1

Больница Святого Луки

Очнувшись, я не могу вспомнить ровным счетом ничего, кроме одной вещи. Да и ту не то чтобы твердо: я лежу на спине, а верхом на мне скачет какая-то женщина. И подозреваю, все закончилось до обидного быстро, хотя, в общем-то, я продержался. Штука в том, что я осознаю собственные ощущения, но совершенно не представляю, что и как выглядело. Сколько ни стараюсь, не могу воспроизвести в памяти ни женского лица, ни окружающей обстановки. Вообще ничего. А я стараюсь, очень стараюсь, потому что меня это тревожит.

Постепенно всплывает еще одна подробность: вкус пепла.

Как выясняется, потеря памяти может оказаться самой пустяковой из моих проблем. С внешней точки зрения я нахожусь в состоянии «ограниченной вменяемости». К такому заключению пришли полицейские, навестив меня в больнице. Мне рассказали, что я на машине врезался в дерево, сметя перед этим изгородь в местечке под названием Даунхэм-Вуд, неподалеку от границы между Гэмпширом и Сурреем. Понятия не имею ни где находится этот самый Даунхэм-Вуд, ни зачем меня туда понесло. Равно как не помню ни чтобы я таранил изгородь, ни чтобы въезжал в дерево. С чего бы мне это делать? С чего бы вообще кому бы то ни было вытворять что-то подобное?

Медсестра сообщает мне, что, учитывая обстоятельства, полиция не собирается давать делу ход.

— Какие обстоятельства?

Это то, что я пытаюсь произнести, но получается не слишком разборчиво. Неповоротливый язык кажется мне разбухшим. Сестра, похоже, к такому привыкла.

— Я уверена, Рэй, что со временем вы сами все вспомните.

Она поднимает мою правую руку, лежащую бесполезным придатком, расправляет одеяло и снова укладывает ее на постель.

Судя по всему, произошло вот что.

Местный житель во время утренней пробежки заметил автомобиль, уткнувшийся в дерево в нескольких ярдах от обочины. Сообразив, что внутри кто-то есть, бегун рванул к ближайшему дому и вызвал полицейских. Те прибыли в сопровождении «скорой помощи», пожарной машины и спасателей с оборудованием для резки металла. К всеобщему изумлению, на человеке, которого извлекли из салона, не оказалось ни единой царапины. Сначала они предположили, что он пьян, потом решили, что тут не обошлось без наркотиков. Этот человек — я — сидел на водительском месте, но не мог ни говорить, ни двигаться, только конвульсивно подергивался.

Случилось это в первое августовское утро, которое плавно перетекло в молочную синь безветренного дня — именно такого, какими должны быть, но так редко бывают августовские дни.

Все это мне поведал не помню кто, когда я уже лежал на больничной койке. Этот не помню кто рассказал, что в первые сутки я не мог произнести вообще ничего: мышцы горла и языка были парализованы, как, впрочем, и все тело. У меня был сильный жар, расширенные зрачки и скачущий пульс. Когда я пытался говорить, вместо слов выходило какое-то нечленораздельное бульканье. Поскольку никаких внешних повреждений не наблюдалось, врачи дожидались результатов обследования. Оно должно было прояснить, явилось ли мое состояние следствием перенесенного инсульта или опухоли в мозгу или же и вправду было вызвано передозировкой наркотиков.

Я не мог закрыть глаза даже на секунду.

Но вроде бы меня не особо заботила причина такого состояния: не понимающий, на каком свете нахожусь, обездвиженный, в горячечном бреду, я очутился во власти какого-то кошмарного видения, в котором не в силах был разобраться. Впрочем, не уверен, что хотел этого. Оно не давало мне покоя, казалось воспоминанием, но я не мог помнить ничего подобного, потому что ни одна женщина, пусть даже самая загадочная, не может быть кошкой или собакой. Ни у одной женщины нет когтей и клыков. Ни одна женщина не способна наводить такой ужас. Я твержу это как заклинание. Я принимаю за воспоминания галлюцинации. Я тут ни при чем. Если мне повезет, все это окажется, как первые три серии в сериале «Даллас», просто сном.

Надо мной вдруг склоняется женское лицо; первое, что бросается в глаза, — массивные очки в черной оправе и высокий округлый лоб, обрамленный светлыми прядями. Чем-то она напоминает мне тюленя. В руках у нее папка с зажимом.

— Ну, Рэй, как вы себя чувствуете? Хорошие новости: у вас не инсульт…

Кажется, она меня знает. Я тоже откуда-то ее знаю. Наверное, бывает здесь каждый день. Говорит она довольно громко. Можно подумать, я глухой. Я пытаюсь высказать это вслух, но получается не слишком внятно.

— …и никаких признаков опухоли мы тоже не обнаружили. Так что нам до сих пор неизвестно, чем вызван ваш паралич. Но ведь он понемножку проходит? Вам сегодня уже получше? А правая рука так ничего и не чувствует?

Я пытаюсь кивнуть и выдавить из себя «да» и «нет».

— На томограмме не видно никаких признаков повреждения мозга, и это очень хорошо. Осталось получить результаты анализа на токсикологию. Судя по всему, в ваш организм попал какой-то нейротоксин. Возможно, это результат передозировки наркотиков. Рэй, вы принимаете наркотики? Или, может, съели что-нибудь ядовитое? Лесные грибы, например… Вы ели грибы? Или ягоды? Ничего в таком роде?

Я напрягаю память, пытаясь выудить что-нибудь из смутных, зыбких образов, которые теперь ее населяют. Да, я что-то ел, но вроде совсем не грибы. А уж наркотиков точно не принимал. Во всяком случае, сознательно.

— Вряд ли.

То, что у меня получается, звучит, скорее, как «фр… ли».

— А ничего странного вы в то утро не видели? Не припоминаете? Собака так и не вернулась?

Собака?.. Я что, рассказал о ней? Я уверен, что не называл никого собакой.

Имя на беджике, приколотом к нагрудному карману белого халата, начинается как будто бы на «Ц». И говорит она с резким рубленым акцентом — мне почему-то кажется, что он восточноевропейский. Впрочем, она испаряется вместе со своей папкой прежде, чем я успеваю разобрать оставшийся частокол согласных.

Я принимаюсь размышлять о повреждении мозга. Времени на раздумья у меня теперь хоть отбавляй — все равно ничем другим я заниматься не могу. Успевает стемнеть и снова светает. Глаза болят от недосыпа, но стоит закрыть их, как отовсюду, из каждого угла, ко мне начинают подкрадываться эти твари; в общем, я благодарен той неведомой причине, которая не дает мне уснуть. Малейшее напряжение мышц вызывает у меня одышку и лишает сил; правая рука бесчувственным отростком покоится на одеяле.

Из окна я вижу, как солнечный свет золотит листву вишневого дерева, и поэтому делаю вывод, что лежу на первом этаже. Но я не знаю ни в какой больнице нахожусь, ни как давно меня здесь держат. За окном жарко и безветренно, от зноя все вокруг кажется впавшим в спячку. После такого обилия дождей там должны быть настоящие тропики. В палате тоже жарко, так жарко, что нам наконец сподобились отключить отопление.

Настроение у меня не ахти. Я словно вдруг в одночасье превратился в глубокого старика: ем протертую пищу, моют меня посторонние, а когда ко мне обращаются, говорят громко и простыми фразами. Это не так уж весело. С другой стороны, и отвечать ни за что не надо.

И снова надо мной склоняется чье-то лицо, на этот раз мужское. Вот оно мне точно знакомо. Пушистые светлые волосы, спадающие на лоб. Очки в металлической оправе.

— Рэй… Рэй… Рэй?

Выговор выдает престижное образование. Мой партнер по бизнесу. Я не знаю, каким образом я оказался в этой палате, но знаю Хена: он чувствует себя виноватым. Равно как знаю и то, что никакой его вины в случившемся нет.

Я пытаюсь заставить свои губы произнести «привет».

— Ну как дела? — спрашивает он. — Сегодня ты выглядишь гораздо лучше. Я приходил вчера, помнишь? Все нормально, можешь не отвечать. Просто знай, что мы с тобой. Все передают тебе добрые пожелания. Чарли сделал для тебя открытку, вот, посмотри…

Он протягивает сложенный листок желтой бумаги с детскими каракулями. Я затрудняюсь определить, что именно там изображено.

— Это ты в постели, — поясняет Хен, — а это, думаю, термометр. Глянь-ка, у тебя на голове корона…

Я решаю поверить ему на слово. Он ласково улыбается и пытается примостить открытку на прикроватной тумбочке — между пластиковым стаканчиком с водой и салфетками, которыми мне утирали слюну, — но бумага слишком тонкая и никак не желает стоять.

Постепенно я обнаруживаю, что снова могу говорить — поначалу неразборчиво и бессвязно. Язык у меня деревянный. В этом я вижу сходство с Майком, добродушным бездомным пьяницей, который, по его словам, когда-то служил во французском Иностранном легионе. Мы с ним два сапога пара: оба частично парализованы, оба кричим по ночам.

Он рассказывает мне, как несколько месяцев назад его по пьяной лавочке разбил инсульт. Но в больнице он оказался не поэтому. После инсульта его ступни потеряли чувствительность, и он, сам того не подозревая, сильно обгорел на солнце, но сообразил, что дело дрянь, лишь когда ожог перешел в гангрену и начал смердеть. Теперь речь идет о том, чтобы укоротить Майка на несколько сантиметров. Он относится к этой перспективе с поразительным легкомыслием. Мы с ним неплохо ладим, но ладили бы еще лучше, если бы он не имел склонности разражаться среди ночи потоками французской брани. Как, например, вчера, когда меня сначала вырвал из бессонного забытья его пронзительный возглас, а потом крик: «Tirez!» Затем Майк испустил еще один вопль вроде тех, какие издают в фильмах о войне, когда вздымают на штыки соломенные чучела в форме. Я даже начал подумывать, не пора ли мне потихоньку спасаться бегством: в моем теперешнем состоянии у меня минут пять ушло бы только на то, чтобы добраться до двери, если он вдруг решит воплотить свой ночной кошмар в жизнь.

Майк не слишком распространяется о своей службе в легионе, но, узнав, что я частный сыщик, приходит в восторг. С тех пор он постоянно донимает меня просьбами рассказать что-нибудь из моей практики. («Эй, Рэй… Рэй… Ты не спишь? Рэй…») Я никогда не сплю. Заплетающимся языком я принимаюсь излагать истории, и постепенно язык заплетается все меньше и меньше. Я начинаю беспокоиться, как бы Майк не стал просить меня пристроить его в наше агентство, хотя, если подумать, куда ему теперь работать. Он интересуется, опасное ли это дело.

Я отвечаю не сразу:

— Обычно нет.

 

2

Рэй

Началось это в мае — в том месяце, когда все, даже частные детективы, должны испытывать радость и душевный подъем. Ошибки минувшего года остаются в прошлом, впереди возможна жизнь с чистого листа. Распускаются почки, вылупляются птенцы, а сердца людей полнятся надеждой. Все такое новое, зеленое, растущее.

Но мы — детективное агентство Лавелла и Прайса — сидим на мели. За последние две недели у нас был всего один заказ: расследование по подозрению в супружеской неверности, дело незадачливого мистера М. Мистер М. позвонил нам, долго мялся, а потом предложил встретиться в кафе, потому что зайти в нашу контору ему было стыдно. Оказалось, ему под пятьдесят. Бизнесмен, владелец компании по продаже офисной мебели. Никогда раньше с подобными просьбами ни к кому не обращался — за ту нашу первую встречу он повторил это по меньшей мере раз восемь. Я пытался убедить его, что, учитывая обстоятельства, его волнение совершенно естественно, но он так и не перестал ерзать на месте и поминутно оглядываться. Он признался, что чувствует себя виноватым уже только потому, что ведет со мной этот разговор, — словно поведать о своих проблемах профессионалу все равно что вытащить затычку из бутыли с едкой кислотой: невозможно потом закупорить без потерь. Я возразил, что, раз уж его мучают сомнения, беседа со мной положения не ухудшит, к тому же у него есть веские основания подозревать свою жену в неверности: ее задумчивость, необычные отлучки, новый, более сексуальный гардероб, недавно приобретенная привычка допоздна задерживаться на работе… Да тут и доказательств никаких собирать не нужно. Я мог бы сказать: послушайте, у вашей жены как пить дать роман на стороне, просто спросите ее в лоб, и она, вполне вероятно, с облегчением выложит вам все как на духу. Заодно и кучу денег сэкономите. Но я этого не сказал. Я взялся за дело и потратил пару вечеров на слежку за его женой, которая держала небольшой магазинчик безделушек на центральной улице.

На следующий же день после нашей беседы мистер М. позвонил мне: жена только что известила его по телефону, что вечером планирует устроить переучет. Я припарковался неподалеку от ее магазина и поехал следом, когда она отправилась в Клэпхем, где зашла в один из домов престижного квартала, населенного преимущественно семейными людьми. Не возьмусь утверждать наверняка, чем она занималась на протяжении двух часов двадцати минут, прежде чем выйти из дома, но мужчина, в чьем обществе я сфотографировал ее через день в баре (они держались за руки), определенно не тянул на роль подруги, к которой она якобы собиралась. Позвонив мистеру М., я сообщил, что мне есть что с ним обсудить, и мы встретились в том же самом кафе, где и в прошлый раз. Но я даже не успел ничего сказать, как он понял все без слов и разрыдался. Я отдал уличающие его жену фотографии, пояснил, где и когда они были сделаны, и стал свидетелем нового потока слез. На мое предложение спокойно поговорить обо всем с супругой мистер М. лишь упрямо покачал головой:

— Если я покажу ей эти снимки, она обвинит меня в том, что я шпионил за ней. А я и в самом деле шпионил. Это предательство доверия.

— Но она вам изменяет.

— Я чувствую себя последним мерзавцем.

— Никакой вы не мерзавец. А вот она ведет себя непорядочно. Но если вы выслушаете жену, у вас появятся все шансы наладить отношения. Нужно докопаться до причин, которые подтолкнули ее завести интрижку.

Я не большой специалист по этой части, но нужно же было что-то сказать. А говорить нечто подобное мне доводилось не так уж редко.

— Возможно, вы и правы, — всхлипнул он.

— Ну, во всяком случае, попытка не пытка?

Однако лица на нем не было; он утер слезы несвежим платком.

А вчера мистер М. снова позвонил мне, после того как поговорил с женой. Сначала он не стал показывать ей фотографии, и она принялась категорически все отрицать. Тогда он выложил их как аргумент, и она набросилась на него со всей яростью загнанной в угол изменщицы. Те, кто изменяет, вообще часто перекладывают свою вину на супруга, я уже это заметил. Жена потребовала от него развода…

Он снова разрыдался в трубку. Что тут поделаешь? Он не корил ни меня, ни ее, а лишь самого себя. Я сказал ему, что по большому счету это и к лучшему; если его жена настаивает на разводе, значит она хотела расстаться еще до того, как он затеял откровенный разговор. По крайней мере, я не стал затягивать процесс, чтобы выудить у мистера М. побольше денег, как на моем месте поступили бы беспринципные детективы. Подобные дела, из которых в основном и состоит наша работа, любого могут легко довести до депрессии, стоит только позволить.

День сегодня хмурый и ничем не примечательный. Часы в нашем офисе, расположенном над магазином канцелярских товаров на Кингстон-роуд, показывают почти пять. Я отпускаю Андреа, нашу секретаршу, домой. Все равно с самого утра только зря убиваем время. Хен где-то рыщет. За двойными оконными стеклами с двойным слоем пыли показывается из-за туч самолет и начинает зловеще медлительно снижаться. Во рту у меня кисловатый привкус; не надо было пить столько кофе. Пожалуй, думаю я, рабочий день уже можно считать законченным.

Но едва Андреа успевает скрыться, как в офисе появляется посетитель. Лет около шестидесяти, с зачесанными за уши седыми волосами, сутулый и с мешками под темными глазами. Мне достаточно одного взгляда, чтобы понять, кто он: есть в нем что-то такое, что сложно описать словами, но когда ты это видишь, ни с чем другим не перепутаешь. Большие кулаки втиснуты в карманы брюк, а когда он вытаскивает правую руку, чтобы протянуть ее мне, из кармана выглядывает свернутая в рулон пачка новеньких банкнот, и сделано это явно не без умысла. Я решаю, что он только что выиграл на скачках: от Сандан-Парка до нас не больше тридцати минут. В том, как он держится, нет ни капли вороватой нервозности, которую обычно проявляют люди, переступая порог детективного агентства. Вид у него уверенный и непринужденный. Он входит в мой кабинет как к себе домой.

— Увидел вашу фамилию, — сообщает он без улыбки после того, как расплющивает мою ладонь в рукопожатии, — ну и пришел.

И эти слова тоже совсем не похожи на то, что обычно говорят посетители. Как правило, им нет дела до того, кто вы и как вас зовут, — Рэй Лавелл в моем случае. Единственное, до чего им есть дело, это то, что в «Желтых страницах» вы располагаетесь под рубрикой «„Частные детективы“ — конфиденциально, эффективно, надежно». И они надеются, что вы сможете решить их проблемы.

У нас есть бланк, двойной, желто-белый, Андреа предлагает клиентам заполнить его при первом посещении. Все стандартные сведения плюс причина, которая привела их к нам, от кого они узнали о нас, сколько денег готовы потратить… все в таком духе. Кое-кто утверждает, что канцелярщина в нашем деле вещь излишняя, но я пробовал делать и так и этак, и поверьте мне, лучше уж сразу оформлять все отношения на бумаге. Многие не представляют себе, в какую сумму может вылиться частное расследование, так что ряд потенциальных клиентов идет на попятный сразу же, как только узнает об этом. Но с этим человеком я даже не тянусь к ящику с бланками. Толку все равно не будет. Я говорю это вовсе не потому, что он, вполне вероятно, не умеет писать, нет. Дело в другом.

— Лавелл, — продолжает он. — Я подумал, он из наших.

В его взгляде читается вызов.

— Чем могу служить, мистер?..

— Леон Вуд, мистер Лавелл.

Леон Вуд кряжист, с небольшим брюшком и красноватым от загара лицом. В наше время больше не говорят «видавший виды», но он производит именно такое впечатление. И одежда на нем выглядит солидно, в особенности дубленая куртка, которая добавляет ему добрых шесть дюймов в плечах.

— Моя семья, — поясняет он, — родом из западных графств; вы, возможно, знаете…

Я наклоняю голову.

— …И я знаком кое с кем из Лавеллов — с Гарри Лавеллом из Бейзингстока. С Джедом Лавеллом из-под Ньюберри…

Он наблюдает за моей реакцией. Я давным-давно научился не реагировать, не люблю выдавать своих эмоций, но Джед Лавелл, о котором он говорит, мой родственник — двоюродный брат отца. Если уж быть точным, к нему Джед всегда относился неодобрительно — а значит, и ко всем нам. Меня вдруг осеняет, что посетитель не просто увидел мое имя — он наводил справки и точно знает, кто я такой и с кем связан кровными узами, кому прихожусь родней. Впрочем, неважно.

— Наших в округе не так уж мало. Что привело вас ко мне, мистер Вуд?

— Это, мистер Лавелл, вопрос щекотливый.

— Именно такими мы здесь и занимаемся.

Он откашливается. У меня возникает предчувствие, что это надолго. Цыгане крайне редко приступают к делу прямо с порога.

— В общем, тут замешана семья. Потому-то я к вам и пришел. Вы уж точно поймете. Моя дочь… в общем… она пропала.

— Позвольте вас перебить, мистер Вуд…

— Зовите меня Леон.

— К сожалению, я не занимаюсь розыском пропавших людей. Но могу порекомендовать вам моего коллегу. Прекрасный специалист.

— Мистер Лавелл… Рэй… мне нужен кто-то вроде вас. Человеку со стороны тут не справиться. Вы можете себе представить, как горджио возьмется за это и начнет докучать людям своими расспросами?

— Мистер Вуд, я вырос в доме. Моя мать была горджио. Так что я и сам тоже горджио. Имя — это всего лишь имя.

— Нет…

Он наставляет на меня палец и наклоняется вперед. Уверен, не будь между нами стола, он ухватил бы меня за локоть.

— …Имя — это не просто имя. Ты всегда остаешься тем, кто ты есть, даже когда сидишь в этом офисе за своим модным столиком. Ты — один из нас. Откуда родом твоя семья?

Не сомневаюсь, что он уже знает обо мне все, что можно. Джед бы ему сказал.

— Кент, Сассекс.

— A-а, да. Тамошние Лавеллы мне тоже знакомы…

Он сыплет все новыми и новыми именами.

— Да, — киваю я, — но, как я уже сказал, мой отец поселился в доме и больше к кочевой жизни не возвращался. Так что и я никогда ею не жил, поэтому не вижу, чем могу быть вам полезен. К тому же розыск пропавших и в самом деле не моя специальность.

— Я не знаю, что твоя специальность, а что не твоя. Но то, что случилось с моей дочерью, — случилось со мной, а горджио понятия не имеют, как общаться с другими. Они никакого толку не добьются. Ты и сам это прекрасно понимаешь. А ты умеешь говорить с людьми, я это вижу. Тебя послушают. С тобой станут разговаривать. Горджио тут даже рассчитывать не на что!

Он произносит это с таким жаром, что я выпрямляюсь в своем кресле. На стороне Леона лесть и бедность. И пожалуй, искорка любопытства, разгорающаяся у меня внутри. Ни разу еще мне не приходилось видеть у себя в офисе цыгана. Даже представить не могу, что должно случиться, чтобы человек вроде него решил, если можно так выразиться, вынести сор из избы. Я лениво задумываюсь, сколько на юго-востоке Англии наберется частных детективов, в чьих жилах течет цыганская кровь. Надо полагать, не так уж и много. Выбор у него небогатый.

— Вы обращались в полицию?

Учитывая обстоятельства, вопрос может показаться дурацким, но не спросить нельзя.

Леон Вуд лишь пожимает плечами, что я истолковываю как отрицательный ответ.

— Честно говоря, я боюсь, что с дочерью могло что-то случиться. Что-то плохое.

— Почему вы так считаете?

— Семь лет прошло. Она так ни разу и не объявилась. Никто ее не видел. Никто с ней не разговаривал. Ни телефонного звонка… ни единого слова… ничего. А теперь… Моя жена не так давно скончалась, и мы попытались отыскать Розу. Уж про мать-то она должна знать. Но все без толку. Она как сквозь землю провалилась. Так же не бывает? Я всегда задумывался, честное слово, но теперь…

Он умолкает.

— Я очень вам сочувствую, мистер Вуд, но позвольте — вы говорите, что не видели дочь семь лет?

— Ну да, так и есть. По крайней мере семь лет назад она вышла замуж, и с тех пор я ее больше не видел. Говорят, она сбежала, но… я в это не верю.

— Кто говорит, что она сбежала?

— Ее муж и его отец. Говорят, что она сбежала с горджио. Но у меня уже тогда были подозрения, а теперь их стало еще больше.

— Подозрения в чем?

— Ну… — Леон Вуд оглядывается через плечо, чтобы убедиться, что нас не подслушивают, а потом, хотя в офисе мы одни и рабочий день давным-давно закончился, наклоняется ко мне еще ближе и шепчет: — В том, что они ее прикончили.

На шутника он при этом не похож.

— Вы считаете, что они… то есть ее муж прикончил ее семь лет назад?

Леон Вуд возводит глаза к потолку:

— Ну, скорее шесть, чем семь. После того, как она родила. Лет шесть с половиной тому назад.

— Так. Вы подозреваете, что вашу дочь убили шесть лет назад, — и все это время вы молчали?

Леон Вуд разводит руками и вновь устремляет взгляд на меня.

Я не слишком часто задумываюсь о своей… как бы это сказать? — национальности? культуре? Не знаю уж, каким словом это понятие обозначают социологи в наши дни. Мой отец появился на свет в поле в Кенте, где его родители собирали хмель во время Первой мировой войны. Мои дед с бабкой вели кочевую жизнь; в поисках работы они колесили по юго-западу вместе с сыновьями. Мой единственный оставшийся в живых дядя сейчас осел где-то на южном побережье, но лишь потому, что кочевать ему уже не позволяет здоровье. Во время Второй мировой мой отец встретил девушку-горджио по имени Дороти, когда водил «скорую» в Италии, куда его интернировали и где он научился читать. После войны он сознательно откололся от семьи, и с его родней мы больше не виделись. Мы с братом выросли в доме, ходили в школу. Мы не были кочевниками. Дороти — наша мать, родом из Тонбриджа, — была бойкой дружинницей Земледельческой армии и никогда бы не позволила романтике дорог вскружить ей голову. Она была фанатичной поборницей всеобщего обучения, а мой суровый, не склонный к юмору отец сам научился всему, что знал. Он даже дошел — большинство наших родственников сказали бы «докатился» — до того, что стал почтальоном.

Но, несмотря на это, нам с братом все-таки открылась и другая сторона жизни. Я (я в особенности, поскольку с рождения смуглый) не понаслышке знал, каково это, когда тебя называют грязным цыгашкой; знаю я и о затяжных дрязгах по поводу мест, где цыгане вставали табором, и о выселениях, и о петициях, и о полемике по вопросу образования. Я знаю о взаимном недоверии, которое помешало Леону заявить в полицию об исчезновении дочери — равно как и обратиться к любому другому частному детективу. У меня есть некоторое представление о том, что заставило его пойти ко мне, и я понимаю, что он, должно быть, доведен до крайней степени отчаяния, если решился на это.

 

3

Джей-Джей

Пожалуй, мою семью не назовешь обычной. Для начала — мы цыгане, романи, рома, или как там еще о нас говорят. Мы из рода Янко. В Англию мои предки перебрались из Восточной Европы, и здесь мы живем уже очень давно, а моя бабушка вышла замуж за моего деда. Он английский цыган, так что моя мама — наполовину рома, наполовину цыганка, и вдобавок она связалась с моим отцом, а он, по ее словам, вообще был горджио. Я никогда его не видел, так что ничего сказать не могу. Они не были женаты, поэтому моя фамилия — Смит, как у нее и у бабки с дедом. Джей-Джей Смит. Мама назвала меня в честь своего отца, Джимми, но мне не нравится это имя, и теперь она зовет меня Джей-Джей. Откровенно говоря, я предпочел бы, чтобы меня назвали не в честь деда, а в честь кого-нибудь другого. В честь Джеймса Ханта, например. Или Джеймса Брауна. Но это не так.

В нашем таборе пять трейлеров. Во-первых, наш — в нем живем мы с мамой. Ее зовут Сандра Смит. Она довольно молодая: ей было семнадцать, когда она связалась с горджио и появился я. Ее родители пришли в бешенство и вышвырнули ее вон; ей пришлось уйти в Бейзингсток, но через пару лет они смягчились и позволили ей снова кочевать вместе с ними. Впрочем, у них все равно не было другого выбора, она ведь их единственная дочь, хотя у цыган это редкость. А я их единственный внук. Наш трейлер называется «Люндейл» — он не слишком большой и далеко не новый, зато стенки внутри облицованы дубовым шпоном, и выглядит он мило и старомодно. Да, роскошным его не назовешь, но мне он нравится. Поскольку нас всего двое, мы, можно сказать, друзья. В целом, я считаю, она неплохая мать. Конечно, иногда она действует мне на нервы, а иногда я раздражаю ее, но в общем мы ладим.

Когда мы дольше обычного задерживаемся на одном месте, мама устраивается куда-нибудь развозить что-либо. Она умудряется найти работу где угодно. Работает она хорошо, а кроме того, помогает ухаживать за моим двоюродным дедом, он инвалид и ездит на коляске. Мы все ухаживаем за ним по очереди: я, мама, ба, дед и дядя тоже. У ба с дедом на двоих два трейлера, оба «Викерсы» — шикарные, с хромовой отделкой и окошками из узорчатого стекла. В том, что побольше и поновее, они живут, а во втором ба готовит еду и моет посуду. Ну и его можно использовать как гостевую комнату, если что. У двоюродного деда — «Вестморланд стар», специально переоборудованный под его потребности, хотя это тот же самый трейлер, в котором он колесил, когда еще была жива его жена, тетя Марта. К нему приспособили пандус, чтобы старик мог сам заезжать внутрь и выезжать наружу; кроме того, там есть кое-что такое, что большинству людей показалось бы ужасной гадостью: переносной туалет. Но у инвалида нет другого выбора; в противном случае его жизнь стала бы слишком трудной. Социальные работники сказали: или так, или переселяйтесь в бунгало. Поэтому он живет так.

Последний трейлер — «Джубили», там обитают мои дядя и троюродный брат. Дядю — сына двоюродного деда — зовут Иво, а его сына, моего троюродного брата, — Кристо, ему шесть. Жены у Иво нет, сбежала сто лет назад. Мою бабушку зовут Кат, полностью — Катарина, а деда — Джимми.

Вы, наверное, заметили, что в нашей семье много кого зовут на иностранный манер, а самое необычное имя у двоюродного деда: Тене, ударение на первый слог. Они с Кат брат и сестра. Янко перебрались в Англию с Балканского полуострова в прошлом веке, еще до того, как его поделили на страны и дали им разные наименования. Дед Тене называет его просто Балканы. Они с ба говорят, что мы мачвайя, аристократы цыганского мира, и можем смотреть на всех Ли, Ингрэмов и Вудов свысока. Не знаю уж, правда это или нет. В нашей школе о Балканах никто и слыхом не слыхивал. Один я о них знаю.

У ба с дедом самый большой и красивый трейлер, по крайней мере самый броский (это я про их первый трейлер), а у Иво — самый маленький и невзрачный. У него меньше всех денег, но это потому, что Кристо инвалид и Иво должен за ним ухаживать. А деньгами и вещами ему помогают все остальные. Так у нас заведено. Я говорю «инвалид», но он совсем не такой инвалид, как дед Тене, — ребенок болен. У него наше семейное заболевание. Мне повезло: мне оно не досталось, хотя я и мальчик, а болеют им в основном мальчики. Они обычно не передают его по наследству, потому что живут слишком недолго. Единственное исключение — дядя Иво, он болел им в молодости, но выздоровел. Как — никто не знает. Он съездил в Лурд и после этого исцелился. Произошло чудо.

Вообще-то, я не религиозен, но, наверное, такие вещи не стоит сбрасывать со счетов. Взять хотя бы Иво. Официально мы католики, но в церкви бываем нечасто — кроме ба. Мама ходит время от времени, и дед тоже. Но иногда люди, которые пришли на службу и вроде должны быть исполнены христианского милосердия, говорят им гадости. Дед рассказывал, что однажды он зашел в церковь, а какой-то человек взял и плюнул в него. По-моему, это ужасно. Ба утверждает, что плюнули не в него, а рядом с ним, но все равно это невежливо. Я в последний раз был в церкви с мамой и ба на Пасху, несколько недель назад. Одеты мы были нарядно, как полагается, но все равно нас узнали и принялись шушукаться и отодвигаться, чтобы не сидеть рядом с нами. Там была Хелен Дэвис, девчонка из моего класса, вместе с родителями; она зыркнула на меня и что-то прошептала своей мамаше, а потом они на нас вылупились. Не все вели себя так, но, с другой стороны, не все знали, кто мы такие. Я сидел как на иголках, пытался представить себе, что буду делать, если кто-нибудь сейчас в меня плюнет. Кулаки у меня были сжаты, челюсти тоже, да так, что даже заныли от напряжения. По спине бегали колючие мурашки: я все ждал, что вот-вот получу чей-нибудь плевок. Руки у меня так и чесались развернуться и задать этой грязной горджио хорошую трепку, хотя я не из тех, кто лезет в драку. Дед в молодости участвовал в кулачных боях, и, наверное, это у меня от него.

Из всей проповеди я не услышал ни слова, слишком переживал, что кто-нибудь может плюнуть мне в спину. Впрочем, никто так и не плюнул.

Но все равно о религии упомянуть стоит, потому что именно из-за нее я сейчас нахожусь там, где нахожусь: на пароме, который идет во Францию. Мне просто не терпится поскорее туда попасть, ведь я никогда не был за границей, хотя мне уже четырнадцать. Мы везем Кристо в Лурд — вдруг он тоже исцелится, как Иво. «Мы» — это все, кроме мамы и деда; это кажется немного несправедливым, но кто-то же должен был остаться присматривать за нашей стоянкой. Слишком уж хорошее место. Было бы обидно, если бы кто-нибудь его занял, пока мы в отъезде. Ба поехала с нами, потому что это была ее идея. Можно даже сказать, что ба заставила нас поехать. Дед Тене поехал, потому что он инвалид и делает что хочет. Я поехал, потому что учу в школе французский и могу быть переводчиком. Кроме меня, во французском никто больше ни в зуб ногой, так что без меня им не обойтись. Я очень этому рад, потому что мне страшно хотелось поехать. Ну и Иво с Кристо, разумеется, тоже здесь, потому что ради Кристо это все и затевалось.

Я уже говорил, что у Кристо наше семейное заболевание. Не могу сказать, как оно называется, потому что этого не знает никто. Мальчика таскали по врачам, но они не понимают, что с ним такое, и поэтому не могут его вылечить. Что толку от этих врачей, если они не в силах помочь даже малышу вроде Кристо? У него ничего особенно не болит, но для своего возраста он очень маленький и слабый, а ходить научился всего с год назад — но так от этого устает, что ходит совсем понемножку, а все остальное время лежит. И говорить он тоже не умеет. Такая болезнь: он постоянно чувствует себя настолько усталым, что ничего не может. Еще он часто начинает хватать ртом воздух, как будто задыхается. И любая зараза к нему липнет в два счета, поэтому нам приходится держать его подальше от других детей и постоянно наводить вокруг него чистоту. Для него любая простуда опасна, не говоря уж о чем-нибудь посерьезнее. И кости у него тоже слабые: в прошлом году он ударился об стол и сломал руку. С Иво все было точно так же: когда он был таким, как Кристо, кто-то захотел пожать ему руку — и в результате переломал запястье. Но, несмотря на все это, Кристо никогда не жалуется. Он настоящий храбрец. В каком-то смысле даже хорошо, что он такой маленький, потому что дяде Иво приходится повсюду таскать его на руках. Я тоже иногда ношу Кристо — он легкий как перышко. Мы с ним отлично ладим. Ради Кристо я готов сделать что угодно. Он мне как родной брат, хотя на самом деле мы с ним двоюродные. Или троюродные? Я вечно путаю. Да это и не важно.

В общем, я очень надеюсь, что у нас все получится. Иво не любит говорить о том, что с ним было, но я знаю, что он проболел все детство — хотя не так сильно, как Кристо. После поездки в Лурд он мало-помалу стал поправляться. Наверное, можно сказать, что это простое совпадение, но вдруг нет? Во всяком случае, никакого вреда от нашей затеи точно не будет. Я пытаюсь заставить себя поверить в Бога с того самого момента, когда мы решили отправиться в путь, чтобы от моих молитв тоже была польза. Не знаю, верю я в Него или нет, но я очень стараюсь; думаю, это имеет значение. А если Богу не жалко Кристо, столь славного и отважного, который в жизни и мухи не обидел, значит грош ему цена, такому Богу.

Первую половину нашего плавания я смотрел в иллюминатор на то, как нью-хейвенские доки становятся все меньше и хуже различимы. До Дьеппа паром идет целую вечность, зато потом меньше ехать. Никогда раньше я не видел Англию с моря. Честно говоря, смотреть там практически не на что. Все какое-то плоское и серое. Когда очертания берега скрываются за горизонтом и мне надоедает наблюдать, как в темно-серой воде тянется грязноватый след от винтов, я выхожу на нос и принимаюсь выглядывать впереди землю. Мне не терпится увидеть другую страну. Начинает моросить дождь. Странно, мне никогда не приходило в голову, что дождь льет не только на суше, но и на море. На самом деле это же очевидно, если подумать.

«Il pleut, — бормочу я про себя. — Il pleut sur la mer. Nous allons à Lourdes, pour chercher un miracle».

Плохо, когда не можешь сказать, что ты делаешь, хотя бы про себя.

Выходят Иво с Кристо и останавливаются рядом со мной.

Иво закуривает. Мне сигарету он даже не предложил.

— Bonjour, mon oncle, bonjour, mon petit cousin, — говорю я.

Иво лишь молча смотрит на меня. Он вообще не слишком общителен, мой дядя Иво. В нашей семье больше всех говорю я.

— C'est un jour formidable, n'est-ce pas? Nous sommes debout sur la mer!

Кристо улыбается мне. У него такая славная, счастливая улыбка, что от одного ее вида на душе становится светло. Хочется, чтобы он улыбался все время. А Иво не улыбается почти никогда. Он щурится и пускает дым в сторону Франции, но ветер подхватывает серые клубы и уносит обратно, туда, откуда мы приплыли.

 

4

Рэй

У меня есть свой, очень личный призрак. Может быть, вы помните такое имя — Джорджия Миллингтон? Пропала в возрасте пятнадцати лет по пути в школу в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Ее исчезновение наделало шума — тогда в Йоркшире как раз орудовал маньяк, получивший прозвище Йоркширский Потрошитель, поэтому каждая пропавшая девушка становилась событием. С другой стороны, подобное всегда становится событием. Все это врезается в память, эти размытые увеличенные фотографии в газетах: кокетливые улыбки со школьных фотокарточек и оптимистические ухмылки со снимков, сделанных в каком-нибудь пабе. Вы заметили, что в описании пропавших девушек их всегда называют симпатичными? Они сразу становятся всеобщими любимицами. Кто в такой ситуации станет возражать?

В случае с Джорджией тело так и не было найдено, и после того, как полиция прекратила поиски, ее родители — мать с отчимом, если точнее, — обратились ко мне. Через несколько недель я ее нашел. Нашел и вернул домой — колючую, ощетинившуюся и молчаливую. Почему она молчала? Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Если бы она обо всем мне рассказала, хватило бы у меня ума держать рот на замке и позволить ей исчезнуть? Или она понимала, что я слишком возомнил о себе, чтобы выслушать ее, ведь я преуспел там, где полицейские потерпели фиаско? Это действительно так, я и в самом деле страшно собой гордился: я тогда только открыл свое дело и уже размечтался о том, как раскручусь и наберу обороты. Я рисовал в своем воображении, как буду раздавать интервью: «Человек, который нашел Джорджию…» Иной раз полет фантазии заносит чересчур далеко. А потом… в общем, вы помните, что случилось потом — семь месяцев спустя. Вот тогда-то и поднялся настоящий шум. Вот это было громкое событие. Я с ней больше не виделся, но она стояла у меня перед глазами как живая, и картина эта была нерадостная.

С тех пор я не берусь за розыск пропавших девушек. Злостные неплательщики — всегда пожалуйста; или родственники, с которыми давным-давно потеряна связь, — любые заказы подобного рода. Скажем, брачные расследования — какая угодно грязь, но только не молодые девушки. Нет уж.

Перескакивая с одного на другое, Леон Вуд рассказывает мне, что произошло. В октябре семьдесят восьмого его дочь Роза вышла замуж за Иво Янко, парня из другой цыганской семьи. Брак был, что называется, по договоренности, хотя именно этих слов Леон не произносил. Он и его родные присутствовали на свадьбе, которую играли в Западном Сассексе, а потом Роза уехала вместе со своей новой родней. С тех пор Леон ее не видел. Это не так уж необычно, как может показаться. Я понял, что Леон живет на своей земле, а Янко — кочевники в полном смысле этого слова, как в старые добрые времена, не оседлые цыгане и даже не полуоседлые (из тех, кто живет пусть и табором, но на одном и том же месте). Янко настоящие перекати-поле — постоянно переезжают с придорожной стоянки на фермерские земли, с фермерских земель на обочину дороги, не дожидаясь, когда в очередной раз нагрянут полицейские с ордером на выселение.

— Вы были довольны, что она вышла за Иво Янко?

— Это они хотели, — отмахивается Леон. — Отец Иво, Тене Янко, хотел из-за наших чистых кровей.

От этих его слов я испытываю шок; они отзываются холодными мурашками, ползущими по моей спине.

— Из-за чистых кровей?

— Бросьте, мистер Лавелл. Ну, я в том смысле, что мы чистокровные цыгане. Тене на этой идее просто зациклился. Мы-то с вами знаем, что все это чепуха; чистокровных цыган больше не осталось. Но у него прямо пунктик был на тему чистой крови, «чистой черной крови». Понимаете?

Мой отец не особенно распространялся о своем кочевом детстве. У меня всегда было такое чувство, что он… нет, не стыдится, но прошлое для него тема закрытая раз и навсегда. Он выбрал не быть цыганом. В глазах людей он хотел быть уважаемым почтальоном, представителем нового мира, в котором правят просвещение и прогресс, и именно таким он и был. Когда его спрашивали о детских годах — а нас с братом порой одолевало безумное любопытство, — он излагал сухие факты, но в подробности не вдавался. Что-что, а романтизировать свое прошлое он отнюдь не был склонен; мы не слышали от него разглагольствований о свободе, вольном ветре в волосах и зовущих вдаль бескрайних дорогах. Напротив, он старался представить все это как нечто скучное, даже то, что он не ходил в школу, чему мы в детстве страшно завидовали. К образованию папа относился со всей основательностью самоучки. Научившись читать в лагере для военнопленных, он хватался за любую возможность узнать что-то новое. Он был подписан на «Ридерз дайджест» и никогда не упускал случая заглянуть за чем-нибудь в многотомную энциклопедию под названием «Книга знаний», которая выходила в двадцатые годы. Мама говорила, в молодости он каждый вечер прочитывал оттуда новую статью и заучивал ее наизусть. Позже он пристрастился к документальным телефильмам, хотя чем дальше, тем реже бывал с ними согласен: любые сведения, шедшие вразрез с «Книгой», вызывали у него недоверие.

В результате иной раз у него были довольно своеобразные представления о некоторых вещах, но чистая черная кровь его определенно не интересовала. А вот Тата, мой дед, помню, высказывался на эту тему. Когда папа женился на «не цыганке», дед рассердился и, как я понял уже впоследствии, расстроился. Он много лет не общался с ним и мамой, пока не подросли мы с братом. Мы, как это часто бывает с детьми, растопили его сердце. Я был его любимцем, поскольку, о чем мне неоднократно сообщалось, я пошел в отца, а следовательно, и в него.

«Ты настоящий рома чави, — говорил мне дед, — настоящий цыганенок».

В отличие — это подразумевалось — от моего младшего брата, который пошел в маму. Оба рослые, розовощекие, с проницательными серыми глазами, мама и Том отлично смотрелись бы где-нибудь на куропаточьей пустоши, хотя им, как представителям рабочего класса, очутиться там никак не грозило. Том эту разницу в отношении чувствовал и ездить к Тате терпеть не мог. А я обожал.

Как-то раз Тата посадил меня на колени — мне было лет семь — и сказал:

— В твоих жилах, Рэймонд, течет чистая черная кровь, несмотря ни на что. Ты — вылитый мой отец. Иногда такое случается. Ты чистокровный цыган.

По-моему, мы с ним были одни. Я до сих пор помню убийственно серьезное выражение его лица и горящий взгляд, как помню и то, что от его слов мне стало не по себе, хотя их смысл тогда остался мне совершенно не понятен.

— Значит, он ошибался? — спрашиваю я Леона. — Ваша семья — не чистокровные рома?

— А кто теперь чистокровный? Но он, похоже, так считал, а Роза была не против. Он парнишка-то был симпатичный, этот Иво.

— Никогда не слышал фамилии Янко. Они англичане?

— Да, вроде как. Тене утверждал, что они мачвайя. Якобы то ли его отец, то ли его дед перебрался в Англию откуда-то с Балкан, но точно я не уверен. Они состоят в каком-то родстве с Ли из Сассекса. То ли двоюродные, то ли троюродные. Так что, может, насчет Балкан все это одна брехня.

— А как вы познакомились?

Он пожимает плечами:

— Да сталкивались с ними время от времени. И знакомые общие у нас были. Ну, сами знаете, как это бывает.

— Значит, после свадьбы вы больше не виделись с ними на ярмарках? И навещать они вас не навещали?

Леон принимается разглядывать свои руки. Наверное, он все-таки переживает из-за дочери, которую несколько лет назад потерял из виду.

— Эти Янко… они держались немного особняком. Кочевали сами по себе. Закрытые такие люди. Не слишком общительные.

— Но все-таки это же ваша дочь… Вам ведь наверняка хотелось с ней повидаться, и вашей жене тоже.

— Когда ведешь кочевую жизнь… Я не был удивлен, что Роза больше не приезжала. После свадьбы она стала Янко. Перестала быть Вуд. Но теперь… у меня есть причины… я уверен, что с ней случилось что-то худое. Я в этом уверен.

— Вы хотите сказать, вы считаете, что Янко каким-то образом причинили ей зло?

— Ну да.

— Почему?

— Я им не доверяю. С ними всегда было что-то не так… Не знаю, как это описать.

— Хотя бы попытайтесь.

— Ну вот… У Тене умерла жена, но от чего — никто не знает. Была жена — и нет ее. А еще у него была сестра, которая сбежала от них и больше не объявлялась. Вроде был еще и брат, но погиб… Несчастный случай. Слишком уж несчастный — вы меня понимаете?

— Не уверен.

— Ну, может, случайность там была ни при чем. Люди разное говорили… очень уж много напастей… да.

Он качает головой и втягивает воздух сквозь стиснутые зубы.

— А когда Роза выходила замуж, вас это не волновало?

Леон сжимает губы в тонкую нить, как будто я испытываю его терпение.

— Ей этого хотелось. К тому же, честно говоря, перебирать ей не приходилось, с ее-то… — Он взмахивает рукой и придвигает ко мне снимок. — Кто еще захотел бы взять ее в жены, такую-то?

Девушка на фотографии выглядит абсолютно нормально, если не считать «винного пятна» на шее. Его размеры и темно-бордовый цвет выглядят слегка устрашающе, пока не сообразишь, что это такое.

— В общем, Янко могли уехать в одиночку, и о них месяцами не было ни слуху ни духу. А в следующий раз они объявились с известием, что Роза исчезла. Сбежала, а куда — никто не знает.

— Ну, возможно, так оно и было.

— Я чувствую, что ее больше нет. Нутром чувствую. Я просто это знаю.

— Так… — выдыхаю я.

Леон сцепляет руки в замок и с размаху опускает их на стол перед собой.

— По правде говоря, Рэй, — и я рассказываю тебе об этом только потому, что ты из наших, — сегодня мне приснился сон…

Меня вдруг охватывает подозрение, что кто-то пытается выдавить меня из бизнеса или, по крайней мере, выставить всеобщим посмешищем.

— Во сне она была мертвой. Она пришла ко мне и сказала, что Иво с Тене ее прикончили. Вообще-то, сны, даккеринг и прочее в том же духе не по моей части. Я во всем этом не силен. Но это было что-то другое. Я это знаю.

Я раздраженно опускаю взгляд в свой блокнот. Более безнадежное дело и представить себе сложно. С другой стороны, оно обещает кучу нудной, зато прибыльной работы. В наши дни не приходится быть слишком привередливым.

Леон сверлит меня глазами:

— Я знаю, что у тебя на уме. Ты думаешь, старик совсем спятил — сны ему снятся. Да, времени прошло немало, я понимаю. Но моей дочери здесь нет. И никто не знает, где она и есть ли вообще где-нибудь. Так что же с ней случилось?

Звонит телефон, я вздрагиваю от неожиданности. Должно быть, Андреа забыла включить автоответчик. Я приподнимаю трубку и опускаю обратно. Обидно будет, если это еще один потенциальный клиент. Хотя, скорее всего, это по поводу арендной платы.

— Вы знаете, как связаться с Янко?

— Они ничего тебе не скажут. Будут твердить, что она сбежала семь лет назад или шесть с каким-то парнем.

— Начинать, так или иначе, придется там, где ее видели в последний раз. А потом копать вперед.

— У них всегда водились деньжата, у этих Янко. Тене любил переезжать с места на место. Он, знаешь, из тех, кто чтит традиции, упертый.

— А в последний раз вы когда их видели?

Стул под Леоном скрипит.

— Да, пожалуй, с тех самых пор больше и не видел. Да.

— Со… свадьбы?

Он молча кивает:

— Рэй… мистер Лавелл… вы не хуже моего понимаете, что, если бы я пошел с этим в полицию, мне просто рассмеялись бы в лицо. Подумали бы — полоумный старик-цыган, психушка по нему плачет. Кому какое дело до его паршивой дочери? Цыганкой больше, цыганкой меньше — вот как бы они подумали.

Тугой сверток купюр, оттопыривающий его карман, привлекает меня, и Леон перехватывает мой взгляд. Что ж, хотя бы деньги выглядят невыдуманными.

— Вы же можете проверить всю официальную информацию? — спрашивает он. — Ну, через компьютер, сами знаете.

Леон сияет, понимая, что заполучил меня, несмотря на всю мою решимость не сдаваться. На «Амстрад» у меня на столе он смотрит с такой уверенностью, как будто это хрустальный шар, как будто я могу включить его и увидеть все, что захочу. И я соглашаюсь заглянуть в него. Но сначала дежурно предупреждаю, что розыск пропавших людей — дело долгое, дорогое и зачастую неблагодарное. Леон в ответ напоминает мне о Джорджии Миллингтон. Значит, газеты он все-таки читает. Или кто-то другой читает их ему. Перед тем как уйти, он вытаскивает из кармана сверток десятифунтовых банкнот и оставляет его на моем столе, где они медленно разворачиваются, словно существо, пробуждающееся от спячки.

Оставшись в одиночестве, я бегло просматриваю купюры; на своем веку мне доводилось видеть множество фальшивок. Эти деньги — настоящие. Какое-то время я сижу и барабаню карандашом по столешнице. До чего же странно: ты можешь девяносто пять процентов своей сознательной жизни считать себя кем-то одним, а потом вдруг появляется кто-то или что-то и заставляет тебя вспомнить, что в тебе есть и нечто другое, те самые оставшиеся пять процентов, которые существовали всегда, но дремали, дожидаясь своего часа, не поднимая головы. Я уже не вполне тот человек, каким был до того, как старик переступил порог моего кабинета. Да и в кабинете тоже произошла какая-то перемена. Леон оставил в нем свой след, внес в привычную атмосферу какую-то незнакомую ноту. Нет, определенно пора прекращать глушить кофе в таких количествах, говорю я себе; этак и до паранойи недолго. Потом, минуту спустя, я понимаю, что перемена вполне осязаема: в воздухе остался витать какой-то слабый запах. Сигареты? Сигары? Что-то очень похожее, но не то. Я с облегчением вздыхаю: я не схожу с ума, как опасался еще миг назад. И тут меня осеняет: это древесный дым!

Я смотрю на часы. Время подбирается к семи, на улице стоит серый, промозглый майский вечер. В вышине с ревом набирает высоту очередной самолет, уносящий пассажиров в другие, более приятные места.

Вот и мне пора идти. Места, куда лежит мой путь, приятными назвать нельзя. Я должен делать свою работу. Можете считать, что я занимаюсь ею по зову души.

 

5

Джей-Джей

До Лурда мы тащимся сто лет. Приходится то и дело останавливаться — или затем, чтобы приготовить еду, или чтобы Кристо мог подышать свежим воздухом или чтобы поудобнее устроить деда Тене. Ба ведет «лендровер», к нему прицеплен ее трейлер, а Иво — фургон с трейлером Тене. Из-за бабушкиного трейлера вышел скандал: она хотела взять номер первый, в основном ради того, чтобы пустить пыль в глаза французским цыганам, если они нам повстречаются, но дед уперся и не разрешил. Он называет второй трейлер кухней, а кухня и он — вещи несовместимые. Так что пришлось ба удовольствоваться этим вторым, хотя, на мой взгляд, он тоже достаточно шикарный, чтобы произвести впечатление на кого угодно. К тому же мы пока еще ни разу не видели тут французских цыган.

Мы въезжаем на площадку для отдыха на обочине — здесь, во Франции, они почему-то называются aire, — чтобы сходить в уборную ну и вообще, и никому нет до нас никакого дела. Французские площадки куда лучше английских: тут стоят микроволновки и автоматы для льда, пользуйся на здоровье, без всякой платы. А еще здесь нормальные кофейные автоматы, в которых можно купить отличный черный кофе, горячий и крепкий. Обожаю кофе. Мама все время причитает, что я слишком маленький, чтобы пить его в таких количествах, но я ничего не могу с собой поделать, так сильно его люблю. Наверное, я кофейный наркоман. Хотя не думаю, чтобы кофе был так уж вреден. Это ж не героин и не курево. Дядя Иво говорит, что с десяти лет выкуривает по пачке в день, а дед Тене никогда ему этого не запрещал.

Мы сейчас находимся в центре Франции. Ехать нам еще долго, потому что Лурд на карте в самом низу. Ба заезжает на площадку, окруженную какими-то чахлыми деревцами, и я выношу Кристо на солнышко.

— Смотри, Кристо, озеро! Un lac. Regarde!

До чего же здесь красиво — неподалеку на самом деле поблескивает озеро. Гуси и утки покачиваются на волнах, легкий ветерок морщит водную гладь и превращает листочки на деревьях в миллионы крошечных трепещущих зеленых флажков. Они негромко шелестят. И так чисто — нигде никакого мусора. За последние полтора дня я пришел к выводу, что Франция мне нравится. Вот было б здорово, если бы можно было остаться здесь навсегда и не надо было возвращаться обратно.

Иво вылезает из фургона и закуривает. Выражение лица у него такое, будто ему до чертиков все надоело; у него почти постоянно такое лицо. Он подходит ко мне и предлагает закурить, но я качаю головой: через минуту выйдет ба и будет на меня орать. Она сама дымит как паровоз, и ей было бы наплевать, но мама взяла с нее слово, что она не даст мне курить.

— Как ты, малыш?

Иво гладит Кристо по голове, и тот дарит отцу невероятно солнечную улыбку. Мой дядя часто бывает угрюмым, но он по-настоящему любит Кристо, это сразу видно. Я думаю, он просто злится на врачей, которые не могут помочь его сыну, и я не виню его в этом.

Я передаю ему Кристо — малыш совсем легкий, не тяжелее пакета с покупками из магазина, — и Иво принимается обходить озерцо вдоль берега, не выпуская изо рта цигарки.

Вдруг я замечаю, что озеро создано руками человека, и притом совсем недавно: почва у края воды до сих пор изрыта, а вокруг кустов темнеет голая земля. Но уже видно, что очень скоро эта земля покроется свежей зеленью, которая примется и разрастется, и будет казаться, что все это было здесь всегда вместе с утками и солнечным светом. При мысли о таком проявлении заботы со стороны французов на душе у меня становится тепло. И ведь все это ради людей, которые заезжают сюда на несколько минут, здесь даже никто не живет. Останавливаются от силы на полчаса. И несмотря на это, французы позаботились о том, чтобы сделать это место красивым.

— Джей-Джей! — доносится сзади голос ба. — Ты нужен Тене.

Вот так всегда.

Каждый раз, когда я любуюсь чем-нибудь красивым и чувствую себя счастливым, появляются мои родственнички и действуют мне на нервы. Чем старше я становлюсь, тем больше они меня бесят, я уже заметил.

— Джей-Джей, я знаю, что ты меня слышал.

Я разворачиваюсь и иду выволакивать коляску деда Тене из трейлера. Пандус слишком тяжелый, чтобы постоянно втаскивать и вытаскивать его, поэтому пришлось оставить его дома. Это еще одно из условий, на которых мне позволили поехать: я не только служу переводчиком, но и помогаю деду Тене с туалетными делами. Хотя в трейлере у него установлен портативный туалет, он пользуется им только в самом крайнем случае. Так что мы с Иво по очереди помогаем ему управляться. И если переводческие обязанности исполнять интересно, хотя и нелегко, то помогать деду Тене справлять нужду не интересно ни капли.

— Осторожней ты!

Дед Тене чертыхается: я задеваю креслом об угол двери. Он тяжелый: не толстый, нет, но он всегда был крупным и, хотя за последнее время сильно отощал, все равно вместе с креслом весит немало.

— Черт побери, парень, ты что творишь?

Я не могу ответить: на то, чтобы спустить кресло по ступеням и не уронить его, у меня уходят все силы. Такое чувство, что вот-вот лопнут жилы. К тому же сейчас была очередь Иво.

— Прости, — говорю я.

— Ладно, давай-ка навестим тетушку.

Так дед Тене просит отвезти его в туалет. Ни разу в жизни я не слышал, чтобы он произнес слово «туалет», — это неприлично.

Внутри здания стоянки играет французская поп-музыка и пахнет настоящим кофе. Должен сказать, что по сравнению с английской, которая лучшая в мире, французская — просто кошмар. Но, с другой стороны, может, ее только на стоянках и играют? Я рассчитываю, что, когда я немного поживу здесь, я узнаю и хорошую музыку, которую они слушают сами.

Мы направляемся к мужскому туалету, где дед Тене, как обычно, просит меня подождать снаружи. Это все ради того, чтобы пощадить его стыдливость, да и мою, надо полагать, тоже. Но, откровенно говоря, я предпочел бы зайти в кабинку, чем торчать под дверьми мужского туалета, как будто я педик какой-то. И уйти тоже нельзя; уже бывало такое, что Тене звал меня, если у него случались какие-нибудь затруднения. Я стараюсь делать вид, будто меня ни в малейшей степени не интересуют те, кто заходят в туалет, но они вечно на меня пялятся. Наверное, это потому, что у меня длинные волосы. Вчера какой-то мужик подошел ко мне и спросил, который час. Я на самом лучшем своем французском сказал, что у меня нет часов («Je suis désolé, monsieur, mais je n'ai pas une montre»), а он только улыбнулся в ответ и кивнул головой на дверь. Я вытаращился на него как баран на новые ворота. Тогда он сделал неприличный жест. До меня вдруг дошло, что он имеет в виду, и я дал стрекача. Дед Тене был зол до чертиков — он умудрился уронить трубку, и она так закатилась за унитаз, что ему было не достать. Он вопил до тех пор, пока какой-то мужчина с женой не пошли и не отыскали нас. Они сказали, что моему дедушке нужна помощь. Вид у них был испуганный — инвалиды многих пугают. Дед Тене потом весь день со мной не разговаривал. А откуда мне было знать?

Я не хочу, чтобы показалось, будто я не люблю деда Тене. Это не так. С ним интересно поговорить, он бывает забавным. Нам нравятся одни и те же передачи по телевизору — старые черно-белые вестерны и криминальные сериалы. Он знает уйму кровавых цыганских историй и часто рассказывал их мне, когда я был младше. Теперь уже не рассказывает, потому что я слишком большой, а может, потому, что я вечно засыпал его вопросами, которые его раздражали. Например: «А зачем королевичу досталось золотое перо? Он ведь им не пользовался!» или «Ну почему второй сын такой дурак? Он же видел, что его брат погиб, и сам сделал то же самое!».

Еще он разрешает мне слушать его пластинки — Сэмми Дэвиса-младшего, Джонни Кэша, всякую старую американскую музыку. Он любит кантри и вестерн, потому что они о людях, которым приходится по-настоящему туго, послушаешь — и на душе становится легче. Взять хотя бы Джонни Кэша: у него много песен о том, как он кого-то убил и загремел в тюрьму, и теперь ему там несладко, но он это заслужил. Мне такое нравится. В прошлом году как-то раз на уроке рисования нам надо было изобразить натюрморт. Большая часть моих одноклассников нарисовала фрукты, а я нарисовал орудия убийства. После этого училка вызвала маму в школу. Хотя на рисунке не было ни крови, ничего такого, там были, скорее, вещи в духе Агаты Кристи: подсвечники, веревка, пузырьки с ядом (пистолета среди реквизита не нашлось, а жаль, было бы здорово)… И вообще, нарисовать что-то и сделать это — две разные вещи. Как петь про то, что убиваешь людей, и убивать их на самом деле не одно и то же. Джонни Кэш, насколько мне известно, никогда никого не убивал, но его маму в школу почему-то не вызывали. До чего же буквально некоторые люди все понимают!

Конечно, деду Тене тоже пришлось несладко. Он не всегда был инвалидом. Несколько лет назад он попал в автокатастрофу и сломал позвоночник. Он вел машину, вылетел с дороги и врезался в стену. Чудо, что вообще остался жив. С тех самых пор он не может ходить, а это — если вы не пробовали — очень сильно затрудняет жизнь в трейлере. После аварии его пытались заставить жить в доме, говорили — ему нужно бунгало без ступенек. А где вы видели трейлер без ступенек? Что же Тене еще оставалось? Он сказал, что лучше умрет, чем будет жить в доме, — он не из таких цыган и никогда таким не будет. С ним рядом есть родные, и они справятся. Хотя на самом деле родных рядом с ним тогда не было: они в то время жили только с Иво и Кристо, но когда ба, дед и мама узнали о том, что с ним случилось, они решили, что должны помочь деду Тене и Кристо. Так мы все снова съехались вместе и с тех пор не расставались.

Это было шесть лет назад ну или примерно шесть. Вообще-то, тогда случилось много всего сразу. В нашей семье вечно случается все сразу, — наверное, мы из тех, кто притягивает к себе несчастья. Дед Тене попал в аварию и надолго угодил в больницу. И примерно в то же самое время жена Иво, Роза, сбежала, потому что выяснилось, что у Кристо, который был совсем малышом, наше семейное заболевание. В общем, сплошные напасти. Хотя мне тогда было всего семь, я очень расстроился. Особенно из-за того, что Роза взяла и вот так исчезла. Я видел ее всего один раз, на свадьбе, где она была такая милая.

Я говорю, что видел ее один раз, но на самом деле — все то время, пока длилась свадьба. Как мне помнится, это было растянувшееся на несколько дней празднество, где все беспрерывно ели и пили. Помню, как я играл с Розой в прятки в пабе. У нее еще было такое странное пятно на горле; она постоянно прикрывала его рукой, но только привлекала этим еще больше внимания. Я сказал ей, что она чем-то испачкала шею, пусть сходит вымоется, а она ответила, что это пятно не смывается. Я смотрел на него во все глаза, и она разрешила мне потрогать его. Оно оказалось мягкое, как остальная кожа, и совсем не страшное.

На мой взгляд, это родимое пятно ее не портило. Она все равно мне нравилась и не казалась похожей на человека, способного сбежать и бросить своего малыша, потому что он заболел. Но, с другой стороны, много ли я тогда понимал? Я ведь был совсем ребенком.

 

6

Рэй

Есть вещи, которых лучше не знать. Кому-кому, а мне это хорошо известно. Неведение — благо. Знание — сила. Что вам больше по вкусу? Мне не раз доводилось видеть на пороге людей, которые приходят к нам, потому что, подобно мистеру М., выбрали вариант номер два. Мало того что они выходят от нас несчастными, так еще и платят мне за это — потому что им необходимо знать. Как-то раз я спросил одного клиента, приятного человека, — ну, знает он теперь, что его жена ему изменяет. А может, для него лучше было бы и дальше жить в блаженном неведении, как раньше? Он долго молчал, прежде чем ответить.

— Нет, не лучше, потому что тогда было что-то, чего я не знал. Она знала, а я — нет. И это крало мою жизнь. Все то время, что она мне врала, у меня не было выбора: остаться с ней или уйти. У нее был, а у меня — нет. Вот о чем мне невыносимо думать. О годах, которые я потерял.

— Это теперь, уже зная, что она вам изменяла, вы оглядываетесь назад и задним числом считаете себя несчастным. Но тогда вы не были несчастны. Это не были потерянные годы — и украденные тоже. Пока вы не знали, вы были счастливы.

— Я лишь думал, что счастлив.

— Когда думаешь, что счастлив, значит ты и вправду счастлив. Разве можно надеяться на что-то большее?

Он вымученно улыбнулся. Думаю, он по-настоящему любил ее, но все равно намерен был развестись. Я пожал плечами. Люди платят мне не за то, чтобы я советовал им, что делать, а за то, чтобы я копался вместо них в их грязном белье. Все равно бы никто меня не послушал.

Ладно, наблюдение так наблюдение.

Все лучше, чем копаться в грязном белье, что на самом деле далеко не настолько продуктивно, как считается. Честно говоря, перспектива наблюдения меня даже воодушевляет — во всяком случае, в первые пять минут, когда останавливаешься в машине на противоположной стороне улицы с камерой на пассажирском сиденье, диктофоном, термосом и запасной фотопленкой… Это все равно что дверь в наш офис. Когда мы оборудовали наши помещения, я настоял на том, чтобы входная дверь была со стеклом в верхней части. Спросите зачем? Чтобы мы могли нанести на него наши имена, как у Филипа Марлоу в «Глубоком сне». Я не знаю ни одного частного детектива, который не утверждал бы, что в нашей работе нет ничего притягательного. Все они лукавят. Да, в этом деле масса рутины, много всего, что действует угнетающе: неопределенность, риск, необходимость встречаться с множеством людей, которые вовсе тебе не рады. Но каждый раз, когда, входя в офис, я смотрю на темно-золотые буквы и думаю: «Это мое имя», меня на секунду пробирает сладострастная дрожь. Разве это не притягательно?

Вот так же и с наблюдением. Вы все видели это в кино. Да и мы тоже. В любой момент может случиться что угодно. Обычно, конечно, ничего не случается, но никогда нельзя знать наверняка. Впрочем, на этот раз ничего притягательного в моей работе действительно не ожидается, но только потому, что конкретно этого субъекта я уже видел. У меня и так собраны на него улики, целая охапка улик, поэтому сегодня вечером я слежу за ним просто на всякий случай. Последний гвоздь в гроб его виновности, так сказать.

На протяжении пятидесяти минут не происходит ровным счетом ничего, если не считать того, что я съедаю свой сэндвич с ветчиной и запиваю его чаем. Объект моего наблюдения — дом на улице, застроенной другими домами, как две капли воды похожими на него, на окраине Твикенхэма. На верхнем этаже горит свет, но он мог включиться по таймеру, так что никаких далеко идущих выводов из этого обстоятельства я не делаю. В семь двадцать восемь чуть дальше по улице останавливается автомобиль, из него выходит мужчина — лет около сорока, грузноватый, с глуповатым лицом, — шагает к дому и отпирает дверь ключом. Мне показалось, что внутри что-то промелькнуло, но до конца я не уверен.

Значит, у него есть ключ.

В восемь ноль девять дверь снова открывается и на пороге показывается все тот же мужчина, только уже не в пиджаке, а кое в чем потеплее. Значит, у него есть здесь запас одежды. Теперь его сопровождает спутница примерно его же возраста — броско одетая эффектная китаянка с точеной фигуркой. Они направляются к его машине, рядом, но не касаясь друг друга и, насколько я могу заметить, ни слова друг другу не говоря. Когда они сворачивают из ворот на улицу, женщина на миг бросает взгляд в мою сторону, но я не могу уловить, обратила ли она внимание на мою машину и насторожил ее этот факт или нет. От порывистого движения ее прямые темные волосы подлетают вверх. Я успеваю сделать пару фотографий. Качество, прямо скажем, не лучшее: мне удалось запечатлеть лишь ее профиль, да и освещение слишком скудное, чтобы можно было различить детали. Впрочем, это не имеет никакого значения.

Я и так прекрасно знаю, кто они такие.

Утром Хен встречает меня настороженным взглядом из-за своего стола. Опять повздорил с женой, Мадлен, и к гадалке ходить не надо. Лицо у него осунувшееся, какое бывает от недосыпа, — должно быть, с Чарли, его младшеньким, опять на ночь глядя приключилась какая-нибудь трудноопределимая детская хворь.

— Ну и что он? — интересуюсь я.

— Думаю, жить будет.

Карандаш, который Хен зажимает в зубах, вихляется вверх-вниз — заменитель сигареты.

— Мадлен хочет, чтобы я пригласил тебя к нам на ужин. Завтра.

— Завтра? Даже не знаю…

— Отказа она не примет.

— Ну а если у меня на это время запланированы другие дела?

— А они у тебя запланированы?

— Могли бы и быть. У меня может быть своя жизнь. Почему она считает, что я по вечерам только и делаю, что заливаю свое горькое одиночество?

— Потому что она тебя видела. Нет, не так… понимаешь, она просто хочет, чтобы ты… чтобы ты не ставил крест на своей личной жизни…

Я в упор смотрю на него.

— …На самом деле я не думаю, чтобы она кого-нибудь пригласила. Да ладно тебе, это просто ужин. Вот увидишь, будет… весело.

С повесткой дня все просто. У нас в разработке всего одно дело: об исчезновении Розы Янко, урожденной Вуд. Мне удалось наконец выцарапать у ее отца несколько конкретных фактов и пару фотографий. Первая, которую дал мне Леон, — та самая, где видно родимое пятно, — была снята за пару лет до свадьбы. На ней Роза и ее мать сидят на трибунах ипподрома. Вид у девушки скромный и сдержанный, но на губах играет легкая улыбка. Волосы мышиного цвета, прямые и длинные, выдающиеся надбровья и тяжелая скругленная нижняя челюсть. Голова повернута чуть в сторону от камеры, так что темное пятно на шее бросается в глаза. Если прищуриться, оно слегка напоминает руку, как будто кто-то пытается схватить Розу сзади за горло. Интересно, видел ли его Иво до свадьбы? Да и вообще кто-нибудь из будущей родни?

Второй снимок сделан на самой свадьбе. Новобрачные позируют на фоне сверкающего кремового трейлера; они держатся за руки, но стоят немного врозь. Между ними размытой кляксой затесалась собака. Хромированная отделка поблескивает на солнце, и оба смотрят в объектив чуть прищурившись, чтобы не слепило глаза. Высокий ворот свадебного платья невесты скрывает родимое пятно. Роза нервно улыбается. Молодой муж, Иво Янко, облачен в черный костюм. Худощавый, с гладко зачесанными назад темными волосами, скуластый и черноглазый, он чертовски хорош собой и, судя по всему, отлично об этом знает. На его лице нет улыбки: оно кажется надменным, даже враждебным. Такое впечатление, что он пытается отстраниться от своей молодой жены; все его тело напряжено, подбородок вздернут. Я вглядываюсь в его лицо на фотографии в поисках какой-нибудь зацепки и решаю, что оно выражает скорее нервозность, нежели высокомерие. В конце концов, оба они совсем молоды и едва друг друга знают. Кто на их месте выглядел бы непринужденно?

Прочие факты весьма немногочисленны и отрывочны; Леон, судя по всему, дочери толком и не помнит. Когда я спросил у него, какой она человек, он ответил, что она была «тихая» и «хорошая девочка». Но девушка на ипподроме не похожа на свистушку, готовую выскочить замуж за первого встречного. Роза была третьим ребенком в семье и третьей дочерью. Полагаю, она, с ее мышиными волосами и зловещим родимым пятном, была в своей семье не в почете. Возможно, именно поэтому она и оказалась замужем за отпрыском семейства, которое, насколько я успел понять, в цыганском сообществе считалось кем-то вроде изгоев. Оба, хотя и каждый в своем смысле, не без изъяна.

Судя по всему, за год они с Иво успели обзавестись сыном, а потом, если верить Леону, ему сообщили, что с ребенком что-то не так, а Роза сбежала с горджио, чьего имени не называли. Леон разозлился, что его дочь бросила мужа и ребенка. Долг цыганской женщины — всюду следовать за мужем и его семьей, рожать ему детей и обеспечивать домашний уют. Она должна быть покорной и терпеливо сносить все, что бы ни преподносила ей судьба, включая побои. Сбежать из семьи, особенно с инородцем, значит перейти все границы. Роза должна была остаться, потому что ее место рядом с мужем.

Суровые правила. Мой отец никогда не объяснял их нам, но у него и не было в том необходимости. Женившись на маме, он проложил между собой и своим отцом глубокую пропасть. Дед тоже никогда не говорил об этом вслух, но мы с братом понимали, что в его — таты — глазах папа стал нечистым, потому что выбрал ее. И даже когда, смягчившись, дед стал пускать маму на порог и разрешил есть за одним с ним столом, ей не было позволено ни приближаться к раковине, ни мыть посуду, а он завел отдельный комплект столового серебра, который извлекал на свет только тогда, когда мы приходили в гости. Он утверждал, что это парадный сервиз для гостей, хотя сам использовал повседневную утварь даже в нашем присутствии. И я уверен, что это был специальный комплект, который дед приберегал для «иных». Он ни за что не стал бы есть с вилки, к которой прикасалась моя мама. Они с папой часто ругались, но дед умер, когда мы были еще маленькими, и я так и не успел спросить его об этом. К нам, внукам, тата всегда относился хорошо, но, с другой стороны, дети не могут быть нечистыми. Мы были невинными и пребывали в состоянии цыганской благодати; чумазые — да, но не нечистые. Не мокади.

Направлений поиска у нас пока не так много. Первым делом мы отрабатываем самое очевидное: Управление водительских прав и сертификации транспортных средств, списки избирателей, земельный кадастр. Ни Роза Вуд, ни Роза Янко нигде не значится. Я был бы очень удивлен, если бы она там значилась. Даже в наше время мало кто из цыган имеет паспорт и состоит в списках избирателей. А если Роза сменила фамилию, мы и подавно ничего не найдем. Когда ищешь пропавшего человека, есть определенный порядок действий. Сначала проверяешь официальные документы — нудная, отнимающая кучу времени работа. Просматриваешь объявления в газетах, где просят пропавших людей отозваться, чтобы им могли сообщить какую-то важную для них информацию или вручить наследство. Когда не знаешь, в какой местности человек живет, это все равно что ловить мелкую рыбешку огромной сетью, к тому же далеко не все читают подобные объявления, но все-таки никогда нельзя угадать заранее, что получится. И разумеется, разговариваешь с людьми, которые знали пропавшего: начинаешь с ближайших родственников, а дальше все расширяешь и расширяешь круг поисков: школьные друзья, коллеги, знакомые, парикмахер, семейный врач, дантист, местные лавочники, разносчик газет… Вот только в случае с Розой, похоже, круг поисков расширять попросту некуда. Нет ни школьных друзей, потому что в школу она практически не ходила, ни коллег, потому что она никогда в жизни не работала. Одни только родственники, да и те из далекого прошлого: маленький, тесный, замкнутый мирок, из которого хорошей девочке нет пути наружу.

Назавтра я подъезжаю в семь тридцать вечера к дому Хена. Благодаря деньгам Мадлен, они живут в огромном особняке в зеленом районе. Хотя от них до центра Лондона куда ближе, чем от меня, у меня такое чувство, будто я очутился в деревне. Я звоню в дверь; открывает Мадлен и клюет меня в щеку. Я никак не могу отделаться от ощущения, что аристократическая жена Хена на самом деле меня недолюбливает. От одного взгляда ее бледно-голубых глаз сразу кажется, что мне следовало бы воспользоваться входом для прислуги.

— Рэй, как приятно снова тебя видеть. Что-то ты совсем нас забыл.

Я протягиваю ей бутылку вина. Скорее всего, оно совершенно не подходит к случаю, но за многие годы я полностью перестал переживать по этому поводу.

— О, как мило. Спасибо. Мы обещали Чарли, что ты расскажешь ему какую-нибудь историю. Ты не против?

Я не против. Чарли, их младший сын, — мой крестник. Не представляю, каким образом Хен уломал Мадлен; наверное, у него где-нибудь в подвале припрятано на нее досье с компрометирующими фотографиями.

Чарли в кухне, висит на отцовской ноге, не выпуская при этом из руки одеяльце, которое он мусолит. У него светлые и мягкие, как у Хена, волосы и застенчивый вид. Я ставлю вино в холодильник. На дверце магнитом прикреплен отпечатанный перечень умений, которые необходимо выработать у Чарли, чтобы довести его до идеала. Я с интересом читаю: «Речь: не давать ему ничего, пока не попросит должным образом. Вся еда только без одеяла — ни в коем случае не уступать! Развитие зрительной координации: бросать и ловить мягкое яблоко или голубой мяч. Счет: повторять цифры каждый день…» Список заламинирован. Чарли смотрит на меня блестящими зелеными глазами. В его взгляде я улавливаю легкий укор: он знает, что я в конце вечера вернусь на свободу, а вот ему никуда не деться. Он тащит меня наверх читать сказку про большого волка, которого все люди боятся, хотя он совсем не страшный. Но на самом деле малыш хочет рассказать мне, что была такая гроза, что он даже описался от испуга.

— Когда это случилось, Чарли?

— Когда я был еще маленький.

Чарли четыре года. По моему мнению, сверстников он в своем развитии опережает просто катастрофически.

Для ужина у них в гостях вечер проходит сносно. Единственный скользкий момент возникает, когда Мадлен обрушивает на мою голову известие о том, что она пригласила свою подругу — буквально в самую последнюю минуту. Ванесса — само собой, по чистой случайности — только что развелась с мужем. Хен отчаянно подает мне знаки, что он тут ни при чем, но будет очень мне благодарен, если я не стану устраивать сцен. На самом деле Ванесса оказывается на удивление нормальной: не демонстрирует ни завышенных ожиданий, ни излишней желчности. Симпатичная мелированная блондинка, не худая, но неплохо сложенная, секретарь в суде. Мы едим лазанью и пьем красное вино (мое оказалось не того цвета), затем следует одинокий салат и горький бисквит с кофейной пропиткой, с каким-то иностранным названием. Все это дело рук Мадлен, которой просто необходимо доказывать, что она может все на свете. Две старшие дочери, обе уже подросткового возраста, по всей видимости, «ушли делать уроки к подругам», хотя я в глубине души надеюсь, что они заняты чем-нибудь гораздо более предосудительным.

Разговор, который мы ведем, можно даже назвать осмысленным; атмосфера на удивление непринужденная. Ванесса смеется моим шуткам и проявляет неподдельный интерес к нашей профессии. Я подозреваю, Мадлен несколько приукрасила наши рабочие будни, чтобы Хен выглядел лучше в глазах ее подруги, но я босс ее мужа. И конечно же, она не может не ввернуть, что я наполовину цыган, — чтобы добавить перчика. На мой взгляд, это немного невежливо.

Какое-то время я просто наслаждаюсь возможностью посидеть за столом, поесть и поговорить — как делают все люди, когда им надоедает ходить по пабам. Это нормально. Даже, наверное, мило. И Ванесса тоже милая. Она заслуживает кого-нибудь получше, чем я. Я задумываюсь: если Мадлен решила свести ее со мной, значит подруга не из особо ценных. Но Ванесса едет ко мне, и я перестаю задумываться. Она забавная, с ней легко, но я сначала наполовину занят размышлениями на тему того, расскажет ли она обо всем Мадлен, а потом заранее начинаю сочувствовать Хену. Мадлен примется жаловаться ему на мое бесчестное поведение, и в конце концов ему же, а не мне намылят шею. И на вторую половину тоже мои мысли заняты совсем другими вещами. Впрочем, Ванесса, кажется, ничего не замечает.

Уезжает она под утро, улыбнувшись и помахав мне рукой на прощание, без единого намека на все эти робкие закидывания удочек типа обменяться номерами телефонов или встретиться еще раз. На редкость трезвомыслящая женщина. Не иметь завышенных ожиданий — ключ к счастью.

 

7

Джей-Джей

До Лурда осталось всего девяносто восемь миль! Ура! И плевать, что сегодня вечером моя очередь готовить еду. Я варю «Джо Грей» — рагу, в которое идет баночный суп, какой угодно, картошка, лук, морковь и бекон. Это традиционное цыганское блюдо, одно из моих любимых. Я тут узнал, что по-французски бекон называется лярдон, и меня это очень смешит. Я шучу, что бекон — лярд он. По мне, это весьма забавная шутка, но смеется один Кристо, да и то потому, что я изображаю из себя клоуна, а не потому, что он уловил соль, а ба только слегка улыбается. Все остальные не смеются. Дядя Иво и дед Тене крупно повздорили, хотя я и не знаю из-за чего. Иво вывозил Тене на прогулку, и вернулись они, вдрызг разругавшись. На самом деле Иво вернулся вообще без Тене, мне пришлось идти его искать. Еще и дождь начал накрапывать. Хорошо, дед был не очень далеко.

Теперь оба дуются. Иво смолит сигарету за сигаретой, уставившись в окно. Ба уже четыре раза попросила его прекратить или выйти на улицу. Дед Тене смотрит перед собой и дымит трубкой. Ему курить в помещении разрешено: должны же в его положении быть хоть какие-то плюсы. Но воняет ужасно, не продохнуть. Наконец Тене нарушает напряженное молчание вздохом, похожим на порыв ветра.

— Ты разбиваешь мне сердце, сынок, ты просто разбиваешь мне сердце.

Он обращается к Иво, но тот делает вид, будто не слышит, лишь оскорбительно цыкает.

— Иво, ну сколько можно… мы сейчас будем ужинать, — говорит бабушка.

Это уже пятый раз. Видите, я могу вести счет, оценивать степень раздражения окружающих и готовить еду одновременно.

— Открой окно, — огрызается Иво.

— Мог бы хотя бы о сыне подумать!

Ну все, это гарантированно выведет Иво из себя. О ком о ком, а о Кристо дядя Иво думает всегда.

— Господи Иисусе, Кат…

А вот это гарантированно выведет из себя бабушку.

— Нет, честное слово… Мы же не куда-нибудь едем, а в Лурд! Иногда ты меня просто удивляешь, — произносит она совсем тихо, хотя все мы сидим вокруг стола, так что едва ли кто-нибудь может ее не слышать.

Иво сверкает глазами. Дед Тене выбивает трубку и говорит:

— Хватит уже. Джей-Джей сейчас будет всех кормить. Пахнет аппетитно, сынок.

— Несу-несу. Бекон-бекон-бекон-бекон. Лярд он, лярд он, лярд он, лярд он. Налетай, не зевай, котелки подставляй!

Я могу нести подобную чепуху часами. Просто отключаю мозги и мелю языком все подряд. Очень действенный способ настолько вывести всех из себя, чтобы они забыли, что только что цапались друг с другом.

Ба, единственная, кто оценил мои усилия, ободряюще мне улыбается.

— Спасибо, милый. До чего же вкусно пахнет! Совсем не так, как дома.

Иво наконец-то тушит сигарету.

Я плюхаю каждому порцию «Джо Грея», и все принимаются за еду, как оголодавшие динго. Иво, впрочем, съев лишь несколько ложек, отодвигает тарелку и встает из-за стола. Хотя на улице дождь, он выходит из трейлера, оставляя после себя какой-то вакуум, который всасывает твое хорошее настроение. Вот ей-ей, иной раз я просто не понимаю, ну что же это такое! Я знаю, у всех время от времени бывают приступы плохого настроения, но с Иво все совершенно по-другому.

Чем дальше мы продвигаемся к югу, тем Франция вокруг становится теплее, холмистее и зеленее. Я размышляю о везении. Интересно, что одни по жизни везунчики, а другие — нет. Наверное, это правда. Даже если отвлечься от очевидного факта, что одни от рождения богаты, а другие бедны, — знаю, знаю, на тему того, приносят деньги счастье или нет, можно спорить долго, — некоторым людям выпадает больше страданий, чем это кажется справедливым. Взять для примера хоть деда Тене. У него было двое братьев, и оба умерли от семейного заболевания. Он единственный из мальчиков в семье дожил до взрослого возраста — как Лон Чейни-младший в сериале «Соколиный Глаз и последний из могикан», который мы с ним раньше любили смотреть вместе. Потом он женился, и у него родились два сына. Они умерли совсем маленькими — мама говорит, это из-за того, что бабушка Марта приходилась ему двоюродной сестрой, так что, вероятно, болезнь была у обоих. Потом у Тене родилась дочь и еще один сын — тетя Кристина и дядя Иво. Сначала все думали, что с Иво все в порядке, но и у него тоже началась эта болезнь. А затем умерла от рака бабушка Марта. Иво тогда было всего четырнадцать, как мне сейчас, так что это было ужасно. Потом, два года спустя, они поехали в Лурд, случилось чудо — Иво выздоровел. Но в то же самое время тетя Кристина — ей было всего семнадцать — погибла в автомобильной аварии. Такое чувство, что ей пришлось умереть, чтобы дядя Иво мог жить. По-моему, для одной семьи как-то многовато смертей. Мне не кажется, что это нормально, ну разве что ты живешь в Африке. И как будто всего этого было мало: после того как жена Иво сбежала и бросила Иво с Кристо, дед Тене тоже попал в аварию, и у него отнялись ноги. И тем не менее, несмотря на такую судьбу, которую, кроме как ужасным невезением, и не объяснишь, дед Тене — человек довольно веселый. Зато Иво, которому тоже не очень везло в жизни, веселым совсем не назовешь (хотя он никогда не видел своих братьев, умерших еще до его рождения, а значит, должно быть, он по ним не скучает). Ба говорит, Иво с сестрой были очень близки — они были, как она это называет, ирландские близнецы, это когда двое детей в одной семье рождаются меньше чем через год один после другого, — и после ее гибели Иво очень изменился. Впрочем, думаю, когда у тебя сначала умирает мама, а потом ты чудесным образом исцеляешься, сам волей-неволей изменишься. Может, он чувствует себя виноватым, что остался в живых он, а не сестра. В общем, какова бы ни была причина, жить с ним не очень-то легко. Характер у него совсем не сахар. Порой я задумываюсь об этом, когда дед Тене принимается костерить Розу на все лады за то, что сбежала. За мою жизнь мне довелось выслушать от дяди Иво немало гадостей, даже когда я был маленьким, и все это было несправедливо. Раньше я очень расстраивался, но теперь больше не обижаюсь на него так сильно. Мама как-то сказала: наверное, ему мучительно смотреть на меня, здорового, который и на свет появился практически по ошибке, когда его родной сын, единственный наследник Янко, так болен.

Ночью я лежу без сна на откидной кровати в трейлере ба. Она спит на другом конце, на большом диване, за клеенчатой занавеской. В ее просторном трейлере мы вдвоем, остальные трое ночуют в маленьком трейлере деда Тене. Наверное, они привыкли быть вместе. А мне не спится. После ужина, когда я повел Кристо укладываться спать, дед Тене сказал ба что-то насчет детей и проклятия, и уже за порогом я услышал, как она на него шикнула, чтобы он не говорил глупостей. Хотя тут кто угодно начал бы задумываться. Иво я обнаружил в другом трейлере. Он сидел и курил, глядя перед собой, но при виде нас с Кристо встряхнулся.

— Ну что, все в порядке? — спросил я.

— Угу.

— Есть не хочешь?

— Нет.

— Что, ждешь завтрашнего дня?

Он пожал плечами. Не понимаю, почему он относится к этой поездке с таким равнодушием. В конце концов, он сам живое доказательство того, что чудеса случаются.

Иво лишь улыбнулся Кристо и сказал мне:

— Нам нужно быть осторожными, там окунают в святую воду.

— И что?

— Не хватало нам только, чтобы он простудился. Волосы ведь будут мокрые, и все тело тоже. Нужно обязательно его сразу высушить и обогреть.

— Да, хорошо.

Иво присел на корточки и принялся доставать из ящика постельное белье.

— Ты поэтому весь вечер не в духе? Потому что волнуешься? — спросил я, хотя и понимал, что слегка перегибаю палку. — С ним все будет хорошо. Тебе ведь помогло.

— Ну да.

Дождь перестал, и в ближайшее ко мне окно светит яркая луна. Она золотит край занавески, и серповидное пятно лунного света лежит у меня на груди, точно коготь. В памяти немедленно всплывает одна из жутких историй деда Тене — одна из самых мрачных и печальных его историй — про демонов болезни. В ней рассказывается о том, что существуют девять демонов, которые вызывают все болезни в мире — простуды, боль в животе, экзему, все-все-все. Я не помню имена всех этих демонов, но помню, что одного из них зовут Мелало, потому что в детстве я боялся его больше остальных. Мелало был старшим сыном короля демонов и королевы фей; он — двухголовая птица с острыми когтями, которыми он выдирает твое сердце и заполняет его место безумием и злобой. Это Мелало заставляет людей убивать и насиловать. Меня бросает в пот. Я передвигаю занавеску, и лунный коготь превращается в нечто более похожее на каплю. И тут же вспоминаю про второго демона, женского пола, по имени Минсескро, — она вызывает болезни крови, вроде той, что у Кристо. Наверное, нам всем нужно ей молиться. Может, я смогу молиться ей тайком.

Внезапно мне приходит в голову мысль: а вдруг, как и в прошлый раз, кому-то придется умереть, чтобы Кристо стало лучше? На мой взгляд, это не очень-то по-христиански; с другой стороны, разве не написано в Ветхом Завете «око за око, зуб за зуб»? Но Лурд же не имеет никакого отношения к Ветхому Завету? Он имеет отношение к Деве Марии, а о ней, если я все правильно помню, написано в Новом Завете. К тому же я не думаю, что Мария станет требовать одну жизнь за другую.

Но, скажем, если бы Она вдруг потребовала… интересно, кто бы это был?

Дед Тене? Я? Был бы я готов умереть ради Кристо?

Отвечать на этот вопрос мне не хочется.

 

8

Рэй

По словам Леона, лучше всех Розу знала ее сестра Кицци. Теперь Кицци Вуд зовется Кицци Уилсон и живет со своей семьей в организованном цыганском лагере под Ипсвичем. У нас с ней состоялся короткий телефонный разговор. Она сообщила, что сестру не видела и не слышала со свадьбы, так что толку от моего приезда будет не очень много. Я сказал, что мне это не трудно.

— Ну, если вы так хотите, — ответила она.

В организованном цыганском лагере я не был сто лет. Этот, в котором живет Кицци, довольно крупный — я насчитал больше двадцати трейлеров. Ровные, аккуратно нарезанные участки. Повсюду вазоны с цветами. Большой хозяйственный блок. Под любопытными взглядами я стучусь в дверь Кицци. Открывает мне миниатюрная женщина; выглядит она старше своих двадцати восьми лет. Волосы у нее туго стянуты в хвост на затылке; лоб расчерчен ранними морщинами. Я ищу в ее лице хоть какое-нибудь сходство с Розой, но практически ничего не нахожу: Кицци Уилсон рыжеватая, поразительно веснушчатая, с выдающимися изящными скулами и острым подбородком. Единственная общая черта у сестер — это рот: полные симметричные губы, очень белые зубы. Улыбка у Кицци, должно быть, очень приятная, но в данную минуту она не улыбается. Я представляюсь.

— Что ж, входите. Я ждала вас немного раньше.

Дверь расположена в задней части трейлера, рядом с входом в кухню. На безупречно чистом столе расставлены стальные миски. Есть здесь и газовая плита, но нет раковины — со времен моего деда в этом отношении ничего не изменилось. Стены обшиты кремовыми панелями из глянцевитого пластика; дровяная печь под каминной полкой не топится; на каждой стене висит по зеркалу, украшенному резным цветочным орнаментом. На U-образном сиденье в дальнем конце, под занавесочками, обшитыми оборками, сидит еще одна женщина — и при виде ее сердце у меня готово выскочить из груди.

— Моя вторая сестра, — представляет ее Кицци Уилсон. — Маргарет.

Если кто и похож на Розу, то это Маргарет Вуд, вернее, Маллинс, как ее зовут по мужу. Прямые густые волосы мышиного цвета и скругленная нижняя челюсть. Длинные темные брови. Теперь я отчетливо вижу, что она старше, чем сейчас была бы Роза, грузнее. И родимого пятна у нее нет.

— Кицци сказала, что вы хотите приехать. Я тоже здесь живу. Я старшая из троих.

Руки она мне не подает.

Кицци подводит меня к сиденью, я опускаюсь на скользкий кремовый винил и упираюсь ногами в пол, чтобы не съехать.

— Миссис Уилсон, у вас очень уютный трейлер.

— Спасибо.

Кицци наливает молоко и воду в кружки и ставит на стол. Чайные пакетики бултыхаются в них, точно утонувшие мыши.

— Мне скоро нужно ехать за мальчиками, — кивает она на громко тикающие часы с кукушкой, — так что времени у меня немного.

— Это много времени и не займет. Я просто хочу получить представление, каким человеком была Роза. Ну и если вы вспомните что-то о свадьбе или о том, что было после нее…

Я обращаюсь к обеим сестрам. Они расположились по разные стороны от меня, и мне приходится крутить головой, как зрителю на теннисном матче.

Обхватив ладонями свою чашку, Кицци поясняет:

— Я же сказала по телефону: от нее не было никаких вестей с самой свадьбы. Там мы и встречались в последний раз. Понимаете, когда люди кочуют, ты видишься с ними не так часто.

— А вы? — поворачиваюсь я к Маргарет.

— То же самое. Мы все были на свадьбе, — отвечает она с таким выражением, как будто мы говорим о чем-то совершенно не значащем. — И с тех пор ничего.

— Вам не показалось странным, что она не объявляется?

— Нет. Поначалу нет. Она ведь вышла замуж.

Маргарет смотрит на меня с легким вызовом.

— А потом? Когда вы начали предполагать, что что-то не так?

Сестры переглядываются.

— Пошли слухи, — вспоминает Кицци. — Кто-то сказал, что Роза сбежала. Неизвестно с кем.

— Но она сбежала с кем-то?

— Да. Так говорили.

— А сами вы не подозревали, что у нее в жизни что-то неладно?

Пытаться разговорить их — все равно что драть зубы. Сестрам кажется, что я обвиняю их в равнодушии. Они твердят, что не видеться с родными долгое время — совершенно нормально, что у них обеих семьи и дети, что им было некогда. Они ничего не слышали. Им ничего не известно о браке Розы. Они не пытались ничего выяснить.

— Можете рассказать мне, каким она была человеком? У вас ведь были близкие отношения? В детстве? — улыбаюсь я Кицци.

— Да уж наверное. Она была моей младшей сестрой. Я за ней приглядывала.

— В каком смысле?

Она разводит руками:

— Во всех смыслах. Я водила ее в школу. Играла с ней… ну, как обычно.

— У нее были друзья? В школе? Или еще где-нибудь?

Кицци качает головой:

— Роза была тихой девочкой. Очень тихой. Застенчивой, понимаете? Она отказывалась разговаривать с незнакомыми людьми. Ходила за мной повсюду как хвостик. Я бы знала, если бы у нее были друзья…

Вздохнув, она ссутуливается и снова переглядывается с сестрой.

Теперь я обращаюсь к Маргарет:

— Вы двое, похоже, сохранили близкие отношения.

Маргарет сверкает на меня глазами:

— Мы вышли замуж за двоюродных братьев. Стив с Бобби работают вместе.

— А, понятно. И с семьей Янко вы больше не общались?

— Нет.

— Как вам показался Иво Янко?

Маргарет фыркает, но ничего не отвечает.

— Он вам не понравился?

Кицци хмурится, отчего морщины еще глубже прорезают ее лоб.

— Насколько хорошо вы знали его до свадьбы? Или кого-нибудь из членов его семьи?

— Да мы не особо их знали. Их вообще никто особо не знал. Они были — как бы это сказать? — одиночки. Не такие, как мы.

Она беспомощно смотрит на сестру.

— Кицци имеет в виду, что их не очень любили, — поясняет та.

— Вот что забавно. Иво в самом деле пытался произвести на Розу впечатление — правда, Мардж? А ведь девушки вешались на него гроздьями. Им наплевать было на его семью. Никогда бы не сказала, что кто-то вроде Розы способен привлечь его…

Она опускает взгляд, как будто чувствует себя предательницей.

— Слишком уж он был смазливый, — подает голос Маргарет. — Нельзя выходить замуж за мужчину, если он красивее тебя, — так я думала.

— Значит, они не казались подходящей друг другу парой?

Маргарет в раздражении качает головой и поясняет:

— Роза была такая смиренная. Ей надо было выбрать в мужья кого-нибудь… приятного. Иво приятным не был. Ему было наплевать на всех, кроме себя самого.

Она переводит взгляд на сестру.

Кицци, с несчастным видом стиснув в ладонях кружку, закусывает пухлую нижнюю губу и произносит так тихо, что мне приходится наклониться, чтобы разобрать слова:

— Я не могла поверить, что она сбежала, а я об этом ни сном ни духом. Я думала — куда еще ей идти? Кого она знает? Я все ждала ее, но она так и не объявилась. И я устала ждать. Я думала, что она придет ко мне, если захочет, но она не захотела. У меня тогда было уже двое детей. Что, по-вашему, я должна была делать?

Она снова поднимает на меня глаза, полные боли, и в этот миг кажется совсем молодой и хорошенькой. Мое сердце сжимается от жалости.

— И что, по вашему мнению, произошло?

— Ну откуда ж мне знать? Я не удивилась бы, если бы выяснилось, что он плохо с ней обращался, но… я удивлена, что у нее хватило духу сбежать…

Последнюю фразу она произносит каким-то надломленным голосом, глядя в окно. И добавляет:

— …Мне нужно ехать за мальчиками.

— Кицци, а вам никогда не приходило в голову, что Розы может не быть в живых?

Она оборачивается, разинув рот. Вид у нее неподдельно потрясенный.

— Что? Нет! Как вы можете такое говорить! Я уверена, что она жива. Просто ей пришлось… Может быть, она уехала за границу… Я не знаю.

Маргарет с отвращением отодвигается от меня подальше и упрекает:

— Как вам не стыдно такое говорить!

— Ваш отец думает, что ее нет в живых. После того как умерла ваша мать… он считает, до Розы не могла не дойти эта новость… Ваша сестра должна была дать о себе знать.

— Папа… господи, — вполголоса сердится Маргарет.

Кицци закатывает глаза и встает. На ресницах у нее блестят слезы.

— Мне нужно идти: дети будут торчать там на холоде. Она не умерла.

На обшитой пластиковыми панелями стене висят портреты двух натянуто улыбающихся мальчиков, остриженных под ноль, что делает их похожими на маленьких новобранцев. У одного из них такая же тяжелая челюсть, как у Розы на фотографиях. Племянники.

Маргарет тоже поднимается:

— Боюсь, мистер, мы ничего больше не можем вам рассказать. Но надеюсь, вы ее отыщете, а Иво Янко получит по заслугам.

Кицци Уилсон натягивает кожаную куртку, и мы выходим на улицу. Я благодарю сестер за помощь. Маргарет, точно грозный часовой, стоит на пороге трейлера — опасается, как бы я не попытался прокрасться обратно внутрь? Кицци, которая успела уже отойти на несколько шагов, останавливается и говорит мне:

— Я позвоню вам, если что-нибудь придет в голову.

— Спасибо. Звоните не раздумывая, даже если вам будет казаться, что это глупость.

Она снова ссутуливается под моросящим дождем.

— Надо было сделать это давным-давно. Теперь уже слишком поздно?

— Нет. Нет, просто… — Я пытаюсь найти какие-то слова утешения. — Я сделаю все, что будет в моих силах.

Кицци с несчастным видом кивает. Я не смог вселить в нее особой уверенности. Не говоря больше ни слова, она разворачивается и понуро идет к машине.

 

9

Джей-Джей

Наконец-то мы в Лурде. Все напряжены, все гадают, что произойдет. Мы приехали вчера ночью, предварительно три раза заплутав на этих узких дорогах между зелеными холмами. Здесь, на юге Франции, каждая без исключения трасса снабжена указателем на какой-то населенный пункт под названием По. Вот поэтому каждый раз, когда мы считали, что теперь-то точно направляемся в Лурд, на самом деле снова выезжали еще на одну дорогу, ведущую в По. Это было довольно забавно, как в мультике, когда герой в очередной раз получает в нос. Во всяком случае, я так думал, но вслух говорить об этом не стал, поскольку ба начинала терять терпение. Когда мы наконец отыскали Лурд, было уже так поздно, что совершенно стемнело, и мы принялись вслепую колесить по округе в поисках места для стоянки. За городом никакого освещения нет, поэтому мы заехали в темное поле, которое, как нам показалось, находится на отшибе, так что мы решили, что никому там не помешаем.

В шесть утра нас разбудил оглушительный рев. Я соскочил с койки и выглянул в окно — оказалось, мы заехали на пустырь прямо по соседству с какой-то фабрикой, и теперь оборудование прогревали, готовя к новому рабочему дню. Поднялись мы все очень проворно; не прошло и несколько минут, как явился какой-то мужик и начал на нас орать. Я не очень разобрал, что он говорил, но мы, как попугаи, твердили: «Лурд» — и показывали на Кристо с дедом Тене в коляске; и в конце концов он утихомирился и ушел.

Лурд — довольно странное место. Святыня, как я понял, находится на отшибе самого города. Какое-то время мы ездили кругами, пока я не сообразил: чтобы попасть в грот, где все и произошло, нужно ориентироваться по указателям с надписью «Sanctuaieres». Здесь уйма церквей и уйма народу. Уйма туристических автобусов и людей в форме. Среди приезжих очень много стариков. Некоторые из них совсем дряхлые. Я смотрю, как они выгружаются из своего автобуса, и думаю, что это не кончится никогда. Те из них, кто не прикован к инвалидной коляске, еле ходят и изо всех сил цепляются за поручни, пытаясь сойти по ступеням. Все они прожили очень долгую жизнь. Пару тысяч лет в общей сложности, если сложить возраст только тех, кто приехал в этом автобусе. А Кристо — всего шесть; и остальные, у кого была эта болезнь, тоже жили недолго. Я считаю, он заслуживает чуда куда больше, чем все они. Надеюсь, Бог это учтет.

Мы оставляем трейлеры на автобусной стоянке и направляемся к гроту, тому самому, в котором много лет назад Дева Мария явилась святой Бернадетте. Иво несет на руках Кристо, а я толкаю кресло с дедом Тене. Вот забавно: теперь, когда мы здесь, меня переполняет возбуждение. У меня в самом деле такое чувство, будто что-то может случиться, хотя до сих пор в глубине души я в этом сомневался. Ну, то есть… эта Бернадетта, она была особым ребенком — иными словами, умственно отсталой. И ей было столько же лет, сколько и мне. Не могу себе представить, чтобы кто-нибудь явился девицам из нашего класса. Большинство из них или невозможные дуры, или страшные зануды, а иногда и то и другое сразу. К примеру, Хелен Дэвис, которая строит из себя ревностную католичку, была бы сама не своя от счастья, если бы ей кто-нибудь явился, потому что тогда она могла бы выпендриваться еще больше. Но она с предубеждением относится к цыганам.

Тут я задумываюсь, как относилась к цыганам святая Бернадетта. Дед Тене часто рассказывает, каким гонениям мы подвергались по всей Европе. По сравнению с этим то, что было в Британии, еще цветочки, так что на самом деле нам очень повезло. Например, во время холокоста цыган уничтожали, как евреев. Но если в тебе было меньше четверти еврейской крови, ты считался неевреем и мог спастись. А цыган отправляли в газовые камеры — даже тех, в ком была всего одна шестнадцатая цыганской крови. Вот как сильно их ненавидели. А в Румынии на протяжении многих веков цыгане были фактически на положении рабов, их покупали и продавали, как скотину. На уроках истории об этом не говорят. Но дед Тене мне рассказал. Он очень много об этом знает. Так что, наверное, Бернадетта тоже относилась к цыганам с предубеждением. Ее, возможно, просто никто об этом не спрашивал. Я сначала думал: может, нам лучше попросить о чуде святую Сару, ведь она покровительница цыган. Ее святилище не так далеко отсюда, заодно и на море побывали бы. Но меня никто не слушает.

Вдоль дорожки, рядом со скалой, тянется ограждение, а грот Бернадетты расположен высоко над нашими головами. Забраться туда нельзя. Мимо бредут люди, совершенно буднично, как будто в этом нет ничего такого. Интересно, они верят во все эти святыни? У большинства из них вовсе не настолько взволнованный вид. Еще у подножия скалы стоит такая здоровая штуковина, похожая на люстру, тоже за ограждением. Красивая. Мне она нравится больше статуи Марии в гроте — слишком уж та пластиковая, на мой вкус. Тем не менее я закрываю глаза, как бабушка, и тоже пытаюсь молиться. Она все это время беззвучно шевелит губами. Когда я открываю глаза, Кристо с выражением абсолютного спокойствия на лице смотрит на статую. Интересно, о чем он думает? И тут дед Тене вдруг разворачивает свое кресло и принимается крутить колеса, как будто очень спешит. Никому из нас он не говорит ни слова. Я срываюсь за ним следом, но Иво удерживает меня за локоть.

— Не трогай его, — говорит он.

Ба открывает глаза; она в бешенстве.

После того как мы посмотрели и помолились, Иво несет Кристо к купальням. Это такое специальное место, где увечные окунаются в святую воду и где, видимо, должны происходить чудеса, если им суждено произойти. Пока мы сюда не приехали, я немного волновался, что не сумею объяснить, что нам нужно, но тут множество помощников разных национальностей. Судя по всему, большая часть людей молодого возраста здесь — помощники, а не паломники. Это мы так называемся — паломники. Иво отыскал одного, который говорит по-английски, хотя на самом деле он франкоканадец по имени Бальтазар (классное имя!), и он сопровождает их в купальни. Иво не смотрит ему в глаза, как будто все происходящее вызывает у него неловкость. Мог бы сделать над собой усилие. Я спрашиваю Иво, хочет он, чтобы я пошел с ними, или нет, но он говорит «нет». На плечи у него накинуто полотенце; погода теплая и ясная, так что не думаю, что Кристо может замерзнуть. И вообще, наверняка лурдцы об этом позаботились. Может, там внутри есть фены.

Иво и Кристо уходят, а мы с ба остаемся. Она встает в очередь, чтобы прикоснуться к стенкам грота и взглянуть на родник, и просит меня побыть с ней.

— Не хочу, чтобы ты бродил тут в одиночку. А вдруг с тобой что-нибудь случится?

— Что, например?

— Мы за границей. Случиться может что угодно!

Я напоминаю, что мы в святом месте, битком набитом недужными религиозными людьми. Не могут же христиане причинить мне зло. И потом, я, в отличие от нее, говорю по-французски. Крыть ей нечем, так что я обещаю вернуться — она в своей очереди будет стоять до вечера, — и она с недовольным видом закуривает.

Бальтазар рассказал нам, где можно набрать святой воды, чтобы захватить с собой домой; ее можно брать сколько хочешь, совершенно бесплатно. Это очень по-христиански, молодцы лурдцы. Можно купить под воду маленькую пластиковую бутылочку с образом Марии и надписью «Лурд», но на самом деле никто не запрещает набирать воду во что угодно. Так что я возвращаюсь к трейлерам и приношу пару пластиковых канистр побольше.

Встаю в очередь к крану. У многих в руках маленькие бутылочки — главным образом официальные, с ликом Девы Марии, хотя некоторые люди наполняют бутылки из-под кока-колы и обычной воды. Кое-кто косится на мои канистры и недовольно ворчит, но я не понимаю, что они говорят, так что мне все равно. Когда подходит моя очередь, я подставляю канистры под кран и наполняю их до краев, не обращая внимания на бурчание у меня за спиной. По правде говоря, это всего лишь обычный кран, торчащий из земли, точно такой же, какие делают в цыганских лагерях. Не знаю, что в нем такого святого. Считается, что это вода из родника в гроте, но с таким же успехом она может быть из реки. Откуда нам знать? Ее уже столько расплескано вокруг, что не думаю, чтобы она была такой уж драгоценной. И вообще, я считаю, что: а) в том, чтобы набирать святую воду в канистры, нет ничего плохого и б) Кристо серьезно болен, так что, пожалуй, ему нужно больше, чем многим другим.

Но есть у этого и свой минус: на обратном пути я сгибаюсь под тяжестью двух полных канистр с водой. Я отношу их к трейлерам и оставляю там вместе с большой запиской, которая гласит, что это святая вода и использовать ее для мытья нельзя (восклицательный знак!). Снизу я пририсовываю небольшую Деву Марию с нимбом, для надежности, хотя в нашей семье все, за исключением Кристо, умеют читать, хотя бы немного. Как любит говорить ба, лишняя предосторожность никогда не помешает. Не помешает, нет!

Я возвращаюсь к гроту и обнаруживаю, что ба уже ждет на скамеечке у реки. Никого из наших не видно. Ба беспокоится за деда Тене, но я так проголодался, что сил беспокоиться у меня нет, и мы отправляемся на поиски обеда. В конце концов нам удается отыскать одно место, почти в черте города, где можно получить обед за prix fixe (это даже ба понимает без перевода) в пятнадцать франков. Это дешево. Еда оказывается очень вкусной — омлет и горка нарезанной тонкими ломтиками хрустящей жареной картошки, которую здесь подают с майонезом. Это непривычно, но аппетитно. Бабушка, к моему удивлению, ест, а при обычных обстоятельствах она бы даже не притронулась к еде, приготовленной горджио. Она в таком хорошем настроении, что я высказываю идею о переселении во Францию. Ба улыбается усталой улыбкой, как всегда, когда я несу какую-нибудь забавную чепуху. По-моему, она не догадывается, что я вполне серьезен.

Потом, вечером, после того как объявляется дед Тене, — он обнаружил какой-то бар и разговорился там с французским цыганом, — а Иво с Кристо возвращаются из купальни, мы снова идем к гроту. В темноте он выглядит намного красивее: зажжены все свечи в большой штуке, похожей на люстру, и статую Марии озаряет мягкий свет, так что она больше не кажется пластмассовой, а становится почти похожей на живого человека — или на видение вроде того, что много лет назад явилось Бернадетте. Повсюду вокруг — по всему городу, на крутых лесистых холмах — горят огни, а на самом высоком, почти в поднебесье, светится огромный крест. Ночь безветренная и теплая. На деревьях стрекочут насекомые, в темном небе мерцают миллионы звезд — их намного больше, и они намного ярче, чем дома.

Священник ведет какую-то службу. У него изумительный голос, которым он скорее выпевает слова, чем произносит их. Ба поминутно дергает меня дурацкими вопросами о том, что он говорит, но я не понимаю. Я разбираю одно слово из десяти, но это мне нравится; мои мысли уносятся куда-то вдаль, освобожденные от своих привычных скучных рамок. Я смотрю на подсвеченный крест и на звезды, на статую и на свечи. Люди вокруг вполголоса подхватывают слова священника. Где-то начинает играть музыка — негромкая, несущая в себе утешение, и вступает женский голос. Мне так хочется, чтобы чудо произошло, что я не осмеливаюсь больше смотреть на Кристо. Мне хочется плакать. Ба обнимает меня за плечи. Она тоже плачет.

И в этот миг я по-настоящему верю. Я верю во все это.

Однако же нам приходится уйти из грота, чтобы раздобыть чего-нибудь поесть. Ба толкает в гору кресло деда Тене, а Иво несет Кристо — малыш уснул у него на руках. Наверное, очень устал после всех этих святых дел. Иво протягивает мне сигарету. Он сейчас кажется намного спокойнее.

— Ну, как все прошло в купальне? Хорошо? — спрашиваю я.

Не представляю себе, что там должно было произойти.

— Да, все было хорошо.

— Здорово, что так тепло. Уверен, с Кристо все будет нормально.

— Угу.

— Все было так же, как когда ты приезжал сюда в прошлый раз?

— Да, почти. Теперь у них больше ассистентов.

Иво устремляет взгляд в кромешную темноту.

— А ты тогда почувствовал, — ну, когда был здесь в прошлый раз, — ты почувствовал, что исцеляешься?

— Тогда — нет. Была вода как вода. Самая обыкновенная. Довольно холодная.

— Так я и думал, — говорю я вслух, хотя в глубине души испытываю облегчение.

Мне всегда не давал покоя вопрос, сразу ли Иво понял, что исцелился.

— Бальтазар хотел, чтобы я вернулся и поговорил со священником о том, что со мной произошло.

— Да? Может, и стоило бы, — отвечаю я.

В глубине души меня гложут сомнения. А вдруг здесь решат, что, раз с тобой случилось чудо, ты теперь их с потрохами? Но по голосу Иво я понимаю, что он не станет ни с кем разговаривать — ни за какие коврижки.

— Чем ты, малыш, занимался весь день?

— Мы ели омлет с жареной картошкой. Было очень вкусно. Ой, а еще ведь… — У меня в голове не укладывается, что я вспомнил об этом только сейчас. — Я набрал четыре галлона святой воды!

Иво улыбается, а потом вдруг начинает смеяться — и это веселый смех, а не злой. Он по-настоящему развеселился. Я сто лет не слышал, чтобы он смеялся.

 

10

Рэй

— Миссис Хирн? Меня зовут Рэй Лавелл. Я пытаюсь связаться с вашим братом и племянником.

— С моим братом?

— Тене Янко. И с Иво.

В трубке повисает молчание.

— Это что, розыгрыш?

— Нет, ни в коем случае. Миссис Хирн…

— Янко. Мисс Янко.

— Прошу прощения. Мне сказали, что вы можете сообщить мне о местонахождении ваших родных.

— Мне придется вам перезвонить. Какой у вас телефон?

Я диктую ей номер офиса. Луэлла Янко — подозрительная женщина. Она перезванивает минут через десять; наверное, проверила номер по телефонной книге. Андреа соединяет ее со мной.

— Почему вы хотите с ними поговорить?

— Это касается Розы Вуд. Розы Янко. Я пытаюсь найти ее след.

— Вы пытаетесь найти Розу? Это же было давным-давно.

— Да.

И снова затяжная пауза. Уклончивость Луэллы меня не удивляет; у цыган много причин с подозрением относиться к людям, которые задают вопросы об их родных. В конце концов мисс Янко соглашается встретиться со мной в кафе в центре города. Возможно, это ее очередная попытка оттянуть время, чтобы навести обо мне справки.

— Как я вас узнаю? — спрашиваю я.

— Я подойду к вам и представлюсь, — ядовито отвечает она. — Как вы выглядите?

— Темные волосы, карие глаза, рост — пять футов десять дюймов. Сорок лет. — Я делаю секундную паузу. — Я цыган.

В ответ — молчание, потом я слышу:

— Понятно. Я вас узнаю.

В кафе в центре Рейгейта я приезжаю на пятнадцать минут раньше условленного времени, но не вижу никого, кто мог бы оказаться Луэллой. Я заказываю кофе, который мне приносят в высоком стакане, — жидкую бурду, больше похожую по вкусу на горячий молочный коктейль, — и устраиваюсь в углу, откуда могу наблюдать за входом. Спиной к стене, не упуская из виду ни одного выхода. Этому я научился у Дока Холлидея еще в возрасте семи лет, так что в азы ремесла моему первому работодателю меня посвящать не пришлось. Я захватил с собой фотографии Розы. В них проскальзывает что-то неуловимо старомодное, хотя напечатаны они менее десяти лет назад. Отчасти дело в фасонах и прическах семидесятых, отчасти в цвете снимков, которые словно сделаны на просроченной пленке и от этого кажутся осколком какой-то еще более далекой эпохи.

Я разглядываю свадебную фотографию, когда к моему столику подходит женщина.

— Мистер Лавелл.

Это не вопрос.

— Здравствуйте, мисс Янко. Присаживайтесь… Прошу прощения за вчерашнее. Я не был уверен, как вы предпочитаете, чтобы вас называли.

— Поскольку мистер Хирн помахал мне ручкой, я не особенно держусь за его фамилию.

Луэлла Янко. Во-первых, она оказывается моложе, чем я ее себе представлял. Тене сейчас должно быть под шестьдесят, Иво, его сыну, под тридцать. Луэлла, судя по всему, принадлежит к другой ветви большой семьи. На вид она примерно моего возраста. Все, что мне о ней известно, это что она развелась со своим мужем-кочевником, поселилась в доме и ни с кем из родных не общается. Она — самая ближняя родственница Янко из всех, до кого мне удалось добраться. Внешне Луэлла невысокая и худощавая. Ее иссиня-черные волосы своим цветом, скорее всего, обязаны краске; с косметикой у нее тоже перебор, учитывая белую, как мел, кожу и перламутровую красную помаду. В этом есть что-то от маски — это всего лишь фасад, почти как у гейши. Одета она скромно, но элегантно, в практичный серый брючный костюм, на плече — объемистая бесформенная сумка из тех, что выручают при любых жизненных обстоятельствах и в любую погоду. Выглядит моя собеседница вполне горджиообразно, как и я.

— Значит, вы разыскиваете Розу? — произносит Луэлла, когда я приношу ей кофе.

Она уже разглядывает фотографии.

— Можете мне что-нибудь о ней рассказать?

— Что, например? Я встречалась с ней всего однажды. На свадьбе.

— Ясно. Это был последний раз, когда вы ее видели?

— Первый и последний.

— Вы знаете, где она сейчас?

— Нет.

— Что вам известно о том, что произошло?

— Она сбежала. С другим мужчиной, надо полагать.

— Кто вам это сказал?

— Мои брат и сестра.

— Ваш брат — это Тене Янко?

— У меня всего один брат.

— А сестра?

— Кат. Кат Смит.

— Когда это случилось?

Она вздыхает, но, похоже, задумывается.

— Да где-то через год после свадьбы. Может, чуть позже. Я не очень спрашивала.

— Почему?

— А с чего бы мне интересоваться?

Она косится на меня, потом устремляет взгляд в окно. Глаза у нее светло-карие, паучьи лапки накрашенных ресниц подчеркивают уже наметившиеся морщинки в уголках. Голос у нее высокий и резкий, почти раздраженный, — впрочем, возможно, виной тому обстоятельства.

— По-моему, — отвечаю я, — вполне естественно интересоваться, если у родственника распался брак.

— Это смотря какая семья. У нас не очень близкие отношения. Хотя, наверное, это не стало для меня такой уж неожиданностью.

— Что именно? Что она ушла?

Луэлла Янко слабо улыбается и впервые за все время смотрит мне в лицо. Оценивает.

— Послушайте, мистер… Лавелл… я полагаю, Леон Вуд нанял вас именно потому, что вы один из нас? Мне особо нечего вам рассказать. Думаю, они до свадьбы виделись от силы пару раз. Она производила впечатление тихони, серой мышки.

Опустив глаза, она на миг умолкает и говорит:

— Не думаю, что ей так уж легко жилось с Иво. Да и у Тене тоже характер не сахар.

— Но у нее был ребенок.

— О да, еще один мужчина, вокруг которого надо выплясывать. Вы же знаете, какая жизнь у цыганских девушек. Из нее сделали бы прислугу.

— Не подскажете, где мне найти вашего племянника?

— Нет. Могу разве что подсказать, где можно его поискать.

— Ну, это уже что-то.

Я записываю то, что она мне рассказывает; все это очень зыбко, но все же лучше, чем ничего.

— Почему вы так редко видитесь с родными, мисс Янко… если это не секрет?

— Секрет. Роза тут совершенно ни при чем. Просто я… просто мы слишком разные люди. Я и Тене. Я не хочу жить прошлым. Какой в этом смысл?

Все это она произносит совершенно буднично.

— Что вы имеете в виду, когда говорите «жить прошлым»?

Она поджимает губы:

— Скажем так, они не одобряют того, что я живу в доме. Их послушать, так я просто предательница.

Мисс Янко передергивает плечами: движения у нее, как и голос, резкие.

— Как вы считаете, Иво мог причинить зло Розе?

Ее глаза расширяются. Бросив на меня испепеляющий взгляд, она снисходительно улыбается, как будто я сказал глупость.

— Вы намекаете, что мои родственники могли ее прикончить? Да чтобы Тене или Иво что-то с ней сделали?.. Скажете тоже.

Она качает головой с таким видом, как будто мое предположение неподдельно ее позабавило, и закусывает ярко накрашенную губу.

— Я просто спрашиваю, — говорю я. — Нельзя сбрасывать со счетов ни одного возможного варианта.

— «Ни одного возможного варианта», — тянет она и улыбается, как будто я полный идиот. Маленький мальчик, решивший поиграть в детектива.

— Я уверена, у нее было множество причин сбежать от моих родственничков. Вот их и расспрашивайте. Я не знаю, где Роза. Если б знала, то сказала бы.

Луэлла Янко встает из-за столика, чтобы идти, но приостанавливается на миг, решая перевесить сумку с одного плеча на другое. Где-то там, в ее недрах, теперь скрывается моя визитная карточка, «на тот случай, если вы вдруг что-то вспомните». Я, впрочем, не особо на это надеюсь.

— Подождите минутку… — прошу я.

Она нетерпеливо оборачивается.

— А вам лично Роза нравилась?

Вид у нее становится неподдельно изумленным, как будто она никогда раньше не задавалась этим вопросом.

— Нравилась ли она мне? Я всего один раз ее видела. Как я уже сказала, она была совсем тихая, серая мышка. Никакого особого впечатления не производила.

Луэлла Янко шествует к выходу и небрежным жестом распахивает дверь. Туфли с высокими каблуками издают приятный дробный цокот, они точно такие же красные и глянцевые, как и ее помада.

Похоже, Роза Вуд не производила особого впечатления вообще ни на кого, даже на своего родного отца. На меня вдруг накатывает волна раздражения на всю эту семейку, по крайней мере на тех ее представителей, с которыми я встречался: девятнадцатилетняя девчонка пропадает, и никто даже пальцем не шевельнет, хотя бы ради того, чтобы набрать номер полиции.

Внезапно меня охватывает непоколебимая решимость найти ее, потому что, похоже, всем остальным просто нет до нее никакого дела.

Дома я обнаруживаю на автоответчике сообщение от Хена. Он разговаривал с нашим человеком в отделе розыска пропавших без вести. Роза в их списках не числится, значит к ним никто никогда не обращался с заявлением, что она пропала. Иными словами, никому не нужно было ее вернуть. Я знаю, что женщины, особенно молодые, в цыганских семьях ценятся не слишком высоко, а уж невестки и того меньше, и все-таки… Что бы там ни говорила Луэлла Янко, Розы вполне может не быть в живых. Даже если ее никто не убивал, люди все равно смертны.

Когда ведешь расследование — неважно, какого рода, — ты добываешь информацию и на ее основании строишь рабочую версию. Потом ищешь новую информацию и смотришь, укладывается ли она в твою версию. Если не укладывается, версию приходится менять. От самой по себе информации толку мало. Информация — это слух, сплетня, чье-то мнение. Это то, что рассказывают тебе люди, а у людей бывает масса причин врать. Информацию нужно превратить в факты, проверить и перепроверить, используя все доступные тебе источники. Когда ты располагаешь подтверждающими друг друга сведениями из пары-тройки источников, которые укладываются в общую картину, — вот тогда можно говорить о фактах. Но даже факты не имеют особой ценности — если речь о том, чтобы идти с ними в суд. Факты нужно превратить в улики, под которыми я понимаю заверенные документы, фотографии, видеосъемку, заключения судебных медиков, признания и — как последнее средство — свидетельства экспертов. Это то, чему я научился за время работы частным детективом. В нашем деле нет места домыслам и чувствам. Все должно быть осязаемо, рационально, объяснимо.

Зацикливаться на какой-то одной гипотезе опасно. Нужна гибкость. Умение признать, что ты мог ошибиться. А иной раз можно не допустить ни единой ошибки и тем не менее истолковать все неверно. Как вышло с Джорджией Миллингтон.

К моему удивлению, на автоответчике обнаруживается еще и послание от Ванессы. Очень небрежно, как бы между делом, она интересуется, не хочу ли я как-нибудь вечерком выбраться в кино. Наверное, мой телефон ей дала Мадлен. Я вздыхаю, хотя ничего не имею против Ванессы, да и той ночью нам вместе было неплохо. На самом деле, может, я и не прочь как-нибудь сходить с ней в кино. Почему нет? Я мужчина холостой, сердце мое свободно и никому не принадлежит. Могу делать что хочу. Я записываю ее телефон на каком-то клочке и закапываю его в кучу других бумаг, сваленных у телефона. А сообщение стираю. Нет сообщения — нет доказательств, что она вообще когда-либо мне звонила.

И если после этого я наливаю себе водки с тоником и сижу со стаканом, глядя, как за окном гаснут последние краски дня и темнота вкрадчиво закутывает меня своим одеялом, то это не из-за того, что я думаю о женщине, которая до сих пор официально является моей женой. Как человек рациональный, я вообще не думаю. Чтобы доказать степень собственного здравомыслия, я решаю, что позвоню Ванессе завтра. Раз уж я так решил, не важно, что я делаю или думаю сегодня, потому что завтра я буду вести себя как нормальные люди.

Выпивка — отличная штука. Без нее я бы, наверное, покончил с собой. Хен со мной согласился бы, хотя он уже много лет как в завязке.

Когда мы с ним только познакомились, Хен был биржевым маклером. Я возненавидел его с первого взгляда. У него было все, чего не было у меня, — положение, хорошее образование, уверенность в себе (во всяком случае, внешняя), произношение, выдающее аристократа. И тут являюсь я — цыган-полукровка, с горем пополам окончивший захудалый бизнес-колледж. Я был на задании — расследовал кое-какие нестыковки в отчетности одной небольшой фирмочки в лондонском Сити. У меня всегда было хорошо с математикой, так что Эдди обычно препоручал все подобные дела мне, даже после того, как я перестал на него работать. Расследование очень быстро вывело меня на сотрудника по имени Генри Гамильтон-Прайс, и я понял, в чем дело: он пытался скрыть свое пристрастие к выпивке и удовлетворить аппетиты привыкшей жить на широкую ногу жены и двух подрастающих дочерей. Он запустил руку в кассу фирмы; недостача, естественно, вскрылась. В непрерывном наблюдении за конторой не было особой необходимости, поэтому для меня стало неожиданностью, когда в один из моих визитов под каким-то благовидным предлогом меня в кабинете вице-президента фирмы поймал сам Генри — Хен.

— Я знаю, кто вы такой, — прошипел он. — Вы из детективного агентства. И я знаю, чем вы заняты.

— Я не уполномочен обсуждать характер моей деятельности, — отчеканил я.

Мне доставляло неизменное удовольствие произносить эту фразу.

— Пожалуйста…

Вот тут-то до меня и дошло, что он вовсе не угрожает. Он меня умоляет.

Сталкиваться с человеком, стоящим настолько выше меня на социальной лестнице и выступающим в роли просителя, мне тогда еще не доводилось. Ощущение было опьяняющее. Он твердил, что вернет все деньги в самый кратчайший срок; что, если он потеряет работу, его жена уйдет от него и заберет детей. Потом, пристально вглядевшись в мое лицо, — по-моему, за все это время я не произнес ни слова, — он умолк и весь как-то подобрался, как будто пытался заставить себя распрямить плечи.

— Прошу прощения; поступайте так, как считаете нужным.

Он круто развернулся и вышел, а я остался стоять столбом. Он был абсолютно убедителен. Я ни на миг не усомнился в его боли. Как бы там ни было, я его сдал. Разумеется, Хена уволили, но фирма не стала выдвигать обвинений, что с их стороны было более чем великодушно. Ко всеобщему — а более всех его собственному — удивлению, Мадлен встала на его сторону. Тут я не могу не отдать ей должное.

Неделю спустя я отыскал его, потому что так и не смог понять, каким образом он меня вычислил, и предложил ему работу. Он был очень тронут тем, что кто-то снова доверяет ему, зная о том, что он сделал, а я, в свою очередь, был тронут тем, что он держался абсолютно без всякого снобизма.

Он ни разу не дал мне понять, что считает себя в чем-то выше меня; напротив, он всегда восхищался мной — моей независимостью, моим профессионализмом, а в прошлом и моей женитьбой на Джен. Он всегда считал — он сам это сказал, — что мы отлично дополняем друг друга.

Вот и я тоже так считал.

Говорят, выпивка убивает, только это неправда, в противном случае мы все были бы мертвы. Убивает печаль, если она настолько сильна и всепоглощающа, что невыносимо быть не просто трезвым, а вообще в сознании.

Когда Джен ушла от меня, я думал, что печаль не может быть сильнее, что боль не может быть острее, что я не смогу этого пережить. Но я ошибался: никуда я не делся. Да, я пью, но я не алкоголик. Уж я-то знаю разницу. Когда бывает совсем плохо, а плохо бывает до сих пор, даже два года спустя, я могу пить, пока не становится не так больно.

Первый факт, который я узнал о Джен, это то, что у нее порок сердца. Мне было восемь, я шел из школы домой, когда ко мне подошла девочка, которую я видел по соседству, — ее родители держали неподалеку китайскую забегаловку. Девочка заговорила со мной совершенно без всякого стеснения.

— У меня в сердце есть один секрет, — заявила она.

— Что у тебя есть?

— Секрет.

Она положила руку на солнечное сплетение.

— Сердце не тут. Оно вот здесь, — возразил я и похлопал себя чуть пониже левой ключицы.

— А у меня здесь, — уперлась она. — И у него есть секрет.

Я на минуту задумался.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Доктор сказал, я от этого могу даже умереть.

Голос у нее был совсем не грустный. Скорее, гордый за то, что она не такая, как все.

— Но может, я и не умру.

— А… — Я был в замешательстве. — Он сказал, что это секрет?

— Сказал.

Она сосредоточенно нахмурилась.

— Может, и не секрет, — призналась она наконец. — Но он очень-очень тихий. Его можно услышать, только если приложить к нему змею.

У нее были непроницаемо черные глаза и блестящие черные волосы, подстриженные под прямое, какое-то поразительно геометрическое каре с челкой. Ее волосы меня буквально заворожили; никогда в жизни я не видел таких прямых и блестящих, таких кукольных волос.

— Ладно, пока. — И она убежала в боковую улочку.

Ее родители приехали из Шанхая, спасаясь от революции. Джен была в семье младшим ребенком. И она не поняла слова «порок», а из объяснений матери уяснила только, что это что-то плохое, что надо скрывать. Секрет, о котором если и можно говорить, то только шепотом.

После той случайной встречи я время от времени видел ее на улице, но мы больше не разговаривали. Мы ходили в разные школы и вращались в разных кругах. Лишь много лет спустя, когда мы оба уже уехали от родителей и приезжали их навестить, мы снова столкнулись друг с другом — почти на том же самом углу, что и в ту нашу давнюю встречу. Ее изумительные волосы по-прежнему оставались такими же черными и блестящими, только теперь они были стянуты в узел на затылке, из которого во все стороны торчали колючие вихры; раскосые глаза были накрашены ярко-фиолетовыми тенями. Тогда, во времена хиппи, это было очень необычно. Выглядела она фантастически. Я не мог вспомнить ее имени.

— Меня зовут Джен!

Она слегка надулась, как будто обиделась, но я вовсе не хотел ее задеть.

— Зато я помню, что у тебя порок сердца. Ты называла его секретом в твоем сердце.

Ее глаза изумленно распахнулись, и она расхохоталась:

— А ты, значит, тот самый цыганенок!

Я кивнул. Мы оба улыбались.

— Мои родители много лет не разрешали мне играть и бегать. Я даже какое-то время была толстухой.

— Но теперь с тобой все в порядке?

— Я и раньше была не настолько ужасной!

— Ну, то есть… я имею в виду твое сердце. С твоим сердцем все в порядке?

— Наверное. Порок исправился. Вообще-то, я крепкий орешек.

Это было еще слабо сказано.

Тогда-то все и началось, хотя встречаться мы стали только через пару лет. У нее был парень; они вместе учились в художественной школе. Такой весь из себя богемный тип, куда там мне. У меня тоже была подружка, хотя сейчас я не могу вспомнить точно, с кем именно из длинной череды девиц я тогда встречался. Но в конце концов мы с Джен все-таки оказались вместе, потому что именно так и происходит, когда встречаешь того единственного человека, с которым все обретает смысл, который знает, о чем ты думаешь, еще до того, как ты произносишь это вслух, за которого ты можешь закончить любую фразу, и он даже не будет возражать.

Нет, не так. Это звучит слишком пресно. Я влюбился в Джен, потому что она была моей половинкой, а я — ее половинкой. Нам не было нужды ничего обдумывать: разумеется, мы съехались. Разумеется, в один прекрасный день пошли и поженились, никому ничего не говоря, потому что представляли, как будут неодобрительно закатывать глаза наши родственники (в большей степени ее, чем мои), — так что мы отправились в мэрию тайком, хихикая, как школьники. У нас и тени сомнения не возникало. Мы жили республикой из двух человек, общались на своем собственном языке и подчинялись своим собственным законам. Что тут еще можно сказать? Говорить про счастье скучно.

Наверное, все было слишком идеально. Наверное, мы были слишком замкнуты друг на друге, слишком хорошо нам было вдвоем. Не знаю, правда не знаю. Видит Бог, я очень часто об этом думал: как может человек, которому ты доверяешь больше, чем себе самому, предать тебя? А ведь я ни о чем не догадывался. Забавно: частный детектив, тот, кто каждую неделю выводит на чистую воду неверных жен и мужей, даже не подозревал о том, что его собственная жена изменяет ему.

В комнате становится почти совсем темно. Говорят, во французском языке это время суток называется entre le chien et le loup — между псом и волком. Сначала садится солнце, потом сгущаются сумерки, а когда небо достигает того оттенка темно-синего цвета, который не до конца еще превратился в черный, пес удаляется и волк уже поджидает своего часа, готовый показаться из-за угла. Смутная тень во мраке может обернуться как другом, так и врагом. Интересно, сколько он длится, этот миг, не принадлежащий никому? Я смотрю в окно, на дерево, которое заслоняет почти весь вид. Этот ясень с почти голыми, вопреки времени года, ветвями, превращает небо в плохо пригнанные друг к другу куски головоломки. Они мало-помалу утрачивают свои очертания. Так вот он, тот миг, когда должен показаться волк? Когда ветви начинают сливаться с небом?

Вот он?

Или я его пропустил?

Когда я увидел ее на следующую ночь, мне пришлось обхватить голову руками, пока не прошло чувство, будто меня выворачивают наизнанку. Я даже не знаю, зачем я туда пришел — обратно в тот дом, который мы покупали вместе и делили друг с другом.

Надо жить дальше, надо двигаться вперед, как твердят мне все. Но я человек привычки. Я привык любить ее. И вообще, где оно, это вперед, куда мне предлагается двигаться?

 

11

Джей-Джей

Я твердо решил: когда вырасту, уеду жить во Францию. Интересно, удастся мне уговорить маму перебраться сюда вместе со мной? Конечно, придется хорошенько подучить французский: каждый раз, когда я пытаюсь что-то спросить, я понимаю, что говорю далеко не так хорошо, как считал. Вот интересно, наша «француженка» сама-то хоть раз в жизни была во Франции? Она все говорит абсолютно не так, как это делают французы. Сказал бы ей кто-нибудь, что ли.

За день до того, как мы возвращаемся в старую нудную Англию, у бабушки день рождения. Ей стукнуло пятьдесят восемь. С одной стороны, вроде бы жуть как много, а с другой стороны, не так уж и много, наверное, — по сравнению со всеми этими древними стариками, которыми кишит Лурд. Когда мы еще были там, я купил ей подарок. До нашего отъезда я не успел ничего сообразить, так что рискнул и отложил покупку подарка на потом, хотя и понимал, что это может закончиться плохо. К счастью, в Лурде оказалась уйма подарочных магазинов. Почти везде продают религиозные штуки: бесчисленные статуэтки Марии, грота и святой Бернадетты (Бернадетты всегда меньше и дешевле Марий). В одной такой лавке ба засмотрелась на несессер с изображением грота. Еще на нем была надпись: «Ощути чистоту святости!» Внутри оказалась мочалка, пена для ванн, мыло, и на всем были шутливые этикетки типа «Не все молиться, не грех и помыться», «Нечестивы нечистые!». Ба так хохотала, что не могла остановиться. Они как будто говорили: «Хотя мы и христиане, у нас есть чувство юмора!» Так что я вернулся в лавку один и купил для нее этот набор. Еще я купил эмалевый браслет для мамы и пакетик мятных леденцов на святой воде (наверное, это для тех моментов, когда у тебя дьявольски пахнет изо рта?).

Когда ба разворачивает подарок — мне пришлось разыграть в лавке целую пантомиму, чтобы объяснить, что мне нужно завернуть его в красивую бумагу, — она сначала хмурится, а потом улыбается и обнимает меня. Я не понимаю, по душе ей подарок или нет. В лавке мне казалось, он по-настоящему ей понравился, но теперь я в этом не уверен. Впрочем, ей больше никто ничего не подарил, кроме Кристо, да и то это я купил ей подарок от него — такое небольшое зеркальце, какие женщины носят в сумочке, в эмалевой оправе с голубыми цветами. Очень хорошенькое. Развернув его, она с улыбкой наклоняется поцеловать Кристо. Тот радостно сияет. Она явно понимает, что это не Кристо купил его. Может, думает, что это был Иво, хотя уж она-то должна его знать. Дед Тене твердит: «Девочка, тебе ни за что не дашь больше двадцати одного», она смеется, потому что это неправда, но видно, что ей лестно. Даже Иво улыбается и поздравляет ее с днем рождения. В кои-то веки все в сносном настроении.

Я не могу отделаться от ощущения, что мы все как будто затаили дыхание в ожидании чего-то. Мы должны вести себя наилучшим образом, потому что ждем чуда, и не должны сделать ничего, что могло бы его спугнуть. Я поглядываю на Кристо: нет ли в нем каких-нибудь изменений? И все остальные наверняка заняты тем же самым. Знаю, его искупали в святой воде всего несколько дней назад, и все равно не удержаться. С подобными вещами ждешь, что они случатся сразу: парализованные встанут из своих колясок и пойдут, а слепые прозреют. Но пока я не вижу никаких перемен; наверное, нужно подождать. Или все это чушь собачья, а так думать мне совершенно не хочется.

Но чем дальше мы отъезжаем от Лурда, тем глупее все это начинает казаться. Пластмассовые статуэтки, сделанные на Тайване (я проверял), толпы больных, медлительных стариков, предупредительные помощники с их дружелюбными улыбками. Бутылки из-под кока-колы, наполненные святой водой из крана. Не знаю. Конечно, мы каждый день поим Кристо святой водой, и она ему, похоже, нравится. Интересно, он понимает, в чем смысл всего этого? В последнее время мы не слышали от него ни слова. Не знаю, что он думает; может, он в это верит, потому что ему шесть лет и мы твердим ему, что святая вода поможет ему выздороветь, а мы ведь взрослые, а значит, не можем ошибаться. Но друг с другом про чудеса и все такое мы не говорим. В каком-то смысле кажется, что это какой-то спектакль, который мы разыгрываем ради шестилетки. Это спектакль, а мы не очень хорошие, но отчаянно старательные актеры.

Кроме дня рождения ба, на обратном пути случается еще кое-что важное. Иво с дедом Тене заставляют нас заехать в деревушку под названием Сен-Жан-сюр-что-то-там. Она лежит немного в стороне от нашего маршрута, и нам приходится поколесить по проселочным дорогам. Это где-то на полпути, в самом сердце Франции, но местность здесь более холмистая, чем та, по которой мы проезжали в Лурд. Края тут дикие и неприветливые, совсем не похожие на живописный теплый юг. Мы с ба едем следом через деревушку и останавливаемся. Кат недовольна, потому что это очередная задержка, а она и так уже сыта заграницей по горло. Никаких особенных красот, в отличие от всех тех мест, через которые мы проезжали, здесь нет; я представления не имею, зачем кому-то здесь останавливаться. Ба со вздохом закуривает:

— Могли бы уже Париж проехать.

Я выбираюсь наружу и подхожу к трейлеру деда Тене. Иво выносит Кристо из кабины фургона и протягивает мне:

— Пригляди за ним немного. Сынок, погуляй с Джей-Джеем, хорошо?

Я пристраиваю Кристо на бедре.

— Чего ради мы тут остановились?

Иво смотрит на меня с таким выражением, что я молча разворачиваюсь и ухожу.

— Пойдем посидим на травке? — говорю я Кристо. — Давай, вот так.

Дядя возвращается в трейлер и закрывает за собой дверцу. Может, они с дедом Тене опять повздорили? В последнее время они то и дело бранятся. Мы с Кристо идем вдоль обочины. Подходит ба. Накрапывает дождь, вокруг сыро, и присесть нигде не хочется.

— Что они теперь затеяли? — спрашивает она у меня.

— Без понятия.

— Черт подери. Я хочу уже наконец очутиться дома, а ты? Маму увидеть?

— Угу.

Я в самом деле скучаю по маме, но, если не считать этого, домой мне совсем не хочется. Опять обычная скучная жизнь, и школа, и нудеж про экзамены в следующем году.

— Вот было бы здорово жить во Франции!

Вообще-то, я вовсе не собирался этого говорить, оно само как-то вырвалось.

Ба вытаскивает сигарету изо рта и смотрит на меня с таким видом, как будто я сказал, что было бы здорово отрастить себе вторую голову.

— Жить здесь? И что тут делать?

— То же, что и все. Жить. Нужно только французский выучить, и все.

— В самом деле?

Она усмехается и смотрит на меня с этим несносным выражением, какое бывает у всех взрослых, — мол, ты столько всего еще не знаешь, лень даже начинать.

— А что тут такого? — говорю я.

Ба все с той же усмешкой пожимает плечами.

— Я мог бы. Я знаю, что ты думаешь. Так вот, ты ошибаешься.

— Ах, ты знаешь, что я думаю?

Я понимаю, что ступаю на тонкий лед, но меня уже несет.

— Да.

Она наставляет на меня палец:

— Юноша, ты понятия не имеешь, о чем я думаю.

— Ты думаешь, что такие, как мы, не переселяются во Францию. Ты думаешь — ну вот, этот глупый Джей-Джей снова витает в облаках. Ну, ничего, подрастет — поумнеет. Будет с дедом мусор собирать, дед из него всю эту горджиевскую дурь выбьет.

Щеки у меня горят от собственной дерзости. Лицо у ба каменеет.

— Не смей так говорить о деде! Кто, по-твоему, оплачивает твое драгоценное образование? Дед и его грузовик, вот кто!

— Вообще-то, школы у нас бесплатные.

— Бесплатные?! Да в твоем возрасте уже давным-давно пора работать, а не сидеть сложа руки. Помогать матери. Быть мужчиной. Но нет. Весь в своего папашу… никчемного горджио!

В какой-то миг мне начинает казаться, что она сейчас меня ударит. Я даже совсем забыл, что держу на руках Кристо, и мы переругиваемся через его голову, как бы смешно это ни звучало.

Ба, судя по всему, в бешенстве: обычно она не употребляет бранных слов, хотя моего никчемного папашу-горджио поминает всякий раз, когда я вывожу ее из себя. Это нечестно, потому что, во-первых, отцов не выбирают и, во-вторых, я не знаю даже, как его зовут, я вообще ничего о нем не знаю. Что я могу сказать в ответ?

И тут Кристо протягивает пальчик и тычет меня в подбородок. Так он говорит: эй вы, хватит кричать.

— Прости, Кристо. Мы ведем себя глупо?

— Да, Кристо, — подхватывает бабушка, — прости. Я слишком устала от дороги. Мне хочется домой. Нам всем нужно поскорее попасть домой, — добавляет она, бросая на меня сердитый взгляд.

Иво выходит из трейлера и, закурив, направляется к нам.

— Поехали уже дальше, — говорит ему ба. — Мой внук сводит меня с ума.

— Прости, тетя Кат. Мы с папой просто хотели поговорить. Видишь ли, мы остановились здесь потому… — Он оглядывается. — Потому что здесь погибла Кристина. На этой дороге.

— Ох, — вздыхаю я.

— Господи, Иво. — Ба крестится. — Что же ты сразу не сказал?

Он молчит.

— Если хочешь, можно сходить к ней на могилу, — предлагает ба.

Иво смотрит куда-то на мое правое ухо.

— Нет, — произносит он наконец. — Она… ее кремировали. Вот так.

— Ох, — повторяю я снова.

Я принимаюсь оглядываться по сторонам с мыслью, что надо бы набрать цветов и оставить их здесь. Но цветов тут что-то не видно — одна только трава. Не положишь же на дорогу охапку травы в память о погибшем человеке.

Иво берет у меня Кристо, и тот кладет голову отцу на плечо. Ба с Иво ходят по обочине туда-сюда и вполголоса о чем-то переговариваются, не обращая на меня никакого внимания. Разумеется, бабушка помнит Кристину. А я не помню. Мне было всего два года, когда она погибла, я вообще ни разу в жизни ее не видел, это произошло еще тогда, когда мама была в немилости и жила в Бейзингстоке.

Я ворошу ногой траву и вдруг замечаю какие-то маленькие цветочки. Чем больше я их ищу, тем больше нахожу. Я так увлекаюсь, что даже забываю, зачем их рву. У меня получается довольно приличный букет, с листьями папоротника и прочей зеленью. Выглядит он очень симпатично. Я размышляю об этой девушке, которую никогда не видел. Не знаю, любила она цветы или нет, но разве их кто-то не любит? Я возвращаюсь к остальным. Они уже рассаживаются по машинам, и, когда я подхожу, полюбоваться моим букетом некому.

— Джей-Джей! — кричит из кабины «лендровера» ба. — Давай живей. Что ты там ковыряешься?

Двигатель с угрожающим ревом заводится.

— Ну, счастливо тогда оставаться!

Я кладу букет на обочину со словами:

— Это тебе, Кристина, от твоего племянника Джей-Джея. — И сажусь в машину.

 

12

Больница Святого Луки

Видения время от времени возвращаются, когда я уже начинаю думать, что избавился от них. Они захлестывают меня без предупреждения и столь же внезапно улетучиваются. Я вижу то, чего нет на самом деле. В основном — не знаю уж, чем я это заслужил, — видения эти кошмарные. Совсем не похожие на те, что случаются под воздействием кислоты, — те, насколько помню, были причудливыми, дурацкими и до колик смешными. Хотя на этот раз — пока не появилась женщина с песьей головой — с занавесками на окне тоже происходило что-то странное. Нечто необыкновенное, ослепительное. Описание не слишком вразумительное, но нужных слов, чтобы это объяснить, просто не существует.

Я не знаю ее, но в ней сквозит что-то очень знакомое. Это неприятное чувство — сродни тому, какое испытываешь, когда встречаешь на улице человека средних лет и понимаешь, что в последний раз вы с ним виделись еще в школе и что твое собственное лицо, скорее всего, с тех пор изменилось точно так же, как и его. Так вот, это существо скачет на мне верхом, как в прошлый раз, и все же меня гложет страх, что ей этого не хочется, что я каким-то образом ее принудил. Видимо, дело в атмосфере… нежелания. Возможно, это нежелание даже мое собственное, но я не в силах остановиться. Потом в моем — за неимением лучшего определения — «сне» она начинает пожирать меня. У нее длинные зубы. У нее когти и слишком много голов. Она вообще больше не женщина, а существо из ночных кошмаров. Обездвиженный и безгласный, я не в состоянии спастись. Существо раздирает мне грудь — это нечеловечески больно — и что-то вырывает оттуда. Это мой позор, часть меня, которую я презираю больше всего, то, без чего я не могу жить.

Почему меня пронзает мысль: «Роза»?

Когда в палату входит доктор Цыбниска со своей папкой и усаживается на стул рядом с моей кроватью, я вздыхаю с облегчением. Выглядит она необычайно гордой собой.

— Ну, Рэй, как наши дела сегодня?

Ее громкий голос, как обычно, бьет по ушам. Я стараюсь не морщиться.

— Все в порядке, — бормочу я и остаюсь вполне доволен собственным голосом.

— Вот и славненько. Больше кошмаров не было?

Я решительно мотаю головой.

Доктор склоняется надо мной, берет меня за левую руку и принимается ее осматривать. После чего заносит что-то в свои бумаги, изучает график над моей постелью.

— А как правая? До сих пор без улучшений?

Я, скосив глаза, смотрю на руку. Пошевелить ею я не могу, так что это единственный способ убедиться, что моя конечность до сих пор при мне.

Доктор извлекает откуда-то металлический инструмент и вдавливает его в мое запястье. Я ничего не чувствую. Она что-то помечает у себя.

— Ладно. Мы наконец-то получили результаты некоторых анализов.

Вид у нее возбужденный. Как у человека, который собирается объявить, в чем тут соль.

— Токсикологические исследования выявили разнообразные следы тропановых алкалоидов в вашем организме!

Я ничего не говорю — не знаю, что сказать.

— Мы обнаружили следы скополамина, гиосциамина, а также эрготамина. Очень интересно. Это объясняет ваши галлюцинации.

Галлюцинации. Слава богу! Спасибо тебе, Господи. Это все не по-настоящему. Ничего и никого такого на самом деле не было. Я пытаюсь убедить себя в этом, но…

— Вы знаете, что это такое? — спрашивает она меня.

— Нет.

— Алкалоиды, которые получают из ядовитых растений. Но более существенно то, что они обладают психотропным эффектом. Вы экспериментировали с подобными веществами? Пытались словить кайф? Не могли случайно переборщить с дозировкой?

Я усиленно мотаю головой. Ни один неудачный эксперимент дней моей молодости и в сравнение не идет с этими кошмарами.

— При таких результатах вы должны были проглотить два или три вида различных ядовитых растений. Вы знаете, как это произошло? Овощи сами выращиваете? Грибы в лесу собираете?

Я снова мотаю головой. Видела бы эта докторша содержимое моего холодильника! Как и мой отец, который все детство перебивался подножным кормом и потому относился к полуфабрикатам с благоговением, я знаю, что натуральное далеко не всегда значит лучшее.

Она делает очередную пометку.

— Странно. Эрготамин… Вы знаете, что это такое?

— Нет.

— Более распространенное название — спорынья.

Это слово мне также ни о чем не говорит. Но она, похоже, воодушевляется все больше и больше. С моей точки зрения, все это ничуть не весело.

— Спорынья — это гриб, который паразитирует на злаковых. Там, где не применяют фунгициды, она может появляться до сих пор, особенно в условиях дождливой погоды, как этим летом. Но в нашей стране случаев отравления спорыньей не было, наверное, со времен Средневековья!

Она с сияющим видом откидывается назад.

— Так что вы — крайне редкий случай.

— Спасибо, — благодарю я.

— ЛСД — производная спорыньи. Возможно, некоторые люди до сих пор используют спорынью, чтобы поймать кайф. Вы этим занимались?

— Нет.

— Есть какие-нибудь мысли относительно того, как вы могли проглотить ее?

— Нет.

Я отвечаю «нет», но мысли у меня начинают появляться.

— Это пройдет?.. Я выздоровею?

— У нас есть все основания надеяться на лучшее. Картина довольно сложная… Паралич — явление не слишком обычное, хотя зарегистрированы случаи отравлений спорыньей, вызвавших паралич и галлюцинации. Некоторые специалисты полагают, что так называемая порча, которую якобы наводили на людей ведьмы в эпоху Средневековья, на самом деле была последствием употребления в пищу хлеба, пораженного спорыньей. Вам очень повезло. Все эти вещества могут быть смертельными.

— Я вспомню, что произошло?

— Будущее покажет. Но при отравлениях скополамином потеря памяти зачастую бывает необратима.

— Это тоже гриб?

— Нет. Он содержится в растениях семейства пасленовых. В белене, красавке и некоторых других. Ядовиты все части растения, но скополамин имеет горький вкус, поэтому съесть его случайно очень трудно. Это делириант, но очень токсичный. Легко получить передозировку.

Она смотрит на меня; должно быть, ждет, не сделается ли у меня пристыженный вид. Последнее, что я помню, — это себя в трейлере. Пиво. Еду. Братание. Улыбки. Разговоры. Все было совершенно… обыденно.

Я качаю головой, в смысле — не знаю, возможно. И тут мне кое-что припоминается.

— А отравление спорыньей и лихорадка святого Антония — не одно и то же?

— Да, это одно из проявлений эрготизма. На ваше счастье, вы получили недостаточную дозу. Лихорадка святого Антония — гангренозная форма эрготизма. Кровеносные сосуды сужаются, конечности ссыхаются и отваливаются, — впрочем, эта форма все равно практически всегда смертельна. У вас же лишь небольшое шелушение, и все.

На лице у меня, должно быть, отражается недоумение, потому что доктор снова поднимает мою левую руку и, перевернув, демонстрирует мне кожу на предплечье. Она слегка шелушится, как будто я слишком много времени провел на солнце.

— Вот, смотрите. Это свидетельство нарушенного кровообращения. В вашем случае — не слишком серьезного. Дозы, которую вы получили, хватило только на то, чтобы вызвать конвульсивную форму: мышечные спазмы, слабость, галлюцинации…

— Значит… — Я действительно не знаю, с какой стороны подойти к этой теме. — Когда такие вещества принимают намеренно, какого эффекта ожидают?

— Я в подобных вещах не специалист, но, думаю, эти вещества принимают, чтобы получить кайф, вызвать галлюцинации. Но это огромный риск.

— А их можно использовать, чтобы кого-нибудь отравить? Убить?

Вид у нее становится встревоженный.

— Я бы сказала, что для того, чтобы наверняка убить человека, ему нужно дать значительную дозу. Вы получили совсем небольшую. Скополамин используют, если нужно заставить человека о чем-то забыть. Там, откуда я родом, его давали роженицам. Его называли «сумеречный сон». Женщины забывали о боли.

— Значит, я ничего не вспомню?

— Возможно.

Она смотрит на меня с таким выражением, как будто что-то прикидывает. Мне кажется, она хочет мне что-то сказать, но так ничего и не говорит.

Я должен хорошенько это обдумать. Сложить вместе все части головоломки. В памяти у меня зияет провал, но кое-что я все-таки помню. И помню твердо. И возможно — я не утверждаю наверняка, я лишь говорю «возможно», — то, что я нахожусь здесь, в таком состоянии, — еще одна улика. Потому что в противном случае это не имеет никакого смысла.

Интересно, когда Хен собирается навестить меня в следующий раз? Разве он об этом упоминал? Я уверен, мне нужно с ним поговорить. Кажется, я что-то хотел ему рассказать. Что-то про Розу… Что-то важное, но находящееся не на виду, словно далекий берег, скрытый в тумане.

И тут я вспоминаю. И хотя Хен пока ничего не знает (как я мог не сказать ему об этом?), теперь это уже не кажется таким важным, говоря по правде. Это не идет ни в какое сравнение с ошеломляющим желанием спать.

Все это было так давно. Найти ее — совсем не значит спасти.

Теперь уже слишком, слишком поздно.

 

13

Рэй

Нужное мне место оказывается чуть в стороне от съезда с шоссе А32, неподалеку от Бишопс-Уолтема в Гэмпшире. Дорога идет под уклон, и перед моим взором раскидывается полускрытый разросшейся живой изгородью поворот, ведущий к лесистой пустоши. Лесополоса из вечнозеленых деревьев, высаженная вдоль обочины, защищает это место в том числе и от случайных гостей. Чтобы обнаружить стоянку, на которой расположилось семейство Янко, нужно проехать сквозь узкий просвет, идущий под углом к дороге. Если бы мне не сказали, что трейлеры стоят там, я никогда бы их не заметил. Насколько мне известно, это место Янко арендуют частным образом; оно совсем не похоже на муниципальный лагерь, где я встречался с Кицци Уилсон. Здесь трейлеры — я насчитал их пять — стоят широким кругом, буксирными балками наружу. Большие окна смотрят друг на дружку, но между трейлерами там и сям растут небольшие деревца, только в центре пятачок пустого пространства со следами кострища. За трейлерами припаркован «БМВ» последней модели и «лендровер». Судя по глубоким колеям, это не единственные их машины. Неподалеку от въезда свалены в кучу мешки с мусором, но в остальном тут сравнительно чисто. Вокруг ни одной живой души. Даже собак нет. Зато тарахтит небольшой генератор, а из трубы на крыше одного трейлера идет дымок.

Я выхожу из машины, захлопываю дверцу и жду.

Дверь самого большого трейлера, поблескивающего хромом и краской, открывается, и выходит невысокая полная женщина. Ей хорошо за пятьдесят, у нее крашеные черные волосы, взбитые вокруг лица, и густо напудренные загарной пудрой щеки. Одета она в кремовый с коричневым брючный костюм, в руке держит сигарету.

— Это частное владение. Посторонним сюда нельзя.

— Здравствуйте. Меня зовут Рэй Лавелл. Я разыскиваю Иво и Тене Янко. Мне сказали, что они могут быть здесь.

Она с ног до головы мерит меня взглядом:

— Да? И кто же это вам так сказал?

— Сестра Тене, Луэлла.

— Лулу? Боже правый! Вы видели Лулу?

— Ну да.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Рэй Лавелл. А вы миссис Смит?

Ее губы кривятся: отвечать ей явно не хочется.

— А в чем дело?

— Дело в том, что… я пытаюсь разыскать Розу Вуд. Жену Иво.

— Черт побери. Здесь ее нет, так что вы только зря потратили время.

— Я знаю, что это все было давным-давно, и хотел бы просто с ними поговорить. Я частный детектив. Опрашиваю всех, кто ее знал.

Женщина задумывается и внимательно изучает меня. Без сомнения, она отметила мою цыганскую фамилию, а даже если бы и не отметила, у нее есть глаза. Прав был Леон: у горджио тут не было бы ни единого шанса.

— Подождите тут, — произносит она наконец и направляется к другому трейлеру, самому дальнему от въезда.

Чтобы чем-то себя занять, я принимаюсь разглядывать трейлеры. Женщина — насколько я понимаю, Кат Смит — вышла из самого дорогого и самого большого. Тот, в который она зашла, постарее — «Вестморланд стар» шестидесятых годов. Три остальных поменьше и поскромнее. Интересно, наблюдает ли кто-нибудь за мной сейчас? В цыганских таборах обычно уйма народу, стаи ребятишек и собак, хотя здесь я пока что не видел никаких следов ни тех ни других. Меня разбирает любопытство, но демонстрировать его слишком явно мне не хочется. Это было бы невежливо, поэтому я стою у машины, пока Кат не появляется снова и не зовет меня внутрь.

Очутившись в трейлере, я словно переношусь в другую эпоху.

Внутри полутемно, окна задернуты короткими тюлевыми занавесками, в воздухе слабо пахнет дегтем. Кухонный отсек выглядит безрадостно, но от зажженной плиты расходятся волны душного тепла. В дальней части, посреди эркера, сидит за складным столом пожилой мужчина. Он кажется слишком громоздким для такого маленького пространства, или, быть может, это обилие разнообразных узоров создает впечатление тесноты: буфеты забиты фарфором и хрусталем, а на обитых панелями под дерево стенах чуть ли не каждый дюйм покрыт фотографиями, тарелками и картинками.

— Не возражаете, если я не буду вставать: годы уже не те.

У Тене Янко густые седые волосы, ниспадающие на лоб и вьющиеся кольцами у ворота, темно-карие глаза и располагающее обветренное лицо с пышными усами. Глубокие морщины вокруг глаз придают ему добродушный вид. Эдакий романтический цыганский рай с картинки, хоть сейчас на обложку детской книжки. Я уж думал, таких больше не бывает.

Не вставая со своего места, он протягивает мне руку и крепко жмет мою.

— Приятно познакомиться, мистер Янко… спасибо.

Я опускаюсь на предложенное мне сиденье.

— Кат, давай-ка выпьем чайку, — бросает он, не глядя на сестру.

Она выходит на кухню, отделенную полукруглой аркой, и ставит чайник.

— Может, мистер Лавелл хочет пропустить по рюмашке?

— Нет-нет, чая вполне…

— Ну а я выпью.

Кат бросает на брата сердитый взгляд, с грохотом опускает на стол жестянку с чаем и выходит из трейлера.

Тене смотрит на меня, опершись локтями на стол.

— У вас, мистер Янко, очень славный трейлер.

— Спасибо. Я стараюсь поддерживать его в том же виде, в каком все было при моей жене, когда она была еще жива.

— Ох, примите мои соболезнования…

— Значит, вы частный детектив. Ни разу в жизни не видел ни одного детектива.

— Вы не много потеряли.

— Прямо как в кино…

— Ну, мистер Янко, на самом деле это далеко не так увлекательно.

— Зовите меня Тене.

— Какое у вас необычное имя.

— Это старое семейное имя. Но вы ведь романичал, поэтому к таким именам непривычны.

— Мой отец из осевших, а мать была горджио.

— Но вы все равно остались Лавеллом.

— Да.

— Я думал, все частные детективы из бывших полицейских, но что-то подсказывает мне, что вы не полицейский. И не из военных.

— Верно. Я стал работать на частное агентство сразу же после того, как окончил колледж. И мне это понравилось.

— Колледж? Неплохо, очень неплохо. Ваш папа, должно быть, очень вами гордится.

— Его уже нет в живых. Но он действительно очень гордился.

— Он ведь был почтальоном, я ничего не путаю? Барт Лавелл?

Я испытываю легкое эмоциональное потрясение, и у меня сбивается дыхание.

— Да. Вы с ним встречались?

Тене качает косматой головой:

— Он ведь был не из тех, кто ездит на ярмарки. Ни в Эпсоме, ни в Стоу не бывал.

— Нет, он был почтальоном, как вы и сказали. У него было не слишком много времени на отдых.

Тене согласно кивает:

— Ну а мы всегда колесили по стране.

— Должно быть, в наше время это не так-то легко.

Он пожимает плечами.

— И откуда родом ваша семья? — спрашиваю я. — Никогда раньше не слышал фамилии Янко.

— Мой дед приехал сюда в конце прошлого века вместе с кэлдэрарами. С Балкан, они тогда были еще частью Оттоманской империи. Домой он так и не вернулся. Женился тут на девушке из местных цыган по имени Таланта Ли. Говорят, ее мать была из Лавеллов. Так что, как видите, мы, должно быть, состоим в родстве.

Он широко улыбается. Я воспринимаю это как указание, что не стоит относиться к его словам чересчур уж серьезно.

— Не исключено, — отвечаю я, предчувствуя, что скоро услышу про «чистую черную кровь».

— Вас ведь нанял отец девчонки?

— Боюсь, я не вправе разглашать личность моего клиента.

И тут он вдруг подмигивает мне и кивает. Все его жесты кажутся чересчур театральными, как у актеров в немом кино.

— Интересно, почему вдруг именно сейчас? Она исчезла давным-давно.

— Прошу прощения, что не могу быть более откровенным. Я просто опрашиваю всех, кто был знаком с Розой, — а вы были. Иво тоже, разумеется.

Я замолкаю и жду, что будет дальше.

— Это очень печально, — произносит Тене. — Когда она ушла, мы все были огорчены. Просто ужасно.

— Вам известно, где она сейчас?

— Нет. И если бы вы сейчас сообщили, что она в эту самую минуту стоит за дверью, мне нечего было бы ей сказать.

— Можете ответить, что произошло?

— Конечно. Не знаю, что вам наговорил ее отец, но правда — а кому еще ее знать, как не мне, — такова. Она сбежала с горджио и бросила моего сына и моего дорогого внука, и с тех пор мы больше ее не видели. Как сквозь землю провалилась.

— Когда это произошло?

— Лет шесть назад… что-то около того.

— Вы очень бы мне помогли, если бы рассказали, что вы об этом помните.

Тене качает головой, отчего его седая грива колышется. В его облике проскальзывает что-то львиное, почти царственное. Он отворачивается к окну; любой художник душу бы продал за возможность нарисовать такой профиль.

— Это очень печально, — повторяет он. — Что за матерью надо быть, чтобы вот так сбежать и бросить своего ребенка?

— Именно это я и пытаюсь выяснить.

Тене смотрит на меня и ухмыляется:

— Эх, надо было нам вас нанять шесть лет назад!

— А вы когда-нибудь пытались ее найти?

Он смотрит на меня с недоумением:

— Роза сбежала с другим мужчиной. Насильно мил не будешь.

Возвращается Кат с бутылкой и подносом. На нем богато расписанный позолоченный сервиз, хрустальная вазочка с колотым сахаром и тарелки с шоколадным печеньем. Она опускает поднос на стол перед Тене и разливает чай по тончайшим фарфоровым чашкам. Потом с грохотом ставит бутылку перед братом и снова выходит.

— Мой внук болен. Болен с рождения, — говорит Тене.

— Грустно это слышать. Ваша сестра Луэлла упоминала о его болезни. Что с ним?

— Что-то не то с кровью.

— Я не очень понимаю… что-то не то с кровью?

— Какая-то болезнь. Он с ней родился. В нашей семье такое случалось и до него. Лекарства не существует.

Он взмахивает рукой, как будто тема слишком болезненна, чтобы ее обсуждать, откупоривает бренди и наливает нам по маленькой рюмке.

— Сейчас постоянно появляются новые лекарства… — возражаю я, — благодарю вас… так что, может быть, со временем…

Тене, с трагическим выражением лица, кивает, уткнувшись взглядом в стол.

— Вам всем, должно быть, приходится очень нелегко, — сочувствую я.

— Да. Но мы должны следовать примеру нашего Господа. У каждого свой крест, и нести его надо, не жалуясь. А не сбегать от него.

— Как Роза?

— Некоторым недостает силы.

— Вы можете восстановить последовательность событий? Когда именно она сбежала? Сколько тогда было малышу?

Он качает головой и театрально вздыхает.

— Вы оказали бы мне неоценимую помощь. К примеру, где вы тогда стояли? Где-то в этих краях?

— Пожалуй… пожалуй, это была зима. Было холодно. Отличное было место для стоянки — Черная пустошь, пока ее не продали. Да, там все это и случилось, под Севитоном.

Я киваю; про Черную пустошь мне неизвестно, но раньше на общественных землях были сотни стоянок, да и фермеры из тех, что потерпимее, позволяли останавливаться в своих угодьях. За последние лет двадцать-тридцать большей их частью завладели застройщики, а муниципалитеты под давлением местных жителей перестали разрешать цыганам становиться табором.

— Когда у вашего внука день рождения?

— Двадцать пятого октября. Когда она ушла, ему было всего несколько месяцев от роду. Четыре или пять, примерно так.

— К тому моменту уже было ясно, что он болен?

— Да. Еще как. Он чуть не умер. Даже в больницу пришлось везти.

— Это случилось задолго до того, как она ушла?

— За пару месяцев… может, меньше. Не помню точно.

Я сделал пометку в блокноте.

— Перед тем как она сбежала, не произошло ничего такого? С мужем они не ссорились?

— Этого я вам не скажу. Я знаю только, что однажды утром ее не оказалось. Взяла и ушла, бросила Кристо и всех нас.

— Кристо — это ваш внук? Она взяла с собой много одежды? Личных вещей?

— Ну, какую-то одежду взяла. Голышом-то далеко не уйдешь.

Он начинает хохотать, как будто одно упоминание о наготе — ужасная непристойность.

— Когда человек берет с собой много вещей — одежду, деньги, какие-то личные принадлежности, — обычно это указывает на то, что все было спланировано заранее.

— Она забрала почти все, что у нее было… ну да, она это планировала.

Я разминаю затекшие от письма пальцы.

— Вы не помните имен ее друзей, знакомых?

— Честно не помню, — пожимает плечами Тене. — Время от времени она брала машину и куда-то уезжала, но куда, я не знаю. Вряд ли она с кем-то встречалась.

— Роза ведь была настоящей цыганкой? Чистокровной?

— Да.

— У меня сложилось впечатление, что она была девушкой застенчивой. По словам ее родных, у нее было мало друзей… Вот я и задумался — где она могла познакомиться с горджио?

— Не представляю, мистер Лавелл. Но после того как мы узнали про Кристо, она как раз и стала куда-то ездить, да, именно тогда. Не могла справиться с этим. Должно быть, тогда кого-то и встретила.

— Но вы считали, что она сбежала с горджио, не с цыганом? Так сказала ваша сестра. Почему вы так решили?

Тене вдруг наклоняется ко мне, а его рука, лежащая на столе, сжимается в кулак; это первый признак агрессии, который он выказал за время нашего разговора.

— Будь он цыганом, мы бы об этом знали. Дошли бы слухи. Уж вы-то понимаете. Но мы ничего не слышали, так что…

Он откидывается назад и осушает свой стакан, давая понять, что разговор окончен.

— Вы очень мне помогли, мистер Янко, но мне хотелось бы переговорить еще и с Иво. Он сейчас здесь?

Тене качает головой:

— Когда она сбежала, он был просто раздавлен. Остаться одному с крошечным сыном на руках! Его дорогой матушки к тому времени уже не было в живых, земля ей пухом. Как он должен был поступить?

— И как же он поступил?

Глаза Тене снова загораются яростью; передо мной лев, расправляющий когти.

— Как и подобает мужчине; он стал этому малышу и отцом и матерью. Растит его в одиночку.

— Он больше не женился?

— Ему нелегко приходится. С больным-то ребенком. Иво делает для него все. В Кристо — вся его жизнь.

Я сочувственно киваю:

— Они живут здесь вместе с вами?

— Того, что он пережил, и врагу не пожелаешь. Ему нечего вам рассказать. Роза сбежала, пока они с малышом спали. Он все ждал, что она придет. Нет ничего хуже неопределенности. Хоть бы записку оставила, что больше к ним не вернется, все лучше было бы. Он, по крайней мере, не ждал бы ее столько месяцев… лет. Чуть умом не тронулся. Не хватало мне только, чтобы он помешался, если вы сейчас снова все это разбередите. У бедного мальчонки, кроме него, и так никого нет.

— Я понимаю. Но он все еще ее муж. Вам не кажется странным, что с тех пор она не дала о себе знать даже своим родным?

— Мне бы на ее месте тоже было стыдно показываться им на глаза, — раздраженно фыркает Тене.

— А вдруг она не смогла вернуться, потому что с ней что-то случилось?

Он смотрит на меня с пораженным видом.

— Не смогла вернуться?

— Такое ведь возможно?

— Вы хотите сказать, что ее могли… похитить?

— Необязательно похитить. Случиться могло что угодно. Если удастся выяснить, что произошло на самом деле, это может принести всем… некоторое облегчение.

Тене снова фыркает:

— Мой старик-отец любил говорить: «Не буди лиха, пока оно тихо». И я не раз убеждался в том, что это очень мудрый совет.

Я против воли улыбаюсь. Частному детективу нечасто доводится слышать подобное клише, хотя мне самому порой очень хочется дать моим клиентам именно такой совет. В среднем раз-два в неделю. Впрочем, я никогда этого не делаю.

— Мой отец тоже так говорил.

— Вот и замечательно. Я прошу вас не донимать моего сына. Все равно ничего нового не узнаете, а только разбередите его раны.

— Я буду иметь в виду то, что вы сказали, но не могу обещать, что не стану с ним говорить.

Тене бросает на меня испепеляющий взгляд, но потом, похоже, принимает какое-то решение.

— Понимаю, мистер Лавелл. Вы просто зарабатываете себе на жизнь, как и все остальные.

Я вытаскиваю из кармана свою визитку и, вставая, задеваю коленом за стол. Скатерть приподнимается, Тене протягивает руку поправить ее, и я потрясенно понимаю, что старик сидит в инвалидной коляске.

— Ох, простите, пожалуйста, — говорю я.

Его ссохшиеся ноги, непропорционально тонкие по сравнению с телом, укутаны клетчатым пледом. Мне становится неловко. И как я раньше не заметил?

— Опля! — восклицает Тене, он ничуть не обижен.

— Если вам придет в голову что-то еще, мистер Янко… вспомните что-нибудь, что может оказаться существенным, что угодно… никогда не знаешь, где найдешь зацепку…

Кат Смит стоит снаружи, видимо, чтобы убедиться, что я убрался.

— Ну, разузнали, что хотели?

— Да, спасибо вам за все. Вы, насколько я понимаю, не сможете ничего рассказать мне о Розе? Вы не знаете, с кем она сбежала?

— Нас тогда здесь не было. Были только Иво с Тене и она. Мы узнали обо всем уже после.

— Не знаете, где мне найти Иво?

— Последнее, что мы о нем слышали, — это что он где-то на Болотах.

— Он кочует?

— Да.

— И куда же он направляется?

Молчание.

— В сторону Висбеча. Я так думаю. — Она вытаскивает пачку сигарет и закуривает. — Насколько нам известно.

— Хорошо. Спасибо. — Я весело улыбаюсь. — Приятно было познакомиться, миссис Смит.

Я пробираюсь по грязи к тому месту, где оставил машину, и краем глаза замечаю какое-то мимолетное движение в одном из двух меньших трейлеров, «Джубили». Должно быть, колыхнулась занавеска. Уж не Иво ли Янко там? Готов съесть на завтрак свою лицензию частного детектива, если это не так. Впрочем, открыто бросать им вызов я не готов. Пока не готов. К тому же, думаю, лишний день или два теперь, шесть лет спустя, уже не сделают никакой погоды для Розы Янко, где бы она ни находилась.

 

14

Джей-Джей

После уроков наш классный руководитель, мистер Стюарт, попросил меня задержаться.

— Ну, Джей-Джей, — начал он. Ничего хорошего это обычно не предвещает. — На носу у нас конец семестра.

— Мм…

— А мы до сих пор так и не определились, какие предметы ты будешь сдавать?

— Э-э… да.

— Твоя мама не ответила на наше письмо.

— О!

Это не удивительно, поскольку мы живем вовсе не там, где они думают.

Он протянул мне конверт, как будто подозревал что-то в этом роде.

— Здесь еще один экземпляр. Нам хотелось бы, чтобы она пришла в школу и мы все вместе могли сесть и поговорить о твоем будущем.

Я кивнул. Когда они произносят подобное, все кажется таким серьезным.

— Ты проследишь, чтобы на этот раз она его получила? Тебе не о чем беспокоиться. Тебя может ожидать большое будущее, ты понимаешь?

— Ладно.

Он улыбнулся. По-моему, он действительно старался быть милым. Мистер Стюарт нормальный мужик, не то что некоторые другие учителя, пусть даже он время от времени и выходит из себя. Он терпеть не может, когда кто-нибудь валяет дурака, — сразу взрывается. Иногда даже начинает швыряться мелом.

Дед приезжает за мной на грузовике. Он ездил собирать утиль. Я рад, что все уже разошлись, потому что никого больше не забирают из школы на грузовике. Конечно, я ничего не имею против, просто некоторые начинают зубоскалить на этот счет, но мне на них плевать. Дедушка тоже нормальный мужик. Он не нудит, что в моем возрасте мне пора бы уже работать. Хотя вслух он этого не говорит, думаю, он согласен с мамой насчет школы. Нет ничего страшного в том, чтобы не уметь читать, если ты работаешь вместе с семьей — кладешь асфальт или там собираешь утиль. Но для этого нужно много народу — много детей или братьев, женатых на сестрах (не на своих, конечно), а в нашей семье с этим делом туговато из-за болезни. Да если бы и не болезнь, взять хотя бы Иво и маму: они так ни с кем и не ужились. Так что не думаю, чтобы у меня было больше шансов. А когда ты сам по себе, лучше иметь хоть какое-то образование. И вообще, в определенном смысле мне нравится школа. Я люблю читать, всегда любил. Этим я отличаюсь от родни: мама у меня читает разве что официальные документы да газеты, если там написано про какое-нибудь зверское убийство. Дед Тене вообще читает с грехом пополам, а знает столько всего, дай бог каждому.

В прошлом году, когда я только пошел в школу, мы жили в муниципальном лагере. Кто-то из дедовой родни отправился кочевать, а нам позволил занять на время свое место. Вообще-то, так делать не полагается, но все равно это было не очень весело. К нам там относились не так уж и дружелюбно, если не считать девиц, которые гроздьями вешались на Иво. Впрочем, большинство из них были дурехи малолетние. К возрасту Иво — а ему двадцать восемь — любая нормальная девушка, если с ней все в порядке, должна давным-давно уже быть замужем. А разводов у нас почти не бывает. Кому захочется жениться или выходить замуж за человека, который уже был женат или намного старше тебя? Это не принято. И когда нас попросили съехать из лагеря, потому что мы живем незаконно, мы не очень-то и расстроились.

Сейчас мы живем на хорошем месте. Оно на частной земле, и без всяких соседей, которые могли бы поднять шум. Дед может привозить сюда свой утиль, и даже ручей с чистой водой здесь есть. Тене и ба все это нравится: наверное, напоминает старые времена. Иво тоже доволен; он нелюдим и не любит, когда вокруг него постоянно отираются девицы и сюсюкают с Кристо, потому что он такой хорошенький.

Когда мы возвращаемся, мамы еще нет, поэтому я пью чай с ба и дедом. Дед включает телик, и мы едим бутерброды и смотрим какой-то древний американский сериал про копов. Мне кажется, мы с дедом лучше всего ладим, когда смотрим телик. Ба слегка не в духе, но ни я, ни он не спрашиваем ее о причинах — специально, чтобы понаблюдать, как она будет злиться. Но она находит способ отомстить нам: дожидается самого интересного момента в фильме, чтобы все нам выложить:

— Сегодня приезжал частный детектив с вопросами.

— Тише, Кат. Мы смотрим, — ворчит дед.

— Что? — переспрашиваю я.

— Приезжал частный детектив с вопросами про Розу.

— Розу? — удивляется дед и разом забывает про сериал.

— Можешь себе представить? Не прошло и десяти лет, как ее семейка надумала ее разыскивать.

— Ну, здесь они ее точно не найдут.

— Я знаю, — говорит ба, — но Тене решил, что детективу не стоит говорить с Иво. Мы сказали, что он уехал на Болота. В сторону Висбеча. Так что, если детектив приедет снова, стойте на том же.

Дед пожимает плечами, погружается в телевизор и прибавляет громкости, давая нам понять, что разговор окончен.

Я смотрю на ба во все глаза, пытаясь сообразить, выдумала она это или нет. Это кажется невероятным. Не может быть, чтобы такая увлекательная вещь случилась с нами.

— Как он выглядел? — спрашиваю я.

— Выглядел? — не понимает бабушка.

— Ну да. Частный детектив.

— Ну, он цыган.

— Правда? А он еще приедет?

Частный детектив — цыган. Никогда в жизни о таком не слышал!

— Чему ты так радуешься? — ворчит ба.

— Я не радуюсь.

Когда вечером я возвращаюсь домой, мама с Иво и Кристо собираются ужинать. Мы довольно часто едим вместе, ведь мама работает, а надо еще заботиться о Кристо. Когда я захожу, мама с Иво переговариваются о чем-то вполголоса, а Кристо смотрит телик. При виде меня малыш сияет. Я протягиваю ему руку, и наши пальцы переплетаются: это наш с ним ритуал.

— А вот и кошмарик пришел, — объявляет Иво.

Он говорил так, когда я был маленьким, но теперь, когда мне четырнадцать, это звучит несколько странно. Напоминает о том, сколько воды утекло с тех пор, когда он произносил это в последний раз.

— Ты слышал про частного детектива? — спрашиваю я.

— Ха! — отвечает Иво и закатывает глаза.

— Надо же, спохватились, — говорит мама. — И что они теперь собираются найти?

Из ее слов я делаю вывод, что они тоже это обсуждали.

— А ты якобы находишься в Висбече.

— Ну да… — ухмыляется Иво. — Почему бы и нет?

— Дед Тене сказал тебе, что это был цыган?

— Угу. Во всяком случае, наполовину.

— Я никогда не слышал о частном детективе из цыган. А ты?

— Нет. Тебе это понравилось?

— Не знаю.

Мама улыбается. Я радуюсь, что она сегодня не слишком уставшая. Порой, когда она весь день мотается, развозя заказы, она так устает, что едва может говорить. В такие вечера она падает на диван и засыпает сразу после ужина. Впрочем, присутствие Иво с Кристо обычно ее бодрит. Они с Иво дружат.

Но есть кое-что, от чего мне нерадостно. И всем нам вообще. Кристо неважно себя чувствует. С тех пор как мы вернулись из Лурда, прошло четыре недели, а ему так и не полегчало. Мне кажется, ему, наоборот, стало хуже. Он меньше говорит и выглядит ослабшим. Почти только и делает, что лежит на диване у Иво или у нас и смотрит вокруг добрыми глазами, слишком огромными для его личика. Он такой маленький и худенький, вполовину меньше любого обычного шестилетки. А иногда он вообще ни на что не смотрит. Просто лежит и дышит, как будто запыхался, а сам не двигается. От этого порой хочется кричать. Ну почему никто не может хоть что-нибудь сделать?

Сколько времени нужно Богу, чтобы исцелить шестилетнего мальчика? Я спросил Иво, долго ли он ждал, прежде чем начал чувствовать себя лучше, и он сказал, что не помнит, но все происходило так постепенно, что невозможно было заметить. Меня это не утешило.

Думаю, придется нам смириться с тем, что на этот раз никакого чуда не будет. Нужно взглянуть правде в глаза: вся эта дурацкая поездка оказалась бесполезной. И что теперь?

 

15

Рэй

Клочок бумаги с номером Луэллы погребен под грудой макулатуры у телефона вот уже пару-тройку дней. Я знаю, что он там, и все равно несколько долгих минут неподвижно сижу, прежде чем начать набирать цифры.

Но, к моему удивлению, трубку снимают почти сразу. Голос Луэллы кажется более спокойным, в нем куда меньше готовности обороняться.

— Привет. Это Рэй Лавелл.

Молчание.

— А-а.

Готовность обороняться возвращается с подкреплением.

— Прошу прощения, что вынужден снова вас потревожить, но не могли бы вы ответить еще на несколько вопросов?

— Мне нужно уходить. Что у вас там?

— Ну, может, нам где-нибудь встретиться? В любое удобное для вас время. Я могу приехать к вам, если хотите.

— Вы виделись с моим братом?

— Да.

Больше я ничего не говорю. Надеюсь, в ней осталась хотя бы крупица любопытства.

— Я буду проезжать через Уимблдон. На Бродвее есть один паб, «Грин мэн». Неподалеку от театра. Я могу встретиться с вами там в девять. У меня будет полчаса. Это все.

— Большое вам спасибо, мисс Янко. Спасибо, что уделили мне время. Я обязательно подъеду.

Откровенно говоря, я не знаю, что она может мне рассказать. Я не уверен даже, о чем собираюсь ее спрашивать. Возможно, лучше мне было бросить силы на наблюдение за стоянкой в Гэмпшире, хотя в условиях полного отсутствия поблизости каких бы то ни было зданий и машин подобное наблюдение превращается в крайне сложную задачу. Приходится, как идиоту, прыгать по кустам с биноклем. Такое всегда приятнее отложить на завтра.

На этот раз она ожидает меня. Я пришел вовремя, но она уже сидит за угловым столиком с сигаретой в руке. Наряд на ней более будничный: джинсы и длинный мешковатый свитер, в котором она выглядит еще более миниатюрной. Впрочем, высокие каблуки и помада никуда не делись; такое впечатление, что без них она из дому не выходит.

— Мисс Янко, спасибо, что согласились со мной встретиться. Позвольте мне что-нибудь вам заказать.

— Обычный чай, пожалуйста. И зовите меня Лулу. А то у меня такое чувство, будто вы обращаетесь к кому-то другому.

— Лулу. Понял.

Я заказываю чай для нее и полпинты пива для себя. Сегодня злоупотреблять выпивкой не стоит.

— Ну и как вам мой братец?

— Я не догадывался, что он в инвалидной коляске.

Она ничего не говорит на это и отпивает из чашки.

— Должно быть, это очень нелегко, когда кочуешь, — продолжаю я.

— За ним присматривает родня.

— И все-таки…

— Удалось вам разузнать что-нибудь про Розу? — спрашивает она.

— Не слишком много. Я собирался повидаться с Иво, но Тене не хочет, чтобы я с ним говорил. Сказал, это его расстроит. Где сейчас Иво?

— С Тене. Во всяком случае, раньше они всегда ездили вместе.

— Мне сказали, он сейчас на Болотах.

Она пожимает плечами; порывистость этого движения напоминает мне Тене, хотя внешне у них нет ничего общего.

— Может, и так, — не спорит она.

— А вы не знаете?

— Я же вам сказала, у нас не слишком много общего. Я не видела их уже… года три.

— Но вы говорили с Тене?

— Конечно. Он ведь мой брат.

— Ну да. Вашу сестру я тоже видел. И у меня… у меня сложилось впечатление, что Иво там. Зачем им с Тене скрывать его?

Лулу хмурится:

— Вы думаете, они говорят неправду?

— Я думаю, они пытаются его защитить. Но почему?

— Как он и сказал, подозреваю, он до сих пор переживает из-за этой истории. А если он ничего не знает…

— Люди обычно знают больше, чем кажется им самим.

— Поэтому вы спрашиваете меня, где сейчас мой племянник? Хотя я уже сказала вам, что не знаю?

Я улыбаюсь, признавая ее правоту:

— Наверное. И потом, у вас есть телефон.

Она цокает языком, улыбается и возводит глаза к потолку.

Мы что, флиртуем?

— Роза свалила давным-давно. Чихать она на них хотела. Так почему они должны относиться к ней как-то по-другому? Или к тем, кто хочет разузнать про нее?

Я отхлебываю из своей кружки и обнаруживаю, что она почти опустела. Чай Лулу по-прежнему дымится на столе.

— Так почему вы… не видитесь со своими родственниками?

Лулу вздыхает:

— Он вам понравился?

— Тене? Я… он довольно обаятельный человек.

Но, пожалуй, она права: он мне действительно понравился.

— Угу, обаятельный…

Она произносит это как ругательство.

— …Вы ведь не кричите на каждом углу о том, что вы цыган? Вот и я не кричу. А Тене именно так себя и ведет. Играет свою выдающуюся роль. Но на самом деле это вовсе не игра. Когда он о чем-нибудь думает, на первый план выходит цыганство, а все остальное остается на втором.

Она качает головой, избегая смотреть мне в глаза.

— А я на этом никогда не зацикливалась. Сколько можно так жить? Вечно разглагольствовать о старых добрых временах и «чистой черной крови»? Можно подумать, она когда-нибудь существовала.

Опять «чистая черная кровь».

— Этот вопрос так сильно волнует Тене? — спрашиваю я.

— Да. Не только кровь. Культура, жизненный уклад, понимаете? Возможность не селиться в домах и… не исчезнуть.

— Как это сделал я.

— И я. Я предательница.

— Предательница? Не слишком ли сильно сказано?

Лулу снова пожимает плечами. Поддаваться на мои подначки она явно не собирается.

— Там мне ничего не светило. Цыганская женщина — это рабыня. Чего она может ждать от жизни? Замужества и мужниных побоев? Нет уж, спасибо. У меня есть свой маленький домик и работа, и они стоили мне большого труда, учитывая, что в школе я проучилась совсем недолго.

— В детстве вы были близки с братом?

— Нет, конечно. Он на семнадцать лет старше меня, так что он был мне скорее как дядя. Когда я родилась, он уже жил самостоятельно.

— А другие братья и сестры у вас есть? Кроме Кат?

— Еще одна сестра.

— Вот как.

— Надо полагать, вы захотите получить и ее телефон тоже?

— Это очень помогло бы в моем расследовании.

— Сомневаюсь, Сибби живет в Ирландии. Впрочем, попытка не пытка.

— Я хотел побольше узнать о заболевании Кристо. Возможно, это оно стало причиной бегства Розы. Ваш брат не сказал, что это за болезнь, но упомянул, что она неизлечима.

— Это так.

Ее лицо застывает. Если прежде она кокетничала, теперь определенно нет.

— Он сказал, это не первый такой случай в вашей семье.

Лулу отхлебывает из своей чашки и кивает:

— Да.

— Прошу прощения…

Она закуривает очередную сигарету, недовольно глядя на заедающую зажигалку. По моему мнению, курит она слишком много; впрочем, возможно, виной тому неприятный разговор.

— У нас было еще два брата, — быстро произносит она. — Иштван умер совсем маленьким, а Матти… он дотянул до тридцати.

— Ох, простите меня, пожалуйста. Значит, Тене из-за болезни…

— Нет. Нет, он попал в автомобильную аварию. Тене повезло — в том смысле, что у него не оказалось болезни. Но у них с Мартой до Иво было еще двое сыновей. Стиви… В общем, он тоже умер совсем маленьким. А Мило в шесть лет.

Я не знаю, что можно на это ответить.

— Недавно они возили Кристо в Лурд, — говорит она. — Наверное, в такой ситуации стоит попробовать все возможные средства. Сработало же это с Иво.

— Иво тоже был болен?

— Да, в детстве. Но он поправился.

— Как я понял с ваших слов, — уточняю я, — эта болезнь неизлечима?

И опять она пожимает плечами. Я прихожу к выводу, что мне нравится, когда она это делает.

— Не знаю. Может, его исцелило чудо свыше. Может, у него было что-то другое. Не эта болезнь.

— Она бывает только… у мальчиков?

Лулу поднимает на меня глаза. В них плещется боль. Это я причинил ей эту боль.

— Да, похоже на то, — отвечает она.

— Простите, пожалуйста.

Она снова берет себя в руки. Словно кнопками скрепляет: щелк, щелк, щелк.

Я думаю о ее браке. Интересно, у нее были дети?

Она опускает голову, смотрит на часы:

— Мне пора на работу.

— Конечно. И кем же вы работаете?

— Танцовщицей на дискотеке.

— Здорово.

На ее губах мелькает саркастическая улыбка.

— Я сиделка.

— Здорово.

— Мне нравится эта работа.

— Вы работаете в доме престарелых?

— Нет, частным образом.

— Что ж, спасибо, что согласились со мной встретиться и поговорить.

— Удачи.

— Можно позвонить вам еще? — Похоже, я выразился не слишком удачно. — Если вдруг откроются какие-нибудь новые обстоятельства?

Она в который раз пожимает плечами. Ее плечи напоминают мне крылья — она расправляет их, готовясь сбросить.

— Звоните. Кто вам запрещает?

Лулу выходит из паба, а я слушаю удаляющийся перестук ее каблуков по мостовой — ни дать ни взять метроном, отсчитывающий убегающее время.

Если то, что она сказала, — правда, это ужасно. А я думаю, что это правда. Где-то я слышал что-то похожее… вроде бы про русских царей — у них, кажется, было какое-то заболевание, которое поражало только мальчиков, наследников престола. Это еще как-то связано с королевой Викторией, если я ничего не путаю, но как именно, вспомнить не могу. Мой отец наверняка знал. А если и не знал, то в два счета нашел бы в энциклопедии. «Книга знаний» досталась в наследство моему брату Тому. Джен утверждала, что от страниц воняет, и была против того, чтобы держать ее в доме.

 

16

Джей-Джей

Чем плоха жизнь в трейлере, так это тем, что никого к себе не пригласишь. Я не раз замечал, как это делают мои одноклассники, особенно девчонки: болтают о чем-нибудь после уроков или идут на автобусную остановку, и одна говорит другой — а пойдем ко мне? Сделаем вместе уроки, или чайку попьем, или «Пет шоп бойз» послушаем. Запросто. Без проблем. И они садятся в автобус и отправляются развлекаться.

Я никогда не хожу на автобусную остановку, потому что рядом с нашей стоянкой никакие автобусы не останавливаются. Обычно за мной заезжает мама, нередко на том самом фургоне, на котором занимается развозкой, — это может быть фургон цветочника или хлебовозка. Однажды, к моему стыду, она приехала за мной на рефрижераторе с гигантской надписью «Лучшие колбасы» на боку. Дэнни Синклер и Бен Гольдман — ну кто ж еще? — это видели, и ко мне почти на целый год приклеилось прозвище Колбаса. Иногда мама приезжает на дедовой машине, и это круто, потому что у деда «БМВ». Время от времени меня подбирают ба или дед, причем делают они это исключительно, когда им удобно, поэтому мне не раз приходилось топтаться на углу, вероятно вызывая у людей подозрения. В таких случаях мама потом кричит на своих родителей, но скорости им это не прибавляет. Когда она выражает им свое недовольство по какому угодно поводу, они каждый раз отвечают, что она должна сказать им спасибо за то, что они вообще приняли ее — со мной вместе — обратно. И я привык ждать.

Лишь однажды я сделал попытку пригласить кого-то к нам. Это была Стелла Барклай. Я тогда только начал ходить в эту школу и думал, что Стелла мой друг. Не знаю, друзья мы теперь или нет. Она одна из самых приятных девчонок в нашей школе, и мы несколько раз очень хорошо поболтали. Ей нравится та же музыка, что и мне, — это она навела меня на «Смитов», которых я теперь слушаю, и не только потому, что моя фамилия тоже Смит. Но недавно Стелла сошлась с Кэти Уильямс, и когда они вместе, она со мной почти не разговаривает. Такое впечатление, что она даже перестала меня замечать. А я ей не навязываюсь.

В общем, это было в прошлом году. Я сказал ей, что живу в трейлере, — мы тогда как раз стояли в муниципальном лагере, — и ее это, похоже, заинтересовало. Ну, я и спросил у мамы, можно ли мне пригласить друга на чай. Она насторожилась, но сказала — да, конечно, только надо предупредить ее заранее, чтобы она прибралась и приготовила что-нибудь вкусненькое. Тогда я спросил Стеллу, не хочет ли она прийти ко мне в гости, и она ответила — да. Я снова спросил маму, и она сказала — хорошо, можно даже завтра. Но в тот день у Стеллы была тренировка по дзюдо, так что я ходил от нее к маме, пока мы не назначили день, — это оказалось довольно-таки сложно, главным образом из-за Стеллиных занятий дзюдо, кларнетом и танцами. Я-то ни на какие дополнительные кружки не хожу. Когда назначенный день настал, мама приехала за нами — точно вовремя, после того как я двадцать пять раз напомнил ей о том, как это важно. На самом деле она приехала даже раньше. Она была очень мила и дружелюбна со Стеллой. Более того, она сделала над собой усилие и надела платье — серо-голубое, очень красивое. Похоже, она догадалась, что мне нужно, чтобы она выглядела как хорошая мама, и я был очень рад, что она так выглядела. Казалось, Стелла с мамой легко нашли общий язык, но когда мы приехали на стоянку, до меня дошло, что это была огромная ошибка и мне никогда в жизни не следовало никого приглашать.

Стелла принялась разглядывать остальные трейлеры со смесью страха и интереса. Я знаю, она никогда прежде не видела своими глазами цыганского табора, но, возможно, слышала россказни о том, какие все цыгане грязные и ужасные или что-нибудь в этом духе. Наверное, это было довольно странное зрелище, все эти трейлеры на заасфальтированных площадках, машины, горы мусорных пакетов, сваленных в одну большую кучу вместо контейнера. Повсюду бегали своры собак. Но никакой грязи там не было. Дед вышел из своего трейлера и уставился на Стеллу довольно неприветливо, и даже после того, как я их познакомил и он сказал «очень приятно», вид у нее все равно остался такой, как будто она его боится.

Мы пошли в наш трейлер, в котором мама навела красоту. Все, как обычно, блестело чистотой, мама приготовила чай и бутерброды с сыром. Она даже купила пирожных.

Трейлер вызвал у Стеллы искренний интерес. Она заглянула в кухонный отсек и удивилась тому, что там нет раковины, и мама объяснила ей, что мы моем все в разных тазах, а грязную воду выливаем. Использованная вода — это мокади, грязнее грязного. Ну, не будете же вы стирать одежду и мыть то, что потом потянете в рот, — например, вилки — в одном и том же тазу. Это же отвратительно. Стелла кивнула и сказала, что понимает.

В мою комнату мы, конечно, уйти не могли, потому что у меня ее нет. Мы уселись на диван, и мама принялась задавать скучные взрослые вопросы вроде того, какой у Стеллы в школе любимый предмет и давно ли ее семья живет в этих краях. И впервые в жизни мне стало в нашем трейлере не по себе, одолел какой-то зуд, будто по мне ползали мерзкие жучки, и я ничего не мог с этим поделать. Вдруг стало трудно дышать, появилось такое чувство, что я вот-вот взорвусь. Когда мама сказала, что оставит нас ненадолго и сходит к бабушке, я подумал, что умру, хотя в глубине души мне страстно хотелось, чтобы она замолчала и куда-нибудь свалила. Когда она вышла, повисло молчание.

Стелла поскребла каблуками и спросила:

— Неужели вы действительно тут живете? Вдвоем с мамой?

Голос у нее был недоверчивый. Не издевательский, нет, просто она, похоже, на самом деле не могла понять, как мы ухитряемся тут помещаться.

— Ну да.

— А где твоя кровать?

— Так вот же.

Я похлопал ладонью по топчану, на котором мы сидели.

— Но неужели у тебя нет вообще никакой возможности уединиться?

Подумав, я сказал:

— Ну, практически нет. Разве что задернуть вот эту занавеску.

Я показал, как это делается, но при этом мы оказались в таком тесном и душном закутке, что я запаниковал и поспешно отдернул занавеску обратно.

— Ой, я бы, наверное, так не смогла. Не иметь возможности уйти в свою комнату и закрыть дверь. Ну, то есть у тебя очень милая мама, но иногда же хочется музыку в одиночестве послушать и вообще… А что ты делаешь, когда у тебя плохое настроение?

— Ну, это не так уж и страшно. Я об этом не думаю.

— А-а, — улыбнулась она.

Но я уже знал, что теперь буду об этом думать. Не смогу не думать.

Мы выпили еще чаю с печеньем и поговорили о «Смитах» — группе, которая нравилась нам обоим. Частенько мы болтали так и в школе, но тогда в нашем разговоре появилось нечто, чего прежде не было, что-то горячее и кислое. У меня возникло такое чувство, словно мои ладони внезапно в два раза увеличились в размерах. Как будто я был каким-то уродцем.

А потом случилось кое-что по-настоящему ужасное.

Стелла спросила:

— Мм… а где у вас тут уборная?

— Мм… на улице.

— На улице?!

На ее лице отразился ужас. Как будто я сказал, что уборная у нас на Марсе. Или что у нас ее нет. По правде говоря, до этого мне и в голову никогда не приходило, что уборная на улице — это плохо. Ну, кому это надо, чтобы туалет был под носом? Лучше, чтобы он был как можно дальше. Фу, гадость какая!

— Да, просто… у нас есть ключ. Это наше личное место.

Мы вышли на улицу, и я отвел Стеллу в уборную. Она представляла собой кабинку в туалетном блоке. Лучше, конечно, было бы, если бы она была целиком нашей, но, поскольку нас просто пустили пожить, ничего сделать было нельзя. К сожалению, когда мы подошли к кабинке, ее уже занял дед Тене. Нам пришлось ждать, пока он не выехал оттуда на своей инвалидной коляске. Было заметно, что он недоволен тем, что мы стояли под дверью и что какая-то незнакомая девчонка-горджио видела, как он выходит из туалета. Когда я знакомил их, Стелла выглядела испуганной, но все же она сказала «очень приятно». Все это было ужасно.

Из кабинки она вышла какая-то притихшая. Мы вернулись в трейлер и еще немного поболтали, но я готов был сквозь землю провалиться. И дело было не в Стелле. Она ничем не дала понять, что наш старенький «Люндейл» недостаточно хорош для нее, нет, ничего такого. Но я помню свою мысль: больше никогда в жизни. Никто больше не должен видеть, где я живу.

К тому же она мне нравилась. Очень нравилась. Стелла была моим самым лучшим другом — за все время учебы в школе и вообще.

Прошло, по моим ощущениям, не меньше года, прежде чем мама повезла ее обратно. Мы высадили ее перед домом. Это был жилой район к северу от городского центра, застроенный отдельными домами, к каждому из которых примыкали садики и площадки для гаражей, велосипедов и прочего добра.

Я никогда раньше не видел ее дома и только сейчас понял, каким потрясением должен был стать для нее наш трейлер. Она привыкла к жизни, в которой была отдельная комната, обставленная со вкусом подобранной мебелью, младшая сестренка, собака и черепаха, отец, преподававший где-то физику, и мать, подрабатывавшая в магазине одежды. Вся эта жизнь была такая по-горджиевски чужая и красивая, так не похожая на жизнь Янко с их мертвыми мальчиками, арендованным туалетом, инвалидными колясками и злосчастной судьбой.

Пока мама разворачивала машину, я помахал Стелле, и она помахала мне в ответ с крыльца. У меня было такое чувство, как будто она уезжает в другую страну и я никогда больше ее не увижу — прежними глазами.

«Приятная девочка», — сказала мама, и я кивнул — угу.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Однажды я взял в библиотеке книгу, которая называлась «Дорогой дальнею: исчезающая традиция». Мне было интересно, что думают о нас обычные люди. Эту книгу написал горджио для других горджио, и хотя она была рассчитана на школьников, мне она показалась глупой и упрощенной. В ней говорилось о шатрах и кибитках, о деревянных цветах, лошадках и о заточке ножей. Там было написано, что у цыган темная кожа и черные волосы, а также «особенно блестящие глаза». Ну и что это значит? Как глаза у одних людей могут быть более блестящими, чем у других? Более влажные, что ли?

Пожалуй, кое-что из написанного там все-таки было правдой. Некоторые цыгане действительно вырезали из дерева цветы, но это было давным-давно и не имеет отношения ни к моей семье, ни к кому-либо из тех, кого я знаю. В книге говорилось, что мы сохранили близость к природе и знаем секреты изготовления древних целебных снадобий из трав. Ну, как сказать. Жена деда Тене знала о травах и растениях все и даже больше и все равно умерла. Из этой книжки создается впечатление, что цыгане — народ дикий и независимый. Однако никаких упоминаний об экзамене на аттестат зрелости, к примеру, я там не нашел. По всей видимости, цыгане не сдают экзаменов. И докторов из них не получается.

Когда я снова увидел Стеллу в школе, все изменилось. Поначалу это было едва заметно: мы по-прежнему болтали на переменах и сидели рядом на некоторых уроках, но что-то ушло из наших отношений, что-то необъяснимое, что роднило нас, несмотря на все внешние различия между нами. Постепенно разговаривать мы стали все меньше и меньше, а потом Стелла заделалась закадычной подружкой задаваки Кэти Уильямс, у которой отец в муниципальном совете. Они стали сидеть вместе на уроках, и теперь мы почти не разговариваем, разве что здороваемся иногда.

Горджио. Теперь я куда больше понимаю, что имеет в виду дед Тене, когда говорит, что мы разные. Не лучше и не хуже, просто разные. Как мы со Стеллой — хотя мы оба темноволосые и говорим по-английски, оба любим «Смитов» и терпеть не можем географию. Однако же мы как поезда, которые едут по параллельным путям и никогда не встретятся. Я не могу двигаться по ее путям, а она — по моим.

 

17

Рэй

На следующий день разверзаются хляби небесные. Сточные канавы переполняются. Почва, раскисшая еще с весны, не в силах впитать всю эту влагу. Ей некуда деваться. Заголовки газет пестрят сообщениями о погоде. Она на устах у всех. А вдруг это радиоактивный дождь? А вдруг он убьет нас?

Я отыскиваю Севитон. Это небольшая деревушка в Сассексе, в Даунсе, совершенно ничем не примечательная, слишком далеко расположенная от железнодорожной станции, чтобы привлекать в качестве места жительства тех, кто ездит на работу в Лондон, и слишком невыразительная, чтобы представлять интерес для отдыхающих. Зато в ней есть паб с громким названием «Белый олень»; современная вывеска с белым оленем украшает стилизованное под тюдоровскую эпоху здание. Внутри ожидаемо грохочут игровые автоматы и стоит застарелый запах бычков. У барной стойки торчит пара местных жителей, хотя до пенсионного возраста им еще далеко, а на часах нет и половины двенадцатого. Я заказываю тоник и навожу справки, как добраться до Черной пустоши. О ней, похоже, никто не слышал. Я упоминаю, что там когда-то могли останавливаться цыгане, и парень, пьющий в одиночку, морщит лоб.

— Было тут одно место, неподалеку от Египетской дороги. Это заброшенный меловой карьер, раньше там останавливались цыгане, но пару лет назад эту лавочку прикрыли. Там вечно была помойка, повсюду мусор…

Он объясняет мне, как проехать. Название говорит само за себя. На карте Южной Англии подобные названия не редкость: Египетский лес, Египетский луг, — и свидетельствуют они о том, что эти места когда-то служили стоянкой народу Малого Египта. Когда пять столетий назад на английскую землю прибыла первая группа экзотических смуглокожих кочевников, их предводитель объявил себя королем Малого Египта. На самом деле их родиной был вовсе не Египет, но этого никто не знал, поэтому имя прижилось. Не только в английском, но и во многих европейских языках название «цыгане» созвучно «египтянам». Они утверждали, что на них наложено особое наказание: семь лет скитаний, и за это им дозволено просить милостыню. В доказательство они демонстрировали папскую грамоту. Или, может, это была грамота императора Священной Римской империи. В общем, как бы то ни было, когда назначенные семь лет скитаний истекли, обратно на родину пришельцы не вернулись. Собственно, мы до сих пор здесь.

Египетская дорога — узкая улица, ведущая за пределы деревни. По обеим ее сторонам тянутся заболоченные поля, но ничего похожего на место, пригодное для стоянки; я не вижу. Я углубляюсь во влажный лес, через несколько минут обнаруживаю поворот, идущий в гору, и вскоре упираюсь в относительно новую изгородь из колючей проволоки и знак, который гласит: «Проезда нет. Стоянка запрещена. Костры не разводить». «Цыганам вход воспрещен», если переводить на обычный язык.

Я достаю из багажника резиновые сапоги, перелезаю через изгородь и начинаю продираться сквозь густые заросли ежевики. В тени раскидистых деревьев темно, но я различаю впереди заброшенный меловой карьер — зияющий провал на склоне холма, открывающий взгляду белесый утес в каких-то зеленых разводах. Место кажется вполне подходящим, но окончательно я убеждаюсь в том, что это оно, когда натыкаюсь на раскуроченный ржавый пикап, вокруг которого буйно разрослись крапива и лабазник.

Ума не приложу, подо что, по мнению хозяина, можно приспособить эту землю. С другой стороны, скорее всего, цель заключалась не в этом. Цель заключалась в том, чтобы заставить кочевников перебраться куда-нибудь — куда угодно, пусть даже всего лишь в другой округ. Нередко землям, всегда считавшимся общественными, которыми цыгане могли пользоваться наравне со всеми остальными, присваивался статус парка или жилой зоны специально для того, чтобы лишить цыган возможности становиться там табором. Поля перепахивались, чтобы по ним нельзя было проехать на машине. Возводились высоченные заборы. Там, где живет Кицци Уилсон, вся территория лагеря обнесена глухой бетонной стеной, чтобы снаружи не было видно того, что творится внутри, а изнутри — того, что делается снаружи. Хотя вход на территорию свободный, это придает табору атмосферу тюрьмы.

Отец рассказывал нам о том, как полицейские — гавверы — приезжали с тракторами и принудительно отбуксировывали трейлеры. Порой людям даже не давали возможности упаковать вещи, так что весь фарфор и стеклянные изделия оказывались разбитыми. Жалуйся не жалуйся, все без толку. Цыганам компенсаций не положено. И прежде чем вы зададите вопрос: да, такое происходит до сих пор.

Я пытаюсь представить, что это было за место — небольшое, уединенное, вполне во вкусе Янко. Рисую в своем воображении «Вестморланд стар», трейлер Тене, — и другой трейлер, с неуловимым Иво и еще более неуловимой Розой. Где она могла повстречать своего дружка-горджио? В Севитоне? В «Белом олене»? В мою картину мира не вписывается робкая цыганская девушка, в одиночку входящая в паб. А может, ничего этого и не было? Может, что-то случилось с ней здесь, под этими безмолвными деревьями? Рядом с этим молчаливым утесом?

Вернувшись в «Белый олень», я устраиваюсь со стаканом виски перед электрокамином, чтобы обсушиться и немного согреться, и завожу разговор с самым пожилым из всех посетителей, какого только смог высмотреть. Он с некоторой ностальгией рассказывает, что на Египетской дороге действительно когда-то стояли табором цыгане, но, чтобы это место называли Черной пустошью, не припоминает. Я спрашиваю, не организовали ли поблизости муниципальный табор на замену, и он смеется, а потом в упор смотрит на меня.

— С чего вы вдруг так интересуетесь цыганами?

— Ищу одну девушку, которая пропала неподалеку отсюда. Цыганку.

Я показываю завсегдатаям паба фотографию Розы на скачках. Они только головами качают. Мой визави не слишком заинтересован.

— Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь в деревне обращал внимание на цыган, которые там останавливались. Они все время то приезжали, то уезжали. Как тут заметить, что одна пропала? Чтобы тебя хватились, для начала нужно, чтобы о твоем существовании знали. А иначе кто ж тебя хватится?

Он заливается квохчущим смехом, чрезвычайно довольный собственным остроумием.

— У нее были родные, — отвечаю я. — Они это заметили.

Леон был прав: цыгане и горджио — это два разных мира, существующие рядом, но отдельно друг от друга. Многие люди даже не осознают, что в нашей стране до сих пор есть цыгане-кочевники, пока в какой-нибудь бульварной газетенке не тиснут очередную статейку про антисанитарию в таборах или аферу с асфальтом. Им удобнее считать, что цыгане — это нечто из прошлого, вроде бочонков с хмельным медом или дилижансов. Нечто живописное, но практически исчезнувшее.

— Все равно настоящих цыган там не было, — утверждает мой собеседник. — Так, одни лайдаки, ну, проходимцы.

— Настоящие цыгане? — переспрашиваю я. — Не уверен, что знаю, в чем разница.

— На моей памяти настоящих цыган тут не бывало. Настоящих романи, я имею в виду. А я всю жизнь здесь прожил. Не осталось их больше.

Я уже сбился со счета, в который раз слышу эту чушь про настоящих цыган. Все любят настоящих цыган. Никто толком не знает, как они выглядят, но все точно уверены, что их больше не осталось. А люди, которых они пытаются выжить со своих общественных земель, это… кто-то другой. Я стараюсь держаться нейтрально: в конце концов, я на работе. Впрочем, не думаю, что мне сегодня удастся выяснить что-то еще.

— Мой отец был цыганом, — заявляю я. — Самым что ни на есть настоящим. И он всю свою жизнь работал.

Я с улыбкой встаю и ставлю свой стакан на стойку. По пути к двери я слышу, как мужчина вполголоса цедит мне в спину: «Сучонок цыганский». Впрочем, ручаться за это в суде я бы не стал.

По дороге в Севитон мне приходит в голову, что я сглупил. Никто не слышал про Черную пустошь, потому что Египетская дорога не называется Черной пустошью и никогда не называлась. Названия остаются жить, даже когда места, их когда-то носившие, давным-давно изменились до неузнаваемости. Прогуляйтесь хотя бы по лондонскому Сити.

Но почему в таком случае Тене сказал, что Черная пустошь находится неподалеку от Севитона? Подобные нестыковки очень важны. Уцепись за кончик — и распутаешь весь клубок. Либо Тене ошибся, либо он пытался направить меня по ложному пути. Оговорка или сознательная ложь. В любом случае это первое интересное событие, которое произошло во всем этом деле.

Я был прав. Пару дней спустя я нахожу настоящую Черную пустошь. Помог мне в этом еще один звонок Лулу Янко. Судя по голосу, она была этому звонку не слишком рада, поэтому я просто спросил ее о Черной пустоши. Мой вопрос ее явно удивил.

— А, — сказала она, — это прямо за этим… как же его… Уотли, что ли? Неподалеку от Или. Да, мы когда-то там останавливались. Я думала, ее давным-давно продали.

Тут она снова прибегла к своей коронной отговорке «Мне пора на работу», на этот раз в половине четвертого. И я против воли задался вопросом, что же это за таинственная работа частной сиделки, которой она занимается.

Сегодня утром ко мне подошел Хен, тем самым дав понять, что дело деликатное. Наши с ним столы разделяют двенадцать футов, а на слух я никогда не жаловался.

— Рэй, я про тот вечер, ну, у нас дома. Хорошо же посидели?

— Да.

— Я просто подумал… ну, в общем… Она неплохая, Ванесса. Как по-твоему? Мы подумали…

— Пожалуйста, только не начинай, ладно?

— Не смотри на меня так!

— Никак я на тебя не смотрю.

— Ну… и как она тебе?

— Можешь передать своей жене, что Ванесса очень приятная женщина, но… она не в моем вкусе.

Хен слишком хорошо воспитан, чтобы напомнить мне о том, что я с ней переспал. Он об этом знает — по нему видно.

Он подтолкнул носком туфли корзину для бумаг.

— Мы беспокоимся за тебя.

— Я тронут вашей заботой.

— Прошло уже больше двух лет.

— Я умею считать.

Я стал изучать свой блокнот и отхлебнул из чашки кофе, хотя он давным-давно успел остыть. Хен не сдвинулся с места.

— У тебя еще что-то? — спросил я.

Хен кивнул, старательно избегая смотреть на меня.

— Пора тебе прекратить шпионить за своей бывшей женой.

Я замер с чашкой в руке.

Но я же был так осторожен! Где я прокололся? Однако я не могу на него злиться. Ему по должности положено все замечать.

— Она не бывшая.

— Ради всего святого, Рэй…

Я приказал себе успокоиться. Мы с Джен больше не муж и жена ни в каком смысле, кроме как на бумаге, а Джен вот уже несколько месяцев просит меня подписать документы о разводе. Вернее, просит ее адвокат. Не знаю, почему я до сих пор сопротивляюсь.

— Ты прав. Я уже перестал.

Последний раз был больше недели назад. Неужели мне наконец начинает это надоедать? Так вот как это происходит?

— Что ж… хорошо.

— Она что, меня видела?.. — спросил я.

Лицо Хена посуровело.

— …Так ты скажешь Мадлен, чтобы оставила меня в покое?

— Если будешь хорошо себя вести.

— Вообще-то, я, кажется, кое с кем познакомился.

— Правда? С кем? — изумился Хен.

— Не знаю, выйдет из этого что-нибудь или нет.

— Это Ванесса?

— Я же тебе только что сказал. Нет! Ты ее не знаешь. И я буду очень тебе благодарен, если ты… вернешься на свое место и займешься делом.

Я театрально помахал рукой — давай, мол, катись. Но Хен с ухмылкой присел на краешек моего стола.

— Ну и как она в постели?

— Кто?

— Ой, хватит прикидываться… Вы занимались этим!

Ни дать ни взять школьники, которые никак не повзрослеют.

И вот я на Болотах, где-то между Или и Стоумаркетом, в этом странном краю, испещренном соборами и воздушными базами. Жители здешних мест, судя по всему, коротают досуг, выдумывая своим деревням названия позамысловатее: Брузингфорд, Шэнглс, Собертон. Я отыскиваю деревушку, которую упомянула Лулу, оседаю в пабе, сохранившемся с викторианских времен, не то что давешний «Белый олень», и начинаю расспросы. На этот раз мне везет. Мне указывают на пожилого джентльмена, сведущего в истории здешних краев. Он повествует мне о происхождении названия «Черная пустошь»: здесь, на этой бывшей общественной земле, во времена Черной Смерти хоронили в общих могилах ее жертв. При этом въедливый старик подчеркивает, что это, насколько ему известно, не доказано. Однако, когда я принимаюсь расспрашивать его о пропавших девушках, добавить ему нечего. Недавнее прошлое — менее чем столетней давности, — похоже, не представляет для него никакого интереса.

Было ли на Черной пустоши захоронение или нет, теперь там свалка. Расположенная неподалеку от нового супермаркета площадка превращена в бескрайний лунный пейзаж, способный вместить вдвое больше, чем все население деревни. Рекламный щит на обочине дороги возвещает о том, что в скором времени здесь неминуемо вырастет «Олдер-вью — новый район элитной застройки на берегу реки». Подкреплено обещание малоправдоподобной картинкой, не имеющей никакого отношения к этому перепаханному бульдозером безобразию. Никакого намека на реку я тоже не вижу — пока до меня не доходит, что ольхово-ивовая поросль, обрамляющая пустырь с дальнего края, по всей видимости, скрывает за собой ручей. Пара экскаваторов застыли с ковшами наперевес, кислотно-желтые на фоне серой земли. У строительной бытовки курит одинокий человек в защитной каске. Я шлепаю по грязи к нему.

— Извините, это частная территория, — обращается он ко мне.

— Прошу прощения. Я просто хотел узнать, то ли это место, которое называется Черной пустошью.

— Нет, — ухмыляется он, — теперь оно называется Олдер-вью. Впрочем, раньше его звали именно так. Публика с деньгами на такое бы не клюнула.

Строитель, Роб, рассказывает, что работа в Олдер-вью продвигается медленно из-за влажности почвы. По его мнению, это безумие: они строят дома в пойме реки. Вокруг одни поля; в прошлом, когда случались наводнения, цыгане просто снимались с места и уезжали. Я интересуюсь, не обнаружились ли во время работ какие-нибудь свидетельства чумных захоронений, но он лишь пожимает плечами: насколько ему известно, нет. Одни черепки да фрагмент кости, принадлежавшей, скорее всего, какому-то животному. Разнообразный мусор. Я объясняю, что привело меня сюда: возможно, в этом месте шесть лет назад пропала молодая женщина. Я подчеркиваю, что ищу не труп, а живого человека. На тот случай, если он что-нибудь услышит. Мой новоиспеченный друг приходит в такое возбуждение, что обещает поспрашивать местных. Я даю ему свою визитку.

С этой версией только одна загвоздка. Если верить Робу, Черную пустошь перепродали примерно лет десять тому назад, задолго до того, как Роза исчезла. Возможно, цыгане все равно использовали ее для стоянки — незаконно, — пока тянулись все бесконечные предварительные изыскания и согласования.

Роб считает, что такое едва ли возможно.

Я надеюсь, что он ошибается.

 

18

Джей-Джей

Вчера была худшая ночь в моей жизни. Часа в два мы проснулись оттого, что кто-то барабанит в дверь трейлера. Это оказался Иво, голос у него был перепуганный. Кристо не мог дышать. Мы с мамой накинули на себя первую попавшуюся одежду и побежали к нему, и хотя я все время простоял в дверях у них за спиной, мне было понятно, что дело худо. Дыхание у Кристо было частое и неглубокое, как это случается с ним временами, но при этом в груди у него хрипело и булькало. Это было ужасно.

— Его надо в больницу, — сказала мама.

Иво побелел как мел. Он ненавидит больницы. Ну конечно, их никто особенно не любит, но Иво их просто ненавидит. Это что-то вроде фобии. Наверное, слишком натерпелся в детстве, когда болел, а там не могли ему помочь. Но тем не менее он кивнул, потому что было не до споров. Мы все были перепуганы. От шума проснулась ба — о том, чтобы не шуметь, никто не думал — и тоже сказала, что нужно ехать в больницу. Все, как это обычно бывает в критических ситуациях, принялись с деловитым видом хлопотать вокруг Кристо, предлагая шарфы, одеяла и согревающую мазь от кашля. Мне кажется, в таких случаях невольно сосредотачиваешься на всяких мелочах, чтобы не думать о самом страшном, что может случиться… Как будто согревающий бальзам может это предотвратить.

Все мы быстро собрались и поехали; все — это мама, Иво, Кристо и я. Мама пыталась отправить меня досыпать, но я ни за что бы не уснул, и все равно была суббота. К тому же Кристо наверняка захотел бы, чтобы я тоже поехал, если бы он мог сказать об этом. Мы помчались в ближайшую больницу — она расположена в нашем городке, так что на дорогу ушло минут пятнадцать, — и ворвались в отделение скорой помощи. Иво на руках принес Кристо к стойке регистрации, и после непродолжительных переговоров их повели в смотровую, в обход всех тех, кто давным-давно ждал своей очереди. Там были люди с окровавленными лицами, кто-то лежал на стульях, как будто мертвый. В общем, народу было полно. Не знаю, всегда ли в отделениях скорой помощи такая толкучка, но похоже, что всегда: одна медсестра, очень милая, совсем не такая, как та, надутая, что стояла за стойкой регистрации, бросила, пробегая мимо: «Ну, как обычно по субботам».

Мы с мамой присели и стали ждать вместе с остальными; многие из них были пьяны (впрочем, на что еще можно рассчитывать ночью в субботу?). Иво с Кристо были у врача. Некоторые в холле что-то бубнили и бранились, а то и стонали. Я подумал, что стонущий немного преувеличивает, потому что, если бы с ним и в самом деле было худо, его увезли бы и осмотрели, а не оставили торчать в зале ожидания несколько часов. Еще один мужчина громко орал, обзывая медсестер непечатными словами. Но те не обращали на него никакого внимания, и я решил, что он, наверное, немного не в себе и не соображает, что несет. Мимо прошла та самая милая медсестра и сказала ему: «Денис, мы посмотрим вас, когда сможем», из чего я сделал вывод, что она его знает. Может быть, он заявляется сюда каждую субботу. Я принялся оглядываться по сторонам и вдруг поймал на себе его пристальный взгляд. Вид у него был ужасный: белок одного глаза покраснел, под носом запеклась кровь. Прямо хоть в фильме ужасов снимай. «Бродяга из ада». Я отвернулся, словно не заметил ни его кошмарного глаза, ни разящего запаха мочи. Не хватало только, чтобы он разорался на меня или еще что-нибудь похуже.

Чтобы чем-то себя занять, я принес нам с мамой кофе из автомата. Кофе у них оказался не очень: слишком горячий и жутко горький, несмотря на то что я бухнул туда прорву сахара. Я хотел взять еще каких-нибудь чипсов, потому что мне, как обычно, ужасно хотелось есть, но у нас кончилась мелочь. Пятифунтовую банкноту мама разменивать отказалась: больше денег у нее не было. Я сначала немного подулся, но потом понял, что веду себя как эгоист. Вместо того чтобы думать о Кристо, который, может быть, очень серьезно болен, думаю о себе, а мне ничего такого не грозит — всего лишь проголодался. Часы ползли, как старые сороконожки. Под ложечкой у меня сосало от голода, но я в конце концов уснул, а когда проснулся, увидел, что мама с Иво о чем-то перешептываются.

Судя по всему, они спорили. Доктора вроде как хотели оставить Кристо в больнице до тех пор, пока не выяснят, что с ним такое. Мне показалось, что это хорошая идея, но Иво, похоже, был недоволен. «Им бы только свое любопытство потешить», — твердил он. Мама возражала, что Кристо сейчас лучше быть в больнице. Я был согласен с мамой, но счел за лучшее не вмешиваться в их разговор. Иво был раздражен, потому что его попросили заполнить какие-то документы, кучу всяких бумажек на тему, где мы живем и прочего. Он написал какой-то выдуманный адрес, чтобы они не узнали, что мы цыгане. Но Иво задали кучу вопросов с подковыркой вроде того, у какого врача мы наблюдаемся, а мы ни у кого не наблюдаемся, так что ему пришлось изворачиваться.

В итоге около шести утра, когда уже светало, мы с мамой поехали домой, а Иво с Кристо остались. Я проспал все утро и, более того, даже часть дня и встал уже после двенадцати. Сегодня я собирался отвести Кристо на рыбалку, и погода для этого самая подходящая: влажно и тепло. Но после всего, что произошло, я не могу сосредоточиться ни на чем — ни на музыке, ни на чтении. Мы просто ждем, когда хоть что-нибудь выяснится.

Часов в пять наконец приезжает Иво и привозит с собой Кристо. Мы все выскакиваем из трейлера ба, где все это время сидели и нервничали.

— Ну как он?

— Может, лучше было оставить его в больнице на подольше?

— С ним ведь все в порядке?

Иво целует Кристо в макушку. Малыш спит, но дыхание у него уже не такое хриплое, как ночью.

— Ему дали антибиотики. Сказали, что дальше можно лечиться и дома, — говорит Иво.

Он совершенно измотан, под глазами черные круги.

— Смотри, чтобы не замерзал. Тебе самому лучше пойти поспать в номер второй, а я пока уложу Кристо, — предлагает ему ба.

— Хорошая мысль. Вид у тебя — краше в гроб кладут, — вздыхает мама и осторожно касается локтя Иво; она явно встревожена.

— Я в полном порядке, — отвечает он.

— Брось, Иво. Иди ляг.

Ба хочет взять у него Кристо. Иво отступает назад.

— Сейчас пойду. Мы оба сейчас ляжем. У себя в трейлере. Я сам за ним пригляжу. Ясно?

— Мы просто пытаемся помочь.

— Но мне ничего не нужно.

Он разворачивается и идет к своему трейлеру.

— Что на него нашло? — спрашивает ба.

— Мама, он просто устал. Всю ночь не спал.

— Я знаю! Мы предлагаем ему помощь. Зачем надо было грубить?

Последнюю фразу она практически выкрикивает в спину Иво. Но он уже успел удалиться в другой конец участка и вместо ответа хлопает дверцей трейлера.

— Он совершенно не умеет себя вести, — возмущается ба. — Разучился. А ведь был таким милым мальчиком!

— Мама, на него слишком много всего свалилось.

— Не понимаю, почему ты вечно его защищаешь.

Они смотрят друг на друга, как две рассерженные кошки.

Раз Иво отказывается от нашей помощи, мы отступаем. Я никак не могу отделаться от мысли, что Кристо лучше было бы остаться в больнице. Кто знает, вдруг там смогли бы придумать, как его вылечить. Ученые постоянно работают над такими вещами. Вдруг уже изобрели какое-нибудь новое средство?

Мы с мамой возвращаемся в трейлер, чтобы выпить еще по чашке чаю. Вид у нее слегка встревоженный, и я спрашиваю: по ее мнению, не лучше ли было бы Кристо пока остаться в больнице?

Она вздыхает и качает головой:

— Я уверена, милый, его не отпустили бы из больницы, если бы считали, что ему там было бы лучше.

— Знаю, но…

Но на самом деле я ничего не знаю, поэтому умолкаю. И тут мне в голову приходит чудовищная мысль. А вдруг Иво забрал Кристо из больницы вопреки тому, что врачи хотели оставить его там? Вдруг они не имеют права помешать родителям? Вдруг они просто не в курсе, ведь их мало и они очень заняты? Думать так не очень-то хорошо по отношению к Иво, поэтому я помалкиваю. Но не думать почему-то не могу.

Вот забавно: в детстве я очень хотел быть похожим на Иво. Несмотря на его вспыльчивый нрав и частую смену настроения, он казался мне примером для подражания. Может, любому ребенку нужен кто-то близкий, о ком можно было бы сказать: когда я вырасту, я хочу быть похожим на него? Отца у меня нет, на кого еще мне было равняться? Не на деда же с его выпученными глазами, кирпично-красной кожей, которая даже зимой выглядит как обгоревшая на солнце, и его брюшком. По нам с ним и не скажешь, что мы в родстве. Он неплохой мужик, но лишний раз и пальцем не пошевельнет, если ба ему не скажет, а стоит ему пропустить рюмку-другую, как он тут же принимается рассказывать истории о том, как в молодости, когда он был боксером, он выбил зубы какому-нибудь Долговязому Питу или Чернявому Билли, или еще что-нибудь в этом роде. Не знаю даже, правда это все или нет. Ба вечно причитает, что толку от него как от козла молока. И на деда Тене быть похожим я тоже не хочу, с его-то везением, хотя, когда он в хорошем настроении, поговорить с ним бывает очень даже интересно. Но нельзя же хотеть быть похожим на человека, который прикован к инвалидной коляске, а тебе приходится возить его в уборную, когда вы уезжаете куда-нибудь на каникулы? Остается только дядя Иво.

Когда они с дедом Тене и Кристо стали жить с нами, мне было лет семь-восемь. Я тогда знал только маму, ну и ба с дедом. Я и в школу-то еще не ходил. Наверное, это и называется «расти в парниковых условиях». Конечно, если не принимать во внимание выселения и полицейский произвол. Ну, или тогда уж… в камерных условиях. В малонаселенных, как выразился бы наш школьный географ. Иво и дед Тене определенно внесли в нашу жизнь свежую струю. А Иво был классный. Он был — и остается до сих пор — невысоким, но худым и очень красивым. У него темные волосы, черные глаза и гладкая кожа, а на окружающих он смотрит с видом собственного превосходства, как будто точно уверен, что он лучше их, кто бы они ни были. Когда он идет по улице, девчонки вечно сворачивают на него шеи. Если не считать их, люди обычно его побаиваются, но стоит увидеть его с Кристо, как сразу становится понятно, что сердце у него очень доброе. А уж если он тебе улыбнулся, возникает такое чувство, будто ты получил от него особый подарок. От его улыбки всем становится светло. Вот я и хотел быть таким, как Иво. Иногда незнакомые люди принимали меня за его сына, потому что мы с ним очень похожи: у нас одинаковые глаза и волосы. Это не тщеславие, мы действительно похожи. Мне это льстило, а в глубине души я надеялся, что он может быть моим отцом. Не просто так ведь мама отказывалась говорить о горджио, от которого я появился на свет. Я даже на фотографии его ни разу в жизни не видел. Да что там, имени его я и то не знаю. Она вообще ничего мне о нем не рассказывала. Так что я думал: а вдруг это и есть та причина, из-за которой между нами существует особая связь, а я так хорошо понимаю Кристо? Я так думал, пока немного не подрос, не поразмыслил об этом всерьез и не понял, каким же дураком я был. Когда я родился, Иво было всего четырнадцать, к тому же он тогда еще был нездоров.

После нашего возвращения из Франции я снова подступил к маме с расспросами об отце.

«Я расскажу тебе, милый, когда ты станешь постарше, — ответила она. — У тебя и так сейчас полно забот с экзаменами и всем остальным».

Порой мне начинает казаться, что этого горджио никогда не существовало на самом деле.

Так вот, про Иво. Поскольку меня сейчас больше беспокоит Кристо, я не знаю, что мне думать об Иво. Мне кажется, я зол на него. Я знаю, что он любит Кристо, но думаю, что он мог бы стараться и получше, чтобы найти средство от болезни. Поездка в Лурд — дело, конечно, хорошее, но что-то не похоже, чтобы она хоть как-то помогла. Святая вода в последней оставшейся канистре понемногу убавляется — моя записка, кстати, до сих пор к ней прилеплена, — однако же Кристо лежит в постели с респираторной инфекцией. Не говорит и не ходит. А Иво не захотел оставить его в больнице, где, может быть, удалось бы наконец выяснить, что с ним не так. Кому бы это помешало? Если Иво не любит больницы, это еще не значит, что лечение там не пойдет на пользу Кристо. Хоть убейте меня, по-моему, это простой эгоизм с его стороны.

Я не могу даже вспомнить, почему во Франции меня так переполняла надежда. Когда я думаю о том, что чувствовал в Лурде всего несколько недель назад, мне просто не верится, что я был настроен так оптимистично. Такое впечатление, что это был не я, а кто-то совсем другой, куда более юный, наивный и куда более глупый.

 

19

Рэй

На работе Хен приветствует меня улыбкой и хлопком по плечу. Он знает, что у меня сегодня день рождения. Думаю, предоставленный сам себе, он благополучно проигнорировал бы это обстоятельство, но, науськанный Мадлен, интересуется, есть ли у меня какие-нибудь планы.

— Есть, — отвечаю я.

— И какие же? — спрашивает он.

— Ты ее не знаешь.

— Ого, — тянет он. — Загадочная незнакомка?

— Возможно.

— Гм! Просто, если у тебя нет никаких планов, мы были бы очень рады видеть тебя у нас.

— Спасибо. Но я в самом деле занят.

Он смотрит на меня. Потом, явно удовлетворенный, настаивает на том, чтобы угостить меня обедом.

Мы обсуждаем дело Розы Вуд, хотя ничего нового в нем не появилось. Я говорил с Леоном о Черной пустоши и Египетской дороге, и хотя оба эти названия оказались ему знакомы, ничего нового добавить он не смог и никаких конкретных дат тоже не назвал. Бывала там когда-нибудь Роза или нет, наверняка он не знал. По сути, нам не известно практически ничего: ни где она пропала, ни когда точно это случилось, ни с кем она дружила, если вообще дружила хоть с кем-нибудь. Мы не обнаружили никаких свидетельств того, что с той зимы, шесть лет назад, кто-нибудь ее видел. Ни одна из ее сестер за все это время даже открытки от нее не получила, если верить их словам. Ее следов нет ни в каких официальных документах. Трюк с исчезновением удался ей на славу.

— Ее нет в живых, — заключает Хен. — Зуб даю.

Я уже и сам начал так думать. Но, с другой стороны, никаких свидетельств ее гибели тоже нет. А может, ее вообще никогда не существовало, мелькает у меня мимолетная мысль. Я раздраженно вздыхаю:

— Все, с кем я разговаривал, так и не сказали мне ничего внятного.

Хен вертит чашку с остатками кофе и, ухмыляясь, вскидывает одну бровь:

— Может, она лежит где-нибудь на дне озера?

Несколько лет назад школьный друг матери Хена выбросил труп своей жены в водохранилище. Он заявил, что она сбежала с каким-то из своих многочисленных любовников, и, по всей видимости, ни у кого не возникло никаких подозрений. Труп обнаружили, когда искали в водохранилище какого-то другого утопленника. Ее задушили колготками. В итоге мы с Хеном теперь питаем к озерам особенно теплые чувства. В деле Розы Вуд никаких озер не фигурирует, но это еще не значит, что ничего подобного не могло произойти. А когда жена гибнет от рук убийцы, убийца чаще всего муж. Снова Иво Янко. Безгрешный, заботливый, многострадальный Иво.

Звонит телефон. Андреа переключает звонок на меня.

— Я тут подумал, — слышится в трубке, — пожалуй, вам все-таки стоит поговорить с Иво.

Это Тене Янко. Кто-то помог ему добраться до телефонной будки. Он размышлял о нашем разговоре.

— Да. Отлично. Где он?

Как я ни наводил справки, установить местонахождение Иво мне так и не удалось. Я уже начал думать, что он столь же неуловим, как и его бывшая жена.

— Он будет у нас. Завтра. Приезжайте, если хотите.

— Место то же?

— Место то же.

— Подъеду часикам… к одиннадцати?

Я кладу трубку и спрашиваю Хена:

— С чего он вдруг решил мне позвонить?

— Потому что знает, что ты их подозреваешь?

— Они довольно складно рассказывают.

— Хочешь, я съезжу с тобой?

Я качаю головой:

— Не стоит их пугать.

Интересно, уж не Лулу ли Янко поговорила с братом еще раз?

Наверное, эта безумная затея пришла мне в голову за обедом. Аккуратные попытки Хена выяснить про мое загадочное свидание, назначенное на вечер, — разумеется, я никуда не собирался — вкупе с выпитым вином сыграли со мной злую шутку. Как говорил мой отец, — во всяком случае, так он сказал однажды в одно из тех редких мгновений, когда не орал на телевизор: «Найди дело, которое у тебя получается хорошо, и займись им».

Прекрасно, подумал я, сидя над наполовину опустевшей бутылкой бургундского (Хен пил воду) и куском говядины, фаршированной устрицами, который ему непременно хотелось заказать мне в качестве подарка на день рождения. Прекрасно, именно так я и поступлю.

Поэтому несколько часов спустя я и очутился там, где нахожусь сейчас, занимаясь тем, что хорошо у меня получается, под окнами дома в Ричмонде. Это большой четырехэтажный особняк величественного вида с кованым балконом, опоясывающим весь первый этаж. Высокие, от пола до потолка, окна завешены тяжелыми гардинами. Перед особняком, скрывая его от нескромных взглядов с улицы, буйно разрослись вечнозеленые кустарники.

Поначалу я сидел в машине с телеобъективом на той самой улице, но подъезд к дому слишком длинный и извилистый, а заросли кустарника слишком густые, чтобы всякие хулиганы вроде меня могли бы что-нибудь разглядеть. Поэтому я дожидаюсь наступления сумерек, а затем прокрадываюсь по затененному проезду и ныряю в темные кусты — раскидистые, разросшиеся, гостеприимные рододендроны и камелии. С неба сочится густая синь, а я — чернильная тень на фоне других теней. Между псом и волком. Который из них я?

Освещен только нижний этаж. Верхний — большая его часть — погружен в темноту. Мне приходится пробираться сквозь густые заросли к дальнему концу дома, туда, где из высоких незанавешенных окон на лужайку и точно такие же мрачные кусты льется яркий свет. Несмотря на свои размеры, сад производит впечатление места, где никто никогда не бывает и о котором никто никогда не думает. Должно быть, рассуждаю я, он принадлежит какому-нибудь дряхлому старику. Кому-то, кто нуждается в частной сиделке и в состоянии оплачивать ее услуги.

Сюда меня привела Лулу Янко. Я дождался, пока она выйдет из дома, и поехал следом за ее маленьким бежевым «фиатом» с очень кстати не работающим стоп-сигналом. Она оставила его на тихой улочке рядом с многочисленными «вольво», «ауди» и «рейнджроверами» и вошла в дом, открыв дверь собственным ключом. Больше я ничего не видел до тех самых пор, пока не пробрался на задний двор. И вот что я там вижу.

Лулу ввозит в комнату инвалидную коляску и пристраивает ее перед камином. Судя по пляшущим отблескам на стенах, в нем горит огонь, хотя на улице совсем не холодно. А уж в доме, должно быть, настоящая душегубка. Первой неожиданностью для меня становится то, что мужчина, сидящий в инвалидной коляске, отнюдь не стар. Он, пожалуй, даже младше, чем я, и бесспорно красив. Длинноватые волосы обрамляют тонкое правильное лицо с благородными чертами. Аристократическая внешность — первое, что приходит в голову при взгляде на него, хотя, возможно, причиной тому окружающая обстановка. Его губы шевелятся, и у Лулу тоже — они о чем-то говорят. Судя по ее позе и жестам, в обществе друг друга они чувствуют себя вполне непринужденно, как будто знакомы давным-давно, что вполне может быть правдой.

Я пробираюсь сквозь мокрые кусты поближе, чтобы получше рассмотреть комнату. Лулу вдруг бросает пристальный взгляд в сторону окна, и сердце у меня уходит в пятки, хотя я знаю, что надежно скрыт в рододендроновых зарослях. Внутри, вероятно, обсуждают, задергивать гардины или нет. После мимолетного колебания Лулу оставляет окно незадернутым и выходит из комнаты, а мужчина равнодушно наблюдает за игрой огня в камине.

Почему я испытываю такую ненависть к этому человеку? Его впору бы пожалеть. Хотя губы у него шевелятся, а голова поворачивается из стороны в сторону, все остальное тело остается неподвижным: он парализован от самой шеи. Беспомощный инвалид.

Лулу возвращается с подносом и ставит его на маленький столик. Берет поильник вроде того, из каких поят грудных детей, и предлагает его мужчине. Наверное, она ухаживала за своим братом Тене, когда тот только оказался прикованным к инвалидной коляске? Так вот как она попала в эту сферу деятельности?

Тут дверь открывается, и в комнату заглядывает холеная пожилая дама. Я безошибочно узнаю в ней мать мужчины в коляске — у них одно лицо, вплоть до тонкого орлиного носа и изогнутых бровей. С минуту все о чем-то разговаривают — со смехом и улыбками, — а потом она удаляется. Такое впечатление, что эти трое прямо вне себя от радости, хотя я решительно не вижу никакой тому причины. На мгновение я расслабляюсь, пытаясь сообразить, чем занята пожилая дама. Мне кажется, я слышу хлопок входной двери, вполне логичный: сиделка явилась, теперь мамочка может дать себе вполне заслуженную передышку — шерри, бридж, попечительский совет местной школы, все в таком духе. Я затаиваю дыхание на тот случай, если она решит заглянуть в сад, но, к счастью, этого не происходит.

Лулу, улыбаясь, придерживает своему подопечному поильник; они то и дело прерываются, чтобы обменяться какими-то репликами. Я вижу лишь половину его лица: Лулу заслоняет его от меня. Внезапно он резко дергает головой, и по его подбородку сбегает струйка какой-то коричневой жидкости. Он улыбается, явно смущенный, и Лулу склоняется вытереть ему губы. Но вместо того чтобы воспользоваться салфеткой, которая лежит на подносе прямо перед ней, она проделывает это пальцем. Без всего. Он снова улыбается. Выражения ее лица мне не различить.

Она опять подносит поильник к его губам. И тут почему-то та же досадная неприятность повторяется снова. Я ахаю про себя, думая с беспокойством: ну вот, теперь он точно рассердится. Струйка жидкости течет у него по подбородку, по шее, подбираясь к вороту сорочки. Его взгляд устремлен на Лулу, но она отчего-то не спешит вытереть ему рот. Очень странно. И тут — я даже не вполне верю своим глазам — она склоняется к нему, и — хотя на все сто я в этом не уверен — такое впечатление, что она слизывает капли жидкости у него с шеи и с подбородка. Все происходит так быстро, что я решаю — мне, наверное, это привиделось, потому что такого не может быть.

В следующую секунду Лулу уже сидит в своем кресле, и все кажется совершенно обычным. Потом я понимаю почему: дверь гостиной приоткрывается, и та самая пожилая дама просовывает голову в щель и смеется; должно быть, что-то забыла. Лулу и мужчина в коляске тоже заливаются смехом. Какие они весельчаки, эта троица! Уму непостижимо. Мать снова уходит. На этот раз Лулу поднимается и тоже скрывается за дверью, оставив своего подопечного в одиночестве. Я буравлю его взглядом. Кто этот малый? И что за извращенный спектакль они разыгрывают? Может, он обладает над ней какой-то властью и потому может принуждать ее к подобным вещам? Унижать ее.

Лулу возвращается в комнату и с улыбкой закрывает дверь. Что-то говорит. Переставляет поднос с поильником и салфеткой на столик у двери и подвозит мужчину в коляске поближе к огню. Наклонившись поставить коляску на тормоз, она почти тем же движением перебрасывает ногу и усаживается к мужчине на колени лицом к лицу. Он откидывает голову так далеко, как только может. Я как завороженный смотрю на проступающие сквозь ее футболку позвонки, на красные туфли на шпильках — те самые, в которых она была, когда мы с ней встречались в кафе. На подошвах виднеются потертости, поблескивают шляпки гвоздиков на перебитых набойках. Должно быть, Лулу очень любит эти туфли. Она ерзает у мужчины на коленях, придвигаясь поближе, — он не может ей сопротивляться, — а потом она наклоняется и целует его.

Насколько я могу сказать — по своему опыту в подобных вещах, — он отвечает на ее поцелуй. Голова-то у него в полном порядке.

Я спохватываюсь и обнаруживаю, что тяжело дышу, а пригоршню листьев, которую держал в руке, успел превратить в скользкую, терпко пахнущую массу. Мне тошно. Жарко. Стыдно. Я не за этим сюда шел. Не этого ожидал.

А чего ты ожидал, Рэй?

Когда двое сидят в одном инвалидном кресле, третий должен уйти. Так я и поступаю.

Я не дожидаюсь, когда она выйдет из дома в Ричмонде. Раздраженно взвизгнув шинами, мой автомобиль срывается с места. Визг призван сказать, что плевать я на них хотел. Зачем я вообще приехал? Мне это не интересно. Я просто пытаюсь убедить себя в том, что Джен осталась в прошлом; я даже пытаюсь волочиться за женщиной, которая немного на нее похожа. Подумать только! Ну и дурак. О чем я вообще думал? Дурак.

Дома я долго сижу в темной гостиной — в руке водка с тоником, раскачиваюсь на стуле, цепляясь за край разверзающейся подо мной бездны, и смотрю сквозь листву ясеня на железнодорожные пути, что тянутся с той стороны шоссе. Крохотные, похожие на игрушечные, поезда медленно ползут по мосту, завораживая меня: шипят и лязгают тормоза, стучат колеса, окна вагонов напоминают мелькающие кадрики фотопленки, снимки человеческих существ, спешащих к своим любимым. Они знать не знают о том, что я тут сижу один во мраке под стук колес проносящихся поездов.

Быть может, некоторые из них возвращаются в пустые дома, где их никто не ждет. Быть может, некоторые из тех, кто решает кроссворды или невидящими глазами смотрит в темноту за окнами, в глубине души тоже на грани отчаяния; за скучающими лицами скрываются невосстановимые руины. В конце концов, что может быть банальнее распавшегося брака? Что может быть обыденнее?

Неужели десять лет — это самое большее, на что вообще можно рассчитывать?

С днем рождения, Рэй.

 

20

Джей-Джей

Ну вот, меня вызывают к директору. Мистер Стюарт не сказал зачем, но у меня есть некоторые соображения. Все учителя в последнее время талдычат об экзаменах, и я подозревал, что скоро меня заметут.

Мистер Макдона — наш директор — неплохой мужик. Он поднимает на меня глаза и улыбается, когда я переступаю порог его кабинета.

— Ну, Джеймс, входи. Присаживайся.

Всегда немного странно, когда меня называют Джеймсом. Кажется, что обращаются к кому-то другому.

— Я заметил, что в этом году у тебя проблемы с посещаемостью.

Вот оно что.

— Джеймс, у тебя какие-то сложности дома?

— Нет.

— Просто ты всегда так добросовестно относился к учебе…

Для цыгана. Он этого не произносит, но я-то знаю, что он так думает.

— …Вот я и предположил — вдруг у тебя изменились обстоятельства?

Я пожимаю плечами. Не хочу, чтобы у мамы были неприятности. Они, наверное, у нее и так уже есть.

— Нет. Просто… иногда, когда мама на работе… меня некому подвезти. А до автобусной остановки жуть как далеко.

Так, а вот это я зря сказал. Получилось, как будто я обвиняю маму, а она же тут ни при чем.

— Ясно. И где ты сейчас живешь?

Этот вопрос всегда меня пугает. Вроде бы директор думает, что мы живем на муниципальном участке неподалеку от нового супермаркета. Если я правильно помню. Там поблизости должна быть какая-то автобусная остановка. Но мы уже давным-давно живем не там.

— На Бекс-лейн, — вымучиваю я в конце концов ложь.

Но Макдона не выказывает ни подозрительности, ни даже особого интереса.

— Не то чтобы я пытался совать нос не в свое дело… Послушай, Джеймс, у тебя есть вполне приличный шанс получить аттестат, и я не хочу, чтобы ты лишился этого шанса. Я хочу помочь.

И как он собирается это сделать? Будет лично каждое утро подвозить меня до школы? Это вряд ли.

— Я что-нибудь придумаю, — говорю я; звучит это довольно глупо.

— Да? Мы могли бы оказать тебе помощь, раз возникли какие-то… трудности.

— Спасибо. Все в порядке.

— А что с домашними заданиями? У тебя есть место, чтобы заниматься?

Я энергично киваю.

— Знай, Джеймс, что ты можешь оставаться после уроков и работать в библиотеке, если нужно, чтобы тебе никто не мешал.

— Нет-нет… все хорошо… просто…

Поскольку нас с мамой всего двое, позаниматься без помех совсем не проблема. Во всяком случае, там, где мы живем сейчас, это куда проще, чем на муниципальной стоянке, где лишь выглянешь из окна — и практически оказываешься в спальне соседнего трейлера. И еще там слышно все, что происходит вокруг. То есть абсолютно все.

— Если тебе нужно еще что-нибудь, ты всегда можешь обратиться ко мне или к любому учителю. У нас на тебя, Джеймс, большие надежды.

Он улыбается искренне, но несколько слащаво. Я надеюсь, что осталось уже недолго.

— Спасибо, мистер Макдона, — бормочу я.

— Ну, как думаешь, сможешь подтянуть посещаемость?

— Угу.

— Ты ведь более чем толковый парень! Миссис Касанада очень хвалила твои успехи в английском. Если все пойдет хорошо, ты можешь даже выбиться в отличники.

Он произносит это с таким видом, как будто сказал что-то чрезвычайно остроумное. Ха-ха, до чего смешно.

Я киваю, как идиот, не зная, что еще сказать.

— Ну ладно, Джеймс. Спасибо, что зашел.

Он все время говорит спасибо, словно это не он вызвал меня к себе в кабинет. (Делает ли это его более милым человеком? Не знаю.) Я тоже говорю спасибо. Наша школа славится манерами своих учеников. Потому-то мама и была так довольна, когда я сюда попал. Ну, главным образом поэтому.

А времени между тем уже половина пятого, последний урок закончился довольно давно. На улице дождь. Дожди льют не прекращая с начала весны, а сейчас июнь. В газетах пишут, что это рекордный год. Сегодня за мной должна заехать ба, но ни одной из наших машин поблизости не видно. Я присаживаюсь на невысокую оградку рядом с воротами. На краю спортплощадки растут деревья, под которыми можно попытаться укрыться, поэтому я перебираюсь туда, но разница невелика: ветер сдувает струи дождя прямо на меня. Я закрываю глаза и пытаюсь убедить себя, что никакого дождя нет, а когда это не срабатывает, внушаю себе, что дождь теплый, как душ в бассейне, из которого льется вода, пока держишь нажатой кнопку. Блестяще. Когда я переберусь во Францию, непременно обзаведусь таким. И вообще, там холодрыги не будет. Хотя уже лето, дождь кажется ледяным. Волосы у меня вымокли, вода стекает за шиворот. Ощущение не из приятных. И тут я вспоминаю разговоры, которые слышал в школе: про то, что дожди смертельно опасны. Они стали ядовитыми из-за взрыва в России, и если попасть под дождь, можно заболеть раком. Если это правда, для меня, наверное, уже слишком поздно. Впрочем, с виду этот дождь ничем не отличается от обычного. И вкус у него точно такой же — никакой. Я представляю, как заболею раком и умру. Интересно, Стелла придет ко мне на похороны? Будет плакать?

Должно быть, я задумался, потому что, когда я открываю глаза, передо мной стоит черный «рейнджровер». На таком автомобиле привозят только Кэти Уильямс, но у этого затонированы окна, и мне не видно, кто внутри. Стекло со стороны водителя с шуршанием опускается. Из машины выглядывает улыбающаяся женщина с приятным лицом и шикарной прической.

— Что, за тобой не приехали?

Потрясенный тем, что ко мне обращается незнакомый человек, я энергично мотаю головой. В окне показывается лицо Кэти Уильямс.

— Джей-Джей, мы тебя подвезем. Садись.

Кэти Уильямс, которая меня ненавидит, — во всяком случае, я всегда так считал. Поразительно. Очевидно, это шутка. Надо полагать, девчонка задумала какую-то каверзу, чтобы выставить меня на всеобщее посмешище. Это будет повторение Колбасы.

— Я жду бабушку. Она скоро приедет. Все в порядке. Спасибо.

— Но ты же давным-давно тут стоишь! — говорит женщина. — Я видела тебя, когда подъезжала забрать Кэти с занятий гобоем, а это было минут двадцать тому назад.

Миссис Уильямс производит впечатление человека доброго и участливого. Я вдруг чувствую себя так, как будто снова стал маленьким и беспомощным. Вообще-то, мне это нравится, но я отвечаю с достоинством:

— Просто она немного задерживается. Она точно скоро приедет.

— Ты же промок до нитки! Ты простынешь и умрешь, — говорит Кэти.

— У меня все в порядке. Правда. Мне совершенно не холодно.

— Да у тебя зуб на зуб не попадает. Мы не можем бросить тебя здесь…

Из салона доносится какое-то бормотание, а потом миссис Уильямс заявляет:

— Кэти сказала, ты живешь недалеко от Иствик-роуд. Нам по пути. А если твоя бабушка задерживается… может быть, у нее машина сломалась или еще что-нибудь… Я ей все объясню. Не волнуйся.

Дверца открывается, и каким-то образом, хотя я продолжаю твердить, что у меня все хорошо, я оказываюсь на заднем сиденье «рейнджровера». Наверное, во всем виновата магическая сила денег. Сиденья обтянуты мягкой скрипучей кожей; я опасаюсь, как бы ее не испортить. Очутившись внутри, я вдруг чувствую себя в тысячу раз более промокшим, чем был снаружи. Кэти, сухая, холеная, пахнущая клубничным блеском для губ, смотрит прямо перед собой и жует жвачку. На меня она не глядит. Откуда она знает, где я живу? От Стеллы? Что та рассказала? От одной мысли о том, что же Стелла могла ей наговорить, мне становится горячо и муторно. Но она говорила обо мне! Меня охватывает странное возбуждение.

В радиоприемнике негромко играет классика — хор поет что-то такое, отчего мне представляется войско, неторопливо печатающее шаг.

— Ты уже сделал задание по Джейн Остин? — произносит Кэти, не глядя на меня.

Я скорее чувствую это, чем знаю, потому что тоже на нее не смотрю.

— Э-э… нет. Еще не сделал.

— Джей-Джей один из лучших по английскому в нашем классе, — к моему полному изумлению, вдруг объявляет Кэти.

— Прямо хоть проси тебя подтянуть мою дочь, — вполоборота повернув к нам голову, говорит миссис Уильямс.

Я не могу сдержать улыбки, такой причудливой кажется мне эта идея.

— А поехали к нам? — внезапно предлагает Кэти. — Позанимаемся вместе. Ты обсохнешь… а потом мы отвезем тебя домой. Пожалуйста, мама!

Она наклоняется вперед и умоляюще улыбается в материнское ухо. Я так ошарашен, что теряю дар речи. Кэти Уильямс, благоухающая клубникой задавака, зовет меня к себе в гости? Что?

Миссис Уильямс бросает на меня взгляд через плечо:

— Что ж, пожалуй, это хорошая идея. Вид у тебя совершенно продрогший.

— Но… мама будет меня ждать.

— Можешь позвонить родителям и предупредить их, что ты в гостях. Нам осталось ехать всего минуту.

— Но я…

Я не хочу говорить, что не могу позвонить маме, потому что у нас нет телефона. Кэти должна это знать. Хотя, возможно, она не отдает себе в этом отчета, — возможно, она просто не представляет, что у кого-то может не быть телефона. Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего, и мое молчание воспринимается как знак согласия.

Минуту спустя «рейнджровер» плавно подкатывает по длинной подъездной дорожке к дому, по сравнению с которым дом Стеллы кажется сараем (а наш трейлер — собачьей конурой). Это настоящий особняк. Сколько же в нем должно быть комнат! Не счесть. Он почти такой же огромный, как школа.

Пожалуй, Кэти Уильямс все-таки ничего. Мы пьем чай с кексом — изумительным фруктовым кексом, который не просто вкусный, но еще и наверняка полезный. Вероятно, его испекли в их гигантской кухне, где есть барная стойка — настоящая барная стойка, за которой можно завтракать, — и длинный стол, чтобы за ним обедать и пить чай. Кроме кухни, у них есть еще и отдельная столовая, там можно рассадить двадцать человек разом. В небольшой комнатке, примыкающей к коридору, где стоит телефон, я делаю вид, будто звоню маме. На всякий случай я бормочу в трубку какую-то ерунду, хотя никто все равно не слушает. Мне просто не верится, что телефон живет в отдельной комнате. У Кэти нет ни братьев, ни сестер, и весь огромный дом занимают всего три человека. Это комнат по десять на каждого, прикидываю я. Думаю, я не смог бы здесь жить. Мне было бы не по себе.

Теперь мы сидим в Кэтином кабинете (!) с книжками и чашками чая. У меня такое чувство, как будто что-то должно произойти, но я не знаю ни что это, ни понравится ли оно мне. У нее настоящий письменный стол и кресло на колесиках, как в офисе, и еще небольшой диванчик, а стены украшены постерами. На некоторых из них копии настоящих картин: на одной балерина, а на другой взвившаяся на дыбы лошадь. Еще у нее есть постер с «Тирз фо фирз» и с Мадонной. А ведь это даже не ее комната.

— Как там Стелла? — придумываю я наконец, как нарушить молчание. Стелла уже с неделю не ходит в школу — грипп.

— А я не в курсе, — отвечает Кэти.

Я удивлен. Разве лучшие подружки не должны каждый день созваниваться и обмениваться сплетнями?

Кэти разглядывает свои ногти, покрытые перламутровым розовым лаком, уже начинающим облезать, и произносит:

— Она тебе нравится?

— Кто? Стелла?

— Да. В прошлом году вы вечно тусовались вместе.

— Ну, это было в прошлом году.

«Пока ты не украла ее у меня», — добавляю я про себя. Хотя, если быть честным, это не Кэти, а визит в трейлер все испортил.

— Значит, ты до сих пор по ней сохнешь?

— Господи! Да не сохну я по ней. Мы были просто друзьями.

Слова вырываются у меня прежде, чем я успеваю одуматься. Я чувствую себя последней сволочью, потому что на самом деле Стелла мне действительно нравилась… нравится.

— Теперь она запала на Эндрю Хойта, — говорит Кэти.

— О! Ну да. Я знаю.

Я не открыл Америки. Эндрю Хойт нравится большинству девчонок — он высокий, светловолосый и выглядит на двадцать лет. Наверное, у него такое заболевание, при котором стареешь раньше времени. Я говорю это вслух, и Кэти прыскает.

Поразительно. Мы болтаем, как старые друзья. Приободрившись, я принимаюсь зубоскалить по адресу еще кое-кого из школьных придурков. Кэти то и дело покатывается со смеху. Наверное, она согласна с моим мнением. Потрясающе.

— А «Смиты» тебе нравятся?

Я не успеваю ничего ответить, как она подходит к стоящему на полу магнитофону и показывает мне их новую кассету. У меня такой еще нет.

— И какая твоя любимая песня? — спрашивает Кэти.

Откуда она могла узнать, что они мне нравятся, если не от Стеллы?

— Мм… «Рука в перчатке».

— Правда? Я бы подумала, «Мальчик с шипом в боку».

Вообще-то, моя любимая песня «Я хочу получить, что хочу», но признаваться в этом я не собираюсь. Решит еще, что я к ней клинья подбиваю.

— Почему? — удивляюсь я.

Кэти смотрит на меня. Глаза у нее почти больные и до странности блестящие, как будто она вот-вот разревется.

— Потому что ты и есть мальчик с шипом в боку.

Я выдавливаю из себя смешок. Что она имеет в виду? Что наговорила ей Стелла? Кэти как-то странно улыбается. У меня такое чувство, что она пытается сказать мне что-то другое, но я не понимаю ее. Как будто она говорит на немецком, который она учит, а я нет. Какой еще шип в боку? Я пожимаю плечами; пусть это глупо с моей стороны, но придумать ничего лучше я не могу.

— Значит, тебя не волнует, что Стелле нравится Эндрю? — допытывается она.

Я снова пожимаю плечами. Наверное, у меня плечепожимательная болезнь.

— Нет.

Кэти берет томик Джейн Остин и устраивается рядом со мной на диванчике. Когда мы только вошли, она беззаботно бросила: «А тут я думаю», как будто думать — это какое-то особенное занятие, для которого нужно специальное место вроде бассейна. Она постоянно копошится и то и дело встряхивает волосами. Постепенно она придвигается ко мне все ближе и ближе, пока в конце концов ее бедро не касается моего, но она, кажется, ничего не замечает. Хотя как такое можно не заметить? Я пытаюсь отодвинуться от нее подальше, но как бы ненароком, случайно. Однако же она снова придвигается ко мне, и ее бедро опять оказывается прижато к моему. Может, она из тех людей, которые не видят в таких прикосновениях ничего особенного, к тому же диванчик действительно маленький. Она открыла книгу и тычет пальцем то в один абзац, то в другой. Книга у нас одна на двоих, так что, наверное, в такой ситуации сидеть вплотную друг к другу — это нормально.

— Начинать нужно отсюда? — спрашивает она.

— Э-э…

Я не в силах вспомнить, ни о чем мы говорили, ни с какого места нам задано читать. Кэти подается вперед, ее волосы, заправленные за ухо, выскальзывают и блестящей завесой разворачиваются между нами; она откидывает их назад. Похоже, она это специально; ее волосы задевают мое лицо, но она не извиняется. Они у нее красивые — медового цвета, прямые и довольно длинные. Одна прядь скользит по моим губам, и у меня вдруг ни с того ни с сего случается дикая эрекция. В панике я наклоняюсь ниже, чтобы Кэти ничего не заметила, и делаю вид, что внимательно изучаю «Разум и чувства», но, конечно, я не в состоянии разобрать ни слова.

Что происходит на протяжении следующей минуты, вообще не укладывается у меня в голове. Я судорожно сжимаю книгу, а сам в это время пытаюсь думать об ужасных гадостях типа запаха в мальчишеской раздевалке, но тут (каким образом? почему?) книга вдруг исчезает из моих рук. Кэти, которая только что сидела рядом со мной, вдруг привстает на коленях и прижимается губами к моим губам. Губы у нее горячие, мягкие и чуточку липкие. У меня во рту оказывается ее язык, он сражается с моим языком и на вкус отдает чаем и фруктовым кексом. Не знаю, отвечаю я или нет, потому что каждая молекула моих нервов сейчас сосредоточена у меня во рту, на вкусе ее горячего влажного языка. Я не знаю, чем заняты мои руки и прочие части тела.

В конце концов (через секунду? через десять минут?) Кэти отстраняется. Оказывается, ее руки все это время лежали у меня на плечах, а мои собственные висели по сторонам, как у последнего болвана. Она смотрит на меня из-под полуопущенных век и учащенно дышит. Прядь волос упала ей на лицо и прилипла к покрасневшим губам.

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наброситься на Кэти снова.

— Ты когда-нибудь делал это со Стеллой?

— Нет.

Она должна это знать — а впрочем, может, Стелла ничего ей не рассказывала. Или Кэти проверяет, не совру ли я, не скажу ли, что мы со Стеллой пошли до конца, хотя, кроме разговоров, мы с ней никогда ничем не занимались.

Я пытаюсь поцеловать Кэти снова, но она отклоняется назад, упершись ладонью мне в грудь, и спрашивает:

— Ты ведь не станешь никому про это рассказывать?

— Нет. А ты?

— И я нет.

— Даже Стелле?

— А что, тебе хочется, чтобы я ей рассказала?

— Нет. Но вы же лучшие подружки.

Кэти пренебрежительно закатывает глаза. На месте Стеллы я бы обиделся. Впрочем, я не она.

— Я не рассказываю ей всего. Чем я занимаюсь, никого не касается.

— Верно.

Я уже думаю, что сейчас она уберет ладонь с моей груди и можно будет продолжить целоваться, как на лице у нее вдруг появляется странная полуулыбка.

— Хочешь увидеть моего коня?

На мгновение я решаю, что она шутит — или что «конь» на самом деле означает что-то еще, — но выясняется, что нет. У нее на самом деле есть конь — свой собственный конь, с ума сойти! — в конюшне на заднем дворе. Там есть электричество, вода и отопление. Стены выложены узкими желтыми кирпичами, а пол — голубоватыми. По моим меркам, это настоящий дворец. В лошадях я не слишком разбираюсь, хотя Кэти, похоже, считает, что должен. Но я и так вижу, что это великолепное животное — чистокровный рысак — или как там они называются — по имени Субадар («Капитан» на языке хиндустани, если верить Кэти), «носитель шампанского гена», не знаю уж, что это значит. Взгляд его больших темных глаз кажется по-настоящему разумным. На улицу Кэти вывела меня за руку, хотя, когда мы пришли на конюшню, мою руку она отпустила. Я все гадаю, поцелует она меня опять или нет, — о том, чтобы попытаться поцеловать ее самому, я даже не думаю, она ведь богачка, начнет еще кричать. Впрочем, вместо этого она обнимает коня за шею и принимается поглаживать и целовать его так самозабвенно, что мне становится завидно. Она нашептывает ему какие-то ласковые словечки, трется губами о шелковистую золотисто-коричневую шкуру.

— Потрогай нос, такой мягкий, — говорит мне она.

И я послушно глажу коня, не сводя глаз с Кэти и чувствуя, как меня снова захлестывает волна желания. Нелепо и стыдно.

Я не настолько глуп, чтобы возомнить, будто Кэти Уильямс теперь моя подружка. Чтобы вообразить такое, надо быть полным придурком. Зуб даю, завтра в школе она будет, как обычно, проходить мимо меня, словно я пустое место. Но сейчас мы здесь, гладим роскошную каштановую шкуру ее коня. Это так здорово, как будто магнетические потоки разбегаются по конскому телу, перетекают из моей ладони в ладонь Кэти и обратно, отзываясь во мне дрожью восхитительного возбуждения. Я не могу оторвать руку от конской шеи, и Кэти тоже не может. Мы накрепко связаны этим. Конь поглядывает на нас невозмутимо, но понимающе. Быть может, это никогда больше не повторится, но мне хочется запомнить этот миг. Это ощущение.

В голове у меня проносится мысль: ну надо же, ее конь живет в лучших условиях, чем я. Однако это кажется вполне справедливым, потому что Субадар настоящий лошадиный принц. И тут я вспоминаю, который теперь час, то есть который теперь час должен быть. Уже почти стемнело. Мама понятия не имеет, где я. Она будет волноваться. Внутри у меня все холодеет. А вдруг все вовсе не так здорово? Как такое вообще могло прийти мне на ум? Это неправильно. Этого не должно было случиться. Это же Кэти Уильямс, не кто-нибудь… Наверное, за мной уже едет полиция!

— Пойду я, пожалуй. Мама волнуется… Я сказал, что скоро вернусь.

Я не могу смотреть Кэти в глаза. Даже конь поворачивает голову и глядит на меня с таким видом, как будто я сделал что-то ужасно плохое и глупое.

— Ну ладно.

Кэти отнимает ладонь от шеи Субадара, разрывая цепь. Магнетический поток останавливается, и я внезапно чувствую себя так, словно из меня выпустили воздух. Судя по интонации Кэти, я, видимо, упустил лучший шанс в жизни.

Глава муниципального совета нехотя соглашается отвезти меня домой, на этот раз в другой машине, с синим салоном. Хорошо хоть я успел обсохнуть. Кэти небрежно машет мне рукой на прощание и скрывается на втором этаже, оставив нас наедине. Я не свожу с нее глаз, но она на меня не смотрит. Ни жгучего взгляда из-под полуопущенных век, ни обещаний, ни пожатия руки украдкой. Как возьмет сейчас мистер Уильямс, как завезет меня куда-нибудь в лес и убьет там.

— Значит, ты живешь на Иствик-роуд? — спрашивает он отрывисто.

Должно быть, миссис Уильямс сказала ему, что я цыган. С лихорадочно бьющимся сердцем я жду продолжения. (Она сама это начала! Я ни единым мускулом не шевельнул — ну, во всяком случае, добровольно…) Но никакого продолжения не следует. Он расспрашивает меня о жизни на муниципальной стоянке и на частной стоянке. Видимо, у него это профессиональный интерес. Я выдавливаю из себя какой-то ответ, но не могу рассказать ему, что это такое на самом деле. Думаю, ему не слишком интересно это знать.

— И почему вы оттуда уехали?

— Там не было места. Это был не наш участок. Мы просто снимали его у хозяев, пока они были в отъезде.

— Вот как? Вообще-то, знаешь ли, они не имеют права его сдавать.

Это всем нам прекрасно известно, но почему нельзя уехать куда-то на лето, если у тебя есть трейлер с колесами? Горджио ведь ездят в отпуска, и никто не заселяется в их дома, так чем мы хуже? И тем не менее, если ты уезжаешь со своего участка, муниципалитет заселяет туда кого-то другого, так что приходится договариваться частным образом, чтобы не потерять место. Я рассказал паре человек в школе, что мы были во Франции (хотя о том, что мы ездили в Лурд за чудом, упоминать не стал), но они смотрели на меня с таким видом, как будто думали: «Но вы же цыгане! С чего это вы вдруг разъезжаете по отпускам? Вы же должны быть бедными». И я прекратил распространяться о нашей поездке.

— Где тебя высадить?

Мы едем по шоссе. До нашей стоянки уже рукой подать. Но я ни за что на свете не хочу, чтобы мистер Уильямс увидел, где я живу. Если он увидит, не бывать мне больше ни у них в доме, ни в прекрасной конюшне Кэти, ни на ее диванчике для раздумий, ни вообще где бы то ни было поблизости от нее.

— Э-э… можете высадить меня на следующем повороте. Тут совсем недалеко.

К счастью, дождь уже перестал.

— Точно? Ну, смотри.

Он не настаивает. Ему хочется вернуться в свое кресло перед теликом, он ведь так устал целый день втолковывать людям, что они не имеют права сдавать свои участки на стоянках. Он притормаживает у обочины, и я вылезаю из машины.

— Спасибо вам большое, мистер Уильямс. И Кэти тоже передайте спасибо, за то что… подвезла меня из школы… и вообще.

Он трогается с места едва ли не раньше, чем я заканчиваю говорить. Так уж ему не терпится поскорее отсюда убраться. Я слоняюсь вокруг, пока машина не скрывается из виду, чтобы он не заметил, что я вовсе не собираюсь сворачивать на проселок, а направляюсь совершенно в противоположную сторону. Вскоре я уже вижу пробивающийся между деревьями тусклый свет от одного из наших стареньких трейлеров.

Я подхожу ближе. Не могу сказать, чтобы я старался двигаться как-то особенно тихо, но у мамы не задернуты занавески, и моим глазам открывается самая странная картина за весь этот странный день. Честно говоря, мне даже думать об этом не хочется.

 

21

Рэй

Он вылитая своя свадебная фотография: отросшие темные волосы, настороженный взгляд, поза. Лишь немного резче выглядит по-юношески нежное лицо: чуть более запавшими стали щеки, чуть темнее тени под глазами. Худощавый и жилистый, он одет слишком старомодно для такого молодого мужчины, слишком подчеркнуто по-цыгански: рубаха с длинными рукавами, толстая жилетка, застегнутая на все пуговицы, хотя на дворе июнь, и платок вокруг шеи.

Когда Кат проводит меня в трейлер (тот самый «Джубили», который я приметил еще в первый мой визит), Иво сидит за столом с маленьким мальчиком на коленях и кормит его с ложечки размокшими зерновыми хлопьями. Он не поднимается мне навстречу, лишь кивком указывает на сиденье в другом конце трейлера.

— Папа сказал, вы хотите разузнать о Розе.

Я во все глаза таращусь на мальчика, хотя очень стараюсь этого не делать. Я знаю, что ему шесть, но он такой крошечный, прямо как птенчик, меньше даже моего крестника, Чарли. Я бы дал ему года три, от силы четыре. И принял бы за девочку, если б не знал, что это мальчик. Кристо Янко, с его почти черными отросшими волосами и громадными темными глазами на бледном личике, напоминающем по форме сердечко, очень похож на отца. Красивый малыш, но с ним совершенно точно что-то не так: чересчур большой выглядит для такого хрупкого тельца и тонкой шейки голова, чересчур тонкими, как прутики, кажутся обтянутые джинсовой одеждой ручки и ножки.

Я улыбаюсь ему:

— Привет, Кристо.

Мальчик смотрит на меня, но молчит.

— Он меня понимает? — кошусь я на Иво.

— Естественно, понимает. Просто он не слишком-то разговорчив.

Кристо отвечает отцу ухмылкой.

— Вам что, о нем не рассказали?

— Рассказали. Ну, без подробностей, но… да.

— Это фамильный недуг.

— Как он называется?

— Да никто не знает. Мы ходили по врачам, они не могут определить. У меня в детстве было то же самое, но я выздоровел. Так что надежды у нас никто не отнимет.

У Иво завораживающий голос — мелодичный и молодой, но при этом хрипловатый, как будто после недавно перенесенной простуды. Такой голос заставляет тебя невольно податься вперед, чтобы не упустить ни единого слова.

— Вы излечились от этого заболевания? Замечательно. Насколько я понимаю, многие ваши родственники от него умерли.

Иво опускает глаза:

— Да. Мне повезло.

— Вы не знаете, почему вы выздоровели?

Он качает головой. Похоже, ему не хочется развивать эту тему.

— Если бы мы знали…

Я смотрю на него и на мальчика. Если этот загадочный смертоносный недуг мог отступить, может ли он вернуться обратно? Какое наследие он оставил после себя Иво? С виду он выглядит вполне нормально, несмотря на хрупкое сложение и до странности мальчишеский внешний облик. Впрочем, если он был как Кристо, в этом нет ничего удивительного.

— Думаю, это ее и напугало. Я имею в виду Розу. Когда мы поняли, что Кристо болен, она не смогла этого вынести. Не захотела больше иметь с нами ничего общего. Пожалуй, я ее даже не виню — кто на ее месте решился бы еще завести детей, когда неизвестно…

Я прошу Иво припомнить события шестилетней давности, когда ушла Роза. Он избегает смотреть мне в глаза и вместо этого принимается расспрашивать сына — наелся ли он, не хочет ли пить. Ответа ни на один свой вопрос он не получает, но, судя по всему, между отцом и сыном происходит какое-то безмолвное общение, неуловимое для меня, потому что Иво реагирует так, как будто Кристо что-то ему сказал. Не могу определить, понимает ли мальчик, что происходит. Он не обращает внимания на наш разговор, сосредоточенно разглядывая то вещи на столе, то фигурку мультяшного героя, которую держит в руке. Наверное, Иво к такому привык, но у меня складывается впечатление, что он прячется за сыном. Кристо и его загадочный недуг — его заслон от мира. От мира и от вопросов назойливых частных детективов.

Иво утирает подбородок сына от невидимой невооруженным взглядом слюны, а я спрашиваю:

— Вы говорите, Роза уехала посреди ночи. Неужели это не показалось вам странным?

— Нет.

— Ваш отец сказал, от Черной пустоши довольно далеко добираться до всех станций. Ближе всего оттуда до Или?

Иво вскидывает глаза. Вот он, пристальный взгляд. Мгновение спустя Иво меняет положение, приподнимает Кристо и усаживает поудобнее.

— Это было на Черной пустоши под Севитоном.

— Да, точно.

— Почему вы назвали Или? — недоумевает он. — Я даже не помню, когда мы там останавливались.

— Мне кажется, ваш отец упоминал о нем. Рядом с Уотли, неподалеку от Или.

— He-а. Уотли… там все обнесли забором… не знаю… лет десять назад? Да мы не стали бы жить там в зимнее время. Там зимой всегда затоплено.

— А стоянка в Севитоне… Вы имеете в виду заброшенный меловой карьер?

Иво снова смотрит мне в глаза.

— Да. Вы ее знаете? — спрашивает он.

— Я там бывал. Ее тоже называли Черной пустошью?

— Мы между собой звали ее именно так.

У него такой вид, как будто он действительно об этом раздумывает. В нем нет ни малейшей напряженности.

— Мой отец завязал с кочевым образом жизни, — говорю я. — Сложно это в наше время.

Иво лишь хмыкает в ответ, а я продолжаю:

— Тогда, в Севитоне, как, по-вашему, уехала Роза?

— Должно быть, кто-то ее подвез. Так мы решили. Она иногда ездила в Севитон. Брала папину машину и колесила где-то часами. Наверное, нашла там себе кого-нибудь.

— А вы когда-либо видели ее с кем-то еще? Слышали от нее какие-нибудь имена? Или что-то подобное?

Иво медленно качает головой:

— Я ни о чем не подозревал. Все мои мысли были заняты Кристо. Наверное, я не слишком много уделял ей внимания.

Он снова смотрит на малыша, и его лицо смягчается.

— Что она забрала с собой? — спрашиваю я.

— Да практически все.

— А деньги?

— Наверное, и деньги тоже.

— У вас она денег не взяла?

— Да там и брать-то было нечего. Она забрала свои побрякушки, ну, браслеты, сережки всякие.

— У вас не осталось никаких ее вещей?

Иво качает головой:

— Если она что и оставила, я от всего избавился.

— А что она оставила?

Он смотрит на меня как на идиота и отвечает:

— Ну, одежду какую-то.

— И что вы сделали с ее вещами?

— Сказал же, избавился от них.

— Вы не думали, что она может вернуться?

— Я бы не пустил ее обратно после того, как она сбежала. Ужасно был зол.

Он смотрит на сынишку, и тот отвечает на его взгляд ангельской улыбкой. Иво тоже улыбается — впервые за все это время по-настоящему — и целует мальчика в макушку.

— И никто нам с тобой не нужен, правда, малыш? Она сама не знала, от чего отказывается.

Улыбка у него, когда он на миг перехватывает мой взгляд, кажется грустной.

— Значит, это произошло… в ноябре.

— Да, вроде бы так. Точно не помню.

— То есть Кристо было всего несколько недель?

— Да. Хотя… может, это было и чуть позже.

Я делаю пометку в своем блокноте. Тене сказал, что Роза сбежала, когда Кристо было несколько месяцев, а это означает, что все случилось после Рождества. Впрочем, человеческая память — штука ненадежная.

— Вы знаете, что у нее есть сестры? — спрашивает он меня. — Вы с ними уже разговаривали? Они-то уж должны знать.

— Да. Они ничего о ней не слышали.

Иво хмурится:

— Я знаю, что она не была счастлива. После того, как он появился на свет. Иногда она говорила совсем уж странные вещи. Например, как-то раз… Послушайте, давайте-ка выйдем на минутку.

Он нахлобучивает стариковскую шляпу, опускает поля, так что из-под них почти не видно глаз, и, неся сына на руках, ведет меня к другому небольшому трейлеру. Нам открывает мальчик-подросток. Сразу понятно, еще один Янко. Мальчик осторожно берет Кристо и скрывается с ним за дверью.

— А это кто? — спрашиваю я непринужденно, когда мы отходим в сторонку и Иво закуривает.

— Джей-Джей. Мой племянник.

— A-а, у вас есть брат… или сестра?

Я вспоминаю то, что рассказала мне Лулу. Вроде бы все мальчики, кроме Иво, умерли? Значит, сестра.

— Он сын моей двоюродной сестры Сандры. Выходит, мне он двоюродный племянник. Или троюродный? Даже и не знаю.

Без Кристо на руках Иво сразу становится каким-то нервозным. Он крепко затягивается. В ярком дневном свете я отмечаю, какая удивительно гладкая у него кожа. Почти как восковая. Я снова думаю о его недуге. Может, это тоже его наследие?

— А родные сестры у вас есть?

Пауза.

— Была. Ее давно уже нет в живых.

— Прошу прощения. Она тоже болела?

— Нет. Погибла в автокатастрофе.

— Тогда же, когда ваш отец получил травму?

— Нет. Задолго до этого. Мне было шестнадцать, а ей семнадцать.

Иво буравит меня взглядом сквозь сигаретный дым. За его сдержанностью угадывается раздражение. Он теряет терпение.

— Что вы хотели мне сказать там, в трейлере? О Розе? Про то, что она говорила?

Он смотрит куда-то вдаль, зажав в губах сигарету, так что дым идет прямо ему в глаза. Но Иво не моргает, лишь щурит продолговатые веки. Ресницы у него длинные и пушистые. Резким рывком он выдергивает изо рта сигарету и неловко переламывает ее, горящий кончик падает куда-то на одуванчики. Это не слишком-то красиво.

— Так вот, она начала вести себя так, как будто Кристо не существует. Как будто она никогда его и не рожала. Я не знал, что делать. Боялся, что… что она может причинить ему зло. Перестал оставлять ее с ним наедине. Когда она сбежала… я… даже как-то вздохнул с облегчением.

Взгляд Иво устремлен на дорогу и ползущий к линии горизонта трактор — сзади его поджимает белый «универсал», которому явно не терпится проехать.

— Вы хотите сказать, что она была подавленной? — уточняю я.

— Не знаю. Счастливой она не казалась.

— Некоторые женщины страдают послеродовой депрессией. Симптомы могут быть довольно серьезными. А если еще и с ребенком проблемы… все может стать совсем плохо.

— Про депрессию никто ничего не говорил. Но счастлива она не была. По-моему, она была немного не в себе.

— А к врачу она не обращалась?

— Нет, — произносит он таким надменным тоном, как бы негодуя: с чего бы ей обращаться к врачу?

— А вы больше ни с кем о ней не говорили?

Иво качает головой.

— И даже с отцом?

— Не хотел его волновать. И потом, она все-таки была моей женой. Что происходит в моей семье — мое дело.

Он вновь зажигает сломанную сигарету и затягивается, отчего его гладкие щеки кажутся еще более запавшими.

— Вы ее любили?

Он прекращает возиться и замирает. Теперь движется лишь сигаретный дым.

— Мистер Янко?

Внезапно перед глазами у меня мелькает образ Лулу, оседлавшей обездвиженное тело ее — кого? любовника? клиента?

Иво ничего не отвечает. Похоже, он сражается с этой мыслью.

— Мы были женаты, вы же знаете… — наконец говорит он.

— Это был удачный брак? Я имею в виду — поначалу?

— Я ничего с ней не делал. Вы ведь об этом думаете?

В его тоне нет ни намека на агрессивность; голос звучит так же негромко, как и всегда. Иво по-прежнему наблюдает за трактором, с черепашьей скоростью ползущим по дороге вдалеке.

— Я никогда не причинил бы ей зла. Она бросила нас. Думаю, она просто не смогла это вынести. Называйте это нервным срывом или как вам угодно. По-моему, она хотела стереть нас с Кристо из памяти — словно нас и не было. Начать все сначала. Вот что я думаю.

Следом за Иво я подхожу к трейлеру, где он забирает своего сына у племянника. Мальчик топчется на крылечке, глядя на меня сквозь завесу темных волос.

— Вы детектив?

— Да. Меня зовут Рэй. Рэй Лавелл.

Я протягиваю ему руку. Он нерешительно пожимает ее.

— Джей-Джей.

— Очень приятно. Можно тебя на пару слов?

Я пытаюсь вспомнить, как разговаривать с подростками. К несчастью, я никогда этого не знал.

 

22

Джей-Джей

По-моему, дела у мистера Лавелла в агентстве идут не очень: машина у него довольно старая и грязная. А сам он, похоже, хороший человек. Вот знаете: есть люди, с которыми трудно, а есть — с которыми нет. Так вот он из тех, с кем нет. С ним легко. Я спросил его, интересно ли быть частным детективом, и он ответил, что как-нибудь расскажет. И что забавно, я не думаю, что он сказал это, чтобы от меня отделаться.

Не проходит и минуты после его отъезда, как ко мне в трейлер врывается Иво.

— Тебя что, стучаться не научили? — спрашиваю я.

— Чего он хотел?

— Кто?

— Легавый. О чем он с тобой говорил?

— Ну, о том же самом, о чем и с тобой, — что я помню про Розу.

— С чего он вдруг стал тебя расспрашивать?

— А мне-то откуда знать?

— Что ты ему рассказал?

— Только то, что помню. Про свадьбу. И все.

— Но почему — ты? Ты был тогда сопливым мальчишкой!

— А я что, знаю? Наверное, он всех расспрашивает.

— Не нравится мне, что он всюду сует свой нос. Такое впечатление, что он что-то недоговаривает. Думает, я что-то с ней сделал.

— А мне ничего такого не показалось. По-моему, он нормальный мужик.

— Ну конечно, тебя ведь он не подозревает в том, что ты ее прикончил.

Я вздыхаю. Терпеть не могу, когда в трейлер врываются без стука. Уж хотя бы стучаться могли бы, раз у меня нет своей комнаты.

— Мне не кажется, что он думает, будто ее кто-то прикончил, — говорю я.

И правда, такая мысль просто не приходила мне в голову. Я пытаюсь взглянуть на дядю свежим взглядом. Мог ли кто-то из моих родных убить свою жену? Дядя Иво? Да нет, конечно. Иво, похоже, расслабляется.

— Прости, малыш… Я и так из-за Кристо переволновался, а тут еще это.

— Вообще-то, мистер Лавелл меня и про него тоже спрашивал.

— Про Кристо? Вот зараза! Какого рожна он привязался к Кристо? Лезет не в свое дело.

— Он сказал, что тебе следовало бы получить второе мнение. Отвезти сына в Лондон к специалистам.

— Да? И к каким же?

— К детским. Не знаю. Может, и стоило бы.

— О, ну все, ты у нас теперь большой знаток? Может, тогда и заплатишь за это?

— Нет.

Он по-настоящему меня достал, иначе я бы не сказал то, что говорю дальше:

— Но ведь никакого чуда не будет? Так почему мы все, как дураки, делаем вид, будто оно вот-вот случится? Все это чушь собачья!

Иво не спорит. И не соглашается. Он не говорит вообще ничего. Вид у него печальный.

Я не унимаюсь:

— Потому что, когда ты…

И вдруг он хватает меня за волосы на затылке, очень больно, рывком приближает свое лицо к моему и орет, так что я вижу пятна от табака у него на зубах, а в нос мне шибает отвратительный запах курева.

— Твою мать, Джей-Джей! Ты заткнешься когда-нибудь?

Глаза у него безумные, глаза незнакомца, сумасшедшего. Я в таком шоке, что не могу говорить. В последний раз дядя Иво орал на меня несколько лет назад. Он никогда не выходит из себя. Ну, так, чтобы по-настоящему. Даже когда он злится, это тихая, мрачная злость. Он отпускает меня и вцепляется в собственные волосы. На щеках у него играют желваки, как будто он изо всех сил сдерживается, чтобы что-то не сказать. И на какой-то безумный миг мне кажется, что он в самом деле сейчас заплачет, но он берет себя в руки.

— Прости, Джей-Джей. Прости. Ты прав. Надо его свозить. Мы свозим. К специалистам.

— Если хочешь, я могу поехать с вами.

— Да. Хорошо. Так мы и сделаем. Ты и я, — произносит он так, что я немедленно понимаю: больше мы это обсуждать не будем.

Он вытаскивает сигареты и сует одну себе в рот.

— Будешь? — спрашивает меня, протягивая пачку.

Я отказываюсь, хотя мама на работе и никогда бы не узнала.

С того вечера, когда я вернулся от Кэти, в присутствии Иво я чувствую себя не в своей тарелке. Я стараюсь не думать об этом, но у меня не выходит. Гоню от себя воспоминания о том, что я видел, но эта картина снова и снова оживает у меня в мозгу, тесня волосы Кэти и ее сладкие губы и прекрасного коня в стойле, которое лучше, чем их дом. Знаете, как это бывает? Иногда не получается заставить все кусочки событий улечься в голове, чтоб они перестали двигаться и ты мог хорошенько их разглядеть. А видел я… даже не знаю. Я подходил к трейлеру, занавески были не задернуты, а тюль был на месте. Уже зажгли свет, поэтому я видел, что происходит внутри, пусть и не совсем отчетливо… Там были мама с Иво. Это уже само по себе было странно — то, что они там вдвоем, без Кристо или меня или еще кого-нибудь. Но самое странное было то, что они… нет, не целовались. Они не целовались, но она — мама — держала его лицо в ладонях. Обычно так к людям не прикасаются. Не прикасаются так к двоюродным братьям. Обычно. Впрочем, это длилось всего секунду, а потом он отстранился и вышел из трейлера. А она оперлась руками на стол в кухне и замерла так, с низко опущенной головой и поникшими плечами. Вид у нее был очень расстроенный.

Я застыл в сумерках, не зная, как мне быть. Иво остановился в нескольких шагах от трейлера, и я затаил дыхание, надеясь, что он меня не заметил. Он со вздохом закурил. Я стоял неподвижно, как статуя, ожидая, что он уйдет домой, или увидит меня, или хоть что-нибудь. Спустя довольно долгое время он скрылся в трейлере деда Тене. Я облегченно вздохнул. Но облегчения не наступило. Я все равно не знал, как быть. И до сих пор этого не знаю.

А ведь когда-то я понарошку воображал, что мой настоящий отец — Иво. Я тогда был слишком маленьким, чтобы понимать, что это значит. Вот дед Тене женился на своей двоюродной сестре, поэтому-то все их сыновья, кроме Иво, умерли от семейного недуга. А вдруг и я заболею? К тому же, если задуматься, мой прадед, Милош Янко, тоже женился на своей двоюродной сестре… Значит, значит… если в этом нет ничего такого, почему мама не вышла замуж за Иво? Потому что он был болен? Потому что он младше ее? Неужели она до сих пор его любит?

О чем я там думал? О Кэти. Не хочу думать о них. Хочу думать о Кэти. О пахнущих чаем поцелуях и шелковистых волосах, скользнувших по моим губам. Ощущение было точно такое же, как на уроках рисования, если взять новенькую кисточку — из дорогих, тех, что из белки (из шкурки, не из хвоста), и поводить по губам, пока никто не смотрит, потому что этого делать нельзя. Что произошло бы, если бы я не сказал, что мне пора домой? На голубом плиточном полу конюшни…

Погрузиться глубже в сладкие мечтания мне снова мешают мама с Иво, — по всей вероятности, эта картина намертво впечаталась в мой мозг. Это выражение маминого лица так меня напугало. Но много ли я мог разглядеть снаружи? Может, я просто все не так понял?

В обычных обстоятельствах, заполучив в единоличное распоряжение весь трейлер, я на радостях предался бы фантазиям, даже без помощи Кэти Уильямс, но сейчас я слишком подавлен.

 

23

Рэй

Несколько дней назад, когда я вечером вернулся из Ричмонда, мне пришлось бить себя по рукам, чтобы не взять телефон и не позвонить Джен. Я напомнил себе, что произойдет, если я позвоню ей. Она будет разговаривать со мной сухо и отстраненно, радуясь, что ей не нужно больше иметь со мной никаких дел. Ненависть, крики, оскорбления я бы пережил: они подпитывали бы меня, они говорили бы, что у нее до сих пор есть ко мне какие-то чувства. Равнодушие — вот настоящая пытка.

Когда она в первый раз призналась мне, что у нее связь на стороне, она сказала, что не любит его. Не любит, но что-то испытывает к нему, потому что она-де небездушная. Ее признание ошеломило меня, и я рассвирепел.

— Это ты-то небездушная? — заорал я. — Да еще какая! Иначе не сделала бы так! Как ты могла поступить так со мной?! С нами?

Джен испустила глубокий усталый вздох. В ее глазах блестели слезы. Для нее, моей несгибаемой громогласной девочки, это было что-то новое.

— Ох, Рэй… У тебя такие завышенные ожидания. У тебя все должно быть идеально. Ты хочешь быть для меня всем. Я не могу это выносить. И я не идеал!

Я ушам своим не поверил. Жаловаться на то, что я хочу быть для нее всем? Что в этом такого ужасного? Я не стал ей говорить, потому что боялся, что голос подведет меня, — что она-то всегда была для меня всем.

Тогда я принялся мерить гостиную шагами. По-прежнему еще не было десяти часов. Руки у меня тряслись. Когда она говорила мне это, они тряслись без остановки, как будто у меня случилась болезнь Паркинсона. Они не тряслись так, даже когда я осиротел. Я где-то слышал, что терять второго родителя тяжелее всего, потому что именно в этот момент ты понимаешь, что теперь между тобой и могилой больше никого нет. Когда мой отец лег в землю рядом с матерью на нашем семейном участке на кладбище под Гастингсом, на берегу Ла-Манша, я оплакивал его. Я горевал по нему — иногда до безумия. Но все это происходило короткими приступами. Внезапно, выныривая из пучин горя, я вдруг бросался к телефону заказывать пиццу, терзаемый голодом, мечтая о пеперони… Как странно, что измена, которую ну никак нельзя назвать трагедией, причиняет боль куда более острую, чем смерть.

Что я там говорил? Разумеется, я ей позвонил. Позвонил вопреки всему. В ухо мне бил гудок за гудком. Но ее или не было дома, или у нее хватило ума не подходить к телефону. В конце концов я положил трубку и принялся рыться в завалах бумаг на столе. Отыскал записку с телефоном Ванессы и набрал номер, пытаясь восстановить в памяти ее расплывчатый облик. Я испытал укол совести, когда понял, что не помню толком, как она выглядит.

С той ночи, которую мы провели вместе, прошло уже больше двух недель, так что я не был удивлен, получив настороженный ответ:

— Что-то ты не спешил.

— Я понимаю. Прости. Я… э-э… — Я подумал и не стал говорить «я был занят». Это прозвучало бы оскорбительно. — Я не был уверен, чего я хочу. Не знаю, говорила ли Мадлен, но я сейчас развожусь, и… У меня не слишком хорошо получается продолжать жить. Так, кажется, это называют?

— И зачем ты звонишь?

— Ну, я… вдруг ты еще не передумала сходить куда-нибудь вечерком… в кино, например.

Повисла пауза. Я представил, как Ванесса взвешивает в уме все варианты. Наверное, она пришла к выводу, что большинство мужчин, которых она может встретить — в нашем возрасте, я имею в виду, — скорее всего, будут, что называется, с багажом.

— Я даже и не знаю. Можно мне подумать?

— Да, конечно.

— Ну, тогда ладно. Что ж… пока.

Я кладу трубку в легком изумлении. По крайней мере, я отвлекся от своих мыслей, и то хорошо.

Когда на следующий вечер Ванесса перезвонила мне, я воспрянул духом. Я уже решил было, что она не станет звонить в отместку — и поделом, — тем приятнее мне было услышать ее голос. Но она сказала, что хорошо все обдумала и, хотя я ей нравлюсь, связываться с таким ненадежным человеком ей не хочется. Ей слишком много для этого лет, сказала она. И добавила, что ей очень жаль, — это было с ее стороны мило, но совершенно излишне. Я сказал, что мне тоже очень жаль и что я все понимаю. Нам обоим было очень жаль, и мы оба все понимали. Когда я положил трубку, я почувствовал себя столетним стариком.

Зато у Лулу сегодня голос жизнерадостный, если не сказать довольный. Я прошу ее встретиться со мной еще раз, чтобы «прояснить кое-какие моменты». Она не спрашивает ни что это за моменты, ни почему их нельзя прояснить по телефону.

Мы встречаемся в том же самом кафе, что и в прошлый раз. Но сегодня здесь более людно, суббота как-никак. Лулу появляется через минуту после меня. На ней джинсы, а под ними — отмечаю я против воли — черные блестящие сапоги на убийственно высокой шпильке. Вид у нее не такой напряженный, как в прошлый раз, словно с души у нее упал какой-то камень. Даже ее волосы кажутся более мягкими, не такими вызывающе черными.

— Как продвигается ваше расследование? — спрашивает она.

— Боюсь, не слишком хорошо. А вы сегодня работаете?

Я не собирался этого говорить, как-то само вырвалось.

— Что? Нет.

— Надеюсь, я не нарушил ваши планы на выходной.

— Хм, нарушили. Но это не страшно. Я все равно хотела выйти в магазин.

Лулу роется в сумке и в конце концов извлекает из нее пачку сигарет и пластмассовую зажигалку. Зажигалка срабатывает раза с десятого.

— Я полагаю, рабочий день у частной сиделки ненормированный?

— Да, это так. Но Дэвид — парень, за которым я ухаживаю, — в общем, ему очень помогают родные. Он живет с матерью, и она до сих пор много для него делает.

— Так, значит, он молодой?

Думаю, мне удалось изобразить небрежное удивление.

— Да. Он инвалид. Ужасная история. Когда ему было двадцать, у него обнаружили опухоль позвоночника. Ее удалили, но во время операции повредили спинной мозг. Целых два раза, представляете? Теперь практически все тело ниже шеи у него парализовано.

— Бедняга.

— Да, — кивает она, — посмотришь на такого и начинаешь понимать, как тебе в жизни повезло. Впрочем, он не унывает. Держится молодцом.

Лулу ласково улыбается. Ха, ну еще бы — с такой-то сиделкой.

Она закидывает ногу на ногу и принимается разглядывать носок своего блестящего сапога, покачивая им вверх-вниз. Интересно, что еще она проделывает со своим прикованным к инвалидной коляске подопечным? Я слышал о таких людях — им нравится главенствовать, нравится, когда кто-то находится полностью в их власти. Она из таких побуждений этим занимается?

— И как же вы попали на эту работу?

— Когда у тебя нет никакой квалификации, выбора изначально не слишком много. А если ты при этом еще и женщина, к тому же не самой первой молодости, остается идти либо в сиделки, либо в уборщицы.

В ее голосе нет горечи, это просто констатация факта.

— Судя по всему, вам повезло с клиентом.

— Так оно и есть. До него я работала в доме престарелых. Так что мне есть с чем сравнивать.

Она улыбается. Я не нахожусь, что ей ответить. Мы прихлебываем чай.

— Не напали еще на след Розы? — спрашивает она.

— Нет. Зато я встречался с вашим племянником — и его сыном.

— Вот как. И что?

— Похоже, Иво не слишком хорошо помнит обстоятельства, при которых исчезла его жена. Или не горит желанием мне рассказать.

Она не клюет на эту наживку.

— Во всем этом деле есть пара вещей, которых я не понимаю, — продолжаю я.

— Да? И какие же?

— Тене сказал, что Роза исчезла, когда они стояли на Черной пустоши под Севитоном.

— И тогда вы спросили об этом меня.

— И вы ответили, что Черная пустошь была под Уотли, где она и находится.

— Значит, он ошибся.

— Стоянку под Севитоном называют не Черной пустошью, а Египетской дорогой. Никто не зовет ее Черной пустошью…

Она пожимает плечами.

— …Но Иво настаивает, что это было под Севитоном и это была Черная пустошь.

Лулу сбита с толку, вид у нее настороженный.

— И что?

— Может, и ничего. Но вы ведь не знали, что стоянку под Севитоном называют Черной пустошью.

Теперь она выглядит несчастной.

— Я уже не помню… не была там двадцать лет. Я понятия не имею, где они находились. Знаю только то, о чем мне рассказывали, — и это было уже потом.

— Когда — потом?

— Да, пожалуй, когда Тене попал в аварию. Да. Точно. Я тогда впервые увидела их после свадьбы.

— Когда это случилось? Авария, я имею в виду.

— Но какое отношение это имеет к Розе? Это было уже после того, как она сбежала.

— Я понимаю, что это может казаться несущественным. Сейчас вообще мало что кажется существенным. Мне приходилось разыскивать пропавших людей… Странно, что нет вообще никаких следов. Я ищу любые зацепки.

Она вздыхает и на мгновение устремляет взгляд в угол потолка, поджав губы и постукивая ногой.

— Мне позвонила Кат, сказала, что Тене попал в аварию. Он был в больнице.

— Где это случилось?

— В Кембридже. Ну, я туда и поехала. Он сломал спину. Поначалу врачи считали, что у него может быть поврежден мозг.

— Как все произошло?

— Он ехал на машине ночью. Потерял управление и врезался в стену.

— Он был один?

— Да.

— Был гололед? Или какая-то особенно ненастная погода?

— Нет. По-моему, нет. Просто было темно. Они решили, что он уснул за рулем.

— Куда он ехал?

— Я не знаю.

— И с кем вы виделись в больнице?

— Там были Кат, Джимми, Иво и Кристо.

— Они тогда кочевали все вместе?

— Нет, только Тене с Иво. Кат с Джимми приехали, когда поняли, что произошло.

— И кто рассказал вам о Розе?

— Я спросила, где она, и Кат сказала, что она сбежала с горджио. — Лулу качает головой. — Это был кошмар. Тене — глава семьи. Единственный Янко мужского пола, который остался в живых из своего поколения. Мы не знали, выживет он или нет. Потом… если ты инвалид, кочевать практически невозможно. Его грозились упечь в дом престарелых. Это убило бы его. Весь уход за ним лег на плечи семьи, и это было нелегко. Кат с Джимми и Сандра с Иво договорились держаться вместе, чтобы он мог продолжить вести кочевую жизнь.

— Это было очень мужественно с их стороны. Особенно со стороны Иво. Имея больного ребенка на руках, взвалить на себя еще и заботу об отце — это поступок.

— Они тогда еще не знали, что он болен. Господи, если бы знали, может, они бы и не согласились.

Ручка в моих пальцах замирает.

— Значит, Роза тоже не знала, что он болен?

— Думаю, что нет.

Я на мгновение задумываюсь.

— Вы и с Иво разговаривали о Розе?

— Насколько я помню, я сказала ему, что мне жаль.

— А он что?

— Ничего. Он казался оглушенным всем происходящим — несчастьем с Тене и необходимостью заботиться о младенце. Опустошенным. — Лулу колеблется. — Он никогда не был особенно разговорчив. Знаете, в детстве он был очень милым мальчиком. Но после всего, что случилось… когда умерли его мать и сестра… Он как-то закрылся.

— Когда они умерли. И… от чего?

Лулу снова вздыхает:

— У Марты был рак легких. Марта — это его мать. Она умерла, когда ему было лет четырнадцать. А Кристина… — Лулу выпускает изо рта струйку дыма, — погибла в автомобильной аварии во Франции. Они ездили не куда-нибудь, а в Лурд. Ради Иво. Это было предсмертное желание Марты. Свозить его туда за чудом.

Она издает горький смешок. Я сочувственно хмыкаю.

— Кристине было всего семнадцать, — уточняет Лулу.

Ее взгляд становится рассеянным, устремляется на что-то такое, видное лишь ей одной.

— Вы, наверное, сейчас думаете о том, какова вероятность того, что столько несчастий сразу случайно обрушилось на одну семью?

Я качаю головой:

— Нет. Я просто сопереживаю.

— Мы сами в это не верили. Я хочу сказать… — Лулу закуривает очередную сигарету. — Вы ведь не курите? Вы когда-нибудь слышали слово «приказа»?

— Приказа? Нет…

— Все началось с моего деда. Все, что происходит, происходит не само по себе. Недуг — не злосчастная случайность. Приказа — наказание за попрание законов мокади.

— Ваши родные в это верят?

Лулу улыбается и легонько покачивает головой.

— Хотя тут кто угодно поверил бы. Приказа чаще всего настигает тех, кто слишком смешивается с горджио.

— В вашей семье таких было много?

— Не очень. В традиции нашей семьи женить двоюродных братьев и сестер. Мы, пожалуй, сделали кое-что похуже. Вы знаете, что алый цвет — очень сильное мокади? Например, если носить что-то алое или выкрасить свой фургон в алый цвет, навлечешь на себя приказу.

В памяти у меня всплывают ее красные туфли на шпильках, а также обстоятельства, при которых я видел их в прошлый раз. Нет, об этом думать нельзя. Нельзя. Впрочем, у меня такое чувство, что она тоже о них думает.

— А как по-вашему… не могла Роза быть в той машине вместе с Тене?

Она смотрит на меня как на умалишенного:

— Нет! Конечно же нет. Как вам могла прийти такая безумная мысль? Роза исчезла задолго до этого. Задолго! По правде говоря…

— Прошу прощения, я должен был задать этот вопрос. Впрочем, просто совпало так, что два этих события случились примерно в одно и то же время.

Лулу качает головой с недоверчивым видом и повторяет:

— Тене сломал себе спину…

Я пользуюсь моментом, чтобы дополнить свои записи, и встряхиваю руку — ее уже начинает сводить от напряжения. Лулу сосредоточенно курит, как будто возымела намерение как можно быстрее расправиться с сигаретой. Это напоминает мне ее племянника.

Она разглядывает то, что осталось от сигареты (все-таки добила), и спрашивает:

— Ну и как ваши успехи?

— В чем?

— Как «в чем»? В профессиональной деятельности. Вы хороший частный детектив?

— Ну, в настоящий момент мои успехи не слишком меня удовлетворяют.

Я произношу это, чтобы она улыбнулась, и она улыбается, к моей радости.

Лулу кажется искренней даже в своем замешательстве. Но информация по-прежнему от меня ускользает. Времена, места, последовательность событий — все это изменяется, искажается и превращается в пустышку, едва я начинаю думать, что напал на след. Никто ничего толком не помнит. Никто ничего не видел. Никто ни при чем не присутствовал.

Давным-давно, когда я разыскивал Джорджию Миллингтон, я проходил через эту стадию. У меня не было ничего. Ни зацепок, ни улик, ни идей. Я работал не покладая рук. Снова и снова ворошил одни и те же факты, опрашивал одних и тех же свидетелей, говорил с людьми еще и еще. А потом наступил переломный момент: как это часто случается, кто-то проговорился. Это была школьная подруга Джорджии, которая дала два противоречащих друг другу отчета о том, при каких обстоятельствах ее видела. Джекки Пейнтер, вот как ее звали. Они с Джорджией называли себя Джек и Джордж. Она с самого начала знала, где Джорджия.

В том деле лучше бы мне было потерпеть неудачу. Лучше бы этот переломный момент никогда не наступал. Но ведь никто не знает, на что способен человек. Пока он это не совершит.

— И что вы собираетесь теперь предпринять? — спрашивает Лулу.

Она откидывается на спинку стула, покачивая ногой. Жаль, что нельзя стереть из памяти то, что я видел в той комнате в Ричмонде.

— Подумываю пригласить вас на ужин.

Эти слова становятся полнейшей неожиданностью даже для меня самого. Но хуже всего другое: я не уверен, что приглашаю ее потому, что действительно хочу с ней поужинать (ну, пожалуй, хочу). А может, я делаю это, чтобы посмотреть, как она будет выкручиваться?

Она ошарашена. Но кончики губ у нее подрагивают.

— Разве это разрешено?

Примерно так же разрешено, как сожительствовать с каким-нибудь овощем, подает голос благоразумие. Очень, впрочем, негромко.

— Ну, я в разводе… у меня никого нет.

— Я имею в виду, что вы частный детектив, а я фигурант по вашему делу, или как там у вас это называется?

— Я ни в чем вас не подозреваю.

— О-о, мм…

Второй случай за два дня. Приглашения от Рэя Лавелла вызывают у женщин остолбенение.

— Не думаю, чтобы это была хорошая идея, — наконец говорит она.

— Прошу прощения. Вы уже с кем-то встречаетесь… Мне нужно было сначала спросить об этом.

— Ну, понимаете… в общем, извините меня. Думаю, мне не стоит этого делать. Простите.

Ее смущение кажется неподдельным. Она не подтвердила, что у нее кто-то есть, но и отрицать не попыталась. И о чем это говорит?

В данный момент, надо полагать, это вопрос чисто умозрительный.

 

24

Джей-Джей

Я спросил у мистера Лавелла, часто ли ему приходится кого-то выслеживать. Он улыбнулся и ответил, что иногда приходится, но это вовсе не так уж увлекательно. И наружным наблюдением он иногда занимается. Как по телику. Только он сказал, что не носит оружия, так что работа у него не как у Крокетта и Таббса из «Полиции Майами», а скорее как у Шустринга.

Я тут подумал — а в последнее время подумать мне есть о чем, не считая даже моих экзаменов, — но когда я думаю об этом, я чувствую себя не таким глупым и беспомощным. Я подумал, может, у меня получится разузнать что-нибудь о моем отце. Мистер Лавелл объяснил, как переходить от информации к фактам, а от фактов к уликам (я до сих пор не до конца понимаю, в чем разница между фактами и уликами, но, по всей видимости, она есть). Он сказал, что люди очень беспечно относятся к тому, что выкидывают в мусор. Я спросил — к чему, например? Он ответил — хотя бы к выпискам по кредитным картам, в которых указано все, что ты купил. Я уж не стал ему говорить, что никогда в жизни не видел кредитной карты.

А еще к вещам вроде упаковок из-под лекарств, по которым сразу можно понять, что с человеком что-то не так. От этого мне стало не по себе, — вообще-то, такие вещи не предназначены для чужих глаз, но он сказал, что это часть работы, и если люди делают что-то плохое, так им и надо.

Если у меня хватит ума, может, я смогу выяснить про Иво и маму. Только я не думаю, чтобы в нашем мусоре — да и во всем нашем трейлере — обнаружилось что-то такое, о чем я бы уже не знал. Трейлер у нас такой маленький. Хотя, когда нужно, мы прекрасно умеем скрывать что-то друг от друга, но это случается не так часто. Мама никогда особенно не тряслась над своими вещами. В детстве я постоянно играл с ее украшениями, рылся в ее шкатулке, вытаскивал оттуда все ее сережки и браслеты и раскладывал их на полу. С тех пор я пару раз заглядывал в ее вещи. Не скажу, чтобы я этим гордился, но думаю, она ни о чем не догадывалась. К тому же я ни разу не обнаружил там ничего такого, чего не ожидаешь встретить в женских вещах. Я думал, может, у нее припрятана где-нибудь фотография моего отца или что-нибудь, что принадлежало ему, но так ничего и не нашел.

Я не могу следить за мамой и Иво, когда они уезжают куда-то на своих машинах. Я могу лишь задавать вопросы так, чтобы цель моих расспросов была не слишком очевидна. Я уже пробовал. Пока что без особого успеха.

Сегодня, вернувшись из школы, я говорю, что пойду на рыбалку. Я беру удочку и пытаюсь рыбачить, но клева нет. Кроме отсыревших от сидения на мокрой траве штанов, похвастать мне нечем. Когда наконец темнеет, я возвращаюсь обратно, стараясь держаться поближе к деревьям, чтобы меня не заметили.

В трейлере деда Тене не слышно радио; наверное, он с ба и дедом отправился в паб. Похоже, все разъехались. В трейлере Иво не горит свет. Я передвигаюсь короткими перебежками, пока не оказываюсь прямо под окном трейлера Иво. Занавески плотно задернуты, и, как я ни пытаюсь заглянуть в щелку, различить ничего не удается. До меня доносится чей-то голос, но на голос Иво он не похож. Наверное, он включил телевизор. Странно. Кто-то стонет. Наверное, показывают триллер.

И тут за шиворот мне словно плещут ледяной воды. Потому что это вовсе не телевизор. Эти странные звуки издает человек. Такое впечатление, что кто-то стонет и говорит одновременно. Я напрягаю слух, пытаясь разобрать слова, но ничего не выходит. Более того, мне кажется, говорят даже не на английском. Наверное, это романи, но на нем я знаю всего несколько слов. Какие все-таки странные звуки! Я начинаю тревожиться. А вдруг эти звуки издает Кристо? Вдруг ему снова плохо? Вообще-то, на голос Кристо это не похоже, но… А вдруг это плохо Иво? Вдруг с ним что-то случилось, а Кристо не может ему помочь?

И тут я словно получаю удар под дых. А вдруг это мама там, с Иво, пока все уехали в паб? А вдруг они там с ним…

Я отхожу на несколько шагов назад, не соображая толком, что делаю, а потом возвращаюсь обратно, как будто только что подошел к трейлеру. Я нарочно иду по камням, пинаю все, что попадается под ноги, шумлю, кашляю… в общем, вы поняли. Я подхожу к двери и колочу в нее. Стоны прекращаются, но никто не отвечает. И я снова колочу в дверь.

— Иво? Ты там?

Тишина.

— Иво?

Опять тишина. Какое-то шарканье.

— Иво?

— Не сейчас, малыш.

— У тебя там все в порядке?

Снова молчание, но дверь приоткрывается. Осторожно выглядывает Иво.

— Я просто немного устал, вот и все. Кристо спит.

— Ох, мне показалось, я слышал какой-то шум… вот и подумал… Он хорошо себя чувствует?

— Да, все нормально.

Иво явно хочет поскорее спровадить меня прочь, но я не двигаюсь с места. Он вздыхает, распахивает дверь и делает мне знак пройти.

— Ну, раз уж ты все равно здесь.

Я вхожу. Мамы там нет. Трейлер выглядит как-то странно, но я не могу понять, в чем дело. Потом меня осеняет: свет выключен, только на столе горят свечи.

— Что, генератор вырубился?

— Нет.

Тут до него доходит, почему я спросил.

— А, ты об этом. Нет. Просто… смотри.

Кристо лежит в постели с открытыми глазами.

Я холодею: эти свечи и этот странный звук, который я слышал… Горло словно перехватывает чья-то рука, и я бросаюсь к Кристо, на долю секунды вообразив, что он умер… Но он поворачивает голову и смотрит на меня своими большими карими глазами. И улыбается.

Меня так и подмывает дать деру, сбежать отсюда под каким-нибудь предлогом, но разве я могу бросить Кристо?

— Что происходит? — беспокоюсь я.

Иво смотрит на меня сквозь пламя свечей. Странная штука: когда большая часть трейлера тонет в темноте, он кажется просторней. Лицо Иво выглядит неестественно гладким и бледным, точно отлитым из воска. Его глаза похожи на два черных зеркала, в которых отражаются язычки пламени.

— Помнишь, — говорит он, — когда мы ездили в Лурд, мы надеялись, что Кристо поправится. Надеялись на чудо. Но чуда не произошло. Ты был прав.

Я пожимаю плечами, как будто это никогда не приходило мне в голову.

— Может, еще просто слишком рано. Может, нужно больше времени… как с тобой.

— Ему, наоборот, стало хуже.

Он бросает взгляд на Кристо, который лежит в постели, такой маленький и тихий. Такой терпеливый. Никогда ничего не просит. Никогда не стонет. У Иво даже выражение лица меняется, когда он смотрит на сына. Становится мягче, что ли. Я и хотел бы возразить, но не могу.

Вздохнув, Иво продолжает:

— Я пытаюсь убедить себя, что Кристо в порядке, но это не так. Я не могу этого выносить. Не могу видеть, как он страдает. Я знаю, как ему больно… и все из-за меня. Это я виноват в том, что он появился на свет таким.

Его голос становится хриплым, а руки поднимаются вверх в каком-то отчаянном жесте. Я потрясенно понимаю, что он плачет. Внутри у меня все холодеет от подступившего ужаса, когда я вижу, как по шее Иво скатывается капля влаги.

— Ты ни в чем не виноват, — говорю я. — Тут уж ничего не поделаешь.

— Не надо было мне…

— Ты ничего не мог изменить. Это не твоя вина!

Это невыносимо. Мне хочется в знак утешения прикоснуться к нему. К рукаву или еще к чему-нибудь. Никогда не видел его таким расстроенным. Но это ведь Иво, поэтому я не решаюсь.

— И вот… — Он опускает глаза и громко сопит. — Вот я и подумал… может, это и глупо, но уж точно не глупее, чем ждать чуда. Мы ведь цыгане. Это наше проклятие. Может, и лечить его надо цыганскими методами? Ты никогда не слышал от Кат или Тене слово «човиано»?

— Нет.

— Човиано — знахарь. Целитель. Что-то вроде шамана. Ты знаешь, что такое шаман?

— Шаманы живут в Арктике, — говорю я. — Они умеют превращаться в медведей. И еще летать.

— Ну да… что-то вроде того. А човиано — цыганский шаман. Человек, который может изгнать болезнь.

Перед глазами у меня встает картина кипящих в котлах снадобий. Расчлененные жабы, колдовские травы, полынь, асфодель. Я смотрю на стол, на миску с какой-то темной жидкостью, в которой отражаются дрожащие язычки пламени. Все оказывается еще хуже, чем я предполагал. Я не знаю, куда деть глаза; смотреть на Иво я не могу.

А он с жаром продолжает:

— В старину считали, что болезнь — это всегда не просто болезнь. Это приказа. Что-то… что-то вроде наказания.

— Но за что было наказывать Кристо?! Он в жизни ничего плохого не сделал!

— Пойми, наказана вся семья. Это в крови.

— Но за что?

— Я не знаю, — качает он головой. — Это проклятие висит над нами уже несколько поколений.

— Брось, Иво…

— По-твоему, это глупее, чем ехать в Лурд?

— Но ты-то после Лурда поправился?

Повисает долгое молчание.

— То, что произошло со мной, — с ним не произойдет.

Голос у него какой-то сдавленный и чужой. Когда я осмеливаюсь взглянуть на Иво, вижу, что по щекам у него бегут слезы.

Кристо кашляет.

— В общем, этим я и занимаюсь, — говорит Иво. — Пытаюсь изгнать болезнь.

— Ты что… човиано?

— Моя мама была знахаркой. Тебе не говорили? Она знала все о травах. О целительстве. И меня немного научила. Есть рецепты. Все записано. Ничего опасного в этом нет.

Он кивает в сторону миски с темной жидкостью. Кроме нее, на столе стоит банка с солью. Я вдруг замечаю, что соль повсюду, как будто Иво рассыпал ее вокруг себя горстями.

— Что там? — спрашиваю я.

— Травы. Отвары.

— А-а.

— Если кого-то и можно считать човиано, то это меня.

Не знаю, что Иво хочет этим сказать, и даже не хочу интересоваться.

Внезапно меня охватывает острая жалость к Иво. Он, наверное, чувствует себя таким беспомощным. Мы все так себя чувствуем, но Кристо его сын, ему, должно быть, хуже всех.

— Мистер Лавелл сказал, что знает одного детского врача. В Лондоне. Специалиста, — вспоминаю я.

— И?

— Может, стоит с ним поговорить? Думаю, если мы все скинемся, у нас хватит денег.

— Может быть, — вздыхает Иво.

— Попробовать-то стоит? Ради Кристо.

— Да. Хорошо.

— Ну, вот и ладно.

Я улыбаюсь. Мне хочется, чтобы Иво приободрился. Чтобы он снова стал нормальным и включил свет. Вот странно: у меня такое ощущение, что из нас двоих я старший.

— Что ж, увидимся, — прощаюсь я.

— Угу.

— Ты придешь пить чай?

— Да, мы скоро закончим.

Я смотрю на Кристо. Он отвечает мне спокойным взглядом. Вид у него совсем не расстроенный.

— Все в порядке, Кристо?

Он негромко мычит вместо ответа. Как обычно.

Я с облегчением выхожу из трейлера. Интересно, когда я уйду, Иво снова начнет стонать и разбрасывать вокруг себя соль? Наверное, в этом нет ничего такого. Пусть себе делает что хочет. Затея вполне безобидная. Пусть себе жжет свечи, кипятит травки и стонет.

В конце концов, ни от кого ведь из-за этого не убудет?

 

25

Рэй

Мы решаем посвятить день тому, чтобы выбраться в Кембридж. Там находится больница, в которой лежал Тене, а Хен знаком с одним из ее педиатров: они вместе ходили в школу. Гэвин — ирландец. Он из куда более простой семьи, чем Хен. Выбился в люди благодаря стипендии. Вид у него вечно замотанный. Мне он нравится.

— Значит, вполне возможно, чтобы женщина, которая два или три месяца тому назад родила ребенка, вот так могла все бросить и сбежать? — спрашиваю я.

Мы сидим в больничном кафетерии и обсуждаем послеродовую депрессию. Гэвин так загружен, что никуда за пределы здания выйти не может. Пока мы разговариваем, он поглощает слипшуюся запеканку из макарон.

— Для этого, — отвечает он, — совершенно не обязательно иметь нарушения психики. Причины могут быть какими угодно.

— Ее муж сказал, что перед тем, как сбежать, она делала вид — а может, действительно так считала, — что ребенка нет и никогда не было.

— Я вполне могу в это поверить, — говорит Гэвин. — Проявления бывают самые разнообразные. Психические заболевания — штука тонкая. Случиться может буквально все, что угодно.

— Самоубийство?

— Все возможно. Рад, что смог быть вам полезен! — Он ухмыляется. — Я пришлю вам счет за мой обед.

Он шутит. Да и не за этим мы приехали к нему на самом деле. Я во всех подробностях описываю ему симптомы болезни Кристо. Гэвин слушает очень внимательно, с выражением полного сосредоточения. Когда я заканчиваю описание, он всматривается в меня.

— Гэвин, что это, по-твоему, может быть?

— Без понятия.

Когда я встречаю людей, подобных Гэвину, мне остро хочется тоже стать специалистом в какой-нибудь области. Даже если ты не знаешь ответа, твой вид все равно внушает уважение.

— Впрочем, я хотел бы его посмотреть, — кивает Гэвин. — Ты говоришь, его отец выздоровел?

Он подбирает с тарелки крошки запеканки и восклицает:

— Господи, как это вообще можно есть?! Думаете, они смогут приехать в Лондон? Ко мне в клинику?

Гэвин принимает пациентов на Харли-стрит. По общим отзывам, он выдающийся специалист.

— Я очень надеялся, что ты это предложишь, — признается Хен. — Рэй постарается их уговорить.

— Спасибо, Гэвин, — благодарю я. — Раз уж мы все равно здесь, ты не мог бы оказать нам еще одну услугу?..

Пусть и неохотно — видимо, это каким-то образом идет вразрез с клятвой Гиппократа, я, если честно, к этому моменту уже перестал их слушать, — Гэвин отводит нас к строгому клерку, который поднимает архивы. Сдается мне, что, если бы я приехал сюда в одиночку, мне ничего бы не светило, но манеры и обаяние Хена, выдающие в нем выпускника частной школы, действуют на людей безотказно во многих обстоятельствах. Не подводят они и в этот раз.

Мы подчеркиваем, что нас не интересуют никакие медицинские подробности, составляющие тайну пациента, мы лишь хотим знать, когда он здесь был. И при поручительстве Гэвина нам выдают информацию, что пятидесятичетырехлетний мужчина по имени Тене Янко (едва ли найдется много людей с такими же именем и фамилией) был доставлен в отделение спинальных травм шесть с половиной лет назад, восемнадцатого декабря тысяча девятьсот семьдесят девятого года, с переломом позвоночника вследствие автомобильной аварии. Он пролежал на больничной койке восемнадцать недель, после чего был выписан под расписку. Никаких сведений о последующем лечении нет.

— А может, она действительно покончила с собой, — говорит Хен уже после того, как мы выходим из больницы.

Мы сидим в старомодной чайной в центре города.

— Ну и куда тогда делось тело?

— Может, она спрыгнула в заброшенную шахту. Или в колодец. Или вообще утопилась в море.

Все перечисленное возможно, и все же…

— Тетка Иво, Лулу Янко, сказала, что к тому моменту, когда Тене попал в аварию, Розы уже не было и что они тогда еще не знали про болезнь Кристо. «Она исчезла задолго до этого» — вот как выразилась Лулу. Но Иво с Тене в один голос утверждают, что Роза сбежала после того, как выяснилось, что ребенок болен. Якобы именно поэтому она и ушла.

Хен понимающе щурится:

— Они пытаются переложить вину на нее. Это не так стыдно, как… как признаться, что ты бил свою жену, к примеру.

— Значит, ты согласен, что они врут? Согласен со мной?

— Похоже на то, — улыбается Хен.

 

26

Джей-Джей

С тех пор как я увидел маму с дядей Иво в нашем трейлере, я много думаю. От этих мыслей мне тошно. Не то чтобы взрослые занимались там чем-то плохим — я вообще не знаю точно, что это было. Я в смятении, как будто у меня из-под ног выдернули ковер, я пытаюсь удержать равновесие, но не знаю пока, получится или нет. А с того вечера, когда я застукал Иво за этим его шаманством, я чувствую себя еще более выведенным из равновесия. Никакого другого эффекта, кроме этого, я не вижу: Кристо чувствует себя точно так же, как прежде.

Единственная новость, и я считаю, что это хорошая новость, — к нам еще раз приезжал мистер Лавелл. Он предложил Иво отвезти Кристо в Лондон к какому-то специалисту по детским болезням. Мне даже не пришлось поднимать этот вопрос. Очевидно, он знает доктора, который примет Кристо бесплатно. По этому поводу был созван большой семейный сбор. Точнее, собрались все, кроме меня. И хотя теперь в мои обязанности входит уборка и стирка своих вещей — «Тебе целых четырнадцать лет, ты уже не ребенок!» — когда речь заходит о подобных решениях, взрослым меня тоже не считают.

Я пожаловался на это маме, и она сказала — ну да, так ты пока и не взрослый. Ты не можешь водить машину и пока еще ходишь в школу. И вообще, радуйся, что ты не взрослый; есть вещи, которых ты не знаешь, и твое счастье, что ты их не знаешь. Я спросил — что это за вещи? Может, я их уже знаю? А она ответила — нет, не знаешь, я уверена, что не знаешь. А я сказал — откуда тебе знать, что я знаю, а что нет, а она сказала — а вот знаю.

После этого я встревожился еще больше и стал думать, что это могут быть за ужасы, настолько страшные, что я никогда о них не слышал (а она слышала). Ну, я же знаю о кошмарах вроде холокоста, войны, изнасилований и пыток — что может быть хуже этого?

А потом я подумал, что она могла говорить о Розе. Наверное, с Розой что-то случилось, раз она бесследно исчезла? Почему она ни разу не приехала навестить Кристо? Даже если они с Иво поссорились, Кристо все равно ее сын, и, по моему мнению, она должна хотеть его видеть.

Но я вспоминаю, что мой отец ни разу не изъявил желания увидеть меня.

Мама говорит, у мужчин все по-другому. Так уж они устроены. Интересно, почему мне никогда раньше не приходило в голову связать эти два факта: Розу и моего отца. У Розы появился ребенок от Янко… и она исчезла. У моего отца появился ребенок от Янко… и он исчез. На мгновение меня посещает безумная мысль, что Иво — мой отец, а мама — мать Кристо, но я с облегчением выдыхаю: я же видел Розу своими глазами. Она существовала на самом деле. И уж я бы заметил, если бы мама кого-то родила. Я, конечно, был ребенком, но не полным же идиотом.

В общем, даже без волнений насчет экзаменов голова у меня готова взорваться.

Свое расследование я начинаю с ба. Мама забеременела, когда жила с родителями, пусть и в отдельном трейлере.

— Можно задать тебе один вопрос?

Ба смотрит на меня из кухни в трейлере номер два.

— Один ты уже задал.

— Ты когда-нибудь видела моего отца?

Ба откладывает в сторону морковку, которую чистит.

— Ты опять говорил с мамой?

— Она не хочет ничего мне рассказывать.

— Что ж, ей виднее.

— Нет, не виднее. Я имею право знать, как я появился на свет!

— Ах, значит, ты имеешь право? Единственное право, которое ты имеешь, — это делать то, что тебе говорит мама.

— Это несправедливо.

— Жизнь вообще несправедлива.

— Так ты его видела?

— Нет, не видела. Никто из нас не был с ним знаком, мы даже имени его не знали. Видит Бог, как мы только ни пытались выведать у Сандры, кто он, но она так боялась, что отец пойдет и перебьет ему ноги, что держала рот на замке. И правильно делала.

Ба с мрачным видом поджимает губы.

— Он сломал твоей матери жизнь, этот горджио. И с ним ты хочешь поговорить?

— Я не сказал, что хочу с ним поговорить. Я просто хочу знать. Это все равно как если бы…

Я не знаю, как это выразить. Все равно как если бы я существовал лишь наполовину?

Ба вновь берется за чистку моркови.

Похоже, разговор закончен.

Идти с этим вопросом к Иво мне пока не хочется. Думаю, для начала нужно узнать версии всех остальных. Следующим номером я иду к деду Тене. Толку от него, как я и предполагал, не много.

— Есть поговорка: «Мудр тот ребенок, который знает, кто его отец», — усмехается он.

— Что-что?

— Малыш, — подмигивает мне дед Тене, — ты можешь считать, что тебе повезло. Ты — сын цыган, и каждый из нас присматривает за тобой, ты ведь знаешь.

Иной раз я на стену от него готов лезть. Сейчас именно такой раз. Я вскипаю:

— Ты всегда говоришь, что нет ничего важнее семьи. «Семья — это главное. Семья — это главное!» Но я понятия не имею о половине моей семьи. Половина моей ДНК откуда-то со стороны — и я ничего не знаю об этой стороне. Ты не представляешь, каково это! Это… это ужасно!

— Будь осторожен со своими желаниями, малыш, они могут сбыться. И тогда ты можешь пожалеть об этом…

На этот раз вид у него серьезный.

— …Джей-Джей, тебе придется спросить об этом свою мать. Она обо всем расскажет, когда придет время.

— Она не узнает, когда это время придет.

— Не смей неуважительно говорить о матери, — грозит он мне пальцем. — Твоя мать знает столько, что тебе и не снилось.

— Еще бы, ведь никто никогда ничего мне не рассказывает.

Дед Тене запрокидывает голову и хохочет, но в его смехе звучат предостерегающие нотки.

— Значит, тебе никто никогда ничего не рассказывает, вот как? Ты ходишь в свою распрекрасную школу, получаешь образование, как горджио. Когда-нибудь ты будешь знать все.

— Я не это имею в виду, а другое… всякие истории про нашу семью.

— Какие всякие истории про нашу семью? Чего ты не знаешь?

— Много чего, — развожу я руками. — Например, что случилось с Розой.

— Ах, с Розой? Ты опять говорил с тем детективом?

— Нет. Так что с ней случилось? Я ее помню. Она была милая. Играла со мной. Я расстроился, когда она ушла.

— Мы все расстроились. И мне известно об этом ничуть не больше твоего.

— Но ты же там был! Ты должен помнить хоть что-нибудь о том, с кем она сбежала и почему… и что случилось перед этим.

Дед Тене хмурится, сводя косматые брови на переносице, как он это умеет, — кажется, будто его глаза выглядывают из-под куста.

— Иногда люди просто берут и уходят. Как твой отец. Он просто взял и ушел. И иногда им просто не хочется иметь ничего общего с теми, от кого они ушли. И иногда это даже к лучшему, что они уходят. Об этом ты никогда не думал?

— Хочешь сказать, для Иво было к лучшему, когда Роза ушла? А для Кристо?

Я жду, что он рассердится. Но он не сердится. Вид у него становится… печальный.

— Не знаю, малыш. Она была… не в себе.

Я с открытым ртом таращусь на деда Тене. Раньше никто ничего подобного не говорил.

— То есть как это, не в себе? Это поэтому… у Кристо?..

— Мы не знаем. Может, этот хваленый доктор сможет ответить на наш вопрос.

— Значит, она не сбежала с другим?

— Я не знаю. Может, и сбежала. Мы, честно, не знаем. Джей-Джей, когда тебе о чем-то не рассказывают, то не обязательно потому, что пытаются что-то от тебя скрыть. Может быть, мы сами этого не знаем. И вот еще что… — Он наклоняется вперед, насколько это позволяет ему инвалидная коляска, и тычет пальцем мне в лицо. — Не докучай этими вопросами Иво. У него и так забот полон рот. Я хочу, чтобы ты пообещал мне. Обещаешь?

— Хорошо. Ладно. Не буду.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Поклянись матерью!

— Клянусь!

Вот и весь сказ. И это я еще легко отделался. С дедом Тене можно говорить часами и ни до чего не договориться. У него в этом смысле просто талант. Практически сверхчеловеческие способности.

 

27

Рэй

Уговорить Иво оказалось проще, чем я ожидал. Когда я подъехал, он беседовал со своей двоюродной сестрой Сандрой. Они с ней полные противоположности: Иво мрачный брюнет, Сандра — пухленькая дружелюбная блондинка. Пожалуй, она мне нравится. Видимо, за то, что они согласились отвезти Кристо на консультацию, следует благодарить ее. Иво сказал, что им нужно подумать, но уже на следующий день Сандра позвонила мне в контору и сообщила, что они будут очень-очень рады, если мой друг посмотрит Кристо. Так и сказала: «Очень-очень рады».

Пару недель спустя я предлагаю заехать за Иво с Кристо на стоянку и отвезти их в Лондон, но Иво настаивает на том, чтобы ехать в своем фургоне. Я беспокоюсь, что они опоздают на прием — а то и вообще не появятся. Но когда я приезжаю в кафе, где мы договорились встретиться, рядом с клиникой, то обнаруживаю притулившихся в уголке Иво с Кристо. В пепельнице на столике перед ними успела скопиться кучка сигаретных окурков. Увидев меня в дверях, Кристо улыбается. Я улыбаюсь в ответ.

Иво заметно нервничает, смолит одну сигарету за другой, глаза у него беспокойно бегают.

— Что он будет делать, этот доктор?

— Думаю, для начала просто задаст вам кое-какие вопросы. Может, возьмет кровь на анализ. Это просто предварительный прием. Может быть, он направит Кристо к кому-то еще, если решит, что там скорее смогут ему помочь.

— К кому-то еще? К кому?

— Не знаю. К другим специалистам. Смотря что он найдет.

Иво решительно кивает, но, похоже, обуздывает свою нервозность лишь усилием воли. Кристо сидит на стульчике рядом с ним, привалившись к его боку, и не кажется ни взволнованным, ни несчастным. Впрочем, наверняка я судить не могу.

— Гэвин — хороший человек. Очень искренний. Он действительно хочет помочь. И он не последний специалист в детской медицине. Нам очень повезло.

Иво принимается разглядывать свою сигарету; он так сильно стискивал ее в узких пальцах, что она практически расплющилась. Пальцы у него слегка подрагивают. Он шевелит губами, как будто хочет что-то сказать, но так ничего и не говорит.

— Вам не о чем волноваться, — заверяю я. — Это просто беседа.

— Он захочет все узнать?

— Ну, все про заболевание, да. Ему нужно знать картину того, что произошло в семье, я так полагаю.

Как обычно, он не смотрит мне в глаза.

— И… с нас не потребуют за это денег?

— Нет, ничего не потребуют. Не беспокойтесь об этом.

Я улыбаюсь, стараясь выглядеть ободряюще, хотя Иво не смотрит на меня и потому все равно не видит.

Иво на руках несет Кристо в клинику. Стоит нам лишь оказаться в вестибюле за массивной стеклянной дверью, как она с чмокающим щелчком закрывается за нами и отсекает весь уличный шум, словно скальпелем. Толстый ковер приглушает звук шагов и даже голоса. Это та тишина, которую — в Лондоне — можно купить только за деньги. Я подхожу к администратору, безупречно подкрашенной женщине средних лет в сияющем шлеме уложенных волос, и объясняю, кто мы такие. Иво стоит посреди ковра; цыгану явно не по себе, и выглядит он здесь чужеродно.

Хоть бы постарался привести себя в порядок, проносится вдруг у меня мысль. Он даже не подумал ничего сделать со своей внешностью: сальная кепка надвинута на глаза, на нем та же самая застегнутая на все пуговицы жилетка и бордовый платок вокруг шеи… Ни разу еще не видел его без них. Пока мы ждем приема в комнате с кремовыми креслами и бежевым ковром — даже я смотрю себе под ноги, чтобы проверить, не наследил ли на полу, — я пытаюсь втянуть Иво в разговор. Но он то ли слишком нервничает, то ли просто не способен вести светскую беседу. На все мои реплики он отвечает или хмыканьем, или односложным бурчанием, то и дело поправляет Кристо волосы, причесывает их пожелтевшими пальцами. От Иво пахнет сигаретами и страхом. Ногти у него обгрызены до мяса, в кутикулы въелась грязь. Несмотря на досаду, в душе у меня шевелится сочувствие к этому неуживчивому молодому мужчине. Слишком многое пришлось ему перенести за свою короткую жизнь. В памяти всплывают слова моего отца о том, что цыганам приходится нелегко, но они изо всех сил стараются сделать так, чтобы людям не хотелось им сочувствовать.

Администратор сообщает нам, что Гэвин освободился. Я предлагаю Иво пойти в кабинет вместе.

— Не надо, — отвечает он. — Все в порядке. Спасибо.

Я занимаю себя чтением статьи из «Нэшнл джиографик» об обреченной на неудачу попытке восхождения на Аннапурну. В холле стоит такая тишина, что в голову невольно закрадывается мысль о том, не погиб ли весь мир в результате неожиданной ядерной бомбардировки. Через полчаса из-за двери показывается администратор. Вид у нее смущенный.

— Ваш друг здесь?

— Нет. А что?

Она выдавливает натянутую улыбку.

— Мы нигде не можем его найти.

— Наверное, он вышел на улицу покурить.

— Мы смотрели. Нигде поблизости его нет.

Я таращусь на нее:

— А мальчик?

— О, его сын в кабинете с доктором Салливаном. Не могли бы вы?..

В поисках Иво я прочесываю весь квартал, потом соседнюю улицу, потом несколько прилегающих кварталов, потом ближайшую лавку, где продают сигареты, потом кафе, где мы с ним встретились… Куда еще он мог уйти? А главное, зачем? К тому моменту, когда я возвращаюсь, администратор на пару с Гэвином уже успевают обыскать все здание, включая подвал.

Иво как сквозь землю провалился.

 

28

Джей-Джей

На вопросы о моем отце мама всегда отвечала уклончиво. Раз он свалил и бросил ее еще до моего рождения, говорила она, туда ему и дорога. Примерно то же она повторяет и сейчас за ужином.

— Я просто хочу знать, кто он такой, — говорю я. — Мне даже имя его неизвестно. А я имею право знать, откуда взялась половина моей ДНК.

— Право?!

Она бросает на меня сердитый взгляд поверх тарелки с рагу и вздыхает:

— Милый, я знаю, что он твой отец. Но он разбил мне сердце. Я не хочу, чтобы он разбил и твое…

Я вижу, что она на пути к тому, чтобы сдаться, поэтому слушаю молча.

— …Но прежде чем разбить тебе сердце, он хотя бы должен найтись. А я, веришь ли, понятия не имею, откуда начинать поиски.

— Я не говорю, что хочу найти его, — мямлю я.

Эта мысль меня тревожит. Разузнать о ком-то — это одно дело. А встретиться с ним в реальной жизни — совершенно другое.

— Если бы у тебя была фотография или еще что-нибудь… — намекаю я ей.

— Ну, тут все просто. У меня не осталось никаких фотографий, так что показать я тебе ничего не могу. В тебе нет ни капли от него. Ты весь в Янко.

Я затаиваю дыхание. Что она хочет этим сказать?

— Просто скажи мне, как его звали. Пожалуйста, мама.

Она снова вздыхает и сверлит взглядом тарелку. Сердце у меня глухо бьется. Во рту пересохло. Наверное, теперь уже слишком поздно идти на попятный. А вдруг она сейчас скажет что-нибудь ужасное и мне придется до конца дней с этим жить?

— Видимо, этот разговор рано или поздно должен был состояться. Просто, понимаешь… я не хочу, чтобы тебе было больно.

— С чего вдруг мне должно быть больно оттого, что я узнаю его имя? Он что, в тюрьме или что еще похуже?

— Нет, нет, разумеется, нет! Ну, насколько мне известно… Только, знаешь, когда ребенка усыновляют, все сведения ему выдают, когда ему исполняется восемнадцать.

— Но меня же не усыновили?

— Джей-Джей, он был… ну, в общем… Ты заслуживаешь лучшего. Ты заслуживаешь самого лучшего отца в мире, милый, но дать тебе его не в моих силах.

— Мама, я не говорю, что хочу разыскать его. Я всего лишь хочу знать его имя. Мне уже четырнадцать. Я имею право знать.

Она молча смотрит на меня добрых тридцать секунд. Я отслеживаю время по желтым часам на стене.

— Ладно, Джей-Джей. Его звали Карл. Карл Аткинс. Я познакомилась с ним на дискотеке. Мы встречались несколько недель. Он был горджио, подручный штукатура. У меня до него никогда не было парня, поэтому я вообще ничего об этом не знала.

Мама принимается внимательно разглядывать свою тарелку, как будто пытается отыскать там то, что должна была бы знать тогда. И ничего не говорит.

— Ты его… любила?

Она печально улыбается:

— Я думала, что он мой единственный.

— А он… он думал, что ты его единственная?

Ее едва не распирает от смеха, как будто я отпустил какую-то шутку.

— Ну… говорил, что да. Говорил, что женится на мне.

Она пожимает плечами так, что на это больно смотреть. Как будто на них лежит невыносимая тяжесть.

— Дура я была.

— Почему?

Опять вздох.

— Старая история: молодая наивная девушка. Самодовольный красавчик, чуть старше, втягивает ее в неприятности… А потом выясняется, что он уже женат.

Она выдавливает ужасную фальшивую улыбку.

— Он был женат?!

— Да.

— Как он мог?

— Ох, милый… мужчины и не такое могут.

— Но как… я имею в виду, где была его жена?

— Дома. Он приехал на заработки, поэтому никто его не знал. Никто ни о чем не подозревал.

Мой отец — сволочь. С этим нужно свыкнуться. А вдруг я такой же, как он? Мне становится тошно. Еда в рот больше не лезет.

— И ты ничего не знала?

— Конечно не знала! Господи, Джей-Джей, я не стала бы связываться с ним, если бы знала!

— Но разве ты этого не видела?

— Нет. Как такое увидишь?

— Значит, ты… и что тебе в нем нравилось?

Я пытаюсь убедить себя в том, что мне все равно, какой он был, ведь он плевать хотел и на меня, и на маму. Но меня вдруг охватывает желание узнать все. Чудовищное сосущее желание, которое мне неподвластно.

— Ну… он был забавный. Всех смешил. И щедрый. Всегда за меня платил. Он прилично зарабатывал и не жался. У него были темные кудрявые волосы, а в ушах он носил золотые серьги. У него были голубые глаза, а на руке татуировка в виде розы. Я всегда шутила, что ему надо было родиться цыганом. Он был красивый… Наверное, в этом ты все-таки пошел в него…

Мама наклоняется и берет меня за руку. Я отдергиваю ладонь и прижимаю руки к груди, чтобы никто меня не трогал.

— Я думал, что не похож на него. Я думал, я весь в Янко.

Она вглядывается в мое лицо, пытаясь улыбнуться, но, должно быть, это дается ей каждый раз все с большим и большим трудом. Она снова наклоняется вперед и берет меня за локоть.

— Малыш, поэтому-то я и не хотела тебе говорить. Я знала, что ты расстроишься. Лучше вообще о нем забыть. Мы — твоя семья. Мы все тебя любим. Он тебя недостоин!

Я обхватываю себя руками. Я пытаюсь не злиться, я очень пытаюсь.

— Он меня когда-нибудь — хоть раз — видел?

Вообще-то, я не это хочу спросить, но произношу именно это. Она колеблется.

— Нет. Так случается, Джей-Джей. Это ужасно, но такие люди существуют, и лучше всего… не связываться с ними, попытаться забыть. Ты должен радоваться, что не знаком с таким человеком. Ну и хватит об этом. Я рассказала тебе то, что ты хотел знать. А теперь мне пора мыть посуду.

Мама поднимается, соскребает остатки еды с тарелок в пакет, несет их на кухню и принимается греметь посудой. Я остаюсь сидеть за столом, чувствуя себя таким грязным, как никогда еще в жизни не чувствовал.

Отцы, даже если они отсутствуют с рождения — даже если они вообще мертвы, — должны оставлять что-то своим детям. Медальон со своим портретом или редкую книгу. Шкатулку с поразительным секретом. В книжках всегда бывает именно так.

В настоящей жизни ты ничего не получаешь. Я ведь знал об этом. Жизнь — не сказка. Я и не ожидал узнать, что я наследный принц, или получить миллион фунтов. Не понимаю, почему я вдруг так разъярился.

Потому что, думаю, она врет.

И я в бешенстве. В груди у меня все клокочет. Вдруг что-то внутри лопается, прорывается какая-то плотина. Словно я вулкан, готовый извергнуться, раскаленная алая лава застилает мне глаза, грозя вот-вот хлынуть наружу неудержимым потоком.

— Ты могла бы поддерживать с ним отношения. Ради меня. Ты должна была знать, что рано или поздно я захочу узнать про него.

Мама стоит ко мне спиной и гремит тарелками и прочей утварью в тазу для мытья, и я не вижу ее реакции. Не оборачиваясь, она произносит:

— У меня тоже есть гордость. Я никогда не стала бы бегать за женатым мужчиной.

— Но у тебя был я! Его сын! Если бы ты думала обо мне, ты сделала бы это. Хотя бы… выяснила, где он находится. Как мистер Лавелл. Именно этим он и занимается. Он разыскивает людей. Даже если они не хотят, чтобы их нашли!

Я уже кричу. Мама бросает в таз кастрюлю, которую держит в руках. Мыльная вода брызгами расплескивается по полу.

— Ну, Розу он так и не нашел!

Повисает мертвая тишина. Мама упивается своим торжеством, я это чувствую. Она поворачивается ко мне лицом:

— Джей-Джей, если, когда тебе исполнится восемнадцать, ты захочешь нанять частного детектива, чтобы разыскать этого человека, дело твое. Мне жаль, что все сложилось так, как сложилось. Прости, что не смогла найти для тебя хорошего отца. Я хотела бы, чтобы было по-другому…

— Ты хочешь сказать, что лучше бы меня не было!

— Нет, конечно же нет… Хватит уже, Джей-Джей!

Я смотрю на маму, и меня охватывает такое чувство, что передо мной человек, которого я не знаю. Мне не знакома эта женщина с вьющимися светлыми волосами и покрасневшими руками — уродливая пугающая незнакомка, которая откуда-то взялась в моем трейлере.

— Ты говоришь что-то о гордости, — холодно цежу я. — Что ты делала с дядей Иво несколько дней назад, когда я вернулся из школы вечером? Я вас видел.

Эта чужая мама вжимается спиной в стол. Губы у нее шевелятся, но не слышно ни звука. Ее щеки заливает яркая краска; вид у нее такой виноватый, такой пристыженный, что никакие оправдания не нужны.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

Я издаю дурацкий нервозный смешок. Не знаю, что он значит, знаю лишь, что в эту самую минуту я ее ненавижу. Я ненавижу ее против своей воли.

— Заканчивай ухмыляться, — говорит она. — Ты ничего не знаешь.

— В самом деле?

— Да.

— Нечего оправдываться. Я видел все сам.

Ее глаза, кажется, становятся еще больше. Она тоже очень-очень зла. Я жду, что она признается и скажет что-то вроде: «Как ты не понимаешь, Иво — твой настоящий отец».

Я жду. Меня ничто не удивит.

Она этого не говорит; все вдруг замедляется, как в боевиках, когда что-то взрывается. Все предельно отчетливо: я могу разглядеть каждую молекулу ее покрасневшего лица, точно под микроскопом. Я вижу, что произойдет дальше, но ничего не могу поделать, потому что сам тоже стал очень медленным.

Мама дает мне оплеуху, увесистую затрещину; влажная мыльная рука обрушивается прямо на мою скулу. Выходит не слишком больно, но для меня это становится потрясением. Она не била меня уже лет пять. Моя ярость разгорается вдвое сильнее. И я этому рад, потому что теперь я могу быть таким плохим, каким захочу.

Я улыбаюсь, чувствуя, как мыльная вода течет по щеке за воротник.

— И до чего бы вы дошли, если бы я не вернулся?

Бабах!

На этот раз удар нанесен тыльной стороной ладони, и я получаю кольцом, которое мама носит на среднем пальце, по уху. В висках с грохотом стучит кровь, словно ревущий прибой в «Большой среде».

— Неудивительно, что ты не беспокоилась, куда это я запропастился.

Бабах!

Она теряет контроль; кончики ее пальцев лишь скользят по моей щеке, в них больше нет силы. У нее такой вид, будто она сейчас расплачется; щеки в красных пятнах, глаза опухшие и блестящие.

— Вон отсюда! Выметайся! — выкрикивает она чужим низким голосом, совершенно хриплым, и я, чувствуя себя гадким, счастливым, ужасным и готовым взорваться, врезаюсь в стол с такой силой, что стаканы летят на пол, — отлично! — и ухожу.

На улице дождь. Плевать! Как она могла вышвырнуть меня на улицу в дождь? Ее нужно лишить родительских прав. Занавески во всех остальных трейлерах задернуты, так что света от них почти не видно. Мама, наверное, думает, что я пойду пить чай к ба или к деду Тене, но я не пойду. Так легко она не отделается. Она велела мне уйти, вот я и уйду.

Но сначала я забираюсь в трейлер Иво. Они с Кристо уехали в Лондон, к врачу. Я камнем взламываю дверь. Ничего не слышу и ничего не чувствую. Мне даже хочется поранить руку в процессе, но ничего такого не случается. Я мог бы сейчас истечь кровью и все равно ничего бы не почувствовал; ничто не в состоянии остановить меня. Очутившись внутри, я прикрываю за собой дверь, задергиваю занавески и принимаюсь методично перерывать все вокруг.

Я беспощаден. И педантичен. Мистер Лавелл мог бы мной гордиться.

Зачем я это делаю? Я и сам не знаю. Я понятия не имею, что ищу. Разве что совсем расплывчато. Что-то, что могло бы пролить свет на исчезновение Розы? Какие-то доказательства того, что Иво мой отец? У меня вовсе нет уверенности, что он что-то сделал с Розой. И все остальное — лишь мои смутные домыслы. Но мне хочется наказать его. За то, что он устроил этот безумный шаманский обряд, которому я стал свидетелем. За то, что он был в моем трейлере с мамой. За то, что она прикасалась к его лицу, а потом стояла, опершись на стол, и плакала.

За то, что он заставил меня возненавидеть ее.

Я никогда раньше ни к кому не влезал. Ни разу в жизни не взял чужого. И сейчас на самом деле это не я, это все вулкан. Вулкан, в который я превратился. Если я плохо поступаю, значит я плохой? Если я найду какие-то доказательства преступления, перечеркнет ли это то, что я плохо поступил? В конечном счете все это кажется несущественным. Я действительно кое-что нахожу, но это вовсе не доказательства преступления. Это интимные женские принадлежности. Гадость какая! Но зачем они ему? Остались от Розы? Но почему он до сих пор их не выбросил? Или… или они имеют какое-то отношение к маме? Как бы то ни было, они ничего не доказывают.

А потом, в самом дальнем углу кухонного буфета, за чистящими средствами и какой-то ветошью, я нахожу плотно перевязанный полиэтиленовый пакетик. С виду он похож на мусор. Мы никогда не держим мусор в трейлере — его выносят на улицу, чтобы не было запаха. Но я вспоминаю слова мистера Лавелла — насчет того, что мусор может рассказать много интересного про своих хозяев, — а этот пакетик запихали в самый дальний угол буфета, где никому не придет в голову рыться. Я развязываю его, очень осторожно, чтобы не повредить полиэтилен, и… вжимаюсь в противоположную стену от отвращения. Те штуки не остались от Розы, потому что в этом пакетике лежит еще одна — использованная. С высохшим темным пятном. В нос мне бьет металлический запах. Ничего более мокади и придумать нельзя. Я теперь тоже мокади… неужели я к этому прикоснулся? Такие вещи мужчине не то что видеть, слышать о них нельзя. Они способны сделать его нечистым. Меня колотит. И все же мне приходится положить эту гадость обратно в пакетик, перевязать его и затолкать обратно на место.

Это не говорит ни о каком преступлении. Это говорит лишь о том, что меня обманывают. Что еще это может быть? Это не преступление. Но хуже поступка, чем сегодня вечером, я ни разу не совершал. Не надо мне было залезать в трейлер Иво. Никогда в жизни я ни о чем так не жалел.

 

29

Рэй

Уже начало седьмого, и все разошлись по домам. Мы торчим тут второй час подряд, на случай если Иво вдруг решит вернуться, но он так и не объявляется. Секретарша Гэвина обзванивает близлежащие больницы, но никто, подходящий под описание Иво, туда не поступал. Где он оставил фургон, я не знаю, а Кристо, когда я его спрашиваю, не может дать никакого ответа, так что в конце концов мне приходится позвонить Лулу. Она его кровная родственница, и у нее есть телефон. К тому же и ехать ей ближе всего. К счастью, она оказывается дома.

— Где-где вы находитесь? — изумляется она. (Я только что объяснил ей ситуацию, причем довольно сжато.) — Вы с Кристо? На Харли-стрит?

— Да. А Иво исчез. Нужен кто-то из родных, кто мог бы остаться с ребенком. Ему дали направление — на Грейт-Ормонд-стрит. Там детская больница, знаете?

Молчание.

— Мне через двадцать минут выходить на работу.

— Простите, пожалуйста. Я просто не знал, кому еще позвонить. Я для Кристо никто, поэтому… поэтому нужен родственник, который мог бы дать согласие на лечение. Там нужно подписать какие-то бумаги.

Мне кажется, я слышу на том конце провода вздох, означающий капитуляцию.

— Вы уверены, что Иво не вернется? Должен же он когда-нибудь прийти!

— Его нет уже больше трех часов.

— Я его убью.

— Так вы приедете?

Гэвин просто ангел. Он дожидается Лулу, которая приезжает почти через два часа, рассказывает ей, как, по его мнению, следует поступить. Я все это время продолжаю подспудно надеяться, что вот-вот появится Иво и все объяснит. Но он так и не появляется. Гэвин выпроваживает нас на улицу и подзывает себе такси. Я говорю ему, что я его должник, но он лишь комически закатывает глаза. Даже не знаю, как бы я мог его отблагодарить. Разве что устроить бесплатную слежку за его женой.

Я иду за своей машиной и подбираю Лулу с Кристо, они ждут у обочины. Кристо кажется спокойным, несмотря на кавардак, который творится вокруг него. Лулу на взводе. Впервые за все время она без каблуков. Я специально посмотрел, когда она только приехала: на ней парусиновые туфли на резиновой подошве, самое то, что нужно, когда кого-то спасаешь. Мы оба ведем себя очень вежливо. Ни один из нас не вспоминает о нашей прошлой встрече. На сей раз нас свели исключительно профессиональные мотивы. И все же она и этот странный несчастный малыш сидят в моей машине, принимая мою помощь. Все-таки я оказался хоть чем-то ей полезен. В некотором отношении это куда интимнее, чем любой совместный ужин.

Я объясняю, каким образом мы вообще здесь оказались, рассказываю, как Иво отлучился якобы в уборную и больше не возвращался. Гэвин всего-то и попросил его сдать кровь на анализ.

— Наверное, мы должны быть признательны вам за то, что вы делаете для Кристо.

Что-то не похоже, чтобы она испытывала прилив благодарности. Я качаю головой:

— Не знаете, у Иво нет фобии уколов? Гэвин предположил, что причина могла быть в этом.

— Понятия не имею, — отвечает Лулу.

— Не знаете, куда он мог податься?

— Может, домой поехал?

— А никак нельзя связаться с Тене?

— Напрямую — никак. Может получиться, что быстрее всего будет туда поехать. Господи… как он мог бросить Кристо на произвол судьбы? Ну и семейка, честное слово!

Она сидит на заднем сиденье, обняв Кристо за плечи. Малыш прильнул к ней. Идет дождь, превращая огни за окнами в цветные разводы. Мы едем в больницу. Я веду машину и разглядываю этих двоих в зеркало заднего вида. Лулу смотрит в окно. При таком освещении ее помада кажется темнее и придает ей какой-то чужой, незнакомый вид. Кристо изучает в зеркале меня: темные, словно колодцы, глаза расширены, личико светится, точно жемчужина. Лулу сказала, что в последний раз видела его года три назад, неужели он до сих пор ее помнит? Ему ведь тогда не было и четырех. Может, он с кем угодно вел бы себя так же спокойно? Может, в его понимании Иво все еще с ним? Может, он точно знает, где его отец?

— Надеюсь, — говорю я, — им все-таки удастся выяснить, что с ним такое. Это было бы здорово. Тогда, может быть, получится его вылечить.

Лулу с отсутствующим видом улыбается, но ничего не отвечает. Я вдруг ни с того ни с сего вспоминаю, что, каково бы ни было это заболевание, она тоже может носить его внутри себя, дремлющее в ее генах. Что она тогда говорила? Что болезнь поражает только мужскую часть семьи? Выходит, это один из тех недугов, которые переносят женщины, передавая его, точно ядовитый дар? Даря жизнь и забирая ее одним махом.

Из спасительного полумрака водительского места я украдкой бросаю на Лулу взгляды. Бледная до синевы щека. Темная скошенная челка. Один глаз, в котором отражаются огни встречных фар. Призрачная темная вена, сбегающая вдоль шеи за воротник блузки.

Кровь под бледной кожей.

Пару часов спустя я еду по шоссе на юго-запад вслед за вереницей красных хвостовых огней. Монотонный поток красных молекул, струящихся по подкожной вене ночи. Думаю, Лулу не ожидала, что я предложу туда съездить, потому-то и предложил, заслужив улыбку, сначала недоверчивую, потом полную неподдельной благодарности с изумлением пополам. Моя награда за этот вечер. Я рисую в своем воображении, как Лулу рассказывает подруге (только не своему другу-инвалиду): «Просто не знаю, как бы я справилась без Рэя. Он даже поехал в Гэмпшир посреди ночи, чтобы найти Иво. Представляешь? Без него бы я пропала…»

Только она, скорее всего, не называет меня Рэем.

Снова начинается дождь, он льет все сильнее. Поднявшийся ветер порывами налетает на мою машину, когда я приближаюсь к Бишопе-Уолтем. Отражения стоп-огней в мокром асфальте похожи на потоки крови.

Почему сегодня вечером мне так упорно лезет в голову кровь?

 

30

Джей-Джей

Словно в кульминации какого-нибудь фильма, когда я ухожу, дождь льет как из ведра. Мне плевать. Наоборот, мне так жарко, что чувствовать, как на кожу и волосы обрушиваются потоки холодной воды, одно облегчение. Куртки на мне нет. А если бы и была, я бы, скорее всего, снял ее. Пусть бы им всем было стыдно, как плохо они со мной обошлись. Пригибаясь, я крадусь мимо трейлеров, стараясь держаться поближе к деревьям, — все равно темно. Кроме фар изредка проезжающих мимо машин, нигде нет ни огонька. А тем, кто в них едет, все равно, есть я или нет, если они вообще меня видят, — я ни о чем таком не думаю. Я думаю лишь о том, что я ухожу, ухожу подальше от них с их грязными секретами. Так вот что имела в виду мама, когда говорила, что я многого не знаю? Перед глазами у меня стоит ее чужое лицо, с покрасневшими глазами, пылающими щеками, пристыженное, и я ненавижу себя за то, что наговорил. Но она велела мне убраться вон. Никто ее за язык не тянул.

Я бегу вдоль обочины шоссе, но там слишком много автомобилей, они слепят меня фарами. Одна машина сигналит ровно в тот момент, когда проносится мимо меня, так что со мной едва не случается сердечный приступ. Наверное, им кажется, что это ужасно смешно. Я сворачиваю на небольшую дорогу под названием Суэйнс-лейн, которой в это время ночи практически никто не пользуется. Свежий ветер волнует кроны буков и гнет их так, что они образуют туннель над дорогой; в просветы между ними льет дождь. Под деревьями все стонет и гудит, как будто чья-то исполинская рука треплет пейзаж. Деревья укрывают меня; шум поглощает мои судорожные вздохи, больше похожие на рыдания. Мне приходится время от времени переходить на шаг, чтобы отдышаться, но, как только сердце перестает пытаться выскочить из груди, меня снова гонит вперед.

Примерно на полпути случается одна странная вещь. Я вижу машину, припаркованную в том месте, где дорога сливается с трассой, ведущей к промзоне. В салоне темно и пусто, однако же нигде поблизости нет никаких зданий. Ума не приложу, кто мог оставить здесь машину в такую ночь. Проходя мимо, я от нечего делать дергаю за ручку — и дверь открывается.

Оглядевшись по сторонам, чтобы проверить, не идет ли кто-нибудь, я ныряю в машину, чтобы ненадолго укрыться от дождя, и какое-то время сижу, воображая себя совершенно другим человеком, который знает совершенно другие вещи. И не знает того, что знаю я. У которого на ногах не дырявые кроссовки, и в них не хлюпает вода. Мне двадцать пять лет, у меня есть жена, и я возвращаюсь к ней домой. Я был сегодня на скачках и выиграл уйму денег. Пока еще я не решил, что сделаю со всем этим богатством; мне только предстоит это удовольствие, я предвкушаю, как буду рассказывать ей о выигрыше. Деньги лежат на сиденье рядом со мной — свернутые в тугой рулончик банкноты, перетянутые красной резинкой. Я получил их от букмекера. Вот жена обрадуется! Моя жена, похожая на Кэти Уильямс, с волосами цвета меда.

Здорово было бы остаться в этой машине — свернуться калачиком на заднем сиденье, закутаться в сухой клетчатый плед и уснуть. А проснуться где-нибудь за сотни миль отсюда. Далеко-далеко, с новым именем. Вот только никакого клетчатого пледа тут нет.

Я открываю бардачок. Внутри нахожу лишь карту, блокнот (с какими-то непонятными цифрами) и жестянку с окаменелыми сосульками, из тех, что держат под рукой, чтобы не укачало в долгом пути. Внезапно меня накрывает острый приступ голода, и я набиваю мучнистыми леденцами рот, а жестянку сую в карман. Сахарная пудра пачкает пальцы, и рот наполняется сладкой лимонно-черносмородиновой слюной. В кармане дверцы лежит скребок для лобового стекла, я прихватываю и его тоже — сам не знаю зачем.

Снаружи раздается странный шум. Я стремительно озираюсь; сердце у меня готово выпрыгнуть из груди, оно колотится болезненными толчками, по всему телу разбегаются колючие мурашки. Я выскакиваю из машины и мчусь прочь, убежденный, что кто-то меня застукал, что сейчас на меня наорут и хорошо если не всадят пулю откуда-нибудь из сумрака.

Но никто не бежит ко мне из леса. Никто на меня не орет. Никто не стреляет. Никто за мной не наблюдает.

Всем плевать.

Я не боюсь темноты и одиночества. Куда больше меня пугает мысль вернуться домой и посмотреть маме в глаза — или лицом к лицу столкнуться с ним. И тем не менее идти напрямик через лес мне не хочется; вряд ли в кромешной темноте я смогу найти дорогу. Я решаю держаться вдоль трассы и двигаться быстро, но не слишком. Так я обнаруживаю еще две машины, брошенные в безлюдных местах.

Мне вдруг взбредает в голову, что я должен испытать себя, взломав обе машины и завладев какой-нибудь вещицей из каждой в качестве талисмана. Я представляю, что я в сказке, где герой должен иметь при себе три обычных с виду, но на самом деле волшебных предмета, которые придут к нему на помощь и спасут его жизнь, когда ей будет угрожать опасность.

Я надеюсь, что герой — это я, но разве все мы не герои?

Ко второй машине я приближаюсь, не веря, что в ней никого не окажется — хотя бы какой-нибудь престарелой парочки, лижущейся на заднем сиденье, которой на меня наплевать, — однако это так. Надо же, и тут никого. Дверь, впрочем, закрыта. Что ж, раз я теперь взломщик, аккуратненько разбиваю форточку камнем. На этот раз мой улов составляет лишь пара водительских перчаток вроде тех, что носят старики, — с кожаными ладонями и нитяными пальцами. Они сильно поношены: даже в «бардачке» они кажутся объемными, точно натянутые на призрачные водительские ладони. Мягкие и засаленные, они протерлись на кончиках пальцев почти до дыр, к тому же слишком мне велики, но все равно. Я иду прочь — на этот раз неторопливым шагом, — чувствуя, как разрастается в груди восторг безнаказанности. Никто меня не видит. Никто не слышит. Можно даже не спешить.

Потому что всем все равно.

И тут меня озаряет: вот он, тот секрет, который так тщательно от меня оберегали. Все эти вещи, которые полагается — или не полагается — делать. К чему утруждаться? Все равно никому нет никакого дела.

Взять для примера хотя бы моего отца.

Не знаю, сколько еще я бреду под дождем к тому моменту, когда натыкаюсь на третью машину. Я уже промок до нитки; даже трусы насквозь пропитались водой. Я так продрог, что почти не чувствую рук: я как мраморный. Ходячая статуя. Я поднимаю мраморный кулак и с размаху бью в окно. Приходится пару раз повторить, прежде чем оно разбивается, но я не ощущаю боли. Отпираю дверцу и плюхаюсь внутрь. С челки в глаза течет вода. Ушей я не чувствую вообще. В бардачке лежит порножурнал и плоская фляга с виски. Я задумываюсь, не прихватить ли мне с собой журнал, но, учитывая, куда я направляюсь, это кажется неправильным. Да и виски, пожалуй, предмет слишком полезный, слишком магический. Нужно поискать что-нибудь еще. На полу валяется еще один скребок, и это все. Я решаю подменить этот скребок на другой, из первой машины; идея кажется мне потрясающе остроумной. Интересно, когда подмену заметят?!

Больше здесь брать нечего. Я открываю флягу с виски и делаю глоток. Металлическая на вкус горечь держится во рту уже, кажется, целую вечность, но через секунду внутри меня вдруг разливается жидкий огонь. Он ослепителен — обжигающий и леденящий одновременно. Лава и лед. Я делаю еще один глоток, и в следующий миг желудок скручивается в узел. Откинувшись на спинку сиденья, хватаю ртом воздух, пока приступ тошноты не отступает.

Вот он я, мокрый, замерзший, сижу на водительском месте «форда-сиерры», принадлежащего бог знает кому. Куда и долго ли мне еще идти? Всю былую решимость как рукой сняло. Внезапно я заливаюсь беззвучным смехом, меня начинает трясти. Все это, если подумать, жутко смешно, просто дурдом какой-то. Интересно, если делать это с двоюродным братом или сестрой, это считается инцестом? В школе ребята отпускают шуточки про крестьян, которые толстые, как свиньи, потому что их родители состоят в родстве между собой. Но, может быть, это неправда… а мама с Иво не настолько отсталые, чтобы заниматься этим… может быть. А может быть, и нет. Я снова прикладываюсь к фляге. На этот раз виски не кажется таким обжигающим, и тошнота не возвращается. Где-то внутри меня угнездилось тепло, и туго натянутый узел в груди понемногу скользит, ослабевая. Четвертый глоток я уже едва замечаю.

Дождь барабанит по крыше машины, его монотонная дробь убаюкивает меня. Он идет уже целую вечность. Я запрокидываю голову к небу, навстречу каплям, летящим сквозь пространство ко мне. Чувствую себя пассажиром космолета «Старшип энтерпрайз», мчащегося сквозь бесконечные спиральные галактики в никуда.

Я выламываю торчащий из окна осколок стекла и таращусь на него. Он похож на горный пик, который нарисован на пачках шоколада «Тоблерон», только намного острее.

Стеклянный кинжал. Магический предмет, мерцающий во тьме.

Иногда откуда-то само собой берется знание о том, что надо делать.

Я закатываю левый рукав и прижимаю острие кинжала к коже. Под ней бежит кровь Янко — чистая черная кровь. По крайней мере, наполовину. А может, и целиком. Я ведь весь в Янко. Кровь, таящая в себе смертельный недуг, преступная, проклятая. Я нажимаю на осколок сильнее, глядя, как под острием ширится красный треугольник.

Еще сильнее — и резко надавливаю вниз.

Раздается странный мяукающий звук.

Я широко раскрываю рот и завороженно смотрю, как из меня изливается моя собственная чернота.

 

31

Рэй

Задержанный непогодой, я добираюсь до стоянки около полуночи. Во всех трейлерах горит свет, струи дождя летят по диагонали, ветер хлещет деревья в экстазе самобичевания. Не успеваю я даже затормозить, как к моей машине бросается Сандра Смит. Ее светлые волосы потемнели от воды и облепили голову. Лицо в свете фар кажется призрачно-белым; застывшая маска страха.

— Где он? Вы его нашли?

Ее взгляд устремлен на заднее сиденье. Она почти в истерике. Я не понимаю причин ее волнения и говорю:

— Я не знаю, где он, но при нем фургон…

— Что?!

Возле Сандры стоят Кат и Джимми. Он наклоняется ко мне и спрашивает:

— Где Иво?

— Именно это я и пытаюсь выяснить. Он не возвращался?

Кат оттесняет дочь от машины. Я напрягаю слух, чтобы разобрать, что говорит миссис.

— Это детектив. Он здесь не из-за Джей-Джея. Хватит…

— Мистер Смит, в чем дело? Что-то случилось? — спрашиваю я.

Джимми кивком делает мне знак выйти из машины.

— Ее мальчишка сбежал. Она с ума сходит от страха.

— Ох, господи, какая неприятность… В общем, Иво тоже сбежал. Оставил Кристо у врача. Я позвонил вашей невестке. Она сейчас с ним. В больнице.

— Кто?

— Лулу. Луэлла.

— Зачем вы ее в это втянули?

— Ну, она ваша единственная родственница, у которой есть телефон. Во всяком случае, других я не знаю.

Джимми смотрит на меня с таким видом, как будто не в состоянии переварить всю эту информацию, и ведет меня к трейлеру Тене.

Я начинаю подозревать, что где-то в материи вселенной на территории Англии образовалась дыра, в которую один за другим проваливаются все Янко.

Теперь мы ждем возвращения Иво. Я не осмеливаюсь вернуться в Лондон и предстать перед Лулу хотя бы без какой-то информации. Тене сама любезность. Он настоял на том, чтобы посидеть со мной, и теперь беспрестанно подливает мне виски, утверждая, что все равно не уснет, пока не объявятся «мальчики». Впрочем, он, похоже, уверен в том, что они скоро будут здесь и что его сестра, пусть они с ней сто лет не общались, позаботится о Кристо.

Проходит час. За ним другой. У нас исчерпались все темы для разговора. Тене курит трубку. Дождь барабанит по крыше. Не представляю, как кто-то может спать в таком шуме, это ведь все равно что находиться внутри барабана.

Помолчав, Тене интересуется, знаю ли я цыганские сказки. Я качаю головой. Если мой отец и знал какие-то, нам он их не рассказывал. Он хотел, чтобы его сыновья стали почтальонами, как он сам, или продавцами пылесосов, как мой брат.

— У меня из головы не выходит одна сказка, — говорит Тене. — Я слышал ее от отца. Хотите, расскажу?

— Конечно.

Тене откашливается, голос его становится на пару тонов ниже. Он опускает глаза, а когда поднимает их вновь, его лицо преображается, оно словно озарено изнутри. Да, он прирожденный рассказчик.

— Давным-давно царствовали в одной стране король и королева. Королева фей была красавица и жила в хрустальном замке на вершине горы, а под горой жил король демонов, и был он настолько же зол, насколько королева — добра.

Увидел король прекрасную королеву и влюбился в нее. Стал он просить ее руки, но она отказала ему. Разгневанный король объявил войну феям и принялся истреблять их. Чтобы спасти своих подданных, королева согласилась выйти за него, но супруг оказался ей настолько отвратителен, что ему приходилось опаивать ее сонным зельем, прежде чем он мог коснуться ее хотя бы пальцем. Так появилось у них девять отпрысков, но таких ужасных детей не видывал свет, ибо они вызывали все человеческие недуги.

Первым появился на свет Мелало, птица о двух головах, которая проникает в сердца людей и наполняет их злобой и яростью; четвертой родилась дочь, Цариди, червь, вызывающий лихорадку, а восьмой стала Минсескро, от которой пошли все болезни крови. Но ужасней всего было девятое дитя, Порескоро, и было оно не мужского пола и не женского, но обоих сразу, и с его рождением на свете появилась чума. Это дитя напугало даже короля демонов, и тогда наконец он позволил королеве уйти, и она удалилась в свое укромное убежище под горой, где льет слезы и по сей день… А каждую сказку папа заканчивал присказкой: «Вот так-то, и не просите меня больше рассказывать вам всякие выдумки!»

Хрипло смеясь, Тене откидывается на спинку кресла. В воздухе висит сизый табачный дым. Старик, похоже, не чувствует холода, но, возможно, это из-за нескольких разномастных свитеров, натянутых один поверх другого, как капуста. У меня зуб на зуб не попадает: промозглый, пронизывающий до костей холод трех утра, кажется, пропитывает меня насквозь.

Тене пытается подлить мне еще виски, но я прикрываю стакан ладонью. Мне еще домой ехать. Уеду же я отсюда когда-нибудь.

— Знаете, почему мне на память пришла эта сказка? Минсескро… я не помню имена всех детей. Папа помнил, но… Поразительно, как быстро все забывается. Моим сестрам это неинтересно. А молодежь… молодежи плевать на старые сказки. Им бы только музыку слушать да в футбол играть, понабрались от горджио…

С улицы доносится шум мотора. Я вскакиваю настолько быстро, насколько мне позволяют скрипящие суставы, и иду к двери. Выражение лица Тене изменяется: в глазах у него плещется тревога.

— Пожалуйста, будьте с ним помягче, — напутствует он меня.

Это фургон Иво. На полпути к нему на меня накатывает злость. Кат, Джимми и Сандра уже окружают фургон. Вид у них тоже взбешенный. Джимми берет Иво за локоть и что-то негромко говорит. Иво с затравленным видом поднимает на меня глаза. Он кажется несчастным и совсем молодым.

— Где вас все это время черти носили?

Не успеваю я произнести это, как понимаю, что дал маху. Все тут же оборачиваются ко мне, заслоняя Иво. Но он протискивается мимо них. Взгляд у него опустошенный.

— А Кристо… С ним все в порядке?

Голос его звучит еще более хрипло, чем обычно, — тень шепота.

— Все в порядке? — изумляюсь я. — Не уверен, что это подходящая формулировка. Гэвин попусту потратил на вас свое драгоценное время. С людьми так не поступают. Думаете, теперь он захочет вам помогать?

Он ничего не отвечает, лишь молча смотрит на меня с умоляющим видом. Я сдаюсь.

— Лулу поехала с Кристо в больницу, его нужно обследовать. Да, у него все в порядке. Хотя, возможно, он не понимает, куда вы подевались. Возможно, он в ужасе.

По лицу Иво пробегает судорога боли.

— Я… я не мог. Простите. Я должен был…

Кат берет его за локоть и без дальнейших церемоний тащит к их трейлеру.

— Мистер Лавелл! — взывает он ко мне, оборачиваясь; в окружении родственников он похож на заключенного, которого уводят прочь. — Спасибо вам за все, что вы для него сделали. Я очень признателен.

Его вталкивают в трейлер, и дверь захлопывается. Я остаюсь один.

— Не напускайтесь на него слишком сильно.

Это Тене стоит у дверей, пытаясь справиться со своим креслом. Меня охватывает сочувствие к нему. Он глава семьи лишь номинально; он не может ни контролировать их, ни даже держаться с ними наравне. Все, что ему остается, — это лишь извиняться.

— Мы с ним разберемся. Все уладим, не волнуйтесь. Не уезжайте пока… посидите.

Когда я захожу в трейлер, он предлагает мне еще виски, пытаясь сгладить неловкость, как-то компенсировать то безобразие, в которое его родственники превращают свою жизнь. А заодно и мою.

— Вы должны понять, он пережил слишком много горя. Знаете, у меня ведь было два брата. Иштван и Матти. Оба умерли. Иштван еще ребенком, так что Иво его не знал, а вот Матти он застал, тот дожил до тридцати.

Тене не знает, что Лулу уже вкратце посвятила меня в их семейную историю. Он-то думает, что для меня это новая информация.

— От чего они умерли?

— Ну, они оба болели. Той самой болезнью. Иштван был хуже, чем Кристо. У него совсем не было сил расти. Матти тоже болел, но не так явно. Просто подхватывал инфекцию за инфекцией: то пневмонию, то еще что-нибудь. Он был очень хороший человек.

— Соболезную.

— Потом Иво потерял братьев. Мило и Стивена. Они умерли совсем маленькими.

Я киваю.

— Но у нас родилась Кристина, а следом Иво. Мы с Мартой уже решили, что наша удача наконец переменилась. Так мы подумали. Но когда Иво было четыре или пять лет, он заболел. Они были как близнецы, эти двое. Потом умерла моя жена. Рак. Еще через два года после нее погибла Кристина.

— Очень вам сочувствую.

Я произношу эти слова шепотом. За последние несколько дней я так часто их повторял, что они стали казаться мне почти оскорблением.

Больше он ничего не рассказывает. Его горе вдруг становится почти ощутимым, оно заполняет собой трейлер, как будто все случилось только вчера.

— Я… я действительно очень вам сочувствую.

Хотя я и должен был сказать это еще раз, после такого количества соболезнований избитая фраза застревает у меня во рту. Столько утрат; я и близко не могу себе представить, каково пришлось Тене. Каково пришлось им всем, если уж на то пошло.

На стене висит черно-белая фотография в серебристой рамке. На ней запечатлена молодая темноволосая женщина, одетая по моде начала шестидесятых. Серьезное восточноевропейское лицо, широкие скулы. Она снята на фоне студийного задника — атласной занавески — рядом с двумя ребятишками. Эта женщина — жена Тене, Марта, а ребятишки — Иво и Кристина. Уцелевшие остатки семьи — на тот момент. Иво меньше сестры — он младший из двоих — и отчаянно худ, но на его лице играет радостная улыбка. На этой фотографии ему лет шесть — как сейчас Кристо. Кристина обнимает его за плечи: решительная старшая сестра, с вызовом смотрящая в камеру. Они очень похожи друг на друга.

Наверное, они тогда уже знали, что Иво болен. Они не знали, сколько еще ему осталось.

Домой я добираюсь на рассвете. На автоответчике мигает лампочка, и хотя я слишком устал, чтобы интересоваться, что там, я машинально нажимаю кнопку воспроизведения. Голос мне не знаком.

— Рэй? Мистер Лавелл? Прошу прощения, что звоню вам домой, но сейчас выходные… Я хотел вам сказать, что… прошу прощения, это Роб говорит. Роб Андерсон из Олдер-вью. Думаю, вам стоит приехать сюда еще раз. Все работы приостановлены. Тут кое-что обнаружили. Человеческие останки.

 

32

Больница Святого Луки

Почему-то моя правая рука не подчиняется мне даже после того, как все остальное тело начинает потихоньку оживать. Я правша, но с помощью левой могу поднять правую руку, сжать ее, согнуть пальцы, ущипнуть — и ничего при этом не чувствую. Как будто она перчатка, набитая песком.

Одна из сестричек ежедневно является и колет меня иголкой. Я завороженно смотрю, как металлическое острие вонзается мне под кожу, но ожидаемая боль не приходит.

— А вдруг рука останется такой навсегда? Неужели совсем ничего нельзя сделать? — беспокоюсь я.

Сестричка молоденькая и веселая. У нее розовый румянец на щеках, который она безуспешно пытается замаскировать при помощи зеленоватой корректирующей пудры, и маленький золотой крестик на шее. Он выскальзывает из выреза и болтается надо мной, точно благословение, когда она склоняется над моей постелью. Даже без крестика видно, что она купается в любви Иисуса.

— Мы назначим вам физиотерапию. Но у вас нет никаких внешних повреждений, так что нервы должны восстановиться самостоятельно. Для этого есть все шансы.

Она улыбается мне. Такая молоденькая — года двадцать четыре, — такая уверенная и милая.

Я готов биться об заклад, что она хотела стать медсестрой лет с пяти.

У меня есть все шансы. Звучит обнадеживающе. Хотел бы я, чтобы это оказалось правдой.

Я иду на поправку, это точно. За последние несколько дней — не знаю, сколько их было, — ко мне постепенно вернулись речь и подвижность. Но я до сих пор не помню, как оказался в больнице. И не могу исправить ошибки, которые совершил. Положение жертвы еще не освобождает от ответственности. После фиаско с Джорджией люди утешали меня, что это не моя вина, что я не мог предвидеть того, что случилось потом. Но они ошибались. Я встречался с ее убийцей. Я смотрел ему в глаза. Я должен был догадаться.

В один из дней меня наконец одолевает дрема. Когда я открываю глаза, на пластиковом непромокаемом стуле (они тут что, и посетителей подозревают в недержании?) у моей кровати кто-то сидит. Сначала я понимаю это лишь по тому, что свет, сочащийся сквозь листву вишневого дерева за окном, выглядит как-то не так. Он отливает красным. Лулу Янко. Лулу, с ее красными туфлями и красной помадой, с ее красными обкусанными ногтями. Сегодня на ней еще тонкий алый шарф, кровавым мазком поперек шеи. Я не сразу вспоминаю, почему ее появление здесь должно быть для меня неожиданностью. Мой неповоротливый разум, затуманенный седативными средствами, которые мне дают, чтобы я лучше спал, со скрипом приходит в действие, и я чувствую смутный укол совести. И тем не менее она здесь. Я не очень понимаю, радоваться этому или тревожиться. Наверное, в целом я счастлив.

— Вы не спите? Рэй? Здравствуйте, Рэй!

Вид у нее слегка раздраженный.

— Здравствуйте.

Даже речь у меня выходит вполне разборчивая.

— Вы сегодня выглядите гораздо лучше, — замечает Лулу.

— А вы уже были здесь раньше?

Я напрягаю память, пытаясь восстановить образ Лулу в больничной палате. У меня ничего не выходит.

— Да. Но вы тогда еще не пришли в себя. Не вполне понимали, что происходит. Я пробыла совсем недолго.

Господи! В каком состоянии я находился?! Но она приходила — дважды! Получи, молодой хлыщ в коляске!

— Зрелище, наверное, было то еще.

— Ну да, — улыбается она.

— И что вас сюда привело?

Ее улыбка меркнет. Против воли мои слова прозвучали слишком враждебно.

— Мне уйти?

— Нет. Я не это имел в виду. Я очень рад, что вы пришли. В нашу прошлую встречу… в общем, я прошу прощения — за все. Я бы не удивился, если бы вы больше не пожелали меня видеть.

Зря я сказал «очень рад». Надо было сказать просто «рад». Или «тронут». Или вообще никак не говорить. Но точно не выдавать правды.

— Это уже не важно. Так вам лучше?

— Намного.

— Приятно слышать.

— Значит, вы забежали ко мне по пути куда-нибудь?

Она качает головой:

— Просто хотела узнать, как вы.

— А-а.

Я не знаю, что на это сказать. Вернее, у меня полным-полно вопросов, только все неуместные.

— Мм… Как Кристо?

Какая-то мысль крутится у меня в голове, не дает покоя. Что-то связанное с Лулу.

— Он идет на поправку. Все еще в больнице, но им там серьезно занимаются.

Чем больше я об этом думаю, тем меньше понимаю, почему Лулу здесь, почему она вообще так мила со мной.

Как будто прочитав мои мысли, она произносит:

— Я звонила к вам в контору. Говорила с вашим боссом. Он сказал мне, что вы в больнице, и… вот я пришла.

— С моим боссом? У меня нет босса.

— О… ну, с тем мужчиной. У него был такой голос…

— Начальственный?

Пойманная на слове, Лулу заливается краской. Она не первая, кто принял Хена за босса.

— Он рассказал вам, что произошло?

— С его слов, вам стало плохо за рулем и вы разбили машину. Он не скрывал, что вы в очень тяжелом состоянии.

Лулу меняет положение ног, сидя на стуле.

— Да, — говорю я. — Меня отравили.

Ее глаза расширяются.

— Отравили? Что вы имеете в виду? Вы что-то не то съели?

— Я приехал повидаться с Тене и Иво. Видимо, они чем-то меня угощали. И… вот я здесь.

— Боже мой!

Она наклоняется вперед, ее лоб прорезает морщинка. В глазах ужас.

— Что вы ели? Моллюсков?

— Не знаю. Не помню. Я беспокоился, все ли с ними в порядке. Они тоже могли отравиться.

— О господи… Я не знаю.

Лулу делает глубокий вдох и короткий резкий выдох.

— Мне очень жаль, Рэй, это ужасно.

Она назвала меня Рэем — она не может сердиться на меня слишком сильно.

— Если верить врачам, это были растения, — сообщаю я.

— Растения?

— Да. Ядовитые растения. Кажется, белена… и еще спорынья.

Теперь она на меня не смотрит. Морщинка, прорезавшая ее лоб, становится глубже.

— У вас есть какие-нибудь соображения, как это могло произойти? — произносит Лулу наконец.

— Ну, наверное, они должны были каким-то образом попасть в еду.

Я обращаюсь к макушке собеседницы и впервые за все время замечаю седую прядку, идущую от пробора. Должно быть, Лулу была слишком занята, чтобы ухаживать за волосами. Слишком занята… чем? Сердце у меня почему-то сжимается от почти физической боли.

— Проверили бы вы, как они там, — советую я. — Если они в таком же состоянии, как и я, им нужно в больницу. Особенно Тене.

Лулу кивает и теребит ручки сумочки, которую держит на коленях. Впрочем, «сумочка» — это слишком слабо сказано. В нее вполне поместился бы кокер-спаниель.

Когда Лулу все же поднимает на меня взгляд, — я не уверен, но похоже, что в глазах у нее стоят слезы.

— Рэй, мне очень жаль, что все так случилось. Я… Они действительно иногда собирают всякие грибы и ягоды и едят их потом… Наверное, тут легко ошибиться…

— Ага.

Я минуту лежу с закрытыми глазами. После жгучего солнца передо мной плавают пламенеющие разводы, похожие на чудищ с длинными клыками и грязными когтями.

Лулу мнется, как будто никак не может на что-то решиться. Пару раз она даже слегка заикается. А ведь это первый раз, когда она не занимает свою обычную позицию, которая автоматически ставит меня в невыгодное положение: пренебрежение, подозрительность, негодование, — думаю я.

— Рэй, я правда очень сожалею, что все так произошло. Мои родные сводят меня с ума, но они неплохие люди. Они никогда не причинили бы вам зла намеренно. Иво… я знаю, он порой производит впечатление человека не очень… вежливого, но он любит своего мальчика всей душой. Он искренне признателен вам за все, что вы для него сделали: устроили к специалистам и прочее.

Я не знаю, что сказать. По-моему, я ни в чем напрямую его не обвинял.

У меня мелькает мысль: если Лулу с ними не виделась, откуда она знает, что он признателен?

Она кивает на дверь моей палаты:

— Врачи говорят, вы поправитесь. Надеюсь, вас скоро выпишут.

— Спасибо. Но вы должны предупредить Иво… на тот случай, если он не знает. Это очень опасно.

— Да-да, непременно.

Меня не отпускает ощущение, что нужно вспомнить что-то важное. Что-то, касающееся ее.

Только я, хоть убей, не могу сообразить, что это.

Лулу избегает встречаться со мной глазами и смотрит куда-то перед собой, покусывая ярко накрашенную губу. Сочная красная помада полустерлась, и губы кажутся расплывчатыми и воспаленными. Выбившаяся из заколки прядь темных волос длинным завитком ниспадает вдоль лица — удлиненная S, самая прекрасная из всех линий, если верить китайским философам, абрис бедра и талии женщины, лежащей на боку…

«О, детка, ты не представляешь. Ты не представляешь, что ты со мной делаешь».

— А знаете, я тут кое-что нашел, — выпаливаю я очертя голову, потому что мне вдруг становится страшно, что Лулу сейчас уйдет; я чувствую, как ее внимание ускользает куда-то, норовит улетучиться, а я хочу завладеть им снова. — Я как раз собирался рассказать об этом Тене, но не сложилось…

Я пытаюсь пошевелить правой рукой, но она не повинуется. Все еще бесполезный придаток.

— Это о Розе. О том, что…

На лице Лулу отражается беспокойство, и она наклоняется ко мне. И внезапно, точно ужаленный тысячей электрических ударов, я понимаю, что ее ладонь лежит на моей. На моей правой руке, покоящейся поверх одеяла в пластиковом браслете, точно мертвый освежеванный кролик; обладающей примерно той же степенью чувствительности. Лулу держит меня за руку. Ну, конечно, не держит, но касается ее — я вижу это краешком глаза. Очень в ее духе: она касается меня, когда я парализован — или, возможно, именно по этой причине. Ну конечно, проносится мысль, именно таких она и любит. Я ничего не чувствую. Ничегошеньки. Хотя и воображаю, что чувствую все.

Я дорисовываю чувства в моем воображении.

— О чем? — спрашивает она.

И я вдруг понимаю, что не помню, говорил уже ей об этом или нет. Или это было что-то другое?

— Вы рассказывали мне о костях, которые там нашли. Вы об этом?

Я открываю рот, чтобы что-то объяснить. Человеческие останки… Да. И было что-то еще, я уверен в этом, но мысль ускользает, не успев оформиться. Может, если говорить шепотом, Лулу наклонится ко мне поближе, ее ухо окажется в дюйме от моих губ. Может, я даже смогу уловить ее запах, запах сигарет и духов.

Тут она перехватывает мой взгляд, устремленный на наши руки, и, хотя я пытаюсь никак не реагировать, поспешно убирает свою и принимается рыться в недрах необъятной сумки. Что она там ищет? Ответ? Ее рука выныривает оттуда. Без улова.

— У вас усталый вид. Ладно, не буду больше вам надоедать.

«Нет! Нет! Хотя бы еще немного!»

— Все равно мне уже пора. Скоро надо собираться на работу.

Эти слова действуют на меня как пощечина. Пора. На работу. К нему.

Иллюзия близости между нами испаряется, как дым.

— На работу. Разумеется.

Лулу поднимается, с подозрением глядя на меня, хотя я не вкладывал в эти слова никакого выражения. Она долго стоит у моей постели, словно не решаясь заговорить.

— Рэй, я очень надеюсь, что вас скоро выпишут. Увидимся. Хорошо?

Она выходит из палаты, деловито щелкая каблучками по линолеуму. Я слушаю, как ее шаги удаляются по коридору и наконец стихают. Время возвращается к своему обычному для больницы черепашьему темпу.

После ее ухода у меня есть нескончаемые часы, чтобы все обдумать. Например, что она хотела сказать, пока не передумала? И зачем она приходила навестить меня, да еще дважды? Чтобы удостовериться, что я не собираюсь умирать, и сообщить своим родным, что им нет нужды скрываться из страны? Чтобы успокоить собственную совесть?

И что, черт побери, она держит в этой своей бездонной сумке, что так необходимо таскать с собой с утра до вечера? Кошелек, сигареты, набор красных помад… годовой запас враждебности… экономичную упаковку неодобрения…

Тайную копию моего желания и радости?

Каким образом она там очутилась?

 

33

Джей-Джей

Просыпаюсь я от боли. Понятия не имею, где я. Я лежу, свернувшись калачиком, на чем-то колючем. Пахнет чем-то непонятным. Что-то твердое впивается в бедро. Правый кулак пульсирует болью. Я пытаюсь разогнуть пальцы, но у меня ничего не выходит.

Я шевелюсь и слышу какое-то шуршание. Вокруг очень тихо. Потом где-то неподалеку, но снаружи заводится машина — судя по звуку двигателя, дорогая и мощная, — она уезжает, и тут я вспоминаю все. Совсем вблизи слышится негромкий перестук копыт: конь бродит по стойлу. Раздается фырканье. Это добрый звук. Я правильно сделал, что пришел сюда, думаю я. Все будет хорошо.

Вчера вечером мне пришлось пробраться в стойло через окно. Дверь оказалась заперта, что стало для меня полной неожиданностью: мне почему-то не приходило в голову, что лошадей на ночь запирают. К счастью, было открыто небольшое окошко, так что я пролез через него, ободрав о раму кожу на бедре.

Конь бродил по конюшне, но мое появление его не встревожило. Во всяком случае, шума он не поднял. Я вполголоса заговорил с ним, чтобы он вспомнил меня. В темноте я мог различить лишь блеск его глаз. Похоже, ему было немного любопытно, и не более того.

Свет я зажигать не стал, чтобы никто меня не увидел, но я помнил, что в конюшне три просторных стойла и есть еще небольшой закуток для припасов. Все они разделены деревянными перегородками, которые не доходят до потолка. В дальнем стойле живет Субадар, среднее пустует, если не считать сваленных там вязанок сена и прочего хлама, а в последнем с противоположного края хранится солома для подстилки, всякая утварь и конский корм. Там лежат сложенные одна на другую сухие вязанки — помню, когда я был здесь в прошлый раз, верхушки не было видно, а теперь их заметно поубавилось. Тем не менее я забрался наверх и устроил себе нечто вроде гнезда, скрытого от глаз входящего. Я устроился там и распушил солому вокруг себя так, чтобы меня сложно было заметить, даже если подойти совсем вплотную. Единственный неприятный момент случился, когда я слез, чтобы позаимствовать у Субадара одну из его полосатых попон. Я решил, что он не станет возражать. В темноте я споткнулся о металлическое ведро, и оно с лязгом и грохотом покатилось по кирпичному полу. Я застыл, покрывшись холодным потом и ожидая, что сейчас везде вспыхнет свет и завоют полицейские сирены, но ничего не произошло. Наверное, Субадар нередко сбивает ведра. Я забрался на соломенный помост, улегся и с головой закутался в попону, пытаясь подавить рвущийся наружу нервный смех — реакцию на ужас от того, что я перевернул ведро.

Наверное, я суеверный. Я твердил себе, что это простое совпадение. Люди — особенно крестьяне — то и дело переворачивают ведра, и никто не умирает. Во всяком случае, прямо там же, на месте. Чтобы успокоиться, я глотнул виски и закинул в рот еще несколько леденцов, растягивая запас… Остальное я не помню.

Чем дольше я бодрствую, тем больше вспоминаю из того, что произошло вчера вечером, и тем больше понимаю, во что вляпался. Правая рука у меня побагровела и опухла: попытка разбить окно машины не прошла даром. На костяшках пальцев запеклась кровь. Саднит ободранная о подоконник кожа на бедрах, на боку откуда-то взялась длинная болезненная ссадина. Понятия не имею, где я умудрился ее заработать. Но хуже всего дело обстоит с левой рукой. Я припоминаю, как воткнул в кожу над запястьем стеклянный кинжал, но отстраненно, как будто это был не я, а кто-то другой, какой-то псих, за которым я почему-то наблюдаю. Я не пытался покончить с собой или выкинуть еще какую-нибудь подобную глупость, это совершенно не то. Я просто знал, что должен это сделать, ну вроде как вскрыть нарыв. Дать выход яду. Это было завораживающе. И очень трудно, несмотря на выпитый виски. Мне пришлось заставлять мою правую руку, как будто кто-то невидимый отталкивал ее прочь.

Помню, как я сцепил зубы.

И помню восторг, который охватил меня, когда кровь выступила из раны и побежала по руке, — это было потрясающе.

Я отчетливо помню все до мельчайших деталей, хотя теперь, при свете дня, эта затея кажется мне довольно дурацкой. Честно говоря, лучше бы я этого не делал. Вряд ли рана сама по себе так серьезна — не настолько она глубока, и кровь уже не идет, но каждое движение причиняет мне сильную боль, а от одного вида собственных внутренностей, торчащих наружу, становится так плохо, что приходится опустить рукав, чтобы прикрыть это. Рука горячая, и ее дергает. Это рукавом не прикроешь.

Я съедаю еще два леденца: оранжевый и не слишком вкусный зеленый. Что у него за вкус? Осталось всего четыре, и три из них зеленые. Страшно хочется пить и в туалет. К счастью, у меня при себе есть часы, поэтому я знаю, что как раз сейчас Кэти должны были повезти в школу и, скорее всего, дома не осталось никого. Разве что один мистер Уильямс. Очень осторожно я выглядываю из своего гнезда и спускаюсь с соломенной кучи вниз. Конюшня Уильямсов такая роскошная, что туда даже проведена вода. Я засовываю голову под кран и жадно пью, а потом пытаюсь кое-как отмыть с себя кровь. Субадар кротко посматривает вокруг. Теперь я вижу, что он привязан к вделанному в стену кольцу — наверное, для того, чтобы не съел все сено в один присест. В яслях у него что-то лежит; видимо, кто-то заходил утром и не заметил ничего необычного. При мысли об этом мне становится горячо. Может, это была Кэти? Она была совсем близко, пока я спал?

Я отхожу справить нужду в желоб, проложенный вдоль конюшни, решив, что, раз конь делает это прямо здесь, значит, ничего плохого в этом нет, и тут посреди бесконечного процесса вспоминаю, что сегодня суббота. С чего я взял, что Кэти в школе? Она может появиться в любую минуту. К счастью, этого не случается; вряд ли я смог бы прерваться, что бы ни происходило. Закончив, я поспешно забираюсь обратно в свое укрытие и ложусь. Чувствую себя неважно. Меня мутит; болит голова, наверное, от виски; ноют и саднят все порезы и ссадины. Скоро я очень захочу есть. И тогда — но только тогда — мне придется задуматься о том, как быть дальше.

Когда я просыпаюсь снова, то понимаю, даже не глядя на часы, что уже день. Где все? Неужели конь целыми днями предоставлен сам себе? Должна же Кэти прийти и выгулять его. Я умираю от голода, поэтому доедаю леденцы подчистую, даже зеленые. Нет смысла беречь их. Но это лишь разжигает мой аппетит. Голова у меня прошла, но рана на левой руке чешется, как бешеная. Я задираю рукав, чтобы взглянуть на нее. Кожа покраснела и опухла, вся рука горит — я чувствую исходящий от нее жар, когда подношу ее к губам. Рана, затянутая мокнущей коркой, выглядит тошнотворно. Я понимаю, что дело труба; надо бы продезинфицировать. А может, и зашить. Правая рука тоже никуда не годится: опухшая, стянутая в клешню, она мне не помощница. Интересно, удастся ли продержаться следующую ночь?

Дело в том, что… в общем, вот в чем дело. Дело в том, что Кэти не моя девушка, а я не ее парень. По сути говоря, за прошедшие две недели я едва ли и словом с ней перекинулся. После того, что случилось тогда в ее кабинете, мы по-прежнему не замечаем друг друга в школе, хотя я по тысяче раз на дню прокручиваю в голове все произошедшее. Собственно, ничего другого я и не ожидал, так что это не стало для меня неожиданностью, да я и не был против. На второй день она бросила на меня взгляд из-под вскинутых бровей, и я не успел сдержать улыбку; тогда Кэти отвернулась от меня, тряхнув волосами, быстрая, точно вспышка. Я понял, что не прошел какую-то проверку, и выругал себя за то, что оказался таким лопухом. Зато Стелла стала больше со мной разговаривать, и я даже подумал, не сболтнула ли ей Кэти что-нибудь. Вообще-то, вряд ли. Стелла не сказала мне ничего такого, что наводило бы на мысли, что она кое-что знает. Нет, она вела себя совершенно нормально и дружелюбно, как было до того, пока она не побывала в гостях у нас в трейлере и все пошло наперекосяк.

Хотя у меня почему-то сложилось такое ощущение, что Кэти тоже обо мне думает. У меня было чувство, что я еще увижу ее вне школы — и не таким образом, как сейчас, когда я тайком пробрался в ее конюшню, — по-нормальному. Уверен, ей бы этого хотелось. Но я отлично понимаю, что набрасываться на нее вот так очень рискованно, потому-то и собирался отложить это на завтра. Но меня беспокоит моя рука. И потом, если я пробуду здесь два дня вместо одного, в ее глазах это никакой погоды не сделает.

Пока я размышляю, дверь открывается и входит Кэти. Я ее не вижу — не решаюсь высунуть голову, но слышу шаги и полагаю, что они должны принадлежать ей. Она принимается что-то шептать Субадару этим своим особенным воркующим голосом, который у нее делается, когда она говорит с ним. Сердце у меня пускается вскачь. Голова идет кругом. Я приподнимаюсь, пока не становится виден ореол девичьих медовых волос, и набираю в грудь побольше воздуха.

— Эй… Кэти!

Я пытаюсь говорить тихо, чтобы расслышать меня могла она одна. И она слышит. И замирает. Я отсюда чую ее страх.

— Кэти… я здесь.

Она крутит головой. В ее широко раскрытых глазах застыло подозрение.

— Стелла?

Вид у нее недовольный. С чего она решила, что это Стелла?

— Кэти, это я, Джей-Джей.

— Сейчас! Уже иду… — раздается в ответ на возглас Кэти.

Стелла ждет ее снаружи, вот почему. Она входит в конюшню; я ныряю в солому, но уже слишком поздно. Кэти понимает, что голос доносился не снаружи, что это была не Стелла.

Я сажусь, яростно отряхивая волосы от соломы, и замечаю, как, переглянувшись, девочки устремляют взгляды на меня — тяжелые, пристальные, недоверчивые.

— Это всего лишь я. Простите, если напугал.

— Черт! — в панике выдыхает Кэти. — Эй, Джей-Джей.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает Стелла.

Вид у нее разъяренный, но смотрит она при этом на Кэти, а не на меня.

Я съезжаю со стога вниз. Тут-то голова начинает кружиться по-настоящему, а ноги отказываются меня держать. Со смутным ощущением, что события могут пойти в какую угодно сторону, я решаю плыть по течению и мешком оседаю на пол. Глаза у меня закрываются, головой я с размаху больно бьюсь обо что-то твердое. Это то самое дурацкое ведро, о которое я споткнулся вчера вечером.

Ладно, поглядим, что будет дальше, думаю я.

Долгое время никто не двигается и не говорит.

Я представляю, как девочки в ужасе переглядываются.

— Боже мой, он умер? — ахает Кэти.

— Думаю, он просто потерял сознание, — отвечает Стелла.

Кто-то подходит ко мне.

— Что он здесь делает?

Стелла стоит совсем рядом со мной. В ее голосе слышатся резкие нотки.

— Я не знаю! Я вообще была не в курсе, что он здесь!

— В самом деле? Но он уже бывал здесь раньше?

— Ну… один раз… Очень давно…

— Надо сказать твоей маме.

— Ох, она сегодня не в духе. Решит еще, что это я виновата.

— Ты в самом деле ничего не знала?

— Нет! Господи, посмотри только на его руку…

— Ну ничего себе… Джей-Джей?

Стелла опускается рядом со мной на колени и легонько встряхивает за плечо.

— Джей-Джей, с тобой все в порядке?

Сколько длятся обмороки? В старых книжках об этом ничего не говорится, только то, что нужно дать нюхательной соли, чтобы привести человека в чувство. Впрочем, наверное, затягивать не стоит. К тому же они могут в любую минуту позвать родителей.

Мои веки вздрагивают, и я медленно открываю глаза. Наверное, можно было бы еще простонать, но я не уверен, что у меня получится.

— Джей-Джей?

— Что?

Стелла явно испытывает облегчение, но все еще злится. Кэти приседает рядом с ней и улыбается. Похоже, она больше не сердится.

— Что с тобой случилось?

— Кэти, прости, пожалуйста. Прости, что я забрался сюда. Я просто не знал, куда еще пойти.

— Ничего страшного.

Думаю, они никому не скажут. Теперь они обе на моей стороне, я это чувствую. Потрясающе. И понадобилось-то для этого всего ничего — лишь грохнуться на пол.

— Что с твоей рукой?

Я поднимаю разбитую руку, чтобы всем было видно, какая она багровая, распухшая и ужасная.

— Я подрался… пришлось убегать. Он грозился убить меня.

— Кто? — восклицают они.

Мне стыдно поступать так, но я зажмуриваюсь, словно мне невыносимо думать об этом, и произношу:

— Мой дядя. Он…

Непослушными пальцами правой руки я закатываю рукав левой. Девчонки дружно ахают от ужаса.

— Господи! И это тоже он сделал?

— Джей-Джей, ты должен позвонить в полицию!

Я качаю головой. Есть пределы, переходить которые, даже с Иво, я не готов.

— Нет-нет, я не могу. Тогда у всех будут неприятности. У мамы, у двоюродного деда… Их выселят.

— Мне кажется, у тебя там воспаление. Смотри, как все покраснело. Нужно… нужно кому-то это показать.

Голос у Кэти взволнованный. Пожалуй, я никогда еще не слышал в ее голосе такой тревоги. Это даже как-то приятно.

Я выбираюсь из ведра, и девчонки зависают надо мной, как будто мысленно помогая мне, пока я усаживаюсь в соломе.

— Мне правда очень неудобно, что я свалился тебе на голову, но я не знал, что делать. Мне нужно было куда-то деться, и я очутился здесь посреди ночи… Мне просто нужно было место, где можно было бы поспать и подумать.

— Надо было разбудить меня.

Взгляд у Кэти смягчается, губы ее полуоткрыты.

Стелла косится на нее и заявляет:

— Эту рану нельзя оставлять в таком виде. Тебе нужно в больницу. Это надо зашить.

Я касаюсь раненой рукой лба и совершенно непритворно ахаю от боли.

— Нет, я не хочу, чтобы у моих родных были неприятности. Только не звоните в полицию, пожалуйста. Обещаете?

Я заглядываю им по очереди в глаза. Девочки кивают. Стелла с большей неохотой, чем Кэти.

— Могу принести что-нибудь обработать рану… и поесть. Я что-нибудь придумаю.

Я понятия не имею, что можно придумать. Но, полагаю, если я буду вести себя так, как будто знаю, что делаю, будет менее вероятно, что они пойдут и приведут главу муниципального совета. Что-то мне подсказывает, что он отнесется ко мне без особого сочувствия.

— Но не можешь же ты скрываться тут вечно, — говорит Стелла. — Ее родители обязательно что-то заподозрят.

— Знаю, знаю. Еще день-другой.

— А твоя мама знает про вашу ссору? — задумчиво хмурится Стелла.

Я на миг заминаюсь. Что сказать про маму? Я сейчас даже подумать не могу о том, чтобы с ней поговорить. Что я ей скажу?

Я киваю. Стелла явно потрясена.

Кэти, напротив, принимает деловой вид.

— Ты можешь остаться здесь. Я принесу тебе еду, это несложно. И мы подумаем, что делать дальше. Тебе нельзя возвращаться домой. Во всяком случае, пока.

Выглядит Кэти довольной. Думаю, она решила получать удовольствие от всего происходящего. Для нее это игра, секрет, который можно хранить от родителей.

— Ладно. Я принесу кое-что из ванной. А потом… можно сказать, что мы хотим взять чай с собой, когда пойдем выгуливать Субадара. И прихватить еду из кухни.

Она возбужденно ухмыляется. А Стелла все еще колеблется и закусывает губу.

— Спасибо, Кэти. Я очень тебе благодарен. Не знаю, что бы я без тебя делал.

Кэти поднимается. Глаза у нее блестят от предвкушения.

— Идем, Стелла.

— Ладно.

Вид у Стеллы по-прежнему мрачный.

— Ты сможешь сам забраться наверх?

— Да, наверное.

— Мы скоро.

Голова у меня кружится от облегчения. Меня переполняет любовь к ним обеим. Они настоящие ангелы.

Кэти на миг возвращается к Субадару, как будто для того, чтобы подкрепить свое алиби, потом они со Стеллой выходят из конюшни, болтая как ни в чем не бывало, словно прогуливаются по школьному коридору, а я где-то далеко-далеко.

Я укладываюсь в свое гнездышко, и меня начинает колотить. Не ел я уже почти сутки. Мне кажется, что меня вот-вот вырвет, но вместо этого я вдруг начинаю плакать. Почему именно сейчас? Не знаю. Слезы капают в солому. Наверное, я очень плохой человек. Со вчерашнего дня я успел натворить столько ужасного — забрался в чужой трейлер, взломал чьи-то машины, стащил оттуда вещи, наговорил неправды. Все это так. Но разве другие люди не хуже?

Мне хочется увидеть маму и в то же самое время мне невыносимо даже думать о ней. Надеюсь, она пожалела о том, что вышвырнула меня на улицу и наговорила всякого. Я раскаиваюсь в том, что сказал ей, хотя мне и кажется, что все это правда. К тому же Иво уже должен был вернуться. Они догадаются, что это я влез к нему в трейлер. Может, поймут даже, что я устроил там обыск и видел то, что Иво хранит у себя в буфете. Ну и что? Мне плевать. Я все равно никогда больше его не увижу. Нужно только послать весточку маме, чтобы она знала, что со мной все в порядке. По большому счету.

Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления, говорю я себе. На данный момент нужно перестать плакать, пока не пришли Кэти со Стеллой и не застукали меня.

 

34

Рэй

Стройплощадка на Черной пустоши превратилась в место преступления. Я еще на подъезде замечаю трепещущую желтую ленточку, натянутую поперек ворот. Это первое, что бросается в глаза с дороги, второе — пелена мутной бурой воды, расползающаяся по площадке от ручья под зарослями ольхи.

На южном конце стройплощадки стоит маленькая зеленая палатка. Туда вода не добралась. Пока.

Выглядит ситуация не слишком обнадеживающе. Придется убеждать того, кто здесь за главного, что у нас есть что-то, что нужно им. У меня с собой копии фотографий Розы; это единственный козырь, которым я располагаю.

Вокруг палатки, точно муравьи, копошатся фигурки полицейских, одетых в дешевые дождевики. Я принимаюсь пробираться к ним. Грязь норовит с чавканьем засосать мои ботинки.

Я отыскиваю главного, человека с набрякшими веками и коричневыми кругами под глазами, землистой кожей курильщика и слишком отросшими волосами, которые — очевидно, по его мнению, — делают его похожим на стареющего турецкого киноактера. Зовут его инспектор Консидайн.

— Рэй Лавелл, — показываю ему мою лицензию. — Когда это произошло?

Он бросает на меня взгляд, полный скучающего превосходства; это выражение недвусмысленно говорит, что он не обязан делиться со мной никакой информацией.

— А что вы, собственно, здесь делаете?

Я уже объяснялся с двумя его подчиненными, но это часть игры, так что я снова принимаюсь рассказывать.

— Меня наняли расследовать исчезновение человека. Девятнадцатилетней девушки, которая пропала в этих краях лет шесть тому назад.

Я протягиваю ему фотокопии двух снимков Розы — того, где она снята на скачках, и свадебного. Он бросает на них мимолетный взгляд, в котором не проскальзывает ни малейшего интереса.

— Не похоже даже, чтобы на них был один и тот же человек, — говорит он пренебрежительно.

— Они были сделаны с разницей в два года. Вот этот более свежий.

Я постукиваю пальцем по свадебной фотографии. А вообще-то, в его словах есть доля истины, замечаю я вдруг. Каким-то образом процесс фотокопирования сделал более заметными перемены, произошедшие с обликом Розы за эти два года: беззаботная девушка с тяжелой челюстью и затаенной улыбкой — и невеста, нерешительная, робкая, как будто она уже начала исчезать.

— На обеих снимках одна и та же девушка. Роза Вуд. Роза Янко в замужестве.

— Янко? Что за странная фамилия?

— Цыганская. Восточноевропейского происхождения. Их семья уже не в первом поколении живет в Англии.

Он хмыкает. Без того пренебрежения, какое на его месте выказали бы многие другие. Напротив, теперь в его глазах проскакивает искорка интереса. Нет ли в нем самом цыганской крови? Впрочем, это вопрос не из тех, который задают полицейскому при первой встрече.

— Лет шесть назад, вы сказали? А точнее?

— Сведения противоречивые. В январе или феврале восьмидесятого. Она точно исчезла зимой.

— Что ж, ладно, и на том спасибо.

Он явно настроен продолжать разговор, спрашивает:

— Так что случилось?

Я вытаскиваю из кармана завалявшуюся пачку сигарет и предлагаю ему закурить. Он берет сигарету, я тоже вытягиваю одну, за компанию, и достаю зажигалку. Мы с ним стоим посреди грязного поля и курим под дождем, как два приятеля.

Он прикидывает, сильно ли ему достанется, если он расскажет мне.

— Экскаватор выкопал обломки костей. Кто-то заметил их и вызвал нас.

— А это тут впервые, на этой стройплощадке? Я слышал, в старину здесь было чумное захоронение. Тут этих костей должно быть видимо-невидимо.

— Ах, в этом смысле. Нет, это впервые. Думаю, чумное захоронение — всего лишь слух, который распространяют местные. Ну или оно находится ниже уровня котлованов.

— Значит, эти кости были не так глубоко?

Я пытаюсь говорить небрежно, но на самом деле внутри у меня все сжимается от возбуждения.

Консидайн улыбается мне как мужчина мужчине, как детектив детективу.

— Послушайте, я расскажу вам все, что знаю, и вы отвалите, ладно? Да там и рассказывать-то почти нечего.

— Конечно, — киваю я.

— Они лежали на глубине примерно четырех футов. Экскаватор задел их ковшом и раздробил в кашу. Собирать их обратно будет кошмаром, даже если мы найдем все осколки.

— Пол, возраст?

— В определенном возрасте пол уже неважен…

Я выжимаю смешок из вежливости.

— …Пока что ничего определенного сказать нельзя. Там обломки ребер, рук и позвонков. Нужно ждать экспертизы, а эти ребята все делают с такой скоростью, как будто работают за почасовую оплату. — Он сердито фыркает. — Я это все рассказываю вам только потому, что вы привезли снимки.

Он хлопает рукой по фотографиям, и на лицо Розы плюхается большущая дождевая капля. Я подавляю побуждение отобрать у него снимки.

— Я очень вам признателен.

— Не вздумайте болтать об этом кому попало, — говорит он. — Впрочем, я уверен, что вас предупреждать не нужно.

Хотя он уже меня предупредил.

— Само собой. А когда, по-вашему, появятся еще какие-нибудь сведения по трупу?

Инспектор Консидайн пожимает плечами, делает последнюю затяжку и щелчком отправляет окурок в лужу.

— Мы вам сообщим, — произносит он ворчливо.

— Буду вам очень признателен. Родные ждут любых известий, сами понимаете.

Консидайн кивает и направляется к палатке, потом оборачивается; я уверен, это для того, чтобы оставить последнее слово за собой.

— Вода должна подняться снова, так что нам, скорее всего, придется закончить здесь работу. И тогда нам всем останется только гадать. Не обольщайтесь раньше времени.

Понимая, что разговор окончен, я иду к речушке, к краю разлива. Даже если бы не зловещая находка, строителям все равно пришлось бы прекратить работу. Со своего места я отлично вижу петляющее меж деревьев и кустарников первоначальное русло реки, несмотря на то что сейчас поток вышел из берегов. Вода кажется бурой и какой-то вязкой, густой, точно масло, в котором колыхается взвесь всего понемногу: того, что она вытянула из земли, ее секретов. Вот плывет, подхваченная невидимым потоком, упаковка из-под чипсов наперегонки с полиэтиленовым пакетом. Из-под воды торчат тонкие ветви ольхи и орешника. Дойдя до края разлива, я оборачиваюсь и окидываю взглядом площадку, некогда бывшую Черной пустошью.

Наверное, здесь было больше деревьев до того, как сюда пригнали бульдозеры; возможно, они росли по периметру и там, где теперь стоит маленькая палатка. Неглубокая могила в лесу? Хотя, конечно, не то чтобы совсем неглубокая — кто-то не пожалел времени, закопал кости, прорыв четыре фута. Тут пятью минутами в спешке и страхе не обойдешься. Пытались ли они похоронить останки по-человечески? Достойно, как подобает? Или это была просто профессиональная основательность?

За сетчатой оградой начинается лесополоса — клен, бук и орешник, — которая затем сменяется полем, плавно повышающимся от реки. Здесь меньше шанс затопления; наверное, в глазах алчных застройщиков этот участок не так привлекателен. Не успеваю я простоять здесь и минуты, как вокруг меня уже вьется облако мошкары и комаров. Я не стал бы строить здесь себе дом, но, с другой стороны, дельцы, которые выбрали этот участок, и рабочие, застраивающие его, и не собираются здесь жить.

Я представляю себе, каково здесь было раньше, когда останавливались цыгане. Тогда это место не было таким голым, заросли деревьев скрывали его от дороги. Да и дорога в любом случае не оживленная, это же не шоссе. Поблизости нет никаких построек; что здесь творится, никому не видно и не слышно. Чем не подходящее место для того, чтобы избавиться от кого-нибудь, если поблизости нет других кочевников? У меня нет никаких доказательств того, что они когда-либо здесь останавливались. Вернее, единственное доказательство — оговорка Тене. Он сказал «Черная пустошь», а затем попытался пустить меня по ложному следу, дескать, она находится где-то в другом месте. Зачем ему это делать? Почему эти слова вырвались у него? Значит, они не давали ему покоя.

Я оглядываюсь на палатку. В глаз залетает какая-то мелкая крылатая тварь, другая в полете задевает мой нос. Я закуриваю в надежде отпугнуть назойливую живность.

Дождь припускает сильнее, морщит гладкую поверхность воды, гасит сигарету в моей руке. Я швыряю окурок в воду, и какое-то невидимое течение мгновенно подхватывает и уносит его. Выглядит это зловеще и сверхъестественно, как будто где-то в глубине таится магнит. Что бы ни случилось с Розой, я должен докопаться до истины. Какой бы незримый поток ни унес ее, он должен до сих пор скрываться под поверхностью.

— Где ты, Роза? — произношу я хоть и негромко, но все же вслух. — Если ты здесь, отзовись. Подай мне знак. Я знаю, ты долго этого ждала.

Я обращаюсь с вопросом к лесу, к воде, к земле, надежно скрывающей в себе не одну тайну:

— Она здесь?

 

35

Джей-Джей

Снова пошел дождь. Я вслушиваюсь в шум падающих на крышу капель — здесь он тише, чем в трейлере. Но сюда все же долетают звуки с улицы. Например, дождь и лисье тявканье ночью. Мне всегда нравилось, как тявкают лисы. Они кажутся такими одинокими.

К наступлению сумерек у меня уже горит вся рука. Кэти приносит какой-то антисептик и бинт, и мы обрабатываем рану. Оставшись со мной, Кэти хочет немного подурачиться, и хотя в теории я бы тоже не прочь, чувствую я себя плохо и не настроен этим заниматься. Мне страшно, что я на самом деле заболею. Кажется, ее это злит. Вскоре она уходит. Наверное, мы опоздали с антисептиком, что-то он совсем не помогает. Просыпаюсь я в одиночестве. Вокруг непроглядная темнота. Меня разбудил чей-то крик, как будто кто-то звал на помощь. Может, это была старая лисица, может, это мне приснилось.

А может, это был я.

От руки, точно от печки, исходят волны жара. Я подношу ее к глазам, но в темноте ничего не видно. По ощущениям она как свинцом налита и пульсирует багровой болью. Мне страшно. Пожалуй, впервые за все это время по-настоящему страшно. Мой самый затаенный страх поднимает голову, и я оказываюсь с ним лицом к лицу. Причиной всему всегда наша кровь, то, что внутри. Мне не дает покоя вопрос — темный страх, которого я не испытывал уже давным-давно, — а вдруг у меня тоже наш семейный недуг? Вдруг это он и есть? Вдруг все это время он дремал где-то внутри, дожидаясь удобного случая, чтобы вырваться на свободу и наброситься на меня. Я чувствую себя слабым, вялым, никчемным. А вдруг я умру здесь, на этой конюшне? Что тогда скажут люди?

Я сползаю из своего гнезда вниз и снова оказываюсь на полу. Каковы бы ни были мои корни, я не хочу умереть на конюшне в обществе одного лишь коня. Субадар крутит головой, заинтересованный происходящим; понимает, наверное, что мое пребывание у него в стойле подошло к концу. Я усилием воли выпрямляюсь — такое ощущение, как будто руки у меня вдруг странным образом стали очень длинными и тяжелыми, — и бреду к двери. К счастью, замок отпирается изнутри. Я выхожу под дождь. Чтобы добраться до дома, приходится обойти конюшню. Кажется, это не кончится никогда. Дом маячит прямо передо мной, но не становится нисколько ближе. В какой-то момент я ловлю себя на том, что плачу, хлюпая носом, как маленький ребенок. Это отвратительно, но прекратить я не могу. Такое впечатление, что ноги несут меня куда-то в сторону, как будто дом окружен силовым полем, чтобы грязные цыгане не могли подойти к нему близко. Я все-таки кое-как добредаю туда. Спальня Кэти выходит на улицу, но мне не сообразить, какое из множества окон ее. Свет не горит нигде. Потом я задумываюсь, имеет ли смысл будить Кэти. У меня такое чувство, что она не захочет, чтобы ее родители знали про меня, как бы худо мне ни было; что она могла бы и дальше держать меня в конюшне, как держит своего коня, — чтобы я был у нее вроде домашней зверюшки. К тому же сейчас мне нужен кто-то взрослый.

Я сражаюсь с силовым полем еще много миль — до самой входной двери. Совершенно сбиваюсь с дыхания. Кажется, у меня уходит на это несколько часов. Я утыкаюсь лбом в изумительно прохладную стеклянную панель с серебристым цветочным орнаментом и нажимаю на кнопку звонка. Мне все равно, что они со мной сделают, потому что это не может быть хуже, чем то, что делает сейчас со мной моя кровь. Не знаю, долго ли я жму на кнопку, из-за двери не доносится ни звука, но потом где-то в глубине дома вспыхивает свет. Я приваливаюсь к двери, радуясь, что совсем скоро кто-то другой будет решать за меня, что делать. Мне все равно, кто это будет и что решит, главное, что это буду не я. Из-за двери кто-то кричит, но я не могу разобрать, что именно. На то, чтобы распрямиться, нужно слишком много сил, мне достаточно прислониться к этой восхитительно прохладной двери. Когда дверь распахивается, я блаженно оседаю на пол прямо под ноги главе муниципального совета. На этот раз мне даже не приходится притворяться.

 

36

Рэй

Голос у Лулу усталый.

— Как Кристо? — спрашиваю я.

Она вздыхает:

— Думаю, у него все в порядке. С ним сейчас Кат. Я только что вошла в дом.

— Значит, вам уже известно про Иво?

— Угу. Послушайте, я хочу, чтобы вы знали… я… мы все очень признательны вам за то, что вы помогли Кристо. За специалиста и за все, что вы сделали вчера. И еще я хотела извиниться за Иво.

— Ничего страшного. Главное, с Кристо все в порядке, а остальное не имеет значения.

— В общем, спасибо вам. Смею предположить, у него есть свои причины, хотя, должна сказать, я о них ничего не знаю. Надо думать, мой брат вчера вечером выложил вам это все. Песенку про бедного старину Иво.

— Что-то в этом роде. Мне было его жалко.

— Ну и зря. Ему приходится ничуть не тяжелее, чем всем остальным.

— Я имею в виду вашего брата. Такое невезение… просто представить себе невозможно.

Повисает неловкая пауза. Я прикусываю язык: все время забываю, что она, как его сестра, разделила с ним большинство несчастий.

— Ну да… А вы, похоже, произвели на него большое впечатление.

Меня просто распирает от желания сообщить ей о костях, найденных на Черной пустоши. Что она скажет? Я усилием воли подавляю это побуждение.

— Что ж, если я могу еще что-то для вас сделать… — говорит она и умолкает.

У нее такой голос, как будто она заранее пожалела о том, что сказала это.

— Поужинайте со мной. Просто по-дружески, — прошу я.

И снова долгая пауза.

Господи, Рэй, и когда ты только поумнеешь?

Но она соглашается.

Жизнь налаживается. Жизнь определенно налаживается. У меня не только появилась зацепка в моем деле, пусть и слабенькая, и ненадежная, но еще и Лулу согласилась поужинать со мной. Сходить на свидание. В субботу вечером. Чисто по-дружески, но это уже шаг в нужном направлении. Мало того, в половине шестого еще и дождь перестал.

Я прогуливаюсь по Лондон-роуд, предварительно приняв душ, побрившись и облачившись в новую сорочку, которая нашлась у меня в шкафу, и смотрю, как над головой радостно набирает высоту реактивный самолет, а сквозь расширяющийся просвет в облаках робко выглядывает солнце, бледное и нерешительное, как больной лихорадкой, которому наконец разрешили выходить на улицу. А там даже потеплело.

И тут наступает одно из таких мгновений. Вы понимаете, о чем я: когда что-то неслышно щелкает — и вселенная вдруг затаивает дыхание. Когда на мир без предупреждения нисходит красота, какая-то особенная благодать. Без видимых причин Стайне вдруг пустеет, и я оказываюсь в одиночестве. Дождевые капли, унизывающие листья деревьев и фонарные столбы, вспыхивают в косых лучах солнца миллионом крохотных огоньков; маслянистый асфальт расцветает всеми цветами радуги. Я мгновенно оказываюсь в царстве хрусталя и перламутра. Самолет уже скрылся в вышине. Все звуки умолкли, не слышно ни гула транспорта, ни пения птиц. Никто не может разделить со мной радости видеть это великолепие. Улица безраздельно принадлежит мне.

Я полной грудью вдыхаю воздух — мягкий и благоуханный, как будто дорогу только что перешел надушенный батальон. Мне хочется остановиться и крикнуть: погоди, мгновение, стой, погоди…

Вдруг я вижу ее. Она идет мне навстречу в своем черном блестящем пальто, как всегда сразу же узнаваемая даже с другого конца улицы. Она каким-то образом выделяется на фоне толпы и бросается в глаза. Теперь откуда-то вдруг снова возникают другие люди и машины, высвободившиеся из-под своих чар. Возвращаются звуки. Она идет одна. Мне хочется броситься ей навстречу, хочется, чтобы она бросилась навстречу мне, но ни она, ни я этого не делаем. Она видит меня, но не сбивается с шага, не спотыкается, не проявляет никаких признаков потрясения. Я стою у светофора, словно прирос к земле.

Она непонятно улыбается:

— Привет, Рэй.

— Привет.

Ну что такое? Это несправедливо. Я даже не пытался искать с ней встречи. Я вообще не думал о ней с тех пор, как позвонил Лулу. Целых три часа. А теперь сердце у меня оборвалось и трепыхается где-то в животе из-за каких-то прямых черных волос и лиловых теней для век, потому что это Джен, моя жена, — и, кроме нее, никого нет и никогда не было.

— Как поживаешь?

— Нормально. Жду тут кое-кого.

Я не собирался ничего говорить, но, похоже, над своей речью я не властен.

— Во-от как?

Она широко распахивает глаза и произносит это «вот как» со значением, отчего мгновенно кажется делано заинтересованной и веселой. Может, она все-таки ревнует? Может быть…

— Вообще-то, я как раз хотела тебе позвонить. Мой адвокат уже замучил меня напоминаниями. Ты собираешься подписывать бумаги?

— Господи, да… я бы…

Она имеет в виду документы на развод. Ревнует? О чем я вообще?

— Рэй, прошло уже много времени.

Я киваю. Я знаю, что прошло много времени. Я прочувствовал каждую минуту.

— Да, конечно. Подпишу.

Я улыбаюсь или изображаю что-то похожее на улыбку. На самом деле мне хочется блевать.

— Ну, ладно… Рада была тебя видеть. Хорошо выглядишь.

— Спасибо. Ты тоже.

Она удаляется, сверкая своим пальто в солнечном свете, и скрывается за углом. Там переходит через дорогу и растворяется в толпе зевак, топчущихся у витрин. Она даже ни разу не оглядывается. Ни одного разу.

Хм, откуда я это знаю? Угадайте. Я иду за ней следом. У меня уходит почти минута на то, чтобы взять себя в руки, когда я наконец, опомнившись, останавливаюсь и сворачиваю в какой-то магазин, чтобы забыться.

На ужине я сижу скучный и скованный. Если Лулу и озадачена такой переменой после моей недавней настойчивости, то виду не подает. Я извиняюсь перед ней, первый раз — перед тем, как сделать заказ, еще раз за закуской и в третий раз, когда подают бифштекс. Списываю все на усталость: говорю, что за последние три дня толком не спал.

— В этом вы не одиноки, — отзывается она.

Мы едим коктейль из креветок в розовом соусе, потом бифштекс еще с каким-то соусом, запиваем креветки белым вином, а бифштекс — красным, но я почти не чувствую вкуса. Я занят ужасной вещью, делать которую не следует никогда: я смотрю на женщину, сидящую напротив меня, на эту непростую, терпеливую, щедрую, скрытную женщину на другом конце стола и сравниваю ее с моей уже почти бывшей женой. И вот что я, как последняя скотина, при этом думаю: она не такая стильная, как Джен, не такая образованная, не такая высокая. Без сомнения, будучи сиделкой, она совсем не так много зарабатывает. Она не такая открытая. Она не такая привлекательная, если уж совсем начистоту. Разумеется, она не такая, она — это она. Мне должно быть стыдно. И мне стыдно.

Лулу, похоже, сделала над собой усилие. Ее волосы еле заметно отливают ежевичным оттенком. На этот раз на ней лаковые черные сапоги на высоком каблуке. Узкая юбка подчеркивает тонкую талию. Вот как теперь одеваются на дружеский ужин? Интересно, почему она не надела свои красные туфли? Приберегает исключительно для него?

Я столько всего о ней не знаю, совсем ее не понимаю. Я делаю попытку. Спрашиваю ее о детстве, но она не слишком многословна, как будто чувствует в этих вопросах какую-то принужденность. Я пытаюсь вернуть себе настроение, которое было у меня раньше: я так радовался встрече с ней, я был просто счастлив. Это именно то, чего я хотел. И хочу сейчас. Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вспомнить тот благоуханный аромат. Перламутр.

— И давно вы работаете у этого парня в Ричмонде? — интересуюсь я.

— У Дэвида? А, года два.

— И как вам, нравится?

— Да. Это хорошее место. А уж после дома престарелых… Конечно, иногда меня немного раздражает его мать. Она из богатеньких и привыкла командовать всеми вокруг. Но она очень много для него делает. Когда все это произошло, она ушла с работы…

Лулу задумчиво умолкает. А я-то надеялся, что она не обратила внимания. Чья-то вилка скребет по дну тарелки. Это моя.

— Не помню, чтобы я говорила вам, где работаю.

Я не осмеливаюсь поднять глаза. Вместо этого тяну время, делая вид, что жую. Можно солгать. Шансы пятьдесят на пятьдесят. Может и выгореть. Но после тех выводов, к которым я пришел, как я могу лгать? Если у меня есть хоть капля уважения к этой женщине, если я надеюсь на какое-то будущее с ней — или с кем бы то ни было вообще, — разве не должен я сказать правду? Лжецов в конечном счете всегда выводят на чистую воду.

— Никто из моих родных не знает, где я работаю. И на кого.

Лулу хмурится, между бровями у нее прорезается двойная морщинка.

— Так вот чем вы занимаетесь? — уличает меня Лулу. — Выясняете все про людей, которых допрашиваете? Это часть вашего расследования?

Похоже, она не слишком сердита. Но согласиться сейчас все равно значило бы солгать.

— Нет. Э-э… ну, иногда да. Но не в вашем случае. Вы не подозреваемая, ничего такого. Я хотел побольше узнать о вас, потому что вы мне нравитесь, вот и… вот и проследил за вами однажды, когда вы ехали в Ричмонд.

Я выпил всего-то полтора бокала вина. Но сегодня оно действует на меня как сыворотка правды.

Лулу явно ошарашена, и я ее понимаю; она как будто пытается решить, то ли разъяриться, то ли… то ли что? Почувствовать себя польщенной? Вряд ли.

— Вы за мной следили? Когда я ездила в Ричмонд? Когда именно?

— Мм… пару недель назад.

Она сглатывает, дернув подбородком, как будто горло у нее перехватило от отвращения.

— Почему вы просто не задали мне вопрос, где я работаю?

Я озадачен. Почему это никогда не приходило мне в голову?

— Не знаю. Потому что… потому что я этим занимаюсь, наверное. Сила привычки.

Она мрачнеет.

— И что вы делали, когда приехали туда?

Я могу солгать. Я могу солгать. Но тогда я буду лжецом.

— Я… я видел, как вы вошли в дом.

У меня есть еще возможность пойти на попятную. Есть еще возможность сохранить после этого вечера хоть что-нибудь — свою репутацию, например. Ее достоинство. Будущее.

— Я припарковал машину, обошел дом и наблюдал за вами из сада.

Ее лицо, если это вообще возможно, становится еще белее. Она проводит языком по пересохшим губам, как будто умирает от жажды.

— И что вы видели?

Горло у меня перехватывает. Может быть, мой голос откажется мне повиноваться, и у меня будет оправдание.

Я могу ничего не отвечать.

Я могу ответить: «Ничего».

— Я видел вас и молодого человека в инвалидном кресле, в гостиной. В камине горел огонь. Пожилая женщина — наверное, его мать — то появлялась, то уходила. На вас были красные туфли на высоком каблуке. Я заметил, что вы отдавали их в починку. Сделали накат. А еще… еще я видел вас в кресле. С ним…

Лулу смотрит куда-то мимо меня застывшим взглядом.

— …А потом я уехал.

Она откидывается на спинку стула — подальше от меня; лицо у нее замыкается, зрачки превращаются в два игольных острия. Даже скулы обостряются. Она вся как-то съеживается. Мне кажется, она изо всех сил пытается не заплакать. Пожалуйста, Господи, думаю я про себя. Если она заплачет, я буду раздавлен.

Голос у нее хриплый, как скрежет пилы.

— Зачем вы пригласили меня на ужин? Зачем говорите все это? Если вы такой ненормальный, зачем мне об этом рассказывать? Или вы от этого ловите кайф?

Я качаю головой. Когда говоришь правду, отчаянно хочется, чтобы тебе верили.

— Нет, вовсе нет. Мне было любопытно, в чем заключаются ваши обязанности. Я не ожидал… Вы мне нравитесь, вы очень мне нравитесь. Поэтому я все и затеял, и… в общем, мне очень жаль, это было глупо и неправильно. Я не хочу лгать вам. Я никогда не буду вам лгать.

Она поднимается, со скрежетом отодвигая стул, губы у нее плотно сжаты не то в ужасе, не то в отвращении, не знаю уж, что она сейчас испытывает. Я чувствую себя подавленным, но не больше, чем до начала разговора. На самом деле, как это ни удивительно, даже меньше.

— Да вы просто ненормальный! Что дает вам право шпионить за мной? Если вы такой крутой детектив, значит можете делать, что захочется? По-вашему, вы Господь Бог, чтобы совать нос в чужие дела? По-вашему, у вас есть на это право?

Она цедит слово за словом. Никогда не слышал, чтобы она так чеканила слова.

Я хочу возразить ей, но сказать мне нечего. Вместо этого я говорю:

— В тот день у меня был день рождения.

Она застывает на вдохе с открытым ртом, издает резкий отрывистый смешок, безрадостный выплеск недоверия.

— Вам лечиться надо.

— Да. Наверное.

На заднем плане маячит официант, охваченный ужасом пополам с любопытством. Ни она, ни я в течение долгого времени ничего не произносим. Как это ни поразительно, она не уходит. Как это ни поразительно, она снова садится за стол. И тем самым выигрывает этот раунд.

Она берет бокал и делает большой глоток вина, ныряет в свою сумку и вытаскивает оттуда сигареты и зажигалку. Я молча смотрю, не осмеливаясь больше ничего сказать, гадая, что будет дальше. Официант собирает со стола грязные тарелки, старательно глядя в стол.

— Ну и что вы подумали, когда увидели нас вдвоем?

— Не знаю. Нет, знаю. Я расстроился. Нет. Да. Мне было больно.

Она смотрит на меня сквозь сигаретный дым:

— Вы решили, что это и есть то, за что мне платят?

— Нет! Нет. Я почувствовал ревность. И стыд. Главным образом ревность.

Она с минуту обдумывает услышанное.

— Но вы не удивились?

— Удивился. Хотя… Я никогда об этом раньше не думал. Он… все еще привлекательный мужчина.

— «Все еще привлекательный мужчина»? Да. И богатый к тому же. Богатый и беспомощный, вы это имели в виду?

— Я ничего такого в виду не имею… не имел…

Как же трудно не лгать. Я не помню точно, какие мысли мелькали у меня в тот вечер.

— Да, вы совсем не такой, как я себе представляла.

С этими словами Лулу закатывает глаза и качает головой. С минуту она молча курит, потом давит окурок в хрустальной пепельнице. Официант приносит десерт.

— Я хотел бы рассказать вам кое о чем еще. О ходе расследования, о Розе. Всплыло кое-что новое, отчасти благодаря вашей помощи. Возможно, мы что-то нашли. Пока ничего определенного, но…

— Правда? У нее все в порядке?

— В том месте, где она исчезла… нашли человеческие останки.

Глаза у Лулу становятся огромными. Рука взлетает к горлу.

— Это она?

— Мы пока не знаем. Возможно. Они… Мы скоро узнаем.

Лулу явно потрясена. Она покачивает головой и, закинув ногу на ногу, спрашивает жалобным голосом:

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Честно говоря, я и сам не знаю. У меня такое чувство, как будто я перед вами в долгу. В настоящий момент это единственное, что я могу дать.

— Я в это не верю. Не верю. — Она имеет в виду, что Розу убил кто-то из Янко. — Вы хотите сказать, это на Черной пустоши? Это случилось здесь?

Пару минут мы молча сидим, не притрагиваясь к десерту, хотя он входит в счет. Я чувствую себя измочаленным. Хочется забиться в угол под столом и свернуться калачиком. Не надо было ничего ей говорить, но я просто не смог сдержаться.

— Зачем вы мне об этом сказали? Хотите, чтобы я сообщила племяннику? Тене? Господи…

— Но я вовсе не пытаюсь поставить вас в сложное положение. Но вижу, что уже поставил. Прошу прощения. Я сейчас не очень хорошо соображаю.

— Но вы ведь не знаете точно, что это она? Вы пока еще ничего не знаете.

— Не знаю.

— Это может быть кто угодно. Кто-то другой.

— Да.

— Когда вы узнаете?

— Они не могут сказать точно.

— Понятно.

Она берет себя в руки и бросает на меня сердитый взгляд.

— Вы не можете оставить меня в таком положении. Я не знаю, как быть. Вы должны поехать туда как можно скорее и все им рассказать. Я не могу жить с таким камнем на душе. Я просто не могу.

— Ладно, — соглашаюсь я, — съезжу завтра. Расскажу им.

— С самого утра. Обещаете?

— Хорошо. Обещаю.

Вообще-то, я не собирался этого делать, но, с другой стороны, почему нет? В конце концов, что еще мне остается, кроме как ждать?

— Как я уже сказал, пока мы ничего не знаем наверняка. Останки могли пролежать там двадцать лет, а не шесть. Это может быть кто угодно.

— А может быть, и она. Вот что вы думаете.

Печаль, охватившая меня теперь, остротой не уступает радости, которую я испытывал на Лондон-роуд несколькими часами ранее. Похоже, она передалась и другим посетителям вокруг нас: они повесили головы, раздавленные тяжестью моей невнятной глупой меланхолии. Притихшие официанты со скорбным видом перемещаются между столиками, не поднимая глаз. Нетронутые креп-сюзетт никнут на наших тарелках. Они знают, что их никто не хотел.

Пока мы ждем, когда принесут счет, я собираюсь с духом, перед тем как совершить еще одно возмутительное нарушение правил приличия. В конце концов, другого шанса у меня может и не быть. Думаю, терять мне нечего.

— Можно задать вам один вопрос?

Она с прищуром смотрит на меня поверх сигареты, которую как раз в этот момент закуривает.

— По-моему, глупо спрашивать такие вещи.

— Глупо. Можете не отвечать. Вы с ним счастливы?

Она затягивается, с минуту выжидает, потом медленно выпускает дым, словно по мановению волшебной палочки порожденный ее огнедышащим нутром. Как же я завидую курильщикам: у них есть законный повод тянуть время. Ее взгляд устремлен куда-то в далекую даль — в прошлое? в будущее? на него? Потом он вновь сосредотачивается на мне.

— Храбрый же вы человек.

Очутившись за дверьми ресторана, она спрашивает, очевидно искренне интересуясь:

— С чего вдруг такая честность? Не помню, чтобы я что-нибудь такое сказала.

— Ложь ранит людей.

— Правда ранит ничуть не хуже, уверяю вас.

Я сам напросился.

— Ну да, но только когда следует за ложью. Основной урон наносит ложь. Во всяком случае, со мной было так.

— О! На этой почве и развод?

— Наверное. Моя жена лгала мне. Я знаю, у нее были на то свои причины, но… это едва меня не убило.

— Вот как?

Она косится на меня с осторожным сардоническим интересом, как на какой-то новый жалкий биологический вид, не приспособленный к этому жестокому миру.

— Мой бывший муж тоже мне лгал. Я едва не убила его.

 

37

Джей-Джей

Ни одной ночи в жизни я еще не провел в каменных стенах, как сейчас. Это ужасно. Просто хоть волком вой. Ну ладно, одну ночь я все-таки провел в конюшне, но это совсем не то что настоящее здание. Стены у нее были тонкие, звуки, воздух и запахи дождя и земли проникали внутрь и наружу. Совсем не то что в доме. Совсем не то что в этой больнице с ее бесконечными коридорами и окнами с двойным остеклением, которые выглядят так, как будто их никогда не открывают. Я словно оказался запертым в безвоздушном пространстве.

Тут жарко, как в душегубке, эта вонючая, удушающая жара все равно что смерть, которая дышит в лицо. Это тот же самый жуткий запах болезни и чистящего средства для сортира, который запомнился мне еще с той ночи, когда мы возили Кристо в приемный покой. А теперь я сам увяз в этом запахе, окруженный им со всех сторон. Я, наверное, насквозь им пропитался. Воздух такой сухой и искусственный, что я не могу дышать. Да еще это постоянное гудение, исходящее бог знает откуда. Будь моя воля, я бы ушел, но со вчерашней ночи моя воля никого не интересует.

Воткнутая в мою руку иголка с длинной трубкой приклеена к коже лейкопластырем, чтобы не вывалилась. Вот так вольют в тебя что угодно, а ты даже и знать не будешь. Это я о правой руке. Левая забинтована, я не вижу ни красноты, ни опухоли, но знаю, что повязка скрывает и то и другое: рука под ней горит огнем, и ее дергает. Пальцы у меня — самые кончики, которые выглядывают из-под повязки, — опухшие и непослушные, точно сосиски, только странного красного цвета. До этого я уже просыпался, чувствуя себя ужасно: больным, горячим и глупым, но как будто при этом мне ни до чего нет особого дела. У меня сохранились смутные воспоминания о том, как глава муниципального совета и миссис Уильямс везли меня в больницу: мама Кэти была такая милая и добрая, совсем не сердитая, только очень встревоженная. То и дело гладила меня по голове. Думаю, она по-настоящему беспокоилась за меня. Она все повторяла: «Джон, как они могли?» Джон — это, надо полагать, глава муниципального совета. По всей видимости, он понятия не имел, как они могли.

Но разве такое могло случиться? Не оставили же они Кэти дома одну? Может, она гладила меня по голове дома, а потом он один отвез меня сюда. Я не помню. Интересно, Кэти влетело за то, что прятала меня в конюшне? Интересно, она притворилась, будто ни о чем не знала? Интересно, чем она занята в этот самый момент? Но, вообще-то, по правде говоря, все это меня не волнует.

На мне надето что-то вроде бумажной сорочки. Я не знаю, где моя одежда. Интересно, кто-нибудь из моих родных вообще в курсе, что я здесь? Наверное, это всего лишь вопрос времени. Ну, то есть Кэти выложит им все, что знает, теперь она не осмелится ничего утаить. Да и глава муниципального совета тогда высаживал меня неподалеку от нашей стоянки; на то, чтобы отыскать маму и сообщить ей обо всем, у них не уйдет много времени. Хотя я ничего им не сказал. Не собираюсь облегчать им задачу. Все равно мама только разозлится. Я даже не уверен, что она вообще придет меня навестить. Может, она до сих пор сердится после нашей стычки позапрошлым вечером — не помню, что я наговорил, но смутно помню, что мне было стыдно. А она что мне сказала? Этого я тоже не помню.

Мне хотелось бы, чтобы она пришла. Правда.

— Выше нос, Джеймс.

Это медсестра. Мне кажется, она была вчера. Она добрая. И красивая. И молодая. Она с улыбкой склоняется надо мной и кладет ладонь мне на лоб. Приятно, когда так делают, — если, конечно, рука при этом не потная. У нее рука теплая, но сухая.

— О-о, думаю, температура начала снижаться. Ну-ка, давай проверим?

Она берет где-то рядом с моим изголовьем градусник и встряхивает его. Я послушно открываю рот. Забавно: это происходит на автомате. В больнице чувствуешь себя ребенком.

— Джеймс, принести тебе судно?

Помертвев, я мотаю головой. Надеюсь, я не покраснел, но подозреваю, что это так. Вообще-то, мне действительно надо в туалет, но говорить об этом ей я не собираюсь. Всему есть пределы. Придется ждать, пока не появится одна из страшных старых медсестер. Или рыжий, в голубом халате, медбрат с рябым лицом.

— Так… да, немножко упала. Замечательно. Хорошо молодым, правда? Вчера ночью ты был в бреду. А сейчас уже молодцом.

Она снова улыбается. Приятно находиться в обществе кого-то подобного. Это умиротворяет. Впрочем, не хочу увлекаться. Думаю, я самую чуточку увлекся Кэти, и смотрите, что случилось. В том, чтобы чувствовать себя таким больным, есть один плюс: можно думать о том, какая милая эта медсестричка, о ее гладких светлых волосах, стянутых в хвост на затылке (они выглядят шелковистыми на ощупь), — думать обо всем таком — и при этом лежать в постели в одной только бумажной пижаме под тонким одеялом и не беспокоиться о том, что случится эрекция. Чудеса.

В девять вечера появляется мама. Часы посещения закончились — я уже знаю о том, что в больницах бывают такие часы, — но ей, по всей видимости, выдали специальное разрешение, поскольку она моя мама, а я пролежал здесь совсем один почти сутки. Лицо у нее заплаканное, глаза красные, нос распух. Зато она больше не похожа на незнакомку, а снова выглядит как мама.

— Ох, Джей-Джей…

Она практически бросается на меня с объятиями, больно задев руку, но я терплю и не ойкаю. Я так рад ее видеть, что едва не начинаю плакать сам, но все-таки сдерживаюсь.

— Привет, мам.

— Малыш. Балбес ты несчастный… — Она гладит меня по лицу. — Ох…

И снова обнимает меня, потом берет себя в руки, пока никто не увидел, что она так размякла.

— Выпороть бы тебя хорошенько за то, что ты сделал. Так меня напугал. О чем ты только думал?

О чем я думал? Она что, решила замять нашу ссору?

— Не знаю.

— Да еще и заявиться к этим людям! Кто они такие? Этот мужик приехал рассказать мне про тебя и сунул свой нос буквально всюду. Откуда ты вообще его знаешь?

— Я его не знаю. Мы с Кэти учимся в одном классе.

— Хм.

Она не может слишком на меня сердиться; она всегда так носилась с этой школой.

— Он из муниципального совета.

— Хм. Правда?

Это риторический вопрос. Если мама задает риторические вопросы, она не может быть слишком зла.

— Что ты с собой сотворил? Мне сказали, ты схлопотал заражение крови!

— Ну… когда я сбежал, я споткнулся на дороге… и упал на битое стекло.

Мама прищелкивает языком. Похоже, такая глупость с моей стороны не кажется ей невероятной.

— Но это было в пятницу. Где ты был все это время?

Я вздыхаю. Мне не хочется выкладывать ей все. Но я не знаю, сколько ей уже известно.

— Я… э-э… у Кэти есть конь. Я прятался у него в конюшне.

Мама качает головой:

— Ну что ты за человек? Представляешь, что они теперь о нас думают? Что мы варвары какие-нибудь, раз позволили тебе взять и сбежать. К тому же сбежать к горджио.

— Я не сбегал к горджио. Я просто…

Я просто сбежал. Но я не могу объяснить ей, почему должен был сбежать от родных. Я закрываю глаза в надежде, что она оставит в покое эту тему.

— Ох, малыш, прости… Как с тобой здесь обращаются?

Она понижает голос, как будто ждет, что я начну жаловаться.

— Все в порядке. Все хорошо, — отвечаю я.

— А еда? Совсем несъедобная? Завтра я что-нибудь тебе принесу.

— Да нормальная здесь еда. Правда. Можешь ничего не нести.

Все равно ведь притащит. У нее глубоко укоренившееся недоверие к общепиту горджио. В школе кормят настоящей отравой.

Она касается моей перебинтованной руки.

— Ну ты и растяпа. Сколько раз я тебе говорила, чтобы смотрел под ноги.

— Я знаю.

Она улыбается. Может, у меня получится забыть про позавчерашний вечер. Сделать вид, будто ничего не было. А что еще мне делать? Что я могу сделать?

— Прости, мам. Я не хотел заставлять тебя волноваться. Ну, разве что иногда.

— И ты меня прости, малыш. Все, забыли, да?

Я слабо улыбаюсь. Я хотел бы забыть все, что случилось, я очень хотел бы забыть, но есть вещи, которые забыть невозможно, как ни старайся.

 

38

Рэй

Родители Джорджии Миллингтон наняли меня, когда полиция потерпела фиаско. Это была тихая, совершенно растерянная пара. Каждый раз, когда я с ними встречался, на голове у миссис Миллингтон была косынка, как будто хозяйку оторвали от надраивания полов. В доме у них и в самом деле царила идеальная чистота. Они производили впечатление приятных, пусть и немного скучноватых людей — обычные добропорядочные родители. Исчезновение дочери стало самым ужасным и необъяснимым происшествием в их жизни. Мне искренне хотелось им помочь.

Когда я нашел Джорджию в Торквее, в огромном заброшенном доме, заселенном разного рода бродягами, я был на седьмом небе. Я победил, твердил я себе. Я утер нос полиции, силам глупости и хаоса и неразумной девчонке, решившей сбежать с дружком-наркоманом. Не то чтобы я не спрашивал ее, отчего она сбежала, нет. Просто спрашивать нужно было правильно. Тогда я не понимал, что она меня боится — что всю жизнь ее держали в страхе. А мои подозрения оказались ложными. Первым делом я подумал про сексуальное насилие. Мистер Миллингтон был ее отчимом, а такие истории постоянно на слуху. Я спросил об этом Джорджию, она лишь презрительно рассмеялась.

Когда семь месяцев спустя ее обнаружили забитой молотком насмерть, мистера Миллингтона арестовали. Он не пытался ничего отрицать, но в конце концов благодаря неувязкам в его показаниях правда выплыла наружу. Джорджию убила его жена, помешанная на чистоте домохозяйка. Мать девочки. Женщина, подверженная приступам ярости и одержимая собственническим инстинктом в отношении мужа. Она не хотела делить его ни с кем, даже с дочерью.

Почему я не предвидел такой исход? Как я мог его предотвратить?

После этого я перестал что-либо понимать. Начисто.

Наверное, именно тогда мой брак дал трещину. Это произошло уже после того, как я познакомился с Хеном; он научил меня пить. Я отдаю себе отчет в том, что выпивка была не самым логичным способом забыть ту немыслимую жестокость, с какой была убита Джорджия, но в определенной степени этот способ помогал. Джен утомляли мои бесконечные разговоры на эту тему, а напившись, я прекращал их. Но когда я не говорил об этом вслух, мысли крутились у меня в голове, точно акулы под водой, пожирая меня изнутри.

Подъехав на следующее утро к шоссе, я без раздумий сворачиваю направо, а не налево. Пусть вчера вечером я и дал слово Лулу съездить к ее родным и сообщить им о находке, но еще раньше я дал слово Розе. Я хочу, чтобы Роза знала: даже если ее никто не слушал при жизни, я в лепешку расшибусь, чтобы выслушать ее сейчас. Я ловлю себя на том, что бормочу что-то себе под нос, извиняясь перед ней. Не в моих силах изменить прошлое. Я чудовищно ошибся с Джорджией; должен был сделать хоть что-нибудь, ведь я был там. Я не могу спасти Розу, и никогда не мог. Сделанного не воротишь. Но я, по крайней мере, могу выяснить, что произошло.

Я подъезжаю к воротам и поначалу не могу даже сообразить, что вижу, настолько все переменилось. Потом до меня доходит: за эту ночь река заявила свои права на Черную пустошь.

Наводнение преобразило ее в лучшую сторону. Перекопанная вдоль и поперек земля скрыта под бурой водной гладью. Из нее торчат деревья, арматурные стержни, вехи, расставленные полицией, чтобы обозначить место изысканий. Больше о том, что здесь еще вчера была строительная площадка, не напоминает ничего, если не считать экскаватор, который не успели перегнать на более высокое место. Он сиротливо и беспомощно торчит из воды, желтея раззявленным зубастым ковшом. Зеленая палатка тоже стоит на своем месте, набрякшая и обвисшая, похожая на улетевшую в лужу шляпу.

Я выхожу из машины, натягиваю резиновые сапоги и направляюсь к молоденькому дежурному. Снова зарядил дождь, в этой мороси нет просвета, и парень дрожит от холода. Уже конец июля, а на дежурном непромокаемая плащ-палатка, точно позаимствованная из какого-нибудь детективного сериала о временах королевы Виктории. Его зовут Дерек. Он не курит, но все равно рад переброситься словечком хоть с кем-нибудь, пусть даже с частным детективом. Я рассказываю ему пару баек и прозрачно намекаю, что могу кое-что знать.

Он смеется:

— Да я готов выложить тебе все, приятель, как на духу, просто я не знаю ровным счетом ничего!

Раскатистые «р» в его речи выдают в нем уроженца Болотного края.

Я протягиваю ему фотографии Розы и рассказываю о ней, и он, перестав смеяться, произносит:

— Говорят, это мог быть ребенок или молодая женщина, судя по размерам костей руки. Но не забывай, это еще не точно. Теперь нужно ждать, когда вода сойдет и можно будет найти все остальное. Только я тебе этого не говорил. Доказательств-то никаких нет. Кости могли пролежать здесь как пять лет, так и двадцать пять. Эксперты пока ничего не могут сказать.

Неудивительно, что по разрозненным фрагментам костей руки, ребра и нескольким позвонкам установить причину смерти не удалось. Там одни обломки. Ковш экскаватора угодил прямо в захоронение.

— Как думаешь, когда вода может пойти на убыль?

Он пожимает плечами и фыркает, демонстрируя свое отношение к тем, кто игнорирует разливы, которые случаются здесь регулярно.

— Да здесь дурдом. Надо же было сообразить тут строиться. Сами напросились.

— Как, Дерек, неужели ты не согласился бы здесь жить? В одном из этих замечательных новых домов?

Он снова смеется:

— Издеваешься? Мне это все равно не по карману. С моими доходами нужно лет сто пятьдесят копить на такой дом. Ну или дослужиться до комиссара. А чтобы дали повышение, нужно сначала, чтобы они все вымерли.

Я уже собираюсь уходить, но тут он, от скуки и одиночества став разговорчивым, наклоняется ко мне:

— Не нравится мне торчать тут в одиночку. И никому из здешних не нравится. Раньше тут было кладбище, ты в курсе? Несколько сот лет назад, во время Черной Смерти. Люди мерли пачками, места на погостах уже не было, да и живых оставалось слишком мало, чтобы похоронить всех мертвых. Их просто свозили сюда на телегах и сваливали в яму. А потом поджигали. Бог знает сколько их там лежит, в глубине.

Он со смертельной серьезностью понижает голос.

— Знаешь, что мертвецы иногда возвращаются? Правда. Призраков никогда не видел?

Сдается мне, что он не шутит. По спине у меня против воли пробегает холодок.

— Нет. Никогда, — отвечаю серьезно.

— А я видел. Мой дед вернулся после смерти. Я видел его собственными глазами. Понимаю, ты мне не веришь, но я-то знаю, что видел его, как вот тебя сейчас вижу.

— Ого…

Я не могу придумать, что еще сказать.

— Вот почему мне не нравится торчать тут в одиночку, — объясняет он. — Сколько их там лежит, под землей! Хотел бы ты жить в таком месте?

Пока я еду обратно, из-за туч опасливо выглядывает солнце. Вода в реке на Черной пустоши поднялась на три или четыре фута. Сколько нужно времени, чтобы все это спало? И сколько еще, чтобы грязь подсохла настолько, чтобы можно было возобновить работы? Едва ли я могу так долго ждать.

Заняться мне все равно больше нечем, поэтому я проскакиваю мимо своего поворота и еду выполнять второе обещание. Благо маршрут уже знакомый. И тут, словно благословляя меня, солнце протягивает ко мне сквозь тучи длинные пальцы. Над умытыми до блеска лугами поднимается пар; манит густой таинственной зеленью лес. Постоянные дожди отсрочили летний износ: на календаре конец июля, а все вокруг выглядит свежим и новеньким.

Я пытаюсь не думать о вчерашнем вечере. Мне самому не верится, что я выложил все Лулу. И все же я в некотором смысле рад, что сделал это. Не знаю точно, какие чувства я к ней испытываю. Любовью это не назовешь. Нельзя любить кого-то, кого едва знаешь. Но эта яростная нежность заслуживает более уважительного названия, чем «увлечение». Не знаю, будет ли Лулу теперь со мной разговаривать, но это признание сняло огромный камень с моей души. Оно не из тех, что можно взять назад. Господа присяжные не могут не принимать его во внимание. Ты извлекаешь хрупкую тайну из темных глубин своей души и выносишь ее на свет. Ты выкладываешь ее на землю, где кто угодно может потоптаться по ней.

Я ожидал, что она потопчется.

Проводив Лулу до ее машины, оставленной за углом, я попрощался. Спрашивать, увидимся ли мы снова, не стал. Она сказала «до свидания», не глядя на меня. Но не ушла. Могла бы уйти — и, наверное, правильно бы сделала — и тем не менее не ушла.

Когда через пару часов я съезжаю с проселка, стоянка купается в лучах нечастого в наших краях солнца. Вокруг не видно ни души, из закрытых трейлеров не доносится ни звука. Я стучусь в трейлер Иво. Ответа нет. Дверь заперта. Стоит мертвая тишина. Машины тоже отсутствуют. Тогда я стучусь в дверь Тене и ломаю голову, что мне делать дальше, но тут скрипучий голос изнутри кричит:

— Кто там?

— Это Рэй. Рэй Лавелл.

— Заходи, заходи! Открыто.

На первый взгляд трейлер кажется пустым. Но я вижу какое-то движение — это рука Тене. Он машет мне, лежа на полу рядом со своим креслом.

— У меня все в порядке. Все в порядке. Я просто упал. Ну и вот, застрял.

— Не шевелитесь. Что произошло?

Я приседаю на корточки рядом с ним.

— Я пытался перебраться в кресло, и вот…

— Не пытайтесь подняться. Все хорошо.

Он поддергивает пояс брюк. Я против воли замечаю, что ширинка у него расстегнута. Должно быть, он упал, когда пытался сделать свои туалетные дела, но от стыда, что кто-то может застать его в таком положении, каким-то образом ухитрился доползти до комнаты, пока у него не иссякли силы. Я напрягаю память, пытаясь вспомнить, чему учили на курсах первой помощи, которые Эдди Артур заставил меня окончить, когда я еще подвизался стажером у него в агентстве.

— Мистер Янко, вы не ударились головой?

— Нет. Просто подними меня, и дело с концом. Давай. Все будет в порядке.

Я вглядываюсь в его лицо, пытаясь уловить признаки инсульта, но, на мой взгляд, выглядит он вполне нормально.

— Может, вызвать «скорую»?

— Нет-нет. Я упал. Просто подними меня!

— Какое сегодня число?

— Да черт подери!

Я обхватываю его под мышками, сцепляю руки и рывком тяну вверх. Мне до смерти страшно, как бы от моей помощи не стало только хуже. Впрочем, мало что может быть хуже паралича, успокаиваю я себя. Для меня становится потрясением, насколько он костлявый и тщедушный, несмотря на свой вес. Я боюсь что-нибудь ему сломать, если стисну слишком сильно. После того как я с грехом пополам привожу его в вертикальное положение, наступает очередь неуклюжей пантомимы, посредством которой я отрываю его от пола, чтобы он мог натянуть штаны и застегнуть их, и вот наконец он обретает некоторое подобие достоинства, плюхнутый в свое кресло. Его обыкновенно смуглое лицо на этот раз кажется болезненно-бледным.

— Сколько вы пролежали на полу?

В моем голосе звучат резкие нотки. Примерно таким же тоном я выговаривал отцу, когда тот не заботился о себе.

— Совсем недолго.

— Сколько, мистер Янко?

— Все ушли… уехали… никого не было поблизости.

— Когда это случилось?

— Ой, я не знаю. Не так давно.

— Ладно. Что ж, давайте-ка я согрею вам чаю.

— Вот это дело. От чаю не откажусь.

В крошечной кухоньке в дальнем конце трейлера я ставлю чайник и принимаюсь хлопать дверцами в поисках чашек и тарелок. Обнаруживаю пачки печенья и целый буфет, забитый упаковками чипсов. Нахожу чайные пакетики и запас стерилизованного молока в коробках. Тут же хранится шоколад: экономичная упаковка «марсов» и «сникерсов». Прямо как мой отец: тот тоже питал пристрастие ко всему соленому, жирному и прочей необременительной и нездоровой еде.

Когда я возвращаюсь с печеньем и двумя чашками чаю, Тене выглядит чуточку получше. Он насыпает в чай несколько ложек сахару — я сбиваюсь со счета — и дует на него.

— Нелегко вам живется в трейлере, — говорю я.

— Да это лучшая в мире жизнь, — возражает Тене.

— Но в доме вам было бы куда проще. В бунгало. У вас было бы намного больше места и не было бы ступенек. Легче перемещаться.

Тене смотрит на меня из-под нахмуренных бровей:

— Рэй, сынок, ты погляди на меня. Мне шестьдесят лет. Я всю свою жизнь кочую. Я родился в кибитке, вардо. Когда я был маленьким, наша кобыла, Брин, была мне лучшим другом. Мы и трейлер-то завели, только когда мне стукнуло тридцать. Нам пришлось: в то время все так делали, иначе тебя бы засмеяли. Брин жила у нас до самой своей смерти. Она была настоящим другом.

Я быстро прикидываю в уме цифры. В сороковых и пятидесятых цыгане еще ездили в кибитках. Даже еще позже. Запряженные лошадьми расписные повозки не были ничем из ряда вон выходящим. И шатры тоже. Мой отец видел их в детстве.

— Как ты себе представляешь Тене Янко в доме? — продолжает он. — В маленькой каменной коробке в ряду других таких же каменных коробок? Да мне тут же каюк придет. Меня пытались заставить бросить кочевую жизнь, когда я только попал в аварию. Твердили: «Вы не можете больше жить в трейлере, это невозможно. У вас ничего не выйдет!» Ну так вот, я доказал, что они были не правы.

— Доказали, — киваю я.

— Старую собаку новым трюкам не выучишь. Цыганом я родился, цыганом и умру. Горджио этого не понять. Я тогда им сказал: это убьет меня так же верно, как если бы вы воткнули мне в сердце нож. Уж лучше бы я погиб в аварии. Это у меня в крови. У всех нас. Даже у Кристо. Это у нас в крови! — горячится он. — Они называют это ассимиляцией! Назвали бы уж сразу изничтожением.

Он с остервенением набрасывается на печенье. Глаза у него лихорадочно блестят. Вспышка гнева, по крайней мере, вернула цвет его лицу.

— Как это случилось? Вы, кажется, говорили, что попали в аварию? — спрашиваю я.

Он утыкается в чашку и с шумом прихлебывает чай.

— Это было уже после того, как Роза ушла? — задаю я новый вопрос.

В ответ тишина. Та тишина, которая бывает перед грозой.

— Или до? Вы сказали, что это случилось лет шесть назад, так что я подумал…

— Что подумал?

— Ну, что вам всем тогда пришлось очень трудно — с Кристо и вообще.

Тене издает странный звук, значение которого я не могу истолковать, и умолкает. Я пью чай, жую залежалое печенье и гадаю, просек ли он, что я его проверяю.

— Она исчезла задолго до этого, — наконец говорит он.

Именно эту формулировку использовала и Лулу: «Исчезла задолго до этого». Но это не могло случиться так уж задолго, если Кристо был совсем маленьким.

— Я не помню самой аварии, — признается Тене. — Только то, что было потом. Когда они взялись указывать мне, что можно делать, а чего нельзя. А мне было ужасно больно. Ужасно.

Он с обвиняющим видом смотрит на меня.

— Ну конечно, — киваю я. — По-другому и быть не могло. Но вы им всем показали, что можете жить так, как хотите.

— Да. Да.

— Вам повезло, что вас поддержали близкие.

— На то они и близкие, разве нет?

— Так-то оно так, и все же… Одни семьи сплоченнее других.

— Это камешек в огород моей сестры Луэллы, как я вижу. Что ж, что бы она там ни говорила, она все равно остается Янко.

Снаружи слышится шум подъезжающей машины, потом двигатель глохнет.

Тене вытягивает шею, чтобы взглянуть в окно.

— Вот тебе пример, чтобы далеко не ходить. Это Иво приехал. Она пустила его к себе пожить — на то время, пока малыш в больнице.

Я едва не захлебываюсь чаем.

— Он живет у Лулу?

— Ну да. Конечно. От нее ближе всего до больницы. В наше время за семью надо держаться, что бы ни случилось.

Я откусываю печенье, чтобы дать себе время подумать. Почему Лулу не упомянула о том, что Иво живет у нее? Черт. Черт! Я ни за что не сказал бы ей о находке на Черной пустоши, если бы знал об этом… Черт! Впрочем, с чего бы она стала об этом ему рассказывать? Может, они с тех пор и не виделись…

Слышатся шаги, Иво стучится в дверь и тут же распахивает ее, не дожидаясь ответа. И застывает на пороге с пакетами из супермаркета в руках.

— Мистер Лавелл… папа… все в порядке? Я принес тебе то, что ты просил.

— Спасибо, сынок. Положи там.

Иво проходит на кухню, задев меня по пути, и выкладывает содержимое пакетов на стол. Опять чипсы. И еда быстрого приготовления в стаканчиках.

— Не хочешь выпить с нами чаю? — спрашивает старик у Иво.

— Может, попозже.

Я поднимаюсь:

— Не буду вас задерживать. Мне пора… — Я бросаю взгляд на Тене. — Мистер Янко, вы уверены, что вам не нужна помощь? — И оборачиваюсь к Иво. — У вашего отца тут случилась небольшая авария. Пытался пересесть в кресло и упал. Никого не было, повезло, что я заехал как раз в это время…

— Ты — что? Ты упал? Как это ты умудрился?

Голос у него раздраженный.

— Ничего страшного, сынок. Все бывает. Я в полном порядке. — Тене небрежно машет рукой. — Мистер Лавелл делает из мухи слона. Впрочем, он был ко мне очень добр. Очень добр. Рад, что вы заехали, мистер Лавелл.

Иво смотрит на меня, на этот раз внимательнее, как будто впервые увидел по-настоящему. Он отступает в сторону, чтобы дать мне пройти, но потом говорит:

— Погодите, мистер Лавелл, не уходите. Поешьте вместе со мной. Я хотел поблагодарить вас за все, что вы сделали для Кристо… и извиниться… ну, вы понимаете. Пожалуйста.

Он улыбается, если это можно так назвать. Наверное, все-таки можно.

— Не хочу доставлять вам неудобства, — отвечаю я. — Правда, это излишне.

— Что вы, никаких неудобств. Пожалуйста, оставайтесь.

На его лице появляется выражение, которого я никогда не видел прежде. Оно почти… теплое. Я перевожу взгляд с него на Тене.

Может, более удобного случая мне не представится. Может, барьеры наконец-то начали рушиться. Может, пришло время рассказать им мою новость.

— Вот что, — говорю я, — давайте-ка я быстренько съезжу за пивом? Что скажете?

 

39

Джей-Джей

Утром у меня из руки вынули трубку, так что теперь я могу выбраться из кровати. Рука все еще болит, но уже не такая горячая. И чувствую я себя почти нормально. Когда Эмма, молоденькая медсестричка, делала мне перевязку, она поздравила меня с тем, что я так быстро поправляюсь.

Приходила ба, притащила всякой еды. Она считает, что меня тут морят голодом, поэтому забила мою тумбочку пакетами чипсов и покупными сосисками в тесте — «на потом». Вообще-то, есть мне пока не очень хочется, но я не стал ей об этом говорить. Еще она привезла пижаму, полосатую, халат и кожаные шлепанцы — настоящие мужские. Они мне велики (их купили на вырост), но все равно очень неплохи. Халат сшит из какой-то похожей на бархат ткани, он по колено длиной и завязывается поясом вроде веревки с кистями на концах. Для такой погоды он слишком теплый, но мне нравится; в нем я чувствую себя Шерлоком Холмсом. Я думал, ба будет на меня сердиться, поэтому был очень тронут.

Я гуляю по коридору на верхнем этаже, шаркая своими чересчур большими шлепанцами, сую нос во все двери и тут вдруг натыкаюсь на него. Не скажу, что он последний, кого я ожидал здесь увидеть, однако в списке кандидатур он был бы ближе к концу: мистер Лавелл, частный детектив, тоже лежит в больнице! Я заглядываю в маленькую палату, рассчитанную всего на одну или две койки, и вижу там его, а над ним склоняется моя любимая Эмма. Я останавливаюсь и приглядываюсь внимательнее, чтобы не ошибиться.

— Мистер Лавелл! — практически кричу я от удивления.

Я так рад, как будто увидел старого друга. Он лежит в постели, но поворачивает голову и смотрит на меня. Вид у него какой-то странный: отсутствующий и равнодушный. Такое впечатление, будто он меня не помнит.

— Это я, Джей-Джей!

— Привет, Джей-Джей, — говорит Эмма. — Вы знакомы?

Я киваю и внезапно понимаю, что не могу сказать, насколько хорошо мы знакомы.

— Я сейчас, — обращается Эмма к нему. — Скажу только пару слов Джей-Джею.

В коридоре она кладет руку мне на плечо:

— Джей-Джей, боюсь, твой друг мистер Лавелл серьезно болен. Он… немного не в себе. Он может тебя не узнать.

— Вот это да! Что с ним случилось?

Она заминается, и на миг мне кажется, что она мне не скажет.

— У него тяжелое пищевое отравление.

Я пытаюсь разглядеть мистера Лавелла, лежащего в постели. Эмма улыбается, но загораживает собой дверь.

— Ничего себе! Но он поправляется?

— О да, мы надеемся, что он полностью выздоровеет. Но в настоящий момент состояние у него все еще довольно тяжелое, так что… думаю, будет лучше, если ты навестишь его завтра. Договорились?

— Но с ним все будет в порядке?

— Все будет хорошо. Просто нужно время, чтобы это все вышло из организма.

— A-а, ясно.

Вообще-то, мне ничего не ясно, но иногда приходится делать вид, будто ты все понимаешь, чтобы людям было проще. А иногда (намного чаще, по моему опыту) приходится делать вид, будто ты не понимаешь, что кто-то сказал или что происходит, иначе возникает неловкая ситуация.

— И чем нужно отравиться, чтобы случилось такое? — спрашиваю я.

Я слышал, что можно отравиться кебабом в непроверенном месте. От этого бывает рвота и понос. Но я никогда не слышал, чтобы кто-то съел что-то такое, от чего делаешься не в себе. Кстати, что это вообще значит? Почему он меня не узнает?

— Такое случается очень редко. Не волнуйся. Это не заразно.

Я шаркаю по коридору прочь и чувствую, что мне как-то не по себе. И заражение крови тут ни при чем. Скорее это ощущение можно назвать «мороз продрал по коже».

Несколько часов спустя появляется мама, а с ней дед Тене. Про нашу ссору никто не вспоминает. Интересно, мама вообще кому-нибудь про нее рассказала? Скорее всего, нет. Но кое-что мне все-таки узнать удается, и это хорошая новость: Иво на время перебрался в Лондон, чтобы быть поближе к Кристо, и никто не знает, когда он вернется, так что я пока могу спать спокойно.

— Ни за что не догадаешься, кого я здесь видел, — говорю я деду Тене. — Помнишь того частного детектива, мистера Лавелла? Он тоже здесь лежит!

Дед Тене на меня не смотрит. Я решаю, что он не расслышал мои слова.

— Ну, мистер Лавелл, помнишь? Он здесь!

— О господи, — говорит мама, — а он-то что здесь делает?

— У него какая-то странная форма пищевого отравления. Вообще-то, он в плохом состоянии. Мне сказали, он немного не в себе. Это чем же нужно было отравиться?

Дед Тене разглядывает свои руки и вздыхает:

— Не знаю, малыш. Правда не знаю.

— Они сказали, завтра я смогу с ним поговорить.

— Вот бедняга, — говорит мама.

— Ага, — кивает Тене. — Что-то все вокруг только и делают, что болеют. Брата Джимми, Билла, тоже на той неделе скрутило. Так, говорит, прихватило, просто ужас.

— Я принесла тебе винограда, милый. И печенья. Смотри, твое любимое.

— Спасибо, мама.

Я протягиваю им пакет с виноградом.

— Нет, — протестует она, — это тебе. Мы ведь не хотим, чтобы ты отощал.

Виноград — особое лакомство. Она, должно быть, купила его внизу, в магазинчике при больнице, где все продают втридорога. На моей памяти виноград мы не покупали ни разу, я ел его всего пару раз в школе. А когда я был у Кэти в гостях, его там была целая огромная гроздь, покрытая сизоватым налетом, не влезающая в стеклянную тарелку на барной стойке… или он стоял на чайном столике? Он выглядел так восхитительно, что я не осмелился к нему притронуться. Подумал, вдруг он вообще ненастоящий?

— Он ведь, кажется, опять заезжал на днях? — говорит мама. — Я как раз навещала Джей-Джея. Что ему было нужно?

— Не знаю, — отвечает дед Тене. — Наверное, что-нибудь насчет Кристо. Да он и пробыл-то совсем недолго.

— Они, должно быть, подружились с Иво! Здорово, правда? — восклицает мама и подмигивает мне.

Дед Тене откашливается.

— Ты хочешь сказать, мистер Лавелл еще раз приезжал к нам на стоянку? — спрашиваю я.

Пристально посмотрев на меня, дед Тене снова отводит взгляд и кивает:

— Ну да. Это же его работа.

Вид у него, впрочем, встревоженный. Меня снова охватывает то же самое ощущение, которое я испытал у дверей в палату мистера Лавелла, те же самые колючие мурашки, ползущие вдоль хребта.

— Малыш? — беспокоится мама. — У тебя все в порядке? Что-то ты неважно выглядишь.

Дело в том, что човиано еще называют другим словом.

Она склоняется надо мной и откидывает челку с моего лба.

— Давно мы тебя не стригли, оброс ты, прямо как хиппи… Устал? Не хочешь поспать?

— Ну… хочу.

Мама целует меня в лоб и что-то приговаривает нежным голосом. Я боюсь расплакаться, поэтому закрываю глаза. Как бы мне хотелось просто наслаждаться этим! Как бы хотелось снова стать ее малышом. Ребенком, слишком маленьким, чтобы понимать что-то и о чем-то тревожиться. Но я не ребенок и никогда больше им не буду. Я уже слишком много знаю и уверен, что дальше будет только хуже.

Другое слово, которым называют човиано, — «драбенгро», что значит «сведущий в ядах».

 

40

Рэй

Я поехал за пивом и в поисках паба, где продают спиртное навынос, вынужден был объехать чуть ли не всю округу, так что вернулся обратно только через полчаса с лишним. Иво стряпал что-то, не выпуская из руки сигареты. Надо полагать, после того как Роза ушла, ему волей-неволей пришлось выучиться самому заботиться о себе. И все равно мне странно это видеть: цыганский мужчина на кухне — зрелище диковинное. На столе лежат пакеты с чипсами, Иво делает мне знак, чтобы я угощался.

— Завтра поеду обратно, навещу Кристо, — говорит он.

— Хорошо… Вы живете у тети?

— Да. От нее совсем недалеко.

— Вы с ней часто видитесь?

— Нет. Сто лет тетушку Лулу не видел, пока это все не случилось.

Она не могла ничего ему рассказать, решаю я, а вслух говорю:

— Милый он у вас малыш — Кристо.

Иво улыбается, глядя на сковородку:

— Самый лучший.

Его улыбка испаряется.

— Вы, наверное, очень по нему скучаете, — произношу я.

— Угу.

Иво перекладывает что-то из миски на сковороду. Я не могу разглядеть, что это. Потом он от души солит свою стряпню и перемешивает ее. Это что-то вроде рагу. Он стоит вполоборота ко мне, прислонившись бедром к столешнице, поглядывает вполглаза на сковородку и одну за другой курит сигареты. Рагу, кажется, не требует особенного внимания, но он не отходит от плитки. Ему необходимо чем-то себя занимать, а в таком положении он может не смотреть на меня… и не видеть моего взгляда. И не поддерживать разговор.

— Значит, вы никогда не задумывались о том, чтобы отдать его в другую семью? Вашей двоюродной сестре, например?

Иво бросает на меня потрясенный взгляд, потом качает головой. Я задаю этот вопрос, потому что цыганские мужчины нечасто растят маленьких детей в одиночку; истории, когда вдовец отдает детей на воспитание кому-то из родственниц, не редкость.

— Мне это никогда и в голову не приходило. Никогда, — произносит он тихо. — Кристо — все, что у меня есть. И я понимаю его, потому что испытал то же самое на своей шкуре.

— Да, конечно. Вам известно об этом больше, чем кому-либо.

Его выздоровление кажется мне чем-то поразительным. Это настоящее чудо, если задуматься.

— Можно вас спросить… это было больно?

Он вздыхает:

— Иногда. Не все время.

— Вы были так же сильно больны, как он?

— Не так сильно.

— И сколько вам было лет, когда вы начали поправляться?

— Лет пятнадцать-шестнадцать. Намного больше, чем Кристо.

Я прихлебываю пиво. Иво моет картошку в железном тазу, потом принимается ее чистить, ссутулив плечи.

— Ваш отец сказал, у вас были дяди и братья, которые умерли от этой болезни. Вы, должно быть, невероятный счастливчик.

— Да.

— Медицинское чудо. Врачам, наверное, интересно будет узнать, почему вы поправились.

Иво роняет картофелину в миску с водой. Во все стороны разлетаются брызги. Он что-то бурчит.

— А кроме вас, был еще кто-то, кто вылечился?

— По-моему, кто-то из папиных дядей. Я его не знал. Это было сто лет назад.

— А страдают этим недугом только мужчины?

Снова молчание. Потом он нехотя отвечает:

— Не знаю точно. Наверное.

Он утыкается в кастрюлю, не желая обсуждать эту тему.

— Ну, могу сказать, что Гэвин полон решимости докопаться до истины, — подбадриваю я его.

Иво разрезает картофелину на две половинки и, бросив их в кипящую воду, впервые за все время разворачивается.

— Я рад, что вы упросили его посмотреть Кристо. Мы все рады. И очень вам благодарны.

— Что ж, я уверен, как только они разберутся, в чем дело, они смогут как-то помочь.

Он пытается улыбнуться:

— Я схожу принесу кое-что от папы, ладно?

— Конечно.

Оставшись в одиночестве, я с облегчением выдыхаю. Пытаться разговорить Иво все равно что вкатить в гору тяжеленный валун. Расспросы про их семейный недуг явно для него болезненны, к тому же он производит впечатление человека невероятно застенчивого. Я вскрываю еще одну пачку чипсов, откупориваю следующую бутылку пива — Иво, судя по всему, не большой его любитель — и обдумываю, как вывести разговор на Розу.

Через пару минут Иво возвращается и снова склоняется над столом. Мы в молчании потягиваем каждый свое пиво.

— Ну вот, почти готово, — произносит он наконец.

— Я только выскочу на минутку, — говорю я.

На поляне уже смеркается, но в небе еще догорают бледно-золотые отблески дня. Воздух сырой и неподвижный. Вокруг тишина: ни пения птиц, ни шума из других трейлеров. После непродолжительных блужданий я нахожу среди деревьев туалет в виде дырки в земле, прикрытый зеленым брезентом. Это больше, чем я ожидал. Иво оставил перед трейлером металлический бидон, чтобы можно было ополоснуть руки, — он сказал мне об этом, когда я уходил. У моего деда все было устроено примерно таким же образом. Я поливаю руки холодной водой, надеясь, что это сойдет за мытье.

Отсутствую я минуты четыре.

Неужели именно тогда все и случается?

Когда я возвращаюсь в трейлер, Иво уже сидит за небольшим столиком. Он уже налил в две небольшие рюмки темный ром и разложил еду в две тарелки. Я беру свою. Он поднимает рюмку в тосте:

— Ну, за здоровье.

— Именно. За здоровье.

Я чокаюсь с ним и опрокидываю стопку. Из глаз у меня брызжут слезы: ром оказывается чересчур крепким, какая-то дешевая марка. Иво опрокидывает свою и на миг зажмуривается.

Мы принимаемся за еду.

— Вкусно, — говорю я, совершенно не кривя душой.

Иво выключил в кухне свет, и мы сидим в потемках. Наверное, им приходится экономить ресурс генератора, чтобы не остаться без электричества, когда оно действительно необходимо. Иво ест жадно, как будто изголодался, опустив голову вниз. Он макает ломоть хлеба в рагу, складывает его и отправляет в рот. Снова он заговаривает, лишь когда тарелка у него почти пустеет.

— Вы ведь знаете, что у меня была сестра. Кристина. Она отдала за меня жизнь.

Я смотрю на него во все глаза; предположительно именно этого он и добивался.

— А я думал, она погибла в автомобильной аварии.

— Если б не авария, то случилось бы что-нибудь другое, — произносит он совершенно будничным тоном, как будто мы обсуждаем погоду.

— Я не понимаю.

Иво разгрызает хрящ и, вытащив его изо рта, принимается рассматривать.

— Папа хотел чуда. Для меня. Но если ты цыган, за все приходится платить. Жизнь за жизнь. Так сказано в Библии.

— Не в том смысле, я думаю.

— Однако это правда. Так в итоге и вышло. Выжил только один из нас.

— Ну… наверное, с вашей точки зрения это может так выглядеть.

Иво откладывает ложку, вытаскивает сигарету и, не глядя на меня, закуривает. Я с досадой отвожу взгляд. Мне вдруг становится как-то нехорошо.

— Папа знал, что ему суждено потерять еще одного ребенка. Он знал это. А Иво Янко был последним. Единственным, кто носит это имя. И я должен передать его дальше.

Эта фраза кажется мне немного странной. Но я и сам чувствую себя немного странно. Как будто я — вовсе не я.

— Это…

Я пытаюсь припомнить слово, которое использовала Лулу… да как же его? «При…» Как там дальше? Слово вертится на языке, но я никак не могу вспомнить. Это раздражает.

— Как же это называется… что-то вроде кармы? При… прикада? Нет…

Почему так колотится сердце?

— …Приказа?

Он смотрит на меня. В упор, с любопытством. Когда он хочет, взгляд у него совершенно спокойный.

— Так вы в курсе. Ну да. Каждый, кто поступает неправильно, должен понести наказание. Кристина понесла наказание. Незаслуженное, правда. Иногда я думаю, лучше было бы, если бы она… но семья… она угасает…

— Но вы… вы совсем молоды. Вы всегда можете жениться еще раз.

Наверное, это жестоко — говорить такие вещи? Меня вдруг бросает в жар, словно от стыда. Я делаю большой глоток пива, чтобы охладиться. Такое чувство, что часть его течет мимо рта по подбородку. Иво смотрит в стол, поэтому ничего не видит. Он издает вздох.

— У вас могут быть еще дети, — говорю я.

Иво вскидывает на меня глаза, полные боли.

Рот его открывается, но он ничего не говорит.

Собственный язык кажется мне распухшим, но я упрямо продолжаю:

— Вы могли бы… шансы есть.

Почему мне так жарко? Сердце бешено колотится. Лицо у меня горит. Наверное, я весь красный. Я провожу ладонью по лбу. Рука кажется тяжелой и непослушной.

— Рэй? Рэй?

Моя ладонь плашмя хлопает по столу, как будто я собираюсь сделать какое-то объявление. Я в ужасе смотрю на нее. И вдруг краем глаза замечаю что-то надвигающееся на меня.

— Можно мне… можно мне воды?

— Рэй, с вами все в порядке?

Иво склоняется надо мной, нависает сверху. Последнее, что я вижу, — это выражение тревоги на его лице. Выражение, которое можно назвать почти нежным.

 

41

Больница Святого Луки

Меня приходят проведать Хен с Мадлен. Они приносят виноград и цветы; и то и другое ее идея. Я понимаю, что это очень мило с ее стороны, но лучше бы они не утруждались. В обществе Мадлен все силы у меня уходят только на то, чтобы не чувствовать себя неотесанным чурбаном с комплексом неполноценности. Лежа в постели в бумажной сорочке, с распухшим языком и недействующей рукой, рассчитывать я не могу вообще ни на что.

— Как ты, Рэй?

— Неплохо, правда.

— Рада видеть, что ты идешь на поправку. Мы так волновались. — Она косится на Хена. — Ты по-настоящему нас напугал.

Я подавляю желание извиниться.

— Врачи говорят, у тебя уже все в порядке. — Хен склоняется ко мне и сжимает локоть моей здоровой руки. — Выглядишь ты намного лучше, чем позавчера.

— Да. Ты был на стоянке?

— На стоянке?

— У Янко? Тебе нужно поговорить с Иво.

Хен с Мадлен переглядываются.

— О работе не волнуйся. Все под контролем.

Вид у него почти самодовольный. Он ничего не знает. Это не его вина: я сам ему не сказал.

— Я должен кое-что тебе сказать… — Я бросаю на Хена многозначительный взгляд. — Прости, Мадлен, не могла бы ты…

— Да. — Мадлен поднимается. — Схожу выпью кофе.

Она широко улыбается и выходит. Хен вздыхает:

— Она приехала издалека, чтобы повидать тебя, если ты забыл. Не мог бы ты вести себя немного… поцивилизованней?

Вот это неожиданность.

— Прости. Это важно.

— Настолько важно, что не может подождать пятнадцать минут? — спрашивает он, вскидывая брови.

— Иво меня отравил, — заявляю я.

— Что?

— Ты говорил с врачами? Они тебе сказали? Меня отравили спорыньей и беленой. Как, по-твоему, это случилось?

Хен опускает взгляд в пол.

— Что, по-твоему, я делал у черта на куличках в лесу? — продолжаю я.

— Ладно, выкладывай, что случилось.

Я рассказываю ему все, что помню. Вернее, то, что имеет отношение к делу, — ни про Лулу, ни про наш разговор, ни про встречу с Джен, если уж на то пошло, я не упоминаю.

Когда я рассказываю ему про находку на Черной пустоши, он хмурится:

— И когда ты собирался рассказать мне об этом?

— Это случилось в субботу. В выходные, понимаешь? Я подумал, это может подождать до понедельника. Но в воскресенье я поехал к Янко.

Вид у Хена становится все более и более осуждающий. Наверное, мне следовало рассказать ему и об этом тоже. Но ведь он стал бы меня отговаривать.

— Потом Иво пригласил меня на ужин. И вот я здесь.

— Ты не говорил ему о человеческих останках?

Именно за этим я туда и поехал. Но дело в том, что я не помню, чтобы я что-то об этом говорил.

— Я не знаю, — признаюсь я.

— Ну и… с чего ты взял, что он тебя отравил?

— Видимо, я все-таки ему рассказал. Чтобы посмотреть на его реакцию.

Хен вздыхает:

— Если не принимать во внимание твои домыслы… Ты считаешь, что он заранее заготовил ядовитые растения… или сбегал в лес и нарвал их, пока ты там сидел?

— Он вполне мог. Я ездил купить пива…

Я умолкаю, потому что понимаю, что ничего не говорил Иво до того, как уехать в паб. Если, конечно, моя возвращающаяся память не играет со мной злую шутку.

— Полицейские сказали, у тебя в машине были какие-то растения, — произносит Хен.

Я смотрю на него в полнейшей растерянности.

— В твоей машине обнаружили следы белены.

— Но откуда они могли там взяться? Разве что Иво подбросил ее туда…

Взгляд Хена суровеет.

— Не знаю, Рэй. Может, ты сам ее туда положил.

— Я? Но зачем мне могло это понадобиться?

Я все еще не понимаю, к чему он клонит.

— Тебе нелегко пришлось в последнее время — с Джен и разводом…

В глаза мне он не смотрит.

Я распрямляюсь:

— Ты что, решил, что я пытался покончить с собой? Господи, Хен!

Он выглядит несчастным.

— В последнее время ты был какой-то странный. Джен рассказала мне, как случайно наткнулась на тебя в субботу и попросила подписать разводные бумаги. Сказала, вид у тебя был… в общем, она употребила слово «пришибленный».

— Ну и что? Дела впервые за долгое время пошли в гору. Появились зацепки… а что касается ее, да, мне было сложно, но теперь все в порядке… думаю, я встретил кое-кого еще.

Кен кивает, крутя на руке часы. Потом снова улыбается этой своей ужасной, до боли доброй улыбкой.

— Это Лулу Янко?

Мне не хочется говорить «да», но не хочется говорить и «нет». Я пожимаю плечами.

— С ней я тоже разговаривал, — произносит он ровным тоном.

— Да? И?

— Она звонила в контору. Рассказала про ваш ужин накануне… про все, что случилось. У меня сложилось такое впечатление, что тебе пришлось выслушать немало нелестных слов в свой адрес.

Голос у него смущенный.

В самом деле? Я напрягаю память. Черт… в самом деле!

— Хен, елки-палки, я не пытался ничего с собой сделать. Если хочешь, чтобы мы с тобой продолжали этот разговор, тебе придется в это поверить.

Он смотрит на меня и медленно кивает.

— Значит, — продолжаю я, — если я этого не делал — а я не делал! — растения должны были попасть мне в еду у Иво — либо намеренно, либо, что тоже возможно, случайно.

— Но ты не помнишь, рассказывал ему об останках на Черной пустоши или нет. Может, он до сих пор ничего не знает.

— Значит, тебе нужно это выяснить.

Он кивает.

— И еще кое-что, — добавляю я. — В воскресенье я ездил на Черную пустошь, и она была под водой. Все работы были приостановлены. Но это было несколько дней назад.

— Ладно. Я туда съезжу.

Я чувствую, как меня затопляет облегчение, и говорю:

— Думаю, мы наконец-то на верном пути.

Хен смотрит на меня. Вид у него нервозный.

— Что такое? — настораживаюсь я.

Поерзав на скрипучем стуле, Хен признается:

— Пару дней назад мне позвонили. По объявлению.

— Что еще за объявление?

— Которое мы дали в качестве наживки. О Розе.

— И?

— Звонил мужчина, не представился. Сказал, что может дать нам информацию о ее местонахождении.

Я смотрю на Хена во все глаза. На миг у меня закрадывается мыслишка, что он все выдумывает, но вид у него совершенно серьезный.

— Может, мошенник?

— Может, и мошенник, а может, и нет. Он не хочет вознаграждения.

— Это он сейчас так говорит. Чего же он тогда хочет?

— Личной встречи.

— Я завтра выпишусь. Мы можем…

— Никуда ты не выпишешься. В любом случае он сказал, что сначала должен хорошенько все обдумать. Задал кучу вопросов — кто ее ищет и зачем?

— Вот видишь, он затеял все это ради денег.

— Так или иначе, я должен ждать, когда он позвонит снова, — говорит Хен.

— Не знаю, по-моему, это какой-то вздор.

Хен с улыбкой встает, чтобы отправиться на поиски Мадлен, и обращается ко мне:

— Рэймонд, знаешь, в чем твоя беда?

Я готов с ходу перечислить несколько сотен бед, которые могу с полным на то основанием назвать моими. Не знаю уж, какую именно он имеет в виду. Но когда он произносит это вслух, мне остается только хватать ртом воздух от возмущения.

— Твоя беда в том, что ты сноб.

— Что?! Я? — Меня одолевает смех. — Да мой отец был цыганским почтальоном!

— Ты так обращаешься с Мадлен, потому что ее происхождение отличается от твоего. У нее не было необходимости пробиваться в люди из самых низов, и на этом основании ты считаешь, что она все в жизни получила на блюдечке с голубой каемочкой.

Я таращусь на него с открытым ртом.

— Не понимаю, о чем ты.

Хотя на самом деле все я понимаю. И он понимает, что я понимаю.

— Она замужем за мной, не забывай. И осталась со мной, несмотря на все дерьмо, в которое я влипал. Ей пришлось бороться.

Я несколько раз моргаю и защищаюсь:

— Но я же терплю твои отвратительные барские замашки.

— Увидимся, — ухмыляется Хен.

— Не забудь про Черную пустошь.

— Не забуду. Это всего лишь еще одна зацепка, и все. Как тот телефонный звонок. Может оказаться такой же пустышкой.

Я знаю это. Знаю. Но в то же самое время есть такая штука, как интуиция. И ее никуда не денешь.

 

42

Джей-Джей

Медсестричка Эмма сказала мне, что Рэя теперь можно навестить. Я негромко стучу в дверь, думая — а вдруг он не узнал меня, потому что не помнит? Вот это был бы облом. Но я пришел, чтобы все выяснить, так что на самом деле это не имеет никакого значения.

Обернувшись ко мне, он сразу начинает улыбаться.

— Привет, Джей-Джей. Мне показалось, я видел тебя раньше. А потом я решил, что у меня галлюцинации.

— Нет. Я приходил к вам. Сестра Эмма сказала, вам уже лучше.

— Да, лучше, спасибо. Заходи.

Он кивает на мою левую руку, которая до сих пор вся в бинтах.

— Ну что, пострадавший? Как это тебя угораздило?

— A-а, это… упал на разбитое стекло. В рану попала инфекция. Случилось заражение крови. Но теперь уже почти все в порядке.

— Ого! Ясно.

— А вы как?

— Уже лучше. Думаю, через пару деньков меня выпишут. Жду не дождусь. В этих четырех стенах недолго и чокнуться.

— Угу. А на прогулку вам можно?

— Отличная идея.

Мы выходим на улицу, и я сворачиваю к озеру на краю парка. Это вроде как самый приятный уголок здесь. Мне приходится замедлять шаги, чтобы мистер Лавелл не отставал.

— Забавно, что мы оба оказались здесь в одно время, — говорю я.

— Да, бывают же такие совпадения.

— А что с вами случилось?

— Пищевое отравление.

— Но обычно же из-за этого в больницу не кладут?

— Вообще-то, нет. Это была… необычная форма.

— Что вы съели?

— В том-то и штука. Я не помню.

— И давно вы здесь?

— Несколько дней.

Все оказывается сложнее, чем я думал.

— Меня привезли в субботу вечером. Вы тогда уже здесь были?

— Нет. Говорят, меня привезли в понедельник.

— В понедельник?

Я изумленно смотрю на него. Он смотрит на меня в ответ, удивленный моим тоном. В понедельник. На следующий день после того, как он приезжал к Иво. Я перевожу взгляд на воду, поблескивающую между деревьями. Такое чувство, как будто в горле у меня что-то застряло.

— Значит, вы живете где-то поблизости?

— Нет. В воскресенье я заезжал к твоим родным. И что-то у них съел. Наверное, это они меня и отравили!

Он издает короткий смешок, давая понять, что это шутка. Я тоже пытаюсь посмеяться.

Больше тем для разговора у меня нет.

Вообще-то, озеро скорее похоже на пруд, и при приближении симпатичнее оно не становится. По правде говоря, от него попахивает. Границы у него прямые и рубленые, обрамленные асфальтовой дорожкой. С одного краю плавает какая-то желто-зеленая дрянь. Ничего общего с озером во Франции, которое было чистым и свежим. Тут мне приходит в голову, что я и сам не похож на того Джей-Джея, который ездил во Францию. Тот Джей-Джей был маленьким, счастливым и ничего не подозревающим, немного идиотом, если честно. Мы неторопливо направляемся по дорожке к небольшому причалу с лодками. В крохотной будочке за окошком сидит какой-то мужик с цигаркой в зубах и выражением ненависти во взгляде. Рядом с ним красуется щит с надписью: «Прокат лодок, один фунт в час». У него такой вид, как будто он охраняет эти лодки от смельчака, который отважится их снять. Впрочем, сегодня желающих нет. Все лодки — симпатичные дощатые посудинки, выкрашенные толстым слоем блестящего медового лака. Они лениво покачиваются на чуть слышно плещущих волнах. Их вид совершенно не вяжется с этим рубленым прудом и пенистой гадостью на воде. Интересно, откуда их привезли? Они просятся в более красивую обстановку.

— У них у всех женские имена, — произношу я вслух очевидное.

— Корабли всегда так называют, — говорит мистер Лавелл. — Насколько я знаю.

В данном случае его слова оказываются правдой: на корме каждой лодки белыми буквами выведено название и вместимость: «ЭМИ — на двоих», «КРИССИ — на троих», «ВАЙОЛЕТ — на шестерых», «ИЗАБЕЛ — на четверых».

— Красивые, правда? — вздыхаю я.

— Правда.

Вода поблескивает, как грязный атлас. Она такая же прозрачная, как кофе: здесь с одинаковым успехом может быть как шесть дюймов, так и шесть футов глубины. Я подбираю рядом с обочиной палку и тыкаю ею в воду. До дна я не достаю, но палка не такая уж и длинная. Когда я вытаскиваю ее, с нее свисают прицепившиеся нити ряски. Я толкаю в борт одну из лодок («КРИССИ — на троих»), так что она принимается раскачиваться, а под днищем с плеском ходит ходуном вода.

— Эй, там! Хотите взять лодку напрокат?

Тон у лодочника агрессивный. Мистер Лавелл оборачивается:

— Нет.

— Тогда нечего тут отираться!

— Прошу прощения!

Мистер Лавелл вскидывает руку в дружеском жесте. Я в своем воображении рисую, как даю лодочнику в морду, потом думаю, что это, наверное, все-таки перебор. Вместо этого я бросаю на него недобрый взгляд, но палку выкидываю. Он швыряет окурок в мою сторону.

— Не думаю, что у него кто-нибудь что-нибудь возьмет напрокат!

— Да уж.

— И все равно они красивые, — повторяю я снова и немедленно чувствую себя олухом.

— Угу. Слушай, а почему бы нам с тобой и вправду не прокатиться?

Я с тревогой кошусь на мистера Лавелла. У меня нет ни гроша, к тому же с одной здоровой рукой далеко не уплывешь.

— Но мне не кажется…

Я взмахиваю перевязанной рукой.

— Да, пожалуй, ты прав. Что ж, тогда как-нибудь в другой раз.

Он издает смущенный смешок, как будто сообразив, что другого раза не будет. Да и с чего ему быть? Больше ему заняться нечем, как кататься на лодках с чужими глупыми мальчишками?

Мы прогуливаемся вдоль края воды.

— Как дела у Кристо? — спрашивает мистер Лавелл. — Он еще не вернулся домой?

— Нет. Дядя Иво на время перебрался в Лондон, чтобы быть поближе к нему. Может, он там и останется. — Я откашливаюсь; звук выходит неожиданно громкий. — Вообще-то, он приезжал сюда в понедельник.

— Вот как?

— Да. На следующий день после того, как вы встречались.

Он останавливается и пристально смотрит на меня. Кажется, мне наконец-то удалось привлечь его внимание.

— Ну а насчет Кристо есть какие-нибудь новости? Разобрались там, что с ним не так?

— Вряд ли. Наверное, они там делают кучу анализов. А результатов ждать долго.

— Наверняка. А знаешь, твой дядя сбежал, когда мы ездили к врачу. Просто взял и исчез — и все потому, что его попросили сдать кровь на анализ.

— Ого!

Перед глазами у меня встает красное пятно на белом фоне. Я краснею.

— Не знаешь, у него нет фобии перед уколами?

— Нет.

— По крайней мере, сейчас он с Кристо. В Лондоне.

— Угу, — киваю я.

— Где он живет? У твоей двоюродной бабушки?

Я непонимающе смотрю на него:

— У кого?

— У твоей тети Лулу — на самом деле она твоя двоюродная бабушка. Лулу… Луэлла.

— A-а, ну, наверное, да. Не знаю точно.

Мистер Лавелл оглядывается по сторонам. На другом берегу пруда есть киоск, где продают мороженое и чай в стаканчиках.

— Жаль, я не догадался захватить с собой деньги. Могли бы купить мороженого.

Я заметил, что мистер Лавелл как-то странно держит правую руку. Она неподвижно висит вдоль тела. Я спрашиваю его об этом.

— Когда меня нашли, я вообще не мог двигаться, так что это уже прогресс.

— Какой ужас!

— Да, веселого в этом мало. Врачи говорят, со временем подвижность восстановится. Но нужно подождать.

Ну ничего себе. Судя по всему, он мог умереть.

— Мистер Лавелл… вы знаете, кто такие човиано?

— Я слыхал о них. Это кто-то вроде цыганских знахарей? Травники и лекари.

— Ну да. В общем, я как-то раз видел, как он занимался… чем-то вроде экзорцизма. С Кристо. Пытался его вылечить.

— Кто — он?

— Дядя Иво.

Повисает молчание. Мистер Лавелл идет дальше, не глядя на меня.

— Ты хочешь сказать, что Иво — човиано?

— Ага. Ну, во всяком случае, он сам так сказал. Он разбирается в травах и… и в ядовитых растениях тоже.

При слове «ядовитый» сердце у меня пускается вскачь. Щеки пылают.

Я определенно завладел его вниманием. Я знаю, что он смотрит на меня, хотя мне самому смотреть на него не хочется.

— Джей-Джей, зачем ты все это мне говоришь? Ты считаешь, у него есть причины желать мне зла?

Таких причин могут быть сотни: из-за Розы, из-за моей мамы, из-за неизвестной женщины. Может быть, даже — почему это не приходило мне в голову раньше? — Роза и есть та неизвестная женщина. Что означает, что это не мама… впрочем, я не уверен, что это не полный бред.

— Я не знаю.

— Должны же быть хоть какие-нибудь.

— Мне кажется, у него… только вы никому не скажете? Даже моей маме?

Я смотрю ему в глаза. Он качает головой.

— Я думаю, у него есть секреты.

— Секреты какого рода?

— Может быть… не знаю. Мне кажется, у него есть… тайная подружка.

— Вот как. В самом деле?

Он какое-то время продолжает шагать вперед, как будто что-то обдумывает.

— Ты знаешь, кто она?

Я качаю головой. Теперь я чувствую себя полным дураком. Я собирался рассказать ему про свою находку в комоде в трейлере Иво, но теперь не могу. Я не в состоянии выдавить из себя ни слова. А как я смогу рассказать ему, что это, возможно, моя мама? Я ковыряю носком ботинка край асфальтовой дорожки, выдирая из земли клочки мха.

— Думаешь, когда он был женат на Розе, у него тоже была тайная подружка?

Мистер Лавелл, похоже, вовсе не собирается надо мной смеяться. По-моему, он вполне серьезен. Мне такая возможность никогда не приходила в голову, хотя теперь, когда я об этом думаю, кажется вполне реальной.

— Не знаю. Единственный, кто может знать, — это дед Тене.

— Ты никогда не видел у него в гостях никого, подходящего на эту роль?

— Н-нет.

Я вспоминаю тот вечер, когда я стоял и смотрел в окно нашего с мамой трейлера. На него с ней. Я набираю в грудь воздух. Потом выпускаю его. Нет, не могу произнести это вслух.

— Ты никогда не слышал, кто-нибудь из твоих родных не говорил про такое растение — беладонну… или про спорынью?

— Нет.

Голос у меня почему-то вдруг становится писклявым, как у сопливого восьмилетки.

— Конечно, они не могут с уверенностью сказать, как это произошло. Может, кто-то собирал травы и просто ошибся. Такое случается.

— Да, конечно.

— В понедельник Иво не было плохо? Он уехал в Лондон?

— Так сказала мама.

— А больше никому из твоих родных плохо не было?

— Нет. У всех все в порядке. Все приезжали меня навещать. Кроме него.

Мы сделали почти полный круг вдоль озера и теперь приближаемся к лодочной станции с другой стороны. Мне хочется спросить его, о чем он думает, но я не знаю как. Я не могу размышлять ни о чем, кроме как о том, что Иво отравил его. Это не могла быть ошибка, потому что в таком случае ему тоже стало бы плохо. А если Иво отравил мистера Лавелла — если он мог так поступить, — значит он вполне мог убить и Розу. Может, Иво потому его и отравил — боялся, что его раскроют…

Мы оба заговариваем одновременно:

— И что вы собираетесь делать?

— Пожалуй, нам стоит уже потихоньку возвращаться.

Мы смотрим друг на друга.

— Я выясню, что произошло, — отвечает мистер Лавелл. — Вот что я собираюсь делать. Может, все совсем не так, как кажется. Постарайся об этом не беспокоиться.

Миллионы вопросов роятся у меня в голове, пока не превращаются в безнадежную мешанину. Я чувствую ужас, что-то вроде головокружения и чудовищное чувство вины одновременно.

— Я не знаю…

Мистер Лавелл смотрит на меня:

— Ты не открыл мне ничего такого, чего я не раскопал бы сам в ближайший день или два. Я благодарен тебе за то, что ты сказал. Это не всегда просто.

— Но как же Кристо? Что будет с ним, если…

Мне стыдно признаваться в том, что по лицу у меня ручьями текут слезы; горячая соленая вода затекает мне в рот, прежде чем я успеваю вытереть ее.

— Пока что волноваться рано. Посмотрим, что будет дальше.

В больницу мы возвращаемся в молчании. Я то и дело ловлю на себе его взгляд. Мистер Лавелл производит на меня впечатление человека славного и достойного; я думаю, он хороший мужик, но даже несмотря на то, что он взрослый, он явно не знает, что сказать. Прямо как я.

 

43

Рэй

Найти Иво Хену не удалось. Ни на стоянке — его родные божились, что он в Лондоне с Кристо, — ни в больнице — персонал выразил удивление тем, что отец мальчика не навещает его с самого начала недели. Тогда Хен отправился к Лулу, подозревая, что она может укрывать его. От нее он вышел в полной уверенности, что это не так. Он поделился своими подозрениями с полицией, понимая, что при таких скудных уликах это их вряд ли заинтересует. Через три дня бесплодных поисков стало казаться, что Иво Янко, в точности как прежде его жена, с блеском исполнил трюк с исчезновением.

А вдруг окажется, что стоянка опустела и все Янко испарились следом за ним? Смогу ли я в таком случае доказать, что они вообще там были? Но когда на следующий день после выписки из больницы Хен привозит меня на стоянку, участок выглядит в точности как раньше. Все трейлеры на месте, стоят под странными углами, как стояли, и трейлер Иво тоже.

— Может, мне лучше подождать тебя здесь?

Хен согласился поработать шофером лишь после того, как я пригрозил, что сяду за руль сам, что, учитывая полную бесполезность моей правой руки, и к лучшему.

— Не надо. Приезжай за мной примерно через час.

Несколько дней назад Тене сказал Хену, что Иво в Лондоне. По всей очевидности, он был сама невинность и обаяние. С тех пор уверенности у него поубавилось.

— Мистер Янко?

— Мистер Лавелл! Как поживаете?

— Я знаю, что вы в курсе моих больничных приключений.

— О, я был очень огорчен, мистер Лавелл. Надеюсь, вы полностью поправились.

— Ну, почти. У меня была тяжелая форма пищевого отравления. Судя по всему, я съел что-то у вас в позапрошлое воскресенье. Хотел убедиться, что больше никто не пострадал. В особенности… что с Иво все в порядке.

— Иво в Лондоне. Тут он уже давненько не появлялся. Думаю, с ним все в порядке.

— А вы, значит, нормально себя чувствовали?

— Я же не ел с вами, мистер Лавелл.

Он упорно смотрит куда-то мимо моего лица, явно не желая встречаться со мной взглядом.

— Когда вы в последний раз видели Иво?

— Он уехал в понедельник или во вторник. Чтобы быть поближе к мальчику.

Тене делает последнюю затяжку и давит окурок в пепельнице, полной точно таких же окурков. В трейлере как-то грязновато и запущенно, окна больше не сверкают, даже фарфоровый сервиз выглядит потускневшим.

— Но он там не показывался. Мой напарник, Хен, справлялся в больнице. Там уже несколько дней его не видели. Он вообще ни разу не навестил Кристо.

— Не может такого быть. Они ошибаются.

Тене сидит, уткнувшись взглядом в стол. Руки у него сцеплены на коленях, но он без конца то сплетает, то расплетает пальцы.

— Он никогда не бросил бы сына.

— Хен тоже так подумал, поэтому наведался туда несколько раз. В отделение, где лежит Кристо, нельзя проникнуть незамеченным. Кто-то из персонала всегда на посту. А вход всего один. Его бы заметили. Он там не появлялся.

— Значит, что-то случилось. Он вернется.

— Странно. Мне казалось, вся его жизнь крутится вокруг Кристо.

Тене Янко поднимает на меня измученный взгляд:

— Я знаю своего сына. Он никогда не бросил бы малыша.

— Но он его бросил, мистер Янко. Почти на неделю.

Старик принимается разглядывать сначала потолок, потом пол.

— Значит, с ним что-то случилось. Возможно, что-то плохое.

— Примерно как с Розой?

Тене вспыхивает:

— Вы берете мои слова и выворачиваете их наизнанку. Я говорю про Иво!

— Занятное совпадение. Сначала бесследно исчезает Роза. Теперь Иво.

— Нет! Вы ошибаетесь. Он пальцем Розу не тронул! Когда-нибудь вы это поймете.

— Мне очень хотелось бы на это надеяться. Дело в том, что… на Черной пустоши, в Уотли…

Я произношу это совсем тихо. Он закрывает глаза, как будто ему невыносимо больно, — или просто медленно моргает?

— …На Черной пустоши, где вы когда-то останавливались, нашли останки молодой женщины. Они были закопаны под деревьями, справа, если идти от дороги. На глубине примерно четырех футов. Возраст и время захоронения совпадают. Сейчас судебные медики проводят экспертизу, чтобы определить, от чего она погибла.

Это не вполне соответствует действительности, но со временем так и будет.

— Ну так это не Роза! Мистер Лавелл, мы рассказали вам чистую правду. Никто из нас не причинял ей зла. Она сбежала. А в Уотли уже больше десяти лет никто не останавливался. Она никогда там не была, насколько мне известно, и это не ее кости там нашли.

Он кажется искренним, и это лишь злит меня еще сильнее.

— Меня отравили беленой — в воскресенье, когда я ужинал с вашим сыном! Как вы это объясните? Как, по-вашему, это могло произойти?

Тене с печальным видом качает головой:

— Не знаю, мистер Лавелл, не знаю. Должно быть, он это по ошибке.

— Я мог умереть!

— Мистер Лавелл, мне действительно очень жаль, но если это случилось здесь, в этом не было злого умысла.

Я смотрю на Тене с раздражением. У меня две проблемы, и первая заключается в том, что я, почти вопреки собственной воле, верю ему. Я не сомневался, что замечу что-то в его лице при упоминании останков. Но хотя видно, что Черная пустошь с чем-то для него связана, вряд ли это имеет какое-то отношение к Розе. Я вынужден сделать вывод, что, если Иво и пытался причинить вред мне — или много лет назад Розе, — он делал это в одиночку. Вторая проблема в том, что он мне нравится. И мне его жалко. Откуда уж тут взяться беспристрастности суждений?

— Я знаю, что вы злитесь, мистер Лавелл, и я вас за это не осуждаю, но это не означает, что мы плохие люди. Мы вовсе не плохие. Это нам раз за разом причиняют зло. Неужели все это из-за того, что мы цыгане? Я не знаю. Но мы прокляты. Чем мы такое заслужили? Думаете, я рассказываю вам сказки? Я столько раз терял близких, что мне уже все равно, что именно кто-то будет говорить. Я терял дядей, братьев… моих маленьких сыновей, мою дорогую жену… Я потерял мою единственную дочь, невестку… а теперь, судя по всему, и моего последнего ребенка, единственного, кто оставался в живых… больше детей у меня нет. Что я могу сказать? О чем мне теперь беспокоиться?

Он произносит все это тихо, но с таким же успехом мог бы и кричать. Я обезоружен. Я пытаюсь гнуть свое, приводить какие-то аргументы, но все это кажется бессмысленной жестокостью.

— Черная пустошь…

— Что Черная пустошь? Люди ошибаются, мистер Лавелл! — В уголке рта у него вспухает пузырек слюны. — Я был не прав! Простите, что ввел вас в заблуждение, если дело в этом.

— А то, что Иво исчезает как раз тогда, когда обнаруживаются останки молодой женщины, и тогда же меня пытаются отравить? Это, по-вашему, тоже ошибка?

— Я не утверждаю, что знаю все на свете. Да и вы, подозреваю, тоже. Вы знаете, за что наша семья так страшно наказана?

В глазах у него стоят непролитые слезы.

— Вы знаете, где ваш сын, мистер Янко?

Тене снова моргает, и на этот раз слезинка скатывается по щеке и теряется в усах.

— Нет.

Я чувствую себя убийцей.

Очутившись на улице, я подставляю лицо солнцу, весь измочаленный.

Не оставляет ощущение, что я упустил что-то важное. Я стучусь в дверь трейлера, где живет Джей-Джей. На пороге появляется Сандра, ладонью прикрывая глаза от света. Впускать меня внутрь она не спешит, но на губах у нее улыбка.

— Здравствуйте, мистер Лавелл. Рада, что вы снова на ногах. Джей-Джей рассказал нам, что вы тоже лежали в больнице.

— Да, спасибо. Я просто хотел узнать, как дела у Джей-Джея? Как его рука?

— Все в порядке. Как огурчик. Его сейчас нет. Гуляет где-то с друзьями.

— Хорошо. Славный он парнишка. Вдумчивый.

— Витающий в облаках, вы хотите сказать?

— Вы должны им гордиться.

Сандра улыбается, но вид у нее при этом смущенный. Детей хвалить нельзя, чтобы не сглазить.

Я разглядываю ее лицо: бледная рыхловатая кожа; темно-карие глаза с чуть нависающими веками, манера нетерпеливо заправлять пушистые рыжеватые волосы за ухо. Я напрягаю память, пытаясь уловить хоть какой-то отклик при мысли о событиях той ночи… но ничто не отзывается во мне. Да и Сандра тоже не проявляет никаких признаков неловкости или смущения.

— Едва ли стоит ожидать, что вы подскажете мне, где искать Иво?

— Он где-то в Лондоне, вот и все, что я знаю. — Она не производит впечатления человека, который что-то скрывает. — Попробуйте съездить к тете Лулу. По-моему, он собирался опять у нее остановиться. У меня где-то записан ее адрес.

Я не говорю ей, что адрес Лулу у меня уже есть. Она отступает назад и жестом приглашает меня внутрь. Я останавливаюсь на пороге и осматриваюсь. В трейлере у нее царят чистота и порядок. Обстановка мило-старомодная. Стены обиты темным дубовым шпоном. Окна безукоризненно чистые, накидка на кресле ярко-зеленого цвета.

— У вас очень уютно, — говорю я искренне.

— Спасибо… Вот, нашла.

Она открывает записную книжку и большими аккуратными буквами переписывает из нее адрес.

— Возможно, Иво остановился у нее.

Она протягивает мне клочок бумаги, вырванный, судя по всему, из тетрадки сына.

— Спасибо. А не может он быть у своей подружки?

Я произношу это со всей небрежностью, какую только способен изобразить, но едва ли это играет какую-то роль: ее и без того бледные губы белеют, глаза расширяются, черные провалы в пепле. Губы беззвучно шевелятся.

— У Иво нет подружки.

— Правда? Мне казалось… Кто-то что-то говорил…

— Нет, я… Нет. Мы бы знали. Я бы знала.

Она пытается выдавить улыбку, но вид у нее убитый.

Ничего себе, думаю я. Ничего себе…

— Вероятно, я просто не так понял.

Я складываю листочек с адресом Лулу и аккуратно, чтобы не помять, убираю в нагрудный карман.

— Значит, у вас с Иво близкие отношения? Думаете, он даст вам о себе знать?

Она с изумлением взирает на меня, потом приходит к выводу, что я, очевидно, имел в виду братско-сестринские отношения.

— Ну да, наверное.

Но взгляд у нее поникший, и руками она обхватывает себя за плечи, словно пытаясь защититься от чего-то.

— У вас есть еще какие-нибудь родственники?

Она хмурится; очевидно, я уже перегибаю палку.

— Есть, в Ирландии… а что?

В ответ я пожимаю плечами:

— Я сам наполовину цыган. У нас обычно много родни.

Она смотрит на меня во все глаза. Мне хочется дать себе пинка. Хен прав: мне нужно сидеть дома, пока мозги не придут в порядок.

— Не в нашей семье, мистер Лавелл.

Меня спасает подъехавшая машина Хена. Я выбираюсь из трейлера, бормоча извинения и благодарности. Сандра с отрывистым кивком захлопывает дверь, даже не попрощавшись.

 

44

Джей-Джей

Она совершенно мне не знакома — невысокая и худенькая, ярко одетая женщина на дешевой машине, только что постучавшаяся в нашу дверь.

— Ты, наверное, Джей-Джей, — говорит она.

— Да.

Она осматривает меня с ног до головы.

— Что случилось с твоей рукой?

— Порезался о стекло.

— Ты очень похож на двоюродного деда. Тебе кто-нибудь это говорил? Я Лулу, твоя двоюродная бабушка. Ты меня не помнишь.

Категоричное заявление. Но она произносит его с улыбкой.

— Вроде припоминаю…

Значит, это и есть моя тетушка Лулу. Сто лет ее не видел. Даже не помню, когда это было. У нее черные волосы, бледная кожа и красная помада; одежда нарядная и в обтяжку. В этих своих блестящих туфлях на высоченных каблуках, в которых только в городе с чистыми мостовыми и ходить, в нашей сельской грязи она смотрится странно.

— Можешь не притворяться. Я не обижусь. Я тебя почти совсем не знаю. Когда мы в последний раз виделись, тебе было лет восемь или что-то около того. Я, в отличие от тебя, не слишком изменилась за это время… хотя, может, и изменилась, — говорит она с улыбкой.

Когда она улыбается, трудно не улыбнуться в ответ. И трудно поверить, что она сестра ба и деда Тене. Она совсем не такая старая. Конечно, из них троих она самая младшая, но все равно.

— Вы хотите повидаться с дедом Тене? Он вон там.

Я указываю на трейлер с приставленным к нему пандусом.

Она вздыхает:

— Я хочу повидаться со всеми вами. Ты, конечно, не знаешь, где дядя Иво?

При звуках его имени меня до сих пор бросает в дрожь.

— Не знаю. Мы думали, он в Лондоне.

— Так, нам нужно поговорить.

Выясняется, что ей постоянно названивают из больницы, чтобы она забрала Кристо. По всей видимости, в настоящее время они больше ничем не могут ему помочь, но при этом он не настолько болен, чтобы держать его там и дальше. Наверное, это хорошая новость. В больнице предпочли бы, чтобы ребенка забрал Иво, но не могут его найти. Плохая новость заключается в том, что, если Кристо не заберут родственники, его отдадут в детдом. Мы должны решить, кто и что будет делать.

Лулу обводит взглядом всех нас — маму, бабушку и меня, потому что я не позволил им оставить меня в стороне. Дедушка куда-то уехал (может, в паб?), а дед Тене неважно себя чувствует.

Мне кажется совершенно очевидным, как нам следует поступить.

— Он должен жить с нами, правда, мама?

Я гипнотизирую ее взглядом, чтобы соглашалась. Где-то я читал, что, если очень сильно чего-то хотеть, это непременно сбудется.

— Не знаю, Джей-Джей.

У мамы усталый вид. Рядом с тетей Лулу она выглядит какой-то блеклой, словно вылинявшей.

— Мы должны забрать его к себе!

Такой выход кажется мне единственно разумным, потому что бабушка слишком старая, дед Тене не может, а тетя Лулу не любит детей. У меня такое чувство, что вслух произносить этого не стоит, но это очевидно.

— Он все равно мне как брат. И он сам тоже этого хотел бы.

— Я знаю, милый, но… ты не очень понимаешь, о чем просишь… с чем это связано. Он инвалид…

— И что?

— Ему нужен постоянный уход, а мне надо ходить на работу, а тебе в школу, так что кто будет с ним все это время? И потом, его нужно будет возить в больницу… как там, каждую неделю?

Она смотрит на Лулу.

— По-моему, да.

— И… я не знаю. Иво обязан вернуться… он может вернуться в любой момент. И что он подумает?

— У него нет никакого права ничего думать, — фыркает ба. — После того, как он сам взял и сбежал.

— Я не думаю, что Иво вернется, — говорит Лулу.

Она произносит это так холодно и окончательно, что мы все смотрим на нее. Она затягивается сигаретой, так что вокруг рта проявляются тонкие морщинки. Интересно, она что-то такое знает? Потому что я тоже не думаю, что Иво вернется.

— Не знаю, — качает головой мама. — Просто все это как-то неправильно. Иво души в Кристо не чает.

— Ну и где же он?

Бабушка и Лулу переглядываются. Похоже, они сходятся во мнении насчет Иво.

— Мама, я буду помогать! — обещаю я. — Мы все будем помогать. Как всегда делали.

— Дело не только в уходе. Есть… еще одна сторона.

— Это какая?

Мама вздыхает и проводит ладонью по лицу.

— Твоя мама хочет сказать, — поясняет тетя Лулу, — что, поскольку никто из нас не является Кристо ближайшим родственником, того, кто вызовется его взять, скорее всего, будут проверять и оценивать. И… в общем, они едва ли одобрят кандидатуру того, кто живет в трейлере.

— Но Кристо живет в трейлере с самого рождения!

— Да, Джей-Джей, но… теперь они взяли его на особый контроль. И начали задавать разные вопросы. А поскольку… как Сандра уже сказала, он инвалид, они, скажем так, проявляют повышенный интерес.

— Чертовы горджио! Какое они имеют право? — возмущаюсь я.

Дед Тене мной бы гордился.

— Они не считают трейлер подходящей обстановкой, — говорит мама. — Социальные службы… ну, в общем…

Ба стряхивает пепел с кончика сигареты.

— От нас в этом деле толку не много. Но ты же знаешь, что мы поможем всем, чем сможем, — деньгами и всем остальным…

Она имеет в виду их с дедом. Тут-то я понимаю, что они уже не впервые обсуждают, как быть с Кристо. Мама обычно не употребляет выражения вроде «подходящей обстановки».

Впервые за все время у меня появляется ощущение — отчетливое и пугающее ощущение, что надвигаются большие перемены. Наверное, они уже начались, когда сбежал Иво, но теперь я осознаю, что наша жизнь просто не может дальше оставаться такой, как она есть сейчас. А мне вдруг очень этого хочется. Я не хочу переезжать и ходить в другую школу, где я никого не знаю; я не хочу, чтобы мы разделились. Мы — последние из Янко, больше никого не осталось. Если мы не будем держаться вместе, что с нами станет?

— Но почему теперь это решают они? — говорю я. — Кристо — наш родственник. Один из нас!

— Потому что Иво свалил! И бог знает что еще… и теперь мы все в полном дерьме, если честно.

Вид у мамы очень расстроенный.

Я смотрю на тетю Лулу. Она живет в городе, она должна знать, как справиться с ними! Теперь она не улыбается.

— Джей-Джей, ты согласился бы жить в доме?

Голова у меня начинает гудеть от безымянного страха. Я заставляю себя думать о Кристо, застрявшем в больнице. Он там совсем один.

— Да, если потребуется.

Не успеваю я произнести это, как горло и легкие, словно ватой, забиваются воспоминаниями о спертом больничном воздухе.

— Но я не понимаю, как они могут указывать нам, где жить. Мы те, кто мы есть. И Кристо тот, кто он есть. Как это могут решать люди, которые вообще ничего о нас не знают?

— Вот так и могут, малыш, — отвечает мне мама; голос у нее усталый.

Ба наклоняется вперед и говорит:

— Иво все и всегда сходило с рук. Тене вечно все улаживал, то денег ему давал, то еще что. Иначе он бы влип уже давным-давно. А мы теперь расхлебываем последствия.

— Кристо — не «последствие», — упрямо возражаю я.

— Джей-Джей, ты же понимаешь, что она имеет в виду.

Лулу единственная из нас сохраняет относительное спокойствие. Она поворачивается к ба, которая смолит сигарету за сигаретой:

— Что скажешь, Кат?

Ба выпускает из ноздрей двойную струю дыма.

— Не вижу, почему бы тебе не взять его. Лу, ты единственная из нас живешь в доме.

Тетя Лулу тоже закуривает. Хорошо хоть мама не курит, а не то мы просто-напросто задохнулись бы.

— Не знаю, Кат, будет ли это лучшим выходом для него, — говорит тетя Лулу, не поднимая глаз. — Он не знает меня так, как вас. Я имею в виду…

— Мама, мы должны его взять! Я люблю его! И ты тоже. С нами он будет счастлив. Я готов жить где угодно, и потом, можно же постоянно держать окна открытыми, а если поселиться где-нибудь на краю города, это будет не так ужасно… Ты должна сказать «да», мама, неужели ты не понимаешь?

Мама пожимает плечами. Вид у нее и в самом деле усталый. Я вдруг понимаю, что она беспрерывно об этом думает — и, похоже, уже довольно давно.

Вдруг словно какая-то сила подбрасывает меня с места — и я обвиваю ее руками.

— Кристо заслуживает того, чтобы у него была такая мама, как ты. Всегда заслуживал.

— Ох, милый…

Мама утыкается лицом мне в плечо. Ее бока вздрагивают под моими руками. У нее вырывается судорожное рыдание. У меня в голове не укладывается, как я мог на нее кричать.

— Никогда не думала, что мне придется снова жить в доме…

— Если бы ты смогла, Сан, это было бы лучше всего, — говорит тетя Лулу с теплотой и воодушевлением в голосе. — Я помогу тебе всем, чем смогу. С жильем и прочим.

Мама, похоже, готова сдаться. Они еще немного обсуждают это, все ближе и ближе подходя к уверенности, что Кристо будет жить с нами. Потом Лулу предлагает им втроем съездить в паб чего-нибудь выпить, «потому что мы это заслужили».

Я считаю, что мама это действительно заслужила. Я говорю, что останусь и пригляжу за дедом Тене. Мама улыбается мне. Лулу целует меня в щеку и говорит, что для нее родство со мной большая честь. Лишь уже много позже, когда я мельком бросаю взгляд в зеркало, я замечаю у себя на щеке дурацкий след от помады и стираю его.

 

45

Рэй

Эксперты возобновили работу на стройплощадке; в своих белых пластиковых костюмах и бахилах они похожи на приодевшихся в отделе уцененных товаров астронавтов, копошащихся на фоне безжизненного лунного пейзажа. Отступающая вода сделала странные отметины: течение, точно какая-то диковинная тварь, оставило извилистый след, что змеится до самой палатки, прежде чем повернуть в сторону. По всей площадке валяется мусор, который принесла и забыла здесь вода: покрышка от трактора, пластиковые мешки, искореженная детская коляска, сломанные сучья. Земля вся в каких-то безликих буграх; ближайший к нам покрыт налетом. И все вокруг кажется безрадостным и унылым из-за осевшего повсюду слоя ила.

Хен на Черной пустоши впервые. Пусть нам не светит найти тут ничего полезного, но я не могу оставаться в стороне. Как я уже сказал в свое оправдание, по крайней мере, мы будем знать, известно ли полиции что-то еще сверх той информации, которой, по их утверждениям, они располагают — а они утверждают, что работа только что возобновилась и что после наводнения придется все начинать заново. Даже обнаружить место, где лежали кости, оказывается сложно. Глядя на то, во что превратилась стройплощадка, я в это верю. Защитить импровизированную могилу от размыва было невозможно.

Консидайна на месте нет, а перепачканная в грязи женщина-судмедэксперт, отправленная поговорить с нами, не хочет, чтобы мы заходили на площадку. По всей видимости, нас известят.

Тут ее вдруг осеняет какая-то мысль.

— Ваша пропавшая без вести…

Мы киваем.

— Медицинская карта есть?

— Можно попробовать раздобыть. Нашли что-нибудь?

— Одну из костей руки… там, похоже, давнишний перелом… вернее, трещина, полученная в раннем детстве. Не слишком правильно сросшаяся. Поспрашивайте насчет детских травм.

— Какая рука?

— Правая. Лучевая кость. Примерно здесь. — Она, как штангенциркулем, показывает большим и указательным пальцем на своем запястье. — Это все, что я могу вам сказать.

Когда мы возвращаемся в контору, Андреа сообщает, что загадочный обладатель сведений о Розе звонил снова. Она попросила его набрать нас в четыре часа. К этому времени я успеваю переговорить с Леоном. От него я узнаю, что Роза вроде бы руку не ломала. Через полчаса после нашей беседы он перезванивает мне.

— Только что я поговорил с ее сестрой, — произносит он хрипло.

Я не стал объяснять ему, откуда мой интерес, но он же не дурак.

— Она сказала… сказала, что лет в пять Роза упала и повредила руку. Мы не повезли ее в больницу, думали, это просто растяжение… а я и забыл.

Его голос неожиданно пресекается.

— Ну, может, это и было растяжение, — говорю я осторожно, но сердце у меня готово выскочить из груди.

— Вы спрашиваете, потому что что-то нашли, да? Вы нашли…

Он не может заставить себя произнести слово «труп».

— Мистер Вуд, мы еще ничего не знаем наверняка. Обнаружены чьи-то… останки. Но пока неизвестно, совпадает ли возраст… может, и не совпадет. Расследование никуда особенно не продвинулось. Но правое предплечье повреждено; трещина в лучевой кости, как нам сказали…

— Господи…

Он умолкает. В трубке слышно какое-то шуршание.

— Я очень вам сочувствую, но не забывайте, поиски еще не окончены. Останки пока не смогли идентифицировать. Возможно, это всего лишь совпадение. Пожалуйста, не предполагайте сразу самое худшее.

Я говорю то, что принято говорить в подобных случаях, но искренности в моих словах нет, и, думаю, он это понимает.

— О господи, — повторяет он еще раз. — По крайней мере… по крайней мере, ее мать не дожила до этого.

Я предпочел бы сообщить ему эту новость лично, но он настоял, чтобы я рассказал все по телефону. И потом, снова говорю я ему, это всего лишь маленький кусочек головоломки, его недостаточно для того, чтобы предполагать худшее, и даже близко недостаточно, чтобы что-то утверждать наверняка.

Хен в это время разговаривает с анонимным обладателем сведений о Розе. Я пересказываю ему то, что сообщил мне Леон, а он в это время беседует со звонящим своим скучающе-вежливым голосом.

— В Уэльс? — Он закатывает глаза. — Думаю, мы могли бы приехать завтра…

Он вопросительно поглядывает на меня. Я согласно пожимаю плечами: не все ли равно, где ждать, здесь или там.

— Прекрасно. Замечательно… Вы будете?.. Хорошо. Тогда до завтра.

— Судя по всему, съездить стоит, — говорю я и улыбаюсь, чувствуя, как бегут по телу мурашки — мурашки предвкушения конца дела.

— Разумеется, ты не обязан со мной ехать.

Я лишь молча смотрю на него в ответ.

 

46

Джей-Джей

Из паба мама вернулась какая-то притихшая. За весь вечер она почти ни слова не проронила. Потом, ночью, я проснулся и понял, что она плачет, очень тихо. Я не знал, что сказать, и стоит ли вообще что-нибудь говорить. На следующий день я изо всех сил пытаюсь ее развеселить, но она едва меня замечает, как будто находится в каком-то трансе. Я знаю, что она хорошо относится к Кристо, поэтому совершенно точно уверен, что дело не в нем. В конце концов я отправляюсь к ба.

— Я знаю, что мама расстроена, милый. Все это несправедливо по отношению к ней. К тому же она была очень привязана к Иво, пожалуй, сильнее, чем все остальные.

Я делаю вид, что не заметил этого.

— Она кажется такой… подавленной.

— Мы все подавлены. У нас у всех эта новость не выходит из головы.

В ее словах мне слышится что-то странное, к тому же ба отрывается от своего дела, а потом снова принимается за него, задумчиво прищелкнув языком.

— Ба, что за новость у вас из головы не выходит?

Она пытается притвориться, что ничего такого не говорила, но в конце концов все же рассказывает. Я вижу, что на самом деле ей этого хочется. Выясняется, что в пабе Лулу поведала им с мамой нечто ужасное. Она открыла им тайну: полицейские нашли скелет и считают, что это Роза.

С той ночи я не подходил к трейлеру Иво. Мне не хотелось к нему приближаться. Окошко, которое я разбил, просто заделали фанерой. Странно, что никто ничего не сказал по этому поводу. Я выдавливаю фанеру и открываю дверь, отбив еще кусок стекла в процессе.

Трейлер пустует вот уже вторую неделю. Воздух внутри спертый, с какой-то странной горчинкой. Мне на мгновение становится страшно: а вдруг Иво устроил тут какую-то ловушку? Вдруг есть травы, один запах которых способен убить? На всякий случай дверь я распахиваю пошире.

Честно говоря, с прошлого раза здесь ничего не изменилось. Холодильник пуст, в буфете сиротливо валяется пачка печенья и какое-то растворимое пюре. Я заставляю себя проверить дальний угол буфета, но на этот раз там нет ничего необычного. Полиэтиленовый пакетик, спрятанный среди чистящих средств, исчез. В остальном мусоре его нет, Иво, должно быть, отвез его прямо на свалку. Ничего подозрительного я не вижу.

Я выдвигаю ящики и хлопаю дверцами. Кроме одежды, похоже, ничего не исчезло. Я точно не помню, как все здесь было раньше, но картинки, безделушки и даже большая часть игрушек и книг Кристо — все это осталось на месте. Такое впечатление, что хозяин отлучился на несколько дней и может вернуться в любую минуту. От этой мысли у меня по спине пробегают мурашки. В общем и целом ничего необычного я не нахожу. Исчезли те женские штуки. И несмотря на странный запах — которого я больше не чувствую: то ли он выветрился, то ли я к нему привык, одно из двух, — я не нахожу никаких следов растений или веток. Ничего странного. Никаких причиндалов, которые я видел во время ритуала над Кристо. Ничего такого, что выдавало бы в Иво убийцу.

Однако в шкафчике под одним из сидений я натыкаюсь на пластиковую канистру. К ней явно никто не прикасался несколько месяцев. Это одна из тех, что я наполнил святой водой в Лурде, но она до сих пор почти полная, с надписанной мной наклейкой и карандашным наброском Девы Марии (или я рисовал Бернадетту? не помню…), с пририсованным к ней нимбом и кучей восклицательных знаков (детский сад). В прошлый раз я ее не видел, а может, просто не заметил. Меня бросает в жар от одного взгляда на нее. Должно быть, Иво затолкал ее туда сразу же после того, как мы вернулись, и оставил там собирать пыль. Вот он, наверное, надо мной потешался.

Я беру канистру, на дне колышется какая-то муть. Я отдираю позорную наклейку, и откуда-то изнутри у меня вдруг поднимается гнев пополам со стыдом — как волна, как извержение вулкана. Тогда я отвинчиваю крышку и переворачиваю канистру вверх дном, поливая святой водой сиденья и подушки, ковер и снова сиденья с подушками, пока они хорошенько не промокают. Через несколько дней они завоняют и покроются плесенью. Когда воды больше не остается, а легче мне так и не становится, я поднимаю канистру и со всего размаху швыряю ее на пол. Она отскакивает рикошетом. Детский сад. Идиот. Четырнадцатилетний идиот-детсадовец. Иво одурачил меня. Он всех нас одурачил. Мы даже не знаем, что он творил, — лгал и скрытничал, это само собой, а теперь, как выясняется, кое что и похуже: чуть не угробил мистера Лавелла, тайком крутил романы, а в добавок ко всему убил Розу… возможно. А мы все так хорошо к нему относились, жалели его, прыгали вокруг, ездили в Лурд и делали вид, что верим.

Мне хочется разнести этот трейлер к чертовой матери. Я пинаю комод, но на нем не остается даже зазубрины, я только ушибаю себе ногу. Никакого толку в том, что я скриплю зубами от ярости. Я все здесь полил святой водой! Я окрестил это место, вместо того чтобы раскурочить его. Я хуже чем никчемен.

Выскочив из трейлера, я с грохотом захлопываю за собой дверь. Теперь мне плевать, кто меня слышит. Из разбитого окна вываливается еще один осколок стекла. К черту все. К черту Иво. К черту, к черту, к черту.

Я тру лицо тыльной стороной ладони. Как и ковер, и обивка, оно влажное.

 

47

Рэй

Здание унитарианской церкви небольшого прибрежного городка в Уэльсе, в который мы приезжаем, представляет собой невыразительную кирпичную коробку. Она стоит в конце улицы, застроенной неотличимыми друг от друга одноэтажными домами. Единственная уступка ее предназначению — узкое крестообразное витражное окно в ядовито-бирюзовых и оранжевых тонах, которое снаружи куда больше напоминает бойницу, нежели источник божественного вдохновения.

Я с сомнением кошусь на Хена. В его глазах я вижу ту же мысль. Звонивший отказался дать нам свой телефон. Единственное, что мы о нем знаем, — это имя, которым он назвался: Питер. Камень.

Днем в среду народу на улицах практически нет. Но церковь оказывается открытой, и мы проходим через притвор в просторный прохладный зал с несколькими рядами мягких стульев, обращенных к кафедре из светлого дерева. Синтетический зеленый ковер под ногами потрескивает от статического электричества. Окна — за исключением витражного креста — зачем-то забраны стальной решеткой. Но нас кто-то ждет. Он стоит впереди, рядом с кафедрой, сцепив руки внизу живота. На шее у него белеет пасторский воротничок.

— Питер?

Мужчина улыбается. Он довольно молод, не старше тридцати, со светлыми волосами и квадратной челюстью, очень чисто выбритый и румяный, но от него исходит такое спокойствие и уверенность, что я не сомневаюсь: он пастор этой церкви, и прихожанки черпают в нем вдохновение и утешение.

— Спасибо, что проделали такой долгий путь. Мы очень вам признательны.

Он наклоняет голову. Я оглядываюсь по сторонам в поисках того, к кому относится это «мы», но, кроме нас троих, в церкви никого нет. Наверное, он имеет в виду Бога.

— Прошу прощения за то, что не был более откровенен в телефонном разговоре. Почему бы вам не присесть?

Речь у него быстрая, отрывистая, речь истого валлийца. Он указывает на ряды стульев. Мне не хочется сидеть перед ним, как будто я агнец из его паствы, но он берет стул и, развернув его, тоже садится, к нам лицом.

— И не скажешь, что август. В будние дни мы отопление не включаем, экономим деньги.

Он снова улыбается, на этот раз сокрушенно.

— До того как мы приступим, могу я взглянуть на ваши удостоверения?

Мы протягиваем ему лицензии. Он внимательно их изучает, прежде чем вернуть нам.

— Благодарю вас. Прошу прощения, если все это кажется вам излишней… предосторожностью, но, полагаю, вы хотите знать то, что я могу вам рассказать. Как вам известно, я увидел в газете ваше объявление с просьбой отозваться всем, кто располагает какими-либо сведениями о Розе Вуд — Розе Янко, как ее когда-то звали. Но прежде чем я расскажу вам то, что мне известно, могу я узнать, кто хочет ее найти и с какой целью?

— Как я уже сказал по телефону, боюсь, мы не вправе разглашать информацию о нашем клиенте, — отвечает Хен.

— Даже его имя? — Пастор Питер слегка хмурится. — Вы просите нас… разгласить информацию о себе. Это может касаться… нашей безопасности?

— Мы можем заверить вас, что ваше имя не будет нигде упомянуто. Вся информация строго конфиденциальна. Наш клиент хочет лишь знать, все ли у Розы в порядке. Вмешивать в это дело вас нет никакой необходимости.

Вид у него озадаченный.

— Я беспокоюсь не о себе.

О ком же тогда, интересно?

— Послушайте, могу вас заверить, — я вспоминаю Джорджию Миллингтон, — никто никого не будет заставлять делать то, чего он делать не хочет. Если вопрос в том, чтобы связаться с заинтересованными лицами, вы можете поступать целиком и полностью по своему усмотрению.

Где-то в глубине души у меня крутится мыслишка: зачем так уж сильно печься о благополучии скелета?

Питер откидывается на спинку стула. У него такой вид, как будто ничто на свете не способно поколебать его спокойствия, хотя, пожалуй, румянец на его розовых щеках стал ярче.

— Прошу прощения, джентльмены, но если вы не скажете мне, кто разыскивает Розу Вуд, я ничем не смогу вам помочь.

Я смотрю на Хена. Он кивает.

— Ко мне обратился Леон Вуд, — говорю я.

Он кивает, как будто именно это и ожидал услышать.

— Когда?

— Несколько месяцев назад.

— Почему именно теперь?

— Насколько я понимаю, недавно скоропостижно скончалась миссис Вуд. Видимо, мистер Вуд осознал, что не будет жить вечно.

Вид у Питера становится озабоченный.

— Он болен?

— Я не знаю, мистер?..

— Преподобный. Преподобный Харт. А кроме отца, ее больше никто не разыскивает?

— Мистер Вуд наш единственный клиент.

Он кивает и, сцепив пальцы, упирается локтями в колени. Руки его с широкими бледными локтями выглядят необычайно чистыми и розовыми, как будто он только что пять минут их намывал.

— Я задаю этот вопрос потому, что, как вам наверняка известно, Роза рано и неудачно вышла замуж, хотя этот брак был таковым только в глазах цыганского сообщества, но не в глазах церкви.

Впервые за все время я внутренне подбираюсь. Судя по всему, он на удивление хорошо осведомлен о ее жизни — то есть на удивление хорошо, если не предположить, что…

— Она пожелала навсегда оставить этот эпизод своей жизни в прошлом. Некоторые вещи так болезненны, что нельзя вынуждать человека переживать их повторно.

— Все, что я уполномочен сделать, — говорю я, чувствуя, как меня охватывает ощущение такой беспечности, как будто бы я не имею ко всему этому никакого отношения, — это передать контакты мистера Вуда… заинтересованному лицу. Никто не обязан ни с кем встречаться и даже ни с кем говорить, если этот человек не захочет.

Я не могу заставить себя произнеси «ей» или «она». Потому что как такое возможно?

— Такое впечатление, что вы неплохо знаете Розу, — вступает Хен.

— О да, — улыбается Питер.

В голосе Хена слышатся нетерпеливые нотки, хотя различаю их я один, потому что хорошо его знаю.

— Значит, вам известно, где она сейчас?

— Минуточку.

Вместо того чтобы ответить, он поднимается, подходит к двери в придел и исчезает за ней.

Я переглядываюсь с Хеном:

— Что за игру он ведет?

Тот пожимает плечами — мол, погоди.

Проходит минута, за ней другая. Мы сидим в молчании, тишину нарушает лишь шум проезжающих мимо машин. Холод здесь и впрямь собачий; мне вспоминаются наши нечастые походы в церковь, когда я был ребенком. Тогда в церкви тоже было холодно. Темно, холодно, да еще и стулья убийственно неудобные. Ничего удивительного, что ряды паствы неуклонно редеют.

Судя по часам, проходит уже пять минут. Дверь вновь открывается, и возвращается Питер. С ним какая-то женщина. Он ведет ее под руку с серьезным и заботливым выражением на лице, как будто она фарфоровая. Глаза у нее опущены. Ну да, думаю я, она действительно слегка смахивает на Розу, в этом ему не откажешь.

— Познакомьтесь, джентльмены, это моя жена, Рена Харт, но в прошлой жизни она была Розой Вуд.

Женщина молчаливо стоит перед нами, глядя куда-то в пространство перед собой. Мы с Хеном так же молчаливо таращимся на нее. У нее пепельные волосы с высветленными прядями, зачесанные назад и залитые лаком так, что образуют вокруг головы ореол; голубые тени на веках и подходящая по тону к лаку на ногтях розовая помада. Одета она в длинную мешковатую юбку с пиджаком и блузкой с высоким воротничком, который завязывается под горлом бантом, в стиле принцессы Дианы. Костюм кажется не по размеру большим, юбка доходит ей едва ли не до лодыжек. Но, несмотря на благопристойно высокий воротник, я кое-что вижу отчетливо: багровое винное пятно на шее, которое больше всего походит на чью-то темную руку, тянущуюся к ее горлу.

— Рена Харт? — переспрашиваю я, потому что ничего лучшего придумать мне не удается.

Она смотрит на мужа, как будто тот знает ответы на все вопросы. Пастор держит ее руку в своих.

— Когда мы поженились, Рена решила, что хочет окончательно порвать с прошлым, поэтому взяла имя Рена — это означает «возрождение», а на иврите еще и «радость». Вступая в лоно нашей церкви, мы принимаем крещение и во вполне реальном смысле возрождаемся в Господнем свете, так что оно показалось нам самым что ни на есть подходящим.

Он улыбается жене и похлопывает ее безвольную руку. Я откашливаюсь и, пытаясь выдавить улыбку, неловко протягиваю для приветствия непослушную руку. Неловкость тянется, пока Питер Харт не выпускает ладонь своей спутницы. Женщина торопливо пожимает мою руку, избегая смотреть мне в глаза.

— Очень рад с вами познакомиться, миссис Харт. Меня зовут Рэй Лавелл, а это мой партнер, Генри Прайс.

Теперь мы все четверо стоим. Возникает пауза. Похоже, садиться никто не хочет.

— Должен признаться, я бы вас не узнал… Вы не возражаете?.. Я привез фотографии.

Я вытаскиваю снимки Розы в возрасте шестнадцати и восемнадцати лет. Второй особенно берет за душу: девушка в свадебном платье смотрит с фотографии умоляющим взглядом, словно взывает о спасении. Однако сравнивая эти снимки с женщиной, которая стоит перед нами, сложно не признать, что это пусть и сильно изменившаяся, но все же та самая девушка, которая некогда была Розой Вуд, а затем, совсем непродолжительное время, Розой Янко.

— Ну, кое-что меня все-таки выдает? — Ее пальцы скользят по темному пятну на шее. — Раньше я его полностью закрывала… пока Питер не убедил меня не делать этого.

Она розовеет и косится на мужа; выражение его лица, по-видимому, действует на нее ободряюще. В ее речи проскальзывает легкий валлийский акцент, и манера говорить у нее тоже слегка отрывистая, как у преподобного Харта.

— Это… поразительно. Ваш отец был уверен… в общем, он боялся, что вас нет в живых.

Она вскидывает подбородок; массивная нижняя челюсть лишь усиливает впечатление упрямства.

— Ха! Ну а я жива и здорова. Что-то за все эти годы никто не пытался меня разыскать. Где он был, когда мне была нужна помощь?

— Вы просили его о помощи?

Но она ничего не отвечает.

— Я был бы рад сообщить ему, что у вас, по всей очевидности, все благополучно.

Она снова косится на мужа, и тот еле заметно кивает.

— Ладно. Хорошо.

— Вы не против, если он свяжется с вами?

И опять она смотрит на мужа.

— Я хотела бы подумать.

— Да-да, конечно. Я могу оставить вам его координаты. И ваша сестра, Кицци, она переживала, что потеряла связь с вами. И Маргарет тоже.

Роза — хотя, наверное, теперь нужно говорить «Рена» — пожимает плечами. Уголок ее губ дергается.

— И ваш сын… хотя я понимаю, что прошло столько времени… Ему сейчас шесть.

Температура в церкви внезапно изменяется. Из холодной становится прямо-таки ледяной. Пастор и Роза как по команде во все глаза вытаращиваются на меня и хором восклицают:

— Думаю, вы ошибаетесь.

— Кто-кто?

Я в замешательстве отвечаю:

— Ваш сын. Ваш с Иво. Кристо.

Роза и ее муж переглядываются. В его взгляде сомнение. Она качает головой, пренебрежительно улыбаясь:

— Я понятия не имею, о чем вы. У меня нет никакого сына. И вообще никаких детей. Я не могу их иметь.

Я вспоминаю слова Иво о том, что она была подавлена, пребывала во власти странных иллюзий, не хотела признавать очевидного. Наверное, он был прав. Но она не производит впечатления человека, находящегося во власти иллюзий. Она просто рассержена.

Питер Харт снова берет ее за руку и подходит ближе.

— Как это ни прискорбно, моя жена… не способна иметь детей.

— Кто сказал вам об этом мальчике? — требовательно спрашивает Роза. — Не папа? И уж наверняка не Иво?

— Почему не Иво?

Она ахает. Снова и снова качает головой. Глаза у нее сверкают.

— Боже правый! — вырывается у нее наконец.

Ее муж, явно этим шокированный, поджимает губы.

— Прошу прощения, но я в жизни не слышала подобной чепухи! Если у Иво и был ребенок, то определенно не от меня. Ему просто неоткуда было бы взяться.

Она издает безрадостный смешок. Питер смотрит на нее с умоляющим видом; он определенно считает, что разговор уже зашел слишком далеко.

— Полагаю, джентльмены, на этом следует остановиться. Вы уже выяснили все, что хотели… Это… вы должны понимать, что это болезненные воспоминания…

Но Роза вскидывает на него глаза, в мгновение ока превращаясь из беспомощной барышни в железную леди.

— Я не хочу, чтобы эти джентльмены продолжали верить чужим лживым россказням про меня.

Она поворачивается от него к нам и заявляет:

— Думаю, нам следует перебраться куда-нибудь, где можно было бы поговорить. Куда-нибудь в другое место.

Мы договариваемся пойти в кафе на центральной улице. Когда Роза уходит за пальто, Питер с вымученной неодобрительной улыбкой обращается к нам:

— Прошу вас, не наседайте на нее слишком сильно. Я надеюсь, вы понимаете, что у моей жены довольно хрупкая психика.

Он произносит это чопорным тоном, как будто говорит проповедь, но взгляд у него умоляющий. Наверное, он просто не умеет говорить по-другому.

— Ей многое пришлось пережить, и…

Его прерывает появление Розы; теперь на ней бледно-зеленый жакет с подбитыми плечами, в руках сумочка. Определение «хрупкая» не слишком с ней вяжется.

— Что ж… — продолжает он, — на этом я вас оставляю. Увидимся позже, дорогая.

Он клюет ее в щеку, и она улыбается ему в ответ. Вид у него все такой же несчастный.

— Миссис Харт, давно вы знакомы с вашим мужем?

Втроем мы сидим в уголке местной кондитерской. Из-за люминесцентного освещения и электрической мухоловки, которая каждые несколько минут трещит, возвещая об очередной жертве, атмосфера тут не очень уютная.

Роза — я все еще не могу называть ее про себя по-другому — помешивает ложечкой в чашке. Она заказала блюдо с небольшими глазированными кексиками, которые теперь красуются в центре стола, светясь как радиоактивные отходы.

Вместо ответа на вопрос она делает глоток чая и с улыбкой оглядывается вокруг.

— Приятное местечко?

— Очень приятное, — говорю я.

Хен согласно кивает.

— Да, про Питера. Я познакомилась с ним, когда пыталась вырваться из моего первого брака. Выйти замуж за Иво Янко было чудовищной ошибкой. Вы ведь романи, да, мистер Лавелл?

— Наполовину. Мой отец был цыган, а моя мать — горджио.

— Возможно, вы представляете, что это такое. Мне было трудно… ну, с такой семьей, как моя… они не приняли бы меня обратно после замужества. Это позор, понимаете? Питер помог мне. Не знаю, что бы я без него делала.

— Вы были хорошо знакомы с Иво до свадьбы?

— Нет. Почти совсем не знакома. Мы встречались раза два, и ни разу наедине, понимаете? Ну, вроде как для того, чтобы посмотреть, сможем ли мы выносить вид друг друга.

— Значит, ваш брак был устроен вашими семьями?

Она кивает:

— Папа был в восторге — потому что они настоящие романи. Мама не была так уверена, но он всегда поступал по-своему.

Она смотрит в тарелку и сглатывает. Видимо, муж только что сообщил ей о смерти матери. Учитывая обстоятельства, держится она замечательно.

— Все устроили папа с мистером Янко. Я не была слишком завидной партией… с такой-то отметиной. — Она с горькой улыбкой касается родимого пятна. — Люди считали его плохой приметой.

— Ох, — бормочу я.

— А он… он был вполне красив… но вот слухи… Янко старались хранить это в тайне, но у них было какое-то семейное заболевание… я не знаю какое. Они были не слишком популярны. Наверное, они решили, что более приличной партии ни ему, ни мне все равно не светит.

Она подносит чашку к губам и делает глоток чая, собираясь с силами. А откинув назад волосы — они едва заметно взлетают, — берет с блюда ядовито-розовый кубический кекс и улыбается мне. Столь внезапная перемена настроения кажется пугающей. Роза придвигает блюдо ко мне:

— Что же вы ничего не едите? Попробуйте, очень вкусно. Здесь их сами пекут.

Мне слабо в это верится, но я послушно беру ближайший кексик — жизнерадостно-желтую блямбу, напоминающую гигантский гнойный прыщ, — и перекладываю его к себе на тарелку.

— А ваша свадьба состоялась в… в октябре семьдесят восьмого?

Она кивает.

— И долго вы вместе прожили?

— Несколько месяцев? Не больше… Мы поженились в октябре, и я отправилась кочевать вместе с Иво и его отцом — по Линкольнширу и Болотам, куда-то в те края.

— И что случилось потом?

Она вздыхает. Голова у нее опущена, взгляд устремлен на цветастую скатерть.

— Я понимаю, миссис Харт, вам наверняка трудно об этом вспоминать. Не торопитесь.

Повисает долгая пауза.

— Он не хотел иметь со мной никаких дел.

— Вы говорите об Иво?

— Ну, то есть… на следующий же день после свадьбы, когда мы остались одни… он повел себя так, как будто ему противно даже смотреть на меня. Он почти со мной не разговаривал. Я не могла понять, что я сделала не так.

Она произносит это так тихо, что мы с Хеном вынуждены склониться к ней, чтобы разобрать, что она говорит.

— Мы жили в одном трейлере, а мистер Янко в другом, но Иво проводил большую часть времени у отца. А когда я все-таки его видела, он вел себя очень холодно.

— В каком смысле?

— Ну, холодно. Недружелюбно. Постоянно был в дурном настроении. Я все время ломала голову, что я сделала не так.

— Он когда-либо был… с вами груб?

— Иногда я слышала, как он кричал на своего отца.

— А на вас он тоже кричал?

Роза принимается разглядывать крупинки розового сахара на тарелке, подбирает одну из них кончиком пальца. Она передергивает худенькими плечиками, и я вдруг вспоминаю, что ей всего двадцать пять — совсем молодая женщина, несмотря на солидную одежду и прическу.

— Миссис Харт?

— Ну, он… я не могла этого понять. Я думала, раз мы поженились, значит теперь муж и жена. Но если я… когда я пыталась… он вел себя так, как будто я полная дура и уродка. Не прикасался ко мне. И мне тоже не давал к себе прикоснуться. Даже… даже не раздевался в моем присутствии.

Все это она произносит, глядя в свою тарелку.

— Он когда-либо вас бил?

Роза обводит пальцем контур цветка на скатерти, но решительно трясет головой.

— Нет. Только… говорил всякое.

Она берет салфетку и осторожно утирает уголки глаз, чтобы не размазать голубые тени.

— Я прошу прощения, вы хотите сказать, что… что вы ни разу не…

Я пытаюсь сформулировать это поделикатнее.

Она улыбается, глядя куда-то вверх на люминесцентную лампу и смаргивая слезы.

— Наш брак никогда не был… как это называется? Консумирован? Ну, в общем, вот. Так что, если у Иво и был ребенок, он был от кого-то другого.

Она сопровождает свои слова слабой улыбкой.

— Это могло произойти после того, как вы ушли. Кристо родился в октябре семьдесят девятого. Двадцать пятого октября, если не ошибаюсь.

Она что-то подсчитывает в уме.

— Я ушла зимой… в феврале, кажется. Да, в конце февраля… Черт побери! Выходит, он крутил шашни с какой-то женщиной, когда я была еще там!

У нее дрожит голос. Я даю ей немного времени осознать это известие. Похоже, оно пришлось ей не по душе.

— Я хотела бы еще чаю, если можно.

— Разумеется…

Хен в мгновение ока подскакивает на ноги. Как странно: сидящая напротив меня девушка вдруг разом теряет несколько лет возраста, а с ними и хрупкую уверенность в себе. Она уходит в себя, щетинясь иголками, точно свернувшийся клубком еж; внезапно я осознаю, что под этим мешковатым костюмом она пугающе худа. Хен снова усаживается на свое место, и перед нами на столе появляются еще три чашки чаю и новая порция неоновых кексов.

— Миссис Харт, вы подозревали, что у вашего мужа есть подружка на стороне?

Она морщится:

— Ну, теперь, когда вы задали этот вопрос… наверное, какие-то мысли у меня были. Но только не о подружке, нет, если вы понимаете, что я имею в виду…

Она многозначительно смотрит на меня.

— Я ведь тогда совсем ничего не знала. Я думала, может, ему просто не нравятся девушки, ну, понимаете? — Она подавляет улыбку. — Но, получается, ему просто не нравилась я.

— И что же после — сколько там вы пробыли вместе? — после четырех месяцев подобного… подобной жизни… что в конце концов заставило вас уйти?

— Я ушла бы раньше, если бы мне было куда идти. Я начала ходить на церковные собрания — христиане как раз приезжали в Линкольн с проповедями. Понимаете, это было для меня чем-то вроде отдушины, раз в неделю или чаще. Питер был там одним из проповедников. Ассистентом. Но… вот что странно. Я не смогла бы туда ездить, если бы старый мистер Янко не одалживал мне свою машину. Временами он мог быть милым. Потом я узнала, что церковь переезжает на другое место, и очень расстроилась. Эти собрания были единственным светлым пятном в моей жизни. Я не представляла, как буду без них. И тогда я рассказала старому мистеру Янко… просто не удержалась. Я расплакалась, и он сказал, что я должна рассказать кому-нибудь… ну, в церкви, как много они для меня значат. Это было странно, потому что у меня было такое чувство, как будто… как будто он намекал, чтобы я попросила их помочь мне… ну, сбежать, понимаете? Понимаете, что я имею в виду? Такое впечатление, что он меня пожалел. В общем… я так и поступила.

Вздохнув, она продолжает:

— Я рассказала Питеру, что мне некуда деться из этого ужасного брака и что я схожу с ума. Он сразу же предложил мне работу в церкви. Чтобы я могла уехать с ними. Ну, то есть, — она заливается краской, — ничего такого не было, нет. Никаких намеков. Он только хотел помочь мне. Я просто работала в церкви, вот и все. Ну, поначалу.

— Вы задумывались о том, что можно вернуться к родителям?

Она горячо качает головой, прищелкивает языком.

— После того, как они так потратились на свадьбу, — нет. У меня есть еще две сестры, и нас всех надо было сбыть с рук, папа вечно страдал на эту тему. Нет. Родители были слишком рады сплавить меня замуж.

— Я знаю, что это не так, — произношу я негромко, но она лишь снова качает головой и прищелкивает языком.

Я кошусь на Хена. Он кажется всецело сосредоточенным на едко-зеленом предмете на своей тарелке. На лице у него написан вежливый ужас.

— Значит, ваш с Иво брак на самом деле был ненастоящим?

Она качает головой. Глаза у нее на миг становятся огромными. Я просто не могу представить, чтобы она говорила неправду.

— Я думала, что он, наверное, ну, вы понимаете… голубой.

Роза понижает голос, так что последнее слово выходит практически неслышным. Она произносит его одними губами.

— Я думала, я была для него чем-то вроде ширмы. Но, может быть, у него все-таки был кто-то еще… женщина, на которой ему нельзя было жениться, или еще кто-нибудь… Я не знаю. — Она пожимает плечами. — Если у него действительно есть ребенок, мне жаль бедного малыша.

С минуту мы все сидим в молчании.

— Вам известно, о чем Иво спорил с отцом?

— Нет. Это никогда не происходило в моем присутствии. Я ничего не понимала. Мне даже поговорить было не с кем — пока не появился Питер. Так одиноко, как в тот период, мне никогда не было.

Она произносит это очень буднично, но я впервые за все время по-настоящему ей сочувствую.

— Спасибо, миссис Харт, что рассказали нам все это. Это… очень нам помогло.

От зеленого кекса на тарелке Хена осталась небольшая кучка крошек. Славно потрудился, думаю я. Хен поднимает глаза на Розу:

— Вы когда-нибудь встречались с кузиной Иво, Сандрой Смит?

— С Сандрой… — Роза задумчиво морщит лоб. — Наверное, я могла видеть ее на свадьбе. Больше мне негде было с ней познакомиться. Они все держались очень обособленно. А что… это была она?

На ее лице мелькает свирепое выражение, но оно исчезает так же внезапно, как и появляется.

— Поверить не могу, что он мне изменял! Я должна была догадаться. Какая же я дура!

— Вовсе нет, — качаю я головой. — Просто каждый судит о других по себе самому.

Это я говорю всем своим клиентам. Хен смотрит в стол.

Наши чашки пусты, тарелки тоже — кроме моей. Рена Харт уже овладела собой.

— Вам что, не понравились кексы? — спрашивает она огорченно.

— О, я не слишком большой любитель выпечки.

— Мистер Лавелл еще очень тактичен, — бурчит Хен.

Рена взглядывает на него и вдруг заливается писклявым девчоночьим смехом. Звучит он довольно вымученно.

Мы возвращаемся вместе к церкви, где оставили машину. Роза просит нас не утруждаться прощанием с ее мужем и скрывается в бетонном бункере. Со спины она производит впечатление женщины средних лет.

— Что ж, нас можно поздравить, — заявляет Хен.

Я изумленно смотрю на него.

— Брось, Рэй. Мы только что успешно завершили дело. Это надо отпраздновать.

Я пожимаю плечами. Фотографии молодой Розы лежат у меня в нагрудном кармане. Может, мы и нашли Розу… Нет, мы нашли Рену. Думаю, Розы больше нет.

Хен, покрутив ручку настройки радиоприемника, снова отключает его.

— Ты разочарован? Теперь ты больше не можешь ее жалеть.

— Нет, нет!

Но на самом деле это правда. Мой недостаток — один из множества — заключается в том, что я лучше отношусь к людям, которых не знаю.

— Но мы ведь еще не закончили? — рассуждаю я вслух.

Меня вдруг точно плащом накрывает всепоглощающей усталостью.

— Верим мы ей или нет? — бормочу я себе под нос.

— Про ее брак — и про ребенка? Это надо проверить. Но вообще-то — да, я ей верю.

— И почему тогда Янко рассказывают окружающим о том, что мать Кристо — Роза?

— Чтобы скрыть тот факт, что его мать — кто-то другой.

Мы оба обдумываем это, пока мчимся мимо рядов одинаковых одноэтажных домиков на объездную дорогу. Хен взглядывает на меня:

— Думаешь, на самом деле так важно, кто настоящая мать Кристо? Может, это всего лишь какая-нибудь из местных девиц, которая не пожелала знать… вот и все.

— А может, и нет.

— Сейчас важно выяснить, чьи останки нашли на Черной пустоши. Тогда, надеюсь, мы узнаем, связаны они как-то с Иво Янко или нет.

Он умолкает, но я знаю, что он думает то же самое, что и я. Мы должны сопротивляться искушению заранее решить, что ответ на эти два вопроса один и тот же. Но мое чутье детектива подсказывает мне, что так оно и есть. На Черной пустоши лежит мать Кристо. Все сходится. Я откидываю голову на подголовник, убаюканный шуршанием шин. Мы почти у цели: все, что нам осталось узнать, — это ее имя.

 

48

Рэй

Не то чтобы я хотел, чтобы она оказалась мертва. Не могу объяснить. Хотя тут я кривлю душой: не люблю ошибаться. Кто же это любит? То, что она жива и счастлива (будем надеяться), замужем за промытым до скрипа уэльским пастором, меня не расстраивает. И что она красит ногти розовым перламутровым лаком и смеется так же неубедительно, как выглядит, тоже.

Леон Вуд так потрясен, что почти лишился дара речи.

— Жива? Вы уверены?

Я жду, пока в телефонной трубке утихнут рыдания. Мне неловко и до странного радостно одновременно. Нечасто мне доводится сообщать такие хорошие новости.

— Прошу прощения, мистер Лавелл. Извините.

— Ну что вы, ничего страшного. Но вы должны понять, для нее это стало точно таким же потрясением. Узнать, что ее мать скончалась. Ей нужно время свыкнуться с этим.

— И когда же я ее увижу?

— Это решать ей самой.

— Но где она?

— Она попросила меня не раскрывать никаких подробностей, пока она не привыкнет к этой мысли. Она сама свяжется с вами, когда будет готова.

— Но почему? — Он явно задет. — Я просто хочу знать, где она. К чему тут нужно привыкать?

— Пожалуйста, не волнуйтесь…

— Я и не волнуюсь, мистер Лавелл. Не волнуюсь! Я просто хочу увидеть мою любимую дочь, которую не видел семь лет, а вы мне не даете!

Эта петрушка затягивается довольно надолго. Мне приходится сцепить зубы, чтобы удержаться и не повысить на него голос, а когда меня уже подмывает махнуть на все рукой и отдать ему имя и адрес — да что такое творится с людьми, черт побери? — и пусть разбираются между собой, я вспоминаю Джорджию.

Когда я наконец кладу трубку, Хен сочувственно вскидывает брови:

— Он будет в восторге. А теперь смотри: мы с Андреа в твое отсутствие тоже время зря не теряли. У нас есть несколько новых дел. Не хочешь взглянуть?

Я в изумлении смотрю на него:

— А как быть с делом о том, кто отравил твоего напарника — и зачем?

— Напомни-ка мне, кто его оплачивает?

— Я хочу узнать, кто мать Кристо. И что случилось с сестрой Иво.

Хен откидывается на спинку кресла. Раздается протестующий скрип.

— Значит, ты считаешь, что Кристо родила его сестра, а потом они убили ее… инцест и все такое… и что это она лежит на Черной пустоши?

— Ну, возможно.

— А не проще ли было бы выдумать несуществующего отца?

— Да… но как же быть с передачей фамилии? И почему Иво сбежал? Это как-то связано с Черной пустошью. Я знаю.

Хен смотрит на меня поверх очков. Это все для пущего эффекта: без очков он не видит вообще ни черта.

— Ты не можешь этого знать — потому что тебе до сих пор точно не известно, в курсе ли он про труп. К тому же объяснение может быть самым что ни на есть простым.

— Ну, когда у нас будет простое объяснение, тогда я и успокоюсь. А до тех пор…

Я сохранил клочок бумаги с выведенным на нем детским почерком Сандры адресом Лулу. У меня не поднялась рука его выкинуть. Я частенько на него смотрю. Я думал — надеялся — на то, что она позвонит, когда я выйду из больницы. Потом мысли мои перескакивают на слова Хена. Про то, как меня обсуждали. Наверное, мне стоило бы проявить гордость и не возлагать на нее такие надежды. С другой стороны, мне стоило бы умерить гордость. Она ведь держала меня за руку. Но я нахожу причины не звонить ей, пока не доберусь до дома. Мне нужно позвонить еще во множество разных мест и получить факс — это чтобы уж наверняка.

К моему удивлению, она снимает трубку практически сразу же. Я почему-то думал, что ее не окажется дома, и морально готовился оставить сообщение на автоответчике.

— Вы не на работе?

— Нет. Как ваши дела?

— Неплохо. Да. Я тут подумал… может, мы могли бы встретиться?

Пауза.

— Зачем?

— Зачем? Ну, я хотел задать вам еще несколько вопросов.

— А-а.

Это разочарование? Больше она ничего не произносит.

— От Иво, надо полагать, новостей нет?

— Нет.

— А Кристо? О нем есть какие-то новости?

На этот раз она вздыхает:

— С ним все сложно. Ну, то есть с ним все в порядке… все нормально. В общем, я расскажу при встрече.

— Ладно.

Сердце у меня бьется с такой скоростью, как будто я пробежал стометровку. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не налить себе выпить. Не раскисай, приказываю я себе. Еще не время.

Мне почему-то вспоминаются те лодки на больничном пруду. До чего же мне хотелось сесть на какую-нибудь из них и уплыть оттуда. Их крашеные бока, плеск волн. И названия: «ЭМИ — на двоих», «ИЗАБЕЛ — на четверых». Такие вместительные. Такие щедрые.

Рэй — на одного. Да и то с натяжкой.

Поскольку машину я до сих пор водить не в состоянии, Лулу приезжает в паб в конце моей улицы. Из окна — я пришел заранее — видны поезда, несущие через мост свой изнуренный работой груз. Снова льет дождь; и хотя на дворе долгожданное лето, свет уже скудеет.

Появившаяся Лулу бесшумно опускается на стул рядом со мной.

— У меня для вас новости, — говорю я.

Ее глаза тревожно расширяются.

— Не пугайтесь. Мы нашли Розу.

— О господи! И она… с ней все в порядке? Правда?

— Правдивей не бывает.

— Ох! — Лулу переваривает эту новость. — Значит, то тело, на Черной пустоши… Оно не имеет никакого отношения к Иво?

Я физически чувствую, как ослабевает владевшее ею напряжение.

— Ну, это точно не Роза Вуд.

— Хеппи-энд. — Лулу с улыбкой поднимает свой стакан. — Разве за это не стоит выпить?

— Пока еще рано.

Ее лицо гаснет.

— Вот как. Значит, это еще не конец? Из-за того, что случилось с вами, — и потому что Иво до сих пор в бегах?

— Да. Из-за этого.

— Вы по-прежнему считаете, что он нарочно вас отравил? Но зачем, если ему нечего было скрывать? Если он не причинил Розе никакого вреда?

Закурив, она делает глоток рома с колой. К ней опять возвращается ее прежняя нервозность, и она задевает краем стакана о зубы, содержимое слегка выплескивается, она пальцем утирает губы, при этом внимательно разглядывая стол.

— Это ведь может быть труп кого угодно. Кого-нибудь, не имеющего к нашей семье никакого отношения. Неужели они еще не выяснили, кто это?

— Пока нет. Иво перепугался. Если он не имеет никакого отношения к этому трупу, зачем было меня травить?

— Вы все-таки… считаете, что он сделал это намеренно.

— Если это не так, зачем было сбегать? Зачем было бросать Кристо?

Лулу смотрит в окно и качает головой; вид у нее обеспокоенный.

— О чем вы хотели меня спросить?

Голос у нее очень тихий.

— Перед тем как мы с Иво вместе ужинали, он ночевал у вас?

Она опускает глаза, но ничего не отвечает.

— Я просто подумал…

— Но вы же все равно ему рассказали? — говорит она. — Вы обещали, что расскажете. Это ваши слова…

Значит, она все-таки ему разболтала.

— Я была так сердита, — продолжает Лулу, не поднимая глаз. — На него — и на вас. Оно само вырвалось. Простите меня. Я знаю, что не должна была ему рассказывать. Я так волновалась. Я думала, это все из-за меня — ваша болезнь…

Ее рука, сжимающая стакан, трясется. Мне хочется обнять эту женщину. Я рисую эту картину в своем воображении.

— Вы ни в чем не виноваты. Я не должен был ставить вас в такое положение.

Иво все знал. Теперь у меня есть доказательства.

— Как он отреагировал, когда вы ему рассказали?

— Ох, в общем, он… — Она тяжело вздыхает. — В общем, он не отреагировал почти никак. Даже на меня не посмотрел. Мне пришлось спросить его: «Ты меня слышал?» — и он ответил как ни в чем не бывало: «Да, и что?» Ну, знаете, этим своим тоном. Но… какое это все теперь имеет значение? Она ведь жива и здорова.

— Тело на Черной пустоши тоже кому-то принадлежит.

— Да, но…

— А не может ли это быть Кристина?

— Кристина? — Лулу почти улыбается, глядя на меня с изумлением. — Но она погибла много лет назад. Не можете же вы в самом деле подозревать, что это она! Это бред собачий.

— Никто так и не сказал мне, когда именно она погибла.

Лулу со вздохом поджимает губы. Между бровями у нее снова залегла морщинка.

— Это было сто лет назад. Ей было семнадцать, значит… значит, это произошло двенадцать лет тому назад. Двенадцать лет! И потом, она погибла во Франции. Она не могла оказаться на Черной пустоши!

— Где именно во Франции?

— Я точно не знаю. Это случилось во время их поездки в Лурд.

— Вы присутствовали на похоронах?

— Похорон не было.

— Не было?! Как-то это… странно, вы не находите?

— Но это же случилось… за границей.

Она сглатывает и сцепляет руки в замок.

— Вы должны понимать. Они не могли привезти ее домой сами. И потом… такие вещи… наверное, это стоит денег… Я не знаю. Мне тогда это не показалось странным. Я ничего странного не увидела.

— Значит, она погибла двенадцать лет назад.

— Да!

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Господи… — Она опускает глаза. — За пару лет до того, как все это случилось.

— Должно быть, это было ужасно. Столько всего сразу свалилось на одну семью.

— Верно.

— А кто-нибудь был свидетелем ее гибели?

— Тене, наверное. Иво тоже. Это случилось после смерти Марты. Вы что же, подозреваете его теперь в том, что он убил ее?

— Нет. Просто… пытаюсь во всем разобраться.

Я прикладываюсь к своему пиву, держа бокал левой рукой. Лулу умолкает и сердито закуривает очередную сигарету. По мосту с грохотом проносится еще один поезд, на этот раз уже полупустой: там едут самые закоренелые трудоголики, заработавшиеся допоздна.

Тене и Иво. Иво и Тене. Эти двое, единственные свидетели череды странных и трагических событий. Призрак смерти следует за ними повсюду, точно черный пес; волк, таящийся во мраке. Но Иво тогда был всего лишь больным ребенком. Наверное, проклятым, как сказал Тене.

— Как ваша рука?

Взгляд Лулу устремлен на мою по-прежнему практически бесполезную правую руку. Я поднимаю ее и помахиваю перед лицом.

— Ничего. Уже лучше.

Я с усилием сгибаю и разгибаю пальцы. Они шевелятся неохотно, точно щупальца какой-то медлительной подводной твари.

— Вы что-нибудь ею чувствуете?

— Не особенно.

— Будьте осторожны, чтобы не обжечь ее.

— Спасибо. В больнице мне постоянно это вдалбливали.

— Потому что об этом часто забывают.

Ну да, она же специалист по таким случаям. Мне вспоминается Дэвид. Как с чувствительностью у него? Это она должна остерегаться его. Она смотрит на мою руку, но не прикасается к ней. Интересно, она тоже сейчас думает про Дэвида?

Вдруг неожиданно для самого себя я принимаюсь рассказывать ей о моем бывшем соседе по палате, Майке, и его гангренозных ногах. И как-то он сейчас поживает? Мы словно покончили с семейными тайнами Янко и теперь можем говорить об обычных вещах, как нормальные люди. Вот только, как сказала она сама, это еще не конец.

— Я должен рассказать вам кое-что еще. — Я откашливаюсь, не зная, как приступить. — Когда мы разговаривали с Розой, выяснилось, что… в общем, Роза — не мать Кристо.

Лулу смотрит на меня во все глаза:

— Что?!

— Она — не его мать.

— Разумеется, она его мать!

Лулу улыбается, видимо считая, что все это какая-то шутка. Но ее улыбка меркнет.

— Что вы хотите сказать? Это бред какой-то.

— По словам Розы, ее брак с Иво не был консумирован. У нее не было ребенка — ни тогда, ни потом.

Лулу с упреком смотрит на меня. За то, что не сказал ей сразу. За то, что сначала заставил ее сочувствовать мне.

— Это она вам так сказала?

— Да.

— Она врет!

Я качаю головой.

— Почему вы принимаете ее слова на веру? — спрашивает Лулу.

Набрав в грудь побольше воздуха, отвечаю ей:

— Я не принимаю. Мы все проверили. Роза второй раз вышла замуж меньше чем через год после свадьбы с Иво. А от него она ушла в феврале семьдесят девятого.

— Нет! Это было в восьмидесятом! Зимой…

— Она вышла замуж за своего теперешнего мужа тридцатого августа того же года — я имею в виду семьдесят девятый. Кристо появился на свет семь недель спустя.

Глаза Лулу распахиваются так широко, что я боюсь, как бы не потрескалась кожа вокруг них. Губы у нее пересохли.

— Этого не может быть! Не может!

— Я подумал то же самое, поэтому проверил и перепроверил все десять раз. Все обстоит именно так. Кристо родился в октябре семьдесят девятого?

Она неохотно кивает.

— Я разговаривал с людьми, которые присутствовали на свадьбе Розы в августе семьдесят девятого. И видел свадебные фотографии. Она не может быть матерью Кристо.

Лулу выглядит такой потерянной, что я и рад бы ошибаться. Я был бы рад взять свои слова назад. Но не могу.

— Прошу прощения, но я должен задать вам этот вопрос: вам известно, кто мать Кристо?

Она поднимает на меня глаза. Гнев, недоверие, боль предательства.

— Лулу, мне очень жаль, что все так получилось. Хотел бы я…

Голова у нее слегка трясется; это скорее непроизвольная дрожь, нежели акт отрицания. Лулу шумно выдыхает, осторожно ставит на стол стакан и закрывает лицо руками.

— Я принесу вам еще чего-нибудь выпить, — предлагаю я.

— Нет! Мне нужно идти.

Яростные нотки в ее голосе заставляют меня отвести взгляд. Когда я снова смотрю на нее, она сидит, уставившись поверх сложенных лодочкой пальцев, и с усилием распрямляется.

— Когда я виделась с Тене после той аварии, в декабре семьдесят девятого, Иво сказал, что она сбежала давным-давно. Я думала, он имеет в виду несколько недель назад.

— Мне это тоже в голову не приходило. А должно было бы прийти — что выпал целый год.

— И кто же тогда его мать? Вы считаете, что… что это она лежит там, на Черной пустоши? — произносит Лулу шепотом.

— Я не знаю.

Лулу скрывается в дамской комнате, прихватив с собой свой мешок с секретами. Я смотрю на низенький столик перед нами, на пепельницу, полную окурков со следами помады, на подставки для стаканов в пятнах от пролитого пива. Черный жакет Лулу все так же небрежно наброшен на спинку стула. Дешевенькая атласная подкладка, еще хранящая тепло ее тела, засалена. Это невыносимо. Каждый раз, когда я встречаюсь с Лулу, мы оказываемся во власти драмы Янко. Я вынужден говорить ей вещи, которые причиняют ей боль. Однако же между нами есть что-то, какая-то ниточка — тонкая, зыбкая, натянутая практически до разрыва. Я почти в этом уверен. Но что я могу поделать?

Подчиняясь импульсу, пока она не успела вернуться, я беру ее стакан с полупрозрачным алым отпечатком на краю и допиваю полурастаявшую ледяную взвесь, еле уловимо пахнущую ромом. Это дает мне возможность на миг прижаться губами к призраку ее губ.

 

49

Рэй

С Тене Янко произошла разительная перемена. Он весь как-то усох, кожа истончилась и посерела, как будто не видела солнца с моего последнего приезда. Мне даже не верится, что при знакомстве он произвел на меня впечатление крупного мужчины.

— Я приехал, чтобы извиниться перед вами, — начинаю я с порога.

Тене вскидывает на меня глаза и делает знак садиться.

— Как поживаете, мистер Янко? Вы нормально себя чувствуете?

— Вполне сносно, — отвечает он.

— Я должен кое-что вам рассказать. Хотелось бы, конечно, чтобы при этом присутствовал и ваш сын, но… В общем, мы нашли Розу Вуд.

— Я же вам говорил, — произносит он тихо.

— Да, говорили. Так что мое предположение о том, что Иво каким-то образом причастен к ее исчезновению, оказалось неверным. Я приношу свои извинения вам и ему. Прошу прощения за страдания, которые я вам причинил.

Тене внимательно разглядывает столешницу. Интересно, он вообще осознал, что я сказал? Отчего такая реакция? Где праведное возмущение, гнев… хоть что-то?

— Вы ее видели? — спрашивает он после паузы.

— Да. Мы ее видели и говорили с ней. Она рассказала нам о том, как сбежала от… от брака с Иво. Она сказала, что вы помогли ей. И она очень благодарна вам за это.

Я внимательно наблюдаю за ним. Его лицо не выражает ровным счетом ничего. Он безучастно смотрит в пол.

— Что ж, хорошо. Делу конец.

— Не совсем. Ее появление на сцене ставит больше вопросов, чем дает ответов, как вы сами должны понимать.

— Что вы имеете в виду? — ровным тоном спрашивает он.

— Она сказала, что у нее никогда не было ребенка.

В конце концов Тене кивает — медленно и коротко.

— Так я и думал. Она так и не смогла принять все, что произошло. Это оказалось ей не под силу.

— Нет. Она не может иметь детей. И никогда не могла. Она — не мать Кристо.

Я говорю ему о датах. О свадебных фотографиях. О свидетелях. Он сидит, все так же не поднимая глаз. Я не вижу выражения его лица.

— Вы попали в аварию в декабре семьдесят девятого. Роза ушла не через несколько недель после рождения Кристо, а за много месяцев до этого. Между этими событиями целый год. Она не его мать.

Тене не шевелится. Не подает никаких признаков того, что он меня слышал.

— Так кто же она? — спрашиваю я.

Нет ответа.

— Почему вы с Иво представили все так, как будто это была Роза?

— Потому что она его мать. Я не понимаю, зачем вы говорите все это.

Меня уже несет.

— Мистер Янко, я знаю, что это невозможно! Вы меня вообще слушаете?! Что произошло в тот год? Иво завел себе подружку? Что с ней случилось? Где она сейчас?

Я против воли повышаю голос и наседаю на него, агрессивно приблизив свое лицо к его.

— Почему такая скрытность?!

Тене приподнимает голову, но в глаза мне по-прежнему не смотрит. Его взгляд устремлен куда-то вдаль, за окно.

— Мать мальчика — Роза.

Я считаю в уме до десяти. Рука против воли сжимается в кулак.

— Мистер Янко, я знаю, что вы знаете! И если вы позабыли, полиция ведет расследование по поводу трупа, который нашли на Черной пустоши. Рано или поздно они установят личность. Они знают, что Иво исчез, и знают о том, что случилось со мной. Если вы что-то скрываете… Если вы защищаете его…

— Мистер Лавелл, я не защищаю моего сына. Он в моей защите не нуждается. Я могу лишь рассказать вам то, что помню.

Его взгляд становится рассеянным, устремленным куда-то в пространство между нами.

Я нетерпеливо подергиваю ногой и предупреждаю:

— Не в моих силах заставить вас отвечать, но полицейские могут оказаться не столь сговорчивыми.

Я так и не дожидаюсь от него обещанного рассказа о том, что он помнит. Он не только не говорит, он не шевелится. И кажется, даже не дышит. Такое впечатление, что он сейчас где-то далеко отсюда, ушел глубоко внутрь себя. Тиканье позолоченных часов становится вдруг оглушительным. Оно сводит меня с ума, спешит напомнить о времени, которое безвозвратно уходит, потраченное совершенно зря; о том, что мы стремительно несемся к концу. Я начинаю тревожиться.

— Мистер Янко… Мистер Янко? Вам нехорошо? Мистер Янко!

Весь мой гнев точно рукой снимает. Я нерешительно касаюсь его плеча, потом трясу его.

— Тене… Вы меня слышите? Тене! Пожалуйста… Вы меня слышите?!

Я вовсе не уверен, что он не прибегнул к этой отчаянной уловке, чтобы не отвечать на мои вопросы, но он неподвижен, как статуя.

Я вскакиваю на ноги, бросаюсь наружу и барабаню в двери других трейлеров. Вскоре Тене уже окружают Сандра, Джей-Джей и Кат, а меня, словно пасту из тюбика, выдавливают на улицу, на солнышко. Я принимаюсь расхаживать из одного конца стоянки в другой. Не знаю, на кого больше сердиться, на Тене или на себя самого. Он прекрасный актер, в этом я не сомневаюсь, но и я тоже сглупил. Выбрал неподходящее время. В моем деле эта ошибка не из тех, которые можно исправить. Или моя вина куда серьезней?

Из трейлера Тене доносятся встревоженные голоса; там о чем-то спорят на повышенных тонах.

Под ложечкой у меня начинает холодеть от страха. Мне не остается ничего иного, кроме как стоять тут и ждать, поскольку Хен по моей настоятельной просьбе привез меня и уехал, а вернуться должен еще не скоро.

Господи, пожалуйста, только бы он не умер.

Несколько минут спустя дверь открывается и показывается Джей-Джей. Один. Он подходит ко мне. Лицо у него озабоченное и настороженное.

— С ним уже все в порядке. Только небольшая слабость. В последнее время он вообще неважно себя чувствует.

— Ох, слава богу. Мне очень жаль, что он плохо себя чувствует. Но теперь ему лучше?

— Да, он может говорить.

Джей-Джей неловко пожимает плечами. Из трейлера выскакивает Кат Смит и решительным шагом направляется к нам. На щеках у нее горят красные пятна, ртутные бусинки глаз смотрят обвиняюще.

— Какой дьявольщины вы ему наговорили?!

— Я приехал сообщить ему, что мы нашли жену Иво.

Глаза у Кат становятся огромными, как блюдца. Я слышу, как за спиной у меня ахает Джей-Джей.

— Ах вот как! Черт побери. Ну что, теперь вы рады? По вашей милости его хватил удар!

Кровь застывает у меня в жилах. Только не это!

— Мне страшно жаль, если это так его потрясло, но я не мог оставить его в неведении.

— Что ж, теперь, когда он по вашей милости едва не отправился на тот свет, вы можете с чистой совестью катиться отсюда к чертовой матери!

Она тычет в мою сторону рукой с зажатой в ней горящей сигаретой. Я пячусь. Она принимается оглядываться по сторонам в поисках моей машины, но, к своему возмущению, таковой не обнаруживает.

— Придется подождать, когда за мной заедет коллега. Мы можем отвезти его в больницу, если нужно…

— Мы сами в состоянии отвезти его в больницу, если будет нужно, спасибо большое. Вы и так уже натворили достаточно дел.

— Ба, он…

Кат отмахивается от внука, как от надоедливой мошки.

— А ты марш в трейлер!

— Но мы…

Она наставляет на него палец:

— В трейлер! Живо! Ну, погоди только, вернется дед…

Джей-Джей бросает на меня отчаянный взгляд, полный вопросов, и плетется к своему трейлеру.

Кат бурчит в мой адрес что-то неразборчивое и, хлопнув дверью, скрывается в трейлере Тене.

Джей-Джей с несчастным видом оборачивается ко мне:

— Не обижайтесь на бабушку. Она расстроена.

— Я ее не виню.

— Да, но в последнее время он постоянно чувствовал себя неважно. Послушайте, почему бы вам не зайти к нам?

— Я вполне могу подождать и здесь, правда.

— Пожалуйста…

Очутившись в трейлере, мы какое-то время неловко стоим лицом к лицу. Джей-Джей, похоже, не очень знает, что делать дальше. Он теребит затертую повязку на руке.

— Когда вы сказали, что нашли Розу… она…

До меня внезапно доходит, что я не завершил фразу.

— Ох, нет, нет. Роза жива. Жива и здорова!

У него отвисает челюсть, на лице отражается работа мысли.

— Вы хотите сказать… с ней все в порядке?

— Да.

Его лицо неудержимо расплывается в улыбке.

— Но это же фантастика! Вот здорово… Я думал, вы принесли плохие новости!

Я тоже улыбаюсь; это заразно.

— Да, это хорошая новость. Должен сказать… — Впервые за все время хотя бы в этом отношении все в порядке. — Такое облегчение знать, что она жива и здорова.

— Где она? Что она делала все это время?

— Она здесь, в нашей стране. Снова вышла замуж…

— Значит, дядя Иво не… ничего не делал.

— В ее исчезновении никто не виноват. Знаешь, так ведь часто бывает. Когда люди исчезают, обычно это происходит потому, что они сами этого хотят.

Джей-Джей застенчиво смотрит на меня.

— Не хотите чаю, мистер Лавелл?

— О, спасибо, не нужно.

— Я все равно собирался пить.

— А, хорошо, если ты как раз собирался заваривать себе, тогда… спасибо.

С облегчением вздохнув, он идет на кухню. Я выглядываю в окно и вижу удаляющуюся машину.

— Наверное, они повезли его в больницу. Вот и хорошо.

Джей-Джей опускает чайные пакетики в кружки.

— Как твоя рука? — интересуюсь я.

— Нормально, только чешется сильно.

— Вот и славно. Это хороший признак.

Он добавляет в чай молоко и вдруг сникает. С минуту помолчав, оборачивается ко мне с несчастным лицом.

— Теперь она захочет забрать Кристо?

— Забрать Кристо?

— Ну, она же, наверное, захочет забрать его? Она ведь его мать… Мы собирались взять его жить к себе, даже дом присматривали, чтобы Кристо отдали нам. Мы с мамой…

Я пребываю в замешательстве, пока до меня не доходит, что он говорит о Розе.

— Нет! Нет. Она не захочет. Ни в коем случае.

— Но она ведь его мама.

— Понимаешь, тут такое дело…

Я колеблюсь. Но ведь скоро они так или иначе узнают правду. И я все рассказываю ему.

 

50

Джей-Джей

Деда Тене выписали из больницы домой вчера же, через несколько часов. Сказали, ничего особенно страшного нет; никакого удара у него, по всей видимости, не было, но ему все равно надавали каких-то таблеток и велели поменьше курить. Насмешили.

Ба с дедом с утра уехали куда-то на грузовике. В последнее время они ведут себя очень загадочно. А мама поехала на работу. Она развозит пиццу. Я думаю, она терпеть не может это занятие, но никакой другой работы в ближайшей округе нет. Раньше она занималась доставкой цветов, но оттуда ее попросили, хотя она ничего плохого не сделала. Сказали, мало заказов, но никого другого почему-то не уволили. Обычно я люблю оставаться в одиночестве, но сегодня мне как-то пусто, как будто одного меня недостаточно, чтобы заполнить пространство трейлера. К тому же мама взяла с меня слово сходить к деду Тене, проверить, принимает он таблетки или нет, и подбодрить его.

Когда я поднимаюсь к нему, он дремлет в своей коляске. Я на цыпочках прохожу внутрь и берусь за уборку (молодчина, Джей-Джей!). Я делаю все очень тихо, почти совсем не шумлю, но когда заканчиваю мыть кухню, я оборачиваюсь и вижу, что дед Тене смотрит на меня. У меня чуть не случается сердечный приступ: надо же было вот так смотреть и ни слова не сказать.

— Прости, не хотел тебя напугать, — улыбается дед Тене.

— Привет! — говорю я.

Собственный голос кажется мне слишком громким и капельку истерическим.

— Джей-Джей, дорогой. Выпей чайку.

— Как ты себя чувствуешь? Тебе пора принимать таблетки. Мама сказала тебе напомнить. Это они?

Я беру пластмассовый пузырек. Дед кивает и забирает его у меня, но открывать не спешит.

— Как ты, сынок?

Я улыбаюсь ему, потому что мне странно слышать от него этот вопрос. Не припомню, чтобы старик когда-нибудь спрашивал меня об этом раньше. Как будто он не знает меня на самом деле. Или как будто я взрослый. Или ему действительно интересно услышать ответ.

— Ну…

Меня так и подмывает сказать: я ведь Джей-Джей, ты и так все про меня знаешь.

— …Хорошо, спасибо.

— Ты хороший парнишка, Джей-Джей.

Я ныряю в холодильник, чтобы не нужно было смотреть на Тене. Приношу чашку чаю, крепкого, настоявшегося, с кучей сахара. Отыскиваю остатки белого хлеба и сооружаю бутерброды.

— Включить какую-нибудь музыку?

— Включи, если хочешь.

Я перебираю его пластинки, радуясь про себя возможности чем-то заняться, — и вытаскиваю двойной альбом Сэмми Дэвиса-младшего. Там есть несколько моих любимых песен. Я ставлю пластинку в проигрыватель, но уменьшаю громкость, раз дед Тене неважно себя чувствует.

— Смотри. — Он кладет таблетку в рот и запивает ее чаем. — Можешь передать маме, что я все принял.

Я усаживаюсь, обхватив кружку с чаем обеими руками, хотя она обжигает ладони. Не могу придумать никакой темы для разговора. Кроме мыслей о Розе, в голову ничего не идет. А может, дед Тене тоже ничего об этом не знал, думаю я вдруг. Что, если, скажем, у Иво была тайная подружка, которая родила ребенка и не захотела его, вот Иво и принес его домой. Не обязательно же за всем этим должна стоять какая-то зловещая история. Может, дед Тене никогда с ней не встречался — ведь все это происходило, когда Иво был женат на Розе. Ну, может, это и не очень красиво, но такие вещи случаются. Взять хотя бы моего так называемого папашу.

Мне хочется спросить старика, но я боюсь, вдруг у него опять случится припадок.

Дед Тене откашливается. Это затягивается довольно надолго.

— Как дела в школе, сынок? — спрашивает он наконец.

Я смотрю на него, по-настоящему обеспокоенный. Может, он потихоньку выживает из ума?

— Сейчас каникулы. Я не хожу в шко…

— Я знаю, сынок. Я имею в виду вообще. Как твоя учеба? Экзамены сдавать собираешься?

— А, ну да. Думаю, да.

— Вот и хорошо. Учись. Оно тебе явно на пользу. Нам это нужно.

— Хорошо.

Я не знаю, что сказать. Хотя время от времени он расспрашивает меня про школу, такой интерес я вижу в первый раз.

— Только не позволяй им сделать из тебя горджио, — предостерегает он.

— Ни за что.

— Я рад, что Кристо будет жить с тобой и Сандрой. Вы справитесь.

— Ну, может, дядя Иво еще вернется.

Дед Тене лишь молча хмыкает и дует на свой чай.

— Ты думаешь, он больше не вернется? — удивляюсь я.

Тене вздыхает. Я замираю.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ну, ты ведь его отец. Ты знаешь его лучше остальных.

Дед Тене медленно качает головой:

— Иво не вернется. Не надо было мне заставлять его остаться.

Я и не знал, что Тене пытался заставить его остаться. Наверное, они просто это обсуждали.

— Так ты знаешь, куда он подался?

— Нет, — шепчет Тене и опускает голову, как будто она вдруг стала очень тяжелой, такой тяжелой, что может сломаться шея.

По спине у меня пробегает холодок.

— Люблю эту песню, — произношу я нарочито громко, чтобы сменить тему.

Я правда ее люблю. В ней поется про настоящую жизнь. Человек, который написал ее, попал в тюрьму в Новом Орлеане, когда на всех бродяг устроили облаву после какого-то убийства. Там он разговорился с одним стариком, и тот рассказал, как танцевал за еду и как его собаку задавила машина и после этого с горя он начал пить. У всех бродяг были прозвища, чтобы полицейские не могли опознать их, и его прозвище было Мистер Божанглз.

Мне больше нравится думать об этом, чем о том, почему дед Тене вдруг завел со мной такой странный разговор. Когда я снова поднимаю глаза, он смотрит на меня с таким выражением, что мне становится не по себе.

— Мы никогда не уделяли тебе достаточно внимания, — говорит он. — А зря.

Я не понимаю, что он имеет в виду, бормочу:

— Вы уделяли мне достаточно внимания. — И улыбаюсь, пытаясь сделать вид, что все нормально.

— Ты всегда был рядом, — произносит он.

— Что? О чем ты?

Но дед Тене лишь снова качает головой.

Сэмми добирается до того момента, когда он впадает в раж и все духовые и скрипки сливаются в один великолепный, берущий за душу хор. И я с ужасом вижу, как по щеке деда Тене ползет слезинка, оставляя за собой блестящую дорожку.

— Что случилось, дед Тене? Тебе опять нехорошо?

Он качает головой:

— Нет, я в полном порядке.

— Точно?

Он силится улыбнуться мне, хотя глаза у него на мокром месте.

— Точно. Все хорошо, сынок.

— Чего тебе принести? Еще чаю?

— Нет… ничего не надо.

— Ты, наверное, устал? Что мне сделать?

Я просто не могу усидеть на месте. Это мучение какое-то. Я никогда еще не видел деда Тене таким и не понимаю, что делать.

— Со мной все в порядке. — Он вскидывает глаза на меня, беспокойно ерзающего на стуле. — Что-то я и вправду немного устал, сынок. Вздремну, пожалуй, немного.

— Ну ладно. Но тебе точно не плохо?

Я с готовностью вскакиваю и улыбаюсь ему. Потому что, если я улыбаюсь, все точно будет хорошо.

Вернувшись в свой трейлер, я зажигаю везде свет, но и там я не могу усидеть на месте, разбираю видеокассеты, но никак не могу решить, что хотел бы посмотреть. Тогда я включаю музыку и тут же выключаю ее снова, потому что меня начинает мучить совесть. Я ненавижу себя. Я жалкий, никчемный и, что самое скверное, бессердечный. Деду Тене плохо и грустно, а я даже не могу заставить себя посидеть с ним. Я просто трус, вот в чем правда.

Я снова выхожу из трейлера и принимаюсь расхаживать по стоянке, терзая себя воображаемыми картинами того, что может происходить в эту самую минуту в трейлере деда Тене (но ничего при этом не предпринимая!), и заглядывая в его темные окна, готовый расплакаться. Постепенно начинает смеркаться, мне становится холодно в моей футболочке, и птицы перестают петь, а все цвета начинают казаться одинаково серыми.

 

51

Рэй

Вчера вечером я подписал разводные бумаги и сложил их в конверт, чтобы отправить по почте. Подписывал я их безо всяких эмоций. Ну, наконец-то, думал я, вот я и пришел в себя. Живу дальше.

Под утро мне снится сон из тех, что кажутся более реальными, чем явь. Мне снится, что я снова вместе с Джен, в нашем старом доме. Она входит и небрежно представляет мне своего любовника, которым оказывается Хен. Больше ничего из этого сна я не помню, помню лишь потрясение открытия, ощущение, как будто из груди у меня заживо вырвали сердце. Между Джен и моим партнером по бизнесу никогда ничего не было: он никогда не изменял Мадлен, да и, думаю, никогда не помышлял об измене, так что это чистой воды мазохизм с моей стороны.

Я зажигаю прикроватный светильник, отчего серая мгла за окнами сгущается до черноты. Еще даже не светает. Я моргаю, пытаясь разлепить веки; во рту у меня пересохло, зубы кажутся шершавыми и пахнут глютаматом натрия. Нет никого, к кому можно было бы податься в такой час. И никогда не было. Я иду в ванную, шумно пью из-под крана и ополаскиваю лицо водой. А по пути обратно застываю на пороге при виде отражения в окне.

Вчера у меня случился странный порыв. Выйдя из китайского ресторанчика, где продают еду навынос, я пошел мимо газетного ларька из тех, которые работают допоздна. Мое внимание привлекло ярко-красное пятно в витрине с цветами. Я не знал, как называются эти цветы, но их цвет, их восковые лепестки напомнили мне о Лулу. Я скупил все красные, какие там были, принес домой и поставил в самый большой кувшин, который смог найти в своем хозяйстве. Кувшин я водрузил на комод, чтобы видно было из кровати. Ряды маленьких красных колокольчиков с бледными в крапинку сердцевинками; навязчивый сладкий запах. Уснул я, думая о ней. Я был счастлив. Откуда мог взяться этот предательский сон? Навеяли воспоминания, до сих пор способные задевать меня за живое?

Отраженная в стекле комната имеет весьма отдаленное сходство с настоящей. Теплый свет омывает море красных цветов, рдеющих недобрым багрянцем. За ними зловеще высится призрачная мужская фигура. После того как Джен в конце концов призналась мне, что у нее роман на стороне, — не помню, как именно она это сформулировала, — она разрыдалась. Как будто моя реакция стала для нее настоящей неожиданностью. Как будто она убедила себя, что я не стану возражать. Я был оскорблен до глубины души, вне себя от злости на ее глупость: как можно не знать, как сильно это ранит? Как можно быть такой дурой? Мне хотелось завыть, как раненому зверю. Поджечь ее машину. До смерти забить этого гаденыша лопатой, превратить его мерзкую самодовольную рожу в неузнаваемое кровавое месиво. Быть может, там, за стеклом, обитает тот, кто так и сделал.

Темный морок застеколья манит и отталкивает меня одновременно, это притягательность края утеса, водопада, боли, которая подкрадывается и начинает терзать, когда думаешь, что все худшее уже позади. Откровенно говоря, временами я задаюсь вопросом, хватит ли у меня воли вырваться из ее лап, или это ослепительное горе навсегда останется самым глубоким и ярким переживанием в моей жизни.

Я знаю, что теперь уже больше не засну, поэтому плетусь в кухню варить кофе. Пока закипает чайник, на память вдруг приходит одна вещь, о которой я не вспоминал годами: в самом начале нашего брака мы с Джен как-то раз отправились на прогулку по берегу одного озера в Шотландии. Водная гладь была неподвижна, ни единая морщинка не нарушала ее хрупкого спокойствия. Мы собирали плоские камешки и пытались пускать «блинчики» — у меня всегда хорошо это получалось. Джен, к своей досаде, оказалась безнадежной неумехой: ее камешки плюхались в воду в нескольких футах от берега или же улетали в воздух. Я бродил вдоль кромки воды, пытаясь побить собственный рекорд — шесть, семь, девять… когда что-то очень больно ударило меня между лопаток. Я стремительно обернулся, кипя гневом, и увидел Джен, в ужасе зажимавшую рот.

— Прости, дорогой, прости, пожалуйста! — закричала она. — Я не хотела в тебя попасть! Я случайно!

Хотя ужас ее был непритворным, она с трудом сдерживала смех. Я тоже улыбнулся, хотя ушибленное место болело, а на спине образовался внушительный синяк, по поводу которого была отпущена не одна шутка.

Джен тогда так и не удалось изобразить ни одного «блинчика». Она не в состоянии была с трех шагов забросить скомканный лист бумаги в мусорную корзину («Так нечестно — она сдвинулась!»). Но когда речь шла обо мне, ей каждый раз было обеспечено прямое попадание.

День, когда он наконец наступает, оказывается ясным и погожим. Выходит солнце, разгоняя утренний туман. Из окна поезда я смотрю, как поблескивает в его лучах вода в канавах и временных озерцах, которые образовались во впадинках. В Или я приезжаю к половине одиннадцатого.

Консидайн встречает меня все той же внешней неприветливостью, но мне кажется, на самом деле он благодарен мне за новости.

— Что у вас с рукой? — интересуется он, налив мне чашку перестоявшегося кофе и заметив, что моя правая рука не слишком меня слушается.

Я в двух словах объясняю. В конце концов, это имеет отношение к тому, что привело меня сюда.

— Идемте со мной, — бросает он мне, когда мы допиваем кофе.

Мы выходим из полицейского управления и едем на окраину Хантингдона.

Там размещается судебно-медицинская лаборатория. Он ведет меня внутрь здания. Мы поднимаемся на третий этаж. Там, в небольшом захламленном кабинете, нас встречает взглядом поверх очков дама с седыми волосами, забранными в тугой узел на затылке, и в дорогом брючном костюме. Я с трудом узнаю в ней женщину-медика с Черной пустоши; тогда она была в перепачканном илом пластиковом комбинезоне, с ног до головы облепленная грязью.

— Доктор Элисон Хатчинс, Рэй Лавелл.

— Мы знакомы. Консидайн, у меня для вас никаких новостей.

Покорность, с которой он принимает ее небрежную властность, вызывает у меня интерес.

— Я бы предложила вам присесть, но…

Она кивает в сторону скособочившихся груд папок, наваленных у нее на столе, стульях и даже на полу.

Мы оба заверяем ее, что вполне можем и постоять.

— Мы по поводу личности нашего трупа. Кандидатура, которую мистер Лавелл предложил нам в прошлый раз, нашлась живая и здоровая, так что тут отбой.

— Вот как? — Она одаривает меня взглядом поверх очков. — Черт побери.

— Но у него есть для нас другая кандидатура.

Хатчинс вскидывает брови, и я говорю ей:

— Имя я вам назвать не могу, но у меня есть еще одна потеряшка. У нее был маленький ребенок. Она родила его примерно лет семь тому назад и после этого как в воду канула. Эти события точно имеют отношение к Черной пустоши. Я думал, женщина, которую я разыскивал, приходится матерью этому мальчику, но выяснилось, что это не так.

— Какие-нибудь подробности сообщить можете? Возраст на момент исчезновения? Хоть что-нибудь?

— Нет. Никаких подробностей я не знаю. У меня просто есть… — Я пожимаю плечами: как бы это описать? — Пустое место в этом семействе.

Она косится на Консидайна:

— И что наводит вас на мысль, что наш труп может заполнить ваше пустое место?

— Ну, они всегда утверждали, что мать ребенка — Роза Вуд, несколько лет назад пропавшая без вести. Но когда мы ее разыскали, выяснилось, что у нее никогда не было ребенка, и факты это подтверждают. Она не может быть его матерью. Выходит, они лгали. Понятное дело, что у ребенка должна быть мать, но она как сквозь землю провалилась. Когда отец ребенка узнал о том, что на Черной пустоши нашли труп, он… э-э… ну, в общем, после того, как я угостился ужином, который он для меня и приготовил, я угодил в больницу с тяжелым отравлением.

Я демонстрирую ей свою правую руку.

— Кисть у меня до сих пор почти полностью парализована. А сам он пустился в бега.

— Отравление спорыньей, — говорит Консидайн.

Мой рассказ явно производит на доктора Хатчинс впечатление.

— Спорыньей и беладонной. Мне слабо верится, что два ядовитых растения одновременно попали в еду ко мне — и больше ни к кому — по чистой случайности. Я убежден, что он что-то знает о трупе с Черной пустоши. Его поведение по меньшей мере подозрительно.

Доктор Хатчинс откидывается на спинку кресла.

— Мистер Лавелл, какая у вас насыщенная жизнь! Так-так. ДНК ребенка каким-то образом получить можно?

— Я не знаю. Он сейчас в больнице.

— Вот как? По какому поводу?

— Он страдает каким-то хроническим заболеванием, которое пока не могут установить. Оно, судя по всему, наследственное. Многие члены его семьи страдали тем же заболеванием, и некоторые из них умерли в юном возрасте — в основном мужского пола, насколько мне известно. Его отец в детстве тоже был болен, но поправился.

— Все чудесней и чудесней. Прямо как Романовы.

По всей вероятности, выражение моего лица выдает неведение.

— Это русские цари. Только у них в роду была гемофилия. От нее не вылечиваются.

Она строит гримаску. Я не могу понять, что это означает.

— Итак, вы считаете, что наш неопознанный труп может принадлежать матери этого ребенка и что она оказалась там при участии его отца?

— Во всяком случае, такой шанс есть.

Доктор Хатчинс барабанит ручкой по столу и кажется погруженной в какие-то размышления. Потом снимает очки и трет пальцами переносицу.

— Это любопытно.

Она достает какие-то бумаги, исписанные убористым почерком, и пару минут внимательно их изучает. Я уже начинаю думать, что больше она ничего говорить не собирается, когда она, не поднимая глаз, спрашивает:

— Что вы знаете о судебно-медицинской остеологии?

— Почти ничего. Так, прочитал пару книжек…

Она пренебрежительно отмахивается:

— Люди обычно считают, что тут все совершенно очевидно. Пол, возраст — все можно определить однозначно. Но это не так. Конечно, в некоторых случаях все просто — когда мы находим целый скелет или когда есть подкрепляющие обстоятельства. Но редко когда можно со стопроцентной уверенностью делать выводы по одной только твердой ткани. Даже когда в твоем распоряжении есть идеально сохранившаяся кость из тех, что имеют диморфические особенности по половому признаку, — скажем, лобковая. Казалось бы, если она квадратная, перед нами женщина, а если треугольная — мужчина. Но как быть, если ее форма — нечто среднее между первым и вторым?

С этими словами она устремляет на меня взгляд. Отчасти для того, чтобы увидеть мою реакцию, отчасти, подозреваю, потому, что ей нравится звук собственного голоса. Я не виню ее за то, что она заставляет нас ждать; по-моему, она заслужила это право.

— И чем скелет младше, тем все с ним сложнее. Но такой задачки, какую задал нам этот скелет, у меня давно не было. Конечно, у нас пока есть всего несколько костей. И почти все из них повреждены. Но есть и другие признаки, которые все осложняют. К примеру, размер: они очень маленькие. По некоторым признакам я бы даже сказала, что детские, но другие признаки и эпифиз предполагают более старший возраст на момент смерти.

Повисает пауза, видимо, для того, чтобы мы двое могли задаться вопросом, что бы это значило.

— Ну и какого она, по-вашему, была возраста?

— Юношеского, скажем так. От тринадцати до восемнадцати; более точную оценку на данном этапе я дать не могу.

— Ясно… но это девушка?

— Судя по размеру и форме костей, которые мы нашли, они с большей вероятностью принадлежат женщине, но что-либо утверждать с определенностью я смогу лишь после того, как мы найдем какую-нибудь из диморфических костей.

Она кивает Консидайну:

— Ты рассказал ему, что мы обнаружили вчера?

Тот качает головой.

— Вы что-то нашли? Что? — спрашиваю я.

— Обрывок золотой цепочки, — говорит Консидайн. — Не особенно дорогой. Она разорвана, но обнаружили ее рядом с фрагментами позвоночника, так что можно предполагать, что она была на нашем трупе в момент погребения.

— Значит, мотив ограбления маловероятен.

— Но там было кое-что еще. Кое-что намного более… странное…

Хатчинс перехватывает инициативу, очевидно не желая уступать ему главную роль. К моему удивлению, Консидайн, похоже, ничего не имеет против.

— Рядом с телом мы обнаружили множество фрагментов растения, как вы могли бы предположить, но в этом случае дело обстоит несколько иначе. Примерно в четырех футах под землей, на той же глубине, что и тело, оказалось несколько стеблей, связанных вместе ниткой. Это вам ничего не напоминает?

Чувствуя себя школяром, вызванным отвечать урок к доске, я высказываю предположение:

— Букет цветов?

Она улыбается, ожидая продолжения.

— Но… разве такое возможно? — изумляюсь я. — Растения не пролежали бы так долго в земле. Они должны были очень быстро сгнить.

Ее улыбка становится шире.

— Обычные цветы — да. Но эти были деревянные. Деревянные хризантемы, представляете?

В кабинете повисает оглушительная тишина.

— Они… можете описать, как они выглядят?

— Ну, они не слишком хорошо сохранились.

— А они не похожи на самодельные?

Хатчинс с Консидайном переглядываются.

— Я бы сказала, что они самодельные, но выполнены довольно искусно. На детскую поделку не тянут.

Сердце у меня начинает учащенно биться, но важность этой находки, которую я чую нутром, облечь в слова мне — пока что — не удается. Я пытаюсь аккуратно сформулировать вопросы:

— А по костям можно определить, рожала женщина или нет?

— С абсолютной достоверностью — нельзя. Но если бы нам удалось найти тазовые кости, от этого можно было бы хоть как-то оттолкнуться; иногда на них остаются следы. Мы все живем надеждами, верно, Консидайн?

— Давайте мыслить логически: кто делает деревянные цветы? Цыгане, — отвечает он.

Его взгляд устремлен на меня.

— Ну… — пожимаю я плечами, — это традиционный промысел…

Я пытаюсь припомнить, не попадались ли мне на глаза в каком-либо из трейлеров Янко деревянные цветы. Кажется, не попадались.

— Само по себе это, конечно, ничего не доказывает.

— Разумеется.

Мы все стоим — и сидим — в молчании.

Пусть это никакое не доказательство. Не улика. Но это факт. И он что-то означает. Возможно, он означает, что тот, кто похоронил неизвестную девушку на Черной пустоши, не пытался просто избавиться от тела. Он отдал ей последние почести.

 

52

Джей-Джей

Кажется, у меня появилось новое хобби: ожидание худшего. Я не знаю, в чем заключается это худшее, но за последние несколько недель я просто весь извелся. Я чувствую его приближение. Вокруг то и дело случаются какие-то ужасы, это не мои фантазии. Сначала Кристо с дядей Иво, потом дед Тене заболел, потом мы с мистером Лавеллом попали в больницу. На Черной пустоши нашли тело какого-то бедолаги. Радиоактивный дождь отравил всех овец. Гигантский град, из-за которого погибли люди — не где-нибудь, а в Индии. Мир сошел с ума. Я с трудом заставляю себя подниматься по утрам. Конечно, в школе сейчас каникулы, так что вставать особо незачем, но все равно. Мама обычно уходит на работу около девяти, пока я еще валяюсь в постели у себя за занавеской, то задремывая, то просыпаясь вновь. Она даже перестала меня ругать. Я встаю и съедаю холодный завтрак, который оставляет мне мама. После этого я обычно снова возвращаюсь в постель. Я пытался читать, слушать музыку и смотреть видик, но все это не может отвлечь меня от волнений по поводу всех тех ужасов, которые с нами случились или вот-вот случатся.

Я ожидаю худшего с того самого момента, как мы переступаем порог детской больницы в Лондоне, точнее, как с утра выезжаем из дома. Кристо лечит молодой врач-индус; у него очень темная кожа, очень густые, похожие на плотный мех волосы, которые начинают расти прямо надо лбом, и круглые очки в золотой оправе. Говорит он очень четко. Кристо ему, похоже, нравится, и уже за одно это я готов его полюбить. Мы с мамой сидим в коридоре, напротив игровой площадки для малышей. Там полно ярких игрушек, а стены раскрашены в разные цвета. Есть даже небольшая разноцветная лазалка. Я решаю, что она предназначена для братьев и сестер тех детей, которые здесь лежат. Но на площадке играют несколько ребятишек, у которых совсем нет волос, так что, наверное, они здесь лечатся. В этой больнице вообще очень много лысых детей. От их вида у меня по коже ползут мурашки; эти дети похожи на маленьких инопланетян. Я вспоминаю, что волосы выпадают во время лечения от рака, и начинаю улыбаться, когда кто-нибудь случайно бросает взгляд на меня. Мне даже неудобно за то, что у меня самого на голове столько волос.

Доктор собирается что-то нам рассказать, и мне очень хочется, чтобы он поторопился.

— Ты брат Кристофера по отцу?

Доктор с длинным именем, которое мне не запомнить никогда в жизни, смотрит на меня.

Мы с мамой дружно киваем. Меня специально предупредили на этот счет. Не знаю уж, каким образом удалось убедить их тут, в больнице, изменить свое решение, но, наверное, будет лучше, если они будут так считать. Вот будет забавно, если окажется (я стараюсь не слишком об этом задумываться), если это и в самом деле так.

— Думаю, у нас есть подвижки на пути к установке диагноза Кристофера. Но прежде чем мы сможем быть полностью уверены, нам нужно будет отправить результаты его анализов в одну больницу в Нидерландах. У них больше опыта в этой области. Мы считаем, что это икс-сцепленное рецессивное генетическое нарушение, так что чем больше информации вы сможете нам дать о здоровье вашей семьи, тем скорее мы сможем сузить круг наших поисков.

Вид у мамы встревоженный. У меня, наверное, точно такой же.

— Что? С чем сцепленное?

— Это такой вид наследственного заболевания. Женщины могут быть его носительницами и передавать своим сыновьям. Болеют только мужчины.

— Передавать его сыновьям? Это значит… — говорит мама и с ужасом смотрит на меня.

— Вам не о чем беспокоиться.

Он переводит взгляд с нее на меня.

— Как правило, заболевание проявляется очень рано, еще в младенческом возрасте. Впрочем, лучше всего было бы взять кровь на анализ у вас обоих — а еще лучше, у всех членов семьи, у кого только возможно, — чтобы мы могли получить более полную картину.

— Взять кровь… у нас?

Мамин голос больше походит на писк.

— Это очень быстро. И совсем не больно. Это было бы очень полезно для Кристофера. И для вас самих.

— Ну… конечно, мы хотим помочь Кристо.

Убежденности в ее голосе маловато.

— Можете обратиться к своему семейному врачу или сдать анализ прямо здесь.

Похоже, он закончил, но самого главного в моем понимании так и не сказал.

— Но вы сможете его вылечить? — спрашиваю я.

Доктор смотрит на меня с улыбкой. Лучше бы мне этой улыбки не видеть.

— Добиться излечения в случае генетических заболеваний очень сложно или невозможно. Это все равно что пытаться вылечить цвет глаз. Но мы можем облегчить некоторые, даже многие, симптомы Кристофера. Мы можем надеяться обеспечить ему хорошее качество жизни; во всяком случае, лучше чем то, которое он имеет сейчас. Но пока мы не выясним, что это такое, наверняка говорить нельзя.

— Значит… может быть, вы все-таки сможете его вылечить? Если вы пока не знаете точно, то, может быть, когда вы будете знать…

Врач переводит взгляд с мамы на меня и обратно на маму.

— Ну, ты, конечно, говоришь правильные вещи. Но я бы на вашем месте не слишком надеялся на полное излечение.

Когда мы возвращаемся в палату Кристо, у его постели кто-то сидит. Пришла тетя Лулу. При виде нас она вскакивает, выражение лица у нее изменяется, и она протягивает нам какой-то листок.

— Медсестра только что принесла, — свистящим шепотом сообщает она.

Я вдруг понимаю, что она в бешенстве.

— Только не падайте! Эта скотина Иво написал Кристо письмо!

Вот что в нем написано:

МОЙ ДОРОГОЙ КРИСТО

ПРОСТИ ШТО ПРИШЛОСЬ ОТ ТИБЯ УЕХАТЬ ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ Я ЗНАЮ САНДРА И ТВОЙ ДВОЮРДНЫЙ БРАТ ДЖЕЙ ДЖЕЙ ПОЗАБОТЯТЦА О ТИБЕ ТЫ ЗАСЛУЖИВАЕШ ЛУТШЕГО ЧЕМ Я НЕ БЕЗПОКОЙСЯ Я ВСЮ ЖИЗНЬ БУДУ ТИБЯ ЛЮБИТЬ ВСЕМ СЕРЦЕМ МОЙ ДОРОГОЙ МАЛЬЧИК ОБНЕМАЮ ТИБЯ И ЦЕЛУЮ ТВОЙ ЛЮБЯЩИЙ РАДИТЕЛЬ ПРОСТИ МЕНЯ

Ну, что тут скажешь? Вот и все. Это прощальное письмо Иво для Кристо. Лулу сует его маме, и она принимается читать, а я подглядываю через ее плечо. Я узнаю почерк Иво: его манеру письма — рисовать печатные буквы.

— Оно действительно от него?

Мы оба киваем. Конверт адресован Кристо в больнице. Отправили его из Юго-Восточного Лондона три дня тому назад.

— Мы что, должны это ему прочитать? Это… жестоко. Это…

Мама явно в ужасе. Лулу вздыхает:

— Но мы ведь именно это и подозревали? По крайней мере, теперь мы знаем точно. И у вас есть его благословение.

Эти слова она сопровождает ледяной улыбкой, поскольку, как мы все знаем, благословение Иво больше не играет никакой роли.

— Ну и скотина… Ох…

Маму трясет от злости. Мы все по-прежнему толчемся на пороге палаты Кристо, так что он, наверное, нас не слышит. Мы смотрим на него. Он отвечает нам спокойным внимательным взглядом. Мне вдруг кажется, что он уже знает, что там, в письме. Он видел Иво последним. Должен был видеть. Интересно, что Иво сказал ему на прощание? Может, он открыл ему всю правду и Кристо известно больше, чем нам всем?

Я подхожу к его кровати и беру за руку, переплетаю свои пальцы с его маленькими пальчиками.

— Все хорошо? — спрашиваю я его.

И он вдруг произносит в ответ, почти отчетливо:

— Все хорошо!

 

53

Рэй

Следующие пару дней я, как приклеенный, сижу за столом с приросшей к уху телефонной трубкой, проверяя официальные документы, наводя справки, умоляя оказать мне услугу. Мы предложили вознаграждение за информацию — без особой надежды на то, что это к чему-то приведет. Я разговариваю со всевозможными людьми из кочевого сообщества: с моими собственными родственниками, которых не видел уже много лет, с дальней родней Розы, даже с моим родным братом. Люди обещают подумать. Поспрашивать. Некоторые даже перезванивают. Брат грозится как-нибудь заехать, когда у него образуется просвет в торговле пылесосами. Однако же в сухом осадке у меня не остается ни одной подходящей кандидатуры на роль матери Кристо. Ни одна девушка из кочевого сообщества не исчезала таинственным образом. Никто не слышал о том, чтобы в тех краях пропала девушка подходящего возраста. Если отнестись к этому вопросу реалистично, матерью Кристо может быть кто угодно: девушка из местных горджио, которая не захотела или не смогла заботиться о ребенке. Слишком много возможных вариантов, слишком много вопросов: личность матери Кристо, труп цыганской девушки… по крайней мере, девушки, похороненной цыганами. А ведь есть еще одна загадочная женщина, вполне себе живая, мысли о которой я до недавних пор старательно от себя отгонял.

Когда я спрашиваю Хена, не упускаю ли я что-то очевидное, он качает головой:

— Что касается матери мальчика, я стал бы искать ближе к дому. Эта кузина, которая там живет… как ее зовут?

— Сандра Смит. Я думал о ней, но… нет, это очень вряд ли, — отвечаю я.

— Рэй, предположи на минутку, что труп с Черной пустоши не имеет ко всей этой истории никакого отношения. Сандра в самом деле кажется наиболее подходящей кандидатурой. Она подходит по возрасту, они определенно знакомы друг с другом, она вполне может быть носительницей семейного заболевания. Ты ведь сам говорил, что она даже вроде бы испытывает к нему, не знаю, какие-то чувства. Я ничего не путаю? Картинка вполне складывается.

— Да. Да, но…

Я качаю головой, сам не зная, что — «но».

— У меня действительно сложилось такое впечатление, но Сандра в эту картинку как-то не вписывается.

— Но почему? — спрашивает Хен.

— Потому что это была не она.

— Но ты этого не знаешь.

— Я не про Кристо. Я про то, что это не она… — Я вздыхаю. — В ту ночь случилось еще кое-что, о чем я тебе не рассказывал. Я про тот вечер, когда меня отравили. Я ничего толком не соображал, и все это кажется таким бредом…

Я умолкаю. Потому что не знаю, как продолжать.

— И ты был напичкан какой-то дрянью.

— Да. Но несмотря на это, я совершенно уверен, что в ту ночь… я занимался сексом.

Хен вскидывает брови.

— Ты раньше этого не говорил.

— Я знаю. Ну, ты же понимаешь. Это звучит… по-идиотски.

— А почему ты так уверен, что это не еще одна галлюцинация?

— Я очень много об этом думал, поверь мне. Ощущения были совершенно не такие, как от других видений. Я знаю, я видел всякий бред, но где-то в глубине души всегда сознавал, что это происходит не на самом деле. А с этим… с этим было по-другому. Совсем не так, как с чудовищами, языками пламени и… и всем остальным.

Вид у Хена становится встревоженный.

— Я понимаю, что это похоже на бред. — Я пытаюсь выдавить из себя смешок. — Ну, то есть кто это мог быть?

— Не знаю, Рэй. Возможно, тебе стоило бы рассказать об этом врачам. Может, они смогли бы помочь тебе разобраться.

— Значит, ты считаешь, что ничего не было?

— Я не знаю. Ничего не могу утверждать. Ты помнишь, как она выглядела?

— Нет. Мне кажется… возможно, она закрыла мне лицо.

— Закрыла тебе лицо?

Хен смотрит на меня во все глаза. Такое впечатление, что он собирается рассмеяться, но потом берет себя в руки.

— Зачем?

Я пожимаю плечами.

— И несмотря на то, что у тебя было закрыто лицо и ты ни черта не мог видеть, ты все равно откуда-то знаешь, что это была не Сандра Смит?

— Да.

— Рэй, ты не можешь этого утверждать.

— Она не подавала никаких признаков. Я говорил с ней после этого, и… в общем, я просто это знаю.

— Это не выдерживает никакой критики. Тебе и самому это ясно. А после того, что рассказала Роза, ну… в общем, не мог это быть Иво?

Я и об этом думал. Честное слово. Я по косточкам разобрал мои воспоминания о той ночи, все ее мельчайшие подробности, все ощущения.

— Я задавался этим вопросом. Нет. Думаю, я бы заметил.

Хен изучает меня, я пытаюсь не отводить взгляд. В конце концов он раздраженно всплескивает руками.

— В любом случае — я хочу сказать, не важно, было ли это наяву или нет, — это не имеет никакого отношения к интересующим нас вещам. Это не улика.

Мы молча смотрим друг на друга; я не выдерживаю и поворачиваюсь к окну. В кабинете повисает густая, липкая атмосфера. Зря я об этом рассказал.

Дома, после работы, я сижу и смотрю на самолеты, взмывающие к золотящимся небесам, слушаю несущиеся мимо с грохотом поезда — как это другие люди постоянно откуда-то куда-то перемещаются? — и твержу себе: это наверняка была галлюцинация. Не надо было никому и никогда об этом рассказывать. С чего я вбил себе в голову, будто это важно?

Беда в том, что я в это не верю. Вихрь ощущений, запах дыма, вкус пепла на губах… Господи, да не мог это быть мужчина! — нет, эта горячая влажная расселина, эти движения бедер, это могла быть только женщина, только… Вопреки моей воле, эти воспоминания возбуждают меня. Это происходило наяву. И тут впервые за все это время я думаю о Лулу. Как мне раньше не пришло это в голову? Разве не такими должны были оказаться на вкус ее губы? К тому же она любит, когда мужчина беспомощен, неподвижен. Я своими глазами это видел. Я признался, что следил за ней, — ужасный проступок. В ту ночь Иво оставался у нее, но она почему-то умолчала об этом. Может, они с самого начала были в сговоре? Может, это была какая-то изощренная месть с ее стороны?

Дома, после работы, я дрожащими руками ставлю в духовку разогреваться мясной пирог, твердя себе, что я схожу с ума.

Я нахожусь в подвешенном состоянии — как все последние несколько месяцев. Я в тупике. Я не в состоянии функционировать не то что эффективно, а хотя бы сколько-нибудь нормально. Хен, которому это очевидно, пытается подначивать меня. Пытается вызвать меня на разговор, вытянуть из меня, в чем проблема. Мы ведь раскрыли дело Розы Вуд, известной также как Рена Харт. Нам даже заплатили. Леон Вуд звонит и извиняется за свою несдержанность; ему звонила его новообретенная дочь, и он надеется на встречу с ней в ближайшем будущем. Он называет ее Розой, но поправляется и говорит «Рена». Довольный клиент.

Хен ворчит: я потакаю своим прихотям, веду себя ненормально.

Мой партнер прав: мы добились того, что в нашей книге считается успехом. Однако же между строк я безнадежно облажался. Никогда еще я не оказывался так не прав с профессиональной точки зрения, и это потрясает меня. Никогда я не оказывался в таком глубоком тупике. До сих пор я не сплю ночами, ломая себе голову: а вдруг гости со свадьбы Розы сказали неправду? А вдруг дата на свидетельстве о браке была подделана? Впрочем, говорить о том, что за лето я не достиг вообще ничего, было бы неправдой: я теперь разведен, и правая рука у меня почти потеряла чувствительность.

Одно из новых дел — подозрительная жена — оказывается занимательней, чем представлялось на первый взгляд, и в результате мы оба узнаем о существовании настоящего гарема из других женщин и целой паутины финансовых махинаций. Андреа просит повышения оклада, и мы с Хеном удовлетворяем ее просьбу, понимая, что по-хорошему повышение полагается ей уже давным-давно. В благодарность она приносит из дома испеченный собственноручно пирог, относительно съедобности которого ни я, ни Хен ни говорим ей правды.

А потом мне звонит Лулу.

— Я подумала, вы должны об этом знать, — начинает она, не дожидаясь моих неуклюжих любезностей. — Пришло письмо от Иво, которое принесли в больницу. Он пишет, что не вернется.

Андреа чем-то занята в приемной. На столе у нее стоит ваза с желтыми цветами, на которую падают последние лучи солнца, пробивающиеся сквозь двойные мутные стекла. Хен куда-то вышел. Я прижимаю телефонную трубку к уху, находясь в том состоянии обостренного восприятия, какое бывает вызвано любовью и страхом, о которых ты не подозреваешь и сам.

— Что он еще пишет? Как он это объясняет?

— Никак. Просто пишет, что ему пришлось уехать. Письмо адресовано Кристо, Иво просит прощения, обещает всегда его любить. Отправлено из Пламстеда четырнадцатого числа. — Она говорит отрывисто. — Можете себе представить?

— Вы уверены, что оно действительно от Иво?

— Я — нет, но Сандра и Джей-Джей утверждают, что это его почерк. Так что оно точно от него. И он пишет, что хочет, чтобы Сандра позаботилась о Кристо. По всей видимости, он не вернется.

— Ясно… Что ж… спасибо, что сообщили. А можно мне на него взглянуть? Оно еще у вас?

— Оно у Сандры.

— Ясно. Из его письма у вас не сложилось какого-то впечатления, почему он это делает?

— Нет. Он не написал.

— А оно не показалось вам похожим… на предсмертную записку?

Она ахает:

— Предсмертную записку? Вы имеете в виду самоубийство? Не знаю… Ничего такого там не написано. Наверное, это возможно… Он просит прощения и пишет, что ему пришлось уехать… что ему этого не хотелось, но пришлось. Похоже это на предсмертную записку? Нам и в голову не пришло.

— Я только хотел узнать, не подумали ли вы чего-нибудь такого.

— Да я просто разозлилась. Как можно было вот так взять и устроить нам всем веселую жизнь, никому ничего не объясняя? Вот что я тогда подумала. Но, с другой стороны, я ведь толком его не знаю.

Это не она, думаю я. Вся эта замысловатая комбинация не может быть ее рук делом.

— А Сандра? — спрашиваю я. — Она как отреагировала? Она-то хорошо его знает.

— Надо полагать. Она разозлилась. И расстроилась. Из-за Кристо.

— А ваш брат?

— Я его не видела. Ему в последнее время нездоровится.

— Знаю. Ему, наверно, нелегко пришлось.

— Надо думать.

— Не помните, как было подписано письмо?

— Я помню его наизусть. Оно было подписано: «Твой любящий родитель». А снизу приписано еще одно «прости меня».

— Большое спасибо. Я очень признателен вам за то, что вы мне об этом рассказали.

— В общем, вот так вот. А вы как, что-нибудь новое раскопали?

— Нет. Ничего нового.

— А-а, — вздыхает она.

— Лулу, спасибо, что ответили на мои вопросы.

— Не за что.

Повисает пауза.

— Вы будете продолжать его искать?

— Кого, Иво? Да. Буду.

— Ну, ладно.

Она вешает трубку, прежде чем я успеваю произнести что-либо еще.

И тут Андреа оборачивается и, видя, что я сижу лицом к ней, улыбается. В последнее время она кажется такой оживленной; одним пустяковым повышением оклада тут дело явно не обошлось. Влюблена, небось, в кого-нибудь. Или в нее кто-то влюблен. Я ни разу ее об этом не спрашивал.

Наверное, я всегда был слишком неразговорчив.

 

54

Джей-Джей

Сегодня врачи разрешают нам вывезти Кристо в зоопарк. Кажется, ему уже намного лучше. Они до сих пор не знают точно, что с ним такое, но назначили упражнения, чтобы укрепить его мышцы. Он тренируется ходить в специальном спортзале, где для детей есть разное оборудование. С ним занимается медсестра из Израиля по имени Рахель. Кристо она очень нравится, потому что после занятий каждый раз дает ему леденец. Хотя она вообще очень милая. Думает, что мы с Кристо братья. А про маму, наверное, думает, что она его мама. Мы перестали разговаривать на эти темы.

В больнице договорились, чтобы нас отвезли на такси, хотя ехать совсем недалеко, зоопарк находится в самом центре Лондона. Несмотря на это, там повсюду деревья, и холм, и канал, который опоясывает весь зоопарк, как ров вокруг замка. Наверное, это сделано для того, чтобы животные не могли сбежать. Пригревает солнышко. Кристо в отличном настроении; он смеется над жирафами и пингвинами и завороженно смотрит на змей, но больше всего ему нравятся обезьяны. Мне они тоже нравятся. Даже мама, которая всю дорогу ворчала и беспокоилась, как бы Кристо не нахватался от животных какой-нибудь заразы, похоже, прекрасно проводит время. В больнице нам дали коляску для Кристо, хотя и сказали, что ему пошло бы на пользу, если бы он попробовал немного походить самостоятельно, чтобы привыкнуть. Он до сих пор слишком слабенький, чтобы ходить по-настоящему, но врачи говорят, что это дело практики. Как же здорово это слышать! Он поправится! Они, считай, сами это сказали. Но пока что коляска очень облегчает нам жизнь. Мы едим мороженое, пьем чай из стаканчиков и сидим на солнышке вместе с другими семьями. Вокруг бегают дети, и некоторые родители улыбаются нам или Кристо, когда видят, что он не совсем здоров. Это так здорово. Я почти совсем не вспоминаю про Иво.

В зоопарке оказывается куда интереснее, чем я думал. Мы проводим там целый день и уходим лишь потому, что должны привезти Кристо обратно в больницу к четырем. А нам с мамой потом еще и домой ехать. Странно думать, что скоро мы будем жить в другом месте. Лулу помогает нам подыскивать дом. У нее уже есть на примете один, он сдается неподалеку от нее, чтобы недалеко было ездить в больницу. Там рядом и школа есть, в которую я смогу ходить. Я-то думал, это будет так сложно, а все оказалось довольно легко. Я даже могу думать о том, как буду жить в доме, совсем без паники. Интересно, в школе кто-нибудь будет по мне скучать? Стелла или, например, Кэти? Наверное, нет. Разве что Стелла, самую малость. Впрочем, не знаю.

Мы едем по шоссе, и в глаза сквозь лобовое стекло бьет заходящее солнце, мелькающее в просветах между деревьями, золотит раздавленную мошкару и прочий мусор, облепивший стекло так, что сквозь него почти ничего не видно. Мы все едем, едем и никак не приедем, а я страшно проголодался, так что путь кажется нескончаемо долгим. Я пытаюсь вспомнить, что есть в холодильнике, и гадаю, достаточно ли в хорошем расположении духа мама, чтобы разориться на покупную еду. На краю деревни, мимо которой мы сейчас проезжаем, есть китайский ресторанчик, даже крюк почти делать не надо. Я в красках расписываю ей все плюсы: не надо ни готовить, ни потом мыть посуду, — и, к моему изумлению, она соглашается. Мы съезжаем с трассы и заказываем еду навынос — курицу с кешью для меня и крылышки в кисло-сладком соусе с рисом для нее. И еще порцию картошки фри с соусом карри на двоих.

— Была не была, один раз живем, — говорит мама.

Из пакета на всю машину аппетитно пахнет едой, так что даже стекла запотевают, а у меня от голода едва не кружится голова. Внезапно меня охватывает ощущение безудержного счастья, так не похожего на недавнее уныние. Кристо поправляется: пока что ему дают лекарства, чтобы поддержать его иммунную систему, а потом, когда станет точно известно, что у него, его вылечат. Мы снова поедем в зоопарк — и еще много куда, например на море и в кино. Скоро опять начнется учеба, и я обнаруживаю, что с нетерпением жду ее, жду возможности занять голову чем-то еще, а не только семейными делами. В эту минуту все кажется возможным. Я широко улыбаюсь маме, и она отвечает мне такой же улыбкой. Наверное, она думает, что я это из-за китайской еды, но мне все равно.

До дома остается уже несколько минут, когда мама вдруг говорит:

— Что это там?

— Где?

— Там! О господи… Господи боже мой…

Я выглядываю в запотевшее окно; хотя толком сквозь белесую пелену на стекле ничего не разглядеть, я все-таки различаю густой черный дым, который клубится над деревьями. Над нашими деревьями. Над нашей стоянкой. Где мы живем. Я протираю лобовое стекло. Теперь оно не может скрыть ни клочья черного дыма, ни, когда мы подъезжаем ближе, голубые вспышки мигалок.

Мы съезжаем с шоссе на наш ухабистый проселок, и теперь уже явственно видны впереди голубые, красные, черные и оранжевые сполохи — как в кино, только все почему-то дергается и прыгает, как будто что-то случилось с проектором. Две красные пожарные машины стоят подальше от огня — полыхает трейлер Иво, черный силуэт в языках ослепительного пламени. Из одной машины уже заливают пламя белой пеной, но дым в ответ становится чернее и гуще.

Внутри меня волна облегчения мешается с волной ужаса. Ни бабкиной, ни дедовой машины нет на месте, и поблизости не видно никого, кроме пожарных. Слава богу, это всего лишь трейлер Иво, думаю я. И тут же схватываюсь: а вдруг Иво вернулся, чтобы покончить с собой. И следующая же мысль: вот и хорошо.

Пожарный — неповоротливая черная фигура в гигантской каске, несоразмерно большой для его головы, — видит наш фургон и подбегает к нам.

— Вы здесь живете?

— Да!

— Кто живет в том трейлере?

Мама качает головой:

— Мой двоюродный брат, но он уехал. Там никого нет. А мои родители?

Она кивает на их трейлеры. В их хромированной отделке отражаются пляшущие языки пламени.

— Когда мы подъехали, здесь никого не было, — говорит пожарный. — Мы проверили остальные трейлеры, везде было пусто. К сожалению, нам пришлось взломать двери. На всякий случай.

— Понятно.

От облегчения мама даже сердиться не может.

— Значит, внутри никого нет?

Я уже отметил, что ни одной нашей машины поблизости не видно. Наверное, ба с дедом куда-нибудь повезли деда Тене. В паб, может быть?

— А остальные трейлеры… им ничего не грозит?

— Ситуация уже под контролем. Но я не стал бы заходить внутрь, пока мы с этим не разберемся. В том трейлере есть какие-нибудь горючие вещества, вы не знаете?

Я вспоминаю мой бесплодный обыск. Тогда от святой воды получилось не много толку… разве что она каким-то извращенным чудом превратилась в бензин.

Мама качает головой:

— Газовый баллон для плитки, наверное.

— Тут так все полыхало, когда мы приехали, что мы решили, что это не просто бытовой пожар. Вы не держали там запас бензина или дизеля?

— Нет. — Мама качает головой.

— Ладно, постойте в сторонке, пока мы не разобрались со всем этим.

Мы с мамой сидим в машине и смотрим. Ощущения невероятно странные, как будто сидишь в автокинотеатре, — во всяком случае, примерно так я это себе представляю. Только вместо фильма мы смотрим, как огонь превращает в обугленный остов трейлер моего дяди.

Я принимаюсь за еду. Мама говорит, что ей в горло ничего не полезет, поэтому я съедаю и ее порцию тоже, а потом всю картошку фри, которую мы собирались поделить на двоих. Примерно через час пожар потушен, и лишь зловещий темный дым курится над почерневшим металлом. Вся краска полопалась от жара, и остов покоробился почти до неузнаваемости. И все это покрыто комьями какой-то белесой дряни от пены.

Наш пожарный подходит к машине.

— Ну вот, теперь все должно быть в порядке. Мы еще немного понаблюдаем. Так что, если хотите, можете зайти в свой трейлер.

Мама кивает. Вид у нее до сих пор очумелый.

— Но как он мог загореться?

Пожарный разводит руками:

— Мы этого не узнаем, пока кто-нибудь не сможет зайти внутрь и посмотреть, а это будет не сегодня. Должно пройти время, чтобы металл охладился. Не подходите к нему близко. Мы слышали один взрыв, но если баллонов с газом там было несколько, может рвануть еще раз.

Он с многозначительным видом переводит взгляд с мамы на меня.

— Спасибо вам, — говорит мама. — Я… Вы с товарищами не хотите выпить по чашечке чая?

— Не откажемся.

— Тогда я сейчас.

Пожарный подмигивает мне. Я с изумлением обнаруживаю, что не против.

Пока мама в трейлере ставит чайник, я кругами брожу по стоянке, разглядывая взломанные двери. Не так уж и сильно они искорежены. Подходит еще один пожарный и принимается объяснять, каким образом они починят замки, чтобы мы могли ими пользоваться. Вполне нормальный мужик, ведет себя очень вежливо и уважительно. Интересно, каково это — быть пожарным? Наверное, с такой работой скучать не приходится, разве что совсем нигде нет ни одного пожара. Я начинаю чувствовать себя каким-то значительным, как будто с нами случилось увлекательное приключение. Теперь, когда опасность миновала, это превратилось в историю, которую можно рассказывать другим. Нужно только правильно ее подать, чтобы получилось по-настоящему захватывающе.

Я брожу среди деревьев, пытаясь не упустить из виду ни единой мелочи, но старательно держась подальше от обгорелой дымящейся развалины.

Наверное, потому, что он поставил его таким образом — под углом к двери и навесу, поблизости от деревьев и подальше от входа, — никто из нас и не заметил его раньше, и пару секунд я бессмысленно таращусь на него и все равно не могу это осознать.

Оно, точно пьяное, привалилось к крыльцу, непохожее на себя и изменившееся до неузнаваемости из-за пены и огня, и где-то внизу живота у меня всколыхивается темный ужас.

Я бегу к трейлеру деда Тене; там пусто, пусто, пусто.

Тогда я бегу к маме, которая обносит пожарных печеньем. Я хватаю ее за руку и шепчу ей на ухо:

— Мама… кресло деда Тене стоит рядом с трейлером Иво. Зачем ему понадобилось бросать его там?

Ответ мы оба прекрасно знаем.

Мама опускает тарелку наземь. Ее взгляд прикован к моим глазам.

— Его кресло? Ты уверен?

— Что случилось? — спрашивает пожарный.

— Кресло-коляска моего двоюродного дедушки… оно там…

Мама бросается туда.

— А запасной у него не было?

Пожарные с застывшими лицами отставляют свой чай; двое подхватывают каски и бегут к трейлеру.

Лицо у мамы белее мела. Пожарный преграждает ей дорогу и не дает пройти. Я пытаюсь подойти к ней, но кто-то держит меня за руку.

— Пожалуйста, не приближайтесь. Пожалуйста. Это небезопасно.

— Господи! Вытащите его оттуда! — надрывно кричит мама.

— Может, они увезли его без кресла, — говорю я, пытаясь представить эту картину, но безуспешно. — Может, они просто поехали покататься… или… или…

Но пожарные входят внутрь и вызывают полицию, и мы узнаем правду задолго до того, как ба с дедом возвращаются из паба без деда Тене, до того, как ба начинает выть и обличать в чем-то людей в форме, которые, не обращая на нее внимания, обтягивают всю стоянку с нами вместе желтой лентой, как будто мы — улики, и чьи машины стоят повсюду с распахнутыми настежь дверцами, бесшумно озаряя все вокруг синими сполохами мигалок, пока не наступает рассвет.

 

55

Рэй

Всегда существует вероятность, что ответ так и не будет найден. Что разрозненные осколки костей будут отправлены в архив неопознанными, что никакой связи не будет установлено. Но я вопреки этой вероятности возвращаюсь на Черную пустошь, потому что не знаю, куда еще податься. Я уже успел здесь примелькаться. Меня видели с Консидайном и с Хатчинс и потому не гонят. За проволочной изгородью с рекламным щитом про будущую шикарную жизнь никаких признаков строительных работ не наблюдается; все оборудование увезли. Вся площадка размечена на квадраты, словно место археологических раскопок; без этого не обойтись, потому что экскаватор и наводнение на пару постарались так, что теперь останки придется разыскивать по всей площадке. Подсыхающая корка грязи растрескалась. Она стала светло-коричневой и попахивает. В конце концов она засохнет совсем, а команда судебных экспертов перекочует отсюда в какое-нибудь другое место. Тогда сюда вернутся экскаваторы.

В Хантингдоне доктор Хатчинс в своей лаборатории раскладывает на столе фрагменты костей, точно большую головоломку. Хотя официально мертвую девушку именуют «Неизвестный номер 34», мне приятно слышать, что между собой эксперты зовут ее Цыганочкой.

— Ну что, все вынюхиваете? Как продвигаются поиски вашей пропавшей мамаши? — спрашивает меня Хатчинс.

— Никак. Застопорились. А у вас что новенького? Есть еще какие-нибудь кандидатуры?

— Если и есть, мне об этом не сообщали.

— Я смотрю, вы хорошо потрудились.

На столе разложены сотни осколков кости, хотя в большинстве из них я ни за что не узнал бы фрагмент человеческого тела — да и вообще любую кость.

— Ну да. У нас даже есть несколько фрагментов черепа.

Она указывает на них своей ручкой. Самый крупный из них размером не больше моей ладони.

— Есть какие-нибудь намеки на предполагаемую причину смерти?

— Нет. Никаких. Зато есть те же самые признаки отклонений в развитии. Кстати, что там с вашим мальчиком? Диагноз уже поставили?

— По-моему, нет.

Она смотрит на меня поверх очков:

— Вы не в курсе? Они перестали с вами общаться?

— Ну, теперь, когда Роза нашлась, официально расследование завершено. Отца мальчика искать нас не просили; он, похоже, смылся. Так что я больше не занимаюсь этим делом.

Звучит это, наверное, жалобно.

— Вполне можно отправиться в заслуженный отпуск, — смеется доктор Хатчинс.

В отпуске я не был с тех пор, как от меня ушла Джен.

— Пожалуй, стоит об этом подумать.

Хатчинс подходит к шкафу и вытаскивает пластиковый пакет, в котором хранится один из деревянных цветков, найденных в могиле. Он раздавлен и потемнел, но остался узнаваемым, и мне немедленно вспоминается дед. Когда мне было около восьми лет, он дал мне ножик — вопреки желанию матери — и попытался научить выстругивать из бузины хризантему, нарезая мягкую белую сердцевину на полоски и отгибая их. Иногда их раскрашивали в яркие цвета, но ему больше нравились нераскрашенные. Это настоящее искусство. В восемь лет мне недоставало терпения, а те его крохи, которые у меня были, я посвящал авиамоделированию. Теперь я жалею, что не прилагал тогда больше усердия.

— Вы же мне его не…

— Что вы, нет.

— Можно мне его сфотографировать? Это может пригодиться.

— Думаю, у меня должна где-то быть лишняя фотография…

Доктор Хатчинс принимается рыться в своих папках: у нее там, наверное, есть копии всего на свете. Вдобавок она выдает мне фотографию золотой цепочки, зацепившейся за позвоночник. Я чувствую прилив энергии. Я прикидываю, за сколько времени смогу добраться отсюда до Янко.

— Еще один вопрос: могли останки пролежать там двенадцать лет?

— Двенадцать? Вполне. Я бы сказала, что такое возможно. Но тогда это не может быть мать вашего мальчика.

— Да.

— А почему именно двенадцать?

— У его отца была сестра, которая погибла двенадцать лет назад. В семнадцатилетнем возрасте.

— А она не страдала тем же заболеванием?

— Не знаю. Если верить официальной истории, нет. Но я теперь не слишком верю официальным историям. Предположительно она погибла во Франции в автомобильной аварии, но никаких похорон не было. Да и сама смерть нигде документально не зафиксирована. Может, всю эту историю сочинили для отвода глаз.

Она вежливо слушает, но я вижу, что мои безумные теории не слишком ее занимают. Разговор перескакивает на ее предстоящий отпуск в Швейцарии. Она рассказывает, что каждый год ездит туда заниматься альпинизмом вместе с мужем и дочерью. Они, все трое, врачи, но члены ее семьи имеют дело с ушами, носами и глотками живых, и только одна она по кусочкам собирает мертвых.

 

56

Джей-Джей

Нас всех допросили, хотя не думаю, чтобы у кого-то были какие-то подозрения в том, что мы виноваты в пожаре. Очень много вопросов было про Иво, но мы не могли на них ответить, потому что не знаем ни где он, ни почему сбежал.

Про то, как он, возможно, поступил с мистером Лавеллом, мы тоже упоминать не стали. Я думал об этом, и как бы странно это ни прозвучало, но у меня просто язык не повернулся это сделать. Должен признаться, я цеплялся за идею, что это останки Иво нашли в трейлере, даже после того, как нам сообщили, что тело принадлежит пожилому человеку и что на нем были кольца деда Тене.

Полицейские рассказали нам, что, по их мнению, произошло. В то утро мы с мамой спозаранку выехали в Лондон, чтобы отвезти Кристо в зоопарк. В обед ба с дедом решили съездить навестить каких-то друзей. Они сказали, что хотели взять деда Тене с собой, но он не захотел и настоял, чтобы они ехали без него, так что они оставили его одного, несмотря на то что чувствовал он себя неважно. Я не стал ничего говорить, хотя и разозлился на них, потому что кто я такой, чтобы высказываться? Оставшись в одиночестве, он подъехал к трейлеру Иво, оставил кресло снаружи и заполз в трейлер. Там он облил всю мебель бензином, включил газ и зажег спичку. Пожарные нашли его на полу рядом с плиткой. Они сказали, он должен был задохнуться еще до того, как до него добрался огонь.

Они сказали, ему не должно было быть больно.

Сомневаюсь, знают ли они такие вещи наверняка или только говорят, чтобы не так ужасно было об этом думать. Единственное, чего никто не может объяснить, — это почему дед Тене забрался для этого в трейлер Иво, вместо того чтобы остаться в своем собственном. Может, он был очень зол на Иво за то, что тот сбежал, и поэтому хотел выжечь даже воспоминания о нем? Или пытался уничтожить следы каких-то преступлений Иво — что-то такое, что я проглядел в свое время. Мы перерыли все вещи деда Тене в поисках хоть каких-нибудь зацепок или причин или вообще хоть чего-нибудь. Но не нашли ровным счетом ничего.

В общем, они сказали, что он сделал это нарочно. Что он хотел покончить с собой. Ба не смогла с этим смириться. Она велела мне никому не рассказывать то, что нам сказали в полиции.

— В конце концов, — заявила она, — мы не можем знать наверняка, что это не была чудовищная случайность. Как у них вообще язык повернулся сказать про него такое? Откуда такие сведения? Они ведь его не знали.

Я тогда покосился на маму. Я видел, что она, так же как и я, не представляет себе, как что-то подобное могло произойти случайно. Но мы не стали ничего говорить.

Конечно, я не могу ничего утверждать наверняка, но я помню, как странно он вел себя, когда я в последний раз был у него в трейлере. Теперь, когда я вспоминаю, о чем он тогда говорил, мне кажется, он прощался со мной. Я никогда раньше не видел, чтобы он плакал. И хотя я считаю Иво трусом и презираю его за то, что он сбежал и оставил нас всех разгребать последствия того, что он тут наворотил, про деда Тене я так не думаю. У него не было никого, кто от него зависел бы. Он был старый. Он был инвалид. Он пережил все беды, какие только можно представить, а в последнее время на него навалилось еще и новое нездоровье. Я плачу. Если бы я тогда вернулся в его трейлер, может, все было бы по-другому? Никто не может ответить на этот вопрос, потому что я не задаю его вслух.

Молва разносится быстро. А если речь идет о цыганах — очень быстро. Надо было устраивать прощание, потому что люди начали спрашивать, когда можно будет приехать проститься. Но сделать это оказалось не так-то просто, потому что полицейские забрали тело для дознания. А потом еще вышел спор из-за трейлера.

Трейлер деда Тене, несмотря на то что дед погиб не в нем, после его смерти стал мокади. Когда приехала тетя Лулу — это было два дня спустя, — она сказала, что старые «Вестморланды» стоят кучу денег, так что нужно его продать, а деньги приберечь для Кристо, у которого много потребностей и который теперь единственный потомок деда Тене (дядя Иво не в счет, потому что он сбежал). Ба ужасно разозлилась и сказала, что трейлер надо сжечь, и вообще, его следовало сжечь еще много лет назад, после того как умерла баба Марта. На самом деле его надо было сжечь, когда умерли двое их старших сыновей. А раз уж его не сожгли тогда, то после гибели Кристины были просто обязаны. В общем, если послушать ба, этот злосчастный трейлер должен был быть сожжен уже четыре раза, а значит, он четырежды мокади, если до сих пор цел и невредим. Мне приходилось видеть ба в гневе и раньше, но такой рассерженной я еще никогда ее не видел. Лулу тоже была в ярости. Она сказала, что если дед Тене (теперь они все говорят «наш брат», вместо того чтобы назвать его по имени) решил оставить трейлер после смерти Марты, то это было его дело, потому что он надеялся, что она вернется и увидит его, а Кристо понадобится всякое оборудование и специальная помощь, и все это стоит денег. Она сказала, что за трейлер со всеми вещами можно выручить по меньшей мере тысяч пятнадцать фунтов. Что многие покупают для прощания с покойником какой-нибудь трейлер подешевле, а потом избавляются от него, и вообще, дед Тене ведь умер не в этом трейлере. Когда тетя Лулу все это высказала, она посмотрела на маму, как будто ожидала, что та ее поддержит, но в таком вопросе мама никогда бы наперекор бабушке не пошла. Меня никто не спрашивал, но я был согласен с ба. Я считаю, хватит с нас уже бед, а деньги — это всего лишь деньги. Кристо, который ничем не заслужил всего того, что на него свалилось, достоин, чтобы это наконец прекратилось. Мама сказала, что она за то, чтобы сжечь трейлер, и я этому порадовался.

Странное и жуткое это ощущение — просыпаться каждое утро и вдруг вспоминать, что деда Тене больше нет, а его трейлер есть, опустевший и какой-то зловещий. Слава богу, как только нам разрешили, мы наняли кого-то, чтобы убрать обгоревший остов трейлера Иво. Вот уж на что смотреть было жутко. На его месте до сих пор чернеет выгоревшая проплешина.

Тело деда Тене нам отдали только через две недели. Мама с бабушкой завесили стены его трейлера простынями, чтобы можно было выставить гроб. Когда его привезли из похоронного бюро, я только и думал о том, что там, в гробу. Ужасно думать про такие вещи, но не думать я не мог. Покойников полагается наряжать в самую лучшую одежду, вывернутую наизнанку, но кто в похоронном бюро стал бы этим заморачиваться? Закрытый гроб поставили в трейлере, и на следующий день к нам потянулись толпы народу — из табора на краю города и из других мест тоже, — чтобы проститься с дедом Тене. Мама с бабушкой только и успевали готовить чай. Мы с дедом развели на поляне два костра — один для мужчин, другой для женщин, — и люди подходили, рассаживались вокруг и вели разговоры. Думаю, дед был доволен; столько гостей за все время, что мы здесь стоим, у нас было в первый раз. Тетя Лулу почти все время была с нами. После того как мы перестали ругаться по поводу трейлера деда Тене, она много нам помогала, ездила за едой, делала чай и все остальное. Даже странно, почему она до этого столько времени с нами не общалась?

Но среди всех этих хлопот случилось кое-что хорошее: за несколько дней до прощания ко мне заехала Стелла. Она попросила мою маму подвезти ее. Каким-то образом о пожаре и о том, что дед Тене погиб, стало известно всем, даже ребятам в школе. Я так удивился, когда увидел Стеллу, что сначала даже не знал, что сказать. Ба была недовольна, что она приехала, вроде как нечего ей делать тут в такое время. А я все время помнил про черное выжженное пятно на земле, там, где все это случилось. Стелла то и дело косилась на него, хотя к тому времени трейлер Иво уже увезли. К счастью, Лулу тогда как раз тоже была у нас. Она сунула мне десять фунтов и велела нам пойти куда-нибудь погулять. Так что мама Стеллы довезла нас до города и высадила у торгового центра, и мы пошли смотреть «Феррис Бьюллер берет выходной».

Потом мы сидели в кафе напротив кинотеатра, пили кока-колу с плавающими в ней шариками мороженого и держались за руки. Я сам не очень понимаю, как вышло, что мы взялись за руки, но это случилось во время фильма и больше не прекращалось. Я знаю, всего через неделю после того, как погиб дед Тене, это кажется черствостью. Но я не забыл про него, нет. Даже во время смешных моментов в фильме я иногда думал о нем и чувствовал, что Стелла тоже о нем думает, хотя и видела его всего один раз, к тому же тогда вышло так неловко. Наверное, поэтому она и взяла меня за руку.

Я рассказал ей про Кристо и про то, что нам придется переехать в дом, а мне — перейти в другую школу. Стелла отняла у меня руку и принялась рассматривать что-то на дне своего бокала.

— Я буду тебе писать… если захочешь, — пообещал я.

Она вздохнула. Не знаю, что я сказал не так.

— Стелла?

— Помнишь, когда ты прятался у Кэти?

— Угу.

Я ждал этого вопроса и боялся его; честное слово, боялся с того самого момента, когда она увидела меня на конюшне и вид у нее стал такой сердитый.

— Вы с ней… ну, в общем… гуляли?

— Нет. Мы с ней не гуляли. Я один раз был у нее в гостях — она пригласила меня на чай, когда шел дождь. А потом показала мне своего коня. Я поэтому туда и пришел. Просто не мог придумать, где еще можно спрятаться.

Стелла вскинула брови с таким видом, как будто не слишком мне верит.

— И?..

— Ну и… мы поцеловались. Один раз. И все. Ты ведь знаешь, как она ведет себя в школе. После этого она даже ни разу со мной не заговаривала.

— Значит, ты в нее влюбился?

Я собирался сказать «нет», но подумал, что она поймет, что это неправда.

— Ну, она мне немного нравилась, но это было тогда. И мы с ней никогда не дружили. Знаешь… мне всегда больше всех нравилась ты. Просто я думал, что… ну, в общем, что у меня нет никакой надежды.

— Вот как.

Стелла уставилась в окно и присосалась к соломинке. Стакан у нее был практически пуст, поэтому на дне громко хлюпнуло. Я присосался к своей соломинке, и у меня на дне хлюпнуло еще громче. Стелла рассмеялась, поэтому я решил, что тоже могу засмеяться.

А она, не поднимая глаз от своего стакана, сказала:

— Надежда есть всегда.

На похороны я наряжаюсь в новый черный костюм с белой рубашкой и черным галстуком. Собственный вид кажется мне очень странным. Но оказывается, что все остальные тоже одеты в черное и выглядят очень неплохо: все мои родные и еще десятки людей, которых я едва знаю или не знаю совсем, и которые пришли в церковь проститься с дедом Тене. Все пожимают руки бабушке и тете Лулу — они принимают соболезнования как ближайшие родственницы. Еще одна сестра деда Тене, Сибби, не смогла приехать из Ирландии из-за своего артрита, зато они с мужем прислали венок из белых и красных цветов в виде кресла. Венков вообще довольно много. Есть даже один в виде инвалидной коляски. Для меня это неожиданность. Дед Тене никогда не производил впечатления человека, у которого столько друзей, но эти люди должны были питать к нему хоть какие-то теплые чувства. Конечно, это не те похороны, на которых, как рассказывают, приходится на несколько часов перекрывать дорожное движение из-за процессии в сотни человек, но народу все равно немало.

Некоторые из них пожимают руку и мне тоже, прибавляя, что это большая потеря для всех или что ему теперь хорошо. Несколько человек упоминают об ударах судьбы, которые ему пришлось вынести. Никто из них не в курсе, что он покончил с собой. Кое-кто из гостей постарше говорит, что я похож на него. Какая-то пожилая женщина обеими руками хватает меня за волосы — ей-ей, не шучу; я вообще не знаю, кто она такая, — и называет меня точной копией Тене. Я пожаловался маме, и она сказала, что никакая я не точная копия, просто мастью пошел в него. Еще она сказала, что это такие вещи, которые люди обычно говорят в таких ситуациях, и что, будь у меня братья и сестры, досталось бы всем, а так приходится терпеть в одиночку. Кристо на похоронах не присутствует, его еще не выписали из больницы, — а если бы и выписали, мы бы, скорее всего, не взяли его с собой. В этот момент я вдруг отчетливо понимаю, что здесь для цыганских похорон очень мало детей и молодежи. Обычно на подобных мероприятиях бегают толпы ребятишек, уйма двоюродных и троюродных братьев и сестер. В нашей семье все не так. Остался один я, как последний из могикан. Я и Кристо.

Мне — и не только мне, думаю, — не дает покоя вопрос: появится Иво или нет. Я кручу головой, пристально разглядывая незнакомых мне людей, на тот случай, если он решит явиться в чужом обличье. Но ни Иво, ни кого-либо, в ком можно было бы хотя бы отдаленно заподозрить его, не видно.

Возможно, он вообще не знает, что его отца больше нет?

 

57

Рэй

В конце концов перспектива увидеть Лулу перевешивает. Она все-таки позвонила мне, чтобы сообщить о месте и времени похорон. Когда она рассказала мне о том, как он умер, мы оба долго молчали. Я не смог определить по голосу, сильно ли она расстроена. Интересно, они с ним вообще виделись перед его гибелью? Спрашивать мне не хотелось.

Я доезжаю до Андовера и отыскиваю в жилом районе послевоенной застройки кирпичную католическую церковь. На мне темно-синий костюм, который я в последний раз надевал на похороны Эдди. Когда я его примерил, оказалось, что с тех пор я похудел. Это меня воодушевляет. Честно говоря, я рад, что Эдди не видит, какую кашу я заварил.

Я дожидаюсь в машине, пока почти все не заходят в церковь, и, потихоньку пробравшись внутрь, встаю позади. Родственники стоят впереди, Лулу среди них. Она не оборачивается. В задней части зала неожиданно многолюдно; я оказываюсь в толпе цыган в порыжевших черных костюмах. Мужчины дружно предпочитают стоять, хотя впереди есть пустые скамьи. Во время короткой мессы многие из пришедших украдкой выскальзывают на улицу покурить и перекинуться парой слов. А некоторые даже и внутрь зайти не удосуживаются.

Уже после всего я жду чуть поодаль, пока Янко не закончат со служителями. Я слоняюсь, стараясь лишний раз не попадаться никому на глаза, и передо мной появляется Джей-Джей. В своем черном костюме он держится немного натянуто, волосы у него собраны в хвост на затылке. В таком виде он выглядит непривычно взрослым.

— Здравствуйте, мистер Лавелл.

— Привет, Джей-Джей.

Я пожимаю ему руку.

— Спасибо, что пришли.

Его слова звучат искренне.

— Спасибо. Ты такой нарядный. Мои соболезнования по поводу смерти дяди.

— Дяди? А, вы имеете в виду деда Тене. Спасибо.

Он хорошо выглядит, увереннее, чем раньше. Может, он стал повыше, а может, это все костюм и стянутые в хвост волосы; в мальчике уже угадывается будущий мужчина. Он рассказывает мне, что они скоро переезжают в дом вместе с Кристо, который поправляется.

— Вы же еще не уходите? — спрашивает он. — Тетя Лулу захочет с вами поговорить.

Кровь с грохотом приливает к моим вискам.

Она говорила с ними обо мне. Что она им сказала? Джей-Джей оставляет меня стоять на церковном дворе. Толпа потихоньку рассеивается, рассаживаясь по машинам и фургонам, чтобы ехать в паб.

Я стою, смущаясь и тревожась о том, что Лулу не заметит меня и уйдет или, что еще хуже, заметит и уйдет. Но в конце концов она отделяется от группки людей у входа в церковь и направляется ко мне. На ее лице нет улыбки, но я улыбаюсь ей, не могу не улыбаться.

— Пойдемте вон туда, — говорит она и увлекает меня в аллею между рядами могил.

— Как вы?

— Все в порядке. Спасибо, что пришли.

— Спасибо, что пригласили. Мне очень жаль вашего брата. Это чудовищная трагедия.

Пожар в трейлере. Такое случается. Время от времени приходится об этом слышать. Бывает и хуже — однажды, когда маленькая родственница моей бабушки играла возле костра, на ней загорелось платье, и она умерла от ожогов. Меня мучает вопрос: то, что Тене погиб почти сразу же после того, как узнал новости об Иво и Розе, — это действительно совпадение? Но задать его вслух я не могу. Место неподходящее.

Лулу вытаскивает из сумки — на сей раз она черная, как и приличествует случаю, но по размерам почти ничуть не уступает предыдущей — сигареты, потом, порывшись, находит зажигалку.

— С такой жизнью он все равно долго бы не протянул. Может, так оно и лучше, даже если…

Она пожимает плечами и с облегчением затягивается.

Есть люди, в исполнении которых курение выглядит красиво. Лулу одна из них. Сегодня на ней черные туфли на толстых каблуках и черный костюм с юбкой, чем-то напоминающий стиль сороковых годов. Такое впечатление, что она недавно подкрасила губы, и волосы у нее теперь тоже выглядят по-новому: то ли они стали слегка светлее, то ли приобрели другой оттенок, с бронзовыми прядями, разбавляющими черноту.

Она выглядит недосягаемой, идеально прекрасной.

— Мне всегда хотелось знать, что вы носите в вашей сумке? — говорю я.

Лулу косится на меня:

— Ну, много чего. На всякий случай.

— Чтобы быть во всеоружии в любой непредвиденной ситуации?

Что за дичь я несу?!

— Что-то в этом духе.

Ее каблуки мягко цокают по асфальтированной дорожке. Я готов слушать этот звук бесконечно.

— Я должна перед вами извиниться, — говорит она, глядя на могилы.

— Да ну, за что?

Она бросает окурок за надгробие — «Энн Мендоса, ум. 1923» — и выуживает из сумки новую сигарету.

— Я все это время просто ужасно себя чувствовала. Из-за того, что рассказала Иво… ну, вы понимаете. Это было глупо с моей стороны. Я хотела… Мне просто не верится, что он оказался способным на такое. Вернее, сейчас уже верится — я вообще уже во что угодно могу поверить. Но как он мог так поступить с вами…

— Я сам заварил всю эту кашу. Вам не за что себя винить. Я и так все ему рассказал, поэтому ваш рассказ ничего не изменил.

Иной раз лучше бывает сказать неправду.

— Я так волновалась. Боялась, что вы умрете.

Я закрываю глаза. Ее слова звучат у меня в ушах волшебной музыкой. В жизни ничего сладостнее не слышал. Стук каблуков затихает. Когда я открываю глаза, она смотрит на меня.

— Ну, не умер же.

Она вздыхает. Между бровями у нее залегла небольшая морщинка.

— Не умерли.

Слышатся чьи-то торопливые шаги.

— Лулу!

Это Сандра жестокосердно спешит к нам в своем обтягивающем черном костюме. Глаза у нее заплаканы. Ярдах в двадцати от нас она останавливается, старательно не глядя на меня.

— Здравствуйте, мистер Лавелл. Лу, мама меня уже съела с потрохами. Ты едешь с нами? Все уже уехали.

— Да-да, я сейчас.

Лулу оборачивается ко мне, одновременно пятясь назад. Ну вот, опять я сделал неверный шаг. Расстояние между нами увеличивается.

Она улыбается слабой официальной улыбкой:

— Всего доброго. Спасибо, что пришли.

— Рад был вас видеть.

Я иду за ней следом к главным воротам, пока по ее нервозной походке не понимаю, что она хочет появиться перед родными без посторонних.

— Я позвоню… ладно? — произношу я совсем негромко, скорее для себя самого, чем ради чего-то еще. Не уверен, что она меня слышит.

Она отрывисто кивает; я надеюсь, это знак согласия, а не просто непроизвольное движение, хотя полной уверенности в этом у меня нет, а через миг она уже скрывается за углом. Я остаюсь столбом стоять среди могил. Негромко переговариваясь, посетители разошлись. Я единственная живая душа в этой обители мертвых.

 

58

Джей-Джей

Все уже ушли. Наши вещи собраны, мы готовы выезжать. Ба с дедом собираются в табор в Кент, к каким-то дедовым родственникам. По крайней мере, на некоторое время. Мы с мамой поживем немного у тети Лулу, пока не будет готов наш собственный дом. Осталось подождать недели две. Мама нашла покупателя на наш трейлер. Кристо пока останется в больнице. На следующей неделе начнутся занятия в моей новой школе, в Лондоне. Просто не представляю, какой теперь будет моя жизнь.

Мы разобрали трейлер деда Тене. Тарелку из дербского фарфора и еще несколько безделушек вроде серебряных рамок для фотографий сдали в антикварный магазин. Я помог деду погрузить кое-что из прочего скарба в его грузовик — повседневную посуду, металлические канистры, ножи и вилки, всякие тяжелые вещи, то, что не горит. А поздно вечером мы поехали на мост через Итчен и скинули все это в реку. Поблизости никого не было. Мы побросали все это добро в воду, и оно утонуло, как будто его и не было.

Осталось сделать всего одно дело, и мы отложили его на самую последнюю минуту, потому что фермер, на чьей земле расположена стоянка, не должен об этом знать.

Все остальное, что когда-то принадлежало деду Тене, — его одежда, пластинки, радио, постельное белье, даже фотографии, хотя мама отобрала несколько штук на память, — все остальные его вещи остались в трейлере, как были при нем. Дед поливает там все бензином, выходит и закрывает за собой дверь. От страха, что что-то пойдет не так, я с трудом могу дышать. Мне кажется, меня сейчас вырвет.

Он садится в грузовик и трогается с места, таща за собой их трейлер номер один. Ба на своем «лендровере» тянет номер второй. Мы с мамой садимся в ее фургон, к которому прицеплен наш трейлер. Впервые за несколько месяцев он покидает свое место. Мы медленно едем по дорожке, но ничего не происходит. Сердце у меня колотится как ненормальное. Этак и до сердечного приступа недолго.

Когда мы отъезжаем примерно на милю, дед притормаживает. Уже стемнело, ничего толком не видно, но постепенно я замечаю, что над деревьями поднимается дым — поначалу жидкий и бледный на фоне темного неба, но постепенно он становится все гуще и чернее. Как в прошлый раз.

Дед с ревом поддает газу. Мы едем следом.

 

59

Рэй

— Ш-ш, — сказала она.

И больше ничего не говорила.

Я ничего не видел. Не мог. Потому что она чем-то закрыла мне глаза, чтобы уж наверняка.

Но запахи и вкус я чувствовал.

Запах дыма, щекочущий ноздри.

Вкус пепла на губах.

Должно быть, она меня целовала.

Постыдное беспомощное желание всколыхнулось во мне. Затуманивающая сознание эйфория, скополаминовый фейерверк, — полагаю, именно такова была его природа. Но я знаю, что все это происходило на самом деле. Это воспоминание, не видение. Она вытянула из меня нечленораздельное признание. Но тут оно распадается на части, это воспоминание: туман и страх. В моем мозгу вдруг всплывает внезапная картина, в ушах слышится голос Тене Янко: девятое дитя, Порескоро, собака и кошка, мужское и женское начало, ни то и ни другое. А это точно не воспоминание, потому что такого не может быть.

Так что ничего другого мне не остается; как глупый верный пес, я упорствую в одном: каждую неделю, когда Кристо привозят на физиотерапию, я появляюсь в детской больнице. Иногда я сижу в машине, если удается встать напротив входа, а иногда захожу в вестибюль, сажусь так, чтобы видно было входную дверь, и гадаю, кого рисовал художник, расписывавший стены: попугаев или ласточек. На мою удачу, вход для посетителей всего один: двойные двери из закаленного стекла, которые разъезжаются в стороны автоматически, чтобы проще было въехать на коляске. Иногда я перебрасываюсь парой слов с кем-нибудь из родителей. Не сводя при этом глаз с дверей, через которые он неминуемо должен пройти. Только терпение поможет мне достигнуть моей цели, потому что больше просить некого.

Я буду ездить сюда каждую неделю столько, сколько понадобится. Хоть десять лет, из-за того, чего он лишил свою семью. Чего он лишил всех нас, включая меня самого. За то, что напал на меня и оставил в сумраке. За мою правую руку, в которой до сих пор не до конца восстановилась чувствительность и которая до сих пор периодически отказывается мне повиноваться. Сколько понадобится, Иво.

Сегодня Сандра, привезя Кристо на процедуры, замечает меня. Она кивает. Обычно этим все наше общение и ограничивается: она скрывается за дверьми физиотерапевтического отделения, и я вижу их обоих, лишь когда они уже уезжают. Но сегодня, к моему удивлению, она возвращается в вестибюль и присаживается рядом со мной.

— Вы в самом деле думаете, что он вернется?

— Рано или поздно. Да.

— Вы очень, э-э…

— Упрямый?

— Можно и так сказать.

— Как успехи у Кристо?

— Врачи, похоже, поняли, что с ним такое.

— Да?

— Синдром Барта, так они говорят.

— Не слышал о таком.

— Это очень редкое заболевание. О нем никто толком ничего не знает.

— С этим что-то можно сделать?

— Оно не лечится. Пока что. Но они могут облегчить состояние Кристо. Они сказали, в общем и целом это хорошая новость.

— Что ж, это уже хоть что-то. Значит, это им страдала вся ваша семья?

— Да, оно наследственное.

Она строит гримаску. Интересно, удалось им обследовать ее на предмет носительства? Возможно ли это вообще?

— Как у вас дела — у всех, я имею в виду? Устроились уже на новом месте?

— Да, мы теперь живем в своем доме. Наконец-то съехали от Лулу.

— Ясно… А она как?

Сандра бросает на меня застенчивый взгляд. Интересно, что она знает?

— Все у нее в порядке. Работу вот сменила.

Удар сердца болезненным толчком отдается где-то в ребрах.

— Мне казалось, ей нравилась ее старая работа.

Сандра никак не реагирует; видимо, она не была посвящена во все подробности взаимоотношений Лулу с ее ричмондским работодателем.

— И где она работает теперь?

— В доме престарелых в Саттоне.

— Ясно.

Мы молча смотрим перед собой.

— Принести вам что-нибудь выпить, миссис… миссис Смит?

Я беру в автомате напитки и возвращаюсь к своему наблюдательному пункту. Сандра с улыбкой принимает у меня стаканчик.

— Мой сын очень заинтересовался тем, что вы делаете.

— Да? Что ж, он смышленый парнишка. Уверен, он сможет освоить что угодно.

— Он только о вас и говорит. Было бы здорово, если бы вы смогли как-нибудь с ним встретиться, рассказать про учебу. Понимаете, ему нужно принимать решение об экзаменах, а я не знаю, что ему посоветовать.

— Хорошо. Буду рад.

— У меня-то самой никакого образования толком и нет.

Она отхлебывает глоток какао.

— Ой! У них вечно здесь все горячее.

— Да, есть такое… Вы не расскажете мне о Кристине?

— О Кристине? О моей двоюродной сестре? Господи, с чего вдруг?

— С того, что ее жизнь — одна сплошная тайна. Похорон же не было?

— Да какая там тайна! Она погибла за границей. А у Тене на руках был еще Иво. Ну, понимаете…

Она машет рукой: мол, что тут поделаешь? Такое случается.

— Когда вы в последний раз ее видели?

— Да, наверное, еще до того, как родился Джей-Джей. Знаете, мы ведь в детстве дружили. Она была смелее меня, хотя и младше. Ничего не боялась. Но потом Тене потащил их кочевать, и после этого мы с ними практически не виделись.

— Сколько вам тогда было лет?

— Когда мы дружили? Около восьми.

— И что произошло?

Она пожимает плечами.

— А с Иво вы тоже дружили, когда были маленькими?

— Да, но он был младше и к тому же болел, все время сидел дома. А когда Кристины не стало, Тене с Иво просто исчезли. Думаю, он не мог никого видеть. В следующий раз я с ними увиделась уже только на свадьбе. Я хочу сказать, прошел не один год.

— Не один год с тех пор, как вы видели Тене с Иво?

— С тех пор, как кто-то вообще их видел.

— Даже Кат? Даже ваша мама? Она тоже их не видела?

— Нет. Не знаю, может, они поссорились или что-нибудь еще…

— В каком году погибла Кристина?

— В семьдесят четвертом. Джей-Джею тогда было почти два. Мама с папой как раз после этого снова начали со мной общаться. Наверное, это стало для них толчком — ну, мы вроде как все свыклись с болезнью, но это заставило их увидеть, что люди умирают и от других причин.

— Значит, вы с Иво успели очень сблизиться за то время, пока жили вместе?

— Мы все-таки родные люди.

Она словно пытается что-то мне доказать.

— Вы не задавались вопросом, почему он не женился во второй раз?

Я отдаю себе отчет в том, что балансирую на грани фола. Она избегает смотреть на меня.

— Зачем вы меня об этом спрашиваете?

— Ну, наверное, я хочу его понять.

Она пренебрежительно фыркает.

— И не мечтайте! Никто не понимал Иво, пока он был тут!

— И даже вы?

— Я в первую очередь.

Сандра умолкает. Ее руки теребят пустой стаканчик, надрывая край и отгибая полоски так, что они превращаются в крохотные зубцы на крепостной стене.

— Он вам нравился.

Я пытаюсь сформулировать это так мягко, как только могу. И все равно думаю, что перегнул палку и теперь она не станет мне отвечать.

Но после долгого молчания она все-таки произносит, очень тихо:

— Я его не интересовала. Когда вы сказали, что у него была подружка, я подумала… может, поэтому.

— По-вашему, он мог бы хранить это в тайне от всех вас?

Вздохнув, она откидывается на спинку сиденья.

— А почему нет? Знаете, он был такой человек… — Она вскидывает руку ладонью вверх. — Никого не пускал к себе в душу.

Она настороженно смотрит на меня. Взгляд одной одураченной на другого такого же. Все это очень напоминает то, что рассказала нам Роза. Иво и его секреты.

— Как бы то ни было, теперь он исчез. Конец истории.

Грузно поднявшись, она бросает растерзанный стаканчик в мусорный бак.

 

60

Рэй

В воздухе уже чувствуется дыхание осени. Недолгое запоздалое тепло сдало без боя свои позиции, деревья в больничном парке уже начали потихоньку желтеть. Я перехожу дорогу и замечаю первые опавшие листья, впечатанные в асфальт под моими ногами.

По своему обыкновению, я приезжаю с утра пораньше. Не хочу рисковать упустить Иво, хотя времени до начала процедур еще много. Сегодня впервые Кристо в больницу привозит Лулу. Я не видел ее с похорон — не потому, что не хотел, но потому, что отсутствие у меня ответов демонстрирует невыносимую — для меня самого — некомпетентность. Лулу ничуть не изменилась. Нет, она стала еще красивее. Мое присутствие ее не удивляет. Наверное, Сандра рассказала ей про меня. Я позволяю себе на миг задаться вопросом, не потому ли Лулу сегодня здесь.

Оставив Кристо у физиотерапевта, она возвращается в вестибюль. Держится она несколько напряженно. Впрочем, я сам, должно быть, выгляжу ничуть не лучше.

— Привет, Рэй, — произносит она.

— Привет. Как поживаете?

— Да все нормально. А вы?

— Грех жаловаться. Как Кристо?

— Хорошо. Врачи, похоже, им довольны. Представляете, он иногда даже говорит.

— Правда? Вот здорово. Сандра сказала, ему наконец-то поставили диагноз.

— Да, хотя он и не самый радужный.

— По крайней мере, вы знаете, что это. Всегда лучше знать, с чем имеешь дело.

Лулу на какое-то время задумывается и отвечает:

— Ну да, наверное.

Она садится рядом со мной, так что рассмотреть ее хорошенько я не могу. Ее взгляд устремлен на двух ребятишек, поглядывающих друг на друга с противоположных сторон лазалки.

— Как ваша работа? Дел много? — интересуется Лулу.

— Да. А у вас?

— Невпроворот. Вообще-то, я больше не работаю в Ричмонде. Устроилась снова в дом престарелых.

Голос у нее изменяется, становится чуть выше.

— Ну и как вам там?

— Да ничего.

Я жду от нее продолжения.

— Как ваша рука? — спрашивает она.

— Нормально. Онемение еще не прошло до конца, но я уже могу делать почти все, что раньше.

Я кручу в воздухе ладонью, чтобы продемонстрировать, на что способен.

— Вы, наверное, рады?

— Да, особенно тому, что снова могу водить машину. И печатать тоже, и управляться с телефоном. Поразительно, сколько вещей принимаешь как данность.

— Это точно.

На губах у нее мелькает улыбка. Кровь грохочет у меня в ушах. Я не знаю, стоит ли воспринимать эту улыбку как поощрение.

— Значит, вы… ваша работа, ну, то есть вы… Что это за место, в котором вы теперь работаете?

— Дом престарелых. Они вполне нормальные, в большинстве своем. Не в маразме, ничего такого. Неплохое место. И ездить недалеко.

— Ну и хорошо. Во всяком случае, для разнообразия.

— Да.

С минуту мы сидим молча. Я застрелюсь, если не задам ей этот вопрос, думаю я.

— Вы все еще с ним встречаетесь?

Она застывает, и я мгновенно жалею о своем вопросе.

— Простите, это меня не касается. Зря я…

— Ну почему? Касается.

Она набирает полную грудь воздуха и принимается разглядывать роспись на противоположной стене. Под потолком красуется ярко-желтое солнце. Вокруг него вьются небывалые птицы. Лулу слабо улыбается.

— Это довольно забавная история. Он встретил одну женщину. Куда больше ему подходящую.

— В инвалидной коляске? — вырывается у меня, прежде чем я успеваю сообразить, что я несу.

— Нет! Одну богатую горджио.

— A-а, ясно… понятно. Ну да, наверное… У вас все в порядке?

— Ну да. Мне вообще грех жаловаться. По крайней мере, у меня есть другая работа.

Ее голос звучит сдавленно. Наверное, она действительно питала к нему какие-то чувства. Я раздумываю, что бы еще такого сказать. Кажется жизненно важным не ошибиться. Она смотрит на часы.

— Пожалуй, схожу-ка я посмотрю, чем там занят Кристо.

Она вскидывает глаза, скользит ими куда-то мимо меня и вдруг цепенеет.

Я смотрю на ее лицо и прослеживаю за направлением взгляда. Первая моя мысль: должно быть, она увидела там Дэвида. Двери разъехались автоматически, потому что между ними стоит молодая женщина, но вместо того, чтобы пройти дальше, она жмется на пороге, обводя настороженным взглядом вестибюль.

Я расслабляюсь. Поначалу ее лицо кажется мне смутно знакомым, но я прихожу к выводу, что я ее не знаю.

Лишь когда наши взгляды встречаются, я прозреваю. Ее реакция убеждает меня в том, что мне все это не чудится. Ужас в ее глазах. Вина. За секунду, если не меньше, ее словно ветром сдувает.

Лулу вцепляется мне в локоть:

— Черт побери!

Ее голос похож на сдавленный скрежет.

Я вскакиваю с места и бросаюсь к дверям; Лулу мчится за мной. Мучительное ожидание, когда же наконец автоматическая дверь медленно и плавно разъедется вновь, кажется, длится вечно. Мы несемся по коридору туда, откуда бьет яркий осенний свет. Парковка для персонала. Мостовая. Ни там, ни там.

Лулу бежит налево, я направо.

Иво — в цветастом хлопчатобумажном платье и мешковатой кофте — мог выбежать только в этом направлении, но его тут нет, и народу вокруг не так много, чтобы он мог затеряться в толпе. Тротуар безлюден. Не видно ни одной отъезжающей машины.

Я мечусь по улице, заглядывая в дверные проемы, крутя головой по сторонам. Парковые ворота? Нет, они распахнуты настежь, но никаких следов Иво не видно. Он мог забежать в магазин, в какой угодно, или в офис… По противоположной стороне улицы прогуливается парочка: я бросаюсь к ним с вопросом, не попадалась ли им на глаза женщина.

— Он вышел всего за несколько секунд до меня, черные волосы, голубое хлопчатобумажное платье — то есть она вышла. Не видели никого похожего?

Парочка — туристы, нагруженные картами, плащами и камерами, — таращатся на меня как на полоумного, качая головами. Похоже, я их напугал.

Я выбегаю на перекресток. Иво нигде не видно. Куда теперь — направо, налево? Все едино: свернешь в одну сторону, а окажется, что он побежал в другую. Ошибся — потерял единственный шанс. Мышцы бедер горят, легким не хватает воздуха. После больницы я не в форме. Кого я обманываю? Когда я в последний раз был в форме? Я бегом возвращаюсь к первому повороту и сворачиваю в другом направлении. Иво нигде нет.

В конце концов я останавливаюсь, нагибаюсь, упершись ладонями в колени, и принимаюсь судорожно хватать ртом воздух, пытаясь насытить саднящие легкие. Мимо проходит женщина, везет малыша на деревянной лошадке на колесиках. Останавливается на переходе. Малыш крутит белокурой головой во все стороны. Я не могу понять, мальчик это или девочка. Женщина замечает, что я смотрю на них, и торопится перейти через дорогу. Вид у нее враждебный.

Когда я возвращаюсь в больницу, Лулу уже в вестибюле, разговаривает с кем-то из персонала. Она бросается ко мне с расспросами.

Я качаю головой. Назад я шел медленно, чтобы восстановить дыхание и остыть. И чтобы подумать.

— Вы вообще его не видели? — Голос у нее сердитый и расстроенный одновременно. — Я ничего не заметила, но в той стороне, куда я побежала, много магазинов. — Она досадливо всплескивает руками. — Ну что за черт?!

— Простите, я тоже ничего не видел. Но там ему практически некуда было спрятаться. Наверное, у него была машина.

— У меня в голове это не укладывается. Вот ведь… гаденыш! Как он вообще посмел… Убью мерзавца!

Голос у нее дрожит от гнева. В глазах блестят слезы, готовые вот-вот политься.

Я снова качаю головой. Она его не убьет. Я начинаю подозревать, что это неосуществимо.

 

61

Рэй

Добравшись домой, я решаю, что мне не помешает выпить чего-нибудь покрепче, и наливаю себе водки с тоником. Может, я и не заработал выпивку, но она мне нужна. Я долго-долго сижу без света, глядя, как мчатся мимо поезда со все более яркими пятнами окон в сгущающихся сумерках, и слушая, как ревут в темном небе самолеты. Я думал, что никогда не привыкну к этому монотонному пронзительному гулу, но теперь, стоит мне провести хоть какое-то продолжительное время где-нибудь в другом месте, я начинаю скучать по всему этому.

Я включаю автоответчик. В те дни, когда я дежурю в больнице, Андреа звонит мне, чтобы держать в курсе дел. Хен твердит, что вполне можно дождаться следующего утра, ничего страшного не случится. Но Андреа все равно оставляет мне свои сообщения на автоответчике. Славная Андреа; я слышу, как она вычеркивает из списка очередной пункт после того, как докладывает мне о нем.

— Привет, Рэй. Сегодня новостей почти нет. Хен разбирался с деньгами Портера; пока что ничего не нашел. Пара обращений по брачным делам. Да, еще инспектор Консидайн звонил. Не могли бы вы перезвонить ему, когда будет свободная минутка?

Она предусмотрительно оставила на автоответчике его номер. Номер домашний.

Едва я представляюсь, как по его тону понимаю: что-то произошло.

— У вас какие-то новости?

— Ага, что-то вроде.

— Установили личность?

— Нет. Но сегодня мне звонила доктор Хатчинс. Из отпуска.

Голос у него до странности нерешительный.

— И?

— Ну, она говорит, что тело принадлежит юноше, лет примерно шестнадцати, но значительно недоразвитому.

— Вы про тело с Черной пустоши?

— Да.

— С деревянными цветами?

— Больше мне ни про какие тела неизвестно.

— Труп с Черной пустоши принадлежит мальчику?

— Да. Неожиданный поворот. По всей видимости, заключение окончательное. Хатчинс говорит, вероятность ошибки примерно три процента.

Я перекладываю телефонную трубку от одного уха к другому, чтобы потянуть время, думая, что это очень высокая точность. Чувство, которое охватывает меня при этой мысли, как ни странно, счастье.

— Рэй? Вы меня слышите?

— Да. Но я думал, чем младше возраст, тем сложнее определить точно. Я думал, с этим возникнут сложности.

— Ну, она, похоже, уверена. Они нашли лобковые кости и сложили их. И череп тоже.

— Доктор Хатчинс не уточнила, что она имела в виду под «недоразвитым»?

— Она говорит, что он выглядел младше своего возраста. Был маленьким и худеньким. Видимо, он страдал от какой-то болезни, которая вызывает задержку развития. И еще один момент: нет явной причины смерти.

— Спасибо.

Я жду. Сам не знаю чего.

— Простите, дружище.

Я вешаю трубку и одним глотком выпиваю водку. Следующий, кому я звоню, — это Гэвин. Дозвониться удается не сразу: няня его детей сообщает, что его нет дома, так что мне приходится терпеть до его возвращения. Он не слишком рад меня слышать в половине двенадцатого, но, к счастью, разговаривать со мной все-таки не отказывается.

Когда двадцать минут спустя я вешаю трубку, я уверен, что уснуть этой ночью мне не удастся.

Голос у нее недовольный и подозрительный.

— Бог мой, первый час ночи!

— Вы уже спали?

— Нет.

— Так я и знал. Я все думал о том, что случилось сегодня. И я… можно мне к вам приехать? Мне нужно кое-что вам рассказать.

— Прямо сейчас? Ночь на дворе!

— Я знаю. Может, где-нибудь поблизости есть какое-нибудь заведение, которое еще работает? Какая-нибудь кафешка?

— Это вряд ли.

— Ладно, наверное, это подождет. Простите, что потревожил.

Вздох.

— Ничего страшного. Все равно мне не спится… Записывайте адрес. Теннисон-Вэй, двадцать четыре… А, вы же и без меня его знаете.

Лулу заварила чай и выставила его на подносе в гостиную. Комнатка у нее небольшая, но очень уютная. Одета Лулу точно так же, как утром. Я переоделся и даже принял душ.

— Ну и что у вас такого важного?

Всю дорогу я ломал голову, как лучше рассказать об этом. Но так ни к какому решению и не пришел.

— Я знаю, это покажется бредом, но…

Она откидывается на спинку кресла и, закурив, выпускает в моем направлении струю дыма, с заранее скептическим видом.

— Помните, я рассказывал вам о человеческих останках на Черной пустоши?

— Которые оказались не Розой.

— Да. Но в могиле нашли деревянные цветы, так что версия о том, что это кто-то из кочевых цыган, казалась весьма вероятной.

Она смотрит на меня во все глаза.

— Я был уверен, что Тене с Иво имеют какое-то отношение к… к этому человеку. Я считал, что это мать Кристо, кем бы она ни была. Но сегодня вечером я узнал, что… что останки принадлежат юноше, а не девушке. Юноше лет шестнадцати. Он был слишком маленьким и слабым для своего возраста. Патологоанатом сказала, что это, возможно, обусловлено каким-то нарушением развития. Вроде того, которым страдает Кристо.

Лулу пронзает меня взглядом и отворачивается.

— И?

— Я хочу сказать, что… — Я набираю воздуха, как перед прыжком. — А что, если это Иво умер на Черной пустоши двенадцать лет назад? Иво мертв, как и его братья, как и его дяди. У него был синдром Барта. Он не исцелился. Чуда не произошло.

Она смотрит на меня с сочувственным выражением:

— Но мы с вами только сегодня видели Иво собственными глазами!

— Еще одна вещь, которую я сегодня узнал, заключается в том, что синдром Барта передается только по материнской линии. Кристо должен был родиться от матери-носительницы. От матери, а не от отца из Янко.

— Но Иво не мертв! Мы видели его! Вы его видели!

Лулу смотрит на меня во все глаза. Она полагает, что я, как это ни печально, не в своем уме.

Я снова набираю полную грудь воздуха и говорю:

— А что, если Кристина не погибла?

Ее глаза буравят меня. Мне физически больно от ее взгляда. И тошно оттого, что приходится это делать. Она слабо качает головой и опускает глаза в пол.

— Это безумие.

— Я понимаю, что это кажется невероятным.

— «Невероятным»! Вы хотите сказать, что… Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что роль человека, которого вы знаете как Иво, на самом деле последние двенадцать лет играла Кристина.

Лулу качает головой. С ее губ срывается полувздох-полусмех.

— Вы были больны, Рэй…

— Подумайте о том, что вы видели сегодня на самом деле…

— Я видела Иво!

— А что, если… просто предположите — что, если это был не Иво, переодетый женщиной, а Кристина, которая впервые за много лет не выдает себя за мужчину?

Она ничего не отвечает. Я бросаюсь в атаку.

— Это заболевание — синдром Барта — дает нам ответ. Лулу, пожалуйста, выслушайте. Вот вам факты: Кристо не мог унаследовать свой недуг от отца. Я разговаривал с Гэвином, врачом; такое попросту невозможно. Это сцепленное с икс-хромосомой заболевание, наследуемое по рецессивному типу. А это означает, что Кристо мог унаследовать его только от своей матери. От Кристины.

— Кристина погибла! Она мертва!

— Еще один непреложный факт: синдром Барта неизлечим. Поправиться невозможно. Выздоровление Иво объясняется вовсе не чудом… Просто это был не Иво.

Лулу давит в пепельнице недокуренную сигарету. Лицо у нее застывшее.

— Гибель Кристины была вымыслом, — продолжаю я, — поэтому и похорон никаких не было. Поэтому никто и не знал ни как это произошло, ни где именно…

Что еще сказать? Когда я осмеливаюсь снова взглянуть на Лулу, она закуривает очередную сигарету. Ее чай, как и мой, стоит нетронутым.

— Но зачем? — спрашивает она хрипло.

Адреналин, уверенность, которая все это время поддерживала меня на плаву, вдруг выдыхается без следа. Я закрываю лицо ладонями. Мне кажется, я знаю точно, но на самом деле все это чистой воды умозрительные заключения. Дым.

— На этот вопрос может точно ответить только Кристина да еще Тене.

— Мой брат?

— Он должен был знать. Он присутствовал при этом. Хотите услышать, что я думаю? Лулу?

Внезапно по ее щекам начинают струиться слезы, хотя она при этом не издает ни звука. Это было бы менее невыносимо, если бы она заходилась в шумных рыданиях; если бы она потеряла самообладание, возможно, мне было бы позволено утешить ее, но такого шанса мне не выпало. Лицо у нее мокрое, но совершенно неподвижное, как у манекена, оставленного под дождем.

— Думаю, они были очень близки, Иво и Кристина. Иво становилось все хуже и хуже. Их мать умерла — это вы знаете. Тене повез Иво в Лурд в отчаянной попытке помочь сыну, но ничего не вышло. Мальчик умер; возможно, это случилось на Черной пустоши, хотя я не уверен… Но, как бы то ни было, они похоронили его там, тайком, чтобы никто ничего не знал. И договорились представить все так, как будто… как будто это Кристина умерла. Иво был последним наследником Янко. Единственным мальчиком — на которого они возлагали все свои надежды, — и они не смогли смириться с мыслью о том, что потеряли его.

Лулу по-прежнему молчит. На меня она все так же не смотрит. Не зная, что еще делать, я продолжаю:

— Они были очень похожи друг на друга. Я видел фотографии. Никто из ваших родных не встречал Тене и того, кого все принимали за Иво, несколько лет — до свадьбы. За это время человек, которого все считали Иво, превратился из больного мальчика в здорового взрослого, — разумеется, он изменился. Я понимаю, что для вас это ошеломляющая мысль, но это вполне возможно.

Теперь Лулу сверлит меня яростным взглядом.

— Вполне возможно? — цедит она. — Вы что, совсем за недоумков нас держите?

— Нет! Я и сам ни о чем не подозревал.

— Кат, Джимми и Сандра видели его каждый день! Каждый божий день на протяжении шести лет! По-вашему, они могли ничего не заметить?

Я сглатываю. Я должен был это предвидеть.

— Люди принимают как данность то, что видят. Когда вы все снова увидели Тене, что вы ожидали увидеть? Вы знали, что его дочь погибла, вы знали, что Иво выздоровел… Когда кто-то производит определенное впечатление, ты в него веришь. А стоит только поверить… Думаю, его больше пугали встречи с людьми вроде вас, с которыми он сталкивался нечасто, а не те, с кем он виделся каждый день.

Я вижу, что, хотя и против воли, она задумывается о такой возможности.

— Он женился. Зачем тогда ему понадобилось жениться? Если нужно было… если нужно было сохранить все в тайне.

А вот это самая сложная часть. Если моя догадка верна, ответ на этот вопрос чудовищен. Кажется, в комнате вмиг не остается ни капли кислорода.

— По словам Розы, ей ни разу не удалось оказаться к Иво достаточно близко, чтобы что-то узнать.

— Зачем же было это все затевать? Это безумие!

— Тене заботила чистая черная кровь. Чистая кровь Янко. Думаю, они считали, что, если они найдут по-настоящему невинную девушку с чистокровным происхождением, он сможет…

— Хватит! Хватит! Прекратите говорить эти гадости.

Ее голос режет мне слух, точно надтреснутый нож. Ее мокрое белое лицо повернуто в сторону от меня.

Я жду, едва осмеливаясь дышать, глядя на ее висок, и мне до боли хочется, чтобы она повернулась ко мне, чтобы сказала хоть что-нибудь. Медленно тянутся секунды. Потом она еле слышно произносит, уткнувшись взглядом в ковер:

— Может, такое и возможно. Я не знаю. Может, это такой ответ, в который вписывается все остальное…

Она судорожно переводит дыхание.

— Но это неправда… Нельзя обвинять людей в таких вещах!

— Я не… может, это и не… но…

— Я хочу, чтобы вы ушли. Сейчас же!

— Хорошо. Простите меня. Мне жаль, — говорю я.

И тогда Лулу наносит мне последний изощренный удар:

— Оставьте уже нас, наконец, в покое. Я не желаю больше вас видеть.

Я поднимаюсь и выхожу. Она на меня не смотрит.

 

62

Рэй

На подходе к дому мне перебегает дорогу крупный лис. Похоже, из всех живых существ он единственный не спит в этот час. В домах не светится ни одно окно. Ни поездов, ни самолетов. Шоссе объято глубокой тишиной, которую не нарушает ни один звук. Я медлю с ключами в руке, облитый желтым светом фонаря, отгоняющим волка. Никто не знает, что я здесь, потому что никто не смотрит. До рассвета еще далеко, но в городе всегда достаточно света, чтобы можно было различить что-то в темноте, увидеть, что лис — это лис, что пес — это не волк и что частный детектив дал непростительного маху. Но для этого нужно смотреть.

Лулу все равно рано или поздно узнает, твержу я себе. Они все узнают. Зачем ограждать их от неприятной правды? Некоторых вещей, вроде правды о моем обольщении, им знать вообще не следует, а некоторые так и останутся всего лишь гипотезами. Я строю гипотезы, потому что это моя работа. Работа, с которой я на сей раз не слишком хорошо справился. Большую часть времени я чувствую себя болваном. Глупцом. Глупым псом, который столько времени шел по ложному следу. Уверен, Лулу тоже чувствует себя дурой. Когда тебе лгут, это унизительно. И чем дольше лгут, тем хуже себя чувствуешь, когда правда всплывает наружу.

Я вхожу в общий коридор и бреду по лестнице на свой этаж, очень шумно и очень грузно, звякаю ключом в замочной скважине. Правда тоже ранит, так сказала Лулу; может, оно и так, но в долгосрочной перспективе правда все равно лучше.

В электрическом свете собственная квартира кажется мне тесной и неряшливой. Поскольку она съемная, я никогда не вкладывал в нее слишком много сил; я всегда надеялся, что Джен позовет меня обратно. Цеплялся за эту мысль. Все, хватит. Давным-давно пора было переехать. Обзавестись собственным жильем. Чем-то постоянным. Местом, откуда я не буду провожать взглядом людей, проносящихся мимо меня по своим делам.

Позже я лежу в постели без сна. Ваза с мертвыми цветами по-прежнему стоит на комоде. Я разглядываю смутно различимые в темноте очертания предметов; говорят, это лечит бессонницу, но, думаю, сегодня ничто не поможет мне уснуть. Неужели я верил, что это произведет на нее впечатление? Наверное, отчасти. Но я не подумал о том, что это означает, о том, на что, как я предполагал — подразумевал, — Тене и Кристина решились от горя и отчаяния, от боли видеть, как умирает семья.

Они отдали бы все на свете, чтобы спасти Иво, но это было не в их силах. Они молили о чуде, но их мольбы не были услышаны. И когда Иво все-таки умер в тех пустынных болотах, вскоре после того как они вернулись из Лурда, тогда, думаю, это и произошло. Она отдала свою жизнь за его жизнь, тем единственным способом, который был ей доступен.

Безумие. А может, то самое чудо.

Я допускаю и такую мысль, что Кристина была не против променять жизнь в ограничениях и подчинении на жизнь во лжи. Как тогда о ней сказала Сандра? Что она была бесстрашной. Да. Возможно. Возможно, это стало для нее способом бегства, который она уже искала.

И разве Тене в иносказательной форме не поведал мне это все? Девятое дитя, Порескоро, не мужчина и не женщина, но то и другое одновременно. Это объясняет многие странности, связанные с Иво: гладкую кожу, которую я счел наследием болезни, многослойную одежду, страх близости… И то, что произошло со мной в ту ночь.

Порескоро, самое жуткое дитя из всех. Я понимаю, что все это крайне необычно. Но в жизни полно необычных вещей.

Я могу ошибаться. Быть может, Тене не отец Кристо. Это все лишь догадки. Единственное, что я знаю наверняка, — это что тело на Черной пустоши принадлежало цыганскому мальчику-подростку — и что мать Кристо была из рода Янко. Это непреложные факты. Это улики.

А вот все остальное — это даже не информация, это дым.

 

63

Джей-Джей

Наш новый дом называется дом номер двадцать три по Саннингдейл-лейн. Это название мне сразу понравилось: я подумал, что оно навевает мысли о летнем полдне и дорожке где-то в тени зеленых ветвей. Тишина. Ее нарушают лишь скачущие на пони девушки.

Ну, на самом деле все не так — это красный кирпичный дом, окруженный точно такими же красными кирпичными домами и стоящий на длинной улице, по которой ходят автобусы, так что никакой тишины здесь и в помине нет. Зато окна моей комнаты (до чего же странно это произносить) выходят на задний двор и в наш собственный садик (!). Он довольно большой и примыкает к спортплощадке моей новой школы, так что здесь потише. Я могу оставить окно открытым и слушать, как колышутся ветви деревьев, поют птицы и даже тявкают лисы — и все это практически в черте Лондона, хотя, если судить по почтовому индексу, здесь все-таки не Лондон.

В доме жить странно. Мама раньше жила в доме, когда бабушка с дедом выгнали ее за то, что родила меня (надо полагать, и я тоже жил, но, конечно же, этого не помню). Вообще-то, странно бывает только моментами, а все остальное время (большую его часть, если быть честным) совсем не странно. Когда я только перебрался в отдельную комнату, она казалась мне огромной и пустой — я даже дверь закрывать не хотел — и я не думал, что когда-нибудь смогу заполнить ее своими вещами. Но вот прошло всего несколько недель, и у меня откуда-то берется все больше и больше вещей, они плодятся сами собой. Мы с мамой подумываем о том, чтобы купить пианино. Я собираюсь покрасить стены у себя в комнате в небесно-голубой цвет.

Что мне действительно нравится, так это подниматься вечером перед сном в свою комнату. Да и просто подниматься на второй этаж. Высовываться из окна вниз. Когда смотришь с высоты, это совсем другое чувство, хотя здесь не настолько высоко; если бы начался пожар, я мог бы выпрыгнуть из окна на лужайку и не расшибиться. Я часто об этом думаю. Иногда мне даже снятся сны про пожар. Это не сны, а настоящие кошмары. Дед Тене не снится, а огонь снится. Не каждую ночь, конечно, время от времени. Я просыпаюсь в поту и радуюсь, что мы живем в городе, а не в лесу, потому что здесь всегда светло от фонарей. Не хочу просыпаться в темноте.

Еще одна перемена заключается в том, что я теперь терпеть не могу китайскую еду.

Кристо живет в комнате на первом этаже. Ему нужна возможность проехать в нее на инвалидной коляске, хотя благодаря физиотерапии он становится крепче. И больше говорит, хотя пока не так уж и много. Врачи считают, у него может быть то заболевание, которое открыли в Голландии. Это редкое генетическое заболевание, и в настоящий момент известно о нем совсем не много, но надежда есть всегда. Хорошая новость заключается в том, что у меня его нет и никогда не будет, потому что с ним можно только родиться. Мне и радостно, и стыдно оттого, что радостно. Я считаю, что должен позаботиться о том, чтобы Кристо жилось хорошо. Он может оставаться со мной до конца моей жизни. Я не против. Наоборот, мне это нравится. Это самое меньшее, что я могу для него сделать.

Вчера Кристо ездил на очередной прием к физиотерапевту. Лулу привезла его обратно в возбужденном состоянии — то есть это она была в возбужденном состоянии, а не Кристо. Она что-то сказала маме, и мама велела мне взять Кристо и пойти погулять с ним в садик, пока она не скажет нам возвращаться. Такое с ней первый раз в жизни. Теперь я понимаю, каким образом горджио удается разводить большое количество тайн. Потом мама захлопнула дверь гостиной, и, хотя до меня доносились их голоса, я не мог разобрать, о чем они говорят. К счастью, вечер выдался довольно теплый, и последние ласточки с криком носились в телеграфных проводах. Мы с Кристо копали червей и искали под навесом для садового инструмента мокриц, а после пытались устроить мокричьи бега. Кристо может заниматься этим часами, но минут через сорок пришла мама и сказала, что лучше нам вернуться в дом, а не то Кристо подхватит простуду и умрет.

Весь вечер она была какая-то странная.

Это было вчера вечером. А сегодня с утра опять пришла Лулу. Времени без малого девять, но я дома, потому что суббота. Если честно, когда раздается звонок, я еще валяюсь в постели. Мама открывает дверь, и я слышу голос тетушки Лулу — расстроенный и на повышенных тонах. Похоже, что-то произошло. Я прямо в пижаме на цыпочках спускаюсь вниз. На этот раз они сидят на кухне. Дверь закрыта, но мама, по всей видимости, считает, что я еще сплю.

— Что? Что? — почти кричит она.

— Он так сказал. Что они еще тогда поменялись… и что это все объясняет, из-за заболевания, и… боже правый, Сан, я просто с ума схожу…

У Лулу такой голос, как будто она плачет; я не могу себе представить эту картину.

— Но как такое возможно? Ты ведь знаешь его лучше, чем я. Ну это же полный бред!

Мама ничего не говорит, во всяком случае, я из своего убежища на лестнице ничего не слышу. О чем вообще речь? Судя по голосу тети Лулу, это должно быть что-то ужасное. Я пытаюсь потихоньку подобраться поближе к двери кухни, когда, к моему ужасу, мама вдруг начинает плакать. Она заходится в негромких рыданиях и никак не может остановиться. Это становится последней каплей; я перестаю таиться и открываю дверь.

Лулу с мамой вздрагивают и, как по команде, оборачиваются на меня. Обе они очень бледны и вообще выглядят странно. Лулу сидит, обхватив себя руками, и лицо у нее какое-то другое — не такое яркое и какое-то усталое. Мама явно все это время теребила свои волосы, и теперь они у нее торчат во все стороны. Она этого не переносит. Я совсем уже было решаюсь напуститься на тетю Лулу за то, что она так расстроила маму, да еще и в субботу, как вдруг до меня доходит, что я ошибался. Мама стоит, прислонившись к плите, с безумными глазами, и сотрясается всем телом, но вовсе не потому, что плачет. Она смеется.

 

64

Рэй

За последующие дни я несколько раз собирался позвонить Лулу и извиниться. Смягчить кое-какие формулировки. Вот только я не умею извиняться за правду. Может, поговорить с Сандрой? В конце концов я решаю, что, наверное, лучше отложить этот разговор до следующего визита Кристо к физиотерапевту. Уж наверное, в этот раз его привезет не Лулу.

Работа у меня с того самого дня застопорилась: не могу ни на чем сосредоточиться. И всякий раз, когда я порываюсь рассказать Хену о том, что произошло, в самый последний момент что-то меня останавливает. Я понимаю, что в конце концов рассказать все равно придется, но не знаю, что меня останавливает. Возможно, это вопросы, которые он неизбежно станет задавать и на которые у меня нет ответов, хотя должны бы быть.

Совершенно неожиданно звонит телефон. К полному моему изумлению, это Лулу. Меня бросает в пот.

— Я как раз собирался вам позвонить… Хотел извиниться за то, что вот так вывалил на вас это все. Это было глупо с моей стороны, — сбивчиво начинаю я.

— Да. Это было глупо. Но я много думала о ваших словах. Я рассказала все Сандре, и знаете, что случилось? Она вдруг начала смеяться. А потом сказала, что вполне может в это поверить. Она знала его лучше, чем кто бы то ни было… ну, вы понимаете, о чем я.

— Да, ох. Э-э…

— Я так разозлилась… Просто… просто это все стало для мня такой… таким шоком!

— Нет-нет, это я должен был…

Мы договариваемся встретиться в том же пабе, что и в прошлый раз. Поскольку до вечера еще далеко, в зале немноголюдно; для серьезных посетителей время несерьезное. Двое одиноких мужчин стоят за барной стойкой, как истуканы, из узловатых кулаков идет дым. Не радуйся раньше времени, твержу я себе. Твоя способность все портить не знает пределов. И все же в душе у меня трепещет надежда, в моем сердце, в этом ящике Пандоры.

Я прихожу в паб заранее и заказываю полпинты светлого. Медленно потягиваю его, заставляя себя ждать. Я принял душ. Подстриг ногти. Рука у меня слегка дрожит. Первое же, что я делаю, заметив Лулу на той стороне улицы, — это смотрю на ее ноги. На ней те самые красные туфли.

При виде меня она не улыбается, и я вдруг понимаю, что она нервничает. Ее распущенные волосы лежат мягкими волнами, и меня вдруг охватывает дрожь: неужели она уложила их — специально? Как я мог считать, что она не такая красивая, как Джен? Как мог сравнивать ее с кем-то еще?

Она опускается на сиденье рядом со мной. Я передаю ей ром с колой, купленный заранее.

— Сейчас еще рановато пить.

— Так и день не самый обычный. И вообще вся неделя.

Она заглядывает в свою сумку и выуживает оттуда сигареты и зажигалку.

— Значит, у вас все в порядке? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами:

— Привыкаю к этой мысли. Мне не так сложно — за эти двенадцать лет я видела его от силы раз пять.

Она не поправляется, и я тоже ничего не говорю. Продолжать называть Кристину «он» кажется меньшим злом.

— А что Кат с Джимми? Им сказали?

Лулу закатывает глаза:

— Нет. Мы не стали больше никому говорить. Решили оставить пока все как есть. Может, если было бы больше доказательств — что тело на Черной пустоши действительно принадлежало Иво, или потом оказалось бы, что это не так… Вы понимаете?

— Да. Пожалуй. Но Сандра верит в это?

— Она сказала, что в этом свете разъяснилось многое из того, чего она никогда не понимала.

— Она разозлилась?

— Я этого ждала, но она не стала злиться. Знаете, они были довольно близки, и даже… я думаю, она была слегка к нему неравнодушна. Я думаю, она расстроилась, но теперь она говорит, что понимает, почему он ее не хотел.

Она снова пожимает плечами.

— Как я уже сказала, на то, чтобы к этому привыкнуть, уйдет какое-то время.

— Ну да. Что ж, спасибо вам.

— За что?

— За то, что пришли.

Я делаю глоток пива. Позади лязгает игровой автомат. По телевизору над барной стойкой разворачивается кульминация какого-то невразумительного репортажа про скачки.

— Как ваша рука? — неожиданно спрашивает Лулу.

— Все нормально.

Я протягиваю правую руку вперед, растопырив пальцы.

— Вы что, собрались показать мне фокус с ножичками?

— Нет.

— Чувствительность вернулась?

— Да. По большей части.

Она накрывает мою руку своей. Ладонь у нее сухая и теплая. Я переворачиваю руку ладонью кверху. Когда Лулу касалась меня в прошлый раз, я совсем ничего не чувствовал.

 

65

Джей-Джей

Сегодня у Кристо день рождения, и мы отправляемся в большой парк, до которого от нашего дома нужно ехать на автобусе. По случаю субботы к нам приезжает Стелла. Мы встречаем ее на железнодорожной станции. В парке есть озеро с водными велосипедами, которые, конечно, не совсем то же самое, что лодки, но похожи на них. День выдался чудесный, хотя на улице довольно холодно. Завтра должны переводить часы.

Мы со Стеллой обмениваемся школьными сплетнями. Моя новая школа оказалась не так уж и плоха. Я пока еще не обзавелся настоящими друзьями, но и врагов не нажил. К тому же народ в школе такой разномастный, что я из общей массы определенно не выделяюсь. Один мальчик, который иногда действует на нервы, спросил меня, почему нас называют романи. Ну, я ему и сказал — это потому, что мы — потомки Ромула, того самого, который основал Рим. Это произвело на него впечатление. По-моему, он принял все за чистую монету. Я так сказал, потому что подумал, что он хочет надо мной посмеяться, но потом до меня дошло, что он на самом деле хотел это узнать. Теперь мне немножко стыдно. Надо будет на неделе подойти к нему и рассказать все по правде.

— По твоим рассказам, школа у тебя вполне ничего.

— Да.

Стелла смотрит себе под ноги. Мы прогуливаемся вокруг озера, пока мама с Кристо тактично держатся позади, разговаривая с утками.

— Я по тебе скучаю, — говорит она.

— Честно? Я по тебе тоже.

Мое сердце готово выскочить из груди. Эта девочка действительно по мне скучает?!

— Спасибо! — говорит она и широко улыбается, но щеки у нее розовеют.

— Нет, правда!

— Так я тебе и поверила. У вас там, небось, в классе столько новых девчонок…

Я легонько ее толкаю, и она делает вид, что врезается в дерево. Я ловлю ее, и тогда она целует меня в губы, пока нас никто не видит, и губы у нее прохладные и теплые одновременно. Вообще-то, я не был до конца уверен, что она на самом деле хочет быть моей девчонкой, но, наверное, это можно считать доказательством.

Мы уговариваем маму позволить нам покатать Кристо на водном велосипеде, в качестве подарка на день рождения. После возвращения из Франции он первый раз на воде, и я тоже. Мама кататься наотрез отказывается — да и кто-то все равно должен присматривать за коляской и нашими вещами. Мы забираемся на сиденья и отчаливаем. Крутить педали мы стараемся изо всех сил, но велосипед движется очень медленно, и весь процесс сопровождается шумом лопастей под днищем. Двигаться по прямой оказывается непростой задачей: оба передних пассажира — в нашем случае мы со Стеллой — должны крутить педали с одинаковой скоростью, что, как выясняется, сделать очень сложно. К тому же я то и дело оборачиваюсь назад, чтобы проверить, что с Кристо все в порядке и он не упал в воду, а это тоже не способствует успеху. Несерьезный какой-то вид транспорта, как вышло на поверку.

Прогулка по воде напоминает мне о прекрасных лодках, которые мы с мистером Лавеллом видели на пруду в больничном парке, — таких изящных и манящих. Тех самых, на которых нам не довелось покататься. Мне очень понравились их названия: «ВАЙОЛЕТ — на шестерых», «КРИССИ — на троих».

Мы едва уворачиваемся от столкновения с другим таким же велосипедом, которым управляют папа с дочкой. Кристо и та девочка, на вид лет пяти, визжат от восторга. Стелла ухмыляется. Я смотрю на нее и гадаю, как такое могло случиться. Она на меня не глядит, но вид у нее счастливый, щеки раскраснелись, она смеется и пытается подбить меня устроить столкновение с другой лодкой.

Я не поддаюсь.

— Джей-Джей! Джей-Джей! Стой! Мы сейчас врежемся в берег! — кричит на меня Стелла.

Каким-то образом мы описали круг, не знаю уж, как это вышло. И тут мы в самом деле врезаемся в берег. Не слишком сильно, потому что, как я уже сказал, это несерьезный вид транспорта. Но толчок все равно чувствуется.

— Простите-простите-простите! — извиняюсь я и оборачиваюсь на Кристо.

Он в полном порядке и хохочет во все горло, пребывая в полной уверенности, что мы сделали это специально.

— Еще! — кричит он.

Получается не очень отчетливо, но я понимаю, что он имеет в виду, потому что уже слышал это от него прежде.

— Еще! Еще!

И потому что у него сегодня день рождения, и ему исполняется семь, и он вовсе не собирается умирать, и потому что мне хочется пошуметь, мы проделываем то же самое еще раз.