26

Элизабет

История твоего деда и Эмили началась задолго до того, как он ступил на черный вулканический песок острова Порфири. Видишь ли, моя сестра была необыкновенной, она не вписывалась в общество с его условностями. Сначала я об этом не знала. Для меня Эмили была просто Эмили — красивой, удивительной, молчаливой Эмили, моей сестрой, моей двойняшкой, моим продолжением. Так было, пока однажды ночью я не подслушала разговор родителей, который изменил мою жизнь. Именно здесь и берет начало эта история.

Это произошло в конце августа 1935-го. Великая депрессия охватила весь мир, но мы едва это замечали, живя в своем доме под маяком среди вод озера Верхнее, с крышей над головой, сытые и довольные. Это было мое любимое время года на острове, и мы занимались подготовкой к долгим, одиноким месяцам, которые ждали нас впереди. Мама консервировала овощи с нашего огорода. Она собирала, резала, утрамбовывала и закрывала, и банки зеленого и желтого цветов присоединялись к банкам с сочными красными томатами на проседающих под тяжестью полках в земляном подвале под лестницей. Связки лука свисали со стропил. Собранную на огороде картошку ссыпали в корзины и поставили на прохладный земляной пол. Мешки с мукой, банки с тушенкой, овсянкой, солью и сахаром были куплены и спрятаны про запас, на тот период, когда мы не сможем выбраться с острова ни на лодке, ни по льду.

Через несколько дней, когда мистер Джонсон подплыл к берегу на «Красной лисице» и бросил якорь, Питер и Чарли поднялись на борт, чтобы отправиться в Порт-Артур. Тандер-Бей тогда еще не был городом — и еще много лет таковым не станет, — но название отражало широту водного пространства между полуостровом Сибли и материком, где в непосредственной близости друг к другу образовались общины Форт-Уильяма и Порт-Артура.

Питер уже провел несколько зим в городе, учась вместе с другими детьми его возраста, а теперь и Чарли должен был присоединиться к нему. Они должны были жить вместе с семьей Ниеми, с одним из братьев, которые рыбачили летом, разбивая лагерь на берегу залива Уолкер, а к зиме возвращались в голубой домик на Хилл-стрит.

Мама подумала, что мне тоже пора уже ходить в школу в городе, и это было весьма необычно, учитывая ее пренебрежительное отношение к большей части общества. Папа не согласился. Он предпочитал учить нас дома и считал, что я еще слишком мала, чтобы так долго находиться вне семьи. Кроме того, нужно было учитывать Эмили. Любое папино решение было в этом доме непреложным всегда, и в этот раз тоже. Я это знаю, потому что слышала их перешептывание в одну темную летнюю ночь, когда все остальные уже спали, устав от хлопот с маяком и усилий по сбору урожая и запасанию еды.

Я хорошо помню тот разговор. Собственно, само обсуждение моей учебы не запомнилось. Оно растворилось в сотнях других, непреднамеренно подслушанных несущественных реплик. Но я запомнила этот разговор из-за других слов, которые произнесла моя мать, слов, запавших мне в душу, слов, которые открыли мне глаза и определили курс всей моей жизни. Папа натягивал сапоги, чтобы кое-что сделать по хозяйству, прежде чем поспать несколько часов. Я только слезла с ночного горшка, который мы ставили на ночь в углу, и забралась обратно под одеяло, прижавшись к Эмили. Родительские голоса плыли в тишине вечера, когда даже озеро спало под усыпанным звездами потолком летнего неба и не хотело вступать в разговор.

— Мы неплохо справлялись с ее обучением все эти годы, — сказал папа, так тихо, что я едва могла слышать. — Не вижу причин сейчас что-то менять. Кроме того, было бы неправильно отправить в город только одну из них. А отпустить другую мы не можем.

Сквозь сонные полузакрытые глаза я увидела, как мамина тень вышла на улицу, когда свет маяка пробежал сквозь открытую дверь по дому и вернулся обратно к спокойной, темной воде.

Меня это не заботило. Я не хотела покидать остров, хотя мне и нравились редкие поездки в город, и я позволяла себе лелеять мысли о школе, одноклассниках и уроках. Но я любила свободу, звуки озера, ветра в деревьях. И у меня была Эмили. Я засыпала, сон подбирался и окутывал меня и сестру.

Я услышала, как мать засмеялась. Это не был счастливый, радостный или удовлетворенный смех. Он был грустным, полным сожаления и скорее напоминал вздох. Мне хотелось закрыть глаза и перестать слушать, но я не могла. Мои сонные глаза широко раскрылись, слух обострился. Я слышала тиканье часов на каминной полке, писк мыши под деревянным полом и легкое, размеренное дыхание Эмили.

— Мы… ты должен был ее отпустить. Ты должен был позволить ей умереть, — раздался голос моей матери, резкий и прерывистый. — Что толку? Это проклятие для них обеих. Эмили никогда не станет нормальной.

Время остановилось. Часы перестали тикать, и мышь замолкла. Осталось только дыхание Эмили, ровное и ритмичное, как свет маяка.

Ты должен был позволить ей умереть. Эмили никогда не станет нормальной.

Уверена, что мое сердце замерло в груди и ждало, не осмеливаясь прервать то, чего мне так отчаянно хотелось не слышать, и я содрогалась от каждого незамеченного удара. Я слышала, как дыхание Эмили становится все более глубоким, заполняя комнату, и выплескивается наружу, чтобы заполнить пространство между мной и родителями. Свет маяка снова прокатился по комнате, подпрыгнув, когда проходил мимо дверного проема, осветив другую кровать, где спали мои братья, а потом быстро выбежал в окно. Я закрыла уши руками.

Папин голос, так редко бывающий резким, без особых помех проник в мои зажатые уши.

— Никогда больше, Лил, ты не будешь говорить об этом. Она наша дочь. Мы ответственны за ее жизнь. Больше ни слова. Никогда. — Он подошел к двери. — И Элизабет останется на острове.

Я помню, как медленно выпустила воздух из легких, когда дверь с сеткой захлопнулась, и услышала хруст папиных шагов, направляющихся по дорожке к топливному сараю. Эмили не шевельнулась, но прядь ее черных волос, таких похожих на мои, упала на молочно-белую подушку. Луч света снова пробежал по комнате, а я изучала безмятежное лицо сестры, ее закрытые веки с черными ресницами, прикрывавшие такие непохожие на мои серые глаза, ее нежный рот, который ни разу не произнес ни слова, и казалось, что она хранит какой-то секрет. Скрип маминых шагов раздался ближе, и я зажмурилась, притворяясь, что сплю. Она очень долго стояла над нашей кроватью, так долго, что в конце концов я заснула, так и не услышав, когда она ушла.

Тогда я поняла, что все то, что я считала просто частью Эмили, означало также, что ей очень сложно было бы устроиться в мире за пределами того маленького, который мы создали на острове. Мы всегда были Элизабет и Эмили. Двойняшки. Мы были неразлучны. Одно целое. Я не могла представить Эмили преуспевающей в городе, сидящей в классе. И поэтому я не могла представить и себя такой. То, что моя мать хотела отделить меня от нее, было немыслимо.

В течение всей осени мы с Эмили помогали управляться с работой на маяке и в кухне, собирать урожай и заполнять кладовую. Когда дни стали холодными и сырыми, мама начала с нами заниматься, и мы сидели за кухонным столом под мягким светом керосиновой лампы над книгами по грамматике и математическими задачами. Эмили никогда не пыталась научиться читать и писать или складывать и вычитать. Она проводила время, покрывая страницы тетрадей карандашными рисунками бабочек и птиц, вместо того чтобы считать суммы или определять существительные и глаголы. Мама ничего не говорила, но ее губы сжимались в тонкую линию, когда она забирала тетрадь и убирала ее в ящик папиного стола.

Мать знала, что нас ждут холодные и темные месяцы; когда дни поздней осени были теплыми и солнечными, она разрешала нам выходить на улицу, оставив книжки с уроками на столе. Теперь, когда наше трио ужалось до меня и безмолвной Эмили, я начала скучать по разговорам с Чарли. Но у нас с сестрой было нечто иное — язык, которому не требовались слова и для существования которого нужно было всего лишь простое знание друг друга. Мы наслаждались тишиной острова, рутинной жизнью семьи смотрителя маяка и возможностью летать свободно, как две чайки.

Папа выглядел довольным тем, что теперь, когда мальчики уехали, мы помогали ему в повседневных делах. Он вручал нам обеим тряпки и показывал, как полировать линзы маяка, двигаясь по увеличивающемуся кругу, чтобы не оставлять полос. Я старалась каждый раз пройтись тряпкой после Эмили, чтобы он не увидел следов, которые она оставляла на линзе. Мать просила нас собирать коряги, выброшенные на берег, и складывать в дровяной сарай, чтобы зимой использовать их для растопки печи. Эмили приходила помочь, блуждала по пляжу, поднимая палочки и перенося их на несколько футов, прежде чем снова положить. Я пыталась сделать так, чтобы она тоже несла охапку дров, просила ее вытянуть руки и складывала на них голые, выбеленные ветки, одну за другой, стараясь не давать ей больше, чем она может удержать. Мы отправлялись вместе, но к сараю я всегда приходила одна, Эмили останавливалась по пути, отвлекаясь то на жужжание пчелы в позднем цветущем одуванчике, то на танец щегла с музыкальным сопровождением, объявляющего о своем перелете на зимовку в более теплые края. Я всегда старалась, чтобы куча дров для растопки в сарае была больше, чем нам было нужно.

Я никогда не забывала о словах матери. С каждой волной, разбивающейся об основание скалы возле поста подачи противотуманных сигналов, я слышала, как озеро отзывается эхом: ты должен был дать ей умереть. Эмили никогда не будет нормальной.

Однажды я заметила, как она наблюдает за Эмили, не зная, что я тоже смотрю на нее. Эмили впала в очередной транс, она подняла лицо к небу и открыла рот, издавая непонятные звуки, разговаривая с ветром, который поднял несколько золотисто-коричневых листьев тополя и гнал их мимо нее, заодно вздымая и ее юбки. А еще она разговаривала с озером, стоя на крутом, выступающем в воду мысе. Ее черные как смоль волосы спутались. А потом она начала танцевать с ветром в качестве партнера. Мать просто отвернулась и швырнула тазик с мыльной водой в кусты, прежде чем вернуться в дом.

Эмили. Моя вторая половинка. Моя сестра. Наши жизни, сердца, естество мое и ее настолько сплелись, что мы не могли существовать друг без друга. Она была духом, хрупким и уязвимым, преследуемым озером, задержавшимся между двумя мирами. Так что я удивилась, обнаружив, что это не Эмили, а я была призраком.

 

27

Элизабет

Той осенью, когда Чарли покинул остров, Эмили начала блуждать. Только что она была здесь, под моим бдительным наблюдением, но стоило мне отвернуться — и ее уже нет. Поначалу ее блуждания ввергали родителей и меня в панику. У нас перед глазами всплывали картинки того, как Эмили бессознательно шагнула вниз с одной из скал, которые местами подступали к берегу, или спугнула черного медведя, или утонула в ледяных объятиях озера, которое так ее очаровывало. Мы разбегались в разные стороны на поиски после того, как один из нас проверял, не вышла ли она на озеро в «Душистом горошке». Эта лодка всегда находилась возле маяка, на берегу, вне досягаемости волн. Мы искали вдоль береговой линии и тропинок, которые вели к защищенной бухте, где стоял эллинг для шлюпок, пересекая болото, где мы поздним летом собирали клюкву. Мы звали ее по имени, наши голоса поглощала толстая подушка мха, которая покрывала землю в лесу, или насмешливый хохот озера, когда волны накатывали на каменистые пляжи или глухо ударялись о крутой берег. Мы знали, что она не отзовется. Эмили никогда не отзывалась.

Чаще всего мы находили ее, не замечающую нашей озабоченности, поглощенной, как могла быть поглощена только Эмили, жизнедеятельностью муравейника или следящей за тем, как красная белка переносит детей в новое дупло. Однажды я, должно быть, не один час наблюдала за тем, как она просто смотрит на цветок колумбины. Она сидела на залитой солнцем сухой земле, скрестив ноги и опершись подбородком на руки, уставившись на кивающий на ветру цветок. Она не двигалась, не трогала его и не нюхала. Просто смотрела. Я окликнула ее, но мой голос смешался со звуками леса, и она обратила на него не больше внимания, чем на крик сойки или жужжание цикады. Поэтому я тоже села, скрестив ноги, положила голову на руки и стала наблюдать за Эмили, пока солнце двигалось по небу. Через какое-то время она встала, стряхнула зацепившиеся за юбку веточки и листья и, подойдя ко мне, улыбнулась и протянула руку, чтобы помочь мне подняться. Я вдруг поняла, что она все время знала о моем присутствии. Я находилась в ее мире, была его частью. Просто не той частью, которая в тот момент имела значение.

Моему отцу доставляли газеты прямо на остров. Приходили сразу все номера за неделю или больше, и он жадно проглатывал их до последнего слова, а после рассказывал нам истории за ужином или вечером у камина. В тот год, а было это в 1936-м, в газетах писали о сгоревших фермах, засохших на полях урожаях и задыхающемся скоте, чьи легкие были забиты переносимой ветром пылью. Зима, в разительном контрасте с засушливым летом, оказалась на удивление холодной, настолько, что мы спали в теплых пижамах все вместе, на одной большой кровати, под грудой шерстяных и пуховых одеял. Это резкое похолодание продолжалось с декабря по февраль. Зима вцепилась в уставших от холода и обеспокоенных людей своей ледяной хваткой.

Большую часть зимы мы с Эмили жались поближе к печи, согреваясь маминым супом, приправленным собранными ею травами, пучки которых висели в кладовой, и с мясом недавно пойманного кролика. Я сбега`ла с маленького острова на страницы «Джейн Эйр», «Гордости и предубеждения», «Тома Сойера» и пьес Шекспира. Я купалась в рассказах о приключениях и романтике, сопротивляясь папиным попыткам расширить мой горизонт и круг интересов, заинтересовав меня статьями из «Таймс Геральд», номера которой, сложенные в хронологическом порядке, во множестве хранились на стропилах. Эмили проводила все время с карандашами и бумагой, иногда по нескольку дней трудясь над одним рисунком, воссоздавая по памяти какого-нибудь мотылька или цветок колумбины и раскрашивая его яркой пастелью или цветными карандашами. Временами она сидела, завороженная танцем пламени в печи, настолько неподвижно, что я начинала сомневаться, не превратил ли ее ветер, пробирающийся между досками обшивки, в ледяную статую.

Эмили снова исчезла в конце февраля. Ртутный столбик практически не поднимался выше похожего на луковицу основания термометра, и воздух был колючим и хрустальным от холода. Было слишком морозно для бесцельных блужданий маленькой девочки по лесу. Себя же, тощую десятилетку, бесстрашную и решительную защитницу сестры, я маленькой девочкой не считала.

Папа колол дрова, мама чистила картошку, поэтому именно я надела пальто, с головой обмоталась толстым шарфом, взяла мамины меховые варежки, чтобы не обморозить руки, и в очередной раз начала искать свою двойняшку. Пар от моего дыхания замерзал и висел небольшими клубами в воздухе, в то время как я надевала снегоступы, торопливо застегивая пряжки, чтобы побыстрее сунуть руки в мягкий кроличий мех. Снег был глубоким. Местами снежные заносы были высотой в несколько футов, а возле коттеджа и надворных построек виднелся узор из следов других снегоступов. По крайней мере, Эмили предусмотрительно надела снегоступы, и я могла обнаружить ее следы, поскольку они отклонились от проторенных троп и направлялись к озеру.

Верхнее имеет такую большую площадь, что редко полностью замерзает. Если долго держится низкая температура и нет сильных ветров, к февралю или марту толстый лед образуется между островами и от них до материка. Иногда даже после этого ветер может нагнать волны и поверх льда, и под него, и тогда участки льда перемежаются с участками открытой воды. Но в этот год озеро замерзло полностью. У меня уши стали болеть от звенящей тишины, когда я отошла от берега; я шла по следам, оставленным снегоступами Эмили.

Мои мысли блуждали, так же как и я сама. Засыпанная снегом поверхность озера Верхнее превратилась в пустынную заболоченную местность где-то в Англии, я скользнула в мир Джейн Эйр, романтичный и трагичный, и шла, спотыкаясь, навстречу своей судьбе, пока треск и рокот не заставил меня застыть на месте. Сердце колотилось, и кожу покалывало. Романтика пустоши исчезла, и ей на смену пришло уединение заснеженного озера с волнообразными холмами и тихих лесов, раскинувшихся вдоль берега. Прогремел еще один удар — льдины сдвинулись и стали наползать друг на друга.

Это просто озеро говорит, сказала я себе. Кряхтит, как старуха, когда укладывается в постель.

Я стояла примерно в полумиле от берега, недалеко от входа в залив Уолкер. Зловещие скалы острова Хардскрэббл ловили и потом отпускали стоны Верхнего.

Тогда я увидела ее. Она стояла неподвижно: черный силуэт, крошечный и уязвимый в простиравшемся на сколько хватало глаз белом и тихом мире. Она была не одна. Я могла разглядеть пятерых с того места, где остановилась. Трое из них шли по холмам вздыбившегося льда, которые обозначали берег; еще двое шли по следу, опустив носы к земле, двигаясь вперед и назад, вприпрыжку пробираясь через снег, раздуваемый ветром. Их серая густая шерсть сверкала в закатных лучах солнца. Эмили была как раз между этими двумя группами.

Ее имя замерло у меня на губах. Я бросилась вперед, неуклюже передвигаясь на снегоступах, спотыкаясь при каждой попытке бежать. Волки, приближаясь, окружали застывшую фигуру — мою сестру. Мамины варежки, слишком большие для моих детских рук, соскользнули и упали в снег, но я продвигалась вперед, пока сама не споткнулась и не плюхнулась в сугроб. Я была достаточно близко, чтобы, подняв голову, увидеть желтые глаза крупного самца, когда он посмотрел в моем направлении, прежде чем снова сосредоточить свое внимание на моей сестре, кружась вокруг нее вместе с остальными членами стаи. Эмили повернулась и присела на корточки, поймав пронизывающий взгляд этих желтых глаз, бесстрашно глядя в них своими поразительными серыми, так выделяющимися на ее круглом бледном лице. Я неподвижно лежала на снегу, голые руки покалывало от холода, но я не смела шевельнуться. Волк остановился. Их взгляды встретились. Остальные волки тоже остановились. Я слышала, как они поскуливают, видела, как оставляют сужающиеся узоры следов, ожидая сигнала вожака. Прошло несколько минут, прежде чем Эмили снова шевельнулась, а потом она просто встала, развернулась и прошла мимо зверя, направляясь ко мне. Она улыбнулась мне, как в тот день, когда я наблюдала за ней, поглощенной разглядыванием колумбины, подала мне руку и помогла встать, а потом подняла мои варежки из кроличьего меха.

Она не оглядывалась. Но я не удержалась. Я смотрела, как звери, перегруппировавшись, побежали от нас через залив к острову Эдуарда.

Тогда-то я и увидела его впервые. Его силуэт едва можно было различить: куртка из оленьих шкур, густая черная борода и меховая шапка сливались с деревьями. У него в руках была винтовка, и я заметила, как он разрядил ее и повесил на плечо, перед тем как слиться с тенями.

Я последовала за Эмили к нашему маленькому домику под спящими звездами. Как часто бывает, обратная дорога показалась намного короче, но все же, когда мы обогнули постройки и увидели отца, солнце уже стало покидать зимнее небо.

Эмили прошла мимо него, практически не замечая его присутствия.

— Она была в районе залива Уолкер, — сказала я. — На лед вышла стая волков, и она… — Я не верила в мистику, но в тот момент не сомневалась, что что-то произошло между моей сестрой и волком, они заключили какое-то соглашение в покрытом снегом канале между островами Эдуарда и Порфири. — Она наблюдала за ними, а они за ней.

Отец поравнялся со мной, и какое-то время мы шли молча. Эмили шла в нескольких футах впереди, методично ставя один снегоступ перед другим.

— Она умеет добиваться своего, — очень тихо произнес он.

— Это еще не все, — продолжила я.

Эмили замерла.

— Мне кажется, я видела…

Эмили быстро повернулась и посмотрела на меня, ее взгляд был мрачным, жгучим, умоляющим. Она молча просила меня не рассказывать, не произносить тех слов, которые пытались сорваться с моих губ. Не это. Не сейчас. Это должно было остаться нашим секретом.

— Что, Лиззи? — поторопил меня отец.

Эмили продолжила свой путь. Она знала, что я поняла ее и выполню ее невысказанную просьбу.

— Мне кажется, я видела следы северных оленей. Уверена, волки шли по их следу.

Отец одобрительно хмыкнул, и я знала, что на следующий день он отправится искать стадо. Все же волки вышли на озеро в поисках чего-то, и я надеялась, что это и правда были олени, надеялась, что он их найдет.

В ту ночь полоска лунного света мерцала на снегу за окном, а озеро ворчало и потрескивало, жалуясь на зимние оковы. Мы с Эмили, улегшись спать, слышали, как воют волки. Родители тихо разговаривали, сидя возле печи, а лунный свет разлился серебряной лужицей, повторяющей форму окна, на одеялах, под которыми лежали два продолговатых бугорка — я и Эмили. Она повернулась ко мне лицом и очень нехарактерным для нее жестом, протянув руку, стала водить по моему лицу своими тонкими пальцами, по лбу, вокруг глаз, вниз, по носу, от губ к подбородку. А потом она отвернулась. Я крепко прижалась к ней, ощущая ее тепло, слушая, как ее дыхание становится тише и ровнее, пока она засыпала.

Мне понадобилось больше времени, чтобы отключиться. Ночной хор одновременно вызывал во мне трепет и ужас, и я думала о том волке и его желтых глазах, пристально глядящих на Эмили, пока члены его стаи ходили вокруг в ожидании. И еще я думала о мужчине, которого видела там. Я пыталась убедить себя, что он был всего лишь плодом моего воображения, призраком, наколдованным белым снегом и подкрадывающимися волками. Но Эмили тоже его видела. Она знала о его присутствии, как знала и о моем.

Эмили видела его и не хотела, чтобы мой отец об этом узнал.

 

28

Морган

Я сижу на ее кровати, опершись спиной о стену, подтянув коленки к груди и обхватив их руками, и слушаю. Она перенесла меня через годы в свой мир, в его прошлое. Она рассказывает так, что мне кажется, будто я могу потрогать снег, увидеть звезды и услышать шум волн. Она берет рисунок со стрекозами, в этот момент голубые вены под кожей на ее руке вздрагивают от движения пальцев, и я силюсь представить ее маленькой девочкой. Это практически невозможно. Но все же что-то в ней позволяет представить ее такой. Она медленно встает, идет к комоду и ставит рисунок на место, рядом с двумя другими.

Все еще открытый дневник лежит на кровати. Я закрываю его и задерживаю руку на выпуклых буквах на обложке, Э и Л, провожу по ним пальцем. Смотритель маяка ни разу не упоминал о бородатом мужчине. Он писал о волках и оленях, которых он все-таки нашел, о блужданиях Эмили, но не о странном мужчине, наблюдающим за ней из своего укрытия среди деревьев. Это секрет, сохраненный десятилетней девочкой.

— Это был мой дед, — говорю я. И это не вопрос.

Она все еще возится с рисунками, стоя ко мне спиной. Я вижу, как она выпрямилась после этих слов, но она не поворачивается ко мне.

— Господи, дитя, нет! — Она наконец повернулась, ее пустые глаза отчаянно пытаются всмотреться в мои. — Он тот, кого убил твой дед.

Все мое детство рушится за пару секунд, которые понадобились ей, чтобы произнести это.

 

29

Элизабет

Мне не нужно видеть ее лица, чтобы знать, что она ошеломлена. Еще бы! Но откуда бы ей знать? Он бы никому не сказал, чтобы защитить нас. Чтобы защитить Эмили. Все это слишком сложно. И все же я задаю этот ненужный вопрос:

— Ты не знала?

— Нет, вообще-то мы никогда не говорили об этом. — Я слышу, что ее голос дрожит. Она расстроена. Но она быстро вновь надевает свою маску, и следующие ее слова уже пронизаны сарказмом: — Но, опять же, это ведь не то, о чем кто-то может между прочим упомянуть в разговоре со своей десятилетней внучкой, правда? «Ох, милая, я ни разу не говорил, что убил человека? Будешь еще картофельное пюре?»

— Десять?

— Да. Он умер, когда мне было десять.

Его больше нет. Конечно нет. Будь он жив, Морган была бы с ним. Все это время я позволяла себя роскошь вспоминать, рисовать его в воображении, представлять, где он, чем может заниматься, полюбил ли он снова. Думал ли он обо мне. Его больше нет. Мне больно от того, что эти слова на самом деле произнесены, хотя, по правде говоря, я знала это уже много лет. Сердце чувствует, когда умирает его частица, а у него был кусочек моего с того дня, когда мы, ускользнув в северную часть острова, что возле залива Уолкер, лежали на ложе из мха. Я делаю глубокий вздох и позволяю разуму отметить потерю, сложить воображаемый узор, который был его жизнью, и разрешаю шраму зарубцеваться. Позже еще будет время для скорби, если останется о чем скорбеть.

— Как?

— Инсульт.

— А твои родители?

— Отца я не видела даже на фотографии, а маму я не помню. Она умерла, когда мне было года полтора. Когда она забеременела, у нее обнаружили рак, и она не захотела лечиться. Отказалась прервать беременность, хотя врачи и говорили, что она погибнет, если не сделает этого. Дедушка заботился о нас обеих.

Я ощущаю, что она испытывает нежные чувства к матери, которую не знала, тоскует по женщине, захотевшей дать жизнь ребенку, вместо того чтобы сохранить свою. Удивительная способность человека любить! Иметь такую глубокую и крепкую связь с тем, кого ты, в сущности, никогда не знал. Сентиментальной она остается недолго.

— Мне всегда это было пофиг — я в них не нуждалась. Мне не нужен был ни один из них. Он… мы были друг у друга.

И снова я слышу тоску в ее голосе.

— Он был единственным родителем, которого я когда-либо знала. После того как он умер, они пытались узнать что-то о моем отце. Но у них ничего не вышло. Несколько лет меня перекидывали из одной приемной семьи в другую. В конце концов я оказалась там, где нахожусь сейчас. Хреново, но такова жизнь, не правда ли? У меня все хорошо. Я прекрасно справляюсь.

Как вчера, например, думаю я, но не произношу это вслух. Она так юна. Может быть, еще не все потеряно.

Воспитывать девочку — это в его духе. Он, должно быть, ладил с детьми, так же, как с Эмили. Большинство людей никогда не понимали Эмили, и они боялись того, чего не понимали, или издевались над этим. Они не могли смотреть сквозь пальцы на ее немоту, ее пристрастия, трансы и своеобразное поведение. Но не он. Он любил Эмили так же, как и я. И, в конце концов, это разрушило нашу с ним любовь.

— Он не был убийцей. — Надеюсь, это немного ее утешит. — Но это длинная история.

Она откидывается назад, тянет на себя мое одеяло, то, которое мы сшили вместе с Эмили.

— Я слушаю.

 

30

Элизабет

В ту зиму Эмили больше не блуждала.

К марту стремительно поднявшаяся температура стала причиной хаоса, потому что горы снега, выпавшего за худшую на нашей памяти зиму, начали таять. Забитые льдом реки выходили из берегов, положив конец холоду ужасающим наводнением. Это было началом новых природных катаклизмов. Лето было самым жарким из всех, что я помню. Природа полна парадоксов, и область аномальной жары охватила обе Америки, испарив всю влагу, взметнув плодородную почву прерий в воздух в самый разгар того периода, который позже стал известен как «грязные тридцатые». Мы читали об этом все, что можно было найти в газетах, выписываемых отцом, милостиво избавленные от жары. Прохладный бриз, дующий с озера, стал для нас подарком ледяных водных глубин.

После окончания учебного года на лето на остров вернулся только Чарли. Папа позаботился о том, чтобы он был занят работой на маяке, заявив, что мальчик пятнадцати лет уже должен работать, а не кататься на лодках и носиться по лесу. Он готовил его к жизни смотрителя маяка. А Питер — Питер был предназначен для большего, но для Чарли озеро было домом, и папа знал это. Нам с Эмили поручили ухаживать за цыплятами и помогать управляться с овощными грядками, но повседневную работу на маяке, которую мы с мамой выполняли поочередно с апреля по июнь, мы перепоручили Чарли. Он сменял отца по ночам, особенно когда включали противотуманный сигнал и свет маяка рассекал темноту, твердя капитанам проходящих кораблей: «Мы тут, мы тут, мы тут». Ему поручили белить здания, следить за уровнем керосина в топливных баках, помогать при разгрузке привезенной провизии и других припасов. В солнечные дни, когда все дела уже были переделаны и не звучал противотуманный сигнал, я могла уговорить Чарли улизнуть и отправиться со мной и Эмили на «Душистом горошке» на поиски какого-нибудь приключения.

Чарли был хорошим моряком. Ему это давалось так же естественно, как полет чайкам, которые взмывают вверх с восходящими потоками воздуха, парят высоко над водой и с порывом ветра устремляются вниз, лавируя в потоках воздуха. Он понимал ветер и волны и казался очень счастливым, когда держал руку на румпеле, а ветер наполнял парус нашего суденышка. И хотя мне хватало навыков, чтобы управлять лодкой, плавая вокруг острова Порфири, с Чарли мы могли уплыть дальше, через залив Блэк или мимо острова Шаганеш к острову Свид. Мы отыскивали самые большие кусты со спелыми сочными ягодами и часами собирали их. Потом эти ягоды сушили или варили из них варенье, чтобы есть все это в течение долгих зимних месяцев. А в те дни, когда ветра не было и солнце жарило вовсю, мы бесцельно дрейфовали, парус хлопал, пока Чарли сворачивал его, а затем снова поднимал, пытаясь добиться хоть какого-то движения лодки и наслаждаясь тем, что ему выпало справиться с этим испытанием. Мы с Эмили просто нежились, опуская пальцы в холодную воду.

В начале того лета он отвез нас в Сильвер Айлет на День провозглашения доминиона, чтобы отметить образование Канадской конфедерации, случившееся почти семьдесят лет назад.

Конец учебного года всегда ознаменовывался приездом в Сильвер Айлет семей, которые будут жить там все лето, и казалось, будто цивилизация придвигалась чуть ближе к нашему дому на острове. В течение сезона это место процветало. Полки в деревенском магазине ломились от сыпучих продуктов и разнообразных леденцов, пляж Сюрпрайз на озере разровняли граблями и открыли для купания, а по вечерам береговая линия была усеяна огнями костров. Предстоящее празднование дня рождения Канады сделало это приключение еще более заманчивым для меня. Чарли уже был на таком празднике в прошлом году, и он подробно рассказывал нам с Эмили об этом — об играх, угощениях и фейерверках, особенно о фейерверках. Даже когда половина жителей страны изо всех сил пытались сделать так, чтобы на столе была хоть какая-то еда, кому-то удавалось устроить фейерверк.

Пришвартовав «Душистый горошек» у пристани, мы отправились в гости к Арни Ричардсону. Чарли очень подружился с ним в школе, и его родители предложили нам остановиться у них, заверив, что в их доме много свободного места, поскольку братьев Арни не будет. Мать в конце концов согласилась. Папа не хотел, чтобы мы плыли домой после того, как стемнеет, а я не собиралась отказываться от фейерверков. Арни был самым последним из пятерых сыновей Ричардсонов. У него была разница в шесть лет с младшим из остальных его братьев. Его отец часто приезжал на остров зимой, но официально семья переехала сюда, когда в июне его мать сошла с буксира на пристань и занялась обустройством быта.

— Ты выиграешь в этом году? — спросил Арни.

Пока мы шли по грунтовой дороге от дома Арни к пляжу Сюрпрайз, вокруг нас уже собралась целая компания детей. Чарли чуть не выиграл забег на сто ярдов в прошлом году, но его все же обошел Дуг Оуэн из Форт-Уильяма. Теперь он настроился этого не допустить.

— Ага, — ответил Чарли. — Я получу приз.

— Дуг снова здесь, — продолжил Арни. — Он остановился у своего кузена.

Чарли топнул по гальке, подняв облачко пыли.

— Я смогу его победить!

Я знала, что он сможет. Он тренировался и уже стал самым быстрым в своем классе, всю зиму он занимался в зале средней школы Порт-Артура.

Мы постелили плед рядом со множеством других, ища хоть какую-то тень. Я с жадностью впитывала атмосферу, наблюдала, как маленькие дети забегают в воду и выбегают на берег, слушая разговоры и смех их матерей. Этот мир весьма отличался от того, который я знала. Моя мать редко наслаждалась роскошью пустых разговоров или пустых рук. Ей бы здесь было некомфортно.

Чарли и Арни пытались отметиться в каждом соревновании: бег парами, бег в мешках, соревнование с тачками. Они отлично проявили себя во всех забегах и выиграли большинство из них. Мы с Эмили смотрели все состязания, я болела за них, а Эмили, как всегда, молчала, предпочитая оставаться в стороне, подальше от толпы и шума. Растения и жуки интересовали ее больше, чем люди, которые пытались заговорить с ней. Чарли и Арни даже меня убедили поучаствовать в эстафете в мешках, которую я не выиграла. Но я не переживала по этому поводу. Не помню, чтобы я еще так смеялась, когда, спотыкаясь, пересекала финишную черту предпоследней, потратив на падения почти столько же времени, сколько на прыжки вперед.

Еще была охота за предметами. В этом мне помогла Эмили. Мы, как и остальные дети, разбрелись по кустам в поисках сосновых шишек, кленовых листьев, перьев чаек, четырехлистного клевера, камней в форме сердца и оленьих лишайников. Мы с Эмили нашли большинство предметов из списка и выиграли маленький коричневый мешочек конфет, которыми Эмили занималась остаток вечера.

Наконец настало время забега на сто ярдов.

Чарли, Арни и Дуг выстроились в линию на старте вместе с остальными. Я оставила Эмили сидеть на нашем покрывале в тени — у нее был блокнот для эскизов и конфеты, и она выглядела очень довольной — и присоединилась к зрителям, выстроившимся вдоль дорожки. Когда прозвучал выстрел стартового пистолета, толпа разразилась овациями. Это было последнее соревнование в тот день. Все хорошо знали о соперничестве Чарли и Дуга, по крайней мере младшее поколение, и это был забег, которого все ждали.

Дуг сначала вырвался вперед, но Арни и Чарли наступали ему на пятки.

— Давай, Чарли! — кричала я. — Беги! Быстрее!

Чарли размахивал руками, его лицо выражало сосредоточенность и решимость. Он сразу обошел Арни и быстро нагонял Дуга. Финиш был уже близко, и на секунду я даже усомнилась в Чарли — усомнилась в том, что он сможет сократить расстояние между ними. Секунды казались минутами, но с каждым разом, когда нога Чарли касалась земли, он становился все ближе к Дугу. Забег на сто ярдов — очень быстрая гонка. Она заканчивается уже через несколько ударов сердца, но мне казалось, что она длилась вечность. Всего на несколько сантиметров, может, на полметра, но Чарли опередил Дуга и пересек финиш первым. Приз достанется ему, как он и говорил.

Но Дуг решил, что выиграл он. И, подняв руки над головой, танцевал возле финишной черты, а Чарли и Арни тем временем пытались отдышаться. Чарли не собирался терпеть его выходку. По-моему, это была его ошибка. Но вместо того чтобы дождаться, пока все разъяснится, Чарли встал перед Дугом и похлопал его по груди.

— Я тебя победил, — сказал он, все еще тяжело дыша. — Я выиграл.

Дуг опустил руки, выпрямился перед моим братом, глядя ему в глаза, и навис над ним.

— Это я выиграл, — заявил он.

Толпа умолкла. Я видела, как у Чарли на лице заходили желваки и сжались кулаки.

— Ладно тебе, Дуг, — сказал Арни. — Чарли выиграл, если по-честному.

— Брехня. — Дуг все еще смотрел Чарли в глаза. Он даже не взглянул на Арни и притихшую толпу. Чувствовалось, что напряжение нарастает. — Тебе вообще здесь не место. — Он сплюнул на землю. — Тебе и твоим недоразвитым сестрам.

Дуг не увидел летящего к нему кулака. От удара он упал на землю. Арни тут же схватил Чарли за руки и не дал ему снова замахнуться. К тому времени, как Дуг с трудом поднялся на ноги и вытер кровь, текущую из разбитого носа, его тоже кто-то схватил.

Между ними встал организатор соревнований.

— Хватит! — Это было сказано твердо, тоном, не терпящим возражений. — У нас так не принято. Убирайтесь отсюда.

Чарли пытался вырваться из рук удерживавшего его Арни, но недолго. Затем он развернулся и отошел в сторону.

В ту ночь мы с Эмили забрались в «Душистый горошек» и оттолкнулись от причала. Озеро все еще было тихим и спокойным, и мне пришлось всего несколько раз налечь на весла, чтобы направить лодку в канал между Сильвер Айлет и островом Бернт, где течение понесло нас по чернильной поверхности озера. Почти полная луна всходила на небе, и этого света нам было достаточно. Я слышала музыку. Я знала, что начались танцы. Знала, что Чарли и Арни пойдут туда. Вся молодежь там собиралась. Кроме меня и Эмили. Я убедила себя, что мы, в любом случае, еще слишком малы, чтобы идти туда. В следующем году Чарли возьмет нас с собой. В следующем году мы пойдем на танцы. Мы лежали на дне лодки, завернувшись в наше покрывало для пикников, и зажимали уши, пока на темно-фиолетовом ночном небе вспыхивали фейерверки.

На следующий день мы отправились обратно на Порфири, но без приза.

 

31

Элизабет

Лето было все таким же жарким и сухим. Иногда, когда жара становилась совсем невыносимой, мы купались. Глубоко-глубоко в своих темных водах Верхнее хранит зимний холод и отказывается его отпускать, и этот год не стал исключением. Синие волны, омывающие берег, были очень соблазнительными, и иногда мы раздевались до нижнего белья и бросались в объятия воды. Холод быстро пробирал до костей, и мы выходили дрожащие, замерзшие и пресыщенные прохладой. Эмили никогда не плавала. Даже в такие дни она просто заходила по колено в воду и отступала в тень дерева, чтобы оттуда наблюдать, как мы с Чарли задыхаемся от холода, брызгаемся и смеемся.

В другие дни Чарли выплывал с нами на озеро, где ветерок сдерживал пылающее солнце. Был как раз такой день, жаркий и засушливый, когда Чарли, Эмили и я сели в «Душистый горошек», взяв с собой банку холодного сладкого чая и полдюжины завернутых в кухонное полотенце бисквитов, и отправились вокруг Порфири, мимо острова Дредноут, а потом к острову Магнит, проходя между островом Эдуарда и полуостровом Блэк-Бэй. Ветер был слабым, но его силы хватало на то, чтобы наполнять наш парус и чтобы за кормой оставался расходящийся след. Озеро катило большие, беспокойные волны, которые бросали маленький «Душистый горошек» из стороны в сторону, как пробку. По этому маршруту мы плавали только в ясные дни; стрелка компаса Чарли начала бешено крутиться, когда мы приблизились к острову Магнит, и мы уже знали, с чем связано название этого места. Мы решили устроить пикник в Прингл-Бэй, чтобы сидеть на пляже и плескаться в воде.

Я взяла с собой книгу и, лежа в тени, путешествовала далеко от берегов озера с героем по имени Гулливер, поглощая образы удивительных существ, оживавших на страницах. Эмили взяла блокнот для эскизов, который ей прислал Питер, и карандаши, и рисовала цветки приморской чины. Чарли отправился на разведку с рогаткой в руке.

Должно быть, я задремала, мне привиделись лилипуты, бегающие у меня по ногам, пока я лежала в песке, удерживаемая воображаемыми нитями, дрейфуя между землями Свифта и собственной в мире фантазий, наполненным бегающими черными муравьями и иллюзиями послеобеденной дремоты.

— Ну-ну, добрый день, юные леди. Какой сюрприз — увидеть вас в такой глуши! Иначе и не скажешь.

Я сбросила с себя остатки сна и по привычке быстро посмотрела по сторонам, ища сестру. Она сидела на том же месте, детально отображая фиолетовые цветки, завивающиеся усики приморской чины и ее тонкие стручки, только начинавшие формироваться. Казалось, она не замечает мужчину и женщину, идущих в нашу сторону по пляжу. Но я-то знала, что это не так.

Я вскочила на ноги, разглаживая тонкую хлопковую юбку и щурясь на мужчину, чей говор был чуждым, словно он сошел со страниц моей книги. Он был статным, ростом выше шести футов. У него были длинные руки с вытянутыми пальцами и близко посаженные карие глаза. Лицо выбрито, не считая намека на бороду, подсказывающего, что в этот день бритвой он не пользовался. Его хлопковые штаны были немного испачканы на коленях, рукава рубашки закатаны; на голове у него была широкополая шляпа, а на плече висела сумка.

В нескольких шагах за ним шла женщина, такая маленькая, что, если бы не манера держаться, я приняла бы ее за девочку. Она ступала осторожно, лицо ее раскраснелось от жары, нос и щеки были щедро усыпаны веснушками, волосы собраны сзади и заправлены под широкополую шляпу, похожую на головной убор ее спутника. На ней были брюки, подвернутые до лодыжек и подпоясанные веревкой. Она была не выше меня ростом, с пытливыми глазами и нежными руками.

Мужчина протянул свою длинную руку:

— Я Альфред.

Я пожала ему руку.

— А это моя жена, Милли.

— Элизабет. Это моя сестра, Эмили. Она у нас молчунья, — добавила я, надеясь избежать неловкости, которая часто возникала при знакомстве с Эмили. — Мой брат Чарли где-то здесь.

Я смотрела в сторону леса, надеясь, что Чарли может услышать наш разговор и выйти. Мне совсем не было страшно, но появление этих двух незнакомцев на безлюдном острове, расположенном на приличном расстоянии от материка, несколько беспокоило меня, тем более что я минуту назад вернулась из сказочной страны «Путешествий Гулливера».

Альфред повернулся и внимательно осмотрел «Душистый горошек».

— Вы приплыли сюда?

Иногда взрослые задают детям очень странные вопросы. Я прикусила язык, с которого уже готов был слететь саркастический ответ, — что мы на самом деле прилетели сюда на лодке, привязав ее к стае бакланов. Конечно, он просто пытался поддержать разговор, думая, должно быть, о том, что оказался на краю цивилизации, вне пределов досягаемости детей, которые, тем не менее, появились на пустынном берегу далекого острова, приплыв сюда в маленькой деревянной лодке. Поэтому я сказала:

— Чарли очень хороший моряк.

— Вы приплыли издалека?

— Да нет. С маяка на острове Порфири.

— Ах да, с той стороны острова Эдуарда! — сказала Милли.

Я заметила, как пристально она смотрит на Эмили.

Альфред обошел «Душистый горошек».

— Прелестная малышка, правда?

Я кивнула:

— Мы используем ее на маяке, чтобы переправлять провизию с судна. И чтобы рыбачить. Папа купил мотор, который устанавливается сзади, а мачту можно опустить, когда в ней нет нужды. Но Чарли больше нравится плавать под парусом.

Я смотрела на Милли, наблюдающую за Эмили, пока Альфред изучал «прелестную малышку».

Потом я вспомнила о манерах и задала приличествующий случаю вопрос, при этом не спуская глаз с Эмили:

— У вас здесь тоже лодка?

Альфред достал из кармана носовой платок и вытер им лоб и шею.

— Всего лишь маленькое каноэ из дерева и парусины. Но оно вполне годится для наших целей. Мы с Милли обеспечиваем ее движение. Нет ни парусов, ни мотора, только мы и весла.

Почему-то Альфред совсем не напоминал мне гребца. Он не выглядел так, будто мог чувствовать себя вполне комфортно и уверенно на просторах озера размером с Верхнее, особенно учитывая шквалы, туманы и летние штормы, когда волны поднимаются выше его самого. И хотя у маяка иногда останавливались каноэ, как правило, ими управляли люди, которые выглядели опытными гребцами.

— Чересчур большое озеро для каноэ.

Эмили, позабыв о приморской чине, оставив цветные карандаши и блокнот на камне, переключилась на черного жука и ползала по песку за ним. Насекомое торопливо передвигалось по камешкам, а потом задергало лапками, зарываясь в горячий песок, пока не исчезло совсем. Эмили смотрела на то место, где он спрятался, выжидая.

Милли неотрывно наблюдала за Эмили.

— Да, действительно. — Альфред стоял, посматривая на «Душистый горошек». — О! Точно! Вообще-то нас привезли на буксире из Порт-Артура. Кажется, он называется «Джеймс Уэйлен». Мы закрепили каноэ на палубе. Они высадили нас тут две недели назад и вернутся за нами еще через две недели. Мы используем каноэ для исследования острова.

Блокнот Эмили привлек внимание Милли. Она наклонилась, чтобы поднять его, прежде чем я успела выкрикнуть предостережение. Эмили выбросила руку и, схватив блокнот, прижала его к груди.

— Пожалуйста, миссис… — Я не знала, что сказать. Мы не привыкли обращаться ко взрослым по имени, как сейчас делает молодежь, но я не знала фамилии Милли. — Миссис Милли, Эмили… моя сестра, она немного… — Я не хотела называть ее странной, хотя большинство считали ее именно такой. Я не хотела говорить, что она не такая, как все. Но так оно и было. — Она особенная. И ей не нравится, когда…

Милли наклонилась и тронула Эмили за плечо.

Эмили закричала. Она широко раскинула руки, сбив женщину с ног. Я подбежала к Эмили, Альфред — к своей жене.

Тогда появился Чарли; вскарабкавшись по каменистому выступу в дальнем конце залива, он бежал по берегу.

— Какого черта?! — крикнул он.

Милли отвергла попытки мужа поднять ее на ноги.

— Я не имела права. Никакого права. Приношу свои извинения. Это я виновата. В этом только моя вина.

Ее шляпа слетела, высвободив волосы из заточения, и они упали рыже-золотыми волнами на ее плечи. Я никогда не видела таких волос цвета вечерней зари. Эмили тоже обратила на них внимание. Она вырвалась из моих объятий и, подойдя к Милли, взяла прядь ее волос и стала крутить ее между пальцами.

— Эмили! — голос Чарли был столь же тверд, как и его походка.

— Нет, пожалуйста! — Слова и тон Милли противоречили напряженности ее тела. — Все в порядке. Пусть продолжает.

Эмили выпустила вьющуюся прядь и провела пальцами по веснушкам на лице Милли; ее серые глаза были широко раскрыты и полны любопытства, пока она изучала рисунок от пятнышка к пятнышку. Она взяла Милли за руку и, приподняв рукав ее блузки, стала водить пальцами вниз и вверх по руке.

— Пожалуй, хватит! — Альфред подошел на шаг к жене.

— Альфред.

Тон Милли остановил мужа.

Эмили продолжала нежно ее изучать, пока ее испытующий взгляд не остановился на зеленых глазах. Милли выдержала ее взгляд. Для Эмили было совсем нехарактерно смотреть в глаза кому-либо, кроме меня.

Когда Эмили отвернулась от Милли, я осознала, что перестала дышать, и выдохнула.

Она села на камень и протянула Милли блокнот, а та присела рядом и взяла его. Она подолгу изучала каждый рисунок, прежде чем перейти к следующей странице. Чарли, Альфред и я были посторонними наблюдателями, мы просто стояли и смотрели на них. Эмили, конечно, ничего не говорила, как и Милли, которая просто внимательно рассматривала рисунки, один за другим. Дойдя до последней страницы, она закрыла блокнот и посмотрела на Эмили.

— Необыкновенно! — Милли повернулась к мужу, ее глаза сияли. — Это просто потрясающе! Поразительная детальность. Альфред, у нее есть рисунки Listera borealis и Polygonum viviparum. Тут встречаются виды растений, которые относятся к флоре арктического района и которых ранее здесь не видели. Но это, — она снова открыла блокнот и стала листать страницы, пока не остановилась на рисунке знакомого мне растения, — это самое необыкновенное.

Мы называли его заманихой. Растение было большое, с меня высотой или даже выше. Его листья напоминали кленовые, а ягоды были ярко-красными, мама строго-настрого запретила нам их есть. Но основной особенностью растения являлось то, что стебель был усеян длинными острыми шипами.

Милли повернулась к нам с Чарли:

— Она бывала где-то еще? Возможно, на западе? Или далеко на севере?

— Нет, мадам, — ответил Чарли. — Она практически не покидала остров.

Милли встала.

— Вы должны отвести нас туда, где она нашла эти растения.

Она двигалась так, будто была готова сию же секунду отправиться на поиски на маленьком «Душистом горошке» или продираться напрямую сквозь лес. Я никогда до этого не рассматривала так пристально рисунки Эмили. Никогда не обращала на них особого внимания, разве что отмечала, что они милые, подробные и полны цвета. Но что-то в них прямо зажгло Милли.

Чарли заговорил первым:

— Что такое листери бореали?

— Listera borealis, — поправила его Милли, явно взволнованная. — Это орхидея. Прекрасный нежно-зеленый цветок, напоминающий по форме маленький язык, очень редкий вид. Ох, он далеко не такой эффектный, как венерины башмачки, цветки которых похожи на аккуратные маленькие мокасины. Я уже какое-то время разыскиваю именно эти виды. Но Polygonum viviparum, заманиха, она растет неподалеку?

За чашкой чая в их наскоро установленном лагере мы узнали, что Альфред изучал ботанику в Англии, его специализацией были торфяники и болота. Милли была студенткой университета Британской Колумбии и писала дипломную работу об орхидеях под руководством выдающегося натуралиста Джона Дэвидсона. В качестве его полевого помощника она исследовала древние леса на западном побережье, где часто встречается заманиха.

— Мы познакомились чуть больше года назад, — рассказывал Альфред. — В университете.

— Он читал лекцию о сфагновых мхах, — добавила Милли, протягивая нам коробку с бисквитами. — Орхидеи — одни из немногих видов, которые распространены на низкокислотных болотах, поэтому мы с ним сразу поняли, что у нас много общего.

Они поженились всего за месяц до того, как научные поиски привели их на берега озера Верхнее — с ориентировочным списком видов орхидей, которые, по слухам, росли на северных островах, и наскоро собранной походной амуницией.

После чаепития на берегу они перенесли лагерь на остров Эдуарда, к заброшенным шахтам, откуда им было ближе всего плыть на своем зеленом каноэ до лодочной гавани или, огибая мыс, к маяку, чтобы присоединиться ко мне и Эмили для экскурсии. Чарли, будучи привязанным к маяку и ответственно выполняя свою работу, с неодобрением наблюдал за развитием наших отношений с этой парой. Мы повели их от болот к торфяникам, точнее, Эмили вела, а я была посредником и переводчиком. Мы показали им поляны с заманихой. Наша мать много раз, стараясь не уколоться о шипы, заготавливала ее корни, из которых она делала настойку и припарки. У меня не получалось восторгаться этим растением, но оно нравилось Милли, поэтому нравилось и мне.

То лето было сухим, но комары все равно донимали нас, когда мы бродили по болотам. Милли использовала защитную сетку, прикрепляя ее к полям шляпы, чтобы спасти свое нежное лицо от их укусов, а Эмили насекомые особенно донимали, поэтому она часто отказывалась заходить в болота, несмотря на уговоры Милли. В такие дни мы сидели на пляже, где дующий с озера ветер отгонял паразитов. Милли всегда находила что-нибудь интересное, и тогда вытаскивала путеводители и журнал со своими полевыми заметками, куда записывала наблюдения. Она была невероятно терпелива с Эмили, но все равно мне всегда казалось, что я должна быть рядом, как защитная тень и часть единого целого.

Милли очаровала меня своими блестящими золотистыми волосами, упорством и страстью к науке. Она была молодой и красивой, но еще и умной. И она носила мужские штаны. Она отличалась от всех женщин, которых я встречала до этого. Мы заполняли тишину, витавшую вокруг Эмили, разговорами о книгах, и она пообещала отправить мне экземпляры ее любимых романов, когда вернется осенью в Торонто. Она часто смеялась, и ее смех был освежающим, как летний дождь.

Они несколько раз приходили на маяк. Пока Милли и Эмили занимались эскизами и записями, Альфред и мой отец раскуривали трубки, усевшись в деревянные кресла в тени маяка, и обсуждали политику, растущее напряжение в Европе, засуху в прериях и экономическую депрессию, которая довела до того, что молодые, умелые и энергичные мужчины оказались неспособны прокормить свои семьи.

Альфред был рьяным защитником окружающей среды задолго до того, как это стало модным делом. Он критиковал общепринятый подход к регулированию ресурсов дикой природы, который, к его разочарованию, сводился к рутинной ликвидации животных, считающихся опасными. Он утверждал, что такие виды, как волки, играют жизненно важную роль на всех уровнях того, что он называл естественным сообществом, и беспорядочная выбраковка нарушит равновесие, необходимое для сохранения даже наиболее привыкших к человеку и ценных диких животных.

Папа не соглашался с ним. Он заявил, что это был путь не лесных жителей, а ученых, находящихся далеко от берегов озер и рек, лесов и самих животных, далеко от реальности. Он утверждал, что из-за волков сократилась популяция оленей карибу, и без контроля это приведет к их полному исчезновению из лесов вокруг Великих озер. Но хотя он и возражал, я замечала огонек у него в глазах. Ему нравились эти беседы. И я не думаю, что Альфред, отправляясь с Милли на поиски неуловимых орхидей, ожидал на отдаленном острове стать участником таких оживленных научных дискуссий со смотрителем маяка. Я молча сидела у ног отца, слушала и училась.

У мамы явно не было желания посидеть с нами. Ей были не по душе штаны и непослушные волосы Милли, и то, как она вступала в разговор с мужчинами, часто не соглашаясь то с одним, то с другим. Она насмешничала, когда девушка восторгалась талантом Эмили, когда предполагала, что у нее, с такими эскизами и картинами, есть будущее. Я знала, что мама не терпела свободных рук и пустых рассуждений. Эмили не умела ни готовить, ни разделывать кроликов, как и убирать, чинить одежду, вязать носки и колоть дрова. Эмили не обладала теми навыками, которые мать считала необходимыми для нормальной жизни.

В тот год на Порфири поселилась лисица, которая, вероятно, забрела сюда по льду прошлой весной. Ее живот уже обвис от выводка лисят. В мае и июне мы с Эмили часто замечали ее, крадущуюся по периметру нашего двора, когда она пыталась раздобыть еду для лисят. У нее были длинные черные соски, острые, рыскающие глаза, навостренные уши.

В конце концов Эмили наткнулась на ее логово, вход в которое был хорошо спрятан за грудой камней, и привела туда меня, чтобы показать. Мы провели несколько летних дней, наблюдая за выводком — лисят было четверо. Они играли друг с другом на небольшой поляне, на безопасном расстоянии от их норы. Эмили могла подойти к ним, медленно двигаясь, щелкая языком и убаюкивая их взглядом серых глаз до состояния спокойной любознательности, так что они касались ее пальцев своими черными носиками.

Милли могла проводить с нами часы, просто наблюдая за выходками подрастающих лисят, восхищаясь, когда они подходили достаточно близко, чтобы ухватить Эмили за юбку. Наша мать была всегда занята стиркой, уборкой или пропалыванием грядок. И хотя она была образованной и способной, я никогда не видела, чтобы она читала ради удовольствия. Никогда не видела ее остановившейся посмотреть на облака, летящие по небу, собирающей букет полевых цветов. Мне хотелось иметь такие же неукротимые рыжие волосы, как у Милли, носить штаны, в которых было бы легко пробираться по лесу. Я хотела участвовать в интересных, содержательных беседах. Хотела смеяться часто и без стеснения.

«Джеймс Уэйлен» приплыл по расписанию, чтобы забрать Альфреда и Милли, которые погрузили на него свое зеленое каноэ, закрепив его на палубе на время путешествия через Тандер-Бей в Порт-Артур, и положили свои палатки и ящики под ним. Они увезли с собой образцы растений в маленьких мешочках, на которых значились дата и место, а также названия рода, вида и семейства.

Больше Милли и Альфред на острове не появлялись. Мы оставались с ними на связи, переписываясь, правда, нерегулярно. Наши письма соединяли дебри северного Онтарио, академические учреждения Британской Колумбии и уставшие от боев английские города. Но когда я в них нуждалась, когда мне пришлось бороться за Эмили, как никогда раньше не приходилось, они были со мной.

 

32

Элизабет

В тот год Питер ни разу не приехал на остров. Он собирался стать врачом, но отец со своей скромной зарплатой смотрителя маяка не мог помочь ему в осуществлении этой мечты. Мой брат был настроен решительно. В разгар Великой депрессии ему удалось получить работу в организованном правительством трудовом лагере; зарабатывал он очень мало, зато не платил за проживание и питание. Так что ему не приходилось стоять в очередях за бесплатным супом, и он все-таки мог отложить пару монет. Я им гордилась, меня восхищала его мечта поступить в университет и то, как он упорно трудился над ее воплощением. Он был намного старше меня, поэтому я смотрела на него с некоторым трепетом. Он был красивым, высоким, с темными волосами и сердцем поэта, немного загадочным и очень умным. У Чарли же, наоборот, были светлые волосы, как у папы. Он свободно себя чувствовал на воде и был на «ты» с ветром, шумный и говорливый, он всегда рвался в бой. Мои братья были настолько же разными, как вороны и чайки, но я нежно любила их обоих.

Мистер Ниеми любезно согласился снова сдать Питеру комнату после окончания правительственной программы. Возможно, намекнул нам Чарли, когда в конце лета собирался вернуться в Порт-Артур, это из-за их дочери, Майлис, которая была на год младше Питера. Майлис была пухленькой и светловолосой, с круглыми голубыми глазами и умела потрошить рыбу так же быстро, как любой из мужчин. Но в тот год она не поехала в лагерь рыбаков, а устроилась на работу в кафе Хойто, находившееся в подвале здания, принадлежащего финской общине. Там она подавала домашние блюда для членов общины, а по вечерам варила крепкий черный кофе для Питера, который пил его, занимаясь при свете масляной лампы.

К концу лета остался только один лисенок. Я назвала его Хитклиффом, а позже узнала, что это она. Лисица выросла крупной, темной и поджарой. Она уже не была по-юношески неуклюжей, но все еще не стала взрослой. Она воспринимала Эмили как еще одну из их выводка, и скакала рядом с ней с восторженностью подростка или сворачивалась клубочком в тени дерева, пока Эмили рисовала, а я читала. Мне нравилось думать, что мать Хитклифф, ее братья или сестры покинули остров, переплыв друг за другом залив Уолкер, и перебрались на остров Эдуарда, где охотничьи угодья были намного большими. Мне нравилось так думать, но они начали исчезать сразу после того, как стали пропадать наши цыплята. Тогда папа рано утром вышел из дома со своим ружьем.

День труда подкрадывался все ближе, дни постепенно укорачивались, воздух становился все более прохладным, и мы наконец получили передышку от тягостной жары. Для дачников из Сильвер Айлет, сбежавших от городской жизни, чтобы насладиться выходными и праздниками в летних коттеджах старого шахтерского поселка, это означало конец сезона. Оставалось время для последнего приключения, еще одной захватывающей поездки на лодке по холодным зеленым водам озера, еще одной игры в прятки в лесу и возможности полежать на теплом черном пляже, пока над головой чайки борются с ветром. Дачники рассыпались по берегу Порфири, неся шерстяные покрывала, чтобы постелить их на землю, и корзины, ломившиеся от сэндвичей и картофельного салата.

Чарли уже уехал обратно в Порт-Артур, так что мы с Эмили вдвоем встречали лодки, когда они заплывали в лодочную гавань, ловили веревки и привязывали их к специальным креплениям на покосившемся деревянном доке. Взрослые принялись разжигать костры на берегу, чтобы сварить кофе, а дети разбрелись по лесу и по короткому пути добрались до восточного берега острова. В нашей компании было двое мальчишек, которых я раньше не видела, Эверетт и его брат Джейк, кузены Арни Ричардсона, приехавшие в гости из Торонто. Мы не были с ними знакомы и, в отличие от остальных, которые много раз приезжали на остров за эти годы, их не знала и Эмили, а они не знали ее. Эмили не смотрела на них, впрочем, она ни на кого не смотрела. Она шла за нами на некотором расстоянии, вроде бы будучи членом группы и в то же время им не являясь. Хитклифф скрылась под покровом леса, заслышав шум оживленной компании. Мы сидели на пляже, роясь в песке и черной гальке в поисках осколков стекла, отполированных волнами и лежащих в песке, словно сверкающие драгоценности, ожидая, чтобы их обнаружили и вытащили из их временного пристанища.

— Что не так с твоей сестрой? — спросил мальчик по имени Эверетт.

Он поднял и запустил по воде плоский камешек, который пропрыгал по поверхности шесть… семь… восемь раз, а затем, довольный собой, повернулся и посмотрел на меня так, будто это его достижение должно было меня восхитить. Эмили сидела в стороне, глядя на волны, остров Дредноут и корабль за ним, плывущий к середине озера.

— С ней все так. Она просто стеснительная, — ответила я.

Объяснять подробнее мне не хотелось. Это все, что ему нужно было знать. Я тоже подняла камешек и одним движением запястья запустила его по воде, он подпрыгнул восемь… девять… десять раз. Наверное, не стоило этого делать.

Эверетт отвернулся от меня и объявил нашей компании, что ему скучно.

— Это дурацкое место.

Арни был на острове много раз. Он знал все секреты острова и понимал, чем заинтриговать городского мальчика.

— Ну, попробуй сходить на кладбище, — предложил он.

Эверетт взял еще один камешек и бросил его. Он не подпрыгнул ни разу.

— Я постоянно хожу через кладбища. В Торонто кладбища повсюду.

— Да, но это индейское кладбище, так ведь, Элизабет? — Арни посмотрел на меня, его глаза заговорщически сверкнули. — Предки ее матери знали об этом месте испокон веков. Оно населено призраками. Это старое кладбище, старее даже Сильвер Айлет, оно здесь с тех времен, когда сюда еще не прибыли белые люди. Там хоронили только великих воинов. Говорят, это священное место, проход между миром живых, — он сделал паузу, а после продолжил, понизив голос так, что всем пришлось наклониться к нему, чтобы услышать его слова, — и миром мертвых.

Я впервые слышала эту легенду, но не осмелилась опровергнуть рассказ Арни. Не могу сказать, что мы с почтением относились к нашим индейским корням, я очень мало знала о маминой семье.

Воображение подростков было плодородной почвой, и Арни продолжил сеять в нее семена истории.

— Воины витают между двумя мирами. На их лицах и телах боевая раскраска — красные, желтые и черные полосы. Они носят медвежьи шкуры, с которых все еще капает кровь, стекающая по их плечам, как живая накидка, и гигантские головные уборы из перьев мистических черных воронов, потусторонних духов. Их крики, жуткие кровожадные крики, раздаются в ночи, как предупреждение для живых и боевой клич для мертвых. — Арни замолчал, наше пристальное внимание вдохновляло его. — Они ждут, чтобы отправить недавно умерших в потусторонний мир на каноэ из бересты, призрачных каноэ… Если пойти туда в полнолуние, можно сквозь деревья увидеть призраков. — Он снова начал говорить тише и посмотрел через плечо. Мы все сделали то же, полагаю, чтобы проверить, не промелькнула ли там медвежья шкура или воронье крыло. — Но если призраки тебя заметят, — Арни снова сделал паузу, поочередно посмотрев на каждого из нас, — они тебя схватят и потащат за собой в иной мир. И ты никогда, ни за что… не сможешь сбежать.

Мы с Эмили водили туда Милли, чтобы показать ей место, где между деревьями густо росли высокие цветы заманихи. Иногда мать посылала нас туда копать корни этого растения. Мне этот уголок казался тихим, спокойным и благоговейным. Я никогда не думала о нем как о месте, населенном привидениями. Я вообще не задумывалась о своих предках. Мы не зацикливались на нашем наследии и считали предрассудками рассуждения, будто бы что-то передается с кровью матери.

До этого дня.

— Это и ребенок может сделать, — заявил Эверетт.

Это все, что было нужно для того, чтобы вызов был принят. Приключение должно было начаться в сумерках, после ужина, как только свет начнет покидать озеро, но до того, как лодки при лунном свете отплывут обратно в Сильвер Айлет. Каждый по очереди пройдет через кладбище, рискуя быть замеченным привидениями воинов и тем самым обречь себя на неизбежные страдания, вечно скитаясь в стране мертвых, будучи живым.

Когда солнце опустилось к горизонту, мы украдкой ушли от потрескивающего костра и разговоров взрослых. Наш путь освещала луна, и очень кстати — это создавало нужную атмосферу. Эмили с нами не пошла. Она тихо исчезла незадолго до этого. Это было в ее духе.

Мы все храбрились — девочки хихикали, а мальчики вели дерзкие разговоры. Не было троп, ведущих на кладбище. Мы пробирались между деревьями и сквозь заросли кустов, и наконец пришли на место и остановились. Мне уже начинала не нравиться эта затея. И не мне одной. Хихиканье прекратилось. Мальчики тоже замолчали. И тогда Эверетт сделал шаг.

— Вы куча чертовых трусов, — заявил он и пошел вперед, петляя между деревьями. — Увидимся на той стороне.

Вскоре его не стало видно за кустами.

У лисицы очень запоминающийся зов. Это нечто среднее между плачем ребенка, лаяньем и криком. Это вполне могли быть звуки, издаваемые индейским воином, встающим из могилы, чтобы схватить детей и унести их в землю проклятых. Я сразу поняла, что это Хитклифф, но все равно у меня волосы на голове зашевелились и мурашки пробежали по спине. Мы все будто окаменели, даже не дышали несколько секунд. Темнота полностью поглотила Эверетта.

— Это призрак? — дрожа, прошептал Джек.

Ему никто не ответил.

— Может, нам пойти за Эвереттом? — Это был Арни.

Хотя в рассказанной им истории не было ни слова правды, он все равно стоял так же неподвижно, как и все мы, вглядываясь в темноту, туда, где находилось древнее место упокоения людей, которые ходили по этой земле и плавали по великому озеру за сотни лет до этой ночи, когда голос Хитклифф разорвал воздух.

Я сначала увидела Эмили, а после услышала Эверетта. Она шла между деревьями, ее белое платье будто светилось в сиянии луны, черные волосы спадали на плечи. Она шла на голос Хитклифф, и, прежде чем я успела окликнуть ее, Эверетт начал вопить. Его крик был исполнен ужаса, и я поняла, что он тоже ее увидел, но его воображение было затуманено историями о мертвых индейцах и обмануто игрой света и тени. Он в панике бежал по лесу, спотыкаясь и падая в темноте.

Арни крикнул ему:

— Эверетт, сюда! Мы здесь!

— О господи! Боже мой! — раздался его отчаянный крик. — Помогите! Кто-нибудь, помогите мне!

Я окликнула Эмили и пошла к ней, осторожно перебираясь через упавшие стволы и стараясь обходить заросли заманихи. Она продолжила идти на крики Хитклифф, даже не повернувшись ко мне. В свете луны было видно, как Эверетт мчится прочь от нее, то и дело оглядываясь, как он споткнулся и упал, приземлившись в колючую заманиху, от хватки которой теперь пытался освободиться. Он отвлекся от приближавшегося к нему призрака, лишь когда шипы впились в его плоть. Эмили наклонилась, поджала губы и защелкала языком, подзывая лису. Хитклифф, выйдя из тени, проскользнула мимо мальчика к ней. Эмили повернулась и посмотрела на Эверетта. Я никогда раньше не видела у нее такого пронзительного взгляда.

Арни и остальные подошли к Эверетту, помогли ему встать. Его лицо было исцарапано, крошечные волдыри покрывали его руки там, где их укололи стебли заманихи. Его брюки были испачканы и мокрые спереди. Он стряхнул поддерживающие его руки, вытер лицо тыльной стороной кисти и развернулся, собираясь уйти. Мне хотелось, чтобы он ушел, чтобы остальные просто последовали за ним, но, сделав пару шагов, он остановился и, повернувшись, посмотрел на Эмили и свернувшуюся у ее ног лису.

— Ты, чертова индейская ведьма, — произнес он хриплым голосом, почти шепотом. — Ты мне за это ответишь!

И он этого добился. Ох, как добился.

 

33

Элизабет

С приближением зимы дни стали еще короче. После празднования Дня труда дачники больше не приезжали на остров, а вот Хитклифф часто приходила. Мы с Эмили прятали кусочки оленины или свиной шкуры в юбках и относили их на большой плоский камень рядом с дровяным сараем. Она стала совсем взрослой, у нее был густой мех и пышный хвост, и наши простенькие подношения стали ненужным, но приятным дополнением к ее рациону из мышей и птиц. Папа не обращал на нее внимания ради Эмили, и за это я любила его еще больше. Даже мать начала откладывать объедки в старый щербатый горшок и давала его Эмили, чтобы та вынесла его на улицу после ужина. Не было больше кур, соблазняющих лису, — они перестали нести яйца и, одна за одной, очутились в кастрюле с супом. Но я знала, что надо будет опасаться за ее участь, когда весной курятник снова оживет.

Пока мне не стоило волноваться.

Я всегда буду помнить ту зиму по двум причинам. Одна из них — крушение «Хартнелла» в ноябре. Другой причиной была гибель Хитклифф.

Это Хитклифф предупредила нас о катастрофе, разыгравшейся в ледяных, вздымаемых ветром водах судоходного канала между остовами Ройал и Порфири.

Я уже спала на кровати, которую делили мы с Эмили. Едва различимый ритмичный гул включенного маяка служил фоном для сердитых разговоров ветра и волн — ранний зимний шторм прокатывался по озеру. Я внезапно проснулась. Что-то меня встревожило, и это проникло в мой сон. Я осмотрелась, тени в темной комнате постепенно обретали форму и содержание. И тогда я услышала вой лисицы.

Я инстинктивно потянулась к Эмили, но моя рука скользнула по пустой постели, еще не полностью остывшей.

Хитклифф снова завыла, и я поняла, что Эмили пошла к ней.

Мама и папа спали. То, что они спали одновременно, было редкостью, тем более в такую ненастную погоду. Как правило, они сменяли друг друга ночью, по очереди проверяя, светит ли маяк, следили за уровнем топлива, измеряли скорость ветра и фиксировали все это в журнале. Могу только предположить, что их обоих одолела усталость. Но свет мигал, все было в порядке. Я натянула сапоги и надела куртку, шум бури заглушил звук ударившейся о стену из-за ветра двери. Я с усилием закрыла ее за собой и посмотрела на широкие полосы света, переливающиеся на темной воде. Луч высвечивал танцующие на ветру снежинки, создавая вокруг острова мерцающий занавес.

Земля покрылась слоем мокрого снега. Этого было достаточно, чтобы подсветить темноту, и я могла различить дорожку, ведущую вниз, к мысу. Камни были грубыми, черными и пористыми, и мне приходилось тщательно выбирать путь. Ветер все сильнее разжигал шторм на озере, и волны эффектно разбивались о берег, превращаясь в холодный ливень, смешивающийся с падающим снегом.

Эмили стояла на выступе мыса, смотря вдаль через вздымающееся черное море. Хитклифф, которая была вне досягаемости волн, меряла шагами скальный гребень над пляжем. Она прижала уши и время от времени останавливалась, чтобы воем донести свое предупреждение.

Я уже устала от скитаний сестры, ее замкнутости, из-за которых мне приходилось гоняться за ней в ночи, как сейчас, рискуя здоровьем и целостью конечностей, чтобы притащить ее обратно в тепло нашего дома и убежище нашей кровати. Насколько я помню, в тот раз я впервые разозлилась на Эмили.

— Эмили!

Мой голос, подхваченный ветром, утонул в висевшем в небе мокром снеге, гонимом бурей.

— Эмили!

Она, услышав мой оклик, посмотрела на меня, а потом снова повернулась к озеру и, подняв руку, указала в темноту. Лучи света растерянно скользили по стене тьмы, испещренной белыми пятнышками, и я мельком увидела опасно накренившуюся лодку, которую относило волнами к черным вулканическим камням мыса Порфири. Двигатель молчал, команда, должно быть, пыталась справиться с управлением, если еще не покинула судно.

Я оставила Эмили, белый силуэт на фоне черной скалы под маяком. Всего за пару минут я добежала до дома и разбудила папу. Он вышел на озеро на «Душистом горошке», чей маленький навесной мотор с ревом ожил, когда папа вклинился в вырастающую перед ним гору воды. Мать развела огонь и начала кипятить воду в кастрюлях.

Ожидание было бесконечным. Эмили отказывалась идти домой, так что я присоединилась к ней на мысе, где мы стояли, завернутые в шерстяные пледы, и наблюдали за разворачивающейся драмой, театрально подсвечиваемой маяком. «Хартнелл» был грузовым судном и, вероятно, совершал свой последний в сезоне рейс из Дулута, и я могу только догадываться, почему он так отклонился от курса. Возможно, капитан искал спасения от жуткого ветра и бешеных волн классического ноябрьского шторма, надеясь обогнуть остров Ройал и укрыться в бухте Маккарго? Может быть. В таком случае наверняка что-то пошло не так, к ужасу команды судна, и бесстрастный глаз маяка показал, что теперь оно, швыряемое ветром и волнами, нашло пристанище на мелководье у косы Порфири и основательно село на мель, а его металлический корпус деформировался.

Я слышала крики в темноте и звук лодочного мотора. Эмили и я с фонариками в руках встретили «Душистый горошек» на берегу. В нашу маленькую лодку набилось пятеро мужчин, мокрых и дрожащих, с бледными лицами от шока и страха и черными кругами под глазами.

— Отведи их к матери. Отогрейте их.

Папа по-прежнему стоял на корме «Душистого горошка»; волны поднимали лодку и швыряли вниз, и было видно, что он вымок до нитки.

— Где-то там еще трое, в том числе и женщина.

У меня сжалось сердце. Жена, а иногда и дети капитана или владельца судна, довольно часто путешествовали вместе с ним. Я перестала видеть папу задолго до того, как рев бури заглушил звук мотора. Мать помогла мужчинам снять мокрую одежду, завернула их в шерстяные одеяла и напоила крепким горячим кофе. Они сидели молча — явно еще не пришли в себя после пережитого, их зубы продолжали стучать еще долго после того, как горячий напиток был выпит и их кожа порозовела.

Разобравшись с мужчинами, мать переключила свое внимание на нас с Эмили. Мы переоделись в сухую одежду и сидели, вытянув руки к печи. Эмили все еще дрожала. Мать обхватила лицо Эмили руками, ее большой палец задержался на бледной щеке, пока Эмили не подняла на нее взгляд своих серых глаз, и они несколько мгновений смотрели друг другу в глаза. Затем мать села и стала расчесывать Эмили волосы, пока они не начали сверкать, как перья ворона.

История разворачивалась перед нами, мужчины, которые снова обрели голоса, собирали ее по кусочкам. У «Хартнелла» отказали двигатели за две мили до острова Пассаж, произошло это около десяти часов вечера. Чудовищные волны, обрушиваясь на палубу, сорвали крышки люков и затопили машинное отделение. На судне была бизань-мачта, и они подняли парус, изменив курс, чтобы проскочить за остров Ройал, где могли бы переждать шторм, а после этого отправиться в Порт-Артур на ремонт. Но волны стали слишком большими, и около полуночи они потеряли управление и могли полагаться только на милость ветра, который понес их прямо на скалы у острова Дредноут. Они спустили спасательную шлюпку и готовились покидать корабль. Первый помощник был в шлюпке, помогая жене капитана спуститься. Как только она это сделала, их накрыла огромная волна, оторвав шлюпку от корабля и отправив трех ее пассажиров в темные воды Верхнего.

Я достаточно хорошо знала озеро, чтобы предугадать их судьбу. Верхнее не было склонно отпускать тех, кто оказывался в его ледяных объятиях. По лицам кутающихся в одеяла мужчин, волею судьбы оказавшихся в нашем скромном жилище, было видно, что они тоже об этом знали.

Казалось, папы не было уже несколько часов. Ветер продолжал завывать, лишь слегка стихнув с восходом солнца, чей рассеянный свет тщетно пытался пробиться и согреть покрытый снегом остров. Папа появился на пороге ранним утром и молча покачал головой.

Мужчины жили у нас три дня. Папе удалось передать сообщение береговой охране, и за ними приплыл «Джеймс Уэйлен». Вскоре после этого прибыло спасательное судно, стащившее «Хартнелл» со скал и отбуксировавшее его на верфи в Порт-Артуре.

Эмили провела эти три дня, прогуливаясь по краю озера. К берегу прибивало то, что осталось от груза «Хартнелла»: деревянные ящики, баночки, буи и куски разорванной ткани. Хитклифф все время была неподалеку, сопровождая Эмили как верный спутник от рассвета до заката, пока она осуществляла свое паломничество, иногда останавливаясь, чтобы перевернуть плавающий обломок в поисках чего-то. Я не понимала ее одержимости, но я многого не понимала в Эмили.

Мы нашли ее на четвертый день сидящей рядом с телом женщины.

Папа остановился, увидев их, — маленькую и хрупкую Эмили, присевшую рядом с мертвой женщиной, и позвал меня. Эмили сняла свой шерстяной шарф и укрыла им тело. Один его конец лежал в воде и двигался вместе с волнами, словно живой, и все, о чем я могла думать, все, о чем мы с отцом могли думать, — это как увести Эмили от этого холодного, раздутого тела.

— Убери ее отсюда, Лиззи. Отведи ее домой, черт возьми!

Я сделала, как было сказано, но до этого отметила, что все это очень странно. Женщину вынесло на берег в восточной части острова; она лежала на пляже довольно далеко от воды, куда ее не могло выбросить озеро. Ее не должно было вынести на берег с этой стороны, учитывая направление ветра, дующего уже несколько дней. А Эмили, милая маленькая Эмили, не могла перенести и даже притащить труп туда, где он лежал. Я поняла, что кто-то перенес тело. Кто-то положил тело туда, где его наверняка бы нашли. Кто-то, кто понимал ветер и волны. Кто-то, кто знал о том, что дочь смотрителя маяка блуждает по берегу в поисках чего-то. Кто-то, кто смог скрыть свое присутствие от всех нас. Кроме Эмили.

И я знала, кто это был.

Пока мы с Эмили шли к дому, я смотрела по сторонам, вглядывалась в деревья, надеясь заметить его темную бороду и куртку из оленьей шкуры. Может, он и сейчас наблюдал за нами?

Я вздрогнула и притянула Эмили к себе.

 

34

Морган

Вокруг меня на кровати разложены дневники, подтверждающие то, о чем говорит Элизабет. Ее воспоминания отзываются эхом на этих страницах.

— Это был Грейсон, так ведь? — Некоторые части головоломки начинают складываться. — Пропавший помощник смотрителя маяка.

— Да, — отвечает она. — Тогда я еще не знала об этом. В то время я думала, что он… не помню, кем я его тогда считала.

— Что случилось с Хитклифф?

— Ах да! Она перестала приходить в феврале. Я предполагала, что она переправилась по льду на другой остров в поисках самца. Эмили не выглядела обеспокоенной. Такова природа, думала я, и, хотя мы обе с удовольствием проводили время с лисой, она все еще оставалась диким животным. Однако это, к сожалению, было не так.

В ту зиму я ездила с отцом в город. Мы выехали в Порт-Артур на собачьих упряжках из Сильвер Айлет, наш путь лежал через замерзший Тандер-Бей. Нависающий гигант дремал под снежным одеялом. Это была захватывающая поездка. В городе мы зашли в «Сивчукс Брокередж», магазин на Камберлэнд-стрит, где было все необходимое для нужд охотников, меняющих там шкуры на ловушки, инструменты и патроны. Когда мы были там, в магазин зашел мужчина, держа в руках свернутые шкуры. Он стоял в тени, пока продавец обслуживал папу. На нем была куртка из оленьей шкуры и меховая шапка, он стоял ко мне спиной. Мне показалось, что я его знаю, но не могла сообразить откуда. Он почувствовал мой взгляд и, повернувшись, посмотрел на меня. Его лицо было обезображено шрамами, которые частично прикрывала черная борода. Я подошла ближе к папе. Я видела его раньше. Всего однажды, но я видела его — он прятался среди деревьев в холодный зимний день, как одинокий волк, изгнанный из стаи.

Верхней в его куче шкур была лисья, с более темным, чем обычно, мехом, и очень густым. Моя рука потянулась, чтобы прикоснуться к ней. У меня не было сомнений в том, что это Хитклифф. Возможно, она случайно забрела в ловушку, установленную для рыси или куницы, не чувствуя опасности из-за своей прирученности. Возможно. Мужчина, встретившись со мной взглядом, отвернулся и как бы растворился в тени. Я видела, что ему стыдно и что он расстроен. Никогда не забуду загнанного взгляда этих темных глаз. Я так и не рассказала об этом Эмили.

Я несколько минут молчу. Видно, что она погрузилась в размышления. Она не только вспоминает, но и складывает детали пазла.

— Но вы же не это в них хотите найти — узнать, кто этот человек? И не поэтому ваш брат отправился на Порфири на паруснике, чтобы забрать дневники?

— Нет. Чарли не знал о нем. Никто не знал, кроме меня и Эмили. И, конечно же, твоего дедушки.

— Ну да, но какое все это имеет отношение к моему дедушке?

Хотя рассказ мисс Ливингстон и казался мне увлекательным, он не имел отношения к мужчине, из-за чьей скрипки и коллекции рисунков Эмили все это началось. Он не имел ни малейшего отношения ко мне.

— Все это, Морган, совсем непросто, — сказала мисс Ливингстон, все еще сидя в своем кресле. — Твой дедушка сыграл небольшую, но важную роль в этой драме гораздо позже.

У меня пересохло во рту. Жуткое похмелье продолжает давать себя знать, и я чувствую, как виски подступает к горлу. Я понятия не имею, который сейчас час. В комнате становится светлее, значит, солнце уже встало. Дверь закрыта неплотно, и из коридора доносится шум; рутинная жизнь продолжается, слышен звук шаркающих шагов, закрывающихся дверей, голоса; где-то вдалеке Марти что-то насвистывает. Я чувствую запах кофе и готовящейся еды. Мои мысли переносятся к Лори, я размышляю, заметила ли она к этому времени, что меня нет в моей постели.

— Мне нужно позвонить, чтобы сообщить, где я.

— Им уже позвонили, — говорит она, а потом добавляет: — Несколько часов назад.

На мгновение я испытываю чувство вины.

Я встаю и наливаю себе воды в стакан. Старушка это не комментирует. Я вижу, что она ждет, следит за моими движениями и знает, что я делаю. Кажется, она чувствует, что мне не терпится услышать продолжение ее истории, больше узнать о моем дедушке и о том, откуда он знал Эмили. Я откидываю черные волосы с лица и, перебросив их через плечо, заплетаю в толстую косу. Вернувшись к кровати, я перелистываю разбросанные дневники. Потом по порядку складываю их в стопку: за более ранний период, которые я уже прочла, — вниз, а более поздние — наверх. Остался всего один дневник.

— Где остальные записи вашего отца? — спрашиваю я. — Тут только до 1943 года. Что случилось с остальными?

— Их нет, — отвечает она, сложив руки на коленях. — Их не могло быть. Если бы они были, то твой дедушка не стал бы частью этой истории. Он бы не приехал на остров. Он бы не встретил Эмили. Он бы не убил Грейсона, мужчину, которого я называла одиноким волком. — Она останавливается на мгновение, а потом добавляет: — В нем бы не было нужды.

Я снова забираюсь на кровать и, накинув плед на плечи, листаю страницы последнего дневника.

— Почему?

 

35

Элизабет

Питер и Майлис поженились в июне 1939 года. У них была скромная свадьба, простая церемония проходила в лютеранской церкви Святого Иммануила на Перл-стрит. Папа надел костюм и галстук. Он весь день дергал этот галстук и снял его, как только пастор с женой покинули церковный зал, где принимали гостей. Мама и миссис Ниеми приготовили бутерброды, пироги с жареной рыбой и клубничные пирожные для оставшихся после утренней церемонии. Майлис была очень красивой, в руках она держала букет сирени, перевязанный голубой лентой.

Мы не могли позволить себе новые платья, но мать позаботилась о том, чтобы мы были чистыми, а наша одежда — починена и выглажена. В то утро она уложила нам волосы вокруг головы, так что мы выглядели как принцессы. На ней было фиолетовое платье, и, видя ее без фартука, я смогла представить, какой она была, когда они с папой поженились. Мать велела мне следить за Эмили, чтобы она, не дай бог, не вызвала переполоха и не ушла бродить по улицам города. Ей не нужно было напоминать мне об этом.

Питер был в форме. Не имея денег на медицинское образование, он пошел в армию и только что закончил обучение. Учитывая, что я была совсем юной девушкой — мне было четырнадцать лет, — начитавшейся романов Джейн Остин, свадьба казалась мне очень романтичной. Но, подозреваю, мама не разделяла этого чувства. Она гордилась своим сыном, очень гордилась, однако же отдавала его Майлис и армии. Помню, как она поправляла ему галстук перед фотографированием, ее рука задержалась на лацкане, пока она смотрела в его темные глаза, и я не знала, печальна она или счастлива. Могу сказать, что Питер никогда не выглядел счастливее. Он наклонился и поцеловал ее в макушку, а затем умчался, чтобы сфотографироваться с Майлис на ступеньках церкви. Это был момент нежности, такой редкий и пронзительный, что он навсегда остался в моей памяти.

Питер и Майлис переехали в Виннипег, где мой брат служил в батальоне Виннипегских гренадеров. В сентябре того года Канада вступила в войну, и к маю следующего года подразделение Питера направили на Ямайку для службы в гарнизоне, а Майлис вернулась в маленький голубой дом на Хилл-стрит.

Чарли стал работать на судостроительном заводе в Порт-Артуре. Предприятие стояло в течение долгих, тяжелых лет экономической депрессии, но война, несущая смерть и разрушение, по иронии судьбы, вдохнула жизнь в промышленность, были заключены контракты на изготовление военных кораблей для Королевского канадского флота. Он жил в небольшой гостинице в городке Керрент-Ривер и приезжал на остров всего пару раз в то лето.

У всех были мысли о войне, о ней велись разговоры за обеденным столом, в доках и на улицах. Юношей вербовали, обучали и отправляли за море, с ощущением правильности, теплеющими на губах поцелуями любимых и материнской любовью, вплетенной в пряжу шерстяных носков.

Я получила письмо от Милли. Она писала, что они скоро поедут в Англию, а может, уже уехали к тому времени, когда ее письмо дошло до нашего острова. Отец Альфреда был нездоров, поэтому, несмотря на пайки, ограничения и перспективу немецких бомбардировок, им показалось, что лучше оставить работу в Канаде и быть рядом с ним. Она готовилась к публикации уже написанной дипломной работы об орхидеях северного леса и спрашивала, можно ли ей использовать в качестве иллюстраций несколько эскизов Эмили, которые она забрала с собой. Она передавала всем привет, а к письму прилагались карандаши с бумагой для Эмили и книги для меня.

Питер писал нам часто, иногда за раз приходило пять или шесть писем. Мои ответы заполняли много страниц: я рассказывала о повседневных событиях на маяке, о последних творениях Эмили, о сюжете новой книги, которую я читала. Я запечатывала конверт и отправляла его с «Красной лисицей» на фронт, который, казалось, был очень и очень далеко, за огромными озерами и даже за еще большим океаном, но все же война коснулась и нас.

Питер ненадолго приезжал домой осенью 1941 года, но мы не смогли с ним увидеться. Через несколько недель он снова уплыл, и я начала проявлять больший интерес к папиным газетам, которые регулярно продолжали приходить. По вечерам мы читали их вслух. В них шла речь о политике и о войне, о выигранных и проигранных сражениях и сообщалось количество убитых и раненых.

Наступила весна 1942 года, года трех смертей.

Первой стала моя.

Сезон начался рано, к началу апреля уже были свободны ото льда судоходные пути и заработал маяк. Папа был очень доволен тем, что у него на маяке горит свет и вращаются зеркала, в то время как другие смотрители еще даже не добрались до своих станций. Грузовые суда, зимовавшие в гавани Тандер-Бэй, вышли на озеро вслед за ледоколом и с загруженными до предела трюмами отправились к шлюзным воротам в Су-Сент-Мари и Уэлленде, а папа был уже готов обеспечить их безопасность на первом этапе путешествия.

Весна была временем сбора яиц чаек, которые мы потом варили или использовали для выпечки в качестве вкусной альтернативы до тех пор, пока не начнут нестись наши куры. Мы с Эмили отправились собирать яйца в гнездовья чаек на острове Хардскрэббл. Сестра впервые поверила, что моих навыков управления лодкой хватит, чтобы мы безопасно добрались туда по черной воде озера. Рано утром мы спустили «Душистый горошек» на воду и, не утруждая себя поднятием мачты, просто взяли в руки по веслу. Мы гребли вместе, преодолевая расстояние до крутой скалы на южном берегу. Вдалеке были видны залив Уолкер и Девилс Тамб, священная гора, которую мама называла Шаманиту. Я слышала, что ее уже там нет, что озеро раскрошило ее своими ледяными пальцами на камни через несколько лет после того, как мы покинули остров. За ней на горизонте виднелась «Красная лисица», и по ее положению я поняла, что она движется к заливу и, скорее всего, остановится у берегов Порфири.

Мы гребли к дамбе, которая соединяла две части острова, чтобы вытащить на нее «Душистый горошек» — подальше от волн. Я привязала носовой линь к дереву в качестве дополнительной предосторожности, поскольку ветер часто внезапно накатывал высокие волны. Мы с Эмили взяли корзины и через густые заросли пробрались к вершине скалы.

Наше появление вызвало ожидаемую реакцию. Испуганные чайки взмыли в воздух, наполнив небо разноголосым клекотом и пронзительными криками. Они кружили над нашими головами, пикируя пугающе низко, пытаясь отогнать нас от гнезд, где лежали их пестрые коричневатые яйца, открытые взглядам и уязвимые. Эмили сжалась, испугавшись их штурма, присела, прикрыв руками голову, и зажмурилась. Для нее было слишком много шума и суматохи. Мне надо было это предвидеть.

Оставив Эмили под деревьями, я продвигалась вперед, беря по одному яйцу из каждого гнезда, как меня учила мама. Она говорила, что иначе они перестанут их откладывать, так же, как и куры. Я осторожно складывала их в корзину, не обращая внимания на мелькающие перед самым лицом белые крылья и суматоху в небе надо мной, пока корзина не наполнилась. Я знала, что Эмили не наполнит свою.

— Иди в лодку! — сказала я ей и подняла корзину, лежащую возле нее на земле. — Встретимся там.

За пару минут я наполнила вторую корзину. Взяв обе, я стала осторожно спускаться к берегу.

В «Душистом горошке» Эмили не было. Лодка все еще была крепко привязана к стволу дерева, так что я поставила корзины на дно и стала ждать. Вдоль дальней части берега острова Эдуарда начали собираться клубы тумана. Он еще не превратился в белую плотную, непроницаемую стену, что было типично для озера, но я поняла, что надо как можно быстрее плыть к дому. Нужно было найти Эмили.

Я пошла вдоль берега, полагая, что она решила отойти подальше от кричащих птиц. Местами растительность спускалась до самой воды, и мне приходилось идти в обход, царапая ноги и руки о колючие ветви шиповника и малины. Обогнув северную часть острова, я увидела, что пологий берег перешел в возвышенность, на которой росло мало деревьев. Я никогда до этого не была здесь. Клочья тумана поднялись над холмом, огибая остров и спускаясь в долины и вдоль берега. Я посмотрела на наш остров. Отсюда было видно, как Порфири то скрывается в тумане, то выныривает в просветах, хотя башня маяка была хорошо видна — она возвышалась над пластами тумана, напоминающими облако. Я осмотрелась в поисках Эмили.

Вместо нее я увидела крест — простой деревянный крест, посеревший от времени. Я не сомневалась, что наткнулась на могилу. Будучи особой романтической, я была заинтригована. Чье тело лежало под холмиком, сложенным из покрытых лишайником камней? Кого так заботливо уложили здесь для вечного сна с великолепным видом на озеро Верхнее, настроение которого то и дело менялось? Туман протягивал из-за деревьев свои влажные щупальца и снова прятал их. Меня заворожила эта картина, и почему-то тянуло к кресту.

На дощечке были высечены имя и даты, но ветер, дождь, солнце и снег сделали свое дело, и мне пришлось наклониться, чтобы разобрать надпись. Я пробежала по ней пальцами. Она была короткой: «Элизабет Ливингстон, 16 мая 1925 года — 29 ноября 1926 года».

Странное чувство испытываешь, стоя у собственной могилы. Когда я вспоминаю об этом сейчас, тот момент кажется мне Диккенсовским — это когда бедный Скрудж в компании призрака смотрел в свое будущее. Я опустилась на колени возле маленького могильного холмика, под которым покоилось тело младенца, родившегося в один день со мной и Эмили и носившего мое имя. Чайки кричали. Озеро что-то шептало. Я почувствовала себя до боли одинокой.

И снова туман похлопал меня по плечу. Я не могла больше задерживаться там.

Я пообещала себе вернуться сюда, чтобы задать вопросы и требовать ответов, но события, разворачивающиеся в то время, пока я стояла на коленях перед затерянной могилой, затмили тайну моей смерти. Мне пришлось существовать в виде призрака.

Вернувшись к лодке, я увидела на берегу Эмили, которая сидела на камне, словно все время ждала меня там. Мы столкнули «Душистый горошек» на воду и поплыли вдоль берега, стараясь не упускать землю из вида, чтобы не потеряться в тумане. Мы пересекли залив Уолкер и поплыли на юг, на свет маяка. Папа включил туманный горн, и его звук отражался зловещим эхом от невидимых скал острова Хардскрэббл. Нам было слышно ссорящихся между собой чаек, которые, невидимые, пролетали над нами. Мы с Эмили продолжали грести, тишина казалась удушающей, пока ее не прерывал звук горна.

Войдя в дом, мы увидели маму, сидящую в папином кресле. У нее в руках было письмо от Майлис. Она писала, что Виннипегских гренадеров разместили в Гонконге, и в то же утро, когда была совершена атака на Перл-Харбор, Японская империя напала на британскую колонию. Ожесточенная борьба продолжалась несколько недель, прежде чем войска Содружества сдались. Питер пропал без вести, было известно, что его ранили. Он считался погибшим, но, возможно, его взяли в плен.

Мать не двигалась весь день. Она не вставала, чтобы приготовить обед, подмести пол, подкинуть дров в печь. Я вспоминала, как она смотрела на Питера в день его свадьбы, поправляя ему галстук, разглаживала рукой форму. Она им так гордилась! Интересно, понимала ли она тогда, что прощается с ним?

На ужин я сварила яйца чаек и подала их с толсто нарезанным хлебом, но ни я, ни Эмили практически ничего не ели. Когда стемнело, я выскользнула из дома, села на окутанном туманом мысе и позволила слезам литься на влажные камни. Я плакала, пока не начало болеть все тело, пока истощение не затмило гнев и ненависть, пока не пришла Эмили и не отвела меня в дом, где уложила в постель и легла рядом, прижавшись своим маленьким телом к моей спине и обхватив меня руками. И мы начали скорбеть вместе.

Папы не было дома всю ночь. Туманный горн звучал на протяжении суток, разнося над озером траурные звуки.

В ту же неделю на остров приехал Чарли. Он сообщил, что записался в армию. Мать умоляла его не делать этого. Он все еще был ребенком. Она говорила, что не может потерять еще одного сына.

Я разделяла чувства матери. Мне хотелось присоединить и свои мольбы к ее увещеваниям, убедить Чарли остаться. Но я понимала, почему он хотел — нет, должен был — идти в армию. Ему удалось договориться, что до Порт-Артура он доберется на рыболовном судне, которое заходило в залив Уолкер. Мы все стояли на краю мыса, наблюдая за тем, как оно поднималось и падало на волнах, оставляя белый пенный след, пока огибало полуостров, направляясь к подножию Спящего Великана.

Мы с Эмили стояли рядом, держась за руки.

— Он вернется. — В моем голосе звучала уверенность, которой я не чувствовала. — Вот увидишь, Эмили. Чарли вернется к нам.

Когда судно уже скрылось из виду, папа поднялся по ступенькам к лампе маяка и сидел там, не проронив ни слова.

Война и смерть могут заставить замолчать даже сильнейшего из мужчин.

 

36

Морган

Она молчит. Я знаю, что она думает о братьях. Должно быть, ей очень больно не знать, что случилось с Чарли. Странным образом она получила одинаковые сообщения о них обоих, хотя и с разрывом в десятилетия: пропавшие без вести, предположительно погибшие.

— Вы узнали, что случилось с Питером?

— То, что он погиб, подтвердили той же осенью. Он похоронен на военном кладбище в Гонконге. Его военный жетон отправили Майлис вместе с письмом от командира подразделения Питера. Он выражал глубочайшее сочувствие от Министерства национальной обороны и благодарность за жертву, принесенную Питером ради своей страны и свободы.

— Но Чарли вернулся.

Я сказала глупость. Я знаю, что он вернулся; он и является причиной, по которой мы сидим здесь с этими старыми дневниками. Он вернулся, но теперь снова пропал.

— Да, как тебе известно, Чарли вернулся много лет спустя. Но это был не тот Чарли, который уходил на войну. Не тот Чарли, который брал нас плавать на «Душистом горошке» или с удовольствием читал Эмили сказки, хотя было трудно понять, слушает ли она вообще. Тот Чарли умер где-то за океаном, с оружием в руках и сердцем, преисполненным ненависти и жажды мести.

— Вы сказали, что было три смерти? — Мне не очень-то хотелось задавать этот вопрос.

— Да. Была еще одна.

 

37

Элизабет

Это произошло перед открытием судоходного сезона, в конце марта следующего года. Озеро возле маяка Порфири стало свободным ото льда после того, как несколько дней дул теплый южный ветер. Нашему радио удалось поймать сигнал из Мичигана, и мы собрались вокруг него, чтобы послушать концерт из Карнеги-Холл и очередную серию «Фиббера Макги и Молли». В печи горел огонь, и мы совсем ненадолго, экономя драгоценную энергию батареи, подключились к внешнему миру. Мы слушали и смеялись. Передавали новости, а после них прогноз погоды. Папа никогда особо не верил прогнозам. Он сам намного лучше предсказывал погоду после многих лет наблюдений за небом, волнами и направлением ветра. На стене рядом с картой озера висел барометр, и папа каждый день записывал в журнал показатели давления, даже зимой. Он знал, что надвигается шторм, и ему не нужно было слышать объявление по радио, чтобы знать, что эта буря будет мощной и жестокой.

Ночью небо затянуло тучами. Темные тучи, которые обычно висели над свободной ото льда поверхностью посередине озера, начинали сгущаться, усилились порывы ветра, от которых стучали ставни и скрипели деревья. Готовясь пережидать бурю, мы наполнили ящик дровами и залили керосин в лампы, принесли в ведрах снег, чтобы растапливать и получать из него воду. Ветер все время усиливался, вздымая горы воды, которые катились и, падая и разбиваясь о скалистый мыс, вызывали устрашающий ливень из брызг, достающих до башни маяка и нашего маленького дома под ней.

Шторм бушевал в течение многих дней, поливая маяк водой, которая замерзала слой за слоем, как глазурь на свадебном торте, и превращалась в огромные сосульки, свисающие с решетчатой площадки маяка и крыши. Наша печь с трудом справлялась с обогревом, моля о воздухе, — вода замерзала, покрывая панцирем дымовую трубу, поэтому тяги практически не было. Мы кутались возле дымящей печи в темной комнате, а ветер завывал, волны сталкивались с непокорной землей и бросались на наш дом. В конце концов у папы не осталось выбора: озеро погребло нас в нашем же доме. Он освободил с помощью топора одно из окон от ледяной хватки, прорубившись во внешний мир через стекло и ледяной саркофаг. К тому времени буря начала угасать, небо очистилось от туч, и теперь наш покрытый льдом остров казался чем-то неземным, он будто перенесся сюда из волшебной страны ведьм и волшебников.

Папа залез на крышу с топором в руке, чтобы освободить дымоход. Мама наблюдала за ним, стоя внизу. Все эти годы он одерживал верх над озером, находя путь в слепящем тумане, определяя безопасный проход между подводными скалами и мелями, противостоял ветру и волнам, но в конце концов озеро само вышло на берег и забрало смотрителя маяка. Он поскользнулся на покрывающем наш дом льду и умер мгновенно, рухнув на обледеневшую землю.

Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Мы с Эмили застыли у разбитого окна, мир снаружи был покрыт белым льдом, чайки описывали круги в кобальтовом небе, сияло солнце, а внизу лежал папа, скрюченный, искореженный, поломанный, и по льду растекалось пятно красного цвета.

* * *

Рассказ меня не утомляет. Мне кажется, что, говоря об этом, я становлюсь сильнее. Слова выливаются из меня и складываются в историю, из-за которой мы обе сейчас, здесь, в этой комнате. Эти слова ждали своего часа. Делясь этим, я будто освобождаюсь от тяжкого груза и испытываю облегчение. Какая же странная из нас выходит пара заговорщиков, из меня и этой девушки!

— Что же вы делали? — спрашивает она, прерывая затянувшуюся паузу.

— Единственное, что могли, — отвечаю я. — Мы выживали.

* * *

Земля была настолько твердой, что о каком-либо погребении не могло быть и речи. Мать затащила папино тело в комнату, где хранился запас топлива, и мы накрыли его шерстяным одеялом. В течение многих дней мы по кусочку раскалывали нашу гробницу, нам помогало весеннее солнце. В конце концов дверь открылась и солнце пробралось внутрь сквозь окна. Мы полировали огромную линзу маяка и наполняли резервуар керосином. Смазывали механизм, меняли потрескавшиеся ремни и ждали прибытия «Джеймса Уэйлена». Когда судно пришло, мать завернула папино тело в один из разорванных парусов «Душистого горошка». Они забрали его и похоронили на кладбище в Порт-Артуре. Мы не поехали туда. Мы не видели, как папины останки предали земле. Нужно было следить за маяком. Я бы похоронила его на острове Хардскрэббл, рядом с могилой Элизабет. Я бы оставила его поближе к нам, ближе к острову и озеру, которое он так любил. Но мать не думала о таких вещах.

Люди по-разному справляются с утратой близких. Я не видела, чтобы мама скорбела, по крайней мере, в общепринятом смысле. Не думаю, что она могла бы это позволить, будучи нетерпимой к безделью и не допускавшей жалости к себе. Возможно, для нее было слишком тяжело пережить папину смерть вскоре после гибели Питера. Пытаясь заботиться о своей семье, вернуть видимость нормальной жизни и справиться с суровой реальностью, с которой мы столкнулись, она перепутала жесткость с силой. В то время как мы были нужны друг другу больше, чем когда-либо, она становилась все более отрешенной и прагматичной. И я больше, чем когда-либо, скучала по папе с его мягким характером и нежностью.

Я скорбела наедине с собой. Когда у меня появлялась возможность, я забиралась на чердак, подальше от ее глаз, и сидела среди папиных газет, листая их, пока пальцы не чернели от краски, позволяя слезам вылиться наружу. Мать начинала терять терпение по отношению к Эмили с ее странностями. Ее слова «Ты должен был позволить ей умереть. Эмили никогда не будет нормальной» нависали надо мной. Отец всегда старался защитить Эмили, убедить свою жену принять мою сестру такой, какой она была. Он не понимал ее, как я, но любил. А теперь его не было. Я была нужна Эмили больше, чем когда-либо.

Шел 1943 год. Канада все еще активно участвовала в войне. Молодые работоспособные мужчины сражались в окопах Европы. И хотя эта война разрушила мою семью, тогда она служила нашим нуждам. Мать много лет числилась помощником смотрителя, сначала в Департаменте морского и рыбного хозяйства, а потом в недавно созданном Департаменте транспорта, и, учитывая, что было не так много мужчин, которые могли занять должность смотрителя, она стала исполнять эту роль по умолчанию. Ее это вполне устраивало. В ее представлении эстафета должна была перейти от отца к сыну. Она сказала, что мы будем делать это для Чарли. Будем включать свет на маяке, носить топливо и красить здания, пока он не вернется домой, снова сойдет на берег острова и возьмет на себя предназначающуюся ему роль смотрителя маяка в маячном городке Порфири.

Так что должность помощника смотрителя стала вакантной. Мне было восемнадцать, я была недостаточно взрослой, но все равно подала заявку. Я рассказала о своем опыте человека, выросшего на Порфири, о знании озера, о том, что хорошо понимаю устройство большой линзы Френеля. Я упомянула о своем опыте работы с диафоном и приукрасила свои способности моряка. Я так и не получила ответа от Департамента транспорта. Позже выяснилось, что там решили отдать эту должность ветерану войны, молодому человеку, и он подошел лишь потому, что Канада была у него в долгу за время службы и немецкую пулю, застрявшую у него в бедре.

Раньше мы не нуждались в жилье для помощника, но было бы недопустимым делить с ним наш дом под маяком. Департамент должен был предоставить ему жилье, и до приезда нового помощника было расчищено пространство за главным зданием и построен простой двухкомнатный дом.

Твой дедушка ступил на остров Порфири в начале июня, и мы с Эмили пошли его встречать.

Он, прихрамывая, спустился по трапу с «Джеймса Уэйлена» со скрипкой под мышкой. Он выглядел бледным и слабым, его губы еще имели зеленоватый оттенок от укачивания, которое мучило его на пути от Порт-Артура. На нем были серые фланелевые брюки, белая рубашка с галстуком, все еще плотно охватывающим его шею, и фетровая шляпа. И у него была трость. Он всем своим весом налегал на нее, преодолевая участок каменистого побережья по направлению к месту, куда выгрузили его вещи.

— Ну, привет. Вы, должно быть, Элизабет и Эмили, — произнес он с едва заметным шотландским акцентом, повесив трость на левую руку, чтобы освободить правую для рукопожатия. — Дэвид Флетчер. Рад знакомству.

Я посмотрела на эту трость, а потом на его изможденное лицо и темные встревоженные глаза. Я не увидела в нем мужчину, который сражался в ужасных битвах, которого ранили, когда вокруг него умирали друзья, и который потом продолжил бой, чтобы выжить и хоть как-то ходить, несмотря на то что в разгаре была война, чуть не забравшая его жизнь. Я увидела то, что хотела видеть: искалеченного, сломленного, уязвимого юношу. Он был вне этой стихии, неспособный соответствовать физическим требованиям, необходимым для выполнения этой работы и вести полную лишений жизнь в изоляции от мира. Вот кого департамент выбрал вместо меня. Я была оскорблена до глубины души. Меня возмущало его недавно построенное жилище, изменившее пейзаж нашего родного острова и разрушившее ту жизнь, которую папа так тщательно строил. Он был слабым. И он был незваным гостем.

Я не пожала ему руку. Не сказав ни слова, я схватила его сумки и направилась к маяку.

— Постой, позволь я сам, — запротестовал он, ковыляя сзади, пытаясь освободить меня от ноши.

Я проигнорировала его попытки, про себя насмехаясь над его неспособностью справиться даже с такой простой задачей, а он старался совладать с тростью и скрипкой, продолжая торопливо идти по неровной почве. Он повернулся к Эмили, которая шла следом за ним. Она собрала букет цветов и смотрела на них, а не под ноги или на тропу. Вспоминая об этом сейчас, я думаю, как же мы выглядели: Эмили, ведущая себя как Эмили, и я, одержимая праведным гневом и неуместной обидой, несущаяся через лес.

— Милые цветы, — сказал он. — Как они называются?

Эмили не ответила. Она даже не посмотрела на него. Но это не было ее осознанным выбором, как в моем случае.

— Ладненько. Глухие и немые, да? Тогда просто будем идти дальше. — В его голосе появился оттенок раздражения.

Я не останавливалась, чтобы что-то сказать, но я чувствовала, что начинаю краснеть с шеи до ушей. Бросив сумки перед его новым жилищем, я повернулась и посмотрела на него.

— Тут ты будешь жить, — сказала я, а потом тихо добавила, так, чтобы Эмили не слышала: — Никогда больше не смейся над ней. Никогда.

В ту ночь мы впервые услышали, как он играет на скрипке. Озеро было спокойным и что-то тихо бормотало у берега, ветви деревьев не шевелились. Мы с Эмили лежали на кровати, окно было открыто, так что весенний воздух овевал наши лица, музыка смешивалась с пением хора лягушек. Мелодия была красивой, до боли красивой. Она навевала мысли о папе, Питере и Чарли. Я была настроена не допустить, чтобы его музыка меня смягчила, чтобы она растопила обиду и гнев, поселившиеся в моей душе. Я пыталась, но каким-то образом звуки скрипки коснулись моих внутренних струн, и я позволила слезам литься. Он никогда не увидит этого. Не допущу, чтобы он узнал. Но Эмили знала. Она вытерла мне лицо рукавом рубашки, а потом взяла меня за руку и вывела под лунный свет, и мы сидели, глядя на желтый квадрат его окна, пока он не стал черным, а лягушки не подхватили припев без сопровождения.

* * *

Смотритель и помощник стоят практически рядом на иерархической лестнице. На практике первый не является начальником второго, и хотя некоторые смотрители пытаются верховодить, на Порфири такого не было. Работа делилась пополам, твой дед быстро учился и всегда был готов приступить к выполнению текущей задачи, несмотря на ограничения, накладываемые куском свинца, поселившимся в его бедре.

Мать была гораздо любезнее меня. Она все рассказала ему о работе маяка, показала, как заводить часовой механизм, как смазывать зубья шестеренок и где мы записываем показания уровней топлива и скорости ветра, а также названия кораблей, проплывавших в пределах досягаемости света маяка. Когда мистер Ниеми взял его с собой порыбачить на их лодке и вернул его на берег позеленевшим, моя мать принесла ему чай и заставила меня выполнять его работу на маяке, пока его мир не перестанет качаться вверх-вниз и он сможет смыть с одежды запах рыбьих потрохов и рвоты. Она приняла его на острове, поддерживала, несмотря на то что мы так долго пробыли в изоляции от внешнего мира, и это какое-то время сбивало меня с толку. Мы с ней справлялись с управлением маяком самостоятельно, без помощи покалеченного и ослабленного мужчины. Возможно, в нем она видела Питера, раненого в чужой стране, умершего под незнакомыми звездами. Но ведь она говорила, что остров — не место для слабых! Я знала, что при этом она подразумевала Эмили, и это приводило меня в ярость. В ее планах относительно Чарли дочери не присутствовали, тем более дочь, чьи карандашные рисунки шмелей и ярутки полевой мало способствовали поддержанию работы маяка и туманного горна, а также появлению еды на столе. И тогда я засомневалась в том, что она передала мою заявку в Департамент транспорта через команду «Красной лисицы».

Я, однако, ясно дала понять Дэвиду, что ему не рады в нашем доме, за нашим столом, сидящему в папином кресле с трубкой в руке, слушая новости по радио, которое принимало сигнал из Мичигана, долетавший до нас через просторы озера. Он не папа. Он не Питер. И он не Чарли. Я не поддавалась его мальчишеской улыбке и игривым попыткам разговорить меня. Наши отношения ограничивались совместной работой на маяке.

Он научился управлять «Душистым горошком», предпочитая использовать навесной мотор вместо парусов или весел, и с каждым разом заплывал все дальше. Иногда, возвращаясь с форелью или куропаткой, он стучал в нашу дверь, чтобы поделиться добычей, и уходил, не дожидаясь благодарности или приглашения поучаствовать в ее приготовлении и поедании. Мне пришлось с большой неохотой признать, что он неплохой механик. Он мог починить что угодно. В то время как я с трудом справлялась с покрытыми маслом деталями упрямого мотора, он быстро разбирал, ремонтировал и собирал все, начиная с парового двигателя, работающего на керосине, и заканчивая мотором «Джонсон» мощностью 9,9 лошадиных сил, который установили на «Душистом горошке».

С течением времени он становился все сильнее, его волосы выгорели на солнце, а лицо посвежело и загорело, в уголках глаз появились гусиные лапки от того, что он часто щурился, когда был на воде. Он не перестал хромать, но уже через несколько месяцев шел по дорожке к маяку или катил повозку с припасами из лодочной гавани, оставив трость на крыльце. Приезжавшие на остров его обожали. Он беседовал с рыбаками о ловле рыбы и тумане, о том, в каких бухтах лучше становиться на якорь, и проводил экскурсии на маяке для приехавших на пикник гостей из Сильвер Айлет. Иногда он плавал в Порт-Артур на «Красной лисице» и привозил маленькие коричневые мешочки с конфетами, которые отдавал нашей матери, хотя я уверена, что они предназначались для нас с Эмили. Она начала ждать его возвращения, и когда кеч ненадолго швартовался в гавани, забирала у него мешочки с конфетами, чтобы ему было удобнее высадиться на берег, но я никогда не доставляла ему такого удовольствия.

Мы с Эмили провели много вечеров лежа без сна, слушая его игру на скрипке. Иногда звуки неслись сильными и свирепыми волнами, преследуя друг друга, перекатываясь и падая, как огромные левиафаны, рожденные у полуострова Куино, чтобы умереть, распластавшись на черных камнях нашего вулканического берега. В другие ночи музыка лилась нежная и тихая, ноты были словно кролики, прыгающие под кустом сирени в нашем саду. Несколько раз, когда мать была занята на маяке, а лукавая луна манила, мы с Эмили, две феи в белом, танцевали в тени маяка, наши ноги двигались в ритме музыки, а ритм точно повторял движения светлячков.

Я не показывала ему, что мне что-то в нем нравится. Наше общение сводилось к необходимому минимуму: когда надо было передать последнюю метеорологическую сводку или записку с предполагаемой датой следующей поставки топлива.

Эмили, однако, было легче очаровать. Или, в отличие от меня, она видела вещи такими, как они есть. Она начала подсовывать свои рисунки ему под дверь. Изображения цветов, бабочек, и да, даже двух стрекоз, оказались на крыльце помощника смотрителя.

Однажды он подошел ко мне, когда я развешивала белье, чтобы оно высохло на свежем августовском ветру. В одной руке у него был рисунок, детально сделанное карандашом изображение ворона, поражающее своим реализмом.

— Рисунки Эмили действительно очень хорошие.

Он испугал меня, появившись внезапно среди полотенец и наволочек. Я повесила еще одну вещь на веревку.

— Думаешь, я этого не знаю? — огрызнулась я, хотя на самом деле действительно не осознавала этого.

Рисунки были прекрасными, но у меня не было знаний и опыта для понимания великого мирового искусства. Тогда еще не было. И, конечно, эскизы, которые Эмили отдала Милли, были напечатаны только вместе с ее работой по изучению орхидей.

— Думаю, что не знаешь. Она обладает удивительным талантом, даром. Люди будут готовы платить за это большие деньги. Вы сможете уехать с этого острова, начать новую жизнь где-нибудь в другом месте.

— Какой же ты бессовестный! — Я бросила в корзину прищепку, которую держала в руке, и повернулась к нему. — С чего ты взял, что мы хотим покинуть этот остров? Что мы хотим другой жизни? Что не так с этой нашей жизнью? — Иногда я думала об этом ночами, когда скучала по папе. Но мы с Эмили были вместе. На острове она могла быть собой, и я не позволяла себе рассматривать другие варианты. — Ты не знаешь меня. И ты не знаешь Эмили.

— Я знаю, что она обожает тебя, Лиззи.

Я рассвирепела. Он не имел права называть меня Лиззи.

— Элизабет, — твердо произнесла я.

— Она обожает тебя, Элизабет. И пойдет за тобой куда угодно. Она будет счастлива с тобой где угодно. Она живет ради тебя.

Он ошибался. Это я жила ради нее. Я ее защищала.

— Здесь она в безопасности, — сказала я. — Люди в городе ее не поймут. Они не позволят ей жить нормально. Там слишком шумно и тесно, и у нее не будет возможности рисовать так, как она это делает здесь. Это ее убьет.

— А ты, Лиззи, чего хочешь ты?

В этот раз я его не поправила. Я просто подняла корзину и пошла в дом.

Несколько недель спустя появились медведи.

Мы следили за тем, чтобы мусор не скапливался, сжигали, что могли, и закапывали в саду объедки и очистки от овощей. Рыбу мы чистили на пляже, бросая отходы вездесущим чайкам, сражающимся за кусочки кишок и пытающимся улететь с большими кусками кожи. Но иногда этого было недостаточно.

Эмили сидела в деревянном шезлонге лицом к озеру, за спиной у нее был лес. Мать уехала в город на «Красной лисице» и должна была вернуться не раньше завтрашнего дня, так что мы с Дэвидом делили работу на маяке. Внимание Эмили было приковано к проходящему мимо острова грузовому кораблю, направлявшемуся на юго-запад. Его темно-коричневый корпус низко сидел в воде из-за заполненных грузовых отсеков, и из двух белых труб валили клубы серого дыма.

Я носила воду в курятник. В этом году у нас был петух, и мать решила позволить одной из куриц высидеть яйца. Маленькие желтые цыплята начали пищать и метаться у меня под ногами, когда я вошла в их владения. Петуха уже пустили на жаркое. Я наклонилась, чтобы под возмущенное кудахтанье кур собрать коричневые яйца в фартук.

Он прошел через заросший травой участок между домом помощника смотрителя и маяком. Сначала он не замечал Эмили, сидящую неподвижно и молча, и просто бродил, неуклюже косолапя, что свойственно медвежатам, останавливаясь, чтобы попробовать анютины глазки, растущие возле крыльца. Скорее всего, ему было около года, он выглядел меньше взрослого медведя, но был слишком крупный для рожденного прошлой зимой. Оттуда, где я стояла, можно было почувствовать его едкий запах, сырой и кислый, и разглядеть острые когти на гигантских лапах. Он непреднамеренно оказался между мной и моей сестрой.

Эмили повернулась, ощутив его присутствие, и животное вздрогнуло от неожиданности. Я надеялась, что он убежит обратно в лес. Но нет. Он поднялся на задние лапы и начал принюхиваться, поглядывая то на меня, то на Эмили.

— Эмили. Не двигайся, — я произнесла это спокойно и четко.

Медведь опустился на все четыре лапы, мотая головой, кряхтя и пыхтя. Эмили посмотрела на меня. В ее глазах не было страха, но я почувствовала страх медведя. Он попал в ловушку, а загнанные в угол медведи непредсказуемы. Я медленно отступила в сторону; одной рукой я сжимала фартук, полный яиц, а другой махала над головой, пытаясь привлечь его внимание к себе. Он снова поднялся на задние лапы, а потом бросился к Эмили. Внезапно он резко остановился, обошел ее и оказался прямо перед ней.

У меня над ухом прозвучал выстрел, пуля, лязгнув о металлическое ведро, висевшее рядом с курятником, с грохотом сбила его на землю. Эхо выстрела — короткий треск — растворилось в озере, а медведь умчался в кусты.

Я повернулась к Дэвиду.

— Какого черта! — закричала я. — Ты что, даже из чертового ружья стрелять не умеешь?

Его цель была на расстоянии двух футов от того места, где я стояла. Он стрелял в инструменты, висевшие на сарае, вместо того чтобы всадить пулю медведю в голову.

Дэвид посмотрел на меня. Его взгляд, обычно мягкий и слегка смешливый, теперь был встревоженным. Держа в руках ружье, он развернулся и молча прошел мимо меня, направляясь в сторону леса.

Ко мне подошла Эмили. Меня трясло, смесь злости и облегчения вибрировала в моем теле. Она посмотрела на меня с молчаливым укором, по ее взгляду было понятно, что она на его стороне.

— Не смотри на меня так, Эмили! — сказала я. — Ты могла пострадать или даже погибнуть. — Я не верила, что ее мистическая связь с дикими животными настолько сильна, что сестра могла бы успокоить запаниковавшего черного медведя, пусть даже молодого.

Эмили склонилась к земле. Она опустила свою нежную руку в след на мягкой земле, широко растопырив пальцы, но ее кисть все равно не могла его заполнить. Это не мог быть след годовалого медвежонка. Оставившая его медведица, должно быть, стояла всего в шести футах от меня. Она наверняка была вдвое больше своего детеныша.

Перед Дэвидом стоял невозможный выбор — Эмили или я. Вместо этого он, точно прицелившись, заставил убежать обоих медведей, которые испугались грохота выстрела и шумного падения металлического ведра на землю.

Он вернулся через несколько часов и молча отправился прямо в свой дом. В ту ночь не было музыки и танцев под луной. И каждый раз, когда я вставала, чтобы сменить его на маяке, он был там, сидел на крыльце дома помощника смотрителя, держа ружье на коленях.

В такие ночи, как та, когда смерть околачивалась рядом, пребывая во всех своих таинственных формах, я думала о младенце, всего восемнадцати месяцев отроду, который лежал под могильным холмиком из камней на острове Хардскрэббл. Я редко думала об этой девочке, но в ту ночь она занимала мои мысли.

* * *

— Он убил их? — спрашивает Морган.

— Нет, мистер Ниеми рассказывал нам, что видел, как они переплывали залив Уолкер несколько дней спустя. Только тогда твой дедушка немного успокоился. Он постоянно заботился о нашей безопасности, что одновременно волновало и раздражало меня, часто проверял, все ли с нами в порядке, наблюдал, как мы с Эмили возвращаемся на «Душистом горошке», когда мы брали лодку, чтобы сплавать к другим островам порыбачить, насобирать ягод или расставить охотничьи ловушки. Я удивилась, когда в начале декабря он сел на «Красную лисицу», идущую в Порт-Артур.

— Вы не поехали? Вы все равно остались зимовать на острове?

— Нам некуда было ехать. А если бы и было куда, не знаю, согласилась бы мама покинуть остров. И мы справлялись, хотя стало намного тише без папиных вечерних чтений газет вслух, без его глубокого голоса, когда он подпевал радио, и без раскатов его сердечного смеха. После него в моей жизни осталась пустота, большая, чем само озеро. На Рождество я срубила елку и украсила ее бантами из пряжи и гирляндами из попкорна. Мы испекли сладкий хлеб с медом и слушали концерты, которые передавали по радио. Когда в конце февраля озеро как следует замерзло, мы ходили в снегоступах в Сильвер Айлет, чтобы забрать припасы, которые нам передали Ричардсоны. Тогда я снова увидела Арни. Мы редко виделись после происшествия на кладбище. Он учился на юриста в университете в Кингстоне. Мы зашли к нему в гости на чашку какао, но чувствовали себя неловко, у нас теперь не получалось общаться непринужденно, как в детстве.

— И вы так и не узнали, кто похоронен на Хардскрэббл?

— Нет. Папы не стало, Чарли был на войне. А от матери я ничего не могла добиться. Однажды зимней непогожей ночью, когда ветер завывал, как стая волков, и мы, удобно устроившись, занимались шитьем, я собралась с духом и спросила ее об этом. Она сказала на это: «Некоторым могилам лучше оставаться неизвестными».

— Вы надеялись узнать об этом из дневников вашего отца.

Я полагаю, что надеялась. Я знаю, что был ребенок, дитя с моим именем и датой моего рождения, умерший и похороненный. Это не я, хотя иногда я чувствую себя призраком, летящим по жизни рядом с Эмили. Мы были одним целым. Элизабет и Эмили. Эмили и Элизабет. Существование этого деревянного креста и каменного холмика не могло ничего изменить. И только теперь эта могила снова начала меня преследовать, когда я не чувствую под боком тепла сестры, когда я учусь быть просто Элизабет.

— Теперь это мало что значит, — говорю я.

— Действительно? — спрашивает девушка. Снова тоска в ее голосе. Она пытается казаться безразличной, но голос ее выдает. — Вы не думали, что, зная свое прошлое, вы могли бы по-другому взглянуть на свое настоящее? И на будущее тоже?

Она говорит уже не обо мне.

— Твоему дедушке было очень тяжело оставаться в стороне от нас.

 

38

Элизабет

Я вышла в снегоступах в ясный день в начале марта, чтобы проверить ловушки. Надо было пополнить запас мяса, и я расставила по острову веревочные силки вдоль троп, где часто ходят олени карибу. Солнце уже начинало пригревать, но воздух еще был ужасно холодным, поэтому я часто останавливалась, двигая руками, чтобы согреть пальцы. Соседние острова Троубридж и Пие, и, конечно, Спящий Великан казались фиолетовыми курганами на горизонте, за пестрым, сине-белым пространством озера.

Сначала я подумала, что это лось. Черный силуэт двигался между Порфири и островками возле Сильвер Айлет. Но что-то было не так. Лось шел бы по оленьей тропе и воспользовался бы образовавшимися зимой мостами между островами, чтобы, перейдя по ним, попасть на новые места кормежки. И эта черная фигура шла не их прыгающим длинным шагом. Я вернулась на маяк и указала матери на приближающуюся фигуру. Она что-то буркнула и поставила чайник на плиту. Я поднялась на башню и наблюдала за фигурой с этой выгодной позиции. Через какое-то время я смогла разглядеть человека в снегоступах, который тащил за собой сани. К тому времени, как огненно-оранжевый шар солнца исчез в заливе Тандер-Бей, твой дед уже снимал свои снегоступы на Порфири.

Мать растопила печь в доме помощника смотрителя. Проводя остаток дня на маяке, я не заметила дыма, тянущегося из его дымохода. Но в гостиной было тепло, а на печи булькал котелок с бобовым супом. Она знала.

Дэвид привез с собой примирительный подарок для меня — книги. Я уже столько раз успела перечитать стоявшие у нас на полках, что могла пересказывать отрывки наизусть. Мне было тяжело не показать, как я ему благодарна. Но я справилась. Я приняла их и небрежно положила на полочку возле папиного стола, скрыв свое волнение за вежливым «спасибо». Я не собиралась доставлять ему удовольствие, позволяя знать, что в течение нескольких последующих ночей я буду жечь драгоценный керосин в лампе, жадно впитывая каждое милое, волшебное слово.

У него был подарок и для Эмили — небольшие прямоугольнички акварельной краски, набор кисточек из конского волоса и бумага. Он терпеливо показывал ей, как смешивать сухие пигменты для создания новых оттенков, к которым он потом добавлял воду и наносил полученную краску на бумагу. А потом он отступил от стола и стал наблюдать за волшебством, когда Эмили сама взяла кисть и бумага под ее рукой начала оживать, а цвета — петь и танцевать. Это были ее первые настоящие картины.

За это я была ему благодарна. Я сказала ему об этом, когда он, покинув нашу теплую гостиную, собирался отправиться сквозь темноту к своему дому, где печь потрескивала, разгоняя холод ночи. Он остановился и посмотрел на небо, ожившее от зеленого полярного сияния, и снова сказал мне:

— У нее действительно талант.

— Я знаю.

После этого я вернулась в дом и закрыла дверь, оставив его стоять в чернильной ночи.

Тогда вечера были слишком холодные для игры на скрипке. Думаю, в своем продуваемом ветрами каркасном доме он вряд ли мог заниматься чем-то, кроме того, чтобы сидеть под кучей одеял перед печкой, прижав ноги к решетке, за которой пылал огонь, тепло которого распространялось только на небольшое расстояние. Но он начал играть в те вечера, которые проводил у нас, и с течением времени это случалось все чаще. Он играл для Эмили. И когда он начинал притопывать ногой, пока его смычок танцевал по струнам, Эмили хлопала в такт мелодии. Я не могла сдержать улыбки. А Дэвид не мог этого не заметить.

И мне становилось интересно, не играл ли он и для меня.

* * *

В июне вода в озере еще холодная, но воздух уже прогревается, поглощая жар солнца. В июне туманы случаются чаще, чем в любом другом месяце. Я выполняла ежедневный ритуал полировки линзы. Каждую ночь маяк мерцал белым светом, пронизывая тьму, которая простиралась во всех направлениях. И хотя целью маяка было оповещать проходящие корабли о нашем местонахождении, он также непреднамеренно привлекал множество летающих насекомых. Некоторые из них были размером с мою руку, и они трепетали над гипнотической приманкой светящихся стекол. Эмили вдохновлял их вид — одни еще цеплялись за стекло, другие умирали на уступах и обшивке галереи. Она поднималась со мной, неся карандаши и бумагу, в то время как я — ведро и тряпку, и садилась рисовать, пока я занималась мытьем. Сверху был виден остров Ройал, низкий серый мыс под более темными серыми облаками, и пароход на западе, проходящий мимо мыса Тандер, держа курс через залив Блэк в сторону нисходящего судоходного канала. Я отметила его положение, намереваясь следить за продвижением судна и записать его название и время прохода в журнале, когда оно достигнет нужной точки.

Спустя минут сорок я решила снова проверить положение судна, но не увидела его. Передо мной простиралось серое озеро, гладкое и безрадостное, лениво тянущееся к скалам возле мыса, а вдалеке — плоскогорье острова Пие. Я на мгновение замерла с тряпкой в руке, пока эта картина укладывалась в моей голове. На озере сформировалась завеса низкого, густого и темного тумана. Корабль находился как раз в ее центре.

Тряпка упала и осталась лежать. Я спустилась с башни, крича Дэвиду и матери, что нужно запустить туманный горн.

Противотуманная станция острова Порфири находится всего в паре шагов от жилых помещений и башни маяка. Два работающих на угле паровых двигателя мощностью шесть лошадиных сил запускают компрессоры, создающие поток воздуха для сигнала. Мы запускали их, только когда смотритель или его помощник больше не видели остров Пасседж и огни маяка на острове Троубридж. У нашей станции был особенный звуковой шаблон — один длинный гудок продолжительностью в две с половиной секунды, повторяющийся раз в минуту. Звук был похож на громкий свист, глубокий и плавный, который заканчивался характерным урчанием при убывании громкости звука. Корабли знали, что это мы.

Мы с Дэвидом встретились у дверей станции и быстро принялись за работу.

Мать постепенно перекладывала свои обязанности по обеспечению работы маяка на меня. Я справлялась не хуже, а прошлогодние события плохо сказались на ее здоровье, и ее хрупкий скелет начинал оседать, так что передвигалась она с трудом. Обычно ее движения были скованными, но она старалась не показывать, что ей больно, и оставалась непреклонной и энергичной, руки ее всегда были заняты делом, планка ее ожиданий относительно порядка, дел по хозяйству и правильного поведения не снижалась, а похвала и привязанность уменьшались.

Она вышла на крыльцо, рукой заслоняя глаза от несуществующего солнца, и пыталась разглядеть приближающуюся угрозу. Угроза ползла по воде, и к тому времени, когда мы с Дэвидом запустили двигатель и стабилизировали давление пара, туман уже поглотил отдаленные острова и весь мистический мир озера Верхнее. Она кивнула в знак одобрения и исчезла в доме, чтобы отметить в журнале время запуска туманного горна.

Я поднялась на башню и пристально вглядывалась в озеро. Теперь я могла различить грузовое судно. Оно было в пяти милях, двигалось на восток по судоходным каналам; над низким облаком тумана, расплывшегося на долгие мили во всех направлениях, торчали только его грузовая стрела и верхушка трубы. Выглядело это так, будто поверхность озера поднялась, создав новые острова поверх других, и каналы теперь были не там, где раньше.

Когда начало темнеть, Дэвид принял ночную вахту и зажег лампу, регулируя накал калильных сеток четырех горелок, пока пламя не стало ровным и ярким; крутились шестеренки, приводя в движение грузы и шкивы, которые поворачивали отражатели, создавая иллюзию мерцающего света. Мать, Эмили и я сидели в нашем доме под башней, слушая знакомые звуки часовых механизмов и прерывистый сигнал горна.

Я проснулась сразу после полуночи от внезапно наступившей тишины. Механизмы наверху продолжали работать, но я больше не слышала сигналов горна. Натянув одежду, я вышла наружу, рассчитывая увидеть звездное небо, ожидая, что на воде возле мыса будет сиять лунная дорожка. Я и представить не могла, что остров все еще будет обернут густым непроницаемым туманом.

Дэвид уже вовсю работал над диафоном. Он лежал на полу, обнаженный до пояса, и, протянув руку за котел, боролся с маховиком. Вокруг него валялись инструменты и детали, и я слышала, как он ругается себе под нос с сильным, несдерживаемым акцентом.

— Сколько времени он не работает? — спросила я.

Он дернулся от неожиданности, ударившись головой о котел, и выбрался из-под машины.

— Господи, Лиззи! Ты до смерти меня напугала. — Он вытер лицо промасленной тряпкой, оставившей черную полосу на лбу. — Не больше двадцати минут. Маховик треснул. Я пытаюсь добраться до стержня, чтобы посмотреть, смогу ли я как-нибудь его починить. — И он снова скользнул под механизм.

Я опустилась на колени рядом с ним и посмотрела на мотор. Мои способности, хотя и были вполне приемлемыми, не могли сравниться с его умением.

— Тут большая трещина, — сказал он. — У нас не остается выбора. Нужно запустить ручной сигнал.

Мы вместе вытащили устаревшее оборудование и установили его на скалистом берегу. Это был горн со старого корабля в деревянном футляре, который хранился на станции, но вряд ли использовался последние несколько десятилетий. Я проверила кожаные меха на наличие трещин, надеясь, что латунные подшипники не заржавели, а потом нажала на рычаг. Непривычно звонкий, скулящий и резкий звук был жалкой заменой сигнала диафона. Но этого было достаточно. Этот звук будет слышно за милю, а может, и дальше от скалистого мыса, и он будет говорить: «Мы здесь».

— Я подежурю первой, — предложила я.

Устроившись возле горна, я отмечала время, устанавливая ритм, который регулировался поворотом латунной рукоятки, и звук устремлялся в туманную ночь. Я не могла видеть острова вокруг, мели, скалы и каналы. Корабли. Я знала, что они там, слушают, прислушиваются. Проплывающие мимо призраки. Так что я взывала к ним и тоже прислушивалась, ожидая их ответа.

Над невидимым горизонтом забрезжил рассвет, и мир стал немного ярче в преддверии восхода солнца. Когда птицы проснулись и начали щебетанием встречать новый день, я услышала эхо своего горна.

Я напрягала слух в промежутках между сигналами горна, не обращая внимания на бормотание озера, разговоры певчих птиц и кваканье лягушек в болоте.

Звук повторился, я не разобрала, откуда он идет, но определила звуковой шаблон. Три коротких, три длинных, три коротких гудка. Этот сигнал нельзя было ни с чем спутать. Судно потерпело бедствие.

Я прокрутила ручку нашего горна, чтобы ответить. Еще два цикла. Я напрягала слух, стараясь уловить малейший звук и определить положение судна. Подав третий сигнал, я побежала к дому Дэвида, затарабанила в дверь, чтобы разбудить его, а потом подняла с постели маму. Я вернулась к горну меньше чем через минуту и вовремя подала еще один сигнал.

Появились мама с Дэвидом — слабый желтый свет керосиновых ламп возвестил об их приближении. Они стояли на скалистом мысе, всматриваясь в дымчатую стену тумана, поглотившего широкий луч маяка, и пытались уловить зов спрятанного в нем судна.

— Они сбились с курса, — сказала мама. — И, судя по звуку, они недалеко от мелководья.

— Я могу выплыть на «Душистом горошке», — предложил Дэвид. — Посмотрим, может, удастся им помочь. Они могут напороться на скалы.

— Элизабет поплывет с тобой. Вам обоим придется постараться, чтобы найти обратный путь.

Я лучше всех знала воды вокруг островов. Дэвид лучше управлял лодкой.

Мать устроилась возле горна.

— Вам нужно спешить, — сказала она.

Мы с Дэвидом побежали к «Душистому горошку», торопясь спустить его на воду. Озеро было спокойным, плоская маслянистая поверхность тускло отражала свет фонаря. Маленький мотор ожил, и мы ринулись в туман, оставив берег по левому борту. Я сидела в носовой части, держа над головой фонарь, слабо освещающий наш маленький мир. Мы видели свет маяка, слышали размеренные сигналы горна, подаваемые матерью, направлявшие нас. Дэвид держал компас в руках и время от времени на него посматривал, определяя наше положение, даже когда берег еще находился в поле нашего зрения. Мы обогнули мыс и поплыли к восточному берегу Порфири, осторожно обходя скалы, которые, как скользкие существа, скрывались под водой, едва выглядывая над неподвижной поверхностью озера. Дрэдноут, маленький остров размером с большую скалу с несколькими низкорослыми деревьями, цепляющимися за его поверхность, находился всего в полумиле от берега. В последний раз взглянув на черный берег Порфири, мы скорректировали курс, и стена тумана быстро сомкнулась вокруг нас.

Пройдя половину пути, Дэвид выключил двигатель. Лодка покачивалась, а мы, напрягая зрение и слух, пытались уловить мольбу терпящего бедствие судна или увидеть его. Я слышала, как мама с точным интервалом подает сигналы горна. Больше не было ни звука. Ни другого горна, ни шума работающего двигателя. И хотя я знала, что паровые судна работают довольно тихо, я подумала, что, может, это на самом деле был корабль-призрак. Но нет, мама и Дэвид тоже его слышали. Дэвид взял весла, и мы продолжили плыть, медленно и осторожно. Я заметила, что на поверхности воды стала появляться едва различимая зыбь, а значит, мы приближались к острову, и берег отправлял волны обратно.

— Наш луч не достигает Дрэдноута. — Я указала рукой на стену тумана.

Мы медленно плыли, весла окунались в воду, она плескалась о корпус «Душистого горошка», догоняющего корабль. Раздались голоса — я слышала их, звуки кружились в воздухе, как будто доносились из разных мест. Они были и перед нами, и сзади нас. Они кружились, как феи. Мы с Дэвидом следовали за ними, сначала в одну сторону, потом в другую. Весла опускались в воду.

Я крикнула, мой голос разнесся над водой, как свет, как сигнал горна, но его не услышали. Когда наконец стали слышны звуки их двигателя, глубокие, пульсирующие, идущие по воде едва различимые отзвуки уже достигли «Душистого горошка», и у меня засосало под ложечкой: я поняла, что они близко. Слишком близко.

Судно пробило стену тумана меньше чем в тридцати ярдах от нас, привидение нависло над нами, как скалы Спящего Великана, массивное, серое, слепо надвигающееся на нашу маленькую деревянную лодку. Мы были крошечным поплавком, блуждающим по покрытой серым одеялом поверхности, невидимым с его палуб, но оказавшимся у него на пути.

— Дэвид! — крикнула я.

Дэвид уже был на корме и пытался завести навесной мотор. Он дернул за веревку, двигатель затрещал и не завелся; еще раз, еще — и тут он с ревом ожил. Я съежилась на дне маленького «Душистого горошка». Стальной корпус грузового корабля возвышался над нами, и пока Дэвид разворачивал лодку, я успела почувствовать запах дизельного топлива от его двигателей, услышать плеск воды, разрезаемой его носом.

— Они считают, что находятся на судоходных путях. Они считают, что сигнал, который идет с Порфири, подает другой корабль. — Дэвид перекрикивал звук мотора. — Мы должны придумать, как их предупредить.

Я осмотрела дно лодки. Там не было ничего подходящего — фонарь, веревка, спасательный круг, канистра с керосином, наши весла. На «Душистом горошке» не было сигнальных ракет. Единственный переносной горн уже подавал сигналы с Порфири, сломанный раскатистый диафон молчал.

Дэвид наклонился ко мне и взял меня за руку, его вторая рука все еще лежала на моторе.

— Ты же храбрая, Лиззи?

Я посмотрела ему в лицо. В его глазах бегали чертики, волосы были взъерошены.

— Если мы не сделаем хоть что-нибудь, этот корабль через пару минут наскочит на скалы.

Мое сердце забилось сильнее, все чувства обострились. Черт бы его побрал! Я кивнула.

— Иди сюда. Возьми управление мотором на себя.

Я боком проскользнула на корму и ухватилась за дроссель.

— Держи его как можно крепче.

— Что ты собираешься делать?

Дэвид опустился на колени на дно лодки и схватил фонарь.

— Послать им сообщение.

Мы плыли параллельно с кораблем, его массивный бок возвышался на много метров над поверхностью воды, и я с трудом удерживала «Душистый горошек» на месте из-за волн, идущих от носа корабля. Мы были комаром, крохотной жужжащей букашкой, досаждавшей гиганту.

— Ровнее… Ровнее! — Дэвид перегнулся через борт, и «Душистый горошек» закряхтел, резко покачнувшись.

Я переместилась к другому борту, но слишком резко, и Дэвид ударился о кромку борта. Я не расслышала ругательств.

— Давай, Лиззи, ты можешь! Давай, спокойно и ровно.

Я снова направила лодку к судну, держа «Душистый горошек» на траверзе, достаточно близко, чтобы нас можно было увидеть с палубы, но достаточно далеко, чтобы быть видимыми с капитанского мостика.

Дэвид в одной руке держал фонарь, а в другую взял весло. Он направил слабый луч на рулевую рубку, и периодически закрывал свет веслом. Короткий промежуток. Длинный. Вспышки. Черточки и точки. Буквы. Слова. «Порфири подает сигнал».

Он повторил сообщение. Я не могла удержать лодку, чтобы он мог предпринять третью попытку, и мы отплыли дальше от корпуса корабля, передав только слово «Порфири». Дэвид сидел на дне лодки, тяжело дыша от напряжения.

— Никаких шансов, что они это увидели, — выдохнул он.

Я выключила мотор, и мы просто смотрели, как мимо нас проплывают все его 250 футов, направляясь прямо на скалы. Мы больше ничего не могли сделать.

Неожиданно судно изменило курс. Луч включенного прожектора скользил по воде.

— Дэвид! Дэвид, смотри!

Свет заморгал. Черточки, точки.

— Будь я проклят! — Дэвид снова схватил фонарь. Черточки, точки.

Корабль снова изменил курс. Мы сидели, наблюдая за тем, как его корма скользнула за завесу тумана и скрылась, шум двигателей, уводящих его на просторы озера, становился все менее слышимым.

Мы начали смеяться, и оба повалились на дно «Душистого горошка», опьяненные от испытанного облегчения.

Я первая поцеловала его. Меня это удивило больше, чем его. Он знал, он уже давно все знал.

 

39

Морган

— Вы его любили. — Я обхватываю колени руками и прижимаю их к груди.

Когда я думаю о ней и о нем, возникает ощущение, что она говорит о других людях. Они любили друг друга. Всю жизнь.

— Да, я его любила, — отвечает она. — Я никогда не переставала его любить. И все же мне жаль, что все так случилось. Если бы я его не любила, я бы смогла спасти Эмили, я бы ее защитила. — Я думаю о том, как это — иметь сестру, кого-то, похожего на Эмили, и не могу себе этого представить. И еще я думаю о Деррике. Интересно, какие чувства я к нему испытываю. Любовь ли это? Я бы хотела, чтобы это было так. — Любовь не слепа, как многие говорят, Морган. Любовь нас ослепляет. Она как вор.

Это было сказано резко.

— Как вы можете сожалеть о любви? — спрашиваю я, мой голос звучит даже мягче, чем я рассчитывала. Это эмоции всей этой истории. Они добрались до меня. — Лучше любить и потерять, чем никогда не любить.

— В тебе словами Теннисона говорит наивность юности.

Я только собираюсь спросить, что она имеет в виду, когда она прерывает меня своим вопросом, который меня изрядно удивляет:

— Расскажи мне о своей бабушке.

Я вспоминаю мир, который мы с ним делили, счастливые дни, которые мы проводили только вдвоем. Он редко говорил о моей матери и еще меньше о бабушке.

— Я… она… Я не знаю. Он мало что о ней говорил.

— Не бойся ранить мои чувства, Морган. Я не дура. Жизнь продолжается.

— Честно, мисс Ливингстон, я знаю только, что мы с мамой обе похожи на нее. Он говорил, что у нас много общего. Я… — Я не знаю, что ей сказать. У меня даже нет ее фотографий. У меня нет ничего, кроме скрипки и рисунков, рисунков Эмили. Я задаю встречный вопрос:

— И что произошло между вами?

 

40

Элизабет

Грусть выходит из меня со вздохом. Я вижу, как яркие глаза Дэвида сверкают на его залитом солнцем лице. Я чувствую нежность его губ своими губами, чувствую вкус недавно отведанной малины на наших языках. Я чувствую, как он прикасается загрубелыми, но нежными руками к моим бедрам, талии, груди, когда мы лежим раздетыми на ложе из мха, в окружении почетного караула деревьев, покрывающих разноцветными пятнышками потолок голубого неба.

— Это произошло в конце того лета.

* * *

Когда мы приплыли на Порфири, я удивилась, узнав, что мать вернулась в дом, где занималась приготовлением кофе. Она больше не подавала сигналы горном, это делала Эмили. Туман все еще висел над водой, хотя восходящее солнце, отчаянно пытавшееся пробиться к земле, окрасило его в оранжевый цвет. Эмили низко наклонилась к деревянному футляру и точно вовремя прокручивала латунную рукоятку горна. Эмили, которая никогда не могла справиться ни с одним делом, связанным с маяком, осталась, чтобы подавать сигналы, направляя нас к мысу, к ней. Она встала, когда мы с твоим дедушкой подошли. Было трудно разобрать выражение ее лица, так часто бывало. Она поочередно посмотрела на нас, я поняла, что она все знает, и опустила глаза. Я чувствовала себя так, будто предала ее. Но она подошла ко мне и прикоснулась к моему лицу. Она будто бы благодарила меня. Я не могла представить, за что она может быть благодарна мне.

Туман рассеялся, когда солнце взошло достаточно высоко, чтобы выжечь влагу; к нему присоединился ветер, гнавший оставшиеся белые нити по неспокойным волнам озера. Через несколько недель «Красная лисица» привезла новости о «Палисаде» и ее мучительном ночном плавании в тумане у острова Ройал. Смотрителей маяка Порфири хвалили за своевременные действия, благодаря которым корабль не сел на мель после того, как безнадежно потерялся, оказавшись на удивление далеко от судоходного канала. Ходили слухи, что экипаж был пьян и что первый помощник заснул, но это были только домыслы.

«Красная лисица» также принесла новости от Чарли. Он писал, что его отправили в Великобританию, но их подразделение должны скоро передислоцировать. Он не сообщал, куда и когда. Он передавал привет, благодарил маму за посылку, которую она отправила ему к Рождеству, и обещал убить много немцев ради всех нас. Интересно, ему когда-нибудь приходило в голову, что мама больше всего боялась, что один из этих немцев заберет у нее и второго сына? При том, что война, казалось, была где-то очень далеко, она все равно прокрадывалась мимо нашего одинокого острова, гладкого и серого. Сначала было несколько корветов, затем тральщиков. «Миддлсекс», «Рокклиф», «Ошава». Я наблюдала за тем, как они проплывали мимо, в бинокль, всегда висящий на крючке в башне маяка. Я видела их идентификационные номера, нарисованные большими, жирными печатными буквами и цифрами на их корпусах. Они заплыли в эти воды для торжественной церемонии на судостроительной верфи Порт-Артура, чтобы потом, покачиваясь на волнах озера, отправиться сражаться в далеких чужих морях. Я посылала им по волнам свои пожелания и просила, чтобы они забрали с собой, на своем корпусе, хотя бы капельку Верхнего, которая напомнила бы Чарли о доме и вернула бы его к нам.

Мать все больше времени проводила в кресле, ее спина горбилась и болела. Она отправляла меня собирать стебли крупнолистной заманихи на индейском кладбище, и, стараясь не уколоться об острые шипы, защищающие лечебное растение, я приносила их ей. Она счищала со стеблей кожицу и измельчала их мясистые внутренности в пасту, а потом я растирала ей этим спину. Она пила чай из нежных побегов тополя, а в холодные ночи я нагревала камни на печи и, обернув их тканью, подкладывала ей в постель, чтобы ее согреть. Я убеждала ее поехать в город, сходить к врачу, но она упрямо отказывалась, так же, как она отказалась оповестить Департамент транспорта о том, что ее здоровье ухудшилось до такой степени, что она больше не может выполнять свою работу. Вместо этого она передала больше обязанностей мне. Так мы коротали время до возвращения Чарли, и меня это устраивало. Вернувшись с войны, он бы остался на острове, и мы с ним и Эмили снова стали бы семьей.

И к тому же был еще Дэвид.

Я обманывала себя, думая, что мама ничего не знает. Полагаю, что это было частью ее большого плана. Она ничего не говорила, не задавала вопросов, но замечала нашу любовь, которая незаметно расцвела, нежная и чувственная, как благоухающая сирень.

Сначала я не давала этому чувству разрастаться. Дэвид был новым, нежданным объектом смущавших меня противоречивых раздумий. Он был со мной терпелив. Мы продолжали работать на маяке, воспоминания о нашем неожиданном поцелуе витали вокруг нас, пока мы белили здания, принимали поставки керосина, чинили туманный горн и разбивали грядки. Но вечера в нашем доме снова стали яркими, наполнились смехом и музыкой, и для меня это было счастьем, которого я не испытывала со дня смерти папы.

Дэвид был добр и нежен с Эмили, и я знала, что она ему доверяет, возможно, даже любит его, как любила Чарли, как любила папу. Она говорила ему об этом, просовывая рисунки под дверь, — это было единственным языком, на котором она общалась. Мало с кем Эмили было действительно комфортно. Дэвид ее понимал. Она его принимала. И из-за этого становилось все тяжелее отрицать, что сердце мое трепещет, когда Дэвид мне улыбается, или мурашки бегут по коже при случайном соприкосновении наших рук.

Однажды утром, ближе к концу лета, я поднялась на башню маяка с тряпкой в руке, чтобы отполировать линзу. Было еще очень рано, солнце не полностью показалось из-за горизонта, и я улучила минутку, чтобы посмотреть на озеро, понаблюдать за просыпающимся миром. Дул легкий бриз, и я повернула к нему лицо и закрыла глаза. Я не слышала, как он поднялся, но я почувствовала его присутствие. Он стоял возле меня, и не открывала глаз, наслаждаясь ощущением ветра, прохладой озера, теплом его тела рядом с моим.

— Ты когда-нибудь думала о большем? — тихо прошептал он, будто громкая речь могла разрушить чары.

Я думала об острове, единственном доме, который я когда-либо знала. Я думала о работе на маяке, о маме и Чарли, о маленькой Элизабет, похороненной на острове Хардскрэббл. Я думала об огородах и курах и о смене сезонов. Но больше всего я думала об Эмили.

— Не думала, — ответила я, и это было правдой.

Теперь я чувствовала солнце. Оно уже взошло над горизонтом, и его оранжевые лучи ласкали мои щеки. Я не думала о большем.

Открыв глаза, я повернулась к нему. В этот момент мы прожили целую жизнь, деля одно дыхание. Ветер, озеро и солнце окутали нас так, что все остальное исчезло, в мире не осталось ничего, кроме нас двоих.

— Элизабет!

Мы отодвинулись друг от друга, когда внизу прозвучал голос матери. Чары были разрушены, но что-то волшебное все еще витало в воздухе, когда Дэвид взял у меня из рук тряпку и начал начищать большую линзу Френеля.

— Иду! — крикнула я.

Я помедлила, прежде чем спуститься, и повернулась к Дэвиду, освещенная рассветными лучами.

— Я не думала о большем, — сказала я, — но теперь думаю.

В течение лета мы продолжали принимать гостей как из близлежащего Сильвер Айлет, так и из Порт-Артура и Форт- Уильяма, а иногда и путешествующих на яхтах по Великим озерам гостей из Чикаго. Эмили практически никуда не забредала, а даже если и уходила, то недалеко. Она старалась избегать лодочников, становившихся на якорь в бухте или швартовавшихся у деревянного дока, а молодые люди, которые приезжали на день с корзинами для пикника, в свою очередь, избегали ее. Хотя та ночь на индейском кладбище уже стала далеким воспоминанием, ходили слухи о женщине-отшельнице, управлявшей маяком на Порфири, и о ее странной дочери, которая не говорила, но блуждала по лесам, как привидение, и околдовывала животных. Мне было удобно, когда Эмили была погружена в себя и довольствовалась карандашами, бумагой и красками. Возможно, поэтому в тот день позднего лета мне показалось, что я могу расслабиться и ускользнуть, стряхнув с себя узы, которые так тесно нас связывали, чтобы удовлетворить желания моего безрассудного юного сердца.

Это не входило в наши планы, но мы ухватились за возможность побыть наедине. Мать солила рыбу, которую Дэвид получил в качестве оплаты за то, что помогал семье Ниеми вынимать сети. Эмили сидела в деревянном шезлонге, внимательно наблюдая за каменистым пляжем возле мыса. Волны были небольшими, они строем шествовали к берегу, а потом с шипением исчезали между камнями. Я знала, что она будет долго поглощена наблюдением за меняющимися узорами, когда вода окрашивала темный берег, а солнце старалось его высушить. Мы с Дэвидом отплыли на «Душистом горошке», получив от матери указание проверить ловушки и собрать корзину молодого картофеля на нашем огороде, разбитом на острове Эдуарда. Он взял с собой ружье, надеясь наткнуться на куропатку, купающуюся в пыли или ищущую в кустарнике пищу.

Выплыв из лодочной гавани, мы увидели суденышко, приближавшееся с запада, и узнали в нем лодку Ричардсонов. Меня это ничуть не удивило: я ожидала визита дачников с Сильвер Айлет в последние летние выходные. Скоро праздная каникулярная жизнь закончится, поездки на острова прекратятся, и молодежь вернется к учебе в Квинсе, Макгилле или в университете Торонто. Я наблюдала за тем, как они заплывали в лодочную гавань, пока Дэвид направлял «Душистый горшек» в залив Уолкер и вокруг мыса, к тому месту, где папа много лет назад разбил огород. Я помахала Арни. С ним были его кузены, Эверетт и Джейк; они часто приезжали в гости за пару недель до начала осенней рутины. Я уже много лет с ними не разговаривала. Мне не хотелось.

На мысе у нас росло много разных овощей — помидоры, бобы, горох, тыквы, — но для большего было слишком мало почвы. Это же место очень хорошо подходило для выращивания картофеля, свеклы и моркови, но его отдаленность от жилья также подразумевала, что кролики без опаски могли пировать на грядках. Причалив к берегу, мы вспугнули куропатку, и Дэвид бросился в погоню, пока я проверяла ловушки возле огорода. Они были пусты.

На удивление жаркое для конца августа солнце палило беспощадно. Пока я выкапывала картофель, у меня на шее начал выступать пот, стекавший затем в ложбинку между грудями. Вдохновленная Милли, я несколько лет назад начала носить штаны, в которых, как оказалось, было намного удобнее двигаться, но в тот день сожалела, что я не в развевающейся хлопковой юбке, свободно продувающейся ветром. Я немного раскапывала почву сбоку от куста картофеля, запускала туда руку, чтобы выбрать одну или две картофелины, предоставляя возможность остальным еще пару драгоценных недель безмятежно поглощать дождевую воду и питание из почвы.

К тому времени, как корзина наполнилась, мои руки были облеплены землей, блузка прилипла к телу, а лицо, покрытое грязью и потом, раскраснелось. Я жадно смотрела на сине-черную воду.

В разгар дня я все же поддалась ее обманчивому соблазну и, сняв одежду, упала в холодные объятия озера.

Потом я пыталась убедить себя, что не думала в тот момент о Дэвиде. Но это неправда. Я думала. Я представляла, что он наблюдает, как я плыву, рассекая волны, как развеваются мои черные волосы, а кожа кажется очень бледной на фоне темной воды. Мне легче сказать, что я не думала о нем. Что я этого не предвидела. Что это не входило в мои намерения. Но это тоже будет неправдой. Я думала о нем, чувствовала на себе его взгляд. И я хотела этого.

Когда я стала выходить из воды, кожу покалывало, суставы ныли, и я, замерзшая, прерывисто дышала. Он стоял на берегу; в одной руке он держал за лапы куропатку, слегка раскинувшую крылья, а ружье лежало у него на плече. Я стояла по пояс в воде, дрожа, вода капала с моих волос, стекая по спине, как весенний ручеек, стремящийся снова вернуться в озеро.

Он положил на траву ружье, затем куропатку, поднял мои блузу и штаны и протянул их мне. Я посмотрела ему в глаза. Они мерцали от радостного изумления, которое не коснулось его рта; он нахмурил брови, пытаясь изобразить упрек. Одна моя рука потянулась за одеждой, другая все еще прикрывала грудь, но он отступил назад, чтобы я не достала свои вещи. Я изо всех сил старалась одарить его сердитым взглядом, делая еще шаг к берегу, а он отходил все дальше. Его улыбка вырвалась на свободу и играла на его губах. Я метнулась к нему и схватила одежду, но он крепко ее держал. Он притянул меня к себе, и я оказалась в его теплых объятиях, все еще ощущая кожей холод озерной воды. Я дрожала, но не от холода, вдыхая его аромат, запах пота и пороха, в который вплеталась легкая табачная нотка. Забытая одежда упала на землю.

Мы провели остаток дня под деревьями под звуки серенад древесниц и виреонов. Мы пили воду прямо из озера, ели позднюю дикую малину и дремали под покровом присыпанной облаками синевы неба. Тогда я впервые почувствовала себя совершенно свободной.

Домой мы вернулись уже в сумерках. Я соврала матери, что мы не могли завести мотор, и Дэвид большую часть дня занимался тем, что разбирал и снова собирал его.

— Где Эмили? — спросила я, поставив корзину с картошкой и направляясь к лестнице, чтобы подготовить маяк к работе.

— Я уже несколько часов ее не видела, — ответила она. — Но уверена, что она будет дома до того, как зажжется маяк. Теперь она уже не уходит надолго.

«Теперь» настало, когда наши вечера наполнились музыкой. «Теперь» настало, когда мы с Дэвидом отплыли с острова на «Душистом горошке», чтобы спасти грузовое судно. Я не переживала — Эмили часто ненадолго исчезала. Как и много раз до этого, я принялась обрезать фитиль лампы и зажигать ее.

Куропатку ощипали и пожарили с малосольной свининой. А на гарнир у нас был сваренный в мундире молодой картофель со сливочным маслом. Эмили все еще не вернулась. Я начала беспокоиться. Молодая луна, выглядывающая из-за облаков, несущихся по ночному небу, светила достаточно ярко для того, чтобы я видела дорогу к дому помощника смотрителя, и я сразу заметила Дэвида, направлявшегося к нам с ружьем в руке. Мы с ним начали спускаться по тропе, ведущей к лодочной гавани. Я несла лампу, но не зажгла ее, полагаясь на слабый лунный свет.

Я, напрягая зрение, всматривалась в каждую тень, прислушивалась к каждому звуку, и во мне боролись злость, растерянность и беспокойство. Эмили прекрасно знала этот остров, знала каждый пляж, каждую тропинку, каждое болотце и большинство деревьев и других растений. И хотя вода ее очаровывала, она никогда в нее не заходила. Звать ее было бесполезно. Она бы не ответила. Никогда не отвечала.

В бухте не было лодок, стоящих на якоре или пришвартованных в гавани. Несколько оранжевых угольков еще светились в кострище, пустая бутылка из-под виски была прислонена к пню. Арни и его кузены, должно быть, уплыли обратно в Сильвер Айлет, к своим теплым постелям, несколько часов назад, до того как опустилась темнота. Поблизости не было ни души. Ветер шелестел в деревьях, заставляя их шептать и качаться, и меня несколько раз пугал хруст веток под настоящими или воображаемыми ногами. Это было на меня не похоже. Дэвид открыл лодочную станцию, а я зажгла лампу и направила желтый свет в темные углы. Там было пусто.

Мы прошли через поляну к короткой тропе, ведущей на пляж напротив острова Дредноут. Как только мы вышли из перелеска на берег, я увидела ее — скомканное в кучу белое хлопковое платье, черные волосы, такие похожие на мои, распущенные и разметавшиеся. Она лежала на земле в жутковатом свете луны. Она не двигалась.

— Эмили!

Я бросилась к ней. Пока я бежала по каменистому берегу к ее обмякшему телу, я поочередно замечала ее порванное платье, рану на руке, окровавленное лицо, опухшую губу и закрытые глаза. Я положила ее голову себе на колени.

— Эмили! — позвала я шепотом; из моих глаз текли слезы. — Эмили, это я!

Дэвид уже был рядом. Я слышала, как он ругается. Он отвернулся и снова выругался, и я знала, что ярость в нем кипит так же сильно, как меня разрывает чувство вины.

А потом я услышала шаги. На этот раз это была не воображаемая поступь голодного медведя и не призрачное странствие заблудших душ. Это была уверенная походка человека, идущего через перелесок и ступающего по шатающимся, покрытым мхом камням на берегу.

Дэвид их тоже услышал. Он резко развернулся и вскинул ружье, целясь в темноту. Только тогда я заметила каноэ, лежащее на берегу вне досягаемости волн. Я его не узнала.

— Кто там? — Голос Дэвида стал голосом солдата. Авторитарным. Требовательным. Но в нем все еще улавливалась дрожь эмоций, которые, пройдя через его сердце, затопили все тело, до кончика пальца, лежащего на спусковом крючке.

Ответа не было.

Из перелеска вышла темная тень, которая тут же приняла форму мужчины. На секунду тень замерла, а потом снова двинулась через пляж в сторону каноэ.

— Я спросил, кто там! — Дэвид взвел курок.

Эмили пошевелилась и открыла глаза, пытаясь сесть.

Тень подошла к каноэ и посмотрела в нашу сторону, будто раздумывая. И тогда мир прекратил вращаться. Озеро чуть слышно вздыхало у берега, не касаясь корпуса каноэ. Деревья будто задержали дыхание, луна спряталась за облако, а затем снова выглянула с другой его стороны, ярко освещая берег. Тень резко развернулась и направилась в нашу сторону. Я видела, как рука скользнула под полу куртки из оленьей шкуры. Я заметила блеск металла, светлое пятно в темноте, а потом раздался выстрел. Он отразился эхом в кронах деревьев и замер. Тень слилась с землей.

Эмили вырвалась из моих рук и поползла к телу, которое лежало рядом с каноэ, наполовину в воде. Она наклонилась над ним и провела пальцами по морщинистому обветренному лицу; густая седая борода едва скрывала шрамы.

Пуля попала ему прямо промеж глаз. Тех глаз, которые смотрели на меня из-за деревьев, пока стая волков уходила через замерзшее озеро. Глаз, полных вины, отводимых в сторону над шкурой Хитклифф. Глаз, которые мой отец назвал затравленными, когда столько лет назад писал о помощнике смотрителя Грейсоне в своем дневнике.

Он все еще сжимал в руке наплечную сумку. Сумку с металлической пряжкой, в которой были свежесобранные корни заманихи, полоски ивовой коры, пучки высушенного мха. Лекарства леса. Лекарства для Эмили. Он пытался помочь ей, залечить ее раны.

Дэвид рухнул на берег рядом с ним, опустив ружье на колени.

— Господи! — прошептал он. — Господи, что же я наделал?! — Он закрыл лицо руками.

Я тронула Эмили за плечо. Она, вздрогнув, отстранилась от моей руки.

— Он сделал это с тобой? — спросила я. — Эмили, это он причинил тебе боль?

Она посмотрела на меня, ее серые глаза были так не похожи на мои. Я увидела в них страх, печаль и стыд. Она отрицательно покачала головой.

А потом осознание накрыло меня холодной лихорадкой. Он был отвратительным мальчиком, возможно, теперь он стал скверным мужчиной?

Разогретый алкоголем, он ушел от костра и поплелся на пляж. Она была беззащитна. Она была одна. После многолетних мук ненависти он наконец нашел способ ей отомстить.

— Эверетт, — еле слышно произнесла я.

Эмили опустила глаза, прижала колени к груди и начала раскачиваться взад и вперед, туда и обратно.

Эверетт.

Дэвид отнес ее домой и положил в нашу кровать. Ее платье было разорвано спереди. Я растопила печь и сожгла его, дождавшись, когда пламя дохнет жаром, разливая тепло по комнате. Ее лицо и грудь были покрыты фиолетовыми синяками, а на руке была глубокая рваная рана, перевязанная полоской хлопковой ткани. Я знала, что этого кусочка будет недоставать на рубашке Грейсона. При свете керосиновой лампы я выкупала ее, смывая грязь, слезы и кровь, которая бежала между ее ног. Я расчесывала ее так долго и тщательно, что ее волосы заблестели, и сидела с ней, пока она не закрыла глаза и не уснула. Луч маяка все крутился, крутился и крутился.

Мать бодрствовала в своем кресле. Каждые четыре часа она с усилием поднималась по деревянным ступеням, чтобы намотать шкивы, а потом возвращалась обратно. Мы совсем не разговаривали.

Дэвид появился в самое темное время, между полуночью и рассветом. Мы стояли молча, луна уже скользнула за горизонт; единственным светом был оранжевый отблеск из открытой двери коттеджа и блики луча маяка, простиравшегося далеко в ночь.

Наши голоса терпели неудачу, а вот сверчки затеяли беседу, произнося утешительные глупости, показывая свою осведомленность.

— Как она? — наконец спросил он.

Я повернулась к нему, луч маяка осветил его напряженное лицо с заострившимися чертами, и мне захотелось прикоснуться к нему. Захотелось, чтобы он обнял меня. Я просто молча покачала головой, позволив слезам снова падать на землю.

— Ну что ты… — прошептал он, потянувшись ко мне. Его рука была возле моего лица, большим пальцем он вытирал соленые капельки, которые цеплялись за подбородок. — Ты в этом не виновата.

Я ощетинилась, шагнула назад, отбросив его руку. Он знал. Он знал, что я плакала так же сильно из-за чувства вины, которое засело горячим, твердым и тяжелым комком в моей груди, которое не давало мне дышать, вцепившись в мое сердце и крепко сжимая его. Этого бы не случилось, если бы я не была с ним. Если бы мы вернулись вовремя, Эмили оставалась бы у маяка. Я была нужна ей, и я ее подвела. Она была моей жизнью, а я — ее. У меня не могло быть их обоих. У меня не могло быть Эмили и Дэвида. Я повернулась и поднялась по деревянным ступенькам в теплый дом, закрыв за собой дверь и забрав при этом прямоугольник света, в котором он стоял, оставив его с песнями сверчков и прерывистым лучом маяка, крутящегося над головой.

Больше я не видела твоего деда. Он знал. Мы оба знали. Он убил невиновного человека. И хотя он был не из тех, кто прятался бы, опасаясь последствий своих действий, не сделав этого, он бы скомпрометировал Эмили. Она бы этого не пережила. Он любил ее слишком сильно, чтобы так поступить.

И он любил меня слишком сильно, чтобы остаться, чтобы заставить меня выбирать между ними. На следующее утро после убийства Грейсона, еще до того, как солнце поднялось на небо, тело и каноэ исчезли.

И он вместе с ними.