На следующее утро мы отправились в то село, в шести милях от нас, расположенное возле северо-восточной дороги — Сэм, Вайлит и я. Мы здраво рассудили, а Джед согласился, что временным грешникам в походе для кражи одежды потребуется способность быстро передвигаться и хорошее зрение. Кроме того, мы нуждались, чтобы кто-то присматривал за пещерой и охранял наше снаряжение. Еще более того, он усердно потрудился, так как перед восходом солнца молился о ниспослании удачи в доллар, который выделила Вайлит, потому что он сказал, что если мы оставим подлинный удачный доллар, чтобы уплатить за одежду, это уменьшит грех почти до ноля, и, поэтому, он честно заработал свой отдых.

Я уже наведывался в село в одиночестве, два или три раза. Оно было убогое и грязное, с ветхим частоколом, ограждавшим двадцать или тридцать акров земли, и таким небольшим расчищенным пространством вокруг, что было понятно: эти люди должны жить, главным образом, охотой и рыбной ловлей, плюс, может, несколько ремесленников работало для торговли. С северо-восточной дорогой село соединялось гужевой, но с другой стороны села никакой дороги не было. Я приметил три отдаленных дома с довольно большими садиками, два на северо-восточной стороне, и один у задних ворот, который, вероятно принадлежал человеку, называемому тут егерем.

Мы остановились на поросшем деревьями склоне горы, откуда могли наблюдать за этим домом у задних ворот, так как имелась вызывавшая интерес бельевая веревка, и, тут вышла худощавая девица в желтом платье и добавила полную корзину белья к тому, что там уже болталось.

В таких селах егерь имеет больший вес, чем кто-либо другой, кроме главного священника и мэра. Егерь распоряжается всей работой, которой приходится заниматься в дикой местности, устанавливает место и время охоты или рыбалки для любых групп, обычно сам возглавляя их, следит за сезонными и погодными приметами, распределяет все, что бы ни принесли охотничьи и рыболовные группы, и отхватывает со всего лучший кусок. В небольшом захудалом селе, подобном этому, его назначают сообща главный священник и мэр; в баронских селах — их немного в восточной Мохе — он будет торговым менеджером (иногда называется вассалом) самого барона и назначается пожизненно. В любом случае, с сельским егерем шутки плохи, а здесь мы намеревались обокрасть его обожаемую бельевую веревку.

С нашего склона горы мы наблюдали более получаса, следя не только за домом, но и за большой собачьей конурой рядом с ним. После того, как девушка, повесившая белье, пошла обратно внутрь, мы не видели ни души. А также собаки. По роду деятельности егеря, он надолго уходит из дому. И его собаки тоже. А на веревке висело огромное белое платье — его, вероятно, можно разрезать на три или четыре набедренные повязки. Другой материал висел также: маловатое желтое платье, похожее на то, что носила девушка, и целая связка предметов помельче — полотенца, коричневые набедренные повязки. Мы не могли упустить такую возможность.

Лес оканчивался в сотне ярдов от дома и начинался кукурузный участок; был июнь, молодая кукуруза оказалась достаточно высокой, чтобы скрыть человека на четвереньках. Им придется быть мне, так как я был небольшой и не носил зеленой кэтскильской формы, а если меня поймают, по крайней мере, у меня был бы шанс выпутаться с моим моханским акцентом. Мы спустились через лес со склона горы, и я оставил Сэма и Вайлит на опушке леса, пообещав свиснуть, если мне потребуется помощь. Я пополз вперед, между рядами кукурузы, ориентируясь на то желтое платье, словно на цель[59]FB2Library.Elements.CiteItem
. Позднее солнечное утро склонялось к полудню.

Добравшись до края кукурузного участка, я услышал в доме что-то вроде женских голосов, слабых, не похожих на трескотню приходящих домработниц. Бельевая веревка висела между шестом и углом дома, низкого, с разбросанными строениями, и хорошо сделанного с решетками на окнах против волка, тигра и мелких воришек, бродивших по этой глухомани. Мне, наверно, придется пересечь небольшой двор с выходящими на него окнами. Главная дверь дома была напротив меня, а справа, на расстоянии не более двухсот футов, стояли задние ворота сельского частокола. За шестом бельевой веревки я заметил боковую дверь, обращенную к селу, которая, вероятно, была кухонной, потому что прямо снаружи нее находился аккуратный огород с кухонной зеленью. Я прошмыгнул через двор, тогда лишь сообразив, что мы не придумали маскировки для моей рыжей копны волос. Никто не препятствовал мне, а у угла дома, где была прикреплена бельевая веревка, я был надежно скрыт от окон. Я отцеплял с веревки желтое платье, когда дверь частокола со скрипом отворилась.

Вошла седовласая женщина, которая задержала руку на двери, чтобы дать указания кому-то с той стороны, в таком тоне, что тот запомнит надолго: очевидно она застала караульного у ворот, который урвал время, чтобы вздремнуть. Пауза предоставила мне шанс. Я очутился в том желтом платье, а волосатую голову обмотал полотенцем так быстро, что не могу сказать вам, каким образом я это проделал. Собрав оставшееся белье в кучу, я укрылся еще больше к тому времени, когда женщина закончила нотацию и последовала дальше.

В ходе моих действий оказалось слабое место: теперь, когда я стал привлекательной прачкой, будет ли выглядеть уместно, если я прогуляюсь в лес с выстиранным бельем. Я был вынужден отнести белье в дом. Чертовски влажное. Если седовласая женщина была близорукой и поглощенной мыслями, она могла бы принять меня за настоящую хозяйку того желтого платья, поэтому по пути в кухню, я попытался слабо подергивать задницей, как это делают женщины. Не могу считать, что это выглядело очень привлекательно, — неподходящий тип задницы.

Кухня была большой, прохладной, к счастью пустой. Выйдя из села одна, эта пожилая женщина могла идти только сюда. Вероятно, посетительница, — большое белое платье предназначалось для кого-то, фигурой похожего на пивную бочку с двумя прикрепленными крупными арбузами, не могло принадлежать ей.

Из соседней комнаты, где была передняя дверь, долетели голоса. Женщина, которая, должно быть, подошла к окну сразу же после того, как я пересек двор, сказала:

— Мама, это она.

Мать ответила:

— Хорошо, ты знаешь, что делать.

Ничего особенного в этом, но я разочаровался. Молодой голос был хнычущим, полуиспуганным; голос матери — высокий, хриплый, с придыханием, из чего я определил, что хозяйкой белого платья и была она, к тому же любила поесть. Я вспомнил, что слыхал рассказы сельских жителей, как использовать кухонную дверь, и проворно прошмыгнул со своим узлом белья в кладовую, тихонько прикрыл дверь и как раз вовремя прильнул глазом к замочной скважине: вошли «Желтое платье» и ее мама. Эта кладовая должна была иметь проход наружу, но его не оказалось — только одно высокое окно с решеткой. Я попал в ловушку.

Мать была не только толстухой, но и шести футов росту, ее платье, длиной до лодыжек, представляло собой дешевку тускло-черного цвета, а внизу виднелись дорогие туфли из воловьей кожи. Пучок волос обрамлял пурпурный тюрбан, а в ушах качались костяные украшения. Я все же думаю, что хозяин этого дома был таки сельским егерем, трезвым и ответственным, какие они и на самом деле: в кладовой висело охотничье снаряжение, а расположение дома было традиционным для егерского дома. Возможно, когда хозяин находился дома, толстая женщина была образцовой домохозяйкой, ее черное платье и тюрбан припрятывались там, где он не наткнулся бы на них. Одетой таким образом, ей приходилось быть знахаркой и заниматься незаконной деятельностью, однако добрые люди обращались к ней по поводу приворотного зелья, абортов, ядов украдкой.

Она поставила на столе хрустальный шар, такой, каким, я слыхал, пользуются цыгане и бродячие комедианты для предсказаний судьбы, и бухнулась перед ним, спиной к моей замочной скважине, но не раньше, чем я взглянул на ее лицо. Маленькие жестокие глаза, умные и быстро бегающие. Ее, похожий на клюв, нос, оставался острым, тогда как остальное лицо оплыло бледным жиром.

После этого мимолетного взгляда, ее плосколицая дочь, проскользнув мимо, произвела на меня впечатление, очень близкое к нолю. Шедшая к двери, чтобы встретить седовласую женщину, чей стук я услышал, она повсюду выглядела плоской, как будто во время ее взросления — ей было где-то за двадцать — ее мать сидела на ней большую часть времени. Ее приветствие шепотом к седовласой женщине было отрепетированным и неискренним:

— Мир вам, мадам Байерс! Моя мать уже общается с вашей дорогой.

— О. Я не опоздала? — Мадам Байерс говорила как леди.

— Нет. Время — это иллюзия.

— Да, — сказала мадам Байерс и добавила не к месту: — Прекрасно выглядишь, Луррет!

— Спасибо, — поблагодарило плосколицее ничтожество, стараясь держаться на высоком уровне. — Присаживайтесь.

Толстуха и головы не повернула. Сидела неподвижно, огромный раздутый канюк, предоставив мне взирать на ее толстый загривок, даже не удостоив приветствием мадам Байерс, присевшую у стола. Тогда я увидел лицо леди, худое, осунувшееся, призрачное. Толстуха приказала:

— Посмотрите в глубину!

Луретт закрыла наружную дверь от дневного света и задвинула толстые занавески на окнах. Она поставила перед хрустальным шаром свечи и принесла горящую лучину от очага в соседней комнате, чтобы зажечь их. Потом медленно переместилась и стала за мадам Байерс, думаю, чтобы следить за материнскими сигналами. Я никогда не видел кого-либо, кто оказался бы так сильно похожим на безмозглую марионетку, как будто она перестала быть человеком и превратилась в палку, которой ее мать привыкла тыкать повсюду.

— Посмотрите в глубину! Что вы видите?

— Я вижу то, что видела прежде, мадам Зена, птичка пытается улететь из закрытой комнаты.

— Дух твоей матери.

— О, я верю, — сказала мадам Байерс. — Я верю. Я могу рассказать вам — когда она умирала, она хотела, чтобы я поцеловала ее. Единственное, что она просила, — говорила я вам?

— Спокойствие, мадам Байерс! — Она вздрогнула, громадная колдунья, и оперлась огромными руками о стол, на котором я увидел ее толстые остроконечные пальцы, скрюченные, словно ножки паука.

— Что делает бедная птичка сегодня, моя дорогая?

— О, то же самое — бьется в окна. У нее был рак — признаки, вы понимаете, не так ли? Я не могла поцеловать ее. Я сделала вид. Она знала, что я притворилась… — Мадам Байерс положила свой дорогой кожаный кошелек. Я знал, что в бедном селе, таком как это, имеется не более одного-двух аристократических семейств, и она, вероятно, принадлежала к одному из них; ничего хорошего не обещало вступать в сделку с этими кровопийцами.

— Возможно ли это, мадам Зена? Можете ли вы, в самом деле, вызвать ее, так чтобы я могла поговорить с ней?.. О, это было так давно!

— Все возможно, если человек верит, — ответила мадам Зена, а Луретт перегнулась к мадам Байерс, поглаживая ее плечо и затылок, приговаривая какие-то слова, которых я не смог разобрать в потоке ее плаксивого шепота.

— О! — вырвалось у мадам Байерс, — я намеревалась дать вам это раньше. — И она начала вынимать серебряные монеты из кошелька, но ее руки дрожали, и вскоре она сунула весь кошелек в руки Луретт и, казалось, почувствовала облегчение, выпустив его из рук.

— Убери его, Луретт, — распорядилась мадам Зена. — Я не могу прикасаться к деньгам. — Луретт отнесла кошелек на боковой стол и я увидел, как она съежилась под обжигающе-горячим взглядом матери.

— Возьмите меня за руки, дорогая, теперь мы должны ожидать и немного помолиться.

Очевидно, это было сигналом для Луретт, которая выскользнула из комнаты и удалилась на несколько минут. Вернулась бесшумно, дойдя только до дверного проема за мадам Байерс, чтобы поставить блюдо дымящегося ладана, который быстро завонял все помещение. Выполняя это задание, Луретт стояла голой, на ней были только малюсенькие трусики — в момент перемены одежды, как я догадался; когда она исчезла снова, я решил, что голяком она выглядит еще более плоской.

Стоит напомнить, что мадам Зена и ее отродье могли легко погореть, если этот вид их деятельности был бы доказан — церковь не терпит подобного соперничества. То есть, хочу сказать, что нет предприятия более опасного, нелепого, безжалостного и отвратительного, но, все же, многочисленные тупицы рискуют за несколько долларов.

Я был безразличен и, предполагаю, немного перегружен адским юношеским мучением; кроме того, должен был выбираться с моим грузом белья. Луретт, очевидно, собиралась выступить в качестве духа мадам Байерс; так как я был оппозиционным кандидатом, у меня была только одна возможность, по моим предположениям, которая могла иметь будущее. Я высвободил нож из-под желтого платья и надел белое платье сверху. Должно быть, оно не доходило и до лодыжек мадам Зены; на мне же оно величественно мело пол, даже после того, как я подтянул его, подвязавшись одной из белых набедренных повязок. Спереди в нем осталась для меня пара необычно больших нагрудных мешков, в которых поместилось много белья. Конечно, я был несколько выведен из равновесия — больше, чем было модно в XX столетии, как я теперь осознаю в ретроспекции, — а мои рыжие волосы, закрытые со всех сторон полотенцем, которое я повязал поверх них, вероятно, фальшивили, и могли найтись еще два-три другие несоответствия с женским обаянием в его лучшем виде. Несмотря на то, что я был одет для роли, я не чувствовал себя почтенной женщиной. Поэтому, я почти сразу же отбросил всякую идею, чтобы быть спокойным персонажем, и, найдя на полках немного томатного соуса, расплескал его на переднюю часть белого платья и еще на мой нож. В конце концов, я, вероятно, не буду матерью мадам Байерс, но просто какой-то хорошо упитанной леди, которая внезапно умерла и, все же, возмущалась этим.

Обернувшись к замочной скважине, я увидел Луретт, собиравшуюся плавно войти с тонкой, как паутина, тканью, обвисавшей вокруг нее. Можно было различить сильно накрашенные губы, пару глаз и больше ничего. Загипнотизированная в дымной темноте, желающая верить, мадам Байерс, вероятно, увидела бы что угодно, по воле этих мошенниц. Это сразу же подтвердилось, так как вошла Луретт, прежде чем я собрался с духом, чтобы действовать. Мадам Байерс — бедная душа, она не могла находиться у стола, как мадам Зена приказала ей, вскочила и протянула руки. Это дало мне как бы толчок, в котором я нуждался. Я почувствовал себя свободно и с криком: «Убивают! Убивают!» — энергично вмешался, размахивая окровавленным лезвием.

Мадам Зена поднялась, словно бык из грязевой лужи, свалив стол со свечами, но Луретт в панике завизжала, и я подошел сначала к ней, ухватился за колыхавшийся белый купол и запутал ее, так что она брякнулась на пол с хорошеньким глухим стуком. Затем рывком я раздвинул оконные занавески и, когда мадам Зена подошла ко мне — она имела мужество — забежал сзади нее и начал пихать в зад, достаточно сильно, чтобы сделать ее активной, «Беги!» — шепнул я, и процитировал что-то изысканное, что вспомнил из учения отца Кланса: «Убегай от грядущего гнева!»

Она убежала. Я не допускаю, чтобы кто-либо мог оставаться в таком виде, достойном освистывания. Она не могла побежать в село в своем пурпурном тюрбане и черном платье. Она бросилась в соседнюю комнату, и я должен был позволить ей уйти — и тоже выбираться, до того, как она вернется с каким-то лучшим оружием, чем мое. Но тем временем Луретт выкарабкалась и бросилась стремглав наружу, чтобы бежать в село, голозадая, с меньшим здравым смыслом, чем у перепутанной курицы. Она вопила: «Убивают! Насилуют! Пожар». Я так и не узнал, о чем из всего этого она действительно думала.

Я сунул кошелек в дрожащие руки мадам Байерс. По крайней мере, она видела Луретт разоблаченной; сделать больше этого я не мог, ожидать тоже. Думаю она проклинала меня, когда я выбежал. Вероятно, каждого проклинают, если он разрушит фантазию.

Я побежал вдоль кукурузных рядов в лес, почти так же быстро, как всегда бегал по земле, все еще потрясая моим, сдобренным кетчупом, орудием убийства, не осознавая этого. Сэм сказал позже, что если бы он не знал меня достаточно хорошо, то был бы обеспокоен моим состоянием, но так как все оказалось в порядке, он просто поинтересовался, почему такое количество женщин не смягчили мою натуру. Вайлит сказала, что ей я тоже понравился.

На обратном пути к пещере, после того, как я рассказал им всю изумительную историю о моем девичестве, я остановился:

— Клянусь яйцами пророка! — сказал я, — у меня все еще этот доллар.

— О, господи! — сказала Вайлит, а Сэм выглядел мрачно. Мы сели на бревно, чтобы поразмыслить над этим. — Был бы грех, если бы ты имел намерение оставить его у себя, но ты просто забыл, не так ли, милый?

— Да, словно одурманенный.

— Конечно, — сказала она. — Все же, я полагаю, нам следует спросить Джеда, как нам поступить с точки зрения морали.

Сэм предложил:

— Джексон, в качестве компромисса, я бы желал, чтобы мы не делали этого. Я думаю, будет очень морально, если мы решим этот вопрос сами. Например, мог ли бы юный Джексон или ты, вроде бы продолжать держать его у себя, не придавая этому значения? — нет, нет, извините, я могу понять, что это не будет совсем правильно. Более того, с этим делом я бы разобрался сам, одинокий по убеждению.

— Разумеется, — сказала Вайлит, — эти люди были мошенники и обманщики — о, боже! — она вскочила, рассыпав часть добычи, которую несла, и начала счищать свое потрепанное старое зеленое платье, как будто села на рыжих муравьев. — Что, если эта старая баба заколдовала белье?..

— Нет, Джексон, я считаю, что она не смогла бы этого сделать на таком расстоянии. Кроме того, эти вызывающие духов мошенники — не настоящие ведьмы. Знаешь что? — они более похожи на верующих знахарей, а ты знаешь отношение Джеда к подобным людям. Он всегда хотел, чтобы ни один доллар не пошел на поддержку ереси. Не захочет ли он и теперь?

— Это правда, — сказала Вайлит. Она счистила грязь с одежды, которую отбросила, и снова сложила ее изящным свертком; ее руки знакомы с тканью и привычны к ней. Она очень верила суждениям Сэма, когда Джеда и бога не было поблизости…

— А теперь посмотрим на это с другой стороны, — сказал Сэм, — юный Джексон был в сильном напряжении — нет, я не имею в виду то, что он парень или девушка, я думаю, нам это достаточно ясно, он такой же парень, как и любой другой болван с яйцами, но я хочу сказать, что он совершил там хорошее дело, спасая бедную леди от греха и глупости, в то время, как наши задницы просто отдыхали в кустах. Я не скажу, что его волосы поседели от этого испытания, это не так, но, рассуждая здраво, он заработал там этот случайный доллар — не так ли, Джексон?

— Да, — согласилась Вайлит. — Да, это так.

— Хорошо. Но возьмем старого Джеда, он живет по более высокому моральному уровню — верно Джексон?

— Это правда, — снова подтвердила Вайлит.

— Поэтому, если бы мы рассказали великолепную невинную ложь о том, что наш парень оставил доллар там, это оградит Джеда от переживания, так ведь?

— Вероятно, — сказала Вайлит. — Однако…

— Я думаю, это смажет колеса телеги для путешествия.

— Да, — сказала Вайлит. — Да, это так.

— Учитывая, что ты живешь на более высоком моральном уровне, Джексон, у тебя нет времени, чтобы соображать, куда уходит каждый проклятый доллар, если только господь не заставляет тебя прыгать по неправедной воле.

— Ну, — протянула Вайлит, — ну, я считаю, что ты прав…

Мы находились в нашем пещерном убежище еще несколько недель, пока Вайлит подправляла для нас одежду. Она носила небольшую сумку для шитья, и я никогда не уставал, наблюдая за ее сноровкой в этом деле. Ножницы, наперсток, несколько иголок и катушка-две шерстяных ниток — это было все, но Вайлит могла так загромождать пейзаж чудесами, что я редко видел более превосходные изделия. Огромное белое платье обеспечило три хорошие белые набедренные повязки свободного человека для нас и часть рубашки для Джеда. Потом Вайлит смогла смастерить остальную часть этой рубашки и еще две, для Сэма и меня, из оставшегося белья бедной «мисс Дэйви». Сделав это, она, ругаясь и немного потея, переделывала желтое платье для себя, вопрошая у леса и неба, почему, черт возьми, Луретт не могла вырасти, по крайней мере, на несколько бедер. Однако она рассекла его и добавила как-его-там со всех сторон; когда она примерила, платье сидело на ней прелестно, прямо как с иголочки.

Мы продолжали разрабатывать планы. Кажется, это потребность человека, как и обычай писать свое имя на чистой стене, которой может там не оказаться. Я не могу, так и быть, осуждать это, так как даже теперь, я сам всегда занимаюсь этим. Мы планировали, что пойдем несколько миль за это село, а потом смело направимся на северо-восточную дорогу. Мы планировали, что я с моим настоящим моханским акцентом буду вести переговоры, но нам всем придется отрепетировать хорошую выдумку.

Мы решили, что Джед и Вайлит, лучше всего, будут мужем и женой — они будут ими, так или иначе, когда доберутся до Вэрманта. Мы все четверо были совсем разными на вид, но Вайлит заявила, что могла бы увидеть что-то вроде сходства между лицом Сэма и моим, и была так уверена в этом, что я начал находить его сам, несмотря на очевидные различия — Сэм, жилистый и высокий, с узким носом; я, коренастый и короткий, с толстым приплюснутым носом.

— Рот и лоб похожи, твердила Вайлит, — и немного глаза. Дэйви голубоглазый, но это темновато-голубой цвет, а твои могли бы выглядеть очень похожими, Сэм, если бы ты был рыжеволосым.

— Меня называли «Песчаным», когда я был молодым, — сказал он. — Но я никогда не был по-настоящему рыжим. Если бы я, действительно, был рыжеволосым, как юный Джексон, вероятно, мог бы пробивать головой каменные стены немного лучше, чем делал это в последние тридцать с лишним лет.

— Послушай, Сэм, — сказал Джед, — мне кажется, это не честно, чтобы бог дал человеку возможность пробивать головой каменную стену, разве, что это твоя манера выражаться. Если, конечно, стена не будет крошиться, или…

— Это такая манера выражаться, — сказал Сэм.

После длительного обсуждения мы разработали такой план: Сэм будет моим дядей и кузеном Вайлит. У Джеда был брат в Вэрманте, который только недавно умер, а он сам родился в Вэрманте, но в молодости уехал в западную Моху, в Ченго. Этот брат завещал Джеду семейную ферму, и мы все шли туда, чтобы вместе работать на ней. Что касается меня, то мои родители умерли от оспы, когда я был малышом, и мой дорогой дядя приютил меня, будучи сам холостяком, фактически одиноким по убеждению. Когда мои папа и мама умерли, мы жили в Кэтскиле, хотя по происхождению я из моханской семьи, из Канхара, важная семья, черт возьми.

— Не понимаю, — сказал Джед. — Это, кажется, не имеет законного основания.

— Манера говорить, Джексон. Кроме того, я не имел в виду, что те благородные Лумисы из Канхара были аристократы — просто солидная семья свободных людей с несколькими «мистерами». Как мой дядя Джешэрэн — канхарский городской совет присвоил ему титул мистера, и почему? Из-за налогов, которые тот платил за старую пивоварню, вот почему. Она была собственностью семьи два-три поколения.

— Вино — достойно осуждения, — сказал Джед. — Я не хочу, чтобы ты придумывал такие заведения, как пивоварни.

— Какой, к черту, это треп, уважаемый, — сказал Сэм, — я просто рассказываю тебе, чем они занимались, а не выдумываю подобную историю, даже если это и не создает впечатления действительности. Я не заводил проклятую пивоварню, более того, если ты когда-либо слыхал, расскажи, как готовить вино в пивоварне, я хочу знать. Ее завел прадед, понимаешь, и она работала как красавица, пока мой дядя Джешэрэн, с деревянной ногой, не стал пропивать прибыль.

Джед невесело размышлял над этими словами.

— Ты хочешь сказать, что он занимался этим, тоже образно выражаясь?

— Он, несомненно, этим занимался.

— Я имею в виду, мне просто кажется, Сэм, что люди не будут верить этому. О том, как была пропита целая пивоварня. Это невозможно.

— Я могу представить себе, что ты не знал моего дядю Джешэрэна. Нога была полой, Джексон. Старый сукин сын, бывало, наполнял ее на пивоварне после долгого пьяного рабочего дня, приходил с ней домой и пьянствовал, как безумный всю ночь напролет. Он, к тому же, не просто умер, только не мой дядя Джешэрэн. Он взорвался. Перегнулся, чтобы задуть свечу, которую забыл задуть, будучи пьяным тогда, или скорее, он никогда и не был трезвым. Вдохнул, вместо того, чтобы выдохнуть, весь тот алкоголь в нем так и ухнул — Иисус и Авраам, от старого хозяина, мистера, не осталось ничего, даже, чтобы помолиться. Кусок его старой деревянной ноги упал на пастбище для скота, в миле от дома. Убил теленка. Моя тетя Клотилда сказала, что это было наказанием моему дяде, я имею в виду. Однако, если бы этого не случилось, он мог бы покинуть город.