Людоедское счастье

1

Женский голос падает из репродуктора, невесомый и волнующий, как вуаль новобрачной.

– Господин Малоссен, вас просят зайти в бюро претензий.

Голос как будто из тумана, он звучит так, как если бы заговорили фотографии его владелицы. Но за этой вкрадчивостью мисс Гамильтон проскальзывает хитренькая улыбочка, отнюдь не ласковая. Ладно, пойду. Может, к следующей неделе и доберусь. Сегодня, двадцать четвертого декабря, сочельник; время – четверть пятого; Магазин набит до отказа. Все проходы запружены плотной толпой покупателей, изнемогающих под тяжестью рождественских подарков. Похоже на ледник, текущий незаметно для глаза, с каким–то угрюмым остервенением. Вымученные улыбки, лица, блестящие от пота, приглушенные ругательства, злые глаза, вопли детей, которых хватают за руки ватные Деды Морозы.

– Не бойся, маленький, это же Дед Мороз!

Фотовспышки.

А мне видится другой Дед Мороз, гигантский и прозрачный, возносящий над этой застывшей людской сумятицей свой жуткий каннибальский силуэт. У него вишнево–красный рот, у него белая борода, он добродушно улыбается. А из углов рта торчат детские ножки. Это последний рисунок Малыша – вчера, в школе. Можете себе представить морду учительницы: «По–вашему, нормально, что ребенок в этом возрасте рисует такого Деда Мороза?» «А сам Дед Мороз, – ответил я, – это, по–вашему, нормальное явление?» Я взял Малыша на руки – он чуть не кипел от жара, даже очки запотели, и от этого косил еще сильнее.

– Господин Малоссен, вас просят зайти в бюро претензий.

Да слышит, слышит господин Малоссен, заткнись! Он уже добрался до центрального эскалатора, уже было занес ногу и – застыл на месте под черным дулом, смотрящим прямо на него. В меня ведь целит, собака, точно в меня! Башня четким движением повернулась на оси в мою сторону, затем пушка подняла хобот и уставилась мне прямо в переносицу. Башня и пушка танка АМХ–30, управляемого старым хреном полутораметрового росточка, который радостно повизгивает, нажимая на кнопки дистанционного устройства. Это один из множества старикашек, питомцев Тео, – выживший из ума гном в сером халате. Тео всех их одевает в серые халаты, чтобы не терять из виду в толпе.

– Дедушка, положите игрушку на место, я кому говорю!

Продавщица секции игрушек еле ворочает языком от усталости. Ее хорошенькое личико похоже на морду белки, которая держит пару орешков в защечных мешках. Старик мотает головой, как упрямый мальчишка, не отрывая пальца от кнопки пуска. Щелкнув каблуками, я встаю по стойке смирно и говорю:

– Господин полковник, АМХ–30 – устаревшая техника, подлежит списанию на слом или отправке в слаборазвитые страны.

Старик огорченно смотрит на свою игрушку и – делать нечего! – показывает мне рукой: проходи, мол. Продавщица дарит мне улыбку: отныне в ее глазах я видный специалист по старческой психологии. Как из–под земли возникает Казнав, этажный охранник; он с раздраженным видом ставит танк на прилавок.

– Это как закон: где Малоссен, там бардак.

– Заткнись, Казнав!

Обстановочка…

Лишившись боевой техники, старик не знает, куда себя деть. Я же наконец ступаю на эскалатор и возношусь, испытывая при этом некоторое облегчение, как если бы там, наверху, и в самом деле было легче дышать.

Там, наверху, мне на глаза попадается Тео. В нежно–розовом костюме, обтягивающем фигуру, он, как обычно, стоит в очереди к кабине фотоавтомата. Он улыбается мне.

– Слушай, Тео, там один твой подопечный валяет дурака в отделе игрушек.

– Ну и ладно. По крайней мере, в это время он не расстегивает ширинку перед школьницами.

Улыбка за улыбку. Затем Тео кивает мне на стеклянную коробку бюро претензий:

– Там вроде о тебе толкуют.

Действительно, с первого взгляда ясно, что Леман занят делом. Он объясняет сидящей перед ним покупательнице, что во всем виноват я. Из глаз дамы то и дело вырываются струйки слез. В углу стоит разболтанная коляска, а в коляске – ребенок, такой толстый, что даже непонятно, как его туда втиснули. Я открываю дверь и слышу, как Леман говорит даме тоном полного и искреннего сочувствия:

– Я совершенно согласен с вами, мадам, это абсолютно недопустимо. – И, увидев меня, продолжает: – А вот и он. Сейчас мы спросим у него, что он об этом думает.

Тон меняется: из сочувственного он превращается в обличительный. Дело, в общем, простое, и Леман излагает его мне со спокойствием гипнотизера, а тучный ребенок смотрит в это время на меня взглядом веселым, как этот мир. Так вот, три дня назад подведомственный мне отдел продал присутствующей здесь даме холодильник такой емкости, что она сумела засунуть в него рождественский ужин на двадцать персон, включая закуски и десерт. И вот прошлой ночью по причине, которую он, Леман, очень хотел бы, чтобы я ему объяснил, этот самый холодильник превратился в мощную электропечь. Это чудо, что мадам не сгорела заживо, открыв сегодня утром дверцу. Я украдкой смотрю на покупательницу: брови у нее действительно слегка подпалены. В голосе ее не только злость, но и боль, и от этого мне легче принять жалобный вид. Ребенок смотрит на меня так, как будто я источник мирового зла. Я же перевожу удрученный взгляд на Лемана, который, скрестив руки, опирается ими на ребро письменного стола.

– Я жду, – говорит Леман.

Молчание.

– Вы отвечаете за технический контроль?

Я утвердительно киваю головой и бормочу, что не понимаю, как это могло случиться, – холодильник был тщательно проверен… Как газовая плита на той неделе или пылесос, который мы продали юридической конторе Боэри.

Во взгляде ребенка явственно читается, что избиение тюленьих детенышей тоже мой грех. Леман снова обращается к покупательнице; он говорит с ней так, как если бы меня здесь не было. Он благодарит ее за то, что она без колебаний подала жалобу на противоправные действия персонала. (Через стеклянную стенку я вижу, что Тео все еще торчит в очереди к фотоавтомату. Надо будет не забыть попросить у него отпечаток для альбома Малыша.) Леман провозглашает, что долг покупателей – посильно участвовать в оздоровлении торговли. Само собой разумеется, что, согласно гарантийному обязательству, магазин немедленно поставит пострадавшей другой холодильник.

– Что касается прочего материального и морального ущерба, который авария нанесла вам лично и членам вашей семьи (отставной унтер Леман любит выражаться в таком стиле, и в голосе его слышится при этом отзвук старого доброго Эльзаса, куда энное число лет назад его принес аист – тот самый, который заправляется рислингом), господин Малоссен не преминет возместить вам его. Разумеется, не за счет Магазина. – И добавляет: – С праздничком, Малоссен!

Теперь, когда Леман излагает покупательнице основные этапы моей карьеры в Магазине и заверяет, что, благодаря ей, эта карьера бесславно закончится, я читаю в ее усталом взгляде уже не возмущение, а смущение, а затем и сочувствие. И снова слезы появляются у нее на глазах и дрожат на кончиках ресниц.

Все, пора включать мой собственный слезопровод. Я отвожу глаза и через прозрачную перегородку погружаю взгляд в вязкую пучину универмага. Какое–то неумолимое сердце ритмично проталкивает все новые и новые кровяные тельца через забитые артерии. Кажется, что все человечество ползет, распластанное под тяжестью огромного подарочного пакета. Прозрачные воздушные шарики непрерывно стартуют из отдела игрушек и собираются наверху, под матовым стеклом крыши. Дневной свет сочится сквозь эти разноцветные грозди. Ничего не скажешь, красиво. Покупательница безуспешно пытается перебить Лемана, который с безжалостной четкостью предсказывает мое будущее. Ничего хорошего мне не светит. Две–три грошовые должности, новые увольнения, хроническая безработица, больница для алкоголиков и братская могила в перспективе. Когда покупательница переводит взгляд на меня, я уже весь в слезах. А Леман, не повышая голоса, методично добивает жертву.

То, что я вижу теперь в глазах дамы, меня не удивляет: я вижу там ее саму. Стоило мне только заплакать, как она немедленно поставила себя на мое место. Механизм сочувствия. Ей удается наконец прервать Лемана, вклинившись в секундную паузу. Полный назад. Она берет обратно свою жалобу. Пусть, согласно гарантии, заменят холодильник – больше ей ничего не надо. И незачем заставлять меня платить за праздничный ужин (в какой–то момент Леман, очевидно, упомянул о моей зарплате). Ей бы не хотелось, чтобы я потерял из–за нее работу накануне праздника (Леман повторил слово «Рождество» по меньшей мере раз двадцать). В конце концов, кто угодно может ошибиться; вот и она сама недавно на своей работе…

Пять минут спустя она выходит из бюро претензий с чеком на новый холодильник. Ребенок в коляске на секунду застревает в дверях. Она толкает коляску, нервно всхлипывая.

Мы остаемся одни. Леман скалит зубы и подмигивает мне. Я смотрю на него и вдруг – от усталости, что ли? – говорю:

– Ну и гады же мы, а?

Он открывает во всю ширь свою пасть матерщинника, чтобы ответить мне по–свойски. Но что–то заставляет его закрыть рот.

Это доносится снизу, из чрева Магазина.

Это приглушенный взрыв, и сразу затем – многоголосый вой.

2

Мы прижимаем носы к стеклянной перегородке. Сначала не видно ничего. Поднятые взрывом две или три тысячи воздушных шаров полностью скрывают Магазин. Но по мере того, как они медленно взмывают к свету, обнаруживается картина, которую я предпочел бы не видеть никогда.

– Мать твою… – бормочет Леман.

Люди совершенно обезумели. Все мечутся в поисках выхода. Сильные топчут слабых. Некоторые бегут прямо по прилавкам, вздымая клубы носков и трусиков. То там, то здесь продавец или дежурный по этажу пытается остановить панику. Здоровенный мужик в сиреневом пиджаке падает навзничь на витрину с косметикой. Я открываю стеклянную дверь бюро претензий – впечатление такое, как если бы распахнул окно навстречу урагану. Весь Магазин дико орет. Репродуктор рядом со мной пытается призвать покупателей к порядку. Не было б риска и в самом деле умереть, можно было бы подохнуть со смеху, слушая голосок мисс Гамильтон – пульверизатор посреди тайфуна. Внизу война. А наверху воздушные шары снова обрели свою прозрачность. Вся эта сцена ужаса залита неописуемо нежным розовым светом. Леман подошел вплотную ко мне и кричит над самым ухом:

– Где это? Что там рвануло?

В его голосе старого вояки просыпается колониальная отвага. Я не знаю, где и что там рвануло. Груда тел, из которой торчат руки и ноги, запрудила эскалатор. Снизу люди кидаются очертя голову на ступеньки, спускающиеся им навстречу, а сверху на них обрушивается противоположная волна. В итоге все скатываются вниз и валятся на толпу у подножия лестницы. Крики, ругань.

– А, мать твою! – вопит Леман. – Мать твою, мать…

Он кидается к эскалатору, расшвыривая людей, и в броске дотягивается до рычага «стоп». Машина останавливается.

Перед дверью кабинки фотоавтомата Тео разглядывает свою рожу в четырех экземплярах. Он вроде бы доволен и протягивает мне одну из фотографий:

– Держи, это для альбома Малыша.

И затем все успокаивается. Успокаивается, потому что, несмотря на шум и беготню, больше не происходит ничего. Что–то где–то взорвалось, но за этим ничего не последовало. И уже можно разобрать, что там вещает нежноголосая мисс Гамильтон. А она настоятельно рекомендует уважаемым покупательницам и покупателям спокойно выйти из Магазина, а также просит служащих вернуться в отделы. Именно это и происходит. Толпа потихоньку оттягивается к выходам, оставляя за собой пустое пространство, усеянное сумочками, туфлями, разноцветными пакетами и потерявшимися детьми. Я думал, что будет по крайней мере сотня трупов. Но нет: здесь и там лежит от силы дюжина основательно помятых толпой клиентов, над которыми склоняются сердобольные продавщицы; но и те в конце концов встают и, прихрамывая, тащатся к выходу.

Маленькая боковая дверь специально отведена для полиции. Через нее и входят в Магазин господа полицейские. Они направляются прямо в отдел игрушек. В отдел игрушек! Я тут же вспоминаю о продавщице–белочке и о старикашке – питомце Тео. Сбегаю по неподвижному эскалатору с предчувствием, которое, как и все предчувствия, оказывается ложным. Мертвец – мужчина лет шестидесяти с лишком; вероятно, он был с животиком, если судить по тому, во что превратился его живот после взрыва. Бомба почти разрезала его пополам. Меня рвет, и, пытаясь скрыть свою слабость, я в это время – поди знай, почему! – думаю о Лауне. О Лауне, о Лоране и о ребенке. Три раза она мне звонила: «Слушай, Бен, так что ты мне советуешь?» Бедненькая, ну что я могу тебе посоветовать? Ты же знаешь меня…

Такие вот странные мысли в момент, когда размазанный по полу покупатель исчезает под наброшенным на него брезентом.

– То еще зрелище, да?

Стоящий рядом малорослый полицейский дружелюбно улыбается.

Мне так плохо, что и на том спасибо. И я из признательности отвечаю, без всякого, впрочем, желания продолжить разговор:

– Да, зрелище невеселое.

Он кивает головой и говорит:

– А вот самоубийцы в метро, так те еще похлеще!

(Ничего себе, утешил.)

– Сплошное мясо, в буксах пальцы застряли… Я почему об этом толкую: я самый маленький в команде, вот мне и приходится…

Это, оказывается, не полицейский, а пожарник. Темно–синий с красной каймой. Действительно очень маленький. На поясе у него блестящая каска, раза в два больше, чем его голова.

– Но самое худое – это которые сгорели заживо в машине. Там, понимаете, запах… Что ты ни делай, не отстает. Волосы потом две недели не отмоешь.

Нет больше шариков под потолком отдела игрушек. Всех их смела воздушная волна, и теперь они колышутся наверху, под стеклянной крышей. Кто–то уводит продавщицу–белочку, она рыдает. Пожарник кивает на покрытое брезентом тело:

– Кстати, заметили? Ширинка у него была расстегнута!

(Нет, чего не заметил, того не заметил.)

К счастью, репродукторы разлучают меня с разговорчивым пожарником. Как говорится, спасен от нокаута гонгом. Служащих тоже просят покинуть Магазин. Но ни в коем случае не уезжать из Парижа. Могут понадобиться для дачи показаний. Счастливого нам Рождества.

В конце отдела игрушек я подбираю с прилавка разноцветный мячик и сую его в карман. Такой блестящий, полупрозрачный, долго прыгает, когда бросишь. Мне тоже надо кое–что кое–кому подарить. В следующем отделе я заворачиваю его в синюю бумагу со звездочками. Оставляю служебный костюм в раздевалке и выхожу на улицу.

Перед входом толпа – ждут, когда же наконец Магазин взорвется. Холод собачий, только теперь до меня доходит, что до сих пор я подыхал от жары. Поскольку толпа на улице, я надеюсь, что хоть в метро ее не будет.

Но она и в метро.

3

Я снимаю квартиру по трехгодичному контракту (три, шесть, девять и так далее) в квартале Пер–Лашез, улица Фоли–Реньо, 78. Возвращаясь, еще с лестницы слышу, как надрывается телефон. Звонят – надо бежать, такая у меня установка.

– Бен? Ты как – ничего?

Это Лауна, сестра.

– Что значит «ничего»?

– Ну, у вас же теракт был в Магазине…

– Точно. Всех – на куски, я один живой остался. Она смеется. Секунду молчит. И потом говорит:

– К вопросу о терактах: я приняла решение.

– В каком духе?

– В самом радикальном. Этот мой квартирант – так вот, я его выселяю. Короче, делаю аборт. Не хочу терять Лорана.

Она снова молчит. Я слышу, как она плачет. Но тихо–тихо. Очень старается, чтобы я не услышал.

– Послушай, Лауна…

А что слушать–то? Классическая ситуация. Она – хорошенькая медсестричка, он – красивый доктор; безумная любовь: ты да я одни на целом свете, и больше никто нам не нужен. Но проходят годы, и потребность в третьем, прорвав линии защиты, наносит неотразимый удар. Извечная женская жажда продолжения жизни.

– Послушай, Лауна…

Она слушает, но теперь молчу я. И тогда она говорит:

– Я слушаю.

И я начинаю. Я ей говорю, что не надо выселять маленького квартиранта. Она ликвидировала предыдущих, потому что не любила их отцов. Не станет же она выгонять этого, потому что слишком сильно любит его папу! Серьезно, Лауна, не болтай чепухи! («Сам не болтай чепухи, – отзывается в глубине моего «я» знакомый насмешливый голосок. – Тоже мне нашелся активист «Права на жизнь»!») Но я уже завелся и продолжаю:

– Все равно так, как раньше, больше уже не будет. Я тебя знаю: ты бы этого Лорану не простила. Конечно, ты не станешь трясти перед ним своими загубленными яичниками: это будет скорее обида замедленного действия. Понимаешь, что я хочу сказать?

Она плачет, смеется, снова плачет… И так полчаса! Я совершенно дошел.

Только положил трубку, снова звонок.

– Здравствуй, мой маленький! У тебя все в порядке?

Мамочка.

– Все в порядке, мама, спасибо.

– Бомба в Магазине! С ума сойти можно. У нас, слава Богу, такого быть не могло.

Она имеет в виду симпатичный магазинчик скобяных товаров на первом этаже нашего дома, где я провел свое детство, так и не выучившись «работать руками», и который в конце концов превратили в квартиру для детей. Мама не права: она забыла, как ранним утром в июне 1962–го пластиковая бомба начисто оторвала железные ставни у Мореля, бакалейщика напротив. Забыла и визит двух типов в двубортных пиджаках, которые настоятельно посоветовали ей тщательнее выбирать клиентов. Мама добрая, она забывает войны.

– Как дети?

– Дети в порядке, они сейчас внизу.

– Что делаете на Рождество?

– Сидим дома все пятеро.

– А меня Робер везет в Шалон.

(Всего лишь в Шалон–на–Марне – бедная мама!)

– Слава Роберу! – говорю я.

Она смеется:

– Ты хороший сын, мой маленький.

(Ага, вот и до хорошего сына дело дошло…)

– Другие дети тоже ничего, мамочка.

– Это благодаря тебе, Бенжамен, ты всегда был хорошим сыном.

(Только что смеялась, а теперь плачет…)

– А я только и делаю, что бросаю вас.

(Так, дело дошло до плохой матери.)

– Ты нас не бросаешь, мама, ты просто отдыхаешь от нас.

– Ну какая я мать? Бен, ты можешь мне сказать, почему я такая никудышная мать своим детям?..

Так как я давно уже подсчитал, сколько времени ей нужно, чтобы ответить на собственные вопросы, я тихонько кладу трубку на одеяло, иду на кухню и завариваю себе крепкий пенистый кофе по–турецки. Когда я возвращаюсь в комнату, телефон все еще занимается выяснением личности моей матери:

– …вот тогда я в самый первый раз убежала из дома, Бен, три годика мне было.

Выпив кофе, я переворачиваю чашку на блюдце. Растекшейся гущи хватило бы Терезе, чтобы предсказать судьбу всему кварталу.

– …это уже сильно позже, мне был восьмой или девятый год, наверно… Бен, ты меня слышишь?

В этот самый момент начинает трещать внутренний телефон.

– Я тебя слышу, мама, но нам надо кончать: ребята зовут. Отдыхай как следует. И – да здравствует Робер!

Кладу одну трубку, беру другую. Пронзительный голос Терезы врезается мне в уши:

– Бен, Жереми залупается – не хочет делать уроки!

– Тереза, выражайся прилично, не бери пример с твоего брата.

И тут же голос брата:

– Эта засранка ничего не может объяснить!

– Выражайся прилично, Жереми, не бери пример с твоей сестры. И позови, пожалуйста, Клару.

– Бенжамен?

Теплый голос Клары – как темно–зеленый, туго натянутый бархат, по которому каждое слово прокатывается с очевидностью ослепительно белого шара.

– Клара? Как там Малыш?

– Температура упала. Я все–таки позвала Лорана; он говорит, что его надо подержать в тепле еще два дня.

– А людоедов он больше не рисует?

– Целую дюжину, наверно, нарисовал, но уже не таких красных. Я их сфотографировала. Бен, я делаю на вечер грудинку по–овернски. Будет готово примерно через час.

– Приду. А теперь давай сюда Малыша.

И в трубке слабенький голос младшего:

– Да, Бен.

– Слушай, я хочу тебе только сказать, что у меня есть карточка Тео для твоего альбома. И еще: вечером я расскажу вам новую сказку.

– Про людоеда?

– Нет, про бомбу.

– Все равно кайф.

– А теперь мне надо часик поспать. Так что в первого, кто полезет к телефону, стреляй без предупреждения.

– Идет, Бен.

Кладу трубку, валюсь на кровать и засыпаю еще до того, как прикасаюсь щекой к подушке.

Час спустя меня будит огромный лохматый пес. Он атаковал меня с фланга. Толчок был такой, что я свалился на пол и застрял между кроватью и стенкой. Пес воспользовался этим, чтобы полностью лишить меня свободы маневра и заняться моим туалетом, который я не успел совершить сегодня утром. От него самого при этом несет, как из помойки. Шершавый язык воняет тухлой рыбой, тигриной спермой и еще черт знает чем, – весь букет запахов собачьего бомонда.

Насилу открыв рот, я говорю:

– А кому подарок?

Он отпрыгивает назад, усаживается на свой необъятный зад и, свесив язык, смотрит на меня, наклонив голову. Я лезу в карман куртки, вытаскиваю оттуда завернутый в подарочную бумагу мячик и торжественно подаю ему:

– Дорогой Джулиус, счастливого тебе Рождества!

Внизу, в бывшей скобяной лавке, запах мускатного ореха от грудинки по–овернски еще плавает в воздухе, а дети уже плотно схвачены тканью моего рассказа. Глаза блестят над полосатыми пижамами, босые ноги качаются в пространстве между кроватями, поставленными одна на другую. Я как раз дошел до того момента, когда Леман пробивается сквозь толпу к взбесившемуся эскалатору. Он расталкивает людей механической рукой, которую я ему придумал для остроты сюжета.

– А свою он где просрал? – придирчиво спрашивает Жереми.

– В Индокитае, на триста семнадцатом километре Далатского шоссе. Попал в засаду. Его солдаты так его любили, что бросили подыхать вместе с рукой, которая уже была сама по себе, отдельно от тела.

– А как он спасся?

– Через три дня командир роты один вернулся за ним и вытащил из опасной зоны.

– Через три дня! А что же он ел все это время? – спрашивает Малыш.

– Как что? Свою руку.

И все довольны: Малыш получил свою сказку про людоеда, Жереми – порцию военных приключений, а Клара – дозу юмора. Что касается Терезы, то, невозмутимая как секретарь суда, она сидит за письменным столом и, как обычно, дословно стенографирует мой рассказ, включая отступления. Отличная практика для ее курсов секретарей–машинисток. За два года ночных упражнений она уже переписала «Братьев Карамазовых», «Моби Дика», «Крестьянскую фантазию», «Сказание о Иосте Берлинге», «Асфальтовые джунгли» плюс два или три текста моего собственного производства.

Я рассказываю до тех пор, пока слипающиеся глаза слушателей не возвещают, что настало время отбоя. Закрывая за собой дверь, вижу, как в темноте поблескивает елка. Что ж, все получилось неплохо – они и не подумали броситься на подарки. Только Джулиус вот уже два часа старается развернуть свой пакет так, чтобы не порвать бумажку.

4

Дальнейшие события возвестили о себе звонком в дверь на следующее утро, двадцать пятого декабря, ровно в восемь. Я хотел было крикнуть: «Входите, не заперто!» – но вовремя удержался. Вот так на прошлой неделе мы с Джулиусом, поленившись встать на звонок, увидели посреди передней сосновый гроб, а вокруг – трех грузчиков с постными рожами. Самый плюгавый из троих объяснил:

– Это для покойника.

Джулиус дал деру и забился под кровать, а я – лохматый, непроспавшийся – ткнул пальцем в свою пижаму и огорченно сказал:

– Извините, я еще не совсем готов. Зайдите лет через пятьдесят.

Итак, двадцать пятого ровно в восемь – звонок. Делать нечего, надо идти открывать. Джулиус – за мной; его хлебом не корми, дай познакомиться с кем–нибудь. На пороге – здоровенный громила с башкой в виде огурца. На нем куртка с меховым воротником, как у летчиков. Он стоит передо мной – ни дать ни взять ирландский парашютист, сброшенный на оккупированную Францию.

– Инспектор–стажер Карегга.

Все ясно: от резиновой дубинки к шариковой ручке – та еще карьера! Едва он втискивается в квартиру, как Джулиус запускает ему морду между ног. Тот поспешно садится, не дав даже пинка моей собаке. Может быть, поэтому я ему говорю:

– Хотите кофе?

– Если будете варить и для себя…

Бегу на кухню.

– Вы никогда не запираете дверь? – спрашивает он.

– Никогда.

А про себя думаю (но не говорю): «Сексуальная свобода моего пса отвергает любые запоры».

– Я должен задать вам несколько вопросов. Так, для порядка.

Именно этого и следовало ожидать. Дорогие коллеги, фирма не забывает вас! Есть примерно с десяток профдеятелей и еще дюжина ребят, которые никому не лижут задницу, – к ним–то полиция и вяжется в первую очередь. Рождественский подарок образцовым служащим от дирекции Магазина.

– Вы женаты?

Подсахаренная вода начинает звенеть в медной джезве.

– Нет.

Я бросаю в воду три чайные ложки молотого турецкого кофе и медленно мешаю, пока поверхность не становится бархатистой, как голос Клары.

– А дети внизу?

Я снова ставлю джезву на огонь и жду, когда кофе начнет подниматься, – в этот момент его надо снять, чтобы он, не дай Бог, не вскипел.

– Сводные братья и сестры. Дети моей матери.

После того как его карандашик добегает до конца странички блокнота и останавливается, инспектор Карегга задает следующий вопрос:

– А где отцы?

– Рассеяны по стране и миру.

Из кухни я вижу через открытую дверь, как инспектор Карегга прилежно записывает, что моя мать рассеивает мужчин по стране и миру. Вхожу в комнату с джезвой и чашками в руках. Наливаю густую бурую жидкость в чашки. Инспектор тотчас же тянет руку, но я его останавливаю:

– Подождите, надо же дать отстояться!

Он послушно дает отстояться.

Джулиус, сидя у его ног, смотрит на него страстным взглядом.

– В чем заключается ваша работа в Магазине?

– Выслушивать, как меня долбают.

Записывает как ни в чем не бывало.

– Ваши прежние занятия?

Мм–да, список получается длинный: разнорабочий, бармен, шофер такси, учитель рисования в частной школе, агент по изучению спроса… Что–то еще, наверно, было? Ну а теперь вот служба технического контроля в Магазине.

– Давно?

– Четыре месяца.

– Нравится вам эта должность?

– Работа как работа. Делаешь на пять кусков, платят десять, зато долбают на все пятнадцать.

(Надо же придать разговору философское звучание!)

Записывает.

– Вчера вы ничего не заметили необычного?

– Заметил. Бомба взорвалась.

Тут он все–таки поднимает голову и смотрит на меня. Но уточняет все тем же невозмутимым тоном:

– Я имею в виду – до взрыва.

– Ничего.

– Вас, кажется, вызывали три раза в бюро претензий!

Ага, вот и дошли до дела. Я ему рассказываю про газовую плиту, пылесос и взбесившийся холодильник. Он лезет во внутренний карман и затем кладет передо мной план Магазина.

– Где находится бюро претензий?

Я показываю.

– Значит, вы прошли по меньшей мере три раза мимо отдела игрушек?

Смотри–ка, соображает!

– Действительно.

– Вы там останавливались?

– В последний раз – да, секунд на десять.

– Не заметили ничего необычного?

– Ничего, если не считать, что в меня целились из танковой пушки АМХ–30.

Молча записывает, закрывает авторучку, одним глотком допивает кофе вместе с гущей, встает и говорит:

– Пока все, не уезжайте из Парижа – могут возникнуть дополнительные вопросы; до свидания, спасибо за кофе.

Вот так. Не только в кино бывает, что люди долго смотрят на закрывающуюся за кем–то дверь. На нас с Джулиусом личность инспектора Карегги произвела неизгладимое впечатление. Этот парень далеко пойдет. Если не остановят. Но главное – я уже знаю, что расскажу сегодня вечером ребятам. Вот это самое. С той лишь разницей, что реплики будут сверкать, как шпаги, отмеченные печатью неотразимого сарказма, собеседники расстанутся со смешанным чувством ненависти и восхищения, а легавых будет двое – два крутых бойца моего изобретения, которых ребята уже хорошо знают: один – маленький, косматый, уродливый, как гиена, а другой – огромный и совершенно лысый, «лицо которого украшено густыми бакенбардами, ниспадающими как восклицательные знаки на мощные челюсти».

– Жиб–Гиена и Бак–Бакен! – закричит Малыш.

– Жиб по имени, Гиена по прозвищу, из–за своей морды, – уточнит Жереми.

– Бак по имени, Бакен по прозвищу, из–за своих бакенбард, – добавит Малыш.

– Кровожаднее, чем Эд Гробаньяр, и еще больший псих, чем Деревянный Чех!

– Они друзья? – спросит Клара.

– Пятнадцать лет не расстаются. А сколько раз они спасли друг другу жизнь, уж и не сосчитать.

– А тачка у них какая? – спросит Жереми, заранее предвкушая ответ.

– Розовый «Пежо–504» с откидным верхом, шесть цилиндров в две линии, проворный, как щука.

– Под каким они знаком родились? – спросит Тереза.

– Оба Скорпионы.

После ухода Карегги спускаюсь вниз, к ребятам. Рождественская елка, как говорится, сияет мириадами огней. Жереми и Малыш кричат, как чайки, посреди океана подарочных оберток. Тереза, профессионально нахмурив брови, перепечатывает мой вчерашний рассказ на новехонькой машинке с «ромашкой». Лауна, пришедшая с праздничным визитом, сидит расставив ноги, как будто она уже по крайней мере на седьмом месяце, и со слезами на глазах созерцает эту семейную идиллию. Лорана нет – что бы это значило? Клара плывет мне навстречу в умопомрачительном трикотажном платье, от которого ее тело кажется языком пламени. В руке у нее старая «лейка», на которую она вот уже три или четыре года глядела с молчаливым вожделением и которую в конце концов я решил ей пожертвовать: раз уж девочка так любит фотографировать… А платье выбрал Тео. В этой области всегда надо доверяться мужчинам, которые предпочитают мужчин (впрочем, может, это и предрассудок).

– Бенжамен, это тебе.

Она протягивает мне что–то очень красиво упакованное. В бумаге со звездочками – картонная коробка, в коробке – пакет из шелковой бумаги, а в пакете – пара домашних туфель, отделанных пушистым белым мехом. Именно такие мне хотелось иметь. Да, Рождество есть Рождество.

5

На следующий день, двадцать шестого, надо снова впрягаться. Как обычно, Джулиус провожает меня до метро Пер–Лашез, а затем идет шататься по Бельвилю, в то время как я еду зарабатывать ему на похлебку. Новенький мячик, мокрый от слюны, крепко зажат у него в зубах с позавчерашнего вечера.

В газете, которую я купил по дороге, длинный репортаж о «чудовищном покушении в Магазине». Но так как один убитый – это не впечатляет, автор описывает, что было бы, если бы число жертв исчислялось десятками. (Хотите увидеть сон – проснитесь…) Но в конце статьи лихой журналист все–таки сообщает кое–какие сведения о погибшем: шестьдесят два года, владелец гаража в Курбевуа, почтенный коммерсант, о кончине которого скорбит весь квартал, но который, «к счастью, был холостяком и не имел детей». Ей–Богу, так и написано: «который, к счастью, был холостяком и не имел детей». Оглядываюсь по сторонам: то обстоятельство, что, «к счастью», его величество Случай предпочитает мочить холостяков, как будто не слишком тревожит обычную метрошную публику. Это так меня развеселило, что я вышел на площади Республики и остаток пути проделал пешком. Зимнее утро – темное, липкое, холодное, многолюдное. Париж похож на большую лужу, в которой вязнут желтые огни автомобильных фар.

Я боялся, что опоздаю, но Магазин, кажется, опаздывает еще основательнее. С железными шторами, опущенными на гигантские витрины, он напоминает судно на карантинной стоянке. Из котлов в его чреве сочится пар и расползается клочьями в утреннем тумане. Однако свет, пробивающийся то тут, то там, свидетельствует, что сердце корабля бьется, жизнь внутри идет. Вхожу, и тотчас же меня захлестывает море света. Это каждый раз так: чем темнее и мрачнее на улице, тем ослепительнее сверкает все внутри. Это сияние, которое бесшумным водопадом обрушивается с вершин Магазина, отражается в зеркалах, вспыхивает в полированном металле, в стеклах, в искусственном хрустале, течет по проходам и пудрит вам мозги, – это сияние не освещает, оно создает свой мир.

Я думаю об этом, пока проворноперстый полицейский обшаривает меня с ног до головы и, убедившись наконец, что я не атомная бомба, пропускает внутрь.

Я не первый пришел. Большая часть служащих уже толпится в проходах первого этажа. Все смотрят вверх. У женщин – а их большинство – глаза подозрительно блестят, как будто они внимают непосредственно Святому Духу. Там, наверху, на командном мостике, Сенклер вещает в микрофон. Он считает своим долгом отметить «образцовое поведение персонала» во время последних «событий». От имени дирекции Магазина он выражает искреннее сочувствие господину Шантредону – тому хмырю, который своим горбом разбил витрину с косметикой и теперь зализывает болячки в больнице. Он приносит свои извинения тем, кого вчера навестила полиция. Все служащие должны будут подвергнуться допросу, «включая дирекцию», с единственной целью «предоставить следствию все сведения, необходимые для успешного завершения».

Что касается его, Сенклера, он абсолютно исключает, что злодеяние могло быть совершено кем–нибудь из его сотрудников. Ибо мы не его служащие, а именно сотрудники, как он имел честь заявить на заседании Административного Совета. Тысяча извинений уважаемым сотрудникам за небольшую проверку при входе. Он сам ее прошел, и покупателям тоже придется ее проходить все то время, пока не кончится расследование.

Смотрю на Сенклера. Такой молодой, такой красивый, он быстро вскарабкался наверх. Парень из тех, кто мягко стелет. В высшей коммерческой школе, которую он окончил, ему прежде всего поставили голос и научили одеваться. Все остальное пришло само. Он говорит почти ласково, и взгляд его под светлой челкой тоже ласковый, даже немного грустный. Неуютно ему, бедному, в Магазине. Его ближайшие сотрудники – заместитель по кадрам, заведующие секциями – типичные держиморды, и вид у них гораздо более соответствует должности. Все они выстроились в ряд вдоль золоченой балюстрады второго этажа, скорчив подходящие к случаю рожи. Кажется, что, хорошенько прислушавшись, можно услышать, как на их ответственных грудях растут медали. От этой мысли мне становится смешно. Смеюсь. Тип, который стоит передо мной, оборачивается. Это Лесифр, профделегат ВКТ собственной персоной и в своем амплуа.

– Будет тебе, Малоссен, заткнись!

Я смотрю на толпу, застывшую в верноподданническом экстазе, затем на голый затылок Лесифра, затем снова на официальную трибуну. Да, у него точно какой–то дар, у Сенклера. Что–то он понял такое, чего мне не понять никогда.

Я решил, что проповедь обойдется без меня, и отправился в раздевалку. Прихожу, открываю металлический шкаф, достаю служебный костюм. Он принадлежит не мне, а фирме. Костюмчик не совсем уж дерьмо, но и элегантным его тоже не назовешь. Что–то в нем есть казенное, старомодное, слишком правильное. Костюм человека, который мечтает завести себе другой. Я держу его перед собой, как будто вижу в первый раз. Мои размышления прерывает насмешливый голос:

– Что задумался, Бен? Хочешь, возьми какой–нибудь из моих.

Это Тео, прикинутый, как всегда. Сегодня на нем костюм от Черутти. Он так часто меняет костюмы для позирования перед фотоавтоматом, что они уже не помещаются в его шкафу, и он захватил часть моего. У него дубликат моего ключа, и каждое утро я извлекаю свою служебную одежку из–под горы его апеннинско–голливудских шмоток.

– Серьезно, если что нравится – бери!

Рукой показываю: не в этом дело.

– Спасибо, Тео. Я просто думал, глядя на свое обмундирование, по мне ли эта работа.

Он ржет как жеребец:

– Слушай, это то самое, что я твержу себе каждое утро, глядя на свой гардероб: быть бы мне нормальным мужиком, так нет – сделался педерастом!

За этим разговором мы проходим в подвальный этаж, в секцию «Сделай сам» – его царство. Каждый божий день он притаскивается туда за полчаса до своих продавцов и обходит стенды и витрины, как Бонапарт – сомкнутые ряды своих гвардейцев перед битвой. Ни один болт, нарушивший равнение, не останется незамеченным; малейший намек на беспорядок на прилавках жестоко оскорбляет его эстетическое чувство.

– Надо же, какой от них бардак, от моих стариков!

Он вздыхает и кладет на место. Он мог бы с закрытыми глазами убрать всю секцию. Это его хозяйство. Сейчас, до прихода продавцов и покупателей, там царит первозданная тишина. И мы говорим в четверть голоса.

– Понравилось Кларе платье?

– Чудо на чуде!

Он находит электрический звонок в баке с роликами для мебели.

– Понимаешь, у моих старперов первое, что начинает барахлить, это память. Хватают что попало, бросают куда попало. Как дети: все им надо, заводятся с пол–оборота…

Царство непуганых стариков возникло в те времена, когда Тео был еще рядовым продавцом в отделе инструментов. Он приветливо встречал всех окрестных развалин и позволял им возиться с железками сколько душе угодно. Постепенно их становилось все больше и больше.

– Я сам вырос на улице и знаю, что это такое. Нельзя их оставлять без присмотра, иначе как пить дать плохо кончат.

Так он отвечает тем, кто ворчит, что от стариков житья нет.

– Здесь им кажется, что они снова при деле. А расходу от них никакого.

По мере того как Тео продвигался по служебной лестнице, популяция стариков неуклонно росла. Они притаскивались из самых дальних богаделен. И с тех пор как он был наречен королем подземного царства плоскогубцев и дрелей (а он способен не только реконструировать Париж при помощи своих железок, но и всучить газонокосилку человеку, который пришел за оборудованием для ванной), старики заполонили весь подвал.

– Тут для них генеральная репетиция рая.

– Слушай, а где ты разжился серыми халатами?

– Закрывали приют рядом с нами – я и купил по дешевке. Так, по крайней мере, я всегда знаю, где старичье.

В обеденный перерыв в соседнем ресторанчике (в столовку мы не ходим) Тео вдруг захохотал как помешанный:

– Ты знаешь что?

– Что?

– Леман пустил телегу, что я специалист по старикам. Ну, как бывают специалисты по мальчикам.

(Светлая личность наш Леман!)

– Кстати, по поводу мальчиков: вот, передай Малышу для его альбома.

Это новая фотография – в бордовом велюровом костюме с веточкой мимозы в петлице. На обороте – надпись, которую Малыш перепишет своим самым красивым почерком:

«Это когда Тео играет в кораблики».

Понимай как знаешь. Сам Тео, впрочем, понимает, равно как и его бесчисленные друзья, которым он оставляет на дверях, уходя из дома, такие вот фотографические послания. А Малыш? Может, надо запретить эту его коллекцию? Я знаю, что Тео и в самом деле не ходок по мальчикам, но все–таки…

6

Сразу после обеда поступают две или три жалобы, в том числе одна серьезная заморочка по секции мебели. Леман зовет меня. Иду, прохожу мимо отдела игрушек. Ни малейшего следа взрыва. Прилавок не починили, а за ночь просто заменили точно таким же. Странное впечатление – как будто взрыва и вовсе не было, как будто я оказался жертвой коллективной галлюцинации, как будто кто–то постарался вырезать у меня целый кусок памяти. С такими вот невеселыми мыслями поднимаюсь по эскалатору, а отдел игрушек погружается в клокочущие недра Магазина.

У мужика, который качает права в бюро претензий, спина такая, что через стеклянную дверь не видно практически ничего. С такой спиной только солнечные затмения вызывать. Поэтому я не вижу морды Лемана. Но если судить по тому, как ходят мускулы под блейзером клиента и пульсирует жила на его багровой шее, начальнику бюро претензий приходится туго. Несмотря на свои габариты, клиент не принадлежит к категории добродушных великанов. Он из тех, кто не повышает голоса. Это самые опасные. Он закрыл за собой дверь, остановился и теперь негромко излагает свои претензии, уставив указательный палец в Лемана. Я робко стучусь три раза – тук, тук, тук.

– Войдите!

Смотри–ка, судя по голосу, Леман и в самом деле струсил.

Амбал, не оборачиваясь, сам открывает дверь. Я проскальзываю между его рукой и косяком с боязливой ловкостью нашкодившей собаки.

– …три дня в клинике и еще дней пятнадцать на больничном – ваш техконтроль без штанов останется.

Это говорит клиент. Говорит, как я и ожидал, без всякого выражения, с пугающей уверенностью. Он пришел не жаловаться, не спорить и даже не требовать. Он пришел добиться того, что ему положено, силой. Стоит только посмотреть на него, чтобы понять: он никогда не действовал иначе. Но стоит только посмотреть на него еще раз, и становится ясно: большого успеха в жизни он этим не добился. Есть у него, должно быть, на сердце какая–то чувствительная точка. Но Леман таких вещей не понимает. Он привык бить в челюсть и боится только одного: как бы ему самому не врезали. А по этой части наш сегодняшний клиент явно мастак.

Я вполне убедительно изображаю ужас во взгляде, и Леман набирается наконец храбрости объяснить мне, что к чему. Коротко говоря, суть в следующем. Присутствующий здесь господин такой–то, водолаз–аквалангист по профессии (профессия–то зачем? чтобы объяснить, почему он такой амбал?), приобрел в прошлый четверг в отделе мебели из натурального дерева двуспальную кровать шириной сто сорок сантиметров.

– Натуральное дерево – это ведь по вашей части, Малоссен?

Я робко киваю.

– Приобрел, значит, кровать на сто сорок из точеного ореха, артикул Т. П. 885 – вот техпаспорт, господин Малоссен. И передние ножки этой кровати сломались при первом же использовании по назначению.

Пауза. Смотрю на водолаза, челюсти которого методично перекатывают жвачку. Смотрю на Лемана – он явно рад возможности отпасовать мне мяч.

– Что ж, гарантия… – говорю я.

– Гарантия гарантией, но вам придется ответить не только за поломку изделия, иначе бы я вас не стал вызывать.

Крупным планом – носки моих ботинок.

– Дело в том, что наш уважаемый клиент на кровати был не один.

Даже помирая от страха, Леман не может обойтись без таких вот шуточек.

– Не один, а с молодой особой… Вы понимаете, что…

Но под испепеляющим взглядом амбала он замолкает, и клиент сам заканчивает рассказ:

– Перелом ключицы и двух ребер. Моя невеста. До сих пор в больнице.

– О–о–о–о–о!

Я заорал как от боли, заорал так, что они оба вздрогнули.

– О–о–о–о–о!

Как будто меня ударили под дых. Незаметно прижимаю локтем грудную клетку чуть пониже соска и демонстрирую публике лицо цвета простынь той самой злополучной кровати. Тут амбал наконец трогается с места и даже руки протягивает, чтобы подхватить меня, если я, не дай Бог, свалюсь с катушек.

– И это все из–за меня?

Теперь я говорю еле слышным голосом, прерывающимся как бы от удушья. И, чтобы не упасть, рукой опираюсь на стол, за которым сидит Леман.

– Все из–за меня?

На секунду представляю, как эта туша обрушивается с высоты своей тумбы для ныряния на хрупкое тело Лауны или Клары, как хрустят их косточки, – и этого достаточно, чтобы вышибить у меня более или менее натуральную слезу. Я смотрю на него мокрыми глазами и спрашиваю:

– Скажите, а как ее звали?

Дальше все пошло как по маслу. Расчувствовавшись от моей чувствительности, мсье Амбал тут же сменил гнев на милость и на глазах превратился чуть ли не в икону сердца Иисусова. Леман воспользовался этим и навалился на меня. Всхлипывая, я прошу освободить меня от работы. Он отвечает, что так просто я не отделаюсь. Я умоляю отпустить меня – все равно Магазину одни убытки от такой бездарности.

– За бездарность надо платить, Малоссен! Как за все остальное. Дороже, чем за все остальное!

И он так расписывает цену, которую мне придется заплатить за свою никчемность, что клиент не выдерживает: он решительно подходит к столу и кладет на него свои кулачищи.

– Кончайте доводить этого парня!

«Этот парень», очевидно, я. Все, я уже под защитой его величества Мускула. Леману явно хочется, чтобы его кресло было чуть поглубже. А тот ему объясняет, что еще в школе, понимаешь, его с души воротило, когда здоровые лбы обижали маленьких.

– Короче, секи, старый козел!

«Старый козел» – это Леман. Он сейчас цвета стеариновой свечки – такие ставят в церкви, когда ничего другого сделать уже нельзя. А усечь он должен следующее: Амбал забирает на фиг свою жалобу – это раз. Два: он тут на недельке заскочит проверить, на месте ли я. И три: если он меня не найдет, если Леман меня выпрет к такой–то матери…

– Я тебя, козла, перешибу, вот как эту фиговину!

Мой спаситель имеет в виду красивую линейку из черного дерева, колониальный сувенир Лемана, которая звонко хрустнула под его пальцами.

Леман более или менее приходит в себя лишь после того, как эскалатор заглатывает последний кубический сантиметр Амбала. Только тогда он хлопает себя по ляжке и начинает хохотать, как кашалот. Но я не спешу разделить его веселье. На этот раз – нет. Я проводил Амбала до двери. На прощание он мне сказал: «Выше нос, кореш! Не тушуйся ты перед этим дерьмом, атакуй!» – и в очередной раз я заговорил сам с собой как с другим. Амбал–водолаз пришел разнести Магазин – империю зла. Ну, если не весь Магазин, то хотя бы его ОТК – абстрактную могущественную организацию. Пришел, настроенный именно на такой расклад сил. Рыцарь Баярд, готовый в одиночку поставить на колени целый гарнизон. А вместо гарнизона перед ним оказался несчастливый задохлик без возраста, готовый тут же отдать концы, – я имею в виду вас, господин Малоссен. И он раскис, бедняга, как всегда раскисал от избытка человечности. Когда бравый аквалангист повернулся, чтобы уйти, я посмотрел на его ботинки и подумал: «Надеюсь, твои ласты не так изношены».

В свою очередь направляюсь к двери.

– Все, Леман, с меня хватит на сегодня. Пойду домой. Если понадобится, Тео меня заменит.

Смех застревает в горле Лемана.

– Этот педик не за то получает деньги!

– Никто бы не должен был получать деньги за такое паскудство.

Он вкладывает максимум презрения в свою улыбку и говорит:

– Вот и я так думаю.

Ну гад! Правильно я ему придумал искусственную руку.

Спускаюсь, прохожу через секцию игрушек. Народу – тьма.

– Смотри–ка, чтобы двадцать шестого покупали больше, чем в сочельник, – такого еще никогда не было.

Это говорит рыженькая продавщица с беличьей мордочкой, обращаясь к подруге, похожей скорее на куницу. Та соглашается. Она занята упаковкой Боинга–747; ее длинные пальцы быстро–быстро скользят по шелковистой темно–синей бумаге с розовыми звездочками, которая как бы сама превращается в пакет. Рядом с ней, на демонстрационном стенде, огромная движущаяся мягкая игрушка, изображающая Кинг–Конга, показывает, что она умеет делать. Это мохнатый черный обезьян, более правдоподобный, чем настоящая горилла. Он шагает на месте, неся на руках полуголую куклу, похожую на уснувшую Клару. Он шагает, но не двигается с места. Время от времени он откидывает голову назад, в его налитых кровью глазах и разинутой пасти вспыхивает свет. Густо–черная шерсть, кроваво–красные глаза и тельце куклы, такое белое в его мохнатых лапах, – в этом сочетании таится настоящая угроза. (Нет, в самом деле эта работа начинает мне действовать на нервы. И в самом деле эта кукла похожа на Клару…)

7

Когда я прихожу домой, большой черный обезьян все еще топчется у меня в голове. И когда телефон начинает звонить, мне стоит черт знает каких усилий снять трубку и сказать «Алло».

– Бен?

Это Лауна.

– Бен, я решила выгнать маленького жильца.

Опять двадцать пять! Ну нет, сегодня я в эти игры не играю.

Отвечаю злым голосом:

– Ну и чего ты хочешь от меня? Чтобы я вручил ему повестку о выселении?

Она хлопает трубку.

Первое, что я вижу, положив в свою очередь трубку, – это сияющая морда Джулиуса в проеме двери.

За весь день он так и не выпустил мячик изо рта. Я смотрю на него мрачным взглядом и говорю:

– Нет, не сегодня!

Он тут же укладывается на ковер. А я засыпаю. Час спустя, проснувшись, звоню по внутреннему телефону.

– Клара? Слушай, мне надо пройтись. Приду к вам после ужина.

– Ладно. Знаешь, Бен, с твоей «лейкой» у меня такие фотки получились – закачаешься! Придешь – покажу.

Джулиус по–прежнему лежит на боку, вытянув лапы, и вопрошающе глазеет на меня. Этот необычный хозяин задал ему задачу. К счастью, ему нечасто приходится иметь дело с таким.

– Ну что, пойдем погуляем? – говорю я ему. Он тут же вскакивает на все четыре лапы. В любой момент готов идти куда угодно, в любой момент готов и вернуться – вот он какой, мой Джулиус. Пес – он и есть пес.

Взрывается не только Магазин – Бельвиль тоже. С дырами, зияющими на месте фасадов справа и слева вдоль тротуаров, Бульвар похож на щербатую челюсть. Джулиус бежит впереди, почти касаясь носом асфальта и энергично виляя хвостом. Внезапно он присаживается прямо посреди центральной аллеи, чтобы возвести роскошный памятник во славу собачьего нюха. Затем пробегает еще метров десять, высоко задрав свой широкий зад, довольный собой, вдруг останавливается, как будто забыл что–то важное, и начинает отчаянно скрести асфальт задними лапами. Какашка осталась далеко позади, и роет он совсем в другом направлении, но ему наплевать – он выполняет свою обязанность, делает то, что ему полагается сделать. Джулиус – это вам не прилавок универмага, память у него есть. Пусть он даже и забыл, что в ней хранится.

Пройдя еще метров сто, я слышу жалобное завывание муэдзина, оглашающее бельвильские сумерки.

Я знаю, что ему служит минаретом, – это маленькое квадратное окошко между четвертым и пятым этажами облупленного фасада, вентиляционное отверстие уборной или лестничной площадки. Несколько секунд я вслушиваюсь в жалобы этого иноземного кюре; он выпевает суру Корана, где речь, должно быть, идет о какой–нибудь чайной розе, священный стебель которой произрастает в штанах Пророка. Во всем этом невыносимая тоска изгнания. В первый раз вспоминаю разбрызганное тело убитого в Магазине. Потом думаю о Лауне и мысленно обзываю себя подлецом. И снова перед глазами кишки того чувака из Курбевуа. Едва успеваю прислониться к дереву и взять себя в руки, чтобы не рассыпаться снова. Считая шаги, перехожу Бульвар и открываю дверь заведения Амара Кутубия.

Джулиус бежит прямо на кухню к Хадушу. Голоса и стук костяшек домино перекрывают завывания муэдзина. В зале стоит табачный дым, почти перед каждым посетителем – рюмка анисовки. Да, мусульманскому брату из того окошка, надо думать, хватает работы, чтобы вернуть свою паству к исламской чистоте!

Едва увидя меня, старый Амар расплывается в улыбке. Как всегда, меня поражает белизна его волос. Он выходит из–за прилавка, мы обнимаемся.

– Как живешь, сын мой, все хорошо?

– Все хорошо, спасибо.

– А как поживает твоя уважаемая матушка?

– У нее тоже все хорошо. Она отдыхает. В Шалоне.

– А дети? У них все хорошо?

– Все хорошо, спасибо.

– Почему ты не взял их с собой?

– Уроки делают.

– На работе все хорошо?

– Отлично.

Он сажает меня за столик, одним движением расстилает бумажную скатерть и встает напротив, опираясь вытянутыми руками о край стола. Смотрит на меня и улыбается.

– А у тебя, Амар, все хорошо?

– Все хорошо, спасибо.

– А дети? У них все хорошо?

– Все хорошо, спасибо.

– А жена? Твоя жена Ясмина? У нее все хорошо?

– Все хорошо, слава Аллаху!

– Когда ты ей сделаешь еще одного?

– На той неделе поеду в Алжир и сделаю последнего.

Смеемся. Ясмина не раз служила мне матерью, когда я был щенком, а моя мать служила в другом месте и в другом качестве.

Пока Амар занимается с прочими клиентами, Хадуш ставит передо мной кускус, который мне придется съесть, если я не хочу оскорбить за один вечер Пророка и всех правоверных мусульман.

Видя, что я ем без особого аппетита, Амар подходит и садится напротив.

– Не очень–то у тебя хорошо, как я посмотрю.

– Да, не очень.

– Поедем со мной в Алжир, а?

Why not? Несколько секунд я слежу за тем, как эта мысль прокладывает в моем мозгу сияющую дорожку радости. Амар уговаривает:

– Поедем! Хадуш присмотрит за собакой и за детьми.

Но плоская морда инспектора–стажера Карегги призывает меня к порядку.

– Не получится, Амар.

– Почему?

– На работе не отпустят.

Он смотрит на меня недоверчиво, но, должно быть, думает, что у каждого свои шакалы, и встает, похлопав меня по плечу.

– Пойду принесу тебе чай.

Из видика доносится голос Ум Кальсум, на экране – огромная толпа, идущая за ее гробом. Я дослушиваю песню и выхожу из ресторана, Джулиус за мной. В ушах у меня еще звенит смех Хадуша:

– В следующий раз я ему не дам пожрать, твоему псу, я его вымою!

Я рассказываю ребятам о первых неуверенных шагах следствия, о том, как двое моих сыщиков, Жиб–Гиена и Бак–Бакен, бесцеремонно копаются в личной жизни «сотрудников» Сенклера, как по ночам невидимая бригада ремонтников заменяет прилавки в отделе игрушек, о героизме Магазина, который как ни в чем не бывало продолжает работать под угрозой взрыва (The show must go on!). Над головой у нас во всех направлениях протянуты лески, на которых сушатся фотографии Клары. (Сколько времени эта страсть отнимает у нее от подготовки к аттестату по французскому и литературе?) Тут и людоеды Малыша, и виды исчезающего Бельвиля, и новые дома–аквариумы, которые должны составить прекрасный город будущего. И среди всего этого – фотография мамы, совсем молодой, примерно того времени, когда я родился. И в глазах у нее уже страсть к побегу.

– У тебя был негатив?

– Нет, я увеличила ту, что была.

– Ее надо в рамку и под стекло, – говорит Жереми. – Тогда она больше никуда не денется.

Тереза стенографирует абсолютно все, что говорится, без всякого отбора, как будто все это входит в один бесконечный роман. Затем вдруг, вперив в меня свой неподвижный взгляд монахини–постницы, она говорит:

– Бен!

– Что, Тереза?

– Этот покойник… Ну, хозяин гаража из Курбевуа…

– Ну и дальше?

– Я составила его гороскоп: он должен был так умереть.

Клара смотрит на меня со значением. Я убеждаюсь в том, что Малыш уснул, и бросаю свирепый взгляд на Жереми, чтобы он заткнулся со своими вечными подначками. Порядок в команде установлен, поэтому пытаюсь изобразить на своем мужественном лице как можно больше интереса.

– Ну давай, излагай.

– Он родился 21 января 1919–го – так сказано в некрологе. В этот день Марс соединился с Ураном в триста двадцать пятом градусе, и оба противостояли Сатурну, который был в сто сорок шестом.

– Серьезно?

– Замолчи, Жереми.

– Марс, символ действия, сопряженный с Ураном, планетой роковых потрясений, в противостоянии с Сатурном дает характер изобретательный, но вредоносный.

– Ты уверена?

– Жереми, заткнись!

– Марс и Уран в восьмом доме предсказывают насильственную смерть, которая должна произойти при проходе Марса через сильную Луну. Это как раз и случилось двадцать четвертого декабря этого года.

– Да не может быть!!!

– Жереми…

8

Назавтра взрыва не было. Не было его и через день. И в последующие дни тоже. Тревога понемногу улеглась. О бомбах уже и говорить перестали, только вспоминают иногда. Магазин снова набрал крейсерскую скорость и как будто вышел за пределы взрывоопасной зоны. Леман играет в боцмана с небывалым усердием. Старикашки Тео играют в строителей империи. Сам Тео ежедневно пополняет альбом Малыша. Легавые продолжают шмонать служащих и покупателей, те поднимают руки и хохмят, кто как может. Сенклер потерял восемьсот сотрудников и вновь обрел восемьсот служащих. Лесифр повторяет лозунги ВКТ, а Леман – лозунги родной фирмы. Я каждый день получаю очередную порцию ругани. Сидя на голодном пайке моего истощающегося воображения, Жиб–Гиена и Бак–Бакен начинают выбиваться из сил. Ребята уже грозятся, что перейдут на телик, если я не придумаю что–нибудь интересное. Лауна больше не звонит. Все вошло в норму. До второго февраля.

Деваха обалденно хороша – этакая львица. Темнозолотистая грива спадает пышными волнами на широкие и, насколько можно судить, мускулистые плечи. Бедра как у итальянки и мерно покачиваются. Она не так уж и молода – как раз в возрасте оптимальных форм. Верх юбки, тесно облегающей зад, обнаруживает контуры трусиков, сведенных до минимума. Так как в ожидании очередного вызова мисс Гамильтон я все равно слоняюсь без дела, решаю последовать за прекрасной незнакомкой. Она идет не спеша, пороется там, пороется здесь… На ее открытых до локтя руках болтается какое–то как бы восточное серебро. У нее длинные нервные пальцы, смуглые и гибкие, охватывающие со всех сторон любой предмет, которого она касается. Я следую за ней с проворством рыбы, каковой давно уже стал в мутных водах Магазина. Время от времени нарочно теряю ее из виду, чтобы встретить немного спустя на пересечении двух проходов. И во время этих как бы случайных встреч с удовольствием ощущаю, как под действием адреналина, разливающегося по сосудам, внутри у меня начинается всеобщая мобилизация. Одно досадно: мне никак не удается поймать ее взгляд. Слишком густая у нее грива. И слишком подвижная. Она же, естественно, меня не замечает – казенный костюм кого хочешь превратит в человека–невидимку. Эти кошки–мышки все не кончаются, и я уже дохожу до полной кондиции, когда это происходит. Минут пять, не меньше, она ошивалась в отделе шерстяного трикотажа. И вдруг ее пальцы вытягиваются, изгибаются, и тоненькая вязаная кофточка целиком исчезает в ее ладони; затем рука исчезает в сумке, как будто сумка ее проглотила. И выплюнула – уже пустую. Я ее видел. Но с другой стороны прилавка Казнав, этажный легавый, тоже видел ее. По счастью, я ближе к ней, чем он. И пока, оскалив клыки, он обходит прилавок, я быстро преодолеваю те два метра, которые отделяют меня от прекрасной воровки. Сую руку в ее сумку, вынуждая тем самым красотку обернуться ко мне, вытаскиваю кофточку и прикладываю к ее плечам, как бы для примерки. И одновременно цежу сквозь зубы с решительным видом:

– Не подымайте шума, дежурный охранник у вас за спиной!

Она среагировала как космонавт – не только не стала возмущаться, но еще и подала реплику красивым грудным голосом:

– По–моему, идет, а? Как тебе кажется?

От неожиданности отвечаю слегка невпопад:

– С глазами – да, тетушка Джулия, а с волосами – не очень.

И в самом деле, ничего кроме глаз я не вижу – две миндалины с золотистыми крапинками, окаймленные ресницами, которые почти касаются моего носа. А за этими миндалинами, из–за ее плеча два других глаза уставились в меня, как дула автоматов. Это шары Казнава. Я небрежно бросаю кофточку на прилавок, беру другую и прикладываю к плечам девушки, откидывая голову назад с видом эксперта. Придя в себя, Казнав немедленно приступает к выполнению служебных обязанностей. Без церемоний.

– Кончай ломать комедию, Малоссен. Я прекрасно видел, как эта девка сперла первую кофточку.

– «Эта девка»… Разве так разговаривают с покупательницами? Чему тебя учили?

Я произношу это таким тоном, как будто думаю совсем о другом. Дело в том, что вторая кофточка (а это точно, в тряпках я неплохо тяну!) как нельзя лучше идет моей очаровательной львице. И я говорю:

– А вот эта как будто специально для тебя связана, тетя Джулия.

Надо сказать, не я один залюбовался «тетей Джулией»: еще с полдюжины клиентов стоят разинув рот и глазеют. И среди них – старик и старушка с абсолютно белыми волосами и зеленой хозяйственной сумкой в руках. Они стоят с растроганным видом и буквально пожирают нас глазами.

– Малоссен, не мешай мне, пожалуйста, работать.

Это Казнав выступает. В это время поблизости от нас один из старикашек Тео сует в карман халата массажный прибор.

– Я не мешаю тебе работать, Казнав, я тебе мешаю только слишком оттягиваться на работе.

– Мадемуазель, вы положили этот пуловер в сумку, я видел.

Девица цепляется за мой взгляд как за спасательный круг. Круглое лицо, широкие скулы, влажные губы…

– Слушай, Казнав, я же тебя не спрашиваю, куда ты ходишь загорать!

Прямое попадание: Казнав каждый день таскается в отдел кварцевых ламп и там прожаривает себе морду, на халяву, естественно. Отсюда и роскошный терракотовый загар.

– Короче, оставь в покое тетю Джулию, если не хочешь схлопотать по морде.

И вот тут–то все и произошло. Произошло как при замедленной съемке, так что весь Магазин, казалось, застыл. Казнав побледнел. А стоящие как раз за ним симпатичные старичок и старушка медленно поворачиваются друг к другу с улыбкой и, как будто им не по сто, а по двадцать пять, целуются с такой невероятной чувственностью, что даже у окружающих искры из глаз. Между двух слипшихся тел я замечаю угол зеленой сумки. Цвета зеленого яблока.

И Казнав получает по морде, как ему было обещано. Но бью его не я, а оторванная рука старушки. Я слежу глазами за траекторией руки, точно обозначенной фонтаном крови, вырывающейся из разорванных сосудов. Я отчетливо вижу лицо старика, недоверчивый взгляд из–под челки седых волос, тонких, как волосы младенца, и подстриженных по–римски в кружок. Вижу лицо Казнава, его внезапно сморщившуюся щеку, от которой ударная волна расходится по всей физиономии.

И только тогда слышу взрыв. Как будто в голове у меня рушится кирпичная стена. Отброшенный вперед, Казнав сбивает нас с ног, тетю Джулию и меня.

9

Человек, оказавшийся непосредственно на месте взрыва, имеет одно преимущество – его не затопчут. Все разбегаются в стороны от эпицентра.

Девушка, лежащая на мне, всей своей тяжестью прижимает меня к полу. Можно подумать, что она спасает меня от вражеского пулеметного огня. Но на деле оказывается, что она просто в обмороке. Я осторожно кладу ее на бок, поддерживая голову ладонью, и поправляю задравшуюся юбку. Казнав сидит напротив меня на полу с сосредоточенным видом, как ребенок, который только что изготовил свой первый в жизни кулич из песка. Он весь в крови и безуспешно старается понять, его ли это кровь или чья–то чужая. (В первый раз вижу его думающим.) В нескольких метрах позади Казнава два тела, одновременно сплетенных и разметенных по сторонам, лежат в жуткой кровавой жиже. С трудом встаю. Вокруг меня – паника, какая бывает в живорыбном садке в момент отлова. Все рыбы хотят выпрыгнуть из воды. Они бросаются вверх, вниз, сталкиваются друг с другом, резко меняют направление, пытаясь ускользнуть от невидимого сачка. Самое невообразимое в том, что все это происходит в такой же тишине, какая, наверно, царит на дне моря. Под ногами беглецов рассыпаются на части манекены, рушатся целые пирамиды витрин. И все это без единого звука.. Я сижу на дне гигантского аквариума, охваченного безумием. Тетя Джулия в свою очередь приходит в себя. Я вижу, как шевелятся ее губы, но не слышу ровным счетом ничего. Оглох. Взрыв оглушил меня.. Инстинктивно подношу пальцы к ушам. Крови нет. Уже хорошо. Сажусь на корточки перед тетей Джулией и охватываю ее лицо руками:

– Все цело?

Слышу собственный голос так, как если бы сам с собой говорил по телефону. Девушка что–то отвечает и как будто хочет обернуться, но я ей не даю. На сей раз, однако, все эти кровавые разводы не вызывают у меня тошноты. Ко всему, наверно, можно привыкнуть. Кажется, что тела убитых в последнем порыве к соединению обменялись внутренностями. Они слились воедино. И ни малейшего следа зеленой хозяйственной сумки. Они грели ее своими животами, как птица греет яйцо, и птенчик вылупился…

Двое в белом уводят совершенно обалдевшего Казнава. Кто–то хлопает меня по плечу. Оборачиваюсь. Свидетельство того, что история всегда повторяется в наихудшем варианте: давешний пожарник–лилипут принимается комментировать случившееся. Его губы, как два розовых слизня, шевелятся под тонкими усиками. Но я, к счастью, не слышу ни слова.

Я провел в больнице долгих четыре часа. Они меня ощупали и обстучали по всем швам. Все оказалось на месте. Я испытал чисто детское удовольствие от того, как они меня крутили и переворачивали. Так бывало в те времена, когда я был щенком и моя мать или Ясмина, жена старого Амара, купали меня в ванне. Но теперь глухота добавляла удовольствия. Я всегда думал, что из меня получился бы отличный глухой и никуда не годный слепой. В самом деле, отберите у меня мир звуков – мне будет только приятно. А вот если глаза выколоть, я, пожалуй, умру.

Но все хорошее когда–нибудь да кончается, и вот, мало–помалу, вселенная снова находит путь к моим барабанным перепонкам. Слышу разговоры сестер и врачей вокруг меня. Сначала не понимаю ни слова – как если бы они говорили в соседнем купе. А потом и смысл начинает доходить. Речь идет о том, чтобы оставить меня в больнице на недельку, потому как возможны мозговые осложнения – надо, мол, понаблюдать. Валяться тут целую неделю? Могу себе представить, какую рожу скорчат ребята и Джулиус.

– Исключено!

Длинный белый халат с лошадиным лицом оборачивается ко мне:

– Вы что–то сказали?

– Да, я сказал «нет». Я не хочу оставаться здесь. Я чувствую себя прекрасно и сейчас же поеду домой.

Белый халат советуется с другим, еще более белым халатом, вздувающимся над круглым животом.

– Послушайте, но мы же не можем вас отпустить, пока не сделаем все необходимые анализы.

Я все еще лежу на смотровом столе. Огромный живот говорит, почти касаясь моего носа. Еще один. А может, у него там тоже взрывчатка? Вот сейчас возьмет и рванет мне прямо в морду…

Я говорю:

– Насильно удерживать меня вы тоже не можете.

На улице уже давно стемнело. Иду к метро. И вдруг какая–то машина выруливает к тротуару, останавливается возле меня и сигналит. Сигналит так, как это делали машины пятидесятых: «Кхх!» Оборачиваюсь. За рулем древней лимонно–желтой малолитражки – тетя Джулия. Она машет рукой, зовет меня.

– Вы пешком? Садитесь, подвезу!

Сажусь в музейный экспонат тети Джулии.

– Вас тоже заставили написать расписку? Понятно, они страхуются.

Она ведет свой рыдван как пароход, без малейшего толчка. Высший пилотаж, учитывая свойства машины. Едем в сторону Пер–Лашез. Она говорит без умолку, а я снова вижу зеленую хозяйственную сумку, зажатую между двумя животами. И панический взгляд Казнава. С ним тоже ничего не случилось, готов руку дать на отсечение. Контузия – и все. Заряд взорвался в закрытом со всех сторон гнезде, образованном двумя животами. Как в мягком яйце.

– Они трахались как ангелы!

Ангелы? Трахались? Какие ангелы? Кто трахался? Тетя Джулия смотрит на меня взглядом, преисполненным глубочайшей ностальгии, и говорит:

– Сандинисты. Они трахались как ангелы. Без конца, хоть целыми часами. И при этом смеялись. А кончали такими долгими, жгучими струями, до полного угасания моего пожара. Раньше я испытала такое всего один раз, на Кубе, сразу после Революции, за два дня до того, как моего папашу–консула оттуда выперли. Мне было тогда четырнадцать. Я туда потом ездила еще, но все уже было не то: эрекция по законам соцреализма, коитус по–стахановски…

Она замолкает на мгновение, и я успеваю перевести дух. Это от взрыва, что ли, она так? Красный свет сменяется зеленым. Тетя Джулия прерывает молчание, как только ее машина трогается с места.

– Теперь и Никарагуа никуда не годится. Трахаются во имя построения справедливого общества.

Ее лицо, искаженное гримасой отвращения, внезапно проясняется, а красивый грудной голос вновь обретает счастливую уверенность:

– Слава Богу, есть еще моийцы, маорийцы и сатарейцы.

– Сатарейцы?

– Сатарейцы, из бразильских джунглей!

И она развивает тему:

– Мускулы у них длинные, упругие, четкие. Плечи и бедра – как железо! А член гладкий, шелковистый – обалдеть можно! Я таких нигде больше не встречала. И как только они в тебя входят, то начинают светиться изнутри, как слоистое художественное стекло эпохи модерна, инкрустированное медью.

Итак, пока зимний ночной Париж скользил вдоль бортов нашей пироги, тетя Джулия развивала передо мной свою роскошную теорию секса. Согласно этой теории, только дикари и революционеры на следующий день после победы революции умеют правильно заниматься любовью. У тех и у других в мыслях вечность, они трахаются в настоящем времени изъявительного наклонения, как если бы этому не было конца. Во всем же остальном мире секс протекает в прошедшем или в будущем времени; люди вспоминают прошлое или закладывают основы будущего, увековечивают себя или размножаются. Но при этом никто не думает о себе… Ее голос становится воистину проникновенным:

– Я имею в виду – не думают о себе здесь и сейчас, в этот момент, не думают друг о друге, ты обо мне, я о тебе…

Наплыв. Тетя Джулия крупным планом. Я больше ни на секунду не спускаю с нее глаз. Контуры ее лица подсвечены уличными фонарями. И вдруг она предстает передо мной вся целиком в ослепительном сиянии витрины магазина электротоваров. Mamma mia!

10

Мы бросили машину под самым знаком «Стоянка запрещена», мы взбежали на третий этаж, как будто за нами гонятся, мы кинулись на мою постель, как бросаются в воду, мы сорвали друг с друга одежду, как если бы она была объята пламенем; ее груди ослепительным видением вспыхнули у меня перед глазами, ее губы слились с моими, и я познал трепетный поцелуй ее маорийской страсти, наши руки забегали повсюду, лаская, обнимая, сжимая и проникая, наши ноги переплелись, кивоты и бицепсы отвердели, и было уже непонятно, где бедра, а где щеки; пружины кровати зазвенели так, что в комнате отозвалось эхо. И вдруг львиная голова тети Джулии, украшенная роскошной гривой, возвысилась над этой сумятицей и ее голос, внезапно охрипший, спросил:

– Что с тобой?

Я ответил:

– Ничего.

Действительно, ничего. Ноль. Ничего, кроме жалкого моллюска, который съежился между двумя своими створками и никак не хочет высовывать голову. Не иначе, как бомбы испугался. Но я чувствую, что это неправда. Дело не в бомбе, а в том, что моя комната полна народу. Набита под завязку. Вокруг кровати стройными рядами стоят зрители. И не какие–нибудь, а самая что ни на есть элита! Сандинисты, кубинцы, маорийцы, сатарейцы, голые или в форме десантников, с арбалетами или с «Калашниковыми», меднокожие или покрытые пылью сражений. И у всех у них стоит, да еще как! Положив руки на бедра, они застыли вокруг нас в почетном карауле и внимательно смотрят. И я ни на что не гожусь в такой обстановке.

– Ничего, – повторяю я. – Сама видишь. Прости.

И, поскольку ничего другого не остается, смеюсь.

– По–твоему, это смешно?

Бывает, что люди смеются именно потому, что им вовсе не смешно. Я пытаюсь ей это объяснить и снова прошу прощения, говорю, что вокруг нас собралось такое представительное жюри, а я всегда был начисто лишен олимпийского духа.

– Понимаю, – говорит она.

И в свою очередь объясняет мне. Наша неудача послужит естественным завершением очерка о революции и первобытном сексе, который она должна дать в ближайший номер «Актюэль».

– А, так ты работаешь в «Актюэль»?

Да, именно там она и работает.

– Видишь ли, то, что убивает любовь, это культура любви. У всякого мужчины стояло бы, если бы он не знал, что у других стоит.

Я пытаюсь погладить ее, пока она говорит, но она отстраняет мою руку: никаких суррогатов!

– Вообще: вселенную портит сравнение…

Где Джулиус? Где его черти носят? Не иначе как в кухне у Хадуша. Ну что за жизнь такая! Бомбы рвутся у рас под носом, соединенные силы индейцев и революционеров в самый ответственный момент подрывают ваш мужской потенциал. А ваш любимый пес в это время преспокойно набивает себе брюхо в вашем же любимом ресторане. Чертов Джулиус, я больше не хочу с тобой знаться. Трижды отрекаюсь – как святой Петр.

И, конечно, в эту самую секунду дверь комнаты соизволила отвориться. Джулиус? Да, это он.

11

Но не один, а с Терезой. Тереза останавливается на пороге, Джулиус усаживается рядом с ней. Тут же возникает еще одно лицо – Лауна. И еще одно – Жереми; он встал на цыпочки и смотрит. А вот и Клара. Все они толпятся на пороге. Тереза говорит:

– Ага, ты, значит, жив…

Говорит с облегчением, но без особого энтузиазма.

– Если так можно выразиться… – говорю я, кивая головой в сторону моллюска.

Тереза адресует сухое подобие улыбки моей соседке по постели, которая, застигнутая в разгаре своей лекции, так и осталась с открытым ртом и во всем блеске своей наготы.

– Тетя Джулия, надо полагать?

Ну что за прелесть моя сестричка! Теперь то немногое, что еще оставалось от моего престижа, приказало долго жить. Тетя Джулия знает теперь, что она не первая тетя Джулия в моей жизни. И если Тереза не заткнется, Джулия сейчас узнает все о моей кадровой политике. Это действительно стыдно – кадрить хорошеньких воровок в Магазине. Но такова суровая правда. Человек гнусен. Однако есть кое–что еще более гнусное – другой человек. Казнав, например, и все прочие магазинные охранники, которые так рьяно гоняются за воровками исключительно для того, чтобы предложить каждой, заслуживающей внимания, альтернативу: пройти в дирекцию или уединиться в примерочной. Я, по крайней мере, никого не насилую. Я бы сказал даже, что каждый раз, соблазняя очередную тетю Джулию, я избавляю ее от насилия. А затем – что Бог даст.

Трудно сказать, в самом ли деле Тереза рада, что я жив. Ее царство не от мира сего. Абсолютно клиническим голосом она вдруг спрашивает Джулию:

– А как вы спите на животе с такими грудями?

Джулия таращит глаза. Именно это выражение яростного изумления фиксирует на пленку «лейка» Клары, поднятая над головами всех остальных.

И в этот момент братья, сестры и собака вваливаются в комнату под напором орущей и хохочущей толпы полуголых незнакомцев, красивых, как сатарейцы тети Джулии. Вся эта компания бросается на мою постель и начинает гладить и ласкать нас самым бесцеремонным образом, сопровождая это занятие выкриками на неизвестном языке:

– Vixi, Maria, que moзa linda!

– Е о rapaz tambem! Olha! O pelo tгo branco!

Лицо Джулии принимает странное выражение – нечто среднее между восторгом и недоверием, как будто в награду за только что пережитое разочарование ее мечты обрели реальность.

– Рагесе о menino Jesus mesmo!

Эта последняя реплика произносится таким тоном, что все покатываются со смеху, даже те, кто не понимает. Нас с Джулией оглаживают с удвоенной силой, фотовспышка в руках Клары трещит как пулемет, Джулиус пытается пробиться наконец к хозяину, Жереми смотрит на эту вакханалию глазами, круглыми как блюдца, Лауна улыбается улыбкой беременной женщины, Малыш прыгает по комнате, хлопая в ладоши, Тереза терпеливо ждет, когда все это кончится, Джулия начинает отвечать лаской на ласку, а я боюсь одного: как бы в этот самый момент не возникла на пороге фея–инспекторша из собеса в сопровождении голубого ангела–хранителя из полиции нравов.

Но нет, на пороге появляется совсем другой человек – организатор этого милого праздника.

– Тео!

На нем костюм цвета весенней лужайки, грудной карман которого украшен белым мясистым стеблем салата, увенчанным листиком розы. В альбоме Малыша есть фотография Тео в этом костюме, а на обороте надпись: «Это когда Тео кормит тружеников Булонского леса».

Он смотрит на меня и хохочет:

– Да, это я. К кому обращается твоя семейка, когда узнает, что старший брат взлетел на воздух? К кому же, как не ко мне? Сегодня ребятам не повезло – меня не было дома, и они поехали за мной в лес.

– В лес?

– В Булонский, вестимо. Второго числа каждого месяца я кормлю моих бразильских подружек. Надо же их как–то поддержать – а то мерзнут весь вечер в боевом уборе. Позвонил в больницу – там сказали, что ты цел; ну я и решил привезти их к тебе, чтобы отпраздновать это дело. Ласковые девочки, правда?

(Тащиться за Тео в Булонский лес… Кончится тем, что в один прекрасный день я лишусь своих прав старшинства.)

Продолжение разворачивается внизу, у ребят, где мы наскоро организуем бразильский вечер. Жереми добыл у одного из своих корешей пластинку Нея Матогросо, самого крупного из южноамериканских певцов с разнообразными сексуальными наклонностями. Музыка орет, тетя Джулия танцует с воплощениями своей мечты. Я пью чашку за чашкой бразильский кофе, омываемый ласковыми взглядами Тео и Клары, а Жереми отбивает ритм музыки на всем подходящем и неподходящем, что есть в квартире. Среди всего этого грохота Малыш преспокойно спит, как все дети его возраста. Лауна, естественно, улыбается, а Тереза, сидя на самом краю кровати, держит в своей руке длинную, смуглую и сильную руку огромного травести из Байи с коричневой и светящейся кожей, как тот кофе, что разливается по моим внутренностям. Во всей комнате только их ладони освещены лампочкой в изголовье постели. Не знаю, много ли он понимает из предсказаний моей сестры, но его возбужденный взгляд мечет такие же искры, как парча его мини–юбки. Вдруг он отпрыгивает назад, тычет дрожащим пальцем в Терезу и орет:

– Essa moзa chorava na barriga da mгe!

Все сразу останавливается – музыка, танцы и кофе у меня в глотке.

– Что он говорит?

Тео переводит:

– Он говорит, что Тереза плакала уже в животе матери.

Моментально переношусь на шестнадцать лет назад и чувствую леденящий озноб в душе. Явственно слышу голос мамы: «Ребенок плачет». – «Какой, мама, ребенок, где?» – «У меня в животе, Бенжамен, я слышу, как он плачет у меня в животе!»

Как можно спокойнее я спрашиваю:

– Ну и что из этого?

Травести, который танцевал с тетей Джулией, – тот самый, который наверху сравнил меня с младенцем Иисусом, – объясняет очень спокойно и без малейшего признака акцента:

– По–нашему, мсье, это означает, что у нее дар ясновидения.

Затем, порывшись в своей сумочке, расшитой бисером, он вытаскивает статуэтку из синего стекла, наполненную водой, становится на колени перед Терезой и протягивает ей, говоря:

– Para vocк, mгe; un presente sagrado.

– Это статуэтка Йеманжи, их богини моря, – объясняет Тео. – Говорят, она их запросто избавляет от всех заморочек.

Чертенок рационализма просыпается во мне и шепчет на ухо:

– Ну да, потому–то они и оказываются в Булонском лесу.

Тереза, даже не сказав спасибо, берет статуэтку и ставит ее на этажерку, где хранятся все прочие божества ее коллекции.

12

– Сколько времени вы провели в отделе шерстяного трикотажа?

– Минут десять, наверно.

– Что вы там делали?

– Помогал приятельнице выбрать пуловер.

– Вы давно ее знаете?

(Сукин сын Казнав, я точно знал, что с ним ничего не случилось!)

– Пожалуйста, назовите ее имя, фамилию и адрес.

Это уже не инспектор Карегга, это дивизионный комиссар Аннелиз. И происходит этот разговор в Главном Управлении уголовной полиции.

Комиссар Аннелиз похож на собственную фамилию. Этот человек по природе своей искатель, лишенный иных страстей. Он ищет бандитов, убийц; сегодня выслеживает террориста с бомбой; но с тем же успехом он мог бы искать способы расщепления атома или борьбы с раком. Только потому, что он получил именно такое образование, он сидит сейчас передо мной, а не за микроскопом. На нем костюм бутылочно–зеленого цвета, кобуры под пиджаком вроде бы нет; в петлице – ленточка ордена Почетного легиона. Видя, что я не спешу с ответом, он спокойно объясняет мне, что я – главный свидетель происшествия, и поэтому мои показания чрезвычайно ценны.

– Так кто же эта ваша приятельница, которой вы помогали выбрать пуловер?

Я отвечаю, что это скорее знакомая, чем приятельница, что я называю ее «тетя Джулия», а работает она в журнале «Актюэль».

В этот момент хлопает дверь, и я подскакиваю метра на два. Чертов бразильский кофе! С меня будто заживо кожу содрали.

– Не волнуйтесь так, господин Малоссен, это же самые обычные вопросы.

Я не волнуюсь, я чувствую себя как ощипанная догола птица на проводе высокого напряжения, которая старательно подбирает хвост, чтобы не коснуться соседнего провода.

И всей поверхностью моего ободранного тела я воспринимаю следующий вопрос:

– Вы не заметили ничего необычного за эти десять минут?

Я ничего не заметил. Я видел только то, что произошло в ту самую секунду, когда все произошло. Но это я запомнил с какой–то сверхреалистической точностью. В частности, угол зеленой хозяйственной сумки между смыкающимися животами. Я рассказываю это ему. Пишущая машинка в блестящем металлическом кожухе, стуча, как пулемет, записывает то, что я говорю. Каждая ее очередь бьет меня прямо по нервам. Аннелиз хмурит брови и спрашивает:

– Вы не могли бы подробно описать убитых?

– Мужчину, пожалуй, да. Что касается женщины, то я видел только ее руку…

И я объясняю, что мужчина был похож на римского императора на склоне лет – Клавдия в конце жизненного пути.

– И под седой челкой – ярко–голубые глаза, как у Петэна.

– Именно так.

И тут я вспоминаю объятие этой пары, то, как по–молодому они целовались.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверен. А почему вы спрашиваете?

– Как вы прочтете в газетах, они были брат и сестра.

И добавляет, как если бы эта деталь полностью исключала возможность кровосмесительной связи:

– Он был инженер, до пенсии работал в Управлении автомобильных дорог.

И затем, как будто про себя:

– Впрочем, это не имеет никакого значения: на его месте могли бы оказаться и вы.

И, глядя на меня лукавым взглядом:

– Вы и ваша тетя.

Я молчу. Открывается дверь, и безмолвная секретарша ставит поднос на письменный стол, рядом с папкой из зеленой кожи. Комиссар говорит: «Спасибо, Элизабет» – и спрашивает у меня:

– Кофе?

Я вздрагиваю от отвращения:

– Никогда в жизни!

Он улыбается, наливая себе чашку:

– По крайней мере, в этом отношении разрешите вам не поверить, господин Малоссен.

Светский человек комиссар Аннелиз!

Маленькими глотками он пьет свой кофе, от запаха которого меня мутит. Затем ставит чашку на поднос, говорит: «Благодарю вас, Элизабет», складывает ладони перед собой, облизывает губы, чтобы не потерять последнюю каплю, и внимательно смотрит на меня.

Элизабет уходит со своим подносом.

– Последний вопрос, господин Малоссен. В чем, собственно, состоят ваши функции в Магазине? Из ваших показаний это ясно не становится.

Ничего удивительного…

Странно, но только в этот момент я обращаю внимание на обстановку. У дивизионного комиссара Аннелиза кабинет в стиле ампир. И псевдоримские табуреты, на которых мы сидим, и кофейный сервиз, украшенный императорским N, и диван рекамье, мягко поблескивающий рядом с книжным шкафом из красного дерева, – все залито растительным светом, который исходит от стен, затянутых зеленым сукном с золотыми пчелками. Вглядевшись повнимательнее, я наверняка обнаружил бы и мини–бюст мини–корсиканца, и мини–копию его треуголки, и «Записки с острова Святой Елены» Лаказа в библиотеке. Мне приходит в голову дурацкий вопрос, не имеющий никакого отношения к тому, который комиссар мне задал: интересно, он заплатил за эту обстановочку из своего кармана или добился от начальства специальных ассигнований, чтобы отделать свою берлогу по собственному вкусу? Но в любом случае вывод очевиден: этот тип не каждый вечер бежит домой сразу после звонка. Здесь он чувствует себя как дома. А кто любит обстановку, любит и работу. Этот легавый ишачит двадцать пять часов в сутки, не меньше. Мораль: человека, в котором воплотился дух Фуше, не перехитришь, нечего и пытаться.

– Я козел отпущения, господин комиссар.

Дивизионный комиссар Аннелиз смотрит на меня совершенно пустым взглядом.

Я ему объясняю, что обязанности ответственного за технический контроль – чистой воды фикция. Я ничего не контролирую, потому что это торжище во храме никакому контролю не поддается – надо было бы увеличить штат контролеров раз в десять. Так вот, когда покупатель приходит с претензией, меня высвистывают в соответствующее бюро и там я получаю колоссальный втык. Моя работа состоит в том, чтобы выслушать весь этот поток ругани с таким жалким, покорным и безнадежным видом, что покупатель, как правило, берет обратно свою жалобу, чтобы не раскаиваться потом, что довел меня до самоубийства. И все заканчивается примирением, с минимальными затратами для Магазина. Вот за это мне и платят. Довольно прилично, между прочим.

– Козел отпущения…

Дивизионный комиссар Аннелиз смотрит на меня все с тем же отсутствующим видом.

– А у вас в полиции нет такого?

Он молча глядит на меня и потом говорит:

– Благодарю вас, господин Малоссен. На сегодня, пожалуй, хватит.

13

Выхожу на улицу. Ощущение такое, что как будто ступаю босыми ногами по ковру из иголок. Веки дергаются, руки дрожат, зубы клацают. Что она, интересно, сует в свой кофе, эта сука Йеманжи? У меня есть еще время забежать домой и проглотить три таблетки валиума перед тем, как идти на общее собрание служащих Магазина. Оно назначено на восемнадцать тридцать в помещении столовки. От валиума тело у меня как будто окутывается туманом, но нервы все так же напряжены. Если посмотреть снаружи, я вроде не иду, а плыву; но внутри – горю, как обмотка трансформатора, у которого полетела изоляция.

Тео смотрит на меня недоверчиво:

– Ты что, недобрал?

– Скорее, перебрал.

Собрание идет полным ходом. В кои–то веки явка стопроцентная. Члены или не члены профсоюза, ВКТ или своего, домашнего, – на этот раз все притащились, все служащие, пардон, все дорогие сотрудники (-цы) Сенклера здесь. Лесифр, автоматический ретранслятор лозунгов ВКТ, потерял всякую надежду навести порядок. От Лемана, запрограммированного босса местного профсоюза, толку не больше. Того и другого задергали до посинения. Сколько бы они ни орали «Тише, товарищи!» и «Друзья, соблюдайте же порядок!», сколько бы ни вздымали руки к потолку, заклиная разбушевавшуюся стихию, – ничего не помогает, стихия захлестывает все. Каждый выкрикивает свой страх, свою злость или просто свое мнение. Добавьте к этому еще столовскую акустику – всякие ложки–вилки, подносы, пластмассу, бетон… Словом, бордель тот еще, даже ближайшего соседа не слышно. «А что, если она и вправду с ним разделается?» Поди знай, почему вдруг эта мысль в этот момент и в этом месте… Что, если и вправду Лауна сделает аборт? На мгновение я представляю себе загубленную любовь, без которой ей жизнь не в жизнь, а затем – другой вариант: все ту же погибшую любовь, высосанную вместе с молоком маленьким, но безжалостным конкурентом, не желающим уступать место у ее груди.

– Малоссен, а ты что думаешь по этому поводу?

Вопрос Лесифра, заданный без всякого предупреждения, настигает меня, можно сказать, на полном скаку.

– В конце концов, кто у нас главный спец по претензиям?

Вопрос задан только для того, чтобы добиться тишины, сконцентрировав внимание публики на моей персоне. Фокус удался – головы повернулись в мою сторону, достаточно многочисленные, чтобы я почувствовал себя в одиночестве. Не думаю ли я, что какой–нибудь клиент, недовольный моей работой, способен подложить нам взрывчатку под задницу? Так, что ли?

– Ответственный за технический контроль должен иметь свое мнение на этот счет. Особенно когда он так хорошо выполняет свои обязанности!

Что же, на это ответить нечего. Я и не отвечаю. Я только лениво показываю Лесифру кулак с вытянутым средним пальцем, предварительно лизнув его. Леман жирно хохочет, за ним – еще несколько человек. Улыбка Лесифра ясно показывает, что он мне это еще припомнит. Но тем временем он таки добился желанной тишины. Остервенение взглядов понемногу спадает, у одних быстрее, у других медленнее. Кто–то заявляет, что нет, на такое наши дорогие покупатели все–таки не способны. Дискуссия поворачивает в другую сторону. Теракты направлены против Магазина – тут нечего и сомневаться. Лесифр и его подручные считают, что во всем виновата дирекция. Леман крутит головой, но идея находит сторонников. Несколько продавщиц требуют ревизии: не иначе, как там, наверху, гребут такие бабки, что кому–то неймется. Бомбы – яйца ощипанной птички, которая мстит своим обидчикам. Если только – точка зрения Лемана – речь не идет о рэкете. Рэкет? Какой, к черту, рэкет? Разве какая–нибудь организация заявила, что это ее рук дело? Насколько известно, нет. Или дирекции предлагали защиту от посягательств? Тоже нет. Значит, разговоры о рэкете – чушь собачья. Нет, тут действует одиночка. Который хочет добиться закрытия Магазина. Вот в чем дело!

Да, вот в чем суть дела. Вот он, главный вопрос повестки дня. Какую позицию должны занять служащие, если дирекция примет решение о закрытии? Протесты, крики со всех сторон… О закрытии не может быть и речи. Если дирекция пойдет на это, занимаем Магазин. Принято единогласно. Они там валяют дурака, а мы – расплачивайся? Хорошо, а как насчет обеспечения безопасности? Все руки разом опускаются.

– Вот увидишь, они сейчас потребуют доплаты за риск.

Это Тео резвится.

– Будем торговать колготками из укрытий. На войне как на войне. Леман наденет наконец свою десантную форму, а каждому покупателю при входе – бронежилет.

Тео продолжает развивать эту тему, но я его уже не слушаю. Я слушаю другое – ма–а–аленький ультразвуковой свисточек как раз в геометрическом центре мозга. Он тоненько так стрекочет, и его стрекотание крутится вокруг своей оси, как бенгальские огни на карнавале в Мехико. Потом от свисточка протягивается ниточка боли в направлении правого и левого уха. Боль нарастает, становится жгучей, и вот я уже подвешен в пространстве на раскаленной добела стальной проволоке, которая пронизывает мне череп. От боли я разеваю рот во всю ширь, но оттуда – ни звука. Затем боль спадает и проходит совсем. Тео, который смотрел на меня так, как будто я сейчас загнусь, успокаивается. Он что–то говорит, но я не слышу. Оглох! Отвечаю наугад:

– Все в порядке, Тео, спасибо, все прошло.

Мой голос доносится как будто из микроскопического скафандра, откуда–то снизу, из самой глубины пятки. Я показываю Тео на трибуну – слушай, мол, что они там говорят. Открываются рты, вверх тянутся пальцы; Лесифр и Леман предоставляют слово тому, другому… Я абсолютно ничего не слышу, но при этом вижу. Вижу сосредоточенные спины и настороженные затылки. И до меня в первый раз доходит, что я их всех знаю, знаю все эти спины и затылки, мужские и женские. У меня возникает даже странное чувство, что я знаю их, как близких людей. Я могу назвать почти каждого, кто поднимает палец, чтобы попросить слова. За пять месяцев, что я слоняюсь по проходам Магазина, они вошли в меня через отверстия зрачков и проросли во мне. Я знаю их, как знаю все двадцать четыре тысячи картинок из альбомов «Тентен» с их двадцатью четырьмя тысячами подписей – гомеопатическая память, которая вызывает шумный восторг Жереми и Малыша.

И сразу же четыре сыщика, затерянные в толпе, бросаются мне в глаза, как вши на листе бумаги, хотя они ничем не отличаются от остальных самцов этого почтенного собрания. Сыщик, продавец или заведующий отделом – у всех одна забота: галстук, складка на штанах… А вот взгляд у них разный. Эти четверо глядят на других, тогда как другие глядят прямо перед собой, глядят с надеждой, как если бы с этой профсоюзной трибуны на них могла снизойти перспектива светлого завтра без угрозы взлететь на воздух. Сыщикам же не до светлого завтра, они ищут убийцу. У них взгляд экстрасенсов. Их уши вытягиваются на глазах. Они спелеологи окружающих душ. Кто здесь от жизни собачьей дошел до того, что захотел разнести к такой–то матери родной Магазин? Вот единственное, что их интересует.

Они могут долго задаваться этим вопросом.

Убийцы в зале нет. Эта уверенность вписывается огненными буквами в мою межзвездную тишину.

Даже не предупредив Тео, я потихоньку пробираюсь к боковой двери. Иду по коридору, увешанному огнетушителями и ощетинившемуся указательными стрелками. Вместо того чтобы следовать в направлении «Выход», поворачиваю налево и толкаю некую дверь, которая поддается нажиму.

Залитый светом бесчисленных огней, Магазин покоится в золотой пыли. И хотя в голове у меня царит полная тишина, я как будто слышу тишину Магазина. Движущиеся лестницы, которые не движутся, – это высшая степень неподвижности. Ломящиеся от товаров прилавки, за которыми нет ни одного продавца, – это высшая степень запустения. Электрические кассы, не издающие своего мелодичного звона, – это больше, чем тишина. Все это, увиденное глазами глухого, предстает как иной, фантастический мир. Мир, где бомбы взрываются, не оставляя следа.

– Ищешь, где подложить следующую?

Этот звучный бас, который я хорошо знаю, свидетельствует, что слух вернулся ко мне. Его владелец оперся на балюстраду рядом со мной. Мы оба инстинктивно смотрим на отдел шерстяного трикотажа, застывший далеко внизу. Я секунду молчу и потом говорю:

– Знаешь, Стожил, на свете столько способов убить человека, что даже руки опускаются…

Стожилкович, серб по своим генам и ночной сторож по роду занятий, – человек такого возраста, который только его улыбка мешает назвать почтенным. А голос у него такой, что ниже, наверно, и не бывает – Биг–Бен во мраке лондонской ночи. И этим–то голосом он рассказывает мне следующую веселенькую историю:

– Я знавал одного боевика, это было в Загребе, во время войны. Его звали Коля. На вид – лет пятнадцать–шестнадцать, ангельская такая мордашка… Так вот, он придумал с десяток, наверно, трюков, один другого верней. Например, прохаживался под руку с какой–нибудь беременной из своих же, из партизан, а у той в колясочке еще ребенок. На паперти, когда люди выходили с обедни, он стрелял в затылок какому–нибудь офицеру и прятал пистолет в коляску, рядом со спящим малышом. Вот такие штуки он проделывал. Восемьдесят три человека было на его счету. И, заметь, ни разу не пытался бежать. И ни разу его даже не задержали.

– А что с ним стало потом?

– Свихнулся. Вначале эта работа была ему в тягость, а в конце он уже обойтись без нее не мог. Особая форма мании убийства, типичная для бывших партизан. Об этом много толковали после войны психиатры в разных странах.

Мы молчим. Мой взгляд скользит по золоченой чугунной балюстраде, ограждающей отдел «Все для новорожденных», как раз напротив меня, по другую сторону провала. Кроватки и колясочки теряют свой ореол невинности.

– Деревяшками сегодня побалуемся?

«Баловаться деревяшками» на языке Стожилковича означает «играть в шахматы». Это единственная неверность, которую я позволяю себе по отношению к детям каждый вторник, до полуночи. И сегодня «побаловаться деревяшками» в озаренном тысячами огней покое спящего Магазина – это как раз тот тип отдыха, который мне нужен.

14

Меня бьют со всего размаха в печень. Не успеваю я перевести дыхание, как удар обрушивается с другой стороны, и я падаю на ковер. Остается только собраться, свернуться в комок и ждать, когда это кончится, зная наверное, что это не кончится никогда. Так оно и есть. Удары сыплются одновременно со всех сторон. Мне на память приходит история американских моряков, корабль которых затонул в Тихом океане к концу войны. Очутившись в воде, они сгрудились вместе и плавали в своих спасательных жилетах, поддерживая друг друга за локти. Акулы атаковали этот живой пирог по краям, отрывая от него кусок за куском, пока не добрались до середины.

Именно это Стожил проделывает сейчас со мной. Он оттеснил мои фигуры, заставил их сгруппироваться вокруг короля и атакует со всех сторон. То, как мастерски он использует диагонали, горизонтали и вертикали, свидетельствует, что сегодня передо мной Стожил в своей самой блестящей форме. Оно, впрочем, и лучше, потому что, когда он не чувствует игру, он начинает плутовать. Это, наверно, единственный в мире человек, который плутует в шахматах. Все его фигуры и пешки незаметно сдвигаются на пару клеток, у противника мутится в глазах, вселенная теряет точку опоры, моральный дух полностью подорван, ибо шахматная доска с произвольно меняющейся позицией знаменует собой полный крах жизненных устоев. Но сегодня ему такие штуки без надобности – он чувствует партию, и я не могу не восхищаться его игрой. Все его атаки совершаются в открытую. Вот конь выскакивает из–за пешек, как краб из–под камня, а откуда–то снизу вылетает слон, тяжелый и неотвратимый, как меч. Новым прыжком конь выхватывает свою очередную жертву. Если я подберу ногу, мне отхватят руку, спрячу голову – умру от удушья. Да, ничего не скажешь, Стожил сегодня в ударе. А я – как испуганно моргающий крот, ослепленный глазищами филина. Шарик, который бешено крутился у меня в голове в поисках выхода, уступает наконец соблазну отдаться на милость победителя.

– Семеро их…

Это прозвучало как отдаленный раскат грома. При этом он даже глаз от доски не оторвал.

Семеро? Кого, чего семеро?

– Шесть ментов на этажах да наш: всего семь. Наш – длинный, прыщавый, с мокрыми губами, – который до этого отмечал восторженными кивками головы каждый ход моего соперника, слегка настораживается.

– Один у Сенклера, изучает отчетность; по одному на этажах, играют в прятки, да наш, который делает вид, что умеет играть в шахматы.

Мокрогубый настолько обалдел, что даже не обиделся.

– Откуда вы знаете? Вы же не видели, как они вошли!

Не отвечая, Стожил включает микрофон мисс Гамильтон, который по десять раз на дню вызывает меня на ковер, подносит его к губам и оглашает спящий Магазин утробным рокотанием своего голосочка:

– Эй, на третьем этаже, в отделе пластинок, затушите сигарету!

Услышав эти звуки небесного контрабаса, мент, дежурящий на третьем этаже, не иначе как подумал, что к нему обращается Бог Отец собственной персоной.

Я знаю Стожилковича: то, что к нему прикомандировали семерых легавых, он воспринимает как личное оскорбление. А кроме того, от общества, которое принимается сторожить своих сторожей, ничего хорошего ждать не приходится – такое он уже видел…

Он снова склоняется над доской, переходит ферзевой пешкой на мою половину и объявляет:

– Мат в три хода.

Сомневаться не приходится. Все, задушил. Причина смерти – острая легочная недостаточность. Молодец, Стожил. Победитель встает и, медленно переставляя негнущиеся ноги, подходит к смотровому окошку, откуда мисс Гамильтон ежедневно любуется панорамой Магазина. Мокрогубый не отстает:

– Скажите, как вы узнали, что нас семеро?

Взгляд Стожилковича долго плавает в головокружительной пустоте, отливающей всеми цветами радуги.

– Сколько тебе лет, сынок?

– Двадцать восемь, мсье.

По голосу ему можно было бы дать восемнадцать. И восемьдесят восемь, если судить по черепу, едва прикрытому белесым пухом, как у ощипанного воробья.

– Что делал твой отец во время войны?

Их взгляды медленно пересекают параллельными курсами залитую светом необъятную тишину Магазина.

– Он был жандармом, мсье. Здесь, в Париже.

Глаза Стожила пикируют в глубину пропасти, на секунду задерживаются там и внезапно взмывают вверх, обегая по очереди этаж за этажом. Потом возвращаются назад, как бы для доклада.

– Тебе не кажется, что здесь пахнет ногами?

Уши жандармова сына заливаются краской. Ночной сторож по–отечески кладет ему руку на плечо:

– Не извиняйся, это от меня. – И добавляет: – Нормальный запах часового.

И спокойно, обстоятельно Стожилкович принимается рассказывать мальчишке полицейскому свою жизнь с семинарских лет, когда, юный часовой христианских душ, он усердно воздвигал вокруг учения церкви двойную ограду из «Отче наш» и «Верую»; рассказывает о том, как потерял веру, отрекся от сана, вступил в партию; как воевал, как под бдительным оком часового Стожилковича – охранявшего балканские ворота твоей Европы, сынок! – там, внизу, в долинах, дефилировали немцы, а затем – власовцы (миллион солдат, и все, как один, зарублены шашками сразу после войны); как за ними последовали орды освободителей – острозубые татары, черкесские конники, коллекционеры человеческих ушей, русские из России, коллекционеры часов, ручных и карманных… Они тоже были бы не прочь форсировать эти самые балканские ворота Европы, но часовой Стожилкович неизменно стоял на своем посту, источая мужественный аромат взопревших ног.

– Хороший часовой никогда не смотрит на свои ноги, сынок. Никогда!

Незабываемый момент. Магазин внезапно приобретает очертания Большого Каньона в штате Колорадо. Стожилкович возносится как ангел–хранитель над миром.

– Я ни одного не пропустил. Слава Богу, ни одного! Потому что, если бы хоть один просочился, сынок, наши кассы жрали бы сегодня рубли, а не франки. И фиг бы давали сдачи!

Честное слово, в профиль Стожилкович и в самом деле напоминает сейчас орла. Не первой свежести, конечно, но во всяком случае куда более внушительного, чем молодой петушок, пожирающий его глазами.

– Короче, понимаешь, когда мне поручают охранять вазочку для конфет, уж как–нибудь я сумею углядеть в ней восемь тараканов.

– Семь, мсье, – робко поправляет его Мокрогубый. – Нас семеро.

– Восемь. Восьмой вошел пять минут назад, а вы все его, конечно, прохлопали.

– Не может быть!

– Вошел через дверь пятого этажа, которая ведет в коридор столовки. Она не запирается – я уже три докладные написал…

Не ожидая, пока он кончит фразу, Мокрогубый опрометью кидается к микрофону и оглашает этой информацией первозданную тишину Большого Каньона. После чего уносится как ошпаренный в сторону вышеупомянутой двери. Шесть других ментов выскакивают из проходов, где они сидели, и бегут в том же направлении. Мы несколько секунд любуемся этим зрелищем, а затем Стожил обнимает меня за плечи и ведет назад к доске.

– Надо разворачивать фигуры, Бен, и захватывать центр. Иначе тебя постоянно будут запирать на твоей же половине. Смотри, твой чернопольный конь и белопольный слон даже не сдвинулись с места.

– Если я слишком рано вывожу фигуры, ты вынуждаешь меня на размены и в конце концов добиваешь своими пешками, на югославский манер.

– Пешками тоже надо научиться играть! В конечном счете, от них все и зависит.

На этом месте его лекции по теории дебютов дверь кабины распахивается и вбегает Джулиус – веселый, улыбающийся, довольный, что нашел своего хозяина, как каждый вторник в это время. Я ни разу не отказал ему в этом удовольствии. Радость встречи еще не улеглась, как дверь распахивается снова со всего размаха:

– Дежурный, вы случайно не знаете…

Увидев Джулиуса, вошедший прерывает свой вопрос. Это здоровенный детина с грудью, как у быка, с очень густыми и очень черными бровями и такими же волосами, которые начинаются прямо от бровей. В общем, типичный полицейский из американского боевика.

– Мать честная, а этот пес что здесь делает?

– Это моя собака, – отвечаю я.

Но господин Закон не хочет, чтобы мы и дальше любовались его замешательством. У него свой стиль: он орет, вращает глазами, скрежещет зубами. Одним словом, берет на испуг.

– Да что это за контора такая? Заходи кто хочет посреди ночи, да еще с собакой, а сторож, понимаешь, в шахматы играет! Бардак, а не магазин!

Я импровизирую речь в защиту благородной игры и старых добрых традиций, но он прерывает ее на полуслове:

– Какого черта вы здесь ошиваетесь?

Говорю, что Мокрогубый мне разрешил.

– Катитесь отсюда. Немедленно.

Коротко и ясно. И так как мы с Джулиусом все равно собирались уходить, ретируемся, не споря. Пешком, на шести ногах до Пер–Лашез.

– Вы куда?

Объясняю, что хочу выйти через незапертую дверь, которая ведет в коридор столовой.

– Как бы не так! Через служебный вход, как все!

Меняем курс, начинаем спускаться по неподвижному эскалатору, который своими пятью коленами должен вывести нас к отделу игрушек. Слышу, как гуманист орет у меня за спиной:

– Паскье, проводи этого мудака с его скотиной! – И в дополнение к сказанному: – А воняет–то как! Ну падаль!

Паскье, который оказывается у меня за спиной, шепчет мне на ухо:

– Вы уж извините, мне, право, неловко…

По мальчишескому голосу узнаю Мокрогубого.

– Да ладно, я понимаю – начальство…

Передо мной Джулиус осторожно спускается по ступеням эскалатора, слишком высоким для него. Его толстый зад колеблется между стенками из пластика. Зрелище – мечта пастуха. Обрадовавшись, что наконец достиг ровной поверхности первого этажа, он оборачивается ко мне и принимается скакать на всех четырех лапах сразу. Он и в самом деле воняет, надо будет вымыть его.

И в тот момент, когда мы доходим до отдела игрушек, происходит то, что останется, вероятно, одним из самых тяжелых воспоминаний моей жизни. Пес, который шел впереди шагом сенатора, вдруг застывает на месте. Мокрогубый и я чуть не падаем с ног, наткнувшись на него. От толчка Джулиус валится на бок и остается лежать, неподвижный, как деревянная лошадь. Глаза у него закатились, густая пена течет потоком из черной пасти, края которой вздернулись в какой–то адской ухмылке. Язык так глубоко запал в горло, что дыхание остановилось. Все тело вздулось, и, кажется, мой бедный пес сейчас лопнет. Действительно, труп лошади после битвы – через много дней после битвы. Я бросаюсь на него, сую руку в его расслабленную пасть и тяну за язык, как если бы хотел его вырвать. Он поддается наконец и вытягивается с громким щелчком. Тут же глаза моей собаки возвращаются на место, но в них возникает такое выражение, что я отпрыгиваю назад. И тут Джулиус начинает выть – сначала как далекая сирена, которая приближается, становится все громче; и вот уже вой заполняет все пространство Магазина невыразимым ужасом, от которого и мертвый проснется. Кажется, весь ужас мира сконцентрировался в этом непрекращающемся вое обезумевшего пса.

– Да сделайте что–нибудь! Пусть он замолчит!

Это Мокрогубый в свою очередь начинает психовать. Не понимая вначале, что он делает, я вижу, как он расстегивает куртку, хватает кобуру у себя под мышкой, дрожащими пальцами вытягивает пистолет и направляет его в голову Джулиусу.

Моя нога как бы сама собой взлетает в воздух и ударяет Мокрогубого по запястью. Ствол летит и падает куда–то под прилавок. Секунду или две полицейский продолжает стоять с вытянутой рукой, как если бы все еще держал пистолет; затем рука медленно опускается. Я пользуюсь его замешательством и подхватываю Джулиуса на руки.

До чего же он легкий!

Такой легкий, как будто его выпотрошили!

А он все воет и воет, глядя сумасшедшим взглядом, с такой ухмылкой, как будто готов разорвать на куски весь этот мир.

– Так он еще и эпилептик в придачу!

Это говорит над самым моим ухом их старший, тот грубый мужик; он тоже притащился и теперь хохочет.

15

На следующее утро Магазин наполняется как будто быстрее, чем обычно. Однако полицейские, стоящие у входов, исправно делают свое дело. Проверяют сумки, большие карманы, подозрительные выпуклости. Кое–кого даже ощупывают – грудь, между ногами, а теперь повернитесь, так, спину, задний карман, повернитесь снова, и в конце концов:

– Проходите!

Публике это нравится, надо полагать. Видимость опасности подстегивает потребительский зуд. А кроме того, люди хотят посмотреть, как выглядит Магазин, в котором взрываются бомбы. В отделе шерстяного трикотажа не протолкнешься. Взгляды, как половые тряпки, снуют взад и вперед по пластику и стеклу, но все напрасно: нигде ничего, ни малейшего пятнышка крови, ни пучка волос, застрявшего в шерсти. Ничего не произошло. Ну совсем ничего. Все та же мелодия «Споем под дождем» обволакивает сиропом все те же прилавки, к которым прилипают хоботками все те же покупатели. Затем в репродукторах звучат четыре ноты, которые напоминают мне Вестминстер моего детства, и подернутый туманом голосок мисс Гамильтон объявляет:

– Господин Малоссен, вас просят зайти в бюро претензий.

Мой рабочий день начался.

Эту девицу с сахариновым голоском я встретил в самом начале моей блестящей карьеры. В кафетерии. Она маленькая, кругленькая, розовая. Я сразу же представил себе, что попка у нее должна быть как у куклы. Тем более что ее веки автоматически накатывались на глаза каждый раз, как она откидывала назад свою хорошенькую головку. Она пила через соломинку какой–то розовый молочный коктейль, который, наверно, и придавал ее лицу цвет лепестков шиповника. Между нами все началось прекрасно. И, по идее, должно было кончиться не хуже. Но она спросила, как меня зовут.

– Бенжамен, – ответил я.

– Очень милое имя.

Как ни странно, голос у нее был такой же, как в репродукторе, – этакое облачко эфира. И, если подумать, цвет лица вполне под стать голосу. Она очаровательно улыбнулась мне:

– Ну, а фамилия? Как ваша фамилия?

Лесифр, который в этот момент проходил мимо нас, не преминул раскрыть мое инкогнито:

– Малоссен.

Она вытаращила глаза:

– А, так это вы?

Да, к тому времени это был уже я.

– Извините, я должна вернуться к микрофону.

Даже молочко свое не допила. Уже тогда от меня попахивало козлом.

И как раз о моей работе пойдет речь в башне у Лемана. Меня там ждет Сенклер собственной персоной. Он сидит за столом моего непосредственного начальника, каковой стоит рядом с ним, пятки вместе, носки врозь, грудь вперед, скрестив руки за спиной и глядя преданным взглядом. Покупателя нет. Нет и стула для меня. Все ясно. И ясный взгляд Сенклера, нашего общего начальника.

– Господин Малоссен, случай свел меня вчера с комиссаром Аннелизом у общих знакомых. И знаете, что он мне сообщил?

Я отмечаю про себя: «случай», «у общих знакомых», думаю: «Врешь ты, он тебе просто позвонил» – и говорю в ответ:

– Извините, но меня–то не пригласили.

– И тем не менее вы были главной темой нашего разговора, господин Малоссен.

– А, теперь все понятно, – говорю я.

– И что же вам понятно?

– Сон, который я видел этой ночью. Мне снилось, что у меня отрыжка шампанским.

– Этой ночью вы не видели снов, господин Малоссен. Вы нарушали внутренний распорядок фирмы, мешая полиции и ночному сторожу выполнять свои обязанности.

(Новости расходятся, как запахи.)

Леман хмурит брови. Сенклер изображает на лице искреннее сожаление.

– Ваше положение не блестяще, господин Малоссен.

(Пусть так, но оно все–таки лучше положения моего пса. Ветеринар, которого я вызвал ночью, сломал три иглы о его окаменевшую ляжку, прежде чем удалось сделать укол. Оказывается, у собак тоже бывает эпилепсия; но к вечеру ему должно стать лучше. Утром он по–прежнему показывал миру язык и ел его глазами. Та же напряженность, то же оцепенение.)

– Зачем вам понадобилось рассказывать полиции эту сказку про козла отпущения?

Вот оно что! Вот о чем комиссар толковал с ним по телефону!

– Меня спросили, что я делаю в Магазине, и я ответил.

Стол перед Сенклером абсолютно чист. Тыльной стороной мизинца он смахивает с него воображаемую пылинку.

– Мы, однако, договорились в свое время о цене вашего молчания.

Его стиль действует мне на нервы. Я ему это говорю. Говорю также, что условия существенно изменились. В Магазине рвутся бомбы. Полиция ищет бомбардира и тщательно перебирает возможные причины недовольства всех его служащих. И первый кандидат на роль подозреваемого – это я, потому что меня несут с утра до вечера. Поэтому мне и показалось вполне естественным честно объяснить главному сыщику, чем я тут, собственно, занимаюсь. А то бы он вполне мог вообразить, что я каждую ночь закладываю взрывчатку, чтобы отомстить за дневные неурядицы (я так и сказал «дневные неурядицы», в его, Сенклера, стиле).

– Но это как раз та мысль, которую вы ему внушили, господин Малоссен.

В его голосе ни следа удовлетворения. И вид искренно огорченный. Он объясняет:

– Мне даже не понадобилось вас опровергать – комиссар Аннелиз не поверил ни единому слову из того, что вы ему наговорили. Да и как он мог вам поверить? Служба технического контроля существует на всех предприятиях, подобных нашему. И, принимая во внимание ее функции, вполне естественно, что претензии покупателей адресуются к ней.

Я слушаю его и не могу поверить своим ушам. Технический контроль здесь – чистая липа, он это прекрасно знает, и я говорю ему, что он это знает.

– Ну конечно, господин Малоссен! Учитывая количество изделий, которые выходят за день из большого универсального магазина, как можно требовать, чтобы технический контроль контролировал что бы то ни было? Даже при увеличении численности контролеров – метод, к которому прибегает большая часть подобных предприятий, – количество жалоб практически не снижается. Я счел более рентабельным придать этой должности характер, если угодно, не столько технический, сколько психологический. И вы, должен вам сказать, вполне успешно справляетесь с этой ролью, которая обладает двойным преимуществом: позволяет уменьшить число рабочих мест и при этом мирно разрешать большинство конфликтов.

Действительно, в этом и заключается его гениальная теория. Он изложил ее мне вдоль и поперек в день, когда меня брали на работу. Почему я согласился играть в эту игру? Смеху ради? (Безумно смешно…) Потому что моя мать живет где угодно и с кем угодно, но только не дома, а безработица не украшает главу многодетной семьи? (Уже ближе…) Причина – в глубинах моего подсознания? (Ну уж…) Так или иначе, я согласился, чтобы от меня воняло козлом, а этот запах не вызывает симпатии.

Сенклер, должно быть, читает мои мысли, так как именно на этом этапе моего молчания задает мне загадку:

– Господин Малоссен, знаете ли вы, что говорил Клемансо о своем начальнике канцелярии?

(Плевать мне, что он там говорил…)

– Он говорил: «Если я пёрну, воняет он».

Морда Лемана начинает конвульсивно подергиваться. А Сенклер продолжает:

– А ведь масса вполне порядочных людей выступает в этой функции, господин Малоссен. Дерутся за это, горло друг другу перегрызают!

Описать Сенклера выше моих сил. Он хорош собой, умен, обходителен; это во всех отношениях удачный экземпляр рода человеческого – новый философ, новый романтик, новый лосьон для бритья. Он весь новый и в то же время вскормлен зерном традиции. Он наводит на меня тоску.

– Смотрите, как бы полиция не решила, что вы просто параноик. Представьте себе, что они захотят проверить вашу версию с козлом отпущения и опросят ваших сослуживцев. Что же обнаружит комиссар Аннелиз? Что ответственный за технический контроль ровным счетом ничего не контролирует и, следовательно, не выполняет своих обязанностей. Поэтому его и зовут каждую минуту в бюро претензий. Именно к такому выводу неминуемо придет комиссар Аннелиз. Вы согласны, я полагаю, что это будет абсолютно несправедливо? Потому что на самом деле вы прекрасно справляетесь со своей работой.

Услышав такое, я, простите за банальность, просто не нахожу что сказать. Поскольку я ничего не говорю, Сенклер продолжает:

– Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить комиссара Аннелиза, что с вашей стороны это была просто шутка. Мой вам совет, Малоссен: не играйте с огнем!

Отмечаю про себя, что я уже не «господин Малоссен», а просто Малоссен, и – поди знай, почему – вспоминаю рождественских людоедов Малыша, думаю о том, что Лауна снова одна, думаю о матери, о ее бесконечных эскападах, думаю о моей собаке, которая внезапно превратилась в собственное чучело, и от этого на душе становится так пакостно, так погано, наваливается такая тоска… И я ему говорю:

– Знаете, Сенклер, ни во что я больше у вас играть не буду. Все, ухожу.

Он сочувственно качает головой:

– Представьте себе, полиция и об этом подумала. Все перемещения по службе, как увольнения, так и прием на работу, запрещены до окончания расследования. Очень сожалею, потому что охотно принял бы вашу отставку.

– Вам придется еще больше пожалеть, когда я налью в штаны перед публикой, начну кататься по полу с пеной на губах или накинусь на этого хряка–орденоносца, перегрызу ему глотку и вырву зубами миндалины.

Сенклер машинально протягивает руку, чтобы остановить Лемана, которому уже не до смеха.

– Что ж, идея неплоха, Малоссен: Магазину как раз сейчас нужен виновный. Если вам так хочется сыграть роль сумасшедшего злоумышленника, не стесняйтесь!

Беседа закончена. До чего же он хорош собой, мой начальник Сенклер! Молод, энергичен. И стар как мир. Я выхожу из бюро претензий раньше, чем он, и, уже взявшись за ручку двери, оборачиваюсь, чтобы задать ему мою загадку:

– Скажите, Сенклер, какой персонаж в какой серии «Тентена» выходит из комнаты, говоря о другом персонаже: «Он мне дорого за это заплатит, старый филин»?

И Сенклер отвечает мне с открытой детской улыбкой:

– Профессор Мюллер в «Стране черного золота».

Он у меня перестанет улыбаться.

16

Дома застаю Клару у изголовья Джулиуса. Она не пошла в лицей и просидела с ним весь день.

– Ты мне напишешь потом записку, хорошо?

Джулиус равен самому себе. Он лежит на боку с параллельно вытянутыми лапами, твердый, как бочонок. Сердце, однако, бьется, гулко стучит в пустой клетке. Как будто пересаженное Эдгаром По.

– Ты ему пить давала?

– Он ничего не может проглотить.

Я глажу моего пса. Шерсть у него жесткая, как будто он побывал в руках сумасшедшего таксидермиста.

– Бен!

Клара тянет меня за руку, поворачивает лицом к себе и кладет голову мне на грудь.

– Бен, Тереза приходила днем навестить его, и у нее был настоящий нервный припадок. Она каталась по полу и кричала, что он видит преисподнюю. Мне пришлось вызвать Лорана. Он ей сделал укол, и сейчас она внизу. Отдыхает.

Бедная Клара! Ничего себе выдался у нее денек вместо школы.

– А мальчишки его видели?

Нет. Она попросила детей пообедать в школе и остаться на продленку. Она теснее прижимается ко мне. Я осторожно отвожу волосы с ее уха, и тыльная сторона моей руки еще некоторое время ощущает их тепло.

– А тебе самой не было страшно?

– Было вначале. И тогда я его сфотографировала.

Милая моя, внимательная сестричка! Для тебя лучшее средство против страха – затвор и диафрагма…

Я держу ее теперь за плечи прямо перед собой. Я никогда еще не видел такого ясного взгляда.

– Когда–нибудь ты их продашь, свои фотки. И тогда придет твоя очередь кормить семью.

Теперь она на меня смотрит и видит все.

– Бен, если тебе очень надоела эта работа, не считай, что ты не имеешь права ее бросать.

(Ох уж эти женщины!)

Спускаюсь вниз. Тереза лежит на спине, взгляд ее как будто притянут к потолку. Сажусь у ее изголовья. Для меня всегда было проблемой приласкать ее: она воспринимает малейший намек на ласку как пытку электрическим током. Поэтому я действую предельно осторожно – касаюсь губами ее заледеневшего лба и говорю как можно спокойнее:

– Не выдумывай, пожалуйста, Тереза. Эпилепсия – самая обычная болезнь, даже не опасная. Вполне приличные люди бывают эпилептиками. Возьми, например, Достоевского…

Никакой реакции. Я беру ее за руку, которой она вцепилась в край пожелтевшей от пота простыни, и целую один за другим ее пальцы, которые слегка расслабляются. За неимением лучшего, продолжаю развивать ту же тему:

– Князь Мышкин, самый добрый на свете человек, тоже был эпилептик! И знаешь, говорят, во время припадка больной испытывает настоящее блаженство. Джулиус – самый добрый на свете пес и к тому же любит наслаждаться жизнью…

Говорить с Терезой о наслаждении жизнью вроде бы не очень уместно, но во всяком случае от этого она как будто просыпается и поворачивает голову ко мне.

– Бен!

– Да, моя хорошая.

– Эти двое погибших в Магазине…

(Господи, опять!)

– Они должны были так умереть.

(Приехали.)

– Они родились 25 апреля 1918–го, так написано в газете. Они были близнецами.

– Тереза…

– Послушай меня, даже если ты в это не веришь. В этот день Сатурн сочетался с Нептуном, и оба были в квадрате Солнца.

– Тереза, миленькая, не в том дело, верю я в это или не верю, просто я в этом ничего не понимаю. Так что очень тебя прошу, у меня сегодня был такой трудный день…

Ничего не помогает.

– Такое сочетание порождает натуры глубоко порочные, склонные к сомнительным или противозаконным поступкам.

(«К сомнительным или противозаконным поступкам» – это стиль не Сенклера, это стиль Терезы.)

– Да, Тереза, да, милая…

– Квадратура с Солнцем свидетельствует о покорности человека силам зла.

Как хорошо, что Жереми нет!

– А Солнце в восьмом доме предвещает насильственную смерть.

Она уже сидит на краю постели. В ее голосе ни малейшей экзальтации; в нем спокойная убежденность профессора, читающего вводную лекцию первокурсникам.

– Тереза, мне надо идти.

– Подожди, я сейчас кончу. Смерть наступает при проходе Урана–разрушителя через сильное Солнце.

– Ну и что? (Я невольно спросил это с интонацией Жереми.)

– Так это и произошло второго февраля, в день, когда они подорвались на бомбе в Магазине.

Что и требовалось доказать. Все, сестричка полностью пришла в себя. Какой нервный припадок? О чем вы говорите? Она встает и принимается наводить порядок в бывшей лавке, которую не убирали с самого утра. Когда она начинает стелить постели Жереми и Малыша, мне в голову приходит неожиданная мысль.

– Тереза!

– Да, Бенжамен?

В ее руках подушки вновь обретают мягкость и объем, приглашающий ко сну.

– Насчет Джулиуса. Не надо, чтобы дети знали. Очень уж он страшен на вид. Скажи им, что на него наехала машина, когда он ходил встречать меня вчера вечером, и его отвезли в собачью клинику. «Его жизнь вне опасности». Идет?

– Идет.

– И ты тоже не ходи больше к нему.

– Идет, Бен. Согласна.

Когда я болтаюсь по Бельвилю, в любое время дня, у меня всегда такое ощущение, что я заблудился в одном из альбомов Клары. Она перефотографировала вдоль и поперек этот исчезающий район. И старые фасады, и юные торговцы наркотиками, и горы фиников и перца – все схвачено ее объективом. От этого моя прогулка по еще живому Бельвилю становится ностальгической экскурсией в прошлое. (Интересно, каким количеством пропущенных уроков оплачен этот ее подвиг?) Она даже записала на пленку голос муэдзина, который гнездится напротив Амара. Сегодня, в то время как означенный муэдзин выводит суру, длинную, как Нил, на другой стороне улицы, у двери ресторана, банда арабов и сенегальцев нарушает запрет Пророка на азартные игры. Кости стучат в кубышках и падают на перевернутую картонную коробку. Обстановка кажется несколько более напряженной, чем обычно. И действительно, едва я подумал это, как в вытянутой руке одного из игроков сверкнул нож, а другая рука принялась загребать ставки. Нож почти упирается в живот монументального негра, который становится серым, как в романах. Но Хадущ, который спокойно жевал кат, опершись спиной о стену своего заведения, бросается вперед. Ребром ладони он бьет по запястью араба, который с воем роняет нож. Должно быть, запястье у него железное, иначе ходить бы ему с переломанной рукой. Хадуш сует руку в карман араба и вынимает оттуда предмет спора – серебряную пятифранковую монету, которую он протягивает сенегальцу. И говорит подошедшему мне:

– Представляешь, Бен, обижать такого большого негра из–за такой маленькой белой – это уж полный беспредел. – И, обернувшись к человеку с ножом: – Завтра поедешь домой.

– Нет, Хадуш!

Это крик отчаяния, которое сильнее боли в запястье.

– Завтра. Собирай вещи.

После того как Амар справился у меня о здоровье моих родственников вплоть до седьмого колена, а я ответил ему тем же, выхожу из ресторана, неся в сумке пять порций кускуса и пять шашлыков.

– А как она выглядит, эта клиника?

Двое младших, чисто вымытые, в свежевыглаженных пижамах, требуют все новых и новых подробностей. А двое старших в надушенных ночных рубашках слушают меня так, как если бы они тоже верили в эту легенду.

– Полный кайф! Все, что нужно для приличной собаки. В каждой палате – телик, программу подбирают по характеру.

– Да ну!

– Я тебе говорю.

– А у Джулиуса какая программа?

– Текс Эври.

От восторга Жереми чуть не валится с койки.

– Пойдем к нему завтра? Пожалуйста, пойдем, а?

– Исключено. Детям вход строго воспрещен.

– Почему?

– Чтоб не заразили собак.

Вот так. Вечер проходит. Само собой разумеется, в программе вечера – очередной выпуск крутого триллера о покушениях в Магазине, в котором фантазия непринужденно сожительствует с действительностью. По части фантазии сегодня Бак–Бакен и Жиб–Гиена ведут расследование в парижских канализационных коллекторах (спасибо Эжену Сю) – а вдруг оттуда есть выход в Магазин (спасибо Гастону Леру)? По дороге они встречают питона–неврастеника и берут его с собой, чтобы скрасить одиночество, присущее гомо урбанусу, человеку городскому (спасибо Ажару). На этом месте – реплика Жереми, произнесенная задумчивым тоном:

– Слышь, Бен, этот твой Стожил – он в натуре такой клевый сторож?

– Да уж, что есть, то есть.

– Значит, ни днем, ни ночью в вашу контору бомбу не принесешь?

– Думаю, трудно.

– Даже через канализацию?

– Даже так.

Клара встает, чтобы уложить Малыша, который уснул, сидя на своей круглой попке, с очками на носу. Тереза стенографирует, старательно, как в ООН.

– А я бы сумел, – говорит Жереми.

– Как?

– Увидишь.

Что он, интересно, собирается отмочить?

17

За ночь я встал пять или шесть раз, чтобы послушать дыхание Джулиуса. Он дышит, если это можно так назвать. Впечатление такое, что воздух входит в его тело и выходит из него сам собой, независимо от его воли. Как искусственное дыхание. Я уже не говорю о запахе, когда все это вырывается из его перекошенной, как у пьяной химеры, пасти.

И подумать только, что он еще жив!

Я пытался бороться с отчаянием, представляя себе разные смешные ситуации. Например, подумал, что могу воспользоваться его положением, чтобы вымыть его наконец как следует, без риска, что он удерет, разнося клочья мыльной пены по всему дому. Вышло как–то не смешно. Попытался заснуть снова, и, видимо, это получилось, потому что утром проснулся. Проснулся в собачьем настроении, хотя в этот день у меня был выходной.

Сразу же позвонил Лауне.

– Это ты, Бен?

– Я. Позови Лорана.

На том конце провода рыдания: Лоран не пришел ночевать.

– Он больше не придет, Бен, я чувствую, он больше не придет.

Ревет в голос. Я–то знаю, что если Лоран не с ней, значит, он в больнице, и нечего сходить с ума. Он может ее бросить – да и то ненадолго – только ради своих больных.

– Дай мне телефон больницы.

– Бен, миленький, прошу тебя, будь ласков с ним. Ему так плохо!

– Я и так ласковый, такой ласковый, что самому противно. И всегда был ласковый. С кем это я, интересно, неласков, черт вас всех побери?

В больнице та же песня. Едва взяв трубку, доктор Лоран Бурден, единственная любовь моей сестрички за последние семь лет, пускается в длинные объяснения относительно того, как он относится к перспективе стать отцом.

– Я ждал твоего звонка, Бен, я был уверен, что ты позвонишь, но, прости меня, пожалуйста, это ровным счетом ничего не изменит, она не имела права так поступить – взять и потихоньку вынуть спираль, я никогда не хотел ребенка и никогда не захочу, она это прекрасно знала, а если бы и захотел, то, вероятно, все равно предпочел бы ее одну на всю жизнь, ты понимаешь, что я хочу сказать, а потом, чтобы заводить детей, надо любить самого себя, а я себя не люблю, просто терпеть не могу, и никогда себя не любил, наверно, поэтому и врачом стал, Бен, пойми меня, я хочу, чтобы она меня любила, но не хочу, чтобы она меня воспроизводила, ты, надеюсь, понимаешь меня? Послушай, Бен, ты только ради Бога не воображай, что я хочу оскорбить семью…

(«Оскорбить семью» – ну придурок! Он разговаривает со мной так, как будто я и в самом деле шеф клана.)

– …но что бы она там ни решила, сделает она аборт или нет, между нами теперь все кончено…

Я жду, когда он выдохнется, чтобы задать наконец свой вопрос:

– Лоран, сколько времени может продолжаться эпилептический припадок?

В нем немедленно просыпается профессионал:

– Это ты о Джулиусе? Ну, несколько часов…

– Он в таком виде уже целый день и две ночи.

Молчание. Его диагностическая машинка начинает крутиться.

– Может, это столбняк. Ты не помнишь, у вас там был какой–нибудь громкий шум поблизости от него?

– Нет, если не считать припадка Терезы.

– Попробуй хлопнуть дверью комнаты. Если это столбняк, он подпрыгнет к потолку.

Ничего себе, щадящий метод исследования! Я хлопаю дверью комнаты. Ни фига. Джулиус как каменный.

– Ну, тогда не знаю, – говорит доктор Бурден.

Редкий случай – врач чистосердечно признается в своем незнании.

– Лоран, сколько времени организм может продержаться без еды и питья?

– Это зависит от характера болезни, но в любом случае через несколько дней целый ряд внутренних механизмов полностью выходит из строя.

Теперь моя очередь задуматься. То, что я придумал, просто, как отчаяние:

– Лоран, спаси мою собаку.

– Я сделаю все, что смогу, Бен.

Варю себе кофе. Выпив его, воображаю, как гуща стекает по внутренним стенкам моего черепа, и стараюсь прочитать судьбу Джулиуса в этих коричневых разводах. Но я не Тереза, Сатурн и Уран – не мои кореша, и кофейная гуща может, самое большее, послужить удобрением для черной герани моей тоски. Эта самая тоска наводит меня на воспоминание о сияющей улыбке Сенклера и моем обещании стереть эту белозубую уверенность в себе.

Да, в этом направлении надо поработать. В некотором смысле я как Джулиус: за мою жизнь меня выгоняли из многих мест, но никто никогда не вынудил остаться там, где я не хотел оставаться. Итак, заняться вплотную Сенклером. Заставить его вышибить меня из Магазина! Точно, сделать так, чтобы он меня выпер! (Вот уж с ним–то я не собираюсь быть «ласковым».) А заодно это отвлечет от иных мыслей. Первый набросок моей грандиозной идеи начинает брезжить в мозгу, когда я натягиваю левую брючину, и приобретает более четкую форму, когда дело доходит до правой. Когда я застегиваю рубашку, эта мысль почти приобретает пропорции идеи века. И, зашнуровывая ботинки, я так доволен собой, что, если бы не шнурки, они, кажется, отправились бы без меня осуществлять этот гениальный план. Я сбегаю по лестнице, как вихрь мыльной пены в стиральной машине, заскакиваю к ребятам, хватаю несколько фотографий, сделанных Кларой, выбегаю на улицу и ныряю в метро. Стоит февраль, самый что ни есть зимний, с самой что ни есть непривлекательной начинкой из людей и событий. Хомейни гонит новорожденных на убой, Красная Армия защищает братьев–афганцев до последнего, Польша меняет курс погромов, Пиночет расстреливает, Рейган сокращает пособия, правые говорят, что во всем виноваты левые, а левые – что во всем виноват кризис, какой–то алкаш убедительно доказывает, что все мы сидим в дерьме, Каролина не хочет признаться, что она беременна, генсек Коммунистической партии дует в шарик с надписью «Общественное мнение», а шарик почему–то показывает процент алкоголя у него в крови… Но я, я, король Юбю, «живая крепость», от радости я даже не замечаю, как пробегают станция за станцией, отделяющие меня от редакции «Актюэль», ежемесячного журнала всех «я».

Но когда я приезжаю туда, моя творческая лихорадка падает до нуля: я же не знаю фамилии тети Джулии. Если я начну описывать ее, у всей мужской половины редакции полопаются молнии на ширинках, вот единственное, чего я добьюсь. «Надо же быть таким тютей!» – думаю я, обходя квартал и ища вдоль тротуаров некий предмет, который, как мне кажется, узнаю наверняка. И я его узнаю. Древняя лимонно–желтая малолитражка тети Джулии припаркована перед самым въездом во двор бакалейной лавки с двумя квитанциями на штраф на столь же древнем ветровом стекле. Маленький бакалейщик – типичный арабоненавистник – бегает вокруг и орет, что сейчас позовет полицию. Я ему советую позвонить лучше хипарям из «Актюэль» и, с похабной ухмылкой, намекаю, что он не будет разочарован, когда увидит кузов владелицы (так!). А сам открываю дверцу, усаживаюсь, жду. Недолго. Тетя Джулия появляется буквально на следующей минуте. Несмотря на холод, посмотреть есть на что. Маленький бакалейщик, который уже разинул свою большую пасть, давится приготовленными ругательствами и отходит к своим ящикам. Тетя Джулия с размаха садится за руль и, даже не глядя на меня, говорит:

– Вали отсюда.

– Да я только что пришел.

Она яростно включает сцепление и отъезжает, доходчиво объясняя мне, что я – тот еще козел, что к ней в редакцию притащились два придурка из полиции, задали ей кучу идиотских вопросов о взрыве и под конец спросили, как ей не стыдно воровать кофточки в стране, где два миллиона безработных, тогда как у нее – высокооплачиваемая необременительная должность, которая, как курочка в сказке, приносит ей золотые яички («Если про вас так можно сказать», – якобы добавил инспектор). Все ребята из ее отдела легли со смеху, а она позеленела от злости и поклялась отрезать мне мои с помощью резака для бумаги.

Внезапно она тормозит посреди бульвара Итальянцев, вызывая этим целый концерт сигналов, и оборачивается ко мне:

– Скажи честно, Малоссен (правда, она же знает мою фамилию), что ты за тип? Сначала ты меня спасаешь от вашего фирменного легавого, потом заводишь, но не трахаешь, а в конце концов продаешь ментам. Ну что ты за человек?

(Я думаю о дружище Казнаве, но не говорю ей об этом.)

– Я еще хуже, чем ты говоришь, тетя Джулия.

– Перестань называть меня тетей Джулией и катись из моей тачки.

– Подожди, сначала я тебе сделаю одно предложение.

– Никаких предложений! Я на тебя вот так уже насмотрелась!

– Есть идея для репортажа.

– Что, опять о бомбах в Магазине? Да нас уже завалили «сенсационными разоблачениями»! Каждый день человек, наверно, пятьдесят, не меньше, и все из вашей лавочки. Что мы вам, «Пари–Матч», что ли?

Нам сигналит уже весь бульвар. Джулия включает сцепление и с шиком прокатывает перед самым носом мента в шинели цвета спелой сливы, который записывает ее номер, облизывая фиолетовые губы.

– Какие там бомбы! Дай мне пять минут, и, если идея тебе не понравится, ты больше не услышишь обо мне до конца своего бренного существования.

– Две.

Ладно, пусть две. Мне больше и не надо, чтобы объяснить ей свою роль в Магазине и довести до ее сознания, какой роскошный фоторепортаж из этого может выйти. Как раз в духе почтенного журнала, в котором она имеет честь трудиться. Она сбавляет скорость по мере того, как я излагаю свою идею, и в конце концов останавливает машину как раз посередине широкой пешеходной дорожки, вопреки всем существующим правилам.

Затем медленно поворачивается ко мне:

– Значит, козел отпущения, да?

В ее голосе вновь слышится шелест саванн, от которого я расцветаю.

– Да, такая вот у меня работа.

– Это не просто работа, Мало! (Всю жизнь ненавидел, когда меня называли Мало.) Это отголосок древнейшего мифа. Мифа, который лежит в основе всякой цивилизации. Нет, ты понимаешь, что это такое?

(Так, ситуация меняется, теперь она завелась.)

– Взять, к примеру, иудаизм и христианство, его младшего братика. Мало, ты когда–нибудь задумывался, как Яхве, божественный параноик, заставлял плясать под свою дудку все свои бесчисленные создания? Да очень просто: на каждой занюханной странице своего занюханного Завета он указывал им козла отпущения. Вот так–то, милый мой!

(Я уже ее милый. При таком запале статья выйдет что надо – как на твой взгляд, Сенклер?)

– А католики, а протестанты? На чем они держались, как набивали сундуки? Да все так же – подсовывая дуракам козла отпущения.

(Ну и женщина! На каждую жизненную ситуацию у нее своя космическая теория!)

– А сталинисты с их показательными процессами? А мы сами? Мы, которые считаем, что не нужно верить ни во что, – почему мы до сих пор не пришли к выводу, что мы дерьмо? Да потому, что от соседа несет козлом. Вот так–то, дорогой Мало! (Опять Мало!) А если бы не было соседей, мы бы сами разбились на две части, чтобы каждая служила козлом для другой и воняла бы за нее!

Я уже смирился с тем, что она называет меня Мало, и любуюсь ее энтузиазмом. Передо мной та же тетя Джулия, что в день нашей встречи. С горящим взглядом и пламенеющей гривой. Но, учитывая мою подмоченную репутацию, я сдерживаюсь и только спрашиваю:

– Так подходит тебе этот сюжет?

– Еще бы нет! О лучшем я никогда и не мечтала, как бы ни заносилась. Козел отпущения в торговле – блеск!

(Слышишь, Сенклер?)

Итак, она клюнула. А теперь надо действовать аккуратно. И я тихонько говорю:

– Но одно условие.

Она тут же ощетинивается:

– Никаких условий. Если бы я принимала условия, то работала бы в «Фигаро».

– Фотографа даю тебе я.

– А что за фотограф?

– Женщина. Та, которая сделала эту фотографию.

Демонстрирую снимок, сделанный Кларой в вечер нашей несостоявшейся любви. На нем Джулия и я. На лице Джулии удивление и ярость, вызванные вопросом Терезы относительно калибра ее грудей. Я же являю собой зримый образ сокращения, усыхания, атрофии.

18

На ее взгляд, фотография неплохая. Я ей ее дарю, и негатив в придачу. Затем показываю снимки, сделанные в Булонском лесу, когда Тео устраивал сабантуй для бразильских травести. На фотографиях – расцвеченная блестками нагота тел в ночи, проступающая в разрывах пара над тарелками, и бесхитростная радость широкоскулых лиц, как всегда, на полделения более самозабвенная, чем радость обычных людей.

– Как она ухитрилась снять их за работой? – спрашивает Джулия. – Они же почти все нелегалы.

– А она такая, что люди ей доверяют. Она вроде ангела.

Мы едем теперь по городу спокойно, как по пшеничным полям, Джулия попросила, чтобы я рассказал ей обо всем – о себе, о Магазине, о семье, – и я ей рассказываю. Я рассказываю ей об этом и в ресторане, где она кормит меня за счет редакции. Я рассказываю ей о матери, которая постоянно смотрит на сторону, о Терезе, витающей в небесах, о Малыше и его рождественских людоедах, о Жереми и вообще обо всем этом мирке, который я кормлю, принимая на себя первородный грех рыночного общества. И когда я дохожу до Лауны, которая никак не может решить, сохранить ей или нет плод своей единственной любви, тетя Джулия кладет свою длинную смуглую руку на мою:

– К вопросу делать аборт или не делать – ты не хочешь сходить со мной сейчас на одну тусовку? Мне надо готовить репортаж на эту тему.

Конференц–зал, куда мы проникаем по пресс–карточке тети Джулии, похож своими пропорциями на Елисейский дворец, а красновато–коричневой претенциозностью – на «Голубую стрелу», отходящую с Лионского вокзала. Безвкусица, которая переживает века и безотказно качает валюту. Зал почти полон. Слышно аппетитное шуршание дорогого белья. Мы пробираемся к боковым местам, отведенным для прессы, справа и слева от стола президиума. Такое расположение придает сборищу вид суда присяжных. Впрочем, то, что здесь происходит, это и в самом деле своего рода процесс – процесс Женщины–Которая–Делает–Аборт. По крайней мере, именно это утверждает пожилой мужик с бритым черепом, стоя за большим столом, крытым красным бархатом. Перед ним публика в зале слушает, рядом с ним другие важные шишки слушают, и даже тетя Джулия, которая вытащила записную книжечку, слушает. Я же смотрю и думаю, где я уже видел эту широкую морду без единого волоска, эти острые уши, взгляд, как у Муссолини, весь этот облик здоровенного шестидесятилетнего воротилы. Но одно точно: голоса этого я никогда не слышал. Более того, еще ни разу в жизни такой холодный, металлический тембр не проникал за мои барабанные перепонки. А тетя Джулия знает и этого типа, и его голосок. Она записывает в своей книжечке почерком, удивительно ровным для такой вулканической натуры: «Проф. Леонар в обычном жанре». Затем, как школьница, проводит аккуратную черту и приписывает: «глуп, как всегда». Я, естественно, тоже начинаю слушать.

Если я правильно понял, этот самый Леонар (чего он, интересно, профессор?) имеет честь быть председателем некоей «Лиги защиты рождаемости и молодежи», которая достаточно влиятельна в стране, чтобы обладать некоторым весом и на политической арене. Вот об этом–то он и печется.

– Положа руку на сердце и не забывая при этом, что наша деятельность носит не политический, а лишь информационный характер (где–то я уже слышал эту байку?), мы не можем не задаться вопросом, как мы, христиане, защитники рождаемости, французы, наконец, распорядимся нашими голосами на ближайших выборах.

(Ах вот оно что!)

– Вольются ли они в хор голосов, которые, глумясь над нашими непреходящими ценностями, легализовали аборт?

Взгляд его сверкает таким огнем, что жгучее дыхание преисподней опаляет зал.

– Нет, друзья мои, я так не думаю, – успокаивает Леонар, демонстрируя недюжинное знание психологии толпы. – Не думаю я, что это произойдет.

(Честно говоря, я тоже не думаю.) Заглядываю через плечо в блокнотик тети Джулии и вижу, что она больше ничего не записала. Когда я снова включаю уши, медноголовый Леонар рассуждает об иммиграции, «которая давно уже перешла все допустимые пределы», и перечисляет проблемы, возникающие в связи с этим бедствием, «как с точки зрения экономики, так и образования, не говоря уже о безопасности граждан и, в частности, о безопасности наших дочерей».

Одно из двух: либо этот тип не любит арабов, либо он ни на грош не доверяет своей дочери. В любом случае Хадуш переломал бы ему все запястья. Я позволяю себе отвлечься и окидываю взглядом публику. Публика самая что ни есть отборная, с той привычкой к богатству, которая дается многовековой практикой всесторонне обдуманных браков. В основном женщины – мужчины остались в офисах. И опять, не знаю почему, это наводит меня на мысль о Лауне, о Лоране, об их встрече. Ей было девятнадцать, ему – двадцать три; она спускалась по лестнице в метро, он поднимался. Ее только что бросил один чувак, который предпочитал отвлеченные идеи, а он шел сдавать конкурсный экзамен в интернатуру. Он увидел ее, она – его, и Париж остановил свое коловращение. Он не пошел на экзамен, и в течение года они не выходили из комнаты. Я таскал им сумки со жратвой и с книжками. Потому что они все–таки ели, и даже с аппетитом. И в промежутках между своими межзвездными путешествиями читали друг другу вслух. Иногда даже во время, доказывая тем самым, что одно другому не помеха. Скажите, милые дамы, кто из ваших мужей 986–й пробы плюнул ради вас, ради любви, на важный экзамен, на год учебы, на будущие доходы? Есть такой?

Ладно, Малоссен, не увлекайся, посмотри лучше – на сцене кое–что меняется. Плешивый Леонар сел наконец, предоставив слово другому профессору (за столом–то, оказывается, сплошь профессура!). Когда тот встал, я чуть не упал со стула – такой разительный получился контраст. Насколько Леонар плотен, блестящ, закончен, агрессивен, настолько этот новый, который представился как профессор Френкель, гинеколог и акушер (фамилия вроде бы и в самом деле известная в этих кругах), – настолько этот самый Френкель изможден, хрупок и нелеп. Глядя на его чудовищную худобу, узловатые руки, его торчащие на все четыре стороны света космы, его взгляд ребенка, удивленного на всю оставшуюся жизнь, можно подумать, что это не человек, а наскоро слепленное создание какого–то накурившегося травки Франкенштейна, доброе и беззащитное, пущенное во враждебный мир, который только и думает, как бы его обидеть.

– Я не буду говорить о политике, – заявляет он в свою очередь (но ему я, как ни странно, верю). – Я подойду к этому вопросу с позиций Священного Писания и учения отцов Церкви.

И в одну–единственную фразу, которая, однако, растягивается у него на добрые четверть часа, так что вся аудитория тихо засыпает, он ухитряется всадить все: и грешную плоть, которая подлежит отсечению, и верблюда, и игольное ушко, и первый камень тому, кто без греха, и «блаженны нищие духом», и «приведите ко мне малых сих»… И заканчивает он цитатой из святого Фомы или какого–то другого святого: «Лучше родиться больным и убогим, чем не родиться вовсе».

И тут разражается скандал, как написали бы в газетах.

Крупная блондинка из второго ряда, которую я раньше не заметил, закутанная в какой–то немыслимый древневавилонский мех, вскакивает с места, как античная фурия, сует руку в фирменную сумку, выхватывает оттуда нечто бесформенное, сочащееся кровью, и швыряет изо всех сил в оратора, пронзительно визжа:

– Держи, старый дурак, вот тебе грешная плоть!

С каким–то влажным свистом эта штука летит над головами публики и ударяет в грудь Френкеля. Мутная кровь брызжет на почтенную профессуру, сидящую за столом. Лицо Френкеля уже не выражает, а воплощает страдание. А Леонар с рычанием и с проворством ягуара лихо перекидывает свои шестьдесят годков через стол и с горящим взглядом бросается на блондинку, выставив когти вперед. Блондинка буквально взлетает на стул, широко распахивает свою шубу и кричит:

– Руки прочь, Леонар, я заряжена!

Леонар застывает на лету, а профессура испускает крик ужаса. Распахнув шубу, блондинка демонстрирует самое роскошное тело беременной женщины, о котором только может мечтать защитник рождаемости. Голая с ног до головы, полная цветущей полнотой, налитая, как воздушный шар, она воплощает плодородие во всей его космической мощи.

Своим почерком девочки–отличницы тетя Джулия записывает, что профессор Леонар познакомился с диалектикой.

Позже, в ее малолитражке, вспоминая окропленную телячьей кровью скорбь Френкеля, я высказываюсь в том смысле, что блондинка неправильно выбрала цель: требуху надо было швырять в Леонара, потому что настоящий гад – он. Джулия смеется:

– Я думала, Малоссен, что ты пошел в козлы отпущения из мазохизма, а ты, оказывается, просто святой.

Что ж, допустим.

Святой просит высадить его у дверей Магазина, входит внутрь и принимается бродить по проходам первого этажа. Кого–то он ищет. Кого–то вполне определенного, кого обязательно нужно найти. Срочно. Семь часов вечера. Надеюсь, он еще не слинял. Господи Боже, сделай так, чтобы он еще не ушел! Пожалуйста, я же никогда ничего у тебя не прошу. Ты, наверно, никогда обо мне и не слышал. Исполни мою просьбу, жалко тебе, что ли? Спасибо! Вот он. Сворачивает в отдел шерстяного трикотажа. В отделе ни души. Блеск! Ускоряю шаг, и вот мы встречаемся.

– Привет, Казнав!

И закатываю ему апперкот в печень, классический, вкладывая в удар всю тяжесть тела (научился по книжкам). Он сгибается вдвое, и я едва успеваю отскочить, чтобы он не заблевал мне ботинки – пусть блюет на свои. (Основная трудность со святыми в том, что их святости, как правило, не хватает на весь день.)

С сознанием исполненного долга спускаюсь в отдел «Сделай сам», где Тео, как обычно по вечерам, шмонает своих стариков. Они послушно стоят в очереди на обыск, и ни один не пытается протестовать, когда Тео извлекает из карманов их халатов наворованное за день.

– Привет, Бен! Ты что, и по выходным теперь ишачишь? То–то Сенклер обрадуется!

Я преподношу ему фотографии, снятые Кларой в Булонском лесу, и помогаю разложить по местам украденное барахло.

– Представляешь, тут один недавно целый день болтался с пятью кило гербицида в карманах!

19

На следующей неделе тетя Джулия и Клара начинают делать репортаж о козле отпущения. Со своей стороны я лезу из кожи вон. Таким жалким, прибитым, плаксивым я еще никогда не был – половая тряпка на грани самоубийства. Абсолютно все жалобщики забирают обратно свои телеги и чуть ли не выплачивают мне премиальные. Они приходят, преисполненные законного негодования, а уходят с твердым убеждением, что, несмотря на все их прошлые, настоящие и будущие невзгоды, избегли худшего, потому что сегодня они соприкоснулись с современной версией сказки Гофмана – несчастьем, принявшим человеческий облик. И на каждом этапе этого пути самопознания по кругам Магазина их подстерегает объектив Клары. Клара запечатлевает их ярость в момент, когда они распахивают двери бюро Лемана, Клара фиксирует все фазы их преображения внутри означенного бюро, Клара увековечивает печать подлинного человеколюбия на их лицах, когда они выходят оттуда, просветленные. И Клара же фотографирует Лемана и меня, хохочущих как законченные мерзавцы (каковыми мы и являемся), после того как игра сыграна. И при этом я ни разу не видел у нее в руках аппарата!

Тетя Джулия, которая вначале сама наблюдала за тем, как я выполняю свои служебные обязанности, теперь работает только по фотографиям моей сестрички. Для нее они стали более ощутимой реальностью, чем сама реальность. Она исписывает тонны бумаги по мере того, как поступают новые снимки. В ее обращении с Кларой забавно сочетаются материнская растроганность и профессиональное восхищение. Она ее духовно удочерила как порождение своих самых далеко идущих амбиций.

Теперь по вечерам, когда я преподношу ребятам очередную порцию вымысла, у меня две секретарши: Тереза за своей машинкой, нанизывающей слова, и тетя Джулия со школьной тетрадочкой. Фотографии, которые Клара делает дома, чуть хуже, чем остальные.

– Не сердитесь, тетя Джулия, у меня голова не в ту сторону повернута, я слушаю рассказы Бена.

Тем временем на теле Джулиуса вырастают все новые и новые трубочки. Одни входят, а другие выходят: вода, плазма, витамины, бычачья кровь с одной стороны, моча и дерьмо – с другой. Лоран делает все возможное, как и обещал. Но Джулиусу все это до лампочки. По–прежнему, с метафизическим упрямством, он показывает миру язык, ощерив пасть со смертоносными клыками. Иногда по ночам у меня возникает ощущение, что в моей комнате угнездился некий апокалипсический паук, особенно в полнолуние, когда мертвенный свет удлиняет изломанные тени его исхудавших ног.

– Как ты думаешь, сколько он так протянет?

– Представления не имею, – отвечает Лоран. – По–моему, он собирается побить все рекорды.

Время от времени этот неподвижный шерстяной ком начинает слегка вздрагивать, отчего негромко позвякивают колбы на стойке, а тени трубок движутся туда и сюда по стенам комнаты. Это оттого, что мы купили ему спазматический матрац, предохраняющий от пролежней.

Детям, которые забеспокоились, почему Джулиус не возвращается, я рассказал, что он выздоровел, но директор клиники попросил оставить его на некоторое время у себя, чтобы он научил его собственную собаку кое–каким полезным навыкам собачьей жизни: открывать и закрывать за собой двери, дружить с добрыми людьми и остерегаться злых, ходить за детьми в школу и возвращаться с ними на метро, если идет дождь.

Лауна, которая после ухода Лорана поселилась у нас, слушает мои россказни с наивно–восхищенным видом, который мне хорошо знаком по нашей общей мамочке: на самом–то деле сказку слушает не она, а маленький жилец, уютно устроившийся в своем гнезде.

А служба идет. Сенклер снова вызвал меня, на сей раз в свой кабинет («Виски? Сигарету?»), и выразил полное удовлетворение тем усердием, которое я начал проявлять с некоторых пор. Он точно подсчитал экономический эффект моей деятельности за последние две недели. Внушительная получается сумма.

– Один вопрос меня чрезвычайно занимает, господин Малоссен: за счет чего вы так блестяще справляетесь с вашей, прямо скажем, неблагодарной задачей? В чем ваш секрет? У вас своя философия?

– Побольше заработать, шеф, вот и вся моя философия.

И тут же, не отходя от кассы, с утонченной улыбкой, он мне удваивает зарплату. (Ничего, дорогой благодетель, еще не вечер…)

Что же касается Лемана, он в себя не может прийти от моей внезапно возникшей готовности к сотрудничеству. Он впервые общается. Я не знаю, как отбрыкаться от его приглашений пойти вместе поужинать или еще куда–нибудь: «Слушай, я знаю тут одну шарагу, телки – во! Ты таких минетчиц еще не видел!» По корешам. Он спросил меня, кто такая Клара (он видел, как я с ней болтаю, когда нет работы).

– Моя сестра. Она хочет стать продавщицей, и я ее потихоньку учу ремеслу.

– У меня дочь была такая. Она умерла.

Морда у него слегка подергивается, и он отворачивает голову. (Ну гадство! Если даже сволочи не бывают стопроцентными…)

Тео, который не Сенклер и не Леман, сначала ничего не говорит, но потом не выдерживает:

– Что на тебя нашло, Бен? Что ты задумал?

– Я же тебя не спрашиваю, какого черта ты каждый день фотографируешься.

– Нет, но я от тебя этого и не скрываю.

Казнав играет со мной в человека–невидимку. И чем глубже я влезаю в свою игру, тем сильнее подозреваю, что он честно делает наконец свое дело.

Что касается Лесифра, он прямо высказывает то, что раньше шептал за моей спиной:

– Ты рабочая лошадь хозяев, Малоссен, я это всегда предполагал, а сегодня носом чую.

Видимо, это чуткое обоняние и объясняет недавние успехи его партии на муниципальных выборах (шестьдесят городов отхватили!). При этом он лихорадочно готовится к внутримагазинной демонстрации 17 марта в защиту коллективных договоров, ритуальному шествию, которое ВКТ проводит каждые два года (что–что, а ритуалы его партия любит).

– И не пытайся вставлять нам палки в колеса, Малоссен!

Что еще? А, мои приступы глухоты. Огненная игла еще пару раз опустошает мне уши, как будто это самые обыкновенные улитки. И тогда повторяется то же самое: я вижу Магазин с такой четкостью, как если бы он находился под водой. Вижу немые улыбки продавщиц, торгующих собственной жизнью, их распухшие ноги и с трудом сдерживаемые нервные срывы, вижу барахлящие электрические кассы, покупателей, на ходу придумывающих себе потребности, их восторг перед обилием барахла, шабаш сбыта, разномастных магазинных воришек – богатых, бедных, молодых, старых, самцов, самок, не говоря уже о старикашках Тео, которые повсюду ведут свою подпольную муравьиную жизнь. Чем они только не набивают себе карманы! И чего только не строят в отделе Тео, с самым невинным видом, под снисходительным оком продавцов! Представляете себе – собор из болтов и гаек! Я не шучу: собственными глазами видел, как один собирает готический собор из болтов и гаек, Шартрский, если не ошибаюсь. Не в натуральную величину, но близко. Когда ему не хватает болта с нужной нарезкой, он спокойненько отправляется к соответствующему прилавку, запускает руку в ящик и возвращается назад все тем же мерным шагом, наводящим на мысль о вечности. Ни дать ни взять, почтальон Шваль. Он расположил свою неоготическую стройплощадку у подножия эскалатора. Покупатели, прибывающие в отдел, его не замечают, потому что думают только о том, что они собираются купить. А те, которые уходят, торопятся испытать купленные железки и тоже не замечают его. Он же не замечает ни тех ни других. Тихое помешательство «самодеятельного технического творчества», которое делает мужчину миролюбивым, а женщину – свободной.

Один из приступов глухоты настигает меня ночью, в разгар шахматной партии со Стожилковичем. (Письменное разрешение Сенклера, не как–нибудь!) Хотя он имел явное преимущество на всех фронтах, я сумел изменить положение и в два счета разбил его в пух и прах. Он попытался провести свой номер с блуждающими фигурами, но не тут–то было! Я его разгромил с той примерной жестокостью, которой отличаются бесспорные победы в этой хитроумной игре.

20

Семнадцатого марта, в день манифестации в защиту коллективных договоров, Тео надел костюм из крученого шелка жемчужного цвета. В качестве цветка в петлицу он выбрал на сей раз голубой ирис с желтыми пятнышками. Но нарядился он отнюдь не ради шествия по этажам под предводительством Лесифра.

Плача крокодиловыми слезами в бюро Лемана (из–за газовой плиты, которая чуть не отправила к праотцам целое семейство), я вижу, как Тео приплясывает перед задернутой занавеской фотоавтомата, как будто это дверь общественной уборной.

Пострадавшие клиенты (он и она) наконец выходят, размякшие, из бюро претензий и чуть не сталкиваются со старикашечкой в сером халате, который подходит к Тео и тянет его за рукав. Леман презрительно поводит подбородком в его сторону – смотри, мол. Старик показывает Тео какую–то сложную конструкцию из латуни. Тео посылает его подальше. Старик, хныча, идет искать убежище в книжный отдел, по соседству. Леман явно готов позубоскалить на эту тему, но телефон извещает его о том, что демонстрация Лесифра уже на подходе к его этажу. Леман тихо матерится.

Я выхожу из бюро.

Едва увидя меня, Тео раздраженно спрашивает:

– Ты можешь мне объяснить, что этот онанист там химичит? Он уже минут пять в кабине, не меньше.

Достаточно громко, чтобы «онанист» в кабине услышал.

– Он как ты, Тео, – прихорашивается.

– Мог бы навести красоту до того, как вошел, черт его побери. Если, конечно, есть что наводить.

Что верно, то верно: Тео всегда готов до. Он возвел фотоавтомат в ранг искусства и поэтому жутко не любит пережидать тех, которые используют его как вульгарное копировальное устройство.

Старикашечка снова подступает к нему. С очень жалобным взглядом и очень замасленной правой рукой, которую он уже протягивает к пиджаку Тео.

– Ради всего святого, Бен, убери куда–нибудь подальше эту грязную ветошь!

Я потихоньку увожу старика в книжный отдел, где он показывает мне, что у него не ладится. На роскошно изданном альбоме старинного оружия лежит конструкция из четырех водопроводных кранов, соединенных в основании явно злокачественной опухолью из разнокалиберных гаек.

– Заедает, господин Малоссен!

В этой фантазии на сантехническую тему что–то есть. Но у старика дрожат руки, и он, вероятно, сорвал резьбу в двух или трех местах. Отсюда избыток масла, с помощью которого он пытался устранить неполадку. На суперобложке красивой книги расплываются жирные пятна. (Могли бы протереть как следует свои пистоли, прежде чем фотографировать…) Сегодня вечером Тео потихоньку ликвидирует следы преступления – книгу и краны. Но сейчас он занят. Я пытаюсь как можно мягче объяснить это впавшему в детство старику, а затем углубляюсь в лабиринт книжных полок в поисках господина Риссона, заведующего отделом. Он тоже очень не молод, господин Риссон, лет ему примерно столько же, сколько европейской литературе. Это высокий неприветливый старикан, который ко мне, однако, относится прилично, поскольку, как он говорит, я умею читать. Для меня он вроде дедушки, о котором я когда–то мечтал, когда детство слегка затягивалось. Ага, вот он. Господин Риссон, не глядя, находит мне то, что я прошу, – карманное издание «Бедлама на улице Дроздов» старого доброго Гадды. За неимением более увлекательной перспективы я с удовольствием погружаюсь в чтение первой страницы. Которую, впрочем, знаю наизусть:

«Вездесущий, как Меркурий, непременный участник любого головоломного дела, он получил у коллег прозвище дон Чичо, хотя настоящее его имя было Франческо Ингравальо. Это был один из самых молодых служащих следственного отдела Префектуры полиции, прикомандированный к оперативной бригаде. И Бог знает почему, ему завидовали больше, чем кому бы то ни было».

Но многоголосый гул отрывает меня от чтения. Это Лесифр ведет орду своих сторонников через наш этаж, собирая по дороге обильную жатву новых продавщиц, перед тем как подняться наверх. Организаторы стараются придать смеху и болтовне участников ритм бессмертных лозунгов ВКТ. Все это выглядит безобидно, ритуально, по–скаутски. Это не многотысячное шествие от Бастилии к Пер–Лашез через площадь Республики, а всего лишь увеселительная прогулка от раковин и унитазов в самом низу до персидских ковров на самом верху, мимо стеклянной клетки Лемана, который, глядя на это зрелище, мечтает о пулеметах. Удивляет меня то, что на сей раз Казнав присоединился к колонне. Обычно он со скептической ухмылкой воздерживается от подобных мероприятий. Но вот сегодня он с ними и, проходя мимо (а я как раз наивно поднял глаза от книги – прости Гадда!), окидывает меня исполненным презрения взглядом борца за правое дело. В первый раз за несколько недель он смотрит мне в глаза. Лесифр спрашивает со смехом, почему я не присоединяюсь, и большинство молодых женщин, идущих за ним, тоже начинают хохотать. Странный смех под осуждающими взглядами. Что это – недовольство собой? Потребность отключиться? Раскаленное стальное лезвие в очередной раз пронизывает мне череп, и я теряю слух. Но вижу все – напряженные взгляды, беззвучный смех, Тео, который топчется перед кабиной, поправляя голубой ирис в петлице, старикашку с его кранами, Лесифра, который только что поднял со своего места кассиршу с отвисшим от бесконечного сидения животом, Казнава, галантно склонившегося над вырезом платья своей соседки, недоверчиво сторонящихся покупателей и взрывающуюся кабину фотоавтомата.

Взрыв прочищает мне уши. Я вижу листы пластика, расходящиеся по швам на долю секунды, струи дыма, бьющие из щелей, занавеску, взметнувшуюся в воздух, и что–то красное, брызнувшее через образовавшуюся дыру. А затем все возвращается на свои места: кабина стоит где стояла, безмолвная, неподвижная и дымящаяся; из–под занавески высовывается нога ниже колена со ступней, которая вздрагивает в последний раз и умирает. Странно кислый запах заполняет легкие всех, кто находится на этаже. Демонстрация становится настоящей демонстрацией, то есть полным борделем. Тео, который на секунду застыл перед кабиной, бросается внутрь. Занавеска скрывает его наполовину, затем он выходит лицом ко мне, а я кидаюсь к нему. Его костюм сверху донизу, его лицо, его руки покрыты мельчайшими капельками крови. Их столько и расположены они так густо, что кажется, будто перед вами голый краснокожий. Прежде чем я успеваю что–нибудь спросить, он останавливает меня:

– Не ходи туда, Бен, зрелище не из приятных.

(Спасибо, у меня ни малейшего желания любоваться третьим по счету трупом.)

– А ты–то в порядке?

– Во всяком случае, лучше, чем он.

Капелька крови, блестевшая на его верхней губе, дрожит и падает в сердцевину голубого ириса с желтыми пятнами.

– Всегда думал, что ирис – цветок по природе хищный.

Но самое удивительное происходит дальше. Демонстрация, на короткое время рассыпавшаяся, как бы сметенная взрывной волной, вновь формируется этажом выше, добавив тему безопасности к защите коллективных договоров. В чем тут дело? Взрыв был не таким громким, как два предыдущих? Или человек привыкает ко всему? Покупатели тоже не поддались начавшейся было панике. Магазин даже не закрылся. Закрыли только до конца дня соответствующий этаж.

Тео замели пожарные. Вечером пойду к нему, проверю, все ли у него цело.

О взрыве сначала говорят.

Потом говорят меньше.

Только в воздухе носится этот запах, на который, как мухи, слетаются покупатели.

Во второй половине дня меня еще два или три раза вызывают к Леману, который переехал в кабину мисс Гамильтон, каковая мисс, судя по ее взгляду–улыбке, поняла наконец истинный характер моей работы и оценила мой трудовой героизм. Ей известно также, каким уважением я пользуюсь теперь у Сенклера; знает она и то, что мои скромные гонорары удвоились.

Опоздала, милочка. Надо было любить меня, когда я прозябал в безвестности. Впрочем, при случае, если будет охота…

Затем мне звонят из города. Я закрываюсь в соответствующей кабине (а может, это легкомыслие – закрываться в кабинах в наше–то время?) и снимаю трубку.

– Алло?

– Бен?

(Клара! Клара, родная, это ты! Почему я так люблю твой голос, так люблю углубиться в лоно твоего теплого голоса, без единой фальшивой ноты, в твой темно–зеленый бархат, по которому каждое твое слово прокатывается с очевидностью бильярдного шара… Ладно, Бенжамен, кончай кровосмесительствовать. А кроме того, углубиться в лоно бильярдного сукна…)

– Не беспокойся, дорогая, у меня все в порядке. Взрыв на этот раз был совсем маленький, а кроме того, на мне была кольчуга, я же никогда не хожу без нее, ты же знаешь, я ее снимаю, только когда возвращаюсь домой, чтобы обнять вас. Совсем чепуховый взрыв, в самом деле!

– Какой взрыв!

Молчу. (Значит, она мне не из–за этого звонит? Ну ладно.)

– У меня хорошая новость, Бен.

– Мама звонила?

– Да нет, она, должно быть, привыкла к бомбам.

– Вы с тетей Джулией дописали статью?

– Нет, у нас там еще полно работы.

– У Жереми все в порядке на этой неделе?

– Да нет, в субботу четыре часа после уроков за безобразное поведение на музыке.

– Тереза обратилась в рационализм?

– Она мне только что гадала на картах.

– И карты говорят, что ты сдашь экзамен по французскому?

– Карты говорят, что я влюблена в своего старшего брата, но должна остерегаться соперницы, журналистки из журнала «Актюэль».

– Малыш не бредит больше рождественскими людоедами?

– Он нашел в моем «Ларуссе» репродукцию Гойи. «Сатурн, пожирающий своих детей». Ему очень понравилось.

– У Лауны рассосалась беременность?

– Она только что была на эхографии.

– Мальчик или девочка?

– Двойня.

Мы молчим.

– Клара, это и есть твоя хорошая новость?

– Бен, Джулиус поправился.

Джулиус поправился? Джулиус поправился! Нет, в самом деле поправился? Поправился! Джулиус! Да, Джулиус поправился, сегодня утром он даже произвел некоторый фурор в доме, спускаясь с шестого этажа по лестнице и волоча за собой целый букет флаконов, которые разбивались о ступени один за другим, а также пакеты с испражнениями, которые лопались и щедро распространяли свое содержимое. Из–за этих пакетов, болтавшихся на концах длинных прозрачных трубок, он, говорят, был похож на дикого кабана, на которого напали медузы. В доме, естественно, возникла паника, все жильцы заперлись на два оборота в своих квартирах, а Джулиусовы ароматы заполонили всю лестницу сверху донизу.

– Я бы его помыла, но, может быть, рано?

– Успеем помыть, Клара, не торопись. Расскажи, что было дальше.

– А дальше ничего не было. Поправился, и все тут. Он попил и поел, как после долгой прогулки, и улегся под кровать Малыша, как обычно в это время дня.

– Ты вызывала Лорана?

– Да.

– И что он сказал?

– Сказал, что Джулиус поправился.

– И никаких последствий?

– Никаких. Впрочем, нет, есть одно, небольшое.

– Какое?

– Язык у него по–прежнему все время высунут.

21

И опять. Меня бьют со всего размаха в печень. Не успеваю я перевести дыхание, как удар обрушивается с другой стороны, и я падаю на асфальт. Остается только собраться, свернуться в комок и ждать, когда это кончится, зная наверное, что это не кончится никогда. Так оно и есть. Удары сыплются одновременно со всех сторон. И это не шахматы.

ЭТО НЕ ШАХМАТЫ, МАТЬ ВАШУ ТАК!

Этот беззвучный вопль дает мне силы вскочить на ноги. Тот, который прижимал меня к асфальту, падает на тротуар. Передо мной четкий силуэт Казнава, который уже заносит ногу, чтобы еще раз врезать мне каблуком под ребра. Между его ногами открывается просвет, куда отлично вписывается мой ботинок. Вой раненого ягуара, от которого проснулось бы все южное полушарие. Казнава больше нет, но от удара по затылку я падаю вперед, раскинув руки, и обхватываю на лету еще чье–то тело, которое валится от толчка. Снова перед глазами тротуар, но удар смягчен на этот раз этим другим телом, которое барахтается подо мной. Я бью вслепую по лицу, по ребрам, под ложечку, лежащий подо мной орет, зовет на помощь… Мать твою, да это же женщина! От удивления я поднимаю голову – как раз чтобы увидеть траекторию ноги, которая со всего размаха бьет меня по зубам и отбрасывает куда–то к черту. У этого черта в руках увесистая дубинка; она обрушивается сначала на мое плечо, а затем проскальзывает мимо, потому что я откатываюсь в сторону и при этом яростно стригу ногами, как ножницами, чтобы охватить таким образом как можно более широкое пространство вокруг меня.

Хруст костей, глухой звук падения тяжелого тела, визги, крики и снова чертова дубинка, которая на этот раз не промахивается. В голове ослепительная вспышка. Прощай, жизнь, прощай, день, прощай, ночь, даже такая сволочная, как эта.

«Вездесущий, как Меркурий, непременный участник любого головоломного дела…»

Если рай, или ад, или небытие – это встреча с Карло Эмилио Гаддой, да здравствует небытие, рай и ад!

– Элизабет, пожалуйста, немного кофе.

В самом деле, инспектору Ингравальо (почему, интересно, его прозвали доном Чичо?), пострадавшему при исполнении служебных обязанностей на тротуаре улицы Дроздов, очень нужна сейчас чашечка кофе.

– Думаю, что он потихоньку приходит в себя.

Пожалуйста, потихоньку, не сразу, как можно медленнее. Я только что познал настоящую боль. Карло, не бросай меня, не отпускай меня к ним, Карло Эмилио, я не хочу расставаться с тобой!

– Что он говорит?

– Он говорит, что не хочет расставаться с человеком по имени Карло Эмилио Гадда, и, честно говоря, я его понимаю.

– Этот человек – итальянец?

– Самый что ни на есть подлинный. Осторожнее с кофе, Элизабет, он же захлебнется!

Инспектор Ингравальо макал свое перо в кофе по–венециански, и это придавало его стилю сдержанную искрометность.

– Действительно, в языке Гадды элементы множества диалектов, досадно, что мы не имеем ничего подобного в нашей литературе.

Надо будет почитать его детям, даже если они ничего не поймут. Еще нужно подготовить Клару к выпускным экзаменам – к жизни она подготовится сама, а вот к экзаменам…

– Теперь он, пожалуй, окончательно пришел в себя. Помогите мне, Элизабет, его надо усадить.

Как усадить мешок боли? Джулиус из одного куска, а я – из восьмидесяти тысяч обломков. Как усадить восемьдесят тысяч черепков?

– Осторожнее, Элизабет, дайте мне еще одну подушку.

Но Джулиус–то поправился? ДЖУЛИУС ПОПРАВИЛСЯ!

– Кто этот Джулиус, господин Малоссен? Гадду я знаю, а вот Джулиуса…

Вопрос комиссара Аннелиза, даже если он задан с улыбкой, требует ответа, который будет приобщен к делу.

– Это мой пес. Он поправился.

Диван в стиле рекамье – не самое комфортабельное ложе для избитого.

– Выпейте еще кофе. Я ничего не понимаю в медицине, но слепо верю в достоинства кофе Элизабет. Элизабет, помогите ему, пожалуйста.

Да, да, помогите мне, Элизабет, я сижу на собственных костях.

– Вот.

(Ой, ой, ой, ой!)

– Почему диваны рекамье такие жесткие?

– Потому что победители теряют власть, если спят на мягких кушетках, господин Малоссен.

– Они ее теряют в любом случае. Кушетка времени…

– Вы явно чувствуете себя лучше.

Я поворачиваю голову к комиссару, сидящему в изголовье дивана, поднимаю голову в направлении Элизабет, склонившейся надо мной с чашкой кофе в руках (маленькой чашечкой с золотым ободком и большой буквой N), опускаю голову и гляжу на собственные ноги, там далеко внизу. Голова поднимается и опускается, я действительно чувствую себя лучше.

– Теперь мы сможем поговорить.

Что ж, поговорим.

– Есть ли у вас хоть какие–то соображения по поводу того, что с вами случилось?

– На меня навалился Магазин.

– А почему, по какой причине?

Какая тут причина? Беспричинная враждебность Казнава? Но он был не один. И в этой своре была как минимум одна женщина (женщина, которую я бил, – Господи!). Почему же тогда? Потому что я не хожу на демонстрации? Нет, мы все–таки не в Юнайтед Стейтс и не в Эсэсэсэр. Именно поэтому, кстати, у меня нет поводов демонстрировать. Почему же они навалились на меня?

– Не знаю.

– А я знаю.

Комиссар Аннелиз встает в зеленом сиянии своего кабинета.

– Благодарю вас, Элизабет.

Элизабет понимает с полуслова. Дверь закрывается. О кофе больше нет и речи. Стоя перед книжным шкафом, комиссар Аннелиз декламирует:

– «Вездесущий, как Меркурий, непременный участник любого головоломного дела…»

– Гадда.

– Гадда и вы, господин Малоссен. Вы присутствовали при первом, втором и третьем взрыве. Этого более чем достаточно, чтобы кое у кого возникли подозрения.

Это верно. Но, если память мне не изменяет, Казнав тоже был там все три раза. Сказать или не сказать? Ладно, пусть сам выкручивается. И я говорю это комиссару.

– Действительно, – отвечает комиссар, – но он не был на лекции профессора Леонара.

Медноголового? А он–то тут при чем?

– Он – жертва сегодняшнего взрыва.

Так, ясно.

– Что вы делали на этой лекции?

Продать Казнава – ладно, еще куда ни шло. Но не тетю Джулию! Хотя, если они меня там видели, то видели с ней.

– У меня сестра беременна и никак не может решить…

– Понимаю.

Из чего вовсе не следует, что он одобряет и что он удовлетворен ответом. Чтобы проверить, как функционирует мое тело, пытаюсь принять сидячее положение. У–у–у! Тело сплошь деревянное, как у Джулиуса в эпоху его одеревенения. (А Джулиус–то поправился!)

– У вас сломаны два ребра. Вам наложили жесткую повязку.

– А череп?

– В порядке. Несколько шишек, и все.

(С меня достаточно.)

Он идет к столу, садится, зажигает лампу. Я прикрываю глаза, и он убавляет свет. Кроме телефона, это единственная уступка современности в его кабинете – лампа с реостатом. Он почесывает ухо и край носа, складывает ладони перед собой и наконец говорит:

– Странная у вас работа, господин Малоссен. Рано или поздно за нее бьют.

(Так–так, значит, вопреки утверждениям Сенклера, он поверил в мой рассказ о козле отпущения!)

Далее следует самый поразительный вопрос, который задержанный по подозрению – если предположить, что я задержан, – слышал когда–нибудь от следователя:

– Это вы взрываете все эти бомбы, господин Малоссен?

– Нет.

– Вы знаете, кто это делает?

– Нет.

Он опять чешет нос, скрещивает пальцы перед собой и снова удивляет меня:

– Хоть я и не должен, строго говоря, сообщать вам мое личное мнение, знайте, что я вам верю.

(Что ж, и на том спасибо.)

– Но у вас на работе многие считают, что это вы.

– В том числе те, которые на меня сегодня напали?

– В том числе.

Движением бровей он дает мне понять, что хотел бы, чтобы я вник в смысл его слов.

– Видите ли, козел отпущения – это не только тот, кто в случае необходимости платит за других. Это прежде всего способ объяснения.

(Я, значит, «способ объяснения»?)

– Иначе говоря, таинственная, но бесспорная причина всякого необъяснимого феномена.

(Не только «способ объяснения», но и «бесспорная причина»!)

– Этим объясняются, в частности, еврейские погромы во время эпидемий чумы в средние века.

(Но сейчас–то на дворе двадцатый век, насколько мне известно.)

– Для некоторых из ваших коллег, раз вы козел отпущения, значит, вы и есть тот, кто подкладывает бомбы. По той единственной причине, что им нужна причина, – так им спокойнее жить.

(А мне нет.)

– Они абсолютно не нуждаются в доказательствах. Они верят в вашу виновность, и этого им достаточно. И они снова набросятся на вас, если я не приму меры.

(Так примите же их!)

– Ладно, поговорим о другом.

И начинается разговор о другом. Обо мне, точнее говоря. Просвечивание вдоль и поперек. Например, почему я не попытался использовать по назначению мой диплом юриста (он один из немногих людей на свете, кому известно, что я – счастливый обладатель этой почтенной ксивы). В самом деле, почему? Поди знай! Ребячий страх остепениться, «вписаться в систему», как говорили в те времена? Но я–то никогда особенно не клевал на эту удочку – тоже порядочная дешевка!

– Принимали ли вы участие в деятельности какой–нибудь общественной организации?

Ни какой–нибудь, ни самой солидной. В те времена, когда у меня были друзья, я предоставлял им играть в эти игры. Это они меняли дружбу на солидарность, механический бильярд на ротапринт, балдение в кафе на дежурства в комитетах, лунный свет на булыжники, Гадду на Геварру. Кто был прав, я или они, – этот вопрос не по зубам никому из тех, кто пытается на него ответить. А кроме того, мать у меня уже была в бегах, детей полон дом, Лауна крутила свои первые романы, Тереза орала по ночам так, что просыпался весь Бельвиль, а Клара каждый день два часа шла из детского сада, расположенного в трехстах метрах от дома («Я смотлю, Бен, мне нлавится смотлеть». Уже тогда.)

– Кто ваш отец?

Один из материных хахалей. Первый. Ей тогда было четырнадцать. Я его никогда не видел, так что можете смахнуть слезу, комиссар. Но он не плачет, а регистрирует, анализирует и, уж конечно, ничего не забудет.

Затем возникает щекотливый вопрос о тете Джулии и о том, что она «значит» для меня. А в самом деле, что она для меня «значит»? Помимо того сеанса суровой сексуальной самокритики и репортажа, который она готовит… Но это его не касается.

– Об этом еще рано говорить.

– Или уже поздно.

Он чуть прибавляет свет в лампе, чтобы я мог оценить всю степень серьезности, которую он придал своему лицу.

– Остерегайтесь этой дамы, господин Малоссен, не давайте вовлечь себя в какое–нибудь… в какую–нибудь совместную деятельность с ней, о которой позже вам, может быть, придется пожалеть.

(Молчание – это… молчание.)

– Журналисты обожают непосредственность, не заботясь о том, что может из этого выйти. Но мы–то знаем, что непосредственность – продукт воспитания.

– Мы? Почему мы?

(Это у меня как–то само собой вырвалось.)

– Но вы же глава семьи и, следовательно, воспитатель. Я тоже до некоторой степени.

После чего он еще раз излагает мне свои выводы. Он не думает, что взрывы – дело моих рук.

Однако факт остается фактом: бомбы взрываются там, где я в этот момент нахожусь. Из чего следует, что кто–то пытается свалить это дело на меня. Кто же? Секрет. Все это, впрочем, не более чем гипотеза, которая подтвердится при случае или будет опровергнута.

– При случае? Что вы имеете в виду?

– При взрыве следующей бомбы, господин Малоссен.

Прекрасно. А если она все разнесет? Наивный вопрос, который я, однако, задаю.

– Наши эксперты не думают, что это произойдет. Я тоже не думаю.

Допрос заканчивается кое–какими рекомендациями, точнее сказать, распоряжениями дивизионного комиссара Аннелиза. Два–три дня я сижу дома, чтобы зализать мои болячки, а затем возвращаюсь в Магазин. Там я должен вести себя абсолютно так же, как раньше, и, в частности, ходить там, где ходил. Два специалиста по наблюдению будут следить за мной с утра до вечера, и каждый, кто подойдет и заговорит со мной, будет зафиксирован этими живыми видеокамерами. Они будут, так сказать, прицельной рамкой, а я – точкой прицела. Вот так. Вы согласны, господин Малоссен? Сам не зная почему, я соглашаюсь.

– Хорошо, я сейчас распоряжусь, чтобы вас доставили домой.

Он нажимает на некую кнопочку (еще одна уступка современности) и просит Элизабет оказать ему такую любезность – попросить зайти к нему инспектора Карегга. (А, любителя турецкого кофе!)

– И последнее, господин Малоссен. Что делать с теми, кто на вас напал? Они бы убили вас, не окажись поблизости один из моих сотрудников. Не хотите ли возбудить дело? У меня тут полный список.

Он достает из папки бумагу и протягивает мне. Дико хочется прочитать. Прочитать и замести к такой–то матери этих гадов. Но – изыди, Сатана! – светлый ангел во мне отвечает «нет». Дурачье они, эти ангелы!

– Как хотите. Так или иначе, им придется ответить за нарушение общественного порядка в ночное время. Кроме того, об их поведении мы уже сообщили дирекции Магазина.

Боюсь, что ребра от этого у меня целее не будут.

22

Париж дрыхнет, а инспектор Карегга ведет машину, как все полицейские мира печатают на машинке, – двумя пальцами. На нем все та же куртка с меховым воротником. Я прошу его сделать небольшой крюк, чтобы я мог заскочить к Тео. Он соглашается.

Я собирался взбежать по лестнице через две ступеньки, а приходится тащиться со скоростью две ступеньки в час. На каждой площадке – сеанс реанимации. А когда наконец добираюсь до его этажа, вижу приколотую к двери фотографию Тео в переднике, украшенном букетиком из четырех маргариток. Все ясно. Дома его нет, он у меня. Ребята, должно быть, забеспокоились, позвали его, и он отправился выполнять обязанности няньки.

Возвратившись к инспектору Карегга, застаю его на грани дезертирства. Чтобы хоть как–то вознаградить его за ожидание, прошу высадить меня не доезжая пятидесяти метров до дома, на углу улицы Рокетт и Фоли–Реньо; таким образом, ему не придется делать круг по бульвару. Большое спасибо, он сегодня дежурит и очень торопится. Кое–как вываливаюсь из машины и волочу свои кости к ребятам. К моим детям. Даже сердце слегка защемило, и я почему–то вспомнил профессора Леонара. Итак, доблестного защитника рождаемости замочили у меня на работе. Интересно. Не похоже это как–то на него – ходить по универмагам, а забавляться с фотоавтоматом и подавно. Профессор Леонар – это вам не ширпотреб, это сугубо штучный товар. Его шмотки на той лекции тянули как минимум на двадцать–тридцать кусков. У таких, как он, правый и левый ботинок шьют разные мастера, которые сидят на этом деле всю жизнь. Нет, типу такого сорта нечего было делать в Магазине. Такой и в метро не ездит, разве что по рассеянности, сильно разволновавшись. Или чтобы отыграть фант после очередной вечеринки у своей дочери.

(Господи, никогда не думал, что пятьдесят метров – это так далеко!)

Леонар, профессор Леонар… Он все–таки не такой, как Сенклер, он из другого теста. Он не перенял традицию, а родился в ней. Всосал свои непреходящие ценности с молоком натуральной кормилицы, в самом деле выписанной из нормандской деревни. За его спиной, наверно, дюжина поколений дипломированных врачей. В старину – королевский лейб–медик, сегодня, может быть, председатель национальной медицинской корпорации… Словом, сливки врачебного сословия, начиная с мольеровских лекарей. И чтобы такой человек случайно погиб в таком неприличном месте, в компании владельца занюханного гаража и инженера дорожного ведомства, влюбленного в собственную сестру? Так низко пасть! Так скомпрометировать семью! Его похоронят тайком, темной, безлунной ночью.

(Да неужели тут всего пятьдесят метров?)

Кончай трепаться, Малоссен! Не суди предвзято и не занимайся демагогией. Ты же подонок, ты ж ни фига не смыслишь в повадках так называемой элиты. Приспособление – вот их единственный метод. Весь секрет их власти в приспособлении. Они приспосабливаются ко всему, они вылезают в президенты, играя на гармошке. И на метро–то они не ездят только потому, что с королевской непосредственностью ходят пешком по Елисейским полям.

Пьер Карден сверху, ширпотреб снизу. Приспособление.

Тео действительно у нас. И Клара. И Тереза. И Жереми. И Малыш. И Лауна со своим животом. И Джулиус, который показывает мне язык. Моя семья. Мои.

– Бен!!!

И – молчание. Это одна из моих сестричек закричала от ужаса, увидя меня. Которая же? Лауна обеими руками зажала себе рот. Тереза за своим письменным столом смотрит на меня как на привидение (а я и есть привидение). У Клары, стоящей возле своей кровати, глаза наполняются слезами. Затем ее руки принимаются что–то искать на ощупь за спиной, и на свет появляется «лейка». Вспышка. И ужас отступает, моя рожа приобретает реалистические пропорции.

А Жереми окончательно восстанавливает естественный ход вещей вопросом:

– Слушай, Бен, ты можешь мне объяснить, почему это сучье пассивное причастие согласуется с этой курвой прямым дополнением, когда оно стоит перед вспомогательным глаголом «быть»?

– Не «быть», а «иметь», Жереми, перед вспомогательным глаголом «иметь».

– Один хер. Тео в этом деле не тянет.

– Я больше по части, механики… – смущенно говорит Тео.

И я объясняю, объясняю старое доброе правило, по–отечески поцеловав каждого в лоб. Понимаете, когда–то давно причастие всегда согласовывалось с прямым дополнением, стояло ли оно перед или после вспомогательного «иметь». Но люди так часто не делали согласования, когда причастие стояло после, что ученые решили превратить эту ошибку в правило. Вот так обстоит дело. Как видите, языки развиваются под влиянием человеческой лени. Действительно, «достойно сожаления».

– Все это произошло рядом с моим домом, Бен. Они, гады, сообразили, что ты заскочишь ко мне узнать, все ли у меня цело, и навалились на тебя рядом с моей парадной.

Я лежу на своей постели. Джулиус сидит на полу, положив голову мне на живот. Добрых три сантиметра языка – мягкого, горячего (живого!) – покоятся на моей пижаме. Тео ходит взад и вперед по комнате.

– Когда я приехал из больницы, все уже было кончено. Здоровенный такой мент, одетый как летчик из «Нормандии – Неман», грузил тебя в тачку.

(Спасибо, инспектор Карегга.)

– Я думаю, он за тобой следил. И когда увидел, что ты идешь ко мне, решил, что у него есть время пойти купить сигарет. А когда вернулся, те уже успели тебя отметелить.

– Ты не видел кто?

– Ничего не видел, «скорая» как раз увозила тех твоих корешей, которых этот летчик отделал. Впечатление такое, что он с ними неплохо поработал.

(Еще раз спасибо, Карегга.)

– А у тебя, Тео? У тебя ничего не сломано?

– Костюм загублен к такой–то матери.

Он внезапно останавливается и поворачивается ко мне.

– Можно тебе задать один вопрос, Бен?

– Валяй.

– Ты имеешь отношение к этим бомбам?

Уж чего–чего, а этого я не ожидал.

– Нет.

– Жалко.

Да, вечер сюрпризов, видно, еще не кончился.

– Потому что, если бы это была твоя работа, я бы тебя первый поздравил как национального героя или вроде того.

Да что на него нашло? Надеюсь, он не собирается толкнуть мне речь о прогнившем обществе потребления. Не ему, не мне, не в нашем возрасте и не при нашей работе об этом говорить.

– Давай, выкладывай, Тео, что у тебя на уме?

Он подходит к кровати, садится рядом с головой Джулиуса, который косит на него глазом (живой!), и наклоняется ко мне с видом персонажа из шекспировской драмы.

– Тот мужик, которого разнесло на куски в кабине… Пауза.

– Так что?

– Это был гад, каких свет не видал!

Не стоит преувеличивать: таких, как он, хоть пруд пруди, а их гадство в общем простительно, потому что они считают своим долгом так поступать.

– Ты его знал?

– Нет, но я знаю, чем он развлекался в свободное время.

– Дрочил в кабинках фотоавтоматов?

В глазах Тео диковатый блеск.

– Именно так, Бен.

Честно говоря, не вижу в этом ничего особенно страшного (ни особенно приятного).

– И при этом любовался кое–какими сувенирами.

Голос его дрожит. Дрожит от ярости, на которую я даже не знал, что он способен.

– Да не темни, выкладывай наконец!

Он встает, снимает передник с маргаритками, достает бумажник из кармана пиджака, вытаскивает что–то похожее на старую фотографию и протягивает мне.

– На, смотри.

Действительно, это старая фотка, обрезанная фестончиками, черно–белая. Но очень темная, очень. На ней можно различить атлетически сложенное тело профессора Леонара, лет двадцать или тридцать назад, абсолютно голое с ног до заостренной макушки. Он стоит с пылающим взглядом и дьявольской усмешкой, положив руки на другое тело, распятое на столе…

– Не может быть!

Я поднимаю глаза. Лицо Тео залито слезами.

– Он мертвый, Бен, понимаешь?

Я снова смотрю на карточку. Какой инстинкт подсказывает нам, что часы стоят, даже если на них точное время? Лежащий на столе ребенок, которого профессор Леонар держит за бедра, мертв, в этом можно не сомневаться.

– Где ты ее нашел?

– В кабине. Она была у него в руке.

Длинная пауза, во время которой я разглядываю карточку более внимательно. У голого мужчины все мускулы напряжены и блестят как молнии (видимо, отблеск фотовспышки на мокрой от пота коже). На плоскости, которая, вероятно, представляет собой стол, светлое пятно – тело ребенка, ноги которого болтаются в пустоте. А у подножия стола…

– Что там у подножия стола, ты видишь?

Тео подносит карточку к лампе в изголовье кровати и вытирает щеки тыльной стороной ладони.

– Вроде бы одежда… Скомканная одежда.

Действительно, какой–то бесформенный ком, контуры которого теряются в переливах сгущающихся теней. И на этом фоне бархатной черноты выделяется белым пятном тело убитого ребенка.

– Почему ты не отдал ее полиции?

– Чтобы они замели парня, который пришил эту сволочь? Скажешь тоже!

– Но это же чистая случайность, ты там тоже мог оказаться.

Едва я произнес эту фразу, как почувствовал, что сам не очень–то верю в то, что говорю.

– Пусть так. Но я не хочу, чтобы случайность посадили под замок.

– Оставь карточку здесь, не таскай ее с собой.

После ухода Тео, засунув фотографию в ящик ночного столика, я засыпаю. Как камень, падающий в пруд. Дойдя до дна, вижу гориллу с мордой крематорского служащего, стряпающую себе рагу из маленьких детей, которые корчатся в печке. И тут появляются рождественские людоеды. Рождественские людоеды…

23

«ОН ВИДЕЛ СВОЮ СМЕРТЬ В ЛИЦО!» – вопит первая колонка газеты на следующий день. Четыре увеличенных снимка, сделанных фотоавтоматом, занимают всю страницу. (В самом деле, аппарат же работал!) Четыре последние фотографии профессора Леонара крупным планом.

Он не просто лысый: остатки волос тщательно выбриты, брови выщипаны. У него высокий гладкий лоб, выпуклые надбровные дуги, заостренные уши, мощные челюсти под слегка обвисшими щеками. Лицо бледное, может быть, из–за освещения. (И снова мне кажется, что я уже где–то видел его.) На первой фотографии голова слегка откинута назад, прямой и безгубый рот, как шрам, прорезает низ лица. Из–под тяжелых век – мрачный, холодный, абсолютно невыразительный и пугающе глубокий взгляд. В целом физиономия как бы застывшая, но не от природы, а, так сказать, преднамеренно лишенная всякого выражения. На втором снимке все это внушительное сооружение из мускулов и жира сотрясается сверху донизу, глаза широко раскрыты, радужные оболочки видны целиком, пронизанные абсолютно черными зрачками, от которых трудно оторвать взгляд. На губах – легкая усмешка, отчего на жирных щеках образовались глубокие складки. На третьей фотографии лицо совершенно искажено. Брови изломаны, кожа на лбу и на голове ходит волнами, зрачки расширены так, что радужной оболочки не видно; рот рассекает лицо по диагонали, щеки полностью втянуты, изо рта выступает что–то, похожее на искусственную челюсть. Все очень нечетко. А на последнем снимке уже мертвец, точнее, та его часть, которая попала в объектив. После взрыва он, должно быть, осел на вращающемся табурете. Видна пустая левая глазница, из которой льется кровь. Часть кожи на черепе сорвана.

Моя голова, над которой сейчас колдует Клара, вряд ли выглядит лучше.

– Осторожней с примочками, остуди сначала! А то я чувствую себя как артишок в водяной бане.

– Да они чуть теплые, Бенжамен.

Это каждый раз как маслом по сердцу, когда сестренка зовет меня Бенжаменом. Как будто она нарочно растягивает имя, чтобы сдержать свою нежность.

– А здорово они тебя изукрасили!

– Это что, вот если бы ты видела, что делается у меня внутри… Слушай, а что ты думаешь об этих фотографиях?

Клара склоняется над газетой и через несколько секунд выдает мне свой ответ – ясный, точный, продиктованный профессиональным зрением фотографа.

– Я думаю, что газетчики пишут ерунду: этот человек видит вовсе не собственную смерть, а что–то другое. Да бомба и не убивает в четыре приема, насколько мне известно. Нет, он глядит на что–то, что он держит в вытянутой руке, как раз под объективом.

(Именно так, милая, так, так…)

– А это искаженное лицо на третьем снимке, это ведь до взрыва.

(Да, да, да!)

– И выражает оно вовсе не страдание, а удовольствие.

Я гляжу во все глаза на мою младшую сестричку. Затем отпиваю глоточек кофе, жду, пока он не пройдет теплой волной в желудок, и задаю последний вопрос:

– Скажи, Клара, если бы тебе показали очень страшную фотографию, ну просто кошмарную, что–то такое, на что в самом деле нельзя долго смотреть, – что бы ты стала делать?

Она встает, кладет в сумку толстый том «Французской литературы XX века», берет каску (она ездит в лицей на веломоторе), осторожно целует меня и, уже на пороге, оборачивается и говорит:

– Не знаю. Думаю, я бы ее сфотографировала.

Только в пять часов, с приходом Терезы, я наконец понял, кого мне напоминала зловещая рожа профессора Леонара, откуда было это чувство уже виденного.

– Это он, Бен, это он, он!

Тереза стоит, вся дрожа, передо мной и Джулиусом с газетой в руках. В ее голосе опасная истовость, обычно предвещающая нервный припадок. Я спрашиваю как можно более ласково:

– Кто он?

– Да он же! – истерически кричит она, протягивая мне книгу, схваченную с этажерки. – Элистер Кроули!

(А, знаю: Элистер Кроули, знаменитый английский маг, закадычный друг Вельзевула; Лимингтон, 1875 – Гастингс, 1947.)

Книга раскрыта на странице с фотографией, которая выглядит как копия первого из четырех снимков Леонара в газете. Во всяком случае, очень похожа на него. Под фотографией подпись: «Зверь Апокалипсиса, 666, Элистер Кроули».

А на соседней странице следующий текст, явно попахивающий серой: «Единственный закон: делай что хочешь. Ибо каждый человек – звезда. Но большинство не знает этого. Даже самые закоренелые безбожники суть побочные дети христианства. Единственный, кто осмелился сказать: «Я – Бог», умер в припадке безумия, напутствуемый своей дорогой мамочкой, вооруженной распятием. Его звали Фридрих Ницше. Другие же, гуманоиды нашего XX века, заменили Христа Маммоной и церковные праздники – мировыми войнами. Они очень гордятся тем, что пали еще ниже, чем их предшественники. После идейных ублюдков – корыстные ублюдки. После царства сверхчеловеческого – диктатура недочеловеческого…»

– Он не умер, Бен, он не умер, он перевоплотился!

Ну все, поехали.

– Успокойся, маленькая, он точно умер, убит в кабине фотоавтомата.

– Нет, он снова укрылся под личиною смерти, чтобы возникнуть в других краях и продолжить свое черное дело.

(«Свое черное дело»! Перед моими глазами снова возникает контрастная черно–белая фотография с мертвым ребенком. Чувствую, что начинаю нервничать.)

– Бен, смотри, у него было еще одно имя – Леонар!

Кровь отливает от ее лица, и голос срывается. Девочка до смерти напугана. Газета падает у нее из рук, как в кино. Она повторяет:

– Леонар…

Джулиус сидит с высунутым языком.

– Да, его звали Леонар. И что из этого?

Так и есть, сорвался.

– Но ведь так называли Дьявола во время шабаша. Дьявола, Маммону, Люцифера!

Все, меня понесло.

Я медленно встаю, беру у нее из рук книгу Кроули – она в переплете из зеленой кожи с каким–то хитрым золотым значком, «Библиотека современной мистики» или что–то в этом роде (я же сам позволил Терезе собрать чуть ли не сотни экземпляров этой макулатуры – тоже мне, воспитатель!), – беру книгу, разрываю пополам и швыряю обе половинки в разные стороны. Затем хватаю мою бедную сестренку за плечи и принимаюсь трясти, сначала тихонько, а потом все сильнее и сильнее, говоря, а потом и истерически крича, что все, хватит, с меня довольно этой ее астролого–предсказательной херни и базарной чертовщины, что я больше не хочу об этом слышать, что она подает пагубный пример Малышу («пагубный пример» – именно так я сказал!) и что я задам ей такую трепку, какой она в жизни не получала и не получит, если еще раз, хотя бы один–единственный раз, она заговорит об этом, понимаешь, идиотка?

И, не довольствуясь сказанным, кидаюсь как сумасшедший на ее этажерку, сметая все, что попадает под руку: книжки, амулеты и статуэтки всех времен и народов летят со свистом над головой Джулиуса и разбиваются о стены бывшей лавки, разбрызгивая осколки разноцветного гипса. Последней жертвой оказывается Йеманжи бразильских педиков, которая отдает душу своим заморским корешам у ног окаменевшей от ужаса Терезы.

Затем я выскакиваю из лавки вместе с Джулиусом. Выхожу на улицу и бреду как потерянный в сторону школы, где учится Малыш. Безумно хочется обнять его вместе с его розовыми очками и рассказать ему самую лучшую в мире сказку, где ни в начале, ни в конце не происходит ничего плохого. Иду, пытаясь вспомнить что–нибудь подходящее, такое, где одна сплошная радость, переживаемая без переживаний, но ничего не приходит на ум. Чтоб ей провалиться, этой чертовой литературе! Куда ни плюнешь, паршивый реализм: темень, смерть, людоеды, феи, из которых песок сыплется… Прохожие оборачиваются на психа с мордой в синяках и с такой же чокнутой собакой. Но они тоже ни фига не знают, нет у них в загашниках ни одной идеальной сказки! И им это до лампочки! И они смеются хищным смехом невежд, жестоким смехом тысячезубого барана Апокалипсиса.

И вдруг в один момент мое бешенство проходит. Что–то маленькое и круглое, косящее через розовые очки, прыгает мне на руки.

– Бен! Бен! Мы выучили в школе замечательный стих!

(Наконец–то! Глоток свежего воздуха! Да здравствует школа!)

– Ну, расскажи скорее.

Малыш крепко обнимает меня за шею и рассказывает замечательный стих, как это делают все маленькие дети – на манер ловцов жемчуга, ни разу не переводя дыхания.

Был кораблик хоть мал, но крепок.

Уголино, старый вампир,

Посадил туда своих деток,

Чтоб они повидали мир.

Но запасы растаяли вскоре,

И сказал Уголино тогда:

«Это горе – еще не горе, —

Сыновей я любил всегда».

Они бросили жребий вначале,

Но зачем – сказать не могу,

Потому что, как ни кричали,

Детки все пошли на рагу.

Так, отринув чувства излишек,

Верен принципам до конца,

Уголино сожрал детишек,

Чтобы им сохранить отца.

Жюль Лафорг. Точка.

Все ясно. Понял. На сегодня хватит. В койку.

А маленький, довольный собой, улыбается мне сквозь розовые очки.

Улыбается мне.

Сквозь розовые очки.

Довольный собой.

Все дети – идиоты. Как ангелы.

Ложусь в постель с температурой сорок. Полный покой. И никаких посетителей. Даже Джулиусу придется ночевать внизу. Так как Клара имеет кое–что сказать по этому поводу, я ей советую заняться лучше Терезой.

– Терезой? А что с ней? По–моему, она в полном порядке.

(Вот так. Не надо преувеличивать зло, которое мы можем причинить другим. Пусть они сами этим занимаются.)

– Клара, скажи своей сестре, что я не хочу больше слышать о ее сверхъестественных способностях. Разве что если она их использует, чтобы предсказать мне комбинацию в ближайшем туре спортлото. Все цифры подряд!

И наступает жестокий момент самокритики. Что с тобой происходит, Бенжамен? С твоего благословения младший братец составляет подробные карты андеграунда парижских гомиков, средний сачкует в школе, ругается как извозчик, а тебе наплевать; ты заставляешь твою идеальную сестричку фотографировать черт знает что, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, а та, что путается со звездами, давно уже делает это без малейших возражений с твоей стороны; ты даже неспособен дать дельный совет Лауне. И при всем при этом ты вдруг становишься в позу и обличаешь моральный кризис века с инквизиторским пафосом, уничтожением идолов и отлучением от церкви всего человечества. Что это такое? Что на тебя нашло?

Я знаю, что это такое, знаю, что на меня накатило. В мою жизнь вошла некая фотография, и страшная сказка стала былью.

Пришли рождественские людоеды.

И в ту самую секунду, когда я сделал это важное открытие, дверь моей комнаты тоже открылась.

– Кого еще там несет?

На пороге стоит тетя Джулия. Улыбка. Я никогда не устану описывать ее туалеты. Сегодня на ней платье из небеленой шерсти, скроенное из одного куска, перекрещивающееся на холмах ее груди. Тяжелое на тяжелом. Теплое на теплом. И эта упругая плотность…

– Можно?

Прежде чем я успел высказать свое мнение по этому вопросу, она уже сидит у меня в изголовье.

– Неплохо они тебя отделали, твои коллеги!

Чувствую, что без Клары тут не обошлось. («Поди наверх, посмотри, жив ли он еще».)

– Ничего не сломано?

Рука, которую Джулия кладет мне на лоб, кажется прохладной. Она явно обжигается, но руку не убирает.

Я спрашиваю:

– Джулия, что ты думаешь о людоедах?

– В каком аспекте? Мифологическом? Антропологическом? Психоаналитическом? Как о тематике сказок? Или ты предпочитаешь коктейль?

Но смеяться мне как–то неохота.

– Кончай трепаться, Джулия, закрой свою энциклопедию и скажи, что ты сама думаешь о людоедах.

Ее глаза с блестками на секунду останавливаются в задумчивости, а затем необъятная улыбка открывает мне панораму ее зубов. Неожиданно она наклоняется и шепчет мне в самое ухо:

– По–испански «любить» – comer.

От резкого движения ее левая грудь вырывается из разреза платья. Ну, раз так, раз по–испански «любить» – тот же глагол, что и «есть»…

24

– Господин Малоссен, я специально решил поговорить с вами в присутствии ваших коллег…

Сенклер кивает на Лесифра и Лемана, которые стоят почти по стойке «смирно» по обе стороны его стола.

– Для того чтобы все позиции были ясно определены.

Пауза. (Тетя Джулия и я провели три дня в постели, и для меня все позиции абсолютно ясны.)

– Хоть мы, как говорится, по разные стороны баррикады, это все–таки не демократический способ решения проблем.

Лесифр делает это заявление со всей симпатией, на которую способна его антипатия. (Руки и волосы Джулии еще скользят по моему телу.)

– Так–то оно так, но если я поймаю одного из этих подонков…

А это мстительный голос Лемана. (Как только я вновь обретал твердость, она становилась непередаваемо мягкой.)

– Это ничем не оправданная агрессия, господин Малоссен. К счастью, вы решили не возбуждать уголовного дела, иначе…

(Господи, до чего же ты хороша! До чего ты хороша, моя сумасшедшая любовь! Моя страсть была подобна колеснице Хаминабаба, скачущей по каменистой дороге.)

– Я с радостью констатирую, что вы почти поправились. Конечно, на лице еще есть кое–какие следы…

(Три дня. Трижды двенадцать – это будет тридцать шесть. По меньшей мере тридцать шесть раз!)

– Но тем легче вам будет добиться сочувствия покупателей.

Последнее замечание Сенклера вызывает смех у двух остальных. Я просыпаюсь и тоже смеюсь. На всякий случай.

Итак, после четырех дней на больничном выхожу на работу. На работу под взглядом живых видеокамер Аннелиза. Где бы я ни был в этом чертовом Магазине, я чувствую их взгляд на себе. А я их не вижу. Чрезвычайно приятно. Поминутно, как бы невзначай, кручу головой во все стороны – результата никакого. Эти двое знают свое дело. Раз по десять на дню наталкиваюсь на покупателей, потому что смотрю назад. Люди злятся, а я подбираю упавшие на пол пакеты. Затем «господина Малоссена просят пройти в бюро претензий». Господин Малоссен идет и делает свое дело, с нетерпением ожидая дня, когда его наконец выгонят: репортаж тети Джулии что–то задерживается. Выйдя от Лемана, иду в книжный отдел, где отыскиваю экземпляр жизнеописания Элистера Кроули, точно такой же, как тот, что я разорвал. Прежде чем продать его мне, старик Риссон произносит длинную проповедь. Я вполне согласен с ним: милая Тереза, это не литература, но все равно, я все–таки хочу возместить ущерб. Я даже попрошу Тео достать тебе новую Йеманжи.

(Слышу смех Джулии: «У тебя никогда не будет ничего своего, Бенжамен Малоссен, даже твои вспышки гнева, они на самом деле не твои». И чуть позже, той же ночью: «А теперь и я на тебя претендую. Ты мне нужен как авианосец. Хочешь быть моим авианосцем? Время от времени я буду садиться на тебя, чтобы пополнить запас здравого смысла». Садись, моя красавица, и взлетай, когда захочешь, отныне я плаваю в твоих водах.)

На меня глазеют теперь не только скрытые камеры комиссара Аннелиза; кажется, весь Магазин пялится только на мою рожу, расцвеченную всеми цветами радуги. Глаз как минимум тысяча! Но Казнава я не вижу. Наверно, больничный у него побольше, чем у меня. Как я ему врезал между ног! Должно быть, сперма аж из ушей брызнула! Извини, Казнав, честно, я жалею, что так вышло. (Снова слышу смех Джулии: «Теперь я буду звать тебя «левая щека»».) Но где же все–таки прячутся эти двое легавых? «Господин Малоссен, вас просят пройти в бюро претензий». Иду, иду.

А потом нанесу визит мисс Гамильтон – надо же проверить, как работает мой генератор сексуальных эмоций после того, как я в самом деле познал тетю Джулию.

У Лемана стоит вой. Баллончик дезодоранта вообразил себя гранатой в руке покупательницы, и в результате ее маленькая ручка приобрела размеры и очертания боксерской перчатки. Леман выдает свой коронный номер, толкуя о моей «преступной небрежности», но покупательница и не думает забирать обратно жалобу. И более того, она бы не постеснялась, если б могла, вонзить свои каблуки–шпильки в слезящийся кочан цветной капусты, который у меня вместо лица. (Так устроена жизнь, дружище Леман: иногда приходится и проигрывать.)

После головомойки захожу проведать мисс Гамильтон. Надо выяснить, по–прежнему ли ее окружности способны восстановить мой перпендикуляр или же тетя Джулия стала полновластной хозяйкой моего Эдема. Поднимаюсь наверх, и «привет, мисс, это я». Мисс Гамильтон сидит спиной ко мне, сосредоточенно покрывая ногти лаком, прозрачным, как ее голосок. Когда она поднимает руку, ее ногти на свету кажутся сгустками облаков. Но все лаки для ногтей пахнут одинаково, и одного–единственного взгляда на эту кукольную красоту достаточно, чтобы понять: это не Джулия. Я тем не менее прокашливаюсь. Мисс Гамильтон оборачивается. Господи ты Боже мой, да что это такое! Морда у нее не лучше моей! Под толстым слоем грима, который ничего не может скрыть, две разноцветные кокарды неудержимо наплывают на глаза. Верхняя губа рассечена и распухла настолько, что почти доходит до носа. Господи Иисусе, да кто же это ее так? И в ту же секунду ответ начинает крутиться у меня в голове, как монета на тарелке, с очевидностью, против которой не попрешь. Это же ты, идиот, мерзавец, это же твоя работа! Женское тело на тротуаре – это же была она. Это ее ты лупил.

Довольно долго не могу прийти в себя. Интересно, кто ей запудрил мозги: Малоссен – «способ объяснения», Малоссен – «бесспорная причина», Малоссен – козел–бомбардир… Кто? Казнав? Лесифр? И почему она поверила? А я–то считал, что она ко мне неровно дышит! Браво, Малоссен, медаль тебе за проницательность! Абсолютный чемпион всех времен и народов. Ты же сам во всем виноват. Ты и твоя вонючая работа. Работа, от которой воняет козлом.

Несколько секунд мы смотрим друг на друга, мисс Гамильтон и я, не в силах произнести ни слова; затем две слезинки скатываются по ее руинам, а я стремглав убегаю, как тот сукин сын, который предал убийцам своих спящих товарищей.

Надоело, к черту! К черту, к черту, к черту, к черту! (И в самом деле надоело.)

Стожил, вот кто мне нужен! В таком настроении только с ним и общаться. Потому что Стожилкович – человек, который познал крах всех иллюзий. Сначала – Боженька, в которого он истово верил и который выскользнул из его вспененной души, оставив ее открытой всем ветрам истории. Затем – военный героизм и его оборотная сторона. Дальше – превращение «товарищей» в священных коров после победы революции. Наконец, одиночество прокаженного, когда его исключили из партии. Все пошло прахом в ходе его долгой, долгой жизни. Что же осталось? Шахматы? Да и тут ему случается проигрывать. И еще остался юмор, последнее прибежище этики.

И я провожу часть ночи со стариком. Но сегодня я решительно отказываюсь «баловаться деревяшками». Мне нужно, чтобы он просто поговорил со мной.

– Ладно, сынок, как хочешь.

И, положив мне руку на плечо, он ведет меня через весь Магазин с этажа на этаж, рассказывая своим бархатным утробным басом о самых разных предметах, попадающихся нам на глаза. Скороварки, консервированное кроличье рагу, ночные сорочки, эскалаторы, издания коллекции «Плеяда», светильники, искусственные цветы, персидские ковры – он комментирует все в историко–мистическом ключе, как если бы мы были преисполненными неземной мудрости марсианами в музее некоей чуждой нам цивилизации.

Затем мы все–таки расставляем фигуры на доске (я не смог ему противиться). Но партия получается совершенно несерьезной, больше разговоров, чем игры. Приглушенным вдохновенным басом Стожил продолжает свой монолог. И в какой–то момент (Бог знает в какой связи) речь снова заходит о Коле, юном истребителе немцев, который в конце войны сошел с ума.

– Я тебе уже говорил, он разработал не знаю сколько способов убийства. Беременная баба, детская колясочка – об этом я уже рассказывал; но он и спал с некоторыми офицерами (у немцев не только офицеры СД любили хорошеньких мальчиков!). Он был еще большой мастер по несчастным случаям: на стройке, допустим, что–нибудь тяжелое падает с лесов, или колесо у машины отваливается на полном ходу – такие вот штуки. И обычно смерть казалась случайной, непредсказуемой – виновато невезение, как говорят у вас, французов. Два офицера, с которыми он спал, не скрываясь (такой балканский Лорензаччо), умерли вроде бы от инфаркта. Никаких следов – ни яда, ни насилия. И заметь: другие офицеры заступились за него перед гестапо. Они почти все на него клали глаз и тем самым подготавливали собственную смерть. Должно быть, они об этом смутно догадывались, потому что в шутку прозвали его Leidenschaftsgefahr.

– Переведи.

– «Риск страсти». Очень, как видишь, по–немецки, по–гейдельбергски. И мало–помалу он стал таким ангелическим воплощением смерти. Даже для наших: мы побаивались смотреть ему в глаза. Думаю, что это тоже помогло ему свихнуться.

Воплощением смерти… И снова у меня перед глазами на секунду возникает маленькая темная фотография: напряженные мускулы Леонара, заостренный блестящий череп и ноги мертвого ребенка… И я спрашиваю:

– А взрывчаткой он никогда не пользовался?

– Почему, работал иногда и с бомбами. Старая революционная традиция.

– Значит, убивал и случайных, ни в чем не повинных людей?

– Никогда. Это у него был пунктик. Он разработал систему направленного действия – ее потом усовершенствовали американцы и русские.

– Бомбу направленного действия?

– Принцип, в общем, простой: как можно больше грохота, а эффект строго ограниченный. Громкий взрыв, который выбрасывает заряд осколков только в определенном направлении.

– А смысл в чем?

– Создать впечатление теракта без точного адреса, тогда как на самом деле жертва выбрана заранее. При расследовании первое, что приходит на ум, это случайность. С тем же успехом там мог оказаться ты или я, а то и целая куча людей, учитывая то, какой был грохот. Он так ликвидировал главным образом своих, югославов, которые сотрудничали с немцами. Убивал на улице или в каком–нибудь людном месте.

Стожил задумывается над очередным ходом, а потом добавляет тоном опытного игрока:

– И если хочешь знать мое мнение, тип, который действует у нас в Магазине, работает именно так.

25

Допустим. Допустим, что парень, который подкладывает бомбы, убивает не кого попало, а по выбору. Полиция же считает что имеет дело с сумасшедшим, убивающим без разбору, и только по счастливой случайности число жертв среди покупателей невелико. Один раз, правда, погибли двое, а не один. Ладно. Предположим, значит, что легавые идут по ложному следу, ищут психа, которому все равно, кого замочить. Хотя их лаборатории должны были провести экспертизу… Допустим, однако, что они не пришли ни к какому определенному выводу насчет этих бомб. Спрашивается: 1) Если убийца знает своих клиентов и устраняет их одного за другим, почему он это делает только в Магазине? Возражение: может, он ликвидирует их еще где–нибудь, а ты просто не в курсе. Согласен, но маловероятно: четверо убитых в одном и том же месте делают эту гипотезу сомнительной. 2) Если убийца знает своих клиентов, со своей стороны знают ли они друг друга? Возможно. 3) Но если эти потенциальные трупы знакомы друг с другом, почему они упорно таскаются за покупками в Магазин? Я бы, например, вряд ли пошел в такое место, где до этого уложили троих моих корешей. Вывод: жертвы друг друга не знают, а убийца знает их всех по отдельности. (Надо же, какие обширные и разнообразные связи у этого парня! Есть чему позавидовать!) Так, хорошо. Но в таком случае надо вернуться к первому вопросу: почему он их убивает только в помещении Магазина? Почему не в постели, не на перекрестке перед светофором, не у парикмахера? На этот вопрос пока ответа нет. Переходим в таком случае к вопросу номер 4: как он исхитряется пронести свои хлопушки в Магазин, где менты шмонают вас днем и патрулируют ночью? Не говоря уже о часовом Стожилковиче. Ответ? Нет ответа. Ладно, тогда вопрос номер 5: Я–ТО ТУТ ПРИ ЧЕМ? Потому что факт налицо: каждый раз я оказываюсь на месте взрыва. И каждый раз остаюсь цел и невредим. От этого сразу мороз по коже, вопросы 1, 2 и 3 снимаются, и приходится вернуться к рабочей гипотезе комиссара Аннелиза: убийца не знает никого из своих жертв, но имеет зуб только на меня и хочет пришить все это дело мне. Значит, он следит за мной с утра до вечера и при каждом удобном случае – бум! – взрывает кого–то, кто стоит рядом. Но если я ему так не по нраву, что он хочет повесить на меня целых четыре трупа, не проще ли убрать непосредственно меня? Это было бы еще похлеще, нет? И с другой стороны, кто он, этот тип? На этот счет моя память молчит как зарезанная. Ни малейшего намека на догадку. И снова возврат к вопросу number one: почему ему так хочется скомпрометировать меня только в помещении Магазина? Почему люди не падают на улице при встрече со мной, почему не взлетают на воздух те, что сели рядом в вагоне метро? Нет, все только в Магазине. Но если это связано с моей работой, значит, стоит мне уйти, как бойня прекратится? И сразу вопрос номер 6: почему дивизионный комиссар Аннелиз позволяет мне дышать этим кислородом? Только ради удовольствия переиграть такого сильного противника на его поле? Что ж, возможно. Он из породы хладнокровных энтузиастов, комиссар Аннелиз. Ему бросили вызов, он его принял. Тем более что своей шкурой он не рискует. Итак, разыгрывается матч между добром и злом на высшем уровне. Пока что зло ведет со счетом четыре ноль.

Такие вот вопросы задает себе Бенжамен Люпен, он же Шерлок Малоссен, он же я, задумчиво стягивая штаны. Несмотря на запах Джулиуса Длинный Язык, в комнате еще чувствуется аромат тети Джулии. («У тебя врожденное чувство семьи, Бенжамен; ты влюблен в свою младшую сестру Клару с самого ее рождения, но поскольку твоя мораль запрещает кровосмешение, ты спишь с другой, которую называешь тетей».) Ее аромат плавает в воздухе, и я улыбаюсь. («Что стало бы с миром, если бы ты перестала его объяснять, тетя Джулия?») Джулиус следит меланхолическим взглядом за всеми этапами моего одинокого стриптиза. Он лежит на полу у кровати. С некоторых пор он больше не бросается мне на грудь при встрече, не прыгает по комнате, когда заходит речь о совместной прогулке, и тщательно обнюхивает свою похлебку перед тем, как приняться за еду. На все сущее он смотрит взглядом, исполненным мудрости. Во время своего вояжа в страну эпилептиков он встретил Достоевского, и Федор Михайлович ему все объяснил. С тех пор старина Джулиус играет в зрелость. Это производит странное впечатление, тем более что высунутый язык придает ему вполне ребяческий вид. Но как он воняет при этом! Быть может, удастся воспользоваться его новоприобретенной мудростью, чтобы научить его мыться?

– А, Джулиус? Что ты об этом думаешь?

Он глядит на меня студенистыми глазами, и в них явственно читается, что высшая собачья мудрость состоит в том, чтобы не мыться никогда.

– Ну, как хочешь.

Все, пора спать. Денек был тот еще в итоге. Но не успел я разобрать постель и растянуться под простыней, как выяснилось, что меня ждет еще один сюрприз. Сняв покрывало, я обнаруживаю листок почтовой бумаги, подсунутый углом под подушку. Очень интересно. Что бы это могло быть? Объяснение в любви или объявление войны? Я беру его двумя пальцами, подношу к лампе в изголовье кровати и узнаю почерк Терезы, которая со дня уничтожения идолов не сказала мне ни слова. У нее почерк ротного писаря, со всеми классическими завитушками, абсолютно безличный, как будто заимствованный из учебника каллиграфии времен Третьей республики. В первый момент – легкое беспокойство, которое затем сменяется улыбкой. Это не что иное, как шаг к примирению. Не без юмора, что с ее стороны удивительно, она сообщает мне свой прогноз на ближайший тур спортлото. Клара меня таки поймала на слове. «Дорогой Бен, это будет 28, 3 и 11 или 7. Особенно высока вероятность 28. Целую, твоя любящая сестра Тереза».

О'кей, дорогая Тереза. Завтра же поставлю на эти номера. Если Клара начнет продавать свои фотографии, а Тереза будет отхватывать хотя бы по одному крупному выигрышу в год, я смогу бросить работу и жить припеваючи… (В сущности, единственное, к чему я стремлюсь, это сделать семью рентабельной. Я не жертвую собой ради семьи, а просто вкладываю капитал.)

Все, засыпаю. И тут же просыпаюсь. Подспудный хоровод вопросов, вначале смутных, а затем все более и более точных, снова пробуждает мои скромные умственные способности. Сознание совершенно ясно. Снова принимаюсь думать о фотографии, засунутой в ящик ночного столика. Но на этот раз не под знаком ужаса, а как об улике. Которую Тео хочет скрыть от полиции. Я не хочу решать за него, но надо будет все–таки ему объяснить, что мы играем в опасную игру. На сколько может потянуть сокрытие улик? Могут припаять ведь и помехи следствию, а то и сообщничество! Тео, надо отдать эту фотку легавым, если ты не хочешь, чтоб нас замели. Понимаешь, Тео, я люблю окись углерода и примеси тяжелых металлов в воздухе этого города, я не хочу всего этого лишиться. Но в таком случае зачем я оставил эту карточку у себя? Чтобы уберечь его от возможных неприятностей? Не только. Я оставил ее, чтобы как следует рассмотреть. Что–то подозрительное я там учуял. Интуиция подсказала. Та самая безошибочная интуиция, которая помогла мне распознать страсть в сердце мисс Гамильтон. (Мама миа!) Итак, вытаскиваю карточку из ящика и принимаюсь рассматривать. Хорошенькое дело: я тогда и не заметил, что правая ступня ребенка отрублена и Леонар держит ее в левой руке! И кроме того: что же это все–таки может быть, этот ком у подножия стола? Скомканная одежда? Нет, Тео, ты не прав, это что–то другое. Но что? Ничего не понять. Так, а теперь темный фон. Там вроде бы вырисовываются еще какие–то тени… Господи, но на фоне этой непроглядной тьмы – белое пятно изуродованной детской плоти!

26

Крепко сжав в руках карабины, бойцы групп захвата в мгновение ока заняли свои места в бронированных фургонах. Захлопали дверцы, соловьем залился свисток, и машины с мигалками и включенными сиренами вырвались из ворот гаражей. Мотоциклисты уже прокладывали им путь, привстав над седлами и выпятив круглые зады, как гусары, скачущие в атаку. Париж поспешно расступался перед ними. Автомобилисты в панике въезжали на тротуары, прохожие вскакивали на скамейки. Тем временем красные чудовища трех пожарных частей выскочили из своих двенадцати нор и помчались, ослепляя город сверканием хромированных поверхностей и оглушая воем сирен.

Протяжным стоном застонали машины «скорой помощи», и сабли полицейских вертолетов принялись сечь густой воздух столицы. Круглый Дом телевидения в свою очередь выпустил свору автолабораторий и машин–ретрансляторов, ощетинившихся антеннами; за ними последовали корреспонденты газет на казенных тачках, а за ними – хмыри из частных радиостанций на персональных мотороллерах. Движимые самым что ни на есть профессиональным воодушевлением, все они устремились к югу. На площади Италии фургон с полицейскими, выскочивший с Госпитального бульвара, наехал на пожарную машину, вырулившую с улицы Гобеленов. Эта схватка красного с синим не выявила победителя: на асфальте оказалось равное количество касок с каждой стороны. Одна из «скорых» наскоро сделала приборку и вернулась туда, откуда выехала.

Вдоль южной автодороги ревущая колонна как бы всасывала, увлекая вслед за собой, армаду любопытных, неисчислимое множество праздных автомобилистов, жаждущих крови, которые тоже принимались сигналить, как если бы это был свадебный кортеж. Семнадцать километров надо было проехать до места назначения – одно мгновение, один вдох и выдох! В воздухе была такая спешка, что, не успев даже подумать, куда они направляются, люди уже оказывались на месте. Савиньи–сюр–Орж – вот где все должно было произойти. Савиньи–сюр–Орж. Изящная вилла, укрытая кустами роз, на берегу Иветт. Наглухо закрытые ставни, вокруг – пустота, запах смерти. Тишина ожидания. Беззвучно мелькают тени снайперов, прячущихся за машинами, притаившихся в пустом автофургоне или залегших на старой черепичной крыше; у каждого на боку рация для связи с шефом и палец на спусковом крючке винтовки с оптическим прицелом; каждый уже не человек, а лишь напряженный взгляд и патрон в стволе. Телекомментатор, который до этого орал и частил, как на футболе, теперь почти шепчет, шепчет на одном дыхании, что здесь, внутри этой изящной виллы с балкончиками, утопающими в цветах, укрылся убийца из Магазина, который, как предполагается, взял в заложники своего престарелого отца, а дом набил взрывчаткой, которой хватило бы на всю деревню; поэтому полиция эвакуировала жителей в радиусе трехсот метров.

Тишина и в Магазине, где изображение изящной виллы на берегу Иветт возникло из разноцветной сумятицы на доброй сотне экранов. Служащие и покупатели все собрались в демонстрационном зале отдела телевизоров и молча стоят, не отводя глаз от картинки, размноженной в сотне экземпляров и покрывающей все четыре стены. Это зрелище предвещает эпилог, достойный их ожидания. Двадцать часов, двенадцать минут. Все началось в двадцать ноль–ноль. Полиция решила транслировать операцию напрямую по всем каналам – их предупредили заранее – и выбрала для этого время «Новостей». Дело в том, что предполагаемый убийца уже давно находился под подозрением. Почему же тогда его не арестовали раньше? И приглушенный голос комментатора, задавший этот вопрос, сам же отвечает на него: необходимо было собрать достаточно улик, совокупность которых позволила бы вынести обоснованное заключение о виновности, – без этого нельзя начать штурм. Теперь сопротивление подозреваемого равносильно самому недвусмысленному признанию. О своей виновности он, впрочем, громогласно заявил всему миру перед тем, как забаррикадироваться в доме. И обещал взорвать дом при любой попытке вторжения. Теперь остается ждать. Тягостные минуты ожидания, тягостные для всех, но в особенности для одного человека – того, кто единолично отвечает за успех операции. И камера покидает фасад утонувшей в розах виллы, скользит по нейтральной полосе и останавливается на нем – на человеке, который ждет. Это невысокий мужчина, одетый в темно–зеленый костюм. Пиджак на нем как будто великоват и больше похож на сюртук. В петлице ленточка Почетного легиона, а ниже – круглый животик, затянутый в шелковый жилет с золотыми пчелками. Одна рука, заложенная в проем жилета, покоится на желудке, – очевидно, дает о себе знать язва ответственности. Другую же он прячет за спиной, может быть, для того, чтобы никто не видел, как нервно сжимаются его пальцы.

Его сотрудники держатся на почтительном расстоянии: шеф не из тех, чей мыслительный процесс можно безнаказанно нарушать. Он стоит, слегка наклонив голову, как бы отягощенный грузом решений, которые предстоит принять, и его мрачный взгляд под густыми бровями устремлен в одну точку. Нетрудно догадаться, что он смотрит на фасад изящной виллы. Черная, тяжелая прядь волос в форме запятой падает на его широкий бледный лоб.

Но чего он ждет, дивизионный комиссар Аннелиз? Почему не отдает приказ о штурме? Он ждет, зная по собственному опыту, что излишняя поспешность ведет к поражению. Зная также, что до сих пор своими успехами, своей карьерой – не будем пока говорить о славе – он был обязан врожденному чувству момента. Умение выбрать единственный благоприятный момент – в этом, и только в этом состоит секрет его профессионального мастерства. Ждет под взглядом телекамер, перед наглухо закрытыми ставнями изящной виллы на берегу Иветт, окруженный почтительным молчанием своих сотрудников. Ему протянули было микрофон с усилителем, но он отвел его решительным жестом. Переговоры – не его стихия. Его стихия – ожидание, а затем – молниеносное действие.

Вдруг за спиной одинокого шефа возникла какая–то сумятица. Он не обернулся. Розовый, слегка помятый «Пежо–504» с откинутым верхом, шесть цилиндров в две линии, проворный, как щука, прорезал толпу журналистов и полицейских. Вздохнув тормозами, он остановился рядом с Одиноким Шефом. Два человека с кошачьей ловкостью выпрыгнули из машины, даже не опираясь о дверцы, оставшиеся закрытыми. Камера запечатлела их лица в момент, когда они направлялись к шефу. Тот, что поменьше, был уродлив, как гиена, лицо другого – огромного и совершенно лысого – было украшено густыми бакенбардами, ниспадавшими как восклицательные знаки на мощные челюсти. Первый был одет, как бродяга, а второй – как игрок в гольф.

– Жиб–Гиена и Бак–Бакен!

– Именно так, ребятишки.

– Кровожаднее, чем Эд Гробаньяр, и коварнее, чем Деревянный Чех!

– Они самые, Жереми, ты совершенно прав.

– Ну и?..

– Что ну?

– Как что? Рассказывай дальше!

– Продолжение завтра, в это же время.

– Да ты что? Бен, ты просто подонок!

– Прости, ты что–то сказал?

– Давай рассказывай! Так нельзя!

– А не заглянуть ли мне вместо этого в твой дневник, раз я, по–твоему, подонок?

(Уж сразу в дневник… Замешательство.)

Жереми поворачивается к Кларе. Поразительная у него способность в экстренных случаях улыбаться так, как он это делал в пять лет!

– Клара, скажи ему!

– Пожалуйста, Бен!

Это голос Клары. И этого достаточно, чтобы пал последний бастион моей родительской власти.

– Итак, тот, что поменьше и пострашнее из двух инспекторов (который был злее, определить невозможно), склонился к уху Одинокого Шефа и что–то прошептал ему. Тень улыбки скользнула по лицу комиссара. Но каждый мог прочесть в ней твердую уверенность в победе. Дивизионный комиссар Аннелиз поднял руку, щелкнул пальцами, и тут же верный Карегга возник рядом с ним, как будто подброшенный пружиной преданности шефу и служебному долгу.

На несколько секунд изображение на всех телеэкранах погасло. Затем лицо комментатора появилось вновь. Осада дома продлится, вероятно, немало времени, объяснил он. И предложил уважаемым телезрителям послушать доктора Пельтье, всемирно известного психиатра, который попытается обрисовать нам личность убийцы. И ведущий повернулся к гостю, чье лицо возникло на экране. Тотчас же сердца всех девушек Франции дрогнули, как, впрочем, и сердца их матерей. Профессор Пельтье был совсем молодым человеком (хотя можно предположить, что таким он лишь казался благодаря своим обширным познаниям). Он был красив бледной и хрупкой красотой и говорил тихим голосом со спокойными интонациями, поразительная глубина которого напоминала голос ночного сторожа Стожилковича. Он сказал, что прежде всего хочет воздать должное выдающемуся уму преступника. За всю историю преступлений никому еще не удавалось так долго противостоять полиции целой страны, совершая раз за разом одно и то же преступное действие на том же месте и тем же способом. Говоря об этом, доктор Пельтье так приветливо улыбался, что телезрители как бы и забыли, что речь идет о жестоком убийце. «Ум этого человека для меня не неожиданность, – продолжал он, – ибо я был знаком с ним в детстве, на школьной скамье, долгие годы, в течение которых я тщетно пытался превзойти его. Между нами разыгрывалось ожесточенное соперничество, какое возникает только между соучениками, и можно сказать, что именно этому соперничеству я обязан тем положением, которое занимаю теперь. Поэтому не следует ждать от меня морального осуждения этого человека, который был моим другом детства. Я лишь попытаюсь, в меру моих способностей (которые, без сомнения, и сегодня значительно уступают его способностям), объяснить глубинные мотивы его поступков, по видимости безумных».

– Клара, будь добра, еще чашечку кофе.

Вопли Жереми и Малыша:

– Потом, Бен! Рассказывай дальше! Пожалуйста!

Нельзя мне, что ли, кофе выпить? Куда торопиться–то? А кроме того, все, собственно, уже и кончилось.

– Кончилось? Как кончилось?

– А как, по–твоему, может кончиться эта история?

– Они раздолбали дом из гранатомета?

– Скажешь тоже! Да ведь с той взрывчаткой, которую он туда натащил, Савиньи уже не было бы на карте. Совсем они, что ли, чокнутые?

– Они залезли в дом по подземному ходу?

– Малыш, нельзя использовать несколько раз подземный ход в одной и той же истории. Это надоедает.

– Так как же, Бен? Да допивай ты наконец свой кофе, сколько можно!

– Произошло именно то, что Бак–Бакен и Жиб–Гиена задумали своими кривыми мозгами. Этот тип, убийца, не такой уж он был башковитый. Не полный тупарь, конечно, но и никак не абсолютный чемпион по извилинам, как уверял профессор Пельтье. И когда он услышал, как доктор его расхваливает по телику, он отошел от окна и встал поближе к экрану. Потерял бдительность. (По голубоватым отблескам, которые были видны через щели ставен, Жиб–Гиена сообразил, что парень смотрит репортаж о самом себе.) И когда профессор Пельтье (между прочим, такой же психиатр, как я, просто приятель обоих легавых, они вместе резвились в молодости), так вот, когда этот как бы доктор начал заливать, что они учились в одном классе, и как он ему нравился, и как он ему завидовал, и все такое прочее, тот стал ломать себе голову: во–первых, в каком же году это было и, во–вторых, как это он ухитрился забыть такого замечательного кореша. И эти вопросы, дети мои, оказались для него роковыми: он все еще раздумывал над ними, когда тридцать восьмой калибр Бака–Бакена уткнулся ему в затылок. Думаю, впрочем, что в этот момент у него на запястьях уже были наручники Жиба–Гиены.

– А как они вошли в дом?

– Через дверь. Открыли отмычками.

Молчание. На этой стадии рассказа всегда возникает слегка тревожное для меня молчание, когда я вижу, как за неподвижными глазами и нахмуренными бровями мальчишек ворочаются их извилины. Они соображают, нет ли в моем повествовании какого–нибудь жульничества, каких–то пробелов, какой–нибудь слабины, недостойной моего таланта и их проницательности. Не обошел ли я чего–нибудь, не напустил ли тумана, чтобы скрыть противоречия, сходятся ли концы с концами.

– Все сходится, Бен! Ну и хитрые же они мужики, Бак–Бакен и Жиб–Гиена!

Уф…

– Да, а отец?

Ай!

– Отец? Такой же заложник, как вы и я. Это, между прочим, из–за него сын подкладывал бомбы в Магазине.

– Да ну???

Все трое встрепенулись. Трое, потому что Тереза невозмутимо продолжает выполнять свои скромные обязанности стенографистки.

– Отец у него был изобретатель. Он утверждал, что три главные фирмы, на которые работал Магазин, крадут у него изобретения. Это было не совсем неправдой, но и правдой это тоже нельзя назвать.

– То есть как?

Рассказчик торжествует:

– Очень просто. Он был из тех, кому вечно не везет. Он и в самом деле всю дорогу изобретал всякие полезные вещи (скороварку, шариковую ручку и прочее), но каждый раз через два или три дня после того, как их изобрел кто–нибудь другой (предпрошедшее время, Жереми, и прямое дополнение перед глаголом!). Ну, один раз – ладно, два раза – еще куда ни шло; но когда всю жизнь так, есть от чего вообразить себя жертвой. И он в конце концов убедил сына, что эти три фирмы его объегоривают. Тогда сын решил отомстить за отца и начал подкладывать бомбы. Вот и все.

– А что он делал, отец, когда Жиб–Гиена и Бак–Бакен проникли в дом?

– Он тоже слушал по телику их дружка Пельтье. Надо вам сказать, что в свое время отец как–то не замечал, чтобы его сын был такой уж замечательный отличник в школе. Точнее сказать, ему даже казалось, что на эту тему они постоянно ругались друг с другом. А теперь отец слушал, выкатив шары, и даже принялся просить прощения у сына. Столько лет он был несправедлив к нему! Он извинялся со слезами на глазах…

27

После этого рассказа пришлось затратить немало времени, чтобы уткнуть мальчишек в постель. Поток вымысла раскрутил неистощимую мельницу вопросов. Жереми, в частности, спросил, как «преступник» (они обожают это слово: «преступник», а не «убийца») ухитрялся проносить бомбы в Магазин. Я был захвачен врасплох, но Клара спасла мою репутацию, сказав, что пока об этом ничего не известно, но в ближайшее время «преступника» должен допросить юный инспектор уголовной полиции, некий Жереми Малоссен, у которого как будто есть некоторые соображения на этот счет. «Еще бы!» – пробормотал Жереми со своей хитренькой улыбочкой и полез под одеяло, не задавая больше вопросов.

Вернувшись с Джулиусом в нашу берлогу, обнаруживаем, что она вылизана сверху донизу. Уж не знаю, сколько лет она не была такой чистой. Запах Джулиуса едва ощущается, а запах Джулии совсем исчез. Клара, которая явилась сразу вслед за нами под предлогом, что ей надо что–то там спросить у меня по поводу одного сонета Бодлера, извиняется с улыбкой:

– Очень уж давно здесь не убирали, Бен, а у меня в лицее как раз было «окно».

И тут же мысль о фотографии бьет меня по затылку. Вчера ночью я оставил ее на столике возле кровати, а утром забыл убрать. Взгляд на столик: естественно, там ее нет. Взгляд на Клару: две слезинки дрожат на ресницах.

– Бен, я не нарочно!

(Идиот! Оставить такую штуку на самом виду…)

– Извини, пожалуйста, я не хотела…

Теперь уже не две слезинки на кончиках ресниц – она сотрясается от рыданий, а я задаю себе дурацкий вопрос: отчего она плачет – от ужаса перед тем, что изображено на снимке, или от стыда за свой поступок?

– Бен, ну скажи что–нибудь!

Ну конечно, надо что–то сказать.

– Клара…

Вот, сказал. Интересно, а сколько лет я не плакал? (Голос мамы: «Ты никогда не плакал, Бен, во всяком случае, я никогда не видела, как ты плачешь, даже когда ты был совсем маленький. Тебе уже приходилось плакать, сынок?» – «Нет, мамочка, только на работе».)

– Бен…

– Клара, миленькая, послушай, во всем виноват я. Эту карточку давно надо было отдать в полицию. Ее нашел Тео. Он плакал, как ты, когда мне ее показывал. Но он не хочет, чтобы арестовали того парня, который отомстил за убитого ребенка. Клара, ты слышишь, что я говорю?

– Бен, я ее пересняла.

(Этого только не хватало. Впрочем, раз она ее увидела…)

Она всхлипывает еще два или три раза, и все, поток иссяк.

Однажды я спросил ее, откуда у нее эта привычка (помимо страсти к фотографии вообще) обязательно фиксировать на пленке все самое плохое, самое страшное, с чем ей приходится сталкиваться. Она ответила, что примерно то же самое делала в детстве, когда я клал ей на тарелку что–то такое, чего она очень не любила. «Я тебе никогда не говорила: «Бен, это невкусно!», но чем меньше мне это нравилось – например, шпинат, он такой пресный! – тем внимательнее я это ела. Чтобы знать, понимаешь? От этого невкусное не становилось вкуснее, но я по крайней мере знала, почему мне это не нравится, и могла есть, не надоедая тебе капризами. Вот так теперь и с фотографией – не могу лучше объяснить».

И сегодня, Клара, когда ты сфотографировала эту фотографию, ты знаешь? И что ты можешь об этом знать, моя хорошая?

– Клара, это ужасно, что ты ее видела.

– Нет, если от этого может быть какой–то толк.

Тон меняется. Снова возникают бильярдные шары на зеленом сукне.

– Я сделала несколько отпечатков, увеличила кое–какие детали.

(Господи!)

– На одних усилила контрасты, на других смягчила.

(Что же, поговорим о технике фотопечати.)

– Есть три любопытных момента. Хочешь посмотреть?

– Конечно, хочу!

(Я не оставлю тебя одну в этом черно–белом кошмаре!)

Через две секунды примерно дюжина снимков разложена на кровати. Сплошь затененные участки фона, ножки стола, куча на полу; некоторые отпечатки сделаны в трех–четырех вариантах, от совсем светлого к почти черному. И – удивительная вещь! – ни на одном ни малейшего следа двух тел. Как если бы их вовсе не было на этой фотографии. Полностью убраны. Это тем более удивительно, что глаз Клары, как кажется, ухватил абсолютно все, за исключением мертвого ребенка и его убийцы. Кромешный ужас стерт взглядом ангела. И почти игривым тоном, как будто она загадывает мне загадку, Клара спрашивает:

– Как ты думаешь, что это за куча у подножия стола?

– Мы с Тео как раз ломали голову над этим.

– Посмотри хорошенько – ничего не напоминает?

– А что, по–твоему, это может мне напомнить?

– Смотри.

Она вынимает из своего рюкзачка красный фломастер и старательно, как ребенок, начинает обводить почти неуловимую границу между густыми тенями, составляющими кучу, и темным фоном карточки. Выпуклости и впадины оказываются соединенными контуром, возникает некая форма. И по мере того, как ее фломастер продвигается вперед, эта форма и в самом деле обретает смысл. Очень хорошо знакомый мне смысл. Вздутый живот, одеревеневший затылок, заостренные уши, разинутая пасть и торчащий из нее язык, как в «Гернике» Пикассо, очертания лапы – силуэт собаки!

– Джулиус? Джулиус!

Бумм! Время и пространство сдвигаются.

– Как Джулиус мог там оказаться?

– Это, конечно, не Джулиус, а другая собака, но в том же состоянии, что Джулиус, когда он был парализован!

Теперь в возбуждении моей сестренки звучат чисто шерлокхолмсовские интонации (с кокаиновым оттенком).

– И из этого, дорогой Бен, следует еще одно заключение.

– Заключай, дорогая, заключай.

– Сфотографированная сцена происходила в Магазине, в том самом месте, где с Джулиусом случился припадок.

– Откуда ты это взяла?

– Джулиус что–то почуял, когда там проходил.

– Ты смеешься: фотографии по меньшей мере двадцать лет!

– Не двадцать, а сорок: она была снята в сороковые годы. Такими фестончиками фотографии не обрезают с пятидесятого. Для подтверждения можно было бы, конечно, проанализировать состав солей – они ведь разлагаются со временем.

Ну и ну! Не сестричка, а криминалистическая лаборатория!

– Но один вопрос остается, Бен.

– А именно?

– Джулиус ведь не в первый раз заходил за тобой вечером в Магазин?

– Нет. А что?

– Почему припадок с ним случился именно в тот вечер?

Тотчас же вспоминаю сердитого мента с мохнатыми бровями, который запретил мне выйти через столовую и приказал спуститься по эскалатору.

– Потому что обычно мы выходили другим путем. Там мы шли в первый раз.

– Скажи, это с ним случилось в отделе игрушек?

На этот раз я и вправду смотрю на нее с некоторым испугом.

– Откуда ты знаешь? Я тебе этого не говорил!

– Смотри.

Снова красный фломастер отправляется в путь по высветленному отпечатку и как бы сам собой обрисовывает мощную фигуру, чуть косо вздымающуюся к потолку. Две другие линии намечают складку колпака и очертания бороды. Это один из гипсовых рождественских дедов, которые вот уже сто с лишним лет безотказно поддерживают этажи Магазина над отделом игрушек.

– Таких ведь больше нигде нет, правда, Бен?

(Крупный план, говорящий снимок…)

– Это все, Клара?

– Нет, не все. Леонар был не один.

– Ясно, что был еще кто–то, кто его фотографировал.

– Он и еще несколько человек.

Красный фломастер выявляет силуэты троих или четверых в темных глубинах старой фотографии. Возможно, что есть еще, но за кадром.

О'кей, девочка, на сегодня хватит. Спрячь хорошенько все это хозяйство, а я завтра же отдам карточку Тео, чтобы он отослал ее в полицию.

28

– Исключено! Я лучше подохну.

Он так кричит, несмотря на желание сдержаться, и так хлопает при этом вилкой о тарелку, что клиенты за соседними столиками вздрагивают и оборачиваются.

– Тео, ты что, совсем спятил? Смотри, тарелку разбил!

– Оставь меня в покое, Бен, не отдам я эту фотку ментам!

Сельдерей в горчичном соусе растекается, как цементный раствор, по скатерти в красную клетку.

– Ты понимаешь, чем мы рискуем?

Он потихоньку пытается соединить две половинки тарелки. Сельдерей в данном случае облегчает ему эту задачу, приклеивая тарелку к скатерти.

– Ты–то ничем не рискуешь: выкинь к такой–то матери Кларины отпечатки – и дело с концом. А что касается меня…

Быстрый взгляд в мою сторону.

– Это мое дело.

Он произнес это сквозь зубы, зловещим шепотом, пряча фотографию в бумажник. Теперь я смотрю на него удивленно и адресую ему тот же вопрос, который он задал мне неделю назад:

– Тео, ты не замешан в этой истории с бомбами?

– В таком случае я бы не стал тебе показывать эту карточку.

Он сказал это как нечто само собой разумеющееся, и я тут же понял, что так оно и есть. Если бы он имел отношение к этому делу, он не стал бы совать мне под нос такую улику, впутывая тем самым и меня.

– Но ты знаешь, кто этим занимается? Ты его покрываешь?

– Если бы я знал, кто этот мужик, я бы его представил к ордену Почетного легиона. Бастьен, принеси мне другую тарелку – я разбил свою.

Бастьен, здешний шестерка, нагибается над нашим столиком и скалит зубы:

– Что, семейная сцена?

Вот уже месяца три, как этот придурок принимает нас за педерастическую пару.

– Закрой пасть и принеси мне нормальную тарелку! Без сельдерея! Какой оголтелый француз придумал сельдерей в горчичном соусе, ты можешь мне сказать?

Бастьен тем временем вытирает столик. Получив отповедь, он огрызается:

– Не нравится – не заказывай!

– А любопытство – ты слышал когда–нибудь про такое? Исследовательский инстинкт! Бывают в жизни моменты, когда хочешь убедиться в чем–то собственными глазами. Или, по–твоему, нет?

Все это произносится с нескрываемой злобой.

– Так да или нет? Ладно, принеси порцию порея в уксусе.

В кадре толстая задница Бастьена, который, ворча, уходит.

– Тео, ну почему ты не хочешь отослать карточку в полицию?

Он переносит всю злость на меня и, еле сдерживаясь, чтобы не послать меня подальше, спрашивает:

– Ты газеты иногда читаешь?

– Последняя была та, где на первой полосе фотографии Леонара.

– Так вот, тебе повезло – ты ухватил первый выпуск. А второй уже изъят.

– Изъят? Почему?

– Семья покойного подсуетилась. Вторжение, понимаешь, в частную жизнь. Позвонили куда надо, и через два часа все экземпляры были изъяты из продажи. После чего они подали в суд на газету и сегодня утром выиграли процесс.

– Так быстро?

– Так быстро.

Неслышными шагами подкатывается толстый Бастьен, и на столе возникает порей в уксусе.

– Хорошо, но какая связь? Почему ты все–таки не хочешь отдать карточку?

Он смотрит на меня как на полного идиота.

– У тебя в голове сельдерей в горчичном соусе или что? Бен, ты что, не понимаешь, что эти лощеные гады могут все? Один телефонный звонок – и пожалуйста, полиция конфискует газету, которая решилась напечатать фотки этого козла, дрочащего в кабине. (Это–то ты, надеюсь, понял, что они изображают, эти снимки?) Затем иск, суд, и газета платит по максимуму. А теперь, по–твоему, что произойдет, если я пошлю карточку легавым?

– Они замнут дело.

– Правильно, указание сверху – и все. Ты, я смотрю, еще что–то соображаешь. Хочешь, расскажу, что будет дальше?

Он внезапно наклоняется над столиком, и кончик его галстука оказывается в тарелке.

– А будет вот что: заполучив это бесценное доказательство, легавые сообразят главное – мотив преступления. До сих пор они воображали, что имеют дело с психом, которому все равно, кого убивать. А теперь они будут знать. Будут знать, что существует кодла изуверов–сатанистов, которая когда–то устраивала—а может, и сейчас устраивает! – свои изуверские тусовки с пытками, человеческими жертвами и всем прочим, причем в жертву приносятся дети, не кто–нибудь, а дети !

Он теперь возвышается передо мной, опираясь кулаками о стол, вывернув локти наружу, и его галстук, как стоящая в воздухе веревка факира, вздымается из тарелки к шее. Он стоит в позе человека, орущего от бешенства, и шепчет, шепчет со слезами, дрожащими на краях век.

– Галстук, Тео, вынь галстук из тарелки, сядь…

– И сразу же легавые поймут остальное: кто–то выследил этих изуверов и теперь последовательно ликвидирует, одного за другим. И он их всех пришьет, если полиция будет сидеть и хлопать ушами. Вообще–то менты были бы скорее довольны, если б этот мститель сделал за них основную работу. Но, понимаешь, полиция – это государственное учреждение, она должна действовать. И еще одно: эти деятели из полиции – они все же люди, такие же мужики, как ты и я (ну, может, не совсем, как я); у них есть свое человеческое любопытство, любопытство , Бен: надо же посмотреть, как устроены эти гады–детоубийцы, постараться понять! И они отдали бы, наверно, лет по десять своей пенсии, чтобы ущучить хоть одного, понимаешь, хоть одного! И как по–твоему, что они с ним сделают, с этим чудом спасшимся людоедом?

– Засунут куда подальше на всю оставшуюся жизнь.

– Абсолютно точно.

Он садится, снимает галстук и тщательно его складывает.

– Абсолютно точно. Засунут так далеко, что никто никогда ничего о нем не услышит, без суда – спорим на что хочешь! – без всяких там глупостей, прямо в какую–нибудь спецтюрягу. Потому что нельзя же допустить, чтобы такие люди, как эти Леонары, у которых такой замечательный телефон, оказались втянуты в такую некрасивую историю!

– Хорошо, а родители детей?

Долго, очень долго Тео смотрит на свой порей в уксусе, как если бы это была самая трудно поддающаяся определению вещь, которую он видел в жизни. Затем спрашивает задумчиво:

– По–твоему, Бен, что такое сирота?

(Немедленно у меня в голове слова песенки: «У него и папы нет, у него и мамы нет…»)

– Ты прав, Тео, это ребенок, которого никто не станет искать.

– Да, мсье.

Как он уставился на этот свой порей!

– Да, Бен. Но при этом сирота – это еще сама доверчивость. У него одно на уме: найти кого–то в жизни, и он идет за добрым дяденькой, который дает ему конфетку. А эти дяденьки как раз обожают сирот.

Какая–то в нем чувствуется напряженность, как будто он очень старается не думать об этих вещах больше, чем говорит. Короче, образ человека, который борется с навязчивыми образами.

Он осторожно щупает ножом свой порей, как будто это какое–то непонятное существо, только что умершее или еще не родившееся.

– Говоря «сироты», я беру слишком узко. Лучше бы сказать «заброшенные». Заброшенные дети, на которых всем наплевать, включая заведения, которые вроде бы должны ими заниматься, – сколько их в нашем замечательном свободном мире! Маленькие черные, избежавшие бойни у себя на родине, молодые вьетнамцы, плывущие по течению, наши беглецы, вся эта фауна асфальтовых джунглей, – выбирай, какие нравятся… Я не отдам карточку легавым.

Пауза. Он перекатывает по тарелке порей, по консистенции напоминающий утопленника.

– И вот что я тебе еще скажу. Менты скоро его заметут, нашего неуловимого мстителя. Они тоже не идиоты, и возможности у них дай Бог какие. Думаю, они недолго шли по ложному следу. А сейчас идет гонка. Зорро впереди на полкорпуса, не больше, если не меньше. Наверно, ему не хватит времени всех их убрать. Так вот, я не собираюсь помогать полиции его сцапать. Кто угодно, но не я.

Он бросает последний взгляд на то бледное и длинное, зелено–белое, что лежит у него в тарелке, утопая в густой перламутровой жиже с прозрачными кружочками.

– Бен, пожалуйста, пойдем отсюда – этот порей меня доконал.

29

Это произошло сегодня утром, как раз перед тем, как позвонила Лауна. Я вышел от Лемана и зашел в книжный отдел – решил проверить одну деталь, на первый взгляд незначительную, из тех, что сдвигают с мертвой точки следствие и экономят страницы.

Я всего лишь хотел спросить у господина Риссона, сколько лет он работает в Магазине.

– Сорок семь лет исполнится в этом году! Сорок семь лет, мсье, как я борюсь за изящную словесность, а продаю, что придется. Но, слава Богу, мне удалось сохранить в отделе настоящую литературу!

Сорок семь лет в Магазине! Я не спросил его, сколько ему было, когда он начинал. Я продолжал рыться, листать, короче, подыгрывать его честолюбию. Полистал «Смерть Вергилия», подержал в руках «Рукопись, найденную в Сарагосе» в твердом переплете, а потом спросил:

– А сколько экземпляров Гадды вы продали после того, как он был издан в карманной серии?

– «Бедлам на улице Дроздов»? Ни одного.

– Считайте, что один у вас ушел, – мне надо сделать подарок.

Его лицо, увенчанное красивой седой шевелюрой, выразило одобрение, как говорится, суровое, но справедливое.

– В добрый час, молодой человек! Это действительно книга, не то что бредовые измышления про Элистера Кроули!

– Это был тоже подарок, господин Риссон. Все вкусы более или менее противоестественны.

– Может быть, но, на мой взгляд, слишком много безвкусицы.

Пока он заворачивал мне книжку (казалось, что в запасе у него вечность), я попытался приблизиться к основной теме:

– У вас никогда не бывает отпуска? Сколько я помню, вы всегда на работе.

– Отпуска – это для вас, молодой человек, для вашего торопливого поколения. Я же все делаю медленно и закрываю отдел, только когда закрывается Магазин.

Я не мог упустить такой случай:

– А сколько раз Магазин закрывался за сорок семь лет?

– Три раза. Первый раз в сорок втором, второй – в пятьдесят четвертом, когда надстраивали седьмой этаж, и третий – в шестьдесят восьмом, во время этого балагана.

(«Этого балагана»!)

– А в сорок втором почему закрывали?

– Смена дирекции, системы управления, да и системы взглядов в целом, я бы сказал. Предыдущий административный совет был в основном еврейским – вы понимаете, что я хочу сказать. Но в то время люди знали цену истинно французской крови.

(Что, что?)

– И сколько времени Магазин был закрыт?

– Добрых шесть месяцев. Эти «господа» пытались, видите ли, судиться. Но, слава Богу, история в конце концов рассудила.

(Если Бог существует, он обделает тебя с головы до ног, жалкий идиот.)

– Шесть месяцев стоял заброшенный?

– Под охраной полиции, чтобы крысы не опустошили корабль.

(И подумать только, что до сих пор эта старая сволочь казалась мне такой симпатичной – дедушка, которого у меня никогда не было, и прочая сентиментальная дребедень…)

Я взял у него из рук моего бедного Гадду (вернусь домой – продезинфицирую) и сказал:

– Спасибо огромное, господин Риссон. При случае обязательно зайду еще поговорить с вами.

– Буду очень рад. Почтительные молодые люди теперь редкость.

Это навалилось на меня, когда я спускался по эскалатору. Раскаленный железный штырь от уха до уха. Всепоглощающая боль. Боль, напомнившая мне сюрреалистическую картинку из Честера Хаймза: огромный негр с торчащим в виске ножом, острие которого выходит с противоположной стороны, бежит по ночному Нью–Йорку. Затем боль улеглась и пришла глухота. Ни магазинного шума, ни музыки из репродукторов – тишина. Поздновато. Случись этот чертов припадок пораньше, я бы не услышал, как дедушка моей мечты вспоминает доброе старое время. Ну что за блядство! Как с такой кучей дерьма вместо мозгов этот подонок может любить Гадду, Броха, Потоцкого и соглашаться со мной по поводу Элистера Кроули? Когда же я начну наконец что–то понимать хоть в чем–нибудь? Но, как ни крути, у меня теперь есть дата: 1942. Если что–то необычное случилось в Магазине, это было в течение шести месяцев этого года. Днем или ночью? Судя по фотографии, ночью. В Магазине, охраняемом полицией.

И вот тут–то я их наконец увидел.

Мои две ходячие видеокамеры.

Четыре глаза комиссара Аннелиза.

Они бросились мне в глаза с такой очевидностью, что я только удивился, как это не замечал их раньше. Большой и маленький. Толстый и тонкий. Изысканный и бродяга. Лысый и лохматый. Бак–Бакен и Жиб–Гиена. Почти. В общем, с той дистанцией, которую, что бы мы ни делали, жизнь всегда устанавливает между вымыслом и реальностью. Нет, но кем же надо быть, чтобы не заметить их раньше? Двух таких обормотов! Один, толстый, прятался за стендом кожгалантереи, а другой, мистер Хайд, в пятнадцати метрах от него, жрал ромовую бабу на фоне дамских кружев. Я настолько обалдел, что не мог оторвать от них глаз. Они моментально сообразили, что я их вычислил, и, честное слово, удивились не меньше меня. Некоторое время мы так глазели друг на друга. Затем толстый внезапно покраснел и едва заметно мотнул мне головой. Понятно. Сердитый, как таракан, а здоровый, как бык. Я встряхнулся и стал смотреть в другую сторону, точно между ними, чтобы не наткнуться взглядом на другого, обжору с его ром–бабой.

И тут новое осложнение. Дело в том, что как раз за ними, метрах в десяти, прямо передо мной, находился оружейный отдел. С полным набором ружей, сигнальных пистолетов, охотничьих ножей, ультразвуковых свистулек, капканов и прочих чудес, от которых разгораются глаза охотника – человека, который любит и знает природу. И у прилавка как раз торчал один такой, из породы защитников окружающей среды в десантной форме. На вид – лет пятьдесят, а с ним двое сынишек, до ужаса чистенькие подростки. Все трое оживленно обсуждали достоинства магазинного ружья, поблескивавшего синеватым блеском; они передавали его из рук в руки, прицеливались навскидку, вычерчивали дуги в воображаемом небе, затем глубокомысленно кивали головой – знатоки с колыбели! Продавец, расплывшись в улыбке, буквально купался в стихии общения. Без памяти довольный, что имеет дело с такими компетентными людьми, он уже не мог уследить за всем своим прилавком. И в этот момент я увидел, как чья–то рука погружается в серую картонную коробку и извлекает оттуда два патрона – совершенно непринужденно, даже не скрываясь. Рука принадлежала одному из старикашек Тео, маленькому и невероятно старому. Я его, естественно, узнал, и он меня узнал. Улыбнулся, подмигнул и – готов ручаться! – явственно показал мне патроны перед тем, как сунуть их в левый карман своего серого халата. Три раза уже я видел этот жест: в первый раз он упрятал так черную коробочку дистанционного управления, пока Казнав ставил на полку АМХ–30, во второй раз – массажный прибор, а в третий… нет, в третий раз его рука ничего не прятала, а крутила медный кран.

Я тут же перевел взгляд на обоих легавых, которые явно не понимали, чего я тут торчу, уставившись в пространство, и смотрели на меня как на полного идиота. Тот, что поменьше, поднял бровь и пожал плечами, что, видимо, означало: «Чего застрял, парень? День еще не кончился!» Я опять уперся взглядом в прилавок с оружием. Они отвернулись. Но старикашка тем временем исчез. Мне от этого стало как будто легче.

Двумя минутами позже, по–прежнему глухой как пень, я погрузился в подводное царство нижнего этажа в поисках Джимини–Кузнечика. Джимини–Кузнечик, точно! У старикашки была точь–в–точь рожа Джимини–Кузнечика из мультфильма – симпатичная, смешная, курносая и совершенно гладкая от глубокой старости. Мои телохранители патрулировали чуть подальше; я не мог их не видеть, их профессиональное присутствие притягивало мой взгляд как магнитом.

И какую же морду они корчили всякий раз, когда наши взгляды встречались! Их перекошенные физиономии сулили мне самые страшные кары.

А Джимини бесследно исчез. В первый раз до меня дошло, как их много, старикашек Тео. И как они похожи друг на друга своей старостью. Бесчисленные, одинаковые и одинокие, абсолютно не общающиеся друг с другом – они такие, наши современные старики. Тео! Предупредить Тео, что один из его подопечных стырил боеприпасы в местном арсенале!

Тео был занят тем, что консультировал крупную брюнетку итальянского типа у стенки с обоями. Перстни на пальцах дамы красноречиво выражали ее пожелания, а голова Тео кивала, кивала… Дело явно шло к тому, что он загонит ей по меньшей мере пять слоев обоев!

Я взял курс на Тео, но не прошел еще и половины дистанции, как три одновременных события нарушили мои планы. Сначала в поле моего зрения возник Джимини; он стоял метрах в десяти от меня и высыпал порох из патронов в металлический футляр от сверла, одним глазом следя за своей работой, а другим глядя на меня и улыбаясь так, как будто мы с ним заодно. Ни тот, ни другой полицейский не могли его усечь среди полдюжины точно таких же серых халатов, занятых такой же плодотворной деятельностью. Затем на мое плечо обрушился мощный хлопок, от которого в голове у меня что–то щелкнуло, и, наконец, громовой голос Лесифра заполнил все пространство моего черепа, из которого вынули затычки.

– Эй, Малоссен, ты заснул, что ли? Тебя уже минут пять зовут по трансляции к телефону. Что–то там очень срочное. Вроде твоя сестра звонит.

– Бен?

– Лауна?

– Бен, ой, Бен!

– Да что происходит? Что там стряслось? Успокойся.

– Жереми…

– Что Жереми? Лауна, миленькая, да успокойся же!

– У них в школе несчастный случай. В общем, езжай туда немедленно. Бен… Ой, Бен…

30

– К счастью, кроме вашего брата, в классе никого не было.

(«К счастью».)

Внутренний двор школы представляет собой дымящуюся лужу, в которой валяются покореженные скелеты всего того, что остается после пожара. Длинные обмякшие шланги змеятся среди обломков. Едкий запах расплавленного пластика стоит в окружающей сырости. («Но самое худое, это которые сгорели заживо… Там, понимаете, запах… Что ты ни делай, не отстает. Волосы потом две недели не отмоешь».) В голове у меня мельтешит звуковой образ маленького пожарного, а ноздри втягивают, втягивают воздух, чтобы убедиться: нет, среди этих зловещих запахов нет ни одного, который напоминал бы запах горелого мяса. Два брандспойта напоследок заливают обугленные обломки. Три класса полностью сгорели.

– Знаете, эти синтетические материалы…

Знаю, знаю, это дерьмо, которое загорается чуть ли не от взгляда. Ножки столов и прочие металлические конструкции, размягчившись от огня, изогнулись, переплелись и теперь торчат самым нелепым образом. Удерживаемые на расстоянии пожарными, школьники колеблются между приличествующей случаю скорбью, весельем и еще живым воспоминанием о том, как они струсили.

– Слава Богу, это произошло во время перемены.

(«Слава Богу».)

Одна из пожарных машин начинает сматывать шланги. В моем воображении возникает вполне бредовый образ крутящейся вилки, на которую наматываются спагетти.

– Он остался в классе один…

Спагетти в черном соусе из осьминогов. В какой же части Италии едят такое?

– Огонь уже полыхал вовсю, когда мы заметили, что…

– Почему он не вышел из класса со всеми остальными?

– Не могу сказать.

– Вы не можете мне это сказать?

– Насколько мне известно, это был… Простите, я хочу сказать, это очень независимый мальчик.

(Он не может сказать, насколько ему известно, он хочет сказать…)

– Класс вспыхнул буквально в один момент…

Да, да, знаю: вспыхнул как спичка. Спичка, которая чуть–чуть не сожгла сотню ребят. Но, «к счастью», в классе был только мой Жереми.

– К счастью, да?

– Простите?

– Вы сказали «к счастью», разве нет? И «слава Богу»…

– Извините меня, пожалуйста…

Его глаза внезапно расширяются до размеров его очков. Я замечаю, что уже стою над ним, перегнувшись через стол, а он сжимается в своем кресле.

В этот момент звонит телефон. Он поспешно берет трубку, не спуская с меня глаз.

– Алло! Да, да, я вас слушаю.

(«Я вас слушаю», «к счастью», «слава Богу»…)

– Понял, больница Святого Людовика, отделение неотложной помощи… Да, конечно. Благода…

Когда он кладет трубку, меня в кабинете уже нет.

Лоран приехал в больницу раньше меня. Он стоит в коридоре, перед ним – маленький чернявый врач с живыми глазами; они что–то горячо обсуждают. Еще издали пытаюсь прочитать хоть что–нибудь на их лицах и не различаю ничего, кроме того, что можно увидеть при встрече двух любых классных профессионалов: высокий блондин и маленький брюнет – друзья не разлей водой с первых же слов. Братство ученых. В таком вот духе. Это меня, впрочем, немного успокаивает: если Лоран так разговаривает с этим парнем, значит, Жереми в хороших руках.

– А, Бен! Познакомься, пожалуйста, это доктор Марти.

Рукопожатие.

– Не беспокойтесь, господин Малоссен, с вашим сыном все будет в порядке.

– Он мне не сын, а брат.

– Это, как вы понимаете, дела не меняет.

Он выдал это без всякой аффектации, без улыбки и не спуская с меня глаз. Но за его очками я вижу веселый отблеск, который меня слегка успокаивает. Изобразив улыбку, я спрашиваю:

– Мне можно его повидать?

– При условии, что вы измените выражение лица. Я не хочу, чтобы вы подрывали его моральное состояние.

Интересный мужик этот Марти. Он сказал это тем же флегматичным, чуть–чуть насмешливым тоном, но я сразу же проникся убеждением, что, если и вправду не буду смотреть веселее, Жереми мне не видать.

– Не могли бы вы мне сказать, что с ним?

– Ожоги разной степени, на правой руке оторван указательный палец, ну и испугался, конечно. Но упорно не хочет терять сознание, предпочитает трепаться с санитарками.

– Оторван палец?

– А мы его пришьем, минутное дело.

Любопытная штука – доверие. Кажется, потеряй Жереми голову, этот чувак, который так четко излагает свои мысли, так же запросто пришил бы ему ее. Живое воплощение профессионализма. И, пожалуй, еще кое–чего – человечности, что ли…

– Ладно, как теперь моя рожа – годится?

Он пристально смотрит на меня и затем поворачивается к Лорану:

– Как на ваш взгляд, Бурден?

Он лежит голый посреди пустого пространства. По всему телу змеятся полосы, покрытые коркой по краям. Губы и правое ухо распухли так, что кажутся накладными. Ему полностью выбрили голову. Когда я вхожу в асептическую камеру, сестра, которая дежурит при нем, хохочет как помешанная. Но если присмотреться, видно, что она в то же время плачет. Он же стрекочет со страшной скоростью, абсолютно не шевелясь при этом. Тельце у него удивительно маленькое, и видно, что весь он совсем еще маленький, если не считать длинного языка.

Мне приходится подойти к нему почти вплотную, чтобы он заметил меня. Он улыбается, но улыбка тут же переходит в гримасу боли. Затем его черты возвращаются в исходное положение, как будто с опаской.

– Привет, Бен! Смотри, у меня теперь морда, как у Эда Гробаньяра.

Сестра поднимает на меня глаза, в которых жалость и восхищение.

– Бен, я хотел бы поговорить с тобой наедине.

И, как будто он знает ее с незапамятных времен, говорит сестре:

– Маринетт, ты не сходишь купить мне какую–нибудь книжку? Почитаешь мне потом, когда он уйдет.

Не знаю, в самом ли деле ее зовут Маринетт, но она послушно встает. Я провожаю ее до двери.

– Не утомляйте его, – шепчет она. – Через десять минут его возьмут на операцию. – И добавляет с растроганной улыбкой: – Я ему почитаю, пока будут делать наркоз.

За дверным проемом – свет в коридоре. Дверь закрывается.

– Она ушла, Бен? Ты один?

– Один.

– Тогда иди сюда и сядь поближе. У меня важная новость.

Придвигаю стул вплотную к его кровати и сажусь. Он некоторое время молчит, наслаждаясь напряженностью момента, а затем не выдерживает:

– Все, Бен, теперь я знаю.

– Что ты знаешь, Жереми?

– Как преступник проносил бомбы в Магазин!

(Господи…)

Секунд десять я слышу только его затрудненное дыхание и стук собственного сердца. Затем спрашиваю:

– Ну и как?

– Он их не проносил, он их делал прямо в Магазине!

(В самом деле хорошо, что я сижу.)

– Кроме шуток?

Изрядное усилие потребовалось, чтобы это сказать, да еще игривым тоном!

– Кроме шуток. Я попробовал: получается.

«Попробовал»? Ну, все: чувствую, как на горизонте возникает Худшее. Худшее, чей тяжелый шаг мне теперь так хорошо знаком.

– Бен, в Магазине есть все, что нужно, чтобы взорвать Париж, если кому охота.

Это верно. Но надо, чтобы была охота.

– И в школе есть.

Молчание. То еще молчание!

– Ну, я и провел опыт.

– Жереми, какой еще опыт? Уж не хочешь ли ты сказать, что…

– Попробовал сделать бомбу во время уроков, да так, чтоб никто не заметил.

(Да нет, все правильно: именно это он сказал.)

– Берешь какую угодно дрянь, которая содержит хлорат натрия, например, гербицид, и…

И вот мой младший брат Жереми, которому недавно исполнилось одиннадцать, выдает мне точный рецепт самодельной бомбы, все больше и больше расходясь по мере изложения. И его голос накладывается на звучащий в моей памяти голос Тео: «Представляешь, тут один недавно целый день болтался с пятью кило гербицида в карманах!»

– Говори тише, Жереми, успокойся, тебе не надо утомляться!

(Не надо главным образом, чтобы тебя услышали в коридоре, черт побери! Дожили: у меня брат поджигатель. Мой брат – малолетний поджигатель! А я–то хорош! Тоже мне воспитатель, педагог!)

– Все шло как по маслу, Бен, я ее уже разряжал, чтобы принести домой, показать тебе – вот, мол, решающая улика, представляешь? А эта гадина как рванет у меня в руках!

(И ты поджег к чертовой матери свой коллеж, Жереми! Ну и ну! ТЫ ПОДЖЕГ ШКОЛУ, В КОТОРОЙ УЧИШЬСЯ!)

– Бен, ты мне веришь по крайней мере?

В первый раз его голос дрожит.

– Бен, ты мне веришь, скажи!

Молчание. Долгое молчание. Я смотрю на него. Молчание длится. Из его глаз с обгоревшими ресницами катятся слезы.

– Ну вот, я так и знал, что ты мне не поверишь. Бен, ты же знаешь, я тебе никогда не врал!

(Иегова, Иисус, Будда, Аллах, Ленин, кто там еще? Ну что я вам сделал?)

– Я тебе верю, Жереми, и это будет последняя глава моей повести, я ее расскажу сегодня Малышу и остальным. Изготовить бомбу в Магазине – гениальная идея! Роскошный эпилог!

31

От холода дрожу в июльский день,

Горю, тону, живу и умираю,

В преддверьи ада слышу голос рая.

Грущу и радуюсь, мешаю свет и тень.

– Клара, когда читаешь стихи, соблюдай размер, делай паузы. В поэзии паузы играют такую же роль, как в музыке. Они задают ритм и в то же время они – тени слов. Или их отблески – может быть так и так. Не говоря о паузах, которые предвещают дальнейшее. В общем, паузы бывают всякие. Вот, например, перед тем как начать читать, ты фотографировала белую кошку на могиле Виктора Гюго. А теперь представь, что после того, как ты прочитала стихотворение, мы оба помолчали. Будет ли это такая же пауза?

– Будет ли, Бенжамен? Такая же ли? Это сложный вопрос!

Она смеется, передразнивая меня. Затем берет под руку, и мы продолжаем нашу прогулку по залитому солнцем кладбищу Пер–Лашез. Как заметила Клара, почти все кошки на кладбище черные или белые. Бывают еще черно–белые, и все, других расцветок нет. Я же думаю о Жереми: десять дней назад ему пришили палец и послезавтра он возвращается домой. Думаю о Джулии, которая несколько ночей подряд прилежно поднимала мое моральное состояние. («Брось, Бенжамен, ничего ужасного в этом нет, дети – экспериментаторы по природе. Конечно, мороки от этого – дай Боже, но это вовсе не ужасно, и ты во всяком случае здесь ни при чем. Не бери в голову, милый, дай я тебя приласкаю, не вынуждай меня заниматься теорией…») О Джулии, запах которой защищает меня до сих пор. Думаю о старикашке Джимини, которого я с тех пор не видел и который, вероятно, ощущает на себе перекрестные взгляды двух полицейских. И еще я думаю о Кларе, которая завтра сдает выпускной экзамен по литературе и при этом ничего не понимает в сонете Луизы Лабе, о котором идет речь.

– Ладно, давай вернемся к Луизе. Прочитай вторую строфу и старайся соблюдать размер, экзаменатор будет тебе за это чрезвычайно признателен.

Смеюсь и плачу, радуюсь беде,

Скорблю в часы блаженства и страдаю,

В единый миг цвету и увядаю.

Мое добро повсюду и нигде.

– Клара, о чем здесь, по–твоему, говорится? Эти сейсмические толчки, короткие замыкания, внезапные перепады настроений – что это такое?

– Впечатление, что ей как–то тревожно. И в то же время она очень уверена в себе.

– Тревога и уверенность, да, ты почти права. Прочитай следующий стих – только один следующий.

Так путь Любви коварен и изменчив.

– Любовь, Кларочка, это любовь приводит нас в такое состояние. Посмотри, например, на свою сестру.

Тут она забегает вперед, внезапно останавливается посреди аллеи и щелкает меня.

– Я на тебя смотрю! – И затем: – Кем она была, эта Луиза? Я имею в виду по сравнению с другими поэтами той эпохи – Ронсаром, Дю Белле и прочими?

– Она была самой законченной фигурой Возрождения. С одной стороны – тончайшая поэзия, а с другой – самая грубая физическая энергия. Она владела шпагой и одевалась в мужское платье, чтобы выступать в турнирах. Она даже участвовала в осаде Перпиньяна и штурмовала стены крепости. А потом оттачивала как можно тоньше свое гусиное перо и писала вот такие штуки, которые дают сто очков вперед всей поэзии того времени.

– А портреты ее есть? Она была красивая?

– Ее прозвали Прекрасной Канатчицей.

Так продолжалась наша прогулка; Клара фотографирует, я разбираю для нее замечательный сонет Луизы Лабе, она бросает на меня восхищенные взгляды, а я думаю, как Кассиди у Бинга Кросби, что если бы я был учителем, то любил бы эту профессию по разным неуважительным причинам, в том числе из–за моей неумеренной склонности быть предметом вот такого наивного восхищения.

После могилы Виктора Гюго, снятой во всех ракурсах, наступает очередь усыпальницы Оскара Уайльда. Тео хочет иметь карточку большого формата для своей спальни. Клара обещала – Клара сделает.

После того как Оскар Уайльд занял подобающее ему место на пленке, прогулке приходит конец: надо идти в школу за Малышом. Последняя картинка по дороге обратно: три или четыре старухи бормочут какие–то заклинания на могиле Аллена Кардека. (На добро какой соседки положили они глаз?) Клара собралась уже их увековечить, но одна из них оборачивается и машет нам когтистой рукой: катитесь, мол, отсюда, ребята. И шипит как кошка.

В эту самую секунду в Магазине взрывается четвертая бомба.

Четвертая бомба.

В мой выходной день!

Бомба самая что ни на есть кустарная: заряд ружейного пороха в футляре от сверла + маленький газовый баллон (для переносной плиты) + … и т. д., оборудованная системой подрыва на расстоянии, сделанной из коробки дистанционного управления от телевизора.

Совсем маленькая бомба.

Она изрешетила осколками керамики торговца санитарным оборудованием, немца по происхождению, который спокойно писал в туалете шведской выставки на седьмом этаже (в самом деле, роскошные туалеты, очень белые, очень прочные – дверь осталась на месте—и так плотно закрывающиеся, что никто не услышал взрыва – легкий хлопок, и все). Который, значит, писал в туалете.

Любуясь старыми фотографиями, которые он прилепил к стенкам кабины!

«К несчастью», этот оказался отцом семейства. Многочисленного. И четырежды дедом.

Может быть даже, он собирал марки.

И несмотря на все свои достоинства, изрешечен белоснежной керамикой. А также осколками железа. И крупной дробью.

И голый.

Голый?

Голый, с головы до пят. В чем мать родила, понимаете?

Его бомба, что ли, раздела? Нет, сам разделся еще до взрыва.

– Но что нас чрезвычайно интересует, господин Малоссен, это что делала ваша сестра Тереза перед этим замечательным скандинавским туалетом? Она стояла там как статуя до тех пор, пока не взломали дверь и не нашли труп. Вот что мы очень хотели бы знать.

Я тоже.

32

– Но я же тебя предупредила, Бен!

Она стоит, непреклонная как судьба, в окружении трех полицейских, у которых такой вид, как будто они собираются подать в отставку. Вокруг нас суетится, как улей, Главное управление уголовной полиции – если, конечно, допустить, что пчелы стучат на машинках и курят сигарету за сигаретой среди пустых банок из–под пива.

Короче, моя Тереза стоит в этом занюханном кабинете, слишком длинная для своего возраста, с торчащими во все стороны локтями и коленками, и оттого, что я вижу ее в этом месте, в табачном дыму, среди всех этих самцов, на меня накатывает внезапный приступ родственной любви.

– О чем ты меня предупредила, маленькая?

Двойник Бака–Бакена сожрал бы ее живьем, если бы не боялся сломать зубы. Другой же мечтает, наверно, воссоединиться с ромовой бабой. Оба выглядят совершенно прибитыми. Третьего я не знаю. Это молоденький блондинчик, который чуть не плачет:

– За час мы ничего другого из нее не вытянули!

Действительно, все время, пока меня не было, она повторяла одно: «Я буду разговаривать только с моим братом Бенжаменом. Я его предупреждала».

– Предупреждала о чем, чтоб тебе было неладно? – орал на нее блондин. – Ты у меня расколешься, сука!

Он и в самом деле совсем еще мальчишка.

За неимением лучшего, им пришлось ждать появления Карегга с подозреваемым номер один, то есть мной. И вот я стою теперь перед Терезой, по–братски улыбаясь ей, в то время как другие менты проводят у нас обыск, переворачивают все вверх дном в бывшей лавке и в моей комнате, с такой яростью стремясь найти (что найти?), что, кажется, готовы разрезать Джулиуса пополам, чтобы поискать внутри.

– О чем ты меня предупреждала, Тереза?

Она вздрагивает и смотрит на меня так, как будто только что проснулась.

– Я ж тебе написала: двадцать восьмого, третьего, одиннадцатого или седьмого, с очень большой долей вероятности, что двадцать восьмого.

(А, так, значит, это были не номера спортлото!)

– Написала черным по белому, на случай, если ты снова будешь опровергать сказанное мной.

(«Опровергать сказанное мной…» – меня тоже удивил этот неожиданный юмор.)

– Что вы несете? Зубы нам заговариваете, да?

Блондинчик очень хочет казаться крутым парнем. Двое других молчат, ждут, где–то хлопают двери. Слышны голоса. Главное управление уголовной полиции. Милая Тереза, мы с тобой не где–нибудь, а в уголовной полиции.

– Тереза, объясни, пожалуйста, этим господам, о чем идет речь.

– А ты признаешь, что я была права?

(Что называется, «предварительное условие».)

– Да, ты была права, Тереза, я признаю.

– В таком случае я готова объяснить этим господам…

Эта фраза производит магическое действие. Блондинчик кидается за пишущую машинку и замирает. У четырех глаз комиссара ощутимо удлиняются уши.

– Это очень просто, господа…

Она стоит, они сидят. Картина изменилась. Она – учитель, а они – балбесы–ученики, которые должны шевелить мозгами, чтобы до них дошло.

– Это очень просто. Каждый из вас мог бы прийти к тем же выводам, если бы, конечно, дал себе труд немного подумать.

Она говорит своим скрипучим голосом, таким тоном, как будто ведет занятие в школе полиции на тему «Теория и практика астрологического прогноза смерти». Она объясняет. Ее длинная костистая голова возвышается над слоями дыма; как всегда, она дышит как бы нездешним воздухом. И объясняет «этим господам», что гороскопы четырех предыдущих жертв ясно указывали, что они должны были умереть насильственной смертью именно тогда, когда они умерли, ни накануне, ни днем позже, в совершенно определенной точке пространства – в Магазине.

– А когда я выйду на пенсию, ты можешь предсказать? – иронизирует блондинчик, который играет, сам того не зная, роль Жереми.

– Заткнись, Ванини, – ворчит двойник Бака–Бакена, заимствуя уже мою роль. – И так сколько времени потеряли!

– Не выставляйся, записывай ее показания, что бы она ни говорила, пусть даже это будет рецепт яблочного кекса. Шеф скоро придет, а у нас ни фига не сделано.

И Жиб–Гиена вежливо предлагает Терезе продолжать.

– Что же касается потенциальной жертвы, пятой по счету, – продолжает Тереза, – то, не зная, ни кто она, ни когда родилась, я была вынуждена исходить в своих расчетах не из даты ее рождения, а из гипотетического момента завершения пути – того, что вы называете смертью и что в действительности есть лишь перевоплощение. Затем, после того как основания для подобного дедуктивного рассуждения были прочно заложены, я попыталась подняться по течению времени, чтобы установить момент возникновения субъекта – то, что вы называете рождением и что на самом деле есть не что иное, как воплощение.

Четыре глаза комиссара Аннелиза смотрят в стенку так, как если бы ее вовсе не было, в то время как блондинчик стучит, как сумасшедший, на машинке, обескровленная лента которой оставляет слова, бледные как смерть. А Терезу несет.

– Таким образом, учитывая даты воплощений четырех предыдущих жертв и характер астральных конфигураций, которые знаменовали их перевоплощение в Магазине – или, если вам угодно, их смерть, – я пришла к заключению, что, по всей вероятности, двадцать восьмого дня сего месяца насильственная смерть должна иметь место в той же точке земного пространства в силу прохода Урана через сильный Сатурн.

Тереза встала сегодня чуть свет. Она была первой покупательницей, которая вошла в Магазин. Она содрогнулась от отвращения, когда полусонный полицейский профессиональным жестом огладил ее с головы до ног. Она бродила по пустым проходам между прилавками, сопровождаемая удивленными взглядами продавщиц, которым что–то мешало принять эту странную фигуру за воровку, ищущую поживы. Затем она затерялась в толпе, просачиваясь вместе с ней в самые отдаленные закутки Магазина, в ожидании мгновения, когда смерть подтвердит ее выкладки, и в то же время боясь, что они окажутся точными, потому что бедняжка не желала ничьей смерти («Бен, ты мне веришь, скажи! Ты же знаешь, я тебе никогда не лгала!» – Да, буквально та же самая фраза, которую сказал Жереми в больнице. – «Я верю тебе, дорогая, это правда, ты никогда никому не хотела зла. Продолжай, мы тебя слушаем».), не зная, где смерть обрушится на свою жертву, но предупрежденная каким–то немым голосом (блондинчик поднимает глаза от машинки – да, «немым голосом», именно так она сказала), что, когда момент придет, она будет знать точное время и место.

И вот, когда момент настал, окаменевшую от ужаса девочку обнаружили перед запертой дверью туалета. Никто не слышал взрыва; на этаже почти никого не было в это пустое предвечернее время – за десять минут до закрытия учреждений и последнего наплыва покупателей.

Терезу обнаружил лично заведующий отделом, здоровенный лоб с тонким голосочком. Решив, что она не может открыть дверь, он попытался помочь ей. Заперто изнутри. Заинтересовавшись, он стал ждать. Но от присутствия этой дылды, немой и как бы парализованной, ему стало не по себе, и он доложил по начальству. В итоге появилась полиция.

Которая взломала дверь.

Нашла изрешеченный труп.

И маленькие фотки на окровавленных стенах.

– И знаешь, Бен, я вычислила точную дату его рождения в ту самую секунду, когда он умер: девятнадцатого декабря тысяча девятьсот двадцать второго года.

Машинка–пулемет блондинчика внезапно останавливается с металлическим скрежетом. Полицейский с обалделым видом смотрит на паспорт, открытый перед ним на столе, и читает вслух:

– Гельмут Кюнц, уроженец Германии, родился в Идар–Оберштайне 19 декабря 1922 года.

– Полагаю, что вы осознаете всю серьезность ситуации, господин Малоссен.

Уже поздний вечер, Карегга проводил Терезу домой. Управление полиции само заснуло. Только лампа с реостатом в кабинете дивизионного комиссара Аннелиза свидетельствует о том, что контора продолжает думать. Он сидит за письменным столом, а я стою перед ним. Элизабет не видно, нет речи и о кофе. «Воспитатель» беседует с глазу на глаз с другим «воспитателем».

– Потому что из всего этого начинает складываться целый букет подозрений на ваш счет.

Свет становится чуть ярче, что должно подчеркнуть серьезность момента. (Комиссар Аннелиз меняет освещение, потихоньку нажимая ногой на соответствующую педальку под столом. Наверно, у каждого полицейского есть какой–нибудь свой приемчик.)

– И мои сотрудники не поняли бы меня, если бы я отказался учитывать это.

(Ох, Тереза, Тереза…)

– Если хотите, я резюмирую ситуацию.

(Не то чтобы я очень хотел…)

Но он ее резюмирует. Резюме из восьми пунктов, которые звучат в полутьме кабинета как пункты обвинительного заключения.

1. Бенжамен Малоссен, ответственный за технический контроль в большом универсальном магазине, в котором в течение семи месяцев неизвестный убийца произвел ряд террористических актов, присутствует на месте каждого взрыва.

2. Если его там нет, на месте взрыва его сестра Тереза.

3. Названная Тереза Малоссен, несовершеннолетняя, якобы предвидела время и место четвертого взрыва – деталь, которая не может не обратить на себя внимание любого служащего полиции, не склонного к астрологии.

4. Жереми Малоссен, также несовершеннолетний, поджег свою школу с помощью самодельной бомбы, по крайней мере один из химических компонентов которой был уже использован неизвестным злоумышленником в Магазине.

5. Топография Магазина весьма интересует семейство, если судить об этом по количеству фотографий, найденных в школьном ранце средней сестры, Клары Малоссен, очаровательной и столь же несовершеннолетней, – см. фотографические отпечатки, изъятые при обыске, произведенном на квартире, занимаемой семьей Малоссен, согласно ордеру N… выданному такого–то числа, и т. д.

6. Самый несовершеннолетний из детей семьи Малоссен бредит в течение многих месяцев «рождественскими людоедами»; эта зловещая тематика имеет прямое отношение к фотографиям (не менее зловещим), найденным на месте последнего взрыва.

7. Беременность старшей сестры, Лауны Малоссен, едва совершеннолетней, медсестры, послужила поводом для встречи между Бенжаменом Малоссеном и профессором Леонаром, жертвой третьего взрыва.

8. Даже собака, принадлежащая семье (возраст и порода не поддаются определению), опосредованно связана с расследуемым делом, поскольку стала жертвой нервного припадка на месте одного из взрывов. Анализ фотографий, найденных на стенах туалета шведской выставки, обнаружил по меньшей мере на одной из них изображение собаки, страдающей сходным недугом.

Свет снова становится ярче. Сидящий передо мной дивизионный комиссар Аннелиз кажется единственным освещенным человеком в Париже.

– Соблазнительно, не правда ли, для следственной группы, которая вот уже столько месяцев безуспешно бьется над этим делом?

Молчание.

– Но это еще не все, господин Малоссен. Вот, не угодно ли взглянуть?

Он протягивает мне толстенный конверт из плотной бумаги с грифом известного парижского издательства.

– Мы его получили позавчера, и я как раз собирался с вами о нем поговорить.

В конверте две или три сотни машинописных листков. Все это озаглавлено «Взрыв наоборот», с подзаголовком «роман» и подписано «Бенжамен Малоссен». Мне достаточно взгляда, чтобы узнать рассказ, который начиная с Рождества я по вечерам выдавал ребятам и который завершился две недели назад, после признания Жереми. Вид у меня, надо думать, настолько обалдевший, что комиссар счел нужным уточнить:

– Мы нашли оригинал у вас в квартире.

За шторами мерный гул спящего Парижа.

Улюлюканье полицейской машины прорезает его, как кошмар. На столе комиссара Аннелиза свет чуть тускнеет.

– Поймите меня, Бенжамен…

(« Бенжамен…»)

– У вас остался только один козырь в этой игре – моя личная уверенность. Уверенность в том, что вы невиновны, как вы понимаете. Никто из моих сотрудников ее не разделяет. В этих условиях заставлять их разрабатывать другие версии нелегко. И если в ближайшее время не обнаружатся новые факты, которые подкрепили бы мою уверенность…

Я слышу, как они падают одна за другой, эти точки его многоточия! И вот тут я колюсь. Черт с ним, с Тео. Черт с ним, с неуловимым мстителем. Я заявляю, что видел, как старичок в сером халате украл два патрона в оружейном отделе и потом набивал взятым из них порохом металлический футляр от сверла.

– Почему вы не сообщили об этом раньше?

(В самом деле, почему?)

– Вы, может быть, спасли бы человеку жизнь, господин Малоссен.

(Все правильно, господин комиссар, но если б вы видели моего друга Тео и его порей в уксусе…)

– Как бы то ни было, проверим.

Кажется, он говорит это без особого убеждения. Так оно и есть, потому что он считает нужным добавить:

– Поставьте полдюжины свечей, чтобы его нашли.

33

– Ты соображаешь? Ты соображаешь, что ты натворила?

– Я хотела сделать тебе сюрприз, Бен.

– Да уж, сюрприз так сюрприз!

Мое бешенство не поддается описанию. И надо же, чтобы именно Кларе, моей Кларе, пришла в голову мысль изготовить одиннадцать (!) фотокопий рукописи и послать их в одиннадцать издательств! Одиннадцать! (11!)

– Ты зря так злишься – получилось ведь очень хорошо. Полицейские очень забавлялись, когда читали.

Задушить, что ли, Лауну? Задушить Лауну, которая сидит, скрестив пальцы на полусфере своего грядущего материнства, и говорит мечтательным тоном? Может, в самом деле, а?

– В особенности портрет Аннелиза–Наполеона: тут они прямо катались.

– Лауна, пожалуйста, заткнись. Дай Кларе сказать.

(Нет, но что у них в голове, у детей? А у старших? Что у них в башках? Интересно, это только мамины сделаны по такому образцу или они все такие? Кто бы мне объяснил, – кто угодно, пусть даже профессиональный педагог, но объясните!) Следствие продолжается, легавые следят за мной вот уже сколько месяцев, а Жереми поджигает школу, и на следующий день Клара посылает мой рассказ в одиннадцать издательств (Клара! В одиннадцать!), рассказ, в эпилоге которого дается рецепт самодельной бомбы и секрет ее изготовления в стенах Магазина! ПОЧЕМУ???

– Я хотела тебя утешить, Бен.

(Утешить меня…)

– Я спросила Джулию, и она сказала: «Посылай».

(Еще одна сумасшедшая в моем окружении!)

– А потом, это же очень забавно, Бен, я тебя уверяю. Полицейские в самом деле помирали со смеху.

(Да, я заметил. В особенности Аннелиз…)

– В таком случае как ты объяснишь отказ издательства?

Дело в том, что сегодня утром Клара принесла мне вместе с завтраком первый ответ. Отказ, вежливый, но категоричный. Рецензент отмечает «неистощимую фантазию» автора шедевра, но критикует последний за «некоторую рыхлость композиции» (еще бы ее не было!), задается вопросом об «уместности публикации подобного текста в ситуации, когда аналогичное дело не сходит со страниц газет» (я тоже, между прочим), и заключает, что при всех условиях «произведения такого жанра не предусмотрены нашими издательскими планами».

(Хорошо еще, что так…)

– Это ничего не значит, Бен, остается еще десять издательств! Почему ты всегда считаешь, что то, что ты сделал, плохо?

Хищник во мне готовится к прыжку. Его взгляд устремлен на живот Лауны. Он думает: «Дней через десять еще и эти двое сядут мне на шею». Он уже оскалил пасть, клыки зловеще блестят. Именно этот момент выбирает Тереза, чтобы высказать гипотезу, характеризующуюся редкой психологической проницательностью:

– Бен, а может, ты просто злишься, что тебе отказали?

(Преждевременный выход на пенсию для старшего брата – такое законом не предусмотрено?)

Вот так обстоит дело в семье. Ну а на работе тоже не слабо, как сказал бы Жереми. Старика с мордой кузнечика и след простыл. Моих легавых тоже больше не видно. Я один. Один на минном поле. Хлопнет ли где–нибудь дверь, упадет ли что–нибудь тяжелое с прилавка, повысит ли кто–нибудь голос – от всего я дергаюсь. Даже от голоса мисс Гамильтон. Все время на грани обморока – законченный параноик!

В бюро претензий из сочувствия к пострадавшим я плачу настоящими слезами, и Леман, которому приходится тратить уйму времени, чтобы приводить меня в норму, распространяет слух, что я начал закладывать за воротник.

– Это правда? – спрашивает Тео. – Я бы на твоем месте предпочел наркоту. Для здоровья это так же плохо, но для настроения лучше.

А Сенклер соболезнует:

– Ваша должность требует колоссальных затрат нервной энергии, господин Малоссен, и, честно говоря, это чудо, что вы сумели так долго продержаться. Потерпите, скоро мы найдем вам другую работу. Что вы скажете, например, о должности надзирателя первого этажа? Потому что мы собираемся расстаться с господином Казнавом.

Почему старый Джимини–Кузнечик исчез? Потому что я его выследил? Но он же сам делал все возможное, чтобы попасться мне на глаза! Если бы не звонок Лауны, он продемонстрировал бы мне все стадии своей технологии изготовления бомбы. Может быть, он почувствовал, что за мной следят ребята Аннелиза? А эти двое – почему они тоже испарились? Почему их не заменили другими невидимками? В Магазине больше ни одного легавого. Ни Тео, ни его стариков не допросили. Что значит это одиночество? К чему все это клонится? Мне нужна бомба. Мне нужен взрыв. Должен же я наконец узнать, где, когда и кто! Я должен ущучить сукина сына, который вот уже столько времени пытается свалить на меня это дело. Иначе меня заметут вместо него. Да, прямых улик нет, но куча косвенных и гора подозрений – более чем достаточно, чтобы упечь меня в тюрягу до совершеннолетия близнецов Лауны. А кто их воспитает, этих придурков? Жереми? Он их научит делать нейтронную бомбу! Мама? Мама…

– Мама, мама!..

Тео застал меня в душевой рядом с раздевалкой в состоянии абсолютного распада. Я безудержно рыдал над умывальником, полными пригоршнями плескал себе на лицо холодную воду и мычал, как теленок: «Мама, мама!» Мое отчаяние заимствовало классическую формулу «Отче, зачем ты оставил меня?», которая всплыла в памяти из тех давно забытых времен, когда мама водила меня в воскресную школу, пытаясь подсунуть мне вместо отца Боженьку: «Мама, мама, зачем ты оставила меня?» И Тео принялся утешать меня, как некогда Ясмина, жена старого Амара, Тео, которого я предал, выдав полиции старикашку мстителя из его когорты.

– Говоришь, один из моих стариков?

– Один из твоих стариков, Тео, тот, у которого морда кузнечика. Помнишь, он еще возился с кранами в день, когда взорвался фотоавтомат. Поэтому, наверно, он и хотел тебя оттащить от кабинки – чтобы тебя не ранило при взрыве… Его–то я и заложил легавым – слишком много подозрений против меня!

Твердой рукой Тео закрывает кран и, раз уж мы настроились на эту волну, евангельским жестом вытирает мне лицо. Удивительно, как при этом моя рожа не отпечатывается на казенном полотенце…

– Брось, Бен, не так уж это важно. Все равно, имея фотки из шведского гальюна, легавые сообразили, что к чему.

– Как его зовут, этого старика?

– Понятия не имею. Я их не зову по именам, только по прозвищам.

– А где он квартирует?

– Поди знай… В каком–нибудь пансионе или в комнате для прислуги.

– Почему он исчез?

– Как по–твоему, Бен, почему люди исчезают в таком возрасте?

– Думаешь, он умер?

– С ними это бывает, и мы всегда удивляемся – такие у них бессмертные морды.

– Тео, он не имел права умереть!

(«Поставьте полдюжины свечей, чтобы его нашли…»)

– Возможен и другой вариант.

– А именно?

– Он выполнил свои обязательства, Бен, ликвидировал всех людоедов и растворился в окружающей среде.

34

В течение недели с лишним Джулия, Тео и я обшаривали андеграунд парижских стариков. Тео руководствовался при этом указаниями собственных старперов, Джулия – своим исследовательским инстинктом, а я ходил то за ним, то за ней, слишком заторможенный, чтобы проявить инициативу, но при этом слишком напуганный, чтобы сидеть сложа руки. Мы обошли все, от самых занюханных ночлежек Армии Спасения до самых шикарных бридж–клубов, не говоря уже о куче заведений, преследующих явно корыстные цели, – с битком набитыми спальнями, уборными без малейшего следа сливных бачков, прозрачным супом, непроницаемыми директрисами; словом, никаких удобств ни на каком этаже. Каждый день приближал Тео к самоубийству, а Джулию – к ее очередной статье.

– Бен, я кое–что обнаружила!

(Проблеск надежды в моем измученном сердце.)

– Что же, Джулия? Скажи скорей!

– Грандиозную сеть торговли наркотиками. Все эти старики – добыча наркоторговцев.

(Да плевать мне на это, Джулия, плевать с высокой колокольни! Забудь на минуту свое ремесло, найди мне моего старика, черт подери!)

– Они накачиваются, как не знаю кто. Да оно и понятно: им надо забыть обо всем, даже о будущем. А если они не хотят забыть, значит, хотят вспомнить, а это двойная доза!

Я видел, что она загорелась, и знал по опыту, что этот пожар не потушить ничем.

– Кое–кто уже давно сообразил это. Я обнаружила такие сделки… Поверь, настоящий рынок наркоты, он именно здесь!

(Только этого еще не хватало! Мало мне своих причин для беспокойства… Не делай глупостей, Джулия, будь осторожна!)

Но она ничего не хотела слушать.

– Понимаешь, у них всегда что–нибудь болит, а врачи никогда не дают им достаточные дозы для обезболивания.

(Джулия, умоляю, займись мной. Я важнее для тебя, чем эти старики.)

– А власти закрывают глаза: для них если какой–нибудь старик загнется от сверхдозы – что ж, туда ему и дорога.

Мало–помалу Тео принялся вербовать новую клиентуру для Магазина, Джулия начала всерьез копать для будущей статьи, и я остался наедине со своей проблемой. В моей пустой голове все время вертелась фраза Тео: «Может, он выполнил свои обязательства и растворился в окружающей среде».

Нет, Джимини–Кузнечик не выполнил своих обязательств. Ему осталось ликвидировать еще одного людоеда. Шестого, и последнего. Это он сам мне сказал. Вчера вечером. Он запросто возник из небытия и уселся напротив меня в пустом вагоне ночного метро в тот момент, когда я уже окончательно потерял надежду его отыскать. Маленький старикашечка с мордой кузнечика.

Не буду распространяться о моем удивлении и сразу воспроизведу главную часть диалога.

– Значит, последнего?

– Да, молодой человек, их было шестеро. И они называли себя «Общество 111».

– Почему ста одиннадцати?

– Потому что сто одиннадцать, умноженное на шесть, дает шестьсот шестьдесят шесть – звериное число, а сто одиннадцать должно было быть числом жертв.

Он улыбнулся с некоторой даже снисходительностью.

– Символика чисел, молодой человек. Глупость, конечно, детство… Самые жуткие зверства всегда основываются на таких вот детских играх.

Ладно, вернемся все–таки к началу этой сцены. Он, значит, уселся напротив меня и приложил палец к губам, чтобы я не закричал от удивления.

Он улыбнулся и сказал:

– Да, да, это я.

Кроме нас в вагоне было еще трое. Трое спящих. Я ехал домой после беседы со Стожилковичем, которая не подняла мне настроения. Стожил только повторял все время:

– Поверь, сынок, он где–то поблизости. Всякий настоящий убийца становится собственным призраком.

– А что такое настоящий убийца?

– Настоящий – значит бескорыстный.

И вот он нашелся, этот бескорыстный убийца, которого я так искал. Он сидел прямо передо мной.

Он уселся, как карлик на троне, поерзав ягодицами, чтобы опереться на спинку. Его ноги болтались в пустоте, как ноги моих мальчишек на поставленных друг на друга кроватях. И его глаза блестели тем же блеском, что у них. На нем был уже не серый сиротский халат, а соответствующий возрасту тергалевый костюм, безупречные складки которого свидетельствовали о его социальном статусе. В петлице поблескивала красная ленточка Почетного легиона. Без всякого вступления он начал рассказывать. Ни секунды не подумал, что я могу наброситься на него, чтобы связать и доставить прямиком комиссару Аннелизу. И ни на секунду эта мысль не пришла мне в голову. Рассказывая, он рос в моих глазах, а я уменьшался, слушая. История в конечном счете меня не удивила, и изложена она была без претензии на художественный эффект. С ходу в суть дела – суть, которая, впрочем, была скорее похожа на абсурд. 1942 год. Магазин закрывается по причине всеевропейского погрома. И однако целых шесть месяцев длятся юридические проволочки. Владельцы пытались защищаться, а цивилизация играла в законность. Но исход предрешен: через шесть месяцев перед ними разверзлись пасти кремационных печей. «История рассудила», как сказал этот накрахмаленный идиот Риссон, окопавшийся среди своих книг. Административный совет приказал долго жить.

1942 год. В течение шести месяцев большой универсальный магазин покоится в безмолвной полутьме своего изобилия. Товары спят сном войны, а вокруг – кордон полиции. Некоторые коричневые идеологи предлагали даже держать его закрытым, как склеп, до дня тысячелетнего юбилея национал–социализма.

– Они говорили об этом так, молодой человек, как будто юбилей этот завтра, убежденные, что, проглотив Европу, они подчинили себе и время.

И действительно, всего через несколько недель Магазин обрел таинственность египетских пирамид. Его темнота и неподвижность порождали слухи, как труп порождает червей. О том, что якобы творилось в его недрах, рассказывали самое невероятное. Для одних он был подпольной штаб–квартирой Сопротивления, для других – экспериментальным центром пыток гестапо, а для третьих – просто самим собой, закрытым на неопределенное время музеем недавней эпохи, внезапно ставшей историей. Но все смотрели на него так, как будто не узнавали его.

– Общественное место, внезапно и целиком выведенное из общественного обихода, в мгновение ока становится воплощенной легендой.

Да, в то время воображение скакало галопом по бескрайнему полю легенд. За несколько месяцев в памяти людей и в самом деле протекло тысячелетие.

И вот в эти–то времена закусившей удила вечности шесть людоедов из «Общества 111» нашли себе приют в таинственной полутьме этого хранилища допотопных товаров.

– Кто они были?

– Вы знаете не хуже меня. Шесть человек самого разного воспитания и склада, объединенные презрением к тем, кого Элистер Кроули называл мерзкими ублюдками двадцатого века, но при этом преисполненные решимости как можно лучше использовать ситуацию развороченного муравейника.

– Профессор Леонар – он был из них?

– Да. Он–то как раз и утверждал, что воплощает дух Элистера Кроули. Другой отождествлял себя с Жилем де Рецем и так далее. Всех их объединял демонический синкретизм, который они рассматривали как душу своего времени. Да так оно и было, молодой человек, они действительно были душой своей эпохи, душой, питавшейся живой плотью.

– Плотью детей?

– А иногда и животных. Например, собаки, которую Леонар загрыз зубами.

(Вот, значит, что почуяла твоя душа, старина Джулиус! Рассказать – так не поверят…)

– Откуда они брали детей?

– Во время голода Жиль де Рец заманивал их, открывая свои закрома. Они же открывали им дверь в царство игрушек.

(Рождественские людоеды!)

– Люди, которые боялись ареста, передавали своих детей подпольной организации, которая бралась переправить их в Испанию, в Соединенные Штаты, подальше от массовых убийств. На деле же их путь заканчивался во тьме Магазина. И вот шестой, и последний, тот, что поставлял детей, теперь должен умереть.

– Когда?

Я задал этот вопрос совершенно непроизвольно, твердо убежденный при этом, что вырвать у него ответ не удастся никакими силами.

– Двадцать четвертого числа этого месяца.

Он посмотрел на меня с улыбкой и повторил без малейшего колебания:

– Двадцать четвертого, в 17.30, в отделе игрушек. И вы будете при этом присутствовать, молодой человек. Полагаю, что дивизионный комиссар Аннелиз тоже придет.

Он заставил меня шесть раз сделать пересадку. В облицованных плиткой переходах он шагал абсолютно беззвучно. Только тогда я заметил, что на нем мягкие тапочки.

– Что делать, годы… – пробормотал он с извиняющейся улыбкой.

Он ответил на все мои вопросы, в том числе и на тот единственный, который заключает в себе все остальные:

– Зачем вы меня втянули в это дело?

Поезд с грохотом катился где–то в районе Гут д'Ор. На сиденьях мотали головами сонные негры. Спящие головы на чутких плечах.

– При чем тут я?

Он долго смотрел на меня, как будто сверяясь с каким–то внутренним регистром, и наконец ответил:

– Потому что вы святой.

И так как я посмотрел на него бараньими глазами, он счел нужным разъяснить, что он имеет в виду:

– Вы выполняете замечательную работу в этом Магазине, работу, которая воплощает человечность в чистом виде.

(Скажешь тоже…)

– Беря на себя ответственность за вину каждого, взваливая себе на плечи все грехи торговли, вы ведете себя как истинный святой, чтобы не сказать – как Иисус.

(Я – Иисус? Господи Иисусе!)

– Я вас так долго ждал!

В его глазах внезапно зажглось множество огоньков, как в день сошествия Святого Духа к апостолам. И так освещенный изнутри, он объяснил, почему регулярно взрывает бомбы у меня под носом. По его мнению, искоренение абсолютного зла должно совершаться перед лицом его антипода, воплощенного добра, козла отпущения, символа преследуемой невинности, иначе говоря, на моих глазах. Необходимо, чтобы при уничтожении демонов присутствовал святой.

– Вы засвидетельствуете все, молодой человек, ибо вы – единственный носитель истины, единственный, кто достоин ее.

Само собой разумеется, что, едва выпустив моего кузнечика во тьму парижской ночи, я бросился к телефону–автомату и позвонил Аннелизу. Он выслушал меня без всяких эмоций и затем сказал:

– Говорил я вам, что вы выполняете опасную работу.

(Клянусь моей святостью, это скоро кончится.)

– Так, говорите, двадцать четвертого, в 17.30, в отделе игрушек? Это, значит, в четверг. Хорошо, я приду. Постарайтесь и вы там быть, господин Малоссен.

– Исключено!

– Но тогда ничего не произойдет и вы останетесь подозреваемым номер один в глазах моих подчиненных.

Дошло. Я его спросил еще:

– У вас есть какие–нибудь соображения относительно того, кто будет последней жертвой? Кто этот поставщик детей, который должен умереть?

– Абсолютно никаких. А у вас?

– Он сказал только, что это будет сюрприз для меня.

– Что ж, подождем сюрприза.

Джулиус ждал меня, лежа на полу у кровати. Джулиус, у которого во всем этом деле оказалось больше чутья, чем у меня. Джулиус, который ответил на все вопросы, Джулиус, которого я так до сих пор и не помыл. Я погладил его голову мыслителя и с размаха опустил свою на подушку. И тотчас получил холодную пощечину от соприкосновения с глянцевой обложкой журнала.

Это был номер «Актюэль».

Тот самый, который излагал житие святого. Наконец–то вышел!

Я пробежал соответствующие страницы и, честно говоря, испытал смешанные чувства. Если когда–нибудь мой Зорро–орденоносец прочитает это, ему придется пересмотреть параметры моей святости. С другой стороны, ощутил искреннее удовольствие при мысли о том, какую рожу скорчит Сенклер. И наконец, подлинное ликование, когда подумал, что теперь–то меня точно выгонят, что я наконец отделаюсь от этой вонючей работенки. Потому что расследование расследованием, а после этой статьи Сенклеру таки придется меня выгнать!

В первый раз за много недель (и несмотря на перспективу ближайшего четверга) я заснул сном человека, рожденного для счастья.

35

– У вас есть дети, Малоссен?

Его лицо абсолютно неподвижно. Как и в последний раз, Сенклер принял меня в своем кабинете. Но ни о виски, ни о сигаре речи нет. Нет даже стула. И удовлетворения своего он, естественно, не высказывает. Он только спрашивает:

– У вас есть дети?

– Не знаю.

– Вам следовало бы выяснить это, потому что я закачу вам процесс, который вы проиграете и который разорит вас до седьмого колена. Так что надо предупредить возможных наследников.

Раскрытый номер «Актюэль» лежит у него перед глазами, но смотрит он на меня.

– Что вы плюете в собственную тарелку, это, в конце концов, не оригинально. Так или иначе, это вам тоже обошлось бы недешево. Но после того, как суп съеден…

Он быстро подсчитывает что–то в уме…

– Вам будет век не расплатиться, господин Малоссен.

Улыбка, которую я так хотел стереть, снова возникает на его физиономии с гибкой непринужденностью, присущей пресловутому дару приспособления. Тому самому, которого начисто лишен липовый святой в моем лице.

– Поскольку вы, как вам известно, подписали контракт, который четко определяет функции технического контроля. И в нужный момент перед вами окажутся восемьсот пятьдесят пять служащих, которые все без исключения подтвердят – вполне искренно при этом, – что вы никогда не выполняли соответствующим образом свои обязанности, предпочитая играть жалкую роль мученика, продукт вашего больного воображения, и что единственный просчет, который допустила фирма, заключается в том, что она так долго терпела вас в своих рядах.

Пауза.

– За три года, в течение которых я возглавляю Магазин, ни один служащий не был уволен, господин Малоссен. – И повторяет, улыбаясь все той же улыбкой: – Ни один.

(В самом деле, у него на все случаи жизни одна улыбка.)

– Вот почему мы держали вас на работе.

Теперь в его голосе нечто иное – то, что составляет силу всех Сенклеров мира: он верит в то, что говорит. Он тут же твердо уверовал в свою версию, которую только что сочинил. Это уже не его правда, а правда вообще. Та, благодаря которой позванивают своими звоночками электрические кассы Магазина. Единственная.

– И еще одно.

(Что же, Сенклер?)

– На вашем месте я бы осторожнее ходил по улицам, потому что если бы я был в числе покупателей, которые имели с вами дело за последние шесть месяцев, то непременно постарался бы вас отыскать… Сколько бы времени у меня это ни заняло.

(Действительно, я вижу, как передо мной встает некая спина – такая, с какой только солнечные затмения вызывать, – и слышу голос: «Выше нос, кореш! Не тушуйся ты так перед этим дерьмом, атакуй!»)

– У меня все.

(Как все?)

– Можете идти. Вы уволены.

И тут я свалял дурака – забормотал с видом искушенного в делах человека:

– Но вы же говорили, что полиция запрещает любые кадровые перемещения во время расследования…

В ответ мне густой начальственный смех:

– Вы шутите! Я вам просто солгал, Малоссен, – естественно, в интересах фирмы: вы прекрасно справлялись с вашими обязанностями, и я не хотел вас отпускать.

(Так, так, так, так, так… Ничего не скажешь, уделал он меня.)

И, любезно провожая меня до двери, он добавил:

– Впрочем, мы вас не окончательно теряем: благодаря вам мы сэкономили немало денег, а теперь вы нам принесете еще больше.

Вот так. Человек предвкушает величайшее торжество своей жизни, а когда приходит момент, во рту у него вкус дешевого аперитива. В этом отношении, как и в некоторых других, Джулия права: никогда не надо делать ставку на журавля в небе. Теперь или никогда. Спросите у наших восточноевропейских собратьев, которые вкалывают ради светлого будущего.

Так я философствовал, проходя в последний раз перед стеклянной клеткой Лемана. Какой взгляд бросил он мне, когда эскалатор погружал меня в глубочайшую в мире пропасть! Он посмотрел на меня как человек, которого предал его лучший друг. Стыдно мне, стыдно! И это вместо того, чтобы скакать от радости.

Я настолько не в себе, что чуть не падаю мордой вперед, когда эскалатор доезжает до земной тверди. И, с трудом обретя равновесие (под хихиканье продавщиц из отдела игрушек), слышу туманный голосок мисс Гамильтон, за которым брезжит уже новая улыбка:

– Господина Казнава просят пройти в бюро претензий.

Распорядок нашей жизни должен был бы предусматривать определенное время дня, предназначенное для горестных размышлений о своей судьбе. Особое время, не занятое ни работой, ни жратвой, ни пищеварением, совершенно свободное – такой пустой пляж, растянувшись на котором человек мог бы без спешки оценить размах постигшей его катастрофы. В результате такой оценки день становился бы яснее, иллюзии рассеивались бы, пейзаж обретал бы четкие ориентиры. А когда думаешь о своем несчастье между салатом и рагу, точно зная, что через двадцать минут надо снова впрягаться, начинаешь пороть горячку, зацикливаться и воображать, что все еще хуже, чем на самом деле. Иногда человек доходит даже до того, что воображает себя счастливым!

Обо всем этом я думал, растянувшись на постели с Джулиусом под боком, две секунды назад, когда телефон зазвонил. Мне было хорошо. Я как раз приступил к точным замерам площади постигшей меня беды, смакуя ни с чем не сравнимый вкус поражения, который приобрела победа над Сенклером. Границы сада моего несчастья уже начали было вырисовываться, когда этот чертов звонок сбил все расчеты, побудив меня сделать самый исполненный иллюзий жест, который только можно себе представить, – снять трубку телефона.

– Бен? Лауна разрешилась от бремени.

«Разрешилась от бремени» – только Тереза способна так сказать. Когда я загнусь, она не скажет, что потрясена моей смертью: она заявит, что «глубоко скорбит по поводу кончины своего старшего брата».

Хорошо. Лауна, значит, «разрешилась от бремени». Я выяснил вполне стерильный адрес родилки, скатился по лестницам в метро и, уцепившись за перекладину, жду, когда это кончится. Но что–то начинает шевелиться во мне при мысли, что я сейчас увижу совершенно новую рожицу близнецов (одну на двоих?). Что–то такое, что вскоре начинает биться так же сильно, как пять лет назад, при появлении на свет Малыша, и еще раньше, когда возник Жереми, и, наконец, давным–давно, при рождении Клары – ее я принял сам (акушерка надралась, а врач куда–то смылся): собственноручно отдал конец, привязывавший ее к материнскому причалу, и представил ей мир и ее миру, в то время как мама на заднем плане уже приговаривала: «Ты хороший сын, Бенжамен, ты всегда был хорошим сыном…»

Да, я чувствую счастье. Ну, скажем, что–то вроде. Все расчеты, которые я произвел, лежа на кровати, безнадежно спутаны. Попробуем все–таки рассуждать здраво. «Лауна разрешилась от бремени» – это же не более чем оптимистическая формула, обозначающая на самом деле начало новой серии бедствий. Потому что близнецы – не будем обольщаться – это два лишних рта, которые надо кормить, четыре уха, которые надо развлекать, четыре глаза, с которых надо утирать слезы, и два десятка пальцев, за которыми надо присматривать. И так без конца. И все это на фоне процесса, который Сенклер обещал мне закатить, процесса, грозящего разорением, а может быть, и тюрьмой, позором во всяком случае и в финале (привет от Золя!) – распадом личности на почве алкоголизма. Нет, фиг! Как только этим близнецам стукнет пять – все, немедленно на заработки! Отрезать им что–нибудь, и пусть просят Христа ради. И несите деньги в дом, если хотите получать что–нибудь кроме пустых тарелок!

Почему так называемая реальность упорно сопротивляется всем моим расчетам? Почему жизнь постоянно опровергает меня? Вот вопрос, который я себе задаю в пищащей и уставленной цветами палате родилки, стоя у кровати Лауны и глядя, как Лоран обнимает мою сестру – «Моя дорогая, единственная!» – а затем прижимается носом к прозрачной стенке асептического аквариума, предназначенного для защиты детей от ненасытной нежности отцов, и орет:

– У меня три Лауны! Бен, у меня три Лауны! Была одна, а теперь три!

(Не думай, они обойдутся тебе сильно дороже, чем одна!)

И все кончается в «Кутубии». Амар угощает всех кускусом за счет ресторана, как каждый раз, когда я являюсь с вестью о рождении очередного ребенка.

– Я сделал важное открытие, Бен (это Лоран философствует, не без влияния шестнадцатиградусной маскары): оказывается, действительность никогда не бывает такой невыносимой, какой она нам казалась издали, даже если она объективно хуже. Я не хотел ребенка, а теперь у меня их двое. И ужас вовсе не в этом, Бен, ужас в том, что я так боялся этого чуда. (Вздох.) О, Бен, как я мог так обидеть Лауну? (Рыдания.) Дай мне по морде, Бен, прошу тебя, дай мне по морде! Ради твоей сестры!

В припадке самобичевания он чуть не рвет на себе рубашку.

– Еще маскары?

– Да, спасибо. Она вполне приличная в этом году.

– Бен!

Рука Джулии обвивается вокруг моей ляжки.

– Клара мне сказала, насчет процесса. Так вот, не беспокойся: Сенклер блефует. Если он и затеет процесс, то против журнала; и если судья окажется очень уж вредный, он взыщет с нас один франк в возмещение убытков.

– Старый франк, додеголлевский, микрофранк, – уточняет Тео, взгляд которого ласкает тем временем ягодицы Хадуша.

А вечер проходит потихоньку, такой мурлыкающий вечер. Клара нарезает мясо для Жереми, Тереза прилепилась к видику и раз за разом прокручивает похороны Ум Кальсум, Малыш посвящает Джулиуса в ритуал чая с мятой, а старый Амар в сотый раз рассказывает о том, что его ресторан скоро будет снесен, согласно плану строительства Нью–Бельвиля.

– Мне обидно за тебя, Амар.

– Почему, сын мой? Отдохнуть – это так приятно!

И снова принимается рассказывать, как он воспользуется заслуженным отдыхом, чтобы полечить свой ревматизм: поедет на юг, в Сахару, и будет там закапываться в горячий песок. (Картинка: белая голова Амара, торчащая из песка посреди пустыни…)

И уже в самом конце вечера, когда вусмерть пьяный Лоран заснул, уронив голову в тарелку, Жереми и Малыш свернулись клубком под боком у Джулиуса, Тео давно исчез с Хадушем, Тереза почти довела себя до мистического экстаза, а рука Джулии возвещает приближение последнего и решительного боя, Клара, моя любимица Клара торжественно объявляет:

– Бенжамен, у меня сюрприз для тебя.

36

Обещанный сюрприз (я как–то не уверен, что все еще люблю сюрпризы) реализовался в форме телеграммы из одного очень престижного парижского издательства (не называю его специально, чтобы они вцепились друг другу в глотку). Телеграмма сформулирована предельно, почти угрожающе кратко:

«ВЕСЬМА ЗАИНТЕРЕСОВАНЫ, СРОЧНО ЗАЙДИТЕ».

Не скрою, приятно узнать, что ты, сам того не подозревая, гений. Радостно думать, что из многомесячной бессвязной болтовни, адресованной кучке страдающих бессонницей ребят и псу–эпилептику, перепечатанной не знающей сомнений машинисткой и посланной в издательство без ведома автора, получилось что–то такое, от чего у закаленного в боях дракона издательского дела слюнки потекли.

Так я думал сегодня утром, просыпаясь. Так я думал в метро. Так я продолжаю думать и теперь, ошиваясь в этом огромном – кабинете? салоне? конференц–зале, спортзале? – где красновато–коричневые панели эпохи Регентства сожительствуют с геометрическими линиями суперсовременной мебели. Алюминий и лепнина, динамизм и традиция; контора, вскормленная прошлым, которая успешно сожрет и будущее. Так что с издательством мне скорее повезло.

Подчеркнутая любезность пижона, который принял меня, подтверждает мою уверенность, что они ждут меня, затаив дыхание. Должно быть, с момента отправки телеграммы здесь никто не сомкнул глаз! Нечто, витающее в воздухе, подсказывает, что без меня они не мыслят своего существования.

«А что, если Малоссен откажется?»

За столом худсовета легкая паника.

«Если он получил другие предложения?»

«Мы учетверим гонорар, господа!»

(«Взрыв наоборот» – а что, неплохое название придумала Клара!)

– Выпьете что–нибудь?

Пижон открывает мини–бар в основании одного из книжных шкафов.

– Виски? Портвейн?

(Вроде бы в это время дня пьют портвейн, нет?)

– Кофе, если можно.

Пожалуйста, кофе так кофе. Многозначительно молчим, положив ногу на ногу. Пижон внимательно смотрит на меня. В моей руке миниатюрная серебряная ложечка.

– Замеча–а–а–ательно, господин Малоссен.

(В слове «замечательно» до сих пор было одно «а».)

– Но я не уполномочен подробнее говорить с вами об этом.

Смешок.

– Эту привилегию оставляет за собой госпожа литературный директор.

Смешок.

– Замеча–а–а–ательная личность, вы сами увидите…

(Как, и она?)

– Между нами, мы называем ее за глаза Королевой Забо.

(Пусть будет Королева Забо, нечего стесняться между своими.)

– Дама на редкость проницательная в суждениях и высказывается столь непринужденно…

И, после секундного колебания, на полтона ниже:

– В этом, собственно, и состоит проблема.

(Проблема? Какая проблема?)

Улыбка, покашливание, выражающие как бы изысканное смущение, и затем без перехода:

– Хорошо, пойду доложу, что вы пришли.

Пижон отбыл. Примерно полчаса назад. И вот уже полчаса, как я жду появления Королевы Забо. Сначала я решил, что книги скрасят мое одиночество, подошел к полке, робко протянул руку и бережно взял одну. Пустой переплет, книжки внутри нет!

Попробовал взять другую, в другом месте: тот же результат.

Во всем помещении ни одной книги, только выставка пестрых обложек. Можешь не сомневаться, Малоссен, ты действительно в издательстве.

Утешаюсь подсчетом сумм, которые мне принесет публикация бестселлера. Если учитывать все – гонорары за экранизацию, а также выплаты на телевидении и на радио, – это не поддается исчислению. Даже если считать по минимуму, доход намного превосходит мои арифметические способности. В любом случае я правильно сделал, что послал к черту Магазин и эту вонючую должность козла отпущения. За тридцать лет работы она бы мне не принесла и десятой доли того, что я получу за книгу!

Именно этот момент моего торжества Королева Забо избрала для своего выхода.

– Здравствуйте, господин Малоссен!

Это длинная, худая тетка, на плечи которой посажена голова толстой женщины.

(Здравствуйте, мадам…)

– Нет, не вставайте, я вас ненадолго задержу.

Она не говорит, а кричит, и при этом не стесняется в выражениях.

– Ну?

Она так прокричала свое «ну?», что я даже вздрогнул (Что «ну», Ваше Величество?) и, должно быть, посмотрел на нее вполне идиотским взглядом, потому что она разразилась веселым толстощеким смехом. Черт знает что, в самом деле можно подумать, что ее голова по ошибке прилеплена к этому телу!

– Нет, нет, господин Малоссен, между нами не должно быть никаких недоразумений: я вас пригласила вовсе не из–за вашей книги – мы такую ерунду не издаем.

Пижон, играющий роль пажа, слегка покашливает. Королева Забо всем корпусом поворачивается к нему:

– Что, Готье, разве не ерунда? Вы же сами говорили!

И снова мне:

– Послушайте, господин Малоссен, никакая это не книга. Единой эстетической концепции нет и в помине, вы расползаетесь во все стороны и в итоге никуда не приходите. И вы никогда не напишете лучше. Так что бросьте это дело, ваше призвание не в этом!

Паж Готье готов сквозь землю провалиться. Мне же она начинает действовать на нервы, Королева Забо.

– Вот оно, ваше призвание!

Она бросает мне на колени номер «Актюэль», вытащенный неизвестно откуда. Она же вошла вроде с пустыми руками!

– Вы даже не представляете, как нужны такие люди, как вы, в любом издательстве! Козел отпущения – да я за него Бог знает что готова отдать! Понимаете, господин Малоссен, мне уже вот так обрыдло выслушивать всю ту ругань, которая выливается на мою голову!

Она смеется долгим пронзительным смехом, как будто что–то выливается из нее помимо ее воли. И внезапно иссякает.

– Литературные подмастерья, которые убеждены, что их плохо читают, писатели–новички, утверждающие, что их плохо издают, маститые прозаики, недовольные тем, что им плохо платят, – все меня ругают, господин Малоссен! Нет ни одного, понимаете, за двадцать лет работы я не встретила ни одного, который был бы доволен своей судьбой!

Королева Забо производит впечатление девочки–вундеркинда пятидесяти годков, которая никак не может свыкнуться с тем, что она быстрее всех решает задачки. Но это еще не все. В ее наигранной веселости что–то неизлечимо грустное. Что–то грустно покоящееся под наэлектризованной массой задообразного лица.

– Вот, пожалуйста, господин Малоссен, не далее как на прошлой неделе заявляется тут один начинающий. За два месяца до этого он нам послал свою рукопись и теперь пришел узнать, что мы о ней думаем. Было девять утра. Присутствующий здесь Готье (Готье, вы еще здесь?) принимает его в своем кабинете и, толком не проснувшись, отправляется искать его карточку с отзывом в мой кабинет, хотя на самом деле она была у него. Пока он ходил, тот, естественно, принялся шарить в его бумагах и наткнулся на свою карточку, на которой я написала: «Полное говно». В своей среде мы, знаете, высказываемся коротко и по существу. Роль Готье как раз и состоит в том, чтобы разворачивать суть. Короче, этот отзыв вовсе не предназначался для того, чтобы его читал автор рукописи. Так вот, господин Малоссен, как вы думаете, что же он сделал, этот самый автор?

(Ммм… да, я как–то…)

– Пошел и бросился в Сену, как раз напротив нас, вон там.

Молниеносным жестом она показывает на окно с двойной рамой, выходящее на реку.

– Когда его вытащили, при нем была карточка с отзывом, подписанным моим именем. Представляете, как неудобно!

Все, я понял, что в ней не так, в Королеве Забо. Когда–то она была девочкой, которая страдала за все человечество. Такой нервный подросток, носительница метафизической скорби бытия. Когда эта скорбь стала настоящей мукой, после долгих колебаний она постучалась к модному психоаналитику. Тот сразу же почуял, что это милое дитя страдает избытком человечности. И, уложив ее на кушетку, он понемногу, сеанс за сеансом, искоренил это ее странное свойство, а на его место заложил обыкновенную общительность. Вот что она такое, Ее Величество Забо, – жертва психоанализа. И когда она ест, полнеет только голова, а тело остается худым. Я уже встречал таких; они все на одно лицо.

– Так вот, чтобы избежать подобных неприятностей, я вас ангажирую, господин Малоссен.

(Меня? Но я свободный человек!)

Молчание. Рентгеновский взгляд Ее Величества.

– Полагаю, что после такой статьи из Магазина вас уволили?

Ультрафиолетовый взгляд, тень улыбки.

– Может быть, с этой целью вы и организовали ее публикацию?

Затем категорическим тоном:

– Вы сваляли дурака, господин Малоссен. Вы же созданы для этой работы, и ни для какой другой. Козел отпущения – это ваше перманентное состояние.

И, провожая меня до двери гвардейским шагом:

– Не стройте себе иллюзий. Вы получите кучу предложений именно такого сорта, это не подлежит сомнению. Но сколько бы вам ни предложили, учтите, что мы готовы платить вам вдвое больше.

37

И затем приходит роковой четверг. Я очень старался задержать время, сосредоточиваясь на каждой секунде, но ничего не поделаешь, оно все–таки вытекало сквозь щели моей непорочной души («В моей душе есть трещина, увы!..» – вот на этом Клара срезалась на устном).

В отделе игрушек не слишком полно – чтобы не сказать пусто. Дали, что ли, штормовое предупреждение, которое таинственным образом удерживает покупателей подальше от опасной зоны? Я на месте. И только сейчас понимаю, что с самой ночной подземной прогулки с Джимини–Кузнечиком ни на секунду не переставал думать об этом моменте. Навязчивая мысль о том, что он настанет, подстерегала меня за каждым поворотом сознания.

Мне страшно. Господи, до чего же мне страшно! Семнадцать тридцать. Джимини еще не пришел. Аннелиза тоже нет. Нет и его ребят.

Продавщица–белочка похудела; ее щеки подрастрясли свои прошлогодние запасы. Магазин – он из кого угодно высасывает соки. Ее подруга–куница занята тем, что наводит порядок на полках, перевернутых вверх дном ребятами во время послеобеденного наплыва покупателей. Джимини–Кузнечика нет.

А я есть.

А жертва? Она–то пришла? «Я вам ее укажу в нужный момент, и вы очень удивитесь…» Почему удивлюсь? Вот об этом–то я и не переставал думать все это время. (Почему я удивлюсь? Я, следовательно, знаю жертву? Кто же она? Какая–нибудь важная шишка? Или просто всем примелькавшаяся морда из телика?) Все это крутилось у меня в голове вперемешку с другими деталями нашего разговора. «Почему вы их убиваете в Магазине? Вы их заманиваете туда? Как?» Мой старичок ласково улыбнулся: «Вы иногда читаете романы?» Я ответил, что читаю, и не иногда, а довольно часто. «В таком случае вы знаете, что не следует пытаться сразу раскусить все тайны художественного вымысла». Я еще подумал, что «раскусить тайны» – типичное выражение его эпохи. И еще сделал стойку на слово «вымысел». «Художественного вымысла?» – «Именно так. Вообразите, что вы персонаж романа, и вам будет легче преодолеть свой страх». И добавил: «Может быть даже, вы сумеете насладиться им». Вот тут–то я почувствовал в нем что–то скользкое. И начал трусить. Такой противный подспудный страх, который ни на шаг не отпускал меня. Причем со вторичными физиологическими последствиями. Медвежья болезнь, как говорили в старину, а проще говоря, понос. Я еще удивлялся, с чего бы это. Оказывается, со страха…

Ладно, а Тереза? Как он исхитрился выследить Терезу и опознать ее? «Из всех ваших братьев и сестер она больше всего похожа на вас». (Так–так, значит, он и других знает?) Да–да, и Малыша с его рождественскими людоедами, и Жереми с его страстью к экспериментальным дисциплинам, и взгляд Клары… «В этом нет ничего загадочного, молодой человек: ваш друг Тео очень хорошо к вам относится». Да, действительно, Тео наверняка рассказывал ему о нас. «Вы в определенном смысле его семья, так же как он – наша». Наша? А, понял: магазинных стариков. Но, между прочим, именно из–за этого я в итоге пришел сегодня сюда – не потому, что Аннелиз предупредил меня по телефону, а потому, что, как мне кажется, если бы я уклонился, то тем самым поставил бы под угрозу семью. И однако он мне по–прежнему нравился, этот мой мифический дедушка, истребитель людоедов, несмотря на то, что кое в чем явно темнил. Метро качало нас, как качает жизнь, и, чтобы усидеть на своих ягодицах, он с обеих сторон положил на сиденье руки – как боковые колесики детского велосипеда.

Да, я бы с удовольствием забрал его с собой, поселил бы его у нас в качестве и. о. предка, если бы не эта чепуха с бомбами и не это чертово свидание. Ведь, сидя напротив меня на своем игрушечном задике, он приглашал меня ни более ни менее как на убийство.

– Вы засвидетельствуете все, молодой человек. Вы один достойны этого.

Вот он, пришел. В сером халате, как все прочие старики Тео. Лицо его приняло выражение крайней дряхлости; теперь передо мной выживший из ума старик, каким он был в самом начале, тот, что баловался с игрушечным танком. Невозможно понять, видит он меня или нет. Он сейчас у противоположного конца прилавка, возится с Кинг–Конгом – управляемой на расстоянии гориллой, которая держит на руках потерявшую сознание женщину, той самой гориллой, которая окончательно довела меня после сцены с водолазом. Я поднимаю перископы и принимаюсь высматривать следы полицейских. Как бы не так! Редкие покупатели, которые шныряют туда–сюда, не подозревая, какая драма тут разыгрывается, и все. А жертва? Жертвы тоже нет. Во всяком случае, ни одного знакомого лица. Аннелиз, где же ты? Наполеон ё……, не вздумай сыграть со мной ту же шутку, что сыграл с тобой Груши! Давай притаскивайся! Я помираю со страха. Я не хочу присутствовать при убийстве. Не хочу, чтобы убивали убийц, никогда не хотел, всегда был против! Аннелиз, сукин сын, сволочь, придешь ты или нет? Делай свою работу, за что тебе деньги платят? Замети Зорро и его жертву! Дай орден одному и упеки другого к такой–то матери, но не впутывай меня в эту историю! Я порядочный человек, брат семейства, не хочу быть ни карающей рукой правосудия, ни его гласом! АННЕЛИЗ, ГДЕ ТЫ?

(Сказали бы мне когда–нибудь, что в один прекрасный день я буду так страстно ждать прихода легавых!..)

Джимини увидел меня.

Улыбнулся мне.

Не переставая изображать выжившего из ума старика, он делает мне знак: подожди, мол, не дергайся. Он продолжает играть, как мальчишка, с черной обезьяной, которая держит на руках такое белое тело потерявшей сознание Клары. Он ставит гориллу на пол и посылает ее ко мне. Страшная обезьяна пускается в путь. Что ж, поиграем, самое время!

(Все, ухожу. И не подумаю здесь оставаться. Ухожу. Если через пять секунд Император и его гвардия не появятся на горизонте, рву когти!)

Раз.

Два.

Три.

И вдруг озарение. Я ЗНАЮ ЖЕРТВУ! Это старый дурак Риссон из книжного отдела, дедушка моей мечты! Все сходится: возраст, полное размягчение мозгов и то, что он работал в Магазине сорок лет назад. Это, значит, он поставлял детей тем садистам. Это он соблазнитель, который пудрил мозги людям, боявшимся ареста, утверждая, что может переправить их отпрысков по ту сторону войны, тогда как на самом деле он наполнял солильную бочку людоедов! Из всех, кого я знаю, только он годится на эту роль. Риссон. Сейчас он притащится, тайно привлеченный запахом собственной смерти, и взорвется на моих глазах! И если я умотаю, он все равно взлетит на воздух. Уверенность стопроцентная. Достаточно, чтобы я знал время и место убийства, и необходимая праведность его в глазах мстителя будет обеспечена. Удовлетворился же он присутствием Терезы в прошлый раз! Значит, о том, чтобы уйти, не может быть и речи. Я не убийца. Я бы и не прочь им быть, это, несомненно, облегчает жизнь, но моя природа святого угодника убийства не приемлет. Надо остаться. Играть сколько понадобится с шагающей гориллой. Ждать. Держаться. И как только Риссон появится, броситься на него и вытолкнуть прочь с минного поля. Пусть правосудие потом разбирается с ним, но без меня. Я не причастен к преступлению, не мне и вершить суд.

Кинг–Конг симпатично переваливается на ходу, как пингвин. Это мнимое добродушие только подчеркивает его зловещий облик – красные глаза, огонь в пасти, Клара в объятиях… Кончай трепаться, Малоссен, нашел время! Когда горилла дойдет до тебя, ты пошлешь ее ему обратно. И эта дурацкая игра должна продолжаться во что бы то ни стало, это сейчас главное! Продолжаться, пока что–нибудь не произойдет, пока не появится Аннелиз или пока длинный изысканный силуэт Риссона не возникнет на горизонте эскалатора. Какая у нее черная шерсть, у этой обезьяны. А тело девушки такое белое. Черное и белое, нестерпимый блеск живой белизны на фоне черной ночи. Огонь в пасти и жуткое сверкание глаз…

И вдруг я замечаю его глаза, глаза Джимини, моего мифического дедушки, который смотрит на меня, который мне улыбается…

И до меня наконец доходит.

Долго же до меня доходило!

Всю жизнь.

Всю, целиком.

У него такой же взгляд, как у Леонара! Такие же глаза, как у Зверя!

И он посылает мне смерть.

Удивление и страх настолько сильны, что раскаленный добела штырь снова пронзает мне мозг. Из моего черепа как будто извлекают сочащийся кровью шашлык.

Снова глухота. И, естественно, тут же возникает Аннелиз. Метрах в десяти от меня, рядом с манекеном, одетым в такой же костюм, застывший в такой же неподвижности. А рядом со стендом кожаных курток – Карегга. И еще трое или четверо. Явление полиции глухому.

Горилла приблизилась еще по крайней мере на метр.

Почему меня?

А в глазах у того, барона зла, нескрываемая радость.

Он понял, что я понял!

И вдруг до меня дошло: это он шестой, и последний, поставщик детей!

По какой–то причине он ликвидировал всех остальных.

А сейчас взорвет меня.

Почему?

Его Величество Конг еще приблизился.

Карегга вопросительно смотрит на Аннелиза, сунув правую руку в разрез куртки. Аннелиз мотает головой.

Нет? Как нет? Почему нет? Да! Вынимай свою пушку, Карегга! В сверкании глаз гориллы уже появились голубые искры. Голубые и желтые, от которых кроваво–красные еще красней.

Смотрю как потерянный на Аннелиза.

Возношу глухую и немую мольбу к Карегга.

Все напрасно.

Никакого ответа.

И невыразимое торжество на лице старика.

Он торжествует, видя мой страх. Это уже оргазм, величайшее блаженство всей его жизни. Если бы он жил только в ожидании этого момента, то и тогда стоило бы прожить сто лет!

Аннелиз не двинется с места.

Это сверхпрозорливый глухой говорит во мне архизоркому глухому.

Они все готовы дать мне взлететь на воздух.

Что ж, взлетать так взлетать. И я взлетаю.

Это был рекордный прыжок моей жизни, прямо на гориллу, похитительницу детей. Я четко увидел, как будто со стороны, мое тело в воздухе, летящее параллельно полу. Я прыгнул на обезьяну, не выпуская при этом из глаз его, смеющегося людоеда. И когда я обрушился сверху на мою добычу…

Когда я нажал на кнопку выключателя…

Взорвался он.

Там.

У другого конца прилавка.

Я увидел, как раздулся его серый халат.

А на его лице, в эту долю секунды, выражение неизъяснимого блаженства.

Затем из халата брызнула кровавая жижа.

Которая, секунду назад, была его телом.

Взрыв, направленный внутрь.

И, вставая, я уже знал, что он сделал меня убийцей.

Почему меня?

Почему?

Полицейские увели меня.

38

На этот раз мне потребовалось несколько часов, чтобы вновь обрести слух. Несколько часов, проведенных в одиночестве в больничной палате, которая, должно быть, обладает неплохой акустикой. В одиночестве, если не считать трех десятков студентов, которые, раскрыв рот, внимали седовласому мэтру, комментировавшему мой случай перемежающейся глухоты. Он улыбался с высоты своей учености, они же были непроницаемо серьезны, как и подобает ученикам. Через десяток лет они вцепятся друг другу в глотку, чтобы занять его место, а он будет цепляться руками и ногами за свои регалии. Но все это произойдет далеко от меня, потому что, с шестью убийствами на шее, я буду отсчитывать, не знаю, в какой тюряге, слагаемые пожизненного заключения.

Почему?

Почему я?

Почему он все навесил именно на меня?

Джимини уже нет, чтобы ответить на этот вопрос.

Кстати, как его звали, этого моего идеального дедушку? Я даже не знаю его имени.

Если бы можно было по крайней мере ничего не слышать до самого конца… Но нет, седовласый мэтр честно заработал свои дипломы и в итоге раскупоривает мне уши:

– Строго говоря, здесь не было реальной патологии, господа.

Восхищенный шепот пираний науки.

– И я ручаюсь вам, что эти симптомы больше не повторятся.

И, обращаясь ко мне, своим роскошно поставленным голосом, пахнущим дорогим одеколоном:

– Вы здоровы, друг мой. Мне остается только вернуть вам свободу.

Моя свобода тут же возникает в лице инспектора Карегга, который везет меня в Управление уголовной полиции. (Стоило возвращать мне слух, чтобы тут же отдать на попечение немому!)

Хлопают дверцы машины. Лестницы. Лифт. Стук каблуков в коридорах. Хлопают двери кабинетов. И – тук–тук–тук в дверь дивизионного комиссара Аннелиза. Он говорил с кем–то по телефону. Кладет трубку. Несколько раз кивает, глядя на меня. И спрашивает:

– Кофе хотите?

(Почему бы и нет?)

– Пожалуйста, Элизабет…

Возникает кофе.

– Спасибо. Можете идти.

(Ладно, только кофейник оставьте. Вот так.)

Единственная дверь, которая не хлопает в этой конторе, это дверь комиссара Аннелиза, когда она закрывается за Элизабет.

– Ну что, дорогой мой, вы наконец поняли, что к чему?

(Честно говоря, нет.)

– Вы свободны. Я только что звонил вашим, чтобы они не волновались.

Следуют объяснения. Окончательные на сей раз. Я не убийца. Убийцей был тот мрачный тип, которого я взорвал. Да еще каким! Он спровоцировал собственную смерть, вынудив меня прыгнуть на гориллу, и он же ликвидировал всю свою команду людоедов.

– Как он их заманивал в Магазин?

Оказывается, этот вопрос, который сам собой приходит мне на ум, долго занимал комиссара Аннелиза.

– Он их не заманивал, они приходили туда по доброй воле.

– Как–как?

– Самоубийцы, господин Малоссен.

Он неожиданно улыбается и потягивается в кресле.

– От этого дела я помолодел лет на тридцать. Еще чашечку?

Таких липовых сект было хоть пруд пруди во времена, когда крутилась мясорубка второй мировой. И, после того как перемирие было подписано, одним из первых заданий комиссара Аннелиза была чистка всех этих дьявольских котлов.

– Работа, надо вам сказать, довольно однообразная – все эти чертовы секты сороковых годов были похожи одна на другую как две капли крови.

Да, все были скроены по одному шаблону. Главная отличительная черта – отрицание всех норм морали и расхожих идеологий во имя мистики текущего мгновения. Все дозволено, потому что все возможно — вот приблизительно что у них было в головах. Сам чудовищный размах тогдашних событий располагал к этому. Возникло своего рода соревнование. И еще было яростное отрицание материализма, который делает человека трудолюбивым и предусмотрительным: взыскующий материальных благ мерзок тем, что верит в рентабельное завтра. Да сгинет завтра! Да здравствует сегодня! И слава Маммоне–сладострастнику, Князю вечно длящегося мгновения! Вот так в общих чертах. И разнообразные психи начала сороковых кинулись объединяться в эфемерные секты, исповедовавшие культ наслаждения и смерти. Таким было и «Общество 111», банда из шести людоедов, поклонников апокалипсического Зверя с его числом 666.

– Должен вам признаться, вначале я стал в тупик.

Но вскоре до него дошло.

– Прежде всего выражение сладострастия на лицах всех этих покойников…

Да, тот первый, с расстегнутой ширинкой, затем старик и старуха, которые так страстно обнимались, потом защитник рождаемости, который занимался онанизмом перед самой смертью, и, наконец, голый немец в шведской уборной…

– Согласитесь, это было довольно странно.

(Уж чего страннее!)

Секс и смерть, это напомнило комиссару знакомый мотив, death and sex, святое причастие навыворот, мотив, который он научился распознавать в ходе своих послевоенных расследований.

– Но почему они избрали Магазин для своих… церемоний?

– Я же вам объяснил: Магазин был в их глазах храмом материализма и его надлежало осквернить, принося в жертву невинных, привлеченных блеском мирской роскоши. Гельмут Кюнц, пятый людоед, любил одеваться рождественским дедом, как об этом свидетельствует его коллекция фотографий. Он раздавал игрушки во время их оргий…

Пауза. По сердцу пробегает озноб. (Кофе, пожалуйста, чашечку горячего кофе!)

– Почему они кончали жизнь самоубийством?

Удачный вопрос: у него загораются глаза.

– Что касается их самоубийств, то тут меня навели на след астрологические выкладки вашей сестры Терезы. Эти господа тоже общались со звездами, они твердо верили, что день их смерти предопределен. И, кончая с собой в указанный день, они исполняли приговор светил, не поступаясь при этом своей личной свободой.

– Иначе говоря, брали на себя роль собственной судьбы…

– Да, и, взрываясь на глазах у всех, в том самом месте, где они испытали всю полноту жизни, они дарили себе тем самым последнюю радость. Своего рода апофеоз.

– И отсюда выражение экстаза на их лицах после смерти.

Он кивает. Молчим. (В сущности, достаточно примитивные люди…)

– Ну хорошо, а я–то зачем им понадобился?

(В самом деле, как это я забыл?)

– Вы?

Свет становится чуть ярче.

– Вы, мой милый, были для них самым роскошным подарком, который судьба могла им преподнести. Вы были святым. Вы взваливали себе на плечи все грехи торговли, вы плакали слезами пострадавших, вы навлекали на себя ненависть всех людей с нечистой совестью в Магазине; короче, вы обладали поразительным даром притягивать к себе шальные стрелы. Все это и сделало вас святым в глазах наших людоедов. И, осознав это, они захотели содрать с вас шкуру, а еще пуще – лишить вас ореола святости. Скомпрометировать настоящего святого, уличить его в убийстве, подсунуть в качестве виновного жаждущей мести толпе – подумайте, какой соблазн для этих стареющих бесов! В результате вас чуть не линчевали ваши же коллеги. Хорошо еще, что Карегга оказался на месте, помните…

– Но, черт побери, я же не святой!

– А это уже решит Ватикан, точнее, комиссия по канонизации, лет этак через двести–триста, если кому–то придет в голову возбудить соответствующее ходатайство. Но так или иначе, последний из людоедов зашел в этом деле дальше, чем все остальные. Ваш друг Тео много говорил ему о вас, без всякой задней мысли, с восхищением, и вот эта ваша ипостась старшего брата, покровителя сирот, удесятерила его ненависть. В его глазах вы были чем–то вроде Святого Николая, спасающего детей из солильной бочки. Но бочка–то была его! Именно он ее наполнял. Таким образом, вы как бы вырывали у него кусок изо рта. Вот человек, который ненавидел вас так, как никто никогда не возненавидит. Погибнув как бы от ваших рук на глазах у полиции, он тем самым дал следствию бесспорную улику, которая должна была вас погубить. И, не довольствуясь этим, он постарался предварительно вас очаровать. Сознайтесь, ведь он и вправду очаровал вас в ту ночь в метро?

(Увы…)

– Вообразите, как он был счастлив, когда увидел, что вы клюнули на его удочку. Он умер, убежденный, что вам пришьют все шесть убийств.

(…)

– Как его звали?

Комиссар молча смотрит на меня и убавляет свет.

– Вот на этот вопрос, дорогой мой, я вам не отвечу. Он был, что называется, важной персоной.

(Вот так. Дружище Тео, ты был прав!)

Короче, результаты расследования не будут преданы гласности. Бомбы Магазину больше не грозят, но Сенклер заменит полицейских своими охранниками, которые будут по–прежнему обыскивать покупателей, чтобы не снижался оборот. Охранники будут как бы памятниками погибшим. (Первая обязанность памятника погибшим – самому быть живым.)

И еще две детали. Когда я спросил у Аннелиза, почему он не вмешался, почему дал мне прыгнуть на эту гориллу, он ответил в типично деголлевской манере:

– Это должно было произойти.

И уже в самом конце, провожая меня до двери, он сказал:

– Зря вы ушли из Магазина, господин Малоссен. Козел отпущения из вас получался отличный.

Выходя из управления, я надеялся, что увижу желтую малолитражку, ждущую меня под знаком «Стоянка запрещена». Очень мне хотелось свернуться клубком в долинах ее владелицы и уснуть в их освежающей тени. Но нет. Меня ждала лишь черная дыра метро. Делать нечего, ночь будет без Джулии, только с Джулиусом.

39

Дома меня ждала целая куча сюрпризов. Во–первых, огромная пачка писем с предложениями работы. Которые я, прочитав, отправил в корзину. Все предприятия страны мечтали заняться откормом козла отпущения.

Нет уж, хватит, больше никогда, как сказал один римский папа по поводу одной войны.

Последний конверт был с грифом Министерства национального образования. Я распечатал его только для того, чтобы посмотреть, какую же сумму министр предлагает мне за то, чтобы меня топтали ногами вместо него.

Он не предлагал мне ни франка. Он всего лишь требовал, чтобы я заплатил за коллеж, сожженный Жереми. Счет прилагался.

Я был занят тем, что подсчитывал нули, когда затрещал внутренний телефон.

– Бен? Спускайся немедленно: тут для тебя сюрприз.

Я, естественно, поскакал.

Сюрприз оказался дай Бог какой. Собственно говоря, двойной сюрприз.

Мама! Это была мама.

Она была хороша собой, как бывает только мама. Она была еще молода, как бывает мама. И она была беременна по уши, как молодая и красивая мама.

Я сказал:

– Мама! Мама!

Она сказала:

– Бенжамен, маленький!

Она попыталась обнять меня, но тот, что сидел у нее внутри, уже воспротивился этому.

Я спросил:

– А Робер?

Она ответила:

– Нет больше Робера.

Я показал на сферического братца (сестренку?):

– А он?

Она ответила:

– Это последний, Бен, клянусь тебе.

Я снял трубку и набрал номер Королевы Забо.

 

Фея Карабина

I. ГОРОД, НОЧЬ

Город – любимая собачья еда.

1

Над Бельвилем стояла зима, и действующих лиц было пятеро. Если с замерзшей лужей, то шестеро. И даже семеро, считая пса, который увязался с Малышом в булочную. Пес был эпилептик, и язык у него вываливался набок.

Замерзшая лужа напоминала по форме карту Африки и занимала всю площадь перекрестка, который задумала перейти одна пожилая дама. Да, на корке льда, борясь с порывами ветра, стояла старуха. Она продвигала вперед один бот за другим, выигрывая миллиметр за миллиметром. В руках у нее была авоська, откуда торчал жухлый пучок зелени, на плечах лежала старая шаль, а из ушной раковины виднелся провод слухового аппарата. Так шаг за шагом старушкины боты доползли, скажем, до середины Сахары этого африкообразного ледника. Осталось еще тащиться через весь юг, страны апартеида и так далее. Если только она не срежет угол через Эритрею и Сомали, но Красное море на обочине проезжей части ужасно обледенело.

Такие неуставные мысли витали под короткой стрижкой юного блондинчика в зеленом реглане, который наблюдал за старушкой с тротуара. Попутно блондинчик отметил, что у него здорово развито воображение. Вдруг старушкина шаль распахнулась, словно перепончатое крыло летучей мыши, и все замерло. Она пошатнулась – и снова выпрямилась. Блондинчик разочарованно матернулся себе под нос. Его вообще смешило, когда кто–нибудь шлепался на землю. Был в его русой голове такой небольшой непорядочек. Хотя если взглянуть со стороны, башка безупречная. Волосок к волоску, аккуратный ершик. Но стариков он недолюбливал. Ему все казалось, что они как–то грязноваты. Если так можно выразиться, он представлял их себе сысподи. Поэтому блондинчик остался стоять, прикидывая, растянется старушка или не растянется на этом африканском побережье, как вдруг заметил на противоположном тротуаре двух других действующих лиц, впрочем, также имеющих некоторое отношение к Африке, – арабов. Двух. Ну, в общем, североафриканцев, или, если кому так больше нравится, магрибинцев. Блондинчик никак не мог решить, как бы их так обозвать, чтоб не прослыть расистом. Он был национал–фронтистом и не скрывал этого. Но в том–то и дело, что он не хотел, чтобы говорили: он–де с Национальным фронтом, потому что сам расист. Нет–нет, как в былые годы учили его на уроках грамматики, тут отношения не причинные, а следственные. Он национал–фронтист, и вследствие этого объективно задумался над опасностью неконтролируемой иммиграции и по здравом размышлении пришел к выводу, что надо вышвырнуть к чертовой матери из страны всю эту мразь, и как можно скорее; во–первых, чтоб не портили нашу чистокровную французскую породу, во–вторых, из–за безработицы, а в–третьих, безопасности для. (Когда у человека столько оснований мыслить здраво, как можно оскорбить его обвинениями в расизме.)

Итак, старушка, африкообразная лужа, два араба на тротуаре напротив, Малыш со своим припадочным псом и размечтавшийся блондинчик… Звали его Ванини, служил он инспектором полиции, и его уделом было именно заботиться о безопасности. Потому он и стоял тут и бдил, в числе прочих полицейских в штатском, разбросанных по Бельвилю. Потому и холодила ему правую ягодицу пара хромированных наручников. Потому и потягивала под мышкой кобура со служебным пистолетом. Потому и кастет в кармане, и баллончик с газом в рукаве – личное дополнение к уставному набору оружия. Сначала применить газок, а уж потом спокойно вдарить кастетиком – этот рецепт он изобрел сам и не раз доказал его эффективность. А все оттого, что ну очень остро встала проблема небезопасности! Четыре старушки, которых меньше чем за месяц зарезали в Бельвиле, – они ведь не сами себя порешили!

Насилие…

Значит, насилие…

Белокурый Ванини искоса и задумчиво взглянул на арабов. Неужели они и дальше будут резать наших старушек как баранов, за здорово живешь? Внезапно блондинчика захлестнула жажда подвига: на противоположном тротуаре два араба стояли и калякали по–своему, а он, инспектор Ванини, стоял напротив, белокурый и чистый, с тем сладостным чувством в сердце, которое греет вас, когда вы очертя голову ныряете в Сену на зов протянутой руки. Добраться до старушки раньше них. Не дать свершиться преступлению. Тут и силу применить не вред. Вот юный инспектор ставит ногу на Африку (кто бы сказал ему, что в один прекрасный день он зайдет так далеко…). Большими уверенными шагами приближается к старушке. Нет, он не поскользнется. Он обут в высокие шнурованные ботинки с металлическими подковками, в те самые ботинки, которые он носит не снимая с периода Высшей военной подготовки. Итак, он идет по льду на помощь представительнице пожилого или старшего возраста, не теряя из виду арабов напротив. Доброта. Сейчас он весь – одна большая доброта. Потому что хрупкие плечики старушки внезапно напомнили ему плечи его собственной, ваниниевской бабушки, которую он так любил.

Увы, любовь была посмертной. Да, часто наши старики умирают слишком рано, не дождавшись наступления нашей любви. Ванини сильно досадовал на бабушку за то, что она не дала ему времени полюбить себя при жизни. Но, в общем–то, любить покойника – лучше, чем вообще никого не любить. По крайней мере так думал Ванини, приближаясь к готовой вот–вот упасть старушке. Даже сумка у нее была какая–то трогательная. А уж слуховой аппарат… Бабушка Ванини тоже под старость оглохла и так же без конца регулировала громкость своего аппарата, крутя колесико, расположенное между ухом и редкими волосами за ним. Какое знакомое движение указательного пальца, да, ну точно бабушка. Блондинчик таял от умиления. Так что даже почти забыл про арабов. Он уже готовил речь: «Бабушка, разрешите вам помочь», которую собирался произнести с внучьей нежностью, почти что шепотом, чтобы старушка не вздрогнула от внезапного появления звука в слуховом усилителе. До нее оставался какой–нибудь шаг, он был сама любовь, и тут старушка обернулась. Всем корпусом. С протянутой рукой. Словно тыча в него пальцем. Но только вместо указательного пальца старушка наставила на него револьвер тридцать восьмого калибра, того, еще немецкого времени, – оружие, прожившее век, не состарившись ни на йоту, всегда модный антиквариат, традиционное орудие убийства с гипнотическим отверстием ствола.

И спустила курок.

Все мысли блондинчика разлетелись в стороны. Отчего на фоне зимнего неба возник прекрасный цветок. Не успели его первые лепестки осыпаться на землю, как старушка спрятала оружие назад в авоську и пошла своей дорогой. Кстати, отдача помогла ей выиграть у своей ледовой дорожки добрый метр.

2

Итак, убийство и трое свидетелей. Только когда арабы не хотят ничего видеть, они ничего не видят. Есть у них такая странная привычка. Видимо, она как–то связана с их культурой. Или с чем–то, что они слишком хорошо усвоили в нашей культуре. Значит, арабы ничего не видели. Вряд ли они даже выстрел слышали.

Остаются мальчик и собака. Но что касается Малыша, то он сквозь свои розовые очки видел только одно: русая голова превратилась в небесный цветок. И это его настолько восхитило, что он сорвался с места и побежал рассказать об этом домашним – мне, Бенжамену Малоссену, моим братьям и сестрам, четырем дедушкам, матери и моему старому другу Стожилковичу, который в этот самый момент разделывает меня в шахматы.

Дверь бывшей мелочной лавки, которая служит нам квартирой, настежь распахивается, и с криком влетает Малыш:

– Послушайте! Я видел фею!

Тем не менее жизнь в доме продолжает идти своим чередом.

Только моя сестра Клара, готовящая баранину по–монтальбански, бархатистым голоском говорит:

– Вот как, Малыш? Ну–ка расскажи…

– Взаправдашняя фея, такая старенькая и ужасно добрая!

Мой братец Жереми пользуется случаем отвлечься от должностных обязанностей:

– Она что, за тебя уроки сделала?

– Нет, – говорит Малыш, – она превратила одного дяденьку в цветок!

Поскольку эта новость, по–видимому, никого не трогает, Малыш подходит к нам со Стожилковичем:

– Правда, дядя Стожил, я видел фею, которая превратила дяденьку в цветок.

– Лучше так, чем наоборот, – отвечает Стожилкович, не сводя глаз с шахматной доски.

– Почему?

– Потому что, когда феи начнут превращать цветы в дяденек, в полях проходу не будет.

Голос Стожилковича похож на Биг–Бен в тумане лондонского фильма. Он такой густой, что воздух вокруг кажется разреженным.

– Шах и мат, Бенжамен. Явный мат. Что–то ты сегодня рассеян…

***

Это не рассеянность, а тревога. Взгляд мой действительно далек от шахматной доски. Он следит за дедушками. Тяжелое для них время – закат солнца. Именно в такой предсумеречный час их начинает дразнить бес наркомании. Мозг требует чертова укола. Им нужна доза. Так что не стоит терять их из виду. Дети чувствуют ситуацию так же хорошо, как и я, и каждый всеми силами старается занять своего подшефного деда. Клара выпытывает у дедушки Рагу (бывшего мясника из Тлемсена) все новые подробности приготовления бараньей лопатки по–монтальбански. Жереми, оставленный на второй год в пятом классе, симулирует страшный интерес к Мольеру, и старик Риссон (букинист на пенсии) выдает ему массу биографических откровений. Лежа в кресле для беременной женщины, мама отдает себя на бесконечную завивку и развивку дедушке Карпу, в прошлом цирюльнику, в то время как Малыш умоляет Вердена (старейший из четверки дедушек, девяносто два годка!) помочь ему с чистописанием. Этот ритуал повторяется каждый вечер: рука Вердена дрожит как осиновый лист, но изнутри ее удерживает рука Малыша, и старик твердо убежден, что рисует палочки и черточки так же ловко, как до Первой мировой войны. Но все равно Верден грустит, и его волей Малыш пишет в своей тетрадке лишь одно имя: Камилла, Камилла, Камилла, Камилла… на каждой строчке. Так звали его дочку, погибшую шестьдесят семь лет назад, в возрасте шести лет, в самом конце той войны, она стала ее последней жертвой, заболев испанкой. Это к ней, к Камилле, протягивал Верден свои дрожащие руки, когда ему впервые укололи наркотик. Ему мерещилось, что он выскакивает из окопа, петляет, уклоняясь от пуль, режет колючую проволоку, прыгает через мины и, отбросив прочь винтовку, распахнув объятья, бежит навстречу своей Камилле. Так он несся сквозь всю Первую мировую и находил Камиллу мертвой, ссохшейся, скрюченной в свои шесть лет больше, чем его согнуло теперь. И тут уж нужна двойная доза. С тех пор как я поселил его у нас, Верден перестал колоться. Когда прошлое подступает к горлу, он только смотрит на Малыша мокрыми глазами и шепчет: «Почему ты не моя Камиллочка?»

***

Но кто по–настоящему вкалывает в этот критический предвечерний час, так это моя сестра Тереза. В данный момент она в своем колдовском закоулке штопает настроение дедушке Калошу. Старый Калош у нас не проживает. Он просто бывший сапожник с нашей улицы Фоли–Реньо. Он живет совсем рядом. Наркотиков он еще не пробовал. Так что с ним мы занимаемся профилактикой. Он старик, вдовец, детей у него нет, жизнь на пенсии ему в тягость: такой человек – излюбленная приманка для шприцевиков. Отвлечешься на секунду – и в старика вонзится больше игл, чем в мишень на соревнованиях. Бессменно отработав пятьдесят лет подряд на обувном поприще, Калош затосковал. К счастью, Жереми успел дернуть стоп–кран. «Свистать всех наверх!» И Жереми немедленно отправил Наиглавнейшему мэру одно посланье, в котором он требовал (в совершенстве имитируя вихляющий почерк Калоша) наградить себя Золотой медалью города за пятьдесят лет беспорочной службы в одной будке (да, в Париже за такое представляют к награде). Ну и обрадовался же Калош, когда сам Главмэр ответил: «О'кей!» Главмэр лично вспомнил про старого Калоша! В памяти Главмэра нашлось место и для Калоша! На таких Калошах и стоит наш город Париж! О слава! О восторг! Однако сейчас, накануне великого дня, Калошу не по себе. Он боится как–нибудь осрамиться во время церемонии.

– Все пройдет хорошо, – заверяет Тереза, вглядываясь в раскрытую ладонь старика.

– Ты точно знаешь, что я не наделаю глупостей?

– Да нет же, уверяю вас. Разве я когда–нибудь ошибалась?

Моя сестра Тереза тверда, как сама Мудрость. У нее сухая кожа, длинное костлявое тело и педагогический голос. Это нулевая степень обаяния. Тереза промышляет магией, чего я не одобряю, однако же не устаю следить за ее манипуляциями. Каждый раз, когда к нам заявляется какой–нибудь старичок, совершенно разбитый, убежденный в том, что он стал ничем еще до смерти, Тереза утягивает его в свой уголок, силой берет в свои руки старческую ладонь, один за другим разгибает скрюченные пальцы, долго утюжит ладонь, как будто разглаживает скомканную бумажку, а когда чувствует, что рука совершенно расслабилась (а они иногда годами по–настоящему не раскрывались), Тереза начинает говорить. Она не улыбается, не пытается льстить, она просто рассказывает им о будущем. А это самое невероятное, что может с ними приключиться: Будущее! Вот небесная рать Терезы отправляется на приступ: Сатурн, Венера, Юпитер и Меркурий сообща организовывают сердечные встречи, подстраивают счастливые развязки, распахивают перспективы – словом, опять накачивают воздухом эти старые шины, доказывая, что веревочке еще есть куда виться. Каждый раз из рук Терезы выходит младенец. Клара тут же достает фотоаппарат и фиксирует метаморфозу. И стены нашей квартиры теперь украшают фотографии этих новорожденных. Да, моя сестра неопределенного возраста по имени Тереза – источник молодости.

– Девушка?! Ты уверена? – вскрикивает старый Калош.

– Молодая брюнетка с голубыми глазами, – уточняет Тереза.

Калош оборачивается к нам с улыбкой в три тысячи ватт.

– Вы слышали? Тереза сказала, что завтра на вручении медали я встречу девушку, которая изменит всю мою жизнь!

– Не только вашу, – поправляет Тереза, – мы все станем жить по–другому.

***

Не мешало бы мне задуматься над тем беспокойством, что слышалось в голосе Терезы, но тут зазвонил телефон, и я узнал голос Лауны, третьей своей сестрички:

– Ну кто?

С тех пор, как мама беременна (в седьмой раз, и в седьмой раз от неизвестного отца), Лауна спрашивает не «Ну что?», а «Ну кто?».

– Ну кто?

Я украдкой бросаю взгляд на маму. Она сидит в кресле, недвижно и безмятежно возвышаясь над собственным пузом.

– Пока никого.

– Да чего ж он ждет, паршивец этакий?

– Кто у нас медсестра со средним образованием, ты или я?

– Бен, но ведь скоро будет десять месяцев! И то правда, седьмой младенец здорово нарушает правила игры.

– А может, у него там есть телевизор, он видит, что его ждет, и не торопится на выход.

Лауна хохочет. Потом следующий вопрос:

– А дедушки как?

– Горючее на нуле.

– Лоран говорит, что в случае необходимости можно удвоить дозу транквилизатора.

Лоран – это муж–доктор моей сестры–медсестры. По вечерам в одно и то же время они дают контрольный звонок. Сердечный дозор.

– Лауна, я уже говорил Лорану, что отныне их транквилизатор – это мы.

– Как скажешь, Бен. Ты у штурвала.

***

Я было повесил трубку, но телефон, как почтальон (или трамвай, уже не помню), звонит дважды.

– Вы что, издеваетесь надо мной, Малоссен?

Ух! Узнаю этот яростный визг. Звонит Королева Забо, главная жрица издательства «Тальон» и моя начальница.

– Вы еще два дня назад должны были выйти на работу!

Абсолютно точно. Когда началась эта история с наркодедушками, я выбил из Королевы Забо двухмесячный отпуск под предлогом вирусного гепатита.

– Как вы удачно позвонили, Ваше Величество, – говорю я, – я как раз собирался просить у вас еще месяц дополнительно.

– И речи быть не может, жду вас завтра в восемь.

– В восемь утра? Однако рано же вы начинаете готовиться к встрече, которая состоится через месяц!

– Я не собираюсь ждать месяц. Если завтра в восемь вас здесь не будет, считайте себя безработным.

– Вы этого не сделаете.

– Ах так? Вы считаете себя настолько незаменимым, Малоссен?

– Отнюдь. Только вы, Ваше Величество, совершенно незаменимы в издательстве «Тальон». Но если вы меня уволите, я буду вынужден послать на панель своих сестер, а также младшего брата, очаровательного малыша в розовых очках. Вас замучит совесть.

В ответ она одаривает меня взрывом хохота (опасного, как утечка газа). И без перехода:

– Малоссен, я наняла вас работать козлом отпущения. Вам платят за то, чтоб вас ругали вместо меня. Сейчас вы нужны мне позарез. (Да, такая у меня работа – быть козлом отпущения. Официально я «директор по литературным вопросам», но на деле козел.) – И снова с места в карьер: – Зачем вам отпуск?

Единым взглядом я обвожу Клару, колдующую у плиты, Малыша, торчащего из–под руки Вердена, Жереми, Терезу, дедушек и царствующую над всем этим маму – гладкую и сияющую, как сытые богородицы у итальянских мастеров.

– Допустим, в данный момент во мне особенно нуждается семья.

– А что у вас за семья, Малоссен?

Лежащий у маминых ног пес Джулиус с вывалившимся набок языком сносно изображает и осла, и вола. Из красивых рамок уверенно смотрят в будущее дедушки – ну чем не волхвы!

– Да вроде Святого Семейства, Ваше Величество…

На том конце провода молчание, потом скрипучий голос:

– Даю вам две недели, и ни минутой больше. – Пауза. – Но запомните, Малоссен: не воображайте, что раз вы в отпуске, то не козел отпущения! Вы козел до мозга костей. И если прямо сейчас кто–то ищет по городу виновника какой–нибудь крупной гадости, все шансы за то, что выберут вас!

3

И точно: комиссар полиции Серкер, отлитый в кожаный плащ, при температуре до минус двенадцати ночью и с высоты своего исполинского роста неотступно глядящий на труп Ванини, искал виновного.

– Я пасть порву этому гаду!

Белое от ярости лицо, черная щетка усов – он был как раз из тех полицейских, кто говорит такие фразы.

– Я этому гаду пасть порву!

(И повторяют их на разный манер, любуясь собственным отраженьем в темном зеркале гололеда.)

Возле его ног полицейский в полном обмундировании очерчивал мелом по асфальту перекрестка контур Ванини и хныкал, как мальчишка:

– Черт, Серкер, по льду не рисуется!

Серкер был еще из той породы полицейских, которых все называют по фамилии. Не «шеф». И тем более не «господин дивизионный комиссар». А прямо по фамилии: «Серкер». Серкеру нравилась его фамилия.

– Попробуй вот этим.

Он протянул нож с выскакивающим лезвием, полицейский воспользовался им как альпенштоком и начертил Ванини асфальтовый костюм. Голова блондинчика действительно напоминала распустившийся цветок: внутри красный, с желтыми лепестками и еще как бы алым венчиком по периферии. Полицейского охватили сомнения.

– Бери шире, – приказал Серкер.

Удерживаемые на расстоянии голубым полицейским кордоном, все зеваки квартала следили за действиями чертежника. Складывалось впечатление, что вот–вот пойдет золотой дождь.

– Свидетелей, конечно, нет? – зычным голосом спросил комдив. – Одни зрители?

Молчание. Клубок жмущихся друг к другу людей с белым ватным дыханьем. Как мягкий моток мохера. Вот нитки чуть раздвинулись и пропустили вперед телекамеру.

– Сударыня, он погиб ради вас, – сказал Серкер стоявшей в первом ряду вьетнамке – крошечной старушке в прямом платье из грубого шелка и видневшихся из деревянных сандалий толстых мужских носках.

Старушка затравленно взглянула на него, потом, сообразив, что эта статуя обращается действительно к ней, важно закивала:

– Осень молодой!

– Да, на вашу защиту встает молодежь.

Серкер лицом чувствовал стрекот телекамеры.

Но он был из тех полицейских, кто умеет не обращать внимания на объектив.

– На заситу? – переспросила старушка.

Четверть часа спустя в телевыпуске новостей ее худое лицо, внимательное и недоверчивое, напомнит лучшим из телезрителей Хо Ши Мина.

– Вот именно, на защиту! Чтоб защитить вас и всех пожилых женщин этого района. Чтоб вы жили в безопасности. В безопасности, понимаете?

И вдруг, стоя прямо лицом к камере и задавив рыдание в горле, комдив Серкер заявил:

– Это был лучший из моих парней.

И тотчас же оператор исчез в съемочной машине, а машина, в свою очередь, с визгом скрылась в ночи. Зеваки разошлись по домам, и в городе осталось только одиночество полицейских. Одна вьетнамка продолжала стоять, задумчиво глядя, как тело Ванини грузят в «скорую».

– А вам что, не хочется увидеть себя по телевизору? Новости через десять минут!

Она отрицательно покачала головой:

– Я еду в голод.

Она говорила «еду в город», а не «в Париж» и не в «центр», как самые старые обитатели квартала.

– Семья, – уточнила она, и в улыбке сверкнули босые десны.

Серкер покинул ее так же быстро, как прежде ею заинтересовался. Он щелкнул пальцами, требуя вернуть ему нож, в спешке присвоенный маленьким полицейским, и рявкнул:

– Вертолет! Скажи ребятам, пусть прочешут десятый, одиннадцатый и двадцатый округа. Брать по максимуму и чуть что – тащить ко мне в контору.

Вертолет представил себе перспективу провести ночь, сдергивая с коек армию хлопающих глазами подозреваемых.

– Мало не будет…

Одним жестом Серкер отмел возражение и сунул нож себе в карман.

– Сначала их всегда много, зато потом остается один.

Он проводил взглядом мигалку «скорой помощи», увозившей Ванини. Верзила Вертолет подул себе на пальцы:

– Да еще этот допрос Шабраля…

Серкер, недвижный в своей кожанке, памятником стоял на месте, где пал Ванини.

– Я найду сволочь, которая это сделала.

Он душил в себе каменные слезы. В его голосе звучала суровая скорбь большого начальства.

– Ей–богу, Серкер, в восемь истекает срок задержания Шабраля. Ты что, хочешь, чтоб он вышел на свободу?

Верзила Вертолет сказал это на полтона выше. С тех пор как его группа обрабатывала Шабраля, мысль, что этот убийца может отправиться утречком на все четыре стороны, просто выводила его из себя. Шабраль, макающий рогалик в утренний кофе, – нет, только не это!

– Шабраль водит нас за нос уже сорок часов, – сказал Серкер не оборачиваясь, – и наверняка не расколется в последний момент. Можешь освободить его хоть сейчас.

Делать нечего. В воздухе пахло местью. Вертолет сдался. Но напоследок выдвинул предположение:

– А если позвать Пастора, чтоб он поработал с Шабралем?

– Пастора? Того Пастора, который у комдива Аннелиза?

На сей раз Серкер обернулся всем корпусом. Во вспышке молнии ему предстал поединок Шабраля и Пастора. Шабраль – закоренелый убийца в пуленепробиваемой шкуре – и ангелочек Пастор, эдакий маркизик из бригады Аннелиза, вечно одетый в широчайшие свитера мамочкиной вязки. Шабраль против Пастора! Не слабо варит башка у Вертолета! Прикрытый наружным панцирем скорби, внутри Серкер вовсю забавлялся. Уже больше года два комдива – Серкер и Аннелиз – разыгрывали друг против друга своих козырных валетов – Пастора и Ванини. Ванини был вундеркиндом по части разгона демонстраций, а Пастор – юным гением допроса… Если верить Аннелизу, Пастор был способен добиться признания даже у мавзолея. Ванини был весь из закаленной стали, и вот Ванини погиб. Наступила пора убрать, хотя бы символически, Пастора – Маленького Принца комиссара Аннелиза.

– Неплохая мысль, Вертолет. Готов дать кое–что на отсечение, что этому агнцу Шабраль не по зубам.

***

А в трехстах метрах от них, на углу улицы Фобур–дю–Тампль и улицы Пармантье, крошечная вьетнамка стучала пальчиками по клавишам банкомата. Для этого ей пришлось встать на цыпочки, так что показались шерстяные носки и сандалии на деревянной подошве. Было двадцать пятнадцать, и ее лицо только что возникло на всех телеэкранах страны. И в каждом доме раздался тревожный вопрос конца XX века.

– На заситу?

Однако сама она без малейшего опасения выбирала из автомата максимальную сумму денег. Она не услышала приближения высокого негра и толстого араба. Только почувствовала пряный запах одного и мятное дыхание другого. Эти запахи сквозняком ворвались в раскрытый зев банкомата. Был там еще третий запах: нетерпеливый дух молодости. Неподвластный холоду молодой горячий пот. Похоже, что пришлось бежать. Вьетнамка не обернулась. Стопка денег перед ней продолжала расти. На двух тысячах восьми франках машина извинилась и расписалась в несостоятельности. Вьетнамка взяла деньги и, не считая, сунула в прорезь шелкового платья. Одна бумажка воспользовалась неразберихой, вспорхнула и, мелькнув под самым носом у громилы, улеглась на асфальт. Но правая нога огромного негра припечатала ее к тротуару. Погуляла и хватит. Меж тем старушка забрала у автомата свою кредитную карточку и направилась к станции метро «Гонкур». Молодых людей она тихонько отстранила. О брюхо негра сломались бы все наконечники стрел, араб же был поперек себя шире. Но она безбоязненно прошла между ними и засеменила к метро.

– Эй, бабуля!

В два шага негр настиг ее.

– Бумажку потеряла, старая карга!

Его звали Длинный Мосси, он был бельвильцем в третьем поколении. И он протягивал ей двухсотфранковую бумажку. Она не спеша взяла деньги, поблагодарила и продолжила свой путь.

– Ты что, совсем сдурела? Чего это ты в наших краях снимаешь такие бабки?

Теперь к ним присоединился и толстяк. Из–за дыры между передними зубами его ухмылка казалась еще шире.

– Газет, что ли, не читаешь? Не слыхала, что мы, наркоманы, делаем с такими вот старыми перечницами?

– Пеле–чиница–ми? Не понимать пеле–чиница–ми.

– С такими старухами, – перевел высокий негр.

– Ты что, не в курсе, что грабят старух? Да только за месяц в Бельвиле прикончили трех таких, как ты.

– Сначала будут жечь тебе сиськи сигаретками, а потом вообще открутят, а потом начнут гвозди в пальчики вбивать, тут ты и выложишь секретный код для банковского автомата, а напоследок разрежут тебя на две половинки – примерно вот тут, – и большой палец толстяка чиркнул по шее.

– Есть тут один умелец, – пояснил Длинный Мосси.

Теперь они спускались по ступенькам в метро.

– В Париж едешь?

– К невес–ка, – отвечала бабушка.

– С таким капиталом – и на метро? – Правая рука толстяка шалью легла на старушкины плечи.

– Внутек ладился, – внезапно осклабилась старушка. – Надо манога подалок!

В подземелье имени братьев Гонкуров одновременно с ними ворвался поезд.

– Поедем вместе, – решил Длинный Мосси и пропустил ее вперед. – А то мало ли что.

В вагоне было пусто. Все трое вошли в него.

4

А тем временем в семействе Малоссенов – как пишут в идиотских комиксах моего братца Жереми, – тем временем дедушки и внуки поужинали, убрали со стола, побили посуду, умылись, натянули пижамы и расселись по своим двухъярусным кроватям, болтая тапками в пустоте и тараща глаза. Потому что при виде этой кругленькой штуковины, которая со свистом вертится по полу спальни, кровь у них буквально застыла в жилах. Она черная, маленькая, крепкая, тяжелая, она крутится с головокружительной быстротой и шипит, как клубок змей. Похоже, что, если она рванет, от семьи останется одно воспоминанье. И обломки железных кроватей разбросает от площади Нации до Шомонских холмов.

Но меня завораживает не эта круглая штука и даже не леденящий ужас на лицах детей и стариков, я не могу прийти в себя от вида Риссона, того, кто ведет рассказ, глядя в одну точку, глухо, без единого жеста, весь собравшись в комок, как заряд этого смертоносного волчка. Каждый вечер в одно и то же время старик Риссон начинает рассказывать, и стоит ему открыть рот, как все, о чем он говорит, становится живее, чем жизнь. Едва он усаживается на табурет посреди комнаты – прямой старик с горящими глазами и ореолом невероятно белой гривы, – как тут же кровати, шлепанцы, пижамы и стены квартиры становятся в высшей степени отвлеченным понятием. Исчезает все, кроме того, о чем он рассказывает детям и дедушкам. В данный момент это крутящийся у них под ногами черный предмет, готовый разнести все вдребезги. Это французское ядро, вылетевшее из пушки 7 сентября 1812 года во время Бородинской битвы (неслабое побоище, во время которого батальоны фей превратили в цветы батальоны парней). Ядро упало на землю у ног князя Андрея Болконского, и князь в замешательстве продолжает стоять, чтобы не подать дурной пример своим, в то время как его ординарец зарылся носом в землю. Князь Андрей спрашивает себя, не смерть ли это вертится у него под ногами, а старик Риссон, дочитавший «Войну и мир» до конца, знает точно, что это – смерть. Просто он затягивает удовольствие – в спальне полумрак, не выключен лишь один небольшой торшер, прикрытый кашемировым платком и отбрасывающий на пол круг золотистого света.

До того как у нас появился Риссон, выдавать деткам ежевечернюю порцию грез приходилось мне, Бенжамену Малоссену, незаменимому старшему брату. С незапамятных времен каждый вечер раздавались слова: «Бенжамен, расскажи нам что–нибудь…» Я думал, что в этой роли я непревзойден. Я был круче телевизора в ту пору, когда телевизор уже был круче всего. А потом возник Риссон (рано или поздно все равно наступает срок и новый вожак идет на смену прежнему). Всего один сеанс Риссона, и я был отнесен к разряду волшебного фонаря, тогда как он сам сподобился звания широкоэкранного, широкоформатного, стереозвукового, объемного и так далее. И рассказывает он детям не какую–нибудь библиотеку для детей и юношества, а самые что ни на есть недосягаемые вершины литературы, великие романы, которые живо хранит память этого страстного библиофила. Он воскрешает их в малейших деталях перед слушателями, обратившимися в одно гигантское ухо.

Я не жалею, что уступил Риссону. Во–первых, я уже стал слегка иссякать и даже посматривал украдкой на витрины с подержанными телевизорами, а кроме того, именно эти рассказы–галлюцинации смогли окончательно спасти Риссона от наркомании, в них он обрел разум, юность, страсть и единственный смысл жизни.

***

Воистину чудесное исцеление! У меня до сих пор волосы встают дыбом, как вспомню его первое появление в нашем доме.

Дело было вечером, месяц тому назад. Я ждал прихода Джулии, которая пообещала нам еще одного дедушку. Все сидели за столом. Клара с дедушкой Рагу приготовили нам голубей, жирненьких, как те младенцы, которых резал Жиль де Рец. Воздев к потолку ножи и вилки, мы собирались наброситься на этих беззащитных созданий, как вдруг: «Динь–динь!» – звонок в дверь.

– Это Джулия! – вскрикиваю я.

И сердце само прыгает к двери.

Это действительно была моя дорогая Коррансон, ее волосы, ее формы, улыбка и все остальное. Но позади нее… Позади нее стояло самое ветхое из всех существ, когда–либо приведенных ею к нам в квартиру. В прошлом «оно», вероятно, было довольно высокого роста, но теперь его так согнуло, что роста просто не было. Он, видимо, был даже красив, но если у покойников бывает цвет лица, то он был весь такого цвета. Дряблая кожа, висящая на суперостром скелете. При каждом движении возникал острый угол, грозивший проткнуть шкуру насквозь. Но особенно поражало то, что в этом чучеле, в его глазах читалась страшная жажда жизни, что–то абсолютно непобедимое, он был похож на плакат, где ходячая смерть протягивает неизлечимым наркоманам порцию героина, он был вылитый Дракула!

Пес Джулиус рыча уполз под кровать. Ножи и вилки выпали из наших рук, и голуби в тарелках покрылись гусиной кожей.

Наконец положение спасла Тереза. Она встала, взяла это привидение за руку и увела к себе, а там немедленно принялась стряпать ему будущее, как делала до этого трем предыдущим старикам.

Я же потащил Джулию в свою комнату и устроил ей шепотом сцену ярости:

– Да ты сошла с ума! Привести к нам старика в таком состоянии! Хочешь, чтоб он дал дуба прямо у нас дома? По–твоему, мне без этого скучно жилось?

У Джулии есть один талант. Талант задавать вопросы, которые меня срезают на корню. Она спросила:

– Ты его не узнал?

– А что, я должен его узнать?

– Это Риссон.

– Какой Риссон?

– Риссон, бывший заведующий книжным отделом Магазина.

Магазин – это мое предыдущее место работы, до издательства «Тальон». Я там выступал в качестве того же козла отпущения, но после того, как Джулия тиснула в своей газетенке статью о характере моей работы, меня выставили. В универмаге и вправду был продавец книг – прямой, красивый старик с белой как лунь головой, помешанный на литературе, но к тому же отличавшийся какой–то дикой ностальгией по нацизму. Риссон? Я мысленно расправил ту старую развалину, которую Джулия хотела нам сбагрить, и стал сравнивать. Риссон? Не исключено. Тогда я сказал:

– Риссон – старая сволочь, его мозги пропитаны злобой, я не собираюсь с ним возиться.

– А остальные?

– Что остальные?

– Что ты знаешь о прошлом других стариков? Чем они были сорок лет назад? А вдруг, например, дедушка Карп был осведомителем гестапо? Парикмахер же много о чем слышит? Значит, может и передать кому надо?.. Или Верден? Прошел всю войну и не погиб, наверно, прятался за спины товарищей? Как ты думаешь? А можешь представить себе деда Рагу, зверски расправляющегося с алжирцами? «Тлемсенский мясник!» – вполне подходящая кличка для любителя кровавых расправ.

С этими словами она начинает расстегивать на нас пуговицы, и ее кошачий рокот течет мне прямо в ушную раковину.

– Нет, поверь мне, Бенжамен, уж лучше никого не обыскивать, взять себе это за правило – и не отступать.

– Пошли они знаешь куда, такие правила! Я дословно помню наш последний разговор с Риссоном: у него вместо сердца – свастика!

– Ну и что?

(Когда я впервые увидел Джулию, она воровала свитер в трикотажном отделе Магазина. Пальцы сами собой хватали вещь, а рука засасывала ее, как пылесос. Я с первого взгляда решил стать ее свитером.)

– Бенжамен, какая разница, что думал или делал Риссон, когда башка у него работала как полагается, главное – разоблачить тех негодяев, кто превратил его мозг в отработанное машинное масло.

Не знаю, как ей это удается, но последнюю фразу она сказала уже из–под одеяла, по–моему, к тому моменту в поле зрения не осталось ни одной шмотки. Однако от сути она не отступила.

– Ты знаешь, почему Риссон так опустился?

– Не знаю и знать не хочу.

Правда. Мне плевать. Не потому, что я уж так антириссонен, а просто грудь Джулии – это колыбель моего сердца. Тем не менее она настояла на объяснении. И, запустив все десять пальцев мне в волосы, она рассказала мне о злоключениях Риссона.

ТРАГЕДИЯ В 5 АКТАХ

Акт 1. Когда в прошлом году после статьи Джулии меня выставили из Магазина, Инспекция охраны труда стала копать под администрацию. Надо было выяснить, что за предприятие нанимало козла отпущения, чтоб тот расплачивался за все накладки, рыдая в три ручья перед возмущенным покупателем. И госпожа Инспекция обнаружила массу интересного. Среди прочего Риссон, в обход законодательства и не платя налогов, сохранил за собой книжный отдел, тогда как сам добрых десять лет был на пенсии. Риссон уходит со сцены. Конец первого акта.

Акт 2. Уволенный Риссон, один как перст в своей двухкомнатной квартирке на улице Брока, ложится и впадает в уныние. Идет разучивание роли студенистого трупа, который через полгода найдут особо чувствительные соседи. Но однажды утром…

Акт 3. Господь милосерд! Риссону является юная девица, сиделка–медсестра, как бы бесплатный дар муниципалитета. Стройная брюнетка с лазурными глазами, гибкая, как ласка, и нежная, как девичьи мечты. О радость! О последние надежды! Красотка Риссона обласкивает, обводит вокруг пальца и пичкает тоннами Бог знает каких лекарств для снятия грусти–печали.

Акт 4. Риссон тратит все больше бабок на покупку все большего количества волшебных горошков,

естественно переходит от таблеточек к укольчикам, опускается, маразмирует с головокружительной скоростью и как–то утром после славной внутривенной дозы в экстазе раздевается догола посреди Пор–Руаяльского рынка. Представьте, как порадовал торговцев подобный стриптиз!

Акт 5. Приезд полиции, помещение в психиатрическую больницу Святой Анны – таков должен был быть логический итог мерзкого проступка. Но Джулия уже с некоторых пор следила за брюнеткой и твердо решила вырвать Риссона из ее шприценосных лап. Поэтому едва старик начинает свое выступление в отделе овощей и фруктов, как Джулия набрасывает ему на плечи свою шубу (прекрасное манто из черного скунса, блестящее, как капот бьюика), толкает его в такси и после двух суток целительного сна привозит его к нам, в семейство Малоссенов, как до этого привезла к нам лечиться от наркомании трех других стариков. Вот так. Остальное еще надо написать. Это сюжет статьи, которую Джулия готовит для своей газеты, с целью разоблачения банды красавицы брюнетки, сажающей стариков на иглу.

***

Риссон рассказывает «Войну и мир», и в ядовитом шипении ядра можно расслышать имена Наташи Ростовой, Пьера Безухова, Андрея, Элен, Наполеона, Кутузова…

Мои же мысли уносятся к Джулии Коррансон, к моей любимой журналистке по морально–этическому разделу… Три недели, как мы не виделись. Осторожность превыше всего. Бандиты не должны узнать, где прячутся старики. Они без колебания отправят на тот свет ненужных свидетелей, а тем более – тех, кто рядом с ними.

Где ты, Джулия? Умоляю, будь осторожна. Не лезь на рожон, любовь моя. Бойся города. Бойся ночи. Бойся убийственных истин.

На этой мысли я тихонько подмигиваю псу Джулиусу, он встает и идет выгуливать меня по Бельвилю: перед сном надо хлебнуть кислорода.

5

В то время как князь Андрей Болконский, стоя посреди захламленной бельвильской квартиры, смотрел на собственную смерть, у закрытого окна, выходящего на набережную Межиссри, неизвестная девушка играла на скрипке. Вся в черном, обратясь лицом к городу, она терзала сонату номер семь Георга Фридриха Генделя.

В тысячный раз вставали у нее перед глазами кадры восьмичасового выпуска новостей: юный светловолосый полицейский в зеленом плаще лежит с разбитой головой на асфальте Бельвиля, а маленькая вьетнамка, такая старенькая, такая хрупкая, такая беззащитная, спрашивает крупным планом:

– На заситу?

Русая голова юноши, венчающая зеленый плащ, казалась кровавым цветком на зеленом стебле.

– Какой ужас! – сказала мама.

– Тебе не кажется, что эта вьетнамка похожа на Хо Ши Мина? – спросил папа.

Девушка незаметно покинула семейный круг и заперлась у себя в комнате. Она не зажигала света. Она взяла скрипку. Встала к двойной раме закрытого окна и принялась одну за другой играть все пьесы своего репертуара. К тому моменту она играла уже четвертый час. Резкие удары смычка отсекали музыкальные фрагменты. Стоило жилам скользнуть по струне, как пальцы левой руки разжимались и гасили всякий резонанс. Оставалась лишь нота – точная и холодная, как лезвие клинка. Как будто она играла бритвой. Или кромсала свои лучшие платья… А теперь пришел черед Георга Фридриха Генделя.

Город резал старушек…

Город разносил в клочья русые головы…

«На заситу? – спрашивала вьетнамка, одна во всем городе… – На заситу?»

– Любви не бывает, – стиснув зубы, прошептала девушка.

И тогда она увидела автомобиль. Это был длинный черный лимузин с матово блестевшим кузовом. Он остановился прямо на середине Нового моста, над Сеной, величественно, словно встал на якорь. Открылась задняя дверца. Девушка увидела, как из автомобиля вышел мужчина. Он вел женщину, которая едва держалась на ногах.

– Пьяная, – поставила диагноз девушка, и смычок, пройдясь по струнам, издал один из тех вихляющих звуков, что умеет воспроизводить лишь скрипка.

Мужчина и женщина достигли парапета. Девушке было видно, как рыжеволосая голова женщины тяжело лежит на плече у спутника.

«А может, она беременна, – подумала девушка, – тошнить может от чего угодно…»

Но нет, женщина не согнулась пополам, чтобы выплеснуть в Сену избыток материнских чувств. Напротив, казалось, эти двое о чем–то мечтают: она положила голову ему на плечо, он прильнул щекой к ее волосам. Меховое манто женщины блестело так же, как кузов автомобиля.

– Нет, это любовь, – сказала себе девушка. (Впервые за вечер с Георгом Фридрихом Генделем обошлись по–доброму.)

– У нее волосы как у мамы.

И в самом деле, какая необычайная рыжая шевелюра, просто как венецианское золото, она притягивала свет фонарей, отчего пара казалась окруженной золотым ореолом.

– Так вот она какая, настоящая любовь…

Возле поребрика лимузин терпеливо пускал в холодный воздух белый беззвучный дымок. Георг Фридрих Гендель зализывал раны.

– Это любовь, – повторила девушка.

И именно в этот момент она услышала рев мотора. Он проник сквозь двойную оконную раму. Долгое металлическое рычанье издал мотор стоящей машины, и ее передняя дверца внезапно распахнулась. Тут девушка увидела, что мужчины у парапета уже нет, а женщина падает с моста. Летит как птица. Она еще, раскинув руки, летела в воздухе, а мужчина уже захлопнул дверцу, и машина, визжа всеми четырьмя колесами, рванула с места. Белое тело женщины мелькнуло в ночи, машина резко взяла влево, ударив задним крылом об ограничительный столбик, и, гремя железом, унеслась по набережной вдаль. Девушка закрыла глаза.

Когда у нее хватило мужества открыть их – прошло лишь несколько секунд, – на мосту было пусто. Но между гладкими стенками набережной двигалась темная масса баржи. И там, в ложбине угольного холма, изломанное, как мертвая птица, плыло нагое тело той самой женщины.

«Однако шубу он все же оставил себе», – подумала девушка.

Потом, во второй уже раз она узнала золотой ореол вокруг такого белого лица.

– Мама, – прошептала она.

Она уронила смычок и скрипку, настежь распахнула окно и закричала в ночь.

6

При минус двенадцати можно себе кое–что отморозить, однако Бельвиль бурлит, как адский котел. Будто все сыщики Парижа в полном составе идут на приступ. Они заходят с площади Вольтера, валом валят от авеню Гамбетта, напирают с площади Нации и от Гут–д'Ор. Все вокруг сиренит, мигает и заливисто свистит. Ночь полна сполохов. Бельвиль трепещет. Но псу Джулиусу на это наплевать. В благоприятной для собачьих пиршеств полутьме пес Джулиус лижет замерзшую лужу, по форме напоминающую Африку. Его болтающийся язык нашел там какое–то лакомство. Город – любимая собачья еда.

В этой ночи взведенных курков Бельвиль словно расплачивается с Законом за всю свою историю. Полицейские дубинки вламываются в тупики. Патрули перекачивают арестованных в фургоны. Это облава на торговцев наркотой, охота на араба, великий праздник полицейских усов.

А в остальном квартал живет по–прежнему, то есть не стоит на месте. Все подчищается, приглаживается, дорожает. Уцелевшие дома старого Бельвиля похожи на гнилой зуб в голливудской вставной челюсти. Бельвиль выбивается в люди.

***

Случилось так, что я, Бенжамен Малоссен, познакомился с великим автором этого преобразования Бельвиля. Он архитектор. Фамилия его Понтар–Дельмэр. Он свил себе гнездо в самом начале улицы Деламар, в утопающем в зелени стеклянно–деревянном доме. Такой райский уголок подошел бы и самому Творцу, и это закономерно. Потому что Понтар–Дельмэр архизнаменит. Мы обязаны ему, в частности, реконструкцией Бреста (архитектурно говоря, это наш французский Восточный Берлин). Скоро он выпускает у нас (в издательстве «Тальон») толстенный том о своих парижских проектах: этакая книгомания величия. Мелованная бумага. Цветные фотографии. Раскладывающиеся карты на вклейках и все такое прочее. Операция «Престиж». С красивыми архитекторскими фразами из тех, что взмывают вверх лирическими абстракциями, а потом падают бетонной плитой. Поскольку Королева Забо отправила меня за его рукописью, я сподобился Понтар–Дельмэра, могильщика Бельвиля.

– Ну почему опять я, Ваше Величество?

– Потому что в публикации его книги что–то заело. А ругать будут вас, Малоссен. Так что уж лучше Понтару сразу познакомиться с вашей очаровательной козлиной мордой.

Понтар–Дельмэр толст и в виде исключения не двигается «с ловкостью, удивительной для своей комплекции». Это толстяк, который двигается, как толстяк, то есть с трудом. Впрочем, двигается он мало. Дав мне свою рукопись, он не встал, не проводил меня до двери. Только сказал:

– Вам будет лучше, если проблем не возникнет.

И не спускал с меня глаз, пока его шестерка в коричневом жилете не закрыл за мной дверь кабинета.

***

– Пошли, Джулиус?

Люди думают, что днем и вечером выводят своих собак. Грубая ошибка: это собаки дважды в день приглашают нас к медитации.

Джулиус отрывается от своей покрытой инеем Африки, и мы отправляемся дальше, в сторону «Кутубии», ресторана моего дружка Хадуша и его отца Амара. И пусть Бельвиль корчится, хватаясь за живот, ничто не изменит траектории, выбранной мыслителем и его собачкой. Вот сейчас мыслитель обращается к любимой женщине: «Джулия, моя Коррансон, где ты? Ты мне нужна, черт побери, знала б как!» Прошел ровно год, с тех пор как Джулия (которую в то время я называл мадемуазель Коррансон) тайком вошла в мою жизнь. Стремительная, как комета, она спросила меня, согласен ли я быть ее авианосцем. «Заходи на посадку, красавица, и взлетай себе сколько хочешь, отныне я плаваю в твоих территориальных водах». Что–то в этом роде я ей ответил (ух, как это было красиво…). С тех пор живу ожиданьем. Гениальные журналистки трахаются в перерывах между статьями, вот в чем беда. Добро б еще она писала в ежедневной газете, так нет, моя Коррансон публикуется в ежемесячном издании. И вдобавок печатается только раз в три месяца. Да, любовь раз в квартал – вот мой удел. «Зачем ты возишься с этими старыми наркоманами, Джулия? Потому что старикашка со шприцем – это кадр года?» Мне должно быть стыдно, что я спрашиваю такие вещи, но на стыд времени не хватает. Из ночи высовывается рука, хватает меня за шиворот и отрывает от земли. Я взлетаю и приземляюсь.

– Привет, Бен.

В коридоре темно, но я различаю улыбку, она вся белая, кроме черной дырки между передними зубами. Если бы кто–нибудь додумался и зажег лампочку, то волосы оказались бы рыжими и вьющимися, а взгляд – как у стервятника. Симон Кабил. Его мятное дыхание мне тоже знакомо.

– Привет, Симон, с каких это пор ты выслеживаешь меня, как ищейка?

– С тех пор, как они не дают нам выйти на улицу.

И этот, второй голос тоже мне знаком. Голос приближается, и ночь смыкается за спиной Длинного Мосси, гигантской тени араба.

– Ребята, что происходит? Опять зарезали старушку?

– Нет, на этот раз старушка сама шлепнула мента.

Корица и зеленая мята. От улицы Рокет до Шомонских холмов Мосси и Симон–Араб представляют собой самую результативную двойку по части подпольных лотерей. Они адъютанты моего друга Хадуша, сына Амара, и соученика по лицею имени Вольтера (насколько мне известно, это единственный бакалавр, выбравший специализацию «наперсток»).

– Старушка убила полицейского?

(Что в Бельвиле радует, так это сюрпризы.)

– Малыш тебе не рассказал? Он там был с твоей собакой. Мы с Хадушем стояли через дорогу и все видели.

Леденящий шепот, вонючий коридор, по–прежнему широкая улыбка Симона.

– Старушка наверняка из ваших, Бен, – авоська, боты и все такое. Она пальнула в него из револьвера тридцать восьмого калибра. Клянусь родной матерью.

(Так, значит, правда, что феи превращают дяденек в цветы? Чертова старая карга, устроила смертоубийство прямо перед розовыми очками Малыша…)

– Бен, Хадуш просит тебя об одной услуге. – Симон последовательно расстегивает обе наши куртки, и плотный конверт быстро переходит из его тепла в мое.

– Здесь фотографии убитого полицейского. Когда ты их посмотришь, поймешь, что в данный момент Хадуш не может держать их у себя. Твою квартиру, по крайней мере, обыскивать не должны.

– Пошли, Джулиус…

Ночь все острее.

– Пошли, что ли?

Топ–шлеп, топ–шлеп – наконец–то. От этого пса так несет, что вонь отказывается следовать за ним: она идет впереди.

– Срежем по Спинозе или обойдем весь круг по улице Рокет? «Почему тебя нет со мной, Джулия? Почему мне приходится довольствоваться Джулиусом и Бельвилем?» – «В той журналистике, какой я себе ее представляю, Бенжамен, смысл написанного является единственным смыслом моей жизни».

– Знаю, знаю, только постарайся не умереть.

Внезапно нас с Джулиусом ослепляют фары какой–то тачки. Снизу, с Рокет приближается рев мотора. Похоже, парень лезет в гору на скорости в сто двадцать километров в час. (В общем–то, и мне бы неплохо заняться тем же: сдать на права, купить гоночную машину, и когда уж очень невмоготу без Джулии – пилить на всей скорости по окружной дороге.) Джулиус сел на задницу и зачарованно смотрит на приближающуюся тачку. Он так уставился на фары, будто надеется загипнотизировать дракона. Сто к одному, что по такому гололеду дракон вмажется в стену кладбища Пер–Лашез.

– Спорим, Джулиус?

Я проиграл. Парень сбрасывает газ, машина на брюхе, едва вписавшись, проходит поворот, потом снова прибавляет скорости и во весь опор уносится к бульвару Менильмонтан. Но до этого на вираже распахнулась дверца и из черной машины вылетело что–то похожее на зловещую птицу. Сначала мне показалось, что это человек, но вещь упала, как пустая обертка. Что–то вроде пальто или одеяла. Я уже шагнул с тротуара, собираясь посмотреть, что там такое, как вдруг раздался такой протяжный женский крик, что кровь застыла у меня в венах. Вслед за первой машиной проносится машина полиции, и мне приходится отпрыгнуть назад. Невидимая женщина продолжает выть. Я оборачиваюсь. Это не женщина, а Джулиус.

– Джулиус, черт побери, заткнись!

Но, вывернув шею в сторону скрывшейся машины, с пастью, круглой, как рисуют в комиксах, и с горящим от ужаса глазом Джулиус продолжает завывать. Протяжный женский плач и время от времени всхлипы. Стон ширится, растет, он охватывает весь квартал, и вот уже зажигается сначала одно окно, потом другое, и я бегу прочь по улице Фоли–Реньо, горбясь и пряча голову, как будто украл ребенка, а на руках у меня – пес, он роняет слюни в пытающуюся приглушить его вой ладонь, мой пес закатывает глаза в рыжей городской ночи, мой пес, бьющийся в припадке эпилепсии.

Сейчас он лежит у меня в комнате, на боку, но по–прежнему в сидячем положении. Голова вывернута, глаза уставились в потолок, он лохмат и пуст, как скорлупа от кокосового ореха, он безмолвен, так что можно даже решить, что он умер. Но даже если из пасти у него воняет так, словно он странствует по преисподней, пес Джулиус жив. Это припадок. Он продлится какое–то время. Может быть, несколько дней. Пока вызвавшее его видение не отцепится от сетчатки его глаз. Это мы уже проходили.

– Что ж ты на этот раз увидел, Достоевский?

А вот то, что увидел я сам, вскрыв толстый конверт, сильно меня озадачивает, и ужин, хотя и давний, ненавязчиво просится на выход. На конверте надпись: «Инспектор Ванини», и на лежащих передо мной фотографиях паренек в зеленом плаще с русым ежиком на голове ударами кастета проламывает смуглые головы. Одна из голов дала трещину, и из глазницы вылетел глаз. Ни следа ликования на лице у блондинчика. Одно школярское прилежание. Мне ясно, почему Хадуш не хочет, чтоб снимки нашли у него. После смерти полицейского арабам лучше пригнуться.

Внезапно я чувствую, что устал от этого мира, а спать не хочется. К черту меры предосторожности. Я снимаю трубку телефона и звоню Джулии. Мне нужен ее голос. Дайте, пожалуйста, голос Джулии… Нет ответа. Ночь возвращает мне длинные гудки.

7

– Она мертва?

Упираясь коленями в уголь, медик склонился над телом женщины. Он поднял глаза на юного инспектора в толстом шерстяном свитере, который светил ему фонариком.

– Почти.

По телу проплыл синий отсвет фонаря речного катера, за ним желтый, потом опять угольная ночь, потом фотовспышка. Одна нога у женщины была сломана и вывернута так, что хотелось кричать. На лодыжках у нее висели тяжелые свинцовые оковы.

– Не скоро бы она всплыла.

– Взгляните.

Врач осторожно поднял руку женщины. Он показывал на кровоподтек в сгибе локтя.

– Ей сделали укол, – сказал Пастор.

Они обменивались короткими стылыми репликами. Между обрывками фраз слышалось глубокое прерывистое дыхание дизельного мотора. От баржи пахло мазутом и толем.

– Вы все посмотрели?

Пастор в последний раз обвел тело женщины лучом фонарика. Следы уколов, синяки и разнообразные ожоги. На секунду он задержался на лице, фиолетовом от холода и кровоподтеков. Просторный лоб, широкие скулы, решительный и полный рот. И золотая грива. Тело под стать лицу: полное силы. Смягченное какой–то гибкой полнотой. Пастор обернулся к фотографу:

– Можно как–нибудь смягчить то, что у нее с лицом?

– Попрошу приятеля из фотолаборатории, он сделает вам особую распечатку. Самое страшное отретушируем.

– Хороша, – сказал медик и накинул одеяло. Фонарик Пастора прочертил в темноте полукруг.

– Носилки!

Слышно было, что люди шагают по углю, как по груде ракушек.

– Множественные переломы, ожоги различного характера, неизвестное количество дряни в крови, не говоря о вероятности легочных осложнений. Ей крышка, – подытожил врач.

– Крепкий организм, – сказал Пастор.

– Спорим?

Голос юного инспектора звучал весело.

– Вы всегда радуетесь, глядя в час ночи на такой кошмар?

– У меня ночное дежурство, – ответил Пастор, – это вас подняли с постели.

Пастор, врач и фотограф топали по куче угля вслед за носилками. Мигалка катера, мигалка «скорой помощи», мигалка машины сопровождения, карманный фонарик Пастора, кормовой фонарь баржи – ночь мигала. Из–за клацающих зубов казалось, что голос моряка тоже подмигивает.

– Вот вечно со мной так: мне в уголь упала голая баба, а я и не заметил.

Как все матросы с речных барж, он был похож на цыгана, изнуренного скукой и анисовой водкой.

– Если будете ловить с неба девиц, поймаете сваю моста.

Общий смех.

– Она умерла? – спросил моряк.

– Наполовину, – ответил один из санитаров.

– Где девочка со скрипкой? – спросил Пастор.

– В машине сопровождения, – ответил постовой. – Девчонка просто не в себе, она решила, что это ее мать упала в уголь.

Пастор шагнул к машине сопровождения, потом передумал.

– Да, чуть не забыл…

Он обернулся к моряку:

– Завтра вы сгрузите уголь и наверняка пойдете в свою обычную забегаловку пропустить стаканчик?

– Скорее, два…

– Обо всем этом – ни гу–гу, – сказал Пастор. Улыбка застыла на лице матроса. И не двигалась.

– Что?

– Ни малейшего упоминания. Вы никому об этом не скажете. Даже себе. Ничего не было.

Моряк не мог опомниться. Двумя секундами раньше он разговаривал с забавным парнишкой, а теперь перед ним стоял полицейский.

– И ни капли спиртного в течение десяти дней, – добавил Пастор тоном человека, выписывающего рецепт.

– Чего?

– Пьяный выболтает что угодно, особенно правду.

Глаза Пастора ввалились. Они были очень далеки от его улыбки.

– Сухой закон. Ясно?

Он как–то внезапно состарился.

– Конечно, вы начальство, – буркнул матрос, в одночасье лишенный своего горючего и темы рассказа на всю жизнь.

– Вы очень любезны, – медленно сказал Пастор. – И добавил: – Впрочем, девицы с неба не падают.

– Такое бывает редко, – согласился матрос.

– Такого не бывает никогда, – сказал Пастор.

***

Первым Пастор увидел в машине сопровождения полицейского, одетого в форму. Он, съежившись, сидел на самом краешке сиденья, как можно дальше от девушки со скрипкой, и на его стиснутых коленях лежал раскрытый пустой блокнот. У девушки были очень черные волосы, очень бледное лицо и очень невзрослый вид. Она была одета во все черное, и черные митенки обрезали ей руку по первую фалангу пальцев. «Я ношу вселенский траур, и не надейтесь вызвать у меня улыбку» – вот что должен был означать этот костюм сицилианской вдовы. Полицейский посмотрел на Пастора так, как смотрит собака, надеясь, что ее отвяжут. Пастор протянул девушке ладонь.

– Все кончено, мадемуазель. Сейчас я отвезу вас домой.

***

Сидя рядом с Пастором, бережно ведущим служебную машину, девушка заговорила. Сначала она припомнила лицо очень старой вьетнамки, поразившее ее в восьмичасовом выпуске теленовостей. «На заситу?» – спрашивала старушка, и казалось, что все опасности мира висят над ее головой, уточнила девушка. Пастор тихо вел машину. Без мигалки. Без сирены. Он в своем свитере, девушка в своих мыслях – словно брат и сестра. Девушка чувствовала себя в безопасности. Она снова рассказала о том, что видела из окна. Она передала все в малейших деталях: рев мотора, падающее тело женщины…

Но самым страшным, по ее мнению, было то, что, как ей показалось, она узнала «в этом теле, покоившемся на угольном катафалке», свою мать. Видимо, тот факт, что вышеупомянутая мать в это время спокойно спала у себя в комнате, ничего не менял.

– Я чувствовала бы себя так же, убей я собственную маму, господин инспектор. Я пыталась объяснить это вашему коллеге в полицейской форме, но он не захотел меня понять.

Еще бы. Пастор вспомнил лицо молодого полицейского и чуть не проскочил на красный свет.

Пастор отвез девушку домой и вернулся в контору – там был конец света: коридоры, переполненные сидящими на полу или спрессованными на банкетках арабами, хлопанье дверей, ор, телефонные звонки, перестрелка пишущих машинок и деловито–яростные сыщики, таскающие с места на место горы папок… Так дивизионный комиссар Серкер справлял тризну по Ванини, павшему накануне ночью жертвой города. Так яростно он скорбел. Камеры и уголовные дела пухли на глазах.

Пастор юркнул в лифт, благословляя Небо за то, что он не один из парней Серкера, а просто сыщик из отдела комдива Аннелиза. Комдив Аннелиз работал без суеты в полумраке комфортабельного кабинета. Комдив Аннелиз угощал посетителей кофе в ампирных чашках с императорской заглавной буквой «N». Комдив Аннелиз мало показывался на людях. Он не был «уличным» детективом. Случись Пастору быть убитым на улице, Аннелиз скорбел бы сдержанней. Возможно, лишил бы свой кофе сахара – на несколько дней.

***

Первое, что Пастор увидел, открыв дверь собственного служебного кабинета, была крошечная вьетнамка в сандалиях на деревянной подошве, вливающая в себя полный стакан белесой жидкости, похожей на что–то цианистое.

8

Нимало не обеспокоившись, Пастор закрыл за собой дверь.

– Кончаешь жизнь самоубийством, Тянь? А я слышал, что твое вчерашнее выступление по телевизору произвело фурор.

Стоя с запрокинутой назад головой, вьетнамка подняла руку, призывая к молчанию. Служебный кабинет был обычным кабинетом полицейского средней руки. Два стола, две пишущие машинки, телефон, железные стеллажи. Пастор поставил себе и раскладушку. На ней он спал, когда не хватало сил вернуться домой. Пастору достался в наследство бульвар Майо. Огромный дом на краю Булонского леса. Огромный пустой дом. С тех пор как не стало Советника и Габриэлы, Пастор спал на работе.

Вьетнамка же, поставив стакан и утерев губы ладонью, сказала:

– Не лезь в печенки, сынок, сегодня меня молодежь просто достала.

У нее не осталось ни тени акцента далекой Долины Тростника. У нее был голос Жана Габена: что–то вроде шуршания гальки, перекатываемой неистребимыми интонациями двенадцатого округа Парижа.

– Это смерть Ванини так тебя расстроила? – спросил Пастор.

Усталым жестом вьетнамка сняла гладкий парик, обнаружив под ним череп, поросший редкими, седыми, но жесткими, как ярость, короткими волосами.

– Ванини – дешевка, зарвался, вот и съел маслину, мир праху его. Не о том речь, сынок. Ну–ка, подсоби.

Вьетнамка подставила Пастору спину. Пастор расстегнул крючки на ее национальном платье и, потянув замок молнии, раскрыл шелк до самых ягодиц. Шагнувший из платья гуманоид был с ног до головы мужчиной в теплом нижнем белье.

Пастор перестал дышать.

– Чем ты надушился?

– Это «Тысяча цветов Азии». Нравится?

Пастор выдохнул так, как будто вывернул душу наизнанку.

– Просто невероятно, что Серкер тебя не узнал.

– Да я б и сам себя не узнал, – буркнул инспектор Ван Тянь, снимая с тощего бедра служебное оружие. И добавил: – Ей–богу, сынок, я прямо превратился в собственную вдову.

Лишенный аксессуаров бабушки Хо (а чувство профессиональной ответственности заставляло его даже носить каучуковые грудные протезы, плоские, как пара антрекотов), инспектор Ван Тянь оказался тощим, старым и хронически унылым полицейским. Он открыл розовый тюбик с транквилизатором, вытряс себе на ладонь две таблетки и съел их, запив протянутым Пастором стаканом бурбона.

– Все мои болячки разом проснулись.

Инспектор Ван Тянь рухнул на стул перед своим юным коллегой Пастором. Пастор подхватил стакан, наполнил водой, кинул туда две таблетки аспирина, поставил на середину стола и в свою очередь сел.

Подперев ладонями подбородки, оба молча смотрели на круговерть пузырьков. Глотнув из стакана с аспирином, старик Тянь сказал:

– Сегодня я чуть не прижал двоих.

– Подростков?

– Можно и так сказать. Симона–Араба и Длинного Мосси. Они наперсточники, разбираются с Хадушем Бен Тайебом. Им на двоих не больше сороковника. Рядом со мной они сопляки, но по жизни, честное слово, они здорово пообтерлись.

Пастор любил эти ночные часы, когда инспектор Ван Тянь спускался с бельвильских холмов в контору для составления ежедневного рапорта. По причине, которую Пастор себе не объяснял, присутствие старика Тяня напоминало ему Советника. Может быть, потому что Тянь рассказывал ему сказки (приключения бабушки Хо), совсем как в детстве Советник. Или дело в их возрасте… В приближении Срока…

– Слушай меня, сынок. Они вышли на меня у банкомата на улице Фобур–дю–Тампль, угол Пармантье. Представляешь? Железный Мосси плюс бетонный Араб против бабушки Хо. Я дал им понюхать почти три тысячи франков. Одну бумажку даже нарочно уронил. И что ты думаешь? Вдруг Длинный Мосси догоняет меня и отдает ее назад! Ладно, думаю, еще не вечер, значит, будут грабить дочиста, без шума и пыли, где–нибудь вроде метро. Пошли в метро. Эти идут за мной и несут похабщину, что, мол, они мне задницу ошпарят, сиськи открутят и все в таком духе… Толкают меня в пустой вагон, зажимают с двух сторон и, вместо того чтобы снять деньги, продолжают расписывать свои китайские пытки. Пересадка на Республике, переходим на площадь Италии (я им сказал, что у меня невестка родила). А они все не отстают, так что я решил, что они хотят сверх программы трахнуть невестку и пришить меня прямо возле ее койки. В итоге ни фига. Довели меня до подъезда, где будто бы проживает моя невестка, и бросили у лифта, даже не попрощавшись.

– Какой же вывод?

– Неутешительный, сынок. Пионеры и не думали грабить бабушку Хо. Я бы сказал больше: они ее защищали. Вроде как телохранители. Они ее пальцем не тронули, а садистские сказки затем рассказывали, чтоб старушка наложила в штаны и перестала шляться по ночам, набитая деньгами, как иранский сейф. Вот это–то и беспокоит меня больше всего, сынок.

– Выходит, Серкер ошибается насчет бельвильской молодежи?

– Выходит, в этом старушечьем деле мы совершенно не за теми гоняемся. Что я, что этот буйвол Серкер.

Короткая итоговая пауза. Когда Тянь хмурился, то начинал немного походить на Габриэлу, жену Советника, когда ей вздумывалось примерить задумчивое лицо. В таких случаях Советник говорил Пастору: «Габриэла размышляет, Жан–Батист: в скором времени мы станем умнее». Обоих уже не было на этом свете – ни Габриэлы, ни Советника.

– Знаешь что, сынок? Я в Бельвиле уже месяц юбками трясу и в одном ручаюсь: старухи могут шляться по ночам в чем мать родила, и даже если они нацепят все семейное серебро и набьют пупы брильянтами – ни один наркоман их пальцем не тронет. Им дан приказ, и самый обдолбанный сопляк скорей подохнет, чем поднимет руку на какую–нибудь бельвильскую старушку. Не то чтоб они вдруг все перековались, нет, просто они тоже не дураки. На улицах полно ментов, вроде того же Ванини, ребятки все знают и не высовываются, вот так. Я не удивлюсь, если они первыми вычислят этого придурка с бритвой. Видишь ли, сынок…

И Тянь поднял на Пастора исполненный усталой мудрости взгляд.

– Видишь, какая штука жизнь, – я решил было первым поймать этого убийцу, до команды Серкера, ну просто чтоб красиво уйти на пенсию, сделать на прощанье подарок нашему Аннелизу, а тут вдруг оказывается, что я бегаю взапуски с молодежной сборной.

Инспектор Тянь встал, с трудом таща за собой тридцать девять лет служебного стажа, и перенес этот груз за свой письменный стол.

– А тебе, сынок, сегодня ночью что–нибудь перепало?

В ту же секунду дверь кабинета распахнулась и рассыльный из фотолаборатории кинул на стол Тяня пачку еще влажных снимков. Тянь долго смотрел на обнаженное тело женщины, казавшееся особенно белым от фотовспышки и угля, на котором оно покоилось.

– Те, кто сбросил ее в Сену, пустили мотор на все обороты, чтоб заглушить всплеск, – объяснил Пастор, – и не услышали, что идет баржа…

– Вот кретины…

– А на повороте потеряли бампер. Я его подобрал. Машина «BMW», найти будет нетрудно.

– Им что, насыпали под хвост соли?

– Возможно, действовали непрофессионалы. Или были под газом. Девице ввели наркотик.

– Нашел свидетелей?

– Одну девушку, которая играла на скрипке двумя этажами выше и смотрела в ночное небо. Да, кстати, она тебя видела по телевизору. Ты ее просто потряс. Отсюда и игра на скрипке…

Тянь не отвечал. Он медленно, задумчиво перетасовывал пачку фотографий.

– Что ты об этом скажешь? – спросил Пастор. – Шлюха, которую наказали для острастки?

– Нет, она не шлюха.

Инспектор Тянь был категоричен. И по–прежнему восточно–уныл.

– Почему ты так думаешь?

– Я посадил за сутенерство двух своих зятьев и трех их двоюродных братьев. До замужества моя жена трудилась на панели в Тулонском порту, а дочка у меня работает в доме призрения для бывших потаскух. Так что в чем, в чем, а в шлюхах наша семья разбирается. – И снова добавил, качая головой: – Нет, она не шлюха.

– И все–таки надо проверить, – сказал Пастор, заряжая свою пишущую машинку.

Именно за быструю и точную работу, за проверку всех данных и ценил Тянь Пастора. А ведь молодежь он недолюбливал. И особенно деток из приличных семей. Отец Пастора в бытность свою Государственным советником создал систему социального страхования – и для инспектора Ван Тяня, крупного потребителя лекарств, это было нечто непостижимое, вроде архиепископа Римской курии. Тяню были не по душе вынесенные мальчиком из семьи мягкие манеры, свитера, сослагательное наклонение глагола и невосприимчивость к ругательствам. И все же Тянь любил Пастора, сомневаться тут не приходилось, он любил его так, как любит сына губернатора его старая беспринципная нянька–туземка, и регулярно его об этом извещал, примерно в этот час ночи, под трели, выбиваемые их пишущими машинками.

– Люблю я тебя, сынок, хоть что со мной делай, все равно ты мне нравишься.

Обычно при этом начинал звенеть телефон, кто–нибудь входил в их кабинет, одна из машинок ломалась или случалось еще какое–нибудь событие, блокировавшее дальнейшее излияние чувств. Эта ночь тоже не стала исключением.

– Алло, слушаю, инспектор Тянь, уголовная полиция.

Потом:

– Да, на месте, да, сейчас пошлю к вам, да, немедленно.

И наконец:

– Выключай молотилку, сынок. Тебя вызывает Аннелиз.

9

Даже в разгар летнего дня в кабинете комиссара дивизии Аннелиза было нечто ночное. Тем более в разгар зимней ночи. Лампа с реостатом дозировала строго необходимое количество света. Ампирные статуэтки украшали выступавшую из тьмы веков библиотеку, окно с двойными рамами смотрело в городскую ночь. С рассветом окно закрывалось шторами. В любой час дня и ночи здесь царил запах кофе, приглашавший к размышлению и беседе, желательно негромкой.

А н н е л и з. Сегодня вы были свободны от дежурства, Пастор. Кого вы заменяете?

П а с т о р. Инспектора Карегга, Сударь. Он внезапно влюбился.

А н н е л и з. Кофе?

П а с т о р. Охотно.

А н н е л и з. В это время дня я варю его сам, он будет не так хорош, как кофе Элизабет. Так вы сказали, Карегга влюблен?

П а с т о р. Она – косметолог, Сударь.

А н н е л и з. Скольких товарищей вы заменили на этой неделе, Пастор?

П а с т о р. Троих, Сударь.

А н н е л и з. Когда вы спите?

П а с т о р. Иногда, дробными порциями.

А н н е л и з. Что ж, это метод.

П а с т о р. Ваш метод, Сударь, я его лишь воспринял.

А н н е л и з. Вы горды и непритязательны, как британский ординарец.

П а с т о р. Прекрасный кофе, Сударь.

А н н е л и з. Что–нибудь примечательное случилось сегодня ночью?

П а с т о р. Покушение на убийство посредством сбрасывания тела в воду. Прямо под нашими окнами, на набережной Межиссри.

А н н е л и з. Покушение не увенчалось успехом?

П а с т о р. Тело упало на баржу, которая в этот момент проходила под мостом.

А н н е л и з. Под нашими окнами. Вас это не удивило?

П а с т о р. Удивило, Сударь.

А н н е л и з. Пусть это вас не удивляет. Если драгировать Сену в районе Нового моста, можно обнаружить половину из тех, кого считают пропавшими без вести.

П а с т о р. И в чем вы видите причину, Сударь?

А н н е л и з. Вызов, бравада, желание показать кукиш жандарму, сунуть труп прямо под нос сыщику, видимо, это «круто», как говорят молодые люди вашего поколения. Убийцы тщеславны…

П а с т о р. Могу ли я просить вас об одолжении, Сударь?

А н н е л и з. Попробуйте.

П а с т о р. Я хотел бы оставить это дело за собой, не передавать его Карегга.

А н н е л и з. Над чем вы сейчас работаете?

П а с т о р. Только что закончил расследование по складам СКАМ.

А н н е л и з. Пожар? Так, значит, поджог устроил владелец складов с целью получения страховки?

П а с т о р. Нет, Сударь, поджег сам страховой агент…

А н н е л и з. Оригинально.

П а с т о р. …собиравшийся разделить полученные деньги с владельцем.

А н н е л и з. Менее оригинально. У вас есть доказательства?

П а с т о р. Признания.

А н н е л и з. Признания… Еще кофе?

П а с т о р. Охотно, Сударь.

А н н е л и з. Решительно, я в восторге от ваших «сударь».

П а с т о р. Я всегда говорю их с заглавной буквы.

А н н е л и з. Кстати, о признаниях, Пастор. Знакомо ли вам дело Промышленного кредита на проспекте Фош?

П а с т о р. Трое погибших, исчезновение четырех миллиардов старыми франками и арест Поля Шабраля группой комиссара дивизии Серкера. Ван Тянь помогал в части расследования.

А н н е л и з. Так вот, только что мне звонил по телефону коллега Серкер.

П а с т о р. …

А н н е л и з. Он бросил все силы на расследование смерти Ванини, а между тем срок задержания Шабраля истекает сегодня в восемь утра. Он продолжает утверждать, что невиновен…

П а с т о р. Он не прав, Сударь.

А н н е л и з. Почему же?

П а с т о р. Потому что это неправда.

А н н е л и з. Не стройте из себя новобранца, Пастор.

П а с т о р. Слушаюсь, Сударь. Прямых доказательств вины нет?

А н н е л и з. Есть масса косвенных улик.

П а с т о р. Которых недостаточно для передачи дела в суд.

А н н е л и з. Достаточно, но он король алиби.

П а с т о р. Понимаю.

А н н е л и з. Однако этот Шабраль меня утомил. По самым скромным подсчетам он прикончил три дюжины человек.

П а с т о р. Некоторые из них, возможно, плавают под Новым мостом.

А н н е л и з. Не исключено. Итак, я предложил ваши услуги коллеге Серкеру.

П а с т о р. Хорошо, Сударь.

А н н е л и з. Пастор, у вас пять часов на то, чтобы расколоть Шабраля. Если к восьми утра он не подпишет свои показания, вы будете по–прежнему вести дела оценщиков и кассирш.

П а с т о р. Мне кажется, он подпишет.

А н н е л и з. Надеюсь.

П а с т о р. Я займусь этим немедленно. Благодарю за кофе.

А н н е л и з. Пастор.

П а с т о р. Сударь?

А н н е л и з. У меня сложилось впечатление, что в этом деле коллега Серкер хочет прежде всего проверить вашу способность вести допрос.

П а с т о р. Что ж, Сударь, проверим.

– Тянь, расскажи мне о Шабрале, подбрось мне деталей, чего–нибудь живого. Не спеши.

– Сынок, «живое», как ты сказал, возле Шабраля встречается нечасто.

Но рассказывать инспектор Ван Тянь любил. Он стал вспоминать, как за одиннадцать лет до того он расследовал двойное убийство, в котором обвинялся Шабраль, – советника по налогообложению и его подруги. Тогда Тянь был первым, кто проник в квартиру убитых.

– Небедная такая квартирка возле Чрева Парижа, уютное гнездышко размером с ангар для самолетов и высотой с собор, вместо обоев бледно–розовый креп, всюду белая лакированная мебель, матовые стекла, металлические трубки – в семидесятые годы Понтар–Дельмэр много такого понаделал.

Первое, что увидел Тянь, когда выбил дверь (кстати, единственную), – была люстра совершенно нового образца.

– Мужчина и женщина были повешены на одной веревке, перекинутой через потолочную балку. Поскольку женщина не дотягивала до мужчины килограммов двенадцать, в точности составлявших вес их собаки, то женщине к лодыжке привязали собаку. Для равновесия.

Пару недель спустя Тянь, вместе с комиссаром Аннелизом, который тогда еще не был дивизионным, явился домой к Шабралю.

– И знаешь, сынок, что мы увидели у него в спальне, на столике возле кровати? Маленькую статуэтку. Из золота. Композиция та же: мужчина, женщина, собака. Естественно, это ничего не доказывало…

– А теперь ты можешь мне коротко рассказать о деле Промышленного кредита?

Около четырех часов утра комиссар Серкер уделил Пастору две минуты времени.

– У меня подстрелили парня, сегодня вечером в Бельвиле, так что сам понимаешь, работы по горло, все допрашивают арестованных… А Шабраль в кабинете у Вертолета, третья дверь направо.

Кофейные автоматы иссякли, пепельницы переполнились, пальцы пожелтели, глаза ввалились от бессонницы, а рубашки взмокли до самого пояса. Голоса срывались на крик, стены слепли от света. Пастор оценил рабочую атмосферу. Ему казалось, что, идя по коридору, он слышит мысли своих сослуживцев. Так вот он какой, Пастор? Тот самый вытягиватель признаний, тот гинеколог преступного мира, тот великий инквизитор комдива Аннелиза? Да это ж сосунок, блатной красавчик, кандидат на теплые места, тогда как мы, ребята Серкера, ударный отряд противонаркотической службы, глотаем пули крупного калибра! Еще несколько шагов, и этот самый Пастор окажется перед гражданином Шабралем. А уж Шабраля парни Серкера знали! Он их мотал сорок два часа подряд! Всех и каждого – а уж они были не слабаки! Пастор чувствовал, что ни один из этих ребят в кожаных куртках и с цепями на шее гроша не поставит на его старый свитер домашней вязки против нержавеющей улыбки Поля Шабраля.

Пастор вошел в кабинет, вежливо отпустил караульного, сторожившего Шабраля, и тщательно прикрыл за ним дверь.

– Ты что, у них за уборщицу, мальчик? – спросил Шабраль.

Через двадцать минут внимательное ухо, оказавшееся поблизости, услышало сквозь запертую дверь мерный стук пишущей машинки. Первое ухо сделало знак второму, которое тоже прильнуло к двери. Из кабинета доносилось журчание голосов под аккомпанемент пишущей машинки. Сами собой к двери приникли и другие уши. Потом все смолкло.

И наконец дверь распахнулась. Шабраль все подписал. Он сознался не только в ограблении кассы Промышленного кредита, но и в шести остальных уголовных делах, вина по которым не была доказана. Когда прошел первый миг удивления, люди в кожанках из дивизиона Серкера готовы были носить Пастора на руках. Но что–то в выражении лица юного инспектора заставило их передумать. Он выглядел так, словно только что заразился смертельной болезнью. Старый свитер висел на нем, как дряблая кожа. Ни на кого не глядя, Пастор прошел мимо.

– Хочешь расскажу анекдот, сынок?

Инспектору Ван Тяню было хорошо знакомо то состояние, в котором пребывал его юный коллега Пастор. Так действовали на него допросы. Пастор всегда добивался признаний. Но после каждого такого сеанса Ван Тянь находил «сынка» скорее мертвым, чем живым. Это детское лицо старело лет на тридцать. Пастор становился собственной агонизирующей тенью. Его надо было воскрешать. И Ван Тянь выдавал ему порцию анекдотов.

– Послушай даосскую мудрость, сынок, кстати, она поможет тебе не задирать нос после недавней победы.

Тянь усаживал Пастора на табурет. Сам садился на корточки перед ним и искал глубоко запавшие в орбиты глаза молодого полицейского. Наконец ему удавалось поймать взгляд. И тогда он начинал рассказывать. Не растекаясь мыслию по древу. А прямо с самой сути.

– Даосская мудрость гласит: если после ночного триумфа ты взглянул на себя в зеркало и увидел две пары яиц – не преисполни сердце гордыней, о сын мой, это просто кто–то тебя имеет.

После каждого такого анекдота по лицу Пастора проходил разряд, который Тянь интерпретировал как усмешку. Потом мало–помалу черты лица молодого инспектора встали на место. Он расслабился. Он снова стал похож на человека.

II. КОЗЕЛ

– Плачьте, Малоссен, плачьте убедительней, будьте настоящим козлом.

10

Назавтра, в субботу, в мэрии своего одиннадцатого округа город Париж вознаграждает старого Калоша за полвека непорочного обувания бельвильских босяков. Приземистый толстячок, диагонально перечеркнутый сине–бело–красной лентой, официально заявляет, что сие – похвально. Калош испытывает легкое сожаление оттого, что речь произносится не Главным мэром лично, но Главный мэр лично в тот момент скорбит над гробом юного полицейского, убитого накануне в том же квартале, в нескольких сотнях метров от бывшей будки Калоша.

– Именно ради достойнейших из ваших сверстников, уважаемый господин Калош, и пожертвовал своей жизнью этот юный герой…

Но старый Калош не думает о погибшем инспекторе. У него не выходит из головы обещанная медаль. Медаль эта дремлет в своем бархатном гробике на длинном столе, по ту сторону которого сидят двое: квадратный депутат и молодой лощеный карьерист, госсекретарь по делам пенсионеров. Что касается публики, то мой приятель Стожилкович несколькими рейсами своего легендарного автобуса набил зал до отказа. Едва войдя в зал, наш Калош был тут же провозглашен Императором стельки (большинством голосов), Королем каблука (одним голосом) и Великим Визирем набойки! И вот теперь трехцветный толстячок из–за длинного стола отвешивает ему комплименты.

– Я давно и близко знаком с вами, господин Калош…

(Врет.)

– Я всегда вами восхищался…

(Опять врет.)

– И часто думаю о вас…

(Просто ни в какие ворота не лезет…)

После чего принимает эстафету депутат от нашего округа (квадратные челюсти, энергии хватит на длинную дистанцию) и сразу же берет максимальную скорость.

– Таким людям, как я, выпало трудное счастье идти за героями вашего поколения…

И пошло–поехало: про почтение, с которым власти должны относиться к достойным почтения, попутно отметив, что прошлое правительство чтило их недостаточно. Но терпение, друзья мои, теперь мы – с вами, мы взялись за рычаги, и не пройдет и года, как все, кто трудился на славу нашей прекрасной Родины, смогут заняться садоводством на Балеарских островах, ведь они того заслужили, и «Родина считает это своим долгом» (вкратце). Крики «браво», одобрительные кивки, румянец на щеках старого Калоша, едва не случившееся бисирование, и слово передается госсекретарю по делам пенсионеров, светловолосому молодому человеку в костюме–тройке и безупречном проборе, менее широковещательному и лиричному, чем депутат, но зато гораздо более математическому. Его зовут Арно Лекапельер. С первых же слов его стало ясно, что любимый конек Арно не политика, а администрирование, что он с колыбели настроен на поддержание устоев. Человек – прямоходящее животное, приспособленное к последовательному продвижению вверх, и, видимо, ноги Арно Лекапельера запомнили все те ступеньки, которые смог преодолеть их владелец от ясель вплоть до поста, занимаемого в настоящий момент. Он начал свой спич с того, что порадовался полной автономии сегодняшнего медализируемого (читай: «Хоть ваш Калош и не может больше мастерить шузы, но шнурки пока что завязывает»), с удовлетворением отметил его окружение (молодец, Стожилкович!) и со своей стороны выразил сожаление, что «картина подобного счастья еще недостаточно широко распространена».

– Но государство и его институты призваны восполнить человеческую слабость и несостоятельность, беря на себя заботу о тех гражданах преклонного возраста, кто в силу жизненных обстоятельств оказался перед лицом безнадежного, а порой и деградирующего одиночества. (Вот так.)

Нет, этот Арно Лекапельер шутить не любит. Странная у него манера разговаривать. Я бы сказал «внимательная». Да, так и есть, он говорит, как обычно слушают, он испускает слова и прислушивается к тому, как они проникают в мозги аудитории. И что же он говорит собравшимся старикам? А говорит он им вот что: как только почувствуете, что вы стали туго соображать или слишком сопеть, взбираясь домой по лестнице, любимые мои старикашечки, не ждите, пока потомки сбросят вас с пальмы, ступайте прямиком ко мне, я уж вас ублажу. Если же вы сами не сможете определить свою «степень автономности» (он решительно настаивает на этой формалиновой формулировке) – доверьтесь диагнозу надомных медсестер, любезно посылаемых пенсионерам государством и муниципалитетом. Они распределят вас (так, и еще раз так!) по наиболее соответствующим вашим запросам ЗЛПВ.

Как только понимаешь, что ЗЛПВ обозначает Заведение для Лиц Пожилого Возраста, яснее становится суть речи неотразимого Арно Лекапельера. Да это же просто–напросто реклама богаделен! Случайно наши взгляды скрещиваются. (Если ты воображаешь, милейший мой Арно, что получишь наших стариков, – ты не прав…) Я чувствую, как его глаза вслушиваются в мои мысли. Нечасто я видел такой внимательный взгляд. И внешность у этого парня тоже незаурядная. Пробор действительно режет его пополам, как проволока куб масла. Линию пробора продолжает прямая линия острого носа, она дорезает лицо на две части и восклицательным знаком падает в ямку жирноватого раздвоенного подбородка. В целом получается странный коктейль. Непреклонная гибкость. Прикрытая жирком мускулатура светского спортсмена. Должно быть, недурной теннисист. А также бриджист с небольшой склонностью к блефу. Не нравится мне этот Арно Лекапельер. Совсем не нравится. И мысль о том, что он – начальник пенсионеров всей страны, меня сильно беспокоит. Я хочу одного – как можно быстрей увести отсюда своих стариков. Я как наседка Я чую лису. Нет, дорогой Арно, я ни за что не пущу тебя в свой курятник. Старички мои, и только мои, понял? И единственная надомная медсестра для них – я. Вот так–то!

Пока я предаюсь своей паранойе, кругленький мэр снова выдвигается вперед. Он прикалывает к трепещущей груди Калоша медаль «Пятьдесят лет службы». Фотовспышка, моя сестричка Клара снимает, фотоаппарат строчит, как пулемет, запечатлевая Калоша, ликующую толпу, официальных лиц при исполнении, Клара перезаряжает свою «лейку» со скоростью Рэмбо, она вся сияет оттого, что может полностью отдаться своей фотострасти.

Поцелуйчики, объятия, слезы Калоша (только б эта радость не сократила ему жизнь), поздравления… Чуть в стороне от всей этой кутерьмы Жереми, юный мастер по изготовлению фальшивых бумаг (вообще–то именно он стоит у истоков всей этой церемонии), молча размышляет о Могуществе и о Славе.

11

Вдовы и вдовицы, бельвильцы и малоссенцы – все влезли в стожилковический автобус и отправились к Амару, в наш придворный ресторан, чтобы закончить вечер средь желтых дюн кускуса и Красного моря соуса сиди–брагим. Едва входишь в зал, как Хадуш, сын Амара и друг моих школьных лет, заключает тебя в объятья:

– Как живешь, брат Бенжамен, все в порядке? Его орлиный профиль приникает к моей щеке.

– Нормально, Хадуш, а ты как?

– Все слава Богу, брат мой, хорошо ли ты спрятал те снимки, что дал тебе Симон?

– Они у Джулиуса в подстилке. А кто этот полицейский?

– Ванини, инспектор по наркотикам, но главное – националист. На досуге любил поохотиться на арабов. Убил нескольких наших ребят, в том числе моего двоюродного брата. Эти фотки еще могут пригодиться, ты уж их побереги, Бенжамен…

Нашептав мне эти слова, Хадуш уходит обслуживать клиентов. А за нашим столом разговоры в самом разгаре.

– Я двадцать пять лет проработал парикмахером на одном месте, – сообщает дедушка Карп своей соседке, одной из вдовиц, – но что я больше всего любил, так это бороды брить, бритвой, опасной, настоящей, мы ее называли саблей!

У вдовы восхищение во взоре и перманент, похожий на взбитые сливки.

– А когда профсоюз постановил, что борода себя не окупает и бритье отменяется, я ушел с работы, она потеряла для меня всякий смысл.

Карп возбужден и пускается в доказательства.

– Ведь как бы вам это объяснить – по утрам бритва прорисовывает черты лица…

Вдова кивает, до нее дошло.

– И тогда я стал брить покойников.

– Брить покойников?

– Седьмого, восьмого и шестнадцатого округов. У меня были очень приличные клиенты. Борода и волосы продолжают расти и после смерти, так что человека можно брить до бесконечности.

– Кстати о волосах, – вмешивается дед Рагу, бывший мясник из Тлемсена, – вот мне пошел седьмой десяток, и представь себе, на башке растут волосы черные, а борода белая. Как ты это объяснишь, Карп?

– Я могу объяснить, – басом говорит Стожил, – есть общее правило: чем пользуешься, то и снашивается. Ты всю свою жизнь жрал за четверых, поэтому борода у тебя растет белая, что ж касается мозгов… Волосы у тебя не поседели. Так что ты выбрал мудрость, Рагу.

Синхронный перевод на арабский и единодушный смех. Лучше всех смеется вдова Долгорукая. Она сидит рядом со Стожилковичем. Это любимая вдова мамы и Клары.

– На самом деле, – серьезно говорит Риссон, – мастерство исчезает, оно вообще сходит на нет, и все мы здесь – последние настоящие мастера своего дела.

Жереми не согласен.

– Бывший букинист, бывший мясник, бывший парикмахер – не это главное, – если ты бывший кто–то, значит, ты непременно будущий кто–то другой!

– Неужто? А ты–то сам бывший кто?

– Ты – бывший парикмахер, – немедленно парирует мальчишка, – зато я бывший ученик школы имени Пьера Броссолетта! Правда, Бенжамен? (Чистая правда. Год назад этот юный кретин устроил у себя в школе пожар и стал бывшим учеником еще до того, как остыли угли.)

Но тут раздается мелодичный звон, и Верден с помощью вилки призывает слушателей к вниманию. Все, кто догадывается о том, что скажет старейшина, опускают носы в тарелки. Мы расстилаем ковер молчания.

– Калош, – торжественно объявляет Верден, – я хочу в твою честь откупорить бутылку.

Вслед за этим он торжественно ставит на стол пол–литра абсолютно прозрачной жидкости.

– Лето 1976 года, – говорит он и открывает свой волшебный сосуд.

Этого–то мы и боялись. Там вода, гнившая целых семь лет в заточении из матового стекла. Дождевая вода. Маниакальное коллекционирование воды началось летом пятнадцатого года. Узнав из газет, что на фронте нашим солдатикам ужасно не хватает воды, дочка Вердена принялась заполнять дождевой водой все бутылки, «чтобы папочка всегда мог вдоволь напиться». И Верден продолжил дело, даже после того, как эпидемия испанки лишила его дочери. Это была дань памяти Камилле. Когда мы перевозили его к себе, из личных вещей он решил взять с собой только свою коллекцию бутылок. Каких–нибудь двести восемьдесят четыре штуки! По бутылке в сезон, начиная с лета 1915 года! Ужасно поэтично… но в последнее время Верден стал баловать нас слишком часто… То день рождения Терезы, то выпал первый зуб у Малыша, то еще какие–нибудь именины – по любому поводу Верден откупоривает бутылку… по части тухлой воды мы, пожалуй, немного перебрали…

– Мне помнится, лето семьдесят шестого года было особенно засушливым, – любезно говорит вдова Долгорукая, – не так ли?

– Да, редкий напиток, – подтверждает дед Рагу, косясь в сторону сиди–брагима…

Тут Амар ставит перед задумавшимися гостями кускус и наклоняет ко мне кудри, похожие на шкуру старого барана.

– Как дела, сын мой?

– Благодарю тебя, Амар, все хорошо.

По–настоящему ответить на этот вопрос не так–то просто. По всем законам выходит, что да, все в порядке. За накрытым белой скатертью столом собралась дружная семья дедов и внуков и причащается чистой водой (конечно, и дедушки не родные, и отцы неизвестно кто, но ведь ничто в мире не совершенно). Да, в общем, все путем. Так что ж тебе так плохо, Малоссен? Собака Джулиус никак не выйдет из припадка, вот что плохо. История со стариками–наркоманами затянулась и начинает меня беспокоить, вот что плохо. Ответь мне, Джулия, ты–то хоть не делаешь глупостей? Соблюдаешь всякие меры предосторожности? Знаешь, с наркотиками шутки плохи… береги себя, Джулия, береги себя…

Музыкальный автомат исполняет песню Ум Кальсум.

Приятно пахнет манкой и пряностями.

– Вы видели? Она не бронзовая, а латунная! – вдруг восклицает Калош, протягивая мне свою награду. – Мне дали медаль из латуни!

– Как старинные чайные ложки у алжирок, – иронизирует Хадуш, ставя на стол шашлыки.

– Еще мне подарили пепельницу в виде башмака.

Башмак для окурков по очереди обходит гостей. На каблуке вытиснен кораблик – герб Парижа. Очень мило.

– И таблетки от депрессии!

– Что–что?

Калош сует мне в руку пакетик, набитый разноцветными таблетками.

– Медсестра сказала, что нужно принимать по одной штучке каждый раз, когда станет грустно.

– Какая медсестра?

– Такая брюнеточка, точно как Тереза мне нагадала по руке. (А таблетки россыпью, без аннотации, без рецепта.)

– Она сказала: запейте таблетку рюмочкой анисовой водки, вот как.

– Дайте–ка я посмотрю.

Смуглые пальцы Хадуша обхватывают пакетик, прикидывают его на вес.

– Она еще сказала, что, когда этот пакетик кончится, она даст другой.

Хадуш вскрывает пакет, пробует одну таблетку на зуб, морщится, выплевывает и говорит мне:

– Амфетамины, Бен. Такая таблетка плюс анисовая – и выведение на орбиту гарантировано. Что за игры они там затеяли у себя в мэрии?

Я не успеваю ответить на этот интересный вопрос, потому что дверь «Кутубии» распахивается и тут же ресторанчик заполняет толпа полицейских – по крайней мере по паре на каждого клиента.

– Всем стоять! Обыск! Ни с места! Усатый детина, только что прооравший эти слова, одет в кожаный реглан. Он улыбается, хотел бы он посмотреть на того, кто двинется с места, – тогда он с удовольствием продырявит ему шкуру.

Старушки и старички в испуге таращат глаза. Дети, взглянув на меня, застывают. Хадуш инстинктивно прячет пакетик с лекарствами под хлебную корзинку, но кто–то оказывается проворнее его и замечает этот жест.

– Эй, Серкер! Глянь–ка туда!

Усатый.реглан на лету ловит пакет. В глубине ресторана голос Ум Кальсум продолжает брести за собственным гробом до самых ворот садов Аллаха. Толпа расступается перед ним.

– Да выруби ты это мяуканье!

Кто–то выдергивает из сети вилку, и в наступившей тишине голос усатого негромко произносит:

– Так что, Бен Тайеб, решил открыть аптеку? Я открываю рот, но взгляд Хадуша блокирует мои мысли на выходе.

Тишина.

12

Они забрали с собой два ножа, одну бритву, мешочек, Хадуша и еще двух арабов. Молодой и очень розовощекий полицейский, видимо, как и я, работающий с народом, мягко рекомендовал детям и пенсионерам не посещать впредь подобные места. Несмотря на возражения Амара, ужин закончился, не успев начаться. Поскольку усатый приказал закрыть ресторан до конца дня: обыск. Стожил отправился на автобусе прогуливать старушек. Остальная часть племени уныло побрела домой. Я ненадолго задерживаюсь с усатым жизнелюбом.

Мы беседуем.

В синем полицейском фургоне.

Прелестная беседа.

Чтоб я не сомневался, Кожаный Ус сразу же сообщает мне, что он не просто полицейский, а самая что ни на есть первая скрипка, то есть дубинка: комиссар дивизии по борьбе с распространением наркотиков Серкер (сколько рыку!), верховный главнокомандующий службы антинарка. Он объявляет это так торжественно, как будто я должен тут же изумиться, увидев в жизни героя телеэкрана. Прости, Серкер, у меня нет телика.

– Кстати, как там ваша фамилия?

(Вот она, жизнь: есть люди известные и есть люди неизвестные. Первые хотят, чтоб их узнавали, вторые хотели бы остаться неизвестными, и тем и другим не везет.)

– Малоссен, – говорю я, – Бенжамен Малоссен.

– Из Ниццы?

– Фамилия, по крайней мере, южная.

– У меня в Ницце родня. Красивое место.

(Пахнуло мимозой.)

– Ты сам должен соображать, Малоссен, если я в субботу оказался в Бельвиле, то уж явно не чтоб штрафы выписывать!

(На «ты». Серкер наводит контакт. На «ты». Под тем предлогом, что у него в Ницце троюродная тетка.)

– Ты давно живешь в этом квартале?

(Он похож на памятник лет пятидесяти, его кожаный плащ выпирает где надо, его перстень и цепочка одной пробы, его сапоги зеркальны, и полки его кабинета, видимо, заставлены призами за отличную стрельбу.)

– С детства.

– Значит, хорошо его знаешь?

– Лучше, чем Ниццу.

– Часто ходишь пожрать к Бен Тайебу?

– Я хожу туда с семьей раз или два в неделю.

– Это что, были твои дети?

– Братья и сестры.

– Кем работаешь?

– Литературный директор издательства «Тальон».

– И вам нравится?

(Вот так вот. Бывает внешность на «ты», а профессия на «вы». Простой человек Серкер. Интересно, на кого я тянул до того, как мое звание перечеркнуло эффект внешности? На водопроводчика? На безработного? Пьяницу? Психа?)

– То есть я хотел спросить, нравится ли вам литературная среда? Вы, наверно, встречаетесь с уймой знаменитостей?

(При этом они меня обычно ругают, да. Вот бы удивился этот Мужественный Ус, когда б узнал, что за почтенным титулом литературного директора скрывается подлая сущность козла отпущения.)

– Действительно, иногда встречаются очень милые люди…

– У меня у самого есть кое–какие задумки… (Ну–ну.)

– Ведь мы, полицейские, всегда на переднем фланге: на работе иногда такое увидишь!

(Например, литературных директоров, похожих на бродяг.)

– Но я отложил перо до пенсии.

(Напрасно. Пенсионеру полезнее газонокосилка, чем перо.)

Потом внезапно:

– Вашему другу Бен Тайебу грозят серьезные неприятности.

– Он мне не друг.

(Очень похоже на маленькую подлость, но это всего лишь защитный рефлекс. Если я хочу отбить Хадуша у этого кровососа, сначала надо отмежеваться.)

– Так–то лучше. Теперь будет легче договориться. Когда мы вошли, он пытался сбыть вам таблетки?

– Нет, он ставил на стол шашлыки.

– Держа в руке этот пакет?

– До вашего прихода я его не видел.

Тут наступает тишина, во время которой мне удается идентифицировать интимный запах этого фургона. Пахнет дубленой кожей, ногами, баночным пивом и старыми окурками. Пахнет долгими часами, просиженными за забиванием козла, пока начальство не разрешит подраться по–настоящему. Серкер же доверительно продолжает:

– Хотите знать, чего мне вздумалось тут играть в ковбоев со своей бригадой антинаркотической службы?

(Ну что на это ответишь…)

– Потому что у вас есть сестры и братья, Малоссен. И еще потому, что мне не дает покоя мысль об игле, воткнутой в детскую вену, – вот и все.

В эти слова вложено столько убежденности, что я внезапно подумал: «Как было бы здорово, если б они были правдой». Ей–богу. Мне даже какую–то секунду хотелось ему верить, и моему внутреннему взору предстал общественный рай, где церберы пекутся о счастье граждан, где стариков сажают на иглу только с их личного согласия, где добрые феи не пуляют по русым головам прямо на улице, а русые головы не бьют по головам курчавым, – такое общество, где никому не надо работать с населением, где Джулия, моя столь прекрасная Джулия Коррансон, вместо повода написать статью найдет оказию переспать со мной.

Господи, как это было б здорово!

– И я с уважением отношусь к интеллектуалам вроде вас, Малоссен, но не позволю встать мне поперек дороги, когда нужно взять вонючего араба, торгующего наркотой!

(Вот так умирают мечты.)

– Потому что если вы еще не усекли, дело как раз в этом. То, что предлагал вам – или собирался предложить – Бен Тайеб, – это поганые амфетамины, нашей контрольной службой они запрещены, но он может их свободно достать в аптеке у себя в Алжире и снова ввезти к нам в страну.

(Раз они там продаются, значит, мы их туда экспортируем, да? Но я оставляю это тонкое замечание про себя.) А вслух говорю:

– Может быть, это были таблетки старого Амара. Кажется, у него ревматизм.

– Вранье.

Ну вот. Если он даже этому не верит, попробуй расскажи ему, что сама мэрия втюхала Калошу эти таблетки. Я все лучше и лучше понимаю молчание Хадуша.

– На этом наша маленькая беседа заканчивается, Малоссен.

(Что ж, я не против.)

Итак, я встаю, но его рука на ходу проводит захват моего предплечья. Стальные тиски.

– У меня вчера парня прихлопнули в этом чертовом квартале. Хороший был парень. Должен был защищать старух – тех самых, которым наркоманы перерезают горло. За эту жизнь они мне дорого заплатят. Так что не валяйте дурака, Малоссен, если что узнаете, никакой самодеятельности, сразу звоните. Я могу понять вашу любовь к североафриканской экзотике, но только до известного предела. Ясно?

***

На обратном пути я размечтался и чуть не угодил под красный автобус, набитый веселыми старушками. Стожил приветственно бибикает, я в ответ рассеянно посылаю ему воздушный поцелуй. Кто–то старушек режет, Стожил их воскрешает.

На перекрестке бульвара Бельвиля и улицы Тэмбо я вижу наконец то, что не заметил прошлой ночью: посередине перекрестка мелом нарисован контур тела. На нем играет сама с собой в классики закутанная в десяток шарфов девочка с того берега Средиземного моря. Ее ноги крепко стоят на ногах мертвеца. Лежащий впереди широкий круг головы сойдет за «небо».

13

Стожилкович высадил вдову Долгорукую на углу бульвара Бельвиль и улицы Пали–Као. Автобус уехал, а вдова Долгорукая, как молоденькая, неторопливо идет по улице Туртиль. Ей много лет. Она потеряла мужа. Она родом из России. В руках у нее маленькая сумочка крокодиловой кожи, последнее, что у нее осталось от молодости. Но она улыбается. Горизонт перед ней безоблачен. Молодой полицейский в кожаной куртке провожает ее взглядом. Он считает, что зря она гуляет по Бельвилю в такую поздноту, но он уверен: эту старушку ему никто не зарежет. Кроме того, он считает ее красивой. И Бельвиль у него на мушке.

Вдова Долгорукая вспоминала «божественного Стожилковича». Она его иначе и не называла: «Божественный Стожилкович». И при этом про себя улыбалась. Этот человек и его автобус заполнили ее одиночество вихрем впечатлений. (Да, она любила подобные выражения: «вихрь впечатлений». С немножко раскатистым «р».) «Божественный Стожилкович» развозил старых дам на автобусе. Суббота была днем покупок, когда она и ее подруги, под руководством Стожилковича, несравненного знатока «лавчонок ваших юных дней», запасались продуктами на неделю. По воскресеньям случались загулы, и «божественный Стожилкович» бросал к их ногам весь Париж. По мановению его руки вставал тот город, что звенел когда–то под их девичьими каблучками. Неделей раньше на улице Лапп они танцевали фокстрот, чарльстон и другие, еще более томные танцы. Головы танцоров чертили лабиринты в недвижном табачном дыму.

Сегодня на Монтрейском блошином рынке «божественный Стожилкович» сумел выторговать для вдовы Долгорукой маленький веер – такие когда–то были модны в Киеве. Его дьяконский бас прочел отповедь молодому хозяину лавки.

– Ты выбрал гнусное занятие, сын мой. Антиквары – грабители души. Этот веер – частица памяти мадам Долгорукой, русской по происхождению. Если ты еще не тот каналья, каким, по–моему, собираешься стать, сделай ей приличную скидку.

Да, прекрасный был день у вдовы Долгорукой. И пусть четвертая часть ее пенсии, полученной тем же утром, улетучилась со взмахом веера… Завтра будет воскресенье и новая прогулка… А потом, как и всегда по воскресным вечерам, «божественный Стожилкович» спустит свою стайку пожилых дам в глубины катакомб, и там, среди могильного праха, они, смеясь, займутся тем, что он называет «активным сопротивлением Вечности» (но об этих маленьких проказах они поклялись не говорить никому, и вдова Долгорукая скорее умрет, чем выдаст секрет).

Покончив с катакомбами, они отправятся на чай к Малоссенам. Если прогулки происходили в кругу «девочек», то чаепитие было поводом для встречи с «мальчиками». Мать семейства, пребывавшая на девятом месяце беременности, вся лучилась от счастья. Ее дочь Клара разливала чай и время от времени фотографировала. И у матери, и у дочери лица были иконописные. В глубине бывшей мелочной лавки, превращенной в квартиру, предсказывала судьбу другая дочка, очень худенькая девушка. Мальчик в розовых очках рассказывал сказки. Покой этого дома действовал на вдову умиротворяюще.

Внезапно вдова Долгорукая вспомнила про свою соседку по лестничной клетке, бабушку Хо. Бабушка Хо была вьетнамка. Она была так хрупка и, видимо, так одинока. Да, решено, в следующую субботу вдова Долгорукая пригласит бабушку Хо с собой в автобус. Ничего страшного, девочки потеснятся.

Вот о чем думала вдова Долгорукая, идя по улице Туртиль к себе домой под взглядом молодого полицейского в кожаной куртке. Единственным испытанием за день была лестница. Подъезд темный (отключено электричество), загроможденный на каждой площадке домашним скарбом и помойными ведрами. Шесть этажей! Еще за двадцать метров до парадной вдова Долгорукая делала глубокий вдох, словно перед прыжком в воду. Лампочка последнего фонаря не горела (видимо, проделки малыша Нурдина). Она возвращалась к себе. В свой мрак. Полицейский не пошел за ней в подъезд. Он только что осмотрел все лестничные площадки. Здесь жили две старушки: бабушка Хо, которую вчера показывали по телевизору, и вдова Долгорукая. Полицейский был невидимым ангелом–хранителем двух этих женщин. Вдова Долгорукая только что благополучно добралась до дома. Полицейский сделал пол–оборота кругом. Он не хотел выпускать Бельвиль из виду.

Едва вдова Долгорукая вошла в подъезд, как тут же почувствовала опасность. В подъезде кто–то был. Кто–то прятался за шахтой лифта лестницы Б. Всего в метре слева от нее. Она ощутила тепло чужого тела. Напряжение чужих нервов. Она тихонько открыла сумочку. Ее рука скользнула внутрь, пальцы сомкнулись на рукоятке из орешника. Револьвер был коротким, надежным оружием, специально задуманным для этого вида ближнего боя. «Плама–27». Вдова передвинула сумку с правого бедра на живот. Теперь револьвер был направлен в сторону опасности. Она как можно тише взвела курок и ощутила, как барабан провернулся у нее в ладони. Она замерла. Потом повернулась лицом к темному провалу лестничной клетки и спросила:

– Кто здесь?

Ответа не последовало. Сейчас он выпрыгнет. Она выстрелит только в самый последний момент, когда увидит бритву, выстрелит сквозь сумку, не вынимая револьвера.

– Так кто здесь?

Сердце билось часто, но это от возбуждения. Внешне она боязливо прижимала к себе сумочку.

– Я сегодня получила пенсию, – сказала она, – деньги здесь, в сумочке.

Молчание.

– Вместе с киевским веером и ключами от квартиры.

Тень по–прежнему не шевелилась.

– Шестой этаж направо, – уточнила вдова. Ответа не было.

– Хорошо, – сказала она, – придется звать на помощь. На улице полиция.

Наконец тень вышла.

– Да чего вы, мадам Долго, у меня ж тут засада!

Этот голос она узнала сразу же. И бросила револьвер, как будто он обжег ей пальцы.

– Что ты здесь делаешь, Нурдин, мальчик мой?

– Лейлу жду, – прошептал мальчик. – Я хочу ее напугать.

(Лейла была одна из дочек старого Амара Бен Тайеба, владельца ресторана. По вечерам Лейла приносила ужин вдове Долгорукой и бабушке Хо.)

– Чтобы она уронила поднос, как на прошлой неделе?

– Нет, мадам Долго, я ее только потискаю.

– Хорошо, мальчик мой, но только на обратном пути.

– Ладно, мадам Долго, на обратном.

– Входи, Лейла, дверь открыта.

Она только повесила сумку и пальто. Она даже не успела отдышаться.

– Это не Лейла, мадам Долгорукая, – сказал голос, – это всего лишь я.

Вдова обернулась с удивленной улыбкой на лице. Она не успела прикрыть горло. Свистнуло лезвие бритвы. Она поняла, что рана чистая и глубокая. Она почувствовала, как тонет в себе самой. Эта смерть была не так уж неприятна – что–то вроде кипящего хмеля.

14

Прошло уже четыре дня, а молодая женщина, найденная на барже, по–прежнему глубоко спала.

– Если вы не шлюха, то кто же вы, прекрасная дама?

Пастор стоял на коленях у ее изголовья. Он говорил с ней шепотом в тишине больничной палаты, надеясь, что отзвук слов осядет где–нибудь в закоулках ее комы.

– И кто вас так избил?

Она не состояла на учете как проститутка и не числилась в розыске. Казалось, никто не хочет заявить права на ее роскошное тело и никого не заботит ее висящая на волоске жизнь. Пастор исчерпал все ресурсы компьютерной сети и картотек.

– Знаете, я найду их. Их было по крайней мере двое.

Во все стороны из нее торчали трубки. Ее окружал консервный больничный запах.

– Мы уже нашли машину, черный «BMW», в районе площади Гамбетта.

Склонившись над больной, Пастор шепотом сообщал ей хорошие вести. Из тех вестей, что помогают выкарабкаться.

– Анализ отпечатков даст кучу новых сведений.

Красная лампочка на одном из металлических шкафов свидетельствовала о том, что она думает, но где–то очень далеко. Сердце билось неровно, как в любви. Ей ввели смертельную дозу наркотиков.

– Даже Тянь со всеми своими пилюлями не вынес бы такого количества дряни в организме. Но вы крепкая девушка, вы должны выжить.

Осмотр полости рта тоже ничего не дал. Одна коронка, один зуб мудрости удален, но ни один французский дантист не делал рентген этой челюсти и не снимал оттиска с этого зуба под коронкой.

– А ваш аппендикс? Врачи говорят, что операция сделана совсем недавно. Не больше двух лет назад. Кто же вам отчикнул аппендикс? По крайней мере, хирург был не француз, ваша фотография обошла все операционные. Какой–нибудь поклонник?

В сумерках палаты Пастор улыбнулся. Он взял стул, придвинул его к кровати, устроился поудобнее.

– Хорошо. Давайте рассуждать.

Теперь он шептал в самое ухо спящей женщине.

– Резать живот и лечить зубы вы ездите за границу. Если немного повезет, то состав вашей коронки укажет нам, в какую страну. Отсюда две гипотезы.

(Можно допрашивать кого угодно и в каком угодно состоянии, истину обычно выявляют не сами вопросы, а их последовательность. Этому учил Пастора Советник, еще когда маленький Жан–Батист ходил в школу.)

– Либо вы прекрасная иностранка, которую пытались убить на территории Франции, может быть, даже шпионка, раз вас пытали, – тогда дело выходит из моей компетенции, поэтому данную гипотезу придется сразу же отбросить. Либо вы профессиональная путешественница.

Пастор переждал, пока по коридору прогрохочет железная тележка. Потом спросил:

– Лектор–консультант? (Он скептически поморщился.) Нет, состав этого тела явно не профессорско–преподавательский. Работник посольства? Бизнесмен?

Пышные формы, плотные мускулы, волевое лицо могли в крайнем случае ассоциироваться с последним образом.

– Нет, ваши мужчины стали бы вас разыскивать.

Пастору случалось сталкиваться с такими руководительницами высокого ранга. Удивительно, как в их отсутствие мужчины распадались на составные части.

– Туризм? Путешествия и экскурсии? Вы – терпеливый пастырь пугливых туристических стад?

Нет. Пастор не мог объяснить почему, но нет. Не могла она ходить по предписанным маршрутам.

– Тогда, может быть, журналистка?

Теперь он обыгрывал эту мысль. Журналистка… репортер… фотокорреспондент… что–нибудь вроде этого…

– Но почему же в случае исчезновения газета не разыскивает своего столь видного сотрудника?

Он еще раз прошелся взглядом по всему телу. Красивая женщина. Красивый костяк. Красивая голова. Нервные и гибкие пальцы. Натуральная грива волос.

– А потому что вы не поденщица, изо дня в день удобряющая свою газету, вы не из тех придворных писак, кто сочиняет свои штампованные отчеты во время светских коктейлей.

Нет, он скорее представлял себе ее кем–то вроде репортера с места событий, типа «вот посмотрим и разберемся», из тех, кто пропадает неделями, а потом вдруг выныривает, проведя расследование и расставив все по своим местам. Археолог современности, этнолог личного присутствия и именно тот тип женщины, которая выведает все, что должно было остаться тайным. И сообщит об этом всем. Во имя гласности.

– Угадал?

Дверь открылась неслышно для Пастора. И голос Тяня хрипло и язвительно зашептал ему на ухо:

– Угадал. А может, она машинистка в отпуске или наследница, которую надо убрать…

– Машинистки не лечатся за границей, а наследниц не пытают, Тянь, их сразу заливают бетоном. Ты – желтая поганка, довольно редко встречающийся подвид.

– Я – разновидность бледной, французской, вот и все. Пошли, сынок, с моим здоровьем больница может быть смертельна.

***

Инспектор Ван Тянь хандрил. Шли дни за днями, а ему все не удавалось найти убийцу вдовы Долгорукой.

– Сынок, это ж была моя соседка, можно сказать, жили дверь в дверь.

Какой–то гад разгуливал с бритвой по Бельвилю. Резал старушек на две части прямо под носом у инспектора Ван Тяня, а инспектор Ван Тянь никак не мог его сцапать.

– Нет, чтоб зайти ко мне! Черта с два, его понесло напротив!

Бабушка Хо бушевала в сердце инспектора Ван Тяня. Бабушка Хо была куда денежней вдовы Долгорукой. Бабушка Хо носилась по Бельвилю, трясла деньгами на глазах у бедняков, а резали все кого–то другого. У бабушки Хо в матрасе было целое состояние, у других же старушек не было ничего, кроме жалкой пенсии, зажатой в худеньком кулачке. Эта пенсия была ядом, для старушек она оказывалась смертельной. Инспектор Ван Тянь и бабушка Хо не могли ужиться вместе.

– Сынок, мне обрыдло быть старым кретином, канающим под старую дуру.

Пастор готовил стаканы бурбона для заливания успокоительных таблеток. Что еще оставалось делать?

– А сколько я сил угробил…

Так оно и было. Инспектор Ван Тянь испробовал все способы. В своем цивильном платье он допросил всех, кто мог что–нибудь знать. В бабушкином наряде пытался соблазнить всех окрестных наркоманов. Бабушку Хо видали в компании таких доходяг, что они писали себе в штаны. Они клацали зубами, их ломало, но бабушка Хо уходила от них целой и невредимой. Бабушка Хо казалась себе огромной запретной костью, лежащей под носом у голодных псов. Целая куча денег, Бог ты мой! Аллах, сколько капусты, которая могла бы превратиться в снежок! Бабушка Хо была древом познания, всаженным в самые мозги Бельвиля: лапы прочь! Видя, как она проходит мимо, некоторые наркоманы не выдерживали внутренней борьбы и падали в обморок. Бабушка Хо потеряла веру в себя и разлюбила свой вьетнамский акцент.

– Мне обрыдло приправлять каждое слово чавканьем.

По сути, бабушка Хо ни на грош не знала вьетнамского. Ее акцент был полной туфтой. И методы работы тоже.

– Мне обрыдло играть тонких азиатов, у меня толстая французская башка.

По вечерам, когда наступало время печатать рапорт, Тянь чувствовал отвращение ко всему и сбрасывал в кабинете переливающееся черным шелком китайское платье. Оттуда вырывался аромат «Тысячи цветов Азии» и хватал Пастора за горло. Когда у бабушки Хо была депрессия, инспектор Ван Тянь говорил о личном. Он тоже был вдовцом. Его жена Жанина, по прозвищу Жанина–Великанша, умерла двенадцать лет назад. После нее осталась дочка, Жервеза, но Жервеза выбрала Бога. («Я молюсь за тебя, Тяньчик, но выбраться к тебе, правда, нет времени».) Инспектор Ван Тянь чувствовал себя одиноко. И если честно, то даже неприкаянно.

– Моя мать в двадцатых годах была учительницей в Тонкине. Я сохранил ее первое, и последнее, письмо, написанное домой, на нем штемпель города Монкая, где она работала. Хочешь почитать, сынок?

Пастор прочел письмо.

«Дорогие родители!

Что бы мы ни делали, больше двадцати лет нам в этой стране не продержаться. Мы для них слишком прожорливы, они для нас слишком худы. Я же, как настоящий мародер, схвачу самое ценное, что подвернется, и вернусь первым пароходом.

Ждите, я скоро.

Ваша Луиза».

– И что же ей подвернулось? – спросил Пастор.

– Мой отец. Самый маленький тонкинец в Тонкине. Она–то сама была рослая девушка из двенадцатого округа, где заводы Тольбиак, представляешь себе? Склады Берси. Вот там я и вырос.

– Если это называется вырос.

– В винном погребе. Отличный был погребок.

Расследование Пастора тоже продвинулось мало. Анализ отпечатков пальцев на кузове «BMW» не дал ничего. Владелец машины был неженатый и мелочно–аккуратный дантист, не снимавший перчаток со дня открытия СПИДа. Поскольку убийцы оказались столь же аккуратны, его машина была единственной в Париже, не имевшей на своей поверхности никаких отпечатков пальцев. Даже автомеханик после недавнего ремонта вытер кузов за собой.

По совету Тяня Пастор сделал запрос обо всех случаях срочного вызова полиции, зарегистрированных в ночь, когда женщина была сброшена на баржу.

– Может быть, она отбивалась, когда ее запихивали в машину, может, орала, кто–нибудь услышал и вызвал полицию.

– Может быть, – согласился Пастор.

В ту ночь в Париже и его пригородах кричали триста две женщины. Полиция выезжала на вызовы двести восемь раз. Преждевременные роды, приступы острого аппендицита, бурные оргазмы, семейные разборки, мгновенно стихающие при виде полицейской формы, – словом, ничего серьезного. Пастор пообещал себе проверить остальное.

Фотография спящей красавицы не вызывала ни у кого никаких ассоциаций. Если некоторые деловые женщины отсутствовали в одном месте, то непременно и с большой выгодой для себя присутствовали в другом. Пастор одну за другой обходил те газеты, которые могли себе позволить содержать репортеров или спецкорреспондентов. Их было больше, чем он полагал. Ему понадобится еще несколько дней, чтобы обойти все.

***

И наступил тот вечер, когда у инспектора Карегга – крепкого парня с бычьим загривком, одетого при любой погоде в летную куртку с меховым воротником, – кончились скрепки. Карегга был нетороплив, методичен и влюблен в молоденькую косметичку. Он только что закончил печатать обстоятельный рапорт о краже, отягченной непристойными действиями (эксгибиционизмом). Кражу он охотно простил бы, но эксгибиционизм был Карегга отвратителен с тех пор, как он встретил любовь во всей ее чистоте. Минуту Карегга думал, у кого бы занять скрепку, столь необходимую для скрепления рапорта воедино. Он выбрал коллегу Пастора. Пастор славный парень, неизменно веселый и ненавязчивый, он оказывает кучу услуг куче людей, не извлекая при этом для себя ни малейшей выгоды. Пастор всегда свободен. Он спит у себя в кабинете. Благодаря Пастору, заменившему его на дежурстве, Карегга смог впервые провести ночь с Кароль. (Честно говоря, в ту ночь ничего между ними не произошло. Карегга и Кароль только мечтали о будущем. К его непосредственному строительству они приступили назавтра, в шесть тридцать утра.) Пастор работает в одном кабинете с крошечным вьетнамцем, по матери французом, который весь день заполняет бланки медицинской страховки. Кабинет Ван Тяня и Пастора был за стенкой от Карегга. В силу всех этих соображений (профессиональных, общечеловеческих и пространственно–топографических) инспектор Карегга вошел в тот вечер в пристанище Тяня и Пастора. Оба инспектора стояли рядом, спиной к двери, и наблюдали, как зимняя ночь белой пылью припудривает городские фонари. Они не обернулись. Ни за что на свете Карегга не взял бы скрепку без спроса. С другой стороны, прямо–корыстный переход к делу (дескать, Пастор, дай–ка скрепку) ему претил. Таким образом, размышляя о том, как бы обозначить свое присутствие, Карегга увидел на столе у Пастора снимок. Снимок был из их лаборатории и изображал красивую девицу на куче угля. Немного подбитую, но красивую. Что подтверждал увеличенный снимок лица. В своей грубоватой манере немногословного штангиста инспектор Карегга сказал:

– А я ее знаю.

Пастор медленно обернулся. Лицо у него было усталое.

– Что ты сказал?

Инспектор Карегга повторил, что знает, кто она.

– Ее зовут Джулия Коррансон, она журналистка из «Актюэля».

Каскад розовых таблеток низвергся на пол. Когда Ван Тянь вспомнил про свой тюбик успокоительного, он был совершенно пуст.

Зазвонил телефон.

– Пастор, ты?

На том конце провода задыхающийся от профэнтузиазма полицейский голос кричал:

– Ну все, мы знаем, кто девица!

– Я тоже, – сказал Пастор.

И повесил трубку.

15

Я, со своей стороны, пораскинул мозгами. Медсестра из мэрии одиннадцатого округа хотела сделать нашего Калоша наркоманом, а Хадуша замели с пакетом таблеток. Зная, что мне не поверят, Хадуш не дал мне встать на свою защиту. Он предпочел выпутываться сам. Но вот прошла неделя, а Хадуш не возвращается. Отсюда вывод: нужна помощь.

Я принял единственно возможное решение: отыскать эту наркомедсестру и заставить ее во всем признаться. А посему я отрядил старого Калоша в мэрию. Он должен вызвать вышеозначенную медсестру на дом, под тем предлогом, что его порция грез подходит к концу. Он записался куда следует, его заверили, что она явится к нему в 16.30, и теперь я сижу у Калоша в платяном шкафу. Возбужденный надеждой на новую встречу, Калош не может усидеть на месте.

– Одно тебе скажу, Бен, пикантная женщина!

– Замолчи, Калош, она же может услышать! Возьмет и явится! – говорю я, сидя на корточках среди его старых костюмов и самопальных шузов. Шкаф Калоша пахнет прошедшим временем совершенного вида.

– Ослепительная улыбка, глаза как звезды, ты сам увидишь!

– Да если ты не перестанешь болтать, я вообще ничего не увижу. Она поймет, что ты не один, и отвалит!

– С тех пор как я ее увидел, я все время думаю о ней.

Мне не видно Калоша, но слышно, как он топает по комнате. Он принарядился. Ботинки со страшным скрипом вспоминают пятидесятые годы.

– А какая проказница! Знаешь, она дала мне лекарство и погладила по ладони…

Честно говоря, он так взвинчен, как будто и вправду съел весь этот взрывпакет. Я начинаю опасаться за дальнейший ход операции.

Тук–тук – а вот и дальнейший ход.

Шаги Калоша смолкают.

Опять «тук–тук». Калош не двигается с места. Яростный шепот с моей стороны:

– Да открывай же, дьявол!

Положение безнадежное. Он окаменел. Он обратился в лед. И, скрючившись в платяном шкафу, я внезапно понимаю, почему уделом Калоша стало безбрачие.

На этот раз раздается ТУК–ТУК–ТУК!

Если я по–быстрому не приму какое–нибудь решение, пикантная женщина свалит, как сваливали до нее все женщины в жизни Калоша, потому что он зазывал их к себе и никогда не впускал. Поэтому я выскочил из шкафа, пробежал квартиру и настежь открыл дверь.

– Спите вы, что ли, – сквозь зубы говорит огромная белобрысая баба, отшвыривает меня в сторону, как полузащитника, и оказывается перед остолбеневшим Калошем.

– Ну, давай, дед, выкладывай.

Калош нем. Мамонтша поворачивается ко мне:

– Чего это с папашей? Давайте побыстрей, а то вас много, а я одна!

– Он ждал кого–то другого и поэтому немного удивлен.

– Кого другого? Он же вызывал районную медсестру?

– Вот именно, и думал, что придет другая, черненькая.

– Нет у нас черненьких. Нас всего двое. И вторая рыжая. Я гораздо симпатичней. Так что никаких иллюзий на ее счет.

– Но в прошлый раз ему выдала лекарство такая молоденькая брюнетка, и, поскольку ему стало лучше, он решил вызвать кого–нибудь пополнить свои запасы.

– Рецепт есть?

– Какой рецепт?

Ее сальная морда вдруг застывает. Глазки сощуриваются.

– Бросьте придуриваться. Были лекарства, значит, должен быть рецепт.

– Ничего подобного. Были таблетки, насыпанные в полиэтиленовый мешочек, – что–то успокоительное…

– Может, позвать полицию?

Тут диалог слегка зависает. Великанша сказала это так запросто, как будто предложила сходить выпить.

– Нет, у вас в квартале сплошные придурки! За неделю – третья попытка выбить из меня поддельный рецепт. Во–первых, я против, а во–вторых, у меня нет бланков.

Но вдруг ее рожа хитро морщится, складывается в какую–то заговорщицкую ухмылку, а указательный палец тычет в сторону Калоша:

– А ведь наркота нужна не деду, точно? Она нужна вам…

(Другое дело.)

И вдруг она начинает ворковать:

– Наркотики – не выход из проблемы… Я могу предложить кое–что получше…

С этими словами она двигается на меня. Сколько в ней может быть росту? Не обладай я хорошей задней скоростью, мою голову заклинило бы у нее в грудях. Спиной к Калошу она приказывает:

– Марш на кухню, дедуля.

Сказано – сделано, теперь мы вдвоем. Ее зверская морда нависла надо мной, ее гранитный бюст вдавливает меня в стену, ее рука, как ковш экскаватора, тянется вниз (в мой личный низ), и голосом сексманьячки она диктует свой рецепт:

– Сейчас у меня мало времени, золотко, придешь лечиться ко мне домой – и не позднее, чем сегодня вечером, не то я сдам тебя ментам. Держи адресок.

Действительно, запустив пальцы мне за ремень, она сует туда холодную визитную карточку, и мой интимный датчик тут же сигнализирует: рельефная печать. Большой шик.

***

Иначе говоря, благодетельница Калоша была такая же медсестра, как я епископ. Разумеется, она никак не связана с мэрией, у мэрии есть свои медсестры, они не сажают пациентов на иглу, зато насилуют.

Если эта черненькая не принадлежит к списку служащих муниципалитета, значит, она работает на себя или на банду, специализирующуюся на обработке стариков (она уже трижды отметилась в нашем квартале). И тут – ну конечно же – эврика! Я вспомнил про ту стройную брюнетку, которая вводила наркотики Риссону, которую еще выслеживала моя Джулия… А вдруг это одна и та же? Просто одна и та же девушка…

***

Продолжение малоссенского расследования протекает в темной комнате под фотографическими пальчиками моей сестры Клары, при свете красной лампы, висящей у нас над головами (как нежно светится лицо Клары… Ответь мне, милая, кто в тебя влюбится и когда это будет? И как переживет это твой старший братец?).

Мы решили проявить все снимки, сделанные Кларой во время вручения медали. Если немного повезет, брюнетка окажется в кадре.

– Посмотри на депутата, Бен, какой смешной… Народный избранник как раз проявляется в бачке с химической подливкой.

– Сначала появляются челюсти. Вот что значит энергичное лицо!

Клара тихонько смеется. Клара – фотограф. Она стала фотографом, когда впервые открыла свои миндалевидные глаза – шестнадцать лет назад. Впрочем, Джулия тоже не ошиблась на ее счет, когда я их познакомил («Невероятно, как эта девочка смотрит на мир, – она видит поверхность и фон»).

– Теперь госсекретарь по делам пенсионеров…

У Арно Лекапельера сначала проявляется пробор, потом ребро носа и ямка на подбородке. Появляющееся по обе стороны от этой вертикали щекастое лицо чисто, гладко и невыразительно, как шлем. Конечно, шлем несколько объемен, но невозмутим, и на нем – внимательная щель глаз. (Ух, как он мне не нравится!) Арно Лекапельер свесился с эстрады. Он жмет руку омедаленному и радостному Калошу. На самом деле он едва протягивает ему кончики пальцев. С каким–то даже, я бы сказал, отвращеньем. Кажется, у этого Арно аллергия на стариков. И это госсекретарь по делам пенсионеров… Судьба, друг мой, судьба!

Так мы трудимся добрых два часа подряд, и аромат Клары борется со зловонными испарениями химреактивов. Наконец Клара говорит:

– Крупные планы ничего не дадут, Бен. Видимо, она была начеку. Придется искать ее в толпе. Я буду увеличивать снимки.

– У нас еще масса времени.

– Только не у тебя, Бен. Сегодня собирался зайти дядя Стожил.

(Стожил, прошу тебя, дай мне побыть в этой красной ночи с моей любимой сестричкой.)

– Ты нужен ему, Бен. Он никак не придет в себя после убийства госпожи Долгорукой. Иди, если я что–нибудь обнаружу, то позову тебя.

И Стожилкович пришел. Взял стул. Уселся в одиночестве посреди комнаты, где спят дети и дедушки. Он ждет меня. Это стало у нас почти ритуалом: слушать, как спят старики и малыши. Дети – на нижних кроватях, а подшефные дедушки – наверху. (Идея Терезы, одобренная Кларой, ратифицированная детьми и допущенная к исполнению моей властью. По прибытии к нам старики были настолько выбиты из колеи, что потеряли сон. «Дыханье малышей их успокоит», – заявила Тереза. Дыханье малышей или благоухание девушек? Как бы то ни было, но с тех пор старики храпят, как пожарные. А мы со Стожилом часами сидим за шахматной доской, тихонько переговариваясь среди перемешавшихся сновидений.)

– Сегодня, – говорит Стожил, – я возил по городу русских.

Жереми в своей постели поворачивается на другой бок, и ту же операцию проделывает лежащий выше дедушка Карп.

– Праведные коммунисты с отличными характеристиками, получившие инструкцию бдить.

Малыш слабо стонет. Тереза кашляет.

– В турбюро мне рекомендовали отнестись к ним с пониманием. Там был один гэбист, украинец, весьма жизнерадостный. Он мне весело говорит: «Никакой пропаганды, товарищ, мы знаем все ваши приемы». Они много чего любят говорить со смехом, но от такого смеха можно и помереть. Как будто к тебе подползла гадюка, улыбнулась и ужалила.

– Я помню Хрущева, тот тоже любил посмеяться.

– Да, большой был весельчак, пока другой не стал смеяться вместо него.

Мало–помалу дыхание стариков выравнивается по дыханию детей.

– Тогда я решил показать им Париж по их разумению: площадь Полковника Фабьена, Биржу труда, здание ВКТ – вот и все, что они увидели. Стоило гэбисту покоситься на витрину мясного магазина, я тут же говорил: «Это пропаганда! Внутри все ненастоящее, сосиски из папье–маше! Будете заглядываться, Алексей Трофимович, придется кое–кому сообщить».

Риссон радостно крякнул, как будто засмеялся где–то внутри сна.

– В обед я повез их в столовую завода Рено, а потом они попросились в Версаль. Всем им Версаль подавай. Мне лень было еще раз туда тащиться, я привез их на Сен–Лазарский вокзал и говорю: «Вот это Версаль, дворец тирана, поставленный революцией на службу трудящимся массам». Единодушное одобрение в виде фотовспышек.

Улыбка. Синхронное дыхание спящих. Жизни, слившиеся в едином дыхании… Я говорю:

– Теперь они просто обязаны показать тебе Москву.

Но Стожил уже думает о другом:

– Вдова Долгорукая прекрасно знала дореволюционную литературу. В двадцать лет она была коммунисткой, как я, когда ушел из монастыря. Когда я партизанил в Хорватии, она участвовала в Сопротивлении здесь. Маяковского она знала наизусть, мы читали друг другу целые сцены из «Ревизора», она понимала Белого. Да.

– Я хорошо помню ее. Она говорила маме: «Лицо вашей Клары прекрасно, как староверческая икона».

– Когда–то эти Долгорукие были князьями, их род идет с незапамятных времен. Некоторые из них ушли в революцию.

Стожил встает. Укладывает на место выпавшую из–под одеяла руку Малыша.

– Что им сегодня рассказывал Риссон?

– «Август 14–го» Солженицына. Поскольку Жереми интересовало все, что касается снаряжения пехоты в 1914 году, на помощь Риссону пришел Верден. Выходит, что армия расходовала в месяц 700 000 метров фланели по три с полтиной за метр, 2 550 000 пар носков, 250 000 шарфов, 10 000 плащ–палаток, 2 400 000 метров шинельного сукна шириной 140 сантиметров, что соответствует 77 тоннам шерсти–сырца. Верден все это знает, он помнит цены с точностью до сантима, он сам в то время портняжил. И эта лавина цифр потрясла ребят даже больше, чем рассказ о марнских такси.

– Да, – задумчиво роняет Стожил, – молодые любят смерть…

– Как ты сказал?

– Молодые любят смерть. В двенадцать лет они зачитываются рассказами о войне, в двадцать участвуют в ней сами, как госпожа Долгорукая или я. Они мечтают справедливо убивать или со славой умирать, но, так или иначе, любят они саму смерть. Сегодня у нас в Бельвиле они зарезали старуху и вкололи ее деньги себе в вену, потому что искали радужной смерти. Вот отчего погибла вдова Долгорукая: оттого что молодых влечет к смерти. И если б ее задавила гоночная машина с юным психом за рулем, то и тогда причина смерти была бы та же самая. Да.

Тишина. Размеренное дыхание спящих. И вдруг:

– Смотри–ка, Клары нет в постели…

– Сейчас будет, дядя Стожилкович! – совсем близко отвечает голос Клары (даже издали нежный голосок Клары звучит близко). – Я уже ложусь.

И поцеловав Стожила:

– Кажется, я нашла эту медсестру, Бен.

Вспышка света. Действительно, стройная брюнетка. Глаза в пол–лица (горящий взгляд, как сказал Калош). Очень темные волосы обрамляют очень белое лицо. На одном снимке она достает из открытой сумочки пакетик, который вполне может быть и упаковкой с таблетками. Что подтверждает следующее увеличение. Да, вроде все сошлось…

– Молодец, сестричка, завтра все доложим Джулии.

16

В самой редакции Пастор узнал не много. Никто из сотрудников газеты не знал, где находится Джулия Коррансон, и не беспокоился по этому поводу. Она иногда пропадала месяцами, а потом возвращалась с конца света или из ближнего пригорода с готовой статьей. До этого она не показывалась. Она мало общалась с сослуживцами и с журналистами вообще. На фоне их цветущей интроверсии, казалось, в ней не было ни карьеризма, ни запанибратства, ни истерик, ни нытья, ни бзиков, ни каких–либо пристрастий, и главная ее черта сводилась к следующему: она писала громоподобные статьи, никогда не предупреждая заранее об их теме. Ее материал брали всегда. «Поразительная девка! Вы еще о ней услышите!» Она не кололась и не употребляла спиртного. Сотрудники редакции сошлись в том, что она «классная баба», «просто супер» и «ну, сильна». Что касается личной жизни, то о ее связях с кем–либо никто ничего не слыхал. Вопрос, была ли она нимфоманка, лесбиянка, онанистка, спортсменка или филателистка, оказался немодным (Пастор понял это слишком поздно) и не принес определенного ответа. Одно можно сказать наверняка: она запросто могла внушить всепоглощающую страсть, но вряд ли Джулия Коррансон была кому–то по зубам. Вряд ли.

В последующие вечера, устроившись на раскладушке, Пастор залпом прочел собрание сочинений журналистки. С первого взгляда поражала сдержанность тона, контрастирующая со взрывным характером описываемых тем. Невозмутимый тон, нейтральный стиль типа «подлежащее – сказуемое – дополнение», казалось, говорили: «Предоставим слово жизни, не стоит ничего добавлять, она и так справится». Это выпадало из общего тона газеты и эпохи в целом.

Любопытство гнало Джулию Коррансон по свету. Она работала именно так, как представлял себе Пастор: с головой уходя в сюжет, проживая целую жизнь ради одной статьи и в следующий раз начиная все с нуля, постоянно рискуя собой, чтобы проследить путь кокаина, она добровольно оказалась в таиландской тюрьме, откуда сбежала, прячась под грудой холерных трупов. Она жила в не менее опасной близости с министром внутренних дел Турции, пока не выяснила сверхсекретный маршрут, по которому тамошний мак–сырец доходит до марсельских лабораторий, обращающих базовый морфий в известный нам современный героин. Она часто писала о наркотиках. Пастор отметил это про себя. Но она бралась и за другие темы. Она занималась обзором секса всех времен и народов и в итоге пришла к выводу, что по–настоящему достойных любовников следует искать только среди последних первобытных племен или революционеров накануне победы (но назавтра показатели снижаются). Лежа в полутемном кабинете, Пастор на секунду задумался. Он вспомнил про своего отца Советника и про Габриэлу. Прочти Габриэла эту статью, она бы пригласила автора посмотреть, как занимаются делом, несмотря на преклонный возраст, ее великолепный лысый муж и она. Как–то Пастор застал их: это напоминало весенний гон в бушующих джунглях.

Последняя статья Джулии Коррансон представляла собой фоторепортаж, снятый в Париже несколько месяцев назад и посвященный одному из служащих Магазина, – как раз тогда это предприятие торговли периодически сотрясали взрывы бомб. Этот служащий был неопределенновозрастным и поразительно бесцветным мужчиной, отзывавшимся на имя Бенжамена Малоссена. Магазин платил ему за выполнение обязанностей козла отпущения. По должности ему полагалось отвечать за все происходящие на работе накладки, и, если покупатели приходили качать права, лицо его принимало выражение такой трагической боли, что гнев сменялся жалостью и незадачливые клиенты исчезали, не требуя ни малейшей компенсации. На некоторых фотографиях можно было увидеть этого Малоссена вместе с замдиректора по кадрам, и оба были совершенно счастливы, что смогли обвести покупателей вокруг пальца. Затем следовал статистический анализ средств, сэкономленных Магазином. (Игра стоила свеч.) Джулия Коррансон указывала также величину зарплаты Малоссена. (Очень, очень приличная.) Другая грань репортажа представляла собой описание Малоссена в кругу семьи. Здесь он казался моложе и гораздо определенней. Старший сын в многодетной семье, он стоял на фоне двухъярусных кроватей своих братьев и сестер и рассказывал им истории, буквально воспламенявшие их воображение.

Как и в прочих статьях Джулии Коррансон, автор не позволял себе ни малейшего оценочного суждения, ни намека на восклицательный знак. Подлежащее, сказуемое, дополнение.

В Отделе регистрации актов гражданского состояния Пастору сообщили, что Джулия Коррансон была единственной дочерью Жака–Эмиля Коррансона, родившегося 2 января 1901 года в одноименном селенье (Коррансон) провинции Дофине, неподалеку от Вилларде–Лана, и Эмилии Меллини, уроженки Италии, родившейся в Болонье 17 февраля 1923 года. Несмотря на разницу в возрасте, мама умерла первой, в 1951 году, а папа – в 1969–м.

Инспектор Ван Тянь вспомнил Жака–Эмиля Коррансона.

– Этот мужик был похож на мою мать, – заявил он с бухты–барахты.

(Старик Тянь любил внезапно поражать юного Пастора. Изредка ему это удавалось.)

– Он что, тоже рос в винной лавке?

– Нет, он был губернатором колонии и противником колониальной системы.

По словам Тяня, фамилия Коррансон впервые возникла в светской хронике в 1954 году, рядом с фамилией Мендес–Франса по случаю переговоров с Вьет Минем. Коррансон сыграл активную роль в предоставлении в том же году Тунису статуса внутренней автономии. При де Голле Коррансон продолжал работать в том же направлении, то есть укрепляя контакты со всеми подпольными движениями Африки, стремившимися к независимости.

– А эту статью Джулии Коррансон ты видел? – спросил Пастор у Ван Тяня.

Пастор не любил оставлять выпады Тяня без ответа Он бросил на стол старому инспектору фоторепортаж, взглянув на который Тянь из желтого сделался зеленым.

В статье рассказывалось о том, как, болтаясь в Китайском море в поисках boat people и сама пребывая на плавсредстве примерно того же типа, что и лодки беглецов (см. фото), Джулия Коррансон была сражена приступом острого аппендицита (см. фото). Операцию пришлось делать на месте и без анестезии (см. фото), а поскольку все спутники один за другим упали в обморок (см. фото), ей пришлось самой закончить начатое ими дело, держа в одной руке скальпель, а в другой карманное зеркальце (см. фото).

– Отсюда следует по крайней мере один вывод, – сказал Пастор, переждав, пока Тянь предпишет себе успокоительное и примет его, – а именно: парни, работавшие с ней перед тем, как сбросить на баржу, ничего от нее не добились.

В конце того же рабочего дня инспектор Пастор сделал десятую попытку вскинуть оружие быстрее Тяня. Служебный пистолет зацепился за петлю свитера и выскочил из руки. Выстрел раздался, когда он стукнулся об пол. Служебная пуля калибра 7, 65 мм царапнула Тяня по лопатке, срикошетила от потолка, вырвала из стены клок полиэстеровой обивки и затихла.

– Давай сначала, – сказал Тянь.

– Давай не будем, – сказал Пастор.

В стрельбе из положения лежа с упором четыре из выпущенных Пастором восьми пуль выбили приличную сумму в мишени Ван Тяня. Мишень Пастора (в виде картонного стрелка в угрожающей позе) осталась девственно чиста.

– Как тебе удается так плохо стрелять? – восхищенно спросил Тянь.

– Все равно, если пора стрелять, значит, слишком поздно, – философски ответил Пастор.

После чего Пастора вызвали в кабинет его начальника, комдива Аннелиза. Как обычно, в кабинете с задернутыми шторами плавал зеленый императорский полумрак. Длинная, как голодный день, секретарша, отзывавшаяся (безмолвно) на имя Элизабет, принесла Пастору чашку кофе. Элизабет питала к комдиву Аннелизу немое почтение, которым тот не злоупотреблял. Она входила и выходила абсолютно бесшумно. Всегда оставляя после себя кофейник.

17

А н н е л и з. Спасибо, Элизабет. Скажите–ка, Пастор.

П а с т о р. Да, Сударь?

А н н е л и з. Что вы думаете о комдиве Серкере?

П а с т о р. О начальнике антинаркотической службы? Как вам сказать, Сударь…

А н н е л и з. Я слушаю.

П а с т о р. В общем, он довольно силен.

А н н е л и з. Один кусочек сахара или два?

П а с т о р. Полтора, Сударь, благодарю вас.

А н н е л и з. Почему?

П а с т о р. Простите, Сударь?

А н н е л и з. Почему вы считаете Серкера сильным?

П а с т о р. Это архетип, Сударь, архетип полицейского–почвенника, архетип – редкая вещь, загадка природы.

А н н е л и з. Объяснитесь.

П а с т о р. Как вам сказать, когда против одного человека накапливается столько очевидных доказательств, то он в конце концов утрачивает реальность и становится таким же загадочным, как собирательный образ.

А н н е л и з. Интересная мысль.

П а с т о р. Женщина, дело которой я сейчас веду, тоже является архетипом: журналистка – авантюристка – идеалистка. Таких даже в кино не бывает.

А н н е л и з. «Во дает», как говорят мои внуки.

П а с т о р. Вы стали дедушкой, Сударь?

А н н е л и з. Дважды. Практически это новая профессия. И что же ваше расследование, продвигается?

П а с т о р. Установлена личность потерпевшей, Сударь.

А н н е л и з. Каким образом?

П а с т о р. Карегга был с ней знаком.

А н н е л и з. Прекрасно.

П а с т о р. Она дочь Жака–Эмиля Коррансона.

А н н е л и з. Помощник Мендеса? Симпатичная политическая фигура. Внешне напоминал Конрада. С той разницей, что Коррансон колонии отдавал.

П а с т о р. То есть был завоевателем наоборот.

А н н е л и з. Если угодно. Еще кофе?

П а с т о р. Благодарю.

А н н е л и з. Пастор, боюсь, что коллега Серкер вновь нуждается в вашем содействии.

П а с т о р. Понятно, Сударь.

А н н е л и з. Чтобы не сказать в вашей помощи.

П а с т о р. …

А н н е л и з. Насколько это возможно.

П а с т о р. Разумеется, Сударь.

А н н е л и з. В рамках расследования по делу Ванини Серкеру удалось арестовать некоего Хадуша Бен Тайеба. Он был пойман с поличным при попытке сбыта амфетаминов посетителям ресторана своего отца.

П а с т о р. В Бельвиле?

А н н е л и з. В Бельвиле. В ходе допроса Серкер проявил себя, скажем…

П а с т о р. Как сильный архетип…

А н н е л и з. Вот именно. Он убежден, что Бен Тайеб участвовал в убийстве Ванини или покрывает убийцу.

П а с т о р. А Бен Тайеб не признается?

А н н е л и з. Нет. Хуже то, что ему пришлось провести неделю в госпитале.

П а с т о р. Понятно.

А н н е л и з. Легкий недосмотр. Нужно уладить это, Пастор, пока не вмешались журналисты.

П а с т о р. Хорошо, Сударь.

А н н е л и з. Вы допросите Бен Тайеба сегодня?

П а с т о р. Сейчас же.

Едва Пастор вошел в залитый светом кабинет Серкера, как усатый рослый комиссар встал и с демократической улыбкой обнял его за плечи. Он был выше Пастора на целую голову.

– Не успел поздравить тебя с Шабралем, малыш, но это просто супер.

И он увлек за собой Пастора в некое подобие прогулки.

– Зато про Бен Тайеба я тебе сейчас все популярно объясню. Этот ублюдок…

Кабинет Серкера был гораздо просторней и светлей, чем кабинет его коллеги Аннелиза. Повсюду металл и стекло. Стены украшены серией дипломов, полученных Серкером с того момента, как он задумал стать полицейским, а также снимками выпускников учебных заведений, скаутскими трофеями и премиями юрфака. На некоторых фотографиях комдив представал в компании той или иной звезды адвокатуры, культуры или политической сцены. Справа на стеклянных стеллажах рядами стояли кубки за отличную стрельбу, левая же стена являла отличную коллекцию ручного оружия, среди которого был даже четырехствольный пистолет, на секунду привлекший внимание Пастора.

– «Ремингтон–Эллиот Дерринжер» тридцать второго калибра, – объяснил Серкер.

Далее, проходя мимо встроенного между алюминиевыми стеллажами мини–холодильника:

– Пропустим по одной?

– Не откажусь.

Пастор всегда прекрасно ладил с верзилами. Его маленький рост их успокаивал, а живость ума умиляла. С детского сада Советник и Габриэла учили маленького Жана–Батиста не бояться чужих мускулов. В лицее Пастор частенько играл роль рыбы–пилота при огромных акулах, казалось, поголовно страдавших душевной близорукостью.

– В общем, этот гад Тайеб, тайебский сын, здорово меня достал.

Как полицейский Серкер действительно отличился, и на улице (несколько ранений), и у себя в кабинете (бронебойные доводы Серкера сразили огромное количество подозреваемых, что называется, не в бровь, а в глаз).

– Но я готов спорить на что угодно, что это Тайеб пришил Ванини.

Раз так утверждал Серкер, Пастор был склонен ему поверить. Но все же спросил:

– Есть улики?

– Есть мотив.

Пастор дал Серкеру время подобрать слова для дальнейшей речи.

– Ванини не слабо работал с демонстрантами, особенно с черными. Раз он слегка задел двоюродного брата этого Тайеба. Но тот был опасен для общества.

– Понятно.

– Но есть тут одна закавыка, малыш. Хадуш Бен Тайеб сумел сфотографировать Ванини в разгар работы. Никак не могу прибрать к рукам эти картинки. Если Тайеба посадить в тюрьму, снимки немедленно появятся в газетах.

– Ясно. Где же выход?

– Вот тут–то и должен вмешаться ты. Для начала надо, чтобы Тайеб признался в убийстве Ванини. А потом – это основное – надо сшить ему такое дельце, чтоб его друзья–приятели раздумали публиковать снимки Ванини.

– Ясно.

– Ты как, справишься?

– Конечно.

18

Хадуш Бен Тайеб был примерно в том же состоянии, что и Джулия, когда Пастор нашел ее на барже.

– С хорошенькой лестницы вы упали, – сказал Пастор и прикрыл за собой дверь.

– Да вроде того.

Но Бен Тайеб отнюдь не был в коме. Напротив, казалось, удары его возбудили.

– Вы знаете предъявленные вам обвинения? Думаю, пересказывать не стоит.

– Не стоит. У меня отличные шишки памяти. По обычной своей привычке Пастор попросил оставить себя с задержанным наедине. Задумчиво блуждая взглядом по комнате (просторный общий кабинет с кучей пишущих машинок и телефонов), Пастор шел, ласково проводя ладонью по столам. Лицо у него осунулось.

– Вот что я предлагаю для экономии времени…

Пастор заметил снятую телефонную трубку. Он покачал головой, сделал Бен Тайебу знак молчать, убрал жевательную резинку, которая удерживала трубку в миллиметре от рычага, и опустил ее на место.

– Теперь мы одни.

На другом конце провода Серкер уже не слышал этой фразы. Он повесил трубку и восхищенно покачал головой.

Как всегда, к двери прильнули уши. Как всегда, уши вскоре различили неясное бормотанье и стук пишущей машинки.

Через сорок пять минут Пастор вернулся в кабинет Серкера. В руках он держал четыре страницы машинописного текста.

– Извини за телефончик, малыш, – со смехом сказал Серкер. – Профессиональное любопытство.

– Ничего, вы не первый, – ответил Пастор. У него был очень усталый вид, но все же менее убитый, чем после допроса Пьера Шабраля.

Серкера мало заботило выражение лица Пастора. Он сразу стал искать глазами подпись Бен Тайеба.

– Он подписал? Ну ты молоток, Пастор! Возьми еще пивка, заслужил.

Как раз в этот момент показалось, что большой полицейский обожает маленького. Потом Серкер надел очки и принялся за изучение документа. Улыбка, сиявшая на его лице, от строчки к строчке становилась все уже. На середине третьего абзаца он медленно поднял голову. Держа банку пива в руке, Пастор спокойно встретил его взгляд.

– Что это за петрушка?

– Скорее всего, это правда, – ответил Пастор.

– Старуха кокнула Ванини? Ты что, издеваешься?

– Так видел Бен Тайеб.

– И ты ему веришь?

– Я спросил – он ответил… – мягко сказал Пастор.

– Так вот он, твой хваленый метод?

– Может быть, вы дочитаете до конца?

Еще минуту Серкер, не говоря ни слова, смотрел на Пастора, потом опять погрузился в чтение. Юный инспектор, на лицо которого постепенно возвращались краски, вежливо и неторопливо допивал пиво. На странице номер три Серкер снова поднял глаза. На лице у него было выражение, которое Пастор часто наблюдал у других верзил: тупое недоумение.

– Что это еще за история с мэрией?

– По словам Бен Тайеба, амфетамины, которые он держал в руках во время ареста, на самом деле были вручены муниципальной медсестрой какому–то старику при награждении памятным знаком.

– Ладно, Пастор. И что, я, по–твоему, должен все это проглотить и запить водичкой?

– Решайте сами. Но факт тот, что Бен Тайеб специализируется не на наркотиках.

Теперь Серкер по–иному смотрел на Пастора. Аннелиз вырастил у себя волчонка, еще немного, и тот сожрет контору целиком. Он уже поучает.

– Ну и на чем он специализируется, этот Бен Тайеб?

– На игорном бизнесе. Ему принадлежат все лотереи от Бельвиля до Гут–д'Ор. Если вы хотите его на чем–то поймать, то только на этом. Имена его основных помощников я пометил на странице четыре. Его заместитель – толстый рыжий парень по кличке Симон–Араб. Ему, в свою очередь, подчиняется высокий негр – Длинный Мосси. В тот вечер, когда убили Ванини, Араб и Бен Тайеб снимали выручку в районе Пер–Лашез. На обратном пути они стали свидетелями убийства. Они стояли на тротуаре напротив.

– Удивительное совпадение.

– Да. К тому же оно лишает Бен Тайеба алиби.

Серкер насторожился. Уж не подарок ли последняя фраза? Может быть, намек? Этот воспитанный парнишка опять ему нравился. Надо бы как–нибудь сманить его от Аннелиза.

Серкер немного помолчал, потом спросил:

– Хочешь знать, что я лично обо всем этом думаю?

– Конечно.

– Во–первых, вот что я тебе скажу. Хороший ты сыщик, Пастор. Далеко пойдешь.

– Спасибо.

– Скромно принимаешь похвалу старшего по званию.

Пастор сумел рассмеяться в точности так, как это сделал Серкер.

– А теперь мое личное мнение.

Малая толика властности в голосе указывала на то, что слово опять взял начальник.

– Бен Тайеб наплел про бабушку–снайпера, просто чтобы запудрить тебе мозги. Вообще–то я не уверен, что ты ему сильно поверил, – добавил он, метнув в Пастора заговорщицкий взгляд. – Чтоб бельвильская старушка прямо посреди улицы ухлопала молодого полицейского, да еще и при исполнении обязанностей, – извини, но это уж слишком. И если Бен Тайеб зарядил тебе такую историю, то именно потому, что она ни в какие ворота не лезет. Ты не мог предположить, что он соврет тебе настолько, понял? Наврать с три короба, чтобы создать иллюзию правды, – это такая штука, которую отлично умеют делать ребята повострей. Особенно цветные. Бен Тайеб прокололся в одном: он черным по белому признал, что был на месте преступления во время преступления. Вот это важно. Остальное ерунда. И под этим стоит его собственноручная подпись. Так или иначе, но ты заставил его высунуться из норы. А рыльце у него в пуху. Что касается бабульки с пушкой 38–го калибра наперевес (оружие–то было П–38, ты знал?), то вряд ли присяжные оценят эту шутку.

Пауза.

– Значит, вот что я сделаю. С одной стороны, открою на Бен Тайеба дело по обвинению в убийстве полицейского, с другой стороны, я сошью такие костюмчики на его двух подручных – Симона–Араба и Длинного Мосси, что они пальцем не смогут пошевелить в его защиту, и снимки, которые сделала эта сволочь Тайеб, никогда не пойдут в печать. Ну, что скажешь?

– Дело Бен Тайеба ведете вы, а не я.

– Вот именно. И еще я думаю, что ты не все понял про его связь с таблетками. Бен Тайеб по горло завязан с наркотиками. Но на эту тему мне нужна кое–какая дополнительная информация. Надо будет еще проработать версию одного типа по фамилии Малоссен.

Пастор молниеносно вспомнил статью Джулии Коррансон и лицо Малоссена, но на упоминание о нем никак не отреагировал.

Серкер навис над Пастором. И сказал на полтона тише, с почти отеческой нежностью:

– Ты хоть не обиделся?

– Ни капли.

– Ты согласен, что тоже можешь время от времени дать маху?

– Да, это может случиться.

– Вот и отлично. Для сыщика это знаешь как важно!

***

В служебной машине Пастор рассказал бабушке Хо про свой визит к Серкеру. Одетый во вдовье платьице инспектор вдруг судорожно задергался.

– Что с тобой, Тянь, тебе плохо?

– Пустяки. Наверно, приступ билхариоза. Каждый раз он меня прихватывает, как услышу фамилию Серкера.

Густая пелена туч скрыла городское небо. В разгар зимы небо было грозным, как фронт тропических облаков.

– Знаешь, что такое серкер, сынок?

– Если не полицейский, то не знаю.

– Это такая мелкая гнусь, червячок с хвостиком, размножается на рисовых плантациях. Если он залезет под кожу, то человек начинает чесаться до смерти и гниет весь изнутри до тех пор, пока не станет писать кровью. Это и есть билхариоз. Вот что у меня вызывает Серкер.

– Может, все дело в том, что у тебя отец из Тонкина?

– У нас, юго–восточных азиатов, свои понятия о медицине. Кстати, сынок, а куда мы едем?

– К Джулии Коррансон.

– В больницу?

– Нет, домой. Улица Тампль, 85/87.

19

– Джулия?

Когда я поднимаюсь на площадку Джулии, держа в руке фотографии псевдомедсестры, дверь приоткрыта. Поэтому еще с площадки я шепотом спрашиваю:

– Джулия?

Очень робким шепотом. И сердце мое внезапно выдает сдвоенный удар. Один толчок крови от страсти, другой от беспокойства.

– Джулия…

И тут я вижу то, чего видеть не хочется: дверь взломана. Замок сорван.

– ДЖУЛИЯ!

Я распахиваю дверь. Там Верден (город). Ну, в общем, то, что от него осталось после обстрела. Даже не верится, что это можно будет привести в нормальный вид. Обои и ковровое покрытие сорваны, койка, диван и все подушки вспороты. Мебель разобрана по доскам, а потом доски все переломаны. Посреди общего разгрома книги вывалены из книжных шкафов и разодраны в клочья. Страницы вырваны пачками. Из телевизора и магнитофона вывернута вся электронная начинка, телефонный аппарат разрублен пополам и куски валяются в разных углах квартиры. Унитаз выдран из гнезда, корпус холодильника опрокинут на спину, водопроводные трубы выдернуты из стены и вскрыты по всей длине. Паркет методично разобран, плинтус снят.

Джулии нет.

Джулии нет?

Или Джулии больше нет?

Странный стук у меня в груди. Этот стук мне незнаком. Сердце стучит одиноко. Удары отдаются в пустоте. Словно бьет набат, и некому его услышать. Мне пересадили чужое сердце. Сердце вдовца. Потому что люди, способные устроить такое в квартире, могут сделать с Джулией все, что угодно. Ее убили. Они ее убили. Они убили мою Джулию.

***

Есть люди, которых горе убивает. Других оно погружает в глубокую задумчивость. Есть люди, которые стоят у открытой могилы и несут бог знает что, потом продолжают нести бог знает что на обратном пути, и даже не о покойнике, а о какой–нибудь домашней ерунде, есть люди, которые собираются наложить на себя руки, но по ним это не видно, есть люди, которые много плачут и быстро утешаются, есть те, кто тонет в собственных слезах, есть люди, довольные, что от кого–то избавились, есть люди, которые не могут вспомнить, как выглядел покойный, пытаются – и не могут, он унес лицо с собой, есть люди, видящие покойника повсюду, они хотят вычеркнуть его из памяти, продают его шмотки, жгут фотографии, переезжают на новую квартиру, на другой материк, начинают все по новой с кем–нибудь живым, но ничего не помогает, покойник рядом, он в зеркале заднего вида, есть люди, которые на кладбище выпивают и закусывают, есть те, что обходят его за версту, потому что у них всегда в голове открытая могила, есть люди, отказывающиеся от пищи, есть люди, не отказывающиеся выпить, есть люди, которые раздумывают, подлинное у них горе или напускное, есть люди, с головой ныряющие в работу, есть люди, наконец–то берущие отпуск, есть люди, которые считают смерть чем–то неприличным, есть люди, находящие ее естественной в определенном возрасте, при определенных обстоятельствах, при условии войны, при наличии болезни, мотоцикла, машины, такое уж время, такая уж жизнь, есть люди, считающие, что смерть – это жизнь.

А некоторые делают черт знает что. Например, мчатся сломя голову. Мчатся так, как будто не могут остановиться. Вот так и я. Я бегом слетаю по лестнице. Я не пытаюсь ни от кого удрать, нет, бежать мне не от кого, я как будто сам кого–то догоняю или что–то догоняю, что–то вроде смерти Джулии… Но единственное, что попадается мне на пути, это крошечная вьетнамка на площадке третьего этажа. Я врезаюсь в нее, и она буквально взлетает на воздух, заполняя пространство разноцветным фейерверком таблеток, флакончиков, пилюль и облаток. Как будто взорвалась аптека. Или семейный альбом, потому что от толчка я выронил фотографии наркомедсестры. К счастью, четырьмя ступеньками ниже вьетнамка падает в объятия кудрявого паренька в огромном растянутом свитере. Сам я уже далеко внизу и не извиняюсь. Я бегу дальше вниз, выскакиваю из подъезда под ледяной душ, поскольку небо решило воспользоваться моментом и выплеснуть на город все свои запасы, и я бегу по улице Тампль, как пущенный по воде камень, пересекаю по диагонали 33 677 квадратных метров поверхности площади Республики, перепрыгивая автомобильные капоты, садовые ограды и писающих собак, и, не сбавляя скорости, пробегаю 2 850 метров водоворота вдоль по проспекту все той же Республики. Я бегу против течения, но ничто не остановит человека, который бежит без цели куда глаза глядят, потому что я бегу на кладбище Пер–Лашез, а какая же это цель, моя цель – Джулия, моя заветная, любимая цель, зарытая под грудой обязанностей, моей целью была Джулия, но я бегу и не думаю, бегу и не мучаюсь, от черного дождя у меня выросли щекотные птичьи крылья, я бегу мили за милями, хотя одна мысль о том, чтоб пробежать стометровку, меня всегда безумно утомляла, я бегу и буду бежать, я никогда не остановлюсь, я бегу, и в каждом башмаке у меня по аквариуму, мысли мои тонут, я бегу и в этой новой своей жизни подводного бегуна – ужас, как человек ко всему привыкает, – встречаю образы, человек всегда может обогнать мысли, но образы рождаются из самого ритма бега, погром в квартире – рядом лицо Джулии, вспоротая подушка – Джулия внезапно хмурится, изувеченный телефон – Джулия кричит (так вот что ты увидел, Джулиус?), вой собаки Джулиуса, надсадный протяжный вой, – со стен сорвали обшивку, Джулию бросили на пол, я бегу сквозь лужи и оплеухи, сквозь брызги и вопли, но не только это, – прыжок через стремнину, и Джулия впервые входит в мою жизнь, взмах ее гривы, движение бедер, разодранные книги – и полная грудь Джулии, удары, крики, удары, – но непобедимая и улыбающаяся Джулия склонилась надо мной: «На испанском слэнге слова «любить» и «есть» – одно и то же», я бегу, чтобы меня съела Джулия, холодильник вывернут наизнанку, – что им было нужно? – и мысль, догоняющая образы, стремительная, несмотря на весь заряд ужаса, мысль: «Им было нужно узнать то, что знала Джулия». – «Чем меньше тебе известно, тем безопасней будет всем нам». Правильно, Джулия, иначе они снова поймают несчастных стариков. «Не звони мне, Бен, и не приходи, на некоторое время я вообще исчезну», а вдруг они пришли ко мне, пока я тут бегаю как последний кретин, а вдруг они теперь знают то, что хотели узнать, и пошли по следу, и ворвались в дом, где с детьми и дедушками одна мама? Лужи, удары, ужас, ручьи, я перебегаю проспект у лицея имени Вольтера, машины гудят, шоферы матерятся, я скольжу по воде, чуть не падая под колеса, пьяной чайкой ныряю в улицу Плишон, перелетаю Шеменвер и врываюсь в нашу барахолку. Наверняка спринтеров предварительно запугивают, иного объяснения нет. Чемпионы бегут от страха и вдребезги разносят рекорды.

От удара одно из матовых стекол вылетело. Когда я открываю дверь квартиры, теплый ручеек крови течет у меня по лицу вперемешку с холодным небесным супом. В барахолке пусто. Но не просто пусто. Там пусто, как после внезапного бегства. Как будто людей сорвало с места. В последнюю секунду. Все побросали и исчезли. Дом пустой, а должен быть полным. Никого. Никого, кроме мамы, неподвижно сидящей в кресле. Она обращает ко мне залитое слезами лицо и смотрит так, как будто не узнает.

20

– Тянь, ты жив?

Пастор отказался от идеи собрать все лекарства. Отдельные таблетки, аккуратно пройдя повороты лестницы, допрыгали по ступенькам до первого этажа. На площадке четвертого в строгом шелковом платье сидела согнутая в три погибели бабушка Хо и попискивала при каждом вдохе.

– Ты жив? – снова спросил Пастор.

– Вроде меня только что убили.

– Сможешь подняться?

– Покойники идут на небо своим ходом.

Пастор обнял бабушку Хо за ребрышки и помог ей добраться до двери Джулии Коррансон.

– Приехали.

Тянь затруднился бы сказать, к чему в точности это относилось – к затраченным усилиям или к тому зрелищу, что предстало перед их глазами за распахнутой дверью квартиры. Поскольку Пастор не издавал ни звука, Тянь обернулся. И испугался, увидев лицо «сынка». Пастор смотрел на груды развалин так, как будто речь шла о его собственной квартире. Он был настолько потрясен, что без сил сполз вдоль дверного косяка. Лицо, белое как мел. Застывший взгляд. Открытый рот.

– Да что ты, сынок, кражи со взломом не видел?

Пастор поднял пудовую руку.

– Видел. Как раз видел. Не беспокойся, Тянь, сейчас пройдет.

Они долго стояли на пороге, словно опасаясь усугубить беспорядок в доме.

– Во все дырки залезли, – сказал Тянь.

Наконец Пастор поднялся. Но выражение глаз у него не изменилось.

– Малоссен не мог сделать этого в одиночку.

– Малоссен?

– Это фамилия того типа, который сбил тебя на лестнице.

– Он что, по дороге вручил тебе визитную карточку?

– Джулия Коррансон написала о нем статью, там были фотографии.

Голос Пастора звучал далеко, как будто он говорил в себя.

– Малоссен, говоришь? Запомним, – сказал Тянь.

Теперь они двигались по комнате, высоко поднимая ноги, так, как с несколько запоздалой осторожностью ходят по груде обломков.

– Их было по крайней мере двое–трое, да?

– Да, – сказал Пастор. – Специалисты. Строители. Видно по работе.

В его задумчивом голосе слышалось что–то вроде ярости.

– Смотри, – добавил он, – они даже вскрыли проводку и залезли в электрические розетки.

– Как думаешь, чего–нибудь нашли?

– Нет. Они не нашли ничего.

– Откуда ты знаешь?

– Крушить они стали от досады. Тянь осторожно поворошил обломки.

– А что, по–твоему, они искали?

– Что можно искать у журналистки?

Присев на корточки, Пастор вытащил фотографию, зажатую обломками разбитой вдребезги рамки.

– Смотри.

На снимке был изображен мужчина в белом мундире, висевшем на нем, как на вешалке, в судорожно сжатой руке – белая фуражка с дубовыми листьями. Его насмешливый взгляд, казалось, был направлен прямо на Тяня и Пастора. Мужчина стоял у куста вьющихся роз, который был выше него.

Мундир был ему так велик, что казался с чужого плеча.

– Папаша Коррансон, – пояснил Тянь. – В мундире губернатора колонии.

– Он что, болен?

– Опиум, – ответил Тянь.

Впервые Пастор по–настоящему понял смысл того выражения, которое употребляли Советник и Габриэла применительно к одному из своих старых больных друзей: «Он опустился». Судя по снимку, отец Джулии Коррансон сильно опустился. Что–то в нем окончательно сорвалось с якоря. Кожа и кости не стыковались друг с другом. Огонь в глазах казался опьянением от последнего погружения. Пастор вспомнил фразу Советника по поводу болезни Габриэлы: «Не хочу видеть, как она пойдет ко дну». Нечеловеческим усилием Пастор отогнал от себя парный образ Советника и Габриэлы.

– Вот мне интересно знать…

Чешущий в затылке Тянь сильно напоминал таиландскую крестьянку перед разрушенной тайфуном хижиной.

– Этот Малоссен…

Пастор с натугой пошутил:

– Никак не можешь забыть?

– Ребра напоминают. Он ведь шел отсюда?

– Может быть.

– По–моему, когда он на меня напоролся, у него в руке были фотографии? Или пачка бумаги?

– Фотографии, – сказал Пастор. – Он их выронил от удара, я подобрал.

– Ты как думаешь, он их нашел здесь?

– Спросим у него самого.

***

Квартира Джулии Коррансон располагалась над почти приличным ателье по пошиву одежды. Оно было единственным в квартале, и там отпускали своих закройщиков–турок всего на два часа позже конца рабочего дня. Никто в ателье не мог вспомнить, чтобы в квартире наверху шумели.

– Только слышно иногда, – заявил хозяин (славный малый, весь в дутом золоте), – что пишущая машинка стучит.

– Давно вы ее не слышали?

– Точно сказать не могу, пожалуй, недели две…

– А съемщицу давно не видели?

– Ее вообще не часто увидишь. А жаль! Скроена на славу.

***

Начался дождь. Настоящий весенний ливень посреди зимы. Резкий холодный дождь. Пастор молча вел машину.

Тянь спросил:

– Ты не заметил, в этом разгроме не было пишущей машинки?

– Нет.

– Может, она ее носит с собой?

– Может быть.

Дождь… Под таким же точно дождем Пастор шел на свое последнее свидание с Советником и Габриэлой. «Дай мне три дня, – попросил Советник, – через три дня приходи, и все будет улажено».

– Давай заедем в Магазин? – внезапно предложил Пастор.

– В Магазин?

– Последняя статья этой Коррансон была посвящена Магазину. Малоссен там работал козлом отпущения.

– Козлом отпущения? Это что за глупости?

– Объясню по дороге.

***

От молодого и свежевыглаженного замдиректора Магазина по кадрам, носившего средневековую фамилию Сенклер, они узнали немного.

– Это совершенно несерьезно. Мне уже доводилось беседовать по этому поводу с некоторыми из ваших коллег. Мы никогда не использовали Малоссена в качестве козла отпущения. Он работал у нас контролером ОТК, а своей отвратительной привычкой рыдать перед покупателями он был обязан исключительно своему характеру.

– А разве не из–за этой статьи Джулии Коррансон вы выгнали Малоссена с работы?

Молодой замдиректора вздрогнул. Он не ожидал, что эта вьетнамка станет задавать ему вопросы. Тем более голосом Габена.

У них над головами по большому стеклянному куполу Магазина с тропическим упрямством барабанил зимний дождь. «Я бы не смог работать в торговле, – подумал Пастор, – надо иметь ответы на все». Он вспомнил, как Габриэла однажды сказала: «Этот мальчик никогда не отвечает. Он умеет только задавать вопросы». – «Наступит день, и он ответит на все вопросы разом», – пророчески заявил Советник.

– Как вы думаете, Малоссен способен отомстить журналистке за свое увольнение?

– Это вполне в его духе, – ответил молодой замдиректора.

***

Пастор выглядел совсем усталым. Тянь настоял на том, чтоб вести машину самому.

– Да что ж это за дождь такой, прямо как во Вьетнаме.

Пастор молчал.

– Рассказать анекдот, сынок?

– Спасибо, обойдется.

– Я тебя выкину у конторы, а сам смотаюсь в Бельвиль. Надо еще кое–что проверить. Встречаемся вечером, за рапортом, идет?

***

В кабинете Пастора ждал телефонный звонок.

– Алло, Пастор?

– Пастор.

– Серкер говорит. Знаешь последний анекдот?

– Пока не знаю.

– Как ты ушел от меня, сразу позвонили из мэрии XV округа.

– Да?

– Да! Из райздрава. Ну, муниципальные медсестры. Представляешь, этот Малоссен с помощью стариков бесплатно получает амфетамины.

– Малоссен? – спросил Пастор так, как будто слышал эту фамилию впервые.

– Ну да, тот мужик, которому Бен Тайеб хотел втюхать свои таблетки, когда я его брал. Его фамилия Малоссен.

– И что вы собираетесь делать?

– Пусть пока погуляет. Он у меня на крючке, но подсекать пока рано.

– …

– Пастор!

– Да?

– Тебе, конечно, еще расти и расти, но сыщик из тебя будет нормальный!

Пастор повесил трубку так бережно, как будто аппарат был крайне хрупким предметом.

21

На плите кипит вода, в духовке ужин, но не видно ни Клары, ни деда Рагу. На столе учебник Жереми по истории, но его самого при нем нет. Рядом Малышовая тетрадь по чистописанию со здоровенной кляксой на всю страницу – где же Малыш? Гадальные карты на Терезиной скатерти раскрыты, как веер будущего, – а куда делась Тереза? А Карп? А Калош? А Риссон?

Мама наконец признает меня и говорит:

– Ах, это ты, мой мальчик? Ты уже знаешь? Кто тебе сказал?

И так медлительно вытирает ладонью слезы, что за это время солнце успело бы сесть.

– Что сказал, мама? Да черт побери, что стряслось?

Она кивает в сторону стола и шепчет:

– Верден.

Я, как дурак, да еще в соответствующем состоянии, залитый кровью и дождем, конечно, сначала подумал про битву под Верденом. Мне с некоторых пор все – Верден.

– Он помогал Малышу делать чистописание и вдруг упал, прямо лицом в тетрадь.

Я оставил входную дверь незакрытой. В этот самый момент сырой сквозняк взвивает страницу тетрадки, и она снова бессильно падает. В голове у меня «Верден, Верден», и слово это никак не может встать на место. Иностранцам, наверно, тоже сложно…

– Смотри, мальчик мой, ты порезался, я сейчас тебе наложу повязку. Ты не мог бы закрыть дверь, пожалуйста?

Послушный сын закрывает дверь, которая тем не менее остается открытой, поскольку я выбил стекло. Посреди страницы клякса. Как синий взрыв над Верденом.

– Вердену стало плохо?

Слава Богу, дошло. Наконец–то я понял. До сих пор не могу забыть облегчение, прозвучавшее в моем голосе:

– И все? Больше ничего не случилось?

И снова вижу мамин взгляд. В нем нет оскорбленного достоинства, в том смысле что «Боже, мой старший сын – чудовище!», нет, она смотрит на меня так, как будто при смерти я сам. Она встала, она странно невесома, как знамение (один ее жест – и все в доме беззвучно встает по местам). Она развернула огромное махровое полотенце, она вытирает меня с ног до головы, а моя мокрая одежда падает на пол. Нагой сын перед своей матерью.

– Они оставили тебя совершенно одну? Сколько жизни в полоске пластыря, налепленного на лоб!

– Его увезли в больницу Святого Людовика. Она связала мою одежду в узел и возвращается со всем необходимым – сухим и теплым.

– Им так хотелось поехать с ним. Тебе тоже надо быть вместе со всеми, наверно, ты им нужен. Вот, выпей вот это. Ты запыхался?

Мясной бульон. Из кубика. Это жизнь. Она кипит и обжигает.

***

Верден, старина Верден, и все–таки это правда: ни одна новость не принесла бы мне большего облегчения, чем весть о твоей близкой смерти. Я признаюсь тебе в этом, сидя в везущем меня в больницу такси, а ты уж, когда прибудешь наверх, защити меня со знанием дела. Ты ведь не держишь на меня зла за то, что твоя смерть оказалась для меня предпочтительнее других, ты и сам не раз видел, как пуля пробивает чужой мундир. Но Та Здоровая Шишка, что сидит наверху, ничего такого не знает, он–то пороху не нюхал, сидит себе и помыкает праведными душами, и сексом он не занимается, хотя и считается, что он сама Любовь, и потому не понимает он ничего в подлой иерархии любви, по которой выходит, что смерть какого–нибудь Вердена гораздо лучше смерти Джулии…

Ведь теперь я понял, я понял благодаря тебе, что Джулия бессмертна! Раз они так разгромили ее квартиру, значит, ее саму они схватить не смогли, если они набросились на мебель, то, значит, она выскользнула у них из рук, и это совершенно неудивительно при ее тренировке неуловимой искательницы приключений. Я сам не могу заманить ее в койку. Скажи Ему от моего имени, Верден, что наступит срок и Он мне дорого заплатит за это чувство облегчения! И раз уж ты к Нему собрался, передай еще, что Он мне дорого заплатит за грипп твоей маленькой Камиллы и за то, что Он провел тебя живым сквозь пять лет стального шквала, а напоследок дал последний залп (о Всесильный Эстет!) – эпидемию гриппа–испанки и убил твою девочку, доченьку, малышку, ради которой ты так хотел остаться в живых!

Вот такие пламенные речи я возносил из везущего меня к Вердену такси Тому, кто, если существует – доказывает, что, как некоторые и подозревали, основа мироздания – дерьмо, а если не существует, а следовательно, не виноват, то оказывается еще полезней, ибо Он такой же козел отпущения, что и я, ни в чем не повинен – но за все отвечает. Дворники гоняют потоки воды по лобовому стеклу. Можно подумать, что они – наш единственный способ передвижения. Шофер, как и я, недоволен Всевышним. Он считает, что этот потоп явно не по сезону и, наверно, Этот там со своими ангелами принял лишнего!

– Остановите!

Я крикнул так громко, что таксист ударил по тормозам и машина картинно развернулась под потоком дождя.

– Да вы что, так вас разэтак?

– Подождите секунду!

Я ныряю в дождь и бегу к маленькой скрюченной фигурке возле извергающейся водосточной трубы.

– Жереми! Ты что здесь делаешь?

Стоя на коленках посреди потока бьющей прямо в глаза воды, которая рвет из трубы так, как будто взорвалась нефтяная скважина, этот парень оборачивается ко мне и говорит:

– Не видишь, что ли, бутылку наливаю.

Абсолютно спокойным голосом, как будто у нас с ним встреча была назначена под этой водосточной трубой.

– Последняя бутылка Вердена, розлив этого года, Бен, ему надо взять ее с собой.

Оголтелое бибиканье таксиста.

– Да брось ты, Жереми, простудишься!

Руки у него синие, а бутылка наполнена едва наполовину.

– Все из–за этого хрыча из магазина! Пришлось купить полную бутылку и вылить. Даже воронки не мог одолжить, гад!

«Хрыч» – это владелец молочного магазина напротив. Он как раз подозвал жену–кассиршу, всех своих (двух) покупателей, и теперь они всем коллективом ржут, стоя у двери. Таксист мой тоже, видимо, соскучился и, опустив стекло, присоединился к веселью:

– Извините, а это впереди хирургическое или психиатрическое отделение?

Вот так всегда: человек злится на себя, а отыгрывается на других. Поэтому в три нырка я обхожу такси и сую сто франков прямо в хохочущую глотку.

***

Медсестры приемного отделения решили, что к ним высадился десант аквалангистов.

– Но в таком виде туда нельзя!

Они бегут за нами, мы бежим от них. Вряд ли нас что–нибудь остановит.

– Вы же накапаете!

– Скажите спасибо, что ласты сняли! – отвечает Жереми. Потом мне: – Туда, Бен, давай ходу!

Девицы отстают и сдаются. В глазах у них предстоящий кошмар уборки.

– За угол и в конец коридора, – заявляет Жереми.

Мы поворачиваем за угол, но посреди коридора наталкиваемся на небольшой митинг. Громче всех выступает человечек в белом халате, его голос мне знаком: это хорошо поставленный голос, который умеет вопить хладнокровно:

– Вы десятый день держите ее на наркотиках, Бертольд! Вы превратите ей мозги в белый соус, я точно вам говорю!

Он тычет пальцем в багроволицего высокого врача, а кивает в сторону палаты, где на белой койке лежит нечто, оплетенное разноцветными щупальцами.

– А я вам повторяю, что, если ее резко разбудить, она просто подохнет! Так рисковать я не могу, Марти!

(Марти! Это маленький доктор, он год назад, когда Жереми взорвал свою восьмилетку, пришивал ему палец.)

– Да вы задницу свою бережете, Бертольд, волнуетесь за свое насиженное место! Если она когда–нибудь проснется после всего, чем вы ее накачали, то вряд ли отличит вашу голову от яиц!

Медики обсуждают дозу лекарств. Остальные белые халаты – видимо, студенты или ординатура. Атмосфера накалена настолько, что они не осмеливаются смеяться даже в душе.

– Пошли вы к черту, Марти, в конце концов, насколько мне известно, это не ваше дежурство!

– Было б мое дежурство, я б вам туалеты мыть не доверил.

На этой стадии в терапевтическую беседу вмешивается Жереми, стоящий в луже воды с неизменной бутылью в руке:

– Да свалите, наконец, с дороги, что, кроме вас, всем делать нечего!

Немая сцена. Марти оборачивается:

– А, это ты!

Он берет парня за руку так, как будто они виделись вчера, быстренько осматривает палец и говорит:

– Надо же, вроде срослось. Какой очередной сюрприз ты нам готовишь? Двустороннюю пневмонию?

Странно, но Жереми показывает ему свою тару:

– Доктор, мне бы наклейку на эту бутылку.

Потом:

– Там в конце коридора у нас старый друг умирает. Не сходите с нами?

***

Здесь все: Лауна, Лоран, Малыш, Клара, дедушки и Тереза, которая сидит на кровати и держит ладонь Вердена в своих руках. Верден. Ему надели белую рубашку. Первое больничное щупальце от висящей у него над головой капельницы уже присосалось к его левому предплечью. Он не то чтобы лежит, но и не вполне сидит. Он, как Сарданапал, томно возлежит на трех пуховых подушках, подложенных ему за спину Лауной. Я с ходу шепотом говорю ей, что надо вернуться домой, нельзя оставлять маму одну, Лауна незаметно смывается и уводит с собой Малыша. Надписавший и приклеивший этикетку Жереми лезет на кровать и засовывает бутылку Вердену под руку. «Дождевая вода. Последняя зима». Без слов.

– Сними в ванной одежду, вытрись и надень халат. Халаты в шкафу.

Жереми без возражений подчиняется приказу доктора Марти. У изголовья кровати остается замершая группа людей и голос Терезы. Знакомым жестом она разглаживает старческую ладонь и из–под насупленных бровей рассматривает прорытые жизнью траншеи. Одна рука Вердена сжимает бутылку, другая расслаблена. Верден смотрит на Терезу. Да, как принято говорить, на пороге смерти Верден смотрит на нее с той жаждой будущего, которую моя сестра–колдунья с детства умела пробудить во взгляде любого человека. Внезапно мне становятся понятны доводы, приведенные ею как–то раз, когда я с высот своего братски–педагогического рационализма имел нескромность спросить: «Честно, Тереза, неужели ты сама веришь во всю эту чертову дребедень?» И тогда она подняла на меня взор, конечно, не замутненный ни малейшим сомнением, но и не горящий чадным огнем фанатизма. «Дело не в том, чтобы верить или не верить. Просто нужно знать, чего мы все хотим. А хотим мы всего–навсего Бессмертия». Тут я подумал: «Ну, приехали. И чего мне стоило промолчать?» Но она опять заговорила своим скучным тощим голосом: «Люди не знают только, что именно для этого у них есть все необходимое». А у меня в голове: «Это что–то новенькое!» Но Тереза – никогда не замечающая иронических взглядов, так поразительно невосприимчивая к юмору – продолжает: «Видишь ли, когда мы говорим о шансах выжить, о вероятной продолжительности жизни, о тех годах, месяцах, секундах, что нам остается прожить, – что это, как не выражение нашей веры в Бессмертие?» – «Да ну?» – «Вот именно. Я живу и считаю, без устали высчитываю оставшиеся тебе, Бенжамен, шансы на жизнь, и если в каждую секунду твоей жизни я высчитываю оставшиеся секунды, если и в последнюю секунду я высчитываю оставшиеся десятые, сотые, тысячные доли, я рядом с тобой – и в царстве бесконечно малых величин я вычисляю то, что остается, несмотря на все, а значит, «шансы выжить» можно подсчитать всегда, а Бессмертие, Бен, оно не что иное, как неусыпное сознание этого». Назавтра в Магазине я пересказал наш разговор своему приятелю Тео, заведующему секцией инструментов и хозтоваров. Тео покачал головой и заявил, что моя сестра опасна для общества. «Потому что именно так рассуждают сопляки, которые на своих супермотоциклах проскакивают перекрестки на 140 км в час, – у них ведь меньше шансов впилить в кого–нибудь на этой скорости, чем на 20!» Мы здорово тогда позабавились на Терезин счет, и больше я бесед на эту тему не заводил.

Однако сейчас, когда мы уже почти два часа стоим и слушаем, как Тереза предсказывает Вердену будущее, мы не можем оторваться от сияющих глаз Вердена, от его спокойной уверенной улыбки, время утратило длительность, мы не чувствуем усталости, мы неподвижно стоим на месте, невзирая на нашу непоседливую молодость или же, наоборот, дряхлую старость, и я – Бенжамен, старший брат, склоняюсь к тому, чтобы принять теорию Терезы.

– А теперь, дедушка Верден, я смотрю на твою руку и вижу девочку, похожую на тебя как две капли воды, ты скоро с ней встретишься, потому что у меня для тебя прекрасная новость, наступило время, и я могу тебе ее сообщить, ты так долго ждал, и твоя девочка тоже ждала, она хотела разделить эту радость с тобой, слушай меня внимательно, дедушка Верден: «От гриппа–испанки больше не умирают!»

В этот момент Марти тихо трогает меня за плечо. Лицо Вердена еще светится улыбкой, но самого Вердена уже нет. Подходит Клара, она сменяет Терезу, и Марти шепотом говорит мне на ухо:

– Впервые вижу больного, умирающего с надеждой на светлое будущее.

Кто–то говорит:

– Надо позвонить маме.

Но телефон звонит до того, как к нему успевают подойти. Жереми снимает трубку:

– Что?

Потом:

– Нет, честно?

Он поворачивается к нам:

– Мама родила нам сестренку!

И ни у кого не спрашивая совета:

– Мы назовем ее Верден.

(Удобно и благозвучно: Верден Малоссен.)

– Бен, это еще не все.

– Что случилось?

– Джулиус выздоровел.

22

Дождь по–прежнему лил как из ведра. Пастор лежал на раскладушке, закинув руки за голову, и слушал, как вода льется по оконному стеклу. Он пытался выбросить из головы воспоминание о разгромленной квартире. Сколько времени, как он не был дома, на бульваре Майо? А вдруг он оставил окно открытым? Например, окно библиотеки?.. Завтра схожу. Но он прекрасно знал, что и назавтра не пойдет. У него снова не хватит духу вернуться туда после последнего посещения. Да и пробыл–то он в тот раз дома минут пять, просто сунул в сумку что–то из одежды на смену – теперь вещи валяются в списанном сейфе. А сам он ночует в кабинете, как комдив Аннелиз. Правильный паренек этот Пастор, он всегда на месте, он всегда готов послужить Родине! Впрочем, коллеги не очень доставали Пастора: ведь это здорово – иметь в бригаде человека, всегда готового заменить товарища на ночном дежурстве. Кое–чье служебное рвение может дать кое–кому другому хоть немного расслабиться… Пастор думал о библиотеке. Страстная любовь к книгам занимала в жизни Советника второе место после страстной любви к Габриэле. Это была их вторая общая страсть. Первые издания в переплетах с металлическими застежками, издания, подписанные автором при выходе в свет. Запах кожи, медовый запах старинного воска, шелест в полутьме страниц с золотым обрезом. И никакой музыки! Ни граммофона, ни проигрывателя, ни магнитолы! «Хочешь музыку – ступай на парад», – говаривал Советник. Только книжная тишина, которая теперь, в воспоминаниях Пастора, казалась созвучна стуку дождевых капель. Эти молчаливые переплеты открывались крайне редко. Внизу, в подвале дома, находилась точная копия библиотеки. Те же полки, те же авторы, те же названия, но только точно по вертикали под стоящим наверху первым изданием располагалось обычное. Вот эти–то подвальные книги и читались. «Жан–Батист, сходи–ка в подвал за хорошей книжкой!» И Пастор шел, гордясь порученным делом и предоставленным правом выбора.

***

– А у меня для тебя сюрприз!

Вспышка света. Это явился Тянь. Не бабушка Хо, а именно инспектор Тянь в служебном костюме, представлявшем собой нечто старое и суконное, давно утратившее форму. Но результат был тот же: через две секунды он превратился в спичку, обтянутую нижним бельем, а мокрый костюм был скомкан и заброшен в угол.

– На–ка, держи.

Он небрежно швырнул Пастору большой мягкий пакет, завернутый в газеты.

– Подарок? – спросил Пастор.

– Давно мечтаю взять кого–нибудь на содержание…

Пастор уже развязывал веревку. Тянь остановил его жестом:

– Погоди минутку, мне надо кое в чем тебе признаться.

Он выглядел смущенным. В своих белых кальсонах он напоминал старого мальчика, поставленного в угол пятьдесят лет назад.

– Стыдно сказать, но я кое–что от тебя скрыл.

– Пустяки, Тянь, это все твоя коварная восточная натура. Я в книжках читал, что она сильнее вас.

– Есть у нас и другой недостаток, сынок, азиатская злопамятность. И в придачу упорство.

Тут гримаса боли перерезала его пополам.

– Чертов дождь. Опять у меня люмбаго разыгралось.

Он резко рванул на себя ящик письменного стола и выдал себе обезболивающее. Пастор протянул стакан бурбона.

– Спасибо. Я имею в виду твоего Малоссена. Я тебе тогда немного наврал. То есть не все сказал. Я и вправду его в глаза не видел, но фамилия его мне была известна.

Пастор мимоходом спросил себя, есть ли в Париже хоть один полицейский, который не слыхал фамилию Малоссен.

– Он дружил с моей вдовой Долгорукой.

– Последняя жертва убийцы?

– Да, моя соседка. Она по воскресеньям ходила к нему в гости.

– Ну и что? Ведь Бельвиль – большая деревня, разве не так?

– Так. Но оказалось, что Малоссен живет на улице Фоли–Реньо.

– Это имеет какое–то значение?

Тянь отставил в сторону стакан и посмотрел на своего юного коллегу долгим разочарованным взглядом.

– Тебе что, ни о чем не говорит название улицы Фоли–Реньо?

– Почему? До восемнадцатого века там располагались охотничьи угодья. А что, это как–то связано с нашим расследованием?

Тянь безнадежно покачал головой, потом сказал:

– Заметь, мне, в общем–то, приятно, что я могу еще сообщить тебе что–то новое. А то ты стал меня немного доставать своим всезнайством. Готовь мне грог и слушай рассказ дальше.

Старая добрая супружеская пара. Пастор поставил чайник на электроплитку.

– Ты хотя бы помнишь, что запрашивал комиссариаты полиции насчет женских криков в ту ночь, когда тебе попалась твоя переломанная девица, ну, на барже?

– Если постараться, я вроде бы должен помнить.

– Так вот, сынок, среди них был и комиссариат XI округа.

– Да?

– Да. Кто–то долго вопил у дома номер четыре по Рокет. Как раз на перекрестке с улицей Фоли–Реньо.

– Полиция проверяла?

– По телефону. Они перезвонили тетке, которая дала вызов, та сказала, что, мол, не надо, все обошлось. Они так часто делают: перезвонят, а потом выезжают. В девяти десятых случаев это избавляет от лишнего мотания взад–вперед.

– А этот случай был десятым?

– Вот именно, сынок, похоже, ты просыпаешься. Я отправился к уважаемой гражданке домохозяйке и попросил ее поточнее описать, что они тогда с ее супружником услышали. «Кричала женщина, завизжали тормоза и хлопнула дверца машины – вот и все», – говорит. Я спрашиваю: «Вы ходили на улицу, посмотреть, что случилось?» – «Мы, значит, это самое, в окно посмотрели!» – «И что вы там увидели?» – «А ничего!» – заявляют они хором, представляешь себе, и с одним восклицательным знаком на двоих. Такое единодушие показалось мне в высшей степени подозрительным. И тогда – ну, ты меня знаешь – я притворился самой что ни на есть поганой желтой поганкой и говорю: «А хватит ли у вас наглости повторить это все перед судом?» (Эй, сынок, ты что, хочешь сварить чайник?)

Три части рома на одну часть кипятка, плюс цедра одного лимона и одна таблетка успокоительного – грог для Тяня готов.

– А дальше?

– А дальше они стали заметать следы языками, если так можно выразиться, и первым раскололся муж. В таких случаях первыми всегда сдают мужики, а бабы стоят до последнего, ты заметил? «А что, мамаша, может, доложить инспектору, эт–самое, следствию помочь?» А она так с напором: «Чего это доложить?» – «Ну, что бегал там парень…» – «Ах да, парень какой–то бежал по Фоли–Реньо, а у меня–то совсем из головы вон». – «Ах, кто–то бежал по улице?» – вежливо переспрашиваю я. «Да, парень один там бежал, согнулся пополам, будто несет кого, и бежит». – «А в комиссариат вы о нем не заявили?» Тут они сильно застеснялись: «Да у нас это, как его, совсем из головы вылетело!» – «Надо же! А интересно, в какую дырку? Вы что, знакомы с этим бегуном?» Нет–нет, что вы, они с ним не знакомы, убей Бог! «А зачем тогда вам его покрывать?» – «А чего нам покрывать неизвестно кого?» – «Вот именно это я и спрашиваю». И тут пауза, которая наступает в определенный момент всякого чисто сработанного допроса, сынок. И тогда я в чистейшем стиле династии Минь, и я бы даже сказал Вьет Минь, душевно спрашиваю: «А не видали вы случайно чего–нибудь еще?» И до того, как они мне зарядят новую телегу: «ЧТО ВЫ ЕЩЕ ВИДЕЛИ, ТАК ВАШУ ТАК!»

Пауза продолжительного удовлетворения.

– Отличный грог. Хорошо, что ты здесь поселился, сынок.

– И что же они видели?

Мизинцем Тянь указал на газетный сверток:

– Теперь ты можешь открыть.

В свертке находилось роскошное манто из меха, определить который Пастор не смог.

– Это скунс, старичок. Тут одних зверьков на три–четыре куска. Друзья природы такого бы не пережили. Именно эту шубу и углядела гражданка домохозяйка с высот своего курятника. И сразу поняла, на сколько эта вещь потянет. Ты что думаешь, она совсем дура, чтоб дать такую наводку ментам из одиннадцатого, она и про бегунка ничего не сказала, чтоб конторские не налетели, мало ли кому из них тоже захочется свою бабу в скунса нарядить. Она помолилась Боженьке, чтоб не было машин, подождала, пока этот спринтер покроется мраком, надела ботики и шурк–шурк туда, шмыг–шмыг обратно, кто что узнает, зато теперь у нее есть на зиму одежка, а зимы у нас что дальше, то суровей.

– Неужели она так просто тебе его отдала?

– Против Закона не пойдешь. Но она все–таки здорово расстроилась, и я сказал ей в утешенье, что за этой шубкой сейчас гоняются все мафии мира, и стоит мамаше ее надеть, как она тут же превратится в ходячую мишень.

– Тянь, какой ты молодец.

– Нет, но если хочешь знать мое мнение, то мне такая мамаша со своей вполне гуманной мечтой о шубе гораздо симпатичней этой крахмальной задницы из Магазина – замдиректора по кадрам…

– Но ты и с ним говорил как надо.

***

Позже Пастору было позволено выдвинуть ряд гипотез относительно происхождения манто. Тянь говорил, не переставая печатать свой рапорт, не имевший ничего общего с темой беседы. Размеренный стук его машинки действовал как анестезия.

– Я говорю во время печатания на машинке, чтоб не заснуть. Если манто точно принадлежит Коррансон, то твой Малоссен, похоже, вляпался.

– Похоже, – признал Пастор.

***

Еще позже, когда каждый из них отстучал свой рапорт:

– А ты, сынок, как скоротал вечер, пока я бегал по твоим делам под проливным дождем?

– Я тоже готовил тебе сюрприз.

– Без этих маленьких тайн мы не могли бы так долго жить вместе. В них секрет счастливых супружеских пар, правда?

– Девушка со снимков, которые выронил Малоссен, показалась мне знакомой.

– Школьная подружка? Сестричка по первому причастию? Первая любовь? Случайное увлечение?

– Нет, просто она в картотеке по наркотикам. Ее фотография уже попадалась мне на глаза… Я попросил Карегга, не афишируя, проверить это.

– Почему не афишируя?

– Я не работаю на Серкера.

– И в результате?

– Все подтвердилось. Пять лет назад она попалась на сбыте наркотиков у входа в лицей Генриха IV. Ее зовут Эдит Понтар–Дельмэр, она дочь архитектора Понтар–Дельмэра. Ты можешь немного помочь мне, Тянь? Хорошо бы найти ее и походить за ней в ближайшие дни. Как ты, сможешь? В свободное от основной работы время?

– О чем речь. Сбыт наркотиков, говоришь? Сажала детей на иглу… Да, хорошая компания у этого Малоссена…

– Да. Надо бы его навестить. И тут мне тоже нужна твоя помощь, Тянь. Тебе надо будет удержать всю семью внизу, пока я наверху буду осматривать его комнату. Он прячет там кое–какие снимки, которые могут мне пригодиться.

– А как ты про них узнал, сынок?

– От Хадуша Бен Тайеба, того парня, которого я сегодня допрашивал.

Потом наступил тот час, когда инспектор Ван Тянь наклеивал соцстраховские марки на свои больничные листы. Этот ритуал свершался два раза в неделю со дня смерти его жены Жанины. Двенадцать лет подряд. «К счастью, твой папаша Советник изобрел соцстрах!»

***

«Ничего я не изобретал, – бурчал Советник, когда ему случалось читать подобные фразы в газетах. – Я просто объединил после войны уже существовавшие страховые кассы». Но соцстрах был делом его жизни, и этого Советник отрицать не мог. Однажды Пастор спросил, откуда у него эта страсть приносить пользу обществу. Почему он не может жить спокойно, наслаждаясь богатством и страстной любовью к Габриэле? «Потому что нужно платить пошлину за любовь. Счастье индивидуума должно отражаться на жизни коллектива, иначе общество лишь миф». И как–то в другой раз: «Мне приятна мысль, что каждый раз, когда я сплю с Габриэлой, кому–нибудь полностью оплачивают больничный лист». – «Кому–нибудь одному?» – спросил Пастор. Пастор часто спрашивал себя, не было ли само его усыновление этой безупречной супружеской парой тоже своеобразной «пошлиной на любовь». Но со временем он понял, что дело в другом: он был их свидетелем, Пятницей их личного острова. Как иначе могли бы люди узнать, что мужчина и женщина любили друг друга на этой грешной земле? «Когда же ты сам в кого–нибудь влюбишься?» – спрашивала Габриэла. «Когда мне будет знамение», – отвечал Пастор.

***

Тянь давно ушел, занималась заря, дождь наконец перестал. Телефонный звонок. Аннелиз.

– Пастор?

– Да, Сударь?

– Вы не спали?

– Нет, Сударь.

– Как вы относитесь к тому, чтобы позавтракать со мной в воскресенье утром? Подведем кое–какие итоги.

– Охотно, Сударь.

– В таком случае встретимся в девять часов в закусочной «Сен–Жермен».

– Через дорогу от «Де Маго»?

– Да, именно там я завтракаю по воскресеньям.

– Договорились, Сударь.

– Значит, до воскресенья, вам остается несколько дней на то, чтобы отшлифовать рапорт.

23

Мадемуазель Верден Малоссен. Портрет в младенческом возрасте. Ей уже три дня!

Это существо размером с ростбиф для порядочной семьи и такого же красно–мясного цвета, со всех сторон оно тщательно обложено пеленками, а где не обложено, сверкает чистотой и пухлыми складочками – одним словом, младенец, сама невинность. Не стоит расслабляться. Она сладко сопит, сжав кулачки и ресницы, с единственной целью: проснуться и заявить об этом. А когда она проснется, в доме – Верденское сражение! Массированный удар батарей, вой шрапнели, воздух полон одним пронзительным звуком, мир потрясен до основания, человек теряет человеческий облик и готов на любой подвиг и на любую подлость, только б это кончилось, только б она заснула, хотя бы на четверть часа, только б она снова стала большой сарделькой, конечно, взрывоопасной, как граната, но по крайней мере тихой. Это не значит, что сами мы в это время будем спать, мы бдим, ее пробуждение не должно застать нас врасплох, но все же нервы чуть–чуть расслабляются. Временное перемирие, затишье перед бурей… Передышка в военных действиях. Мы спим вполглаза и вполуха. И в нашем внутреннем окопе часовой всегда на посту. Едва раздастся свист первой сигнальной ракеты – в штыки, братушки, черт побери! Соски наголо! Отбить атаку! Подгузники! Пеленки! Так твою так! Еще пеленки! С одного конца вливается, с другого тут же выливается, вопль поруганной чистоты не лучше голодного воя. Подгузники! Соски!

Все. Верден заснула. Растерянные, измотанные, мы стоим вокруг и тупо смотрим, как она с широкой улыбкой переваривает пищу. Эта улыбка – песочные часы. Постепенно, незаметно для глаз она начинает иссякать, уголки рта сближаются, и когда розовый ротик превращается в сжатую гузку – пора трубить подъем и выпускать резервы. Снова из окопов вознесется к небесам протяжный, жадный вопль. И небеса ответят залпом тысячи орудий: соседи бьют в потолок, колотят в дверь, во дворе градом сыплются ругательства… Война – она как огонь в соломе: чуть зазеваешься, и пожар на весь мир. Сперва какой–нибудь пустяк, мелкий взрыв в башке у герцога, в Сараево, а через пять минут все как по команде вцепляются друг другу в глотку.

И тогда дело долгое…

Верден воюет без устали.

Уже три дня.

В итоге Жереми, от которого остались одни глаза, склоняется над кроваткой Верден и измученно спрашивает:

– Она вообще когда–нибудь повзрослеет?

***

Единственный оазис спокойствия среди бури – это мама. Она спит. Бесчисленные атаки Верден на нашу семейную территорию обходят маму стороной! Прямо Женевская Конвенция. Мама спит. Сколько я себя помню, после каждых родов мама засыпала. Она проспала шесть суток после рождения Жереми. Это был рекорд. В отличие от Господа Бога, на седьмой день она проснулась и спросила:

– Ну что, сынок, на кого похож этот мальчик?

А посему, как говорят в романах, никто из Малоссенов не знал материнской груди. Джулия видит в этом причину моего восторженного отношения к ее собственному бюсту. «Джулия, допусти человека к груди!» Она смеется, и тут же два белых холма возникают из распахнутого платья: «Ко мне, мой милый, это все твое». («Мой милый» – да, это я. Джулия, куда ты скрылась?)

Итак, значит, Верден бросает голодные дивизии в атаку, а мама спит. Мы с полным правом могли бы ее упрекнуть. И менее веские причины порой приводят к бунту на корабле. Однако единственное, о чем мы заботимся, успокаивая Верден, – не разбудить маму. А когда мы уже на грани, зрелище безмятежно спящей мамы возвращает нам силы. Она не просто спит. Она возрождается. Привалясь к ближайшему дверному косяку, любой измотанный боец может стать свидетелем сошествия на мир спокойной красоты.

– Она прекрасна, как полная молока бутылка из–под кока–колы, – со слезами прошептал Жереми.

Риссон нахмурил седые брови в похвальном стремлении представить себе подобную картину. Клара сделала снимок. Да, Жереми, она прекрасна, как полная молока бутылка из–под кока–колы. Знаю я эту красоту. Она неотразима. Это что–то из разряда Спящей Красавицы, Венеры, выходящей из ванны, это святая простота, это пробуждение к любви. А знаете вы, детки, продолжение сказки? Прекрасный принц уже не за горами. Проснувшись, мама снова явит миру наивное ожидание страсти. И если, к несчастью, рядом окажется роскошный цыган (а может, неприметный бухгалтер)…

Жереми, видимо, думающий в том же направлении, вдруг шепчет:

– Черт побери, Бен, неужели опять уведут?

И, озабоченно взглянув на очень временно заснувшую малышку:

– Верден – это ведь самая последняя битва?

Поди знай… В любви, как в войне, ни за что поручиться нельзя…

***

Короче, трое суток вселенского ада. Несмотря на попытки установить дежурство, дети, девочки и дедушки совершенно вымотаны. Особенно Клара, взвалившая на себя большую часть забот. Всеобщее уныние. Послеродовый психоз. Говорят, не такая уж редкая вещь. Карп даже пригрозил опять начать колоться:

– Ей–богу, Бенжамен, если так пойдет дальше, я снова сяду на иглу!

Риссон, которого, однако, трудно заподозрить в нелюбви к детям, смотрит на Верден и непрерывно трясет головой:

– Может быть, вариант 1916 года предпочтительней…

Дед Рагу все чаще со зверским видом посматривает на свои разделочные ножи. Старомодный человек, он всю жизнь считал, что у сардельки нет права голоса.

Меньше всех пострадали Тереза, пес Джулиус и Малыш. Со дня смерти Вердена (другого Вердена, тихого) Тереза занялась составлением гороскопа третьего поколения. Вроде тех, что публикуют в журналах, он должен сообщать старикам новости из их ближайшего будущего. Тереза корпит над своим гороскопом день и ночь, и даже если рухнет дом, это ее не касается. Пес Джулиус с утра до вечера сидит и с глубоким удивлением смотрит на детскую кроватку. Но это только внешняя сторона вещей. Склоненная вправо голова и вываленный влево язык – последствия припадка. По мнению Лорана, Лауниного возлюбленного доктора, это выражение сильного недоумения останется у него на всю жизнь. На самом деле, как всякая порядочная псина, Джулиус просто счастлив, что в доме одним щенком больше. Малыш, как и Джулиус, проявляет ответственность. Он попытался убаюкать Верден, успокоить ее во что бы то ни стало. Он рассказывает новой Верден истории, оставшиеся в наследство от прошлого Вердена. Как только младшая сестричка открывает глаза, он тут же начинает отмеривать ей с прежнего места бесконечный рулон материи, поглощенной Первой мировой войной. И чем громче она орет, тем упорней Малыш рассказывает, героически сопротивляясь грому баталии, перекрывающей его голос.

Но ничто на свете не может усмирить Верден. Пока не случается то, что в обиходе называется чудом.

***

Это произошло только что. Верден как раз проснулась. Было семь часов (19.00). Время ее энного кормления. Поскольку наша расторопность ее не удовлетворила, она со всей откровенностью дала нам это понять. Жереми – тогда была его вахта – плюхнул кастрюльку на огонь и взял сирену на руки. Малыш немедленно завел свою пластинку:

– 250 000 шарфов по 1 франку 65 сантимов, 100 000 плащ–палаток, более 2 400 000 метров сукна шириной 140 сантиметров на мундиры…

И тут раздался стук в дверь. Мы сначала думали, что это соседи, и продолжали вести свою мирную семейную жизнь, но стук не прекращался. Жереми чертыхнулся и пошел открывать, держа на руках по–прежнему бушующую Верден. Им предстала крошечная вьетнамка в деревянных сандалиях и со скептической улыбкой на лице. Вьетнамка спросила:

– Малодзен?

Ничего не слыша из–за Верден, Жереми сказал:

– Чего?

Вьетнамка повторила громче:

– Малодзен?

Жереми завопил:

– Чего Малоссен?

Вьетнамка спросила:

– Зидесь квалтила Малодзен?

– Да, да, здесь живет семейство Малоссен, – сказал Жереми, тряся Верден как грушу.

– Моя мозна гавалить Бинзамен Малодзен?

– Чего?

Верден орала все громче. С воистину олимпийским спокойствием вьетнамка попыталась еще раз задать свой вопрос:

– Моя мозна гавалить…

А на кухне молоко побежало из кастрюльки.

– Блин! – сказал Жереми. – Подержите–ка ее секунду.

Он сунул вьетнамке живую, как жизнь, Верден. Вот тут–то и случилось чудо. Внезапно Верден умолкла. Дом в ужасе проснулся. Жереми уронил кастрюлю на пол. Первой нашей мыслью было, что вьетнамка незаметно тюкнула Верден башкой о стенку прихожей. Ничего подобного. Верден лучезарно улыбалась на руках у старушки, старушка пальчиком щекотала ей шейку. Верден производила то бульканье, которое у младенцев изображает веселье. Вьетнамка в ответ тонко заливалась вьетнамским национальным смехом. И снова:

– Моя мозна гавалить Бензамен Малодзен?

– Это я, – сказал я, – входите, пожалуйста. Она закрыла за собой дверь и сделала шаг к комнате. Верден по–прежнему пускала пузыри у нее на руках. Вьетнамка была в длинном платье из черного шелка с воротничком а–ля Мао Цзэдун и в толстых шерстяных носках. Разбуженные внезапно наступившим перемирием, Клара и Риссон одновременно встали взглянуть поближе на нашего спасителя. Походкой они напоминали привидения или восставших из гроба мертвецов. Должно быть, это немного обеспокоило старушку, потому что она насупилась и в нерешительности застыла посреди комнаты. По–моему, нам всем пришла в голову одна страшная мысль: сейчас она смоется, и мы останемся с Верден. Я, Клара и Риссон предложили ей стул. Итого три стула. Не в силах выбрать, она осталась стоять. Чувствовалось, что она с минуты на минуту даст деру. Я провел рукой по подбородку: три дня не брился. Взглянул на Риссона: старик задубел от усталости. Посмотрел на Клару: на ней нет лица. У Жереми так тряслись руки, что он лил половину молока мимо рожка. И только розовая чистенькая Верден лоснилась от здоровья на руках у нашей гостьи.

– Клара, – сказал я, – иди досыпай. Тебе необходимо отдохнуть. И вам, господин Риссон.

Но Риссон отвечал, что нет, спасибо, все в порядке. И действительно, лицо у него вдруг как бы прояснилось. Он с нескрываемым восхищением смотрит на старушку.

– Да, – говорю я наконец, – сударыня, вы хотели о чем–то поговорить?

На самом деле она хотела познакомиться со Стожилковичем. Ее звали мадам Хо. Она была соседкой по лестнице вдовы Долгорукой – жили дверь в дверь, уточнила старушка. С тех пор как умерла ее приятельница, она чувствует себя слишком одиноко, она бы не прочь поучаствовать в организованных Стожилом автобусных прогулках для старушек. Она сама ведь вдова.

– Нет ничего проще, – сказал я. – Я его предупрежу, и в воскресенье утром он за вами заедет. Ждите его в девять утра на углу Бельвильского бульвара и улицы Пали–Као.

Она закивала в совершенном восхищении. Затем вытащила пачку денег и стала трясти ими у меня под носом с тоненьким вьетнамским хихиканьем.

– Моя платить! Хи–хи–хи! Моя манога диеньги!

Мы с Риссоном просто рты пооткрывали. В пачке было по крайней мере три или четыре штуки!

– Не надо, мадам Хо, Стожилкович денег не берет. Все бесплатно.

Тут одновременно случаются три события. Жереми наконец является с готовым рожком и пихает его в рот Верден, пока она снова не попросилась на руки к вьетнамке, Тереза, о которой мы совершенно забыли, выползает из своего угла, тихо берет старушку за руку и оттаскивает ее к своей магической скатерти, а там с ходу начинает говорить с ней о будущем. В настоящем же времени звонит телефон.

– Малоссен?

Я сразу узнаю этот скрипучий голос. Для полного счастья мне не хватало только Королевы Забо, моей начальницы по линии Изящной Словесности.

– Да, Ваше Величество, это я.

– Все, Малоссен, нагулялись, пора бы и на службу. Предупреждаю сразу: придется вкалывать!

– А что, дела так плохи? – спрашиваю я на всякий случай.

– Хуже некуда. Полный крах, жуткая накладка, мы по горло в дерьме, вам самое время проявить свой талант козла отпущения.

– А что случилось?

– Понтар–Дельмэра помните?

– Архитектора Понтар–Дельмэра? Короля крупноблочных манифестов? Он прямо стоит у меня перед глазами.

– Так вот, мы должны были сдать его книжку, и все полетело к черту.

(Теперь я начинаю понимать, что к чему. Значит, мне придется тащиться к нему и получать по шее за плюху, в которой я даже не виноват.)

– С шофером, который вез макет книги в типографию, случилась авария. Машина сгорела, книжка тоже.

– А шофер?

– Вы что, Малоссен, любитель транспортной хроники? Конечно, он погиб. Вскрытие показало, что он был по уши накачан Бог знает каким наркотиком. Юный кретин.

– Так чего же вы, собственно, хотите от меня, Ваше Величество? Чтоб я пошел к Понтар–Дельмэру, доложил ему, что наши курьеры, перебрав наркотиков, дохнут прямо за рулем, а потому в гибели его драгоценного творенья виноват лишь я один?

– Настойчиво советую вам придумать что–нибудь поумнее.

(На том конце провода не шутят. И чтобы я как следует все прочувствовал, переходят к графе расходов.)

– Имеете ли вы хоть малейшее понятие о том, сколько денег угрохано на эту книжку?

– Наверно, раз в десять больше того, что она принесет.

– Ошибочка, мой мальчик. Все, что можно было заработать на этой книжке, уже лежит в нашей кассе. Колоссальные дотации городских властей на издание Книги великого Архитектора, в которой он выкладывает начистоту, каким станет Париж завтрашнего дня. Весомая материальная поддержка Министерства капитального строительства, проповедующего политику гласности в этом вопросе.

– Так им и поверили…

– Заткнитесь, идиот, и считайте со мной! Далее. Гигантские расходы на рекламу – их взяло на себя само Архитектурное бюро Понтара! Права на издание за границей – они уже проданы в пятнадцать стран, готовых лизать задницу благодетелю, наводнившему их стройками!

– И те де и те пе.

– Вот именно. – Затем внезапно, тоном глубочайшего сострадания: – Мне говорили, у вас собачка – эпилептик?

Это был удар под дых, поэтому я промолчал. Что позволило Королеве Забо по–прежнему задушевно продолжать:

– И вроде бы довольно большая семья?

– Да, – сказал я. – Недавно она стала еще больше.

– Ах вот как! С прибавлением! Искренне рада за вас.

Еще немного, и эта вечнозеленая девочка запрыгает от счастья и захлопает в ладоши.

– Перечислить вам мои прочие недуги, Ваше Величество?

Пауза. Длинная телефонная пауза. (Что может быть хуже.) И наконец:

– Слушайте внимательно, Малоссен. Нам нужно около месяца на то, чтобы восстановить набор этой проклятой книги. Понтар–Дельмэр ждет гранки в следующую среду. А выйти в свет книга должна была десятого.

– Ну и что?

– Что? А то, что вы возьмете своего младенца в одну ручку, собачку–эпилептика в другую, вырядите свое святое семейство в лохмотья и в ближайшую среду отправитесь на коленях молить Понтар–Дельмэра. Причем вы сами будете так искусно разыгрывать козла отпущения, что он в порыве сострадания даст нам необходимый месяц отсрочки. Плачьте, друг мой, плачьте убедительней, будьте настоящим козлом.

(Спорить бесполезно.) Я только спрашиваю:

– А если я ничего не добьюсь?

– Если вы ничего не добьетесь, придется возмещать всю эту гору бабок, которые мы уже вложили в другие дела, и я сильно опасаюсь, что издательству «Тальон» придется сократить несколько высокооплачиваемых должностей.

– В том числе мою?

– Вашу – в первую очередь.

Щелчок – и разговор окончен. Видимо, у меня было довольно странное выражение лица, когда я тоже повесил трубку, потому что Тереза, все еще занятая интерпретацией руки вьетнамки, посмотрела на меня и сказала:

– Неприятности, Бен?

– Да. Проблемы, о которых ты не предупреждала.

24

С неизъяснимым ужасом Тянь почувствовал, что ледяная рука длинной девицы хватает его за руку. Он едва не отдернул ее, как будто наткнулся на клубок змей. Но в нем вовремя очнулся полицейский. Нужно как можно дольше продержаться в этом притоне наркоманов – о Боже, что за жуткие хари! Даже двенадцатилетнего мальчишку колотит, как осиновый лист! Надо слушать их телефонные разговоры, словом, надо собрать максимум сведений – дело стоит того, чтоб отдать свою руку на растерзание гадалке. И как можно дольше продержать семейство внизу, пока Пастор наверху обыскивает спальню Малоссена.

– Вы не женщина, вы мужчина.

Таковы были первые слова девицы. Сказанные, к счастью, шепотом, но очень неприятным тоном задубевшей в безбрачии школьной учителки. Тянь нахмурился.

– Вы мужчина, надевший женское платье из любви к истине, – пояснила учителка.

Глаза Тяня невольно округлились – естественно, насколько смогли.

– Вы всегда стремились к истине, – продолжала юная старушка все тем же назидательностародевическим тоном.

Тем временем Малоссен спрашивал по телефону, «так ли плохи дела». Тянь решил больше не обращать внимания на этого костлявого экстрасенса и целиком нацелиться на подслушивание телефонного разговора. «А что случилось?» – спросил Малоссен. Голос его казался озабоченным.

– А между тем вы обманываете себя, – сказала гадалка.

«Архитектор Понтар–Дельмэр?» – говорил Малоссен по телефону. Полицейский в душе Тяня вздрогнул. Так звали девицу с фотографий Малоссена, которую Пастор потом нашел в картотеке по наркотикам: Эдит Понтар–Дельмэр. Уже три дня, как Тянь следит за этой дрянью. Того, что он узнал за это время, вполне достаточно, чтобы упрятать ее лет на десять.

. – Да, вы обманываете себя, придумывая несуществующие болезни, – заявляет Тереза.

Уши Тяня на секунду отключились от телефонного разговора. («Несуществующие болезни – да что ты в этом понимаешь?»)

– Но если не считать урона, нанесенного невероятным количеством принятых лекарств, вы совершенно здоровы, – продолжала невозмутимая Мисс Будущее.

(«Эта наркоманская рухлядь еще учить меня вздумала!») Бессильная злоба клокотала в душе у полицейского. Но одна фраза из телефонного разговора внезапно вспыхнула в его мозгу: «Доложить ему, что наши курьеры, перебрав наркотиков, дохнут за рулем…» – говорил Малоссен.

– Вы считаете себя больным со дня смерти вашей жены.

Тут взгляд ясновидящей наконец встретился со взглядом скептика. Она прочла на его лице смесь удивления и боли. Тереза хорошо знала этот, как она говорила, «момент истины», когда минувшее внезапно накладывается на существующее, обычно именуемое лицом. Остаток телефонного разговора полностью ускользнул от Тяня. Рука девушки больше не казалась холодной. Она мягко гладила ладонь старика, и впервые за двенадцать лет Тянь почувствовал, что его рука полностью разжалась.

– Людям часто случается выдумывать себе болезни после потери близких, – говорила Тереза. – Это способ чувствовать себя менее одиноко. Происходит как бы раздвоение личности, человек начинает заботиться о себе, как о ком–то другом. Как будто снова их двое: один лечит, другой болеет.

Тот же голос, отстраненный и сухой. Но слова ложились на Тяня с нежностью снежных хлопьев, таяли и «наполняли его истиной». («Старый дурак, – говорил себе Тянь, – маразматик несчастный, слушал бы ты лучше, что этот гад несет по телефону…»)

– Но скоро вашему одиночеству придет конец, – сказала Тереза. – Я вижу в вашем будущем настоящее семейное счастье.

Что поделать, телефонный разговор все более удалялся от Тяня. Тянь чувствовал, что он целиком вверяется руке девушки. То же умиротворение он испытывал, когда, вернувшись с работы после очередного неудачного расследования, усталый и задерганный, он вверял свое хилое тельце просторным и нежным объятиям Жанины. Как он любил свою жену–великаншу!

– Но прежде вам придется пережить настоящую болезнь. Тяжелую и настоящую.

Тянь очнулся в холодном поту.

– Какую такую болезнь? – произнес он с надлежащей дозой иронии.

– Болезнь, порожденную поисками истины.

– А точнее?

– Сатурнизм.

– Это что еще такое?

– От этой болезни пала Римская империя.

Теперь Тянь бился головой о стену своей вдовьей квартирки на улице Туртиль. Наваждение рассеялось, и Тянь трезво оценивал масштаб допущенной ошибки. Как он мог позволить этому пугалу заморочить себе голову какой–то провидческой чушью, пока Малоссен, ни о чем не подозревая, выбалтывает все по телефону. Надо ж быть таким кретином, черт побери, надо ж было допустить такое преступное разгильдяйство! А ведь Малоссен как раз говорил про наркоту. Да у него диагноз написан на роже! А загубленные детские жизни? Например, эта девочка по имени Клара… Господь Бог, на что она похожа! А ведь она, наверно, была красива, до того как… А этот измученный мальчик с младенцем на руках! А младенец! Младенец! Когда Тянь стучал в дверь, он кричал из последних сил. Как он сразу затих у него на руках! Сердце Тяня было разбито. Отобрать у них ребенка во что бы то ни стало. Сообщить в ООН. Старичка сдать в какое–нибудь учреждение, пусть починят что от него осталось. Этот тихий дедушка с запавшими глазками, с белыми волосиками – как он робко подошел к Тяню, когда тот уходил, он дал ему книжку в розовой обложке и сказал: «Почитайте, вам будет не так одиноко…»

Тянь вытащил книжку из кармана. «Стефан Цвейг. Шахматная новелла». Он долго смотрел на мягкую розовую обложку. «Это книга об одиночестве, – сказал старичок, – вот увидите…»

Тянь бросил книжку на кровать. «Попрошу сынка, пусть вкратце перескажет…» И Тянь стал думать о Пасторе. Пастор его не подождал. Интересно, нашел он снимки в комнате у Малоссена?

Все–таки Тяню было что рассказать сынку для вечернего рапорта. У этого Малоссена явно общие дела с Понтар–Дельмэром–старшим, а крутится все вокруг наркотиков, как и у дочки Понтар–Дельмэра, сомнений нет. Это Пастор наверняка сможет вставить в рапорт для Аннелиза.

А что же инспектор Тянь? Что же он сам, стареющий инспектор Тянь, которому можно заморочить голову стеклянной мишурой, как будто у него может быть какое–то будущее! Что ему самому писать в рапорте? Нечего! Он уже несколько недель выслеживает убийцу старушек, а результатов – ноль! Ни у серкеровских сторожей, ни у него. Неудачник, проклятый неудачник, старый осел – вот ты кто, инспектор Тянь!

Внезапно два образа совместились в его мозгу. Он явственно увидел лицо вдовы Долгорукой. Она была прекрасна. Эта женщина отличалась редкой красотой: нежной и сильной, неувядающей и неподвластной времени. Тянь видел лицо вдовы Долгорукой, которую, как дичь на охотника, выгнал на Малоссена этот югослав, Стожилкович… Потом он снова увидел себя, трясущего пачкой денег под носом у Малоссена. Леденящая ярость охватила его, и он, к собственному удивлению, сквозь зубы зашипел:

– Ну, если это ты, сволочь! Валяй, попробуй–ка снять бабки у вьетнамки! Иди ко мне, иди скорей, я тебя давно дожидаюсь, ты мне заплатишь за смерть этой женщины, за смерть остальных тоже, ну, не тяни резину, самое время платить по счетам… Естественно, в тот же миг раздался стук в дверь. «Как, уже?» Он испытал то же облегчение, какое недавно принесла ему девушка–гадалка. «Уже?» Он был готов благодарить того, кто так тихо и вежливо стучал в его дверь. Он бесшумно укрылся за низким столиком, расписанным пучеглазыми драконами, где под столешницей в тайнике лежал большой надежный манхурен. Он ощущал чудесную раскованность. Он знал, что не выстрелит, пока не увидит лезвие бритвы. Эта атмосфера штрафного удара была ему по душе. Тем более что в этой игре он пока что голов не пропускал.

– Отклыто! – крикнул он улыбающимся голосом.

Дверь осторожно приоткрылась. Кто–то нажал на ручку и толкнул дверь ногой. Кто–то в нерешительности медлил на пороге. «Входи, – шептал Тянь, – входи, раз пришел…» Дверь раскрылась шире, и маленькая Лейла вошла, пятясь и толкая дверь спиной, потому что руки у нее были заняты подносом с ежевечерним кускусом для бабушки Хо.

Пока девочка ставила поднос на низкий столик, Тянь был недвижим, как китайская статуя.

– Сегодня папа послал тебе шашлык. Каждый вечер старый Амар «посылал ему шашлык». И каждый вечер девочка его об этом извещала. Поставив поднос, она не ушла, а осталась стоять, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Тянь как будто ее не замечал. Тогда Лейла сказала:

– А за лифтом спрятался Нурдин.

«За лифтом спрятался Нурдин», – не понимая ни слова, повторил про себя Тянь.

– Потискать меня хочет. На обратном пути, – уточнила Лейла голосом будильника.

Тянь подпрыгнул.

– Питискать?

Потом:

– Да–да–да, а как зе, питискать! питискать! хихи–хи!

И сделал то, чего от него и ждала девочка. Он встал, открыл большую стеклянную банку, гордо стоявшую у него на буфете, достал два розовых кубика лукума и вручил их Лейле вместе с обычной рекомендацией:

– Паделити, плавда? Паделити!

Малыш Нурдин был еще в том возрасте, когда, наскакивая на девчонку, сначала хватают лукум.

25

Ни рогалики, ни горячий шоколад, ни освещение закусочной не шли ни в какое сравнение с тем, что было в кафе напротив. Из вежливости Пастор только на третьем глотке осмелился спросить у комдива Аннелиза, по какой причине тот, видимо, предпочитает закусочную «Сен–Жермен» посещению «Кафе Флоры» или «Де Маго».

– Потому что именно отсюда их лучше всего видно, – ответил комиссар.

Они продолжали завтрак в почтительном молчании, по–французски макая рогалики, но по–английски воздерживаясь от их дальнейшего обсасывания. Их спины были несгибаемы, чутки и не касались кресел. За ними закусочная постепенно наполнялась обычной густо позолоченной публикой. Не так давно, припомнил Пастор, в этот дешевый блеск бросали бомбы. Какая наивность убеждений! Взорвано было лишь отражение богатства, тогда как напротив воистину бесценные люди попивали кофе по пятнадцать франков за чашку на глазах у просвещенных зрителей. Пастор помнил, как эти зеркала разлетелись во все стороны окровавленными осколками и как закусочная наконец предстала тем, чем она, в сущности, и была: временным складом для скоропортящихся людей и продуктов.

– О чем вы думаете, Пастор?

Два мальчика иностранного вида (темно–зеленые куртки, серые короткие брючки, безупречные ботинки и светлый ежик а–ля Ванини) скромно вошли в поле зрения, сжимая в чистеньких кулачках выданные на день карманные деньги.

– В тот год, когда случились взрывы, я здесь участвовал в спасательных работах. Я был тогда стажером, Сударь.

– Ах вот как?

Аннелиз испил последний глоток.

– В то утро я сидел в кафе напротив.

Они заказали два кофе, чтобы погасить воспоминания о шоколаде, затем графин воды, чтобы смыть впечатление от кофе, а когда последние крошки рогаликов отклеились от их десен, Аннелиз спросил:

– Так как идет расследование?

– Весьма продвинулось, Сударь.

– Есть подозреваемый?

– Сильные подозрения падают на некоего Малоссена…

– Малоссена?

Пастор принялся рассказывать. Та девушка, которая была сброшена на баржу, несколькими месяцами ранее способствовала увольнению Малоссена. «Он работал в Магазине, Сударь». По мнению директора вышеуказанного Магазина, Малоссен был склонен к мести, отличался чем–то вроде мании преследования и любил выступать в роли козла отпущения. При этом в ночь, когда Джулия Коррансон была сброшена на борт, соседи Малоссена слышали женский крик, хлопанье дверцы и визг автомобильных шин. На месте было найдено манто пострадавшей. Это не имело бы решающего значения, если бы Малоссен не подозревался одновременно в распространении наркотиков и, предположительно, в организации убийств бельвильских старушек.

– Ну и ну!

– Комиссар дивизии Серкер располагает убедительными свидетельскими показаниями относительно наркотиков, практически подозреваемого взяли на месте преступления. Но мы знаем, что Джулии Коррансон ввели наркотик перед тем, как произошло ее смощение.

– «Смощение»?

– Я позволил себе этот неологизм по аналогии со словом «смещение», Сударь.

– Не уверен, что могу допустить подобные вольности во вверенном мне дивизионе.

– Возможно, Сударь, вы предпочтете термин «прибаржение»?

– Ну а при чем здесь старые дамы?

– Две последние жертвы посещали автобус некоего Стожилковича, близкого друга Малоссена, и сами часто бывали в доме у последнего.

– Как вам это стало известно?

– Ван Тянь дружил с последней из жертв, вдовой Долгорукой, она была его соседкой по лестнице. Она сама рассказывала ему о визитах к Малоссену…

– Что доказывает?..

– Что ничего не доказывает, Сударь. Однако способ совершения убийства…

– Да?

– Указывает, что она без опасения открыла дверь преступнику. Но кроме Тяня и Стожилковича, вдова Долгорукая дружила только с этим Малоссеном. Стожилкович во время преступления находился за рулем автобуса, и если не рассматривать кандидатуру Тяня…

– Остается Малоссен.

– …

– …

– Скажите–ка, Пастор: покушение на жизнь, сбыт наркотиков, множественные убийства – судя по вашим предположениям, это не подозреваемый, а ходячий учебник криминалистики!

– По всей видимости, да, Сударь… Тем более что Тянь побывал у него дома и, со своей стороны, не сомневается в том, что вся семья – законченные наркоманы.

– Видимость, Пастор…

Комиссар дивизии Аннелиз сидел на стуле почти боком, положа локоть на спинку, и наблюдал, как зеркала множат его взгляд.

– Кстати, о видимости. Вы не заметили ничего особенного в этом зеркальном дворце?

Тоном психолога, подсовывающего пациенту тест Роршаха, Пастор не стал смотреть по направлению начальственного взора. Не стал оглядывать закусочную. Он взглянул в одну сторону, потом в другую, в третью, иногда по нескольку секунд. Камера неподвижна. Пусть остальные заботятся о том, чтобы попасть в кадр. Два мальчугана в джинсах в обтяжку только что заняли свой пост у двери книжного магазина. «Так рано утром?» – удивился Пастор. Одни любители литературы, прыгая через ступеньки, спускались внутрь, другие уже степенно поднимались с недельным запасом чтива. Эти купленные книги они прочтут, с удобством устроившись в кафе напротив. Вот один из них, на глазах у Пастора преодолевший три ступеньки подъема, бережно прижимает к сердцу Сен–Симона. Несмотря на все усилия Пастора, в кадре возник образ Советника, и голос Габриэль перекрыл все прочие звуки: «Смерть герцога Ляфорсского, случившаяся в ту же пору, не вызвала сожалений… несмотря на знатность его происхождения и благородство духа». Интонация читавшей вслух Габриэлы сообщала губам Советника улыбку старого герцога де Сен–Симона. Эти вечера чтения вслух… и маленький Жан–Батист Пастор, заслушавшийся в полутьме…

Пастор сбился, прикрыл на секунду глаза, открыл их в совершенно другом месте и увидел наконец то, что требовалось. Те двое мальчиков (брючки, куртки, ботинки) запросто обворовывали белокурую продавщицу отдела кассет. Пока один из них удерживал ее в наклонном положении над вскрытой тушкой плэйера, другой опустошал витрину, видимо, до этого стащив у девушки ключи. Пастор просто открыл рот от удивления. Мальчишка, как магнит, притягивал к себе предметы! Товар буквально сам прыгал ему в руки. В одно касание он крал содержимое и возвращал пустые коробки на место. Шито–крыто. Пастор не мог сдержать восхищенной улыбки. Стеклянная дверца витрины сама собой захлопнулась, и ключик сам собой вернулся в нейлоновый карманчик продавщицы. И никакого шума. По–прежнему аккуратный ершик русых волос.

– Вижу, Сударь. Двое ребят только что дочиста обворовали продавщицу.

– Точно подмечено, мой мальчик.

Теперь ребята спокойно направлялись к выходу.

– Задержать их, Сударь?

– Пусть бегут.

Как давешний любитель Сен–Симона, ребята поднялись по ступенькам, потом вдруг повернули под прямым углом и направились к столику двух полицейских. Пастор бросил почти испуганный взгляд на Аннелиза, которому, видимо, их не было видно. Но первый мальчик уже хлопнул комиссара дивизии по плечу:

– Вот, дедушка, дело сделано.

Аннелиз обернулся. Мальчик распахнул пуховую куртку. Пастор поразился тому, какое количество товара можно разместить на худеньком детском тельце. Аннелиз строго покачал головой:

– А ты?

Распахнулась вторая куртка, и на мгновение Пастор увидел коллекцию магнитофонов, микрокалькуляторов и наручных часов, висящих на множестве крючочков, в свою очередь крепящихся к чему–то вроде сбруи.

– У нас уже лучше получается, правда, дедушка?

– Не намного. Инспектор Пастор, сидевший напротив меня, вас обнаружил.

Потом усталым жестом представил их Пастору:

– Мои внуки. Поль и Жермен Аннелиз.

Пастор пожал ребятам руки, стараясь не слишком их трясти, и, видя их огорчение, счел нужным извиниться:

– Я вас заметил, только когда ваш дедушка попросил меня раскрыть глаза пошире.

– С закрытыми глазами ничего обнаружить нельзя, – заметил Аннелиз. И, обращаясь к детям: – Верните–ка все на место и постарайтесь на этот раз действовать аккуратней.

Ребята понуро удалились.

– Воровство, Пастор…

Аннелиз проводил детей взглядом.

– Да, Сударь?

– Отличная школа для воспитания воли.

А в магазине продавщица с радостной улыбкой встречала вернувшихся детей.

– В этом мире, – подытожил комиссар, – нужно обладать чертовской волей, чтобы иметь шанс остаться порядочным человеком.

В кадре осталось теперь только одно лицо – лицо комиссара Аннелиза. Аннелиз смотрел на него так пристально, как все полиции мира, вместе взятые.

– Не стоит уточнять, – сказал он медленно, – что эти мальчики скорей умрут, чем присвоят чужую копейку…

– Разумеется, Сударь.

– Поэтому, если речь идет о «видимости», как вы говорите, не торопитесь с вашим Малоссеном.

Это было сказано веско и как нельзя более ясно.

– Мне нужно проверить еще одну важную вещь, Сударь. Она касается Эдит Понтар–Дельмэр, за которой мы с Тянем установили слежку…

Аннелиз остановил его жестом:

– Проверяйте, Пастор, проверяйте…

III. ПАСТОР

– Скажите, Пастор, как вы умудряетесь добиться признаний у таких ничтожеств?

– Все дело в капле человечности, Сударь.

26

– Вас зовут Эдит Понтар–Дельмэр, вам двадцать семь лет, пять лет назад были задержаны полицией за употребление и торговлю наркотиками. Все верно?

Эдит слушала юного кудрявого инспектора, который говорил с ней голосом мягким и теплым, как старый свитер, в котором он как будто родился. Да, ее зовут Эдит Понтар–Дельмэр, она блудная дочь архитектора Понтар–Дельмэра и знаменитой Лоране Понтар–Дельмэр, некогда демонстрировавшей модели Шанель, потом Курреж, но никогда – материнские чувства, хотя у нее и была дочь. Действительно, полиция поймала Эдит за сбытом наркотиков не у дверей какого–нибудь периферийного техникума, а у лицея Генриха IV, потому что, по ее мнению, дети богатых имеют такое же право наслаждаться жизнью, что и дети бедных.

Эдит наградила инспектора той задорной улыбкой юной проказницы, которая со временем сделает ее очаровательной старой хулиганкой.

– Все верно, только это давняя история.

Пастор ответил ей тоже улыбкой, только мечтательной.

– Вы провели несколько недель в тюрьме, потом полгода лечились от пристрастия к наркотикам в одной из клиник Лозанны.

Да, это было вполне в духе Понтар–Дельмэра, его репутация не терпела ни пятнышка, ему удалось вытащить дочь из тюрьмы и запихнуть в тишайшую швейцарскую клинику.

– Да–да, эта клиника была чище самого белого героина.

Замечание Эдит рассмешило инспектора. Он смеялся по–настоящему, заливисто, как ребенок. Инспектор находил эту темноволосую яркоглазую девушку действительно красивой и живой. Инспектор положил свои удивительно слабые ладони на поверхность старых вельветовых брюк. Спросил:

– Можно, я расскажу вам о вас, мадемуазель Понтар–Дельмэр?

– Давайте, – сказала девушка, – давайте, это моя любимая тема.

И тогда, идя навстречу ее желанию, инспектор Пастор стал ей рассказывать о ней самой. Он начал с того, что сообщил ей, что она не жертва наркотиков, а скорее теоретик, женщина с принципами. По ее мнению («остановите меня, если я начну ошибаться»), с наступлением разумного возраста (что–то около 7–8 лет) Человек имеет право оттянуться на самом высоком уровне. Поэтому нельзя сказать, что после первого любовного разочарования (знаменитый актер, поступивший с ней по–актерски) Эдит стала жертвой наркотиков. Как раз наоборот, благодаря наркотикам она достигла таких высот, на которых иллюзиям просто не хватает кислорода. «Потому что быть свободным (заявляла она в то время, когда ее арестовали) – это прежде всего расстаться с обязанностью понимать…»

– Да, возможно, я и говорила что–то в этом роде. Инспектор Пастор ответил ей улыбкой, явно довольный тем, что они с Эдит работают на одной волне.

– Как бы то ни было, а комиссар Серкер отправил вас в тюрьму проверить, не лучше ли кое–что понять.

Все правильно. А последовавшее за тюрьмой пребывание в клинике настолько прочистило Эдит мозги, что она навсегда утратила вкус к внутривенному спорту.

– Ведь вы больше не употребляете наркотики, правда?

Впрочем, в устах инспектора Пастора это звучало не вопросом, а констатацией. Нет, она не кололась уже много лет, даже не притрагивалась к шприцу, так, иногда выкуривала косячок, чтобы подправить настроение. Теперь она отправляла карабкаться вверх других. Но эти другие стали иными. Теперь ее не встретишь у входа в школу. В тюрьме она поняла, что молодежь все же имеет свой шанс, хотя и очень жалкий. А как насчет домов для престарелых? Или клубов «Для тех, кому за 60»? Или коридоров жалких стариковских меблирашек? Или подъездов жилых домов, где живут, в одиночестве и холоде те, у кого нет даже гипотетического шанса молодости? Старики…

Этот инспектор, только что рассказавший Эдит ее жизнь так, как будто она была его собственной сестрой, этот юный инспектор Пастор, розовощекий, кудрявый мальчик с ласковым голосом, теплым свитером и цветущим видом, по мере рассказа выглядел все менее цветущим, так что даже цвет лица у него совершенно исчез, а под глазами легли бездонные провалы свинцового оттенка. Сначала он показался Эдит совсем молоденьким – ей бросилась в глаза ручная вязка свитера, явно мамочкин подарок, но разговор продолжался, и возрастная граница собеседника отодвигалась все дальше. И голос его тоже теперь звучал как–то невнятно, как затертая магнитофонная лента, которая вдруг начинает плыть, и глаза глядели из глубины глазниц тускло и измученно.

Да, старики…

Эдит слушала теперь свои собственные мысли, которые читали губы мертвенно–бледного инспектора, губы, ставшие внезапно такими слабыми и сухими, она слушала, как он пересказывает ее собственную теорию про стариков, которых дважды лишили молодости, один раз в четырнадцатом, другой раз в сороковом, не говоря уже об Индокитае и Алжире, инфляции и банкротствах, не вспоминая об их мелких лавочках, сметенных однажды утром в сточную канаву, а также о слишком рано умерших женах и о забывчивых детях… Если вены этих стариков не имеют права на утешение, а их мозги на вспышку света… если их призрачное существование не может завершиться хотя бы иллюзией сверкающего апофеоза – тогда и вправду нет в мире справедливости.

– Откуда вы узнали, что я так думаю?

Этот вопрос вырвался у Эдит, и полицейский поднял к ней лицо, казалось, обезображенное проклятием.

– Вы так не думаете, вы так говорите.

Это тоже было верно. Она всегда ощущала необходимость в теоретическом алиби.

– А можно узнать, что я думаю на самом деле?

Он не спешил с ответом, как очень старый человек, которому жить осталось недолго.

– То же, что и все теоретизирующие психи вашего поколения: вы ненавидите отца и делаете все для разрушения его образа.

Он с горечью покачал головой:

– Но что действительно забавно, так это то, что отец сам провел вас, мадемуазель.

И тут инспектор Пастор выдал такое, что кровь застыла у нее в венах. Перед ее ошеломленным взором предстал гомерически смеющийся Понтар–Дельмэр. От удара она пошатнулась. Ее волнение передалось и инспектору. Он огорченно покачал головой.

– Боже мой, – сказал он, – все это ужасающе просто.

Когда Эдит немного пришла в себя, инспектор Пастор (да что же за болезнь может так исказить лицо человека?) перечислил ей все окружные мэрии, где она с блеском проявила себя в роли медсестры–искусительницы. Он продемонстрировал фотографии (как она хороша на снимке в мэрии XI округа, с пакетиком таблеток в руке!). Потом инспектор Пастор назвал десяток возможных свидетелей и перешел к именам людей, вовлекших Эдит в сеть сбыта наркотиков. Все было сделано так непринужденно, что Эдит сама выдала остальных, до последнего.

Тогда инспектор Пастор вытащил из кармана заранее заготовленное признание, вписал туда своей рукой ряд недостающих фамилий и вежливо спросил девушку, не соблаговолит ли она подписать. Вместо испуга Эдит испытала огромное облегчение. Правовое государство – это вам не хухры–мухры! Без подписи ничто в этом несчастном мире не действительно! Разумеется, подписывать она отказалась.

Да. Она спокойно закурила сигарету и отказалась поставить подпись.

Но мысли инспектора Пастора были заняты не Эдит. Пастор проводил взглядом спичку вплоть до кончика английской сигареты и перестал думать о девушке. Как принято говорить, он «отсутствовал». Он где–то витал… Где–то в прошлом. Он стоял перед Советником, а тот, опустив голову, говорил: «На этот раз все, Жан–Батист, куря по три пачки сигарет в день, Габриэла вырастила у себя какую–то неизлечимую мерзость. В легких. Большое пятно. И метастазы в других местах…» Сигареты были вечной причиной ссор между Габриэлой и Советником. «Чем больше ты куришь, тем хуже у меня с потенцией». Это ее немного останавливало. Только немного. И вот сейчас Советник стоял перед Пастором и заученным тоном говорил: «Мальчик мой, нельзя же допустить, чтоб она сгнила в больнице? Нельзя же допустить, чтобы я превратился в маразматического вдовца? Ведь это невозможно?» Старик просил у сына согласия. Разрешения на двойное самоубийство. Только б сын не отказал! Двойное самоубийство… в каком–то смысле их жизнь и не могла кончиться иначе. «Дай нам три дня, а потом возвращайся. Все бумаги будут в порядке. Вырой нам одну яму на двоих, не мудри с надгробием, поставь что–нибудь попроще – не стоит тратить деньги на пустяки». И Пастор разрешил.

– Я ни за что не подпишу этой бумаги, – говорила в это время Эдит.

Инспектор посмотрел на нее взглядом живого мертвеца:

– Мадемуазель, у меня есть беспроигрышный метод заставить вас это сделать.

***

Теперь Эдит слышала, как инспектор спускается по лестнице. Слишком тяжелые шаги для такого щуплого тела. Глядя на этот череп, не оставивший ей ни малейшей надежды, она рассказала все, что знала. А потом она подписала. Да, «метод» инспектора оказался эффективным. Он не арестовал ее. «Даю вам двое суток, чтобы сложить чемоданы и исчезнуть: я обойдусь без ваших показаний на суде». Она взяла сумку и сложила в нее то, что полнее всего характеризовало ее жизнь: плюшевый мишка из детства, гигиенические тампоны из юности, сегодняшнее платье и две толстенные пачки денег на завтра. Уже коснувшись рукой двери, она одумалась, присела к туалетному столику и на большом листе белой бумаги написала: «Мама никогда не вязала мне свитеров».

После чего она не пошла назад к двери, а открыла окно и, по–прежнему с сумкой в руке, встала во весь рост в оконном проеме. Инспектор Пастор шагал по дну пропасти рядом с крошечной вьетнамкой. В Бельвиле, вдруг вспомнила Эдит, она в последнее время часто встречала одну очень старую и очень маленькую вьетнамку. Инспектор Пастор сейчас скроется за углом. Внезапно Эдит увидела перед собой жирного Понтар–Дельмэра, его невероятные подбородки тряслись в гомерическом хохоте, чем–то напоминающем смех людоеда. Этот людоед был ее отцом. Дочь людоеда… Она загадала последнее желание: пусть полицейский отчетливо услышит, как ее тело расплющится о мостовую. И она бросилась в пустоту.

– Тянь, пожалуйста, расскажи мне анекдот. Как только они завернули за угол, вьетнамка начала рассказ:

– Один мужик, альпинист, сорвался с горы.

– Тянь, пожалуйста, анекдот…

– Подожди ты две секунды, сынок. Значит, сорвался он, этот альпинист, летит, летит, веревка рвется, в последний момент он цепляется за выступ обледенелого гранита. Под ним две тысячи метров пустоты. Мужик подождал немного, поболтал ногами над пропастью и наконец тоненько так спрашивает: «Есть тут кто–нибудь?» В ответ ни фига. Тогда он снова спрашивает, погромче: «Есть тут кто–нибудь?» Вдруг раздается громоподобный голос. «Есть, Я, – несется со всех сторон, – Господь Бог!» У альпиниста сердце колотится, пальцы оледенели, он ждет. Тогда Бог говорит: «Если веруешь в Меня, отпусти этот поганый выступ, а Я пошлю тебе двух ангелов, они тебя подхватят на лету…» Ну мужик подумал немного, а тишина вокруг, только звезды, и говорит: «Вы не могли бы позвать кого–нибудь еще?»

Разряд, хорошо известный Тяню, прошел по лицу Пастора. Когда на физиономии инспектора вновь появилось некое подобие жизни, Тянь сказал:

– Сынок…

– Да?

– Придется сажать югослава Стожилковича.

27

Следуя совету Малоссена, бабушка Хо явилась ровно в девять часов на угол бульвара Бельвиль и улицы Пали–Као. В ту же секунду доисторический автобус с империалом, набитый шаловливо настроенными старушками, встал перед ней как вкопанный. Она не колеблясь поднялась в него и была встречена овацией, достойной королевской наследницы, которую подводят к быку. Окруженная, обцелованная, обласканная, она была усажена на лучшее место – огромный, обтянутый кашмирской парчой пуф на возвышении справа от водителя. Последний, то есть водитель Стожилкович, старик с угольной шевелюрой, вскричал невероятной силы басом:

– Сегодня, девочки, в честь мадам Хо мы устроим вояж по азиатскому Парижу.

В автобусе не было ничего автобусного. Веселенькие льняные занавесочки на окнах, мягкие диванчики вместо сидений, обитые бархатом стенки, мягкие накидки, ломберные столики, привинченные к полу сквозь толщу ковров, изразцовая печка–голландка, пышущая ароматным дровяным жаром, бронзовые бра в стиле модерн, таинственно мерцающий пузатый самовар – вся эта рухлядь, явно собранная по помойкам не за один рейс, придавала автобусу Стожилковича сходство с транссибирским борделем, что не преминуло насторожить бабушку Хо.

– Клянусь, сынок, я решил, что стоит мне зазеваться, как я окажусь в чине старшей шлюхи подпольного притона города Улан–Батора, Внешняя Монголия.

Но лицо Пастора не выражало ничего, кроме профессионального внимания. В голове у Пастора стремительно падала вниз девушка. Голову Пастора наполнял окровавленный асфальт. Тянь протянул стакан бурбона и две розовые таблетки. Пастор отодвинул таблетки и чуть пригубил янтарного напитка.

– Дальше.

И действительно, Тянь поднялся в этот автобус, по–прежнему кипя яростью и по–прежнему убежденный (интуиция, сынок, женская половина любого хорошего сыщика) в том, что Малоссен убивал старух, а медноголосый югослав – его сообщник. Атмосфера автобуса не усыпила бдительности Тяня. Пускай заботами Стожилковича старушки явно казались счастливее многих девиц, пускай ни одна из них, по видимости, не страдала ни одиночеством, ни бедностью, ни хотя бы малейшим ревматизмом, пусть даже казалось, что все здесь нежно любят друг друга, что этот Стожилкович предупреждает их малейшее желание так, как ни один самый внимательный супруг… так–то оно так…

– Но если все это для того, сынок, чтобы, как старых уток, отправить их под нож…

И бабушка Хо была начеку. Она была начеку, когда они колесили по Китайскому кварталу за площадью Италии, она бдила, когда ей протянули сочное манго и редкостный мангостан (плоды, которых она никогда не пробовала, и названия, естественно, не знала, но бабушка Хо радостно попискивала, конспиративно прикрываясь невнятным акцентом), итак, она была бдительна и недружелюбна до тех пор, пока Стожилкович, сам того не ведая, не нанес ей один ужасный удар, разом снесший все ее заградительные сооружения.

– Это, девочки, современный Китайский квартал, – возвестил он в облаке кориандра между иероглифическими вывесками на улице Шуази, – но есть и другой, гораздо более древний, и я, археолог ваших юных душ, немедленно вам его покажу!

На этом этапе своего рассказа Тянь замялся, как игральные кости сгреб обе отвергнутые Пастором пилюли, обильно запил их бурбоном, вытер губы ладонью и сказал:

– А теперь слушай хорошенько, сынок. Тут наступает конец дальневосточному хождению по барахолкам, мы все залезаем в автобус, и Стожилкович везет нас по улице Тольбиак к аналогичному мосту, выходящему, как ты, возможно, знаешь, на винный склад, то бишь на новый склад, построенный в сорок восьмом году.

Пастор поднял бровь:

– Это же квартал твоего детства, нет?

– Именно, сынок.

Югослав кладет руль налево, выруливает на набережную Берси, потом направо, перемахивает Сену и тормозит свой сундук с бабулями как раз напротив Нью–Велотрека Маде ин Ширак.

«Девочки, видите эту гигантскую мышеловку? – взревел Стожилкович. – Видите вы этот подземный взрыв современной архитектурной мысли?» – «Да–а!» – отвечает хор девушек. – «А знаете, зачем он нужен?» – «Не–ет!» – «Так вот, он нужен для того, чтоб юные психи вертелись по кругу на сверхсовременных велосипедах, которые тем не менее остаются все теми же допотопными педальными агрегатами!»

– Он и вправду так выражается, этот Стожилкович? – спросил Пастор.

– И даже лучше, сынок, он говорит с роскошным сербскохорватским акцентом, и я совершенно не уверен, что они понимают все, что он им навешивает, но не перебивай, слушай, что было дальше.

– Сударыни, это преступление! – вопит Стожилкович. – Потому что знаете, что здесь было до возникновения данного флюса?

– НЕТ!

– Здесь был маленький винный подвальчик, о, ничего особенного, скромная забегаловка, где разливала что придется самая поразительная, самая щедрая пара из всех, кого я когда–либо знал!

Сердце бабушки Хо перестало биться, и сердце инспектора Тяня окаменело внутри сердца бабушки Хо. Ведь он слушал историю своих собственных родителей.

– Жену звали Луиза, – продолжал Стожилкович, – но все звали ее Луиза–Тонкинка. Короткого срока учительской службы в Тонкине ей хватило на то, чтобы понять: хватит ломать колониальную комедию. Она вернулась домой, ведя за ручку крошечного тонкинского мужа, и вдвоем они выкупили винный погребок Луизиного отца. Она родилась в винной лавке, значит, там ей и жить! Верно, такова была ее удивительная судьба. И она стала самой милосердной торговкой вином на свете. Просто находка для нищих студентов и прочих пасынков большой Истории – то бишь для нас, югославов… «У Луизы и Тяня», девочки, мы находили приют, не имея ни гроша, – рай, когда думали, что потеряли душу, и милую родину, когда чувствовали себя бездомными скитальцами. А когда послевоенное время сотрясало наши бедные головы, когда мы и вправду не могли понять, то ли мы сегодняшние мирные студенты, то ли вчерашние героические убийцы, тогда старший Тянь, муж Луизы, Тянь из Монкая (уроженцем которого он был) брал нас за руку и уводил к миражам своей задней лавки. Он укладывал нас на циновки, бережно, как больных детей, которыми мы, в сущности, и были, протягивал нам длинные кальяны и скатывал пальцами маленькие опиумные шарики, в потрескивании которых мы вскоре обретали то, чего не давало даже красное вино.

– И вдруг я их разом вспомнил, сынок, вспомнил эту команду югославов, ходивших к моим предкам сразу после войны. Этот Стожилкович был одним из них, да, я узнал его, как будто видел вчера, а ведь сорок лет прошло! Его дьяконский бас… манера говорить со всякими выкрутасами… вообще–то он ни капли не изменился… Стожилкович, Стамбак, Миложевич… Вот как их звали… Мать кормила и поила их задарма, это точно. Конечно, у них не было ни копейки. А иногда отец усыплял их с помощью опиума… Мне, помнится, это было не особенно по душе.

– Они сражались с нацистами, – говорила мать, – они победили власовцев, а теперь вдобавок им надо следить за русскими, ты не считаешь, что они заслужили время от времени трубочку опиума?

А надо тебе сказать, что я уже в то время был ментом, совсем еще зеленым велопатрульным, и эта задняя лавка меня, в общем–то, беспокоила. О ней уже ходили слухи, и посещали ее отборные ребята. Чтоб никого не смущать, я, не доходя до дома, снимал полицейскую форму. Скатывал ее – и в сумку, а домой заявлялся в рабочей спецовке, с велосипедом под ручку, будто иду с электролампового завода.

Тянь ностальгически усмехнулся:

– А теперь я работаю под китаянку! Видишь, сынок, с самого начала у меня просто призвание к подпольной работе… Но я не это хотел тебе сказать…

Тянь провел рукой по седеющему ежику. Каждый волосок немедленно распрямился, как пружина.

– Память, сынок… одно воспоминание тащит за собой другое… как воображение, только задом наперед… сплошная дурь.

Теперь уже Пастор полностью присутствовал при разговоре.

– В один прекрасный день, – сказал Тянь, – или, вернее, вечер, весенний вечер, под большой глицинией у входа в распивочную, – да, у нас была глициния, сиреневая, – мамины сербскохорватские орлы, умеренно нализавшись, сидели за столом, и один из них вдруг воскликнул (не помню уж, Стожилкович или кто другой): «Мы бедны, наги, одиноки, у нас даже нет женщин, но мы вписали в историю чертовски яркую страницу!» Тут мимо них проходит один мужик, прямой, во всем белом, останавливается у их столика и заявляет следующее: «Писать Историю – это значит перекраивать Географию».

Он тоже был клиентом отца. Он приходил курить каждый день в один и тот же час. Моего отца он ласково называл своим аптекарем. Он говорил ему: «Наш старый подагрический мир все чаще будет нуждаться в ваших лекарствах, Тянь…» И знаешь, кто был этот мужик?

Пастор отрицательно покачал головой.

– Коррансон. Губернатор колонии Коррансон. Отец малышки Коррансон, которая сейчас играет в спящую красавицу в госпитале Святого Людовика. Это был он. Я совершенно про него забыл. А теперь он у меня перед глазами, прямой, как палка, сидит в кресле и слушает, как мать предрекает ему крах французского Индокитая, потом Алжира, и я снова слышу, как он отвечает: «Вы тысячу раз правы, Луиза. География должна снова вступить в свои права».

Бутылка бурбона теперь стояла пустая перед инспектором Тянем. Он качал головой справа налево, без конца, как будто столкнулся с невероятной идеей.

– Я влез в этот автобус, сынок, чтоб припереть к стенке югослава Стожилковича, я был убежден, что сцапал потрошителя старух или хотя бы его сообщника, а тут вдруг он воскрешает мне мать во всем ее блеске и отца во всей его мудрости…

После долгого молчания он добавил:

– Однако мы с тобой честные сыщики, значит, придется его сажать.

– За что? – спросил Пастор.

***

– А теперь что будем делать, девочки? – Нет, это был даже не вопрос, Стожилкович выкрикнул это как ритуальный клич, или как ведущий по телевизору объявляет выигрышный номер.

И единым воплем почтенные дамы ответили:

– АКТИВНО СОПРОТИВЛЯТЬСЯ БЕССМЕРТИЮ!

Стожилкович припарковал автобус неподалеку от Монружского холма, у небольшого съезда с дороги за старым вокзалом. Это было одно из тех заброшенных мест на окраине Парижа, где то, что умерло, еще не уничтожено тем, что должно родиться. Вокзал давно лишился дверей и стекол, между шпалами росли лопухи, обломки крыши валялись на щербатом плиточном полу, всевозможные настенные надписи учили жизни, и тем не менее вокзал сохранил остатки вокзального оптимизма, не допускающего смерти поездов. Старушки радостно пищали, как детки, дорвавшиеся до воскресного сквера. Они пританцовывали от счастья, и щебенка визжала под их картонными подметками. Одна бабуля встала у дверей на стреме, Стожилкович же приподнял люк, скрытый полусгнившим помостом, в прежние времена, вероятно, служившим основанием для стола начальника вокзала, чтобы он мог увидеть пути из этой узкой комнаты со слишком высоко расположенными окнами. Бабушка Хо, робко следуя в хвосте процессии, протиснулась в открывшийся за люком подземный ход. Это был круглый колодец с железным трапом. Впереди идущая старушка (с авоськой в руках и слуховым аппаратом в правом ухе) успокоила бабушку Хо, пообещав предупредить, когда будет последняя ступенька. Бабушке Хо казалось, что она спускается внутрь себя. Непроглядная тьма. И вдобавок мокровато.

– Осторожно, – сказала дама с хозяйственной сумкой, – вы прибыли на место.

Несмотря на крайние меры предосторожности, с которыми бабушка Хо опустила ногу на землю, волосы инспектора Тяня дыбом встали под париком. «Да Господи ты Боже, куда меня занесло?» Вокруг была ни мягкость и ни твердь, ни глыба, ни песок, нечто прочное и абсолютно бесплотное, ни твердое, ни жидкое и ни глинистое, зато сухое и податливое, оно набивалось в сандалии бабушки Хо, оно было холодным и неизвестно почему исполненным самого древнего ужаса.

– Ничего страшного, – сказала дама с хозяйственной сумкой, – это просто отвал Монружского кладбища, здесь самые древние кости из общих могил.

– Блевать не время, – приказали друг другу бабушка Хо и инспектор Тянь. И сглотнули то, что оказалось у них в глотке.

– Верхний люк закрыт? – спросил голос Стожилковича.

– Люк закрыт, – бойко ответил кто–то из старушек, как юнга с мостика подводной лодки.

– Хорошо, можно зажечь лампы.

И бабушку Хо, если можно так сказать, «просветили». Она находилась в катакомбах. Не в тех художественно–прикладных катакомбах на станции метро Денфер–Рошро, где по полочкам расставлены надраенные черепа, а берцовые кости разложены по калибрам, нет, здесь были настоящие, дико запутанные катакомбы, и маленькому отряду сначала пришлось несколько сотен метров чапать по россыпям сухих перемолотых костей, откуда временами выглядывал какой–нибудь вполне гуманный обломок тазовой лоханки. «Какая жуткая мерзость!» Инспектор Ван Тянь чувствовал, как в нем вновь разгорается гнев на Стожилковича. «Заклой галотку! – мысленно приказала ему бабушка Хо. – И отклой галаза». И он закрыл одно и открыл другое, тем более что Стожилкович тут же предупредил:

– Внимание, девочки, подходим. Гасите лампы.

Они оказались в большом зале, который бабушка Хо толком не разглядела, но стены были сплошь заставлены мешками с песком. Мрак продлился секунду, потом:

– Свет! – закричал Стожилкович.

И внезапно с потолка ринулся ослепительный поток света, белый, как ледяной душ. Все старушки стояли в ряд по обе стороны от бабушки Хо. Едва она успела это сообразить, как в глаза ей бросилась еще одна вещь. Она возникла впереди, на расстоянии метров в десять, она выпрыгнула из земли, как чертик, но не успела бабушка понять, что это, как раздался выстрел и «чертик» разлетелся на куски. Бабушка Хо подскочила. Потом глаза ее обратились к соседке, старой даме с авоськой и слуховым аппаратом. Припав грудью к полусогнутому колену и выставив вперед руки, она сжимала небрежно дымившийся пистолет тридцать восьмого калибра.

– Браво, Генриетта, – воскликнул Стожилкович, – ты по–прежнему проворней всех!

У большинства женщин тоже в руках было оружие, но они не успели прицелиться в выкинутую мишень.

***

– Как ты понял, Стожилкович вооружил этих старух, чтобы они могли дать отпор убийце, и каждое воскресенье он тренирует их: стрельба на звук, стрельба по мишени, стрельба из положения лежа, стрельба в броске, они палят напропалую, патронов не жалеют, вскидывают стволы быстрее молнии, поверь мне, нашим пионерам из угрозыска есть чему поучиться.

– Однако, несмотря ни на что, двоих все–таки прирезали, – заметил Пастор.

– Вот именно это и твердит без остановки Стожилкович. И они решили увеличить количество тренировок.

– Так вот что они называют «Активным сопротивлением Бессмертию»? – спросил Пастор, наконец–то вновь обретая улыбку.

– Вот именно, сынок, ну, что ты на это скажешь?

– То же, что и ты, – придется прикрыть эти игры, пока они всех не перестреляли.

Тянь грустно покачал головой:

– Прикроем во вторник, если ты согласен немного мне помочь. Они по вторникам собираются у одной глухой бабульки, чистят оружие, меняются, набивают гильзы, в общем, там у них что–то вроде оружейной мастерской или охотничьего клуба…

Помолчали. Потом:

– Скажи–ка, сынок, я вот одну вещь подумал.

– Да?

– А Ванини–то, он случайно не бабушкину ли конфетку проглотил?

– Все может быть, – сказал Пастор. – По крайней мере именно это утверждает Хадуш Бен Тайеб.

Тянь снова долго качал головой, потом сказал, улыбаясь в пустоту:

– Знаешь, там есть хорошенькие…

28

Они не оказали троим инспекторам ни малейшего сопротивления. Даже жалко было. У Пастора, Тяня и Карегга было ощущение, что они не обезоруживают банду, а воруют игрушки у сироток. Они так и остались сидеть вокруг большого стола с аккуратно разложенными миниатюрными весами, гильзами, порохом и пулями. (Они собирались заготовить патроны на неделю.) Они сидели, низко опустив головы. Они молчали. Они испытывали не то чтобы чувство вины, испуга или хотя бы беспокойства, просто они внезапно состарились, вернулись к своему одиночеству и скуке. Карегга и Пастор складывали конфискованное оружие в большой мешок, Тянь занимался боеприпасами. Все происходило при полном молчании Стожилковича, глядевшего настолько невозмутимо, что, казалось, он сам возглавляет операцию.

Каждый раз, проходя мимо, Тянь со страхом ждал, что югослав скажет: «Так это вы – вьетнамка? Отлично сработано». Но Стожил ничего не сказал. Он не узнал его. Стыд, который испытывал Тянь, от этого только усилился. «Перестань себя грызть, Господи Боже мой, нельзя же было дать им перестрелять всю молодежь призывного возраста! Мало тебе Ванини?» Но сколько Тянь ни уговаривал себя, стыд не отцеплялся. «С каких это пор ты так разоряешься по какому–то вонючему Ванини?» Эта мысль тоже не прибавила ему бодрости. Да настреляй они целый шашлык из разных там Ванини, он все равно готов озолотить этих стареньких, а теперь и безоружных стражей порядка. «Не говоря о том, что теперь они снова боятся, они снова, как гусыни со связанными лапами, ждут, когда им перережут глотку». В который уже раз Тянь сталкивался с собственным поражением. В конце концов, то, что этот псих еще бегает на свободе, – его вина! Он разоружает их, а ведь защитить их он не способен. У него даже нет подозреваемого – с тех пор, как он ближе узнал Стожилковича, версия Малоссена странным образом утратила всякое правдоподобие. Такой мужик, как Стожилкович, и вправду не мог дружить с убийцей.

***

Трое полицейских обошли стол. Теперь они стояли на пороге и мялись, как гости, которые никак не могут распрощаться. Наконец Пастор кашлянул и сказал:

– Сударыни, вас не арестуют и даже не будут вызывать в полицию, честное слово.

Он замялся:

– Мы не могли оставить вам это оружие.

И добавил, тут же пожалев о том, как глупо, как по–детски это прозвучало:

– Оно очень опасно…

Потом, обращаясь к Стожилковичу:

– Прошу вас, пожалуйста, пойдемте с нами.

Все конфискованное оружие было довоенным. Большинство составляли пистолеты всех разновидностей: от советских «токаревых» до немецких «вальтеров», включая итальянские «льизенти», швейцарские парабеллумы и бельгийские браунинги, но встречалось и автоматическое оружие, американские ручные автоматы «МЗ», старые добрые английские «стэны», и даже винчестер, карабин а–ля Джосс Рэндал с обрезанным прикладом и стволом. Стожилкович совершенно спокойно признал, что речь идет об оружии, собранном им в последние месяцы войны и предназначавшемся для его партизанского отряда в Хорватии. Но в конце боевых действий он решил запрятать оружие поглубже.

– Незачем ему служить для новых убийств, незачем ему работать на сторонников Тито, Сталина или Михайловича. Я с войной покончил. То есть думал, что покончил. Но когда начались убийства пожилых женщин…

Тут он объяснил, что совесть человека – странная штука, вроде пожара, – все думали, что его погасили, а он взял и разгорелся опять. Он вдоволь навоевался, и ничто на свете не заставило бы его снова вырыть оружие. Однако время шло, и с помощью телевизора он стал свидетелем достаточного количества подлостей, достойных применения его арсенала… Но нет, оружие было зарыто, раз и навсегда. И тут вдруг убийства старых женщин («наверно, потому что и сам я старею») ввергли его в пучину кошмаров, где несметные орды нервных молодых людей шли на приступ вот этих вот многоквартирных жилых домов (он смутно охватил жестом Бельвиль). Как будто стаю волков спустили на овчарню: «В моей стране волков хорошо знают», молодых волков, безрассудно любящих и ту смерть, которую они несут, и ту, которую они впрыснут себе в вены. Он сам знал упоение смертью, оно наполняло его собственную молодость. «Знаете, скольких попавших в плен власовцев мы зарезали? Именно зарезали, убили холодным оружием, потому что не хватало боеприпасов или под тем предлогом, что насильники наших сестер и убийцы наших матерей не заслуживают пули? Сколько, по–вашему? Ножом… угадайте. Если вам не представить общую сумму, скажите, скольких убил я сам? А ведь среди них были и старики, брошенные Историей на произвол судьбы, так скольких зарезал я сам? Я, семинарист–расстрига? Сколько?»

Поскольку ответа не последовало, он сказал:

– Вот почему я решил дать этим старым женщинам оружие против такого же молодого волка, каким когда–то был я сам.

Он нахмурил брови и добавил:

– Ну, в общем, мне так кажется…

Потом вдруг с жаром:

– Но они бы никому зла не причинили! Ничего плохого не должно было случиться, они хорошо натренированы, они стреляют быстро, но только при виде бритвы…

Болотно–русая тень Ванини неслышно проплыла над тремя полицейскими, которые не обратили на нее никакого внимания.

– Вот, – сказал Стожилкович, – это был мой последний бой.

И чуть улыбнулся:

– Даже лучшему делу приходит конец.

Пастор сказал:

– К сожалению, нам придется вас арестовать, господин Стожилкович.

– Конечно.

– Вам будет вменяться в вину только хранение оружия.

– На сколько же это потянет?

– В вашем случае – только на несколько месяцев, – ответил Пастор.

Стожилкович секунду подумал, потом абсолютно непринужденно сказал:

– Нескольких месяцев тюрьмы будет недостаточно, мне нужно не меньше года.

Трое полицейских переглянулись.

– Зачем? – спросил Пастор.

Стожилкович опять задумался, скрупулезно рассчитывая необходимое время, и наконец сказал своим спокойным голосом фагота:

– Я начал переводить Вергилия на сербскохорватский: это дело долгое и довольно сложное.

***

Карегга увез Стожилковича на своей машине, а Тянь и Пастор в нерешительности остались на тротуаре. Тянь молчал, сжав зубы и кулаки.

– Ты сейчас лопнешь от ярости, – наконец сказал Пастор. – Хочешь, я свожу тебя в приличную аптеку?

Тянь отмахнулся:

– Ничего, сынок. Может, немного пройдемся?

Мороз опять завладел городом. Последний холод, последний решительный натиск зимы. Пастор сказал:

– Странно, Бельвиль не верит термометру.

В этом была доля правды, даже при минус пятнадцати Бельвиль не терял красок, Бельвиль по–прежнему играл в Средиземноморье.

– Мне надо кое–что тебе показать, – сказал Тянь.

Он раскрыл ладонь под носом у Пастора. В ладони Пастор увидел пулю 9 мм с гильзой, надпиленной в форме креста.

– Взято у глухой бабули, хозяйки квартиры. Такими штучками она набивала барабан П–38.

– Ну и что?

– Из всех конфискованных боеприпасов только вот этим можно разнести голову Ванини, как дыню. Надпиленная пуля пробивает, потом внутри взрывается, и в результате – Ванини.

Пастор рассеянно сунул гильзу в карман. Они вышли на бульвар Бельвиль и, как примерные граждане, остановились на перекрестке в ожидании красного света.

– Ты посмотри на этих кретинов, – сказал Тянь и мотнул подбородком.

На тротуаре напротив двое аккуратно подстриженных молодых людей – один в кожаном пальто, другой в защитном реглане – проверяли документы у третьего, гораздо менее аккуратного. Сцена эта проходила у двери павильона, где два старых араба били костяшками домино, а рядом в том же ритме подростки дергали рычаги игровых автоматов.

– Серкеровские орлы, – сказал Пастор.

– Кретины, – повторил Тянь.

Именно оттого, что он так злился на себя, и еще оттого, что ни водитель машины, ни стрелявший никак не ожидали, что старик окажется так проворен, и спас Тянь в тот вечер жизнь себе и Пастору.

– Берегись! – заорал он.

И, уже выхватывая пистолет из кобуры, отшвырнул Пастора за кучу мусорных баков. Первая пуля разбила красный фонарь светофора, перед которым за секунду до того стоял Пастор. Вторая пуля полетела из оружия Тяня прямо в правый висок водителя и проделала в нем четко очерченное отверстие круглой формы. Голову шофера сначала отбросило влево, потом вперед к стеклу, после чего она упала на руль, в то время как мертвая нога продолжала давить на педаль газа. Рывок машины отклонил третью пулю, и она попала Тяню в правое плечо. Удар развернул Тяня, и его «МАК–50» сам собой переместился из правой руки в левую. Капот «BMW» сплющился о фонарь, а из задней дверцы вылетела некая форма, которую Тянь на лету нашпиговал тремя девятимиллиметровыми пулями из парабеллума. Тело упало на тротуар со странным хлюпающим звуком. Тянь еще секунду держал руку вытянутой вперед, потом медленно опустил оружие и обернулся к Пастору, встававшему из–за баков и несколько смущенному оттого, что он все пропустил.

– Это что за цирк? – спросил Тянь.

– Этот цирк из–за меня.

С оружием наперевес оба серкеровских орла бежали через бульвар и вопили:

– Стоять, ни с места, счас стрелять будем!

Но Тянь уже достал удостоверение и небрежно сунул им под нос:

– Не рано вы, ребятки, просыпаетесь.

Потом, обращаясь к Пастору:

– Как ты насчет аптеки, не передумал?

– Дай посмотрю.

Пастор бережно освободил плечо Тяня. Погон куртки был разорван пулей, дельтовидная мышца пробита насквозь, но ни ключица, ни лопатка не пострадали. Сам Пастор порезал ладонь осколком бутылки.

– Можно подумать, я очень толстый, – заметил Тянь: – Ну, артисты! Чего им от тебя надо было?

29

Хотел бы я, Бенжамен Малоссен, уметь выблевывать из себя человечность, хотел бы я научиться чему–нибудь столь же безотказному, как два пальца в рот, пусть научат меня презрению или старой доброй животной ненависти, той ненависти, что не глядя крушит все вокруг, пусть явится в один прекрасный день человек, укажет мне пальцем на другого и скажет: вот законченный подонок, писай ему на голову, заставь его жрать свое дерьмо, убей его и истреби ему подобных. Нет, правда, кроме шуток, хотел бы я все это смочь. Хотел бы я примкнуть к тем, кто требует, чтобы восстановили высшую меру наказания, и чтобы казнь была публичной, и чтобы смертнику отрубили гильотиной сначала только ступни, потом чтоб его лечили, чтоб все зажило, потом снова под резак, и снова начиная снизу, на этот раз по голеням, и чтоб опять лечили, и опять к гильотине, тяп! по колено, по самой чашечке, там, где больней всего, – я хотел бы влиться в истинную многолюдную и сплоченную семью людей, желающих возмездия. Я привел бы на зрелище казни детей, я сказал бы Жереми: «Видал, что с тобой будет, если еще раз подожжешь систему просвещения?» А Малышу я бы сказал: «Гляди, гляди, он тоже превращал дяденек в цветы!» А как только Верден откроет пасть, я бы поднял ее высоко над толпой, чтоб как следует рассмотрела нож: неповадно будет! Хотел бы я слиться с великой и прекрасной Человеческой Душой, с той, которая раз и навсегда уверовала в наглядность казни, которая знает, кто добрый, кто злой, хотел бы я быть счастливым обладателем внутреннего чутья, ох, бля, как бы мне этого хотелось! Господи, как бы это облегчило мне жизнь!

Вот и все мысли, что вертятся у меня в голове, пока я на метро возвращаюсь из издательства «Тальон», где как последний дурак – а кто же я еще? – пытался разжалобить Королеву Забо рассказами о своей судьбе и умолял ее ради моей семейки не выставлять меня на улицу в случае неудачи с Понтар–Дельмэром.

– Перестаньте хныкать, Малоссен, поберегите ваш коронный номер козла отпущения для Понтар–Дельмэра.

– Но, черт побери, почему меня обязательно надо увольнять, если не удастся продлить срок публикации?

– Не хамите. Потому что тогда вы не соответствуете занимаемой должности, а приличное издательство не может себе позволить держать на работе такого раздолбая, как вы.

– Но, Ваше нержавеющее Величество, вы же и сами частично не соответствуете? У вас же сгорели гранки?

– Это водитель не соответствовал, Малоссен, потому он и сгорел в своем личном адском пламени.

Я посмотрел на Королеву Забо, посмотрел на ее невероятную фигуру в виде длинного худющего костяка, увенчанного раздутой дыней головы, посмотрел на ее бесконечные руки и пухленькие, как варежки, детские ладошки, послушал ее голос бабушки–девочки, все караулящей проявления собственного ума, и который уже раз задался вопросом: ну почему я не испытываю к ней ненависти?

– Послушайте, Малоссен, расставим точки над «i». Вам, как и мне, в высшей степени наплевать на Понтар–Дельмэра. Но, с одной стороны, не надо упускать эту лавину субсидий (а то ею воспользуются другие), а с другой стороны…

Ее скрип на секунду застопоривается, и она награждает меня очень убедительным взглядом.

– А с другой стороны, вы созданы для подобных поединков. «Победу обретешь в нытье» – вот ваш девиз! С моей стороны было бы преступлением убрать вас с поля боя. Это значило бы лишить вас всякого смысла жизни, дружище.

(Вот как! Значит, она шлет меня собирать оплеухи для моего же блага.)

– Вы козел отпущения, черт подери, вбейте это себе в черепушку раз и навсегда, вы козел отпущения до мозга костей, и в своем роде вы так же гениальны, как я в издательском деле! Вы будете в глазах других всегда в ответе за все и будете всегда выпутываться, исторгая слезы у закоренелых негодяев. Только не надо сомневаться в своем призвании. Посмейте только раз в нем усомниться, и вас побьют камнями!

Ну, тут я все–таки взорвался:

– Но что вся эта чушь означает, черт побери, что вы заладили – козел отпущения, козел отпущения?

– Это означает, что вы как магнит притягиваете к себе все заморочки мира, это значит, что в этот самый момент в нашем городе куча людей, которых вы даже не знаете, считает вас повинным в куче преступлений, к которым вы не имеете никакого отношения, и в некотором роде именно вы и есть преступник, просто потому, что им нужно на кого–то свалить вину!

– Как это?

– А так это! Не стройте из себя идиота, вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, а то бы вы не работали у нас, в издательстве «Тальон», на этой поганой должности козла, после того как вас выгнали из Магазина, где вы занимались тем же самым!

– Да я по собственному желанию уволился из Магазина! Мне осточертело получать плюхи за всех вокруг!

– Тогда почему вы согласились на такую же работу у нас?

– Мне семью надо кормить! Не все могут целыми днями валяться на диване и разбираться в тонкостях собственной внутренней жизни!

– Да пошли вы к черту с вашим семейством! Есть сто разных способов кормить семью, и первый из них – вообще не кормить! У Руссо это отлично получалось. А уж он был по крайней мере такой же ненормальный, как вы!

Устремившись по этому пути, наша беседа могла затянуться надолго. Но Королева Забо сумела придать ей в полном смысле профессиональную концовку.

– Завтра, в среду, вы пойдете к архитектору, добьетесь от него продления срока публикации его книги по архитектуре, в противном случае вы уволены. Кстати, я уже предупредила о вашем приходе: ровно в четыре часа дня.

Потом вдруг, как бы кокетливо, потрепав меня детской ручкой по небритой щеке:

– А впрочем, все будет в порядке, вы не раз выручали нас и из более сложных положений.

***

Итак, я возвращаюсь домой, мысленно смакуя варианты гильотинирования, и дверь открывает Клара. С первого взгляда на свою любимую сестричку я понимаю, что в воздухе пахнет драмой.

Прежде чем она успевает открыть рот, я с самой ободрительной интонацией спрашиваю:

– Милая? У нас что–то не в порядке?

– Только что звонил дядя Стожил.

– Ну и?

– Он в полиции, его отправляют в тюрьму.

– За что?

– Он сказал, ничего страшного, просто полиция обнаружила его склад оружия, которое он прятал с конца войны рядом с домом, в Монружских катакомбах.

(Что?)

– Он сказал, только не надо беспокоиться, он скажет, когда получше устроится в тюремной камере.

«Устроится в тюремной камере…» – в этой фразе весь Стожилкович! В преддверии тюрьмы в нем проснулся монах! И сверх того, насколько я его знаю, он должен быть счастлив. (Вот так устроен мир: Стожила и Хадуша сажают, а Королева Забо ходит на свободе!)

– Что это за история про оружейный склад в катакомбах?

Клара не успевает ответить, Жереми уже тянет меня за рукав:

– Бен, это еще не все.

Очень мне не нравится выражение его лица – и вдобавок оно мне отлично знакомо. Эдакое самодовольство, не предвещающее ничего хорошего.

– Ну что еще случилось?

– У нас для тебя сюрприз.

С этой семейкой я в высшей степени опасаюсь всего, напоминающего сюрпризы. Поэтому я сначала обозреваю квартиру. Дедушки и дети предъявляют мне однотипные, ничего не выражающие морды типа «с Новым годом, с новым счастьем». Вдруг меня вроде бы осеняет догадка; в доме непривычный покой, какая–то посткатастрофическая тишина.

– Где Верден?

– Не бойся, она спит, – говорит Рагу.

Так как по его тону толком ничего не поймешь, я настаиваю:

– Вы что, ей водки плеснули?

– Нет, – говорит Жереми, – сюрприз не в этом. Я смотрю на Джулиуса. Башка набекрень, язык висит: он абсолютно непроницаем.

– Как бы то ни было, Джулиуса вы не купали. Вот это был бы настоящий сюрприз!

(Неужто правда Стожила упрячут в тюрьму?)

– Мой сюрприз гораздо лучше! – говорит, уже слегка надуваясь, Жереми (и коварно добавляет): – Но если не хочешь, верну эту штуку туда, откуда взял!

Ладно, сдаюсь.

– Валяй, Жереми, выкладывай свой сюрприз. – Все–таки надо знать, что еще свалится мне на голову.

Лицо Жереми расцветает:

– Сюрприз наверху, у тебя в комнате – тепленький, хорошенький, я б на твоем месте тут же побежал смотреть!

***

Это Джулия! Это Джулия! Это моя Коррансон! И это у меня в кровати! С ногой в гипсе, с капельницей в вене, с синяками на лице – и все–таки это Джулия! Живая! Моя, моя Джулия – три тысячи чертей! Она спит. Улыбается. Справа от нее стоит Лауна, а перед койкой стоит Жереми и с театральным жестом объявляет:

– Тетя Джулия.

Я склоняюсь над кроватью, как над колыбелью, я задаю все вопросы сразу:

– Что с ней такое? Где вы ее нашли? У нее что–нибудь серьезное? Кто ее так? Правда, она похудела? Что это у нее за пятна на лице? А что с ногой? Вообще, почему она здесь? Почему она не в больнице?

– Вот именно, – говорит Жереми.

Затем следует слегка подозрительная пауза.

– Что «вот именно», что «вот именно», черт побери!

– Вот именно что в больнице она уже была, только там ее плохо лечили.

– Что? В какой больнице?

– Святого Людовика, она была в больнице Святого Людовика, но ее там совсем не лечили, – повторяет Жереми, взглядом призывая Лауну на помощь.

Молчание. На фоне которого я в конце концов полумертвым голосом говорю:

– А что это она не просыпается, когда рядом разговаривают?

Тогда Лауна наконец приходит Жереми на помощь:

– Она находится под действием наркотиков и проснется не скоро; когда ее доставили в больницу, она уже была накачана наркотиками, а потом ее продолжали колоть, чтобы смягчить шок при пробуждении.

– В результате, если б ее там оставили, она б вообще не проснулась, – кричит Жереми. – Так даже Марти вчера говорил.

На этот раз я так на него глянул, что он по–быстрому стал объяснять дальше:

– Ну помнишь, ругались там вчера два врача – Марти и другой, Бертольд, когда еще мы с тобой шли смотреть, как умирает Верден, ну помнишь, Бен? Еще Марти орал: «Если вы и дальше будете вводить ей наркотики, вы ее угробите», ну так я на обратном пути заглянул в ту палату, куда показывал Марти, и вижу: в кровати лежит тетя Джулия, Бен, представляешь!

В доказательство он демонстрирует мне мою собственную Джулию в моей собственной кровати.

Так вот что, значит, сделали, не спрашивая ничьего мнения, Жереми с Лауной. Они попросту выкрали Джулию. Они вывезли ее из палаты будто бы на рентген. Они перекинули ее на каталку, проехали с ней километры коридоров (Лауна в белом халате, Жереми в слезах изображает родню: «Ничего, мамуля, вот увидишь, все обойдется»), спокойно вывезли на улицу, прямо спящей погрузили в Лаунину машину и – но, залетные! – дотащили до моей комнаты. Вот так. Идея принадлежит Жереми. А теперь они горды собой и страшно довольны и ждут от старшего братца поздравлений, потому что свистнуть больного из больницы, по их мнению, – подвиг… С другой стороны, они вернули мне Джулию. Верный себе, я колеблюсь между двумя полярными решениями: выпороть их так, чтоб на всю жизнь запомнили, или обнять–поцеловать. В итоге спрашиваю:

– Вы хоть представляете себе, что будет в больнице?

– В больнице ее чуть не убили! – кричит Жереми.

Старший брат молчит. Молчит и думает. Потом выдает заключение:

– Вы оба замечательные ребята, вы мне устроили просто лучший праздник в жизни… а теперь валите отсюда, чтоб духу вашего здесь не было, или я вас прибью на месте.

Видимо, в моем голосе было что–то убедительное, потому что они тут же подчиняются и пятясь выходят из комнаты.

***

– Дорогой мой, у вас не семья, а стихийное бедствие!

На том конце провода доктор Марти тихонько смеется:

– Если б вы видели коллегу Бертольда! Исчезновение больного из палаты! Сейчас он наверняка собирает оправдательную пресс–конференцию!

Я даю ему время насладиться своим маленьким профессиональным триумфом, потом спрашиваю:

– Так что вы об этом думаете, доктор? Ответы Марти всегда отличаются определенностью:

– Я думаю, что с чисто лечебной точки зрения инициатива вашего брата Жереми не лишена смысла. Что касается больницы, то, конечно, возникает довольно неприятная административная проблема, но, мне кажется, гораздо сложнее будут объяснения с полицией!

– С полицией? При чем тут полиция? Вы хотите на них заявить?

– Нет, но ваша Джулия Коррансон была доставлена к нам полицией. Вы что, не знали?

(Нет, не знал.)

– Нет, не знал. И давно?

– Недели две назад. К ней время от времени приходил один молодой инспектор и разговаривал так, как будто она его слышала, – отличный прием, между прочим, – поэтому я и обратил на нее внимание в этой палате.

– Две недели без сознания?

(Моя Джулия… ты не просыпаешься две недели. Да что ж они с тобой сделали, Господи?)

– Это состояние поддерживалось искусственно, чтобы избежать шока при пробуждении, что в данном случае, по–моему, полная чушь. Теперь надо, чтоб она как можно скорее проснулась.

– Но есть опасность, что с ней что–нибудь случится? То есть, я хотел сказать, при пробуждении могут быть неприятности?

– Да. У нее может случиться психический припадок, галлюцинации…

– Она может умереть?

– Вот здесь наши мнения с Бертольдом расходятся. Мне кажется, что нет, знаете, она крепкая девушка!

(Да, я знаю, она крепкая, да.)

– Вы к нам зайдете, доктор? Вы ее посмотрите? Ответ приходит незамедлительно:

– Естественно, господин Малоссен, я буду непосредственно наблюдать за ходом дела, но сначала надо уладить отношения с больницей и известить полицию, чтобы там не решили, что кто–то выкрал подозреваемого или что–нибудь в этом роде.

– Как можно решить дело с полицией?

Я совершенно обалдел, я полностью полагаюсь на человека, которого до этого видел всего дважды: один раз в прошлом году, когда к нему привезли мелко порезанного и обжаренного, как цыпленок,

Жереми, и второй раз в день смерти Вердена. Но такова жизнь: если вы встретите в толпе человеческое лицо, не теряйте его… идите следом.

– Господин Малоссен, я позвоню инспектору Пастору – тому, кто приходил к ней и шептал что–то на ухо, да, я попрошу совета у инспектора Пастора.

30

– А, это ты, Пастор, заходи, заходи.

Глубокой ночью кабинет комдива Серкера был освещен как днем – в любое время суток со стен тут лился один и тот же ровный свет, он лился и с потолка, истребляя тени и безжалостно выхватывая из пространства контуры сермяжной правды.

– Пастор, знакомься, это Вертолет, Вертолет, это Пастор, тот, который расколол Шабраля, помнишь?

Верзила Вертолет скупо улыбнулся в сторону инспектора Пастора, который стоял, пожалуй, чуть робея, в своем старом вязаном свитере: от яркого света он казался невесомым, даже каким–то жидковатым, как воздушный шарик, и то, что эта целлулоидная копия Маленького Принца вырвала чистосердечное признание у Шабраля, никак не укладывалось в голове у верзилы Вертолета.

– Ну что, Пастор, говорят, тебя чуть не подстрелили? Хорошо еще, старик Тянь оказался рядом.

Серкер не вкладывал в эту фразу ни капли иронии. Он просто констатировал соотношение между двумя нижними чинами.

– Я не успел расстегнуть кобуру, – сказал Пастор, – как все кончилось.

– Да, – произнес Серкер, – я видел раз, как Тянь стреляет, это нечто. Чтоб такой мелкий мужик с такой скоростью орудовал крупнокалиберной пушкой – ей–богу, сбрендишь.

Потом, заметив повязку на руке:

– Что, царапнуло?

– Порезался о бутылку, когда упал в мусорный бак, – сказал Пастор. – Почетная рана!

– Погоди, лиха беда начало.

Освещение в этом кабинете имело еще один эффект. Оно шло ниоткуда и отменяло время. Этот эффект комдив умело обыгрывал при допросе преступников. Ни одного окна не было в этом кабинете, однако он казался целиком стеклянным. Никаких часов на стенах. И не было часов на запястье у полицейских, входивших туда вести допросы.

– Вы заняты? – тихо спросил Пастор. – Я хотел бы попросить вас уделить мне немного времени.

Верзила Вертолет скупо улыбнулся. Красиво Пастор выражается – тихий голос и все такое.

– Да сколько угодно, малыш.

– По личному делу, – сказал извиняющимся тоном Пастор, взглянув на Вертолета.

– Гуляй отсюда, Вертолет, и по пути скажи Паскье, пусть удвоит слежку за Мерлотти, мне надо, чтоб этот вшивый макаронник часу не мог прожить без моего ведома.

И дверь закрылась за приказоносным Вертолетом. Массивная дверь матового стекла на алюминиевых шарнирах.

– Баночку пива, малыш? – спросил Серкер. – Скажи честно, наложил немного в штаны?

– В общем–то, да, – признал Пастор.

Серкер достал две банки пива из настенного холодильника и, плюхнувшись в белое кожаное кресло, протянул одну Пастору.

– Садись, парень, рассказывай.

– Хочу вам показать что–то интересное.

Пиво – всегда пиво: истинно общественный напиток. Серкеру нравился Пастор. Он стал нравиться ему еще больше, когда выложил Серкеру на стол девятимиллиметровый патрон с гильзой, надпиленной крестом:

– Эта пуля из оружия, которым убили Ванини. Она сделана кустарным способом.

Комдив долго качал головой, катая пулю между большим и указательным пальцами.

– Ты что, нашел оружие?

– Оружие, убийцу и мотив.

Серкер поднял глаза на юного инспектора, протянувшего ему полдюжины черно–белых фотографий. На них был изображен расторопный Ванини, бьющий кастетом повергнутых наземь демонстрантов. На одной фотографии лицо одного из них разбивалось вдребезги. Глаз вылетал из орбиты.

– Где ж ты их откопал? Я обыскал всех приятелей Бен Тайеба и ничего не нашел.

– Они хранились у Малоссена, – сказал Пастор. – Я их осторожно выкрал. Он, видимо, даже не заметил моего визита.

– А оружие?

– То же самое. Вы были правы, это был П–38. Там же, у Малоссена.

Серкер глядел на сидящего напротив безусого парнишку, на укротителя Шабраля, который теперь принес ему на блюдечке то, что он сам и вся его команда в полном составе так долго разыскивали.

– А что тебя навело на след, малыш?

– Вы. Я подумал, что вы правы, что Бен Тайеб заморочил мне голову. Я этого не люблю. И потом, я расследую дело одной девицы, которую Малоссен пытался убить, так что пришлось немного заехать на вашу территорию.

Серкер одобрительно кивнул:

– Дальше?

Пастор смущенно улыбнулся:

– Как вы, вероятно, знаете из моего личного дела, я богат. Я унаследовал крупное состояние и могу позволить себе за баснословные деньги иметь лучших осведомителей, то есть самых неподкупных.

– Симона–Араба?

– Например. А также Длинного Мосси.

Серкер сделал большой глоток пива. Когда последние хлопья растаяли у него на усах, он спросил:

– Ну и как тебе видится это дело, ну хотя бы в общих чертах?

– Элементарно, – сказал Пастор. – Насчет Бен Тайеба вы были правы, он действительно занялся химией. Но мозг дела – Малоссен, работающий под маской безупречного главы семьи. Ему и Тайебу пришла в голову оригинальная идея: переместить рынок сбыта наркотиков с молодежи на стариков. Начали они с Бельвиля, но твердо намереваются расширить дело. Ванини, которого можно было упрекнуть в чем угодно, кроме глупости, – действовавший, конечно, не такими способами работы со стукачами, как я, но тоже по–своему эффективными, – Ванини их разгадал, тогда они его убрали. Вот так. Вернее, его убрал Малоссен. Они думали, что вы не поднимете шуму, пока не получите фотографии, слишком компрометирующие ваш отдел.

Пастор допил свое пиво и подытожил:

– Теперь снимки у вас. Вместе с негативами. Время и вправду не существовало в кабинете комдива Серкера. Пастор не смог бы сказать, через сколько секунд Серкер спросил:

– И ты мне это так приносишь на блюдечке, за здорово живешь?..

– Нет, – сказал Пастор, – не за здорово живешь.

– Слушаю тебя.

Инспектор Пастор улыбнулся удивительно по–ребячьи:

– За еще одну банку пива.

Серкер разразился серкеровским смехом и вновь оказался у холодильника. Он стоял к Пастору спиной, и яркий свет из мини–холодильника, вставленного в верхнюю часть алюминиевого стеллажа, очерчивал его торс желтым ореолом, тогда как остальная часть тела по–прежнему пребывала в бесплотной яркости кабинета. Серкер стоял к Пастору спиной, с банкой пива в каждой руке, когда тот без всякого выражения сказал:

– Зря вы пытались меня убить, Серкер.

Тот не обернулся. Он по–прежнему стоял с руками, занятыми пивными банками, перед захлопнувшейся дверцей холодильника, не двигаясь в ярком безвременном свете, спиной к опасности.

Пастор откровенно–весело рассмеялся:

– Обернитесь! Я не держу вас на мушке! Я просто сказал, что не надо было приказывать меня убивать.

Первый взгляд оглянувшегося Серкера был обращен на руки Пастора. Нет, Пастор не целился в него из пистолета. Долгий, медленный выдох.

– Я даже не сержусь на вас за эту попытку. Я просто объясняю вам, что вы допустили ошибку.

Что–то детское промелькнуло в лице Серкера.

– Это не я! – сказал он.

Дети громко кричат, когда врут. И еще громче, когда говорят правду. Пастор поверил стоявшему перед ним человеку.

– А кто, Понтар–Дельмэр?

Серкер кивнул:

– Его дочка, перед тем как сигануть в окно, написала про тебя записку. Понтар хотел отомстить. Я говорил ему, что это идиотизм.

Пастор медленно, одобрительно кивнул:

– Ваш Понтар делает глупость за глупостью. Так что, будем пить пиво или не будем?

Наконец откупоренные, банки с восхитительным бульканьем наполнили бокалы.

– Во–первых, стрелять в полицейского – глупо, правда?

Пастор, улыбаясь, задал этот вопрос Серкеру, Серкер без улыбки кивнул.

– Затем, поручить это дело двум кретинам – еще глупее.

Бокал Серкера остался полон.

– Не говоря о том, что эта парочка – я готов дать руку на отсечение, что ребята – те же, – уже провалила одно задание.

Пастор явственно увидел, как навострились уши внутри головы Серкера, хотя большая усатая и мясистая маска, смотревшая на него, хранила невозмутимость.

– Ведь журналистку–то, Джулию Коррансон, они проморгали. Серкер, они вкололи ей наркотики и бросили в Сену. Она упала на баржу, а они даже не заметили!

– Мудаки, – выдохнул Серкер.

– И я того же мнения. Вы знаете, откуда они ее сбросили?

Серкер замотал головой.

– С Нового моста, прямо у нас под окнами. Естественно, нашлись свидетели. Это было в ту ночь, когда убили Ванини.

Пастор выпускал фразы одну за другой, так чтоб дать им время впитаться в расположенные напротив мозги, и чувствовал, что они работают на полную мощность. Бывают жизненные обстоятельства, когда человек и вправду напоминает компьютер: снаружи все гладко, зато внутри яростно мигают нервные клетки. Когда Серкер оценил масштаб того, что он только что узнал, он выбрал единственно стоящее решение:

– Слушай, Пастор, кончай ваньку валять! Лучше сразу скажи, что ты знаешь, как узнал и что тебе надо. Идет?

– Идет. Расследование началось с обнаружения тела, сброшенного на баржу, – эта девица до сих пор в состоянии комы. Я выяснил, что она журналистка, и, учитывая излюбленные темы ее статей, естественно было предположить, что она сунулась в какую–нибудь историю и кому–то нужно, чтоб она замолчала. Вам пока все ясно?

Кивок.

– Я отправился с обыском к ней домой и по дороге встретил некоего Малоссена, который несся с такой скоростью, что врезался в старика Тяня и выронил пачку фотографий. На снимках была Эдит Понтар–Дельмэр.

Пауза. Голова–Серкер кивает.

– Как всякий нормальный полицейский, я прошел стажировку в бригаде антинарка, поэтому ее лицо мне где–то уже встречалось. Я сверился с картотекой и обнаружил, что вы и в самом деле арестовывали эту девицу в 1980 году. Я решил, что она снова занялась торговлей наркотиками, а эти снимки, видимо, являются уликой. Но нес ли их Малоссен к Джулии Коррансон или, наоборот, только что украл у нее? Вот этого я не знал. И тут, сами того не подозревая, мне помогли вы.

Быстрый взгляд типа: «Я? Как?»

– Послав меня на обработку Хадуша Бен Тайеба. Смерть Ванини стала для вас навязчивой идеей. Вам во что бы то ни стало надо было засадить Тайеба. Но когда я сказал вам, что те просроченные лекарства, с которыми вы его взяли, получены в мэрии, что их выдала какому–то старику районная медсестра на церемонии вручения медали, вы ведь мне не поверили, помните?

Кивок головы, начинающей врубаться.

– Вы отказались поверить как–то слишком поспешно. Почему он не хочет верить, подумал я. Что тут такого невероятного? Я решил, что из любопытства надо взять и проверить. И я проверил.

Пауза. Небольшой глоток. Хорошее пиво.

– Я обнаружил странную вещь. В тот день в мэрии XI округа вручал медаль пятидесятилетия трудовой деятельности заслуженному старцу госсекретарь по делам пенсионеров Арно Лекапельер. Брови подняты в смысле: «К чему это он?»

– Но на фотографиях, выпавших у Малоссена, на первом плане была Эдит Понтар–Дельмэр, а Арно Лекапельер – вдали, на трибуне, вы помните Лекапельера? Гладкие волосы, ровный пробор посредине, нос ребром и ямка на подбородке?

(Помню, помню…)

– Остальное пришло само собой. Несколько дней я следил за крошкой Эдит. Она присутствовала при всех стариковских мероприятиях, которые вел (такая уж служба) госсекретарь по делам пенсионеров, неотразимый Арно. Мероприятия были официальные, чинные, совершенно безупречные. И каждый раз ей удавалось обаять нескольких старичков, и каждый раз пакетик таблеток незаметно переходил из ее сумочки к ним в карманы.

Тишина, тишина и время, подвешенное в прозрачном свете истины.

– Однако, – искренне удивляясь, сказал Пастор, – при этом в зале каждый раз находился хотя бы один полицейский. Член бригады борьбы с наркотиками – знаете, они обычно или в кожанке, или в зеленом реглане. Равняются на начальство.

Начальство же понимало все лучше и лучше. Это было похоже на медленно рассыпающийся карточный домик.

– Мне показалось странным, что они ее никак не замечают. Тем более что она работает не слишком аккуратно. А потом я подумал: вдруг они как раз прикрывают эту девочку, как бы снижают профессиональный риск… Как вам такая мысль, Серкер?

– Дальше.

– И я отправился к Эдит Понтар–Дельмэр, располагая данной гипотезой, которую я, конечно, представил ей как доказанный факт. Она эту гипотезу подтвердила. Дала показания. При подписании возникла некоторая заминка, но на этот случай у меня свой метод. Метод, результат которого вы оценили в деле Шабраля.

Ни грамма пены в серкеровском пиве. Но застоявшееся пиво продолжает мозолить глаза, трагически задыхаясь от нехватки кислорода. Голос Пастора:

– Перед визитом к Эдит Понтар–Дельмэр я проделал другую работу, несложную, чисто административную. Даже рутинную. Я хотел знать, кто родители этого прелестного ребенка. Отец – Понтар–Дельмэр, архитектор. Замечательная профессия. И замечательные речи. «Единство человека и архитектурного пространства»… – это название одной из его публичных лекций. «Пусть каждая квартира станет ритмической эманацией неотступно присутствующего в ней тела человека» (нота бене). Красиво сказано, правда?

– Продолжай.

(Бокал полон, голос сух.)

– Да. Я позвонил в Парижский муниципалитет. В фонд имущества. Я навел справки о строительных объектах, порученных Понтар–Дельмэру в столице. Я узнал, что он не хочет обезобразить Париж строительством новых жилых домов (за это его можно поблагодарить, зная, что он сделал с Брестом и Бельвилем). Нет, его архитектурное кредо – внутренняя перепланировка. Иными словами, он сохраняет внешние архитектурные формы и переделывает внутреннее убранство квартир, купленных при посредничестве одного из филиалов своего бюро. Я переписал эти квартиры. Их в общей сложности 2800 (на сегодняшний день). Я поинтересовался тем, кто были их предшествующие владельцы. В 97 процентах случаев речь шла об одиноких пенсионерах, умерших в больнице и чаще всего не имевших родственников. Я обзвонил больницы и справился о причинах смерти этих стариков. Почти все сошли с ума. Умерли в психбольнице. Квартиры освободились…

На этот раз наступило просто молчание вечности. Сидящий напротив молодой человек без возраста приказал времени остановиться.

– Я резюмирую? – спросил он.

Молчание. А что сказать? Молчание.

– Хорошо, тогда резюмирую. Вот как выглядит дело во всей его простоте. Под крышами Парижа проживает значительное число стариков, одиноких и вполне безнадежных. Если по самой низкой цене прибрать квартиры этих стариков и перепланировать их в соответствии с нормами самой гуманной в мире архитектуры, а потом снова продать по цене, достойной творчества Мастера, получается прибыль порядка 500–600 процентов. Только квартиры сначала надо освободить. От чего умирает старик? От старости. И разве такое уж большое преступление подтолкнуть процесс старения, поскорее вывести его на конечный виток старческого слабоумия? Вопрос спорный. Можно ведь рассматривать это как акт гуманности. И вот уже совесть молчит, и можно наконец пустить стариковские сбережения на покупку наркотиков. Я много говорю. Хотелось бы еще пива.

Робот встает. Робот открывает дверь холодильника Робот открывает пиво. Робот садится на место.

– Такая переориентация сбыта наркотиков с молодежи на стариков почти нравственна и к тому же очень выгодна. Безупречная клиентура, прикрытие начальника антинарка комиссара дивизиона Серкера, благословение Госсекретариата по делам пенсионеров – это же просто золотое дно. А торговцы наркотиками? Их набрать нетрудно. Можно использовать тех, кто уже есть в картотеке, а значит, всегда под рукой. Запретив им при этом колоться самим. Надежные люди. Такие, например, как Эдит Понтар–Дельмэр. Платить им надо как полагается. А средства есть.

Все тот же молчаливый свет и все более сермяжная правда.

– Но вдруг является журналистка, сует свой нос в прекрасно налаженный бизнес. И… первый прокол.

Да, накладка… прокол… провал.

– Вот, – сказал Пастор. – Это все, что я знаю. Я кончил.

Он не встал. Он продолжал сидеть, допивая третью банку пива, как чемпион родео перед усмиренным на всю жизнь красавцем черным мустангом.

– Ладно, Пастор. Чего ты хочешь?

Ответ последовал не сразу. Сначала – полезное уточнение:

– Мой шеф Аннелиз ни о чем не знает. По нападению на Коррансон, по убийствам старушек и по торговле наркотиками я дал ему след Малоссена.

Прекрасно видеть, как оживает человеческое лицо. В мире нет ничего более успокаивающего, чем смотреть на человека, которому полегчало. Именно такое удовольствие доставил комдив Серкер сидящему напротив юному Пастору, внезапно закричав:

– Ё мое, да пиво–то совсем теплое!

Новый заход к холодильнику.

– Так, значит, чего тебе надо, малыш?

– Во–первых, вы перестаете называть меня малышом. Кажется, за последнее время я немного подрос.

Конец идиллии.

– Ладно, Пастор, чего ты хочешь?

– Я хочу получать три процента от всех видов прибыли. Три процента.

– Ты спятил?

– Вовсе нет. Это трезвый взгляд на вещи. Три процента. Не забывайте о том, что считать я умею, ведь я прекрасно распоряжаюсь своим состоянием. И еще я хочу встретиться завтра с Понтар–Дельмэром, чтобы втроем оговорить условия нашего контракта.

Целая армия счетоводов завозилась под теменем у комдива.

– Бросьте считать, Серкер, я к вам тоже пришел не с пустыми руками. Я принес вам, между прочим, неплохое приданое. Вы у меня в кармане, а получить истину за три процента – не такая уж дорогая цена. Учтите еще, что я вам сдаю Малоссена, на которого можно запросто повесить все, как я вам только что продемонстрировал; он убил и Ванини, и старушек, он и сбывал наркотики старикам, можно только мечтать о таком козле отпущения. К тому же он будет счастлив: кажется, эта роль отведена ему самой природой.

И тут звонок телефона.

– Что надо? – рявкнул в трубку Серкер. – Да, он здесь.

Потом:

– Тебя, Пастор.

Телефонная трубка перешла из рук в руки.

– Да, – сказал мальчик Пастор. – Да, доктор, я вас слушаю. Не может быть! Зачем они это сделали? А, понятно, да, понятно… нет, она ни в чем не обвиняется, нет, думаю, не страшно. Да, попробую как–нибудь уладить… Пожалуйста, доктор, не за что… нет, нет, ради Бога… Да, хорошо… До свидания, доктор.

Мягкий щелчок телефона и долгая мечтательная улыбка.

– Вот вам еще один маленький подарок, Серкер. Малоссен выкрал Джулию Коррансон из больницы Святого Людовика. По его мнению, ее там плохо лечили. Оказывается, она его любовница. Сейчас она у него дома. И, если хотите знать мое мнение, лучше всего ей там и умереть.

Последняя улыбка. На этот раз он встал.

– Впрочем, об этом мы тоже поговорим завтра у Понтар–Дельмэра. В пятнадцать тридцать вам удобно? И не забудьте: три процента.

31

У бабушки Хо болело плечо. Бабушке Хо прострелили ту каплю мяса, которая еще держалась на костях, и в этом бабушка Хо видела ужасную несправедливость со стороны судьбы. Если бы тот гад стрельнул немного пониже, чуть ближе к центру тела, бабушки Хо уже бы не было, и бабушка Хо почувствовала бы огромное облегчение. Вместо этого она сидела, целиком уйдя в свое продырявленное плечо, а Бельвиль разваливался у нее на глазах, и с лестницы шел запах мочи и крысиных какашек, он забивал даже вонь ее собственных духов «Тысяча цветов Азии». Бабушка Хо без аппетита смотрела, как остывает в тарелке шашлык с кускусом старого Амара. Бабушка Хо ненавидела крошку Лейлу, только что свалившую с выданным лукумом. Бабушка Хо понимала, что несправедлива к девочке, но злоба помогала ей как–то справляться с болью в плече. Бабушке Хо обрыдло быть старым, вдовым, одиноким, непрушным ментом. Она тем более досадовала, что этот проект с переодеванием был целиком ее детищем, в свое время совершенно официально представленным уважаемому начальнику: комиссару дивизии Аннелизу. «Приманка, Тянь? Мысль неплохая. Я немедленно открою банковский счет на фамилию… на какую фамилию?.» – «Хо Ши Мин». Тянь абсолютно ничего не знал про Индокитай, родину своих предков, ничего не знал про Вьетнам и сказал первое имя, которое пришло ему в голову, вторым он вспомнил генерала Зиапа. Но бабушка Хо не захотела быть бабушкой Джэпой. Теперь бабушка Хо окопалась на своей высотке и ждала того, кто окажет ей милость, придет и перережет глотку. Половина квартир в доме пустовала или была непригодна для жилья, а убийца все не шел. Проглотив упаковку обезболивающего (отчего боль казалась обложенной ватными подушками), бабушка Хо рассуждала трезво, как никогда. Она не оправдала своих надежд, она, возможно, не оправдала надежд начальства и, хуже того, не подала положительный пример молодому кудрявому инспектору, делившему с ней рабочий кабинет по ночам, когда бабушка Хо снова превращалась в инспектора Тяня. Больше всего на свете бабушке Хо хотелось бы завоевать расположение этого Пастора, которого она любила за несовременную мягкость и уважала за прямоту. И тут ничего не вышло. В этот вечер она внезапно оказалась наедине с собой. И с воспоминанием о своем предательстве. Потому что единственное, что удалось за последнее время бабушке Хо, так это предать замечательного человека, югослава с золотой душой, который защищал бельвильских старух даже более самоотверженно, чем она сама, а может быть, и более эффективно. Бабушка Хо дала убить свою подругу, вдову Долгорукую, свою соседку по лестнице. Иуда в шелковом платье, вот ты кто такая, бабушка Хо.

Бабушка Хо задремала. Вскоре в разрывах беспокойного сна со вспышками–уколами боли она увидела лицо своей матери, воскрешенной югославом, и крошечное, улыбающееся лицо отца в облаке медовых ароматов. Потом перед ней возникла русая голова с прямым пробором до самой ямки мясистого подбородка. Эта голова выступала в суде по делу ее родителей свидетелем обвинения. Эта гладкая голова сидела на плечах госсекретаря по делам ветеранов, недавнего выпускника ВША, который уверенно объяснял, что подпольная курильня опиума – это позорное пятно на всех ветеранах Индокитая… как его звали?, фамилия у него была какая–то капельная… Теперь он госсекретарь по делам пенсионеров… Родителей бабушки Хо отправили в тюрьму, и инспектор Ван Тянь не смог предотвратить катастрофы. Его отец, старый тонкинец из Монкая, попав в камеру, растаял. Когда Тянь пришел в последний раз обнять его в тюремной больничке, его тело было таким легким, как будто он был не человек, а большая мертвая бабочка. И правда, при жизни его руки касались всего ласково и нежно, как крылья бабочки. Потом мать, теперь уже вдову Луизу, освободили и отправили с остатком мозгов на вечный отдых в психбольницу. Там она умерла, приняв огромную дозу лекарств, тайком украденных из шкафа. «Но на шкафу у нас всегда замок, господин инспектор, вы же видите». Тогда Тянь продал винный склад, и много лет спустя на его месте построили это странное подобие площадки для гольфа, засунутой в печку, этот гигантский многопрофильный и мелодраматический зеленый прыщ. Бабушка Хо хранила секреты дедушки Тяня и без устали оплакивала его несчастья, а ведь он потерял не только родителей, но и жену, Жанину–Великаншу, рукам которой удавалось значительно увеличивать некоторые его мелкие органы. Жанина умерла. Как можно было этого ожидать от такой крупной женщины? «Все–таки у тебя остается Жервеза…» На последних словах Жанина слабо улыбнулась. Все правда, была Жервеза, дочка, которую великанша оставила на земле. Отцом был не Тянь, но все едино. Они дали ей красное имя из книжки с красной репутацией. Что не помешало Жервезе заразиться верой. И спрятать свои веселые кудряшки под монашью наколку. Сестра всех скорбящих. Как можно подцепить веру в таком мире? По Тяню, результат был еще хуже, чем неизлечимая болезнь великанши. Жервезы не стало. Ушла служить великому делу. У героев родни не бывает. До родни ли тут, когда надо обращать к Боженьке шлюх из нантерского приюта! Ее мать, Жанина–Великанша, тоже была шлюхой, пока Тянь не открыл в ней свой идеал и не засадил по тюрьмам всю ее семейку потомственных тулонских сутенеров. Братьев, шуринов, зятьев, все грозивших по–корсикански добраться до косоглазого мента. И ничего, всем дали срок. Теперь, если подвести итог: кто умер, кто сидит, Жервеза при Боге, а бабушка Хо одна–одинешенька, да еще внутри у нее сидит этот непрушный дед, сам такой одинокий, что с ним и компанию водить глупо. И бабушка Хо вдруг обнаружила, что тоже, оказывается, молится. Верно, с тоски. Она шептала молитву запекшимися губами. Господи Боже, пошли мне убийцу, все, хватит придуриваться. Пошли мне его, я обещаю, что инспектор Ван Тянь будет спать. Я отключу его от сети. Я уничтожу его безошибочные рефлексы. Не веришь? А вот смотри–ка, Господи, достаю из стола «манхурен» и вынимаю обойму. Готово. Бросаю обойму в одну сторону, а пистолет в другую. А теперь, Господи, умоляю тебя, пошли мне моего избавителя.

Так она бормотала, впервые за свою долгую жизнь впав в состояние почти что левитации. А поскольку вера, как известно, горы свернет, то, открыв глаза, она увидела его прямо перед собой. Бельвильский убийца целился в нее из той самой «пламы–27», которая лежала в сумочке вдовы Долгорукой. Он вошел через дверь, которую в ожидании его прихода бабушка Хо всегда держала открытой, он долго смотрел, как она что–то бессвязно бормочет, он терпеливо ждал, пока она откроет глаза, он хотел полностью насладиться своим триумфом. И когда наконец она подняла обметанные жаром веки, он сказал:

– Добрый вечер, инспектор.

С испугу проснулся именно инспектор Тянь. Он сидел по–турецки у низенького столика, поэтому первым делом стал нащупывать коленом, на месте ли «манхурен». «Манхурена» не было. Зато перед ним стоял убийца, и «плама» с глушителем была направлена прямо на Тяня.

– Пожалуйста, не убирайте руки со стола.

Что за фигня, нет «манхурена». Внезапно Тянь вспомнил, как бабушка Хо в мистическом трансе разрядила оружие и бросила обойму в одну сторону – да, вот туда, под буфет, – а пушку в другую. Ну, удружила, старая дура! Тянь ни к кому и никогда не испытывал такой ненависти, как к бабушке Хо. Ни за что не успеть собрать артиллерию прежде, чем противник спустит курок. Ну бабушка, ну старая засранка! Крышка. Ему крышка. И, только окончательно в этом убедившись, он поинтересовался личностью своего гостя. Так это он? Невероятно… Он стоял перед Тянем, очень высокий, очень прямой, очень старый, и белые волосы великолепным нимбом окружали его святую голову, словно сам Бог Саваоф явился на неустанные молитвы бабушки Хо. Но это был не Бог Саваоф, а самый обколотый из падших ангелов: старик Риссон, бывший букинист, с которым бабушка Хо познакомилась у Малоссенов.

– Я пришел к вам за своей книгой, господин инспектор.

Старик Риссон улыбался, он был любезен. Как он держит револьвер, как крепко ладонь обхватывает рукоятку… да, он умеет обращаться с такими предметами.

– Вы прочли?

Он поднял розовый томик с надписью «Стефан Цвейг. Шахматная новелла», лежавший возле кровати, где Тянь уронил, его, так и не открыв.

– Не прочли, правда?

Старик сокрушенно покачал головой.

– Еще я пришел затем, чтобы отобрать у вас те три или четыре тысячи франков, которыми вы размахивали, изображая вчера у Малоссенов богатую вдову.

Тут он действительно по–доброму улыбнулся:

– Знаете ли вы, что в течение нескольких недель вы были любимым развлечением бельвильской молодежи? Старик–полицейский, переодетый вьетнамкой! Каждый ребенок хотел хоть раз увидеть вас своими глазами, чтобы потом рассказать об этом своим внукам.

Он говорил, но «плама–27» не двигалась, она была надежно зажата в руке.

– Но гвоздем программы все–таки стал сегодняшний день, когда вы подстрелили двух бандитов. Тут уж, господин инспектор, вы просто вошли в легенду.

Большим пальцем он взвел курок. Тянь видел, как барабан провернулся на одну ячейку.

– Вот почему вы должны умереть, инспектор. Эти уличные мальчишки любят вас таким, каким увидели сегодня. Оставить вас жить дальше значило бы их разочаровать. Будьте достойны легенды.

Пули были прекрасно видны в ячейках. Тянь вспомнил про тюбик губной помады бабушки Хо, глядя на него, он думал то же самое.

– При этом я оказываю вам услугу. Между нами говоря, полицейский вы довольно посредственный, не так ли?

Тянь подумал, что ситуация дает основания для подобного утверждения.

– Вы решили, что Малоссен способен резать горло старым дамам?

Да, он так решил.

– Какое заблуждение! Малоссен – истинный святой, господин инспектор, возможно, единственный святой в этом городе. Рассказать вам его историю?

Он рассказал. У него было оружие, значит, у него было время. Он рассказал, почему Малоссен приютил его, Риссона, почему у него стали жить три других старика – жалкие развалины, которых перекупщики квартир пичкали наркотиками. Он рассказал о том, как Малоссен и дети лечили их и наконец вылечили, как эта невероятная семья вернула им смысл и жажду жизни, как самого Риссона воскрешала Тереза, как в этом доме он обрел свое счастье и как по вечерам, когда он пересказывает романы, от радости детей у него вырастают крылья.

– Это еще одна причина, по которой мне придется убить вас, господин инспектор.

Меня сейчас пришьют из–за того, что этот старый псих пересказывает детям книжки? Тянь ничего не понимал.

– Эти романы спят в моей голове. Видите ли, я всю жизнь проработал в книжном магазине, много читал, но память уже не та. Романы спят, и каждый раз мне приходится их будить. И тут не обойтись без небольшого укола. Вот на что я трачу деньги безграмотных старух: я покупаю то, что может пробудить в моих венах Литературу и разжечь в детях пламень разума. Знаете ли вы, какое это счастье? Вам этого не понять…

Нет, Тянь не понимал, как можно резать старух для того, чтоб потом рассказывать детям сказки. Зато он отлично понимал, что этот человек с белой гривой волос, у которого уже блестели глаза и дрожали руки, – самый опасный из всех психов, когда–либо встреченных им за долгую полицейскую службу. «Надо быстро что–то придумывать, а то он запросто наделает во мне дырок».

– Например, сегодня, – продолжал старик Риссон, – я буду рассказывать им Джойса. Вы читали Джеймса Джойса, господин инспектор? Нет? Даже имени не слышали?

Обойма от «манхурена» под буфетом, а сам «манхурен» за кроватью, его вообще не видно…

– Так вот, я расскажу им Джойса! Я расскажу им о Дублине и детях Джойса!

Голос зазвучал выше… Он завывал, как шаман…

– Они узнают Флинна, разбившего чашу, они будут играть вместе с Махони на задворках завода серной кислоты, я дам им почувствовать запах в гостиной мертвого священника, они узнают Эвелину с ее страхом утонуть во всех морях мира, наконец, я подарю им Дублин, и вместе со мной они услышат, как, стоя на палубе корабля, венгр Биллона воскликнет: «Заря, господа!»

Под белыми волосами выступил пот, сжимавшая пистолет рука дрожала все сильнее.

– Но чтобы воскресить книгу со всей ее жизненной силой, мне нужен Свет, господин инспектор, и этот Свет вольют мне в вены ваши деньги!

Тянь не услышал «паф», но ощутил удар, отбросивший его к стене. Он почувствовал, что голова мотнулась в сторону, и понял, что сам он, внезапно выпрямившись, ныряет вперед с нелепым намерением обезоружить противника. Потом был второй выстрел, новый удар о стену, ослепительный вой боли в уже раненном плече, и темнота… На фоне которой все же возник последний образ: младенец, пускающий пузыри на руках у вьетнамки неопределенного возраста.

32

Едва высокий белоголовый старик отправился вверх по лестнице, как малыш Нурдин покинул свое убежище. Он выскочил из–за лифта и пустился бежать, он бежал во сто крат быстрее, чем обычно, гоняясь за Лейлой и ее подружками. Он останавливался в «Кутубии», у Лулы, в «Огнях Бельвиля», у Саф–Сафа, в «Ля Гулетт» и везде задавал один и тот же вопрос: «Сима–Араба не видели? Мне нужно найти Сима–Араба».

Он бежал сквозь сытное потрескивание мергеза, сквозь облака мяты, он бежал, даже не пытаясь по дороге свистнуть с прилавка пару фиников, он обежал несколько точек игры в наперсток, где в глубине коридоров негры сливались с темнотой, и в этом мраке с разбегу врезался в стальную брюшину Длинного Мосси.

– Чего тебе надо от Сима?

– Он не верил! – завопил малыш Нурдин. – Он мне не верил, я же говорил ему, что Бритва – это старик, он не верил, а теперь пожалуйста, сам может убедиться, это тот же старик, с белыми волосами, он сейчас пошел к бабушке Хо.

– Это к ряженой?

– Ну да, к менту, одетому вьетнамкой. Старик–убийца пошел к нему, идите, вы сами убедитесь, Бритва – это он! Вдову Долгорукую тоже он убил!

Длинный Мосси обернулся в темноту:

– Махмуд, минутку постой вместо меня, я скоро.

Потом он взял мальчика за локоть:

– Ну, пошли, Нурдин. По пути захватим Сима. Но если ты чего наврал, то мергез можно будет жарить прямо на твоей заднице.

– Ничего вы не будете жарить на моей заднице! Я две недели сижу под лестницей и караулю убийцу! Это старик! И никто другой!

***

Они перехватили высокого белоголового старика в тот момент, когда он выходил из корпуса. Его глаза горели, по коже пробегала дрожь, лицо блестело от пота, как зеркало, – старик был явно не в себе. Симон забрал у него «пламу–27» и повел в подвал, а Длинный Мосси тем временем летел наверх, перепрыгивая через этажи, чтоб справиться о здоровье бабушки Хо. Нурдин снова нырнул за лифт: пост надзора.

Старик сначала решил, что они торговцы наркотиками, угадавшие, что он их ищет. Он достал деньги и протянул к ним другую руку. Обычно сделка занимала пару секунд. На этот раз она затянулась. Симон–Араб почти вежливо отстранил деньги. В подвале пахло едкой мочой и кожным грибком. Замшелое кресло протягивало в ночь изъеденные ручки. Симон усадил в него старика.

– Тебе нужна доза, старик? Сейчас ты ее получишь.

Он достал из куртки шприц, длинный, как кошмар, столовую ложку и пакетик белого порошка.

– Бесплатно.

В центр подвала упала тень: это Мосси спустился с высот.

– Он пришил его.

Араб рванул зубами пакетик. Медленно покачал головой:

– Старик, когда в Бельвиле гибнет мент, всей молодежи достается на орехи. Зачем ты нас так наказал?

Если бы само кресло заговорило, то и тогда донесшийся снизу ответ поразил бы их меньше:

– Чтобы спасти Литературу!

Араб ничуть не взволновался. Длинная струйка слюны протянулась от его веселых зубов к горке порошка, торчащей из ложки. Порошок яростно зашипел. Стал плеваться, как кошка.

– А старух этих ты тоже прирезал для Литературы?

Длинный Мосси думал: «Чего только не наслушаешься от Пер–Лашез до Гут–д'Ор!»

– Для Литературы, великой и единой, моей и твоей!

Старик был возбужден, но не пытался убежать. Он лихорадочно закатывал рукав. Голос его звучал все звонче, но сам он продолжал послушно сидеть в кресле. Его бледная рука невесомо парила в темноте.

– Деньги безграмотных старух вернули из небытия шедевры, и теперь они снова будут жить в юных детских сердцах. И это сделал я! Барон Корво… Вы слыхали про барона Корво?

– Про барона не слыхал, – искренне ответил Мосси.

Симон погрузил иглу в тающую горку. Он и без света безошибочно делал свое дело.

– Юноша, знаком ли тебе хотя бы Имру аль Каис, князь племени Кинда? Ведь он – человек твоей культуры, твоей самой древней, доисламской цивилизации!

– И князя не знаю, – признался Длинный Мосси.

Но старик без предупреждения стал читать нараспев:

– Кейфа, набки мин дикра набибин уа манзили…

Симон перевел для Мосси, мягко выжимая поршень шприца. Он улыбался.

– Остановимся, восплачем о возлюбленной и о покинутом доме…

– Да! – вскричал старик, улыбаясь. – Да, это один из вариантов перевода. А скажи мне, знаешь ли ты поэмы Мутанабби? Читал ли ты его хвалу матери Саифа аль Даула?

– Да, читал, – сказал Симон, склоняясь над стариком, – но с удовольствием послушаю еще раз.

Он перетянул плечо старика куском резиновой камеры. Вены вздулись под пальцами. Голос Симона звучал мягко.

– Нуиду ль – машрафьятауа ль – ауали… – скандировал старик.

Симон ввел иглу и перевел:

– Мы готовим мечи и копья…

И, нажимая на поршень, подхватил:

– Уа тактулуна ль – мануну биля гитали.

Смесь слюны и белого порошка устремилась в вену. Когда она достигла сердца, неведомая сила вырвала старика из кресла и швырнула в пространство. Он рухнул к ногам Мосси и Симона – переломанный, скрюченный, похожий на мертвого паука.

– Переведи, – сказал Мосси.

– Но смерть сражает нас без боя, – нараспев прочел Араб.

***

Пастор лежал на раскладушке и смотрел в потолок, а ночь потихоньку располагалась в его рабочем кабинете. «Продам бульвар Майо», – решил он. Он говорил «бульвар Майо», как будто играл в «Монополию», но речь шла о доме, где раньше жили Габриэла и Советник. «Все равно я боюсь туда идти. Продам бульвар Майо и куплю себе маленькую квартирку на улице Гинмер, с видом на Люксембургский сад, или где–нибудь в новых домах у Сен–Мартенского канала…»

Ему даже не придется идти домой, просто надо обратиться в агентство. «Не возись с грудой воспоминаний, Жан–Батист, продавай, транжирь, выбрасывай, строй себе новую жизнь…» Пастор исполнит последнюю волю Советника. «Вот возьму и построю!» – «И отыщи свою Габриэлу». – «Это, Советник, уже другая история…»

Пастор на секунду задумался, действительно ли он рад своей победе над Серкером? Нет. Удовольствия он не испытывал. Потом снова в голове у Пастора возник Советник. Он сидел в косом луче света, падавшего из окна библиотеки. Он вязал Пастору последний свитер. Он рассуждал вслух, не переставая считать петли. «Мой соцстрах по природе своей убыточен, Жан–Батист. Но нашлась шайка негодяев, решивших слегка усилить эту природу». – «Как же они действуют?» – спросил Пастор. «Мальчик мой, для этого есть сколько угодно способов. Например, насильственное помещение в закрытые учреждения, особенно отправка стариков в приют. Представь себе, во что обходится обществу содержание человека в психбольнице?» – «Но как можно довести до психбольницы старика, если он в здравом уме?» – «Можно его мучить, можно спаивать, можно перекормить лекарствами, можно приучить его к наркотикам – у этих подонков богатое воображение…» Потом прозвучала такая фраза: «Хорошо бы это расследовать». Петли сосчитаны, и пара длинных спиц возобновляет размеренный упорный труд. «Несколько месяцев назад я направил запрос в Контрольную комиссию. Если бы мы с Габриэлой не решили покончить с собой на будущей неделе, я бы с удовольствием довел это дело до конца». Как раз в этот момент в библиотеке появилась Габриэла. «В общем, я его избавила от еще одной нудной работы». Болезнь еще не наложила на нее свой отпечаток. Но сигареты в губах уже не было. «Однако я кое–что набросал, – продолжал Советник, – ты найдешь эти записки у меня в бюро». Потом: «Вытяни, пожалуйста, руку». Пастор вытянул руку, и Советник надел на нее рукав, которому еще не хватало нескольких рядов. «И если уж говорить все до конца, Жан–Батист, то Лекапельер–младший – помнишь моего друга супрефекта Лекапельера? – это его сын, – так вот, мне кажется, с этим юношей что–то не вполне чисто–гладко, как сказала бы Габриэла». Пастор и Советник посмеялись, вспоминая Арно Лекапельера с его раздвоенным подбородком, прямым пробором и напыщенностью Старшего Швейцара, а также демонстрацией страшного почтения к Советнику. «Двоечник, по сути, он просто двоечник, – говорил Советник. – В Академии он был худшим студентом на курсе. Несмотря на это, сразу распределен в Госсекретариат по ветеранам, где подцепил неизлечимую болезнь – старикофобию. А теперь его политические друзья назначили его госсекретарем пенсионного фонда…» Советник покачал острой лысой головой: «Нет, если кто и выступит против отправки стариков в психлечебницы – так не этот маленький Лекапельер».

Пока Советник говорил, Габриэла брала на вооружение тонкую замшу. Она принималась полировать череп своего супруга. «Лысина должна сверкать, хоть что–то должно быть совершенно чисто–гладко». Череп был острым. В лучах заходящего солнца он засверкал, как кусок каменной соли, облизанный целым стадом овец. «Одно дело – структура, – говорил Советник, – но как бы ни была надежна структура, остается проблема доверия. Кому можно доверять, когда речь идет о деньгах?»

«Никому, Советник, никому…» – шептал Пастор во мраке кабинета. Он сел на самый край раскладушки. Он подтянул ноги, уперся подбородком в колени. Натянул поверх коленок, до самых щиколоток последний, бесформенный и выношенный свитер Советника. Так сидят мечтательные девушки и худенькие дети.

Как часто случалось во время посмертных бесед Пастора с Советником, в кабинете зазвонил телефон.

– Пастор? Серкер говорит. Ван Тяня убили. Только что был анонимный звонок. Еще сказали, что убийца старух лежит в подвале того же дома. Тоже мертвый.

***

Инспектор Ван Тянь не умер. Инспектор Ван Тянь в окровавленном вдовьем платьице был не намного живее покойника, но он еще жил. Он как–то странно булькал. Словно старая–старая нянька играет с грудным младенцем. Когда его задвигали в сверкающее чрево машины «скорой помощи», инспектор Ван Тянь узнал инспектора Пастора. Он задал ему вопрос из области медицины:

– Скажи–ка мне, сынок, а что такое сатурнизм? Что это за болезнь такая?

– Именно то, чем ты сейчас страдаешь, – ответил Пастор, – избыток свинца в организме.

***

Зато убийца старух был мертв наверняка. Его нашли в углу подвала, провонявшего старой мочой. Против всякого ожидания, убийцей оказался не юноша, а старик с гривой седых волос. Его лицо чудовищно посинело. Он весь скорчился, как будто его скрутило судорогой. В его карманах нашли около трех тысяч франков, «пламу» 27–й модели и одну из тех бритв, которыми хорошие парикмахеры пользовались в те давние времена, когда бритье бород было рентабельным. Такая бритва брила чисто, затачивалась на кожаном ремне и ласково называлась саблей. Что до того, как погиб сам убийца, то тут диагноз поставил комдив Серкер:

– Соду ему впрыснули. Где шприц?

Высоченный полицейский по фамилии Вертолет сказал: «Вон он» – и поперхнулся от необоримого ужаса. Все присутствующие посмотрели туда, куда указывал длинный инспектор, и сначала решили, что у них коллективная галлюцинация. На земле валялся толстый надтреснутый стеклянный шприц, из тех, что когда–то использовались для самых обильных заборов крови. И этот шприц шевелился. Он двигался. Вдруг шприц встал, развернулся и иглой вперед побежал на полицейских. Все ринулись к выходу, кроме юного Пастора и всесильного Серкера, который ударом каблука раздавил этого странного наездника, явившегося из глубины кошмаров на свой последний турнир. Просто серая мышка, привлеченная запахом крови, залезла в шприц и, обезумев от соды, стала бегать на задних лапках, сама не зная куда.

33

И вот настал великий день. Я имею в виду ту знаменательную среду, когда у Понтар–Дельмэра состоялась моя встреча с двумя полицейскими, задумавшими все свалить на меня. Конечно, все нити так сближались, что в конце концов должны были совпасть. Как говорится, «мы были созданы для встречи». Так вот, я извлек из этого поучительнейшего опыта одно из немногих своих убеждений: «Лучше не быть созданным для».

***

Я провел ночь возле Джулии. Я залез к ней в кровать с одним незатейливым проектом: воскресить ее. Подонки, которые ее пытали, жгли ей кожу сигаретами. Следы еще были видны. Она походила на большого спящего леопарда. Ладно, пусть хоть леопард, лишь бы он оставался моей Джулией. Они ничего не смогли поделать с запахом ее кожи, с ее теплом. Они чем–то молотили по ее лицу, но у моей Коррансон крепкое лицо горянки, и хотя скулы еще покрыты синяками, но удары они выдержали, как выдержал их высокий, чистый лоб. Зубы они ей не выбили. Зато расквасили губы. Они распухли, сомкнулись и во сне отвечали мне чуть надутой улыбкой (на испанском слэнге «любить» значит «есть»). Они сломали ей ногу, и теперь гипс сковывал ее до бедра, на лодыжке другой ноги осталось кольцо шрамов, как будто ее держали в кандалах. Но в улыбке читалась какая–то насмешливая вера в себя. Ее не переломишь, ничего они от нее не узнали (даю руку на отсечение!). Она наверняка закончила статью и куда–нибудь спрятала. Именно статью искали эти гады, когда перетряхивали все вверх дном в ее квартире. Но улыбка Джулии говорила им: дураки вы дураки, разве у такого человека будут валяться по дому черновики такой важности? Но тогда где? Где ты спрятала материалы, Джулия? Вообще–то я не слишком торопил ее с ответом. Где истина, там судебный процесс, где суд, там свидетели, где свидетели, там целый сонм полицейских, следователей, адвокатов, набросятся все на моих дедушек, станут вытягивать из них воспоминания, которые мы с детьми с таким трудом в них похоронили. С другой стороны, затягивать дело – значит позволить им посадить на иглу еще кого–нибудь из дедушек, а моя квартира недостаточно просторна, да и поприще мое недостаточно прибыльно, чтобы приютить всех заслуженных наркоманов столицы. Один дедушка – один ребенок маминого производства; хотелось бы придерживаться данной пропорции.

Итак, я лежал рядом с Джулией, раздираемый самыми противоречивыми мыслями, пока не решил побороть их одним простейшим методом: вытащить Джулию на свет Божий. Судя по тому, что я о ней знал, это можно было сделать одним способом: сработать под прекрасного принца. Да, да, я знаю, стыдно пользоваться чужой беззащитностью, но нашим с Джулией любимым развлечением всегда было пользоваться друг другом, не извлекая ни малейшей выгоды для себя лично. Если б на своем месте она обнаружила меня, пребывающего в бессознательной дебильности две недели подряд, она бы уже давным–давно задействовала все каналы (как говорят ответственные работники), чтоб я по крайней мере ощутил, что рядом – ее восхитительное тело. Да что там, я ее знаю. И я решил любить ее спящей, раз уж она мне так любезна в состоянии бодрствования. Первой меня признала ее грудь. Затем откликнулись остальные части тела (наслаждение продвигается медленно и постепенно, так она учила меня сама), и когда я увидел, что двери дома раскрыты, я не долго думая взял и вошел в него.

Потом были игры, потом был сон, потом, уже утром, кто–то стал колошматить в мою дверь и голос Жереми завопил:

– Бен! Бен! Мама проснулась!

Вот так со мной всегда: трахнул спящую красавицу, а проснулась мама… В том, что Джулия по–прежнему спит у меня под боком, сомневаться не приходится. Конечно, я готов засвидетельствовать факт некоторой внутренней активности, но ее прекрасное лицо по–прежнему замкнуто, а на губах все та же легкая насмешливая улыбка, которую я так тонко анализировал накануне вечером.

– Бен, это еще не все!

– Что случилось?

– Старик Риссон не ночевал дома.

(Черт. Это мне не нравится.)

– Как не ночевал?

– Ну, вчера не явился домой, койка застелена, вещи здесь. Мы легли спать без рассказов.

Я выкатываюсь из кровати, ныряю в штаны, ногами нашариваю ботинки, руками тыкаюсь в рукава. Ну вот, едва проснулся, а уже думаю. Риссон не пришел ночевать. С тех пор как мы набрали дедушек, это первый побег. Эти люди, раньше проводившие ночи в поисках дозы, а дни – в отключке, никогда от нас не сбегали. Никогда. Риссон сейчас – первый. Что делать? Ждать или отправиться на поиски? И как его отыскать? Ни в коем случае не заявлять в полицию. Это ясно. Черт возьми, Риссон, что на тебя нашло?

– Эй! Бен! Ты что, опять заснул?

В дверь барабанят с удвоенной силой. Если я не преуспел, то Жереми разбудит Джулию наверняка.

– Я одеваюсь, одеваюсь и думаю. Погрей рожок для Верден и скажи Карпу, пусть побреет мне бороду.

***

Госпиталь стражей порядка на бульваре Сен–Марсель с черными стенами и недавно проведенным ярким освещением специализируется на том, что латает полицейских, простреленных пулей, порезанных ножом, обожженных на пожаре, сбитых с ног машиной или просто полицейской жизнью, вплоть до нервных расстройств. В закоулках Госпиталя стражей порядка лежал старый, унылый, дырявый инспектор Тянь, и Пастор никак не мог решить, то ли он борется со смертью, то ли, наоборот, гонит из своего несчастного тела ту каплю жизни, что еще удерживает его на этой койке.

– Тянь, может быть, ты что–нибудь хочешь?

Утыканный дренажными трубками Тянь напоминал святого Себастьяна, всю свою долгую жизнь оттрубившего у столпа. Пастор не мог прочесть у него в глазах ничего, кроме удовлетворения, что жизнь подошла к концу. Он встал и, дойдя до двери, с удивлением услышал снова голос старого инспектора:

– Сынок…

– Да, Тянь?

– Мне все–таки хочется еще раз ее увидеть. Терезу Малоссен.

Тянь говорил со свистом. Пастор кивнул, закрыл дверь, пробежал эфирный коридор и спустился вниз по ступенькам портала, возле которого его ждал Серкер за рулем личной машины марки «ягуар».

– Ну как?

– Неважно, – ответил Пастор.

Коллекционный экземпляр рванул с места и как ветер понесся вдоль по Госпитальному бульвару в сторону Бастилии. Только после того как они миновали Аустерлицкий мост, Пастор решился наконец нарушить тишину бесшумно работающего мотора.

– У меня для вас еще один подарочек, – сказал он.

Серкер взглянул на него и отвел глаза. Со вчерашнего дня он научился не гадать о том, что сообщит ему новый компаньон. Пастор усмехнулся и замолчал.

Серкер пережидал красный свет, стоя у светофора на выезде с бульвара Лярокет.

– Убийца старух жил в доме у Малоссена, – объявил Пастор.

Зажегся зеленый, но Серкер не трогался с места. От удивления мотор, несмотря на свою невозмутимость, заглох. Сзади заговорили клаксоны, и Серкер под насмешливым взглядом пассажира принялся выкручивать зажигание.

– Я вижу, вы оценили всю выгоду этого открытия, – сказал Пастор.

«Ягуар» сделал прыжок, и клаксоны остались далеко позади.

– Ну дела! – сказал Серкер. – А ты уверен? Он знал, что с таким парнем, как Пастор, ему остается только задавать ненужные вопросы.

– Мне только что сказал об этом Тянь. Малоссен укрывал убийцу в своем доме, где живут еще три старых наркомана.

Пастор улыбался. У Серкера просто в голове не укладывалось, что он когда–то мог считать эту улыбку добродушной. Теперь он, всесильный Серкер, колебался между телячьим восторгом, как будто он сподобился беседы Великого Мудреца, и глубокой, замешанной на страхе ненавистью. Пожалуй, небезопасно брать в компаньоны парня с такими мозгами… На площади Вольтера Пастор снова захихикал:

– Невероятно, притащить и Коррансон, и стариков–наркоманов к себе в квартиру – этот Малоссен просто работает на нас!

Пауза.

– А иногда и лучше нас, правда, Серкер?

(«Когда–нибудь я прикончу тебя, обсосок. Однажды ты непременно допустишь ошибку. И тогда я тебя прикончу».) Серкер подумал это с такой яростью, что у него перехватило горло, потом все растворилось в чудесном ощущении покоя. Серкер улыбнулся Пастору.

– А как рука?

– Потягивает.

Теперь они неслись к воротам Пер–Лашез. «Ягуар» на ободах колес вписался в поворот, где несколько недель назад упала шуба Джулии Коррансон. Неопределенного возраста женщина в окне постучала пальцем по увенчанному бигудями лбу. «Может, это та, с которой работал Тянь?» – подумал Пастор.

– Кстати, а что известно Тяню? – внезапно спросил Серкер.

– Очень мало, только детали, – ответил Пастор. И добавил: – Все равно он не протянет до утра.

«Холодный, бездушный, как нож, – подумал Серкер. – Я прикончу тебя с удовольствием, парень. Надо будет – не промахнусь».

На площади Гамбетта «ягуар» отыскал Пиренейскую улицу, пулей пронесся по ней, под прямым углом нырнул в улицу Делямар и скользнул на свободное место как раз против дома архитектора Понтар–Дельмэра.

***

Надо было найти Риссона. В полдень я отправил семейство обедать по разным общественным заведениям: кого в «Саф–Саф», кого в «Огни Бельвиля», а сам пошел к Амару. Задание: не задавать вопросов, просто слушать Бельвиль. А впрочем, почему Бельвиль? Почему такой незаурядный человек, как Риссон, обязательно должен бегать по моему любимому парижскому Югу? Потому, что здесь легче достать наркоту? С трудом представляю себе, как наш старик Риссон обходит местных спекулянтов в поисках дозы. И все же, и все же именно эта мысль вертится у меня в голове. Не так уж много причин для бегства у бывшего наркомана. Если только Риссон по старой памяти не заперся в каком–нибудь большом книжном магазине, например в «Террасе Гуттенберга», чтобы всю ночь напролет рыться в книжках. Надо же ему время от времени пополнять запасы? Его познания в литературе тоже небеспредельны. Может, он как раз сейчас глотает залпом последнюю модную новинку, зюскиндовского «Парфюмера», чтобы вечером пересказать ее ребятам? Кончай трепаться, Бенжамен. А вдруг у Риссона есть любовница? Например, эта вьетнамская нянечка? Что–то мне подсказывает, что он не остался к ней равнодушен. Риссон и вьетнамка… Бенжамен, кому сказано, кончай. Сказано – сделано. Я стал слушать. И узнал, что вьетнамку этой ночью убили. Это был для меня просто удар. Впрочем, к скорби примешивалась доля эгоизма, потому что первым делом я подумал: когда–то еще отыщется человек, способный утихомирить Верден? А потом я услышал, что вьетнамка на самом деле была вьетнамцем (от Бельвиля еще и не такого дождешься) и что этот вьетнамец, плюс к тому еще и полицейский, незадолго до смерти застрелил двоих, но они точно были настоящими злодеями, пробы негде ставить, и первыми открыли стрельбу. Вроде одного из них он даже снял на лету. Жереми расписал мне в деталях, что вьетнамца будто бы ранило в плечо, а он как перекинет пушку из правой руки в левую да как пальнет, а тот гад как плюхнется, и наповал. Жереми просто свихнулся от восторга. Подумать только, этот вольный стрелок еще пару дней назад сюсюкал, качая Верден, и слушал, как Тереза расписывает ему будущее… Вдруг я подумал о смешном: предположим, что Риссон действительно положил глаз на предполагаемую «Мисс Индокитай»: горя огнем желанья, явился к ней и в кульминационный момент обнаружил, что его супердевочка на самом деле супермальчик… Риссону хватит романтизма взять и пристрелить его на месте. (Бенжамен, в последний раз тебе говорю: кончай трепаться!) В итоге ноль. О Риссоне ни слуху ни духу. Все вернулись домой с пустыми руками. Верден спала. Джулия спала. Но не спал телефон.

– Алло, Малоссен? Надеюсь, вы помните о сегодняшней встрече?

– Ваше Величество, можно вас послать?

– Если это необходимо для создания боевого духа – не стесняйтесь.

Вот она какая, Королева Забо. Я только сказал:

– Нет, я не забыл про вашего Понтар–Дельмэра. Сию минуту выхожу.

***

– Вы убили мою дочь.

Пастор выдержал один из тех взглядов, с которыми ему уже доводилось встречаться. Этот толстый Понтар–Дельмэр, понастроивший дома по всему свету, в первую очередь был не архитектором. И не скорбящим отцом – он даже не пытался им казаться. Этот толстый мужик за огромным дубовым письменным столом, имевшим по странной прихоти владельца обволакивающую форму матки, прежде всего был убийцей.

– Вы убили ее, – повторил Понтар–Дельмэр.

– Возможно. Зато вы промахнулись.

Разговор начистоту (на мгновение перед Пастором встало лицо Габриэлы), и первые его реплики застали Серкера врасплох.

– В следующий раз не промахнусь.

Толстый человек сказал это, не повышая голоса. И добавил с намеком на улыбку:

– И этот следующий раз я могу создать когда угодно.

Пастор взглянул на Серкера:

– Серкер, будьте любезны объяснить этому убитому горем отцу: он уже ничего не может.

Скупое подтверждение Серкера.

– Правда, Понтар, по виду он сопляк, но держит нас за яйца. Тебе лучше сразу это понять, чтоб не терять зря времени.

Упершийся в Пастора взгляд окрасился долей недоверчивого любопытства.

– Да–а? Неужели он узнал что–нибудь из допроса Эдит? Вряд ли – она вообще не знала, что я в деле.

– Действительно, не знала. Это известие оказалось для нее довольно сильным ударом.

Жир дрогнул. Едва заметно, но дрогнул.

– Ваша дочь была в своем роде идеалистка, господин Понтар–Дельмэр. Продавая старикам порошок, она считала, что осуществляет активный бунт против своего собственного «предка», она стремилась, как теперь говорят, «разрушить образ отца». Когда же ей стало известно, что, в сущности, она лишь выполняла ваш заказ…

– Господи…

На этот раз он побледнел. Пастор же вогнал гвоздь еще глубже:

– Да, Понтар, вы сами убили свою дочь, я был только посыльным.

Пауза.

– Теперь, когда с этим вопросом все ясно, перейдем к более серьезным вещам.

Дом был из дерева. Все видимые детали этого дома были из дерева. Внутри каменного города – все породы, оттенки, все теплые деревянные тона. Одна из тех абстрактных архитектурных концепций, которые при воплощении дают абстрактные дома.

– Пастор нам хочет кое–что предложить, – вступил Серкер, – а отказать мы не можем.

Тут раздался негромкий стук в дверь кабинета, она отворилась, и на пороге возник слуга типа «старая бестия» в полосатом пчелином жилете. Выражение лица у него тоже было деревянное.

– Сударь, к вам господин Малоссен. Он утверждает, что ему назначено.

– Пошли его к черту.

– Нет! – воскликнул Пастор. Затем, переварив сюрприз: – Скажите, пусть подождет.

И, широко улыбнувшись «старой бестии», добавил:

– А вы на сегодняшний день свободны. Этот отдых будет вам весьма на пользу. Не правда ли, Понтар?

Слуга вопросительно взглянул на хозяина. Хозяин кивнул, и пчелка отправилась собирать взятки по Парижу.

– Малоссен нам в ближайшее время понадобится, – кратко объяснил Пастор, – а сейчас, поскольку я не люблю повторяться, вам придется прослушать вот это.

Он достал из недр своего старого свитера крошечную коробку и поставил ее на стол. Магнитофончик прилежно повторил Понтар–Дельмэру состоявшуюся накануне беседу Пастора и Серкера.

34

А в это время я, как последний дурак, вместо того чтобы взять ноги в руки, родственников под мышку и удрать на край света, маюсь у входа в кабинет. И вдобавок горю от нетерпения! Потому что при наличии Риссона в бегах, Джулии в коме и Верден в состоянии войны – мне лучше сидеть дома. Кроме того, этот номер с ожиданием, чтоб набить себе цену, мы уже проходили. И не раз. Я к нему зачем пришел? Получить по шее. Раньше начнешь – раньше кончишь. Это как укол – чем дольше готовишься, тем потом больнее. Мой вам совет, начинающие козлы отпущения: настоящий козел всегда идет навстречу взбучке, бия себя в грудь задолго до первых обвинений. Вот основополагающий принцип. Выведут тебя на расстрел, а ты так зарыдай, чтоб ружья заржавели. (Тут, конечно, нужен опыт и мастерство. У меня они есть.)

Итак, вместо того чтоб бежать со всех ног, я встаю со стула и, заранее заготовив согбенную спину, скорбную складку у рта, тоскливый взгляд, ненавязчиво дрожащую нижнюю губу и нервные, слабые пальцы, делаю шаг к кабинету Понтар–Дельмэра, намереваясь признаться в том, что его выдающееся произведение не выйдет в намеченный срок, что виноват в этом я, да, я, лишь я один, и мне прощенья нет, но я – опора многочисленной семьи, и если он начнет вонять, то мне дадут под зад коленом, и придется всей семьей идти на паперть… если же эта перспектива его отнюдь не огорчает, а наоборот, приводит в восторг, включается вторая сторона моей пластинки служебного пользования и я кричу: «Да, да! Так меня, я ничтожество, я червяк, топчите меня, бейте меня ногами, сюда, пожалуйста, здесь побольней, бейте по яйцам, ну, еще разок!» Обычно если первая сторона не действует, то вторая противника все–таки обезоруживает, и он бросает вас из страха доставить вам своими побоями слишком большое удовольствие. В обоих случаях конечное ощущение приближается к жалости задушевного ли характера («Боже, как он несчастлив и как ничтожны мои проблемы по сравнению с его горем») или характера клинического («Да кто ж мне подсунул этого мазохиста? Что угодно, но только не он еще раз, он меня вгонит в гроб своей тоской»). А если в промежутке между двумя версиями мне удастся вставить безразмерному Понтару мысль о том, что издательство «Тальон» все равно лучше всех справится с незамедлительным выпуском его твореньица, потому как все мы знаем его наизусть (так оно нам нравится!) – если мне удастся это ему втюхать, то дело выиграно. В общем–то, Королева Забо права: все складывается не так уж плохо.

Вот вам точное изложение моих мыслей в момент, когда я положил руку на ручку двери, которая, впрочем, была слегка приоткрыта; все складывается не так уж плохо! И, уже почти толкнув эту чертову дверь, я слышу ужасную фразу, меняющую все мои планы и гвоздем прибивающую меня к месту:

– И эти бывшие наркоманы в квартире у Малоссена?

– Двое умерли, – отвечает мужской голос (я его уже где–то слышал), – так что осталось еще двое.

– Один из стариков был убийцей бельвильских старух. Некий Риссон. Он убивал, чтобы достать деньги на наркотики.

(Что? Мой Риссон? Господи, как я скажу это детям?)

– А я–то их везде искал!

Это голос архитектора. Он продолжает:

– Я знал, что их увела журналистка, но от нее было невозможно добиться, где они!

Третий, незнакомый мне голос:

– Вы выкрали ее для того, чтобы это узнать?

– Да, но она ничего не сказала. Крепкий орешек. Хотя мои ребята – мастера своего дела.

– Они не мастера, а дерьмо. Они не смогли убить ее, они не смогли убить меня, и то, как они обыскивали квартиру, слишком ясно указывает, что они строительные рабочие. Это крупная ошибка, Понтар.

Странно устроен человек. В тот момент у меня еще был шанс смыться, вознося благодарность его величеству случаю. Но одно из бесчисленных отличий человека от зверюги заключается в том, что ему все мало. И даже когда ему хватает количества, то не хватает качества. Голых фактов ему недостаточно, ему подавай еще ответы на всякие там «почему», «как же так» и «до каких пор». Поэтому, писая в штаны от страха, я приоткрыл пошире дверь, чтоб охватить взором всю сцену целиком. На сцене сидят трое. Двоих я знаю: это Серкер, здоровый цельнокожаный полицейский с тараканьими усами, и огромный Понтар–Дельмэр, сидящий за письменным столищем в форме гигантского боба. Третьего я не знаю. Это парень в большом шерстяном свитере, слегка похожий на Иванушку–дурачка, но сильно побитого жизнью, если судить по жуткому выражению его лица. (Мне он виден в профиль, и правый глаз у него так глубоко запал в смертельно–черную глазницу, что цвет не определить.)

– Послушайте, Пастор, – внезапно говорит Понтар–Дельмэр (Пастор? Пастор? Тот Пастор из полиции, которому звонил Марти?), – если, как сказал Серкер, вы взяли нас за яйца, тогда это дело решенное, нам ничего не остается, как взять вас в долю. Но это еще не повод для того, чтоб учить меня жизни в моем собственном доме!

Кожаные усы пытаются пойти на мировую:

– Понтар…

Но шкаф сухо отвечает:

– А ты заткнись! Сколько лет наша идея работает в масштабе всей страны, Пастор, и если б вам не выпала невероятная удача в виде трупа этой девицы, вы бы при всех ваших хваленых мозгах никогда ничего не просекли, так что поскромней, молодой человек, не забывайте, что в этом новом для вас деле вы пока новичок и много чего еще не знаете. Вы просите три процента, ладно, вы их получите, три процента – нормальная плата за сотрудника с вашими достоинствами, но не слишком залупайтесь, дорогой мой, если хотите долго жить.

– Мне не нужны три процента.

Трудно передать изумление, в которое вдруг повергли собеседников эти слова мертволицего парня. Первым отреагировал большой кожаный мент. Раздался крик криков:

– Что? Тебе мало?

– В каком–то смысле – да, – донеслось из старого шерстяного свитера.

***

Пока магнитофончик безмятежно прокручивал длинную ленту признаний и вранья, перед глазами Пастора шло совсем другое кино. «Господи, сколько раз еще мне придется все это переживать?» Квартира, разнесенная в клочья с той же методичной бесчеловечностью, что и квартира журналистки Коррансон. Библиотека прижизненных изданий с выброшенными на пол и разодранными книгами. Тот же профессиональный подход к вскрытию всех пустот в доме… тупое упорство машины. Но тела Габриэлы и Советника были изуродованы зверьми. Пастор больше часа простоял на пороге их комнаты. Их пытали так страшно, что даже смерть не стала облегчением для двух застывших навеки человеческих тел. Они окаменели от боли и ужаса. Пастор не сразу их узнал. «Я больше никогда их не узнаю». Он стоял и отчаянно пытался сложить по кускам воспоминания, но смерть наступила три дня назад, и скрасить этот ужас было уже невозможно. «Они же хотели покончить с собой, – все время повторял себе Пастор, – Габриэла была больна, ей осталось недолго жить, они хотели умереть вместе, а с ними сделали это». Потом пришли другие слова: «Отобрали жизнь, украли их смерть, убили любовь». Пастор в то время был молод, он думал, что слова могут смягчить невыносимое. Он стоял в дверном проеме их комнаты и заливал горе словами, ритмами, фразами, как школьник после первой любовной раны. Одна из этих жалких фраз особенно прицепилась к нему: «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ». Фраза была странной, какой–то замшело–романтической, словно взятой из книги с обложкой сердечком. «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ». Но она засела в нем как заноза, она будила его по ночам, и он вскакивал с раскладушки, поставленной в служебном кабинете, хрипло крича: «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ!» И тогда перед его глазами вставали тела Габриэлы и Советника, как если бы он снова стоял на пороге их комнаты. Он видел их тела, не узнавал их и гнал от себя мысль, что любовь может вынести не все, что этого их любовь, наверно, не вынесла. «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ!» Он вставал, садился за стол, просматривал рапорт или выходил в ночь. Холодный ветер с набережной иногда прогонял фразу. А иногда бывало по–другому, и два изуродованных тела сопровождали его во время прогулки, превращавшейся в бегство.

Коллеги Пастора взяли расследование дела на себя. Поскольку драгоценности Габриэлы исчезли вместе с наличными деньгами, которые Советник хранил в маленьком стенном сейфе, Пастор поспешно подтвердил предположение о краже со взломом. Да, да, конечно, кража – пытки применялись для того, чтобы старики указали местонахождение денег. Но Пастор знал, что их уничтожили. Он знал почему. И когда–нибудь узнает кто. Записки Советника о случаях насильственного заключения в психбольницу исчезли. Это были записки служебного характера, понятные разве что специалисту. Пастор ни с кем не поделился своим открытием. В этот сад посторонним вход воспрещен. Здесь растет одна огромная заноза: «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ!» Настанет день, и он вырвет эту занозу, он найдет тех, кто это сделал.

И этот день наконец настал.

***

– Пастор, ты что, сдурел, три процента тебе мало?

– Мне не нужны три процента, и я не сдам вам Малоссена.

Упомянутый Малоссен (я), сидящий на корточках за приоткрытой дверью, испытывает что–то вроде облегчения.

– Это что за новости? Правда, Пастор, чего тебе надо?

В голосе Серкера звучит беспокойство.

Оно оправданно. Потому что Пастор вытаскивает тонкую пачку листов машинописи и кладет на стол.

– Мне нужно, чтоб вы подписали эти показания. В них вы признаетесь в совершении или в соучастии в совершении ряда преступлений, начиная от торговли наркотиками и до попытки убийства, отягченного применением пыток, не говоря уже о покушении на жизнь полицейского, должностном подлоге и прочих пустяках. Мне нужны ваши подписи на всех пяти экземплярах, и больше ничего.

(Я по природе болтлив и потому люблю поговорить о молчании. Когда совершенно неожиданно для всех наступает настоящее молчание, становится слышно, как Человек сверху донизу переосмысливает Человека, а это здорово.)

– Вот, значит, как, – говорит Серкер вполголоса, чтоб не спугнуть молчание, – тебе нужны наши подписи? А интересно, как ты собираешься их получить?

– У меня свой метод.

Пастор выдохнул эту фразу так устало, как будто говорил ее в сотый раз.

– Ну как же, – воскликнул Серкер, – твой знаменитый метод! Валяй, парень, показывай свой метод, а сможешь нас убедить, мы подпишем, честное слово. Правда, Понтар?

– А как же, – говорит толстый Понтар, поудобней расползаясь в кресле.

– Так вот, – объясняет Пастор, – когда я сталкиваюсь с подонками вроде вас, я делаю себе такое же, как сейчас, выражение лица и говорю: у меня рак, жить мне осталось максимум три месяца, будущего у меня нет, карьеры быть не может, поэтому вопрос я ставлю просто: или вы подпишете, или я вас убью.

Молчание номер два.

– И что, это действует? – спрашивает наконец Понтар и заговорщицки подмигивает Серкеру.

– Это прекрасно подействовало на вашу дочь, Понтар.

(Бывают молчания, которые отбеливают не просто чисто, а безупречно чисто. Широкую морду Понтар–Дельмэра сейчас окунули в один из таких порошков.)

– Со мной этот номер не пройдет, – с широкой улыбкой объявляет Серкер.

Со слишком широкой улыбкой, потому что Пастор втыкает в нее ствол неизвестно откуда взявшейся пушки. Странный получился звук, когда он попал в рот комдиву. Видимо, Пастор попутно выбил ему пару зубов. Голова Серкера оказывается прибитой к спинке кресла. Изнутри.

– Сейчас попробуем, – спокойно говорит Пастор. – Слушайте внимательно, Серкер: видите, какое у меня лицо? У меня рак, жить мне осталось максимум три месяца, будущего у меня нет, карьеры быть не может, поэтому вопрос я ставлю просто: или вы подпишете, или я вас убью.

(А я считаю, что у него действительно рак. Такого лица просто так не бывает.) Но комдив Серкер, по всей видимости, ставит другой диагноз. После некоторого колебания он вместо ответа оттопыривает средний палец правой руки и сует его под нос Пастору. После чего Пастор спускает курок своего пистолета, и голова комдива взрывается. Еще одного мужика превратили в цветок. Шуму не Бог весть сколько, но вся свободная поверхность вокруг становится красной. На плечах у Серкера остается одна нижняя челюсть, которая, судя по сильно изумленному виду, никак не может понять, как ей удалось так сохраниться.

Когда Пастор разгибается и роняет окровавленный пистолет на стол Понтар–Дельмэра, он выглядит мертвее покойника, и это еще слабо сказано. Зато Понтар живее всех живых. С той проворностью, которую допускает его комплекция, он хватает пистолет и разряжает всю обойму в Пастора. Но если обойма уже пуста, то сильного разрушительного эффекта ожидать не стоит. Зато Пастор распахивает пиджак Серкера, достает из его кобуры служебное оружие – отличную пушку, явный спецзаказ с хромировкой, перламутром и прочими цацками – и направляет его на просторную личность архитектора.

– Спасибо, Понтар. На этом П–38 не хватало ваших отпечатков.

– Там ваши тоже, – бормочет монстр.

Пастор показывает свою забинтованную руку с указательным пальцем, тщательно залепленным пластырем.

– Благодаря вашим подручным со вчерашнего дня моя рука не оставляет отпечатков. Так что, Понтар, подпишете вы эти показания, или я вас убью?

(Как бы это сказать – с одной стороны, ему подписывать не хочется, но с другой…)

– Слушайте, Понтар, не стоит долго думать, все очень просто. Я могу застрелить вас из оружия Серкера. Приставлю его куда–нибудь к сердцу, и получится, что вы убили друг друга в результате слишком бурного выяснения отношений. Если вы подписываете, тогда Серкер попросту застрелился. Понимаете?

(По–настоящему сложные вещи всегда можно объяснить ясно и доступно.) Кресло, куда наконец падает Понтар–Дельмэр, видимо, специально рассчитано на поддержку тучных людей в случае отчаяния и честно выдерживает натиск. Подумав еще целую минуту, Понтар–Дельмэр протягивает покорную руку к своим показаниям. Пока он расписывается, Пастор начисто вытирает ствол и рукоятку П–38, заполняет барабан недостающими пулями и вкладывает оружие в руку Серкера, средний палец которой наконец–то может согнуться.

Затем – административная рутина. Пастор звонит по телефону и просит какого–то Карегга арестовать человека по имени Арно Лекапельер, где бы он ни находился – у себя дома или в секретариате по делам пенсионеров.

– Карегга, скажи этому Арно, что Эдит Понтар–Дельмэр полностью его засветила, что ее отец, архитектор, все признал, а комдив Серкер застрелился… Да! Чуть не забыл, скажи ему, что я сам допрошу его сегодня вечером. А если ему ни о чем не говорит моя фамилия, добавь, что я – приемный сын Советника Пастора и его жены Габриэлы, может, это освежит его память, потому что их обоих убили по его приказу.

Пауза. И очень мягко:

– Карегга, не дай ему прыгнуть в окно или проглотить какую–нибудь таблетку, ладно? «Он мне нужен живым», как говорят в детективах. Он мне нужен живым, прошу тебя, Карегга…

(Какой мягкий голос… Остается только пожалеть несчастного Арно и красивый прямой пробор, разрезающий пополам его русые волосики, – бедного Арно, несчастного старикоеда…)

– Карегга? Пошли мне сюда «скорую помощь» и полицейский фургон. И сообщи комдиву Аннелизу о смерти Серкера, ладно?

Щелчок. Трубка повешена. Потом, даже не обернувшись к двери, из–за которой я наблюдал за убийством и всем прочим:

– Вы еще здесь, господин Малоссен? Подождите, мне нужно вернуть вам одну вещь.

(Вернуть? Он? Мне?)

– Вот.

По–прежнему не глядя на меня, он протягивает толстый конверт с надписью «Инспектор ВАНИНИ»!

– Мне пришлось позаимствовать у вас эти фотографии, чтобы применить их в качестве приманки для этих господ. Возьмите их назад, они пригодятся вашему другу Бен Тайебу. Его скоро освободят.

Я беру фотографии кончиками пальцев и на цыпочках спешу к выходу. Но:

– Нет, подождите. Мне нужно зайти к вам домой и уладить некоторые детали.

35

– Итак, прекрасная дама, все кончено.

Пастор стоял на коленях у изголовья кровати. Он говорил с Джулией так, словно она просто прикрыла глаза.

– Злодеи убиты или посажены в тюрьму.

Джулия, естественно, и бровью не ведет. (Это было бы вообще!)

– Вы помните, я обещал вам их арестовать? Голос звучит ласково. (Теперь по–настоящему ласково.) Он будто протягивает руку ребенку, упавшему на дно кошмара.

– И я сдержал свое слово.

Собравшаяся семья в полном составе тает от любви к этому полицейскому ангелу, такому юному на вид, такому медоречивому…

– Должно быть, сильно вы их напугали, прекрасная дама, если они с испугу наломали столько дров!

А теперь у него и вправду ангельский вид… Лицо ожило. Оно розовое, пухленькое, провалы глазниц исчезли, а волосы лежат легкими и чистыми завитушками, как у малышей. Сколько ж ему может быть лет?

– Так вот, вы выиграли поединок.

(А я зато своими глазами видел, как один мужик превратил другого в цветок, и было это не более часа тому назад!)

– Благодаря вам они теперь хорошенько подумают, прежде чем решиться на еще одну насильственную госпитализацию.

Чувствуется, что разговор у них долгий. Она прикрылась своей загадочной полуулыбкой, он же полон терпенья и говорит, но не так, как будто она спит, а как будто она слушает и полностью с ним согласна. И все это попахивает такой близостью, что у меня в жилах просто разливается яд.

. – Да, будет суд, и спасенные вами жертвы дадут свидетельские показания…

У доктора Марти, который пришел лечить Джулию по месту жительства, странно вытянута морда. Видимо, он прикидывает, не являются ли беседы с умирающими и с коматозными больными нашей семейной традицией.

– Но в деле не хватает одного важного документа, прекрасная дама…

(Откровенно говоря, этот светский убийца просто достал меня своими «прекрасными дамами», которые он сюсюкает в беззащитное ухо моей Джулии.)

– Не хватает вашей статьи, – шепчет Пастор и склоняется еще ниже.

Если взглянуть на пса Джулиуса, наклонившего башку и вывалившего язык, то складывается впечатление, что эта лекция для него чуть–чуть сложновата. При некоторой доле концентрации можно увидеть, какой от него идет запах.

– Было бы полезно сравнить мое расследование с вашей статьей. Надеюсь, вы не против?

И беседа принимает слегка профессиональный оборот.

– Разумеется, я обязуюсь не вступать в контакт ни с каким другим журналистом. Даю вам слово.

У мамы и девочек на лицах экстаз! У мальчиков обожание! У стариков – поклонение волхвов! (Эй, родственники, поспокойней! Этот тип только что разнес другому череп и глазом не моргнул, как будто это был не череп, а арбуз!)

– И еще я хотел бы узнать вот что.

Теперь он просто прильнул к моей Джулии:

– Зачем вы так рисковали? Вы знали, что они вас вычислили, вы знали, что они с вами сделают, почему вы не бросили это дело? Что вас заставило им заниматься? Ведь здесь был не один профессиональный интерес? Откуда в вас эта потребность защищать стариков?

Прямая и несгибаемая Тереза профессионально поднимает бровь: судя по ее взгляду, парень знает свое дело. И ей–богу, впоследствии оказывается, что она была права.

– Пожалуйста, – говорит Пастор немного громче, умоляюще–ласково, – мне очень нужно знать. Где находится статья?

– В моей машине, – отвечает Джулия.

(Да–да, именно, вы сейчас прочли то, что я сейчас услышал. «В моей машине», – отвечает Джулия!)

«Она заговорила! Она заговорила!» Крики радости, метанья во все стороны, а я чувствую такое облегчение, такое счастье и такую убийственную ревность, что продолжаю стоять столбом, как будто все это меня не касается. И только с трудом слышу слова доктора Марти:

– Будьте любезны, Малоссен, когда мне в больнице потребуется настоящее чудо, пришлите кого–нибудь из домашних.

Теперь она говорит уже довольно долго, голос у нее вне времени, как будто она говорит издалека или свысока, но зато своими, привычными мне словами. Когда Пастор спросил ее, где ему найти ее машину, она ответила этим странным, немного протяжным голосом феи:

– Вы полицейский или кто? Сами должны знать: на штрафной стоянке, где же еще…

Потом пошли объяснения причин ее невероятного упорства в этой схватке. Пастор оказался прав: это не был профессиональный интерес. Желание расследовать дело о стариках–наркоманах пришло к Джулии издалека. Нет, она не знала никого из главарей банды, ни архитектора, ни комиссара дивизии, ни красавца Арно Лекапельера. Ей абсолютно не с кем было сводить счеты, если не считать Господина Опиума. Да, Господина Опиума и всех его производных.

У Джулии с опиумом давняя распря. Когда–то они никак не могли поделить одного человека. Это началось у нее в детстве (и плакать хочется от тоненького детского голосочка, которым она вдруг стала нам об этом рассказывать, от голоса маленькой девочки, которым говорит крупная женщина, похожая на пантеру).

Джулия вспоминала, как жила в Веркорских горах со своим отцом, экс–губернатором колонии Коррансоном, «кузнецом свободы», как называли его некоторые газеты, или же «могильщиком империи», по мнению других. В этих местах отец и дочь владели старой, наскоро подновленной фермой «Ле Роша», куда они старались как можно чаще удирать. Джулия насажала там земляники. Вокруг дома свободно росли вьющиеся розы. «Кузнец свободы»… «Могильщик империи»… Коррансон был первым, кто сел за стол переговоров с Вьет Минем, пока еще можно было избежать кровопролития, он создавал автономию Туниса и стоял рядом с Мендесом, а потом с Де Голлем, когда пришла пора вернуть Черной Африке право распоряжаться самой собой. Но для девочки он всегда оставался «Великим Географом».

(Джулия лежит на кровати, вокруг нее стоит чужая семья и слушает ее детский голос.)

Она называет имена всех тех, кто побывал на ферме «Ле Роша», тех, кто дал своему народу свободу. Детский голос произносит имена Фархата Аббаса, Мессали Хаджа, Хо Ши Мина и Во Нгуен Джиапа, Ибн Юсуфа и Бургиба, Леопольда Седар Сенгора и Кваме Нкрума, Сианука, Сиранао. К ним примешивались другие имена, звучащие по–латиноамерикански и восходящие еще к тем временам, когда Коррансон изображал консула на континенте, который доводится Африке братом–близнецом. Всякие там Варгасы, Арраесы, Альенде, Кастро и даже сам Че (тот самый Че! Бородач с горящими глазами, портрет которого несколько лет спустя можно будет видеть на стенке каждой девичьей спальни).

В тот или иной момент своей жизни почти все эти люди побывали в «Ле Роша», на этой заброшенной веркорской ферме, и Джулия дословно помнила их страстные споры со своим отцом:

– Не пытайтесь писать Историю, просто верните права Географии!

– География, – отвечал Че и громко, по–своему смеялся, – это перемещающиеся факты.

Чаще всего эти люди находились в ссылке. Некоторых разыскивала полиция. Но в обществе отца все они казались веселыми строителями во время перекура. То они говорили серьезно, то вдруг начинали дурачиться.

– Что есть колония, ученик Джиап? – спрашивал Коррансон тоном учителя в колониальной школе.

И, чтобы рассмешить малышку Джулию, Во Нгуен Джиап, впоследствии одержавший победу над французами при Дьенбьенфу, отвечал занудным голосом зубрилы:

– Колония есть страна, чиновники которой являются уроженцами другой страны. Например: Индокитай – колония Франции, Франция – колония Корсики.

Однажды грозовой ночью рядом с фермой ударила молния. Кухонная лампочка лопнула и, как праздничная петарда, забросала все огненными звездами. Полил такой дождь, как будто небо открылось. У них были Фархат Аббас и еще два алжирца, имен которых Джулия не помнила. Фархат Аббас вдруг вскочил, бросился вон из дома и, стоя под вселенским потопом, закричал:

– Нет! Я никогда больше не заговорю с моим народом по–французски, я буду говорить по–арабски! Я не буду их звать «товарищами», я скажу им «братья»!

Притаившись у камина, Джулия ночи напролет слушала, что они говорили.

– Иди спать, Джулия, – говорил Коррансон. – Секреты будущих государств будут еще интересней.

Но она просила разрешить ей остаться, и кто–нибудь всегда становился на ее сторону:

– Пусть девочка слушает, Коррансон, ведь вы не вечны.

Все посетители были друзьями ее отца. Экзальтация этих ночных бесед была невероятна. Однако когда гости покидали дом, губернатор Коррансон внезапно оказывался сброшенным с небес на землю, в уныние собственной жизни. Он уходил к себе в комнату, и в доме возникал пронзительный запах жженого меда. Во время одинокой церемонии курения опиума Джулия мыла посуду и отправлялась спать. Отца она встречала только назавтра, днем, зрачки у него были расширены, он казался легче воздуха и грустнее.

– Я веду странную жизнь, дочка, проповедую свободу – и разрушаю нашу колониальную систему. Я словно распахнул клетку, и это счастье, или, дернув за нитку, распустил старый свитер, и это очень грустно. Во имя свободы я отправляю целые семьи в изгнание. Я делаю из империи шестигранник.

В Париже он посещал курильню, на месте которой теперь построен велодром. Ее держала бывшая учительница колониальной школы по имени Луиза, а мужем Луизы был крошечный тонкинец, которого Коррансон шутливо называл своим аптекарем. Потом винный погреб, служивший им вывеской, прикрыли, состоялся суд. Коррансон хотел выступить в защиту Луизы и ее тонкинца. Он возмущался комитетом ветеранов Индокитая, возбудившим против них уголовное дело:

– Подлые души, и совесть их величиной с церковный образок.

И пророчил:

– Дети их станут колоться, чтобы забыть, как бездарны их родители.

Но сам он к тому времени стал вопиющим образчиком наркомана, и адвокаты отвели его кандидатуру.

– Ваше лицо, господин Коррансон, свидетельствует не в пользу ваших аргументов, что может повредить нашим подзащитным.

Это было оттого, что он перешел от опиума к героину, от длинной трубки к холодному шприцу. Теперь он впрыскивал себе лекарство не только от собственных внутренних конфликтов, но и от конфликтов мира, рождению которого он способствовал. Едва провозглашались независимые государства, как География порождала Историю, смертельную, как болезнь. И эпидемия оставляла горы трупов. Лумумба, казненный Мобуту, Бен Барка, зарезанный Уфкиром, отправленный в ссылку Фархат Аббас, отравленный Бен Белла, убитый своими же Ибн Юсуф и навязавший обескровленной Камбодже свою историю Вьетнам – одни гости веркорского домика убивали других гостей веркорского домика. И сам Че был убит в Боливии, по некоторым слухам, не без молчаливого согласия Кастро. История подвергала бесконечным пыткам Географию… От Коррансона осталась лишь изъеденная смертью тень. Старый мундир губернатора колонии, который он из издевки надевал, чтобы возиться в саду, висел на нем складками. Он полол и окучивал клубничные грядки, чтобы, приехав в июле в «Ле Роша», Джулия снова видела ягоды своего детства. А все остальное зарастало шиповником. Он огородничал среди зарослей сорной травы, скрывавшей его с головой, и белый мундир развевался на его костях, как флаг, закрутившийся вокруг флагштока.

И тогда Джулии пришла в голову дикая мысль спасти отца. Поскольку ни доводов рассудка, ни ее любви не хватило, она решила его напугать. До сих пор она видит иголку, которую воткнула в свою локтевую вену, зная, что он с минуты на минуту должен вернуться домой, и уже наполовину пустой шприц – в тот момент, когда открылась входная дверь. И до сих пор слышит тот вопль ярости, с которым он на нее набросился. Он вырвал иглу со шприцем и стал бить ее. Он бил ее, как с досады стегают кнутом лошадь, бил со всех сил. Она уже была не ребенок, а взрослая, сильная женщина, и журналистка, и бродяга, она успела побывать не в одной опасной переделке. Она не уклонялась от ударов. Не из почтения к отцу, а от внезапно охватившего ее ужаса: эти удары по лицу не причиняли никакой боли! У него не осталось силы. Рука его была невесома. Как будто призрак хватался за живого человека, пытаясь обрести плоть. Он бил ее сколько мог. Он бил ее молча, с какой–то прилежной яростью.

А потом умер.

Он умер.

Рука как бы в прощальном жесте застыла в воздухе, и он умер. Он бесшумно свалился к ногам дочери.

А теперь она зовет его голосом маленькой девочки. Она несколько раз говорит: «Папа…» Доктор Марти, который выносит полицию до известного предела, без церемоний отодвигает юного инспектора Пастора и делает больной и взрослой девочке укол забвения.

– Она будет спать и завтра проснется по–настоящему. А вас я попрошу выйти вон.

IV. ФЕЯ КАРАБИНА

Над Бельвилем стояла зима, и действующих лиц было пятеро. Если с замерзшей лужей, то шестеро.

36

Город убавил звук, и двойные шторы комдива Аннелиза распахнулись в ночь. Последний оставленный Элизабет кофейник был еще тепл. Сидя прямо, не прислоняясь к спинке кресла в стиле ампир, Пастор заканчивал второй вариант своего устного рапорта. Он во всем совпадал с первым вариантом. Но в этот вечер рассудок комдива Аннелиза словно окутывала дымка тумана. В целом дело казалось ему совершенно ясным, однако стоило подступить к деталям, как на глазах у комдива Аннелиза общая картина затуманивалась, словно абсолютно прозрачное озеро, в которое неведомый шутник влил одну–единственную каплю неправдоподобия, но каплю фантастической концентрации.

А н н е л и з. Пастор, будьте любезны, считайте меня идиотом.

П а с т о р. Простите, Сударь?

А н н е л и з. Объясните еще раз, я ничего не могу понять.

П а с т о р. Вам непонятно, как архитектор приобретал квартиры, подлежащие капремонту, по самой низкой цене, а потом перепродавал их втридорога, Сударь?

А н н е л и з. Нет, это мне понятно.

П а с т о р. Вы не понимаете, как госсекретарь по делам пенсионеров мог организовать сеть насильственной госпитализации стариков, если ему это оказалось достаточно выгодно?

А н н е л и з. Могу допустить.

П а с т о р. Вы не понимаете, как комиссар дивизии, специалист по борьбе с наркотиками, мог заниматься их сбытом, чтобы обеспечить себе безоблачную старость?

А н н е л и з. Ну, такие случаи не новость.

П а с т о р. И что эти трое (комдив, госсекретарь и архитектор) объединили свои усилия и стали делить прибыль – это вам кажется невероятным, Сударь?

А н н е л и з. Не кажется.

П а с т о р. …

А н н е л и з. Не в этом дело. Но множество мелких деталей…

П а с т о р. Например?

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. Почему эта старая дама убила Ванини?

П а с т о р. Потому что слишком хорошо стреляла, Сударь. Некоторое количество наших с вами коллег ежегодно снижают в звании именно по этой причине. Поэтому я предлагаю не беспокоить ее, тем более что теперь она безоружна.

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. А эта девушка, Эдит Понтар–Дельмэр, дочь архитектора, почему она покончила с собой? Когда какой–нибудь Серкер терпит поражение и стреляется, это понятно (и даже желательно), но я впервые сталкиваюсь с тем, что спекулянт наркотиками выбрасывается из окна, потому что его разоблачили!

П а с т о р. Она была не просто спекулянтом. Она сбывала наркотики, чтоб опозорить отца, которого считала безупречно порядочным человеком. Но вдруг она обнаруживает, что на самом деле лишь действовала по его заказу и что отца ее опозорить невозможно, потому что на нем и так пробы негде ставить. Ее самоубийство – способ выразить всю глубину ее презрения к отцу. С образованными молодыми людьми такое случается, с тех пор как психоаналитики выдумали отца.

А н н е л и з. Действительно, теперь встречаются два типа правонарушителей: те, кто рос без семьи, и те, кто рос в семье.

П а с т о р. …

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. А еще скажите мне, Пастор, если я не заблуждаюсь, вы распутали эти хитросплетения благодаря одной случайно найденной фотографии?

П а с т о р. Действительно, Сударь, это была фотография Эдит Понтар–Дельмэр, вручающей старику пакетик амфетаминов. Если добавить к тому же, что четыре уголовных дела (убийство Ванини, расправа с Джулией Коррансон, ряд насильственных смертей пожилых жительниц Бельвиля и организация сбыта наркотиков старикам) были тесно связаны между собой, то можно считать, что за нас поработал случай.

А н н е л и з. И оказался эффективнее компьютера.

П а с т о р. Отсюда и популярность нашей профессии в художественной литературе.

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. Плеснуть еще кофейку?

П а с т о р. Охотно.

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. Пастор, я давно собирался сказать вам одну вещь.

П а с т о р. …

А н н е л и з. Я испытывал глубокое почтение к вашему отцу, Советнику.

П а с т о р. Вы знали его лично?

А н н е л и з. Он преподавал нам государственное право.

П а с т о р. …

А н н е л и з. Читая лекции, он вязал.

П а с т о р. Да, и перед уходом на работу моя мать полировала ему череп кусочком замши.

А н н е л и з. Действительно, череп Советника был натерт до зеркального блеска. Иногда он указывал нам на него и говорил: «В случае сомнения, господа, подойдите ко мне и взгляните на отражение вашей совести».

П а с т о р. …

А н н е л и з. …

А н н е л и з. …И все же… если в этом мире сербскохорватские любители античности используют катакомбы для тренировки женщин–убийц, а старые дамы расстреливают охраняющих их полицейских, а пенсионеры–букинисты режут глотки во славу Большой Литературы, а дурная дочь бросается из окна, оттого что ее отец еще хуже… тогда, мой мальчик, мне пора выйти на пенсию и целиком отдаться воспитанию внуков. Придется вам заменить меня, Пастор. Впрочем, мне кажется, что вы лучше меня понимаете парадоксы конца нашего века.

П а с т о р. И все же придется концу нашего века обойтись без моей проницательности. Сударь, я пришел просить вас об отставке.

А н н е л и з. Как! Вам уже наскучила служба, Пастор?

П а с т о р. Дело не в этом.

А н н е л и з. Могу ли я узнать, в чем?

П а с т о р. Я влюбился, Сударь, и не могу заниматься двумя делами одновременно.

37

– Они уехали, Бенжамен.

Тереза абсолютно бесстрастным тоном сообщает мне эту новость. Тереза, лекарь человеческих душ, одним взмахом скальпеля разрезает мне сердце пополам.

– Час назад.

Мы с Кларой застываем на пороге.

– Они оставили письмо.

(Ну дела… А в письме сообщают, что они уехали. Ну дела…)

Клара шепотом говорит мне на ухо:

– Бен, но ты же видел, что к этому идет?

(Еще как видел! Но с чего ты взяла, моя Кларочка, что закономерные беды переносить легче, чем все остальные?)

– Да войди же, наконец, в дом – дует!

Письмо и вправду лежит на столе в гостиной. Сколько писем, в скольких фильмах, на скольких комодах, столиках, каминных полках приходилось мне видеть за свою жизнь? И каждый раз я говорил себе: «Ну, это штамп! Избитый прием!»

А сегодня белый квадратный избитый литературный прием ждет меня на столе в гостиной. И перед глазами у меня снова Пастор, стоящий на коленях возле Джулии… Стыдно пользоваться тем, что девушка спит! Каких только обещаний он не нашептал ей в ухо, пока она, беззащитная, лежала перед ним… Мерзавец!

– Тереза, у меня рана в сердце, дай мне пластырь, сделай хоть что–нибудь…

(Мне никогда не хватит духу открыть это письмо…)

Видимо, Клара это почувствовала, потому что она идет к столу, берет конверт, открывает его (письмо даже не запечатано), разворачивает, пробегает глазами, задумчиво разжимает пальцы, и жалкая бумажка, кружась, как комочек белого снега, медленно слетает на пол.

– Он повез ее в Венецию, в отель «Даниэлли»!

– Она хоть гипс снять успела?

Это все, что я смог выдавить из себя, чтобы как–то прикрыть амбразуру. («Она гипс снять успела?» – а что, сказано неплохо. Правда?) Может быть, и неплохо… но судя по двум взглядам двух моих сестричек, шутка не совсем до них дошла. Потом вдруг Клара соображает, что к чему, и начинает хохотать:

– Да Пастор увез не Джулию, а маму!

– Что ты сказала? Ну–ка повтори!

– А ты думал, он уехал с Джулией?

Этот вопрос задала Тереза. Ну, с ней шутки плохи. Опять пилит:

– И это вся твоя реакция? Человек уводит от тебя любимую женщину, а ты стоишь как пень на пороге квартиры и пальцем не пошевелишь!

(Черт, начинается взбучка!)

– Вот, значит, как ты доверяешь Джулии! Да какой ты после этого любовник! Какой ты мужик!

Тереза продолжает бить мне по темени своими убийственными вопросами, но я уже на лестнице, я карабкаюсь по ступенькам к Джулии, я рвусь к своей Коррансон, как ребенок, которому простили вину, да, дорогая моя Тереза, я любовник недоверчивый и сердце у меня очень мнительное. С чего бы это вдруг меня любить? И почему меня, а не кого–нибудь другого? Можешь ты ответить на эти вопросы? Каждый раз, когда любят меня, – это чудо! А ты считаешь, лучше сердце мускулистое? Большой, уверенно работающий мотор?

Через много часов, когда Клара принесла нам яичницу в постель, через много часов, когда Джулиус вылизал миску, а мы с Джулией свои тарелки, через много часов, когда вторая «Вдова Клико» закатилась под кровать, через много часов, когда тела и души насытились, навстречались, напереживались и заново родились, Джулия (моя Джулия, черт побери!) спрашивает:

– Так вы ходили к Стожилу?

И я на остатках дыхания отвечаю:

– Он выставил нас за дверь.

Так оно и было… старина Стожил выставил нас с Кларой вон. Поскольку Пастор за нас подсуетился, то мы увидели Стожила не в зале для свиданий, а прямо в камере – маленькой комнатке, заваленной словарями, с хрустящими на полу скомканными страницами переводов.

– Ребятки, будьте так добры! Попросите начальство запретить пускать ко мне посетителей.

Вокруг пахло непросохшими чернилами и табаком – двумя неразлучными запахами кропотливой работы мозга и рук.

– Милые мои, у меня ни минуты свободной. Думаете, легко перевести Публия Вергилия Марона на сербскохорватский язык? А сроку мне дали всего восемь месяцев…

Он толкал нас к двери.

– Даже деревья за окном, и те меня отвлекают…

А за окном начиналась весна. На ветках вздувались почки…

– За восемь месяцев я только кончу начинать…

Стожил стоит в камере по колено в черновиках и мечтает о пожизненном заключении, чтобы перевести Вергилия целиком…

Он нас выгнал.

И сам запер дверь своей камеры.

Еще через много часов, после второй яичницы, третьей «Вдовы Клико» и новой встречи с Джулией, я сам спрашиваю:

– А как ты думаешь, почему Пастор уехал с мамой?

– Потому что он ждал этого всю жизнь.

– Чего «этого»?

– Знамения. Судя по тому, что он мне рассказывал, пока я валялась без сознания, он мог влюбиться только в знамение.

– Вот, значит, о чем вы говорили?

– Он мне рассказывал о себе. И много говорил о женщине по имени Габриэла, которая была знамением для его отца, советника Пастора.

– Ну, что новенького, кроме отъезда Пастора и мамы?

– Тереза ушла в Госпиталь стражей порядка.

– Опять?

– По–моему, она решила воскресить старика Тяня.

38

Сестра Маглуар из Госпиталя стражей порядка была озадачена случаем инспектора Тяня. Стражи порядка вообще были беспокойными больными. Они недолюбливали порядок за то, что он довел их до больничной койки. Простреленные пулей или истекающие кровью от ножевых ран, они чаще всего бредили местью, несовместимой с их служебным мундиром. Они об этом знали. Они ненавидели порядок, и это осложняло течение болезни. До тех пор, пока они не попадали в руки к сестре Маглуар. Солидная доза материнской доброты, исполинская нежность и ворчливое благоразумие делали сестру Маглуар настоящим воплощением мира и порядка. И, обретя наконец мир и порядок, стражи выздоравливали. А если не выздоравливали и все–таки умирали, то опять же это случалось в могучих объятиях мира и порядка. Сестра Маглуар баюкала их, пока они не начинали холодеть.

С инспектором Ван Тянем все было по–другому. Во–первых, ему полагалось умереть при поступлении в больницу. Долго ли протянет человек, если он так слаб и многократно продырявлен? Но непонятная сила удерживала инспектора Тяня в живых. И этой силой, как догадалась наконец сестра Маглуар, была чистейшей воды ненависть. Инспектор Ван Тянь лежал в кровати не один. Инспектор Ван Тянь делил ложе с вдовой–вьетнамкой, бабушкой Хо. Запертые в одном теле бабушка и инспектор вели один и тот же вечный бракоразводный процесс. Каждый из них всем сердцем желал смерти другому, и это не давало им умереть.

Чего только они друг другу не устраивали – таких ужасов сестра Маглуар не видала за всю свою жизнь.

Бабушка Хо, среди прочих грехов, ставила в вину инспектору Ван Тяню те долгие зимние ночи, которые он вынуждал ее проводить за выдаиванием денег из уличных банкоматов. Послушать ее, так это столь же опасно, как доставать обручальное кольцо из пасти у акулы. Но старик–полицейский язвительно напоминал, с каким тайным удовольствием бабушка трясла потом пачками денег под носом у несчастных бедняков.

– Влун! – кричала бабушка. – Ти гадки влун!

– Не долбай мне мозги. Все, что ты можешь, – это рисовые лепешки продавать.

Национальная принадлежность тоже была излюбленной темой их споров… Инспектор Ван Тянь злобно попрекал вдову азиатским происхождением, тем более что она, не стесняясь, напоминала о полном отсутствии у него каких–либо корней.

– Посмотли на сейбя! Ти тцилавек ниоткуда! Я голзусь темг, цто я лодом из Тшоалонг! (Так она произносила название Чжоу–Лона, китайского пригорода Сайгона, тогда как он скорее склонен был превращать его в Шалон–на–Марне.)

– Я родился в винной лавке, и пошла ты знаешь куда!..

Но такой ответ не приносил Тяню удовлетворения. Удар бабушки попал в цель. Инспектор на несколько часов погружался в депрессию, которая давала сестре Маглуар возможность передохнуть. Потом неожиданно спор возобновлялся.

– Что тут говорить, когда ты меня своими руками подставила под пулю!

– Исцо циво плидумал?

– А кто неделями гонял беззащитную бабушку Хо по улицам? Кто день и ночь не запирал дверь квартиры в ожидании убийцы? Кто подставлял бабушку Хо к самым слюнявым наркоманам? Кто вообще придумал сделать из нее приманку, притом что сам даже соседку по лестнице защитить не смог! Кто? Так с человеком не обращаются!

– А кто разрядил «манхурен»? Может, я, скажешь? Кто просил Боженьку, чтоб явился этот гад и продырявил меня? Кто зашвырнул обойму в один угол, а пушку в другой?

Любая беседа заводила в тупик. Она терпеть не могла кускус, а он неделями пичкал ее кускусом с шашлыком. На что он отвечал, что дикая вонь ее духов «Тысяча цветов Азии» заставила его удвоить дозу транквилизатора.

– А таблетаки это не я! – возражала она. – Это висе Дзанина!

Он рычал:

– Жанину не трожь.

– Дзанина–Великана–са! Табилетки от нее!

Он повторял:

– Не трожь Жанину.

Но она чувствовала, что нащупала слабину.

– Да она зе умерла!

Тогда инспектор Тянь бросался на бабушку Хо, орал, чтоб она заткнулась, и в конце концов пучками отрывал от себя бесчисленные щупальца, которые связывали его справа – с баночками капельниц и слева – с мигающей аппаратурой.

– Ты у меня тоже подохнешь!

Брызгала кровь. Летели в воздух обрывки кожи, автоматика включала сигнал тревоги, и сестра Маглуар бросалась на сдвоенное тело инспектора Ван Тяня и бабушки Хо со всей свойственной ей мощью борца–тяжеловеса. Потом она звала на помощь. Осколки убирали. Кровотечение останавливали. Вводили новые капельницы. Опять подключали к жизни. И пеленали маленькое тельце так крепко, как будто там действительно было два человека. Обреченные на физическое бессилие, инспектор Тянь и бабушка Хо замолкали. И превращались в образцового умирающего больного. Они не спорили даже мысленно. Они тихо спали. Тихо–тихо… Настолько тихо, что смирительные ремни постепенно ослабляли, а затем снимали вовсе. Возвращая свободу телу, которое, казалось, час от часу слабеет и не способно даже пошевелиться. Но в полутьме палаты на губы инспектора Ван Тяня возвращалась недобрая улыбка. В ней ясно читались задние мысли. И чистейшая зловредность. Пользуясь временным отсутствием сестры Маглуар, он шептал:

– А сиськи свои ты видела?

Бабушка Хо не сразу понимала. Но ждала подвоха.

– У тебя сиськи как две свиные отбивные.

Она не отвечала на вызов.

– А что у тебя за задница?

Она молчала. Он шептал:

– Она жидкая. У тебя совершенно жидкая задница.

В полутьме напряжение росло.

– Я всегда задавал себе один вопрос…

Молчание.

– А где у тебя плечи? Их что, нету?

Она держалась. Он напирал, но она только втягивала голову.

– Жанина была грудастая, попастая, плечистая. Жанину было не закупорить в склянку духов. От Жанины пахло женщиной. Жанина твердо стояла на земле, ее не сдувало малейшим сквозняком. Жанина была как дерево, у Жанины были плоды!

Этого она не ожидала. Она легко сносила оскорбления, но для женщины слышать имя соперницы так же невыносимо, как для мужчины слышать имя соперника.

– Жанина…

Один из подключенных к ним аппаратов начинал опасно мигать, стрелка дрожала у красной отметки. Потом клапан срывался, и бабушка Хо пронзительно рявкала:

– Так иди к своей Дзанине!

Зажатый в ее маленьком кулачке пучок трубок напоминал об уборке соевых плантаций. На сигнал тревоги бежали сестра Маглуар с дежурным санитаром. Они бросались на больного, который тут же успокаивался. Казалось, что они пеленают труп.

Сестра Маглуар ничего не понимала. Значит, ей есть чему еще поучиться после сорокалетнего стажа работы. Только вот кто подскажет, как успокоить эту боль?

Высокая костлявая девица.

Она явилась в палату к желтолицему сумасшедшему старику–сыщику в один дождливый весенний день. Она сухо и прямо села у изголовья больного, произведя на него не больше впечатления, чем другие посетители – молодой кудрявый инспектор полиции в шерстяном свитере навырост и церемонно вежливый комдив Аннелиз. Инспектор Ван Тянь не оказывал гостям никаких почестей. Он не реагировал на вопросы, не отвечал на взгляды. Когда высокая девица погребального вида склонилась над его ремнями, он и бровью не повел. Сестра Маглуар не понимала, что за сила исходит от этой девицы с сухой и бледной кожей. Девица развязала кожаные ремни так спокойно, как будто получила на это санкцию от самого Господа Бога, и сестра Маглуар не стала возражать. Освободив тело инспектора Ван Тяня, девица стала растирать ему запястья и делала это долго, массируя руку до самого локтя, восстанавливая циркуляцию неизвестно чего. Как бы то ни было, а зрачки старика–полицейского, прежде тупо уставленные в потолок, под конец сместились вбок и остановили свой взгляд на длинной молчаливой девице. Она отнюдь не ответила улыбкой на этот взгляд воскресшего из мертвых и не задала больному ни одного вопроса. Она только завладела его ладонью и стала утюжить ее ребром руки с какой–то профессиональной грубостью. Когда ладонь совершенно разгладилась, девица вперила в нее свой пристальный взгляд. И, наконец, заговорила:

– Итак, первая часть программы выполнена. Вы стали жертвой сатурнизма – избыточного содержания свинца в организме.

Голос у нее был похож на тело – резкий и сухой. Сестру Маглуар это удивило, потому что сама она обладала голосом скорее сочным и мягким. Девица продолжала:

– Я сказала вам, что от этой болезни пала Римская империя, и так оно и есть. Все сошли с ума. Сатурнизм приводит к безумию. Причем именно к такому, как у вас. Последние поколения Цезарей только и делали, что убивали друг друга, мужья – жен, братья – сестер, отцы – детей, точно так же, как вы сейчас насмерть воюете с самим собой. Но пули из вашего тела уже извлечены, и вы выживете.

Больше она ничего не сказала. Она без предупреждения встала и покинула палату. У двери она оглянулась на сестру Маглуар:

– Привяжите его.

Назавтра она вернулась. Снова отвязала старика–инспектора, сделала ему массаж, разгладила ладонь, пристально вгляделась в нее и заговорила. Ночь больной провел относительно спокойно. Сестра Маглуар слышала, как в нем как бы зарождались намеки на спор, но эти внутренние потасовки тут же подавляло присутствие таинственной силы.

– Я вижу, мы нашли общий язык, – сказала длинная, сухая девица без малейшей преамбулы. – С сегодняшнего дня вы переходите к выздоровлению.

Она говорила, не глядя на больного. Она обращалась только к руке. Она массировала двумя большими пальцами холмы и борозды его ладони, но разглаживалось почему–то лицо старика–инспектора и становилось шелковым, как детская попка. Сестра Маглуар в жизни ничего подобного не видела. Однако девица изъяснялась без всякой нежности:

– До настоящего результата еще далеко. Когда вы прекратите хныкать над собственной судьбой, мы сможем поговорить серьезно.

Так закончилось второе посещение. Она вышла, не приказав связать больного. Назавтра она вернулась.

– Ваша Жанина умерла, – с ходу заявила она открытой ладони, – а бабушки Хо никогда не было.

Ни один из этих ударов не сразил больного. Сестра Маглуар видела, что впервые с момента поступления в клинику он сосредоточился на чем–то находящемся вне его.

– Зато моя мать сбежала с вашим коллегой Пастором, и теперь у меня на руках младенец, которому вы очень нужны, – продолжала гостья. – Это девочка. Дурак Жереми назвал ее Верден. Она вопит, как только откроет глаза. Она хранит в себе все воспоминания о Первой мировой войне, о той эпохе, когда каждый считал себя немцем, французом, сербом, англичанином или болгарином, а кончили все в одной гигантской мясорубке на великих восточных равнинах, – как сказал бы Бенжамен. Вот что стоит перед глазами у нашей Верден: зрелище массового самоубийства во имя интересов нации. И только вы можете ее успокоить. Я не могу объяснить этот факт, но у вас на руках она перестает орать.

Тут она исчезла, чтобы вновь явиться на следующее утро. Она не придерживалась графика посещений.

– Кроме того, – сказала она, – Риссона нет, а истории детям рассказывать надо. После Риссона мой брат Бенжамен сильно проигрывает. Зато вы сможете справиться с этой ролью. Нельзя двенадцать лет рассказывать самому себе сказки, нельзя выдумать персонаж бабушки Хо, не будучи великолепным рассказчиком. А ваши анекдоты не раз воскрешали инспектора Пастора. Итак, выбирайте сами: умирать или рассказывать. Я вернусь через неделю. Но предупреждаю по–честному: наша семейка – тот еще подарок!

То, чему стала очевидцем сестра Маглуар в последовавшие семь дней, было не менее чем чудом. Раны больного заживали на глазах. Как только у него вытащили зонд, он стал есть за четверых. Светила науки кругами ходили у его кровати. Студенты восторженно чиркали в тетрадках.

На рассвете седьмого дня он сидел одетый, с упакованным чемоданчиком и ждал худенькую девицу. Она явилась в шесть часов вечера. С порога сказала:

– Такси ждет внизу.

Он вышел, даже не опираясь на ее руку.

39

«Над Бельвилем стояла зима, и действующих лиц было пятеро. Если с замерзшей лужей, то шестеро. И даже семеро, считая пса, который увязался за Малышом в булочную. Пес был эпилептик, и язык у него вываливался набок».

А у нас ночь. Клара накрыла кашемировым платком маленькую лампу, отбрасывающую неяркий свет на пол детской спальни. От пижам и ночных рубашек пахнет яблоками. Тапки болтаются в воздухе. Тянь сидит на Риссоновом табурете и рассказывает. Маленькая Верден спокойно спит у него на руках. Глаза детей не сразу уплыли вдаль. Сначала они придирчиво смотрели на старика–полицейского. Один лишь промах – и ему несдобровать. Кто этот выскочка, покусившийся на роль Риссона? Раунд первый, наблюдательный. Но у старика Тяня крепкие нервы. И к тому же голос, как у Габена. А это помогает.

– Я расскажу вам сказку про фею Карабину, – объявляет он.

– Это та фея, которая превращает дяденек в цветы? – спросил Малыш.

– Она самая, – ответил Тянь. И добавил: – Только чур, не зевать, потому что в этой сказке у каждого из вас будет своя роль.

– Что я, маленький? Я уже вышел из возраста сказок.

– Нет такого возраста.

С тех пор он рассказывает.

У меня на коленях лежит голова Джулии, она весома и ощутима, как настоящая встреча.

Глаза детей наконец перестали следить за Тянем. Взгляды уплыли вдаль. А когда в конце первой главы старая дама со слуховым аппаратом оборачивается и пуляет в блондинчика, все просто подпрыгивают! Потом чудная тишина – удивление потихоньку укладывается на место.

Но Жереми хочет побунтовать. Когда все возвращаются с небес на землю, он говорит:

– Непорядочек.

– В чем это непорядочек? – спрашивает Тянь.

– Ну, этот твой блондинчик, Ванини, он ведь скотина и расист, так?

– Так.

– Он же любит бить арабов кастетом по голове?

– Ну.

– Тогда чего он у тебя выходит смешным?

– Как смешным?

– Ну, когда он думает, что замерзшая лужа похожа на Африку, и что старуха дошла до середины Сахары, и что можно срезать угол через Сомали и Эритрею, но только Красное море на обочине ужасно замерзло, – это же мысли, в общем–то, классные?

– В общем, да.

– Вот тебе и неувязочка. Потому что у такой гниды не бывает в голове таких здоровски смешных мыслей.

– Не бывает, говоришь? А почему?

(Ну, сейчас начнется теоретический спор…)

– А потому!

Аргумент веский, и Тянь задумывается. Одно дело рассказать сказку, другое – переубедить Жереми.

Молчание.

Как же им ответить? Поделиться тонкими размышлениями о сложности человеческого существа, о том, что можно быть последним подонком и все же обладать некоторым чувством юмора?

Молчание.

Или вступиться за свободу творчества, состоящую, в частности, и в том, чтоб самому решать, какие мысли запихивать в какие мозги…

Но нет. Тянь – великий стратег, и в этом качестве он выбирает третий путь, совершенно неожиданный. Невозмутимым взглядом он смеривает Жереми с ног до головы и спокойным голосом Габена заявляет:

– А если ты, салага, будешь лезть ко мне в печенки, то я дам слово Верден.

Тут он поднимает Верден над головой и в тусклом свете лампы поворачивает ее лицом прямо к Жереми. Верден открывает гневные глаза, Верден разевает яростный рот, и Жереми орет:

– НЕ–Е–ЕТ! Рассказывай, дядя Тянь, давай, гони, на фиг, ПРОДОЛЖЕНИЕ!