В Галасарне у постели бабушки Гиппократа стояли два врача.

— Нет, Гиппократ, мне кажется, ты неправ, — говорил Эврифон. — Неправ, берясь за то, чего ты не в силах выполнить.

Укутанная покрывалом Фенарета как будто спала. Было видно только ее худое темное лицо — в нем чувствовалась воля и спокойное достоинство. Бесчисленные морщины свидетельствовали о житейских бурях и радостях, о добром сердце и о решительном характере.

Сейчас, при свете дня, Гиппократ и Эврифон говорили о наложенной накануне ночью повязке. Кость была сломана почти у самого тазобедренного сустава. Пришлось прибегнуть к помощи двух сильных мужчин — один крепко держал старуху за плечи, а другой изо всей мочи тянул сломанную ногу, пока Гиппократ, сжимавший ладонями место перелома, не почувствовал, что кости наконец с легким щелчком встали на место. Теперь задача заключалась в том, чтобы помешать мышцам бедра сократиться, иначе кости зайдут друг за друга и после сращения нога станет короче, чем была.

Ногу искусно забинтовали и надели на нее в паху, над коленом и у лодыжки кольца из египетской кожи. Эти кольца были снабжены специальными ушками, в которые теперь осторожно вставили кизиловые прутья толщиной в палец — по три прута с каждой стороны. Гибкие прутья, пружиня, давили на кольца, давление это передавалось на ногу, и сломанная кость сохраняла нужное положение.

Врачи позаботились и о том, чтобы на коже не образовались пролежни: под те места, на Которые опиралось тело — под пятку, под плечи и под нижнюю часть спины, — были подложены подушечки из хорошо расчесанной неочищенной шерсти. И, наконец, нога была заключена в желобок.

— Люди, — заметил Гиппократ, — видят только эти желобки и считают их главным средством лечения переломов. Однако наиболее полезен такой желобок бывает, когда перестилается постель или больной идет на стул.

По губам Эврифона скользнула легкая усмешка.

— Право, за всю историю мира не найдется ни одной почтенной старушки, у постели которой произносилось бы столько ученых речей. Однако я все-таки утверждаю, что нога станет немного короче, хоть ты и говоришь, что это «большой стыд» для врача. Ты деятелен и с надеждой смотришь на будущее, но я ее не разделяю. У нас в Книде мы убедились в одном: чем меньше мы лечим наших старух, тем они здоровее.

Фенарета пошевелилась и открыла глаза.

— О каких это старухах ты говоришь? Да разве я старуха? Как бы я тогда влезла на стол, с которого упала? Вы всю ночь провозились с моей ногой. Ну, на боль-то я уж не жалуюсь, без нее, конечно, обойтись было нельзя. Но вот пустой болтовни я наслушалась куда больше, чем можно стерпеть. А теперь уходите и дайте мне поговорить с Праксифеей. Она знает, что нужно сделать. Когда мой сын Гераклид задумал жениться на Праксифее, я сказала ему, что он берет лучшую невесту Галасарны, есть у нее приданое пли нет.

Гиппократ нагнулся к ней.

— Повязки не давят?

Морщины на выдубленном лице Фенареты сложились в улыбку, а запавшие глаза подобрели.

— Ничего. Ты постарался на славу. — Она закрыла глаза. — А теперь уходите.

Врачи с улыбкой переглянулись и вышли, но во внутреннем дворике остановились, продолжая спорить.

— Нога не станет короче, — заявил Гиппократ, — если ее удастся сохранить в этом положении. Оно, я считаю, способствует естественному процессу заживления. Вы, книдцы, должны понять, что он протекает гораздо лучше, если первые десять дней сохранять место перелома в неподвижности, правильно соединив концы кости. А потом на них появляется утолщение, которое само удержит их в нужном положении. Моя бабушка сохранила живость и бодрость духа, но ведь она очень стара и слаба. Может быть, я и потерплю неудачу, но я буду день и ночь ухаживать за ней, делать перевязки и следить, чтобы кизиловые прутья правильно растягивали ногу.

В наружную тяжелую дверь постучали, и Гиппократ пошел открывать. Эврифон следовал за ним, не желая уступать ему последнее слово.

— Ты пытаешься понять то, что понять невозможно. В этом твоя беда, Гиппократ. Гораздо полезнее лечить симптомы. Если нога ноет, измени ее положение. Если больная лежит удобно, оставь ее в покое. Еще раз повторяю: переломы бедра не похожи ни на какие другие переломы.

Гиппократ отодвинул засов и распахнул тяжелые створки двери.

— Клянусь богами, Эврифон! — воскликнул он. — Погляди, кто здесь!

Перед дверью стоял старик Ксанфий, уже поднявший руку, чтобы постучать еще раз. За спиной у него был большой узел. Позади стояла Дафна, держа в руке узелок поменьше.

Ксанфий посторонился, давая ей дорогу, но Дафна не двинулась с места. Она смотрела на Гиппократа, словно впервые его видела, словно о чем-то его спрашивала. Он с изумлением понял, что она даже не заметила присутствия своего отца.

— Дафна! — воскликнул Эврифон. — Что ты здесь делаешь?

Она обняла его и молча прильнула к его плечу. Через дворик к ним спешила Праксифея.

— Добро пожаловать, Дафна, — сказала она без всякого удивления. — Я рада, что ты здесь. Я этого очень хотела. И даже ждала тебя.

Дафна подняла голову и посмотрела на Праксифею. В ее глазах блестели слезы.

— Мне пришлось уйти оттуда, — сказала она. — У меня не было выбора. Но как ты догадалась?

Праксифея засмеялась.

— Я видела, как ты стояла тогда на террасе, а потом кое о чем расспросила. А теперь пойдем со мной.

— Но ты позволишь мне остаться здесь и… и помочь тебе ухаживать за Фенаретой? Ведь я не новичок в этом деле — спроси у отца.

— Ухаживать за больными, — сказал Эврифон, — для нее лучшее развлечение. И делает она это очень хорошо. Правда, больших тяжестей она поднимать не может.

— Нет, могу, — запротестовала Дафна.

Эврифон засмеялся.

— Нет, Праксифея. Моей дочери все-таки придется вернуться со мной в Книд. Корабль, который отвезет нас, уже в гавани. Его спустят на воду, как только я распоряжусь. — Тут он строго посмотрел на Дафну. — Твое появление здесь меня очень удивило, и я мог бы еще многое к этому прибавить.

— Дафна устала, — вмешалась Праксифея. — Ей надо умыться с дороги и отдохнуть. И погляди на этого беднягу. Он так измучился, что у него нет даже сил сбросить на землю свой узел. Нет-нет, она пойдет со мной. Ты поговоришь с ней, Эврифон, когда я займусь стряпней, — вас же всех надо накормить.

Эврифон посмотрел им вслед, а потом, покачав головой, повернулся к Гиппократу.

— Когда ты женишься, вспомни мой совет: моли богов, чтобы они послали тебе сыновей. Отцам не дано руководить жизнью своих дочерей или угадывать их мысли.

Гиппократ улыбнулся, а Эврифон начал в молчании расхаживать по дворику. Дафна не возвращалась довольно долго.

— Не понимаю, что она там копается, — пробормотал Эврифон.

Наконец она появилась — посвежевшая после купания, в чистом хитоне.

— Мне очень нравится этот старый дом, — с улыбкой сказала она Гиппократу. — А твоя мать рассказала мне, что ты тут родился.

Гиппократ кивнул и проводил их в комнату.

— Дафна, Дафна! — раздраженно воскликнул Эврифон, едва они остались одни, но она прижала палец к его губам и не дала ему продолжать.

— Погоди, отец. Я старалась исполнить твое желание, очень старалась. Погоди, дай мне рассказать тебе, что произошло.

Когда она кончила свой рассказ, ее отец пробормотал:

— Этого я и опасался. Клеомед не слишком-то умен. Он поступил опрометчиво.

— Еще бы! Но дело не только в нем. Я не выношу его матери.

— Ну, сегодня вечером наш корабль зайдет в Меропис, и я поговорю с Тимоном.

Дафна мотнула головой, и он заметил, что ее тонкая фигура напряглась.

— С твоего разрешения, — начала она, чеканя каждое слово, — с твоего разрешения я останусь тут и помогу Праксифее ходить за свекровью. Я немного задержусь здесь и после отъезда Гиппократа, если только сюда не явится Клеомед. Я его боюсь, отец.

— Глупости! — воскликнул было Эврифон, но дочь снова не позволила ему говорить и продолжала твердо и настойчиво:

— Мать Гиппократа только что сказала мне, как она рада, что я познакомилась с ее сыном. Мне очень жаль, что ты относишься к этому иначе. Гиппократ кажется мне интересным человеком, только и всего.

— Гиппократ? — удивился Эврифон. — Но мне и в голову не приходило…

— И очень хорошо! — перебила его Дафна. — Забудь об этом. Поезжай обратно в Книд и оставь меня здесь, прошу тебя. Мне ведь надо о многом подумать. А до сих пор у меня не было на это времени. Мне нужен душевный покой, и я найду его здесь, в обществе этих двух женщин; они мне нравятся, они понимают меня, а я — их.

Эврифон тяжело опустился на скамью, но тут их окликнула Праксифея, и они увидели, что она быстро идет к ним через дворик.

— Пойдемте, — сказала она. — Мы пообедаем вместе как родные. Гиппократ сказал, что сейчас придет. Прошу тебя, Эврифон, разреши Дафне погостить у меня здесь.

Эврифон кивнул и сказал с грустной улыбкой:

— Ты немного похожа на мою покойную жену. А большей хвалы я не могу воздать ни одной женщине.

* * *

Обед прошел очень весело, но потом Эврифон сразу заторопился, ссылаясь на то, что в Книде его ждет много работы.

— Когда Дафна решит вернуться домой, отправьте ее с книдским рыбачьим судном — оно, как вам известно, заходит на Кос раз в два дня.

Поглядев на Праксифею, он добавил с усмешкой:

— Если она вздумает убежать от вас, не беспокойтесь. Значит, она отправилась домой вплавь с Ксанфием на спине. Я ведь и его тут оставлю: он расторопный слуга.

Неделю спустя Гиппократ стоял у постели бабушки. Он заметно осунулся от утомления. Старуха что-то бессвязно бормотала.

— Она съела свой ячменный отвар? — не оборачиваясь, спросил Гиппократ у Дафны, которая стояла рядом с ним, одетая в простой белый хитон из грубого полотна, какие обычно носили те, кто ухаживал за больными.

— Да, она хорошо поела. И все время что-то говорила. Почти осмысленно. Только она называла меня Гиппократом. Но, по-моему, она думала не о тебе, а о твоем деде: иногда она называла меня «милым» и просила меня вернуться и увезти ее отсюда. «Освободи меня из этой тюрьмы, — твердила она. — Освободи. Они убивают меня».

Гиппократ буркнул что-то невнятное и кивнул.

— Почему она бредит? — спросила Дафна.

Гиппократ, ничего не ответив, наклонился к больной, откинул покрывало и несколько минут следил за ее тяжелым дыханием. При каждом вдохе кожа на боках между резко выступавшими ребрами втягивалась еще глубже. Левая половина груди вздымалась выше, чем правая, и Гиппократ, опустившись на колени, прижал к ней ухо; затем он выслушал и правое легкое.

— Как я и опасался, у нее воспаление легких. А ведь она так худа и так стара! — Пощупав лоб старухи, он продолжал: — У нее жар. Его порождает сгущение неочищенных влаг, которое сейчас происходит в ее теле. Оттого-то ее мозг поражен бредом и она не понимает, что мы ей говорим. Завтра или послезавтра наступит кризис. Во время кризиса влаги сварятся, и ей сразу станет лучше или же… — Тут он отвернулся и тихо закончил: — Или же она быстро умрет.

— Болезнь, — заговорил он, опять наклонившись к больной, — гнездится в легких. А кости ноги пока продолжают заживать. Надо почаще менять подстилку из шерсти, чтобы ей было сухо лежать. Я помогу вам с Праксифеей, если нужно будет ее повернуть.

Праксифея поджидала их в перистиле.

— Целительные силы природы, — сказал Гиппократ, — велики в теле Фенареты. Ей стало немного лучше. Но скоро должен наступить кризис в воспалении легких — и тогда мы будем знать наверное. Боги могут оказаться милостивы к ней, как они оказались милостивы ко мне, ниспослав двух таких помощниц, как вы.

— Боги помогают тому, кто сам себе помогает, — заметила его мать.

Гиппократ прошел по перистилю и свернул в экус, где любил сидеть в свободное время. Все жилые комнаты располагались в ряд по одной стороне дворика. Справа от главной спальни, которая называлась таламус, где сейчас лежала Фенарета, находилось обширное помещение гинекея, а слева — экус, комната для приема гостей. Дальше налево, за экусом, была кухня, а за ней — укромное отхожее место. Жилые комнаты выходили на южную сторону солнечного дворика, от которого их отделяли лишь колонны перистиля. Крыша перистиля защищала широкие дверные проемы от прямых лучей жаркого солнца.

Праксифея кивнула Дафне, и они направились в кухню. Там Праксифея зажгла сухой камыш в очаге от огонька масляного светильника и повесила над вспыхнувшим пламенем железный котелок. Через несколько минут она уже наливала в миску разогретую похлебку.

— Вот отнеси ему, — сказала она, передавая миску Дафне. — И немножко поболтай с ним. Надо же и тебе отдохнуть. Я посижу с Фенаретой, а твой раб приготовит ужин.

Дафна отнесла дымящуюся миску в экус и поставила ее на табурет перед Гиппократом.

— Твоя матушка велела тебе съесть похлебку, а мне приказала последить, чтобы ты не дал ей остынуть.

Он посмотрел на нее.

— Не знаю, как благодарить тебя за твою помощь. Ты помогла нам гораздо больше, чем принято помогать таким дальним родственникам.

— Я делала это охотно. — Дафна посмотрела ему прямо в глаза и на этот раз не отвела их.

Какое-то неведомое чувство обожгло Гиппократа, как в тот раз, когда он открыл дверь и внезапно увидел ее. Вот и тогда она так же смотрела на него, и ее глаза, казалось, что-то говорили ему.

— Я никак не могу разобрать, какого цвета твои глаза, — сказал он. — Я пытаюсь решить это со времени нашей первой встречи на вилле Тимона. Тогда мне показалось, что они синие. Теперь я сказал бы, что они зеленовато-карие.

Он вышел во дворик, отломил веточку платана и, вернувшись, подал ее Дафне.

— Когда я был маленьким, я называл эти бутоны кошачьими лапками. Мохнатая оболочка уже лопается, и скоро появится цветок — золотисто-коричневый с легким зеленым отливом. Твои глаза примерно такого же цвета.

— Это очень интересно, — сказала Дафна, но ее щеки залил румянец. — Ты считаешь, что врач должен все точно определять, не так ли? А потом записывать каждую подробность о больном и выбрасывать ее из головы?

— Некоторых вещей я не забываю, — сказал он, но ему больше не удалось посмотреть ей в глаза, потому что она отвернулась.

— Расскажи мне историю этого дома. Он такой просторный и, кажется, такой старинный… Но только прежде сядь и съешь свою похлебку.

Он послушался, но, обжегшись, отставил миску.

— Да, дом этот построен в старину, и о нем рассказывают много всяких преданий. Он принадлежит роду Гераклидов уж не знаю сколько поколений. Здесь в Галасарне есть храм Геракла. Как ты, наверное, помнишь, Гомер рассказывает, что после разграбления Трои богиня Гера разгневалась на Геракла и, когда он отплыл на родину, послала ему противные ветры, так что он попал на Кос. Он жил здесь, после того как убил царя Еврипила, и женился на его дочери.

Гиппократ умолк и с улыбкой посмотрел на Дафну.

— Продолжай же, — сказала она, как маленькая девочка, заслушавшаяся сказки.

— Ну, нам известно только то, что в Галасарне живет много людей, принадлежащих к роду Гераклидов и утверждающих, что Геракл был их предком. Точно так же асклепиады Сирны и Книда утверждают, что происходят от Асклепия. Фенарета была единственным ребенком в семье и жила в этом доме с отцом и матерью. Ее отец командовал кораблем во флоте царицы Артемисии Галикарнасской и сражался против греков на стороне Ксеркса. Он был ранен стрелой, его привезли домой еще живого, и он умер в этом таламусе. Фенарета тогда как раз вышла замуж за асклепиада Гиппократа — за моего деда. Они с мужем поселились здесь. В этом доме родился мой отец. Прошли годы, и он так же привел под родительский кров молодую жену. Я тоже родился в этом доме.

Он несколько минут молча смотрел на залитый солнцем дворик.

— Этот платан посреди двора был посажен моим прадедом перед тем, как он отплыл на войну. В каморке у входной двери живет тот же раб-привратник с женой, которых я помню с детских лет. Мне было только пять, когда умер мой дед Гиппократ, и тогда отец переехал в Меропис и купил тот дом, где мы живем теперь.

Он снова посмотрел на Дафну и внезапно заговорил о другом.

— Почти все асклепиады женятся на девушках гораздо моложе себя. Может быть, так получается из-за долгих лет учения. Тебя, наверное, удивляет, что женщина, будь она молодой или старой, может оказаться столь неразумной, чтобы выйти замуж за асклепиада.

— Мне кажется, — ответила она, — разум имеет очень мало отношения к заключению браков… Сколько лет Фаргелии? — спросила она вдруг.

— Откуда ты про нее знаешь? — удивился он.

— Мне рассказывала твоя мать.

— Кажется, она моя ровесница, — ответил Гиппократ и вспомнил золотые волосы и танцующие ножки Фаргелии.

— Я унесу миску, — сказала Дафна, вставая.

Когда он передал ей миску, их взгляды снова надолго встретились.

— Ты ведь ждешь… — Гиппократ нерешительно замолчал. — Ты ведь ждешь сюда Клеомеда? Ты ни разу не упомянула о нем после своего приезда.

— Я не хочу его больше видеть! — с неожиданным раздражением воскликнула Дафна. — Может быть, потом я и передумаю, но пока кулачные бойцы мне не нравятся… Старые борцы нравятся мне куда больше! — помолчав, вдруг добавила она.

В дверях она обернулась и, смеясь, поглядела на него. Затем она исчезла, а Гиппократ, затаив дыхание, прислушивался к стуку ее сандалий, пока он не замер и в доме не воцарилась полная тишина.

Так, значит, думал он, Дафна решила отказать Клеомеду. Если они поссорились, не попробует ли Олимпия помирить их с его помощью? Он вспомнил их разговор в его приемной. Да, хотя Олимпия вела себя тогда очень странно, она, несомненно, искренне хотела, чтобы он взялся лечить Клеомеда. И он обещал, что поможет ей, если Клеомед будет нуждаться в его помощи. А нуждается ли он в ней? Почему Дафна тайком покинула их виллу?

Как странно, что Дафна заговорила о Фаргелии! Дафна — полная противоположность Фаргелии, и все же в обеих есть что-то манящее. Почему он вдруг стал об этом думать? То ли он утрачивает былую невозмутимость духа? То ли здесь, вдали от привычных занятий, ему не о чем больше размышлять? То ли он смутно ощущает, что одной медицины, одних бесед с учениками мало, чтобы сделать жизнь полной? Так, кажется, считает его мать. Пожалуй, она права.

* * *

Когда Дафна на следующее утро вошла к больной, она увидела, что Гиппократ, склонившись над старухой, щупает ее лоб.

— Жар спал! — воскликнул он радостно. — А ночью она вся горела. Сегодня она узнала меня. Правда, бабушка?

Фенарета открыла глаза, но вместо ответа сказала:

— Кто эта девушка? Я ее не знаю.

— Это Дафна, — ответил он. — Дочь Эврифона, книдского асклепиада. Она давно ухаживает за тобой.

— Я вижу ее в первый раз, — прошамкала Фенарета, устремив на Дафну взгляд своих глубоко запавших глаз. — Ну-ка поверни голову, голубушка, — вот-вот. Я так и думала. У нее профиль женщин из рода Гераклидов, настоящий греческий профиль. — И старуха закрыла глаза.

— Пришел человек, который помогает тебе накладывать лубки, — сказала Дафна.

— Очень хорошо, — ответил Гиппократ и продолжал, обращаясь к вошедшему: — Приподними нижний конец кровати и подложи под нее чурбак. А теперь легонько тяни за ступню, чтобы нога оставалась неподвижной, пока я буду снимать желобок и повязки. А ты, Дафна, принеси чистые повязки, таз с теплой водой и мыло. И будь рядом, ты мне понадобишься.

Днем Гиппократ сказал матери, что кризис благополучно миновал и можно больше не опасаться за жизнь Фенареты. И сломанные кости не сдвинулись! Боги оказались милостивыми к ней.

— А главное, — вмешалась Дафна, — Фенарета и знать не хочет, что ее внук — прославленный врач. Пока он менял повязки, она без конца бранила его и называла «неуклюжим», «копушей» и даже «дураком».

Они все засмеялись, словно вдруг освободившись от угнетавшей их тревоги, и Праксифея покачала головой.

— Она всегда любила поворчать! Ну, значит, моя свекровь уже совсем здорова. Когда я, еще совсем молоденькой, поселилась тут, она была очень добра ко мне, очень добра, но постоянно бранила меня и говорила мне напрямик все, что обо мне думала. В те дни она разговаривала так со всеми. А теперь, — она повернулась к сыну, — напрямик поговорю с тобою я, Гиппократ. Ты победил болезнь Фенареты. Я знаю, Аполлон может быть доволен тобой. Но сейчас тебе следует на время забыть, что ты врач. За стенами дома дожидается весна: птицы вьют гнезда, ранняя рожь наливает колосья. Дафна еще не знает, как красивы холмы и долины, которые лежат между Галасарной и горой Оромедон, — настоящий Элизиум для тех, кто умеет видеть! Я не забыла их… — Она вдруг повернулась и ушла, а Гиппократ с удивлением смотрел ей вслед. Когда же он взглянул на Дафну, то снова удивился: в ее глазах стояли слезы, и они блестели, как две звезды.

— Не хочешь ли ты, — выговорил он наконец, — не хочешь ли ты погулять немного? Только дорога, пожалуй, будет пыльная.

— Я пойду переоденусь. — И она чинно перешла через дворик, но у первой колонны вдруг кивнула ему, а потом, словно листок, танцующий на ветру, пробежала через весь перистиль, кружась вокруг каждой колонны.

Когда они уже собирались уходить, их окликнула Праксифея:

— Обед будет готов к закату — праздничный обед. Так что постарайтесь проголодаться как следует, а кроме того, купить тонких сыров. И еще, Гиппократ, если на горных лугах у дороги будут продавать мед, то возьми для меня немного.

Дверь за ними захлопнулась. Гиппократ посмотрел по сторонам, и, хотя все это было знакомо ему с детства, его охватило радостное возбуждение. Как приятно идти гулять, зная, что все благополучно и тревожиться не из-за чего! Над тропинкой, которая вела от дома к проезжей дороге, сплетали ветви старые оливы. Их корявые стволы по обеим ее сторонам причудливо изгибались. Молоденькие серовато-зеленые листочки были покрыты мохнатым пушком. А выше ярко синело небо.

— Ты будешь моим проводником, — сказала Дафна, — и я хочу увидеть все. Но, по-моему, это гудит печь. Наверное, идут приготовления к вечернему пиру.

И она побежала на звук, а он последовал за ней. За углом дома стояла большая каменная печь, в которой бушевало пламя. Жена привратника, сгорбленная старуха, похожая на добрую колдунью, возилась возле нее. Она с гордостью показала им большой котел, полный мяса и всяких специй, и миску с овощами, которые надо будет добавить в котел позже.

Вдруг рев огня мгновенно стих.

— Нагрелась в самый раз, — сказала старуха и, открыв дверцу, смахнула пушистый пепел. Потом она поставила в печь котел и с помощью длинной деревянной лопатки осторожно задвинула его в глубину, свободной рукой загораживая лицо от печного жара. Вслед за котлом она сунула туда железные листы с раскатанным на них тестом. Захлопнув дверцу, она медленно разогнула спину и, улыбаясь беззубым ртом, смотрела, как Гиппократ и Дафна идут рядом под древесным сводом.

Но тут прямо под ногами Гиппократа дорогу им перебежала черная кошка, и старуха закричала:

— Вернитесь! Скорее вернитесь!

Они остановились, и старуха, догнав их, стала на тропинке перед ними.

— Путь, в который вы пускаетесь, не будет гладким, — сказала она. — На нем вас поджидают беды и опасности, Лучше вернитесь.

— Но мы же отправляемся не в дальнюю поездку! — засмеялся Гиппократ. — Мы просто собрались немного погулять и купить меду.

Старуха покачала головой.

— Если то, что я вижу в ваших глазах, правда — а я думаю, что это правда, — то вы пускаетесь в путь, который продолжается до могилы.

С этими словами она оттянула ворот своей одежды и дважды плюнула себе на грудь. Затем вскинула руки над головой и отступила, давая им дорогу; они услышали, как она тихонько бормочет:

— Гиппократ, — сказал Дафна, когда почти вся обсаженная оливами дорожка осталась позади, — неужели ты совсем не веришь в такие предзнаменования и в такие слова? Когда она говорила с нами, голос у нее был, как голос пифии. Как, по-твоему, не лучше ли нам все-таки вернуться, пока еще не поздно? Во время этой прогулки, на этом пути что-нибудь может случиться с тобой или со мной.

— Старушка всегда была на редкость суеверна, — улыбнулся Гиппократ. — Она наперечет знает все несчастливые дни календаря. И свою жизнь она посвящает тому, чтобы отвращать зло от себя и от других. Впрочем, я всегда верил, что она немножко колдунья. И знаю поверье о кошках. Но откуда могла эта бедная кошка узнать, что ждет нас по дороге? А если на самом деле никакой кошки не было, то какой оракул, какой бог внушил нам, будто мы ее видели?

Когда они приблизились к колодцу там, где тропинка выходила на большую дорогу, Дафна прислонилась к оливковому дереву, прижав ладони к узловатому стволу.

— Солнце палит немилосердно, и мне хочется пить. Давай немного отдохнем тут.

Гиппократ подошел к колодцу. Веревка, привязанная к деревянной перекладине, уходила вниз, в прохладную темную глубину. Перебирая руками, Гиппократ начал тянуть веревку, и она легко скользила по борозде, которая уже давно образовалась в мраморной плите над колодцем, а ведро стукалось о его стенки, вода выплескивалась, и эти знакомые звуки приводили ему на память далекое детство.

Держа в руках долбленую тыкву с холодной водой, Гиппократ продолжал свои рассуждения:

— Почти каждый грек твердо верит, что, плюнув себе на грудь, можно разрушить злые чары и что средство это особенно действенно, если за тебя плюнет старуха. Поэтому она плевала, заботясь о нас, стараясь отвести от нас грозящую беду. Но, вообще-то говоря, подобные поступки глупы и порождаются заблуждением. Когда сумасшедший или какой-нибудь несчастный больной начинает биться в припадке, люди вокруг него плюют себе на грудь. В Афинах я однажды видел, как несчастная старуха упала на агоре, испуская стоны. Она вся тряслась, изо рта у нее шла пена, а люди вокруг бледнели от страха. Они кричали: «Священная болезнь!» — и, распахивая плащи, плевали на себя. Как это нелепо: ведь болезнь вызывают не боги, не демоны, не духи, а лишь естественные причины, воздействующие на человеческое тело.

— Ты понимаешь все это так ясно, — сказала Дафна, — и объясняешь так логично! Потому-то ты, наверное, и стал великим врачом. И все же многое ты понимаешь совсем не так, как я. Неужели мир женщины так отличен от вашего? Женщина могла бы о многом рассказать тебе, указать тебе путь если не к знанию, то к счастью.

— Так всегда говорит моя мать, — ответил он. — Ну, а теперь пойдем. Мы должны вернуться сюда, когда мясо сварится… в колдовском котле. Наверное, ты побоишься его есть, опасаясь злых чар?

Они засмеялись и пошли по дороге прочь от города. Воздух был напоен ароматом жасмина. Навстречу им шли люди, одни спешили на работу в поля, другие возвращались и город. Брели пастухи в длинных плащах и широкополых шляпах, шли крестьяне; женщины в коротких хитонах громко стучали деревянными сандалиями по каменистой земле; дети бежали там и сям с собаками, ягнятами, козлятами и телятами; гордо выступали ослы, трусили чинные козы и овцы; на сыромятных ремнях вели коров.

У встречных было хорошее настроение, и они радовались жизни — во всяком случае, так казалось этому врачу, на несколько часов забывшему свои заботы, и этой девушке, которую больше не пугала мысль, что ее может настичь любовь.

— Самый лучший мед, — говорил Гиппократ, — пчелы собирают с дикого тимьяна. Я знаю место на склоне, которое в это время года бывало совсем лиловым от тимьяна.

Они продолжали идти, и дорога незаметно стала совсем о пустынной, а равнина превратилась в отлогое подножие скалистого Оромедона. Поднявшись по склону, они оглянулись на белые домики Галасарны, которые прятались среди деревьев на берегу моря. Справа на вершине небольшого холма виднелся местный акрополь и колоннада храма Геракла. Немного пониже храма можно было различить верхние ряды амфитеатра.

Гиппократ внимательно посмотрел на Дафну, которая любовалась видом.

— Я запомню слова, — заговорил он, — которые ты сказала, когда мы стояли у колодца: о том, что женщина может указать путь к счастью. Наверное, и правда, что некоторые женщины могут помочь мужчине идти по избранному им пути. Но зато другие, несомненно, способны ввергнуть его в хаос. — На мгновение между ними встала Фаргелия. Он вновь увидел ее накрашенные ногти, почувствовал сладкий запах ее благовоний. — Возможно, врачу помощь женщины, ее дружба нужнее, чем другим мужчинам. Ведь счастье выпадает на его долю только случайно, ибо его влечет не погоня за счастьем, а нечто иное. Но что может поделать врач? Ни одна женщина в здравом уме не согласится выйти за него замуж.

Дафна ничего не ответила, но посмотрела на него так, словно собиралась засмеяться. Некоторое время они шли молча, а потом Гиппократ произнес:

Дафна с удивлением посмотрела на него.

— Это ведь строки Алкея? — Он кивнул. — В первый раз слышу, как ты читаешь стихи. Каждый день я узнаю о тебе что-то новое.

Вскоре они были уже среди предгорий, совсем лиловых от тимьяна, как и предсказывал Гиппократ. В маленькой лощине они заметили множество небольших ящиков. Это были ульи, расположенные правильными рядами, точно домики греческой деревушки. Гиппократ и Дафна пошли по лугу, вдыхая густой запах тимьяна. Дафна рвала тугие стебли, увенчанные пушистой кисточкой светло-зеленых или лиловых цветов.

Гиппократ окликнул пастуха, сидевшего выше на склоне.

— Этот мед, — ответил пастух, — можно купить только в городе у жены Хрисамия. Раньше она дозволяла мне продавать мед прохожим. Но теперь она мне больше не доверяет, и стоит мне отломить хоть кусочек, чтобы подсластить сухой пастуший обед, она умудряется сразу найти початую соту. Нет в моей жизни никакой радости.

— Но ведь у тебя за спиной висит флейта, — засмеялась Дафна. — Сыграй нам что-нибудь.

Молодой пастух охотно взял флейту в руки и, оставив овец и резвых ягнят пастись, как им заблагорассудится, спустился к путникам и расположился на камне.

— Вот это было подарено мне сегодня утром… Музой. Она часто навещает меня здесь в горах, — добавил он с улыбкой.

Он зажал длинную бамбуковую флейту между колен, положил пальцы на отверстия и принялся увлеченно играть, показывая немалое искусство. Они внимательно слушали негромкую хрипловатую музыку, прихотливые переливы, повторяющуюся основную тему.

Гиппократ опустился на траву немного в стороне и смотрел, как слушает Дафна. Она, казалось, не замечала его восхищенного взгляда. Вскоре она сняла свой теплый серый плащ, расстелила его на земле и тоже села. Она улыбнулась Гиппократу, взгляды их встретились и долго не могли оторваться друг от друга, словно сплетенные в объятиях руки.

Какое это было бы счастье, думал Гиппократ, сидеть на плаще рядом с ней — просто сидеть рядом с ней! Как он мог быть прежде так слеп: не видеть волну легких кудрей, нежный румянец на щеках, влажные алые губы, жемчужную белизну зубов, красивый изгиб шеи, юную грудь, вздымающуюся под хитоном.

Вот женщина, которую можно любить всю жизнь! Она наделена и умом, и характером, и чуткостью. Какой матерью она будет и какой женой! Что если он поговорит с Эврифоном? Нет, Эврифон, конечно, предпочтет иметь зятем сына архонта. Однако, может быть, его все-таки удастся убедить, если сама Дафна будет просить его о том же. Но захочет ли она? Конечно, нет.

Вот кого ждал он все эти годы. Вот почему он не смотрел на других женщин.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Гиппократ вскочил и, подойдя к Дафне, опустился на край ее плаща. Она протянула руку ему навстречу, словно приглашая его садиться, и их пальцы почти соприкоснулись.

Пастух отнял флейту от губ и поднял голову. Они похвалили его игру, и он был очень доволен. А когда они пошли обратно к Галасарне, пастух окликнул Гиппократа.

— Приводи свою жену сюда и завтра. Я сыграю ей кое-что получше.

Дафна покраснела.

— Да, — шепнула она, — может быть, мы придем сюда и завтра?

Гиппократ улыбнулся ей, а потом крикнул пастуху:

— Она мне не жена! Ни мне и никому другому — пока. Но я все-таки попробую привести ее сюда еще раз. А твоя Муза встретит нас здесь?

Пастух засмеялся.

— Сделаю, что могу, — крикнул он в ответ. — Но разве можно что-нибудь обещать, если дело касается женщины?

Дафна посмотрела на Гиппократа.

— Когда мы познакомились, мне и в голову не приходило, что ты можешь быть таким. Ты показался мне ужасно пожилым и серьезным. Я сказала тебе тогда, что мне нравятся мальчики и не нравятся взрослые мужчины и что я хотела бы скорее состариться. А вот теперь я не хочу стареть, потому что познакомилась со взрослым мужчиной, сохранившим юное сердце.

Оба засмеялись, хотя, будь с ними кто-нибудь третий, он вряд ли догадался бы о причине их смеха. Но эти минуты, которые запомнились им на всю жизнь, они не разделили ни с кем третьим.

В Галасарне они разыскали жену Хрисамия. У нее нашелся не только тимьяновый мед, но и сыр. Потом они отправились домой, но, прежде чем войти, постояли около печи, и жена привратника приоткрыла ее дверцу, чтобы они могли насладиться ароматом, поднимающимся от кипящего котла, и полюбоваться золотистой корочкой хлебов.

Однако ее муж, распахнув перед ними тяжелую дверь, сообщил неожиданную новость:

— Сюда приехала из Мерописа какая-то женщина. Она спрашивала вас обоих.

— Олимпия! — воскликнула Дафна.

— Да, так ее зовут.

Через дворик к ним торопливо шла Праксифея.

— Олимпия ждет в экусе. Гиппократ, пойди поговори с ней, а Дафне лучше пока остаться со мной.

Олимпия, ожидавшая Гиппократа в экусе, была исполнена достоинства и крайне любезна.

— Меня очень огорчила, — сказала она, — чрезмерная порывистость моего сына Клеомеда. Мы были очень удивлены, когда узнали, что Дафна отправилась сюда. Потом мы, конечно, решили, что она вернется в Книд с отцом. Но как приятно, что вы так близко познакомились… приятно для тебя, Гиппократ, хочу я сказать. Ты, вероятно, грустил из-за разлуки с твоими друзьями в Мерописе. Я очень подружилась с Фаргелией.

— Мне сообщили, — продолжала она, когда он ей не ответил, — что Клеомед пренебрегает упражнениями. Если бы он узнал, что здесь происходит, твоя жизнь могла бы оказаться в опасности: он ведь способен сделать то же, что сделал другой Клеомед, безумец. Мне почти каждую ночь снится, что он совершает нечто подобное. Однако меня успокаивает твое обещание, что ты займешься его лечением…

— Олимпия, — перебил он, — я не знаю, что ты имеешь в виду, говоря о чрезмерной порывистости своего сына. Я не говорил о нем с Дафной. Помочь же тебе я обещал лишь в том случае, если твоему сыну действительно нужно будет лечиться. А по твоему рассказу и по моим собственным наблюдениям я заключаю только, что он тугодум и слишком привык к материнской опеке. У меня нет никаких оснований считать его больным или безумным.

Гиппократ заметил, что в комнату вошла Дафна и, стоя у дверей, слушает его. Но он продолжал:

— Меня не интересуют ни сердечные дела твоего сына, ни его победа на празднике Триопионского Аполлона. Я взял себе за правило, когда речь идет о медицине, говорить без обиняков всю правду. Так я поступлю и сейчас. Твоя дочь Пенелопа заболела потому, что ты обходилась с ней сурово. Твой страх за твоего сына, твои попытки оберегать его, возможно, оказали на него самое дурное влияние. Но болен он душевно или нет, я пока сказать не могу.

— Я очень благодарна тебе за то, что ты говорил со мной так откровенно, — ответила Олимпия с чарующей улыбкой. — И особенно потому, что при этом присутствовала будущая жена моего сына.

Дафна подошла поближе, но ничего не сказала, и Олимпия продолжала:

— Я приехала сюда, Дафна, чтобы сообщить тебе, что мы с мужем только что вернулись из Книда. Мы думали найти тебя там. Твой отец обещал нам не разрушать надежд Клеомеда на то, что ты еще можешь стать его женой. И мы просим тебя, как просили твоего отца, не отказывать Клеомеду окончательно, что бы ни произошло в тот день, когда ты покинула виллу. Клеомед мне ничего не рассказывал, но, может быть, от тебя я узнаю, в чем дело.

— Мне не хотелось бы говорить об этом с тобой, — ответила Дафна. — Мой отец уже, наверное, сказал вам, что окончательное решение мы примем после праздника. Если хочешь, можешь сообщить об этом Клеомеду.

Олимпия улыбнулась.

— Вероятно, ты когда-нибудь все-таки выйдешь замуж за кого-нибудь. Ну, как ни грустно, мне надо сейчас вернуться в Меропис. Вот письмо, Дафна, которое твой отец просил меня передать тебе.

Олимпия достала из складок плаща маленький свиток и протянула его Дафне. Затем она повернулась к Гиппократу и сказала с многозначительной улыбкой:

— Я скажу Фаргелии, что ты здоров и весел. Она с нетерпением ожидает твоего возвращения. Однако триера ждет, и я должна торопиться.

Когда Олимпия ушла, Дафна сломала печать и прочла письмо отца. Она сказала со вздохом, не поднимая глаз от папируса:

— Отец велит мне завтра вернуться домой с рыбачьим судном. Мне очень жаль, что намерение моего отца выдать меня замуж причинило тебе столько лишних хлопот.

Гиппократ почувствовал, что между ними встала какая-то стена. Но, может быть, Дафна просто расстроена неприятными воспоминаниями и неопределенностью своего положения?

— Пойдем, — сказал он, — надо навестить Фенарету.

Они направились к таламусу, но, хотя Дафна шла рядом с ним, она избегала его взгляда.

— Иногда бывает полезно поделиться своими мыслями с теми, кто будет рад их выслушать. Не поговоришь ли ты с моей матерью? Или я могу помочь тебе?

Они уже свернули из перистиля в комнату Фенареты, и Дафна только улыбнулась ему.

Старуха открыла глаза.

— Где это вы были? Я без вас соскучилась.

— Мы поднимались на меловые холмы, — ответила Дафна, наклонясь к ней, — где благоухает дикий тимьян.

Фенарета кивнула и взяла руку Дафны в свои костлявые пальцы.

— Научи его рвать цветы, — шепнула она, а затем добавила громче: — Я хорошо знаю этих асклепиадов. Я была женой одного из них и матерью другого. С тех пор как я вышла замуж за деда этого мальчика, все они, и учителя, и ученики, без конца толклись в моем доме. «Работай сегодня, а счастлив будь завтра» — вот правило, которым руководствуется в жизни врач. — Она посмотрела на Дафну и улыбнулась. — Вот если бы ты научила моего внука, что такое счастливая жизнь!

Старуха пошевелилась, и лицо ее сморщилось от боли. Гиппократ осторожно приподнял ее, а Дафна растерла ей спину, поправила подушки и подстилку из шерсти, смеясь и болтая, словно Олимпия и не приезжала в Галасарну.

Когда наконец Фенарету устроили поудобнее, она внимательно оглядела Гиппократа.

— Ты настоящий Геракл. Когда ты поднимаешь меня, я чувствую, как ты силен. Да и то сказать, в твоих жилах течет столько же крови Геракла, от которого происходит моя семья, сколько и крови Асклепия, от которого ведет свой род семья моего мужа. Но, по правде говоря, я думаю, что и от той, и от другой не осталось и следа еще у наших с ним предков. И все-таки, Гиппократ, ты не похож ни на одного из тех асклепиадов, которых мне довелось видеть. Ты принес в нашу семью что-то новое, унаследованное тобой от твоей матери. Наверное, ты спас мою жизнь, но хвалиться здесь нечем: важна не сама жизнь, а то, что человек с ней делает. Когда, наконец, вы, врачи, поймете это?