Клара Морроу свернула на подъездную дорожку к дому Лепажей. Длинную, в рытвинах, как и большинство грунтовых дорожек в районе.

Она посмотрела на углубление для ног перед пассажирским сиденьем, где стоял горшочек, завернутый в фольгу, и десерт из печеных яблок. Еще теплый. Она чувствовала запах коричневого сахара и корицы и думала, что, наверно, негоже ей глотать слюнки. И гореть желанием повернуть обратно и съесть все это самой.

Она остановила машину перед небольшим домом.

В окне второго этажа отодвинулась занавеска, и Клара увидела лицо Ивлин, выражавшее отчаяние, словно Клара была бактерией, а Иви – открытой раной.

На траве лежала старая дворняга Харвест. Пес поднялся на ноги, чуть помахивая хвостом.

– Клара, – сказала Иви, подходя к сетчатой двери и вымучивая улыбку.

– Не хотела вас беспокоить, – сказала Клара, держа в руках еду. – Но я знаю, сколько сил нужно, чтобы подняться утром с кровати. Я уже не говорю о том, чтобы доехать до магазина, а потом заняться готовкой. У меня в багажнике два пакета со всякой бакалеей. Это от месье Беливо. А Сара прислала круассаны и багеты. Она говорит, их можно заморозить. Не знаю, правда ли это. У меня дома они не залеживаются.

На лице Иви появилось подобие искренней улыбки. И с некоторым облегчением Клара увидела, как чуть-чуть рассеялся тот густой туман, который отделил Иви Лепаж от мира.

Арман Гамаш проводил взглядом старого ученого, покинувшего ресторан гостиницы.

Стоило Гамашу спросить о реальном вкладе Джеральда Булла в «Проект „Вавилон“», как Майкл Розенблатт посмотрел на часы и неловко поднялся со стула:

– Ой, мне пора. Спасибо за компанию.

Арман тоже поднялся.

Профессор Розенблатт протянул руку, и Гамаш, шагнув к профессору для рукопожатия, шепнул ему что-то на ухо.

Потом отступил, чтобы взглянуть в испуганное лицо.

Розенблатт повернулся и с деланой неторопливостью пошел прочь, а Арман снова сел за свой кофе и свои размышления.

Был ли Джеральд Булл истинным автором суперорудия? Или же он выступал только в качестве умного подставного лица? Не стоял ли за проектом другой гений? Кто-то помоложе и поумнее? И гораздо опаснее?

И вероятно, все еще живой. Как выяснила Рейн-Мари, Джеральду Буллу, когда его убили, исполнилось шестьдесят два. Гамаш знал, что большинство ученых лучшие свои работы, самые выдающиеся и творческие, завершают до сорока лет.

Не было ли у Булла молчаливого партнера? Ученого-физика, конструктора-оружейника? Не составляли ли они на пару идеальную команду? Один оставался в тени, создавал пушку, не похожую ни на что другое. Изящное оружие. А другой обзаводился связями, вращался во влиятельных кругах, заключал сделки. Находил покупателей. Нашел Саддама.

Оба гении в своих областях. Майклу Розенблатту было около сорока пяти, когда убили Джеральда Булла. Суперорудие сконструировали лет за пять до убийства. Может, больше. Тогда Розенблатту не было еще и сорока.

Логично. Возможно ли, что Майкл Розенблатт и есть отец спрятанного в лесу монстра?

Профессор так торопился уйти, что оставил бумаги на столе. Арман собрал их и подумал: возможно, дело не в забывчивости. Возможно, там просто не обнаружилось ничего нового для пожилого ученого.

Гамаш прихлебывал кофе и думал.

У него возникло ощущение, что Розенблатт – ученый, наделенный совестью. Но не могло ли случиться так, что представления о добре и зле пришли к нему с опозданием? Не успел ли он внести свою лепту в равновесие сил устрашения?

А может быть, его представление о добре отличалось от такового у Гамаша?

«Мы сидели и плакали», – прошептал Гамаш на ухо Розенблатту, когда они прощались. И добавил следующую строку из псалма. Строку, которая не была выгравирована на пушке. «Когда вспоминали о Сионе».

Доктор Булл и профессор Розенблатт, возможно, располагали собственным оружием массового поражения, но имелось оно и у Гамаша. И, судя по выражению лица Розенблатта, когда они расставались, отставной старший инспектор попал точно в цель.

Что, если Розенблатт участвовал в «Проекте „Вавилон“», а потом, поняв, что его покупает Саддам, чтобы использовать против Израиля, постарался остановить создание суперпушки? Убив Джеральда Булла? Может быть, стрелял не он лично, но кто еще мог знать о перемещениях Булла, кроме близкого коллеги? Достаточно было прошептать одно словечко.

Остальное сделали бы МОССАД, ЦРУ, иранцы, КСРБ.

Но тому убийству исполнилось двадцать пять лет. У Армана Гамаша не имелось никаких обязательств перед пушкой. И конечно, перед Джеральдом Буллом. У него было обязательство только перед Лораном, который предупредил их, а они бездарно проигнорировали его предупреждение.

Изабель Лакост уже заканчивала допросы обитателей деревни.

Следователи полиции получили возможность свободно говорить о суперпушке, и хотя жители Трех Сосен проявляли живой интерес к этому делу, но помочь ничем не могли.

Большинство из них были слишком молоды в то время, когда создавалась пушка, или жили в других местах. Как Мирна. И Клара. И Габри с Оливье.

И теперь Изабель Лакост, вооружившись черно-белой фотографией доктора Булла и своими вопросами, направилась в продовольственный магазин – поговорить с последним человеком в ее списке. Вторым старожилом деревни, месье Беливо. А Жану Ги досталась грязная работа – разговаривать с самым старым жителем деревни.

– Хочешь немного, тупица?

Рут наклонила бутылку виски в сторону Бовуара.

– Вы же знаете, я больше не пью, – ответил он.

– Это не алкоголь. Я взяла ее у Гамашей, – объяснила она. – Здесь чай. «Эрл Грей». Они думают, что я не разобралась.

Бовуар улыбнулся и согласился, хотя какая-то его часть испытывала неловкость при виде янтарной жидкости, переливающейся из бутылки виски в стакан. Он принюхался, но запаха алкоголя не почувствовал.

Тем не менее он отодвинул от себя стакан и подтолкнул к Рут копию фотографии.

Черно-белую фотографию плотного человека в костюме, с узким галстуком и плащом, перекинутым через руку. Типичный бизнесмен, у которого плохо пошли дела. Он стоял в небрежной позе, хотя на его лице со всей очевидностью читалась тревога. Он словно услышал звук выстрела вдалеке.

– Вы знаете этого человека?

Рут посмотрела на фотографию:

– А должна знать?

– Вы знаете о пушке?

– Слышала что-то. Все про нее говорят.

– Этот человек – создатель пушки. Его зовут Джеральд Булл.

– Так, значит, не врут? Про пушку-то?

Жан Ги кивнул.

– Ее называют суперпушкой, – сказала Рут.

Он снова кивнул:

– Я таких пушек никогда раньше не видел.

– Лоран говорил правду, – сказала старая поэтесса.

На взгляд Жана Ги, поэтесса никогда не выглядела такой старой.

– Пушку создали в середине восьмидесятых, – сказал он. – Вы тогда жили в деревне. Не вспомните чего-нибудь? В лесу, наверно, было много шума. Вы не могли не заметить.

– Такой вопрос может задать только горожанин. Ты думаешь, что в деревне стоит тишина, но ты ошибаешься. Случаются дни, когда мы тут Нью-Йорку можем фору дать. Бензопилы работают повсюду и без остановки. Очистка территории, рубка деревьев, спиливание веток, опасно приближающихся к электросетям. Заготовка дров на зиму. В диапазоне от бензопилы до газонокосилок звуки могут быть оглушающими. А уж про лягушек и жуков весной можешь меня вообще не спрашивать. Никто бы и не заметил или не запомнил какой-то шум в лесу тридцать лет назад.

Бовуар кивнул:

– Значит, местных он не нанимал?

– Меня он точно не нанимал, – сказала Рут.

Она перелила чай назад в бутылку.

Вид у месье Беливо был мрачнее обычного.

– Désolé, ничем не могу помочь. Я в то время жил здесь, владел магазином, но ничего такого не помню.

– Пушка просто огромная, – сказала старший инспектор Лакост. – Массивная. Тому, кто ее строил, нужно было очистить площадку, привезти компоненты, собрать их. Вы не помните никакой активности в лесу?

– Non, – ответил он, помотав головой.

Она ждала еще чего-нибудь, но ничего так и не последовало. Значит, ей придется включаться по полной и вытаскивать из него информацию чуть ли не клещами.

– Если бы ему в то время понадобилась чья-то помощь по расчистке леса, то к кому бы он обратился?

– Жиль Сандон много работал в лесу, – ответил месье Беливо. – Но он слишком молод. А Билли Уильямс, хотя у него есть экскаватор и с бензопилой он в ладах, уже сорок лет как имеет контракт с муниципалитетом. Работы ему хватает.

Лакост уже успела поговорить и с тем и с другим. Никто из них не знал Джеральда Булла. Никто понятия не имел о пушке. Никого не нанимали для расчистки леса или завоза странных деталей в середине восьмидесятых.

– У большинства здесь есть бензопилы, и они заготавливают себе дрова на зиму. Большинство подрабатывает за наличку. – Месье Беливо покачал головой. – Не самая квалифицированная работа.

– Это точно.

– Как эта информация может способствовать обнаружению тех, кто убил мальчика Лепажей? – спросил месье Беливо.

Изабель Лакост взяла в руки фотографию.

– Не могу вам сказать, – призналась она. – Но Лорана убили из-за пушки. Из-за того, что он ее обнаружил. Скажите, вы не видели в деревне в последние дни кого-нибудь постороннего, кто спрашивал бы про пушку в лесу?

– Non, madam, никто не приходил ко мне с вопросами о суперпушке.

Из-за этого мрачного и серьезного тона его ответ становился еще более нелепым.

Лакост убрала фотографию доктора Булла к себе в карман. Они проводили криминалистическую экспертизу, опрашивали жителей, собирали факты. Но Лорана убил не факт. Его убил страх. Кто-то очень испугался, узнав, что мальчик нашел пушку и может кому-нибудь разболтать о своей находке. Испугался и убил Лорана.

Чтобы убить ребенка, нужен человек особого склада. А еще – особая тайна. И сильнейшие, неодолимые, грязные, гнойные эмоции.

Этому научил ее старший инспектор Гамаш.

Да, сбор улик, сбор фактов. Безусловно. С помощью фактов убийца будет осужден, но найти его помогут чувства.

Клара поставила горшочек с картофельной запеканкой и десерт из печеных яблок в холодильник. После смерти Питера она утешала себя этими блюдами. С помощью горшочков возвращалась к реальности. Спасибо доброте соседей, которые готовили все это для нее, приносили. Составляли ей компанию.

И вот настал черед Клары вернуть утешение, и горшочки, и компанию.

– А где Ал? – спросила она.

Ал обычно находился дома, что-нибудь чинил или раскладывал продукты в корзинки.

– В поле, – ответила Иви. – Собирает урожай.

Клара выглянула в кухонное окно и увидела Ала Лепажа, который стоял на коленях в кабачковой грядке. Седые, увязанные в хвостик волосы ниспадали на его широкую спину.

Он стоял неподвижно. Смотрел на плодородную землю.

Это мгновение показалось Кларе слишком интимным, и она снова повернулась к Иви:

– Как у вас дела?

– У меня будто кости растворяются, – ответила та.

Клара кивнула. Ей было знакомо это чувство.

Иви вышла из кухни, и Клара с собакой последовала за ней. Клара думала, что они направляются в гостиную, но Иви поплелась вверх по лестнице и остановилась у закрытой двери. Харвест остался внизу – то ли был слишком стар, чтобы подниматься, то ли не чувствовал мотивации, ведь, кроме мальчика, играть с ним было некому.

– Ал сюда не заходит, – объяснила Иви. – Приходится закрывать дверь. Он не хочет видеть ничего, что напоминает о Лоране. Но я поднимаюсь сюда, когда его нет в доме.

Она распахнула дверь и вошла в комнату. Кровать пребывала в том состоянии, в каком оставил ее Лоран, – незастеленной. Повсюду лежала брошенная одежда.

Две женщины сели бок о бок на кровати.

Старый дом стонал и потрескивал, словно пребывал в трауре, пытаясь залатать зияющие дыры в своем фундаменте.

– Я боюсь, – выдавила наконец Иви.

– Расскажите, – попросила Клара.

Она не сказала: «Расскажите, чего боитесь». Клара знала, чего боится она сама. Она знала единственную причину, по которой Иви позволила ей пересечь порог комнаты сына, и это вовсе не из-за принесенных горшочков. Клара принесла в дом кое-что другое. Рану в собственном сердце.

Клара знала.

– Боюсь, что это не пройдет, что все мои кости растворятся и в один прекрасный день я просто исчезну. Не смогу больше выносить. Не смогу двигаться. – Она посмотрела Кларе в глаза. Зацепилась за них. – Больше всего я боюсь, что это не будет иметь значения. Потому что идти мне некуда. Делать нечего. Мне и кости-то не нужны.

И Клара понимала, что как ни велика была ее собственная скорбь, ничто не может сравниться с пустотой этой женщины, пустотой ее дома.

Дело было не только в ране, оставшейся на том месте, которое раньше занимал Лоран. Дело было в вакууме, который засасывал в себя все. Большая зияющая черная дыра, пожиравшая весь свет, всю материю, все, что имело значение.

Клара, познавшая скорбь, и сама вдруг испугалась. Ее напугала громада утраты, понесенной этой женщиной.

Они сидели на кровати Лорана в тишине, нарушаемой лишь стонами дома.

Это была комната мальчика. Наполненная камнями, которые могли оказаться осколками метеоритов, и какими-то обломками белого цвета, скорее всего костями саблезубого тигра или динозавра. Тут были кусочки фарфора, возможно из доисторического захоронения абенаков. Если только эти древние индейцы пили чай.

На стенах висели постеры «Гарри Поттера», «Короля Артура» и «Робин Гуда».

До этого мгновения Клара была просто потрясена смертью Лорана и пребывала в ужасе оттого, что это убийство. Но она никогда не думала о Лоране как о личности. Она знала его лишь как странного, вызывающего раздражение мальчика, сочиняющего истории и требующего к себе внимания.

И просто отворачивалась, когда он врывался в бистро с очередной своей фантастической историей.

Но сейчас она сидела на его постели а-ля Базз Лайтер. Видела его ботинки в разных углах комнаты. Носки, свернутые и валяющиеся на полу. И книги. Горы книг. Кто сейчас читает? Какой ребенок? Какой маленький мальчик? Но комната Лорана была наполнена книгами. И рисунками. И чудесами. И такой невыносимой скорбью, что Клара еле дышала в этой атмосфере.

Теперь она видела настоящего Лорана, который ушел навсегда.

Клара встала, подошла к книжному шкафу и ухватилась за него; она стояла спиной к Иви, чтобы неизбывная скорбь, внезапно охватившая Клару, не могла усугубить состояние матери.

Она стояла перед Бабаром, Тинтином, Маленьким принцем. К книгам были прислонены маленькие рисунки в рамочках – изображения игривого ягненка. Авторучка и чернила по белой бумаге. Танцующий ягненок. Как это говорят? Резвящийся. В ряд выстроились девять рамочек, прислоненные к книгам. Более поздние отличались большей изощренностью, с добавлением акварели. Но все они изображали одного ягненочка в поле. А вдалеке – овца и баран, наблюдают. Охраняют. На задниках каждой надписи: «Лоран, 1 год», «Лоран, 2 года» – и так до девяти. На заднике первого ягненка, самого простого, была приписка: «Мой сын» – и нарисовано сердечко.

Клара посмотрела на Иви. Она и представить себе не могла, что у женщины такой талант. Если отец в семье был певцом, то мать – художником. Вот только ягнят больше не будет. Лоран Лепаж больше не будет взрослеть.

– Расскажите мне о нем.

Клара вернулась к кровати и села рядом с Иви.

И та принялась рассказывать. Сначала резкими, отрывистыми предложениями. Но потом из точек, пятнышек, мазков стали проявляться очертания. Нежданного младенца, который стал нежданным маленьким мальчиком, который всегда говорил и делал неожиданные вещи.

– Ал обожал его с самого момента зачатия, – сказала Ивлин. – Он сидел передо мной, играл на гитаре и напевал. В основном собственные песни. Он ведь человек творческий.

Клара вспомнила, что на похоронах Ал сидел на стуле и держал гитару на коленях. Но молчал. Песни покинули его. И Клара подумала: неужели его музыка, как и ее искусство, ушли навсегда? Огромную радость поглотило горе.

– Это не он.

– Что? – спросила Клара.

– До меня доходят слухи, и мы замечали, как люди посматривают на нас. Хотят сказать что-нибудь утешительное, но боятся – вдруг мы сделали это. Неужели люди и вправду так думают?

Клара знала, что скорбь собирает страшную дань. Ты платишь ее в каждый день рождения, каждый праздник, каждое Рождество. Ты платишь ее, увидев знакомый почерк, или шапку, или сложенный носок. Слыша скрипы половиц, которые могли бы быть, должны быть шагами. Скорбь собирает дань каждое утро, каждый вечер, каждый ночной час, когда те, кто остался в прошлом, просятся в настоящее.

Клара не знала, как бы она вынесла потерю Питера, если бы вместо картофельной запеканки и десерта из печеных яблок слышала обвинения. Если бы вместо доброты видела указующий на нее обвинительный перст. Если бы вместо дружбы, объятий и терпения слышала шепоток, видела повернувшиеся к ней спины.

Ал Лепаж, самый общительный из людей, самый веселый, большую часть времени после случившейся трагедии проводил на коленях в поле. И никто не подошел к нему.

– Они сами не понимают, что говорят, – сказала Клара. – Не понимают, какой вред наносят всем. Люди боятся и потому хватаются за любые нелепости.

– Мы считали их друзьями.

– У вас есть друзья. Много друзей. И мы вас защищаем, – сказала Клара.

Она не солгала, хотя защищать их можно было бы и понастойчивей. И потрясенная Клара поняла, что какая-то ее часть тоже задавалась вопросом, не являются ли нелепые слухи хоть в какой-то, пусть самой малой своей части… верными.

– Ну, теперь у них есть другая тема для разговоров, – сказал Клара.

– Вы это о чем?

Клара поняла, что до них еще не дошла новость о пушке. Они вдвоем жили замкнутой жизнью, словно вокруг них разверзся непроходимый ров.

– Пушка… – начала она, глядя на Ивлин, которая смотрела на нее пустым взглядом.

В окне за спиной Ивлин Клара увидела знакомую машину. Следом подъехали два полицейских патрульных автомобиля. Заметив выражение лица Клары, Иви повернулась и неуверенно встала.

– Полиция. – Она посмотрела на Клару. – Что им надо? Так что вы говорили о пушке?