Глава 1
Арман Гамаш осторожно закрыл папку с досье, прижав обложку ладонью, подсознательно желая удержать информацию внутри.
Тонкая папка, всего несколько страниц, подобно остальным таким же, сложенным стопками на дощатом полу кабинета. И всё-таки не совсем такая же.
Гамаш окинул взглядом сложенные к его ногам хрупкие жизни, ждущие решения относительно их дальнейшей судьбы.
Этим он занимался уже какое-то время — просматривал досье, принимая во внимание крохотные точки в правом верхнем углу каждого файла. Красные — отказать. Зеленые — принять.
Эти точки расставил не он. Его предшественник.
Арман опустил папку на пол и, уперев локти в колени, сплетя пальцы крупных рук, замер в своем удобном кресле. Он ощущал себя участником трансконтинентального перелёта, наблюдающим под крылом самолета бескрайние поля — одни изобилуют урожаем, другие под паром, обещают принести свой плод позже. И поля скудные, где под верхним обманчиво-плодородным слоем скрыт камень.
И которые из них какие?
Он читал, думал, пытаясь извлечь суть из минимума информации. Он размышлял об этих судьбах, обдумывал решение, принятое его предшественником.
Годами, десятками лет — пока он был во главе убойного отдела Сюртэ провинции Квебек — его работой было копать. Собирать улики. Проверять факты и задавать вопросы. Преследовать и ловить. Иметь своё суждение, но никогда не осуждать.
А теперь он был и судьей, и присяжным. За ним первое и последнее слово.
И Арман Гамаш не без удивления осознал, что в этой роли ему комфортно. Более того, он получает удовольствие. Власть, да. Он честен, чтобы признать это. Но более всего ему по душе, что теперь он не просто реагирует на настоящее — он изменяет будущее.
А у его ног сейчас лежало именно будущее.
Откинувшись на спинку кресла, Гамаш закинул ногу на ногу. Было хорошо за полночь, но он не чувствовал себя уставшим. Рядом, на столе, чашка чая и несколько шоколадных печений. Нетронутые.
Сквозь приоткрытую створку окна в кабинет проникает холодный воздух, шевеля задернутыми шторами. Если их раздвинуть и включить фонарь над крыльцом, то в его свете можно увидеть хоровод снежинок, первых в этом сезоне. Снег кружит и тихо ложится на крыши домов маленькой деревни Три Сосны.
Снег укутывает сады, тонким одеялом укрывает машины и террасы, скамейки деревенского луга. Снежинки тихо падают, находя приют в лесах и горах, по берегам реки Белла-Беллы, что течёт за домом.
Ещё только начало ноября, и даже для Квебека это слишком ранний снег. Он дразнит, он предвещает будущие снегопады. А сейчас его не хватит даже для детских игр в снежки.
Но уже совсем скоро, очень скоро его станет более чем достаточно. И серый ноябрь превратится в волшебный сверкающий мир льда и снега, коньков и лыж. Снежки, снежные крепости, снеговики и ангелы из снега, упавшего с небес.
А пока и дети, и родители спят. Спит каждый обитатель крохотной квебекской деревни, снег идет, а Арман Гамаш решает судьбы молодых мужчин и женщин, лежащие у его ног.
Сквозь распахнутую дверь кабинета ему видна гостиная дома, где они с Рейн-Мари живут.
На полу персидские ковры. По одну сторону от большого камина расположен диван, два потёртых старых кресла — по другую. Журнальный столик завален книгами и журналами. Стены расчерчены книжными полками, светильники заливают комнату приятным светом.
Уютная комната. Гамаш поднялся, потянулся, и направился туда, сопровождаемый Анри, своей овчаркой. Он поворошил кочергой поленья в камине и уселся в одно из кресел. Его работа ещё не закончена. Теперь время подумать.
Он принял решение относительно всех претендентов, кроме одного.
Впервые увидев это личное дело и ознакомившись с содержимым, Гамаш отложил папку в сторону, в стопку с отказниками. Он был согласен с красной точкой, поставленной его предшественником.
Но что-то его зацепило, и он время от времени возвращался к этому файлу. Арман читал и снова перечитывал, в попытке понять, почему именно это досье, именно эта девушка, в отличие от многих других, беспокоит его.
Гамаш и в этот раз прихватил досье с собой и теперь открыл его.
Она смотрела на него дерзко, вызывающе. Бледна. Черные волосы местами выбриты, местами торчат ёжиком. И, определенно, пирсинг в носу, бровях и щеке.
Сказано, что владеет греческим и латынью. И в то же время, она вряд ли окончила среднюю школу, а последние несколько лет провела, насколько он мог судить, ничем не занимаясь.
Она заслуживала красной точки.
Так зачем он всё время к этому возвращается? Возвращается к ней? Дело не в её внешности, он видывал и похуже.
Может, это её имя — Амелия?
Да, возможно, дело в имени. Так звали мать Гамаша, которая была названа в честь летчицы, пропавшей без вести.
Амелия.
И тем не менее, держа эту папку в руках, он не испытывал никакой теплоты. Наоборот, чувствовал смутное раздражение.
Гамаш снял очки, потёр уставшие глаза и позвал Анри на позднюю прогулку, по первому в этом сезоне снегу.
Потом они поднимутся наверх, где каждого ждёт постель.
* * *
Утром Рейн-Мари пригласила мужа позавтракать в бистро. Анри взяли с собой, и тот тихонько лежал под их столиком, пока они пили кофе с молоком и ждали бекон в кленовом сиропе и омлет с бри.
Камины по обоим концам длинной светлой залы пылали ярко и призывно, гомон разговоров витал в легкой ароматной дымке. С крыльца послышался знакомый звук — кто-то обстукивал налипший на обувь снег — этот звук обычно сопровождал появление хозяев бистро.
Снег прекратился ещё ночью, едва скрыв палую осеннюю листву. Наступило странное время года — ни осень, ни зима. Холмы, окружавшие деревню, охранявшие её от зачастую враждебного мира, сейчас сами казались враждебными. И определенно негостеприимными. Выглядели, как лес скелетов — голые, серые ветви вздымались ввысь, словно руки грешников, просящих пощады, которая им не будет дарована.
Но на деревенском лугу стояли три высокие сосны, давшие имя деревне. Трепетные, стройные и сильные. Вечнозелёные. Бессмертные. Указующие в небо. Имеющие смелость бросить вызов любой беде. И одержать верх.
А беда была рядом. Так же как и радость. Наступало время снежных ангелов.
— Вуаля! — Оливье водрузил на их столик корзинку горячих круассанов с миндалем, — Это пока вы ждёте завтрака.
С корзинки свисал ценник. И с люстры над их головами. И с кресел, в которых они сидели. В бистро Оливье всё было на продажу, включая партнера Габри, о чём Оливье не уставал всем напоминать.
— Пакет леденцов — и он ваш! — как раз сообщал Оливье, когда появился Габри в своём фартуке с оборками.
— Так он меня и заполучил, — подтвердил Габри, разглаживая фартук, который носил, как было известно каждому, чтобы позлить Оливье. — За пакетик карамелек-ассорти.
Когда они остались одни, Арман подтолкнул папку с досье жене.
— Можешь прочесть?
— Конечно, — она надела очки. — Есть проблемы?
— Нет, не думаю.
— Тогда что же? — она указала на папку.
Он часто обсуждал с женой случаи из практики, ещё до своего выхода на пенсию. Хотя, пенсией это можно было назвать с натяжкой, потому что Арману не было и шестидесяти. Скорее это было своего рода отступление в тыл. Отступление в эту деревеньку, чтобы восстановиться, оправиться от всего, что лежало по ту сторону горного хребта.
Он наблюдал за женой поверх чашки с крепким кофе, горячий напиток согревал ладони. Рейн-Мари отметила, что руки его больше не дрожат. Во всяком случае, дрожат всё реже. Она всегда обращала на это внимание.
И глубокий шрам у виска теперь не так уж глубок. А может она просто смирилась, привыкла.
Иногда он прихрамывал, особенно когда уставал. Но если не брать во внимание хромоту и шрам, не осталось никаких напоминаний о случившемся в прошлом. Хотя никаких напоминаний ей и не требуется. Такое не забывается.
Она почти потеряла его тогда.
А в награду они обрели себя здесь. В деревне, где бывает уютно даже в самый серый день.
Рейн-Мари, конечно, знала, ещё тогда, когда они только купили дом и ещё не успели распаковывать вещи, что обязательно наступит день, когда Арману захочется, и даже будет необходимо, вернуться к работе. Единственный вопрос — что дальше? Что именно инспектор Арман Гамаш, бывший глава самого крупного убойного отдела в стране, выберет для себя в качестве работы?
На него обрушился шквал предложений. В кабинете высились горы конвертов с пометкой “секретно”. Он провёл массу встреч — с главами крупных корпораций, с представителями политических партий, желающими заполучить его, с полицейскими структурами, национальными и зарубежными. Неброские автомобили тормозили возле их дощатого белого крыльца, неброско одетые мужчины и женщины стучали в их дверь. Сидели в их гостиной, рассуждая “что же дальше”.
Арман вежливо выслушивал, часто предлагал обед или ужин, ночлег, если бывало поздно. Но никому ничего не обещал.
Рейн-Мари успела найти работу своей мечты, после того, как покинула пост главного библиотекаря в национальной Библиотеке и Архиве Квебека. Она добровольно вызвалась разобрать годами копившиеся пожертвования в фонд регионального исторического общества.
Подобную должность её бывшие коллеги, несомненно, признали бы ступенью вниз по карьерной лестнице. Но Рейн-Мари больше не интересовали ступени. Она находилась там, где ей хотелось находиться. Больше никаких ступеней, она остановилась. В Трёх Соснах Рейн-Мари обрела дом. Как когда-то обрела его в Армане. А теперь, разбирая богатую и совершенно неорганизованную коллекцию документов, мебели, одежды и безделушек, завещанных историческому обществу, она нашла и творческое пристанище.
Каждый день Рейн-Мари проводила, исследуя бесчисленные коробки с сокровищами, словно подарки на Рождество.
И наступил момент, когда, после много численных дискуссий между ними, Арман принял решение сделать свой следующий шаг.
Несколько недель спустя, пока она продиралась сквозь груды писем и старых документов, он просматривал свои папки, изучал секретные отчёты, диаграммы, биографии. Так они и сидели друг напротив друга в своей уютной гостиной, каждый в окружении своих коробок, в камине потрескивали поленья, варился кофе, поздняя осень превращалась в раннюю зиму.
И, пока Рейн-Мари открывала мир, Арман, в некотором смысле, совершал противоположное. Он срезал, спиливал, снимал стружку, избавляясь от мёртвой древесины, ненужной, непригодной. От гнилья. Пока в руках у него не осталось нечто, отточенное до остроты. Копьё его собственного изготовления. Оно было ему необходимо. Чтобы не возникло никаких сомнений в том, кто отвечает за всё, у кого в руках власть. А также в том, что он не преминет воспользоваться этой властью.
Он уже почти у цели, понимала она. Но, кажется, возникло некоторое препятствие.
И сейчас они смотрели на это самое препятствие, невинно лежащее на столе бистро, рядом с крошками от круассанов.
Арман открыл было рот, чтобы рассказать о чём-то, но передумал и раздраженно выдохнул:
— Есть что-то в этом файле, что меня беспокоит, но я не могу понять, что именно.
Рейн-Мари открыла папку и стала читать. Много времени это не заняло. Через несколько минут она закрыла досье, положив ладонь на обложку, словно мать на грудь больного ребёнка. Убедиться, что сердце всё ещё бьётся.
— Она та ещё штучка, что есть то есть, — Рейн-Мари взглянула на красную точку в углу. — Ты отказал ей, я вижу.
Арман воздел руки, предпочитая не комментировать.
— Ты передумал и решил принять её? — спросила Рейн-Мари. — Даже если правда, что она владеет греческом и латынью, это мало поможет ей в работе. Мёртвые языки, знаешь ли. Кроме того, она может оказаться искусной лгуньей.
— Верно, — согласился Арман. — Но уж если врать, то зачем на такие темы? Странный выбор вымышленных талантов.
— Она не потянет, — продолжила Рейн-Мари. — Её школьные оценки ужасны. Я понимаю, выбор труден. Но есть множество других кандидатов, заслуживающих большего внимания.
Тут подоспел их завтрак, и Арман опустил папку на сосновый пол рядом с Анри.
— Ты даже не представляешь, сколько раз я менял цвет этой точки, — сказал он, улыбаясь. — Красный, зеленый. Зеленый, красный.
Рейн-Мари принялась за омлет. Над тарелкой зависла тонкая длинная нить расплавленного бри, и Рейн-Мари подняла вилку выше, чтобы узнать, насколько ещё нитка сыра сможет вытянуться.
По всему выходило, что длины руки не хватит.
Арман улыбнулся, и, покачав головой, разорвал нить пальцами.
— Мадам, я освободил вас.
— От сырных оков. Благодарю вас, добрый сэр. Но боюсь, что сырная привязанность простирается гораздо глубже.
Оба засмеялись.
— Думаешь, это из-за её имени? — вернулась к разговору Рейн-Мари. Редко её муж проявлял подобную нерешительность, хотя и подходил к принятию решений очень серьёзно. Его выбор определит судьбу людей вплоть до самого конца их жизни.
— Амелия? — нахмурился Арман. — Я думал об этом. Но в данном случае с моей стороны какая-то неадекватная реакция, тебе не кажется? Матери нет почти пятьдесят лет. За это время мне встречались и другие Амелии…
— Не очень много.
— Non, c’est vrai. Но встречались же. И хотя имя всегда будет мне напоминать о матери, по факту я не думал о ней как об Амелии. Она была для меня Maman.
Конечно, он был прав. И он совершенно не стеснялся в своем почтенном возрасте говорить о “мамочке”. Рейн-Мари понимала, что речь идёт о последнем разе, когда он видел родителей. Ему тогда исполнилось всего девять. Родители были для мальчика не Онорэ и Амелией, а папой и мамой. Они отправились на ужин с друзьями. Он ждал их возвращения и поцелуя на ночь.
— Может быть, дело в имени, — сказал Арман.
— Но у тебя есть сомнения? Ты думаешь, тут что-то ещё?
— О, Боже! — простонал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Сейчас он смотрел в окно. — Я к этому не готов.
— К этому нельзя приготовиться, — согласилась Рейн-Мари, проследив за его взглядом на заснеженный белый деревенский луг. — Думаешь, что готов, но это всякий раз становится неприятным сюрпризом.
— И приходит всё раньше и раньше, — добавил Арман.
— Вот именно. И с каждым разом всё ужаснее, — заметил Оливье.
— Но есть в этом и своя красота, — проговорил Арман.
Оливье бросил на него осуждающий взгляд.
— Красота? Ты шутишь, что ли? — уточнил он.
— Нет, я серьезно. Но, конечно, от этого со временем устаёшь, — ответил Арман.
— Уж мне-то не рассказывай, — согласился Оливье.
— Наскучивает быстро, — добавила Рейн-Мари.
— Наскучивает? — насторожился Оливье.
— Но тут всё исправят хорошие шины, — уверила его Рейн-Мари.
Оливье медленно поставил пустую корзинку из-под круассанов на стол.
— Да о чём вы толкуете?!
— О зиме, конечно, — ответила Рейн-Мари. — О первом снеге.
— А ты о чём? — поинтересовался Арман.
— О Рут! — ответил Оливье, показав им в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью в руке и уткой, ковыляющей следом. Старую, холодную и злющую, как зима.
Войдя в бистро, та окинула взглядом зал.
— Да, — вздохнул Оливье. — Хорошие шины могут решить эту проблему.
— Педик, — буркнула Рут, прохромав мимо него.
— Ведьма, — ответил в её же манере Оливье, и они проводили взглядом старую поэтессу, занявшую обычное место возле камина. Рут открыла деревянную коробку из-под одеял, служащую кофейным столиком, и вынула оттуда кипу бумаги.
— Она помогает мне разобрать хлам, который мы нашли в стенах здания, когда перестраивались, — пояснил Оливье. — Помнишь?
Арман кивнул. Оливье и его партнёр Габри много лет назад переделывали бывшую хозяйственную лавку, превращая её в бистро. Обновляя электропроводку и сантехнику, вскрыли стены, а внутри нашли много всякого: мумифицированных белок, одежду. Но больше всего там было бумаги. Газеты, журналы, рекламные проспекты, каталоги использовались раньше в качестве изоляции, как будто печатным словом можно удержать зиму снаружи.
Итак, в холодную квебекскую зиму было брошено много горячих слов, но всех их не хватило, чтобы остановить снег.
И вот, в суете переделки все эти бумаги просто засунули в коробку из-под одеял и благополучно забыли о них. Коробка простояла напротив камина несколько лет, так и не открытая. Бессчетное количество чашек кофе, бокалов вина, тарелок с местным сыром и паштетом, багетов и даже усталых ног не раз покоилось на её крышке, пока несколько месяцев назад про бумаги снова не вспомнили.
— Не думаю, что там что-то полезное, — заметил Оливье, возвращаясь к столику Гамашей после того, как подал Рут её ирландский кофе и бекон.
— И за счёт чего только эта женщина умудряется оставаться в живых? — задалась вопросом Рейн-Мари.
— Это всё желчь, — ответил Оливье. — Она же полна желчи без примесей и потому никогда не умрёт. — Он взглянул на Рейн-Мари. — Не думаю, что ты захочешь ей помогать.
— Ну, кому же хочется работать рядом с сосудом, полным чистейшей желчи? — ответила Рейн-Мари.
— Как только она вольет в себя несколько рюмок, станет ещё противнее, знаешь ли, — добавил Оливье. — Ох-ох. За два месяца работы разобранная ею куча бумаг уменьшилась едва ли на дюйм. Проблема в том, что старуха не просто просматривает бумаги, она их читает. Вчерашний день она провела, штудируя National Geographic за 1920 год.
— Я тоже так делаю, mon beau,- сказала Рейн-Мари. — Вот что я тебе скажу. Если Рут согласится на помощника, то я с удовольствием ей помогу.
После завтрака Рейн-Мари пересела к Рут на диван, и принялась за разбор коробки, Арман с Анри пошли домой.
— Арман! — прокричал вслед им Оливье, и обернувшись, Гамаш увидел, как хозяин бистро, стоя на крыльце, чем-то размахивает.
Папкой с досье.
Арман поспешил назад.
— Успел прочитать? — спросил он резко, и Оливье заколебался.
— Нет.
Но под проницательным взглядом не устоял:
— Ну, ладно, немного прочитал. Просто заглянул туда. Только на фото. И на имя. И немного на её резюме.
— Merci,- Арман забрал папку и повернул к дому.
По пути он размышлял, почему накинулся на Оливье. На папке пометка “секретно” но показал же он её Рейн-Мари, это не государственная тайна. Да и кто бы устоял перед искушением заглянуть в «секретно»?
И уж если они что-то понимали про Оливье, так это про отсутствие у того иммунитета к искушениям.
А ещё Гамаш подумал, зачем он оставил папку в бистро. Виной ли тому забывчивость?
Виной ли тому ошибка? Или он сделал это намеренно?
* * *
Снегопад вернулся к обеду, вьюга пришла с холмов, завертелась там, словно в ловушке, превращая Три Сосны в снежный глобус.
Позвонила Рейн-Мари и сообщила, что пообедает в бистро. Клара и Мирна присоединились к раскопкам в одеяльной коробке, так что они будут обедать и читать одновременно.
Звучало заманчиво, и Арман решил проделать то же самое, только дома.
Он поправил березовое полено, брошенное им в камин, и залюбовался, как закручивается и потрескивает кора в огне. Затем присел с сэндвичем и книжкой на диван, рядом со свернувшимся у него под боком Анри.
Но мыслями Арман все время возвращался в кабинет, где рядами, бок обок, нетерпеливо ожидали его решения судьбы юношей и девушек. Решения убелённого сединой старца относительно их будущего. Так испокон веку по обыкновению старики решают за молодых.
Он не был стар, хотя для них он выглядел старым, почти дряхлым.
Пред ними предстанет мужчина пятидесяти лет.
Ростом около шести футов, он скорее был основательным, а не грузным, по крайней мере, так он считал сам. В слегка вьющихся вокруг ушей волосах седина. Иногда он носит усы, время от времени бороду, но сейчас гладко выбрит, на открытом лице лежит отпечаток невзгод. Но большинство морщинок, если отследить их, как тропинки, ведут к счастью — они рождались в смехе и улыбках, в тихом покое и радости бытия.
Но есть там линии, ведущие в противоположную сторону. В пустынные, дикие места. Туда, где случаются страшные вещи. Эти морщинки ведут к событиям бесчеловечным и отвратительным. К жутким зрелищам. К немыслимым поступкам.
И некоторые из них совершил он сам.
Линии его лица стали параллелями и меридианами его жизни.
Юные мужчины и женщины увидят глубокий шрам на его виске. И это поведает им о том, как близок он был к смерти. Но лучшие из них рассмотрят не только раны, но и исцеление. Они рассмотрят в глубине его глаз, за шрамами, за болью, и даже за счастьем, то, чего вряд ли ожидают увидеть.
Доброту.
И возможно, когда-нибудь, когда их собственные лица покроет карта морщин, доброта будет обнаружена и там.
Именно её Арман искал в личных делах, в лицах на фотографиях.
Были среди них сообразительные, умные, обучаемые.
Но не каждый был добр.
Гамаш посмотрел в открытую дверь кабинета, на собрание папок. Они ждут.
Он изучил их лица, точнее, их фотографии. Он запомнил их биографии, вернее, то, о чём они решились поведать. Он был в курсе их школьных отметок, их образования, их интересов.
Из множества он выделил её. Амелию. Ожидающую теперь с остальными.
Сердце замерло, и он вскочил.
Амелия Шоке!
Теперь он знал причину своего замешательства. Знал, почему бросил папку в бистро и почему вернулся за ней.
И почему он так сильно беспокоился из-за неё.
Дав папку Рейн-Мари, он надеялся, что жена поможет ему принять решение, скажет поступить так, как велит ему разум. Отказать этой девушке. Отвернуться от неё. Уйти, пока он ещё может.
И теперь он знал, почему.
Анри всхрапнул и засопел рядом, огонь в камине потрескивал, снег шелестел за окном.
Виной не её имя. Дело в её фамилии.
Шоке.
Необычная фамилия, хотя и не уникальная. Правильнее было бы написать Чокет.
Он бросился в кабинет, поднял её папку с пола и раскрыл. Ещё раз пробежал глазами скупое резюме. Когда он закрывал папку, его рука дрожала.
Почему-то захотелось бросить папку в камин. Позволить ей исчезнуть в огне. Спалить, как ведьму на костре.
Но вместо этого он направился в подвал.
Там он отпер дальнюю каморку. Здесь хранились материалы по его старым делам. В самом отдаленном углу каморки пряталась маленькая коробочка.
Там он это и обнаружил.
Так и есть.
Шоке.
Логика подсказывала, что он вполне может ошибаться. Каковы шансы, в самом деле? Но сердцем он чувствовал, что прав.
Тяжело шагая по ступеням, он поднялся в гостиную, и уставился в окно, на падающий снег.
Ребятня успела достать снегоступы, ещё пахнущие кедром, и устроила догонялки на деревенском лугу и снежки. Снежки летели во всех, кто попадался на глаза. Лепились снеговики. Отовсюду слышались смех и радостные крики.
Гамаш отправился в кабинет и несколько часов посвятил изысканиям. Вернувшуюся Рейн-Мари он встретил стаканом виски и новостями:
— Мне нужно в Гаспе.
— В Гаспе?! — переспросила она, чтобы убедиться — не ослышалась ли. Гаспе — последнее, что она ожидала от него услышать. Бывает, что нужно в ванную. В магазин. В Монреаль, в конце концов. Но на полуостров, в Гаспе?! За сотни миль, туда, где дальний край Квебека омывают соленые волны?
— Поедешь, чтобы увидеться с ним? — и когда он кивнул, добавила: — Тогда я еду с тобой.
Он вернулся в кабинет и подошёл к переплетчатому окну, за которым обессилевшие от игр дети друг за дружкой падали в снег и, лежа на спине, махали руками и ногами, вырисовывая на снегу «ангелов».
Потом дети устало плелись домой, корчась от струек талой воды, сбегавших по их спинам из-за шиворота. Снег залепил рукавицы и шапочки, на лицах играл румянец, из носа текли сопли.
На снегу оставались только снежные ангелы.
Тем временем, в своём кабинете, силясь справиться с дрожью в руке, глубоко вздохнув, Гамаш сменил цвет точки на папке Амелии. На зеленый.