Март 1199 г.

Ричард проснулся в мире боли. Болело все тело, а плечо просто горело огнем. Не успел он открыть глаза, как кто-то вскрикнул и постель тут же окружили люди: Арн, Морган, Гийен. Вид у них был такой несчастный, что он едва не поверил, что эта убогая незнакомая комнатушка находится в доме вдовы пивовара в Эртпурхе, но вскоре к нему вернулись воспоминания о вчерашней неумелой операции.

Соратники не спрашивали, как король себя чувствует, это и так было очевидно. Вместо этого они постарались сделать то немногое, что могло бы улучшить его положение. Объяснив, что хирург счел за благо оставить его в окровавленной постели священника, соратники сообщили Ричарду, что принесли из шатра его собственную кровать и могут помочь ему перебраться в нее, если он желает. Посмотрев на влажные, грязные простыни, король пожелал, но вскоре обнаружил, что тело его не слушается, и такая простая задача, как смена постели, оказалась не легче зимнего перехода через Альпы. Потратив на нее все силы, он чувствовал себя слабым, как новорожденный ягненок. Вот кто он теперь: не лев, а ягненок, отданный на милость пастухов.

Он признавал, что его пастухи не лишены заботливости. Они кружили вокруг кровати, подавая то кубок вина, то ночной горшок, пока Арн сворачивал соломенный матрас священника. Ричард хотел предупредить, чтобы парень соблюдал осмотрительность – никто не должен видеть эти пятна крови, но понял, что в этом нет необходимости. Все прекрасно понимали, как важно держать в секрете рану короля от его солдат, защитников замка, от французов. Ричард чувствовал легкую тошноту, но жажда победила, и он выпил несколько глотков вина. Тут отворилась дверь и в покои ворвался мясник – такова была первая раздраженная мысль Ричарда при виде хирурга.

Мастер Гюйон сразу схватил ночной горшок. Хотя хирурги, в отличие от прочих лекарей, не считали урину жизненно важным диагностическим инструментом, он полагал, что по моче пациента всегда можно узнать что-нибудь полезное. Собираясь с духом, чтобы снять повязку и взглянуть на рану, он щупал у больного пульс, искал признаки лихорадки и болтал невпопад. Когда он наконец решился и проверил рану, то ощутил, как от облегчения подогнулись колени: заражения не было. Хирург понимал, как мало это значит: ему приходилось видеть, как в одних случаях нагноение происходит буквально за несколько часов, а в других – через неделю. Но каждый день, пока рана Ричарда не выказывает признаков гниения, отдаляет короля и самого лекаря от пропасти. Понимая, что его присутствие неприятно Ричарду, мастер Гюйон забился в угол и занялся изучением образца урины, оставаясь в таком напряжении, что когда в комнату влетел, хлопнув дверью, Меркадье, подскочил и едва не пролил содержимое горшка.

Ричард никогда не видел наемника таким изможденным.

– Клянусь богом, ты выглядишь хуже, чем я, – пошутил он, но Меркадье, похоже, так хотел спать, что потерял чувство юмора и просто буркнул что-то. Его глаза обшарили комнату и пугающе остановились на мгновение на мастере Гюйоне, затем он взял стул и поставил рядом с кроватью.

– Обещаю, – заявил рутье, – что я возьму этот замок для тебя, и когда сделаю это, то повешу в нем каждого сукиного сына.

Ричард поразился не столько клятве, сколько обнаженным эмоциям, бурлившим под яростью Меркадье, ведь этот человек никогда открыто не показывал своих чувств, многие считали его вовсе лишенным оных. Ричард попытался было сесть – это была большая ошибка. Откинувшись обратно на подушку, он задохнулся от нахлынувшей боли, жгущей сильнее, чем адское пламя. Когда появилось ощущение, что пламя не сожжет его прямо сейчас, Ричард ответил:

– Когда будешь вешать гарнизон, то может, найдешь местечко и для мастера Гюйона?

Бесцветные глаза Меркадье сверкнули.

– Скажи только одно слово, милорд.

Морган взглянул на врача, который внезапно стал выглядеть так, будто ему самому срочно понадобилась медицинская помощь. Придвинувшись к нему, Морган тихонько сказал.

– Не бойся, король просто шутит.

Кадык Гюйона судорожно дернулся, он с трудом сглотнул.

– Зато Меркадье нет, – прошептал он, и, перехватив взгляд наемника в их сторону, Морган подумал, что врач, похоже не ошибается.

– Этот глупец искромсал тебе все плечо, милорд. – В голосе Меркадье слышалась такая угроза, что лекарь вздрогнул. – Кабанчика ко дню святого Мартина и то забивают нежнее.

Ричарда вновь затошнило от боли, и он был склонен согласиться с суровой оценкой Меркадье.

– Ты прав… Но если повесим этого дурака за то, что он искромсал мое плечо, то придется вешать и другого, пытавшегося самостоятельно вынуть болт.

Гюйон обмяк от облегчения, но Морган про себя решил, что будет приглядывать за доктором, чтобы не сбежал при первой же возможности. Даже второсортный хирург лучше, чем никакого, поскольку все понимали, что жизнь короля все еще висит на волоске.

Меркадье поднялся.

– Шалю будет твоим, милорд. Да сгорю я в вечном пламени ада, если подведу тебя.

В обычных обстоятельствах Ричард бы парировал, что Меркадье предстоит гореть в вечном адском пламени вне зависимости от того, что он сделает с Шалю. Но сейчас у него не было сил, и он лишь кивнул и молчал, пока рутье не подошел к двери.

– Меркадье, погоди. – Тот остановился, положив руку на дверную ручку. – Будешь вешать гарнизон, не вешай того арбалетчика.

Морган подумал, что нечасто ему приходилось слышать такие леденящие душу приказы. Очевидно, Меркадье ощутил то же самое: он улыбнулся.

* * *

Не существовало единого мнения, когда начинается новый год. Кто-то предлагал отсчитывать его с Рождества Христа-младенца. Вильгельм Завоеватель, первый норманнский король Англии, выбрал первое января, день своей коронации. Другие признавали двадцать пятое марта, Благовещение, как день нового начала, а меньшинство настаивало на Пасхе. Но для маленькой группы избранных, знавших об опасности, грозившей Ричарду, отсчет начался с пятницы двадцать шестого марта, той ночи, когда ему сделали операцию, поскольку его судьба должна была определиться в ближайшие дни.

В воскресенье вечером мастер Гюйон болтался у дома священника, вглядываясь в лица проходивших мимо. Наконец увидев того, кого искал, он бросился наперерез кузену короля:

– Милорд, могу я перемолвиться с тобой парой слов?

Морган и Ги де Туар подождали его. Морган видел короля всего час назад, но знал, как быстро может загноиться рана и, нахмурившись, огляделся, чтобы удостовериться, что никто их не услышит.

– Что случилось, мастер Гюйон? Ему не стало хуже?

– Нет… Кажется, он чувствует себя лучше, и в этом-то и беда. Я могу давать ему травяные настои, смешанные с вином. Могу менять повязки и молиться о выздоровлении. Но и он должен участвовать. Сегодня я застал его сидящим в кровати и обсуждающим дела со своим гасконским сенешалем Жоффруа де ла Селлом. Король отдавал приказы напасть на замки виконта в Нонтроне и Монтагю. Он отмахнулся от моих возражений и не позволил осмотреть рану, повелев вернуться после того, как закончит разговор с сенешалем.

Это негодование вызвало у Ги и Моргана улыбку – они прекрасно знали, как дурно вел себя Ричард, когда болел или бывал ранен.

– Если тебя это утешит, мастер Гюйон, в пренебрежении короля нет ничего личного. Сколько я его помню, он всегда был сущим наказанием для лекарей.

– Я слышал об этом, – сухо ответил хирург, – но если он не будет лежать, отдыхать и следовать моим советам, то подвергнет свою жизнь еще большей опасности. Я пытался достучаться до него, но без толку. И сделал только хуже, разозлив его словами о том, что он должен слушать меня. Он разразился бранью и сказал, что не признает слова «должен». Сказал, что если пожелает, его отнесут на осаду на носилках, как было в Акре, и даже велит Меркадье привести ему пару шлюх, чтобы скоротать вечер!

Гюйон не знал, получит ли помощь от этих двоих, но уж точно не думал быть высмеянным, а они широко ухмылялись.

– Вы не поняли? Если он возьмет в постель женщину, это его убьет!

Страх в его голосе отрезвил их.

– Мы смеялись, – объяснил Морган, – потому что знаем, что король не сделает такой глупости. В гневе он часто говорит всякое, беснуется и грозится страшными карами, но никогда не исполняет угроз. Его господин отец был таким же.

Ги видел, что хирург не успокоился, и из сочувствия к его положению поведал анекдот из собственного прошлого.

– Когда мне было лет семнадцать, меня ранили на турнире. Рассекли ногу до кости во время общей схватки. Ты, должно быть, помнишь, каковы парни в этом возрасте, все время проводят в похотливых мечтах о голых женщинах. Но пока нога не зажила, я сгодился бы в монахи, так осторожны были мои мысли. А рана короля намного серьезнее моей. Он будет слушать больное плечо, а не член.

– И даже не прикажет тащить его посмотреть на осаду замка, – заверил хирурга Морган. – Он хочет держать ранение в секрете, хотя бы пока не начнет поправляться. Когда силы к нему вернутся, возможно, он станет настаивать на этом, но к тому времени Меркадье уже возьмет замок.

– Благодарю, милорды, что успокоили меня. Король… сложный пациент, – сказал Гюйон, и они рассмеялись в открытую, оценив его талант к преуменьшениям. – Однако боюсь, он еще гневается на меня, и буду весьма благодарен, если вы сопроводите меня к нему. – Хирург ощутил трепет облегчения, когда рыцари согласились удовлетворить его просьбу.

Гюйон обрадовался и тому, что Ричард был со своим милостником и доверенным лицом, аббатом монастыря в Ле-Пен, решив, что тот при необходимости может стать его союзником.

– Монсеньор, – начал доктор, надеясь, что его страх не слишком заметен: Ричард не уважал робких и боязливых, – как ты себя чувствуешь?

Он уже задавал сегодня этот вопрос и получил в ответ едкое «исполнен благодати». Прямота Ричарда застала врасплох всех:

– Утром казалось, что мне гораздо лучше, но в последние пару часов становится хуже. Мастер Гюйон, я должен задать вопрос. И не лги мне. Смогу ли я в полной мере владеть рукой?

– Я… сир, я очень на это надеюсь. Но понадобится время и терпение, что для тебя не так-то легко.

Ричард изучающе смотрел на него, пытаясь понять, говорит ли хирург правду или надежда нужна ему, чтобы приглушить сомнения.

– Я никогда не считал терпение за добродетель, – признал король. – Полагаю, пришла пора изменить мнение.

«И заодно отрастить ангельские крылышки», – скептически подумал Гюйон, считая внезапную любовь короля к терпению и сдержанности заслуживающей мало доверия.

– Мне нужно сменить повязку, сир, – отважился он, не зная, насколько можно доверять покладистости Ричарда. – Я добавлю в припарку мед, он очень эффективен для исцеления ран.

– Делай, что нужно. – Львиное Сердце перевел взгляд на остальных. – Пока мастер Гюйон заботится о моей ране, расскажите, как продвигается осада.

Они с радостью принялись описывать яростную бомбардировку замка, организованную Меркадье, пока Гюйон бережно снимал повязку. Отек усилился, но этого следовало ожидать. Но, открыв рану, врач судорожно вдохнул. На коже явственно проступила красная линия, кровавой границей обведя пораженную область. Быстрый взгляд подсказал ему, что Морган, Ги, аббат и Арн не поняли значения этого зрелища. Однако Ричард понял и застыл, сжав руку в кулак.

– Gangraena, – промолвил он едва слышно.

Хирургу показалось, что время остановилось. Он мог думать лишь о том, что это латинское слово слишком красиво для такой ужасной болезни. Встретившись глазами с королем, он уже не мог отвести взгляд. Другие, наконец, тоже поняли, что случилось нечто очень скверное, но ни Ричард, ни Гюйон не слышали их взволнованных вопросов. Они видели лишь красную полосу, зловещую, как Каинова печать.

– Это не обязательно означает… – Гюйон затих, дав своим словам умереть вместе с его надеждами.

– Говори! – Ричард пытался сидеть, не обращая внимания на боль, которую эти попытки вызывали. – Я знаю, что ты лечил много людей, чьи раны загноились. Кто-то из них выжил?

Врач похоронил всех своих пациентов с гангреной, не считая одного. Единственный выживший спасся из-за того, что пораженную руку вовремя ампутировали. Он не мог внушать ложную надежду. Король приказал ему говорить только правду.

Жуткое молчание Гюйона ответило на вопрос Ричарда, и этот невысказанный ответ потряс его до глубины души. Он надолго замолчал, но когда наконец заговорил, в его речи слышались отзвуки знакомой бравады:

– Ну, значит, я стану первым.

* * *

На следующее утро Арна внезапно разбудил звук, от которого кровь застыла в жилах – громкий стон короля. Арн тотчас же вскочил на ноги и с отчаянной молитвой метнулся к кровати. Милостивый Боже, пусть это будет лишь дурной сон! Такой крик у Ричарда могли вызвать только воспоминания об Эртпурхе и Трифельсе. Но что, если это не сон?

Ричард дрожал, судорожно глотая воздух перекошенным ртом. Когда над постелью склонился Арн, король схватил его руку и выдохнул:

– Божья кровь, я никогда, никогда не испытывал такой боли…

И Арн разрыдался.

* * *

К тому времени, как Ричард разрешил позвать хирурга, он уже вернул самообладание и спокойствие – государь не мог допустить, чтобы мир видел то, что открылось Арну. Вместе с мастером Гюйоном к королю допустили только Моргана, Меркадье и аббата Мило, и на их лицах Ричард видел страх, вызванный этим срочным приглашением.

– Я проснулся от дикой боли, – как ни в чем не бывало произнес он, словно речь шла о чьих-то чужих страданиях. – И подозреваю, что свершилось то, чего мы боялись.

Тяжелым шагом хирург подошел к постели и принялся разматывать повязку. Никто не произносил ни слова. И хотя он был готов, увидев отекшую, побелевшую плоть, Гюйон ощутил, что сердце его упало в пятки. Едва наложив на тело свою печать, гангрена продвигалась с дьявольской скоростью, и кожа Ричарда стала красной, как мясо. Совсем скоро она примет темно-бронзовый цвет, а после, когда тело начнет гнить изнутри, почернеет. Хирург услышал собственное бормотание:

– Я… Мне так жаль, милорд… Я так сожалею…

Аббат преклонил колени и начал молиться. Морган тяжело опустился на сундук. Арн снова заплакал, на этот раз молча. Рука Меркадье скользнула к рукояти меча, и Гюйон похолодел. Но наемник неожиданно развернулся, схватил стул и ударил о стену, и бил снова и снова, пока стул не развалился в щепки.

Ричард не обращал внимания ни на одного из них. Он знал, что увидит хирург, ничем иным и не объяснить такую внезапную и сильную боль. Но знать – совсем не то же самое, что увидеть самому, заглянуть в собственную разверстую могилу. Наверное, он всегда понимал, что до старости не доживет. «Взявшие меч, мечом погибнут», – говорило Писание. И король это принял – есть куда худшие способы умереть. Но Ричард не ожидал, что это случится здесь, при осаде забытого Богом мятежного замка, так далеко от священных сражений за Святую землю.

За свою жизнь он совершил много такого, чем мог гордиться, отважных подвигов, смелых до безумия, но и славных, его героизм восхищал друзей и приводил в бешенство врагов. Однако он с полным правом мог гордиться тем, что сейчас смог остаться хладнокровным и бесстрастно произнести:

– Никто не должен знать, что я умираю. Мой брат в Бретани. Если бретонцы раньше него узнают о моем смертельном ранении, наша мать потеряет двоих сыновей.

Он умолк, ибо внутри дракон снова пошевелился, и прикрыл глаза, пока не отступила боль. Вот все, что он мог сделать. Жаль, что тот арбалетчик не взял более точный прицел.

– Сколько у меня времени? – Он не удивился, что мастер Гюйон не ответил.

Надо известить Уилла Маршала. Губерта Вальтера. Королевских сенешалей в Анжу, Пуату и Нормандии, кастелянов Шинона и Гайара.

– Отправьте человека за моей матерью.

Алиенора находилась в Фонтевро. Успеет ли она приехать вовремя?

– Вызовите кузена, – продолжил Ричард. – И еще мне нужен писарь, которому я могу доверять.

Аббат Мило всегда был готов предложить и духовную и светскую помощь – прагматичный и знающий служитель церкви, такой же, как Губерт Вальтер и мастер Фульк, пользовавшиеся огромным расположением Ричарда. Не подвел он и сейчас, сумев сориентироваться в этой страшной новой реальности быстрее, чем Морган, и даже чем Меркадье.

– Я лично напишу для тебя письма, милорд король. И в течение часа гонцы будут отправлены к твоей леди матери, к графу Мортенскому и к твоему кузену. И, полагаю, к лорду Андре в Шатору? – Голос звучал совершенно спокойно, но священник старался не смотреть в сторону постели. – Желаешь, чтобы мы вызвали и твою королеву?

– Нет… Нам нельзя вызывать подозрений до тех пор, пока брат не покинет бретонский двор. Я не показывался уже два дня, а половина этой деревни шпионит для виконта или французов. Внезапное прибытие моей королевы привлечет слишком много внимания и вызовет слишком много догадок, ведь она никогда не навещала меня в осадном лагере.

В словах Ричарда была правда, и он надеялся, что это принесет Беренгуэле некоторое утешение. Он не был ей хорошим мужем, однако теперь уже ничего не исправить. Все его уходящие силы уйдут на то, чтобы задержать смерть, увидеть, что Джонни признан его наследником. Обида жены не могла сравниться с риском для королевства, и Ричард не хотел ее слез. Смерть – наверняка достаточное искупление за прошлые супружеские грехи.

Как, впрочем, и боль. К тому времени, как сделает последний вздох, он, вероятно, искупит и все собственные грехи, и те, что принадлежали отцу, а может быть, даже грехи Хэла и Жоффруа. Ричард знал, что ему придется в одиночку сражаться с этим драконом, и потому произнес:

– Теперь оставьте меня. Все, кроме Арна.

Они подчинились, двигаясь как во сне. Мастеру Гюйону он позволил вернуться позже. Им – Ричарду и хирургу Меркадье – предстояло вдвоем постараться, чтобы двадцать шестое марта стало счастливейшим днем в жизни Джонни. Не слишком ли смело надеяться, что этому неучу-лекарю известны травы, способные притупить боль, но не ясность рассудка? Король уже знал ответ. Если бы желания могли превращаться в коней, все нищие ездили бы верхом.

* * *

Небо окрасилось в цвет сапфира, любимого камня Алиеноры, а маленькие облачка казались нежными, как ручное кружево. Она сидела на скамье под окном, наслаждаясь теплом апрельского солнца. В последнее время королева сильнее ощущала холод, и всерьез подумывала принять предложение Джоанны провести следующую зиму в Тулузе.

Алиенора сказала об этом своей компаньонке, и аббатиса озорно улыбнулась.

– Не возьмешь ли меня с собой, хотя бы на конных носилках, мадам? Мне так хотелось бы повидать Тулузу.

Алиенора тоже ответила улыбкой, поскольку с первых дней в аббатстве Фонтевро прониклась к Ализе симпатией.

– Я хочу кое-что обсудить с тобой. Одна из моих внучек поступает в Фонтевро послушницей.

Аббатиса уже знала об этом – женские монастыри радовались приходу знатных молодых женщин, и Алиса Блуасская была богатой добычей.

– Я буду счастлива за ней присмотреть, мадам, – пообещала она, – и мы сделаем небольшое исключение из правил, чтобы она могла иногда тебя навещать.

Прежде чем Алиенора успела ответить, в дверях появилась дама Амария.

– Мадам, только что прибыл гонец от короля. Он заявляет, что должен немедленно говорить с тобой.

– Тогда пришли его ко мне, – приказала Алиенора.

Вскоре в комнату провели придворного рыцаря Ричарда, одного из тех, кого она хорошо знала и любила. Но при первом же взгляде на лицо посланника ее улыбка исчезла.

– Мадам, твой сын… – он опустился перед ней на колено, дрожащей рукой протянул королеве письмо. – Он тяжело ранен и… и просит тебя приехать к нему под Шалю.

Женщины заахали в ужасе, но Алиенора не испытывала удивления, только жутковатое чувство, что ей уже доводилось переживать такой момент. Как будто она всегда знала, что настанет день, когда ей придется вот так стоять и слушать, и кто-то скажет, что ее сын умирает. Она проглотила подступивший к горлу комок, и аббатиса с Амарией бросились ее поддержать, но Алиенора стряхнула их руки.

– Надежда… – она судорожно сглотнула. – Надежда есть?

Рыцарь не знал, что более жестоко – внушать ложные надежды или окончательно похоронить их.

– Он… он очень плох, миледи.

Алиенора на мгновение прикрыла глаза, потом подняла голову, расправила плечи, казавшиеся слишком хрупкими для столь тяжелой ноши.

– Я буду готова выехать через час.

* * *

Андре не верилось, что Ричард умирает. Несмотря на серьезность известия, он отказывался его принимать. Все сто миль дороги между Шатору и Шалю он почти не думал ни о чем другом, только убеждал себя, что кузен поправится, как это бывало раньше. Но вера в силы Ричарда не мешала Андре действовать как можно быстрее. Меняя лошадей, он сумел проделать весь путь всего за два с половиной дня – королевские гонцы позавидовали бы такой скорости, – и достиг Шалю в первую пятницу апреля, перед закатом.

После прибытия в осадный лагерь спокойствие, разлитое в воздухе, придало ему мужества – ведь если бы король и вправду умирал, кругом царили бы паника и суета. Но солдаты занимались своими делами, словно ничего не случилось. Требушеты били по стенам замка, поднимая облака пыли и щебня с каждым ударом, несколько людей Меркадье возводили виселицы. Андре спросил о Ричарде, ему сообщили, что король квартирует в деревне, и вскоре он уже шел сквозь клубы пыли за сержантом. Ричард никогда не заботился о формальностях и гордился тем, что с ним может поговорить любой из солдат. Но теперь перед дверью маленького каменного дома стояли стражники, и Андре сказали, что для входа требуется разрешение.

Один из стражников скрылся в доме. Андре ждал, чувствуя, как по спине стекает холодный и липкий пот. Когда дверь снова открылась, он оказался лицом к лицу с кузеном Ричарда. Морган выглядел таким удрученным, что слова были излишни. Он схватил Андре за руку, втащил внутрь, и когда их глаза встретились, медленно покачал головой.

Андре остановился у двери спальни, внезапно ему стало страшно двигаться дальше, он с ужасом осознал, что увидит за этой дверью. В нос сразу же ударила вонь, чересчур хорошо знакомая – так поле битвы воняет разлагающейся плотью, гниющими ранами и приближением смерти. Комнату освещали тусклые масляные лампы. В уголке сгорбился Арн, он глядел на Шовиньи, с которым давно был знаком, и не узнавал его. Гийен де л, Этанг поднялся навстречу Андре. То же сделал и аббат Ле-Пен.

– Он уснул, слава Богу, – тихо произнес он. – Это единственная его возможность облегчить боль.

Андре занял место аббата возле кровати. За те несколько недель, что они не виделись, Ричард, казалось, на десять лет постарел. Боль оставила глубокие борозды возле рта, а ввалившиеся щеки свидетельствовали, что после ранения он сильно потерял в весе. Лицо стало таким бескровным, что Андре казалось, будто перед ним скульптура из мрамора, лишенная жизни и цвета. Но тело ужасным образом свидетельствовало о человеческой смертности: кожа на груди опухла, покрылась язвами и начинала чернеть. Повязка на плече сочилась мерзко пахнущим гноем. Андре не знал, как долго он сидел вот так, глядя как часто поднимается и опускается грудная клетка, и словно дышал вместе с Ричардом. Наконец, ресницы короля дрогнули.

– Андре… – с уст человека, когда-то способного перекричать ветер, сорвался еле слышный шепот, и Шовиньи наклонился ниже, чтобы уловить каждое слово. – Одолжение…

– Все, что хочешь… – у Андре вырвался хрип, и ему пришло повторить: – Все, что хочешь…

– Не говори мне «Я ведь тебя предупреждал», кузен…

Горло у Андре сжалось, он не мог отвечать и только кивнул.

– Я послал за матерью, надеюсь, она поспешит… – Ричард бросил взгляд на кувшин с вином у кровати, и Андре трясущимися руками наполнил кубок и поднес к губам короля. – Мы пытались сохранить это в тайне… дать Джонни время бежать…

Глаза Ричарда горели лихорадочным блеском, вокруг них залегли синяки, но Андре казалось, что родич в ясном сознании. Слова, однако, звучали невнятно, Ричард делал длинные паузы, чтобы перевести дыхание.

– Ты знаешь, где… где этот чертов дурак? Бретань…

– Этот чертов дурак… – эхом повторил Андре, не вполне понимая, о чем идет речь.

– Если бретонские бароны узнают первыми, у Джонни получится… самое краткое царствование в истории…

– Милорд король? – рядом с Андре появился аббат. – Полагаю, твоя госпожа мать скоро прибудет. Ты уверен, что не хочешь, чтобы мы послали за твоей королевой?

– Слишком поздно…

Видимо, аббат понимал, что это правда, поскольку спорить не стал.

– Ты не хочешь передать ей какое-либо сообщение, сир?

Ресницы Ричарда опустились, скрывая глаза.

– Что я… сожалею… – Он опять попросил вина, Андре поспешил помочь. Аббат отступил от кровати, и следующие слова Ричарда достигли только ушей Андре. – Женщины… вечно думают, что мужчины должны за что-нибудь перед ними извиняться…

Андре снова кивнул и, с трудом сохраняя спокойный тон, ответил:

– Это верно. Раскаяние, как и милосердие, покрывает много грехов.

Некоторое время оба молчали. Шовиньи видел, как всякий раз, когда боль усиливалась, Ричард прикрывал глаза, вздрагивал и до крови прикусывал нижнюю губу, изо всех сил стараясь не издать ни крика, ни стона. Андре, как никогда в жизни, было тяжко смотреть на его страдания, но он твердо решил оставаться с Ричардом до последнего вздоха.

– Фовель… Он твой, кузен. Не позволяй… не дай Джонни его присвоить…

– Нет… – Андре уже понял, чего от него ждал Ричард, что хотел успеть, пока жизнь покидала его с каждым ударом сердца. – Значит, свое королевство ты Джону доверяешь, а своего коня – нет?

Тень улыбки мелькнула в уголке рта Ричарда.

– Королевства появляются и исчезают… а такие кони, как Фовель, неповторимы… – Он поморщился, отвернувшись, словно оглядывал тени, теснящиеся за кругом тусклого света ламп. – Андре… Ардженто и мой меч отдай…

– Твоему сыну?

– Да… Филиппу…

Он так мало мог оставить этому мальчику. Вот если бы сын был рожден в браке… Ричард никогда не испытывал боли, подобной страданиям от гангрены, но в этом для него было и некое милосердие – боль не позволяла королю много думать о том, что ждало впереди Анжуйскую империю. Если у руля встанет Джонни, то много ли пройдет времени, прежде чем корабль налетит на скалы? Но Артур сразу же возьмет курс на Филиппа. Джонни, по крайней мере, не станет марионеткой французского короля… Это уже хоть что-то.

* * *

Его грубо втолкнули через порог. Он был напуган, но вел себя дерзко, с отвагой, которую придает лишь отчаяние. Комната полнилась ненавистью, он едва мог дышать, и сам воздух, казалось, жег. Люди Меркадье вытолкнули его вперед, один из них не упустил шанса пнуть. Его заставили упасть на колени. Бросив быстрый взгляд через плечо, он не увидел ничего, кроме враждебных лиц, даже тот, на котором было выцветшее одеяние белых монахов, глядел с укором. Подняв голову, пленник вызывающе посмотрел на человека в постели. Немалый подвиг – сразить короля, особенно такого. Разве имеет значение, что он понятия не имел, что целится в Львиное Сердце?

Ричард обернулся к стоящему, сказал что-то, слишком тихо, чтобы расслышать, потом дождался, пока поправят подушки у него за спиной, чтобы он мог смотреть в лицо пленного. Смерть не просто присутствовала в этой комнате, она присела на край кровати. Но когда король заговорил, его пристальный взгляд контрастировал с угасающим шепотом.

– Твое имя?

– Пейре Базиль из Пуйяда.

– Рыцарь?

– Да, – гордо ответил пленник, не добавив больше ни слова: он поклялся, что не станет просить сохранить ему жизнь. Это бессмысленно, и лишь покроет позором и его самого, и его семью.

Ричард долго рассматривал его. Пленнику показалось, что прошло несколько веков.

– Думаешь… твоя жизнь… кончена? Ошибаешься… Я… я не держу на тебя зла. Ты свободен… ты можешь идти, Пейре Базиль…

Все были потрясены не меньше самого арбалетчика, тут же послышались возмущенные возгласы. Только Андре не удивил этот акт поразительного милосердия Ричарда. Зрители последнего акта жизни его кузена вели себя именно так, как ожидал актер. Он видел одобрение на лицах Моргана, Ги и аббата – приверженцы рыцарского кодекса чести, как и церковники, проповедуют божественную добродетель прощения. Но Вильгельм де Браоз, Гийен и сенешаль Ричарда явно не радовались помилованию, а Меркадье так просто кипел от возмущения.

Пейре Базиль, возможно, пожалел впоследствии, что ничего не сказал в эту минуту, но потрясение и растерянность лишили его дара речи, а прежде чем он успел собраться с силами, стражники подняли его и вытолкали за дверь. Андре немедленно дал знак остальным уходить, он знал, что Ричарду не нужны споры по поводу его решения. «Еще одна загадка для грядущих веков», – подумал он, глядя на умирающего. – Люди долго будут гадать, как бы поступил Львиное Сердце, если бы поправился после ранения. Умер бы тогда Пейре Базиль или остался жив? Андре в самом деле не знал ответа, ведь Ричард способен был проявлять и огромное великодушие, и полнейшую беспощадность.

Когда все вышли, Арн прикрыл поплотнее дверь. Андре изумило и даже тронуло противоречивое выражение на лице оруженосца – гордость, что его король пощадил жизнь собственного убийцы, как короли, о которых поют трубадуры. Но читалось и разочарование тем, что этот человек избежит земной кары за столь великое преступление.

Склонившись над кроватью, Андре тихо сказал:

– Отлично, кузен. Ты с блеском подтвердил репутацию Львиного Сердца и одновременно совершил поступок, который тебе обязательно зачтется перед Всевышним.

Ричард никак не дал знать, что услышал: не открыл глаза и не заговорил. Но Андре показалось, что он видит тень улыбки.

* * *

Алиенора страшно боялась опоздать. Конные носилки перемещались чересчур медленно, и потому, несмотря на возраст, она скакала на быстрой кобыле. Но хотя она напрягала все свои силы и сверх того, от рассвета и до заката преодолеть удавалось не более двадцати пяти миль. Пять с половиной дней потребовались на бесконечные сто сорок миль между аббатством Фонтевро и Шалю. Хуже всего были ночи. Она спала лишь урывками, и в сновидениях сын подвергался огромной опасности – иногда в германских застенках, иногда в осадном лагере под Шалю, а она ничем не могла помочь.

Поздним утром шестого апреля путники достигли Шалю. Как только Алиеноре помогли сойти с лошади, навстречу ей поспешили аббат Ле-Пен и родич-валлиец. Они тепло приветствовали королеву, сказав, что сын будет очень рад ее видеть. Понимая, что оба играют на публику – для солдат, не знающих, насколько серьезно ранение Ричарда, и даже для французских шпионов, – она улыбнулась и ответила, что проезжала мимо, направляясь на юг, в Тулузу, к дочери. Только убедившись, что их никто не услышит, Алиенора отважилась спросить:

– Он еще жив?

И когда они закивали, но ничего не ответили, королева поняла, что осталось недолго.

Алиенора не удивилась, застав здесь Андре – он был вместо брата, которого Ричарду хотелось бы иметь. Но Меркадье ее поразил – пока он наклонялся к ее руке, она заметила в ледяных глазах наемника слезы. Когда Морган потянулся к засову на двери, она поняла, как страшно ей переступать через этот порог.

В комнате было душно и сумеречно, окна закрыты ставнями от любопытных глаз. Андре подвинул для нее кресло к постели, и Алиенора опустилась в него, не ведая, сможет ли встать.

Ричард открыл глаза, когда она взяла его за руку. Он был уверен, что мать успеет, ведь она никогда не подводила его, никогда.

– Мне так жаль, матушка.

Он сожалел о многом. О том, что не примирился с отцом. Что не смог освободить Священный город от сарацин. О том, что Филипп – сын не Беренгуэлы. Что французский король не утонул в Эпте. Что он, Ричард, не потрудился надеть кольчугу. И о том, что теперь мать вынуждена смотреть на его смерть.

Она прижала его руку к своей щеке:

– Ты исповедался, Ричард?

– Да… Так много грехов… потребовалось полдня…

Он умирал как и жил, и от этого тем, кто его любил, было еще тяжелее. Но потом она вспомнила, что говорили ей об ужасных последних часах отца Ричарда. Узнав, что Джон его предал, Генрих отвернулся к стене и больше не говорил. Только когда лихорадочный жар усилился, вскрикнул: «Горе поверженному королю!» – трагическая эпитафия жизни, бывшей некогда такой яркой. Нет, пусть лучше Ричард смеется над смертью, чем умирает, как отец. Его тело уничтожает боль, но хотя бы ему не суждено пережить агонию духа, подобно Гарри. Этого она бы не вынесла.

Дыхание Ричарда сделалось частым, грудь тяжело вздымалась. Говорить было трудно, но он еще не все сказал.

– Я составил завещание… Три четверти моей казны Джонни… остальное… чтобы накормить бедных… Я хочу… хочу, чтобы драгоценности короны перешли к Отто…

Алиенора кивнула и сжала его ладонь, давая знать, что поняла.

– Матушка… – Ричард изо всех сил старался говорить ясно и отчетливо. – Я хочу быть похороненным в Фонтевро, в ногах у отца…

– Я уверена, он простил тебя, Ричард.

Ему было сомнительно, что отец так скор на милость.

– Мои нормандцы… преданные и верные… Похорони мое сердце с ними, в Руане… А вероломным, коварным псам из Пуату… я оставляю мои кишки, все, чего они заслуживают…

– Все будет сделано, как ты хочешь… – голос Алиеноры прервался потому, что его дыхание изменилось, перешло в клокочущий звук, который часто называют предсмертным хрипом.

– Сделай… все, что сможешь, для Джонни, матушка…

Алиенора снова кивнула. Не доверяя своему голосу, она протянула руку и погладила сына по голове. От раны исходил тошнотворный запах, но ее это не отталкивало. Казалось, она не сможет этого вынести – ловить каждый хриплый вдох, слушать, как сердце бьется все тише и останавливается. Но она справится. Она его не оставит. Она будет рядом до последней минуты, а потом станет горевать о нем до собственного смертного часа. Эта рана не заживет никогда.

Время потеряло свое значение. Возможно, прошли часы, но она отказывалась от еды и питья, которые ей предлагали. Долго ли еще Бог будет так его мучить? Она наклонилась, поцеловала его лоб.

– Теперь ты можешь больше не воевать, дорогой. Течение твое совершено.

Какое-то время Ричард не отвечал, и она не знала, слышит ли он, но потом он произнес:

– Я… победил?

– Да, Ричард, ты победил. Ты сохранил веру. – Она не помнила остальную часть этого стиха из Писания. Потом она сама удивится, как могла оставаться такой сдержанной и спокойной. Но это был последний дар, который ей суждено было ему принести. – Иди к Богу, мой возлюбленный сын.

После этого Ричард затих. Вдалеке слышался звон церковных колоколов. Где-то сзывали к вечерне, служили мессу, и жизнь продолжалась. Андре не думал, что им нужны какие-то слова прощания. Но оказавшись возле кровати, он вдруг испугался, что ждал слишком долго.

– Ричард! – Андре не дышал, пока король не открыл глаза. – Послушай, – хрипло произнес он. – Ты не будешь забыт. Еще сотню лет после этого дня воины будут слагать легенды о Львином Сердце, сидя вокруг бивачных костров.

Уголок рта Ричарда дрогнул.

– Всего… сотню лет? – прошептал он, и сквозь пелену обжигающих слез Андре и Алиенора увидели его последнюю улыбку.

* * *

Ричард умер в семь часов шестого апреля, во вторник страстной недели, его мать находилась рядом с ним. Ему был сорок один год, и он правил менее десяти лет. Похоронили Ричарда в аббатстве Фонтевро у ног его отца, как он и просил.

* * *

Помилование Ричарда, данное им арбалетчику, не было соблюдено. Как только король умер, Меркадье приказал заживо содрать с Пейре Базиля кожу.