Девять ягнят стояли в центре стола для совещаний в оперативном штабе, перед Алом и Иви Лепаж.

– Это вы сделали гравировку, – сказала Изабель Лакост. – Вы знали, что пушка в лесу. Что вы сделали, месье Лепаж, когда ваш сын пришел домой и рассказал о своей находке? О гигантской пушке и о чудовище на ней. Мы искали кого-нибудь, хотя бы одного человека, который поверил бы такой выдумке. И мы нашли его. Вас. Это вы проводили его туда? Вы убили сына, чтобы сохранить тайну?

Ал смотрел на них полными ужаса, широко раскрытыми глазами.

– Вы понимали, что если пушка будет найдена, то будет установлен и автор гравировки, – нажимала Лакост. – И мы станем задавать вопросы. И установим, кто вы на самом деле. И что совершили.

Ивлин посмотрела на мужа:

– Ал?

Гамаш, устроившийся напротив супружеской пары, ждал ответа.

Он сидел на скамье с Рут и месье Беливо, когда к зданию старого вокзала подъехали машины.

Гамаш пытался переварить мысль о том, что Джон Флеминг когда-то побывал в Трех Соснах. Был прорабом при Джеральде Булле. Словно сквозь пелену, он увидел Бовуара и Лакост, которые вышли из машины с Алом Лепажем. Клара и Иви приехали на пикапе. Иви подбежала к мужу, а Клара помедлила, потом двинулась к своему дому.

Гамаш вернулся к Рут и месье Беливо:

– Отделываясь от Джона Флеминга, вы знали, кто такой Ал Лепаж?

Он задал вопрос не кому-то одному из них, но оба кивнули.

– Вы помогли ему пересечь границу.

Это был не вопрос – утверждение, и снова оба кивнули.

– Это случилось в тысяча девятьсот семидесятом году, – сказал месье Беливо. – Мы участвовали в движении за мир, помогали уклонистам от призыва перейти границу. Нас попросили помочь одному человеку.

Рут молчала, ее и без того тонкие губы почти исчезли.

– Вы возражали? – спросил Гамаш.

– Я боролась с собой, – ответила Рут. – Не могла решить: то ли Фредерик Лоусон жертва войны, то ли психопат.

– Боролась с собой, – сказал месье Беливо с чуть заметной улыбкой. – Твоя собственная гражданская война.

Арман знал: скажи он что-нибудь подобное, Рут напустилась бы на него, но месье Беливо, Клеману, это сошло с рук.

– Я не могла ему отказать, потому что ни в чем не была уверена, а его не осудил никакой суд, – сказала Рут. – Но я не собиралась делать вид, будто мне это нравится. Или будто мне нравится он.

– На наше решение повлияло и то, что телевидения у нас в то время не было. Сигнал в нашу долину не проходил, – сказал месье Беливо. – Мы читали о той бойне в газетах, смотрели на фотографии, но съемки увидели только год спустя.

– Если бы вы видели фильм о массовом убийстве в Сонгми, вы стали бы помогать Фредерику Лоусону найти здесь убежище? – спросил Гамаш.

– Мы этого никогда не узнаем, ведь так? – Месье Беливо посмотрел на поросшие лесом горы. – Мы устроили его в пансион. Теперь там гостиница Габри. – Он махнул в сторону гостиницы. – И помогли найти работу – он стал петь в местных boîtes à chansons.

– Он поменял имя, – сказала Рут. – И никто не знал, кто он такой на самом деле и что совершил. Но мы знали.

– И когда пришло время отдать кого-то на съедение волкам, вы бросили его? – спросил Арман.

– Неужели это необходимо, месье? – возмутился месье Беливо.

– Не надо, Клеман. Он ведь правду говорит. – Она повернулась к Арману. – Ал Лепаж, или Фредерик Лоусон, или как уж ему угодно себя называть, все равно уже был проклят. Но я не учла, что проклятие распространится и на меня, если я ему помогу.

– Это неправда, Рут, – сказал месье Беливо.

– Правда. Мы оба знаем это. Я пожертвовала им, чтобы спасти себя.

– «Но кто тебя обидел так, что ран не залечить», – процитировал Гамаш самое знаменитое стихотворение Рут.

– «Что ран не залечить», – повторила Рут. Она посмотрела на Гамаша и почти улыбнулась. – Знаешь, а когда-то я была очень милой. И доброй. Может, не в высшей степени, но все же.

– И до сих пор вы такая, мадам, – сказал Арман, погладив Розу. – В глубине души.

Он встал и извинился. Лакост и Бовуар должны узнать об этом. Он пришел в оперативный штаб, когда Лакост размещала девятого ягненка в центре стола для совещаний, лицом к родителям Лорана.

Арман поймал ее взгляд, и она подошла к нему. Бовуар тоже.

– Я только что говорил с Рут.

– Да, мы видели, – сказал Бовуар. – И с месье Беливо.

– Она знала об изображении Вавилонской блудницы. Именно она рекомендовала Ала в качестве художника.

Он рассказал им о том, что ему удалось узнать, а потом вытащил из нагрудного кармана копию черно-белой фотографии с тремя мужчинами.

Изабель и Жан Ги посмотрели на знакомый снимок и подняли глаза на Гамаша. Они ждали продолжения.

– При Джеральде Булле, когда он здесь работал над «Проектом „Вавилон“», был человек, которого он представлял как прораба. – Гамаш показал пальцем на человека. – Вот он. Рут его узнала.

Палец уперся в голову третьего человека, который отвернулся от объектива и опустил голову.

– Oui? – сказала Лакост, наклоняясь, чтобы разглядеть получше.

Бовуар тоже всмотрелся в фотографию. Он тоже думал о третьем человеке на снимке, подозревая, что это профессор Розенблатт. Но не мог разглядеть очертаний лица, лба, подбородка. Даже если сделать скидку на пьянство, обжорство, заботы, на фото был не Майкл Розенблатт.

– Кто это, patron? – спросил Бовуар.

Изабель Лакост оторвалась от фотографии и взглянула в глаза Гамаша.

– Господи, это же Джон Флеминг, – почти шепотом проговорила она.

– Да бога ради, – пренебрежительно фыркнул Бовуар.

Но Гамаш не рассмеялся. Не поправил Лакост.

Жан Ги пригляделся и вспомнил сообщения о том старом процессе. Джон Флеминг казался человеком абсолютно непримечательным и совершенно незабываемым.

И вот он всплыл снова. Теперь, когда Бовуар знал, это казалось таким очевидным. И все же…

– Как такое возможно? – спросил он.

– Не знаю, – сказал Гамаш, пряча фотографию в нагрудный карман. – Но я знаю, что именно он подрядил Ала Лепажа создать рисунок Вавилонской блудницы.

Они посмотрели на пару, тихо ожидающую за столом.

– Присоединяйтесь к нам, patron, мы как раз собирались их допрашивать, – сказала Лакост.

Арман занял место напротив Ала Лепажа. Заглянул в голубые глаза, оценил мощные плечи, морщинистое, обветренное лицо. В окладистой бороде Лепажа еще сохранились воспоминания о ее прежнем рыжем цвете. Сегодня она была растрепана, не подвязана ленточкой, отчего он приобрел неприрученный, дикий вид. Его волосы тоже растрепались, торчали космами, и он казался представителем какого-то тупикового эволюционного звена. Человек, но не совсем.

Если не говорить о глазах. Проницательных, умных.

Ал Лепаж казался почти умиротворенным. Вьючное животное упало на колени, груз не сбросило, но остановилось. Конец пути.

И тут Лакост напрямую спросила его, не он ли убил сына, чтобы сохранить тайну. Он создал Вавилонскую блудницу, а теперь она несла его к персональному Армагеддону. Если пушка обнаружится, то полиция выйдет на Ала Лепажа, который на самом деле Фредерик Лоусон, а дальше появятся Вьетнам и массовая бойня в деревне.

На какое-то мгновение на лице Ала Лепажа мелькнуло испуганное выражение. Но потом страх спрятался за бородой, и Гамаш подумал, уж не в этом ли и состоит ее назначение. Большая, окладистая маска, за которой скрывался Фредерик Лоусон, участник массовой бойни.

– Что? – спросил Лепаж. – Что? – Он в явном недоумении переводил глаза с одного полицейского на другого. – Тронуть Лорана? Да я бы никогда…

– Но мы знаем, что это не так, верно? – сказал Бовуар, пронзая Лепажа суровым взглядом.

Ал Лепаж хрипло задышал. Он посмотрел на Бовуара, потом на Лакост, потом его взгляд остановился на Гамаше.

– Слушайте, я не отрицаю, рисунок сделал я. Он предложил мне кучу денег – как я мог отказаться? – Он смотрел на них, словно ожидая понимания. – Но я ничего не знал о пушке. Я ненавижу…

Он остановился на полуслове.

– Вы хотели сказать, что ненавидите оружие? – спросил Бовуар.

Он толкнул свой телефон по столу, и большая рука Лепажа инстинктивно его остановила, не дала упасть. Он увидел изображение на экране.

– Ваш рисунок? – спросила Лакост.

Лепаж кивнул.

– Как видите, он нанесен на лафет пушки. Громадной пушки, которая находится там, где убили Лорана.

– Не понимаю, – сказал Ал. – Признаю, что рисунок мой. Они четко мне описали, что им нужно, но не сказали для чего, и я не спрашивал.

– И вы не заметили громадной пусковой установки, которую использовали в качестве холста? – спросил Бовуар. – Глаза застило? Слушайте, я знаю, вы считаете, что сможете выкарабкаться, но не получится. Перестаньте тратить наше время, прекратите ухудшать ситуацию для всех. – Бовуар кинул взгляд на Ивлин, которая недоуменно смотрела на мужа. – Начните с самого начала. Расскажите нам о пушке и гравировке.

Растрепанная голова несколько раз упала и поднялась, возможно в знак отчаяния.

– Это случилось давно, – заговорил наконец Лепаж. – Ко мне в пансион пришли два человека и спросили, хочу ли я получить заказ. Я думал, они говорят о песне, и согласился. Но потом они сказали, что им нужен рисунок, сказали, сколько предполагают заплатить. Они дали мне несколько специальных бумаг. Один из них сказал, что вернется через несколько недель. Он вернулся, и мой рисунок вроде бы ему понравился. На полученные деньги я купил ферму и больше его никогда не видел.

– Вы сделали рисунок на бумаге? – спросила Лакост. – Не прямо на пушке?

– О пушке я ничего не знал, – ответил Лепаж. – Никакие деньги не заставили бы меня согласиться на такую работу.

– А как звали тех людей? – спросила Лакост.

– Так ведь тридцать лет уже прошло, – ответил Лепаж. – Не помню я.

Лакост посмотрела на Гамаша. Фотография лежала изображением вниз на столе перед ним. Он подтолкнул ее Лакост, а она передала Алу Лепажу.

– Никого не узнаете?

Лепаж вгляделся в снимок, хотя у Гамаша возникло впечатление, что он лишь выгадывает время, придумывая, что ответить. Сколько признать.

– Вот один. – Он показал на Джеральда Булла. – А вот другой. Он приходил заплатить и забрать работу.

Он ткнул пальцем в Джона Флеминга.

Гамаш слушал не только его слова, но и интонацию. Лепаж как будто скользил по поверхности чувств, говорил о фактической стороне дела, вовсе не затрагивая эмоций. И все же его рисунок, изображающий Вавилонскую блудницу, кричал о боли и отчаянии. Там были не просто линии на бумаге или лафете. Каждая из них происходила из одного страшного места, и Арман знал из какого.

– Вы не спрашивали, зачем кому-то могла понадобиться Вавилонская блудница? – спросила Лакост.

Ал Лепаж погрузился в молчание, но они слышали его дыхание, дыхание загнанного человека.

– Если бы вы его увидели, то не стали бы задавать вопросы.

– Что это значит? – спросил Бовуар.

– Он казался человеком, которого привлекали такие изображения.

– Как и вас, – заметил Бовуар.

Он развернул свой ноутбук экраном к Лепажу, потом нажал клавишу, и пошли кадры кинохроники с пасущимися на поле овцами на переднем плане.

Бовуар, Лакост и Гамаш не видели картинку, но видели эффект, который она производит. Ивлин Лепаж прижала руку ко рту. Ал Лепаж закрыл на мгновение глаза, потом заставил себя открыть их. Из его горла вырвались звуки, такие тихие, что их мог бы издавать ребенок.

Жан Ги приглушил звук, и Лепажи видели только изображение, эффект которого усиливался тишиной.

Созданные рукой Лепажа ягнята в рамочках стояли задниками к полицейским, и Гамаш читал надписи на каждом. Лоран, два года, Лоран, три года и так далее. Но его внимание привлек первый снимок.

«Мой сын», – гласила надпись. Только это. И сердечко. Мой сын.

Сын мой. Сонгми.

Неужели этот человек снова пошел на убийство? На сей раз собственного сына. И Антуанетты Леметр. Чтобы сохранить свою тайну. И дьявольское преступление.

– Ал, – сказала Иви, когда документальные кадры закончились, – почему они показывают нам это?

– Она не знает? – спросил Бовуар.

Ал отрицательно покачал головой, посмотрел на жену. Взял ее руку, взглянул на ладонь. Такую знакомую. Такую неожиданную. Найти ее на закате жизни и полюбить. И жениться.

– Я не уклонист от призыва, Иви, – тихо сказал он. – И зовут меня не Ал Лепаж. Мое имя Фредерик Лоусон. Я служил рядовым в армии. И дезертировал.

Жена перевела взгляд с него на экран, потом снова на мужа.

– Нет, – прошептала она. – Неправда.

Она всмотрелась в его лицо. Потом ее глаза вернулись к груде тел на дороге, к зеленым полям за телами и ягнятами перед ними. Ее рука выскользнула из его.

Никто не шелохнулся, не произнес ни слова. В оперативном штабе наступила полная, абсолютная тишина, словно и их жизни оборвал кто-то. А потом эту тишину сотрясло единственное слово, крик:

– Не-е-е-е-ет!

Этот крик вырвался из горла Иви, словно вой сирены, и она принялась колотить мужа в грудь, уже не произнося слов. Слышались одни лишь рыдания.

Лакост поднялась, но снова села.

Лепаж ничего не сделал, чтобы защитить себя, он только закрыл глаза. Он даже придвинулся к жене, чтобы ей было удобнее бить его. На глазах полицейских навсегда и полностью рушилась жизнь Ивлин Лепаж. Арман прищурился, не желая смотреть на то, что не предназначалось для чужих глаз, – сугубо личное, происходящее только между двумя людьми, такое мучительное. Но в то же время он должен был видеть.

Он смотрел и думал, не бегал ли маленький Фредерик Лоусон по лесу так же, как Лоран. С палкой-ружьем. Изображал из себя солдата. Сражался с врагом. Приносил себя в жертву, совершал героические подвиги.

Одно Гамаш знал наверняка. Маленький Фредерик Лоусон использовал свою палку-ружье не для того, чтобы целиться и убивать жителей деревни – стариков, женщин и детей. Так почему же получилось иначе? Как девятилетний мальчик, изображающий героя, превратился в двадцатилетнего солдата-убийцу?

Ивлин, обессилев, перестала молотить кулаками по груди мужа.

– Ты это сделал? – прошептала она.

– Да.

Он попытался снова поймать ее руку, но она оттолкнула его.

– Уходи. Обратно, – велела она.

– Теперь я совершенно другой человек, – взмолился Ал. – Шла война, я был молод. Комвзвода сказал, что это вьетконговцы.

– Дети? – спросила она еле слышно.

– У меня не оставалось выбора. Шла операция. Я видел перед собой врага.

Голос его смолк, а с ним и литания, литургия, история, которую он рассказывал себе каждый день, пока сам не начал в нее верить. Пока не случилось чудо и не произошла подмена понятий. Пока Фредерик Лоусон не превратился в Ала Лепажа. Сочинителя песен. Рассказчика. Борца за химически чистую еду и стареющего хиппи. Уклониста от призыва.

Пока ложь не стала правдой.

Но призраки не знали ни границ, ни срока давности.

В конечном счете Фредерик Лоусон не ушел от возмездия. Он не получил второго шанса. Возможности родиться заново. Однажды его прошлое всплыло и постучалось к нему в дверь. И попросило сделать рисунок. Заглянув в те мертвые глаза, Фредерик Лоусон понял, что милая деревенька предоставила ему убежище, но не прощение.

– Там была девочка…

Ал Лепаж замолчал, и Гамаш подумал, что он не в силах продолжать. Гамаш надеялся, что он не сможет. Но Лепаж взял себя в руки и подставил плечи под груз воспоминаний.

– Ей вряд ли было больше десяти. Она встала передо мной на колени, вытянула руки. Она ничего не говорила. Ни слова, ни звука. Не умоляла, не плакала. И страха в ней я не заметил. Никакого. Только жалость видел я в ее глазах.

Жалость, подумал Гамаш. Именно такое выражение придал Ал Лепаж лицу Вавилонской блудницы. Эмоция, которую он не мог назвать. То было не презрение, не гордыня, не насмешка. Жалость. К наступающему аду.

Вот в чем заключалась суть рисунка. Его соль.

Но Ал Лепаж еще не закончил.

– Я оставался один в ту минуту, – сказал он отстраненным, полным удивления голосом. – Я мог бы отпустить ее.

Жан Ги резко встал. Ярость исказила черты его лица, казалось, еще чуть-чуть, и он выплеснет ее на Лепажа. Но он только быстро пошел на нетвердых ногах, сбил по пути в туалет корзинку для мусора, ударился о стол.

Лепаж оторвал глаза от экрана и посмотрел на Гамаша:

– Но я ее не отпустил.