Позже в тот же вечер Пиндар уже один зашел к Гиппократу. Тот, закутавшись в теплый плащ, сидел во дворике и читал при свете лампы, подвешенной в перистиле,

— Я читаю Сафо, — объяснил Гиппократ, опуская свиток на колени. — Кто из греческих поэтов может с ней сравниться, как по-твоему? Что ответил бы на этот вопрос твой дядя?

— Мой дядя весьма ее почитал. Он мог бы даже назвать ее первой — по крайней мере среди тех, кто сочинял любовные стихи, но… — Он вдруг остановился, а затем сказал: — Я хочу, чтобы ты знал, что твои друзья всегда будут верить в тебя.

Листья пальмы над их головами шуршали и бились на ветру — очевидно, с юга надвигалась буря.

— Почему ты заговорил об этом сейчас? — спросил Гиппократ.

— Потому что пришли плохие вести, и Сосандр просил меня сообщить их тебе прежде, чем это сделает кто-нибудь другой.

Но в эту минуту служанка открыла входную дверь и во дворик поспешно вошел Подалирий.

— Я несу дурные вести, Гиппократ, — заговорил он сразу. — Выслушай меня. — Пиндар поднял руку, словно желая его остановить, но Подалирий продолжал, не обращая на него внимания: — Из Книда вернулся Тимон. Гребцы с его триеры разбрелись по городу, рассказывая всякое. Вчера вечером сгорела библиотека Эврифона, а вместе с ней палестра и дом Ктесиарха.

— Не может быть! — воскликнул Гиппократ. — Это неправда! Я ведь сам сидел там чуть ли не до заката!

— То же говорят и жители Книда, — подхватил Подалирий. — Жена Ктесиарха сгорела в доме, и на пожаре погиб сын Тимона Клеомед.

Гиппократ побледнел.

— А Дафна? — сказал он. — С Дафной ничего не случилось?

— Нет.

Помолчав, Гиппократ спросил:

— Ну, а Ктесий, маленький сын Ктесиарха? Когда я уходил, он был в библиотеке.

— Говорят, что Ктесия спас Клеомед.

Гиппократ встал.

— Я должен вернуться в Книд. Я отвезу Эврифону свитки, которые он мне подарил. Это может поддержать его, и он попробует вновь собрать библиотеку.

Подалирий покачал головой.

— Нет, Гиппократ, это опасно. Я еще не сказал тебе самого худшего. Жители Книда убеждены, что книгохранилище поджег ты. Гребцы рассказывали, что они грозят расправиться с тобой.

— Со мной? — тихо спросил Гиппократ. — Говорят, что я поджигатель? Кто это говорит? Кто сказал это первый? Наверное…

— Мне кажется, — продолжал, не слушая, Подалирий, — что нам бы ты мог сказать, как начался пожар.

Пиндар не в силах был больше сдерживаться. Сжав кулаки, он бросился к Подалирию и сказал дрожащим голосом:

— Дурак! Слепой скудоумный глупец. Зачем ты повторяешь эту проклятую ложь? Да еще здесь! Или ты совсем ничего не понимаешь? Хоть бы ты попробовал немножко подумать!

Гиппократ внезапно присел на край ложа, стоявшего у стены.

— Погоди, Пиндар, — сказал он, — не горячись. Я хочу знать все, что говорят. Что еще, Подалирий, ты хотел сообщить мне? Говори же.

— Это все, — ответил Подалирий. — Правда, все. — Он как будто смутился. — Мне очень жаль, если… Но я больше ничего не знаю.

Он никак не мог понять, в чем его вина, и раздумывал, что бы такое приятное сказать Гиппократу.

— Ты, наверное, будешь рад услышать, что у Кефала с женой все наладилось. Он очень счастлив.

— Нет, Подалирий, — остановил его Гиппократ. — Сейчас мне не до них.

Он уронил голову на руки и горько засмеялся. Затем неожиданно выпрямился и посмотрел на своих собеседников — на растерявшегося Подалирия и взбешенного Пиндара.

— Видишь ли, Пиндар, — сказал он, взяв себя в руки и говоря очень медленно, — Подалирий просто хотел узнать, поджигал я книгохранилище или не поджигал.

— Да-да! — воскликнул Подалирий. — Вот именно! Для того чтобы я мог всем говорить, что это ложь! Ведь ты его все-таки не поджигал, я думаю?

Гиппократ снова расхохотался. Смех его постепенно замер на звуке, похожем на рыдание. Прислонившись к стене, он закинул голову и посмотрел на вершину пальмы. Она качалась и дергалась, словно буря уже началась. В мерцающем свете лампы было видно, что лицо его искажено страданием.

— Боги! — воскликнул он. — Почему я смеюсь? Но лучше смеяться, чем проливать слезы, хотя я мог бы оплакивать Клеомеда и жену Ктесиарха, мог бы плакать при мысли о том, что должна сейчас думать обо мне Дафна. — Он снова наклонился вперед. — Нет, Подалирий, я не поджигал книгохранилища, но я знаю, кто это сделал. Одна женщина и человек, который когда-то был ее любовником.

— Кто, кто? — спросил Подалирий. — Кто поджег?

— У меня нет доказательств, — покачал головой Гиппократ. — Говори просто, что я не знаю.

— Хорошо. Я пойду сейчас и опровергну ложь, которую о тебе распространяют, — сказал Подалирий. — Я обойду весь город.

Он ушел так же поспешно, как и появился.

Гиппократ молчал.

— Подалирий ошибся, — сказал Пиндар. — Тимон не вернулся, он остался в Книде. Приехали только Олимпия и Буто и сразу отправились на виллу. Сосандр созвал кое-кого из архонтов и сейчас говорит с ними. Он велел передать тебе, что завтра они намерены собрать Совет Коса, чтобы расследовать это дело.

— Меня завтра здесь не будет, я уйду в Галасарну. Мои друзья… если у меня еще остались друзья… сами должны обнаружить истину, а я не сомневаюсь в том, как это произошло.

После долгого молчания он посмотрел на Пиндара.

— Как кончается клятва врача? «Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена». Если же я ее нарушу, «да будет обратное этому». — Он горько улыбнулся. — Оказывается, обратное этому может постигнуть и того, кто не нарушает клятвы.

Пиндар положил руку на плечо учителя, но ничего не сказал. Затем он ушел, оставив Гиппократа одного.

* * *

Гиппократ провел бессонную ночь. Разразилась буря, но к утру дождь прекратился, и он отправился в путь совсем рано. Лучше, думал он с горечью, уйти прежде, чем город проснется и встречные будут бросать на тебя негодующие взгляды. Выйдя на большую дорогу, он своим обычным размашистым шагом направился в сторону Галасарны. Что подумают его друзья и знакомые в Афинах, когда о нем начнут сплетничать в тамошних цирюльнях?

Полчаса спустя он уже шел через кипарисовую рощу Аполлона. Взглянув на виллу Тимона, он вдруг увидел, что по саду бежит какая-то девушка в шафрановом хитоне. Он узнал Пенелопу и остановился, поджидая ее.

— Я тебя увидела с крыши дома, Гиппократ, — задыхаясь, объяснила она, — но уже думала, что не смогу тебя догнать. Ты не зайдешь к нам?

Он покачал головой.

— Я тороплюсь к моей бабушке в Галасарну.

— У нас в доме теперь так тоскливо, — сказала она. — Ведь Клеомед погиб. Бедный Клеомед!

— Да, это очень печально, — сказал Гиппократ, — но он умер, как подобает настоящему греку.

Она испуганно оглянулась на виллу.

— Я боюсь матери, а Буто ходит по дому, как большая кошка, смотрит своими глазками и ничего не говорит. И я чувствую… то, что я чувствовала, когда ты меня еще не вылечил. Хорошо бы отец вернулся из Книда сегодня.

— Непременно теперь же утром сходи в Меропис, — сказал Гиппократ. — Повидайся с Пиндаром и расскажи ему все это.

Пенелопа радостно кивнула.

— Это ведь я его высматривала с крыши, когда увидела тебя. Он меня часто навещает. Он такой замечательный!

— Да?

— Конечно. И такой хороший врач!

— Я это запомню, — сказал Гиппократ со слабой улыбкой и зашагал по дороге.

— Погоди! — воскликнула она и бросилась за ним. — Я слышала, какие мерзкие вещи говорят о тебе люди. Я знаю, что это неправда… Так бы их всех и убила! — Она вдруг порывисто обняла его. — Не огорчайся, Гиппократ, все кончится хорошо.

Пройдя несколько стадиев, Гиппократ нагнал старика Энея, который верхом на осле возвращался к себе в Пелею. Гиппократ молча пошел рядом, но Эней понимал, что с ним. Он слышал, в чем обвиняют Гиппократа, и не забыл своего разговора с Дафной. Он умел распознавать правду, не ища доказательств.

— Моя жена, — заметил он, — умерла много лет назад, и с тех пор я живу вон там на горе один.

Гиппократ поднял голову. Высоко над ними, на крутом утесе, над зелено-бурыми склонами горы Оромедон, белел акрополь Пелеи.

— И все же я не знаю настоящего одиночества, — продолжал старик. — Люди все время обращаются ко мне, я разделяю их счастье и знаю их тайны. Долгие годы занятий медициной как-то меняют человека, наверное, они наделяют его каким-то особым философским взглядом. И как бы то ни было, жизнь врача сама по себе счастливая жизнь. Я многого не понимаю из того, что ты задумал изменить в медицине, Гиппократ, но будь уверен, уже в этом ты найдешь свою награду.

Гиппократ поглядел на него и кивнул. Вскоре они достигли перекрестка, где Энею надо было свернуть. Когда они прощались, Эней сказал:

— До свидания, Пирам!

Продолжая путь, Гиппократ недоумевал, почему старик вдруг назвал его Пирамом. Впрочем, старики часто бывают рассеянны, и не известно еще, что принесет старость ему самому.

Когда он обогнул отрог горы Оромедон, перед ним открылась площадка, где он боролся с Клеомедом. Вот и разрушенная стена, у которой они стояли с Дафной, глядя на Галасарну, стояли рядом, совсем рядом. На утесах все так же насмешливо и зло посвистывали горные поползни.

Спускаясь по склону к морю, он думал: «Я буду жить, как старик Эней. Больные будут звать меня к себе, как они зовут его. Я буду делить с ними их печали, а может быть, и их счастье».

Наконец он подошел к дому своей бабушки. Когда он увидел колодец, пустые мехи для воды, корявые стволы олив, на него нахлынули воспоминания и перед его глазами с мучительной ясностью встала Дафна. Она прислонялась вот к этому дереву, и пряди черных волос обрамляли ее лицо. Ее глаза что-то говорили ему, ее губы улыбались. О, если бы она была с ним сейчас!

Повернувшись, он бросился по дорожке к дому и забарабанил в деревянную дверь. Там, внутри, он найдет спасение от своих мыслей! Но ему не открывали, и он оглянулся. Ветви оливковых деревьев, смыкавшиеся над дорожкой, были теперь покрыты густой листвой. А когда он стоял здесь с Дафной, на них были только мохнатые бутоны. С горы налетел порыв ветра, и по темно-зеленому своду побежали серебристые волны.

«Боги медом одарят вас», — так сказала им жена привратника, плюнув себе на грудь, чтобы отвратить беду. Он горько улыбнулся, а Дафна назвала ее пифией!

Кто-то возился с засовами. Вот они медленно отодвинулись, и дверь распахнулась: на пороге стояла сама пифия, подслеповато щурясь из-под седых косм.

— Гиппократ, Гиппократ! — хрипло засмеялась она. — Я так и сказала госпоже, что это ты. Она ждет тебя.

Он отдал ей плащ и дорожную сумку и побежал через дворик. Он слышал, как его зовет по имени слабый голос, который прерывался так, словно звавшая задыхалась. Когда он вошел в комнату Фенареты, он увидел, что ее худое морщинистое лицо стало еще более худым и бледным, чем раньше. Черные глаза оставались по-прежнему ясными, но они глубоко запали.

Фенарета протянула к нему дрожащую руку. Он взял ее и внимательно осмотрел. Она казалась совсем маленькой и тонкой, и на бледной прозрачной коже особенно четко выступали коричневые старческие пятна. Нагнувшись, он поцеловал старуху.

— Наконец-то, наконец ты пришел, — прошептала она, остановилась, чтобы перевести дыхание, и затем продолжала: — Очень тяжело быть одной, когда ты прикована к постели. Почему тебя так долго не было? Все меня забыли.

По морщинистым запавшим щекам покатились слезы. Гиппократ вытер их, уложил старуху поудобнее и поправил подушку. Фенарета улыбнулась.

— Когда я одна, — сказала она, — ты знаешь, что я иногда делаю? Я разговариваю с твоим дедом. Ну, конечно, когда никто не может этого услышать. А то еще подумают, что я сошла с ума. Он ведь умер уже так давно.

Гиппократ откинул покрывало и начал осматривать ее ногу, но старуха продолжала говорить, словно не замечая этого:

— Мы с твоим дедом очень хорошо проводим время. Я по-прежнему браню его, и это идет мне на пользу. Я ведь всегда повторяла, что брань идет ему на пользу, а он смеялся. — Она сама засмеялась. — Около меня не осталось ни одного человека, которого стоило бы бранить. Ты бы еще годился, но ведь тебя здесь нет. Когда твой брат Сосандр вернулся из Триопиона, он навестил меня. Вот кого можно бранить всласть! Какой приятный день мы с ним провели!

Фенарета улыбнулась этому воспоминанию и продолжала:

— Соседка навещает меня, да и слуги стараются, как могут. Меня переворачивает привратник. Для этого ведь не надо быть силачом. Такая я стала тощая старуха. Но стоит мне попросить чего-нибудь приятного, что бы это ни было, они говорят: «Ах нет, Гиппократ этого не позволил бы». Только и слышишь: Гиппократ то, Гиппократ се.

Голос ее вдруг окреп и стал звучным.

— Вот что, мальчик. Слушай меня. Я хочу встать. И ты скажешь им, что позволил. Если я от этого умру, это мое дело, а не твое. Я готова к смерти. И жду еще только одного.

Она с трудом приподнялась на худых руках и сказала, тяжело дыша:

— Я хочу еще раз увидеть эту милую нимфу из Книда. Я велела тебе привезти ее. Я велела твоей матери все устроить. Дафна ждет снаружи?

Гиппократ не ответил. Он уже снял лубки и теперь измерял ногу. Улыбнувшись, он посмотрел на Фенарету.

— Кость на месте, — сказал он. — И нога не стала короче, по крайней мере пока.

И он снова наклонился над дряхлым измученным телом.

— Гиппократ! — воскликнула Фенарета, не отводя от него глаз. — Ее нет здесь. Ты не позволил ей приехать, хотя она этого и хотела. Я ведь знаю, что она хотела приехать. И ты сам несчастен, бедняга. Вернись и… А! — Она со стоном упала на подушку. — Вернись и привези ее, — договорила она, задыхаясь.

Когда Гиппократ нагнулся над ней, она указала на грудь.

— Больно вот здесь… здесь… Но ничего. Не беспокойся.

Он прижал ладонь к ее сердцу. Затем приложил ухо к ее груди. Когда он выпрямился, она сказала:

— Это пустяки. Но я так хотела повидать ее. А теперь оставь меня одну. Пойди поешь. Не заставляй меня больше разговаривать. Опять станет больно… Прошу тебя, уйди.

Гиппократ послушался ее. Но за дверью он остановился, поглаживая бороду. Затем, тряхнув головой и расправив плечи, он вошел в экус, сел и задумчиво уставился на платан посреди дворика.

Вскоре жена привратника принесла ему горячую кашу, и он с удовольствием поел. Придя убрать столик с посудой, она сказала:

— Я рада, что ты приехал прежде, чем настал ее срок.

Гиппократ посмотрел на старуху.

— Разве существует срок смерти?

Она снова поставила столик, который уже собиралась вынести из комнаты, и откинула волосы с лица.

— Ты мало что знаешь о старости. Да, срок смерти существует. Ей осталось только дождаться Дафны. Но есть срок и для сна, срок забвения бед. Приляг-ка вот здесь на ложе.

Гиппократ вытянул усталые ноги и закрыл глаза, собираясь обдумать события последних дней. Однако причиной его утомления были как раз мысли, а не долгая прогулка из Мерописа, в доме же царила глубокая тишина. Поэтому он почти сразу заснул мертвым сном усталости, и солнце уже. заходило, когда он проснулся. Он встал и направился в таламус. Сев рядом с Фенаретой, он принялся рассказывать ей о празднике и о том, что делают асклепиады Мерописа.

Положив на его ладонь костлявую руку, она сказала:

— Я все думала об одной вещи, Гиппократ, и хочу рассказать тебе о ней. Врачи, по-моему, не понимают старости — во всяком случае, пока сами не состарятся, а тогда уже поздно. Так, может, женщина, которая прожила долгую жизнь, сумеет тебя кое-чему научить. Наверное, ты спас мне жизнь, когда приехал лечить мою сломанную ногу. Однако теперь, когда ты вернулся посмотреть, как идут дела, тебе следует подумать не только о ноге, но и обо мне. Ты искусный мастер и, как все мастера, гордишься плодами своего труда, которые можешь показать всем. Ты сказал: «Она не стала короче» — и пожалел, что здесь нет Эврифона, чтобы он мог убедиться в этом. Я знаю, ты хотел доказать ему, что он ошибся. Я ведь была женой асклепиада. Но будешь ли ты по-прежнему гордиться своей работой, если узнаешь, что я вовсе не благодарна тебе за спасение моей жизни? Эти бесконечные дни в постели не принесли мне никакой радости. Видишь ли, настал мой срок умереть, и я была готова к смерти. Ты лечишь, чтобы угодить богам или мне, больной? Или врач ищет похвалы других людей, других врачей?

Гиппократ слушал ее внимательно, наклонив голову набок, медленно проводя пальцем по губам и бороде.

— Это очень трудный вопрос, — сказал он мягко. — Мне нужно подумать, прежде чем я осмелюсь на него ответить. — Затем он улыбнулся и добавил: — Ну, продолжай свои наставления.

— Юность не знает, — сказала Фенарета, — что такое старость. Человек узнает это, только когда молодость уже ушла безвозвратно. Ты внимательно осматривал мое тело, эту дряхлую развалину. Но меня, ту, которая внутри, ты не видишь. А ведь внутри этой развалины я прежняя. Я совсем не изменилась. Я — та девочка, которая весело играла тут, и та девушка, которую любил твой дед. Глаза тускнеют, притупляется слух, порой изменяет память. Но девушка в этом доме, двери которого закрываются все плотнее, остается прежней.

Голос ее, вначале дрожавший, постепенно окреп.

— Твой дед покинул меня давно, и теперь я знаю, что это было к лучшему. Да, я рада, что он ушел прежде меня, раз уж одному из нас суждено было уйти. Юноше внутри стареющего мужчины одиночество тяжелее. У женщины есть стряпня, рукоделие, хозяйство. Ей незнакомы долгие тоскливые часы безделья в опустевшем доме, ее двери открыты, и мир заглядывает к ней и дружески кивает, пока она хлопочет среди отзвуков прошлого, и до самого конца она не бывает несчастной… если только, Гиппократ, она не ломает ноги и кто-то не поддерживает ее жизнь дольше положенного ей срока.

Фенарета улыбнулась.

— Запомни одно: смерть, наш враг на протяжении всей нашей жизни, в конце ее приходит как друг. Взгляни на Танатоса, когда услышишь его стук, и на женщину, которая его ждет. Быть может, он — тот возлюбленный, которого она давно ожидает, чей приход ей желанен… так желанен в конце жизни.

Она закрыла глаза и приложила руку к сердцу.

— Кажется, он стучит. Оставь меня пока. И порадуйся за меня, когда он войдет в дверь…