Я прибыл в Леваннон с его кораблями, но я не плыл морем.

Что это — такая очень определенная судьба, догоняющая все наши видения, наши самые продуманные планы, равно как и фантастические мечтания? Может, задумываясь над будущим (что должны делать, раз уж являемся людьми), мы стремимся включить в этот акт «что-то-очень-большое», как будто со всей, свойственной человеку нелепостью, лишь ожидаем случая, чтобы изменить последовательный ход событий под воздействием нашей персоны. Некий парень воображал огромные аутригеры, прекрасные тридцатитонные корабли, направляющиеся на восток по северному маршруту; он мысленно представлял их паруса высокими, мощными, освещенными золотистой дымкой. Молодой человек, поздним летом 317 года, самый незначительный по важности член труппы бродячих комедиантов, о котором они и не слыхивали месяцем раньше, сошел с плоскодонного парусного парома в вонючем порту Ренслар[83]Ренслар — город на р. Гудзон, севернее Кингстона, шт. Нью-Йорк.
в Леванноне, помогая старому Уиллу Муну управиться с мулами. Парень этот был, вероятно, на четверть дюйма выше, чем в момент обладания Эммией Робсон в порыве любви. Когда эти двое проклинали и уговаривали движущую силу фургона выехать вверх по уклону и свернуть с дороги, ведущей к пристани, — папа Рамли, окруженный оравой малышей, громко выкрикивал советы, на которые садист Уилл не обращал ни малейшего внимания: именно он привлек внимание молодого человека к кораблю в соседнем эллинге, судорожно подергивая сморщенным коричневым подбородком и направив туда струю пережеванного табака — он кричал, как кричат глуховатые:

— Ты умеешь читать, парень?

— Да, могу.

— Тебя обучала наукам мадам Лора, рассказывают.

— Я могу читать, Уилл.

— Ну, прочитай мне название того старого ночного горшка, вон там.

— Ну, там написано, «Дейзи Мей»[84]Дейзи Мей — Прекрасная Мэри (англ.).
.

Жалкая непривлекательная приземистая посудина, от нее несло гнилым луком и тухлой рыбой. Корабль был широким в средней части с выпуклым тупым носом и квадратной кормой, его одинокая наклонная мачта, вынесенная вперед с носа судна, выглядела неуклюже, как деревянная нога. Весельные скамьи были отполированы до блеска изболевшимися задницами рабов, которых сейчас, вероятно, заперли где-то в бараках, где те ожидали продолжения своих последующих мучений. Ничто другое на нем не блестело; на ослабленном и подвязанном рифами парусе были скрыты лишь некоторые из его заплат. Уилл закричал:

— Ты сможешь определить тоннаж?

— Никогда прежде не видел лодки такого типа.

Смеясь, он продолжал кричать.

— «Лодка» это хорошо, эй, моряки содрали бы с тебя кожу за это слово! Когда они такого размера, ты должен называть их «кораблями». Давай, угадай, какая его вместимость.

Корабль выглядел древним, очень маленьким, серым от соленой изморози, одиноким и покинутым. Он качался высоко на воде, опустелый, под палящим солнцем; если вахтенный находился на борту, то, вероятно, скрывался внизу, где можно было бы предположить горячее зловоние, которое невозможно вынести. Я представил себе, что это какая-то небольшая грузовая посудина, построенная для кратковременных перевозок между портами на море Хадсона, вероятно, ее скоро покинут или разломают на дрова.

— Он не такой уж безнадежный, как выглядит, — сказал Уилл, — его покрасят, перед тем, как он снова выйдет в море, и ты будешь удивлен. — Жалкую дворняжку на пристани привлек аромат корабельных отбросов, но она не осмеливалась спрыгнуть на палубу. Она с трудом задрала страшно ободранную лапу на стойку пристани и намеревалась ступить своей грязной лапой на поручень судна. Свободной рукой Уилл Мун сделал жест, будто бросает камень; дворняжка в ужасе поковыляла прочь, поджав хвост. Я вообразил, как тоскливое старое судно кротко вздыхает от унижения, слишком слабое, чтобы возмущаться.

— Давай, Дэйви, угадай.

— Может, тонны две?

— Тебе нужно учиться, — сказал Уилл и загоготал от восторга… — когда мне будет шестьдесят, может, я тоже займусь, черт возьми, обучением молодых. — Надо учиться, малыш… ну, старушка «Дейзи Мей» не поплывет при загрузке меньше тридцати трех тонн…

Нет, я никогда не плавал на борту леваннонского корабля, а также никогда не скакал по дороге на великолепном чалом коне с тремя помощниками, предвкушая встречу с девушкой-прислугой в соседней гостинице, которая выкупает меня и согреет мою постель своей усердной задницей. Зато я на самом деле проехал с бродячими комедиантами через все известные в мире страны, кроме Нуина, где папа Рамли когда-то не поладил с законом, а в городе Мэн считают, что вы не доберетесь туда по суше, не пересекая нуинскую область Хэмпшер. Я помог управиться с мулами на ренсларской пристани, и в тот же вечер играл на моем горне, не пропустив ни одного дня в течение четырех лет — в труппе любили меня. В тот год мы ехали на север по Лоулендской дороге в Леванноне.

Это одна из величайших дорог в современной истории. Моханская северо-восточная дорога, по которой я направился из Скоара, тоже прекрасная, но, по сравнению с Лоулендской, — это коровья тропа. Путешественники, бывало, рассказывали, что величайшая из всех — это Старая Почтовая дорога от Олд-Сити в Нуине до Ренслара; таково уж проклятье человеческой расы, когда ведутся страстные споры о чем-то, никоим образом не доказуемом — вся их чертова забота состоит в том, чтобы всегда зная, что ты прав, не признавать этого. Лоулендская дорога в Леванноне — не просто дорога, это природная мощь и образ жизни. Она проходит от Норрока, расположенного у великого моря, атлантического, все время на север, к отвратительно богатому Сил-Харбору, расстояние примерно триста семьдесят с чем-то миль. Она не только объединяет страну Леваннон в одно целое, словно позвоночник змеи, но, в сущности, эта дорога и есть Леваннон. Вряд ли поймешь, обслуживаются ли ею городки, разбросанные вдоль нее, словно позвонки, или же они существуют для того, чтобы обслуживать ее.

Путешествуя на север, вы вступаете в утренний полумрак, создаваемый прекрасными зелеными горами с правой стороны. Сразу же стает понятным, почему здесь так много небольших, но очень оживленных городов и сел. Настороженные и обычно укрепленные, они соединены с большой Лоулендской дорогой хорошими второстепенными дорогами и тропами, чтобы защищать артерию торговли и путешествий от бандитов и других диких зверей. Дороги в Леванноне совсем не такие, как в Мохе, грязные и неухоженные, а представляют собой одну великую дорогу и много небольших дорог — и имеют очень большое значение. Что касается великой Лоулендской дороги, горы, конечно, являются либо прикрытием, либо угрозой, в зависимости от того, кто завладел высотами; горная тропа — это как бы нервный отросток границы. В Леванноне мечтают обладать обоими склонами великого горного хребта; для Вэрманта, Бершара и Кониката эта мечта является кошмаром, от которого они будут упорно отбиваться, если смогут — эти три страны не воевали между собой в течение, по крайней мере, пятидесяти лет, слишком хорошо сознавая, что они могут в любой момент, по необходимости, оказаться союзниками…

Мой разум всегда отказывался понимать, что этот целый регион нашего известного мира в Древние Времена был лишь небольшой частью очень огромной страны. Мысль о войне за обладание тем, что они называли Беркширскими и Зелеными горами, вероятно, заставила бы людей того времени снисходительно улыбнуться, как о детской нелепости: войны, в которые они были вовлечены, оказались существенно большими! С этической точки зрения? — Полагаю, что нет, за исключением того, что в их власти была возможность полностью уничтожить мир и они почти добились этого.

Чем дальше на север, тем горы постепенно переходят в низкие холмы и, наконец, выравниваются в равнинную территорию вдоль южного побережья моря Лорента. Там, на возвышенности, компактно расположен Сил-Харбор, дымящийся и разлагающийся, возле устья реки, которая называется Сен. Френсис, как она называлась в древнем мире.

Сил-Харбор, откровенно говоря, ничто иное, как гигантский салотопный завод. Тюлени для лампового жира, иногда называемые котиками, тысячами расплодились на необитаемых островах далеко на севере, за пределами места, где море Лорента расширяется в Атлантическое. Острова тянутся вдоль пустынного побережья, которое на старых картах называлось Лабрадором; современные леваннонцы называют его Тюленьим. Животные, вероятно, воспользовались упадком человечества во Времена Смятения и расплодились в огромном количестве: люди в Сил-Халборе рассказывали о современных морских экспедициях по исследованию тюленьих пастбищ к северу от обычных мест обитания — острова просто переполнены тюленями, и еще больше тюленьих островов, говорили они, дальше, до места, откуда вы уже не продвигаетесь вперед, потому что человек там не выдержит. Они называли его Северным Ужасом, и об этом месте нет смысла спорить или рассуждать — там холод и яростный ветер, но больше всего ужасало, как они описывали, — «безумие солнца».

Однако люди умудряются заниматься своим делом в южной части тюленьих пастбищ, и, к счастью для них, тюлени, очевидно, никогда и ничему не учатся. Очень отважно специально построенные для этой цели медлительные аутригеры в конце марта выходят из Сил-Харбора и медленно плывут по морю Лорента, держась его опасного северного побережья, мимо острова все еще называемого Энтикостай[85]Энтикостай — остров у устья р. Св. Лаврентия.
, и дальше через пролив, который моряки теперь называют Белли Уил. Этот остров когда-то носил имя «Бел Айл» и означал «Прекрасный остров», но если вы упомяните об этом современному охотнику на тюленей, он вытаращится на вас с непонимающим видом одного из тех бедных животных, за счет которых зарабатывает себе на жизнь; если это достаточно разозлит его, он может даже броситься на вас.

После прохождения через Белли Уил корабли следуют вдоль берега на северо-запад. Я полагаю, это ненадежный путь, они не осмеливаются ни покинуть из вида ужасную землю, ни плыть слишком близко к ней и подвергаться риску, что приливы и прибрежные течения прибьют их к берегу. Прибыв на тюленье лежбище, когда ветры великого моря дуют им в спину, они подплывают к берегу в небольших лодках, чтобы поспешно провести дубинками кровавую бойню. Забирают только ворвань и лучшие шкуры детенышей и годовалых тюленей, оставляя остальные туши на месте для поживы хищников или же их сносит в море во время отлива, для кишащих там акул. Если бы морские путешествия не были такими трудными для тех неуклюжих кораблей и если бы команды были многочисленнее, менее суеверны и немного более храбры, тюлени к этому времени уже вымерли бы, несмотря на их огромное количество. Охотники на тюленей не имеют ни малейшего понятия о бережливости или милосердии, а думают только о том, как больше заработать. Только и могут, что убивать, и убивать, и продолжать убивать, пока трюмы под тюлений жир в грузовых суднах не заполнятся. Они занимаются этой работой, так что мы можем иметь свет по вечерам.

Необработанную ворвань перевозят в таком состоянии обратно в Сил-Халбор. Я слыхал, жители города чувствуют приближение возвращающегося флота на расстоянии десяти миль по вони от протухшего жира, даже если не дует восточный ветер. Это становится причиной веселья — в конце концов, такое происходит только раз в году. Затем наступает несколько недель нелегкой работы, после которой добродетельные граждане Сил-Халбора возвращаются к более длительным праздникам: охоте, хождению по борделям, рыболовству, шумным дракам — прежде всего к дракам — и вытряхивают деньги из карманов друг у друга, пока не настанут «жирные недели» следующего года. Во время вытапливания жива и еще многие дни после этого, если не подует милосердный ветер, дым от салотопных заводов оседает черно-пурпурной тучей на запущенный город, и даже закаленные ветераны города болеют. Это — одна из основных причин, почему он населен мерзавцами, неудачниками, преступниками, никчемными людишками. Никто не хочет жить тут, если может зарабатывать себе на жизнь и быть принятым где-либо еще.

Мы путешествовали на север довольно медленно, не спеша, в дни уходящего 317 года, часто пребывая более недели в селе, если нам там нравилось. Папа Рамли избрал неторопливый способ передвижения; он говаривал бывало: «Если объект не будет все еще там, ко времени вашего прибытия, то, вообще, к нему не стоит и торопиться». Немногие группы бродячих комедиантов направляются на север, когда приближается зима: когда мы медленно продвигались по Лоулендской дороге, все время чувствуя с правой стороны мрачное нависание величественных гор, села были осчастливлены нашим появлением и охотно покупали товары, так как, до некоторой степени, изголодались по развлечениям и новостям. У довольно большого города, называемого Сэнэсинт, мы повернули на восток и пересекли границу в северном конце Вермонта. Зимние месяцы, с декабря по март включительно, мы провели так, чего большинство трупп не побеспокоилось бы сделать: в собственном уединенном лагере, остановившись в лощине между вэрмантскими холмами. Май, объяснял папа, — это пора, чтобы нагрянуть в Сил-Халбор, когда покупатели масла приезжают и уезжают, а компании заплатили рабочим, но, к этому времени, еще не все деньги успеют осесть в карманах немногих игроков и проходимцев; но не это было главной причиной папиного пребывания в уединении во время зимы. Так он делал в течении месяцев трех ежегодно — более того, мы занимались этим также и в Пенне, где вряд ли есть такое понятие, как зима, — так что взрослые могли бездельничать и починить упряжь, в то время, как молодежь труппы, клянусь Иисусом и Авраамом, — с удовольствием усесться и чему-то поучиться. Двумя способами, говорил папа, можно добиться хоть какого-то послушания у детей — березовой кашей и учебой. Из этих двух зол, учеба была, по его мнению, лучше, даже если причиняла значительно больше страданий.

Мадам Лора полностью соглашалась с этим. Преимущественная, кроткая и мягко-философская, способная сидеть в одном и том же положении в течение часа, ничего не делая, кроме покуривания своей трубки и вглядывания в окружающую природу, мадам Лора становилась дьявольски энергичной в присутствии ученика, который проявлял какую-либо склонность немного поучиться. Тогда все шло в ход — злобная брань, ругательства, от которых, наверно, покраснел бы даже мой папа (иногда он и краснел), сарказм, пылкая, но и заботливая похвала, пощечина — все, что угодно, вплоть до поцелуя или медово-ореховых конфет, которые она тайно хранила в своем отсеке и никто другой не знал как их приготовить. Все шло в ход, если только она могла надеяться, что это поможет втиснуть частицу истины в вашу голову, откуда, если вам повезет, вы уже не сможете ее растерять.

Она родилась в Вэрманте, к югу от спокойного оазиса в дикой местности, где мы остановились на зимние квартиры в том году. Холмистый городок, где она родилась, назывался Лэмой, располагался возле леваннонской границы. Позже, когда мы путешествовали через эту часть страны, мы избегали поворота на Лэмой, хотя это был процветающий город, и мы могли бы там хорошо подзаработать. Мадам Лора не имела ничего против него, но она полностью порвала с детством очень давно и не имела ни малейшего желания вновь посетить места, связанные с прошлым. Она была дочерью школьного учителя; я едва смог сдержать изумление, когда узнал, что в Вэрманте — хотя святая мэрканская церковь, несомненно, держит школы под контролем — не все учителя обязательно являются священниками. Отец мадам Лоры был светский человек, ученый и мечтатель, который неофициально дал ей образование, выходящее за пределы того, чему ему позволялось учить других детей в школе: он разделял сектантскую теорию, что женщине не обязательно надо было становиться в ее жизни монахиней, чтобы ей дозволено было учить — странная мысль, за которую его могли выгнать из школы и выставить у позорного столба. Под мрачное настроение мадам Лора иногда говорила, что он оказался удачливым, потому что умер довольно молодым. В таком настроении она также иногда чувствовала, что знания и воодушевление, полученные от него, просто сделали ее непригодной для любого мира, кроме существовавшего только в его уме.

Я не всегда понимал в дни, когда упорно стремился найти свой путь в области знаний, которыми мадам Лора делилась со мной, как полностью она передавала эти знания — ну, какой ребенок когда-либо осознает побудительные мотивы для неблагодарного учительского труда или, к тому же, ценность самого обучения? Могу сказать, что ребенок с такой большой интуицией, наверно, был бы чем-то вроде монстра. Но теперь, когда Ники отметила свой двадцать девятый день рождения, а мой уже прошел, мне кажется, я, действительно, начинаю понимать мадам Лору и методику ее обучения — теперь, когда мы так сильно озабочены ребенком, которого вынашивает Ники, так полны мыслей о его будущем и так неуверены, какое представление о мире будет побуждать этого ребенка к исследованиям.

* * *

Сейчас на острове Неонархеос конец апреля. В последнее время я писал только время от времени, часто неохотно, сердитый на принуждение, которое может быть движущей силой для благоразумно-понятливого человека, направленной и на то, чтобы взять в руки перо, и на то, чтобы отбросить его в сторону — ах, кто, кроме мечтательного шарлатана, когда-либо писал книгу? Вероятно, вы заметили, как изменился мой метод рассказывания историй, пока только о прошлых событиях. Это произошло частично потому, что в душе я испуган и расстроен — Ники чувствует себя нехорошо.

Она настаивает, что ее дневные и ночные боли и недомогания всецело естественны для седьмого месяца беременности. Она твердит, что опасности этого полного достоинств состояния сильно преувеличены — она еще никогда не пренебрегала из-за этого мужем. Ребенок живет и двигается, мы знаем; часто она хочет, чтобы я пощупал, как «он» лягается.

Но имеется еще одна подлинная причина, почему я пишу о моем пребывании с бродячими комедиантами таким, может вам показаться, более торопливым стилем — я не рассказываю никаких подробных историй, а только упоминаю о том, что лучше всего помню. Извиняться я не склонен. Ваша собственная самая большая ошибка — это просто противоположность поспешности: имею в виду вашу боязливую капризную неопределенность, ваше смущение, потому что я совсем не в состоянии заставить вас передумать, если вы существуете; вам следует преодолеть это самостоятельно, если вы обладаете такой способностью. Никаких извинений с моей стороны — лишь умеренное приложение усилий для небольшого объяснения.

Это повествование я был вынужден написать, внутренне вынужден, несомненно, смутно надеясь, что во время этого акта, я, наверно, сам приду к лучшему его пониманию. Это был рассказ об отдельно взятой части взросления (насколько такой продолжительный этап жизненного пути может иметь какие-либо «части»), рассказ о парне, который перешел из одного качественного состояния в другое, и в более обширную среду обитания, хотя, возможно, его беспокойное тело стало выше даже менее, чем на четверть дюйма. Теперь этот рассказ, как я с удивлением заметил немного раньше, я завершил. То, что произошло со мной во время странствий с бродячими комедиантами, произошло с намного старшим парнем; моя встреча с Ники (о которой намереваюсь вскоре вам рассказать) произошла с мужчиной. Это другие истории, может, за пределами моей способности писать, а, может, и нет. Однако — потому что это было путешествие, потому что жизнь продолжается, как дневной свет приходит с рассветом и исчезает с наступлением темноты, потому что я имел дело с разнообразными временами, потому что я не слышал возражений от вашей тети Кассандры, а также и от ее желтого кота с кривым ухом — это подлинная история о путешествии парня, который рос неотделимо в, из, над, под, сквозь, вокруг, мимо, с и для тех других историй; что обязывает меня завершить их также — чуть-чуть. (Спросите вашу тетю К., как возможно завершить что-либо «чуть-чуть» — вам, наверно, придется и далее существовать для того, чтобы подробно рассмотреть и иметь удовольствие от литературной штуковины, подобной этой, и вы, вероятно, совсем не сыты ею по горло). Не предполагаю, что есть какая-то необходимость объяснять, где закончилась, или частично закончилась, отдельная история того парня, так как это будет очевидно почти немедленно для грамотного, сострадательного, глубоко и великодушно чувствительного знатока и джентльмена — или девушки, как вы сами.

Просто замечу и напомню, если вы желаете, что для многих страниц теперь и далее, к концу книги, когда бы и где бы что-либо ни произошло, мы — я имею в виду себя и вас, более или менее со мной, ведь, в конце концов, представляется довольно допустимым признать, что вы могли бы существовать, — ну, мы словно люди, которые закончили однодневное путешествие, и находим, что здесь, в гостинице, все еще имеется немного времени для выпивки и беседы, перед тем, как мы ляжем спать.

* * *

— Посмотри-ка на него! — сказала мадам Лора, — только посмотри на эту, сидящую здесь рыжеволосую скотину, решительно сопротивляющуюся всеми извилинами своего мозга, пытаясь доказать мне, что нельзя разделять инфинитив! Нельзя, нельзя, нельзя, пое… нельзя! Почему, Дэйви? Почему?

— Ну, в этой книге по грамматике сказано…

— Пое… в зад проклятую книгу! — бывало, выкрикнет она. — Я хочу услышать единственную вонючую причину, почему нельзя?!

— Если честно, я не могу придумать никакой причины. Там не объясняется…

— Не объясняется. И, так как я справедливая, вот что я тебе скажу, — смягчаясь, она становится ласковой и снова улыбается. — Понимаешь, Сэм, у парня есть умственные способности; только необходимо выбить из него школьный хлам, как выбивают пыль из тряпки. Да, в книге по грамматике этого не объясняется, Дэйви, потому что она основывается на утверждении, в котором все правильно и достаточно необходимо в пределах таковой книги; если бы в ней пытались объяснить все подряд, она перестала бы быть грамматикой и превратилась в учебник по этимологии — что такое этимология?

— На… наука о словах?

— Не спрашивай меня, братец Дэйви! Я спрашиваю тебя.

— Э… ну… наука о словах.

— Это не говорит мне достаточно полно. В каком аспекте наука о словах? Как она относится к словам?

— О! Происхождение слов.

— Пришлось помочь тебе в этом. В следующий раз отвечай мне четко и без всякой чепухи. Ну ладно, эта книга по грамматике, вероятно, так же хороша, как и любая другая по этому предмету, и она также единственная, которую я имею — конечно, все, что написано в наше время, достойно информации, полученной от бродячего ремесленника. Дэйви — английский язык частично развился из более древнего языка — латинского, как я говорила тебе не так давно. Хорошо — в латинском языке инфинитив — это простое слово: ты не разделяешь его, потому что не можешь. И, поэтому, в то или иное время какой-то грамматик с негибким умом решил, что правила латинского языка должны действовать и в английском, потому что ему так нравилось — и, я боюсь, также потому, что от этого грамматика казалась более таинственной и трудной для мирянина, что увеличивало престиж клерикально-конторского класса. Но язык — во всяком случае, английский язык — всегда превращает в чепуху произвольные понятия такого типа. Разделяй их, если это звучит хорошо, прекрасно — я не против — всегда, когда звуков вполне достаточно, так что читатель не может забыть маленькое «to», прежде чем он доберется до глагола. А что подразумевается под словом «произвольный»?

— Определяется по желанию или по прихоти, больше, чем по причине.

— Понимаешь, Сэм? Он неплохой парень.

— И играет на своем горне тоже хорошо, — сказал мой папа.

В том лагере я упражнялся играть на горне на открытом склоне холма, в некотором удалении от фургонов. Думаю, это было, в какой-то степени опасно, и Сэм обычно ходил со мной и слонялся рядом, наблюдая за местностью, которая не была в поле моего зрения, когда я играл. Вспоминаю полдень в конце апреля; труппа начинала готовиться для путешествия в новом годовом сезоне, и мы понимали, что, прежде всего, следует приложить серьезные усилия, чтобы избавить жителей Сил-Харбора от лишних денег, имеющихся у них, прежде чем мы повернем обратно на юг. У Сэма было что-то на уме в тот день. А моя голова была пустой — ничего, кроме музыки да весеннего волнения, да желания, чтобы Бонни прекратила поддразнивать меня и начала распутничать, как Минна. Она была более заинтересована в том, чтобы ее преследовали, чем в том, чтобы быть схваченной, во всяком случае, в то время; позже, как я упоминал, она вышла замуж за Джоу Далина, в чем проявила много здравого смысла. Когда я утомился в тот полдень и закончил работу, Сэм выпрямился и сказал:

— Ну, Джексон, я сделал это.

— Что сделал, мистер?

— Бесстыдство. Ну, вчера, после того, как Лора закончила учить тебя, я околачивался там, как иногда делаю, и я спросил ее напрямик, не считает ли она, что для меня слишком поздно самому немного заняться учебой в мое свободное время. «Чему ты хочешь учиться?» — сразу же спросила она, и, когда я сказал ей — нет, знаешь, Джексон, ты молодой и — фу-ты, пропасть! — тебя тянет к молоденьким девушкам, ты никогда бы не поверил, какая нежная женщина Лора, более того, она твоя учительница, и это не твое дело, но это так. «Чему ты хочешь учиться, Сэм?» — спросила она, и тогда, чтобы все стало ясно, я снова рассказал ей о жене, которую оставил в Кэтскиле, так как думал, что это обеспокоит ее. А это, вроде бы, печальная дурацкая история, Джексон, что касается моей жены. Всегда казалось, что она настроена против меня, моя жена, она делала так, чтобы мы никогда не могли иметь детей… ну, и тогда, без ее ведома, я ушел и сделал тебя с другой, лучшей женщиной, во всяком случае, мы думаем, что так произошло. Но это было еще не все. Год за годом, казалось, что она все больше и больше чувствовала потребность свести меня на нет, постоянно придиралась, рассказывала, бывало, каждому, кто слушал, что главная причина, по которой я не получил лицензии мастера-плотника, в том, что я был, черт подери, лентяй, и не хотел оторвать от кресла свою задницу даже в таком городе, как Кингстон, где повсюду деньги и возможности, только она никогда-де, конечно, не упрекнула меня, черт подери, она была настоящая святая — я хочу сказать, ну, в общем — дерьмовое дело, Джексон, мужчина не может так жить… Да-а… «Так чему же ты хочешь учиться?» — спросила Лора, и я сказал ей — «Послушай», сказал я ей, «я не могу заниматься, черт подери, этимологией или чем-либо еще», сказал я, «потому что был слишком невежественным, когда был молодым, но мне пришло в голову изучить тебя», сказал я — нет, Джексон, как необычно великолепно выглядит женщина, когда она внезапно становится счастливой, я хочу сказать, истинно счастливой. Я думаю, что мужчине приходится встречаться с этим не более, чем раз или два в жизни — большинству из нас, мужчин и женщин, какими мы есть на самом деле. «Познать тебя», сказал я, «и я разделил бы с тобой твою кровать и твои ночи и дни и, вроде бы, стал опорой, как ты могла бы сказать, до последнего вздоха». И вот еще что, Джексон. После того, как я сказал это, и, вроде бы, приготовил ноги к бегству, подумывая, где бы мне спрятаться, если на ее лице появится злое выражение… ну… ну, Джексон, она сказала: «Тогда я буду учить тебя, Сэм». Прямо так вот и сказала… она сказала: «Я буду учить тебя этому, Сэм, если ты уладишь все с парнем».

— Боже милостивый, с парнем все в порядке! — помню, я был в состоянии сказать это быстро, так, чтобы Сэм почувствовал уверенность, что ни секунды не раздумывал. И если было что-то, что имело значение, оно было скрыто для меня слишком глубоко, чтобы я сам мог знать что-либо о них. Я думаю, что был искренне счастлив за него и мадам Лору, женщину, которую я выбрал бы за мать, если бы пришлось что-то сказать об этом, и у меня не было чувства, что она совсем забрала Сэма от меня.

В ту ночь, помню, мне пришлось взять Бонни — уступчивая Минна не годилась, я должен был овладеть Бонни, не обращая внимания на ее быстрое и резкое «нет» и ее «может-быть-в-другой-раз». И я взял ее — помня об Эммии, как я думаю. Я возбудил ее поцелуями, когда поймал за нашим фургоном, и последовал за ней в ее отсек, после того, как она поспешно ушла, оглянувшись на меня более дружественно, чем прежде; когда она захотела отделаться от меня там, у занавесок, я просто вошел вместе с ней, и мне пришлось потрудиться. Когда она попыталась охладить мой пыл, я пощекотал ее под ребрами, и ей пришлось засмеяться. Когда она сказала мне, что собирается закричать и позвать папу Рамли, который как следует отстегает меня плетью из воловьей кожи, я сказал ей, что она, вероятно, не сделает этого, во всяком случае, если она нежная, страстная и прекрасная «милашка», а я думаю, что она именно такая — действительно, самая хорошенькая из всех девушек, которых я когда-либо видел, — и, таким образом, я продолжал свое дело, возбуждая ее здесь и там, и, самое разумное, что она могла сделать, — попросить меня подождать, пока она не снимет остальную свою одежду, чтобы не помять ее. И будь я проклят, если она не оказалась девственницей.

Было большим облегчением, что это произошло раз и не больше, несколько приятных минут — и вот вам — добродетельная жена Джоу Далина, когда вышла за него — но, превыше всего, она была дьявольски музыкальной, да хранит ее бог: я никогда не слышал лучшего исполнения, конечно, не исключая меня самого. Мне было пятнадцать. Вы можете извинить меня (если хотите) за то, что я стал довольно нахальным, и вспыльчивым, и так расхвастался в последующие пару лет. Однако мой почти комический успех у Бонни лишь частично был тому причиной. Думаю, все, включая огромные открытия в книгах, которые мадам Лора предоставляла мне, толкали меня именно тогда в направлении временного и довольно безвредного упорства. Я думал, подобно большинству желторотых невежд, что, прикоснувшись к краю знаний, я поглотил их все. Я думал так, потому что несколько женщин получило удовлетворение, вступив со мной в интимную связь; я был, вероятно, самый великолепный породистый жеребец со времен Адама (тот имел, нужно признать, определенные, черт подери, преимущества, которых нет ни у кого из нас). Я думал об этом, потому что понимал нелепость мечты о покупке тридцатитонного аутригера, на борту которого присутствовала бы приятная девушка-служанка, вместе с остальным оборудованием, чтобы отправиться на край чертовски-дурацкого света — ну, я был зрелый, зрелый.

Я думал, что огромное количество чудовищной лжи, все же, полностью соответствует действительности. Смирение возрастает. Фактически, наши человеческие условия жизни такие удачные, что, кажется, они наступают для многих людей довольно рано в их жизни, так что можем достаточно наслаждаться ими, прежде чем умрем.