Март 1198 г.

Джоанна помедлила в дверях солара, наслаждаясь открывшейся взгляду идиллической картиной. Ее мать сидела на скамье под окном рядом со своей внучкой Рихенцей. Вниманием Беренгарии завладела Анна, предпочитавшая поместье Джоанны собственному. Изабелла, жена Уилла Маршала, болтала с Денизой, Хавизой и Лореттой де Браоз, новой женой графа Лестерского – лорды Ричарда по обыкновению приезжали к рождественскому двору с женами. Но бывали исключения. Джоанна задавалась вопросом, помнит ли Джонни хотя бы как выглядит его жена? Он так редко виделся с ней за восемь лет после свадьбы. Граф Честер был, ясное дело, один, поскольку свести их вместе в одной палате можно было лишь под угрозой меча. Золовка Джоанны Эла, графиня Солсберийская, отсутствовала по малолетству – ей исполнилось всего одиннадцать.

Джоанна перевела взгляд на супруга Элы, своего сводного брата Вильгельма Лонгспе. Два года назад Ричард устроил этот блестящий брак, принесший молодому человеку графский титул, но до приезда в Ле-Ман Джоанна ни разу не встречалась с Вильгельмом. Хотя он был выше, чем их отец, Джоанна подумала, что так, должно быть, выглядел Генрих в двадцать один – подобно другому их сводному брату Жоффу, да и самому Ричарду, бастард унаследовал рыжую масть Анжуйцев. Взгляд Джоанны сместился к племяннику и другому брату. Отто тоже отличался высоким ростом и крепким сложением. Замечает ли Джонни, что родичи по сравнению с ним кажутся великанами? Большинство мужчин собрались вокруг Ричарда, но Джон сидел в стороне, потягивал вино из позолоченного кубка, и наблюдал, как остальные беседуют и смеются. «Он похож на зрителя, а не на участника представления», – подумалось Джоанне. Она склонялась к мысли, что Джон заслуженно стал изгоем – даже ей едва ли удастся простить когда-нибудь его предательство. Однако она не могла до конца подавить шепот жалости, воспоминание о маленьком мальчике, который когда-то давным-давно жил вместе с ней в аббатстве Фонтевро.

Раздавшийся взрыв хохота вернул ее внимание к кружку мужчин. Раймунд как раз сказал что-то, остальные нашли это очень забавным, и она улыбнулась, довольная тем, что муж с братом так хорошо ладят. Она впервые была в разлуке с Раймундетом и скучала по нему сильнее, чем могла представить. Но девятимесячный ребенок слишком мал для поездки в три с половиной сотни миль. Несмотря на сильную, ощущавшуюся почти физически тоску по Раймундету, она все же была очень рада присутствовать при пасхальном дворе Ричарда, и сейчас, оглядывая солар, думала о своем счастье. Сестры и дочери королей обычно вступают в брак с чужеземными принцами, и это означает вечное изгнание с родины и из семьи. Такой была бы и доля Джоанны, если бы Вильгельм неожиданно не скончался, дав ей возможность вернуться домой и обрести то, чего не нашла на Сицилии: страсть, любовь, материнство.

Подняв взгляд, Алиенора заметила стоящую в дверях дочь, улыбнулась и поманила к себе. Рихенца любезно уступила тете место, и Джоанна, сев рядом с матерью, поцеловала ее в щеку. Алиеноре шел семьдесят четвертый год, но дух ее оставался таким же пылким, как в юности, даже если вмещающее его тело вело битву, обреченную на поражение. Джоанне казалось, что мать не изменилась за девять месяцев, прошедших с их последней встречи, и это стало для нее большим облегчением, ведь она понимала, что оставшиеся матери дни утекают неумолимо, как песок в часах.

На самом деле ее больше встревожил вид брата. Она не видела Ричарда семнадцать месяцев, и теперь ей казалось, что бремя королевской власти тяжелее отпечаталось на нем. Он не сбросил веса, который набрал, пока выздоравливал от раны в колено, и полнота, хотя и не столь заметная благодаря высокому росту, несколько старила его. Кроме того, он выглядел очень усталым, как будто давно не спал, и как только Рихенца ушла, Джоанна, понизив голос, сказала:

– Ричард не слишком хорошо выглядит, матушка. Может, он нездоров?

– Он постоянно в делах, Джоанна, – так же тихо ответила Алиенора. – И редко когда проводит пару ночей под одной крышей. Загоняет себя безжалостно, как и Гарри, требуя от своего тела такого, на что плоть и кровь не всегда способны. Но Гарри хотя бы не всегда воевал, в его царствование случались периоды мира. А вот Ричард живет в осаде с тех самых пор, как вернул себе свободу.

– Трудно даже сказать, матушка, кого из этого дьявольского отродья я ненавижу больше – Генриха или Филиппа. Раймунд говорит, это выбор между двумя гадюками, и, я полагаю, он прав.

– Я бы выбрала Генриха, – ответила Алиенора, и ее глаза сверкнули ледяным изумрудным блеском, – ведь если бы не его предательство, Филипп никогда бы не смог угрожать Нормандии. Ричард вернул себе почти все, что потерял за время плена, но от этого не становится легче. Четыре года непрерывной войны измотают кого угодно, даже Ричарда.

Их прервал слуга, принесший вино. Глядя на мать, Джоанна думала, что материнство длится от колыбели и до могилы, и страх за взрослого сына терзает не меньше, чем тревога за малыша.

Прошлой ночью, едва прибыв, они узнали вести о смерти. Престарелому папе настала наконец пора пережить свой собственный судный день. Новый святой отец Иннокентий III был почти на пятьдесят лет моложе, куда смелее и значительно энергичнее, заставив Анжуйцев задуматься, не сложился бы плен Ричарда совсем иначе, сиди уже тогда на папском престоле Иннокентий. Но вторая смерть стала потерей для их семьи. Мария, графиня Шампанская, дочь Алиеноры от французского короля, скончалась одиннадцатого марта в возрасте пятидесяти трех лет. Ее сестра Алиса, графиня Блуасская, умерла годом раньше, но смерть Марии стала большим горем для анжуйского двора – она была близка с Ричардом, который посвятил ей стихотворный плач, сочиненный во время германской неволи. Джоанна надеялась когда-нибудь познакомиться с Марией и знала, что мать тоже ждала встречи с дочерью, которой не видела после развода с Людовиком.

– Мне так жаль, матушка.

Джоанна больше ничего не сказала, но Алиенора ее поняла.

– Мария тяжело переживала смерть Генриха, как и я скорблю по ней. Ты ведь знаешь, моя дорогая, как больно терять детей. Не ожидала я пережить шестерых из них. Но я так благодарна, что у меня остаетесь и ты, и Ричард, и Леонора… – Она помедлила, надолго остановив взгляд на своем младшем, прежде чем добавить: —…и Джон.

И пусть Джон был назван как бы нехотя, Джоанна не сомневалась: если Ричард умрет, не оставив законного наследника – что казалось все более вероятным, – мать станет сражаться за то, чтобы корона досталась Джону. Она знала, что мать предпочтет Джона Артуру, который до сих пор пребывал при французском дворе, но сомневалась относительно другого внука. Отто во многом напоминал Ричарда – отважный в бою, иногда безрассудный, порывистый, разделяющий любовь Ричарда к трубадурам, музыке и поэзии. Но Джоанна видела, что ему недостает политической проницательности, которую Ричард унаследовал от отца. Джонни был хитрее Отто. Зато куда меньше заслуживал доверия, не заботясь ни о чести, ни о морали. Какой из этих изъянов серьезнее в короле? Джоанна уже собиралась заговорить об этом с Алиенорой, когда в солар вошел слуга и зашептал что-то на ухо Ричарду.

– К нам скоро прибудет неожиданный гость, – объявил король, отвечая на любопытство гостей загадочной улыбкой и пожимая плечами. Он поднялся на ноги, и остальные сделали то же самое, видя, что государь намерен вернуться в большой зал.

Джоанна тоже встала, но прежде чем успела последовать за Алиенорой, ее перехватила невестка. Опустившись на оконное сиденье, Беренгария тихо сказала:

– Я должна попросить прощения за то, что не была с тобой во время родов.

Джоанна прекрасно понимала, почему Беренгария не присутствовала при рождении Раймундета и, чтобы не вынуждать младшую подругу давать объяснения, которые спасут ее гордость, но заставят чувствовать себя виноватой, она быстро сказала:

– Тут не о чем говорить, и извинения не нужны. Ты мне дорога как сестра, Беренгария. Разве ты до сих пор не знаешь?

– Да, и ты дорога мне не меньше, – ответила Беренгария, безмерно благодарная Джоанне за то, что та не затаила обиды. – И я обещаю тебе, Джоанна… я буду присутствовать на родах твоего второго ребенка.

Джоанна улыбнулась.

– В таком случае, дорогая сестричка, советую тебе не планировать других дел на август.

Темные глаза Беренгарии округлились.

– Так скоро? – воскликнула она, и тут же, испугавшись, что Джоанна может неправильно понять ее слова, поспешила обнять золовку, расцеловала в обе щеки: – Я так за тебя рада!

Этот возглас привлек внимание. Видя, что все на них смотрят, Джоанна бросила на мужа вопросительный взгляд, и когда Раймунд кивнул, сказала:

– Мы пока не собирались об этом объявлять, но я больше не вижу причин таиться. Мы воистину благословлены Господом, ибо он опять даровал нам дитя.

Реакцию не составляло труда предвидеть. Мать расцеловала Джоанну, Ричард стиснул ее в объятьях так, что перехватило дух. Ее согревала искренняя радость, с какой была принята весть, а Раймунду пришлось защищаться от шуток остальных мужчин, поскольку двое детей за два года брака – прекрасная возможность для вульгарных острот, от которых мало кто смог удержаться. Раймунд принимал их доброжелательно – отрицал, что использовал любовное зелье и настаивал, что вопреки слухам, они с женой проводили в постели не все время.

Несмотря на то, что ни Джоанну, ни Раймунда, казалось, не смущали эти поддразнивания, Беренгарии не нравились грубые шутки. Она попыталась продолжать разговор, чтобы уйти от неловкой темы, и поинтересовалась, выбрали ли они имя для будущего ребенка.

– Я предоставляю это Джоанне, – беспечно ответил Раймунд. – Придется, поскольку сам я в таких вопросах не сведущ. Я только прошу, чтобы она не называла ни одного из наших сыновей Вильгельмом, ведь называть сына в честь бывшего мужа – дурной тон.

– Как и в честь бывшей жены, – парировала Джоанна. – Поэтому мы не назовем дочерей ни Эрмессиндой, ни Беатрисой. – Потом она ехидно улыбнулась. – Я, кроме того, исключила бы имена бывших любовниц, но боюсь, тогда не останется ни одного женского имени.

Остроумную реплику гости приветствовали взрывом смеха, а кое-кто из мужчин поглядывал на Раймунда с нескрываемым уважением, ведь длинный список любовниц – свидетельство мужской силы, тем более если речь о нем заводит жена. Беренгария не могла и помыслить о том, чтобы прилюдно шутить о любовницах Ричарда, как, впрочем, и наедине. Но поймав взгляд, которым обменялись Джоанна и Раймунд – одновременно и нежный, и жаркий, – она ощутила, как тают остатки ее опасений. Молодая королева до сих пор не понимала, как Джоанна могла быть так счастлива с человеком, находящим удовольствие в глумлении над святой церковью, но больше не сомневалась, что это так. И подумала, что хотя Ричард временами и делает ее несчастной, ее судьба была бы куда горше, будь она замужем за графом Тулузским.

* * *

Весть, что Ричард ждет важного гостя, распространилась по залу, и к тому времени как шум во дворе возвестил о прибытии сей персоны, было высказано множество предположений о том, кто это может быть. Все ахнули, когда гость вошел в двери. Это был мужчина лет тридцати с небольшим, загорелый как берберский пират, беспутно-обаятельный, с уверенной улыбкой человека, привыкшего ставить по-крупному и выигрывать.

– Граф Булонский!

Объявлять его не было необходимости, поскольку Рено де Даммартена многие знали в лицо. Он был столь же противоречивой фигурой, как и Раймунд де Сен-Жиль, хотя и по совершенно иным причинам. Рено был другом детства французского короля, смелым и талантливым военачальником, выгодно женившимся на одной из кузин Филиппа де Дре. В юности отец наказывал ему служить анжуйскому государю, и Рено проявил удивительную верность Генриху, оставаясь с ним до самой смерти в Шиноне. Однако вскоре после этого граф вернул благорасположение Филиппа и поговаривали, что случившееся потом произошло по указке короля Франции или, как минимум, при его участии. Рено бросил жену из рода де Дре и похитил одну из богатейших наследниц Франции, Иду де Лоррен, дважды овдовевшую графиню Булонскую, внучку короля Стефана и кузину графа Фландрского. Благодаря этому насильственному браку Рено стал одним из самых могущественных вассалов Филиппа, и потому его появление при дворе Ричарда произвело сенсацию.

Мужчины, вдохновленные появлением столь знатного перебежчика, оказали ему горячий прием. Более того, Уилл Маршал, Морган, Балдуин де Бетюн и несколько прочих рыцарей приветствовали его как брата по оружию. Тех, кто провел последние дни с Генрихом, объединяло чувство товарищества, не уступающее содружеству братьев по оружию.

Женщины повели себя иначе, поскольку многие из них были богатыми наследницами в своем собственном праве. После развода с королем Франции Алиенора дважды едва избежала засады, устроенной лордами, желавшими завладеть Аквитанией, принудив ее к замужеству. Во время заточения на Сицилии Джоанна боялась, что ее постигнет такая же судьба. Денизе, Хавизе и Изабелле Маршал не требовалось богатое воображение, чтобы представить себя на месте Иды де Лоррен, если бы им повезло меньше. Беренгарии внушал отвращение и поступок Рено и он сам, но она уже знала, что королева не вправе поддаваться эмоциям, и вместе с Алиенорой и Джоанной поприветствовала нового ценного союзника Ричарда.

Рено стал почетным гостем за ужином, за которым последовали развлечения. Он ценил красоту и открыто восхищался Джоанной, чем Раймунд не менее открыто забавлялся, так как не сомневался, что его жена способна управиться с Рено де Даммартеном. Джоанна любила флиртовать, и замужество не изменило этого, но она не собиралась предаваться этому приятному занятию с человеком, считавшим жену собственностью, для приобретения которой все средства хороши. Рено был далеко не глуп и вскоре понял, что под безупречной любезностью графини Тулузской таится насмешка, и это сделало ее еще более желанной: он любил преодолевать трудности. Однако с его стороны это была только забава. Рено гордился своим безрассудством, но не был настолько безумен, чтобы всерьез пытаться соблазнить сестру своего нового сюзерена, английского короля.

Остаток вечера он провел, обсуждая с Ричардом тактику боя, впечатляя своим бахвальством молодых лордов вроде Отто и Уильяма Лонгспе и обмениваясь воспоминаниями с товарищами, разделившими с ним бдение у смертного одра Генриха. Разговор неизбежно свернул к чуду Ричарда: даже его врагов восхищало то, что Львиное Сердце сумел построить такой внушительный и мудреный замок всего за два года.

Вскоре Ричард обнаружил, что Рено неплохо осведомлен о замке Гайар, поскольку французы пристально наблюдали за его строительством. Даммартен даже слышал о «кровавом» красном дожде, неожиданно накрывшем крепость.

– Большинство людей увидели бы в нем знак грядущих бед, – сказал он. – Как ты удержал работников от ужаса, сир?

– Сказал, что это не дурное предзнаменование, а наоборот, предвестник победы, означающий кровь наших врагов. Не в обиду будет сказано, – иронично сказал Ричард, – но я предсказал, что это будет французская кровь.

– Никаких обид, – так же иронично ответил Рено. – Конечно, французский король счел это знаком гнева Господня против Анжуйцев. Он просто в бешенстве из-за твоего нового замка, милорд. Разгневан тем, что ты посмел построить его на границе с французским Вексеном. Считает это преднамеренной провокацией.

– Надеюсь, что так, – беспечно сказал Ричард, и Рено ухмыльнулся.

– Не сомневаюсь, что Филипп провел из-за него несколько бессонных ночей. Он часто разглагольствует о нем, проклиная тебя и обещая разрушить замок. Клянется, что возьмет его, даже если стены будут сделаны из железа.

Ричард откинулся на спинку кресла, встретился взглядом с Андре и тихо сказал:

– Он облегчает нам задачу. Все равно что бить острогой рыбу в садке.

Король знаком попросил тишины, поскольку хотел, чтобы никто в зале не пропустил мимо ушей того, что он собирается сказать. Чем больше людей услышат, тем вернее его слова дойдут до французского короля.

– Граф Рено только что сказал мне, – громко объявил Ричард, – будто французский король похваляется, что возьмет замок Гайар, даже если его стены будут сделаны из железа. Ну а я могу удержать его, даже будь его стены сделаны из масла.

* * *

Едва вернувшись в Пуатье, Отто получил срочный вызов от дяди. Он тут же выехал, и холодным апрельским вечером достиг нового поместья Ричарда на острове Андели. К своему удивлению, рядом с Ричардом в большом зале он увидел епископа Линкольнского – Отто знал, что Гуго д’Авалон не в почете у короля. В прошлом декабре Ричард потребовал, чтобы английские бароны предоставили ему три сотни рыцарей для службы в Нормандии. Отказался один только Гуго, настаивая, что церковь Линкольна не обязана военным служением королю вне пределов Англии, и Отто знал, что неповиновение прелата привело Ричарда в ярость. Однако сейчас они сидели рядом в совершенном согласии. Отто хотелось бы знать, как эти два волевых человека разрешили свои разногласия, но пришлось ждать до вечера, прежде чем его любопытство было удовлетворено.

Она стояли возле распахнутого окна солара и смотрели на «прекрасную дочку» Ричарда. Моросил легкий дождь, и бастионы замка Гайар укутывал призрачный серый туман. Крепость казалась Отто твердыней, плывущей по небу сквозь облака – величественная заколдованная крепость, которая никогда не падет перед тем скорпионом, сидящим на французском троне. Оглянувшись на дядю, Отто понял, что Ричард думает о том же.

В ответ на вопрос племянника о присутствии Гуго Ричард восхищенно качнул головой:

– Этот человек отличается от всех, кого я до сих пор встречал. Он ничего не боится, даже гнева короля-анжуйца. Когда он прибыл в замок, я собирался на мессу в королевскую часовню, вместе с епископами Даремским и Илийским. У меня не было настроения приглашать д’Авалона, и когда он приблизился и попросил поцелуя мира, я прошел мимо. Но он настаивал и заявил, что это моя обязанность, ведь он проделал такой долгий путь, чтобы посетить меня. Я ответил, что он не заслуживает моего поцелуя. И ты представляешь, что он тогда сделал? Вцепился в мой плащ и начал меня трясти со словами, что поцелуй принадлежит ему по праву, и отказ не принимается. Так он получил свое лобзание и мое прощение, ибо смелость заслуживает награды.

Отто улыбался – он тоже уважал смелость.

– Зачем ты послал за мной, дядя? Французский хорек снова мутит воду?

– На этот раз дело не во французском хорьке, а в твоей родине. Пару недель назад меня разыскал граф Эмичо Лейнингенский – ты наверняка захочешь поговорить с ним позже. Некоторые князья убедили Филиппа Швабского предъявить права на германский трон, и в прошлом месяце, в Эрфурте, избрали его королем Германии.

Отто не знал Филиппа, поскольку с пяти лет жил в Англии и Нормандии. Он не сомневался, что Генрих горит в аду вместе с двумя своими братьями – оба были убиты, причем одного прикончил муж изнасилованной им женщины. Но как говорили Отто, Филипп, самый младший, не разделял пристрастия старших братьев к жестокости и их пренебрежения к закону – единственный принц Гогенштауфен, чьи руки и совесть не были запятнаны кровью. Но это не означало, что Отто хотел бы видеть его новым императором, поскольку ратовал за своего старшего брата.

– Мне жаль это слышать, дядя. Но ведь архиепископ Кельнский и князья Рейнские продолжат поддерживать Генрика? – сказал Отто и встревожился, когда Ричард снова покачал головой:

– Генрик пока еще в Святой земле, а они считают, что медлить до его возвращения в Германию нельзя. Им немедленно нужен кандидат, чтобы противопоставить его Филиппу, и, похоже, выбор пал на тебя, мой мальчик.

– На меня?

В голосе Отто звучало такое неверие, что Ричард заулыбался.

– А почему бы и нет? Твой отец был герцогом Саксонским, брат благодаря браку получил Палатинат, и у тебя есть щедрый покровитель в лице английского короля, готовый потратить сколько потребуется, чтобы обеспечить твое избрание. На твоей стороне происхождение, поддержка, и я прослежу, чтобы у тебя были деньги.

Ричард рассмеялся, чрезвычайно довольный неожиданным поворотом дел.

– Уголок Генриха в аду стал немного погорячее. А представь себе только ужас Филиппа, когда он услышит, что мой племянник воссядет на Римский трон! Наш союз гарантирует, что ему никогда больше не будет легко дышать.

Но Отто хранил молчание, и Ричард вопросительно посмотрел на него:

– Ты ведь хочешь стать императором?

Отто колебался. Ему нравилось быть графом Пуатусским. Он любил Пуатье с его прекрасным вином, красивыми женщинами и мягким климатом. Он любил своего дядю, обращавшегося с ним как с сыном. Он считал французский родным языком, а владения анжуйской династии – своим домом. Германия уже стала для Отто чужой страной, и даже немецкий язык звучал для его ушей чуждо. Но кто откажется от имперской короны?

– Если такова Божья воля, дядя, то я, разумеется, согласен.

* * *

Шестого июня в Кельне Отто был избран королем римлян, а двенадцатого июля коронован в Аахене, а тем временем его соперник в борьбе за германский трон поспешно вступил в союз с королем Франции против Ричарда, Отто, архиепископа Кельнского и Балдуина, графа Фландрского.

* * *

Шестого сентября графы Фландрский и Булонский вторглись в Артуа и осадили Сент-Омер. Филипп обещал жителям снять осаду до конца месяца, но вскоре оказался связанным войной на два фронта, а Ричард создал ему столько проблем в Нормандии, что в итоге тринадцатого октября город сдался Балдуину и Рено.

* * *

В начале сентября Филипп совершил набег на Нормандию, в Нормандский Вексен, и сжег восемнадцать городов. В распоряжении у Ричарда было всего шестьдесят человек и он, держа французскую армию под наблюдением, поспешил послать за подмогой. Как только к нему присоединились две сотни рыцарей и Меркадье с его бандой рутье, Львиное Сердце тут же предпринял атаку. Мародерствующие французы были захвачены врасплох и с большими потерями бежали в сторону замка Филиппа в Верноне. Люди Ричарда взяли в плен тридцать рыцарей, сорок воинов и тридцать коней, а также нанесли очередной удар по репутации французского короля. Но война продолжалась и стала еще ожесточеннее – оба короля приказывали ослеплять пленных, и каждый обвинял другого в злодействе, усиливая жажду возмездия. Оказавшиеся посреди этой бури ненависти понимали одно – Нормандия становится кровавым полем боя, где властвует смерть, а не короли Англии или Франции.

* * *

Гийен де л, Этанг занимался делами своего сюзерена: принял участие в дипломатической миссии, отправленной Ричардом в Германию, а потом был послан в Руан. После этого Ричард дал ему время на отдых в своем поместье. Гийен присоединился к нему в замке на границе Дангу только двадцать восьмого сентября, через день после молниеносной атаки Ричарда на замки Филиппа в Бури и Курселе, которые он захватил еще до заката.

Гийен нашел короля в прекрасном настроении, как, по его мнению, и должно было быть после таких побед. Но узнал от Моргана, что Ричард также получил хорошую весть из Тулузы – его сестра родила здорового ребенка, девочку, которую назвали в честь матери.

Джоанну любили рыцари ее брата, и Гийен обрадовался новости.

– Рождение ребенка – всегда огромное счастье, – сказал он, и на миг и его, и Моргана, посетила одна и та же печальная мысль: искреннее сожаление, что королева, супруга Ричарда, не благословлена Богом подобно Джоанне.

– Мне жаль, что я не участвовал в захвате Курселя, – продолжил рыцарь. – Я пропустил и вернонскую схватку, так что давно не имел шанса проломить кому-нибудь голову. Слишком мирная жизнь становится скучной, – пожаловался Гийен, лишь наполовину в шутку. Но просиял, когда Морган заверил его, что скоро отправят патруль.

– Я вызываюсь участвовать! Кто его поведет?

– Ты еще спрашиваешь, – улыбнулся Морган в ответ.

* * *

Ричард скакал на новом ломбардском жеребце, серебристо-сером боевом коне по кличке Ардженто. Конь имел такой буйный нрав, что остальные предпочитали держаться от него на расстоянии. Отряд не успел еще далеко продвинуться, когда на горизонте показалось облачко пыли. Ричард послал на разведку Меркадье и местного рыцаря Анри де Корни. Вскоре они возвратились с неожиданной новостью.

– Французский король покинул Мант, сир, и с большим войском идет маршем на север. Я могу сказать о трех сотнях рыцарей, не считая пехотинцев и местного ополчения.

Ричард был поражен, ведь самым логичным было предположение, что Филипп собирался противостоять его армии у Данга, но король Франции избегал битв, как люди шарахаются от прокаженных.

– Полагаю, он рассчитывает застать нас врасплох.

Меркадье Ричард велел возвращаться в Дангу и расставить своих людей вдоль берега реки Эпт, прочим предстояло последовать за французами. Они укрылись в лесу и стали ждать.

Полдень выдался жарким, и хотя до октября оставалось всего четыре дня, в воздухе не чувствовалось дыхания осени. Дожди не шли уже много недель, и дорога, по которой должен пройти Филипп, высохла и растрескалась, так что задолго до того как показалась армия, на пути появились клубящиеся волны желтой пыли. Не было ни ветерка, и флаги французов вяло свисали. При виде Филиппа на темно-коричневом мерине, известном покорным нравом, люди Ричарда захихикали – в их мире не понимали нелюбви к лошадям. Враги упорно продвигались вперед, страдая от жары, потея в тяжелой броне и не подозревая, что за ними следят.

Ричард ожидал, что они пойдут вброд через Эпт, поскольку его армия стояла на другом берегу реки. Но когда армия продолжила двигаться к северу, ему пришлось заново оценивать ситуацию. Если французы не собираются встретиться с его армией у Дангу, то куда же они направляются? Некоторое время он обдумывал этот вопрос, и ответ пришел в голову так внезапно, что король рассмеялся.

– Они движутся на Курсель, – сказал он своим рыцарям. – Филипп не предполагал, что мы сможем взять его так быстро, и идет, чтобы снять осаду.

Смысл в этом был, поскольку французы шли на север по прямой, как полет стрелы, линии на Курсель. Поняв, что у Филиппа на уме, Ричард немедленно пересмотрел свои планы.

– Нам предоставляется отличная возможность, – сказал он. – Если напасть на марше, враги, скорее всего, впадут в панику и побегут. – И с издевкой добавил: – Как Филипп обычно и делает.

Воины Ричарда с радостью согласились, и после того как король отослал в Дангу рыцаря с приказом для Меркадье снова присоединиться к ним, они продолжили наблюдать из укрытия, прячась в обрамлявшем дорогу лесу.

Все были в приподнятом настроении, охваченные азартом охоты, ведь добыча находилась уже почти в руках. Азарт Ричарда передался и его боевому коню, и тот переступал ногами, готовый к скачке.

– Скоро, скоро, малыш, – Ричард ласково погладил шею коня. – Там будет много других жеребцов, ты найдешь, с кем подраться. Да и для меня найдется король, который уже созрел и готов упасть с ветки.

Он замечтался о том, как изменится их мир с захватом Филиппа. Французская угроза будет растоптана в прах, как и знамя с геральдической лилией, а страна – насухо выжата для уплаты выкупа за их короля – выкупа таких размеров, что рядом с ним запросы Генриха покажутся сущей мелочью. Это если французы захотят выкупать Филиппа. А захотят ли? Он опозорил себя, бежав из Святой земли, и еще раз под Фретвалем, и в Верноне, выставил себя дураком в Иссудене. Черт возьми, да французы скорее раскошелятся, чтобы скинуть Филиппа с трона! Ричард опять рассмеялся, а за ним и его люди – они никогда не бывали счастливее, чем в бешеной скачке с ним рядом.

Но по мере того как таял дневной свет, таяла и уверенность Ричарда. Французы сейчас не так далеко от Курселя. Там они узнают, что замок в руках у Ричарда, и поймут, что оказались в опасности. Он хотел захватить их врасплох, значит, нужно действовать стремительно. Если ждать подкреплений, ловушка может уже и не захлопнуться.

Сделав знак остановиться, он подождал, пока люди подтянутся, чтобы слушать его слова.

– Они удерут, – сказал он, – если немедленно не начать действовать. Если хотим атаковать их на марше, когда они уязвимы, то ждать больше нельзя.

Он увидел, как они смущены, а рвение начинает сменяться тревогой, ведь французы намного превосходили их числом.

– Думаю, лучше нам подождать Меркадье и его людей, – возразил Жан де Пре.

Этот рыцарь так много сражался бок о бок с Ричардом, что заслужил право высказать свое мнение. Его брат Гийом тоже считал, что нужно поостеречься, равно как и Морган, и некоторые другие.

Ричард выслушал всех.

– Конечно, лучше было бы нам иметь больше людей, – согласился он, когда последний договорил. – Но время против нас. Станет ли кто-то из вас отрицать, что нам следует помешать им подойти к Курселю?

Хотя никто не ответил, Ричард знал, что молчание не означает, что он победил опасения соратников.

– Да, их больше, – продолжал он. – Но это ведь французы.

Это вызвало смех, и король увидел, как хмурые взгляды сменяются улыбками. Ричард натянул поводья Ардженто, заметив, что тот косится на других боевых коней, а потом поднялся на стременах, чтобы все могли его слышать.

– Я обещаю, победа будет за нами. Почему? Потому, что у нас есть преимущество неожиданности. Потому, что мы сражаемся с Филиппом Капетом. И еще, – тут он широко улыбнулся, – потому что у нас есть я.

И, как часто бывало в подобных случаях, его нахальная отвага оказалась заразной. Теперь уже все смеялись, а когда он сказал, что спустя годы люди станут слагать легенды об этой кампании, ему верили.

* * *

Французская армия уже провела на марше много часов, и теперь сильно растянулась. Отставших было множество. Когда рыцари Ричарда внезапно набросились на них из леса с копьями наперевес, в рядах французов началось смятение. Некоторые рыцари пытались сплотить солдат, но в полной неразберихе их приказы оставались без внимания. Местные ополченцы сдались первыми – они не имели военного опыта и закалки и никогда прежде не сталкивались с конными рыцарями. Всадники Ричарда мчались стремя к стремени, сметая на пути все, как волна, и марш превратился в хаос.

Ричард издал новый боевой клич, объявляющий, что он обязан своей властью лишь Богу, и вскоре девиз «Dieu et mon droit!» [15]«Бог и мое право!» (фр.)
взвился над гомоном, подавив слабые ответные выкрики «Montjoie Saint Denis!» [16]«Защита наша – Святой Дионисий!» (фр.)
. Впереди него рыцарь на гнедом коне пытался обуздать панику и вопил: «Назад! Ко мне!», пытаясь собрать людей для контратаки. Ричард дал волю Ардженто, и жеребец, заметив гнедого, заржал с первобытной яростью. Рыцарь, мишень Ричарда, обернулся на звук и, увидев несущегося на него короля, схватил копье. Но его лошадь отшатнулась при виде Ардженто, сбив прицел. Острие лишь скользнуло по щиту Ричарда, а сам рыцарь откинулся на луку седла под мощным ударом Ричарда. Ардженто снова заржал, бросился на гнедого, и когда тот встал на дыбы, у всадника не осталось шансов удержаться в седле. Он хлопнулся наземь с силой, достаточной, чтобы оглушить. Когда спустя мгновение рыцарь открыл глаза, его конь умчался. Перед ним, приставив к его горлу копье, стоял английский король.

– Сдаешься?

Ричард предпочитал стальной шлем с наносником, который не закрывал обзор и позволял врагам узнать, кто перед ними. На французском рыцаре был новомодный большой шлем, скрывавший лицо, и только когда тот поднял забрало, Ричард понял, что только что сшиб с коня товарища по крестовым походам.

Когда они прибыли в Святую землю, Матье де Монморанси было всего шестнадцать, но он повзрослел, дерясь с сарацинами, а Ричард его полюбил. Горячий юнец, которого он запомнил, теперь превратился в мужчину двадцати четырех лет, и больше не был союзником. Но в нем по-прежнему жил тот боевой дух – пленник смог весело улыбнуться и произнес:

– Раз уж я вынужден сдаться, то рад, что уступаю тебе, милорд: не стыдно быть сбитым с коня самим Львиным Сердцем.

Он поднялся на ноги, но пошатнулся – голова продолжала кружиться. Потом извлек из ножен меч и протянул Ричарду.

– Достаточно ли моего слова?

– Я не задумываясь приму слово от Монморанси, – заверил Ричард, отклоняя предложенный меч.

Минуту оба молча изучали друг друга, вспоминая время, когда Матье сражался за Бога, а не за французского короля. Копье Ричарда было все еще цело, и он отсалютовал молодому французу, зная, что может отпустить его, доверившись слову чести. А затем Ричард вернулся к битве, которая уже начинала более походить на разгром.

* * *

Последние шансы французов избежать поражения растаяли, когда Филипп предпочел бежать, а не объединить своих воинов вокруг себя. Когда он помчался к ближайшему своему пристанищу, замку в Жизоре, самые лучшие и храбрейшие остались, чтобы кровью купить королю время для бегства. Большая часть французов бросилась вслед за Филиппом, но часть его рыцарей образовала арьергард, чтобы защищать своего короля, жертвуя свободой и жизнью, потому что он был их сюзерен, и они не могли поступить иначе. Более сотни из них были взяты в плен Ричардом и его людьми, а когда на поле боя прибыл наконец Меркадье, его добычей стали еще тридцать храбрецов. Были захвачены и пехотинцы, и как позже сообщит Ричард епископу Дарема, еще и две сотни боевых коней, большинство в броне. В очередной раз Ричард бросил вызов судьбе и вышел победителем. Но победу омрачало то, что не удалось поймать французского короля.

Ричард и его люди преследовали французов чуть ли не до ворот Жизора. Он не захватил с собой осадных машин, поэтому не мог осадить замок, и удирающие французские воины знали, что, достигнув Жизора, окажутся в безопасности. Потеря этой огромной крепости была тяжелым ударом для Ричарда – во время его германского плена кастелян замка предательски сдал его Филиппу. Имя этого человека он привык использовать как ругательство, и до сих пор при виде высоких зубчатых стен Жизора его сердце сжималось. Ардженто был взмылен, они оба – и конь, и Ричард – забрызганы кровью, но не своей. Для Ричарда это был славный день полной и несомненной победы. Он сшиб с коней еще пару рыцарей, потом копье разломилось, и он переключился на меч, так свирепо прорубая дорогу через отчаянно защищавшихся французских рыцарей, что многие разбегались, увидев приближающегося Ардженто. Но едва показался Жизор, надежда догнать Филиппа умерла.

Ричард натянул поводья, дальнейшая гонка была уже бесполезна. Он опоздал, и этот жалкий молокосос от него улизнул! Вскоре к королю присоединилось еще несколько рыцарей, за ними и Меркадье. Все ликовали, боевой дух взлетел до небес от того, что они победили, получат богатый выкуп и, что самое главное, остались живы и смогут насладиться своим триумфом. Видя настроение Ричарда, они старались развеселить его такими злыми насмешками над королем Франции, что вскоре гнев Ричарда стал утихать, сменяясь неподдельным недоумением.

– Представить себе не могу, чтобы я бросил армию, покинул своих людей на произвол судьбы, спасая собственную шкуру. У Филиппа не просто нет чести, он лишен и стыда. Он должен… о Боже!

На мосту через реку Эпт столпились люди и лошади, на деревянном сооружении скапливались все новые и новые прибывающие беглецы, и мост уже начинал зловеще трещать, прогибаясь под весом такого множества солдат. На глазах у оцепеневших Ричарда и его рыцарей несколько пролетов не выдержали, и мост рухнул. Раздался громкий всплеск, потом послышались крики. Некоторым французам удавалось подгрести к берегу, другие цеплялись за сломанные сваи или лихорадочно хватались за плывущих лошадей.

Но многие сразу пошли ко дну под весом доспехов. Ричард уже видел раньше, как рушится мост, когда их с Филиппом армии пересекали Рону. Тогда он быстро организовал спасательные работы, и в реке утонули только двое. Однако понятно, что в этот сентябрьский день французам, тонущим перед спасительным замком, далеко не так повезло.

Те из них, кто еще не успел подняться на мост, охотно сдавались рыцарям Ричарда – ведь плен все же выглядел меньшим из зол. На противоположный берег выбирались промокшие, дрожащие люди, некоторых рвало тухлой водой, другие едва дышали. Один выкарабкался на мелководье, цепляясь за лошадиный хвост, но тут же потерял равновесие и был унесен течением. Утопленников не было видно, доспехи тянули ко дну как якорь. Река выиграла последнюю битву этого дня.

Ричард уже повернул вспять Ардженто, когда Меркадье окликнуло его.

– Смотри, милорд! – Он указывал куда-то на другой берег, но Ричард видел только, как едва не утонувшим солдатам помогают добираться до замка. Он часто шутил, что зрение Меркадье заставит любого сокола устыдиться, и теперь наемник опять доказал это, указывая в ту сторону: – Вон тот, в окружении суетливых священников – это французский король!

Ричард прищурился, прикрывая глаза от блеска воды и солнца.

– Божьи пятки! Да, Меркадье, сдается, ты прав!

Меркадье и не сомневался.

– Я увидел, как люди бросались в реку и плыли его спасать, и я подумал – что это за утопленник, такой важный, что из-за него другие рискуют жизнью. Как только его выловили, я сразу узнал эту плешь.

Ричард все еще злился, что Филипп от него удрал. Но пока он всматривался через реку в своего замызганного, промокшего насквозь соперника, в уголках его рта начала проступать улыбка.

– По-моему, купаться в Эпте ему не особенно понравилось. Он всегда вел себя так, словно умеет ходить по воде. Должно быть, это огромное разочарование – в конце концов обнаружить, что ты простой смертный.

Но истинные чувства Ричард выказал Моргану, когда подал своим людям сигнал уходить.

– Если бы под небом Господним существовала справедливость, мерзавец бы утонул.

* * *

В День всех душ Констанция д’Отвиль праздновала свой сорок четвертый день рождения, но знала, что он станет последним. Императрица умирала. Она была больна уже несколько месяцев, и даже доктора знаменитой медицинской школы Салерно не могли дать ей ни надежды на выздоровление, ни облегчить боль. Сначала было очень горько, ведь ей досталось всего чуть более года свободы, всего год правления на Сицилии. Год, чтобы избавить королевство от немцев, чтобы побыть рядом с сыном – привилегия, которой лишил ее Генрих, отдавший Фридриха вскоре после рождения под опеку графини Сполето. Один год, месяц и двадцать семь дней, чтобы побыть королевой, матерью и, благодарение Богу, вдовой. Мало времени. Совсем мало.

Она приняла это, как встречала все переломы в жизни – не дрогнув, без жалости к себе и без паники. Главное – ее сын, которому оставалось чуть меньше месяца до четвертого дня рождения. Она изгнала Маркварда фон Аннвейлера, которого Генрих сделал герцогом Равенны и Романьи. В мае она короновала Фридриха как короля Сицилии, предоставив Отто и брату Генриха Филиппу соперничать за имперскую корону. И Констанция обратилась к единственному человеку, которого считала достаточно могущественным, чтобы защитить ее сына – к новому папе Иннокентию III. В своей последней воле и завещании она назвала Иннокентия опекуном Фридриха, пока тот не достигнет совершеннолетия. Теперь, в свои, как она знала, последние часы, Констанция могла лишь молиться, чтобы этой меры оказалось достаточно и ее сын был в безопасности под защитой церкви, и чтобы он не слишком быстро забыл свою мать.

* * *

Джон не посетил рождественский двор брата в Домфроне, поскольку теперь, лишившись соперника в лице Отто, не чувствовал особой необходимости угождать Ричарду. Но вызовом матери пренебречь не смог. Едва его сопроводили в ее личные апартаменты в аббатстве Фонтевро, Джон сразу почуял неладное. Он был один, и хотя в очаге пылал огонь, комната показалась ему очень холодной.

– Ты все же пришел. Я не была уверена.

– Конечно, я пришел. Ведь ты посылала за мной, разве нет? – Улыбка Джона угасла. – Так что случилось? Почему ты на меня так смотришь?

– А ты как будто не знаешь! – Алиенора неподвижно стояла у очага, пока Джон не пересек комнату. Но как только он оказался в пределах досягаемости, она сделала два быстрых шага навстречу и ударила его по губам. – Ты дурак! Ты полный дурак!

Джон ахнул, и когда мать подняла руку, словно хотела ударить снова, схватил ее за запястье.

– Господи, матушка, что с тобой? За что ты на меня разгневалась?

– В самом деле, за что? Для тебя предательство естественно, как дыхание. А я, глупая, думала, что ты мог измениться! – Алиенора выдернула свое запястье и принялась вышагивать по комнате. – Больше четырех лет без промахов, четыре года верности. Ты доказал Ричарду, что не так никчемен, как он думал раньше, что ты способен не только устраивать интриги и заговоры. И все напрасно. Во имя Бога, зачем? Какой демон тобой овладел, почему ты все это отбросил?

– Я не знаю, о чем ты толкуешь. Что же я, по-твоему, сделал?

– О, довольно. Мы знаем. Филипп предал тебя – не правда ли, как забавно? Он прислал Ричарду сообщение, что ты опять строишь против него козни и предлагал альянс с французской короной.

– Ричард в это поверил? И ты поверила? – Джон растерялся. – Я не удивлен, что Ричард так легко готов заподозрить во мне самое худшее. Но ты, матушка… Видит Бог, от тебя я ожидал большего!

– Филипп утверждает, что у него есть письмо, написанное твоей рукой и подтверждающее твое участие в этой интриге.

– О, Бога ради! Да какое же еще доказательство моей невиновности требуется? Неужели ты думаешь, что я так глуп, что будучи каким-то образом вовлечен в измену, стал бы выдавать себя собственноручным письмом?

Алиенора ощутила первый укол сомнения.

– Твое оправдание звучит очень правдоподобно. Но ведь ты все и всегда отрицаешь, Джон.

– Вы с Ричардом поверили этому безумному обвинению лишь потому, что хотели поверить, матушка. Ты сама сказала – я потратил годы, чтобы вернуть расположение Ричарда. Думаешь, мне нравилось быть у него на побегушках, терпеть насмешки его друзей, зная, что он предпочел бы Артура, не будь бретонцы так глупы? Или думаешь, что я променял бы эти четыре года на такую фальшивую монету, как слово Филиппа? Господи, матушка! Ну что бы я выиграл, затеяв интригу с Филиппом? Мы оба знаем, что ему никогда не победить Ричарда на поле боя!

Алиенора никогда не видела Джона таким разгневанным, слишком злым, чтобы хитрить и изворачиваться. Это не была защита с расчетом смягчить королеву. И столь хладнокровная и беспощадная честность убедила Алиенору больше, чем любое возмущенное заверение в преданности. Да и сама аморальность аргументов Джона выглядела весьма убедительно.

– Где сейчас Ричард? До сих пор в Домфроне?

Алиенора больше не сомневалась. Ничто не могло лучше подтвердить невиновность Джона, чем то, что он готов найти Ричарда. Когда Джон бывал виноват, последнее, чего ему хотелось – это предстать перед обвинителями, столкнуться с теми, кого он предал.

Алиенора испытала невообразимое облегчение. За ее готовностью поверить в виновность Джона крылось воспоминание о длинном списке его измен и клятвопреступлений, но отчасти это был страх, что она ошиблась в нем и он не такой прагматик, как ей казалось. Если он в самом деле что-то затевал против них вместе с Филиппом, значит у него безнадежно не в порядке с головой, и о наследовании короны не стоит заводить даже речи. Но Алиенора отталкивала от себя подобные заключения, поскольку они означали конец всем ее надеждам на продолжение анжуйской династии, мечтам, что поддерживали ее даже в худшие времена. Руководили они и ее супругом.

Алиенора резко опустилась в мягкое кресло.

– Слава Богу, – сказала она просто, но с чувством, достаточным, чтобы смягчить нанесенную Джону обиду.

– Ну конечно, я принимаю твои извинения, матушка, – сухо ответил он.

Праведное возмущение было глубоко чуждо его характеру, чересчур ироничному, чтобы испытывать высоконравственное негодование. Теперь, когда принц уже не боялся ответственности за грех, в котором на самом деле не виноват, Джон начинал видеть в своем положении нечто извращенно-забавное.

– «Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым», – он процитировал Екклесиаста и ухмыльнулся. – Но что я могу поделать? В конце концов, часто ли мне удавалось раскрыть душу под твоим взыскательным оком… и после этого остаться в живых?

Алиенора не могла не улыбнуться в ответ.

– Что за колдовство ты используешь, чтобы выдать свои пороки за добродетель? – Она кивнула в сторону стола. – Принеси мне перо и пергамент. Тебе понадобится лично встретиться с Ричардом и заверить его, что ты невиновен – на этот раз. Но если он будет знать, что я тебе верю, это поможет.

После его ухода она откинулась на спинку кресла и потерла виски – голова пульсировала от боли. Беренгария никогда не родит Ричарду сына. А он никогда не захочет избавиться он нее. Поэтому Джон – это все, что у них остается.