Амелия Шоке, скрестив руки на груди, откинулась на спинку стула. Убедившись, что рукава униформы достаточно высоко задраны, чтобы татуировки представали всеобщему обзору, она стала играть сережкой в проколотом языке, гоняя ее вверх-вниз, вверх-вниз — демонстрировала скуку.
Потом сползла на стуле еще ниже и стала изучать окружающую обстановку. Это она умела лучше всего — ни в чём не участвовать, но всегда пристально наблюдать.
В данный момент она наблюдала за мужчиной в передней часть классной комнаты. Он был крупным, но не толстым. Скорее, плотный, решила она для себя. Основательный. Достаточно старый, чтобы годиться ей в отцы, хотя ее настоящий отец гораздо старше.
Профессор был облачен в пиджак с галстуком и фланелевые брюки. Аккуратный, но не ханжа.
Опрятный.
С первокурсниками он говорил совсем не менторским тоном, как большинство других профессоров. Так он выражал свою позицию — студенты вольны принимать или не принимать сказанное им. Это их выбор.
Она снова брякнула сережкой об зубы — девушка спереди оглянулась и кинула на нее уничижительный взгляд.
Амелия фыркнула и расплылась в улыбке. Девушка вернулась к своим записям, без сомнения фиксируя за профессором каждое слово.
За неделю, с начала семестра, Амелия написала в своем новеньком блокноте всего несколько предложений. По правде говоря, её до сих пор удивлял сам факт, что её вообще приняли в Академию.
Она появилась здесь в первый день и ждала, что ее выгонят. Скажут, что это чья-то ошибка, и ей тут не место. Но её всё не гнали, и тогда она стала ждать, что ее попросят избавиться от пирсинга. Не только от сережки в языке, но и от тех сережек, что в носу, в губе, на брови, в щеке. От многочисленных колечек в ухе. Узнай кто о других сережках, невидимых, незамедлительно заставил бы избавиться и от них.
За несколько недель до начала учебы она ожидала письма, где говорилось бы о неприемлемости татуировок и яркой окраски волос.
Но получила она лишь конверт со списком литературы и пакет.
Когда посылку вручили, Амелия затворила дверь своего номера в меблированных комнатах, и, прочитав письмо, вскрыла пакет.
Внутри лежала аккуратно свернутая униформа. Новая, не ношенная. Амелия прижала ее к лицу и вдохнула.
Форма пахла хлопком и картоном, была свежей и чистой. И неожиданно мягкой.
Тут была даже кепочка с эмблемой Академии Сюртэ и несколькими словами на латыни.
Velut arbor aevo.
Размышляя о значении этих слова, Амелия осторожно опустила кепку на свою черную, стриженные под ёжик макушку, потом сдвинула чуть набок. Нет, она конечно знала перевод, но что под словами подразумевалось?
Девушка быстро разделась и примерила униформу. Та была ей впору. Амелия с опаской посмотрела в зеркало. Ее взору предстала молодая женщина, живущая в совершенно другом мире, отличном от того, в котором обитала Амелия. Мир этот мог бы принадлежать ей, Амелии, если бы однажды та шагнула вправо, а не влево. Или наоборот.
Может, ей где-то надо было промолчать, а она заговорила. Или, может, открыла не ту дверь.
Она могла бы стать девушкой из отражения. Яркой, аккуратненькой и улыбчивой. Но она ею не стала.
Амелия стянула кепку с головы и бросив ее на кровать. Она услышала шаги за дверью и припала к замочной скважине.
Раздался резкий стук в дверь, послышался слащавый голос:
— Просто хочу убедиться, что посылка до тебя дошла, ma belle.
— Иди на х**!
Наступила пауза, за которой последовали удаляющиеся шаги и хихиканье.
Она вспомнила первый вечер в этом пансионе — дверь ее номера внезапно распахнулась и внутрь заглянула хозяйка. Амелия едва успела сунуть под кровать то, что держала в руке. Но не настолько быстро, чтобы не возбудить интерес расплывшейся, пахнущей сигаретным дымом, пивом и потом квартирной хозяйки.
— Я услышала шум, и подумала, что тебя тошнит, ma petite, — объяснила хозяйка свое появление. В комнату вплыла вонь застарелой мочи, пропитавшей ковер в коридоре за ее спиной.
Маленькие глазки шарили по комнате.
Амелия захлопнула дверью перед самым хозяйкиным носом, толстым и красным от прожилок на рябом лице с пухлыми потрескавшимися губами и бегающими хитрыми глазками.
С тех пор Амелия старалась замкнуть дверной замок сразу, как только входила к себе в комнату или выходила из нее, даже если это были короткие пробежки вниз по коридору до туалета или душа.
Хозяйку Амелия презирала. Причина была ясна. Как только Амелия вошла в эти двери, её накрыло необоримое предчувствие, что она никогда не покинет этих стен.
Хозяйка была Амелией, а Амелия была хозяйкой.
Девушка подозревала, что та когда-то тоже была молодой, стройной девушкой из провинции, приехавшей в Монреаль в поисках работы. В одной руке диплом машинистки, в другой маленький чемоданчик.
Она временно сняла здесь комнату, не подозревая, что пересекла черту, за которой нет пути назад.
Она никогда не выберется отсюда, тут и сгниет.
Амелии уготована та же судьба. Начало этому положено.
После четырех месяцев бесплодных поисков любой низкооплачиваемой работы, Амелия начала присматриваться к ремеслу минетчиц на Рю Сент-Катрин. Пока наконец не приняла из рук хозяйки протянутое ей ведро уборщицы.
Это и стало ее работой — мытье туалетов, уборка в душевых, чистка сливных отверстий от скользких волос и другие подобные вещи.
Однажды ночью, сидя на корточках в мужском душе, она рыдала, а слезы стекали в сливное отверстие. Амелии казалось, что от жизни она получила все, что заслужила. Ей двадцать лет, и всё хорошее позади.
Она стала оглушать себя наркотой, получая ее у неряшливого мужика в коридоре в обмен на миньеты. Она когда-то клялась себе не опускаться столь низко, а теперь не могла даже представить, как низко пала, и достигла ли дна.
Очень долго она справлялась с искушением попробовать крэк или героин, но лишь потому, что не имела денег на их покупку, а выполнять работу, требуемую взамен, была пока не готова.
Но, в конце концов, желание уйти от реальности смело все барьеры. Травка больше не приносила облегчения. И в качестве последнего акта самоуважения — хотя Амелия осознавала, насколько это нелепо — после душа, перед выходом из дома, она надела чистое белье. Точка невозврата была прямо перед ней. И она пересекла этот рубеж, за которым пахнет мылом и детской присыпкой, хотя предполагала, что вонь застарелой урины будет неизменно ее преследовать, как рудиментарный хвост.
Она спустилась по лестнице, которую только что отмывала.
Лестница стала гораздо чище с момента ее вселения. Как и туалеты, душевые кабинки, коврики. Кое-кто из постояльцев это заметил и начал самостоятельно поддерживать чистоту.
И все же это предприятие с самого начала было обречено на провал. Основная мерзость, та, которую никогда не отмоешь, была не снаружи. Процесс гниения протекал глубоко внутри.
— Куда направилась? — сквозь приоткрытую дверь прокричала ей квартирная хозяйка.
— Не твое собачье дело, — ответила ей Амелия.
— Только не сглатывай, — захихикав, напутствовала ее хозяйка, широко раскинув потные ноги на своем барколонгире. — Ну, ты и сама в курсе, малышка.
Телевизор в комнате хозяйки был включен, там передавали репортаж об убийстве в деревне южнее Монреаля. Сначала обнаружили тело ребенка, приняв это за несчастный случай, а теперь поняли, что это убийство. А потом последовала и вторая смерть.
Амелия замерла, и сквозь щель в двери стала смотреть. На экране брали интервью у молоденькой женщины — главе убойного отдела Сюртэ Квебека.
Амелия шагнула ближе.
Женщина была мило одета — ней была юбка, голубой топ и драпированный жакет. Ни тени мужеподобия. Очень женственная стрижка. Практично, при этом очень привлекательно. Просто.
Картину дополняли полицейский значок на груди и кобура на бедре.
За спиной женщины уважительно топтались крупные мужчины в полицейской форме.
Квартирная хозяйка развернулась к Амелии, ее голые ляжки скрипнули по искусственной коже кресла.
— Как думаешь, что она сделала, чтобы получить эту работу?
Пухлые губы блестели слюной, а хохот преследовал Амелиею до конца коридора.
В ту ночь Амелия нашла ответ на этот вопрос. Но не на Рю Сент-Катрин, в квартире своего единственного друга, гея из той же самой деревни, что и она. В Монреаль он прибыл год назад и теперь танцевал в мужском стрип-клубе. То была хорошая работа и он мог себе позволить свою квартирку.
— Чем, к хренам, ты занята?! — потребовал он ответа, протягивая ей косяк и устраиваясь рядом, пока она стучала по клавишам его ноутбука. — Ты гуглишь полицейских?
Амелия не отвечала.
К моменту возвращения домой у нее была стопка бумаги — условия поступления в различные полицейские школы. На следующий день, после ежедневной уборки, она села писать письма. К каждому приложила резюме.
Конечно, резюме были не во всём точны.
— Да никогда они тебя не примут, — уверял ее приятель. — Глянь на себя. Ты ж по ту сторону тюремной решетки. Таких как ты, они обычно арестовывают.
То была правда, и они оба дружно посмеялись. Но в отличие от своего приятеля, Амелия тешила себя надеждой, что сможет перебраться на другую сторону. Когда-нибудь стать такой же, в симпатичном костюме и с чистой головой. И с большими мужиками позади, не пялящимися на ее зад, а ожидающими ее приказов.
Может быть, ей удастся когда-нибудь заполучить власть. И пистолет.
А потом пошли отказы. Первым ей отказал полицейский колледж Монреаля. Затем колледж полиции Шербрука. Колледж городской полиции Квебека. И даже крохотный частный колледж, наверное, учрежденный в каком-нибудь амбаре в Ривьер-дю-Лу, отказался принять ее в свои ряды.
А Академия Сюртэ вообще не посчитала нужным ответить.
Амелия вернулась к помывке полов, к очистке сливных отверстий. Одной стылой ночью обнаружила себя на Сент-Катрин. И там, за углом стрип-клуба, она совершила все те вещи, которые клялась себе никогда не совершать. И ещё кое-что похуже.
На вырученные деньги купила кокаин. А потом героин.
За два дня у нее случилось два прихода. Это испугало ее, но цель была не в получении удовольствия. Целью было прекращение боли.
Еще разок, и не будет пути назад. Нет места, куда бы она могла вернуться, так или иначе. Пути вперед тоже нет.
А потом, с первым снегом, пришло письмо.
Академия Сюртэ приглашала ее на первый семестр. И приписка, что Амелия будет получать стипендию. За знание латыни.
Всё было оплачено.
— Futuis me, — пробормотала она, сидя на краю своей кровати, сжимая письмо и уставившись взглядом в пространство.
Она опустила письмо в карман и не расставалась с ним, пока чистила и мыла. Не решалась перечитать, боясь, что всё неправильно поняла. Наконец, в мужской душевой, она перечитала послание и, упав на колени, заплакала, а слёзы её текли в сливное отверстие.
* * *
И вот конец января. Она здесь. Играет сережкой в языке, скрестив на груди руки, и наблюдает за профессором из-под полуопущенных ресниц. Симулирует скуку, а сама внимает каждому слову. Каждому слову и каждому жесту.
Шустрый парень по соседству, с ярко-рыжими волосами и такой гомосексуальной энергией, что даже классная доска это почувствует, цыкает на нее.
— Хочешь такую же сережку? — подначивает она его на английском.
Когда он поворачивается к ней, красный как рак, Амелия задумывается: чего он стесняется больше — того, что он гей или что он англо.
Парень ей нравится. Он такой необычный, хотя изо всех сил старается быть как все.
— Туда смотри, — кивает она ему в сторону доски, чем злит еще больше.
Курс вел глава Академии собственной персоной, и было до сих пор не совсем ясно, о чем вообще этот курс. Очевидным было лишь, что это нечто малоприменимое на практике. Оружия в руках они пока не держали, хотя коммандер Гамаш несколько раз коснулся темы «прицельного слова».
— Я не чувствую, как прицельное слово бьет, — отвечал он на вопросы студентов о получении ими оружия. Голос профессора звучал глубоко и спокойно. — Мягкой пулею входит в тело моё.
Он улыбнулся им, а потом повернулся и написал фразу на доске.
Так было в первый день. И ежедневно он писал на доске новую фразу, стирая предыдущую. Кроме той, первой. Эта фраза оставалась на самом верху доски, она и сейчас была там.
Этот седеющий человек с задумчивым взглядом даже не предполагает, что цитирует стихотворение ее, Амелии, любимого поэта.
Меня повесили за то, что я жила одна,
За синий взор и смуглость кожи.
Амелия помнила все стихотворение наизусть. Лёжа в постели, она вспоминала его. И когда долбанная квартирная хозяйка испугала ее, внезапно открыв дверь тогда, в первый вечер, Амелия спрятала книгу под кровать.
Не еду, не наркотики, не какой-то украденный кошелек.
Кое-что более ценное и опасное.
Книга стихов присоединилась к другим, спрятанным там же. К латыни и греческому, к книгам по философии и поэзии. Она самостоятельно изучала мертвые языки и запоминала стихи. В грязи, под хлопанье дверей и звуки секса, бормотания и крики других обитателей дома. Под шум канализации, брань и зловоние.
Все стиралось поэзией.
О да, ещё за груди
И грушу сладкую, что в теле моем скрыта.
Как только разговор о демонах заводят
Всё это в ход идёт.
Квартирная хозяйка боялась крыс и полицейских.
Но более всего она боялась слов и мыслей. Амелия это знала. Еще она знала, почему так опасны наркотики. Потому что они выхолащивают сознание. Не сердце, именно сознание. Сердце следует потом. А за ним и душа.
Амелия склонилась над партой, и, пока профессор стоял к классу спиной, быстро записала фразу дня.
Главный момент счастья — быстро писала она, пока коммандер не видел — когда человек готов стать именно тем, кем является.
Амелия перечитала фразу, почувствовав на себе взгляд, подняла глаза и увидела, что профессор изучает ее.
Высунув язык, она покачала сережкой вверх-вниз. Специально, чтобы он понял, с кем имеет дело.
Он кивнул и улыбнулся. Потом снова повернулся к классу.
— Кто из вас знает девиз Академии?
— Когда нам дадут пушки? — крикнул мальчишка с дальнего края аудитории. Потом, разглядев выражение лица коммандера, добавил: — Сэр.
Амелия фыркнула. Хочешь дерзить — дерзи. Но не делай этого, если кишка тонка. Это выглядит жалко. Или жги, или затихарись.
— Я дам вам оружие, — сказал коммандер, и Амелия снова фыркнула, громче, чем хотела.
Коммандер снова обратил на нее свое внимание.
Он походил на огромный корабль во время шторма. Устойчивый, сильный, спокойный, он спасся не потому, что стоял на якоре, как раз наоборот. Он выверял свой путь. В этом спокойствии было безмерное самообладание. А следом, как она понимала, приходит власть.
Он был самым могущественным из всех, с кем она сталкивалась, потому что жил не по воле стихии.
Он смотрел на нее в ожидании и ей было ясно, что ждать он может вечно.
— Velut arbor aevo, — выговорила Амелия.
— Верно, кадет Шоке. И знаешь, что это означает?
— Словно древо сквозь века.
Это была самая длинная фраза, сказанная ею с момента поступления.
— Oui, c’est ça. Но знаешь ли ты, что она означает?
Амелия хотела придумать что-нибудь этакое. Сказать что-нибудь умное, на худой конец, грубое. На самом деле, она не знала ответа, и ей стало интересно.
Она взглянула на доску за спиной коммандера, на слова, написанные там. О главном моменте счастья.
— Нет, не знаю, — покачала она головой.
— Хочешь узнать?
Амелия засомневалась, почуяв ловушку, потом коротко кивнула.
— Дай мне знать, когда отыщешь ответ, — сказал профессор. — И подойди ко мне после лекции, пожалуйста.
Ах, чтоб его, с досадой подумала Амелия, опускаясь на стул и чувствуя, как на нее все пялятся. Она раскрыла себя, показав безграмотность. И даже хуже. Она проявила интерес!
И была послана искать ответ самостоятельно.
Да пусть он трахнет себя и свою Академию, раз так.
Он готов выкинуть ее вон. За дерзость. За ее татуировки, за сережку в языке.
Как только разговор о демонах заводят
Все это в ход идёт.
Он собирается выкинуть ее за борт.
И тут она поняла, наблюдая за ним, стоящим посреди класса и внимательно вслушивающимся в бубнёж какого-то студента, что Гамаш не корабль. Этот внешне спокойный человек и был самим штормом. А ей предстояло утонуть.
После лекции, когда все покинули аудиторию, Амелия Шоке, собрав учебники, подошла к преподавательскому столу, за которым ожидал ее коммандер Гамаш.
— Mundus, mutatio; vita, opinion, — медленно произнес он.
Она склонила голову и перестала крутить на указательном пальце кольцо в форме черепа.
— Мой латинский не так хорош, — продолжил он.
— Вполне хорош, — уверила его она, потом перевела: — «Мир изменяется. Жизнь — решение».
— Правда? — удивился он. — Это не то, что я хотел сказать. Думал, что сказал: «Наша жизнь это то, что мы о ней думаем».
Он достал из портфеля тонкую книжку. Слегка помедлив, он протянул Амелии потрепанный томик.
— То, что мы говорим и то, что подразумеваем при этом — иногда две совершенно разные вещи, — добавил он. — Зависит от того, что мы хотим услышать.
— Согласна.
— Цитата взята отсюда, — сказал он. — Хочу, чтобы ты это взяла себе.
Она посмотрела на книгу в его руке.
Марк Аврелий. Она прочла название на потрепанной обложке — «Размышления».
— Нет, спасибо. Я уже уловила мэсседж.
— Возьми ее, пожалуйста — настаивал он. — Дарю.
— Прощальный подарок?
— Ты покидаешь нас?
— А разве нет?
— Я попросил тебя остаться, чтобы пригласить присоединиться ко мне и еще к некоторым выпить по бокалу у меня в комнате сегодня вечером.
Вот оно. Она может остаться, но у всего есть цена. Амелия могла угадать, кто будут эти «некоторые».
Так или иначе, ее заставят компенсировать стипендию. Она бросила книжку на стол. Амелия не желала иметь дела с этим человеком.
Коммандер Гамаш поднял книгу и вернул ее в портфель. Выходя из класса, он указал на цитату, написанную на самом верху классной доски.
Ту, что оставалась там неизменно, в то время пока остальные писались и стирались.
Это сказала какая-то буддистская монахиня. Другие кадеты над цитатой ржали, но Амелия записала ее. Это стали самые первые слова, записанные ею в самой первой ее тетрадке.
«Не доверяй всему, о чём думаешь».