Александр Пэнн

#Penn.jpg

(1906 – 1972)

Александр Пэнн родился в 1906 году в Якутии, в Нижнеколымске. Воспитывался у деда (со стороны матери), сибирского рыбака и охотника. С десяти лет, после смерти деда, скитался по России от берегов Северного Ледовитого океана до Кавказа в поисках отца. В 1920 г. поселился в Москве, окончил среднюю школу, учился в ГИСе (Государственный институт слова), посещал Государственный техникум кинематографии, занимался боксом (выступал на ринге). Стихи на русском языке писал с юных лет. Поэт-символист И. Рукавишников ввел его в круг московских поэтов. Пэнн увлекался С. Есениным, испытывал влияние Б. Пастернака и особенно — В. Маяковского. Первое опубликованное стихотворение Пэнна «Беспризорный» (журнал «Крестьянская нива», 1920) навеяно его бродяжничеством, печать которого ощутима и в последующих произведениях поэта.

В 1927 г. Пэнн уехал в Эрец-Исраэль. Работал на апельсиновых плантациях, на строительстве домов, был сторожем. Стал одним из первых инструкторов по боксу в спортивном обществе рабочих «Ха-По‘эл». Деятельно участвовал в создании первой в Израиле киностудии «Моледет». В 1930-х гг. был членом репертуарной комиссии театра «Хабима». С 1947 г. — редактор литературного приложения газеты коммунистической партии «Кол ха-‘ам».

Поощряемый А. Шлёнским, Пэнн начал писать на иврите. Его первые стихи в Эрец-Исраэль были напечатаны в 1929 г. (литературный журнал «Ктувим»). Это был, видимо, первый случай выступления поэта, изучившего иврит в зрелом возрасте, уже после прибытия в страну.

В одном из ранних стихотворений «Моледет хадаша» («Нова родина», 1929) поэт, который «Для новой родины,// Для чуждых берегов,// ... Исторгнут из снегов,// ... брошен в жар пустынь», — выражает свое кредо, ставшее целью его жизни, словами о стремлении слить воедино приверженность двум родинам и двум культурам: «Посеян... в твоем песчаном сердце стих.// И перекликнутся по-братски в нем любовно// Израиль,// СССР — // две родины моих».

Многие стихотворения Пэнна, проникнутые романтическим, а порой и мистическим символизмом, идущим от А. Блока, посвящены ландшафтам «новой родины». В них с энтузиазмом воспеваются ее освоение, строительство и обновление. Библейская эпичность в сочетании с ритмами, а порой и рифмами в духе Маяковского придает «историческую» глубину этому типу стихов.

Но значительно большим успехом пользовалась интимная лирика Пэнна. Восприняв поэтику школы А. Шлёнского — Н. Альтермана, Пэнн достиг высокого уровня виртуозности стиха. Эротическую чувственность он облекает в символическую форму («Ха-ракиа ха-шви‘и» — «Седьмое небо»), а его любовные стихотворения (поэма «Михтав эл ишша» — «Письмо к женщине»; стихотворения «Романс», «Виддуй» — «Исповедь»), отмеченные тонким проникновенным чувством и непосредственностью монолога (часто звучащего как диалог с женщиной), пользовались и продолжают пользоваться популярностью. Исключительно напевные, стихи Пэнна легко ложились на музыку («Хаву левеним» — «Подайте кирпичи», «Адама адмати» — «Земля моя, земля», «Шир ха-шиккор» — «Песня пьяницы» и другие) и становились песнями.

Пэнн был в Израиле одним из первых создателей жанра стихов для эстрады, а в начале 1930-х гг. он вел в газете «Давар» рифмованную колонку на злободневные темы. С 1934 г. в творчестве Пэнна лирика все больше уступает место социально-политическим мотивам. «Хикравти эт ха-йофи ле-офи» — «Я пожертвовал красотой ради сути, — писал он, — и посвятил свою поэзию активной борьбе, служению делу социализма и мира во всем мире». Его стихи и поэмы становятся плакатными призывами, проникнутыми пафосом веры в грядущую победу коммунизма. За первым стихотворением этого цикла «Хазон Женева» («Видение Женевы»), опубликованном в марксистском журнале «Ба-мифне», последовали поэмы «Негед» («Против», 1935), «Эхад бе-май» («Первое мая»), «Сфарад ал ха-мокед» («Испания на костре»), «Олам ба-мацор» («Мир в осаде», 1942). После провозглашения Государства Израиль Пэнн вступил в Израильскую коммунистическую партию. В стихотворении «Ани иехуди» («Я еврей», 1948) Пэнн провозгласил: «Я... коммунист-еврей... и чем сильнее звучит во мне коммунист, тем выше взмывает во мне еврей». К британским колонизаторам Пэнн обращает стихотворение «Ла-‘омдим ал дами» («Стоящим на крови...», 1947).

Пэнн перевел на иврит ряд стихотворений и поэм Маяковского («Мивхар ширим» — «Избранные стихотворения», Т.-А., 1950) и был одним из составителей сборника переводов на русский язык «Поэты Израиля» (М., 1963). Сборник стихов Пэнна в переводе на русский язык «Сердце в пути» (М., 1965; редактор и автор предисловия Д. Самойлов; более трети стихотворений переведены с иврита автором) — первое советское издание, которое посвящено творчеству одного израильского поэта.

На иврите вышли четыре сборника стихов Пэнна («Ле-орех ха-дерех» — «Вдоль дороги», 1956; три следующие — посмертно: «Хая о ло хая» — «Было или не было», 1972; «Рехов ха-эцев ха-хад-ситри» — «Улица односторонней печали», 1977; «Лейлот бли гаг» — «Ночи без крыши», 1985, в русском переводе сборник и поэма, давшая ему название, — «Ночи под небом»).

Александр Пэнн скончался в 1972 году в Тель-Авиве.

 

НОВАЯ РОДИНА

Для новой родины.

Для чуждых берегов,

Для нежных рощ, где зреют апельсины,

Как грешник, соблазнен,

Исторгнут из снегов.

Я брошен в жар пустынь, в ад шаркии, хамсина.

Из крови тяжб она

Возникла, как виденье.

Упорная, чужая в знойной мгле.

Какое же сложу я песнопенье

Ей, надо мной склоненной легкой тенью,

Древней всех колыбельных на земле?

Люблю ее,

Хотя она сурова,

Но дни мои влача среди тревог и мук,

Судьбу рожденья

Моего второго

Не вырву я из этих бедных рук.

Слепящий зной!

Ей в наготу худую

Лопаты и кирки врезаются, звеня.

И негодую я,

Но, видя высь седую,

Шепчу: «О, древняя, прости меня!»

Я не пришел к тебе,

Неся и щит и знамя,

Но, возмущенный дикою враждой,

Тебя — от скал

До пальм с зелеными листами —

Жалея, звал я родиной второй.

Все вижу я тебя безмолвной, терпеливой,

В палатке бедуин, набут и шубрия

Библейской простотой

Своей неприхотливой

Средь кактусов-ежей в пустыне молчаливой

Влекут меня блуждать в пространстве бытия.

Встречая друга, подавать я буду

Худую руку,

Говорить: «Шалом!,

Змий обольстил,

Принес я в жертву чудо,

Прельстясь поддельным золотым кольцом.

Без цели в даль твою

Гляжу я безотрадно,

Твой зной мне в горло льет расплавленную медь.

Порывы все мои

Ты душишь беспощадно

И не даешь дерзать и сметь!

Дай все, что сможешь дать:

Миг радости нежданной,

Печаль  разбитых чувств, холодную слезу, —

Я все снесу легко,

Лишь только б неустанно

С тобой встречать и бурю и грозу!

Огонь твой вечный мне

Плеснул лишь на мгновенье,

Едва коснулся он до уст моих.

Оружие мое

Взяла ты на храненье,

С холодной изморозью дум былых.

Воскресни, древняя!

Вокруг все — глухо, немо,

Лишь время гонит дни, как подъяремный скот,

Пустыня знойная,

Как динамитный демон,

Мозг из костей и кровь из жил сосет.

Еще для правды всей

Не пробил час великий,

Не стану прятаться, как хвост поджавший пес:

От немоты твоей.

Скопившей плач и крики,

Спасут лишь молнии да громы гроз.

Когда моя заря

Блеснет огнем багровым

И стрелами лучей пронзит ночную тьму,

То в сон твоих полей

Ворвусь я гимном новым

И знамя будущего подниму.

И зазвучит тогда

Победно, полнокровно

Посеянный в твоем песчаном сердце стих,

И перекликнутся

По-братски в нем любовно

Израиль,

СССР —

две родины моих.

1929

Перевод М. Зенкевича

 

Я НЕ ТОТ...

Я не тот, я совсем не тот,

За кого ты меня принимаешь.

Повесть новых и старых забот

Ты в глазах моих карих читаешь.

Не  вылавливай  взглядами  грусть,

Не проси рассказать все снова.

Я не тот, ну и что же, — пусть,

Принимай меня за другого.

Все равно ведь — не я, так он

Иль другой тебе все расскажет,

И на шею твою, как сон,

Желтый камень луны привяжет.

С этим камнем пойдешь ко дну.

Там все выдумки, как растенья.

Ты сорвешь под водой одну

И всплывешь русалочьей тенью.

А когда  засмеется рассвет,

Зубоскаля сквозь щели ставней,

Приплетется другой поэт

С той же песней, знакомой и давней.

Ты от каждого долю возьмешь:

В этом — плач, в этом — смех, в этом — сила,

И когда, утомившись, умрешь, —

Не узнают, кого ты любила.

Мне до этого дела нет,

Строк цветистых слагать не буду.

Ты проходишь всю  жизнь во сне,

Я — путями бессонных будней.

Разучился, влюбляясь, млеть

И в  развалинах  бредней  рыться.

На  горячей  библейской  земле

Я  поденный  батрак — не  рыцарь.

Нет звезды у меня в руке —

Я ее потерял на дороге.

Помолчи о былой тоске

И словами память не трогай.

Слов туманных покинув склеп,

Сердце новое слово чует.

И любовь для себя, как хлеб,

Заработать трудом хочу я.

Чтоб не легким пухом плыла,

А, как сокол, была крылата,

И, как глыба руды, тяжела,

И верна, как предсмертная клятва.

Я здесь не был уж целый год.

Ничего обо мне ты не знаешь.

Ведь не тот я, совсем не тот,

За кого ты меня принимаешь...

1929

Перевод автора

 

НОЧИ ПОД НЕБОМ

1

И вновь, как серый змей, петляет мостовая,

Подошвы   бередит   по   вечерам   она.

И вновь привычный вид:  над крышей застывая,

Блевотиной марает мир луна.

И вновь  от фонарей обманчивою  тенью

Презренье к голоду холодное ползет.

Весельем висельным у сердца в заточенье

Ускорен пульс тоски, безумный ритм. И вот

Передо  мной причал.  Дверь ляскает  свирепо,

Глотая желтую  тревогу горожан.

И вывеска кричит, как красный глаз вертепа:

«Кафе»   и  «Ресторан».

Здесь молоко рубах и пену дамских кружев

Взбивает ночь-жонглер, крича и хохоча.

Здесь гаснут головы, вися меж блюд и кружек,

И грешная душа здесь тает, как свеча.

Из  Евы брызжет смех, стекает в рот Адама,

Но медь колоколов в нем но дрожит, звеня,

Гниющей падалью усопшего  удава

Змий-искуситель лег меж этими двумя —

Труп страсти, изгнанный из райской кущи,

Благословенная, пылающая плоть,

Плоть, обреченная под нож секущий,

Как в чреве женском нежеланный плод.

Молчат бескровные скелеты, разливая

Улыбок судорожных ртуть, как письмена.

Здесь, как на плахе, голова любая

Ударом жизни с шеи снесена.

И чудится: тела сползли по водостокам,

Все лица растеклись, подобные воде,

И гаснут лампы глаз в узилище жестоком,

Коварно выданные светом темноте.

И я вхожу сюда... Я сердце сжал в ладони:

Наружу  вырвалось — огня  кровавый  ком,

И вот оно уже в  болоте страсти тонет,

Чтоб, как в чистилище, отмыться в нем.

2

Удушливого дыма след,

Как паутина, — за  плечами.

В плащ равнодушия одет,

Не весел Homo, не печален,

И на соседа льет сосед

Свой осовелый взгляд в молчанье.

«Что ж, сдвинем рюмки! — Тусклый звон.

За ваше здравье и бездушье!

Я  первобытной скуки стон

Вам опрокину прямо в уши.

Вы, сударь, возвратитесь в дом,

А  мне куда, свиная туша?

Как мне смириться? Погляди —

Негодованьем горло сжато,

В ладонях сердце, а в груди

Блеск молнии, грозы раскаты.

Могу ль быть нежным, угодив

К вам — в царство желтое разврата?

Вино в бокале как желток.

И воздух желт, и стол, и стены,

Маг наших дней, электроток,

В глазах желтеет неизменно —

Знак блуда. Желтый плен жесток.

Как боль мне вызволить из плена?

Не бойся, братец, чужака.

Ты закажи себе, пожалуй,

Бифштекс из лучшего куска.

Вот сердце — крови сгусток алый.

Зачем на локоть пиджака

Ты никнешь черепахой вялой?

Жуй на здоровье ужин свой,

Перегрызай узлы аорты,

Потом, устав молчать, запой,

Как я заляжешь под забор ты:

Внизу — короста мостовой.

А сверху небеса простерты,

Что ж, мне без сердца веселей.

В твой дом войдя, усну, как дома,

А ты под небом коченей,

В ладонь уткнись. Что? Не знакомо?

Спи с милой, с Евочкой своей

Под плеск дождя, под грохот грома!»

Звон стеклопада... Господин

Вскочил, захлестнутый испугом.

Дверь нараспашку. Миг один —

И он нырнул за ближний угол.

Вновь пусто, вновь я нелюдим,

Ногами ночь пашу, как плугом.

3

Снова путь в ничто, и снова

Я презреньем атакован,

И гудит в мозгу, как овод,

Друг и спутник — тишина.

Ну куда мне в эту пору?

Где опять приткнусь к забору?

Где та кровля, под которой

Мне ловить касаток сна?

Слева вянут, справа тонут

Электричества бутоны,

В омут полночи бездонный

Погружаясь тут и там.

В чарах ночи осовелой

Шепот сдвоен — справа, слева,

И еще трепещет Ева

У тебя в руках, Адам.

Ночь и я. Луна бесстыже

Тень мою седлает. Вижу:

Скачет вслед мне дурой рыжей.

Ладно, глупая, скачи.

Кто навстречу? Призрак, что ли?

(Мрак хмельной, ты гуще смоли!)

Ясная летит по воле

Тень, одетая в лучи.

Одиночество стремится

К ней, к прозрачной, к светолицей:

Страсть моя, опохмелиться

Пьяному от грусти дай!

Кто ты? Что ты? Отвечай мне.

Ты — в сиянье, ты — в звучанье.

Жизнь — ты? Иль конец  печальный?

Луч тепла? Мороза сталь?

Кто ты? Что ты? Обняла ты

Мир безмолвия бездонный,

Лебединой шеи  мрамор

В ожерелье звезд ночных,

Льющих воск на кровель скаты.

Кто создал твой лик мадонны?

О приди! Я ждал упрямо

Твоего явленья миг.

Ты — свобода. Ты открыта,

Скрыта в крохотном мгновенье.

Ты — предтеча искупленья

Всем, живущим без жилья.

Мною выпитый напиток

Из ковша самозабвенья

Ставит сердце на колени

Пред тобой, мечта моя!

Я искал тебя по странам.

Где бы ни пришлось скитаться,

В самарийской топи серой,

В горьких днях, бредя без сил.

Кровь и слезы с духом пряным

Апельсиновых плантаций

Я, как виночерпий веры,

Для тебя цедил, цедил.

Ты моя! Резец мой создал

Лик твой в скалах Иудеи,

В плесени руин библейских.

Ты моя, моя, моя!

Я тебя вдыхал, как воздух.

От нежданных чувств пьянея.

Ты томилась в желтом блеске,

Этот плен разрушил я.

Жду тебя. Рассвет не скоро.

Вязнет в храпе этот город.

Безнадежен час, в который

Он восстанет ото сна.

День его темнее ночи,

Беспросветней и жесточе,

Ночь — кошмаров средоточье,

Словно Дантов ад, черна.

Погляди ты, как он рыщет,

Как он корку хлеба ищет,

Вырывает жизнь и пищу

Из чужого рта и рук.

Пусть храпит. Во мраке скрыта

Суть безжалостного быта.

Благо — спит он, как убитый.

Жрец твой — сон — царит  вокруг.

Пусть у  ног твоих  однажды

Стих мой голову положит.

Дай словам спастись от жажды.

Не бросай меня, молю.

Плод фантазии отважной!

Для тебя одной, быть может,

Вел я по дороге каждой

Песнь бездомную мою.

Без тебя тревога мучат,

Жизнь моя — канат над кручей,

Всех созвучий лес дремучий,

Путь Язона за руном.

В отчий край вели исканья,

Здесь в меня швыряют камни.

Чем богат я? Ты дана мне,

Боль и мрак, забытый сном.

Но виденье прочь умчалось,

Тень безлюдья распласталась,

Вновь бездомность и усталость,

Вновь мой спутник — тишина...

Ну куда мне в эту пору?

Где опять приткнусь к забору?

Где та кровля, под которой

Мне ловить касаток она?

Каин, Каин, ты изгнанник,

Осужденный, вечный странник,

Обошедший мир в скитаньях,

Ты куда меня ведешь?..

Каин, Каин, быть нам вместе.

Упадем лавиной мести

На предавших нас бесчестью

Злобных бестий и святош!

Каин, зубы нам о камень

Наточить  бы, чтоб клыками

Установленный веками

Грызть   неравенства   закон!..

Ни ответа, ни привета...

Пустота зевает где-то...

Каин — первый странник света —

Канул в океан времен...

По ущельям улиц снова

Я брожу, ищу укрытья,

Чтоб глаза смежить, как дома,

Чтобы ветра стих задор,

Чтоб затылок мог свинцовый

Хоть на камни приклонить я,

Чтоб залить потоком дремы

Буйной головы костер.

Запер двери ад наживы,

Ставни спят, заборов колья.

И фонарь мигнуть не хочет:

«Заходи, приятель, в дом...»

Усмехнется город криво:

«Прочь, исчадье алкоголя!

Над тобой гробница ночи —

Твой приют,  забытый сном!..»

1931

Перевод А. Ревча

ЗЕМЛЯ ХАНААНСКАЯ

(Из поэмы)

Ночь вычеркнула звезды.

Глух и одинок

Шакала терпкий вой под ливнем черно-бурым.

В каскады грузных туч, как восковой челнок,

Ныряет месяц, обгоняя бурю.

Вгрызаясь в хрупкий сон, встревоженная мышь

Снует по шалашу комочком неприметным.

В прогнившем фонаре шуршит луча камыш,

И ве-е-етер прогудной пронзен октавой медной.

Ты возвратилась вновь, осенняя пора!

Да здравствуют твои торжественные тучи,

Дарящие сердцам прохладные ветра

И влажную тоску твоих дождей летучих.

Удушливость песков напала на меня.

(О, дымная земля, гаси свои горнила!)

Я. очень рад тебе, рад, как рожденью дня.

Я жизнь свою волок из адского огня,

Как сука, что щенка в пожаре сохранила.

Когда я тень твою почую над тюрьмой,

Когда в мое окно дождя ударят руки,

Тебе навстречу рвусь, готов нести с тобой

Грома, как топоры, и радуги, как луки.

В лесах твоих дождей, как в древние поры,

Стволы дождя летят, как звонкие поленья.

Затачивай свои стальные топоры!

Да сгинут навсегда все стройные миры,

Да здравствует вовек природы исступленье!

Мне тесно быть в себе, а родина мала:

Восстали на мои студеные истоки

Всей Библии жара, всей Библии хула,

А на мои грехи — все древние пророки

Но, бунтовщик, о ней не позабыть тебе,

Она стоит, как тень, она велит упрямо,

Презрев твои уста, зовущие к борьбе,

И с губ твоих сорвав хваленье Валаама.

Коли ее ножом, стрелой сули ей смерть —

Недвижна и крепка, как адская обитель,

Обетованный край и проклятая твердь,

И в ненависти я не враг твой, а строитель!

Текут и дым и кровь! Избранница пустынь!

Иду — твой новый сын — из северных селений

Спеть песнь о красных снах, — иду, твой новый сын,

Нездешним, не твоим помазанный елеем.

Пусть ты еще глуха (внемли мне, о, внемли!),

Пусть голос мой тебе покуда ненавистен.

Свободу я пою народа и земли

И отвергаю мерзость низких истин!

*  *  *

Здесь тропы кличут мне: ступай!

Целуют топи лихорадкой.

И здесь обнажены сердца,

Как будто сабли перед схваткой.

И ты батрачишь от зари.

Печаль за радостью плетется.

Меж двух племен несу судьбу

Походкою канатоходца.

Не ты здесь провела черту

С девизом «разделяй и властвуй», —

Ты хочешь затянуть петлю

На горле нечисти клыкастой.

Затянется петля!

В тот миг

Свой приговор свершит над нами!

Измученная, плачешь ты

Над убиенными сынами.

Охрипла каждая тропа!

— Что натворила ты, Аврора!

И зависть братьев тяжела,

Черна геенна их раздора.

*  *  *

Из глины слеплена упрямая земля.

Твою я осень встретил на пороге.

И одиночество клонилось у дороги,

Где ветер дул, болтая и пыля.

Ты хороша и в дни дождей горючих,

Где блещет молнии набедренный кинжал.

На тронах месяцев твоих — ряды колючек,

Нацеленных для истязанья жал.

Избитый край, колючий, как репей!

Как сможет твой язык таинственный и новый

Ужиться с материнским говором степей

И с языком берез, морозов и дубровы?

Волною перемен разбита жизнь моя.

Я родиною звал совсем иную землю.

И до |тебя я встал со дна небытия,

Перо или резец с достоинством приемля.

Злопамятная, гордая! Мой стих

Наполнит кровью склеротические вены.

Тебе, земля, отдам последний дых, —

Моя душа не ведает измены.

Но благости я не смогу достичь,

Тебе моя суровость не по нраву.

Секи меня — я узнаю твой бич!

Ну что же, мой кулак работает на славу!..

*  *  *

Твои пути велят мне: стой!

Инстинкт велит клониться долу.

Но вы мне братья: ты простой

Сын Палестины, сын Сидона.

И пусть пути кричат мне стой,

Я не могу клониться долу.

Мы пели вместе по ночам

И на заре твой сон хранили.

Плечом к плечу по кирпичам

Мы складывали песнь о мире.

Мы пели вместе по ночам

И на заре твой сон хранили.

И кто вражду в нас растравил?

И братья мы не по крови ли —

Ты, Исаак, ты, Исмаил,

Что землю потом здесь поили?

И кто вражду в нас растравил?

И братья мы не по крови ли?

Нас голод мучил, ветер сек.

Но мы — в боренье неустанном.

Сошлися Запад и Восток

Здесь, в этом Негеве песчаном.

Нас голод мучил, ветер сек,

Но мы в боренье неустанном.

Ты по строительным лесам

Взбегаешь, быстрая, живая.

Земля грядущего, я сам

Тебя отчизной называю.

Ты по строительным лесам

Взбегаешь, быстрая, живая.

Тебя провижу я в цвету,

В расцвете дружбы и богатства:

Осуществленную мечту —

Народов равенство и братство.

Тебя провижу я в цвету,

В расцвете дружбы и богатства.

*  *  *

В твою я бронзу, осень, колочу!

Исходит ветер песнью нелюдскою.

Ночь жаждет гибели, надобно палачу.

Ты придержи пока зарю рукою.

Я должен этой родине сказать,

Что если даже с нею не полажу,

Я буду также биться и дерзать

И должен за нее стоять на страже.

А если будет так, что слягу под

Одной из скал, совсем теряя силу,

Я памятник из камня всех свобод

Себе воздвигну над могилой.

И пусть запечатлеется навек

Начертанное коротко и строго:

«Жил в Ханаане тихий человек,

Однажды ночью поразивший бога,

За то что бог застлал ему дорогу».

1931

Перевод Д. Самойлова

 

ЧУЖОЙ

Я не пел «аллилуйя» и «Как хороши»,

Мои песни не лгут, не лукавят,

И пусть хором

Другие поэты в тиши

Твой навоз воспевают и славят.

Ты молитв у пустого все ждешь алтаря,

Но   колючих   стихов   моих   ношу,

Как терновый венец свой, рукой бунтаря

Я в лицо желтой родины брошу!

А когда бредовую горячность лица

Охладит тебе стих мой жестокий,

То припомнишь ты образ изгоя-певца,

Что парил в твоем небе высоко.

Вспомнишь, как он с голодной улыбкой без сил

По дорогам бродил, словно Каин,

Как лиловое пекло хамсина гасил

Красной влагою лоз у окраин.

Как пылал он и видел в кровавом вине

Отраженья волнений душевных

И на плешь головы твоей градом камней

Низвергал вдруг лавину слов гневных.

Невзлюбил он

Завалы глухой тишины

На долинах страны безотрадной,

Злое солнце,

Что тело земли с вышины

Не ласкало, а жгло беспощадно.

Да, ты вспомнишь поэта, пусть был он суров

И  стихам  его  ты  не  внимала,

Но рычал его стих, как медвежий рев,

И рыдал, словно плач шакала.

На  бесплодных песках не растет урожай,

Об отмщении ты не забудешь,

Но о нем, о мятежном, разграбленный край,

Зерна слов собирать долго  будешь.

Уцелеет в пустыне, в пылающей мгле,

Лишь   колючая   песнь — укоризна

Чужака, — у него на отцовской земле,

Как корабль, затонула Отчизна!

1932

Перевод М. Зенкевича

 

СВЯТАЯ БЛУДНИЦА

(Иерусалимиада)

 

Жрец   ночи   зажег   в   небе   звездный   узор,

Луне   приказал   нам   устроить   свиданье.

Пришла   ты,   овеяна   запахом   гор,

Гляделки   твои   источали  сиянье.

Твой  взгляд  похотливый  я  встретил   в   упор,

Сказал:   «Я   не   тот,  с   кем  разделишь   желанье...»

Отринув,   взметнула   кресты,   как   персты,

В   тоске   растрясла   животы   минаретов:

«Что,   отрок,   стыдишься   моей   наготы?

Уходишь,   блаженства   со   мной   не   отведав?

Взойдем  на   Цофим,  я  желаю,  чтоб  ты

Овеян   был   святостью   божьей   и   светом!

Нет,  под  фонарем

Ты  не   встретишь   любовь!

Продажная   тварь   не  пойдет   за   тобою.

Моих   переулков   грязища   и   вонь

Поспешною  вымощена  любовью.

И   в   келью   блудницы — ты,   светлый  судьбой! —

Не влезешь с  огромной своей головою.

Приблизь!

Обними меня!

Рядом приляг!

Ночь нас  заждалась.  Мы с   тобой  будем  вместе!

Познай  меня!..

Сирию всю и Ирак

С  Египтом  обшаришь — не встретишь чудесней!

На  арфах веков и на  бубнах-ветрах

Дуэт нашей страсти вспарит песнью песней!

Но  хмур   ты.   Унынье  во   взгляде   твоем.

А сколько любивших меня исступленно,

Обжегшихся плотью моей, как огнем,

Бегущих за мною со времени оно?!

Пронзи  ж  меня  страсти  тяжелым  копьем —

Святыню Давида, меня, дщерь Сиона!»

Оставь.  Надоело.  Давай помолчим.

Уж  ты  так скромна, что  лишилась  рассудка.

И что ты нашла в этой тусклой ночи?

Я — суженый твой? Не по мне эта шутка.

Пройдемся  давай.   Будем   лясы   точить.

Я выложу вое о тебе, святоблудка!

*  *  *

Ты?!

Тебя  воспевали,  предела   не   зная.

Струны  скрипок   гудят  долготой  проводов:

«Наша   древне-древнейшая,  свято-святая!

Как сияет  она  в  ореоле  веков!»

Все пророки тебя обряжали стихами,

Словотворцы-провидцы томились тобой,

Возлагали на голову нимб воздыханий

Музыкашки бездарные, брызжа слюной.

Ты затоплена  одами,

Как в наводненье!

Как  колючки  траншей —

Заграждения нот...

И,  звеня побрякушками,  как наважденье,

Ты трясешь свои  бедра над пальмами ног.

Вкруг  оси   своего  ненасытного   тела

Ты   вращаешь  самцов,   не   сочтя   их   числа...

Скромница,

Отвечай  мне,  какая  гетера

Ненасытней,   заносчивее  была?!

На холмах Мории ты в разодранном платье

Смуглой  грудью  манила  издалека.

Из  пустынь и  морей  мотыльками на пламя

К меду плоти твоей налетали века.

Опрокинута  на  спину — ты извивалась

В  тусклом  холоде   будней,  в пылу  жарких снов.

Среди   оргий   дворцовых   тобой   похвалялись,

Напоказ выставляли на торгах рабов!

И, когда б ты цыновки свои расстелила,

Что пропитаны потом бесстыдных ночей,

Потускнел бы пред ними разгул Мессалины,

Как изюминки глаз средь сплетенья лучей!

Ты легла на дороге держав — и владели

Грешным телом твоим легионы вояк.

Твой тиран Саваоф, как хозяин борделя,

Отпускал проходимцам тебя за пятак.

О   наложница всех покорителей мира,

Кто   тебя   не  познал?   Тут   алкал   самый  цвет

Но-Амона, Афин, Вавилона и Рима —

Географии  древней  кровавый  букет.

Под  одним  ты пылала  в  восторге  стенаний,

А  другого   сжимала   кольцом  своих  ног...

До сих пор на  тебе  отпечатки сандалий,

И весь облик твой — это насилья итог.

Нынче в платье чужом, под чужою короной,

В шутовском парике ты сидишь... Где твой стыд?!

Не пыхти протабаченной трубкой дареной

(Сувенир   сутенеров   твоих   с   Даунинг-стрит!).

*  *  *

Святыня  Давида.  Сиона  дочь.

Диадема.  Жезл.   Псалом...   И  прочь

Все  уходит.   И   только  ученый   крот,

Возможно,   что-нибудь   разберет,

Вгрызаясь в  святые,  в  гнилые! — тома...

А  ты  мне  лучше   ответь  сама:

Ты, святоблудка, пьешь не  впервые

Из родника клевет.

А  как  Давид умыкнул  Вирсавию —

Слышала  или  нет?

Ах,  ты не слыхала?  Не  знала? О,  боже!

И два удивленья во взгляде святоши...

Но   я-то,   глину   твою   раскопав,

Сыскал твоих Изевел и Ахав,

Что  фимиам  распутству  курили,

Затмивши  израйлев грех Самарии.

Глаза решимостью зажглись:

Покинуть хочешь высь,

Разрыть могильные пласты,

Ко мне пророка привести.

Не торопись! Ты  можешь все испортить.

Я помню — в  храме кровь  лилась.

Любой пророк, провозгласивший: — Против!

Был убиен тотчас!

Захарию забудешь ты едва ли,

Которого  провидцем величали.

Еще один был убиен. Конечно,

Ты помнишь, как шалил  с  тобой  господь!

Блуд  господина   бога!   Есть  в   нем  нечто,

Воспламеняющее   плоть...

Разгул взметнулся до высот,

Над переулками.  А  сверху,

Над  валом  крепостных  ворот,

К  мечети  прислонилась  церковь.

Вошел.   Безмолвье.  Светотень.

И  вот с иконы одинокой

Средь   выцветшего   мрака   стен

В   покое   девственности   строгой,

Смиренья  скорбного  полна,

Мне  улыбается   она.

...Упал на колени, воскликнул смущенно:

— Мадонна Мария! Мария мадонна! —

Но вдруг покраснела, смежает ресницы...

Что  ж, щедро  отведав  господних утех,

К груди непорочной прижала девица

Румяный,  живой святоблудия  грех!

Мадонна...

*  *  *

Но что это? Где это мы?

Стена предо мной крепостная.

Я руки свои вырываю из тьмы,

Навстречу заре простирая.

Ясна, как приказ, как топор, тяжела,

Из храпа всплывает столица,

На ту, что в душе моей ночью жила,

Обрушить все  башни грозится.

Так что? Поэтический бред? Алкоголь?

Два образа в памяти спорят...

Столица во тьме мне казалась другой,

Совсем не похожей на город.

Я с ней толковал   и был,  кажется, прав,

Но вдруг она скрылась, исчезла...

А может, я просто слегка перебрал

И верить глазам бесполезно?

Но  я подымаюсь  с  холодной  земли,

И все мне понятно и зримо:

Я в городе древнем очнулся, вдали

От нового Иерусалима.

(По  теме   скучал.  Не  писал ни черта.

И вот занесло человека

Опять налакаться под сенью Христа

В харчевне Анониса-Грека.)

К воротам!

Вперед!

Ты, святоша, прощай!

Довольно мне бога и водки.

Спешу в новый город, в мой каменный край,

Где улицы взмыты,  как волны.

Там  завтрашний день из вчерашнего  дня

Мне виден — и в нем мое место.

А рост твоей святости не для меня...

Да он невысок — скажем честно...

Навозом прошедшего нас не прельстишь

И божьими жертвами — тоже...

Простимся давай, а за правду — простишь!

Я выложил правду, святоша?!

1933

Перевод В. Корнилова

 

БЕЛЫЕ СТЕНЫ

1

Не о любви, не об изменах —

мне не до этого теперь —

о белых, о больничных стенах,

об арифметике потерь.

О том, как беспощадны факты,

как тучность пожирает дни,

как несговорчивы инфаркты

и страшен крик: «Повремени!..»

О вере в чудеса: «Ошибка!

Живите дальше — рака нет...»

О том, как призрачна улыбка,

как путаются явь и бред.

О старости по-детски слабой,

о детстве, старческом вконец,

об удивленье эскулапа,

узнавшем, что воскрес мертвец.

Здесь только факты — я не прячу

ужасную их наготу.

Рассказ по памяти горячей

о белых стенах поведу.

2

Тут страж на каждом этаже,

тут изгоняют каждый шорох,

но слышен шепот в коридорах:

«Он жив еще или... уже?»

Тут необъятный шар земной

стеснен до узенькой кроватки,

и пульс в предсмертной лихорадке

пускается в галоп шальной.

Тут жизнь висит на волоске,

захлебываясь в алой пене,

тут кажется сердцебиенье

биеньем рыбы на песке.

Тут, как любовница, болезнь

не хочет отлипать от тела,

тут никакого нет предела

у боли — хоть на стенку лезь.

Тут все минуты до одной

подобны дряхлым черепахам:

ползут, раздавленные страхом,

томительные, словно зной.

Тут жар бывает сорок два,

хотя такое невозможно,

тут жизнь больна, и безнадежно,

а смерть надеждами жива.

3

Конвульсий страшные качели

больного скидывают вниз,

в гнилое, смрадное ущелье,

где нервы змеями сплелись.

И снова завоняло хлором,

лишь начал разносить недуг

по лазаретным коридорам

предписанные дозы мук.

Не уходила из палаты

бессонница, черным-черна,

покамест белые халаты

не впрыснули полграмма сна,

В жару метался разум — между

сознанием слабости и сил —

и колебал свечу надежды,

и только чудом не гасил.

Пожары...

Спящих тел пожары...

Как из брандспойта, льется пот...

И водят вкруг огня кошмары

юродивый свой хоровод.

И голова трещит от боли,

раскалываясь меж глазниц,

чтоб вылетели из неволи

желанья стаей белых птиц.

Белеет пух, белеют перья,

а может, это наконец

белеет сквозь туман неверья

сестры склонившейся чепец.

4

Лизоль осточертел до рвоты.

Но мы вдыхаем и лежим,

как нам велит режим зевоты,

всепослушания режим.

Тут звучен голос боли властной,

а голос человека слаб,

тут кислород страдает астмой

и птица выжить не смогла б.

Тут сад в чахотке скоротечной

(исход болезни — дело дней) —

к нему из-за одышки вечной

восход приходит все поздней.

Листвы завершено круженье,

за днем сгнивает палый день,

и неподвижностью движенье

поглощено, как тенью тень.

О, здесь такая гниль и порча,

что луч, едва в окно упав,

обратно уползает в корчах,

как перешибленный удав.

Тут аппетит и так некрепок,

а рацион и вовсе скуп.

Неужто так целебны репа,

капуста и протертый суп?

О, тут, как жвачное, на травке

пасется кротко пациент

и ставит унцию поправки

превыше орденов и лент.

5

Тут все равны, тут все больные —

совсем особый вид людей...

Зачем внизу гремят шальные

шаги непрошеных гостей?

Хотят сочувствием упиться,

одобрить громко цвет лица.

(Так в голову самоубийцы

впивается кусок свинца!)

Шумят, галдят, теснясь в проходе,

и их никто не просветит,

что арестанту о свободе

болтать не позволяет стыд.

Цветы и этот хохот зычный,

как будто прямо из окон

под вечер на перрон столичный

их дачный выблевал вагон.

6

Тут удивительное снится:

слеза на молодой щеке,

и прядь волос или ресницы,

и отражение в реке.

Вопросы есть, но нет ответа,

есть грех, но никакой вины:

подобье странного сонета,

где строфы рифмы лишены.

Стремленье к встрече безвозвратной

и к имени тому, всегда

звучавшему как «вероятно»,

но только не как «нет» и «да».

Мне часто снится взгляд кошачий,

и тем обидней этот сон,

что он уже не больше значит,

чем отзвеневший перезвон.

Проснусь — не доведу ошибку

до безнадежного конца...

Сестра и слезы и улыбку

сотрет с помятого лица.

7

Забрезжил день, как столбик ртути,

а плох ли день или хорош

и легок или очень труден

не сразу, к счастью, разберешь.

Зажегся свет по всей больнице

и в утренний обход погнал

гусиной важной вереницей

дневной дежурный персонал.

Кому-то делают уколы,

хоть на рассвете все бодры,

но «легкий» ты или «тяжелый»,

не скроешь от ночной сестры.

Тяжелый хрип ночами страшен,

а ты дыхание уйми

и, не дыша, сиди на страже

с одиннадцати до семи.

Палата новый день встречает,

который водрузил очки,

и ход болезни изучает,

температурные скачки.

Латынь, с ее лукавством мудрым,

укажет на опасный крен...

Так входит в силу каждым утром

суровый график белых стен.

1936

Перевод Л. Тоома

ПЕСНЯ ИТОГОВ

Это грусть о тебе. Это повесть о том,

Как гранитная мука секлась пополам,

И, вконец измельчав, попрошайкою в дом

Позвонила, прошаркав бедой по полам.

Это время, рассыпавшись боем часов,

Загоняло бегущие дни в циферблат,

И, гремя, запирало слезу на засов,

И меняло дожди на огрызки тепла.

Это боль под ножом. Это лютый бульдог

Зажимал в челюстях перекушенный крик.

Это ярких пожаров остывший итог.

Это меченый туз предрешенной игры.

Это пепла ресницы в глазах папирос.

Это звезды в плену у земной суеты.

Это ужас,  который себя перерос.

Это боль, и тоска, и покой.

Это — ты...

1941

Перевод автора

 

МИР В ОСАДЕ

(Поэма об измене и верности)

Правому реформистскому рабочему движению в Европе, которое своим предательством (до и после Мюнхенского соглашения) прямо и косвенно способствовало возникновению и упрочению национал-фашизма.

Словом жадным хочу  рассказать я,

Словом высохшим, жаждущим хлеба,

Рассказать о потерянном брате.

Об утратившем землю и небо.

Верный — изредка, чаще — предатель.

Спотыкался  и  ползал  он  слепо,

И о нем, не достойном проклятья,

Словом высохшим, жаждущим хлеба,

Словом  жадным хочу рассказать я.

1. Не о том...

Не о рыданиях матерей;

      Не о том,

Как плачет ребенок, семью  потеряв и дом,

      Нет, совсем не о том.

Не о мольбах дочерей,

Чья   поругана   честь,

Чья  оскверненная кровь текла,

      Обагряя тела,

И,  как  буря,  звала

      Месть.

      Не о том,

Как хрипел, умирая, ваш сын, —

Он погиб на  моих глазах.

      Я вижу поныне,

      Как кровь его стынет,

Ваши лица я вижу в слезах.

Пулею перечеркнула смерть

Цветенье весны двадцатой,

И  взор  материнский  от  слез  померк,

      И горе согнуло

      Отца.

А сыну вовеки не  встать,

Кровь не польется вспять.

Да, мотив этой песни но нов,

И ритм нам давно знаком.

Стадо  слез — под  замок,  на  засов!

Что слеза!  Она ни о чем, ни о ком.

Кто станет в беде уповать на слезу?

Кто смиреньем осилит беду?

Кто захочет, чтоб сердце, под стать колесу,

По арене катилось у всех на виду?

Кто  воскликнет, кривляясь:  «Мне  так легко!»?

Пусть плачет нытик, пускай скулит!

Мы встаем безволию наперекор,

Мы не за слезы,

                              а за динамит!

...А посему

Не об этом разгневанный стих,

Спотыкающиеся, корявые строки.

Кто длину этих строк измерит,

О земля, на дорогах твоих?

Только б даль одолеть,

Отринуть все  «ахи»  и  «охи»!

Вам  охота  жевать  их,  о  поэты — слезливые  ревы?

Вы чихаете? Будьте здоровы!

Вы впадаете в транс? Стерпим все. Не беда!

Но уж если скулить о свободе начнете

На парнасе своем,

В обывательском грязном болоте, —

Мы скажем: аминь! —

Зевнем

И скорей — кто куда.

Не о вас этот стих,

Не для вас он

Сыплет строфы

И смотрит в упор

За черту,

Где земля

Обжирается жертвенным мясом,

Где предательство брата,

Где страх,

Слепота

И позор.

За черту... за рубеж...

Где во мраке сгущенном

Просят воздуха легкие, хрипнут с мольбой,

Где подернуто небо коричнено-черным,

Где в петле задыхается цвет голубой.

Мудрецы на ходулях, хромые провидцы,

Вы одеты в закон, вы у мира в чести,

Но на собственный суд вы рискнете ль явиться,

Груз грехов своих тяжких на суд принести?!

После ночи осады рискнет ли подняться

На развалины стен крепостных дезертир,

Памятуя, что руки его — святотатцы,

Памятуя, что предал разрушенный мир?!

О поколенье не из лучших, —

Без совести и  без  хребта!

О класс обманутых, заблудших,

Чей легок сон, чья лень крепка!

Все двадцать лет от вето к вето

Ты полз  и  обращался  вспять,

Мир призовет тебя к ответу,

Раз  ты не смог атаковать.

Сквозь едкий дым, сквозь пламень рыжий,

Сквозь бой,  берущий нас в кольцо,

Твое лицо поныне вижу,

Отступническое  лицо.

Твой мир оппортунизма тонет,

Не стало веры на  беду.

Где ты теперь? В каком притоне?

В Европе ты или в  аду?

Москва отбила Хама свору,

Прикрыв собой судьбу мою.

А ты ступай к столбу позора!

Твое лицо я узнаю.

Ты  стой  и слушай,  что  скажу:

О  тебе этот стих,

Тебя я сужу!..

2. О тебе...

Солнце,

               брось луч нам на землю!

Синий,

              прислушайся,

                                       воздух!

Слушай, луна!

                         Что ты дремлешь

Желтой наседкой на  звездах?!

Марш!

            Шире шаг!

Пошевеливай!

В ногу!

            Колонною длинной!

Кто там отстал? Поживее!

Дружно!

               Вперед!

                             Лавиной!

Горе, вперед!

                        И веселье!

Смелость и робость,

                                     шагайте!

Стой!

           Мы пришли.

                                   Мы — у цели.

Вот он.

             Пред вами — предатель!..

Гнев наш зычной  трубою

Не способен орать,

В тишине его грозной не бьют барабаны.

Серой, пыльной толпою

Мы пришли, чтоб карать,

Мы стоим пред тобою —

Поредевшая рать,

Ибо ты очернил неба отблеск багряный.

Был на нас ты похожим,

Наш  собрат,  побратим,

Видел ты наши муки, нашу кровь и печали.

Брел наш сон бездорожьем.

Мы брели вместе с ним,

Наш рассвет был  погожим —

Стал он мраком густым, —

Ты все видел, но губы трусливо молчали!

Нет,  забыть  мы  не  можем.

Никогда!

Не простим!

Мы с тобой. Нас мильоны.

Но куда ты? Куда?

Мы в гудках паровозных, в жаркой плавке металла.

Нашим хлебом соленым

Ты кормился всегда,

Общий дом наш циклоном

Захлестнула  беда.

Как же можешь в лицо нам

Ты глядеть без стыда?

Не твоя ли рука пулям путь указала?!

Мы в тебе разглядели,

Как в зеркальном стекле,

Наши лица и слезы, и печаль, и сомненья.

Стонет наше веселье

На костре и в петле,

Стонет, стонет доселе

В мутной рудничной мгле

И кочует по свету

От измены к измене.

Твой пробил час.

Ты не ушел от нас.

Сейчас  тебя мы пригвоздим к столбу.

Не бойся,

Не  умрешь.

Благодари судьбу.

Ты должен,

К исповеди приготовясь,

Пробить словами собственную  совесть.

Готовься же!

Стань знаком всех времен,

Встань пред лицом вселенной.

Ты по праву

Огнем  сегодня будешь заклеймен.

Стой и нагую совесть кутай в траур.

Стой!

Прямо стой!

Затылок твой

Отмерит рост, а не размер позора.

Ты просишь о смягченье приговора?

Стой,

Покинутый  мечтой,

Стой на щите, разрубленном на части,

Мильоном  глаз  прикованный  к столбу,

Стой в столбняке, кляня свою судьбу,

Стой голый, очевидный,  как несчастье.

Готовься же!

Сегодня Страшный суд

Свершится над тобою.

Колонны обездоленных идут,

Идут безмолвною толпою

Сюда.

Нет, справедливей не было суда:

Лицом к лицу сведем мы наши счеты.

Мы знаем: кто ты, что ты.

Мы промолчим о тех, кто кожу с наших жил

Сдирал,

Кто наше сердце обнажил.

Клянусь я гневом   —

В памяти нетленны

Все кодексы, законы всех сортов,

Все чемберлены,

От чьих благонамеренных судов

Остались мы без ребер и задов.

Один — как все.

Шарообразны   лица,

В заплывших глазках мысли не прочесть,

Не дрогнут щеки,  бровь не шевелится.

На них лишь натянуть штаны

И... сесть.

Ведь  эти  лица — точные  подобья

Того, куда ногой нас били в злобе.

Мы  без  свидетелей поговорим,  дружок.

Пускай мерцает свет,

Свет наших пройденных дорог.

Ты помнишь или нет? —

...В путь, годы,

В дальний путь через хребты времен!

За  вами мы шагнем  в  горящие  эпохи.

В путь, годы!

Верный знак для вас вдали зажжен —

В глазах былых рабов восстания сполохи.

Пускай грядущее простит вам ваш возврат!

Как жили вы без нас до нынешнего часа!

Несите к Смольному, поставьте нас у врат,

Нам, грешным,

В грудь его позвольте постучаться!

Скажем все не тая:

Кровь пылала твоя,

Мы пылали. Зажег нас не ты ли?

Ты велел нам до дна

Выпить горечь вина —

Этой чаши мы не освятили.

Скажем все не тая:

Песня взмыла твоя —

Мы сорвались на первом же звуке.

Это мы, отступив,

Не допели мотив —

Ей сковали предательством руки!

Скажем все не тая:

Сердце, вера твоя

В трудный час были преданы нами.

Ты прости нас, прости!

Мы от кривды спасти

Не  смогли   твое  красное   знамя.

Скажем все напрямик:

За иссохший родник

И меня и его — нас обоих прости!

Нас обоих прощать, нас обоих карать:

Я и он — мы красные  братья.

— Помнишь ли, брат?

Холод и  слякоть...  ветер и мрак...

Помнишь ли, брат?

Голод... и пуля... и горечь утрат...

Помнишь,  браток?

Крови поток

Землю иссохшую залил,

Знамя алело и отблески зарев.

Вышел в поход

1... 9... 17-й год!

И мечты нашей знаки —

На серой  мгле,

Словно лозунг в просторы вкован:

Свет!

Земля!

Свобода!

Хлеб!

Четыре  коротких  слова.

И пошли. И дробь копыт —

Прямо в сердце, прямо в сердце,

Топот  ног  босых  твердит:

Враг смертельный, как ни зверствуй,

Саблю  встретишь и свинец!

Рабству черному — конец!

Цену смерти знали все мы,

Ради жизни в пламя шли,

Чтоб грядущее посеять

На одной шестой Земли.

Лихорадит  нашу радость,

Сотни раз напев пропет,

И твоя гармошка, братец,

Вторит отзвукам побед.

За смешком летит смешок:

«Господинчик  наш,   миленок,

Господлейший господенок

Угодил котом  в   мешок».

«Помнишь, братец, юнкерье?

Попадешься — не  воротишься.

Эх ты, яблочко мое,

Да куды котишься?..»

И красное яблочко наше катилось,

Пускалось под звуки гармоники в пляс.

Как светлая память, как высшая милость,

Оно провожало в дорогу не раз.

И сладость, и камень оскомины винной —

В нас,

В нашей свободе, в крови и в любви.

И шар наш разрублен на две половины:

Мир красного яблока

И вражды меж людьми.

Мы шли ураганом — восставшие  массы —

От  «Яблочка»

И до  «Вставай,  поднимайся!».

И рвался из глоток людей

Во вселенную

Голос Владимира Ленина,

Голос горящий

И покоряющий,

Голос,

Которому равного нет.

И мы горели,

Товарищи,

И мы покоряли

Свет...

...Помнишь  ли, брат?

Вьюга и  град...

Помнишь ли, брат?

Дым баррикад...

Помнишь, браток?

Крови поток

Землю иссохшую залил.

Поднял  народ

Зарево красного знамени:

1... 9...  17-й год!

3. Вчера и сегодня

Где  наш  стяг,  дороги,  тропы?

Сила где? —

Ничтожный прах.

Мы на рынки всей Европы

Слепоту несли и страх.

Разменяли песню гнева

Мы на мусор слов пустой,

И направо и налево

Торговали мы собой.

Мы болтали по гостиным,

Голося:

               Ура! Виват!

Не хотелось в бой идти нам,

Мы зевали сладко, брат!

Забывать мы, видно, стали

Голос, бьющий по сердцам,

Что в годину испытаний

Произнес: «Война — дворцам!»

Всё мы кланялись направо

Среди людных площадей...

И октябрьский отсвет плавал

Лишь над родиной своей.

...Помнишь ли, брат?

Вьюга и град...

Помнишь ли, брат?

Гнева раскат...

Помнишь, браток?

Крови поток

Землю иссохшую залил.

Поднял народ

Зарево красного знамени:

1... 9... 17-й год!

Да, было всякое...

Бред? Сон? А может, песня?

Повисла обессиленно рука,

Была она мозолиста, крепка.

           Но если

До нынешнего дня ты дотянул,

Зря слезы льешь,

Зря раздуваешь ноздри.

Где этот запах острый?

Где ветер?

Он когда-то где-то дул.

И стяг твой опозорен.

            Черен.

Свободу,  брат,  лакал  глотками  ты,

Отрекся от своей звезды,

Пугаясь черноты.

И вот уже свободу сам утратил,

Ты сам в темнице, сам в оковах, брат.

Ты шея, не крича:  «Виноват!»

Тропой

              криминал-

                                демократии...

Что ж, если мало этого,

Тогда

За космы память притащи.

Да, да!

Тряси ее, чтоб сыпались событья.

Нет, не могу забыть я,

Как жалко ты пищал,

Когда восставшую громили Вену.

Ты встал в ряды борцов?

Крушил ты стену?

Нет?

Как же ты свободу защищал?!

Ты спину гнул.

Ты лепетал: «Спасибо»,

Ты собирал гроши,

Просил подачку нищенскую,

Ибо

Хотел прикрыть позор своей души.

Конечно же,

Переживать красиво

Уместно лишь во время похорон!

Весь мир твоим усердьем покорен:

Не близкий!

Просто — ближний! —

Вот забота! —

Презрел свой стыд

И просит для кого-то:

«Подайте, братья!

Медный сор в горсти

Поможет мир от гибели спасти!..»

Скажи мне, брат, скажи мне — как

Ты вынес этот груз?

Как ты сумел, презренный?!

Померкло солнце. Непроглядный мрак

Сопутствовал ночам твоей измены.

И в этой тьме ты хоронился, брат,

В тень тайной тактики, — не для того ли,

Чтоб совершать нелепый ряд растрат

В припадках колебаний и безволья?

Враг силу набирал,

Его манила власть —

Ты с ним вступил в союз,

 надеялся на жалость...

Ты сам не знал, как низко можешь пасть.

А кесарево кесарю досталось!..

Мало тебе?

Дальше могу.

Слушай и — ни гугу!

С тобой говорю я себе же на горе.

Так вот:

Где-то — грань Средиземного моря

И Атлантических вод...

Там кровь текла и ревело пламя,

Там дымилась каждая высота,

Там своим сыновьям грозила колоколами

Страна креста.

Страна Иисуса. Страна эшафота.

Прекрасная родина Дон-Кихота.

Страна покорности и разбоя,

Страна, где клянутся именем Гойи.

Страна, чье веселье и чьи печали

Мигель Сервантес тащил за плечами.

Помнишь? —

Восстал  народ смуглолицый

Страны винограда,

Слив

И олив,

Чтоб, стиснув зубы, за волю биться,

Чтоб хлеб добыть, врага одолев.

С отточенной сталью,

Готовы на муки,

Восстали,

Чтоб дети жили и внуки.

Помнишь?

Надежды огонь разгорался.

Помнишь?

Вставали, как пальмовый строй.

Помнишь?

Дрожали черные рясы,

Меч над монашьей сверкал головой.

Помнишь?

И сам призывал ты к расплате,

Разочарован в злаченом кресте.

Помнишь, как снова играл Сарасатте

Песню Испании на костре?

Помнишь ли?

Друг твой латинский упрямо

Знамя несет на дымящийся склон.

Помнишь?

Дрожат кафедральные храмы,

И раздается тревожный трезвон...

И звенит со всех сторон

Тут и там, там и тут:

Донна, донна, будет суд!

Судный день настанет, дон!

Донна, в дом к нам идут!

Суд идет! Там и тут!

Донна! Суд!

Дон! В дом!

Донна! Дон!

Дин!

Дон!

Но даже здесь грешил ты, брат,

Порой дремал, на битву плюнув,

Врага твой не разил снаряд,

Избрал  ты путь  в Леоны  Блюмы.

Твое  «быть может» чем карать?

Как называть твое «не знаю»?

Ты утверждал, что рать — не рать,

Что сам ты слаб, что хата с краю.

Я — совесть, я — душа твоя,

Гляди в глаза, замри в тревоге!

Не раз в пути сбивался я,

А ты плутаешь без дороги.

4. Госпожа Ви [18]

Если б кровь вместо тока пустить в провода,

Кряж Кармела дополз бы до русла Кишона.

Кровососы на кровь твою падки всегда,

Ведь она и сегодня

В цене не дешевой.

Кровь доверчива.

Ей приказали — теки!

И течет до конца, и струится она.

Очень любят снаряды ее

И штыки,

Потому что — твоя,

Потому что — красна.

Видно, кто-то

Вертеться земле приказал —

И скрипит, и скулит горемычная ось.

Вот он — Тридцать Девятый —

Всемирный аврал:

И кровавого цвета вино полилось.

Мир наш прост:

Вот четыре его стороны,

Блюдце неба, земли этой черствый ломоть.

Этим — розы, а этим колючки даны,

Им — крупа,  вам — вода.  Насыщай  свою  плоть!

Это все сформулировать сытый сумел

В двух словах:  «справедливый раздел».

Ты сегодня в чести. Твое имя стократ

Повторяет Ламанш и  Евфрат.

Ты сегодня в цене, и сулят тебе рай,

Честный труженик тыла, окопный герой!

И улыбкою липкой тебя одарят:

«Честно вкалывай, брат, с честью, брат, умирай!»

Ты получишь награду за жертвы свои —

Гроб тебе приготовит прекрасная Ви!

Вот это — награда!

Вот это — да!

Чего еще надо?

Смерть? Не беда!

Но кто эта леди с обличьем богини?

Видение? Ангел? Венера? Астарта?

Рожденная пеной, пучиною синей.

Достойная дочка Атлантик Чартер.

Она красотою и взглядом игривым

Влечет тебя в сети обмана и фальши,

Но ты не поддайся греховным порывам,

Старайся подальше держаться, подальше.

Пять пальцев на каждой руке человечьей,

Два пальца поднимешь: знак «Ви» — ее имя.

И дама к тебе устремится навстречу,

Лучами  тебя  ослепив  золотыми.

В ее улыбке — смертельный яд.

Не поддавайся, брат!

Она однажды в двупалый свой знак

Третий палец просунет —

Вот так!

Но это событие я упрежу

И представлю тебе госпожу.

— Простите, миледи! Мой друг заслужил

Внимание ваше. Так вот он.

Он слеплен из крови, из мяса и жил,

Из мыслей, из воли и пота.

Стяните же с пальцев перчатку скорей,

В салонном склонясь реверансе.

Вы морщитесь?

Пот не для ваших ноздрей?

Простите — не знали мы раньше.

Я помню,

Как стала ты на стену лезть,

Раскрашенная потаскуха,

Когда о земле независимой весть

Твое потревожила ухо,

И как ты на родине выла своей,

Когда растрясли твое сало,

Когда твой соперник, такой же злодей,

Тянул к тебе лапу Исава.

«Спасите Империю!

Рушится дом!» —

Ты с визгом повсюду шныряла,

К востоку пыталась направить тайком

Ревущую силу снаряда.

Успехом твои увенчались труды?

Дай время —

Наступит расплата,

И пламя моей отступившей звезды

Вернется грозою крылатой.

Не сбыться твоим сумасшедшим мечтам!

Наше вам!

До свиданья, мадам!

Да, брат. Куда податься ей?

Не светят ей лучи с высот.

За кровь твою, за кровь людей

Придет с востока месть, придет.

А с этой будешь ты плутать,

Глядишь — и сердца жар потух.

Куй совесть! Куй мечу под стать!

Мертвит успокоенья дух.

Пусть ветры, пусть вихри гудят!

Слушай внимательно! Помнишь ли, брат?

Помнишь браток?

Крови поток

Землю иссохшую залил.

Поднял народ

Красное знамя

1... 9... 17-й год!

5. Будь готов!

Голод, беды и страхи кругом.

Он зовет тебя нощно и денно —

Заточенный, пробитый штыком,

Этот мир, бастион осажденный.

Небеса его — пламя и дым.

Стены рушатся с фронта и с тыла,

Ибо ненависть лупит по ним,

Ибо жизни разорваны жилы,

Ибо черный погромщик-циклон

Стебли, стены ломает в разбеге,

Ибо в горле хрипенье и стон,

Ибо плотно смыкаются веки.

Слышишь ты? Это будущий мир

За твердыню души своей бьется,

В обороне ложится костьми,

Отступает и все ж не сдается.

Ибо знамя труда и мечты

Не склонит он пред силою зверя —

Только б день полыхал с высоты,

Только б луны в ночах бронзовели.

Будет он отступать пред врагом,

Измотает его, перемелет,

Будет молотом бить и серпом,

Напоит его брагой метели.

И когда зашумит над тобой

Искупленье надеждой крылатой,

Руку старшему брату подай,

Поддержи долгожданного брата!

Запомни:

В какой-то год,

В какой-то грозный вечер или полдень

Возмездие придет

И станет на колени черный сброд,

А старая потрепанная шлюха

(Я говорю о леди Ви),

Стараясь расшатать во что бы то ни стало

Наш мир усталый,

Опять начнет слоняться меж людьми,

Нашептывая в ухо:

«Гоморра и Содом

Грозят вселенной,

Спасем себя, уйдем

Из плена!..»

Вот мой наказ: не слушай лжи,

Не верь, не верь словам преступным,

Бронею сердце окружи,

Стань бастионом   неприступным.

Ты можешь грех загладить свой

И спину распрямить однажды.

Пускай наполнится водой

Колодец, стонущий от жажды.

Стой до конца в одном ряду

С людьми Востока.

Скоро, скоро

Оттуда зарева придут,

Тебя избавят от позора.

Ты помни, брат, что алый стяг

С полей Москвы и Украины

Пройдет дорогами атак

И вспыхнет в небесах Берлина.

Но бой на этом рубеже

Концом твоей войны не станет.

Не забывай о госпоже,

Чей взор тебя к могиле манит.

Пусть гнев, отточенный тобой,

Ее кипение остудит.

Коль надо — бей!

И это будет

Решительный, последний бой.

Пусть гнев течет в твоей крови,

Готовься!

Встань под наше знамя!

И верность до конца храни

В чужом тылу,

Во вражьем стане!..

Помнишь ли, брат?

Ветер и град...

Помнишь ли, брат?..

Горечь утрат...

Помнишь, браток?

Крови лоток

Землю иссохшую залил.

Поднял народ

Красное знамя:

1... 9... 17-й год!

Солнце,

              брось луч нам на землю!

Синий,

              прислушайся,

                                       воздух!

Слушай, луна!

                          Что ты дремлешь

Желтой наседкой на звездах?!

Марш!

             Шире шаг!

                                 Пошевеливай!

В ногу!

              Колонною длинной!

Кто нам отстал?

                             Поживее!

Дружно!

               Вперед!

                             Лавиной!

Горе, вперед!

                         И веселье!

Четче шагайте!

                             В лад!

Стой!

          Мы пришли.

                                  Мы — у цели.

Вот он.

Помнишь ли, брат?!

Декабрь 1941 г. — март 1942 г.

Перевод А. Ревича

 

ДЕРЕВЬЯ

Деревья не умеют лгать —

Большое сердце у деревьев,

Их мир, как солнце, прост и древен.

Их совесть не в чем упрекать.

Деревья не умеют лгать.

Большое сердце у деревьев.

Не зная старости, оно

Во все живое влюблено,

Во все, возросшее во чреве.

Большое сердце у деревьев.

Их мир, как солнце, прост и древен.

Под их листвой, из века в век,

Перерождался человек,

Тянулся к звездам, в землю веря.

Их мир, как солнце, прост и древен.

Их совесть не в чем упрекать.

Они свидетели событий,

Каких и в людях не сыскать.

Их совесть не в чем упрекать —

Деревья не умеют лгать.

1943

Перевод автора

 

СТОЯЩЕМУ НА КРОВИ...

Британским колонизаторам посвящаю

Стоящий на крови людской

Пусть  забудет покой!

Пусть придет к нему ужас ночной и дневной,

Пусть судят его мои дни и ночи,

Пусть глядят на него убитого очи.

Пусть покойник грозит ему желтой рукой —

Пусть забудет покой

Стоящий на крови людской!

Глумящийся над сиротой

И над детской слезой —

Навсегда пусть  забудет про  сон и покой!

Пусть всегда он чувствует за спиною

Мертвецов  дыхание   ледяное.

Пусть память  его наполнится  мной.

Стоящий на крови людской

Пусть забудет покой!

Стоящий над моею рекой

С гробовою доской —

Пусть навеки забудет про сон и покой!

Пусть услышит он на моем берегу,

Что море его. покорилось врагу,

Пусть не знает милости никакой,

Пусть  забудет покой

Стоящий на крови людской!

Попирающий мертвой стопой

Тропу за тропой —

Пусть навеки «забудет про сон и покой!

Пусть как столп застынет на  месте,

Когда уйти захочет от мести.

В пустыне  сухой,  в пучине морской

Стоящий на крови людской

Пусть забудет покой!

Моих братьев, бежавших толпой

От смерти лихой,

Добивший — да забудет он сон и покой!-

Пускай и его жилище,

Превратившееся в пепелище,

Зарастет прогорклой травой.

Пусть забудет покой

Стоящий на крови людской!

Разделивший смертной враждой

Братьев одной

Семьи — да забудет он сон и покой! —

Пусть сгорит он, подобно Содому,

Пусть он не узнает родимого дома,

Пусть мой гнев захлестнет его красной волной.

Стоящий на крови людской

Пусть забудет покой!

1947

Перевод Д. Самойлова

 

ПОМИНАЛЬНАЯ СВЕЧА

Памяти еврейских детей, замученных нацистами .

Бледней тебя нету, Ханэле,

И памяти нет страшней.

На этой войне ты, Ханэле,

Сквозь десять прошла смертей.

Но искорка света, Ханэле,

В улыбке жила твоей.

Когда безмятежное лето

Бедою застигло врасплох, —

Зажглось твое солнышко в гетто,

А лет тебе — не было трех.

И глаза — два колодца,

Свет из глаз твоих льется,

Он огня горячей, о Ханэле,

Для твоих палачей, о Ханэле!

Твой свет не сумели, Ханэле,

Топтатели растоптать.

Твой брат не тебе ли, Ханэле,

Могилу должен копать?

Но люди успели, Ханэле,

У смерти тебя отнять.

Ты к лесу пошла, и сиротство

Смотрело из пламени вслед.

И взрослому было непросто,

Тебе ж — четырех еще нет.

И глаза — два колодца,

Крик в глазах твоих бьется,

Он страшнее мечей, о Ханэле,

Для твоих палачей, о Ханэле!

Скрывалась во тьме ты,

Ханэле,

Пока не пришел рассвет.

Гремит гром победы, Ханэле,

А сил улыбнуться нет.

И стал твоим светом, Ханэле,

Свечи поминальной свет.

Врагов своих ты одолела,

Друзей твоих не перечесть.

Нашли твое тихое тело,

А лет тебе — разве что шесть.

В лесу — два колодца:

Кто над ними нагнется —

Вспомнит свет твоих глаз, о Ханэле,

Он не меркнет для нас, о Ханэле!

1947

Перевод Г. Семенова

 

КИПАРИС

Стрелой зеленою он в небо вознесен,

Но от корней не в силах оторваться.

Он может небом только любоваться,

Но связан лишь с землей, как с человеком — сон.

Стрелой зеленою он в небо вознесен.

Но от корней не в силах оторваться

Его поющая о высоте стрела.

Ему б могучей птицы два крыла,

Чтоб одолеть свой плен, чтоб не сдаваться.

Но от корней не в силах оторваться.

Он может небом только любоваться.

О, сцены солнечной трагический актер! —

Шумит о нем толпа прибрежных скал и гор.

Но, вдохновленный громом их оваций,

Он может небом только любоваться.

Но связан лишь с землей, как с человеком — сон.

Вонзая в небо свечи огневые,

Он все же любит муки корневые,

Стволу дарующие вознесенья звон.

И, связанный с землей, как с человеком — сон,

Стрелой зеленою он в небо вознесен.

1947

Перевод автора

 

АГАРЬ

1

Как мечом, препоясалась ветром  она

И  пылающим  гневом  пустыни,

И с младенцем брела по пустыне одна,

И вода испарялась в кувшине,

И  уселась напротив  Агарь.

Жгла их жаждою желтая гарь.

Сын лежал под кустом, а кругом

Бился ветер  с  хрипящим песком,

И в смятении взор отвратила:

Сзади гибель, но что впереди?

Смерть, сыновняя смерть исходила

Из ее истощенной груди,

И упала в отчаянье мать,

Стала  к  богу,  рыдая, взывать.

«Ты, господь Авраама, господь моего господина!

Я  дала   ему  первенца,  плоть  наша  ныне  едина,

Ибо  Сарра  меня  под него  привела,

«Ты, господь Авраама, господь моего господина!

И меня ты водил от Кадеш и до Беред,

Когда я убежала — о, кто мне поверит! —

Оттого, что у этой  бесплодной жены

Стали узки  глаза и от злобы черны,

Что к лицу моему прижималось лицо господина.

Сохрани и помилуй, о господи, нашего сына!

Распалил свою злобу степной суховей,

И ослепила вода, ибо очи ты выколол ей.

Бог источников влаги,  хоть  мутный  колодец  открой  нам,

Ибо мы умираем в безводье песчаном и знойном.

Я, раба твоя, маюсь, измучен  и  дух мой, и плоть.

Разорви приговор, не карай  меня в гневе, господь!

Если стала ему, моему господину, немилой,

Если жертвой мне быть повелела судьба,

Пусть умру  я, твоя, Всемогущий, раба,

Только сына-малютку  помилуй».

Как мечом, препоясалась ветром она

И пылающим гневом пустыни,

И тоскует, и молит, и плачет одна.

Капли слез собирая в кувшине.

И, склонясь над бездомным, гонимым бедой,

Напоила младенца соленой водой.

2

Облачился в колючки, вознес в небосвод

Солнце Библии в ярой гордыне, —

Так Кедар по пустыне Бер-Шева идет,

И вода высыхает в кувшине.

Не сумей он собрать урожая дары,

И от жажды сгорают Кедара шатры.

Жажда  мучает  всех — и  овец и людей,

Тщетно к богу молитва стремится.

Им с рождения мира до нынешних дней

Суждено  от  безводья  томиться.

Видно, так начертал им творец:

Жажда губит людей и  овец.

3

Кто же в сердце пустыни врезает свой путь,

Кто  в  иссохшем  копается  чреве?

Кто о сталь разбивает могучую грудь,

Чтоб открылись колодцы в Негеве?

Кто, трудясь, не щадит ни здоровья, ни сил?

Это брат Исаак, — посмотри, Исмаил!

Кто кричит твоей матери:  «Слышишь?  Ответь!

(Как беснуется ветер пустыни!)

Чтобы сын твой не мог под кустом умереть,

Воду, воду несу я в кувшине.

Встань,  о мать, и  ступай, свою жажду забыв,

Ибо  брат мой напьется и будет он жив».

— То зовет Исаак, — догадалась она,

И воспрянула  мать  Исмаила,

Напоила младенца и, веры полна,

Благодарно  творца  восхвалила:

«Славен  бог, избавляющий нас от беды,

Утвердивший наш братский союз у воды, —

Да  святится  вовек его  сила».

1947

Перевод В. Левика

 

ИЕРУСАЛИМСКИЙ ВЕЧЕР

Было тихо. Только горы,

Оцепив старинный страх,

Стерегли кремневый город,

Захлебнувшийся в ветрах.

В неожиданную темень,

Отпылав, плыла одна

Окровавленная тема

Умирающего дня.

Стыли церкви, минареты,

Вился шелк бород и пейс.

Шла, одетая в запреты,

Фанатическая спесь.

И на зубчатые башни,

На могилы всех богов

Домино прискальной пашни

Набегало из лугов.

А навстречу, пуст и ломок,

Под ажуром пелены

Стеариновый обломок

Новорожденной луны.

Древний город — он расколот!

В пальцах тропок и путей

Был зажат лиловый холод

Злоумышленных затей.

Ливень хлесткий, ливень колкий

Взбудоражил грани зон:

Иглы пуль, смертей осколки

Растерзали в клочья сон.

Счет могилами оплачен.

Стало тихо. Спит Салим,

Спит Моисей, и, в небо плача,

Стонет Иерусалим...

1948

Перевод автора

 

КЛЯТВА

Памяти четырех иракских коммунистов, повешенных на центральной площади в Багдаде .

На крови эта клятва из клятв

Прорастает корнями в подполье,

Эту капельку гнева хранят

Бедняки пуще хлеба и соли.

И ее в изголовье кладет,

Как мечту о свободе, народ.

Всех смертей эта клятва сильней,

Ибо правда всей жизни за нею.

А с высот черных виселиц ей

Суждено стать семижды слышнее.

На борьбу эта клятва зовет:

«Мы вернемся, ты слышишь, народ!

Когда в праведном гневе своем

Ты раздуешь мятежное пламя, —

Мы на страх палачам понесем

Нашей кровью горящее знамя.

Наша клятва вовек не умрет,

Нашу правду подхватит народ!»

Широко твое небо, Багдад,

Только рабство — небес твоих шире.

Нет, не клятва звучит, а набат

Против зла и насилия в мире.

Ей придет поклониться народ,

Ибо клятва убитых живей!

1949

Перевод Г. Семенова

 

ТВОЙ ПУТЬ

Израильской Коммунистической партии посвящаю

О закаленная в страданьях и борьбе!

Из глухоты темниц, из мрака подземелий,

Огнем палимая, но верная себе,

Ты пробиваешь путь к своей заветной цели.

Такого нет бича, что бы тебя не сек,

И по глазам тебя слепая ложь хлестала, —

Но знаменем твоим всегда был Человек,

И в стиснутых зубах светильник ты сжимала!

Сквозь муки ты несла улыбки бледный свет,

Ты шла на каторгу, сияя чистотою,

Был непоколебим извечный твой обет:

Не преклонять колен, а умереть — так стоя!

Как лихорадило тебя во мгле болот!

Копала землю ты, сады в песках растила.

Как ты жалела свой обманутый народ,

Мятежная в борьбе, ты родину любила!

Прижатая к стене, в подполье ты ушла,

Тебе зажали рот, но ты не онемела.

Стократ анафеме ты предана была

За то, что братьями арабов звать посмела.

Была окружена колючей клеветой

И неприступным рвом предательства глухого.

Но клятву ты дала: «Сберечь железный строй,

Вернуть себе права, разбить свои оковы!»

Пусть робок он еще, огонь в твоих глазах,

Ведь ты жила во тьме... Но недругов слепит он,

Бессмертие твое их повергает в страх,

А ты — твой реет флаг, в сражениях испытан!

По шумным улицам, как прежде, ты идешь,

Любима бедными, богатым ненавистна.

Еще спине твоей грозит безумный нож!

Еще швырнуть в тебя любую могут ложь!

Так будь настороже, покуда не зажжешь

И здесь высокий свет звезды социализма!

О ты, единая!

Как я с тобой един!

Победа Партии — всегда моя победа!

Поэт и коммунист, поэт и гражданин,

Приветствуют тебя со времени «Негеда»!

Средь сонма праздных рифм —

«фиал»  и  «идеал» —

Мой стих, как серый хлеб, был нужен повседневно.

Его железный ритм твой шаг напоминал,

Как сердце родины — в тисках он бился гневно.

И, отмечая день рожденья твоего,

Листая славный путь, — путь из подполья к свету,

Наполню свой бокал я клятвой боевой:

«Вовек не отступлю!

Пути иного нету!»

1949

Перевод Г. Семенова

 

СЛОВО МАТЕРИ

Париж 1949 года. Конгресс против расизма и антисемитизма. На трибуне старая еврейская женщина. Скорбны ее слова — муж и дети погибли в нацистских лагерях. Суров ее призыв к миру и братству народов. Зал потрясен. С места вскакивает негритянский юноша, бросается к ней и целует, называя мамой.

Нет, она не в терновом венке —

в ореоле седин своих встала.

На понятном для всех языке

о недавней судьбе рассказала.

И клеймо на иссохшей руке

было каждому видно из зала.

Осенила детей

тихим благословеньем,

зал откликнулся ей

громким сердцебиеньем.

Было трудно молчать, —

стиснув зубы, молчали:

встала Вечная Мать

в ореоле печали.

Все сиротство, вся скорбь матерей

из бесхитростных слов вырастала.

Но — цветком из-под груды камней —

ее мужество торжествовало.

И надежной защитой над ней

тишина два крыла простирала.

До красивых ли фраз

этой женщине было,

если в каждом из глаз

плаха черная стыла;

и была эта речь

до последнего слова,

словно праведный меч,

милосердно-сурова!

— О птенцы мои, дети, мильон сыновей!

Пусть на миг ваши души коснутся моей:

мне бы их целовать, мне баюкать бы их,

но не делать кремневыми души живых!

Свет велик, и жестокость его велика,

сколько надо забот, чтоб не смяло ростка, —

так во имя же вашей мечты вековой

на ветру не качайтесь болотной травой!

Когда хмурится мир — места слабому нет,

он согнется и сдастся под натиском бед,

одинокий и сирый, — во веки веков

превозмочь не сумеет позора оков.

Как ни горестен был мой обугленный путь,

свет надежды в глазах я сумела раздуть:

и другим освещал он дорогу в ночи,

и бессильными были пред ним палачи...

Он придет, день расплаты, он будет суров!

Отомстим палачам за поруганный кров,

за вдовство, за сиротство, за ужас огня —

куйте душу свою для великого дня!

Потому и молитва одна на устах:

да не властным над вами окажется страх,

да сольется биение ваших сердец,

ибо каждый за мир и свободу боец!

Замолчала...

                      И вдруг через зал

черный парень — к трибуне рывком.

Он бежал и что-то кричал

спотыкающимся языком,

обнимать ее стал, повторяя упрямо

лишь одно только слово: м-а-м-а!

И конгресс зашумел, словно тысяча рек,

и заплакал конгресс — как один человек...

Париж, июнь 1949 г.

Перевод Г. Семенова

 

ЭТА РУКА

(Кровавая   расправа   в   Маалэй-Акрабим) [25]

Маалэ-Акрабим (Скорпионовый подъем) – место на горной дороге в Негеве, где арабскими бандитами, подстрекаемыми англичанами, были расстреляны и зарезаны еврейские мужчины, женщины и дети, ехавшие в Эйлат в большом переполненном гражданском автобусе.

На крутой обелиск обрати свой взор

И застынь у его подножья!

Душит горе железное горло гор,

Жжет их пламенем, бьет их дрожью.

Эти  горы  отравлены  горькой  тоской,

Нашей  кровью  они  пропитались...

В наше сердце направлены подлой рукой,

Над людскою надеждой, над песней людской

Здесь свинцовые пчелы метались...

...И тот голос, что пел,

                                      не допел до конца.

Не   допел, — не   успел:

                                      смерть сразила певца.

Песня вылилась в хрип,

                                      дозвенеть не успев.

Запевала погиб.

                         Но остался припев,

Словно символ бессмертия, вечно живой,

Не задушенный смертью припев огневой:

«С этой песней мы ходили

                                  сквозь огонь, сквозь смерть, сквозь ад.

Путь-дорогу мы пробили

                                         с этой песней

                                                                на Эйлат.

Шли под зноем невозможным,

                                                    утонув в песке по грудь.

Но был твердым, был надежным

                                                      бесконечный этот путь.

Помни, родина, сыновьи

                                          дорогие имена —

Те начертанные кровью

                                          огневые письмена!

Мы еще тебя научим

                                     песни новые слагать,

По пескам твоим зыбучим

                                             к высшей радости шагать!

Ты по этим тропам выйдешь

                                                  из  объятий вечной тьмы.

День придет — и ты увидишь

                                                Жизнь, Свободу, Братство, Мир!..»

«М и р...» И голос  замолк...  И в ущельях гор

Эхо всхлипнуло отзвуком слабым...

На крутой обелиск обрати свой взор

И прочти:

                Маалэй-Акрабим...

Стой и смотри!

Надо всем, что ты видишь окрест, —

Над горами, повитыми красным туманом,

Над  извечной  печалью  библейских  мест,

Над мятущимся Иорданом,

Над  отрогами  скал  и цветами  долин,

Над поселками и городами,

Над  верблюжьей тропой,

                                            над потоком бегущих машин,

Над пустынями и садами,

Над возделанной пахотой и целиной,

Над предутренней  мглой и ночными огнями.

Надо мной, над тобой, над нами,

Надо всею нашей страной,

Над нашими жизнями занесена

Та рука,

             которой ты смерти запродан,

И холодными пальцами душит она

Горло двух  народов,

двух наших родин.

Стой и смотри!

Крови  льется  река.

«Алейýм!  Алейýм!»

Снова смерти пчела зажужжала...

Знай: ее смертоносное жало

Отточила эта рука.

Стой и смотри!

Вот она —

Над  твоей  головой,

                                 над толпой...

«Алейум! Алейум!» —

Голос мести слепой

Раздается...

Та рука

Натравила народ на народ.

Я иду на тебя —

                          брат на брата идет.

«Кровь за кровь!»

                                «Алейýм!»

«Мсти!

Телами убитых дороги мости!»

И — пусть сердце  твое разорвется...

Маалэй-Акрабим!  Скажи, отчего

Утро кажется ночью и солнце черно?

Отчего в сумасшедшем концерте

Не смолкает всеобщего ужаса гул?

То кровавой своею рукою взмахнул

Дирижер изуверства и смерти!

Стой и смотри!

Нас холодная злоба гнетет.

Что нам братство и мир,

Если думаем только о мщенье?

И в могильных холмах этот берег и тот.

И резня порождает резню:

Бесконечное круговращенье!..

Ты  изранен,

Израиль!

Изранена

Иордания!

Вы, кто брошены в распрю все той же рукой,

Оглянитесь,  одумайтесь:

Будут ли мир и покой?!

Ты изранен,

Израиль!

Изранена

Иордания!..

Стой и смотри!

И свой яростный гнев обрати

Не на брата-феллаха,

Познавшего горькую муку,

А на ту распроклятую руку,

Что нас подло сбивает с пути!

Заключим друг друга в объятья!

Пусть с народом сплотится народ!

Наше братское рукопожатье

В порошок эту банду сотрет!

Никакая нас сила не сдвинет,

Если дружба меж нами крепка.

И — да  здравствует мир!

                                          И да сгинет

Обагренная кровью рука!

О, великое единенье

Честных рук и свободных сердец,

Вы приносите в мир возрожденье,

Означаете  розням  конец!

Брат навеки братается с братом

Ради праведной цели святой,

Чтоб не каркал над павшим солдатом

Крови алчущий ворон слепой!..

Будь проклята Смерть —

В прошлом, в  будущем и в настоящем!

Славься. Жизнь!

Созидание вольное, славься!

Славьтесь, разум и творчество!

Мирная, славься, работа!

Жизнь, вовек торжествуй над бессильною смертью!

Брат мой,

Стой и смотри!..

1954

Перевод Л. Гинзбурга

 

СТИХИ О ТЕБЕ

Рахэли — жене  и другу

1. Твоим рукам

Пою  сиянье  рук  твоих и  пальцев  нежность,

       трепещущих  взволнованно  и  юно, —

Они  ведь жизни  смысл  без  устали  прядут,

       и  скромной  силе  их  едва  ли  есть  предел.

По ним скучал смычок, об их прикосновенье

       мечтали  в   тишине  всех  инструментов   струны,

И  только  потому,  что  музыки язык

       отвергла    ты,    рояль   концертный   помрачнел.

Пою духовность рук твоих. Не выставляли

       они своей красы толпе на обозренье,

Их голос был так тверд, так страстно убеждал,

       что   будничной   борьбой   стал   будущего   зов.

Ты  в   суете сует их  песню   закалила

       и  вверила   борьбе   и  веру,  и  прозренье,

И   трудолюбие,  и  горечь  этих   рук,

       чей  взмах или покой  красноречивей  слов.

Пою  величье  рук  твоих и  добрых  пальцев.

       Расплескиваешь ты тепло их не напрасно —

Оно   торопится   людей   в   беде  согреть

       и  упасти   от  горести  детей.

Их формы не испортили мозоли —

       движенья  их  как  будто   гимн  прекрасный

Всему   правдивому   и   честному   всему

       в кипенье яростном сражающихся дней.

2.  На демонстрации

Озаряемый  пламенным  гневом  своим,

       сотрясаемый маршем голодных когорт,

Стоны  бедности  город  несет,  как  плакат,

       пробивающий   стены   и   свод   голубой.

И   печатают   лозунги   тыщи   подошв

       на  асфальте,  который годами истерт.

И   по   этому  городу  шествуешь   ты,

       и  тяжелое  знамя шумит над  тобой.

И   не   в   яростных   криках   шагающих   толп

       выраженье   души   молчаливой   твоей,

И   не   взрывчатой  ненавистью   ты  сильна —

       твоя  ненависть   тем  и   страшна,  что  нема.

За  оградой  спокойствия  ярость  твоя

       оказалась и  крови и флагов  красней,

И когда бушевали нагайки вокруг.

       не   склоняясь,   была   ты,   как   вызов,   пряма.

Ты   была   выше   всех   восхвалений,   когда

       не   потупила   перед   жандармом   тупым

Своих  глаз — этих двух  лебединых  озер,

       в   чьих   глубинах   улыбка   твоя   зажжена.

Замер  вздыбленный город.  Природа  сама

       любовалась  великим  твореньем  своим.

Ты со всеми слилась, ты светилась во всех,

       всем,  как  воздух,  понятна,  как воздух,  нужна.

3. Ты

Твой  день  рождается   задолго   до   зари,

       когда  твои  глаза  еще о  сне  лепечут.

Он  к изголовию  приходит  моему

       с шеренгою забот, в которых боль твоя.

Неповторимая,   прилежная   моя! —

       Работой  каторжной испытанные  плечи,

И сила верности, которой меры нет,

       непостижимая,   как   сила   муравья...

Предместья чадные  толкуют о  тебе,

       трущобы шепчутся,  одетые  в  отрепья,

Где сердце чуткое, глазастое твое

       из дома в дом песет свой свет и свой бальзам.

О простодушная, о добрая моя!

       Туберкулез в крови и горе в черном крепе

Содомом  сделали  твой  день,  но  ты  тверда —

       плотинами ресниц закрыла путь слезам.

Не благодарности ты жаждешь — быстроты!

       Чтобы поспеть  туда,  где  человек  слабеет,

И обессиленным ногам стать костылем,

       улыбкой высветить уста, чья боль остра.

О  всемогущая,  безмолвная  моя!

       Как описать тебя, когда мой стих робеет

Пред  тихой прелестью и скромностью  твоей,

       любимая моя, подруга и сестра?!

1955

Перевод Р. Морана

 

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ  ШИФРЫ — ДОЧЕРИ СВОЕЙ МАТЕРИ

1. Я — Шифра, своей матери дочь

Я — Шифра, своей матери дочь,

Дочь сожженной в ту страшную ночь,

Когда я даже ползать еще не могла,

Дым из труб вырывался, как черная мгла,

И когда, невидимкою в черных клубах,

Брата милого взмыл неоплаканный прах...

Своей матери дочь я — Шифра,

Целовавшая пепел костра,

Когда счесть не могли мы ни слез, ни потерь,

Когда спящие спали и зверствовал зверь,

Когда дед мой, родная моя борода,

Не закончил молитвы, умолк навсегда...

Своей матери дочь я — Шифра.

Смех погас мой, он тоже как прах.

Нет покоя нигде. Слышу стон, голоса

Тех, кто прямо из бани уплыл в небеса...

Мама, неповторимая мама моя,

Мне сегодня не в радость родные края.

Пусть целуют тебя, пусть обнимут ветра

Прах развеянный твой, прах спаленный дотла...

Это все я твержу день и ночь,

Я — Шифра, своей матери дочь.

2. Родина

Кто радуге рад,

кото-то прельщает богатство,

А мне только то по душе,

только то, а ясней говоря:

То, что ты — в моем сердце, в его колыбели,

А эхо лица твоего — в колодцах моих зрачков;

А горный цветок со скалистых высот подмигнул

Непомерному высокомерию чертополоха;

А извечное, светлое, умное солнце

Землю мою осыпает колосьями желтых лучей;

А олива застыла на пороге простора —

Вечная странница наших долин;

А мирное небо припало к мирной земле;

И пчела зазвенела, и хлебом запахло;

А издалека, из глубин наступающих дней

Шлет улыбку мне голос ребенка,

Которого лоно мое породит.

Этому всему и труду моему

Имя — Родина.

3. О насущном

Для вас насущней хлеб, а для других любовь,

А для кого-то мир и сад плодоносящий.

Я каждый вздох отдам я сердца стук любой,

Как долг, всем четырем — ведь все они насущны.

Засохнет дерево — и людям свет не мил,

Засохнет хлеб — и прочь любовь невзгоды гонят.

Всем трем грозит конец, когда нарушен мир:

Нет сердца без него, нет зренья — ничего нет.

И я всем четырем свою судьбу вручу.

Неужто многого от жизни я хочу?!

4.   Я спрашиваю...

Убийца, не тебя, чей след в моем дому,

Спрошу я: почему?

Не тех, кто оградил щитом тебя, мой враг,

Я спрашиваю: как?..

Народ мой, ты ответствуй мне во имя всех скорбей,

Во имя той, кого звала я матерью своей.

Наш враг в моем дому и весело ему —

Скажи мне: почему?

Надежною стеной он защищен, мой враг, —

Скажи мне: как?

Ответь мне: как и почему

Он весел, он в моем дому,

И гибель матери моей в его шагах,

И не улыбка — кровь моя алеет на губах?!

Как? Почему?!

5. Избитая рифма

Сказал мой друг, добрейший меж людьми:

— Послушай, милая моя, пойми, —

Нет высоты и красоты у неба,

Срифмованного с неизменным «хлеба»,

Ведь это так избито, как вода,

Срифмованная с пресловутым «да».

Ему я отвечала:— Эти строки

Прочти, и ты увидишь, друг мой строгий,

Что отрекаюсь лишь от мутных вод,

Где меркнет отраженный небосвод,

И опасаюсь лишь такого неба,

Которое бомбит посевы хлеба.

Благословенна мирная вода,

В которой небо светится всегда.

И я еще добавила тогда:

— Мне не страшна прозрачная вода,

Во имя той воды с горячим хлебом

Хочу я вечно жить под синим небом.

6. Песнь песней

Я сарронская лилия,

(Мама, память в глазах моих неистребима!)

Я роза долины,

(Мама, жизнь моя плачет, ей больше не петь!)

Черна я,

(Мама, мама, порви сети черного дыма!)

Стройна я.

(Мама, мама! Все кончено, — печь...)

Ты прекрасна, моя подруга, прекрасна.

(Для кого эта песня крылатая спета?)

Горлинки-очи твои, о роза в шипах,

(Как черны твои ужасы, бездна огня!)

Приди, о приди ко мне, моя Суламифь.

(Пепел — память моя, нерушимость обета!)

Воркуют горлицы, зеленеют стебли.

(Я клянусь не забыть до последнего дня!)

Шквал проклятий не стихнет, растет его сила,

В том клянусь вечной сменою дней и ночей,

Гнев проклятий я кровью годов оросила.

Эта песня моя —

песня розы печей.

1955

Перевод А. Ревича

 

ЗАБАСТОВКА

Забастовщикам текстильной  фабрики  «Ата» — с любовью и преклонением

Я правдой останусь навсегда,

Твоею верностью, твоей любовью.

И днем не отступлю, и ночью не усну,

И подожду зарю у изголовья.

Из тишины машин взметнулся твой призыв,

От веретен, решивших не вертеться.

Я отзвук ярости твоей, когда она

Выхватывает бунт из ножен сердца.

В подушках грабежей врагов твоих найду —

Стократ ускорю сытое удушье.

Я — хлеб твоих торжеств и хлеб твоей нужды,

Я — твой надежный щит, твое оружье.

И если ты меня оставишь вдруг в пути, —

Ни солнце, ни луна не загорятся.

Из самых дальних мест приветствуют тебя

Гудки единомыслия и братства.

Я не устану быть мятежностью твоей,

Твоею клятвою, твоею кровью.

И днем не отступлюсь, и ночью не предам,

И разожгу зарю у изголовья!

1957

Перевод Г. Семенова

 

ПЕРВОЕ МАЯ В НАЗАРЕТЕ

В 1958 году в Назарете израильская полиция напала на первомайскую демонстрацию арабских коммунистов, жестоко избила их и многих арестовала.

Кто видел, как боролась эта улица

              за  право  быть  свободной,

За то, чтоб Труд шагал по ней,

              одет до неба в праздник?

Да,

Рогами бешеных быков

              она врасплох была забодана,

Но праздник не валился с ног —

              он знал, что подвиг не напрасен.

Знаменам клялся: — Не умру! —

              сражался мужественно, гордо.

Из переулков, с плоских крыш,

              из всех дверей и рам оконных

Его приветствовал народ

              всем существом родного города,

И он, шатаясь, проходил

              сквозь все нагайки и заслоны.

—  Салям! — Не с неба ли? О нет, —

              то с вышки купола церковного

Кричал учитель Ибрагим,

              и слово падало, как камень.

—  Салям и дружба! — и уже,

              избитый, в злую сталь закованный,

Он к сердцу знамя прижимал

              своими честными руками.

Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим,

Стало небо над нами другим,

Звезды в море бегут, и не зря

Горьким светом рыдает заря.

Злой гиеной хохочут враги,

Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим.

В ногу с маем шагал Назарет,

Солнцем гор галилейских согрет.

И в глазах, словно чудо, красна

Пела песню о дружбе весна.

Так, бесстрашьем сминая запрет,

В ногу с маем шагал Назарет.

Помнишь, друг? На бездушных зверей

Шла бесстрашная песнь матерей:

«Не могилам — цветущим полям

Сыновей наших красный Салям!»

Поскорей бы тебе, поскорей

Снова петь с нами песнь матерей!

Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим,

Нашу клятву навек сбереги,

Всей душою в нее окунись

И взойди, как луна, коммунист,

И луной нашу ночь опрокинь,

Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим.

Этот день не забыт, не забыт!

Был он всеми неправдами бит,

Пусть избит он от пят до волос,

Стать примером ему довелось.

Черной травлей отравленный быт,

Этот день не забыт, не забыт!..

1958

Перевод автора

 

АРАБСКИЕ МОТИВЫ

1. Песня согнанных с земли

Пошел колодец к ведру,

Пришла гора к Магомету.

Я бедность свою залатаю мешком

Твоего горячего лета.

Черное солнце в моем дому

Не дарит радости взгляду.

Тебя, что была мое масло и хлеб,

Превратило в бич и досаду.

Ночь заперта на засов.

Дорога моя раскололась.

Ко мне из ограбленной борозды

Тянешь усохший колос.

Обуглились руки мои в огне.

Петух не кричит над забором.

Мои мертвецы колыбельную песнь

Поют замогильным хором.

Колодец потерял водро,

Гора предала Магомета.

Спаси колосья моих полей

От гибели и от навета.

Скрепи распавшийся ком земли.

Верни мне жизнь и обитель.

Где ты, Исаак, где ты, мой брат,

Где ты, Авраам, мой родитель?..

2. Покинутая  деревня

Здесь расплакался дым.

Здесь огонь утвердился.

Здесь малый домишко ждет,

Чтоб смех в него возвратился.

Не квохчут куры в пыли.

Не молится виноградарь.

Сиротство желтых полей

За рухнувшею оградой.

Здесь стоном стонет стена,

Здесь камень лежит, стеная.

Здесь, словно знамя беды,

Оставленная абайя.

Владей, поджигатель! Ступай

Железной пятой по телу!

Здесь пахарь идет чужой

По отнятому наделу.

Здесь слышен сдавленный всхлип —

Земля! Пойми, что он значит;

Не Рахэль плачет в  тиши —

Агарь над сынами плачет.

3. Кто?

Кто иссякнуть колодцу велел?

Та, что камнем глотку забила.

Кто  душил, не слыша  мольбы?

Та, что раны мои растравила.

Кто велел борозде не цвести?

Тот, кто с пламенем шел по полдню.

А каков он собой, скажи?

Помню облик злодея, помню.

Кто в засадах подстерегал?

Тот, чья злоба росла  и  крепла.

Кто огнем распахивал  дверь?

Тот, кто смотрит сейчас из  пепла.

Кто сгонял, иссушал и жег?

Сын отца моего — злоба.

А доколе буду страдать?

Пока свет не восстанет из гроба.

4. Мать

На той дороге, на бездорожной,

Стоишь сейчас.

И разве можешь на той дороге

Утешить нас?

Глядишь с вершины — дорога вьется,

Словно змея.

На той дороге цветок был сорван —

То дочь твоя.

На той дороге пути распались

Меж двух границ.

Идти ли дальше, о мать-дорога,

Не пасть ли ниц?

На той дороге, на бездорожной,

Молчит песок.

И мать рыдает, и тишь целует

Ее висок.

5. Колыбельная

Лунная ночь из колоды течет.

Мед ее вытечет перед зарей.

Будешь барашков ты гладить во сне,

Песню послушай, ягненочек мой.

Будешь, курчавый, ты спать и внимать

Песне, которую пела мне мать.

С плачем бежит колосок полевой.

Следом за ним суховей огневой.

Ты не расспрашивай — что почему?

Просто бежит колосок чуть живой.

Слушай, курчавый мой, слушай опять

Древнюю песню, что пела мне мать.

Эй, берегись! — говорит суховей.

А по пятам за ним гонится страх.

С поля родного — куда убежишь?

Спи. Может, есть еще бог в небесах.

Слушай, курчавый мой, слушай, сынок,

Мать еще, может, спасет колосок.

На колеснице примчались дожди,

Загородив суховею тропу.

Славу дождю возгласил  колосок.

Спи. Ведь остались колосья в снопу.

Слушай, курчавый,  забудь о тоске,

Мать позаботится о колоске.

Месяца мед утечет до зари.

Песенка будет звучать много лет.

Спи, колосок мой, ягненок мой, спи.

Пьет из  колоды  веселый  рассвет.

Слушай, курчавый, слушай меня,

Знай о надежде грядущего дня.

1958

Перевод Д. Самойлова

 

СВЕТОНОСЦЫ

Те, с кем пересекал глухую ночь,

Сумевшие пройти и превозмочь

Глухую ночь,

Меня учили письменам Рассвета.

Была расстреляна рассветом мгла,

Повержена была

Глухая мгла.

Я поклонился факелу Рассвета!

В терроре билась ночь — проклятье ей, —

Исполнена страданий и скорбей.

Проклятье ей!

И плаха наблюдала действо это.

Ночь клятв и смерти среди бела дня,

Ночь злобы, зверства и огня

Средь бела дня.

Хвала убившим ночь и стершим ночи эхо!

А баррикадам мужества хвала!

Мгла факелом повержена была,

И факелу хвала!

Мне жизнь дана — оберегать горенье это.

Те, с кем пересекал глухую ночь,

Сумевшие пройти и превозмочь

Глухую ночь,

Меня учили письменам Рассвета!

1958

Перевод В. Корнилова

 

ОСКОЛОЧКУ

Травы сухие под солнцем

сгорают,

Люди, под солнцем бродя,

загорают,

А  солнце  горит и  не  прогорает.

Что в нем такое бессмертное, в

солнце?

Чем ему дышится? Чем оно

полнится?

Как успевает, чтоб сызнова

солниться?

Травы под солнцем о влаге

мечтают,

Люди на солнце пятна считают,

А солнце все любит любить и не

тает.

В этой любви и кроется тайна

Силы его нерастаянной...

*  *  *

Просто, как хлеб.

Как вода — просто,

Слов обреченных не тратя

устало,

Сердца покинутый каменный

остров

Ты, как ладья, навестила, и стало

Море пылать бирюзовою ртутью

Гостю — нежданному  чувству  

навстречу.

Только глазами шепнула мне

«тут  я»,

Бросила якорь, судьбе не переча.

Юность в холодную гавань ввела

ты.

Льдину засыпали солнца осколки.

Сколько здесь нежности, сколько

крылатой

Робости, звуков доверия сколько!

Все принимаю и все понимаю:

Сдержанность радости, трепет

иголочий...

Ты и зимой мне останешься

маем,

Тихий, негаснущий солнца

осколочек!..

1959

Перевод автора

 

НА ПЛОЩАДИ МАЯКОВСКОГО, У ПАМЯТНИКА

Ни славы груз, ни многопудье

бронзы

Сдержать не в силах звоном

бьющий шаг.

Через хребты веков

           на все вопросы

Потомков любопытных

           не спеша

Ты отвечаешь, распахнув

пиджак.

Да, это ты!

По городу проехал

Ночной июнь без ветра и

звезды.

Огромный гром, басами туч

проехав,

Срывается с оглохшей

высоты.

Почти по-твоему, почти как

ты!

Какая ночь!

А тьмы, а ливня сколько!

(Веселых гроз источник не

иссяк.)

И глаз твоих летящие осколки —

Как в черном небе огненный

зигзаг.

Да, это ты!

С глазами Азраила

И светлых дум слуга и

следопыт.

Я подхожу, поэт из Израиля,

Тебя переводивший на иврит.

В моей стране, ломая слов

преграды,

Вгоняя в пот жрецов елейных

рифм,

Я нес тебя с собой на все

эстрады,

Твоим стихом толпу их

покорив.

Да, это ты!

Слова скупые эти —

В них столько необъятной

широты:

Борцом, учителем и

главпоэтом

Ты предстаешь вот в этом

«это Ты»!

Себя до строчки крохотной

обшарив,

За Мир борясь или вступая в

бой,

Поэзия всего земного шара

Становится во фронт перед

тобой!

Москва, июнь 1959

Перевод автора

 

ВСТРЕЧА

В счет тридцати двух лет

разлуки,

За тридцать две моих тоски

Врываюсь в широту Москвы

Всем пылом радости и муки,

В счет тридцати двух лет

разлуки.

За тридцать две моих тоски,

Таких огромных, равных небу,

За то, что я здесь долго не был,

Угомони свой бег, такси, —

За тридцать две моих тоски.

Врываюсь в широту Москвы

И всё не в силах наглядеться!

Москва мне открывает сердце,

Ведь мы по-братски с ней близки.

Врываюсь в широту Москвы.

Всем пылом радости и муки

Вбираю я тебя, Москва.

Ты так нова и так близка!

К тебе протягиваю руки

Всей силой радости и муки.

В счет тридцати двух лет

разлуки...

1959

Перевод В. Корнилова

 

ЛЮБОВЬ  В  ТЕНИ  ВОЙНЫ

(Аллегория)

 

Мне снилось потухшее небо

С черной луной.

И смерти оса жужжала,

Выколов очи пространства.

С потухшего неба луна

Забрасывала город камнями —

Базальтом и серой.

Город рыдал, по бороздкам

улиц

Катились капли домов.

Город рыдал и жаждал узнать

Улицы, спрятавшие имена

От страха перед этой осой.

Жужжанье ее нарастало.

Город метался в себе самом,

Обыскивал пригороды и

переулки,

Искал одну иголочку света —

Иголку света

Разыскивал город.

Он упрашивал тьму: дай

иголку света,

Маленькую иголку света

Для юных возрастом и

любовью,

Для двоих, у которых отняли дорогу

К назначенной встрече. О,

ради бога,

Верни им луну,

Желтую, нежную, как стог

сена,

Радостную, как долька граната,

Обрадуй бутон его красного

сердца,

Обрадуй глаза ее цвета

сирени...

Город рыдал, но тьма смеялась

Над плачем его, а оса

жужжала,

Пронзая пространство, и

приближалась

К двум юным возрастом и

любовью,

Заблудившимся на дороге к

свиданью...

И вдруг откуда-то с вершин

Арарата

Блеснула полоска, белый

промельк

Алебастровых крыльев в

ветвях маслины,

Озаренных зеленой улыбкой.

Камни ночи — базальт и сера

—

Разбились в этом шелесте

белам,

Оса, ослепнув, проглотила

жало,

Падая,падая, падая в бездну.

И город

Рассмеялся смехом росинок,

Подмигнув цветку его сердца

И глазам ее цвета сирени,

И обещал на пороге восхода

Луну, желтую,

Точно стог сена,

Радостную, как долька граната,

Луну в сети масличной ветви...

Мне снилась потухшее небо

С черной луной.

Я проснулся:

В окно стучалось солнце.

Москва, 28 октября 1962 г.

Перевод В. Корнилова

 

К  ЗАВТРА

Ты для меня —

Как ветер для огня:

Когда-нибудь да вспыхнет

наша встреча.

И встанут вдруг

Из пепла клятв и мук

Твои пророки и твои предтечи.

Быть может, ты

Заметишь с высоты

Упрямый плуг поэзии,

которым

Я поднимал

Глухой целинный вал,

Чтоб жизнь твоя взошла по

всем просторам.

Быть может, свет

Увидишь в далях лет,

Что освещал нам путь сквозь

все невзгоды,

Сквозь рубежи

Предательства и лжи —

Тебе навстречу, зарево

свободы.

В крови, в поту

Я пел свою мечту —

Тебя, Коммуна, счастье

человечье!..

Ты для меня —

Как ветер для огня, —

Когда-нибудь да вспыхнет

наша встреча!

1963

Перевод Г. Семенова

 

МОЯ СТРАНА — ЧЕРНОРАБОЧИЙ

Моя страна встает до первых петухов —

Ей не хватает восьми часов труда,

Чтоб заработать себе на хлеб,

И поэтому каждое Сегодня она гнет спину

сверхурочные часы,

Чтоб оплатить вчерашний ломоть полусытости.

(Конечно, я не говорю о меньшинстве двуногих

пауков,

Ночами днюющих, для которых

Заря — предел разгула и гульбы,

Час наступившей ночи среди бела дня за

шторами тяжелыми богатства, —

Я говорю о большинстве простого люда,

Чьи пот и слезы наводнить смогли бы

Все водоносные сосуды и оросительные вены

Израиля

От северной Метулы до южного Эйлата,

Моя страна трудолюбива, как муравей, упряма

и вынослива, как мул.

Засучив рукава безжалостной жары и выжав

тучи осени сварливой,

Она, не покладая рук, упорно лепит свое новое

лицо

Из смеси необузданного света, гордых скал и

стойкости железа и бетона.

В ее глазах еще цветут остатки

доисторического рая,

И жжет ресницы моря Мертвого кромешный

белый ад —

Бром и Соль земли. На самых отдаленных

Окраинах ее задумчивого сердца —

В пустыне Негева, осипшего от суховеев,—

Она позванивает медью Соломоновых

старинных рудников,

И первобытной мамонтовой силой

современного  бульдозера

Она распарывает в зной защитный сон земли,

Выбрасывая на поверхность клад  бесценных 

залежей  фосфатов;

Вдоль побережья, на узком прессе живота, она

уже

Измазала  ладони  бурливой,  черной  радостью 

освобожденной нефти —

Ее мобильной жажды утолитель,

Не  говоря уже о  золоте  червонном 

апельсиновых плантаций,

Насыщенного солнечною кровью и тонким

ароматом.

Все это правда, но, как ни странно,

Всегда ей мало восьми часов труда,

Чтоб заработать себе на хлеб, и каждое Сегодня

Она гнет спину сверхурочные часы, заботясь

лишь о  том,

Как расплатиться за вчерашний каравай

существованья.

Молочники и бакалейщики — мелкотоварные

даватели кредита —

Стоят в дверях заката, у изголовья умирающего

дня,

Из книжки записной вычеркивая все

вчерашние грехи

Капусты, молока и хлеба, — без этого нет

завтрашнего дня,

Без этого уже сегодня моя страна не сможет

встать до первых петухов.

Моя страна — чернорабочий, простой

чернорабочий

Моя страна. Ей некогда учиться, по складам

Она читает азбуку труда, слагая, как

приготовишка,

Букву к букве звонкие слова: СВОБОДА, БРАТСТВО,

РАВЕНСТВО и ХЛЕБ.

Она трудолюбива, как муравей, упряма и

вынослива, как мул,

Она еще научится читать и понимать

прекрасные слова.

Но для того, чтоб это стало явью, ей надо

только спину разогнуть,

Подняться во весь рост, да так, чтоб разлетелось врассыпную

Чужих концернов злое воронье и труд чтоб

стал своим и для себя.

Вы знаете чернорабочих? — Я знаю их и верю в

них, и потому

Я верю в Родину мою. Она — чернорабочий.

Она еще заговорит.

О, этот разговор двух мускулистых рук — он

будет короток и ясен.

Всех сомневающихся я зову на этот разговор.

Бесплатно. Приходите!

1963

Перевод автора

 

СЕРДЦЕ В ПУТИ

Много дорог у ног —

                                      одна  дорога

у  сердца.

Много у ног хороших дорог,

                                              но

сердцу в одну лишь верится.

По ней суждено идти,

                                       покуда

жизнь не рассеется.

Сердце  в пути,  сердце  в  пути —

кто   остановит   сердце?!

1964

Перевод автора

 

ЖИЗНЬ — РАДОСТЬ

Жизнь — какое слово! —

         Огромная книга из одного

слога.

Бегут от него чернодумы

ветхие,

         И льнут к нему люди,

влюбленные в светлое.

Из всех цветов и оттенков

радуги

         Люблю цвет жизни,

расцветку Радости.

Ведь есть же, которые, на небо

глядя,

         Видят лишь тучу в

безоблачной глади,

А я сквозь черную тучу любую

         Вижу небес красу

голубую,

Вижу воздуха руки сильные,

         Обнимающие море синее.

Веруя молодости и ясности,

Шатанья души свожу до

краткости.

Живу, творю, борюсь и

радуюсь

И в горе не отступаюсь от

радости.

Как солнца подсолнух

желтолучистый,

Люблю свет жизни, яркий и

чистый!

Борясь, к стене прижатый

спиною

(Высотой яростно упиваясь),

Перед врагом о пощаде не ною

И до последнего пробиваюсь.

И перед вражьей липкою

мордой

Стою с улыбкой чистой и

твердой.

Люблю познаванья тревогу

глазастую —

До корня все вызнать,

выпытать, высмотреть —

С великим тягаясь, не

завистью застланный,

А с жаждой догнать его хоть

бы и при смерти.

На старте отстану, но замысел

выношен —

Всей грудью рвануться к

победе на финише.

О жизнь, вчера, и сегодня, и

завтра

Цвела ты и будешь с зарею

всегда расти.

Любовь и Борьба — твоя

братья и авторы —

Тебе поклялись именами всех

радостей,

Хоть прежде была ты рабынею

проданной,

Но будешь ты вольной,

найдешь себе родину!

Мы бережно будем во чреве

вынашивать

Зародыш всего, что цветеньем

отмечено.

Земля и планеты надлунные

— наши ведь,

И пусть пресмыкается,

корчится, мечется

Отродье злобных, пустых,

изувеченных

Неверием в счастье пути

человечьего.

Слава, слава, слава!

Жизнь — какое слово!

Бегут от него чернодумы

ветхие,

И льнут к нему люди,

влюбленные в Светлое.

Из всех цветов и оттенков радуги

Люблю цвет жизни, расцветку

Радости!

1964

Перевод автора

 

ГАРЛЕМУ И МАМЕ  ДЖЕЙМСА ПАУЭЛА

В Нью-Йорке вспыхнули волнения среди негритянского населения Гарлема и Бруклина, после того как полицейский Гиллиган всадил три пули в негритянского мальчика Джеймса Пауота, потому что «черномазый» вел себя, с его точки зрения, «дерзко».

                                                            Из газет

Вышел из черных берегов

                                               Гарлем.

Как черная птица

                                 взмахнула

крылом.

Старый труженик, мирный

Гарлем —

К нему,

              королем

                              убийств,

Под пуль трещоточный твист

Ворвался

                 хулиган

                                Гиллиган.

Белый, чистый душою Гарлем,

Твой мальчик в руках палача

сгорел.

Под пулями черносердечного

Мэрфи

Плачут над Джеймсом доки и

верфи,

Плачут рабочие всех цветов,

Вышел Гарлем из берегов.

Это не «Хижина дяди Тома» —

Гарлем вздрогнул, как горы от

грома,

Гарлем   расстрелянный,

                                              старый Гарлем

Кровавой слезою

                               клокочет в

горле...

Матушка Пауэл!

Такое

           не забывается

                                     скоро.

Я сам в этой жизни,

                                    рыдая, пел

Не раз про такие же

                                    ужас и

горе.

Я знал каннибалов, на крови

помешанных,

Я видел в печах, на столбах

                                                   и

на реях

Сожженных, зарезанных и

повешенных

Тебя — негритянку,

                                     меня —

еврея.

Я, многоименный, как ты,

не смею

Свою жестокую память

трогать:

Мы с ней умирали,

                                   мы жили с

нею

На всех смертельных

                                        фашистских дорогах!

Матушка Пауэл,

                               я

                                  в Москве

Ставлю слова пред тобой

                                               на

колени.

Я рядом с тобою в твоей тоске

И в гневе, трясущем трущобы

Гарлема.

Матушка Пауэл, мама

Джеймса!

Верь, из потока несчастий

разных

Выплывет в море восстаний и

действий

Черный Гарлем —

                                   Гарлемом

красным! —

Горе и кровь хоть кого

закалят.

Эй, вы,

              Гиллиганы-звери:

Закованный в броню

                                      борьбы и

клятв,

Гарлем отвечает:

                                  — Верю!..

Москва, 27 июля 1964 г.

Перевод автора

 

СОВРЕМЕННЫЙ ГАМЛЕТ

«Быть или не быть, 

вот в чем вопрос!»

«Не быть?» — Не может быть!

Я должен быть и буду сущим

всюду,

Чтоб каждым стуком сердца

не забыть

Борьбы и жизни сути.

Не быть — не может быть!

«Не быть?» — Не может быть!

Взлететь я должен невесомой

массой,

С красавицей Офелией исшить

Глоток зари на Марсе.

Не быть — не может быть!

«Не быть?» — Не может быть!

Я проживаю год в теченье

часа,

Мне суждено из атома добыть

Большое слово Счастье.

Не быть — не может быть!

«Не быть?» — Не может быть!

Без глаз моих потухнут свет и

грозы.

Как идолов, пришла пора

разбить,

Шекспир, твои вопросы.

Не быть — не может быть!

1965

Перевод автора

 

ПАРИЖ  И  ЕЩЕ  КОЕ-ЧТО!

(Думы странника)

Наивной шлюхою уходишь в

вечер,

Призывно глядя на снующий люд,

Огнем реклам подмигивая

встречным,

Идешь, Париж, на еженощный

блуд.

По тротуарам расстелив свой

ценник,

Твой сутенер, трущобный,

ржавый кот,

На ночь, на час, на несколько

мгновений

Твою любовь любому продает.

Столичный рынок плоти

похотливой

От Эйфелевой башни до лачуг!

Люблю тебя и ту, что торопливо

«Пойдем со мной», — мне

прошептала вдруг.

Люблю рассветы на твоих

бульварах:

Над парочками гаснут фонари,

Дрожит звезда в сетях каштанов

старых

И умирает в торжестве зари.

Люблю Монмартр, где телом

Афродиты

И духом Лувра дышит древний

«Дом».

Седой художник, всеми

позабытый,

Рыдает над бессмысленным

холстом.

Я все люблю за этот день июля,

Когда, прервав свой долговечный

сон,

Для поколений новых развернули

Твои сыны полотнища времен.

За то, что в тучах копоти

рожденный,

Раскалываясь в воздухе твоем,

К оружию сзывая угнетенных,

Клич CGT разносится как гром!

И встанут вновь, подобно к

оммунарам,

На баррикады пряха и кузнец.

Привет, столица, пышущая

жаром

Влюбленных в революцию

сердец.

Перевод Я. Колкера

[В1]Шаркия, хамсин – горячие ветры пустыни.

[В2]Набут – крепкая сучковатая палка.

[В3]Шубрия – кривой арабский нож.

[В4]Ханаан – древнешее навание Палестны.

[В5]Валаам (Билеам) – месопотамский волхв; согласно биьлеской легенде, моавитский царь Балак просил Валаама проклясть ираильтян, с которыми он тогда воевал. Однако, вопреки своему желанию и по внушению ангела, посланного богом Яхве, Валаам трижды благославил евреев.

[В6]Сидон – древнее навание Ливана.

[В7]Исаак (Ицхак) и Исмаил (Ишмаэль) – сводные братья, дети библейского патриарха Авраама.

Исмаил, сын Авраама и его наложницы Агари – будущий родоначальник арабов. После рождения Исмаила, у Авраама и его ранее бесплодно жены Сарры родился Исаак.

[В8]Негев – пустыня на юге Палестины.

[В9]Начальные стихи библеского гимна «Как хороши твои шатры, Иаков».

[В10]Цофим – гора близ Иерусалима.

[В11]Святыня Давида, дщерь Сиона – библейские синонимы Иерусалима.

[В12]Попытка сохранить игру слов оригинала. (На иврите: святая – «кдоша», блудница – «кдэйша».

[В13]Мория – место, где Авраам приносил в жертву Исаака и где Соломон построил храм, теперь на этом месте находится мечеть Омара.

[В14]Но-Амон – столица Египта в период Среднего и Нового царств.

[В15]Даунинг-стрит – улица в Лондоне, где находится резиденция премьер-министра.

[В16]Царица и царь Израиля, отличавшиеся кровожадностью и распутством.

[В17]Самария столица Израиля до 722 года до н. э.

[В18]Ви (V) – двупалый знак, символ победы (Victory) Черчиля.

[В19]Кармел – гора в Израиле.

[В20]Кишон – полувысохшая река на севере страны.

[В21]Атлантик Чартер – Атлантическая хартия, декларация глав правительств США и Англии, подписанная 14 августа 1941 года. В ней провозглашался отказ от захвата чужих территорий, признавались суверенные права народов, ставилась задача уничтожения нацизма, разоружения агрессоров и т. д.

[В22]Кадеш, Беред – пустынные области.

[В23]Кедар – общее название арабских племен в Библии.

[В24]«Негед» – поэма Александра Пэнна, написана в 1935 году.

[В25]Маалэ-Акрабим (Скорпионовый подъем) – место на горной дороге в Негеве, где арабскими националистами, подстрекаемыми англичанами, были расстреляны и зарезаны евреские мужчины, женщины и дети, ехавшие в Эйлат в большом переполненном гражданском автобусе.

[В26]Алейýм (арабск.) – на них.

[В27]Старое кафе, посещаемое художниками и писателями.

[В28]Всеобщая конфедерация труда.