Июнь 1199 г.

Раймунда предупредили, что Джоанна больна. Хотя в письме она не сообщала подробностей, он понял, что нездоровье не позволило ей сопровождать мать в поездке, и Алиенора отправила ее назад в Фонтевро, на поправку. Но Раймунда так потряс ее вид, что он до сих пор не мог прийти в себя. Граф въехал на территорию аббатства, но жена не выбежала его встречать, как сделала бы в обычном состоянии, а ждала в гостевом зале Алиеноры, опираясь на руку Мариам, словно нуждалась в поддержке. Ее обычно светлая кожа казалась бледной, почти прозрачной, а обняв Джоанну, он ощутил, что она стала хрупкой и невесомой, как паутинка, дым или туман утра.

– Я так сожалею о смерти твоего брата, любимая…

– Я до сих пор не могу поверить, – призналась она. Голос казался таким же болезненным, как и ее облик, и Раймунд крепче обнял жену. Она на мгновение припала к нему, но тут же вздрогнула и судорожно выдохнула:

– Отведи меня в опочивальню, Раймунд! Скорее!

Ее настойчивость была столь же убедительной, сколь и внезапной, и, подхватив ее на руки, он последовал за Мариам через зал к лестнице. Мариам позволила войти даме Беатрисе, но не допустила Анну и остальных фрейлин. Не успел Раймунд поставить Джоанну на ноги, как она согнулась от боли, и ее вырвало с такой силой, что тело содрогалось в конвульсиях. Мариам и Беатриса опустились рядом с ней на колени, шепча беззвучные утешения. У Раймунда хватило ума отойти в сторону – он понимал, что ничем не может помочь жене. Когда, оглянувшись через плечо, Мариам попросила его подождать внизу, в зале, он возражать не стал, зная, что Джоанне никогда не хотелось, чтобы он видел ее больной.

Анна сразу же набросилась на него с вопросами, ни на один из которых Раймунд не мог ответить. Опустившись на оконное сиденье, он гадал, не беременна ли жена снова. Во время последней беременности она ужасно страдала от тошноты, но не аблюдалось ничего похожего на то, чему он только что стал свидетелем. Может, супруга съела что-нибудь?

– Милорд граф.

Перед Раймундом стояла молодая женщина в облачении монахини, но он все же заметил голубые глаза с длинными ресницами и личико в форме сердечка. Он частенько шутил, что даже на смертном одре не останется слеп к женской красоте. Когда она представилась как приоресса Ализа, Раймунд тут же поднялся и приветствовал ее так галантно, будто перед ним стояла дама королевского двора.

Но когда Ализа опустилась на сиденье напротив, он принялся задавать вопросы не менее настойчиво, чем его пыталась допрашивать Анна. Как давно больна его жена? Как ее лечат? Почему королева Беренгария не здесь, рядом с ней? И когда ее мать вернется в аббатство?

Аббатису возмутила бы такая настойчивость, но Ализа была более покладиста.

– Она у нас уже больше месяца, милорд, и к сожалению должна сообщить, что болезнь продолжается в течение всего этого времени. Мы любим Джоанну, и поверь, она ни в чем не нуждалась. Королева Беренгария находилась рядом с твоей женой, пока не отбыла на свадьбу, а мать твоей леди…

– Что за свадьба? – поняв, как грубо это звучит, Раймунд попытался смягчить свои слова улыбкой.

– Бланка, младшая сестра королевы Беренгарии, выходит за Тибальта, графа Шампанского. Свадьбу играют в Шартрезе. Я надеюсь, участие в подготовке свадебных празднеств хоть немного облегчит горе королевы. Госпожа поехала в Пуатье, чтобы встретить Бланку и сопроводить в Шартрез. Но ты ведь знаешь, как королева предана твоей супруге, и я уверена, что в конце лета она сюда возвратится. Ты еще спрашивал про королеву Алиенору. Завершив объезд своего герцогства, она немедля отправилась в Фонтевро, справиться о здоровье леди Джоанны. Однако не смогла остаться надолго, поскольку в июле должна ехать в Тур, чтобы принести оммаж французскому королю за свои владения в Пуату. Оттуда ее путь лежит в Руан на встречу с королем Джоном, но она обещала твоей супруге, что вернется задолго до родов.

Раймунда поразило мимолетное упоминание о том, что Алиенора приносит оммаж королю Франции, ведь женщины не имели на это права, а его теща ненавидела Филиппа Капета. Но все это было тут же забыто, едва он услышал случайно оброненное слово «роды». Настоятельница считала, что ему должно быть известно о беременности жены. И с чего ей думать иначе? От необходимости отвечать Раймунда избавило появление Мариам. Окинув зал взглядом, она поспешила к нему.

* * *

Джоанну уложили в постель. Испачканную подстилку с пола убрали, но слабый запах еще оставался. Раймунд заметил, что в комнате имеются пустой таз, ночной горшок под кроватью, ведра с водой, кувшины, флаконы с травяными настойками, а на столе лежит стопка полотенец и одеял. Все это больше походило на лечебницу при монастыре, чем на элегантную опочивальню Алиеноры Аквитанской. Когда Мариам и Беатриса удалились, оставив его наедине с женой, он придвинул к кровати кресло.

– Почему ты не сказала, что ждешь ребенка?

Он понимал, что вопреки всем стараниям в его голосе прозвучал укор.

– Покидая Тулузу, я об этом еще не знала, – ответила Джоанна. – Я не была уверена, пока в апреле не пропустила второе истечение, и не началась тошнота. Я хотела тебе написать, но решила подождать и сообщить лично, ведь я знала, как будешь ты беспокоиться.

Господь распятый, ну как же тут не обеспокоиться? Три беременности за три года. Он наклонился к жене, взял ее руку в свои и поразился, какой холодной она оказалась.

– Я знаю, ты сильнее большинства женщин страдала от утренней тошноты. Но не так же. Что говорит повитуха? Ты приглашала хоть одну?

– Конечно. Говорят, это лучшая повитуха в Сомюре, очень опытная. Она говорит, что такая сильная и частая тошнота, как моя, не обычна. И слава Богу, поскольку пройдя через такое, ни одна женщина не захотела бы рожать снова. – Джоанне удалось изобразить слабенькую улыбку. – Но она сказала, что за долгие годы встречалась с подобным дважды, и уверяет, что у обеих женщин тошнота прекратилась после пятого месяца. Так что… мне придется считать дни до августа, – заключила она, заставив себя улыбнуться еще раз.

Это был редкий случай, когда Раймунд не нашел, что сказать – ведь поделившись с ней страхами, он лишь сделает тяжелее ее ношу. Зачем Господь сделал деторождение таким трудным и опасным для женщин? Граф никогда этого не понимал. В прошлом году, во время тяжелых родов их дочери, Раймунд поделился сомнениями с духовником Джоанны Жосленом, и в ответ получил напоминание, что это наказание за грех Евы. Священник процитировал слова Бога из Писания: «Умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей». Раймунду захотелось его ударить.

– Почему твои руки так холодны, любимая? Совсем как лед.

Джоанна не знала. Ее постоянный озноб был одним из загадочных симптомов в дополнение к невыносимой тошноте, такой ужасной и изнурительной, как худшие приступы морской болезни во время их путешествия в Святую землю. Также у нее постоянно кружилась голова, она все забывала, часто задыхалась; несмотря на постоянную усталость, плохо спала, а иногда сердце у нее колотилось так быстро, что казалось, вот-вот выскочит из груди. Тем не менее она не придавала особого значения этим симптомам, поскольку они были незначительны по сравнению с постоянной рвотой и неспособностью переваривать пищу. Она держалась на воде и паре кусочков хлеба, а иногда не могла справиться даже с ними.

Раймунд склонился над женой, и когда поцеловал ее лоб, она ощутила, что в животе заурчало. От него, как от большинства мужчин, пахло потом, вином и лошадьми, и Джоанне нравилось вдыхать этот запах, он возбуждал сильнее, чем корица, фиги или кедровые орехи, которые, как считается, порождают желание. Однако сейчас она с трудом сдерживала тошноту.

– Раймунд… ты не мог бы дать мне попить?

К ее огромному облегчению, когда он отошел от кровати, тошнота отступила – ей не хотелось, чтобы ее рвало у него на глазах, как больную собаку. Он спросил, не желает ли Джоанна вина, и она поспешно попросила воды – от одного запаха вина у нее подкатывало к горлу.

Раймунд поднес чашу к ее губам и смотрел, как она сделала несколько мелких глотков. Изначально граф намеревался забрать ее домой в Тулузу сразу же, как только Джоанна окрепнет, но теперь с болью понял, что она не в состоянии проделать дорогу в три сотни миль. Даже после того как приступ тошноты отступил, Раймунд был не уверен, что ей это по силам – такой слабой она казалась. Ей придется рожать их ребенка здесь, в Фонтевро.

А потом Джоанна доказала мужу, что не разучилась читать его мысли.

– Раймунд, ты не можешь оставаться со мной до родов. Это произойдет только в ноябре. Подумай, какое преимущество получат мятежные лорды вроде негодяя Сент-Феликса, если тебя так долго не будет в Тулузе.

– Я имею дело с несколькими недовольными вассалами, Джоанна, не с всеобщим восстанием.

– Сколько, по-твоему, понадобится времени, чтобы вспыхнул мятеж, если своим отсутствием ты дашь недовольным такую возможность? И как насчет наших детей? Подумай, каково это для Джоанны и Раймундета, если мы оба на долгие месяцы исчезнем из их жизни? Да, о них по-прежнему будут хорошо заботиться, но они этого не поймут, особенно Раймундет.

Раймунд понимал, что она права. Джоанны нет дома два с половиной месяца, а их сын не перестает спрашивать, где мама.

– Ладно, Джоанна, что ты хочешь, чтобы я сделал?

За долгие бессонные ночи у нее было много времени это обдумать. Она определенно не хотела, чтобы он был с ней, пока не пройдут тошнота и рвота. Ей и так тяжело от того, что Мариам видит ее в столь бедственном и беспомощном положении, а присутствия Раймунда при этих ужасных, бесконечно подступающих спазмах, после которых она слаба, как новорожденный котенок, ей просто не вынести.

– Я хочу, чтобы ты уехал домой, в Тулузу, заботился о наших детях и поддерживал мир. А ко мне можешь приехать в августе, когда я… – она чуть было не сказала «опять смогу есть», но ее замутило при одном воспоминании о еде, и она поспешно поправилась: – когда я снова стану похожей на саму себя.

Раймунд не стал возражать, признавая правоту Джоанны: он не может оставлять Тулузу надолго и ждать родов здесь. Но и придерживайся граф другого мнения, не стал бы упираться, ведь жене меньше всего сейчас нужны новые тревоги и заботы. Их тулузская повитуха, дама Эскивия, как-то заставила его посмеяться, язвительно заявив, что женщинам во время беременности и родов пользы от мужей, как рыбе от крыльев.

– Мы сделаем, как ты хочешь, любимая – как всегда. Мне надо было это сообразить, еще когда я увидел, как послушны твои собаки. Женщина, способная вышколить упрямых сицилийских псов, легко подчинит своей воле и мужа. – И заслужив улыбку, он почувствовал себя так, словно получил дар.

Тогда он вспомнил про собственный подарок, вышел на лестницу и позвал оруженосца. Джоанна воспользовалась его кратким отсутствием, чтобы прикрыть глаза и сделать пару глубоких вдохов – иногда это помогало избавиться от тошноты. Раздался стук, и Раймунд чуть приоткрыл дверь, чтобы взять небольшой холщовый мешочек. Вернувшись к кровати, он вложил его в руку Джоанны.

Внутри оказалась маленькая и изящная резная коробочка из слоновой кости.

– Какая красивая!

Интересно, что там внутри, что-то маленькое. Быть может, кольцо? Он любил дарить ей драгоценности. Но когда Джоанна подняла крышку, из глаз хлынули слезы. Она сразу поняла, что это – два локона, аккуратно связанных лентой. Черный, как смоль, шелковый завиток принадлежит Раймундету, а тот, что поменьше, каштановый и пушистый – с головы дочери. Прижимая к губам локон сына, Джоанна хрипло сказала:

– Немногие мужчины догадались бы это сделать. В тебе есть сентиментальность, Раймунд де Сен-Жиль, но со мной твой секрет в безопасности.

– Надеюсь. Если пойдет слух, я стану посмешищем, – ответил он с таким забавным испугом, что она опять улыбнулась. Возвращая в коробочку завиток волос Раймундета, Джоанна увидела третью ленту, завязанную на клочке рыжих и жестких на ощупь волос. Она вопросительно посмотрела на мужа, и Раймунд улыбнулся.

– Когда я объяснил Раймундету, зачем хочу отстричь у него прядь волос, он потребовал, чтобы я добавил тебе в подарок еще и клочок шерсти Ахмера.

Джоанна рассмеялась – впервые за много недель, и тут же опять ощутила подступающую тошноту. Раймунд поспешно подхватил таз, стоявший возле кровати, и Джоанне пришлось вынести унижение – муж поддерживал ее, пока ее рвало. Когда все закончилось, он принес ей воды, чтобы прополоскать рот, и когда женщина попросила позвать Мариам и Беатрису, мудро не стал возражать. Едва Раймунд покинул опочивальню, пойдя за фрейлинами, она бессильно откинулась на подушку. Во рту до сих пор было противно, простыня намокла – Джоанна немного разлила воду. Слезы опять навернулись ей на глаза, но на этот раз это были слезы стыда, отчаяния и полного бессилия.

* * *

Мариам и Беатриса умыли Джоанну и поменяли постель. Джоанна очень радовалась присутствию Беатрисы – эта немолодая женщина стала для нее поддержкой еще со времени путешествия на Сицилию невестой-ребенком более двадцати лет назад. Но ее далеко не так обрадовало, что Раймунд привел Анну и Алисию – обе были в таком смятении, что в конце концов Беатрисе пришлось сделать им выговор и напомнить – или они будут помогать госпоже, или она отошлет их обратно в Тулузу с графом Раймундом. И Мариам, и Беатриса с облегчением узнали, что Джоанне удалось убедить мужа уехать – от присутствия Раймунда нет никакого толка, во всяком случае, пока Джоанну не перестанет тошнить день и ночь.

Джоанна немного поспала и к вечеру почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы провести часок с супругом. Разговор отнимал чересчур много сил, но она слушала, а он рассказывал о проказах сына и его новых словах. Джоанна пропустила целые месяцы жизни своих детей, это время уже не вернуть. Однако сейчас она слишком больна, чтобы об этом задумываться. Ее мир сократился до стен опочивальни, а когда Джоанна спала, то большую часть времени прислушивалась к своему телу. Это было даже хуже страданий, испытанных на корабле.

Едва Раймунд нежно поцеловал жену и удалился, она прикрыла глаза, желая, чтобы поскорее пришел сон, ее единственное облегчение. Но сон ускользал. Вместо этого опять начался приступ тошноты – уже в двадцатый раз за день. К счастью, после ухода Раймунда, в спальню вернулись Мариам и Беатриса, и спасли Джоанну от того, чтобы перепачкать рвотой и себя, и постель. Она расплакалась, сжимая руку Беатрисы так крепко, что ногти глубоко впились в ладонь фрейлины.

– Я не могу больше этого вынести… не могу. Боже милостивый, чем я заслужила такое? Прошу, прекрати это, пожалуйста…

Беатриса не до конца понимала, с кем разговаривает Джоанна, с ней или с богом. Она делала все, что могла, баюкая госпожу так же, как в те времена, когда Джоанна была маленькой девочкой, и гладила ее по волосам, хотя глаза у нее жгло от слез. Когда наконец Джоанна провалилась в сон, Беатриса осторожно встала с кровати и потянула Мариам в дальний угол комнаты.

– Я должна знать, – сказала она, и ее голос, хотя и тихий, внушал страх. – Акушерка на самом деле сказала, что тошнота Джоанны уменьшится после пятого месяца? – Ее не удовлетворил кивок Мариам, так как та все время отводила глаза. – Что ты скрываешь от меня?

Мариам колебалась, но ей очень нужно было кому-то довериться.

– Повитуха и в самом деле сказала нам, что встречала два таких случая, как у Джоанны, и что обоим тем женщинам через пять месяцев стало лучше, а потом они родили здоровых детей. Но еще она сказала мне по секрету, что солгала. Лишь одна из двух женщин родила живого ребенка. А другая продолжала слабеть даже после того, как она опять смогла есть. И на шестом месяце умерла.

* * *

Раймунд натянул поводья и обернулся на стены аббатства. Его люди недоуменно переглянулись, но он их господин, и если пожелал остановиться посреди дороги – это его дело. Раймунд сам не знал, отчего вдруг почувствовал непреодолимое желание еще раз увидеть остающийся позади Фонтевро. Его отъезд в Тулузу смягчит тревогу Джоанны о детях и его беспокойных вассалах, а пребывание в Фонтевро – нет. И хотя Раймунду неприятно было в этом признаться, он испытывал некоторое облегчение от того, что больше не станет беспомощно наблюдать за страданиями жены. Фрейлины Джоанны ясно, хоть и без слов, дали ему понять – они не хотят, чтобы он путался под ногами, а в женских делах мужчины мало что смыслят.

Он побеседовал наедине с повитухой Джоанны и приободрился – она была совершенно уверена, что рвота скоро пройдет. Раймунд не видел причин сомневаться – он никогда не слышал, чтобы женщина всю беременность страдала от тошноты по утрам. А когда он прощался с Джоанной, она была в лучшем расположении духа и поделилась с ним уверенностью, что носит сына. Повитуха устроила испытание, которое, по ее словам, полностью достоверно – добавила несколько капель крови Джоанны в миску с ключевой водой. Плывущие по поверхности капли предвещают дочь, но в этом случае они пошли на дно – верный признак, что будет сын. Не дожидаясь просьбы, Раймунд сам предложил назвать сына в честь брата Джоанны и увозил в Тулузу воспоминание о ее благодарной улыбке. Он не сомневался – жена заморочит голову сыну приукрашенными историями о его знаменитом тезке, но племяннику нет нужды соответствовать стандартам Львиного Сердца, как это произошло бы с сыном. Раймунд вовсе не против, даже если жена превратит корону Ричарда в нимб, а его бессмысленную смерть – в святое мученичество. Пусть, если это принесет ей утешение.

Раймунд заметил, что недоумение его людей усиливается, и дал команду ехать. В следующий приезд в Фонтевро он захватит с собой даму Эскивию – повитуху, которая помогала родиться их детям. Джоанна доверится ей куда больше, чем этой чужой из Сомюра. И еще Раймунд намеревался кое-что обсудить с Эскивией наедине, и пожалуй, не расскажет об этом супруге.

Церковь учит, что предотвращать зачатие – смертный грех, но у Раймунда понятие о грехе более гибкое, чем у Джоанны, а ее жизнь и здоровье он ценит больше, чем поучения самодовольных святош, ничего не знающих о наслаждениях плоти. Здравый смысл говорил, что три беременности за три года дорого обойдутся телу женщины. Нельзя допускать, чтобы Джоанна вот так рожала младенца за младенцем. Но воздержание годно лишь для монахов, и даже они иногда не в силах сдержать обеты. Тут Раймунд вспомнил разговор с одной из прежних любовниц – она говорила, что женщина может избежать беременности, выпив вина, смешанного с листьями ивы. А еще она утверждала, что есть колдовские зелья и амулеты, которые не дают семени пустить корни в чреве.

Раймунд не сомневался, что даме Эскивии эти средства известны. Она добрая и практичная женщина и наверняка согласится, что Джоанне нужен промежуток между беременностями для восстановления сил. И в конце концов, кому лучше повитухи известно обо всех опасностях родов? А если Джоанна не узнает, что они сделали, то не будет повинна в грехе. У него-то грехов без счета, что изменится, если прибавить еще один? Между угрозой жизни его жены и риском провести в Чистилище больше времени для него выбор не представлял сложности.

* * *

За время своего брака с Генрихом Алиенора провела в Туре не так много времени, предпочитая замки в Шиноне и Анжере. Крепость Тура не славилась ни укреплениями, ни комфортом и состояла из большого зала длиной более девяноста футов, жилых комнат над ним и прилегающей прямоугольной башни в юго-восточном углу двора. Но в этот душный летний вечер в середине июля замок стал сценой впечатляющей исторической церемонии. Алиенора намеревалась принести оммаж королю Франции за свои владения в Пуату.

Зал был набит вассалами Филиппа, но лишь у Матье де Монморанси хватило любезности – или смелости – выразить ей соболезнования о смерти сына. Бартелеми де Вандом, архиепископ Турский, восседал рядом с Филиппом на помосте, но не смотрел на Алиенору и, кажется, наслаждался почестями. Тур был частью Анжуйской империи, однако само архиепископство Тура подчинялось французскому королю, и архиепископ вертелся как человек, зажатый между двух голодных волков.

На помосте сидели также внук Алиеноры Артур и его мать, сопровождаемые бретонскими лордами, которых Ричард имел обыкновение называть «обычными подозреваемыми» – они всегда были готовы забросить сети в мутную воду. Взгляд Алиеноры на минуту остановился на мальчике. Ему всего двенадцать, он будет выше отца, когда вырастет. Сказать по правде, она не видела в нем особого сходства с Жоффруа – Артуру достались темные глаза Констанции и ее высокомерие. Было бы все иначе, и вырос бы Артур другим, если бы воспитывался при дворе ее сына, как хотел Ричард? Мальчик бойкий, Ричарду бы это понравилось. Взгляд Алиеноры скользнул по бывшей невестке. Констанция никогда не старалась скрывать враждебность. Даже теперь она не понимала, что ради личных обид пожертвовала блестящими возможностями Артура. Алиенора могла ей рассказать, как горек вкус мести, но она и сама скоро это узнает.

А вот присутствие среди бретонцев Гийома де Роша, анжуйского барона, некогда безоговорочно преданного Ричарду, ее встревожило. Он ведь должен быть связан клятвой с ее сыном, не с Артуром. Алиенора решила, что поговорит с ним прежде, чем покидать Тур. Но теперь пришло время для другого.

Она вышла из толпы и направилась к помосту. Зал затих. Привычно, когда муж или сыновья наследницы приносили оммаж от ее имени, но сейчас, бросая вызов традициям, Алиенора приносила оммаж сама. Она не сомневалась, что многие из вассалов Филиппа возмущены и изумлены тем, что женщина независимо от мужчины пользуется этим правом. При французском дворе это объясняют ее отчаянным стремлением сохранить свои земли. Никто не поверил бы, что она способна поставить свое герцогство превыше интересов Ричарда. А вот с Джоном дело иное.

Подойдя к помосту, Алиенора опустилась на колени перед французским королем, протянув руки, которые Филипп должен был взять в свои

– Миледи королева, желаешь ли ты стать моим вассалом? – голос Капета не выражал ничего, как и глаза. Алиенора впервые встречалась с ним лицом к лицу. Внешность у короля была не царственная – он не сумел бы усмирить всех одним взглядом, лишь войдя в зал, как это делал Ричард. Но он дышит Божьим воздухом и намерен разрушить Анжуйскую империю, а Ричард теперь спит в мраморном гробу, в аббатстве Фонтевро. Алиенора опять ощутила боль и изо всех сил постаралась справиться с ней. Весь остаток жизни она будет оплакивать сына, но не сейчас, не здесь.

– Желаю, милорд король, – спокойно произнесла она, не выдавая чувств, подобно ему. Когда он поднял ее на ноги, чтобы скрепить церемонию поцелуем, ее не удивило, что губы, коснувшиеся ее губ, холодны как лед.

За оммажем должна следовать присяга на верность, и она опять преклонила колено, когда священник вынес маленький реликварий. На какой же святыне предстоит ей поклясться? Не все они одинаково заслуживали доверия – Алиенора очень сомневалась, что соломинка из яслей Младенца Христа или гвоздь из распятия сохранились бы столько столетий. Впрочем, это было неважно.

– Я клянусь своей верой, – произнесла она, – хранить верность королю Филиппу, не причинять ему вреда и всецело блюсти свой оммаж ему против всех, с чистой совестью и без обмана.

Лишь тогда Филипп улыбнулся.

Алиенора опять поднялась на ноги. Теперь оставалась только церемония утверждения, когда французский король формально «вернет» ей на хранение ее собственные владения. Вассалам-мужчинам обычно вручали при этом и материальные символы: скипетр или копье. Так что же Филипп даст ей, своей первой даме-вассалу? Скорее всего, перчатку. И потом все закончится. Как вассал, Алиенора будет обязана Филиппу повиновением, военной поддержкой и мудрым советом, а он, как ее сюзерен, будет обязан ее защищать.

Улыбка, которой Алиенора ему ответила, казалась такой искренней и довольной, что брови Филиппа сдвинулись, а его собственная усмешка исчезла. Он был насторожен и недоверчив – как и следовало ожидать. Теперь, когда он признал ее законной наследницей ее герцогства, претензии Артура, как наследника Ричарда, на Пуату, становились бессмысленными. И еще, принося оммаж французскому королю, она лишила его законных оснований на вмешательство в дела Аквитании и Пуату. Как сюзерен он обязан будет защищать ее права, даже против Артура.

Филипп наверняка это понимал. Но Алиенора знала – он не мог лишить себя зрелища, как гордая мать Ричарда покоряется ему. Король видел в этом не только лестное признание своей власти, но и унижение Джона, доказательство, что тот не уверен в своей способности защитить ее герцогские права. Чего Филипп не знал, так это, что Алиенора намеревалась издать хартию, в которой признает Джона своим «полноправным преемником» и передаст ему этот оммаж и все, чем обязаны ей ее собственные вассалы. Потом Джон сам принесет ей оммаж, и объявит Алиенору «своей госпожой и хозяйкой всех земель и владений». И поскольку она лично принесла клятву французскому королю, Филипп не сможет напрямую потребовать подчинения Джона. Она, а не Джон, будет ответственна перед французским судом в случае какого-либо недовольства Филиппа.

Джон, довольный этой идеей, называл ее ловким ходом. Но Алиенора знала, что это средство не защитит их надолго от опасности, исходящей от французского короля. Она умрет, и ее герцогство опять окажется уязвимым. Но королева старалась нанести полное поражение Артуру и Констанции, и дать Джону время обезопасить и упрочить свою власть, и этого должно быть достаточно.

Филипп внимательно наблюдал за ней. Он не владел мастерством легко покорять людей, как Гарри и Ричард. Он не побеждал даже с мечом в руках. Однако в этих тускло-голубых глазах королева угадывала безжалостный и холодный ум. В отличие от мужчин из ее семьи он умел быть терпеливым и умел дожидаться того, чего хочет. Филипп никогда не сравнился бы с Ричардом на поле боя, да и на поприще дипломатии Ричард его превосходил. Но сможет ли Джон устоять против такого решительного и беспринципного противника? Впрочем, Джон тоже умен, хитер и коварен. Он не ягненок, готовый к закланию, это будет война волков.

* * *

Мариам сидела в садовой беседке, единственном месте, где могла укрыться от чужих глаз. За все свои тридцать три года она никогда не испытывала ни такого страха, ни подобной беспомощности. Вот если бы хоть поговорить с мужем и матерью Джоанны! Но Раймунд в трех сотнях миль отсюда, а королева в Нормандии, занята помощью младшему сыну.

Тыльной стороной ладони Мариам утерла влажные щеки. Слезами тут не помочь. Да и вообще – когда слезы могли изменить то, что суждено? Услышав шаги на садовой дорожке, Мариам отодвинулась вглубь беседки, надеясь остаться незамеченной. Но потом она услышала свое имя, ее окликал голос, который она только что призывала в мечтах. Вскочив на ноги, она выбралась на дорожку.

– Морган? – она не могла поверить. – Я думала, после смерти Ричарда ты вернулся домой, в Уэльс.

Он уже подошел к ней и взял ее руку в свои.

– Я ездил в Уэльс, – сказал он.

Ему хотелось повидать брата и сестру, навестить могилы родителей. Но пробыл там всего пару недель, поскольку в Уэльсе у него больше не осталось корней. Любопытство стало золотым ключом, открывшим Моргану мир с бесконечными горизонтами, заоблачными перспективами и необыкновенными чужестранными землями. Платой за такую свободу стала утрата родины.

– Я вернулся проверить свои поместья в Нормандии, – сказал он, умолчав о реальной причине – Морган просто не знал, куда теперь деться. После смерти Ричарда он стал кораблем без руля и был уверен только в одном – что не хочет искать убежище в гавани Джона. Он даже подумывал присягнуть Артуру, ведь это сын Жоффруа. Но Артур – пешка в руках французского короля, служить ему – значит подчиниться Филиппу Капету, а это еще противнее, чем служить Джону.

– Высадившись в Барфлере, я узнал, что Джоанна больна, и отправился прямиком в Фонтевро. Я ее пока не видел, дама Беатриса сказала, что она спит. Насколько тяжело она больна, Мариам?

– Она побывала в аду, Морган. Я не знаю, как выразиться иначе. Джоанну всегда тошнило по утрам чуть больше, чем других женщин, но такого не было никогда. Бедняжка не могла не то что есть, но подчас даже воды попить. Тошнота никогда не проходила. Она реагировала на запахи, которые никто больше не чувствовал, запахи, которые раньше ее не беспокоили. Мы не могли пользоваться духами или мылом, когда купали ее, а свечи должны быть только восковые, а не сальные. Бывали дни, когда ее рвало по тридцать раз. Она потеряла в весе так сильно, что нам пришлось ушивать платья, а не увеличивать, как обычно мы делаем во время беременности. Тошнота началась на шестой неделе, и ничего ее не облегчало – ни имбирь, ни травяные сборы, ни молитвы святой Маргарите, которая защищает беременных. Не помогла даже святая реликвия, которую нам позволила на время взять аббатиса. Оставалось надеяться, что повитуха права, и после пятого месяца худшее останется позади. Джоанна называла август Обетованной Землей, он должен был принести спасение или погибель. Она об этом не говорила, но мы понимали, что дольше она не выдержит.

– И что теперь, когда настал август?

– Тошнота заметно уменьшилась, хотя полностью не прошла. Она, по крайней мере, может теперь поесть жидкого супа, не извергая его обратно. Но Джоанна по-прежнему очень слаба, Морган. У нее кружится голова при попытках встать, она вынуждена пользоваться ночным горшком, и чем больше времени проводит в постели, тем больше теряет силы. Джоанна не признается, но я знаю, ей страшно не пережить роды, и потому настаивает, чтобы мы ехали в Руан и нашли ее мать. Мы ей напоминали, что Алиенора обещала вернуться в Фонтевро к родам. Но Джоанна говорит, что не может ждать и Алиенора нужна ей сейчас. Мне кажется, она в самом деле убедила себя, что умрет без матери.

Морган помолчал.

– Это не удивительно, – наконец произнес он. – Я слышал, как мужчины, раненые в бою, зовут матерей. Эта потребность глубоко в нашей природе. Да и кто тверже встанет между Джоанной и смертью, чем Алиенора? – Рыцарь взял Мариам за руку. – Если Джоанна настроена найти мать, ее не остановить, что бы мы ни говорили. Тебе хорошо известно – она во всем такая же упрямая, как и любой из ее братьев. Но важно, что это не просто стремление, это необходимость. Если Алиенора облегчит ее страх, уверит, что дочь сможет выносить это дитя, мы должны быть благодарны за это Богу. Я мало что знаю о деторождении, но сведущ в боевых ранах, и у людей, которые думают, что поправляются, больше шансов выжить, чем у тех, кто уверен в своей смерти.

– Я знаю, ты прав. Но эта поездка будет тяжела для Джоанны. Руан так далеко.

– Что ж, раз Джоанна твердо решила ехать, мы можем лишь постараться облегчить для нее тяжесть дороги. Поставим кровать на конные носилки, будем почаще останавливаться на отдых. Даже если станем покрывать в день не больше десяти миль, что с того? Важно, что мы везем ее к матери, а не то, сколько времени это займет.

Он обвил рукой ее плечи, и Мариам приникла к нему.

– Ты говорил «мы». Ты отправишься с нами, Морган?

– Конечно, я поеду. Ведь Джоанна моя кузина и сестра Ричарда. Я все для нее сделаю.

Он говорил убедительно, и Мариам ощутила огромное облегчение от того, что он здесь и разделит с ней эту ношу. Но при этом она чувствовала и странное разочарование – ведь когда-то он говорил, что способен на все ради нее самой.

– Ты должна верить, Мариам. Джоанна доберется до Руана. Она обязательно выздоровеет. И спокойно родит, когда придет время. Ее мать не потеряет еще одного ребенка.