. Видимо, посочувствовав ее неловкости, Тобиас позвал Малвину, которая явилась очень быстро, очевидно, переживая за них и ожидая зова. Войдя, Малвина быстрым взглядом окинула Изауру и Тобиаса. Произведя осмотр, Малвина решила, что прошлое сейчас, здесь, слава богу, ничего не разрушило. Конечно, встреча двух бывших возлюбленных волнительна — еще бы! Но Изаура счастлива с Алваро, а Тобиас, как он и утверждал, на самом деле теперь хочет от жизни лишь одного — покоя. Облегченно вздохнув, Малвина сказала:

— Тобиас не захотел прятаться, решил раскрыть свою тайну, я же сомневалась, но теперь вижу, что он был прав. — Она говорила о чем-то, слова и фразы ускользали от Изауры. Она молила бога о том, чтобы не упасть в обморок. И все-таки уловила смысл последнего, сказанного Малвиной: —… Те романсы, что ты разучила, Изаура, и что имели такой успех, сочинил сеньор Тобиас: и музыку, и стихи.

“Так вот почему так томилась моя душа, когда я их пела…” — поняла Изаура, испуганно взглянув на Тобиаса. На мгновение ей показалось, что его темные глаза выразили муку, но нет — только показалось, ведь он спокойно сказал:

— Прошу вас чувствовать себя здесь как дома и гостить по возможности долее.

Ее Тобиас — спокойно! равнодушно! бестрепетно! — пригласил Изауру “гостить” у него на фазенде! Яркий день для Изауры накрыла черная ночь.

19

Как прошел обед — не помнила, молила об одном: лишь бы он скорее кончился — нет сил. Но мужество, выработанное Изаурой за годы страданий, помогло ей и на сей раз. Отобедав, достойно встала и проследовала в отведенную ей комнату “отдохнуть с дороги”. В комнате же, конечно, не усидела — раненой птицей вылетела в сад, чтобы там, среди деревьев, цветов растворить свою нестерпимую боль…

Бежала по саду, глотая слезы, спрашивая небеса: за что? За что выпало ей на долю столько страданий? Чем она прогневила Господа?.. Чутье обиженного страдающего человека привело ее в самый укромный уголок, где, среди дебрей, стояла небольшая, незаметная издали скамейка. Рухнув на нее, Изаура наконец дала волю слезам… Плакала и молилась. Молилась и плакала. И воздух, ветви, листья словно впитывали ее боль, облегчая ее душу. Среди рыданий Изауре вдруг померещились посторонние всхлипы и стоны. Пребывая в своем безбрежном горе, она поначалу не обратила на них внимания, считая их как будто своими…

Но, немного придя в себя, начала явно различать чужие сдавленные стоны… Затихла… Прислушалась…

Да, нет сомнения: недалеко от нее кто-то приглушенно стонал… Изаура встала со скамеечки, сделала несколько осторожных шагов по направлению странных звуков и раздвинула руками пышные ветви. В этом прогале предстала перед ней нежданная картина…

На небольшой поляне, укрытой со всех сторон зарослями, ничком на земле лежал Тобиас, безраздельно предавшийся какому-то своему горю: он стонал, бил кулаком по земле — весь его вид, его поза, жесты выражали столь глубокое страдание, что Изаура, не помня себя, бросилась к нему, опустилась рядом на колени и начала гладить его забытые ею, самые любимые волосы, темные, с сильной проседью. Почувствовав на себе нежную руку, Тобиас вздрогнул и некоторое время оставался недвижен — а Изаура все ласкала его, как обиженного ребенка, уже зная женским чутьем: еще немного — и пелена холода, отчужденности спадет. На самом деле терпение Изауры преодолело его мужские капризы, и Тобиас откликнулся на ласку как-то сразу, вдруг, и бурно: покрыл поцелуями ее руки, ее платье, лицо, волосы…

… Они забыли себя. Посторонний мир сгинул. Остался лишь их мир, мир двоих…

Их нетерпеливым ласкам мешали одежды, и любящие не помнили, как сбросили их. Руки Тобиаса, его желанные руки, скользили по телу Изауры — и тело ее будто наливалось каким-то сладостным соком. В эти мгновения Изаура чувствовала, что все в ней: пряди волос, атласная кожа, отяжелевшие груди; ставшие удивительно легкими, крылатыми руки — все в ней создано для того, чтобы вот так, бесконечно, ласкать любимого…

Через несколько мгновений дымку чарующей нежности сменил огонь. Сад будто объяло тем давним пламенем, из которого нет выхода…

Въяве подтвердилась когда-то слышанная Изаурой легенда, что в древности влюбленные были единым существом, а затем распались на две половинки, которые с тех пор страдают друг без друга и ищут самое себя, единое, по всему белому свету.

Бред? Наваждение? Но Изаура и Тобиас действительно превратились в единое существо — воедино слились их губы, их тела, сплелись руки. Изаура приняла в себя его страдания, его любовь — и для обоих наконец наступило облегчение…

Когда наваждение прошло, Изауру пронзила острая мысль: грех! Но ведь сама судьба, с присущим ей коварством, все запутала настолько, что толкнула давних влюбленных в этот сладостный сон наяву — оправдывалась в душе Изаура, а разум твердил: грех, грех…

Лежа на траве рядом с Тобиасом, даже не глядя ему в глаза, Изаура поняла, что и он чувствует то же самое… Сожалеет?

— Этого не было, — как отсек, сказал Тобиас минут десять спустя, когда они уже сидели на той заветной, отысканной Изаурой скамейке. Нет, Тобиас не отрекся от нее, он лишь хотел облегчить Изауре, любимой, желанной, но потерянной, вхождение в реальную жизнь, где есть Алваро, с кем она повенчана небесами. — Не мучай себя, Изаура, этого не было.

Этого не было?! — Тяжкий вздох вырвался из груди Изауры. Казалось, она была готова согласиться с такой трактовкой, ничего не нарушающей ни в чьей жизни, но вдруг — неожиданно! — прежняя Изаура, Изаура, которая сумела из рабства пробиться к свободе, сильная, вольная Изаура восстала в ней и твердо сказала:

— Это было. С этим жить.

На что Тобиас с суровым хладнокровием возразил:

— Ты отдана другому небесами.

— Я не знала, что ты жив. Сердце верило, но все вокруг твердило: он мертв. А ты не объявился.

Услышав горький укор, Тобиас не сдержался, вспылил:

— Я был болен! Два месяца в беспамятстве. А потом более года не мог ходить.

— Прости, — выронила Изаура с щемящей нежностью.

А Тобиас, уже раскаявшись в своей жалобе, в своей бестактности, мягко попросил:

— Ты меня прости… Но поверь: я не хотел лишних страданий для тебя. Когда сюда прибыл Андре, не скрою, я подкупил его. Мало того, я убедил даже его — а ты знаешь, Изаура, он не очень-то силен в логике, — убедил в том, что я должен по-прежнему для всех оставаться мертвым, и Андре поверил мне и — удивительное дело! — болтливый, он, оказывается, ни разу не проговорился!

— И как я не догадалась допросить его с большим пристрастием! — пожалела Изаура.

— А что бы это изменило? — довольно жестко спросил Тобиас.

— Как — что?! Я бы знала, что ты, ты — жив!

— Ну вот ты узнала — и что? — в его тоне прозвучал чуть ли не сарказм — это и обидело, и даже разозлило Изауру — неожиданный для нее самой ураган гнева поднялся в ней, и в этом урагане Изаура воскликнула страстно, горестно:

— И как ты можешь говорить так?! За что ты казнишь меня, Тобиас?

— Я?! Казню?! — взъярился и он в ответ.

— Да! Казнишь! За что?! Ведь я не предавала тебя! Если бы ты знал, сколько бессонных ночей я провела! Сколько рыданий слышали стены моей комнаты! А ты, ты — ты даже не послал нарочного с известием, когда пришел в себя!

— Я тебе уже объяснял! — закричал Тобиас.

— Нет, невозможно объяснить твое молчание! Да! Ты не мог ходить! Но ты уже мог тогда подать весточку о себе! — обличала Изаура, обижая Тобиаса и тем самым провоцируя его гнев.

— Весточку! — глаза Тобиаса налились кровью. — В то время как оттуда, от вас, пришли вести, что ты счастлива! Что скоро свадьба!

Двое любящих друг друга людей, не зная, как совладать с тяжелейшей жизненной ситуацией, как разрубить гордиев узел страстей, противоречий, ошибок, — забыв обо всем на свете, обвиняли друг друга, не отдавая себе отчета в том, что основа этого скандала — прежнее чувство — любовь… Любовь, не угасшая с годами, любовь, не растоптанная ни унижениями, ни кознями злого рока…

Не представляя себе трагических последствий, ни о чем не думая, находясь во власти слепого обличения, они выкрикивали в лицо друг другу жестокие слова, о которых пожалели уже спустя несколько минут…

— Видимо, тебе было легче растоптать самую память! Тебе, Тобиас, было легче забыть обо мне, чем ворошить все!

— Я не хотел стать препятствием на пути к твоему счастью! А теперь ты за это упрекаешь меня, Изаура! Одумайся!

— Нет, это ты одумайся, Тобиас! Как ты мог взять на свою душу такой грех! Скрыть от меня, что ты — жив! Как ты мог?!

— Мог! У меня хватило мужества!

— Это ты называешь мужеством, Тобиас? Да это — трусость!

— Как ты, ты, Изаура, можешь оскорблять меня?!

— Это трусость! Это низкая трусость! — с жестоким упорством твердила она — волосы ее разметались, лицо горело — Изаура стала красива несвойственной для нее, какой-то жестокой, безумной красотой: глаза пылали темным огнем, словно испепеляя все вокруг. В ответ на обвинение в трусости, унижающее его мужское достоинство, Тобиас, задохнувшись, выпалил:

— А ты — ведьма!

Ужаленная словами любимого, Изаура в забытьи прокричала:

— Если я ведьма, то ты — раб! Не я рабыня, нет! Я изгнала из себя рабыню еще тогда, когда все меня считали таковой! Все думали, что я рабыня, а я была уже свободна внутренне! А ты — вот такой: скованный, трусливый, затаившийся в глуши, ты — раб! Презренный раб!

Мертвенная бледность покрыла лицо Тобиаса, и Изаура вдруг сообразила, что нанесла любимому смертельное оскорбление, которое ничем не загладить — ничем… Побелевшие от страха содеянного глаза Изауры остановились. Она потерянно закрыла рот рукой, а Тобиас, медленно повернувшись, пошел прочь…

Пошел прочь…

И, как видела Изаура по его походке, навсегда…

Теперь уже безвозвратно!.. Что она натворила!..

Ее Тобиас, полчаса назад обретенный ею, уходил от нее навсегда!.. А если так — значит, жизнь ее кончена.

Сквозь кусты, сквозь ветви, не разбирая дороги — теперь уже все равно! — бежала Изаура. Бежала туда, откуда почувствовала свежее дуновение. Там река. Там вода. Там избавление. Избавление от всех мук сразу.

Задыхаясь рыданиями, захлебываясь слезами, Изаура выбежала на берег.

Вот она — спасительная вода…

Через несколько минут по ровной глади реки поплыл какой-то предмет, похожий на… соломенный детский кораблик?.. Нет. При ближайшем рассмотрении оказалось, что предмет этот — легкая женская шляпа из золотистой соломки.

… Золотистым облачком тихо плыла она по водной глади, и нежная гроздь сиреневых цветов погружалась в воду, и капли дрожали на лепестках, будто чьи-то невыплаканные слезы…

Уже через десять минут, опомнившись, Тобиас носился по саду, продираясь сквозь заросли, ломая на ходу ветви, исходя безнадежным зовом:

— Изаура!.. Изаура моя…

Ничто не откликалось ему. И сердце Тобиаса сжалось в гибельном предчувствии…

20

Трагическую весть Малвина и Тобиас привезли на старую многострадальную фазенду, так и не успевшую насладиться кратковременным своим иллюзорным счастьем…

Алваро, услышав, окаменел. Завыла, заголосила по своей любимице Жануария. Заплакал Андре. Но более всего и родственников, и слуг потрясла реакция Мигела. Всегда уравновешенный, спокойный, Мигел страшно, по-звериному, закричал и рухнул на пол, впервые в жизни потеряв сознание.

…А придя в себя, как безумный, шептал не переставая:

— Жизнь кончена… Жизнь кончена…

Горечь траура, конечно же, перекрыла радость узнавания того, что Тобиас остался жив. Более того, искренно говоря, в сознании жителей фазенды его воскрешение прочно соединилось с трагедией утраты всеобщей любимицы… Оставалась еще слабая надежда, пока не было выловлено из реки тело. Но потом, недели две спустя, пришла весть — которую пришлось скрыть от подавленного Мигела, — что верстах в семи ниже по течению выловлен труп молодой женщины, но он настолько обезображен от долгого пребывания в воде, что родственникам не стоит подвергать себя пытке видеть — все равно опознать его невозможно.

Траур спустился на фазенду черной ночью. Для ее жителей перестало всходить по утрам солнце. Потускнела, запылилась листва в окрестностях. Тому было и реальное объяснение, стояла иссушающая жара. Все будто вымерло — и будто призывало к смерти…

Заметив, что домашние тайно, но упорно следят за ним, Мигел — для претворения в жизнь своего замысла — повел себя с несвойственной для него хитростью: вроде бы внешне приободрился, а в разговорах хитро подпускал фразы о том, что жить надо, несмотря ни на что. На самом деле после трагической вести отец принял бесповоротное решение последовать за дочерью: ничто больше не удерживало его на земле.

Но исполнение его замысла требовало усилий — пусть небольших, и времени. Наконец Мигел достал старый браунинг и наконец-таки для постаревшего, измученного жизнью Мигела, потерявшего вкус к радости, к еде, к винам, к дружбе, для разочарованного Мигела наступил — кто бы мог подумать! — желанный день… День, на который Мигел сам себе назначил казнь.

Чтобы не было осечки или другой какой закавыки с оружием, с утра Мигел уединился в саду, где даже под тенью дерева не было прохлады, и начал чистить и смазывать пистолет. Обращаться с оружием он умел в молодости, и теперь оказалось, что нужные навыки не утеряны. Надо сказать, что с самого рассвета в этот день Мигел был собранным и выглядел, как это ни покажется странным, бодро, ведь сегодня для него наступал конец всему.

Какое проклятье нависло над их родом, что вслед за дочерью он становился самоубийцей? Мигел старался не думать об этом. Он знал, что там, в горних высях, душам самоубийц приходится тяжко. Но и этого не страшился. Небеса не сжалились над ним в жизни, столько дразнили его! Так теперь старый Мигел, ставший от безнадежности бесстрашным, подразнит их! Вот так-то.

Упоенный возней с браунингом, Мигел слегка вздрогнул, когда его окликнули. Нет, он не боялся ничего, он страшился одного, что ему досадно помешают именно сегодня привести свой замысел в исполнение. Человек решительный, Мигел не терпел проволочек. Но опасение было напрасно. Со стороны цветника его звал Белшиор, всего лишь безобидный Белшиор.

Быстро спрятав оружие, Мигел откликнулся. Отец благодарно помнил, как добродушный садовник составлял для его дочери, самой прекрасной в мире, благоуханные букеты цветов — и названий-то всех не упомнишь — а хороши, как его Изаура…

Сняв шляпу, Белшиор поприветствовал управляющего, и Мигел дружески похлопал его по уродливым плечам.

— Все колдуешь над своими цветами?

— С вашего позволения, сеньор Мигел, я только забочусь о них, а колдует, как вы помните, моя матушка, старая Гарпия. Кстати, от нее у меня к вам поручение.

— Ко мне?! Поручение? От старой Гарпии? — удивился Мигел.

Между тем Белшиор продолжал:

— Она просила вас навестить старую в ее пещере.

— Ну-у, слу-ушай, — с досадой протянул Мигел, — как-нибудь в следующий раз, а про себя усмехнулся: “На том свете?” — и продолжал: — Поверь, Белшиор, дружок, мне сейчас не до визитов.

В этот миг их ушей достиг славный голосок маленькой Фло, которую няня вывела в цветник и, видимо, уже раскаивалась в содеянном, потому что диалог малышки и старухи звучал бурливо, они явно были недовольны друг другом.

— Я солву лозу? Вон ту, кла-а-асенькую!

— Не трожь!

— Дай! Дай! Пусти!

— Не трожь! Дядя Белшиор не велел!

— Мне — велел. Велел дядя Белшиол!

На минуту и скорбного Мигела, и усталого Белшиора развлек спор старого да малого.

Однако Белшиор, не теряя нити разговора, терпеливо продолжил:

— Поверьте, сеньор Мигел, этот визит нужен, так как — это, правда, мои странные догадки — речь пойдет о девочке…

— У Фло приемная мать — Малвина, и вообще на фазенде есть кому позаботиться о ней.

— Вы меня не поняли, — Белшиор помедлил. — Я, право, не знаю, как сказать. Видит бог, Гарпия ни во что не посвящала меня. Но я, простите, сеньор, своей шкурой чую, что речь пойдет о ней… Об Изауре…

Последние слова Белшиора обладали магической силой. Они подхватили Мигела, который рванулся к садовнику, начал трясти его за грудки, выкрикивая:

— Так что же ты тянул? Пошли! Где она? Где Гарпия?

— Да у себя в пещере, — стараясь вывернуться, бормотал Белшиор, уже ругая себя за высказанные вслух догадки.

А вдруг Гарпия звала Мигела вовсе не из-за Изауры, а по какой-то другой причине?.. О, лучше не думать об этом, ведь тогда Мигел прикончит его тем самым браунингом, который подсмотрел у него старый Белшиор, подкравшись.

Как пить дать — прикончит.

21

Мигела вовсе не смутили все причиндалы бесовщины в пещере колдуньи, отец полетел бы и на ведьмин шабаш, посули ему сказать самую малость о его дочери…

— Ты звала меня, Гарпия? — спросил и застыл на пороге, будто ожидая: жизнь? или смерть?

— Звала, — отрезала Гарпия. Не испытывая более терпения страдальца, откуда-то из-под овечьей шкуры извлекла конверт и протянула его гостю:

— На! Держи! Верные люди передали!

Завороженно глядя на письмо, Мигел протянул к нему дрожащие руки: кто прислал? откуда? что еще хотят сказать страдающему отцу? Безумная надежда пробудилась в душе Мигела. “Нет! Нет! Чудес не бывает!” — твердил ему разум, пока дрожащие руки вскрывали конверт, а сердце пело: а вдруг — жива?!

Ведь могло же случиться, что…

Боже! Всю жизнь буду отдавать все на церковь если…

Господи! Зарок даю: если ты был так милостив, что…

После первого же слова Мигел издал ликующий вопль, который ударился в своды пещеры и зазвучал победным раскатистым гимном — это случилось после первого же слова, и слово это было: отец… “Отец!” — читал Мигел и смаковал, будто пил волшебное зелье. “Отец!” — любовался — не мог налюбоваться Мигел, и слезы текли по его обожженным суровым щекам. Письмо это было лучшей вестью его жизни.

“Отец! — писала Изаура. — Я осталась жива. Камень уже потянул меня ко дну, и я готова была расстаться с жизнью, как вдруг воспоминание о тебе удержало меня, вернуло силы, заставило сорвать груз с шеи. Прости, что я не могла сообщить тебе эту весть быстрее и заставила тебя, родной, страдать. Все потому, что я оказалась в странной, уродливой жизненной ситуации, из которой два выхода: или умереть, или бежать. Сначала я остановилась на первом варианте, без раздумий: умереть. Но, слава Господу, он вовремя напомнил мне о моем дочернем долге, и я выбрала второй вариант — бежать.

Отец, я жива. Но отныне это моя тайна — священная тайна, предупреждаю тебя. Я доверяю ее лишь тебе. Окажись достоин моего доверия. Поведи себя так, чтобы никто на фазенде не догадался о моем счастливом избавлении. Отец, я должна навсегда остаться мертвой и для Тобиаса, и для несчастного Алваро. Бог простит меня. Иначе я не смогу жить.

Если ты согласен бежать со мной, то…” — Далее Изаура — его Изаура! О счастье жизни! — излагала свой план побега, умный, продуманный, в котором уже содержалась подсказка, как реагировать на письмо тугодуму-Мигелу.

Взяв себя в руки, Мигел постарался стереть ликование со своего лица и довольным тоном сказал:

— Бог не оставил меня. В Америке отыскался мой кузен. Мы так любили друг друга в детстве! Услышав о моем несчастье, он зовет меня к себе. Ему тоже нужна помощь, и я, несомненно, поеду. Решено.

Оставшись наедине с Белшиором, Гарпия подозрительно сказала:

— Что-то уж больно радостно завопил он — никогда такого не слышала… Неужто уж так любит кузена?

И тогда Белшиор разъяснил ей ситуацию:

— Завопил, потому что остался в живых!

— А кто это на него покушался?

— Сам на себя! Хотел застрелиться! Я сегодня застал его, когда он чистил пистолет. Жить было незачем, и вдруг — зовут! ждут! В живых остался — вот и завопил…

— Застрелиться хотел? — с состраданием спросила Гарпия. — Ну ладно, оно и славно: пусть поживет, время все раны залечит…

— Кстати, а кто передал письмо? — поинтересовался Белшиор.

— Знахарь один из соседней деревни, а ему — другой. По цепочке шла добрая весточка. И видишь, сгодилась — жизнь человеку спасла.