Июль 1197 г.

Раймунд стоял во внутреннем дворе, глядя на окно башни, в которой его жена рожала сейчас их ребенка. Солнце село уже несколько часов назад, и стены замка заливал белый свет луны, но изнурительная дневная жара до сих пор преобладала над подступающей прохладой ночи, и окно было открыто в надежде на хотя бы маленький ветерок. Несколько раз Раймунд слышал крики Джоанны, приглушенные возгласы боли, заставляющие его вздрагивать и беспомощно вышагивать по двору. Его раздражала беспомощность, злило, что он изгнан из комнаты жены и так мало знает о деторождении. Схватки начались этим утром, больше двенадцати часов назад. Должна ли она уже родить? Или это естественно – ждать так долго? Женщины надежно оберегают секреты родильной палаты, единственной державы, где желания мужчин не стоят ничего, а правят женские инстинкты и интуиция.

Раймунд давно для себя решил, что у женщин много общего с катарами – и тем и другим приходится жить в мире, который им никогда не нравился, но закон и обычаи вынуждают их притворяться покорными и молчать. Он полагал, что даже Джоанну встревожили бы такие мысли, потому как с детских лет его разум не меньше Люка норовил сбить его с праведного пути. Любознательный, эксцентричный и непочтительный ум не давал Раймунду следовать проторенной церковью и обществом дорогой, постоянно сворачивая на запретную территорию, приводя к сложностям с отцом, наставниками, исповедниками. Так продолжалось до тех пор, пока граф не научился сдерживать если уж не мысли, то язык. Поэтому хранящих единственное свое убежище женщин Раймунд не винил – до сегодняшнего вечера, когда его изгнали во двор, а Джоанна тем временем старалась принести в мир новую жизнь и не лишиться собственной. О родах он знал одно – что это очень опасно.

Граф мерил шагами двор, все ближе подходя к двери. Всего несколько шагов вверх по лестнице, и, хотя ему запрещено входить, вдруг выйдет одна из его сестер или Мариам и сообщит ему, что все идет так, как должно. Но вдруг они скажут, что это не так? Возможно, роды чересчур затянулись? Что если Джоанна слабеет? Если она истекает кровью?

* * *

– Матушка!

– Я здесь, дорогая, здесь, – Алиенора взяла полотенце и вытерла испарину со лба дочери.

Ей было привычно находиться рядом с роженицей – после своих десяти детей она за прошедшие годы присутствовала на родах многих подруг. Но помогая рождению своего внука Вильгельма во время изгнания Тильды, она обнаружила, что наблюдать за муками дочери почти так же трудно, как испытывать их самой. В эту летнюю ночь в замке Бокер Алиенора страдала от боли вместе с Джоанной.

Эскивия, моложе, чем обычные повитухи, но исполненная уверенности, которая так успокаивает рожениц, опустилась на колени перед родильным стулом и полила руки тимьяновым маслом, чтобы проверить раскрытие шейки матки.

– Уже совсем скоро, миледи.

Аделаиза принесла чашу вина с добавлением коры кассии и уговорила Джоанну сделать пару глотков.

– Это обязательно будет мальчик, – заверила она невестку. – Ведь только мужчины так медлят, чтобы потом выйти с большим триумфом. Девочки скромнее своих братьев даже в материнском чреве.

Джоанна насквозь промокла от пота, вокруг глаз залегли темные круги, а губы потрескались и кровоточили. Но она с трудом улыбнулась в ответ, уверенная, что ее дитя – сын. Но почему это так затянулось? Боэмунд родился быстрее… или нет? Она так устала, что даже воспоминания путались.

Дверь открылась, и все глаза обратились на Мариам, которая выходила к Раймунду с очередной миссией милосердия.

– У тебя дела лучше, чем у твоего мужа, – она нагнулась, чтобы убрать волосы со лба Джоанны. – Этот мужчина скачет, как загнанный на дерево кот. Просил передать тебе вот это. – Разжав руку, она показала Джоанне коралловое кольцо. – Говорит, что слышал, будто коралл облегчает родовые боли, и слуги перерыли все сундуки в замках, пока не нашли его.

Кольцо не налезало Джоанне даже на большой палец, но она крепко зажала его в кулаке – не потому, что верила в магическую силу коралла, а потому, что оно принадлежало Раймунду.

– Дама Эскивия, меня подкараулил мастер Понс, – продолжила Мариам, – и настоял, чтобы я передала тебе его совет. – Женщины захихикали – никто и помыслить не мог, чтобы довериться мужчине-лекарю, а не акушерке. – Он сказал, что безопасности ради следует пустить Джоанне кровь сейчас, пока ночь, и долго мне объяснял, что у всех женщин натура меланхолическая, в отличие от мужчин, которые бывают еще холериками, сангвиниками и флегматиками. Я уж боялась, что прежде чем вырваться из его лап, мне придется выслушать всю историю кровопусканий!

– Если женщины, в самом деле, меланхоличны по своей природе, то винить в этом нужно мужчин, – язвительно ответила Алиенора. Она не собиралась смотреть, как дочери пускают кровь, поскольку считала, что женщины и без того теряют много крови при родах. Но ей было не о чем беспокоиться – Эскивия с ней в этом полностью согласилась и пренебрежительно заявила, что мастер Понс разбирается в деторождении примерно так, как она в искусстве алхимии.

Джоанна снова вскрикнула, и про лекаря сразу забыли. Теперь схватки повторялись гораздо чаще, и женщины под руководством повитухи стали массировать роженице живот с подогретым тимьяновым маслом, кормить с ложечки медом для поддержания сил и закрыли окно, когда ее начала бить дрожь. Эскивия исследовала ее лоно, заверила, что ребенок в правильном положении, и уговаривала Джоанну потерпеть, пока она не увидит малыша.

– Хватит тужиться, миледи! – триумфально объявила она. – Я вижу головку.

У Джоанны уже не было сил кричать, и когда показались плечи ребенка, она изогнулась от боли. Кольцо Раймунда она сжимала так сильно, что когда ее сын появился на свет, коралл глубоко врезался в ладонь. Кожа у ребенка была сморщенной, измазанной слизью и кровью. Эскивия немедленно определила пол:

– Мальчик!

Но вместо радости Джоанну вдруг охватил страх – она помнила, каким уязвимым был Боэмунд с момента своего первого вздоха – маленький, слабый, ко всему безразличный, он словно знал, что не принадлежит этому миру, и Бог скоро призовет его домой. Глаза Джоанны обожгли слезы, она обессиленно потянулась, чтобы взять младенца на руки, прежде чем увидит на лице Эскивии беспокойство, как когда-то на лицах повитух на Сицилии. Но младенец громко и пронзительно закричал, словно протестуя против унижений, которым подвергся, и его сильный голос развеял материнские страхи.

Женщины ворковали, восхищаясь ребенком, Эскивия очистила ему рот, перевязала обрезанную пуповину и принялась вытирать с маленького тельца слизь. Слезы матери после родов никому не казались странными, но только Мариам поняла их причину – она присутствовала при родах умирающего ребенка Джоанны.

– Он прекрасен, Джоанна, – сказала она и взяла ее руку в свою. – Он само совершенство, от макушки до пят, клянусь.

Алиенора приняла младенца у повитухи и осторожно передала матери. Джоанна взяла на руки сына, погладила его удивительно густые темные волосы – совсем как отцовские. Потом она будет вспоминать этот миг как счастливейший в своей жизни.

* * *

Когда Джоанна проснулась, в комнату сквозь раскрытые окна лились лучи утреннего солнца, младенец спал в колыбельке под бдительным присмотром кормилицы, а муж дремал в кресле возле ее кровати. Едва она шевельнулась, он тут же открыл глаза и склонился для нежного поцелуя. Он оставался с ней до поздней ночи, но Джоанна заметила, что он поменял одежду, пока она спала, а порез на подбородке указывал, что и поспешно побрился прежде, чем возвратиться. Джоанна никогда не стыдилась признавать тщеславие одним из своих постоянных грехов, и теперь, проведя рукой по спутанным волосам, сказала:

– Я, должно быть, ужасно выгляжу, Раймунд.

– Ты выглядишь, как мать моего сына, – сказал он и повернулся к кормилице, но Жилета предугадала его желание и уже несла младенца к кровати. Джоанна приподнялась, и Раймунд подложил ей под спину подушки, чтобы она могла взять сына. С припухшими глазками и красным пятном на лбу, которое, по словам Эскивии, должно скоро побледнеть, он казался Джоанне самым красивым ребенком на свете.

– У него такие синие глаза, – восхитилась она, – в точности как твои, Раймунд.

– Будем надеяться, что в остальном бедняжка не будет похож на меня. – Он протянул руку и улыбнулся, когда малыш ухватил палец своим крошечным кулачком. – Ты этого еще не знаешь, маленький Раймунд, но этот мир тебе понравится даже больше, чем уютный живот твоей невероятно красивой мамы. Она тебя избалует, а твой благонамеренный глупый отец непременно будет читать нотации о долге и дисциплине, но не сможет отказать тебе ни в чем. И однажды ты станешь графом Тулузы, земли, где течет молоко и мед, даже более благословенной, чем Эдем, поскольку у нас тут нет говорящих змеев.

– Маленький Раймунд, – тихо повторила Джоанна, улыбаясь своим мужчинам. – Полагаю, нам повезло, что это не дочь, мы же не выбрали имя для девочки.

– Выбрали, любимая. Разве ты не помнишь? Мелюзина.

– Мне становится очевидным, дорогой, что лучше доверить выбор имен мне. Как ты собираешься назвать нашего следующего сына, Люцифером?

– Нет, это имя уже занято, – ухмыльнулся Раймунд, и Джоанна притворилась, что осуждает его, но долго не выдержала.

– Я буду скучать по Люку, – прошептала она. Следующие сорок дней, пока она снова не будет воцерковлена, супругам предстояло воздерживаться от близости.

Раймунд понимал, почему женщины должны избегать плотского общения некоторое время после родов, учитывая, насколько изнурительны и опасны они для женского тела. Одна из бывших возлюбленных как-то сказала ему, что каждая пятая женщина умирает при родах, и он не мог забыть эту леденящую душу цифру, хотя и не знал, насколько она правдива. Но сам обычай воцерковления Раймунд считал идиотским и оскорбительным. Если верить священникам, новоиспеченная мать не может входить в церковь, пока не пройдет ритуал очищения, иначе она осквернит святое место своей женской кровью. Когда он усомнился, ему объяснили, что женщины пребывают во грехе из-за пролитой во время рождения крови, из-за мужского семени, давшего росток в их утробе, и из-за плотского удовольствия, полученного при зачатии.

Раймунд видел в этой логике множество слабых мест. Церковь учит, что кровь Христова ведет к спасению. Так почему же кровь женщины считается нечистой? И если мужское семя оскверняет женщину, почему ей не требуется проходить через ритуал воцерковления каждый раз после того, как она разделит ложе с мужем? Зачем наказывать за то, что она привела еще одну христианскую душу в этот мир? И почему мужское семя не оскверняет мужчину, а только принявшую его женщину? Попытки обсуждать эти вопросы не добавили ему любви местных епископов, обвинивших его в насмешках над Господом. Раймунд привел их в ярость, неосторожно заявив, что они говорят точь-в-точь как катары, считающие любые плотские связи грехом. Его отец тоже разгневался: старый граф полагал, что такие неортодоксальные взгляды следует держать при себе. Но поскольку в юности ему приходилось следовать этому отцовскому совету слишком часто, то достигнув зрелости, Раймунд наслаждался тем, что открыто высказывал свое мнение, и если оно злило напыщенных глупцов, тем лучше.

Теперь его протест против воцерковления приобрел личный характер, поскольку Джоанне не позволят присутствовать при крещении сына. Младенцев крестили как можно быстрее, чтобы их души могли быть спасены при внезапной болезни и смерти.

– Я подумал, – сказал он, – что если крестить маленького Раймунда в замковой часовне, ты тоже сможешь присутствовать.

Предложение застало Джоанну врасплох. Она уже знала, что ее новый муж преуспел в подобных провокациях, и порой признавалась самой себе, что это бесшабашное обаяние ее и привлекало. Но решила, что станет оберегать его от опрометчивых поступков, и потому сдержанно ответила:

– Это очень мило с твоей стороны, Раймунд, но потом мне придется сидеть на хлебе и воде в наказание за то, что я вошла в дом Господень раньше, чем очистилась. Конечно, мне бы хотелось сбросить набранный во время беременности вес, но такая диета мне не по душе, и поэтому я просто поручу тебе дать мне полный отчет о церемонии.

Раймунд показал, что понимает ее не хуже, чем она его, заметив лукаво:

– Если собираешься держать меня подальше от такой соблазнительной дороги в преисподнюю, тебе придется посвятить этому всю жизнь, любовь моя.

Джоанна рассмеялась, нисколько не сомневаясь, что у нее получится. В это июльское утро первого дня жизни их сына она ощущала спокойную уверенность в том, что нет ничего невозможного, и их будущее будет так же благословенно, как и настоящее.

* * *

О планах мужа Беренгария, как обычно, узнала в последний момент, когда он уже возвращался в Руан из кампании в Берри. То было краткое сообщение, где Ричард предлагал ей встретить его в Ле-Мане. Одолев пятьдесят миль и проведя два дня в пути, молодая королева добралась из Бофор-ан-Валле до маленького прибрежного городка. Дело было неделю спустя после праздника Успения Пресвятой Девы. Она обнаружила, что могла бы и не спешить, поскольку Ричард еще не приехал. Прошло еще три дня, прежде чем ликование на городских улицах возвестило о прибытии государя. У Беренгарии не было времени переодеться в нарядное платье и нашлась всего пара минут на то, чтобы посмотреться в зеркало, но она решила, что будет ждать Ричарда во дворе замка и окажет ему и его людям достойный прием.

Короля сопровождали конвой из придворных рыцарей, Вильгельм Маршал со своими рыцарями и Меркадье с отрядом рутье, поэтому нужно было отдать распоряжения, чтобы разместить большинство из них в замке. Следующие несколько часов выдались для Беренгарии беспокойными – следовало оказать должное гостеприимство и позаботиться об ужине для знатных соратников Ричарда. Ее беспокоило, что в их число включили и Меркадье. Несмотря на то, что теперь тот стал лордом Бейнаком, Беренгария была убеждена, что наемник давно продал душу дьяволу, но понимала, что лучше не спорить.

Трапеза проходила весело, поскольку ее придворные рыцари жаждали услышать известия о войне Ричарда в Берри, а Львиное Сердце был всегда рад похвастаться своими военными подвигами. Краткая вылазка на юг получилась весьма успешной – он отнял у французского короля грозную крепость Вьерзон и еще девять замков, и рассказ об этом преобладал над прочими застольными разговорами. Только когда слуги принялись собирать остатки еды, чтобы отдать беднякам, и гости разбились на небольшие группы, Беренгария, наконец, смогла поговорить с мужем.

После того, как они обменялись любезностями, которые казались ей неуместными между женой и мужем, Ричард вежливо поинтересовался ремонтом их дома в Торе. Беренгария заверила, что все идет замечательно, хотя и потеряла интерес к этой затее, когда поняла, что они никогда не будут жить там вместе.

– Хорошо. Ты должна мне как-нибудь все показать, – уклончиво сказал он. – Думаю, ты знаешь про сына Джоанны? – Беренгария кивнула и улыбнулась, и Ричард вопросительно взглянул на нее: – Удивлен, что ты не поехала в Бокер вместе с матерью к родам Джоанны.

В его голосе прозвучала не укоризна, скорее удивление – таким тоном мужчины нередко говорят о непостижимых поступках женщин. Но Беренгария вспыхнула и больше не встречалась с ним взглядом.

– Я… я была нездорова, – солгала она.

Она ужасно стыдилась того, что не присутствовала при рождении ребенка Джоанны. И дело не в том, что испанка завидовала Джоанне или считала ее недостойной удачи и благополучия. Она любила Джоанну и желала ей счастья, но не хотела ехать в Тулузу в компании женщины, узурпировавшей ее законное место, а потом от необходимости наблюдать, как Джоанна подарит своему новому мужу сына или дочь, чего сама Беренгария не сумела. Однако теперь она не могла простить себе этой слабости и старалась хоть как-нибудь оправдаться. Ожидая, что разговор выйдет очень неловким, молодая женщина предложила Ричарду побеседовать наедине.

Она чувствовала, что Ричард постоянно насторожен, и когда он предложил ей руку, чтобы сопроводить в большой зал, ощутила напряжение его крепких мышц. И все-таки к тому, что произошло, когда они вошли в сад, Беренгария оказалась не готова. Августовское солнце поднялось высоко, жар бил в лицо, напоминая ей об Утремере, который теперь казался ей частью жизни какой-то другой женщины. Здесь их никто не мог слышать, и она указала на тенистую решетчатую беседку, предлагая присесть.

Вместо того чтобы идти за ней, Ричард остановился. Глаза сузились и потемнели, как штормовое небо, и сама поза – руки скрещены на груди, ноги широко расставлены – выглядела вызывающе.

– Если ты собралась попрекать меня жестоким обращением с «божьим человеком», Беренгария, не трать понапрасну сил. Я не намерен освобождать Бове.

Она растерянно смотрела на мужа. До сих пор он никогда на нее не злился, никогда не называл полным именем и никогда не смотрел, как сейчас – как на чужого, неприятного ему человека.

– Я и не собиралась этого делать, Ричард, – сказала она, стараясь говорить как можно увереннее. – С какой стати мне просить за него?

– Он епископ, – бросил Ричард, обращая слова в оружие.

Она так яростно затрясла головой, что старательно уложенная вуаль сбилась.

– Я не стала бы этого делать, – повторила она. – Он фальшивый священник и нечестивый человек, который пытался тебя уничтожить.

Сама того не зная, она повторила доводы Ричарда в споре с Губертом Вальтером, и его подозрения отступили.

– Хорошо, что ты поняла, – наконец сказал он. – Я был не уверен, ведь ты часто принимаешь сторону церкви.

Она подумала, что это несправедливо, но сейчас не хотела бросать ему вызов. Склонив голову, чтобы не встречаться с ним взглядом, она сказала:

– Узнав, что Бове у тебя в плену, я ощутила радость, Ричард. – Подозревая, что он все еще не верит, она продолжила: – Я видела в Утремере, как он на каждом шагу старался тебе навредить, даже если это означало уступить Святую землю неверным. Потом Бове опорочил твое доброе имя, беспочвенно обвинив в преступлениях и пытался заключить тебя во французское подземелье. Уверена, что Господь накажет его по заслугам, когда он, в свой черед, предстанет перед небесным престолом. Но я рада, что за свои злые дела он заплатит и здесь, на земле.

Ричард больше не сомневался в искренности жены – хитрить она не умела и была искренней даже во вред себе. Он сам удивился тому, как обрадовало его это проявление верности, на миг увидев ту самую преданную жену, с которой расстался в Утремере. Думая, что давно они не были в таком согласии, он взял ее за руку и увлек на скамью, в беседку.

– Ну, голубка, если не собираешься упрекать меня в отсутствии набожности, то о чем тогда хотела ты поговорить?

Королева вздрогнула от возмущения – ему следовало бы извиниться за такое несправедливое обвинение. Но она поняла, что перемена в тоне голоса Ричарда и его «голубка» – это и есть способ загладить вину, самое большее, на что стоило рассчитывать. Ей безумно хотелось оставить сейчас все как есть – для чего рисковать этим редким моментом согласия между ними? Но знала, что ей следует все сказать.

– Я хотела сказать тебе, что сожалею, Ричард.

– Сожалеешь? О чем, Беренгуэла?

– О том, что сделал мой брат – захватил мои замки, мое приданое. – Подняв глаза, она увидела его изумление. – Должно быть, я узнала про это последней. Тебе надо было мне сказать.

– Я не видел в этом смысла, ведь ты бы только расстроилась.

Всматриваясь в лицо Ричарда, она поняла, что верит ему. Он действительно старался ее защитить. Означает ли это, что он не так равнодушен к ней, как это зачастую кажется? Что он не намерен воспользоваться потерей замков из ее приданого и альянса с Наваррой как поводом для расторжения брака? Впрочем, причина у него и так есть. Она его подвела – за шесть лет брака не подарила ему наследника. А то, что большую часть этого времени они провели порознь, что их разлука за последние три года чаще всего происходила по воле Ричарда – это в глазах их мира не имело значения.

Она опустила голову, но краем глаза продолжала наблюдать за мужем. Как мало она знает этого человека. Как плохо понимает его. Возможно ли, что он на самом деле не винит ее за бесплодность? Но этот вопрос Беренгария не смела задать. Она по своей природе не питала склонности к иронии, но в этом случае ирония была понятна даже ей. Подлая выходка брата подорвала ее позицию как королевы Ричарда, однако Санчо действовал из любви к ней, возмущенный тем, что король английский пренебрегает его сестрой. Но Ричард, источник ее страданий, не упрекал жену, как сделали бы многие на его месте. Только означает ли это, что у него нет намерения избавиться от нее? Как бы ни прискорбно было ее существование «супруги от случая к случаю», расторгать брак ей не хотелось. Какой позор, если ее, не исполнившую первый долг королевы, отошлют обратно в Наварру! Нет, лучше терпеть боль здесь, чем унижение там. И быть может, Всевышний сжалится над обездоленной своей дочерью и откликнется на ее молитвы, столь же искренние, сколь и скромные.

Она заметила, что Ричард за ней наблюдает.

– Это все, что ты мне хотела сказать, Беренгуэла? – спросил он, и в его голосе ей послышалась нотка облегчения. – Не беспокойся об утраченных замках. Мы с Санчо с этим разберемся.

Она ответила благодарной улыбкой, и оба обернулись на звук шагов по дорожке, усыпанной гравием. К ним спешил один из рыцарей короля в сопровождении человека, в котором они безошибочно распознали гонца.

– Сир, срочное сообщение для тебя!

Беренгария заметила, как напрягся Ричард, и ощутила укол сожаления и сочувствия – как тяжело, должно быть, вечно ждать плохих новостей. Ричард встал и забрал письмо из рук опустившегося на колено посланника.

– Это от графа Фландрского, – сказал он, проверяя сохранность печати.

Беренгария, стоявшая рядом, услышала, как он пробормотал: «Ну, что там еще?» Беспокойство мужа передалось и ей. Она с волнением наблюдала, как Ричард изучает содержание письма, надеясь, что его новый союз с графом Фландрии еще не распался. Но король торжествующе воскликнул:

– Благослови бог Балдуина!

Беренгария не сразу поняла, что его так обрадовало – он поднял ее на ноги и стиснул в обьятии так, что даже приподнял в воздух. Смеясь – она давно не слышала его смеха, – он похлопал по плечу рыцаря и, велев гонцу распрямиться, сказал, что за такую весть он заслуживает герцогства.

Наконец, шумная радость Ричарда немного утихла и он смог поделиться хорошей новостью. Филипп попытался воспользоваться отсутствием Ричарда в Берри, чтобы наказать Балдуина за поступок, выглядевший в глазах французского монарха изменой. Когда он с большой армией подошел к осажденному Балдуином Аррасу, граф отступил. Филипп преследовал его до тех пор, пока не сообразил, что из охотника превратился в добычу. Фландрский граф ловко обвел его вокруг пальца – сжигая мосты за французской армией и отрезая ее от снабжения. Фуражные партии французов, вынужденных выживать на подножном корме, попадали в устроенные фламандцами засады – тамошнюю местность они знали куда лучше захватчиков. Когда потом Балдуин сжег и мосты перед вражеской армией, Филипп, неспособный ни отступить, ни продвигаться вперед, вынужден был наконец признать, что попал в ловушку.

Ричард хохотал так, что время от времени вынужден был останавливаться.

– Потом Филипп попытался выкрутиться, предлагая Балдуину все, что тот пожелает, если граф снова перейдет на сторону Франции. Балдуин отказался, ответив, что предпочтет сохранить верность мне, и согласился лишь на проведение в сентябре очередных мирных переговоров. У Филиппа теперь нет выбора, только уползать в Париж дуться, зализывая раны. Лучше не придумаешь, голубка!

Он казался безмерно счастливым, словно сбросил груз минувших лет, прочитав письмо фламандского графа, и Беренгария, полагавшая, что в ее саду не осталось больше ростков надежды, вдруг подумала, что все может еще измениться, если Ричард сумеет избавиться от угрозы со стороны французского короля.

* * *

В сентябре Ричард и граф Балдуин встретились с Филиппом, но не договорились ни о чем, кроме нового перемирия, которое должно было продлиться год, начиная со дня святого Илария в январе. Ни один из королей не ожидал, что этот мир простоит долго, поскольку их жестокое противостояние могло закончиться только победой одного и поражением другого. И пока Ричард держал в Руане рождественский двор того года, многие полагали, что его шансы на победу куда предпочтительнее, чем у короля Франции.

* * *

Для Беренгарии это Рождество было лучшим со времен тех, которые они отмечали в Святой земле, и королева надеялась, что оно навсегда сотрет из памяти прошлогоднее одинокое Рождество в Бофор-ан-Валле, когда она не хотела присоединяться к Ричарду, пока Нормандия находится под интердиктом, переживала страх, что архиепископ мог отлучить его самого за неповиновение, и скучала по Джоанне сильнее, чем могла себе представить.

Джоанна все еще отсутствовала и праздновала Рождество в Тулузе, с мужем и младенцем-сыном, но вся остальная семья Ричарда собралась в Руане, как и его вассалы, лорды и служители церкви. Беренгария наслаждалась редкой возможностью публично играть роль королевы. Даже присутствие Алиеноры не могло омрачить ее радости, как и известный ей факт, что большинство гостей станет с осуждением коситься на ее тонкую талию.

В тот понедельник, за три дня до Рождества, большой зал замка украшали вечнозеленые ветви, в очаге горело рождественское полено и в сыром вечернем воздухе слышалась музыка. Даже неизменный холодный дождь не мог омрачить торжества. Ричард находился в прекрасном расположении духа, а поскольку настроение короля как правило задает тон всем, кругом царили смех и веселье. Запыхавшись от последнего танца, Беренгария была рада возможности поговорить с Морганом, который этим вечером вернулся из поездки в Тулузу.

– Скажи, – с улыбкой обратилась она к нему, – моя золовка в самом деле так счастлива, как говорит в письме?

Морган улыбнулся в ответ:

– Еще счастливей, миледи. А почему нет? Муж с готовностью исполняет каждую ее прихоть, а малыш Раймундет растет таким здоровым и крепким, как только может желать самая опасливая мать.

– В самом деле, ее благословил Бог, но не более, чем она того заслуживает. – Потом Беренгария поколебалась, желая проявить сочувствие, но не задеть. – Ты поговорил с леди Мариам…

Он медленно покачал головой:

– Не все мы в этой жизни обретаем счастье, миледи.

– Да, – согласилась она. – Не все.

Она обернулась к приближавшемуся епископу Лизье, и Морган воспользовался возможностью ускользнуть. И почти сразу же наткнулся на Гийена, который тепло приветствовал друга, а потом вскинул брови в немом вопросе.

Моргану было легче довериться товарищу, чем королеве, и он повел Гийена к ближайшему оконному сиденью.

– У нас состоялся искренний разговор, – сказал он, – тот, что должен был произойти несколько месяцев назад. По крайней мере теперь я знаю, почему она отказывается за меня выйти. Все дело в детях. Мариам сомневается, что сможет родить, поскольку не имела детей с первым мужем. Я сказал ей, что это всегда в руках Бога, но она, кроме того, уверена, что ее детей не ждет радушный прием в анжуйских владениях. Ей кажется, что полукровки могут обрести признание лишь на Сицилии.

Обдумав услышанное, Гийен заключил, что согласен с Мариам.

– Ты ни за что туда не уедешь, Морган.

– Я знаю, – мрачно ответил валлиец. – Я скорее предпочту в качестве сюзерена Люцифера, нежели Генриха Гогенштауфена. Но не уверен, что я пошел бы на такой шаг, даже если бы Сицилией до сих пор правил Танкред. Мои родители стары, и если бы я обосновался на Сицилии, то скорее всего, больше никогда не увидел бы их. Кроме того, сомневаюсь, что Мариам дала бы оторвать себя от Джоанны, и я…

Морган помолчал, потом невесело улыбнулся.

– Ты же знаешь, я был оруженосцем брата Ричарда, Жоффруа, а потом его придворным рыцарем. После этого служил старому королю до самой его смерти. Я совсем не знал Ричарда, и вражда между ним и его отцом и братьями вселяла в меня тревогу. Кажется, это так давно было. До Утремера. До…

– До Германии, – добавил Гийен, и Морган согласно кивнул.

Взгляды обоих обратились через весь зал к помосту, с которого Ричард руководил двором.

– У меня сначала тоже были сомнения относительно него, – признался Гийен. – Я ведь был в числе придворных рыцарей его брата Хэла, молодого короля. Естественно, мы были верны памяти наших лордов, да простит Господь грехи им обоим. Но теперь я даже представить не могу, чтобы служить кому-то, кроме нашего государя.

– Как и я, – согласился Морган, и на минуту они замолчали, вспоминая пережитое вместе с Ричардом на пути из Святой земли, все, что соединило их неразрывной связью.

А потом в зал вошел посланец архиепископа Кельнского.

* * *

Ричард помедлил, прежде чем развернуть письмо. Обменявшись взглядами с матерью, он понял, что она думает то же самое: сейчас они прочтут, как Генрих покарал Констанцию за участие в заговоре против него. Кроме того, Ричард страшился узнать, что Генрих отправился в Святую землю. Он предпочел бы, чтобы Иерусалим оставался под властью сарацин, лишь бы не был отдан германскому императору. И если это был грех, то не из тех, в каких король мог бы от души раскаяться.

Алиенора напряженно смотрела, как он сломал печать и приступил к чтению. Внезапно он затаил дыхание, и она задышала чаще. Когда Ричард поднял взгляд от письма, он выглядел таким ошеломленным, что мать прикрыла глаза. Господи, помилуй Констанцию. Гарри так ее и не простил, но никогда не обращался с ней настолько плохо, как мог бы и, по мнению их мира, имел на это полное право. Но что известно о милосердии Генриху фон Гогенштауфену?

Ричард встал и поднял руку, призывая зал к тишине:

– Император Генрих мертв!

Повисла удивленная тишина, затем зал огласился гомоном.

* * *

Волнение не унималось даже на следующий день. К королевскому двору продолжали прибывать гости, узнавали поразительную новость о смерти германского императора и спешили в зал, чтобы спросить у самого короля, правда ли это. Ричард уже потерял счет, сколько раз приходилось ему подтверждать новость, а затем делиться дошедшими до него крохами сведений о внезапной кончине Генриха в возрасте тридцати двух лет.

Джон в это Рождество пребывал в замечательном настроении, поскольку Ричард пожелал получить от брата клятву соблюдать заключенный графом Фландрским договор, и Джон толковал этот факт как подтверждение того, что его снова всерьез рассматривают как наследника. Кроме того, он наслаждался волнением, произведенным вестью о смерти Генриха – интриги привлекали его, как акулу манит попавшая в воду кровь. Выхватив у проходившего мимо слуги кубок с вином, он с поклоном передал его Ричарду.

– Ты до сих пор не устал повторять одну и ту же историю?

Ричард выпил и улыбнулся.

– Я никак не мог утомиться, говоря: «Генрих мертв». Моим ушам редко доводилось слышать музыку слаще, чем эти два слова.

– Тебе стоит приготовиться опять повторить их, дядя, – вмешался Отто, и Джон подумал, что если кто и способен пьянеть от хороших вестей, так это их племянник.

Ричард взглянул туда, куда указывал Отто, и даже привстал от удивления, поскольку не ожидал, что Андре и Дениза посетят в этом году его рождественский двор. Паломничество Андре в Рим не принесло определенности – папа Целестин, как всегда, увернулся: принял поданное Андре обвинение епископа Бурже в тирании, но окончательное решение отложил. Ричард понимал, как горестно бездействие папы для кузена и его жены. Но по крайней мере сейчас оба сияли от нежданной радости. Андре, с трудом сдерживаясь, формально приветствовал короля, как подобает на людях.

– Скажи мне, что это правда, даже если ты лжешь! – потребовал он. – Подари мне пару мгновений счастья!

– Незачем лгать, – рассмеялся Ричард. – Генрих скончался двадцать восьмого сентября в Мессине, готовясь отправиться в Святую землю.

Предвкушая следующие вопросы, он продолжал:

– Кажется, он умер от лихорадки, или вроде того. Адольф написал, что говорили о малярии, для Сицилии это обычное дело. Но он также пишет, что были разговоры о яде, ведь все случилось так быстро, и еще потому, что большая половина христианского мира готова вознести благодарственный молебен за то, что этот сукин сын испустил последний вздох. Мне все равно, от чего он умер, но надеюсь, что это было мучительно и больно.

Спустя мгновение Ричард снова рассмеялся:

– Похоже, папа Целестин обнаружил, что с покойниками сражаться проще – он запретил проводить христианское погребение Генриха до тех пор, пока не возвращен мой выкуп. Я сомневаюсь, что увижу хоть пфенниг, но сочту долг сполна выплаченным, если Генриха действительно оставят гнить или зароют в неосвященной земле.

– А что же с императрицей? – поинтересовалась Дениза, которой Андре рассказал об опасности, грозившей Констанции.

– Можно смело предположить, что слез она не льет, – с улыбкой ответил Ричард. – Как и то, что не теряет понапрасну времени. Генрих назначил Маркварда фон Аннвейлера регентом своего сына, но Констанции это не требуется. Едва умер Генрих, она взяла под контроль управление, собрала сицилийцев и выслала из королевства всех немцев.

Он не стал продолжать, поскольку все опять повторилось: новые гости в состоянии явного изумления. На этот раз прибыли родственники: его племянница Рихенца и ее муж, граф Першский. Предоставив Жоффре идти степенным шагом, Рихенца чуть ли не бегом пронеслась через зал к помосту.

– Дядюшка, это правда? Изверг мертв? О, как милосерден Господь!

Ричард заверил Рихенцу, что это подлинно благая весть, а не сплетня. Она радостно обняла брата, и они с Отто пожалели, что отец не дожил до этого дня. Но Рихенца оставалась внучкой Алиеноры, и ей никогда не были чужды политические соображения.

– И что теперь будет? Изберет ли Германия сына Генриха на место отца?

– Сомневаюсь. Констанции совершенно не интересна корона империи, она хочет лишь, чтобы Фридрих стал королем Сицилии. Поскольку имперская корона по наследству не передается, недостатка в кандидатах не будет.

– Архиепископ, кажется, одобряет идею сделать твоего дядю следующим императором, – сказал Джон. Рихенца издала неуместный для двора восторженный писк, но Ричард покачал головой:

– Как бы я ни желал, чтобы Генрих из ада наблюдал, как на мою голову возлагают его корону, у меня нет желания становиться следующим императором Священной Римской империи. Тебе, Джонни, это отлично известно.

– Мне известно, что ты всегда так говоришь, – согласился Джон, – но, хоть убей, не пойму, чего ради отказываться от короны?

– У меня уже есть одна, мне вполне достаточно оставаться королем Англии, герцогом Нормандии и Аквитании и графом Анжуйским. Я хотел бы лишь одного – встретиться с Филиппом на поле боя, чтобы после я смог исполнить обет и вернуть Иерусалим христианскому миру. Эта священная клятва дана мною не только перед Всевышним, но и перед моим племянником Генрихом, и для меня нет ничего важнее.

Ричард бросил на брата еще один взгляд, на сей раз саркастичный.

– И когда я смогу это сделать, ты будешь сопровождать меня, Джонни. Думаю, пребывание в Святой земле сотворит чудо с твоим душевным здоровьем.

Принц кисло улыбнулся в ответ – энтузиазма отправиться в крестовый поход у него было не больше, чем у их отца. Он обрадовался, когда Рихенца отвлекла внимание от него, спросив, кого же тогда германцы выберут императором.

– Расскажи ей о своих соображениях, дядя, – попросил Отто, и Ричарду пришлось согласиться.

Он считал, что их старший брат Генрик станет прекрасным выбором. Рихенца согласилась, и они с Отто опять обнялись. Слушая их краем уха, Джон наблюдал за племянником и думал – как жаль, что Отто не старший брат Генрика, ведь если бы имперскую корону предложили ему, он больше не был бы претендентом на английский трон. Ричард в присутствии Джона говорил, что Генрик уехал в Святую землю раньше отца, и многое будет зависеть от того, что предпримет единственный оставшийся в живых брат Генриха, Филипп. По мнению архиепископа, он объявит, что поддержит своего юного племянника Фридриха, однако, все знакомы с пророчеством из Писания: «Горе тебе, о земля, когда царь твой отрок», – и Филипп скорее всего не устоит перед соблазном взойти на престол.

Джон изучающе смотрел на племянника и удивлялся, как может Отто так радоваться за брата и не хотеть короны для себя. Но, кто бы ни оказался в конце концов на германском троне, самому Джону следует оставаться в фаворе у Ричарда.

– Мы с прошлой ночи пьем за смерть Генриха, но нам надлежит пить за легендарную удачу моего лорда брата, – произнес он громким голосом. – Для него это был золотой год: сначала пленение епископа Бове, потом унижение французского короля графом Фландрии, а теперь и кончина германского императора.

– Это не удача, – неожиданно возразила Беренгария. – Такова Божья воля. Эти люди посмели заключить в тюрьму короля, принявшего крест. И смотрите, что с ними стало. Герцог Австрийский умер воистину ужасной смертью. Епископ Бове утратил свободу. А теперь сражен и император Германии. «Велик день Господень и весьма страшен, и кто выдержит его?»

Ричард не мог не подумать, что «день Господень» задержался с приходом. Однако он наступил, и Ричард надеялся, что французский король не получит больше ни минуты покоя. Леопольд Австрийский. Бове. Генрих. Как же Филиппу не бояться, что он станет следующим, на кого падет гнев Божий?

* * *

Спустя четыре дня после Рождества Беренгария исполнила обет, данный ею Всевышнему в благодарность за Божий суд над германским императором. Повозки нагрузили шерстяными одеялами, мешками зерна и муки, дровами и свечами, рулонами ткани и кувшинами с медом. Сама Беренгария и ее эскорт направились в монастырь Саль-о-Пуль, расположенный к юго-западу, недалеко от города. Только у одной из ее фрейлин хватило смелости вызваться сопровождать королеву, поскольку им предстояло посетить лепрозорий, больницу для знатных женщин, пораженных самой страшной из всех болезней – проказой.

У ворот Беренгарию встретила аббатиса с несколькими монахинями, которые горячо поблагодарили ее за щедрость. Конечно, королева не вошла внутрь, не общалась с несчастными обитательницами монастыря. Прокаженных строго изолировали – их болезнь считалась очень заразной, некоторые даже боялись, что она может передаваться через дыхание одним воздухом. Беренгария могла только восхищаться смелостью этих монахинь и решила добавить их к списку тех, за кого возносила молитвы Всевышнему.

Пообещав аббатисе, что скоро вернется снова, королева отправидась в город, где потребовала, чтобы рыцари сопроводили ее к собору. Там она поставила свечи за своих родителей, нянюшку, и за тех бесстрашных монахинь, а также за души всех содержащихся в лепрозории. После этого она помолилась за скончавшегося прошлой весной епископа Пуатусского. Уже ходили слухи, что у его гробницы совершаются чудеса, и Беренгария надеялась, что он, в конце концов, будет канонизирован, и смиренно вспоминала о том, что с этим святым человеком ее связывали дружеские отношения. Закончила женщина молитвой за отца своего мужа. Сегодня была годовщина смерти архиепископа-мученика Томаса Кентерберийского, и она всегда в этот день молилась за душу Генриха, чувствуя, что ему теперь наверняка очень нужны молитвы.

Когда она вернулась в замок, то едва переступив порог большого зала, сразу поняла – что-то стряслось. От рождественского веселья не осталось и следа. Разговоров почти не было слышно, царило подавленное молчание. Несколько человек, находившихся в зале, казались растерянными, а слуги, снующие между ними, выполняя свою работу, старались не привлекать внимания. Не было видно ни Ричарда, ни его матери, ни большинства высокородных гостей. Стараясь справиться с растущей тревогой, Беренгария оглянулась, ища знакомые лица, и, увидев вошедшую в зал графиню Омальскую, немедля направилась к ней.

– Такая трагедия, – произнесла графиня прежде, чем Беренгария успела сказать хоть слово. – Я как раз была с королевой. Она безутешна, и не только из-за его смерти, но и из-за горя, которое это принесет его матери. А король… его словно ранили в грудь арбалетной стрелой. Он…

– Ты о чем? – перебила ее Беренгария, охваченная худшим из страхов – страхом перед неизвестностью. – Скажи, что случилось?

– Ты не знаешь? Король получил письмо от архиепископа Тирского. Погиб племянник Ричарда Генрих, граф Шампанский.

Беренгария прижала ладонь ко рту. Она нежно любила Генриха, который был словно ниспослан богом женщинам во время их пребывания в Святой земле. Красивый, умный, мужественный, всегда с улыбкой на устах и к тому же абсолютно преданный ее мужу, Генрих являлся одним из немногих французских баронов, отказавшихся обращать внимание на коварство епископа Бове и герцога Бургундского. Внезапно задрожав, Беренгария позволила Хавизе усадить ее. Генриху исполнился всего тридцать один год. Как вышло так, что столь энергичная, радостная жизнь погасла, словно пламя свечи?

– Что… что случилось? Убит сарацинами?

– Нет, произошел несчастный случай, странное происшествие, совершенно непредсказуемое. Он погиб, упав с балкона дворца в Акре. Видимо, балкон внезапно обрушился.

– Боже…

Теперь, когда прошло первоначальное потрясение, Беренгария подумала и про других. О молодой жене Генриха Изабелле, королеве Иерусалимской. Об их маленькой дочери. О христианах Утремера, наверняка потрясенных гибелью Генриха. Граф не желал брака с вдовой Конрада Монферратского, ведь это означало вечное изгнание из его любимой Шампани. Но он согласился, поскольку в этом нуждалось его королевство. И Бог наградил Генриха, даровав ему любовь к новой жене. Горло Беренгарии сжалось при воспоминании о том, как счастливы были Генрих и Изабелла. Пять лет… Это все время, что они пробыли вместе. Почему Господь допускает такое? Она понимала, что не ее дело понимать волю Всевышнего, но ее так трудно было принять, так трудно.

– Джоанна будет убита горем. Она любила Генриха. Все мы его любили…

И больше всех – ее муж. Генрих был ему скорее братом, чем племянником – всего на восемь лет младше, товарищ по оружию в трудные и опасные месяцы, проведенные в Святой земле. Смахнув слезы, Беренгария попыталась отстраниться от своего горя. Она сможет оплакать Генриха позже. Теперь важнее горе Ричарда.

– Где мой муж? В опочивальне? – Хавиза покачала головой, и плечи Беренгарии поникли. Конечно. К кому же ему еще обратиться, кроме матери? – Он у королевы Алиеноры?

Хавиза опять покачала головой.

– Мы не знаем, где он, миледи. Он был очень расстроен – я его никогда таким не видела. Государь выбежал из зала так, словно по пятам за ним гнались все гончие ада, и уже несколько часов его никто не видел. Насколько нам известно, его нет в замке.

– Он ушел один? – Беренгария на миг прикрыла глаза. Ах, Ричард… – Но ведь кто-то же должен знать, где он. Он взял лошадь? А людей послали на поиски? Королева, конечно, распорядилась?

– Королева пока не знает. Она слегла, и мы думаем, лучше пока ей не говорить. В конце концов, его скоро отыщут. Да, Руан большой город, но король не может остаться в нем незамеченным…

В тот момент безопасность Ричарда беспокоила Беренгарию куда больше, чем скорбь свекрови. Она успокаивала себя тем, что Ричард, как никто другой, способен позаботиться о себе. Но Руан полон французских шпионов. И если его узнают… Может, Ричард пошел в таверну? Она никогда не видела его пьяным, но ведь большая часть жизни мужа оставалась скрытой от нее.

– Значит, ты говоришь, что король ушел уже несколько часов назад, и никто его не разыскивает?

– Нет, я этого не говорила, – возразила Хавиза, которой не понравился обвинительный тон Беренгарии. – Искать его пошел кузен, Андре де Шовиньи. Он сказал, что, кажется, знает, куда удалился король. Но больше ничего не добавил, а умчался прочь.

Беренгария облегченно вздохнула. Услышав от Хавизы ужасную весть, она сожалела, что не была рядом. Но она опять обманывала себя. Ее присутствие не имело значения, ведь Ричард не обратился бы за утешением к ней.

– Прошу, дай мне знать, если что-то услышишь, – сказала она Хавизе и как лунатик побрела в свою спальню, где с непривычной резкостью оборвала беседу фрейлин и приказала им удалиться. Свернувшись калачиком на кровати, Беренгария рыдала о Генрихе, о его несчастной вдове, об оставшейся без отца дочери и об осажденном Иерусалиме. А еще она плакала о себе, о своем потерянном муже и о неисповедимых путях Господа, которые непостижимы для смертных.

* * *

Лодка Андре причалила к пристани острова Андели после наступления темноты. Его догадка немедленно подтвердилась – Андре сказали, что король, действительно, прибыл сюда несколько часов назад. Он потребовал лошадь, отказался от сопровождения и поскакал к мосту Пти-Андели. Андре сделал то же самое. Он не трудился искать Ричарда в городе, но повернул коня в сторону юго-восточного склона, единственного пути к замку Гайар.

Рабочие уже разошлись по домам, но из тени тут же материализовались стражники, и в ответ на вопрос Андре указали на привязанного жеребца. Им хотелось знать, что происходит, но Андре не стал отвечать на расспросы, отдал поводья ближайшему стражнику и взял фонарь.

Даже при таком свете идти там было опасно. Луна в небе была полная, но она пряталась за облаками. Средний двор укутывали глубокая тень и жуткая тишина. «Как в призрачном замке», – с тревогой думал Андре. Держа перед собой фонарь, чтобы осветить путь, он перешел во внутренний двор и там обнаружил кузена.

Ричард сидел на земле, прислонившись спиной к стене башни. Он, казалось, не удивился при виде Андре, как будто для них обоих обычное дело бродить по территории замка после заката. Поставив фонарь на ближайшую тачку, Андре опустился на землю рядом с Ричардом.

– Просто безумие идти сюда без света, – наконец произнес он, и Ричард, как ему показалось, пожал плечами.

– Когда я сюда пришел, еще не стемнело.

– Я тоже не подумал об этом, – сознался Андре. – Но я не забыл вот это. – Он отцепил от пояса флягу с вином и протянул Ричарду. Тот отпил и вернул флягу обратно. Они передавали ее друг другу, пока она не опустела, а потом Андре отшвырнул ее в темноту, за мерцающий круг света от фонаря.

Луна, наконец, пробилась сквозь облака, высветив профиль Ричарда. Его глаза покраснели и налились кровью, но уголок рта поднимался, словно в улыбке.

– Мне следовало знать, что только ты сможешь найти меня здесь, – сказал он.

– Должно быть, в следующей жизни я стану собакой-ищейкой. – Андре пожалел, что не прихватил еще флягу вина. Эта ночь как нельзя больше годилась для того, чтобы напиться до беспамятства и забыть обо всем. – Скажи, что не винишь себя.

– Не виню.

Но после долгой паузы Ричард продолжил:

– Только мне никогда не узнать, не сложилось бы все иначе, если бы я смог вернуться, как обещал ему. Я надеюсь, он понимал, почему я не смог.

– Ну конечно понимал. Может, в нашем роду и найдется парочка дураков, только Генрих был не из них.

Ричард вдруг встал.

– А знаешь, кого я виню в его смерти, Андре? Того ворона, то презренное дьявольское отродье, ту бесхребетную гадюку, что сидит на французском троне. Если бы не он, я смог бы вернуться в Утремер. Учитывая, что Саладин покойник, и нет французов, мешающих нам на каждом шагу, мы с Генрихом взяли бы Иерусалим.

– Да, – ответил Андре. – Думаю, ты взял бы его, кузен.

Рыцарь понимал, однако, что эта его уверенность слабо утешает короля. Глядя, как Ричард идет по двору, чертыхаясь всякий раз, как споткнется о брошенный камень, Андре думал, как скверно ненавидеть кого-то так сильно, как Ричард ненавидит французского короля. Но еще хуже так роптать на Бога.