32

Больница Святого Луки

Почему-то моя правая рука не подчиняется мне даже после того, как все остальное тело начинает потихоньку оживать. Я правша, но с помощью левой могу поднять правую руку, сжать ее, согнуть пальцы, ущипнуть — и ничего при этом не чувствую. Как будто она перчатка, набитая песком.

Одна из сестричек ежедневно является и колет меня иголкой. Я завороженно смотрю, как металлическое острие вонзается мне под кожу, но ожидаемая боль не приходит.

— А вдруг рука останется такой навсегда? Неужели совсем ничего нельзя сделать? — беспокоюсь я.

Сестричка молоденькая и веселая. У нее розовый румянец на щеках, который она безуспешно пытается замаскировать при помощи зеленоватой корректирующей пудры, и маленький золотой крестик на шее. Он выскальзывает из выреза и болтается надо мной, точно благословение, когда она склоняется над моей постелью. Даже без крестика видно, что она купается в любви Иисуса.

— Мы назначим вам физиотерапию. Но у вас нет никаких внешних повреждений, так что нервы должны восстановиться самостоятельно. Для этого есть все шансы.

Она улыбается мне. Такая молоденькая — года двадцать четыре, — такая уверенная и милая.

Я готов биться об заклад, что она хотела стать медсестрой лет с пяти.

У меня есть все шансы. Звучит обнадеживающе. Хотел бы я, чтобы это оказалось правдой.

Я иду на поправку, это точно. За последние несколько дней — не знаю, сколько их было, — ко мне постепенно вернулись речь и подвижность. Но я до сих пор не помню, как оказался в больнице. И не могу исправить ошибки, которые совершил. Положение жертвы еще не освобождает от ответственности. После фиаско с Джорджией люди утешали меня, что это не моя вина, что я не мог предвидеть того, что случилось потом. Но они ошибались. Я встречался с ее убийцей. Я смотрел ему в глаза. Я должен был догадаться.

В один из дней меня наконец одолевает дрема. Когда я открываю глаза, на пластиковом непромокаемом стуле (они тут что, и посетителей подозревают в недержании?) у моей кровати кто-то сидит. Сначала я понимаю это лишь по тому, что свет, сочащийся сквозь листву вишневого дерева за окном, выглядит как-то не так. Он отливает красным. Лулу Янко. Лулу, с ее красными туфлями и красной помадой, с ее красными обкусанными ногтями. Сегодня на ней еще тонкий алый шарф, кровавым мазком поперек шеи. Я не сразу вспоминаю, почему ее появление здесь должно быть для меня неожиданностью. Мой неповоротливый разум, затуманенный седативными средствами, которые мне дают, чтобы я лучше спал, со скрипом приходит в действие, и я чувствую смутный укол совести. И тем не менее она здесь. Я не очень понимаю, радоваться этому или тревожиться. Наверное, в целом я счастлив.

— Вы не спите? Рэй? Здравствуйте, Рэй!

Вид у нее слегка раздраженный.

— Здравствуйте.

Даже речь у меня выходит вполне разборчивая.

— Вы сегодня выглядите гораздо лучше, — замечает Лулу.

— А вы уже были здесь раньше?

Я напрягаю память, пытаясь восстановить образ Лулу в больничной палате. У меня ничего не выходит.

— Да. Но вы тогда еще не пришли в себя. Не вполне понимали, что происходит. Я пробыла совсем недолго.

Господи! В каком состоянии я находился?! Но она приходила — дважды! Получи, молодой хлыщ в коляске!

— Зрелище, наверное, было то еще.

— Ну да, — улыбается она.

— И что вас сюда привело?

Ее улыбка меркнет. Против воли мои слова прозвучали слишком враждебно.

— Мне уйти?

— Нет. Я не это имел в виду. Я очень рад, что вы пришли. В нашу прошлую встречу… в общем, я прошу прощения — за все. Я бы не удивился, если бы вы больше не пожелали меня видеть.

Зря я сказал «очень рад». Надо было сказать просто «рад». Или «тронут». Или вообще никак не говорить. Но точно не выдавать правды.

— Это уже не важно. Так вам лучше?

— Намного.

— Приятно слышать.

— Значит, вы забежали ко мне по пути куда-нибудь?

Она качает головой:

— Просто хотела узнать, как вы.

— А-а.

Я не знаю, что на это сказать. Вернее, у меня полным-полно вопросов, только все неуместные.

— Мм… Как Кристо?

Какая-то мысль крутится у меня в голове, не дает покоя. Что-то связанное с Лулу.

— Он идет на поправку. Все еще в больнице, но им там серьезно занимаются.

Чем больше я об этом думаю, тем меньше понимаю, почему Лулу здесь, почему она вообще так мила со мной.

Как будто прочитав мои мысли, она произносит:

— Я звонила к вам в контору. Говорила с вашим боссом. Он сказал мне, что вы в больнице, и… вот я пришла.

— С моим боссом? У меня нет босса.

— О… ну, с тем мужчиной. У него был такой голос…

— Начальственный?

Пойманная на слове, Лулу заливается краской. Она не первая, кто принял Хена за босса.

— Он рассказал вам, что произошло?

— С его слов, вам стало плохо за рулем и вы разбили машину. Он не скрывал, что вы в очень тяжелом состоянии.

Лулу меняет положение ног, сидя на стуле.

— Да, — говорю я. — Меня отравили.

Ее глаза расширяются.

— Отравили? Что вы имеете в виду? Вы что-то не то съели?

— Я приехал повидаться с Тене и Иво. Видимо, они чем-то меня угощали. И… вот я здесь.

— Боже мой!

Она наклоняется вперед, ее лоб прорезает морщинка. В глазах ужас.

— Что вы ели? Моллюсков?

— Не знаю. Не помню. Я беспокоился, все ли с ними в порядке. Они тоже могли отравиться.

— О господи… Я не знаю.

Лулу делает глубокий вдох и короткий резкий выдох.

— Мне очень жаль, Рэй, это ужасно.

Она назвала меня Рэем — она не может сердиться на меня слишком сильно.

— Если верить врачам, это были растения, — сообщаю я.

— Растения?

— Да. Ядовитые растения. Кажется, белена… и еще спорынья.

Теперь она на меня не смотрит. Морщинка, прорезавшая ее лоб, становится глубже.

— У вас есть какие-нибудь соображения, как это могло произойти? — произносит Лулу наконец.

— Ну, наверное, они должны были каким-то образом попасть в еду.

Я обращаюсь к макушке собеседницы и впервые за все время замечаю седую прядку, идущую от пробора. Должно быть, Лулу была слишком занята, чтобы ухаживать за волосами. Слишком занята… чем? Сердце у меня почему-то сжимается от почти физической боли.

— Проверили бы вы, как они там, — советую я. — Если они в таком же состоянии, как и я, им нужно в больницу. Особенно Тене.

Лулу кивает и теребит ручки сумочки, которую держит на коленях. Впрочем, «сумочка» — это слишком слабо сказано. В нее вполне поместился бы кокер-спаниель.

Когда Лулу все же поднимает на меня взгляд, — я не уверен, но похоже, что в глазах у нее стоят слезы.

— Рэй, мне очень жаль, что все так случилось. Я… Они действительно иногда собирают всякие грибы и ягоды и едят их потом… Наверное, тут легко ошибиться…

— Ага.

Я минуту лежу с закрытыми глазами. После жгучего солнца передо мной плавают пламенеющие разводы, похожие на чудищ с длинными клыками и грязными когтями.

Лулу мнется, как будто никак не может на что-то решиться. Пару раз она даже слегка заикается. А ведь это первый раз, когда она не занимает свою обычную позицию, которая автоматически ставит меня в невыгодное положение: пренебрежение, подозрительность, негодование, — думаю я.

— Рэй, я правда очень сожалею, что все так произошло. Мои родные сводят меня с ума, но они неплохие люди. Они никогда не причинили бы вам зла намеренно. Иво… я знаю, он порой производит впечатление человека не очень… вежливого, но он любит своего мальчика всей душой. Он искренне признателен вам за все, что вы для него сделали: устроили к специалистам и прочее.

Я не знаю, что сказать. По-моему, я ни в чем напрямую его не обвинял.

У меня мелькает мысль: если Лулу с ними не виделась, откуда она знает, что он признателен?

Она кивает на дверь моей палаты:

— Врачи говорят, вы поправитесь. Надеюсь, вас скоро выпишут.

— Спасибо. Но вы должны предупредить Иво… на тот случай, если он не знает. Это очень опасно.

— Да-да, непременно.

Меня не отпускает ощущение, что нужно вспомнить что-то важное. Что-то, касающееся ее.

Только я, хоть убей, не могу сообразить, что это.

Лулу избегает встречаться со мной глазами и смотрит куда-то перед собой, покусывая ярко накрашенную губу. Сочная красная помада полустерлась, и губы кажутся расплывчатыми и воспаленными. Выбившаяся из заколки прядь темных волос длинным завитком ниспадает вдоль лица — удлиненная S, самая прекрасная из всех линий, если верить китайским философам, абрис бедра и талии женщины, лежащей на боку…

«О, детка, ты не представляешь. Ты не представляешь, что ты со мной делаешь».

— А знаете, я тут кое-что нашел, — выпаливаю я очертя голову, потому что мне вдруг становится страшно, что Лулу сейчас уйдет; я чувствую, как ее внимание ускользает куда-то, норовит улетучиться, а я хочу завладеть им снова. — Я как раз собирался рассказать об этом Тене, но не сложилось…

Я пытаюсь пошевелить правой рукой, но она не повинуется. Все еще бесполезный придаток.

— Это о Розе. О том, что…

На лице Лулу отражается беспокойство, и она наклоняется ко мне. И внезапно, точно ужаленный тысячей электрических ударов, я понимаю, что ее ладонь лежит на моей. На моей правой руке, покоящейся поверх одеяла в пластиковом браслете, точно мертвый освежеванный кролик; обладающей примерно той же степенью чувствительности. Лулу держит меня за руку. Ну, конечно, не держит, но касается ее — я вижу это краешком глаза. Очень в ее духе: она касается меня, когда я парализован — или, возможно, именно по этой причине. Ну конечно, проносится мысль, именно таких она и любит. Я ничего не чувствую. Ничегошеньки. Хотя и воображаю, что чувствую все.

Я дорисовываю чувства в моем воображении.

— О чем? — спрашивает она.

И я вдруг понимаю, что не помню, говорил уже ей об этом или нет. Или это было что-то другое?

— Вы рассказывали мне о костях, которые там нашли. Вы об этом?

Я открываю рот, чтобы что-то объяснить. Человеческие останки… Да. И было что-то еще, я уверен в этом, но мысль ускользает, не успев оформиться. Может, если говорить шепотом, Лулу наклонится ко мне поближе, ее ухо окажется в дюйме от моих губ. Может, я даже смогу уловить ее запах, запах сигарет и духов.

Тут она перехватывает мой взгляд, устремленный на наши руки, и, хотя я пытаюсь никак не реагировать, поспешно убирает свою и принимается рыться в недрах необъятной сумки. Что она там ищет? Ответ? Ее рука выныривает оттуда. Без улова.

— У вас усталый вид. Ладно, не буду больше вам надоедать.

«Нет! Нет! Хотя бы еще немного!»

— Все равно мне уже пора. Скоро надо собираться на работу.

Эти слова действуют на меня как пощечина. Пора. На работу. К нему.

Иллюзия близости между нами испаряется, как дым.

— На работу. Разумеется.

Лулу поднимается, с подозрением глядя на меня, хотя я не вкладывал в эти слова никакого выражения. Она долго стоит у моей постели, словно не решаясь заговорить.

— Рэй, я очень надеюсь, что вас скоро выпишут. Увидимся. Хорошо?

Она выходит из палаты, деловито щелкая каблучками по линолеуму. Я слушаю, как ее шаги удаляются по коридору и наконец стихают. Время возвращается к своему обычному для больницы черепашьему темпу.

После ее ухода у меня есть нескончаемые часы, чтобы все обдумать. Например, что она хотела сказать, пока не передумала? И зачем она приходила навестить меня, да еще дважды? Чтобы удостовериться, что я не собираюсь умирать, и сообщить своим родным, что им нет нужды скрываться из страны? Чтобы успокоить собственную совесть?

И что, черт побери, она держит в этой своей бездонной сумке, что так необходимо таскать с собой с утра до вечера? Кошелек, сигареты, набор красных помад… годовой запас враждебности… экономичную упаковку неодобрения…

Тайную копию моего желания и радости?

Каким образом она там очутилась?

 

33

Джей-Джей

Просыпаюсь я от боли. Понятия не имею, где я. Я лежу, свернувшись калачиком, на чем-то колючем. Пахнет чем-то непонятным. Что-то твердое впивается в бедро. Правый кулак пульсирует болью. Я пытаюсь разогнуть пальцы, но у меня ничего не выходит.

Я шевелюсь и слышу какое-то шуршание. Вокруг очень тихо. Потом где-то неподалеку, но снаружи заводится машина — судя по звуку двигателя, дорогая и мощная, — она уезжает, и тут я вспоминаю все. Совсем вблизи слышится негромкий перестук копыт: конь бродит по стойлу. Раздается фырканье. Это добрый звук. Я правильно сделал, что пришел сюда, думаю я. Все будет хорошо.

Вчера вечером мне пришлось пробраться в стойло через окно. Дверь оказалась заперта, что стало для меня полной неожиданностью: мне почему-то не приходило в голову, что лошадей на ночь запирают. К счастью, было открыто небольшое окошко, так что я пролез через него, ободрав о раму кожу на бедре.

Конь бродил по конюшне, но мое появление его не встревожило. Во всяком случае, шума он не поднял. Я вполголоса заговорил с ним, чтобы он вспомнил меня. В темноте я мог различить лишь блеск его глаз. Похоже, ему было немного любопытно, и не более того.

Свет я зажигать не стал, чтобы никто меня не увидел, но я помнил, что в конюшне три просторных стойла и есть еще небольшой закуток для припасов. Все они разделены деревянными перегородками, которые не доходят до потолка. В дальнем стойле живет Субадар, среднее пустует, если не считать сваленных там вязанок сена и прочего хлама, а в последнем с противоположного края хранится солома для подстилки, всякая утварь и конский корм. Там лежат сложенные одна на другую сухие вязанки — помню, когда я был здесь в прошлый раз, верхушки не было видно, а теперь их заметно поубавилось. Тем не менее я забрался наверх и устроил себе нечто вроде гнезда, скрытого от глаз входящего. Я устроился там и распушил солому вокруг себя так, чтобы меня сложно было заметить, даже если подойти совсем вплотную. Единственный неприятный момент случился, когда я слез, чтобы позаимствовать у Субадара одну из его полосатых попон. Я решил, что он не станет возражать. В темноте я споткнулся о металлическое ведро, и оно с лязгом и грохотом покатилось по кирпичному полу. Я застыл, покрывшись холодным потом и ожидая, что сейчас везде вспыхнет свет и завоют полицейские сирены, но ничего не произошло. Наверное, Субадар нередко сбивает ведра. Я забрался на соломенный помост, улегся и с головой закутался в попону, пытаясь подавить рвущийся наружу нервный смех — реакцию на ужас от того, что я перевернул ведро.

Наверное, я суеверный. Я твердил себе, что это простое совпадение. Люди — особенно крестьяне — то и дело переворачивают ведра, и никто не умирает. Во всяком случае, прямо там же, на месте. Чтобы успокоиться, я глотнул виски и закинул в рот еще несколько леденцов, растягивая запас… Остальное я не помню.

Чем дольше я бодрствую, тем больше вспоминаю из того, что произошло вчера вечером, и тем больше понимаю, во что вляпался. Правая рука у меня побагровела и опухла: попытка разбить окно машины не прошла даром. На костяшках пальцев запеклась кровь. Саднит ободранная о подоконник кожа на бедрах, на боку откуда-то взялась длинная болезненная ссадина. Понятия не имею, где я умудрился ее заработать. Но хуже всего дело обстоит с левой рукой. Я припоминаю, как воткнул в кожу над запястьем стеклянный кинжал, но отстраненно, как будто это был не я, а кто-то другой, какой-то псих, за которым я почему-то наблюдаю. Я не пытался покончить с собой или выкинуть еще какую-нибудь подобную глупость, это совершенно не то. Я просто знал, что должен это сделать, ну вроде как вскрыть нарыв. Дать выход яду. Это было завораживающе. И очень трудно, несмотря на выпитый виски. Мне пришлось заставлять мою правую руку, как будто кто-то невидимый отталкивал ее прочь.

Помню, как я сцепил зубы.

И помню восторг, который охватил меня, когда кровь выступила из раны и побежала по руке, — это было потрясающе.

Я отчетливо помню все до мельчайших деталей, хотя теперь, при свете дня, эта затея кажется мне довольно дурацкой. Честно говоря, лучше бы я этого не делал. Вряд ли рана сама по себе так серьезна — не настолько она глубока, и кровь уже не идет, но каждое движение причиняет мне сильную боль, а от одного вида собственных внутренностей, торчащих наружу, становится так плохо, что приходится опустить рукав, чтобы прикрыть это. Рука горячая, и ее дергает. Это рукавом не прикроешь.

Я съедаю еще два леденца: оранжевый и не слишком вкусный зеленый. Что у него за вкус? Осталось всего четыре, и три из них зеленые. Страшно хочется пить и в туалет. К счастью, у меня при себе есть часы, поэтому я знаю, что как раз сейчас Кэти должны были повезти в школу и, скорее всего, дома не осталось никого. Разве что один мистер Уильямс. Очень осторожно я выглядываю из своего гнезда и спускаюсь с соломенной кучи вниз. Конюшня Уильямсов такая роскошная, что туда даже проведена вода. Я засовываю голову под кран и жадно пью, а потом пытаюсь кое-как отмыть с себя кровь. Субадар кротко посматривает вокруг. Теперь я вижу, что он привязан к вделанному в стену кольцу — наверное, для того, чтобы не съел все сено в один присест. В яслях у него что-то лежит; видимо, кто-то заходил утром и не заметил ничего необычного. При мысли об этом мне становится горячо. Может, это была Кэти? Она была совсем близко, пока я спал?

Я отхожу справить нужду в желоб, проложенный вдоль конюшни, решив, что, раз конь делает это прямо здесь, значит, ничего плохого в этом нет, и тут посреди бесконечного процесса вспоминаю, что сегодня суббота. С чего я взял, что Кэти в школе? Она может появиться в любую минуту. К счастью, этого не случается; вряд ли я смог бы прерваться, что бы ни происходило. Закончив, я поспешно забираюсь обратно в свое укрытие и ложусь. Чувствую себя неважно. Меня мутит; болит голова, наверное, от виски; ноют и саднят все порезы и ссадины. Скоро я очень захочу есть. И тогда — но только тогда — мне придется задуматься о том, как быть дальше.

Когда я просыпаюсь снова, то понимаю, даже не глядя на часы, что уже день. Где все? Неужели конь целыми днями предоставлен сам себе? Должна же Кэти прийти и выгулять его. Я умираю от голода, поэтому доедаю леденцы подчистую, даже зеленые. Нет смысла беречь их. Но это лишь разжигает мой аппетит. Голова у меня прошла, но рана на левой руке чешется, как бешеная. Я задираю рукав, чтобы взглянуть на нее. Кожа покраснела и опухла, вся рука горит — я чувствую исходящий от нее жар, когда подношу ее к губам. Рана, затянутая мокнущей коркой, выглядит тошнотворно. Я понимаю, что дело труба; надо бы продезинфицировать. А может, и зашить. Правая рука тоже никуда не годится: опухшая, стянутая в клешню, она мне не помощница. Интересно, удастся ли продержаться следующую ночь?

Дело в том, что… в общем, вот в чем дело. Дело в том, что Кэти не моя девушка, а я не ее парень. По сути говоря, за прошедшие две недели я едва ли и словом с ней перекинулся. После того, что случилось тогда в ее кабинете, мы по-прежнему не замечаем друг друга в школе, хотя я по тысяче раз на дню прокручиваю в голове все произошедшее. Собственно, ничего другого я и не ожидал, так что это не стало для меня неожиданностью, да я и не был против. На второй день она бросила на меня взгляд из-под вскинутых бровей, и я не успел сдержать улыбку; тогда Кэти отвернулась от меня, тряхнув волосами, быстрая, точно вспышка. Я понял, что не прошел какую-то проверку, и выругал себя за то, что оказался таким лопухом. Зато Стелла стала больше со мной разговаривать, и я даже подумал, не сболтнула ли ей Кэти что-нибудь. Вообще-то, вряд ли. Стелла не сказала мне ничего такого, что наводило бы на мысли, что она кое-что знает. Нет, она вела себя совершенно нормально и дружелюбно, как было до того, пока она не побывала в гостях у нас в трейлере и все пошло наперекосяк.

Хотя у меня почему-то сложилось такое ощущение, что Кэти тоже обо мне думает. У меня было чувство, что я еще увижу ее вне школы — и не таким образом, как сейчас, когда я тайком пробрался в ее конюшню, — по-нормальному. Уверен, ей бы этого хотелось. Но я отлично понимаю, что набрасываться на нее вот так очень рискованно, потому-то и собирался отложить это на завтра. Но меня беспокоит моя рука. И потом, если я пробуду здесь два дня вместо одного, в ее глазах это никакой погоды не сделает.

Пока я размышляю, дверь открывается и входит Кэти. Я ее не вижу — не решаюсь высунуть голову, но слышу шаги и полагаю, что они должны принадлежать ей. Она принимается что-то шептать Субадару этим своим особенным воркующим голосом, который у нее делается, когда она говорит с ним. Сердце у меня пускается вскачь. Голова идет кругом. Я приподнимаюсь, пока не становится виден ореол девичьих медовых волос, и набираю в грудь побольше воздуха.

— Эй… Кэти!

Я пытаюсь говорить тихо, чтобы расслышать меня могла она одна. И она слышит. И замирает. Я отсюда чую ее страх.

— Кэти… я здесь.

Она крутит головой. В ее широко раскрытых глазах застыло подозрение.

— Стелла?

Вид у нее недовольный. С чего она решила, что это Стелла?

— Кэти, это я, Джей-Джей.

— Сейчас! Уже иду… — раздается в ответ на возглас Кэти.

Стелла ждет ее снаружи, вот почему. Она входит в конюшню; я ныряю в солому, но уже слишком поздно. Кэти понимает, что голос доносился не снаружи, что это была не Стелла.

Я сажусь, яростно отряхивая волосы от соломы, и замечаю, как, переглянувшись, девочки устремляют взгляды на меня — тяжелые, пристальные, недоверчивые.

— Это всего лишь я. Простите, если напугал.

— Черт! — в панике выдыхает Кэти. — Эй, Джей-Джей.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает Стелла.

Вид у нее разъяренный, но смотрит она при этом на Кэти, а не на меня.

Я съезжаю со стога вниз. Тут-то голова начинает кружиться по-настоящему, а ноги отказываются меня держать. Со смутным ощущением, что события могут пойти в какую угодно сторону, я решаю плыть по течению и мешком оседаю на пол. Глаза у меня закрываются, головой я с размаху больно бьюсь обо что-то твердое. Это то самое дурацкое ведро, о которое я споткнулся вчера вечером.

Ладно, поглядим, что будет дальше, думаю я.

Долгое время никто не двигается и не говорит.

Я представляю, как девочки в ужасе переглядываются.

— Боже мой, он умер? — ахает Кэти.

— Думаю, он просто потерял сознание, — отвечает Стелла.

Кто-то подходит ко мне.

— Что он здесь делает?

Стелла стоит совсем рядом со мной. В ее голосе слышатся резкие нотки.

— Я не знаю! Я вообще была не в курсе, что он здесь!

— В самом деле? Но он уже бывал здесь раньше?

— Ну… один раз… Очень давно…

— Надо сказать твоей маме.

— Ох, она сегодня не в духе. Решит еще, что это я виновата.

— Ты в самом деле ничего не знала?

— Нет! Господи, посмотри только на его руку…

— Ну ничего себе… Джей-Джей?

Стелла опускается рядом со мной на колени и легонько встряхивает за плечо.

— Джей-Джей, с тобой все в порядке?

Сколько длятся обмороки? В старых книжках об этом ничего не говорится, только то, что нужно дать нюхательной соли, чтобы привести человека в чувство. Впрочем, наверное, затягивать не стоит. К тому же они могут в любую минуту позвать родителей.

Мои веки вздрагивают, и я медленно открываю глаза. Наверное, можно было бы еще простонать, но я не уверен, что у меня получится.

— Джей-Джей?

— Что?

Стелла явно испытывает облегчение, но все еще злится. Кэти приседает рядом с ней и улыбается. Похоже, она больше не сердится.

— Что с тобой случилось?

— Кэти, прости, пожалуйста. Прости, что я забрался сюда. Я просто не знал, куда еще пойти.

— Ничего страшного.

Думаю, они никому не скажут. Теперь они обе на моей стороне, я это чувствую. Потрясающе. И понадобилось-то для этого всего ничего — лишь грохнуться на пол.

— Что с твоей рукой?

Я поднимаю разбитую руку, чтобы всем было видно, какая она багровая, распухшая и ужасная.

— Я подрался… пришлось убегать. Он грозился убить меня.

— Кто? — восклицают они.

Мне стыдно поступать так, но я зажмуриваюсь, словно мне невыносимо думать об этом, и произношу:

— Мой дядя. Он…

Непослушными пальцами правой руки я закатываю рукав левой. Девчонки дружно ахают от ужаса.

— Господи! И это тоже он сделал?

— Джей-Джей, ты должен позвонить в полицию!

Я качаю головой. Есть пределы, переходить которые, даже с Иво, я не готов.

— Нет-нет, я не могу. Тогда у всех будут неприятности. У мамы, у двоюродного деда… Их выселят.

— Мне кажется, у тебя там воспаление. Смотри, как все покраснело. Нужно… нужно кому-то это показать.

Голос у Кэти взволнованный. Пожалуй, я никогда еще не слышал в ее голосе такой тревоги. Это даже как-то приятно.

Я выбираюсь из ведра, и девчонки зависают надо мной, как будто мысленно помогая мне, пока я усаживаюсь в соломе.

— Мне правда очень неудобно, что я свалился тебе на голову, но я не знал, что делать. Мне нужно было куда-то деться, и я очутился здесь посреди ночи… Мне просто нужно было место, где можно было бы поспать и подумать.

— Надо было разбудить меня.

Взгляд у Кэти смягчается, губы ее полуоткрыты.

Стелла косится на нее и заявляет:

— Эту рану нельзя оставлять в таком виде. Тебе нужно в больницу. Это надо зашить.

Я касаюсь раненой рукой лба и совершенно непритворно ахаю от боли.

— Нет, я не хочу, чтобы у моих родных были неприятности. Только не звоните в полицию, пожалуйста. Обещаете?

Я заглядываю им по очереди в глаза. Девочки кивают. Стелла с большей неохотой, чем Кэти.

— Могу принести что-нибудь обработать рану… и поесть. Я что-нибудь придумаю.

Я понятия не имею, что можно придумать. Но, полагаю, если я буду вести себя так, как будто знаю, что делаю, будет менее вероятно, что они пойдут и приведут главу муниципального совета. Что-то мне подсказывает, что он отнесется ко мне без особого сочувствия.

— Но не можешь же ты скрываться тут вечно, — говорит Стелла. — Ее родители обязательно что-то заподозрят.

— Знаю, знаю. Еще день-другой.

— А твоя мама знает про вашу ссору? — задумчиво хмурится Стелла.

Я на миг заминаюсь. Что сказать про маму? Я сейчас даже подумать не могу о том, чтобы с ней поговорить. Что я ей скажу?

Я киваю. Стелла явно потрясена.

Кэти, напротив, принимает деловой вид.

— Ты можешь остаться здесь. Я принесу тебе еду, это несложно. И мы подумаем, что делать дальше. Тебе нельзя возвращаться домой. Во всяком случае, пока.

Выглядит Кэти довольной. Думаю, она решила получать удовольствие от всего происходящего. Для нее это игра, секрет, который можно хранить от родителей.

— Ладно. Я принесу кое-что из ванной. А потом… можно сказать, что мы хотим взять чай с собой, когда пойдем выгуливать Субадара. И прихватить еду из кухни.

Она возбужденно ухмыляется. А Стелла все еще колеблется и закусывает губу.

— Спасибо, Кэти. Я очень тебе благодарен. Не знаю, что бы я без тебя делал.

Кэти поднимается. Глаза у нее блестят от предвкушения.

— Идем, Стелла.

— Ладно.

Вид у Стеллы по-прежнему мрачный.

— Ты сможешь сам забраться наверх?

— Да, наверное.

— Мы скоро.

Голова у меня кружится от облегчения. Меня переполняет любовь к ним обеим. Они настоящие ангелы.

Кэти на миг возвращается к Субадару, как будто для того, чтобы подкрепить свое алиби, потом они со Стеллой выходят из конюшни, болтая как ни в чем не бывало, словно прогуливаются по школьному коридору, а я где-то далеко-далеко.

Я укладываюсь в свое гнездышко, и меня начинает колотить. Не ел я уже почти сутки. Мне кажется, что меня вот-вот вырвет, но вместо этого я вдруг начинаю плакать. Почему именно сейчас? Не знаю. Слезы капают в солому. Наверное, я очень плохой человек. Со вчерашнего дня я успел натворить столько ужасного — забрался в чужой трейлер, взломал чьи-то машины, стащил оттуда вещи, наговорил неправды. Все это так. Но разве другие люди не хуже?

Мне хочется увидеть маму и в то же самое время мне невыносимо даже думать о ней. Надеюсь, она пожалела о том, что вышвырнула меня на улицу и наговорила всякого. Я раскаиваюсь в том, что сказал ей, хотя мне и кажется, что все это правда. К тому же Иво уже должен был вернуться. Они догадаются, что это я влез к нему в трейлер. Может, поймут даже, что я устроил там обыск и видел то, что Иво хранит у себя в буфете. Ну и что? Мне плевать. Я все равно никогда больше его не увижу. Нужно только послать весточку маме, чтобы она знала, что со мной все в порядке. По большому счету.

Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления, говорю я себе. На данный момент нужно перестать плакать, пока не пришли Кэти со Стеллой и не застукали меня.

 

34

Рэй

Стройплощадка на Черной пустоши превратилась в место преступления. Я еще на подъезде замечаю трепещущую желтую ленточку, натянутую поперек ворот. Это первое, что бросается в глаза с дороги, второе — пелена мутной бурой воды, расползающаяся по площадке от ручья под зарослями ольхи.

На южном конце стройплощадки стоит маленькая зеленая палатка. Туда вода не добралась. Пока.

Выглядит ситуация не слишком обнадеживающе. Придется убеждать того, кто здесь за главного, что у нас есть что-то, что нужно им. У меня с собой копии фотографий Розы; это единственный козырь, которым я располагаю.

Вокруг палатки, точно муравьи, копошатся фигурки полицейских, одетых в дешевые дождевики. Я принимаюсь пробираться к ним. Грязь норовит с чавканьем засосать мои ботинки.

Я отыскиваю главного, человека с набрякшими веками и коричневыми кругами под глазами, землистой кожей курильщика и слишком отросшими волосами, которые — очевидно, по его мнению, — делают его похожим на стареющего турецкого киноактера. Зовут его инспектор Консидайн.

— Рэй Лавелл, — показываю ему мою лицензию. — Когда это произошло?

Он бросает на меня взгляд, полный скучающего превосходства; это выражение недвусмысленно говорит, что он не обязан делиться со мной никакой информацией.

— А что вы, собственно, здесь делаете?

Я уже объяснялся с двумя его подчиненными, но это часть игры, так что я снова принимаюсь рассказывать.

— Меня наняли расследовать исчезновение человека. Девятнадцатилетней девушки, которая пропала в этих краях лет шесть тому назад.

Я протягиваю ему фотокопии двух снимков Розы — того, где она снята на скачках, и свадебного. Он бросает на них мимолетный взгляд, в котором не проскальзывает ни малейшего интереса.

— Не похоже даже, чтобы на них был один и тот же человек, — говорит он пренебрежительно.

— Они были сделаны с разницей в два года. Вот этот более свежий.

Я постукиваю пальцем по свадебной фотографии. А вообще-то, в его словах есть доля истины, замечаю я вдруг. Каким-то образом процесс фотокопирования сделал более заметными перемены, произошедшие с обликом Розы за эти два года: беззаботная девушка с тяжелой челюстью и затаенной улыбкой — и невеста, нерешительная, робкая, как будто она уже начала исчезать.

— На обеих снимках одна и та же девушка. Роза Вуд. Роза Янко в замужестве.

— Янко? Что за странная фамилия?

— Цыганская. Восточноевропейского происхождения. Их семья уже не в первом поколении живет в Англии.

Он хмыкает. Без того пренебрежения, какое на его месте выказали бы многие другие. Напротив, теперь в его глазах проскакивает искорка интереса. Нет ли в нем самом цыганской крови? Впрочем, это вопрос не из тех, который задают полицейскому при первой встрече.

— Лет шесть назад, вы сказали? А точнее?

— Сведения противоречивые. В январе или феврале восьмидесятого. Она точно исчезла зимой.

— Что ж, ладно, и на том спасибо.

Он явно настроен продолжать разговор, спрашивает:

— Так что случилось?

Я вытаскиваю из кармана завалявшуюся пачку сигарет и предлагаю ему закурить. Он берет сигарету, я тоже вытягиваю одну, за компанию, и достаю зажигалку. Мы с ним стоим посреди грязного поля и курим под дождем, как два приятеля.

Он прикидывает, сильно ли ему достанется, если он расскажет мне.

— Экскаватор выкопал обломки костей. Кто-то заметил их и вызвал нас.

— А это тут впервые, на этой стройплощадке? Я слышал, в старину здесь было чумное захоронение. Тут этих костей должно быть видимо-невидимо.

— Ах, в этом смысле. Нет, это впервые. Думаю, чумное захоронение — всего лишь слух, который распространяют местные. Ну или оно находится ниже уровня котлованов.

— Значит, эти кости были не так глубоко?

Я пытаюсь говорить небрежно, но на самом деле внутри у меня все сжимается от возбуждения.

Консидайн улыбается мне как мужчина мужчине, как детектив детективу.

— Послушайте, я расскажу вам все, что знаю, и вы отвалите, ладно? Да там и рассказывать-то почти нечего.

— Конечно, — киваю я.

— Они лежали на глубине примерно четырех футов. Экскаватор задел их ковшом и раздробил в кашу. Собирать их обратно будет кошмаром, даже если мы найдем все осколки.

— Пол, возраст?

— В определенном возрасте пол уже неважен…

Я выжимаю смешок из вежливости.

— …Пока что ничего определенного сказать нельзя. Там обломки ребер, рук и позвонков. Нужно ждать экспертизы, а эти ребята все делают с такой скоростью, как будто работают за почасовую оплату. — Он сердито фыркает. — Я это все рассказываю вам только потому, что вы привезли снимки.

Он хлопает рукой по фотографиям, и на лицо Розы плюхается большущая дождевая капля. Я подавляю побуждение отобрать у него снимки.

— Я очень вам признателен.

— Не вздумайте болтать об этом кому попало, — говорит он. — Впрочем, я уверен, что вас предупреждать не нужно.

Хотя он уже меня предупредил.

— Само собой. А когда, по-вашему, появятся еще какие-нибудь сведения по трупу?

Инспектор Консидайн пожимает плечами, делает последнюю затяжку и щелчком отправляет окурок в лужу.

— Мы вам сообщим, — произносит он ворчливо.

— Буду вам очень признателен. Родные ждут любых известий, сами понимаете.

Консидайн кивает и направляется к палатке, потом оборачивается; я уверен, это для того, чтобы оставить последнее слово за собой.

— Вода должна подняться снова, так что нам, скорее всего, придется закончить здесь работу. И тогда нам всем останется только гадать. Не обольщайтесь раньше времени.

Понимая, что разговор окончен, я иду к речушке, к краю разлива. Даже если бы не зловещая находка, строителям все равно пришлось бы прекратить работу. Со своего места я отлично вижу петляющее меж деревьев и кустарников первоначальное русло реки, несмотря на то что сейчас поток вышел из берегов. Вода кажется бурой и какой-то вязкой, густой, точно масло, в котором колыхается взвесь всего понемногу: того, что она вытянула из земли, ее секретов. Вот плывет, подхваченная невидимым потоком, упаковка из-под чипсов наперегонки с полиэтиленовым пакетом. Из-под воды торчат тонкие ветви ольхи и орешника. Дойдя до края разлива, я оборачиваюсь и окидываю взглядом площадку, некогда бывшую Черной пустошью.

Наверное, здесь было больше деревьев до того, как сюда пригнали бульдозеры; возможно, они росли по периметру и там, где теперь стоит маленькая палатка. Неглубокая могила в лесу? Хотя, конечно, не то чтобы совсем неглубокая — кто-то не пожалел времени, закопал кости, прорыв четыре фута. Тут пятью минутами в спешке и страхе не обойдешься. Пытались ли они похоронить останки по-человечески? Достойно, как подобает? Или это была просто профессиональная основательность?

За сетчатой оградой начинается лесополоса — клен, бук и орешник, — которая затем сменяется полем, плавно повышающимся от реки. Здесь меньше шанс затопления; наверное, в глазах алчных застройщиков этот участок не так привлекателен. Не успеваю я простоять здесь и минуты, как вокруг меня уже вьется облако мошкары и комаров. Я не стал бы строить здесь себе дом, но, с другой стороны, дельцы, которые выбрали этот участок, и рабочие, застраивающие его, и не собираются здесь жить.

Я представляю себе, каково здесь было раньше, когда останавливались цыгане. Тогда это место не было таким голым, заросли деревьев скрывали его от дороги. Да и дорога в любом случае не оживленная, это же не шоссе. Поблизости нет никаких построек; что здесь творится, никому не видно и не слышно. Чем не подходящее место для того, чтобы избавиться от кого-нибудь, если поблизости нет других кочевников? У меня нет никаких доказательств того, что они когда-либо здесь останавливались. Вернее, единственное доказательство — оговорка Тене. Он сказал «Черная пустошь», а затем попытался пустить меня по ложному следу, дескать, она находится где-то в другом месте. Зачем ему это делать? Почему эти слова вырвались у него? Значит, они не давали ему покоя.

Я оглядываюсь на палатку. В глаз залетает какая-то мелкая крылатая тварь, другая в полете задевает мой нос. Я закуриваю в надежде отпугнуть назойливую живность.

Дождь припускает сильнее, морщит гладкую поверхность воды, гасит сигарету в моей руке. Я швыряю окурок в воду, и какое-то невидимое течение мгновенно подхватывает и уносит его. Выглядит это зловеще и сверхъестественно, как будто где-то в глубине таится магнит. Что бы ни случилось с Розой, я должен докопаться до истины. Какой бы незримый поток ни унес ее, он должен до сих пор скрываться под поверхностью.

— Где ты, Роза? — произношу я хоть и негромко, но все же вслух. — Если ты здесь, отзовись. Подай мне знак. Я знаю, ты долго этого ждала.

Я обращаюсь с вопросом к лесу, к воде, к земле, надежно скрывающей в себе не одну тайну:

— Она здесь?

 

35

Джей-Джей

Снова пошел дождь. Я вслушиваюсь в шум падающих на крышу капель — здесь он тише, чем в трейлере. Но сюда все же долетают звуки с улицы. Например, дождь и лисье тявканье ночью. Мне всегда нравилось, как тявкают лисы. Они кажутся такими одинокими.

К наступлению сумерек у меня уже горит вся рука. Кэти приносит какой-то антисептик и бинт, и мы обрабатываем рану. Оставшись со мной, Кэти хочет немного подурачиться, и хотя в теории я бы тоже не прочь, чувствую я себя плохо и не настроен этим заниматься. Мне страшно, что я на самом деле заболею. Кажется, ее это злит. Вскоре она уходит. Наверное, мы опоздали с антисептиком, что-то он совсем не помогает. Просыпаюсь я в одиночестве. Вокруг непроглядная темнота. Меня разбудил чей-то крик, как будто кто-то звал на помощь. Может, это была старая лисица, может, это мне приснилось.

А может, это был я.

От руки, точно от печки, исходят волны жара. Я подношу ее к глазам, но в темноте ничего не видно. По ощущениям она как свинцом налита и пульсирует багровой болью. Мне страшно. Пожалуй, впервые за все это время по-настоящему страшно. Мой самый затаенный страх поднимает голову, и я оказываюсь с ним лицом к лицу. Причиной всему всегда наша кровь, то, что внутри. Мне не дает покоя вопрос — темный страх, которого я не испытывал уже давным-давно, — а вдруг у меня тоже наш семейный недуг? Вдруг это он и есть? Вдруг все это время он дремал где-то внутри, дожидаясь удобного случая, чтобы вырваться на свободу и наброситься на меня. Я чувствую себя слабым, вялым, никчемным. А вдруг я умру здесь, на этой конюшне? Что тогда скажут люди?

Я сползаю из своего гнезда вниз и снова оказываюсь на полу. Каковы бы ни были мои корни, я не хочу умереть на конюшне в обществе одного лишь коня. Субадар крутит головой, заинтересованный происходящим; понимает, наверное, что мое пребывание у него в стойле подошло к концу. Я усилием воли выпрямляюсь — такое ощущение, как будто руки у меня вдруг странным образом стали очень длинными и тяжелыми, — и бреду к двери. К счастью, замок отпирается изнутри. Я выхожу под дождь. Чтобы добраться до дома, приходится обойти конюшню. Кажется, это не кончится никогда. Дом маячит прямо передо мной, но не становится нисколько ближе. В какой-то момент я ловлю себя на том, что плачу, хлюпая носом, как маленький ребенок. Это отвратительно, но прекратить я не могу. Такое впечатление, что ноги несут меня куда-то в сторону, как будто дом окружен силовым полем, чтобы грязные цыгане не могли подойти к нему близко. Я все-таки кое-как добредаю туда. Спальня Кэти выходит на улицу, но мне не сообразить, какое из множества окон ее. Свет не горит нигде. Потом я задумываюсь, имеет ли смысл будить Кэти. У меня такое чувство, что она не захочет, чтобы ее родители знали про меня, как бы худо мне ни было; что она могла бы и дальше держать меня в конюшне, как держит своего коня, — чтобы я был у нее вроде домашней зверюшки. К тому же сейчас мне нужен кто-то взрослый.

Я сражаюсь с силовым полем еще много миль — до самой входной двери. Совершенно сбиваюсь с дыхания. Кажется, у меня уходит на это несколько часов. Я утыкаюсь лбом в изумительно прохладную стеклянную панель с серебристым цветочным орнаментом и нажимаю на кнопку звонка. Мне все равно, что они со мной сделают, потому что это не может быть хуже, чем то, что делает сейчас со мной моя кровь. Не знаю, долго ли я жму на кнопку, из-за двери не доносится ни звука, но потом где-то в глубине дома вспыхивает свет. Я приваливаюсь к двери, радуясь, что совсем скоро кто-то другой будет решать за меня, что делать. Мне все равно, кто это будет и что решит, главное, что это буду не я. Из-за двери кто-то кричит, но я не могу разобрать, что именно. На то, чтобы распрямиться, нужно слишком много сил, мне достаточно прислониться к этой восхитительно прохладной двери. Когда дверь распахивается, я блаженно оседаю на пол прямо под ноги главе муниципального совета. На этот раз мне даже не приходится притворяться.

 

36

Рэй

Голос у Лулу усталый.

— Как Кристо? — спрашиваю я.

Она вздыхает:

— Думаю, у него все в порядке. С ним сейчас Кат. Я только что вошла в дом.

— Значит, вам уже известно про Иво?

— Угу. Послушайте, я хочу, чтобы вы знали… я… мы все очень признательны вам за то, что вы помогли Кристо. За специалиста и за все, что вы сделали вчера. И еще я хотела извиниться за Иво.

— Ничего страшного. Главное, с Кристо все в порядке, а остальное не имеет значения.

— В общем, спасибо вам. Смею предположить, у него есть свои причины, хотя, должна сказать, я о них ничего не знаю. Надо думать, мой брат вчера вечером выложил вам это все. Песенку про бедного старину Иво.

— Что-то в этом роде. Мне было его жалко.

— Ну и зря. Ему приходится ничуть не тяжелее, чем всем остальным.

— Я имею в виду вашего брата. Такое невезение… просто представить себе невозможно.

Повисает неловкая пауза. Я прикусываю язык: все время забываю, что она, как его сестра, разделила с ним большинство несчастий.

— Ну да… А вы, похоже, произвели на него большое впечатление.

Меня просто распирает от желания сообщить ей о костях, найденных на Черной пустоши. Что она скажет? Я усилием воли подавляю это побуждение.

— Что ж, если я могу еще что-то для вас сделать… — говорит она и умолкает.

У нее такой голос, как будто она заранее пожалела о том, что сказала это.

— Поужинайте со мной. Просто по-дружески, — прошу я.

И снова долгая пауза.

Господи, Рэй, и когда ты только поумнеешь?

Но она соглашается.

Жизнь налаживается. Жизнь определенно налаживается. У меня не только появилась зацепка в моем деле, пусть и слабенькая, и ненадежная, но еще и Лулу согласилась поужинать со мной. Сходить на свидание. В субботу вечером. Чисто по-дружески, но это уже шаг в нужном направлении. Мало того, в половине шестого еще и дождь перестал.

Я прогуливаюсь по Лондон-роуд, предварительно приняв душ, побрившись и облачившись в новую сорочку, которая нашлась у меня в шкафу, и смотрю, как над головой радостно набирает высоту реактивный самолет, а сквозь расширяющийся просвет в облаках робко выглядывает солнце, бледное и нерешительное, как больной лихорадкой, которому наконец разрешили выходить на улицу. А там даже потеплело.

И тут наступает одно из таких мгновений. Вы понимаете, о чем я: когда что-то неслышно щелкает — и вселенная вдруг затаивает дыхание. Когда на мир без предупреждения нисходит красота, какая-то особенная благодать. Без видимых причин Стайне вдруг пустеет, и я оказываюсь в одиночестве. Дождевые капли, унизывающие листья деревьев и фонарные столбы, вспыхивают в косых лучах солнца миллионом крохотных огоньков; маслянистый асфальт расцветает всеми цветами радуги. Я мгновенно оказываюсь в царстве хрусталя и перламутра. Самолет уже скрылся в вышине. Все звуки умолкли, не слышно ни гула транспорта, ни пения птиц. Никто не может разделить со мной радости видеть это великолепие. Улица безраздельно принадлежит мне.

Я полной грудью вдыхаю воздух — мягкий и благоуханный, как будто дорогу только что перешел надушенный батальон. Мне хочется остановиться и крикнуть: погоди, мгновение, стой, погоди…

Вдруг я вижу ее. Она идет мне навстречу в своем черном блестящем пальто, как всегда сразу же узнаваемая даже с другого конца улицы. Она каким-то образом выделяется на фоне толпы и бросается в глаза. Теперь откуда-то вдруг снова возникают другие люди и машины, высвободившиеся из-под своих чар. Возвращаются звуки. Она идет одна. Мне хочется броситься ей навстречу, хочется, чтобы она бросилась навстречу мне, но ни она, ни я этого не делаем. Она видит меня, но не сбивается с шага, не спотыкается, не проявляет никаких признаков потрясения. Я стою у светофора, словно прирос к земле.

Она непонятно улыбается:

— Привет, Рэй.

— Привет.

Ну что такое? Это несправедливо. Я даже не пытался искать с ней встречи. Я вообще не думал о ней с тех пор, как позвонил Лулу. Целых три часа. А теперь сердце у меня оборвалось и трепыхается где-то в животе из-за каких-то прямых черных волос и лиловых теней для век, потому что это Джен, моя жена, — и, кроме нее, никого нет и никогда не было.

— Как поживаешь?

— Нормально. Жду тут кое-кого.

Я не собирался ничего говорить, но, похоже, над своей речью я не властен.

— Во-от как?

Она широко распахивает глаза и произносит это «вот как» со значением, отчего мгновенно кажется делано заинтересованной и веселой. Может, она все-таки ревнует? Может быть…

— Вообще-то, я как раз хотела тебе позвонить. Мой адвокат уже замучил меня напоминаниями. Ты собираешься подписывать бумаги?

— Господи, да… я бы…

Она имеет в виду документы на развод. Ревнует? О чем я вообще?

— Рэй, прошло уже много времени.

Я киваю. Я знаю, что прошло много времени. Я прочувствовал каждую минуту.

— Да, конечно. Подпишу.

Я улыбаюсь или изображаю что-то похожее на улыбку. На самом деле мне хочется блевать.

— Ну, ладно… Рада была тебя видеть. Хорошо выглядишь.

— Спасибо. Ты тоже.

Она удаляется, сверкая своим пальто в солнечном свете, и скрывается за углом. Там переходит через дорогу и растворяется в толпе зевак, топчущихся у витрин. Она даже ни разу не оглядывается. Ни одного разу.

Хм, откуда я это знаю? Угадайте. Я иду за ней следом. У меня уходит почти минута на то, чтобы взять себя в руки, когда я наконец, опомнившись, останавливаюсь и сворачиваю в какой-то магазин, чтобы забыться.

На ужине я сижу скучный и скованный. Если Лулу и озадачена такой переменой после моей недавней настойчивости, то виду не подает. Я извиняюсь перед ней, первый раз — перед тем, как сделать заказ, еще раз за закуской и в третий раз, когда подают бифштекс. Списываю все на усталость: говорю, что за последние три дня толком не спал.

— В этом вы не одиноки, — отзывается она.

Мы едим коктейль из креветок в розовом соусе, потом бифштекс еще с каким-то соусом, запиваем креветки белым вином, а бифштекс — красным, но я почти не чувствую вкуса. Я занят ужасной вещью, делать которую не следует никогда: я смотрю на женщину, сидящую напротив меня, на эту непростую, терпеливую, щедрую, скрытную женщину на другом конце стола и сравниваю ее с моей уже почти бывшей женой. И вот что я, как последняя скотина, при этом думаю: она не такая стильная, как Джен, не такая образованная, не такая высокая. Без сомнения, будучи сиделкой, она совсем не так много зарабатывает. Она не такая открытая. Она не такая привлекательная, если уж совсем начистоту. Разумеется, она не такая, она — это она. Мне должно быть стыдно. И мне стыдно.

Лулу, похоже, сделала над собой усилие. Ее волосы еле заметно отливают ежевичным оттенком. На этот раз на ней лаковые черные сапоги на высоком каблуке. Узкая юбка подчеркивает тонкую талию. Вот как теперь одеваются на дружеский ужин? Интересно, почему она не надела свои красные туфли? Приберегает исключительно для него?

Я столько всего о ней не знаю, совсем ее не понимаю. Я делаю попытку. Спрашиваю ее о детстве, но она не слишком многословна, как будто чувствует в этих вопросах какую-то принужденность. Я пытаюсь вернуть себе настроение, которое было у меня раньше: я так радовался встрече с ней, я был просто счастлив. Это именно то, чего я хотел. И хочу сейчас. Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вспомнить тот благоуханный аромат. Перламутр.

— И давно вы работаете у этого парня в Ричмонде? — интересуюсь я.

— У Дэвида? А, года два.

— И как вам, нравится?

— Да. Это хорошее место. А уж после дома престарелых… Конечно, иногда меня немного раздражает его мать. Она из богатеньких и привыкла командовать всеми вокруг. Но она очень много для него делает. Когда все это произошло, она ушла с работы…

Лулу задумчиво умолкает. А я-то надеялся, что она не обратила внимания. Чья-то вилка скребет по дну тарелки. Это моя.

— Не помню, чтобы я говорила вам, где работаю.

Я не осмеливаюсь поднять глаза. Вместо этого тяну время, делая вид, что жую. Можно солгать. Шансы пятьдесят на пятьдесят. Может и выгореть. Но после тех выводов, к которым я пришел, как я могу лгать? Если у меня есть хоть капля уважения к этой женщине, если я надеюсь на какое-то будущее с ней — или с кем бы то ни было вообще, — разве не должен я сказать правду? Лжецов в конечном счете всегда выводят на чистую воду.

— Никто из моих родных не знает, где я работаю. И на кого.

Лулу хмурится, между бровями у нее прорезается двойная морщинка.

— Так вот чем вы занимаетесь? — уличает меня Лулу. — Выясняете все про людей, которых допрашиваете? Это часть вашего расследования?

Похоже, она не слишком сердита. Но согласиться сейчас все равно значило бы солгать.

— Нет. Э-э… ну, иногда да. Но не в вашем случае. Вы не подозреваемая, ничего такого. Я хотел побольше узнать о вас, потому что вы мне нравитесь, вот и… вот и проследил за вами однажды, когда вы ехали в Ричмонд.

Я выпил всего-то полтора бокала вина. Но сегодня оно действует на меня как сыворотка правды.

Лулу явно ошарашена, и я ее понимаю; она как будто пытается решить, то ли разъяриться, то ли… то ли что? Почувствовать себя польщенной? Вряд ли.

— Вы за мной следили? Когда я ездила в Ричмонд? Когда именно?

— Мм… пару недель назад.

Она сглатывает, дернув подбородком, как будто горло у нее перехватило от отвращения.

— Почему вы просто не задали мне вопрос, где я работаю?

Я озадачен. Почему это никогда не приходило мне в голову?

— Не знаю. Потому что… потому что я этим занимаюсь, наверное. Сила привычки.

Она мрачнеет.

— И что вы делали, когда приехали туда?

Я могу солгать. Я могу солгать. Но тогда я буду лжецом.

— Я… я видел, как вы вошли в дом.

У меня есть еще возможность пойти на попятную. Есть еще возможность сохранить после этого вечера хоть что-нибудь — свою репутацию, например. Ее достоинство. Будущее.

— Я припарковал машину, обошел дом и наблюдал за вами из сада.

Ее лицо, если это вообще возможно, становится еще белее. Она проводит языком по пересохшим губам, как будто умирает от жажды.

— И что вы видели?

Горло у меня перехватывает. Может быть, мой голос откажется мне повиноваться, и у меня будет оправдание.

Я могу ничего не отвечать.

Я могу ответить: «Ничего».

— Я видел вас и молодого человека в инвалидном кресле, в гостиной. В камине горел огонь. Пожилая женщина — наверное, его мать — то появлялась, то уходила. На вас были красные туфли на высоком каблуке. Я заметил, что вы отдавали их в починку. Сделали накат. А еще… еще я видел вас в кресле. С ним…

Лулу смотрит куда-то мимо меня застывшим взглядом.

— …А потом я уехал.

Она откидывается на спинку стула — подальше от меня; лицо у нее замыкается, зрачки превращаются в два игольных острия. Даже скулы обостряются. Она вся как-то съеживается. Мне кажется, она изо всех сил пытается не заплакать. Пожалуйста, Господи, думаю я про себя. Если она заплачет, я буду раздавлен.

Голос у нее хриплый, как скрежет пилы.

— Зачем вы пригласили меня на ужин? Зачем говорите все это? Если вы такой ненормальный, зачем мне об этом рассказывать? Или вы от этого ловите кайф?

Я качаю головой. Когда говоришь правду, отчаянно хочется, чтобы тебе верили.

— Нет, вовсе нет. Мне было любопытно, в чем заключаются ваши обязанности. Я не ожидал… Вы мне нравитесь, вы очень мне нравитесь. Поэтому я все и затеял, и… в общем, мне очень жаль, это было глупо и неправильно. Я не хочу лгать вам. Я никогда не буду вам лгать.

Она поднимается, со скрежетом отодвигая стул, губы у нее плотно сжаты не то в ужасе, не то в отвращении, не знаю уж, что она сейчас испытывает. Я чувствую себя подавленным, но не больше, чем до начала разговора. На самом деле, как это ни удивительно, даже меньше.

— Да вы просто ненормальный! Что дает вам право шпионить за мной? Если вы такой крутой детектив, значит можете делать, что захочется? По-вашему, вы Господь Бог, чтобы совать нос в чужие дела? По-вашему, у вас есть на это право?

Она цедит слово за словом. Никогда не слышал, чтобы она так чеканила слова.

Я хочу возразить ей, но сказать мне нечего. Вместо этого я говорю:

— В тот день у меня был день рождения.

Она застывает на вдохе с открытым ртом, издает резкий отрывистый смешок, безрадостный выплеск недоверия.

— Вам лечиться надо.

— Да. Наверное.

На заднем плане маячит официант, охваченный ужасом пополам с любопытством. Ни она, ни я в течение долгого времени ничего не произносим. Как это ни поразительно, она не уходит. Как это ни поразительно, она снова садится за стол. И тем самым выигрывает этот раунд.

Она берет бокал и делает большой глоток вина, ныряет в свою сумку и вытаскивает оттуда сигареты и зажигалку. Я молча смотрю, не осмеливаясь больше ничего сказать, гадая, что будет дальше. Официант собирает со стола грязные тарелки, старательно глядя в стол.

— Ну и что вы подумали, когда увидели нас вдвоем?

— Не знаю. Нет, знаю. Я расстроился. Нет. Да. Мне было больно.

Она смотрит на меня сквозь сигаретный дым:

— Вы решили, что это и есть то, за что мне платят?

— Нет! Нет. Я почувствовал ревность. И стыд. Главным образом ревность.

Она с минуту обдумывает услышанное.

— Но вы не удивились?

— Удивился. Хотя… Я никогда об этом раньше не думал. Он… все еще привлекательный мужчина.

— «Все еще привлекательный мужчина»? Да. И богатый к тому же. Богатый и беспомощный, вы это имели в виду?

— Я ничего такого в виду не имею… не имел…

Как же трудно не лгать. Я не помню точно, какие мысли мелькали у меня в тот вечер.

— Да, вы совсем не такой, как я себе представляла.

С этими словами Лулу закатывает глаза и качает головой. С минуту она молча курит, потом давит окурок в хрустальной пепельнице. Официант приносит десерт.

— Я хотел бы рассказать вам кое о чем еще. О ходе расследования, о Розе. Всплыло кое-что новое, отчасти благодаря вашей помощи. Возможно, мы что-то нашли. Пока ничего определенного, но…

— Правда? У нее все в порядке?

— В том месте, где она исчезла… нашли человеческие останки.

Глаза у Лулу становятся огромными. Рука взлетает к горлу.

— Это она?

— Мы пока не знаем. Возможно. Они… Мы скоро узнаем.

Лулу явно потрясена. Она покачивает головой и, закинув ногу на ногу, спрашивает жалобным голосом:

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Честно говоря, я и сам не знаю. У меня такое чувство, как будто я перед вами в долгу. В настоящий момент это единственное, что я могу дать.

— Я в это не верю. Не верю. — Она имеет в виду, что Розу убил кто-то из Янко. — Вы хотите сказать, это на Черной пустоши? Это случилось здесь?

Пару минут мы молча сидим, не притрагиваясь к десерту, хотя он входит в счет. Я чувствую себя измочаленным. Хочется забиться в угол под столом и свернуться калачиком. Не надо было ничего ей говорить, но я просто не смог сдержаться.

— Зачем вы мне об этом сказали? Хотите, чтобы я сообщила племяннику? Тене? Господи…

— Но я вовсе не пытаюсь поставить вас в сложное положение. Но вижу, что уже поставил. Прошу прощения. Я сейчас не очень хорошо соображаю.

— Но вы ведь не знаете точно, что это она? Вы пока еще ничего не знаете.

— Не знаю.

— Это может быть кто угодно. Кто-то другой.

— Да.

— Когда вы узнаете?

— Они не могут сказать точно.

— Понятно.

Она берет себя в руки и бросает на меня сердитый взгляд.

— Вы не можете оставить меня в таком положении. Я не знаю, как быть. Вы должны поехать туда как можно скорее и все им рассказать. Я не могу жить с таким камнем на душе. Я просто не могу.

— Ладно, — соглашаюсь я, — съезжу завтра. Расскажу им.

— С самого утра. Обещаете?

— Хорошо. Обещаю.

Вообще-то, я не собирался этого делать, но, с другой стороны, почему нет? В конце концов, что еще мне остается, кроме как ждать?

— Как я уже сказал, пока мы ничего не знаем наверняка. Останки могли пролежать там двадцать лет, а не шесть. Это может быть кто угодно.

— А может быть, и она. Вот что вы думаете.

Печаль, охватившая меня теперь, остротой не уступает радости, которую я испытывал на Лондон-роуд несколькими часами ранее. Похоже, она передалась и другим посетителям вокруг нас: они повесили головы, раздавленные тяжестью моей невнятной глупой меланхолии. Притихшие официанты со скорбным видом перемещаются между столиками, не поднимая глаз. Нетронутые креп-сюзетт никнут на наших тарелках. Они знают, что их никто не хотел.

Пока мы ждем, когда принесут счет, я собираюсь с духом, перед тем как совершить еще одно возмутительное нарушение правил приличия. В конце концов, другого шанса у меня может и не быть. Думаю, терять мне нечего.

— Можно задать вам один вопрос?

Она с прищуром смотрит на меня поверх сигареты, которую как раз в этот момент закуривает.

— По-моему, глупо спрашивать такие вещи.

— Глупо. Можете не отвечать. Вы с ним счастливы?

Она затягивается, с минуту выжидает, потом медленно выпускает дым, словно по мановению волшебной палочки порожденный ее огнедышащим нутром. Как же я завидую курильщикам: у них есть законный повод тянуть время. Ее взгляд устремлен куда-то в далекую даль — в прошлое? в будущее? на него? Потом он вновь сосредотачивается на мне.

— Храбрый же вы человек.

Очутившись за дверьми ресторана, она спрашивает, очевидно искренне интересуясь:

— С чего вдруг такая честность? Не помню, чтобы я что-нибудь такое сказала.

— Ложь ранит людей.

— Правда ранит ничуть не хуже, уверяю вас.

Я сам напросился.

— Ну да, но только когда следует за ложью. Основной урон наносит ложь. Во всяком случае, со мной было так.

— О! На этой почве и развод?

— Наверное. Моя жена лгала мне. Я знаю, у нее были на то свои причины, но… это едва меня не убило.

— Вот как?

Она косится на меня с осторожным сардоническим интересом, как на какой-то новый жалкий биологический вид, не приспособленный к этому жестокому миру.

— Мой бывший муж тоже мне лгал. Я едва не убила его.

 

37

Джей-Джей

Ни одной ночи в жизни я еще не провел в каменных стенах, как сейчас. Это ужасно. Просто хоть волком вой. Ну ладно, одну ночь я все-таки провел в конюшне, но это совсем не то что настоящее здание. Стены у нее были тонкие, звуки, воздух и запахи дождя и земли проникали внутрь и наружу. Совсем не то что в доме. Совсем не то что в этой больнице с ее бесконечными коридорами и окнами с двойным остеклением, которые выглядят так, как будто их никогда не открывают. Я словно оказался запертым в безвоздушном пространстве.

Тут жарко, как в душегубке, эта вонючая, удушающая жара все равно что смерть, которая дышит в лицо. Это тот же самый жуткий запах болезни и чистящего средства для сортира, который запомнился мне еще с той ночи, когда мы возили Кристо в приемный покой. А теперь я сам увяз в этом запахе, окруженный им со всех сторон. Я, наверное, насквозь им пропитался. Воздух такой сухой и искусственный, что я не могу дышать. Да еще это постоянное гудение, исходящее бог знает откуда. Будь моя воля, я бы ушел, но со вчерашней ночи моя воля никого не интересует.

Воткнутая в мою руку иголка с длинной трубкой приклеена к коже лейкопластырем, чтобы не вывалилась. Вот так вольют в тебя что угодно, а ты даже и знать не будешь. Это я о правой руке. Левая забинтована, я не вижу ни красноты, ни опухоли, но знаю, что повязка скрывает и то и другое: рука под ней горит огнем, и ее дергает. Пальцы у меня — самые кончики, которые выглядывают из-под повязки, — опухшие и непослушные, точно сосиски, только странного красного цвета. До этого я уже просыпался, чувствуя себя ужасно: больным, горячим и глупым, но как будто при этом мне ни до чего нет особого дела. У меня сохранились смутные воспоминания о том, как глава муниципального совета и миссис Уильямс везли меня в больницу: мама Кэти была такая милая и добрая, совсем не сердитая, только очень встревоженная. То и дело гладила меня по голове. Думаю, она по-настоящему беспокоилась за меня. Она все повторяла: «Джон, как они могли?» Джон — это, надо полагать, глава муниципального совета. По всей видимости, он понятия не имел, как они могли.

Но разве такое могло случиться? Не оставили же они Кэти дома одну? Может, она гладила меня по голове дома, а потом он один отвез меня сюда. Я не помню. Интересно, Кэти влетело за то, что прятала меня в конюшне? Интересно, она притворилась, будто ни о чем не знала? Интересно, чем она занята в этот самый момент? Но, вообще-то, по правде говоря, все это меня не волнует.

На мне надето что-то вроде бумажной сорочки. Я не знаю, где моя одежда. Интересно, кто-нибудь из моих родных вообще в курсе, что я здесь? Наверное, это всего лишь вопрос времени. Ну, то есть Кэти выложит им все, что знает, теперь она не осмелится ничего утаить. Да и глава муниципального совета тогда высаживал меня неподалеку от нашей стоянки; на то, чтобы отыскать маму и сообщить ей обо всем, у них не уйдет много времени. Хотя я ничего им не сказал. Не собираюсь облегчать им задачу. Все равно мама только разозлится. Я даже не уверен, что она вообще придет меня навестить. Может, она до сих пор сердится после нашей стычки позапрошлым вечером — не помню, что я наговорил, но смутно помню, что мне было стыдно. А она что мне сказала? Этого я тоже не помню.

Мне хотелось бы, чтобы она пришла. Правда.

— Выше нос, Джеймс.

Это медсестра. Мне кажется, она была вчера. Она добрая. И красивая. И молодая. Она с улыбкой склоняется надо мной и кладет ладонь мне на лоб. Приятно, когда так делают, — если, конечно, рука при этом не потная. У нее рука теплая, но сухая.

— О-о, думаю, температура начала снижаться. Ну-ка, давай проверим?

Она берет где-то рядом с моим изголовьем градусник и встряхивает его. Я послушно открываю рот. Забавно: это происходит на автомате. В больнице чувствуешь себя ребенком.

— Джеймс, принести тебе судно?

Помертвев, я мотаю головой. Надеюсь, я не покраснел, но подозреваю, что это так. Вообще-то, мне действительно надо в туалет, но говорить об этом ей я не собираюсь. Всему есть пределы. Придется ждать, пока не появится одна из страшных старых медсестер. Или рыжий, в голубом халате, медбрат с рябым лицом.

— Так… да, немножко упала. Замечательно. Хорошо молодым, правда? Вчера ночью ты был в бреду. А сейчас уже молодцом.

Она снова улыбается. Приятно находиться в обществе кого-то подобного. Это умиротворяет. Впрочем, не хочу увлекаться. Думаю, я самую чуточку увлекся Кэти, и смотрите, что случилось. В том, чтобы чувствовать себя таким больным, есть один плюс: можно думать о том, какая милая эта медсестричка, о ее гладких светлых волосах, стянутых в хвост на затылке (они выглядят шелковистыми на ощупь), — думать обо всем таком — и при этом лежать в постели в одной только бумажной пижаме под тонким одеялом и не беспокоиться о том, что случится эрекция. Чудеса.

В девять вечера появляется мама. Часы посещения закончились — я уже знаю о том, что в больницах бывают такие часы, — но ей, по всей видимости, выдали специальное разрешение, поскольку она моя мама, а я пролежал здесь совсем один почти сутки. Лицо у нее заплаканное, глаза красные, нос распух. Зато она больше не похожа на незнакомку, а снова выглядит как мама.

— Ох, Джей-Джей…

Она практически бросается на меня с объятиями, больно задев руку, но я терплю и не ойкаю. Я так рад ее видеть, что едва не начинаю плакать сам, но все-таки сдерживаюсь.

— Привет, мам.

— Малыш. Балбес ты несчастный… — Она гладит меня по лицу. — Ох…

И снова обнимает меня, потом берет себя в руки, пока никто не увидел, что она так размякла.

— Выпороть бы тебя хорошенько за то, что ты сделал. Так меня напугал. О чем ты только думал?

О чем я думал? Она что, решила замять нашу ссору?

— Не знаю.

— Да еще и заявиться к этим людям! Кто они такие? Этот мужик приехал рассказать мне про тебя и сунул свой нос буквально всюду. Откуда ты вообще его знаешь?

— Я его не знаю. Мы с Кэти учимся в одном классе.

— Хм.

Она не может слишком на меня сердиться; она всегда так носилась с этой школой.

— Он из муниципального совета.

— Хм. Правда?

Это риторический вопрос. Если мама задает риторические вопросы, она не может быть слишком зла.

— Что ты с собой сотворил? Мне сказали, ты схлопотал заражение крови!

— Ну… когда я сбежал, я споткнулся на дороге… и упал на битое стекло.

Мама прищелкивает языком. Похоже, такая глупость с моей стороны не кажется ей невероятной.

— Но это было в пятницу. Где ты был все это время?

Я вздыхаю. Мне не хочется выкладывать ей все. Но я не знаю, сколько ей уже известно.

— Я… э-э… у Кэти есть конь. Я прятался у него в конюшне.

Мама качает головой:

— Ну что ты за человек? Представляешь, что они теперь о нас думают? Что мы варвары какие-нибудь, раз позволили тебе взять и сбежать. К тому же сбежать к горджио.

— Я не сбегал к горджио. Я просто…

Я просто сбежал. Но я не могу объяснить ей, почему должен был сбежать от родных. Я закрываю глаза в надежде, что она оставит в покое эту тему.

— Ох, малыш, прости… Как с тобой здесь обращаются?

Она понижает голос, как будто ждет, что я начну жаловаться.

— Все в порядке. Все хорошо, — отвечаю я.

— А еда? Совсем несъедобная? Завтра я что-нибудь тебе принесу.

— Да нормальная здесь еда. Правда. Можешь ничего не нести.

Все равно ведь притащит. У нее глубоко укоренившееся недоверие к общепиту горджио. В школе кормят настоящей отравой.

Она касается моей перебинтованной руки.

— Ну ты и растяпа. Сколько раз я тебе говорила, чтобы смотрел под ноги.

— Я знаю.

Она улыбается. Может, у меня получится забыть про позавчерашний вечер. Сделать вид, будто ничего не было. А что еще мне делать? Что я могу сделать?

— Прости, мам. Я не хотел заставлять тебя волноваться. Ну, разве что иногда.

— И ты меня прости, малыш. Все, забыли, да?

Я слабо улыбаюсь. Я хотел бы забыть все, что случилось, я очень хотел бы забыть, но есть вещи, которые забыть невозможно, как ни старайся.

 

38

Рэй

Родители Джорджии Миллингтон наняли меня, когда полиция потерпела фиаско. Это была тихая, совершенно растерянная пара. Каждый раз, когда я с ними встречался, на голове у миссис Миллингтон была косынка, как будто хозяйку оторвали от надраивания полов. В доме у них и в самом деле царила идеальная чистота. Они производили впечатление приятных, пусть и немного скучноватых людей — обычные добропорядочные родители. Исчезновение дочери стало самым ужасным и необъяснимым происшествием в их жизни. Мне искренне хотелось им помочь.

Когда я нашел Джорджию в Торквее, в огромном заброшенном доме, заселенном разного рода бродягами, я был на седьмом небе. Я победил, твердил я себе. Я утер нос полиции, силам глупости и хаоса и неразумной девчонке, решившей сбежать с дружком-наркоманом. Не то чтобы я не спрашивал ее, отчего она сбежала, нет. Просто спрашивать нужно было правильно. Тогда я не понимал, что она меня боится — что всю жизнь ее держали в страхе. А мои подозрения оказались ложными. Первым делом я подумал про сексуальное насилие. Мистер Миллингтон был ее отчимом, а такие истории постоянно на слуху. Я спросил об этом Джорджию, она лишь презрительно рассмеялась.

Когда семь месяцев спустя ее обнаружили забитой молотком насмерть, мистера Миллингтона арестовали. Он не пытался ничего отрицать, но в конце концов благодаря неувязкам в его показаниях правда выплыла наружу. Джорджию убила его жена, помешанная на чистоте домохозяйка. Мать девочки. Женщина, подверженная приступам ярости и одержимая собственническим инстинктом в отношении мужа. Она не хотела делить его ни с кем, даже с дочерью.

Почему я не предвидел такой исход? Как я мог его предотвратить?

После этого я перестал что-либо понимать. Начисто.

Наверное, именно тогда мой брак дал трещину. Это произошло уже после того, как я познакомился с Хеном; он научил меня пить. Я отдаю себе отчет в том, что выпивка была не самым логичным способом забыть ту немыслимую жестокость, с какой была убита Джорджия, но в определенной степени этот способ помогал. Джен утомляли мои бесконечные разговоры на эту тему, а напившись, я прекращал их. Но когда я не говорил об этом вслух, мысли крутились у меня в голове, точно акулы под водой, пожирая меня изнутри.

Подъехав на следующее утро к шоссе, я без раздумий сворачиваю направо, а не налево. Пусть вчера вечером я и дал слово Лулу съездить к ее родным и сообщить им о находке, но еще раньше я дал слово Розе. Я хочу, чтобы Роза знала: даже если ее никто не слушал при жизни, я в лепешку расшибусь, чтобы выслушать ее сейчас. Я ловлю себя на том, что бормочу что-то себе под нос, извиняясь перед ней. Не в моих силах изменить прошлое. Я чудовищно ошибся с Джорджией; должен был сделать хоть что-нибудь, ведь я был там. Я не могу спасти Розу, и никогда не мог. Сделанного не воротишь. Но я, по крайней мере, могу выяснить, что произошло.

Я подъезжаю к воротам и поначалу не могу даже сообразить, что вижу, настолько все переменилось. Потом до меня доходит: за эту ночь река заявила свои права на Черную пустошь.

Наводнение преобразило ее в лучшую сторону. Перекопанная вдоль и поперек земля скрыта под бурой водной гладью. Из нее торчат деревья, арматурные стержни, вехи, расставленные полицией, чтобы обозначить место изысканий. Больше о том, что здесь еще вчера была строительная площадка, не напоминает ничего, если не считать экскаватор, который не успели перегнать на более высокое место. Он сиротливо и беспомощно торчит из воды, желтея раззявленным зубастым ковшом. Зеленая палатка тоже стоит на своем месте, набрякшая и обвисшая, похожая на улетевшую в лужу шляпу.

Я выхожу из машины, натягиваю резиновые сапоги и направляюсь к молоденькому дежурному. Снова зарядил дождь, в этой мороси нет просвета, и парень дрожит от холода. Уже конец июля, а на дежурном непромокаемая плащ-палатка, точно позаимствованная из какого-нибудь детективного сериала о временах королевы Виктории. Его зовут Дерек. Он не курит, но все равно рад переброситься словечком хоть с кем-нибудь, пусть даже с частным детективом. Я рассказываю ему пару баек и прозрачно намекаю, что могу кое-что знать.

Он смеется:

— Да я готов выложить тебе все, приятель, как на духу, просто я не знаю ровным счетом ничего!

Раскатистые «р» в его речи выдают в нем уроженца Болотного края.

Я протягиваю ему фотографии Розы и рассказываю о ней, и он, перестав смеяться, произносит:

— Говорят, это мог быть ребенок или молодая женщина, судя по размерам костей руки. Но не забывай, это еще не точно. Теперь нужно ждать, когда вода сойдет и можно будет найти все остальное. Только я тебе этого не говорил. Доказательств-то никаких нет. Кости могли пролежать здесь как пять лет, так и двадцать пять. Эксперты пока ничего не могут сказать.

Неудивительно, что по разрозненным фрагментам костей руки, ребра и нескольким позвонкам установить причину смерти не удалось. Там одни обломки. Ковш экскаватора угодил прямо в захоронение.

— Как думаешь, когда вода может пойти на убыль?

Он пожимает плечами и фыркает, демонстрируя свое отношение к тем, кто игнорирует разливы, которые случаются здесь регулярно.

— Да здесь дурдом. Надо же было сообразить тут строиться. Сами напросились.

— Как, Дерек, неужели ты не согласился бы здесь жить? В одном из этих замечательных новых домов?

Он снова смеется:

— Издеваешься? Мне это все равно не по карману. С моими доходами нужно лет сто пятьдесят копить на такой дом. Ну или дослужиться до комиссара. А чтобы дали повышение, нужно сначала, чтобы они все вымерли.

Я уже собираюсь уходить, но тут он, от скуки и одиночества став разговорчивым, наклоняется ко мне:

— Не нравится мне торчать тут в одиночку. И никому из здешних не нравится. Раньше тут было кладбище, ты в курсе? Несколько сот лет назад, во время Черной Смерти. Люди мерли пачками, места на погостах уже не было, да и живых оставалось слишком мало, чтобы похоронить всех мертвых. Их просто свозили сюда на телегах и сваливали в яму. А потом поджигали. Бог знает сколько их там лежит, в глубине.

Он со смертельной серьезностью понижает голос.

— Знаешь, что мертвецы иногда возвращаются? Правда. Призраков никогда не видел?

Сдается мне, что он не шутит. По спине у меня против воли пробегает холодок.

— Нет. Никогда, — отвечаю серьезно.

— А я видел. Мой дед вернулся после смерти. Я видел его собственными глазами. Понимаю, ты мне не веришь, но я-то знаю, что видел его, как вот тебя сейчас вижу.

— Ого…

Я не могу придумать, что еще сказать.

— Вот почему мне не нравится торчать тут в одиночку, — объясняет он. — Сколько их там лежит, под землей! Хотел бы ты жить в таком месте?

Пока я еду обратно, из-за туч опасливо выглядывает солнце. Вода в реке на Черной пустоши поднялась на три или четыре фута. Сколько нужно времени, чтобы все это спало? И сколько еще, чтобы грязь подсохла настолько, чтобы можно было возобновить работы? Едва ли я могу так долго ждать.

Заняться мне все равно больше нечем, поэтому я проскакиваю мимо своего поворота и еду выполнять второе обещание. Благо маршрут уже знакомый. И тут, словно благословляя меня, солнце протягивает ко мне сквозь тучи длинные пальцы. Над умытыми до блеска лугами поднимается пар; манит густой таинственной зеленью лес. Постоянные дожди отсрочили летний износ: на календаре конец июля, а все вокруг выглядит свежим и новеньким.

Я пытаюсь не думать о вчерашнем вечере. Мне самому не верится, что я выложил все Лулу. И все же я в некотором смысле рад, что сделал это. Не знаю точно, какие чувства я к ней испытываю. Любовью это не назовешь. Нельзя любить кого-то, кого едва знаешь. Но эта яростная нежность заслуживает более уважительного названия, чем «увлечение». Не знаю, будет ли Лулу теперь со мной разговаривать, но это признание сняло огромный камень с моей души. Оно не из тех, что можно взять назад. Господа присяжные не могут не принимать его во внимание. Ты извлекаешь хрупкую тайну из темных глубин своей души и выносишь ее на свет. Ты выкладываешь ее на землю, где кто угодно может потоптаться по ней.

Я ожидал, что она потопчется.

Проводив Лулу до ее машины, оставленной за углом, я попрощался. Спрашивать, увидимся ли мы снова, не стал. Она сказала «до свидания», не глядя на меня. Но не ушла. Могла бы уйти — и, наверное, правильно бы сделала — и тем не менее не ушла.

Когда через пару часов я съезжаю с проселка, стоянка купается в лучах нечастого в наших краях солнца. Вокруг не видно ни души, из закрытых трейлеров не доносится ни звука. Я стучусь в трейлер Иво. Ответа нет. Дверь заперта. Стоит мертвая тишина. Машины тоже отсутствуют. Тогда я стучусь в дверь Тене и ломаю голову, что мне делать дальше, но тут скрипучий голос изнутри кричит:

— Кто там?

— Это Рэй. Рэй Лавелл.

— Заходи, заходи! Открыто.

На первый взгляд трейлер кажется пустым. Но я вижу какое-то движение — это рука Тене. Он машет мне, лежа на полу рядом со своим креслом.

— У меня все в порядке. Все в порядке. Я просто упал. Ну и вот, застрял.

— Не шевелитесь. Что произошло?

Я приседаю на корточки рядом с ним.

— Я пытался перебраться в кресло, и вот…

— Не пытайтесь подняться. Все хорошо.

Он поддергивает пояс брюк. Я против воли замечаю, что ширинка у него расстегнута. Должно быть, он упал, когда пытался сделать свои туалетные дела, но от стыда, что кто-то может застать его в таком положении, каким-то образом ухитрился доползти до комнаты, пока у него не иссякли силы. Я напрягаю память, пытаясь вспомнить, чему учили на курсах первой помощи, которые Эдди Артур заставил меня окончить, когда я еще подвизался стажером у него в агентстве.

— Мистер Янко, вы не ударились головой?

— Нет. Просто подними меня, и дело с концом. Давай. Все будет в порядке.

Я вглядываюсь в его лицо, пытаясь уловить признаки инсульта, но, на мой взгляд, выглядит он вполне нормально.

— Может, вызвать «скорую»?

— Нет-нет. Я упал. Просто подними меня!

— Какое сегодня число?

— Да черт подери!

Я обхватываю его под мышками, сцепляю руки и рывком тяну вверх. Мне до смерти страшно, как бы от моей помощи не стало только хуже. Впрочем, мало что может быть хуже паралича, успокаиваю я себя. Для меня становится потрясением, насколько он костлявый и тщедушный, несмотря на свой вес. Я боюсь что-нибудь ему сломать, если стисну слишком сильно. После того как я с грехом пополам привожу его в вертикальное положение, наступает очередь неуклюжей пантомимы, посредством которой я отрываю его от пола, чтобы он мог натянуть штаны и застегнуть их, и вот наконец он обретает некоторое подобие достоинства, плюхнутый в свое кресло. Его обыкновенно смуглое лицо на этот раз кажется болезненно-бледным.

— Сколько вы пролежали на полу?

В моем голосе звучат резкие нотки. Примерно таким же тоном я выговаривал отцу, когда тот не заботился о себе.

— Совсем недолго.

— Сколько, мистер Янко?

— Все ушли… уехали… никого не было поблизости.

— Когда это случилось?

— Ой, я не знаю. Не так давно.

— Ладно. Что ж, давайте-ка я согрею вам чаю.

— Вот это дело. От чаю не откажусь.

В крошечной кухоньке в дальнем конце трейлера я ставлю чайник и принимаюсь хлопать дверцами в поисках чашек и тарелок. Обнаруживаю пачки печенья и целый буфет, забитый упаковками чипсов. Нахожу чайные пакетики и запас стерилизованного молока в коробках. Тут же хранится шоколад: экономичная упаковка «марсов» и «сникерсов». Прямо как мой отец: тот тоже питал пристрастие ко всему соленому, жирному и прочей необременительной и нездоровой еде.

Когда я возвращаюсь с печеньем и двумя чашками чаю, Тене выглядит чуточку получше. Он насыпает в чай несколько ложек сахару — я сбиваюсь со счета — и дует на него.

— Нелегко вам живется в трейлере, — говорю я.

— Да это лучшая в мире жизнь, — возражает Тене.

— Но в доме вам было бы куда проще. В бунгало. У вас было бы намного больше места и не было бы ступенек. Легче перемещаться.

Тене смотрит на меня из-под нахмуренных бровей:

— Рэй, сынок, ты погляди на меня. Мне шестьдесят лет. Я всю свою жизнь кочую. Я родился в кибитке, вардо. Когда я был маленьким, наша кобыла, Брин, была мне лучшим другом. Мы и трейлер-то завели, только когда мне стукнуло тридцать. Нам пришлось: в то время все так делали, иначе тебя бы засмеяли. Брин жила у нас до самой своей смерти. Она была настоящим другом.

Я быстро прикидываю в уме цифры. В сороковых и пятидесятых цыгане еще ездили в кибитках. Даже еще позже. Запряженные лошадьми расписные повозки не были ничем из ряда вон выходящим. И шатры тоже. Мой отец видел их в детстве.

— Как ты себе представляешь Тене Янко в доме? — продолжает он. — В маленькой каменной коробке в ряду других таких же каменных коробок? Да мне тут же каюк придет. Меня пытались заставить бросить кочевую жизнь, когда я только попал в аварию. Твердили: «Вы не можете больше жить в трейлере, это невозможно. У вас ничего не выйдет!» Ну так вот, я доказал, что они были не правы.

— Доказали, — киваю я.

— Старую собаку новым трюкам не выучишь. Цыганом я родился, цыганом и умру. Горджио этого не понять. Я тогда им сказал: это убьет меня так же верно, как если бы вы воткнули мне в сердце нож. Уж лучше бы я погиб в аварии. Это у меня в крови. У всех нас. Даже у Кристо. Это у нас в крови! — горячится он. — Они называют это ассимиляцией! Назвали бы уж сразу изничтожением.

Он с остервенением набрасывается на печенье. Глаза у него лихорадочно блестят. Вспышка гнева, по крайней мере, вернула цвет его лицу.

— Как это случилось? Вы, кажется, говорили, что попали в аварию? — спрашиваю я.

Он утыкается в чашку и с шумом прихлебывает чай.

— Это было уже после того, как Роза ушла? — задаю я новый вопрос.

В ответ тишина. Та тишина, которая бывает перед грозой.

— Или до? Вы сказали, что это случилось лет шесть назад, так что я подумал…

— Что подумал?

— Ну, что вам всем тогда пришлось очень трудно — с Кристо и вообще.

Тене издает странный звук, значение которого я не могу истолковать, и умолкает. Я пью чай, жую залежалое печенье и гадаю, просек ли он, что я его проверяю.

— Она исчезла задолго до этого, — наконец говорит он.

Именно эту формулировку использовала и Лулу: «Исчезла задолго до этого». Но это не могло случиться так уж задолго, если Кристо был совсем маленьким.

— Я не помню самой аварии, — признается Тене. — Только то, что было потом. Когда они взялись указывать мне, что можно делать, а чего нельзя. А мне было ужасно больно. Ужасно.

Он с обвиняющим видом смотрит на меня.

— Ну конечно, — киваю я. — По-другому и быть не могло. Но вы им всем показали, что можете жить так, как хотите.

— Да. Да.

— Вам повезло, что вас поддержали близкие.

— На то они и близкие, разве нет?

— Так-то оно так, и все же… Одни семьи сплоченнее других.

— Это камешек в огород моей сестры Луэллы, как я вижу. Что ж, что бы она там ни говорила, она все равно остается Янко.

Снаружи слышится шум подъезжающей машины, потом двигатель глохнет.

Тене вытягивает шею, чтобы взглянуть в окно.

— Вот тебе пример, чтобы далеко не ходить. Это Иво приехал. Она пустила его к себе пожить — на то время, пока малыш в больнице.

Я едва не захлебываюсь чаем.

— Он живет у Лулу?

— Ну да. Конечно. От нее ближе всего до больницы. В наше время за семью надо держаться, что бы ни случилось.

Я откусываю печенье, чтобы дать себе время подумать. Почему Лулу не упомянула о том, что Иво живет у нее? Черт. Черт! Я ни за что не сказал бы ей о находке на Черной пустоши, если бы знал об этом… Черт! Впрочем, с чего бы она стала об этом ему рассказывать? Может, они с тех пор и не виделись…

Слышатся шаги, Иво стучится в дверь и тут же распахивает ее, не дожидаясь ответа. И застывает на пороге с пакетами из супермаркета в руках.

— Мистер Лавелл… папа… все в порядке? Я принес тебе то, что ты просил.

— Спасибо, сынок. Положи там.

Иво проходит на кухню, задев меня по пути, и выкладывает содержимое пакетов на стол. Опять чипсы. И еда быстрого приготовления в стаканчиках.

— Не хочешь выпить с нами чаю? — спрашивает старик у Иво.

— Может, попозже.

Я поднимаюсь:

— Не буду вас задерживать. Мне пора… — Я бросаю взгляд на Тене. — Мистер Янко, вы уверены, что вам не нужна помощь? — И оборачиваюсь к Иво. — У вашего отца тут случилась небольшая авария. Пытался пересесть в кресло и упал. Никого не было, повезло, что я заехал как раз в это время…

— Ты — что? Ты упал? Как это ты умудрился?

Голос у него раздраженный.

— Ничего страшного, сынок. Все бывает. Я в полном порядке. — Тене небрежно машет рукой. — Мистер Лавелл делает из мухи слона. Впрочем, он был ко мне очень добр. Очень добр. Рад, что вы заехали, мистер Лавелл.

Иво смотрит на меня, на этот раз внимательнее, как будто впервые увидел по-настоящему. Он отступает в сторону, чтобы дать мне пройти, но потом говорит:

— Погодите, мистер Лавелл, не уходите. Поешьте вместе со мной. Я хотел поблагодарить вас за все, что вы сделали для Кристо… и извиниться… ну, вы понимаете. Пожалуйста.

Он улыбается, если это можно так назвать. Наверное, все-таки можно.

— Не хочу доставлять вам неудобства, — отвечаю я. — Правда, это излишне.

— Что вы, никаких неудобств. Пожалуйста, оставайтесь.

На его лице появляется выражение, которого я никогда не видел прежде. Оно почти… теплое. Я перевожу взгляд с него на Тене.

Может, более удобного случая мне не представится. Может, барьеры наконец-то начали рушиться. Может, пришло время рассказать им мою новость.

— Вот что, — говорю я, — давайте-ка я быстренько съезжу за пивом? Что скажете?

 

39

Джей-Джей

Утром у меня из руки вынули трубку, так что теперь я могу выбраться из кровати. Рука все еще болит, но уже не такая горячая. И чувствую я себя почти нормально. Когда Эмма, молоденькая медсестричка, делала мне перевязку, она поздравила меня с тем, что я так быстро поправляюсь.

Приходила ба, притащила всякой еды. Она считает, что меня тут морят голодом, поэтому забила мою тумбочку пакетами чипсов и покупными сосисками в тесте — «на потом». Вообще-то, есть мне пока не очень хочется, но я не стал ей об этом говорить. Еще она привезла пижаму, полосатую, халат и кожаные шлепанцы — настоящие мужские. Они мне велики (их купили на вырост), но все равно очень неплохи. Халат сшит из какой-то похожей на бархат ткани, он по колено длиной и завязывается поясом вроде веревки с кистями на концах. Для такой погоды он слишком теплый, но мне нравится; в нем я чувствую себя Шерлоком Холмсом. Я думал, ба будет на меня сердиться, поэтому был очень тронут.

Я гуляю по коридору на верхнем этаже, шаркая своими чересчур большими шлепанцами, сую нос во все двери и тут вдруг натыкаюсь на него. Не скажу, что он последний, кого я ожидал здесь увидеть, однако в списке кандидатур он был бы ближе к концу: мистер Лавелл, частный детектив, тоже лежит в больнице! Я заглядываю в маленькую палату, рассчитанную всего на одну или две койки, и вижу там его, а над ним склоняется моя любимая Эмма. Я останавливаюсь и приглядываюсь внимательнее, чтобы не ошибиться.

— Мистер Лавелл! — практически кричу я от удивления.

Я так рад, как будто увидел старого друга. Он лежит в постели, но поворачивает голову и смотрит на меня. Вид у него какой-то странный: отсутствующий и равнодушный. Такое впечатление, будто он меня не помнит.

— Это я, Джей-Джей!

— Привет, Джей-Джей, — говорит Эмма. — Вы знакомы?

Я киваю и внезапно понимаю, что не могу сказать, насколько хорошо мы знакомы.

— Я сейчас, — обращается Эмма к нему. — Скажу только пару слов Джей-Джею.

В коридоре она кладет руку мне на плечо:

— Джей-Джей, боюсь, твой друг мистер Лавелл серьезно болен. Он… немного не в себе. Он может тебя не узнать.

— Вот это да! Что с ним случилось?

Она заминается, и на миг мне кажется, что она мне не скажет.

— У него тяжелое пищевое отравление.

Я пытаюсь разглядеть мистера Лавелла, лежащего в постели. Эмма улыбается, но загораживает собой дверь.

— Ничего себе! Но он поправляется?

— О да, мы надеемся, что он полностью выздоровеет. Но в настоящий момент состояние у него все еще довольно тяжелое, так что… думаю, будет лучше, если ты навестишь его завтра. Договорились?

— Но с ним все будет в порядке?

— Все будет хорошо. Просто нужно время, чтобы это все вышло из организма.

— A-а, ясно.

Вообще-то, мне ничего не ясно, но иногда приходится делать вид, будто ты все понимаешь, чтобы людям было проще. А иногда (намного чаще, по моему опыту) приходится делать вид, будто ты не понимаешь, что кто-то сказал или что происходит, иначе возникает неловкая ситуация.

— И чем нужно отравиться, чтобы случилось такое? — спрашиваю я.

Я слышал, что можно отравиться кебабом в непроверенном месте. От этого бывает рвота и понос. Но я никогда не слышал, чтобы кто-то съел что-то такое, от чего делаешься не в себе. Кстати, что это вообще значит? Почему он меня не узнает?

— Такое случается очень редко. Не волнуйся. Это не заразно.

Я шаркаю по коридору прочь и чувствую, что мне как-то не по себе. И заражение крови тут ни при чем. Скорее это ощущение можно назвать «мороз продрал по коже».

Несколько часов спустя появляется мама, а с ней дед Тене. Про нашу ссору никто не вспоминает. Интересно, мама вообще кому-нибудь про нее рассказала? Скорее всего, нет. Но кое-что мне все-таки узнать удается, и это хорошая новость: Иво на время перебрался в Лондон, чтобы быть поближе к Кристо, и никто не знает, когда он вернется, так что я пока могу спать спокойно.

— Ни за что не догадаешься, кого я здесь видел, — говорю я деду Тене. — Помнишь того частного детектива, мистера Лавелла? Он тоже здесь лежит!

Дед Тене на меня не смотрит. Я решаю, что он не расслышал мои слова.

— Ну, мистер Лавелл, помнишь? Он здесь!

— О господи, — говорит мама, — а он-то что здесь делает?

— У него какая-то странная форма пищевого отравления. Вообще-то, он в плохом состоянии. Мне сказали, он немного не в себе. Это чем же нужно было отравиться?

Дед Тене разглядывает свои руки и вздыхает:

— Не знаю, малыш. Правда не знаю.

— Они сказали, завтра я смогу с ним поговорить.

— Вот бедняга, — говорит мама.

— Ага, — кивает Тене. — Что-то все вокруг только и делают, что болеют. Брата Джимми, Билла, тоже на той неделе скрутило. Так, говорит, прихватило, просто ужас.

— Я принесла тебе винограда, милый. И печенья. Смотри, твое любимое.

— Спасибо, мама.

Я протягиваю им пакет с виноградом.

— Нет, — протестует она, — это тебе. Мы ведь не хотим, чтобы ты отощал.

Виноград — особое лакомство. Она, должно быть, купила его внизу, в магазинчике при больнице, где все продают втридорога. На моей памяти виноград мы не покупали ни разу, я ел его всего пару раз в школе. А когда я был у Кэти в гостях, его там была целая огромная гроздь, покрытая сизоватым налетом, не влезающая в стеклянную тарелку на барной стойке… или он стоял на чайном столике? Он выглядел так восхитительно, что я не осмелился к нему притронуться. Подумал, вдруг он вообще ненастоящий?

— Он ведь, кажется, опять заезжал на днях? — говорит мама. — Я как раз навещала Джей-Джея. Что ему было нужно?

— Не знаю, — отвечает дед Тене. — Наверное, что-нибудь насчет Кристо. Да он и пробыл-то совсем недолго.

— Они, должно быть, подружились с Иво! Здорово, правда? — восклицает мама и подмигивает мне.

Дед Тене откашливается.

— Ты хочешь сказать, мистер Лавелл еще раз приезжал к нам на стоянку? — спрашиваю я.

Пристально посмотрев на меня, дед Тене снова отводит взгляд и кивает:

— Ну да. Это же его работа.

Вид у него, впрочем, встревоженный. Меня снова охватывает то же самое ощущение, которое я испытал у дверей в палату мистера Лавелла, те же самые колючие мурашки, ползущие вдоль хребта.

— Малыш? — беспокоится мама. — У тебя все в порядке? Что-то ты неважно выглядишь.

Дело в том, что човиано еще называют другим словом.

Она склоняется надо мной и откидывает челку с моего лба.

— Давно мы тебя не стригли, оброс ты, прямо как хиппи… Устал? Не хочешь поспать?

— Ну… хочу.

Мама целует меня в лоб и что-то приговаривает нежным голосом. Я боюсь расплакаться, поэтому закрываю глаза. Как бы мне хотелось просто наслаждаться этим! Как бы хотелось снова стать ее малышом. Ребенком, слишком маленьким, чтобы понимать что-то и о чем-то тревожиться. Но я не ребенок и никогда больше им не буду. Я уже слишком много знаю и уверен, что дальше будет только хуже.

Другое слово, которым называют човиано, — «драбенгро», что значит «сведущий в ядах».

 

40

Рэй

Я поехал за пивом и в поисках паба, где продают спиртное навынос, вынужден был объехать чуть ли не всю округу, так что вернулся обратно только через полчаса с лишним. Иво стряпал что-то, не выпуская из руки сигареты. Надо полагать, после того как Роза ушла, ему волей-неволей пришлось выучиться самому заботиться о себе. И все равно мне странно это видеть: цыганский мужчина на кухне — зрелище диковинное. На столе лежат пакеты с чипсами, Иво делает мне знак, чтобы я угощался.

— Завтра поеду обратно, навещу Кристо, — говорит он.

— Хорошо… Вы живете у тети?

— Да. От нее совсем недалеко.

— Вы с ней часто видитесь?

— Нет. Сто лет тетушку Лулу не видел, пока это все не случилось.

Она не могла ничего ему рассказать, решаю я, а вслух говорю:

— Милый он у вас малыш — Кристо.

Иво улыбается, глядя на сковородку:

— Самый лучший.

Его улыбка испаряется.

— Вы, наверное, очень по нему скучаете, — произношу я.

— Угу.

Иво перекладывает что-то из миски на сковороду. Я не могу разглядеть, что это. Потом он от души солит свою стряпню и перемешивает ее. Это что-то вроде рагу. Он стоит вполоборота ко мне, прислонившись бедром к столешнице, поглядывает вполглаза на сковородку и одну за другой курит сигареты. Рагу, кажется, не требует особенного внимания, но он не отходит от плитки. Ему необходимо чем-то себя занимать, а в таком положении он может не смотреть на меня… и не видеть моего взгляда. И не поддерживать разговор.

— Значит, вы никогда не задумывались о том, чтобы отдать его в другую семью? Вашей двоюродной сестре, например?

Иво бросает на меня потрясенный взгляд, потом качает головой. Я задаю этот вопрос, потому что цыганские мужчины нечасто растят маленьких детей в одиночку; истории, когда вдовец отдает детей на воспитание кому-то из родственниц, не редкость.

— Мне это никогда и в голову не приходило. Никогда, — произносит он тихо. — Кристо — все, что у меня есть. И я понимаю его, потому что испытал то же самое на своей шкуре.

— Да, конечно. Вам известно об этом больше, чем кому-либо.

Его выздоровление кажется мне чем-то поразительным. Это настоящее чудо, если задуматься.

— Можно вас спросить… это было больно?

Он вздыхает:

— Иногда. Не все время.

— Вы были так же сильно больны, как он?

— Не так сильно.

— И сколько вам было лет, когда вы начали поправляться?

— Лет пятнадцать-шестнадцать. Намного больше, чем Кристо.

Я прихлебываю пиво. Иво моет картошку в железном тазу, потом принимается ее чистить, ссутулив плечи.

— Ваш отец сказал, у вас были дяди и братья, которые умерли от этой болезни. Вы, должно быть, невероятный счастливчик.

— Да.

— Медицинское чудо. Врачам, наверное, интересно будет узнать, почему вы поправились.

Иво роняет картофелину в миску с водой. Во все стороны разлетаются брызги. Он что-то бурчит.

— А кроме вас, был еще кто-то, кто вылечился?

— По-моему, кто-то из папиных дядей. Я его не знал. Это было сто лет назад.

— А страдают этим недугом только мужчины?

Снова молчание. Потом он нехотя отвечает:

— Не знаю точно. Наверное.

Он утыкается в кастрюлю, не желая обсуждать эту тему.

— Ну, могу сказать, что Гэвин полон решимости докопаться до истины, — подбадриваю я его.

Иво разрезает картофелину на две половинки и, бросив их в кипящую воду, впервые за все время разворачивается.

— Я рад, что вы упросили его посмотреть Кристо. Мы все рады. И очень вам благодарны.

— Что ж, я уверен, как только они разберутся, в чем дело, они смогут как-то помочь.

Он пытается улыбнуться:

— Я схожу принесу кое-что от папы, ладно?

— Конечно.

Оставшись в одиночестве, я с облегчением выдыхаю. Пытаться разговорить Иво все равно что вкатить в гору тяжеленный валун. Расспросы про их семейный недуг явно для него болезненны, к тому же он производит впечатление человека невероятно застенчивого. Я вскрываю еще одну пачку чипсов, откупориваю следующую бутылку пива — Иво, судя по всему, не большой его любитель — и обдумываю, как вывести разговор на Розу.

Через пару минут Иво возвращается и снова склоняется над столом. Мы в молчании потягиваем каждый свое пиво.

— Ну вот, почти готово, — произносит он наконец.

— Я только выскочу на минутку, — говорю я.

На поляне уже смеркается, но в небе еще догорают бледно-золотые отблески дня. Воздух сырой и неподвижный. Вокруг тишина: ни пения птиц, ни шума из других трейлеров. После непродолжительных блужданий я нахожу среди деревьев туалет в виде дырки в земле, прикрытый зеленым брезентом. Это больше, чем я ожидал. Иво оставил перед трейлером металлический бидон, чтобы можно было ополоснуть руки, — он сказал мне об этом, когда я уходил. У моего деда все было устроено примерно таким же образом. Я поливаю руки холодной водой, надеясь, что это сойдет за мытье.

Отсутствую я минуты четыре.

Неужели именно тогда все и случается?

Когда я возвращаюсь в трейлер, Иво уже сидит за небольшим столиком. Он уже налил в две небольшие рюмки темный ром и разложил еду в две тарелки. Я беру свою. Он поднимает рюмку в тосте:

— Ну, за здоровье.

— Именно. За здоровье.

Я чокаюсь с ним и опрокидываю стопку. Из глаз у меня брызжут слезы: ром оказывается чересчур крепким, какая-то дешевая марка. Иво опрокидывает свою и на миг зажмуривается.

Мы принимаемся за еду.

— Вкусно, — говорю я, совершенно не кривя душой.

Иво выключил в кухне свет, и мы сидим в потемках. Наверное, им приходится экономить ресурс генератора, чтобы не остаться без электричества, когда оно действительно необходимо. Иво ест жадно, как будто изголодался, опустив голову вниз. Он макает ломоть хлеба в рагу, складывает его и отправляет в рот. Снова он заговаривает, лишь когда тарелка у него почти пустеет.

— Вы ведь знаете, что у меня была сестра. Кристина. Она отдала за меня жизнь.

Я смотрю на него во все глаза; предположительно именно этого он и добивался.

— А я думал, она погибла в автомобильной аварии.

— Если б не авария, то случилось бы что-нибудь другое, — произносит он совершенно будничным тоном, как будто мы обсуждаем погоду.

— Я не понимаю.

Иво разгрызает хрящ и, вытащив его изо рта, принимается рассматривать.

— Папа хотел чуда. Для меня. Но если ты цыган, за все приходится платить. Жизнь за жизнь. Так сказано в Библии.

— Не в том смысле, я думаю.

— Однако это правда. Так в итоге и вышло. Выжил только один из нас.

— Ну… наверное, с вашей точки зрения это может так выглядеть.

Иво откладывает ложку, вытаскивает сигарету и, не глядя на меня, закуривает. Я с досадой отвожу взгляд. Мне вдруг становится как-то нехорошо.

— Папа знал, что ему суждено потерять еще одного ребенка. Он знал это. А Иво Янко был последним. Единственным, кто носит это имя. И я должен передать его дальше.

Эта фраза кажется мне немного странной. Но я и сам чувствую себя немного странно. Как будто я — вовсе не я.

— Это…

Я пытаюсь припомнить слово, которое использовала Лулу… да как же его? «При…» Как там дальше? Слово вертится на языке, но я никак не могу вспомнить. Это раздражает.

— Как же это называется… что-то вроде кармы? При… прикада? Нет…

Почему так колотится сердце?

— …Приказа?

Он смотрит на меня. В упор, с любопытством. Когда он хочет, взгляд у него совершенно спокойный.

— Так вы в курсе. Ну да. Каждый, кто поступает неправильно, должен понести наказание. Кристина понесла наказание. Незаслуженное, правда. Иногда я думаю, лучше было бы, если бы она… но семья… она угасает…

— Но вы… вы совсем молоды. Вы всегда можете жениться еще раз.

Наверное, это жестоко — говорить такие вещи? Меня вдруг бросает в жар, словно от стыда. Я делаю большой глоток пива, чтобы охладиться. Такое чувство, что часть его течет мимо рта по подбородку. Иво смотрит в стол, поэтому ничего не видит. Он издает вздох.

— У вас могут быть еще дети, — говорю я.

Иво вскидывает на меня глаза, полные боли.

Рот его открывается, но он ничего не говорит.

Собственный язык кажется мне распухшим, но я упрямо продолжаю:

— Вы могли бы… шансы есть.

Почему мне так жарко? Сердце бешено колотится. Лицо у меня горит. Наверное, я весь красный. Я провожу ладонью по лбу. Рука кажется тяжелой и непослушной.

— Рэй? Рэй?

Моя ладонь плашмя хлопает по столу, как будто я собираюсь сделать какое-то объявление. Я в ужасе смотрю на нее. И вдруг краем глаза замечаю что-то надвигающееся на меня.

— Можно мне… можно мне воды?

— Рэй, с вами все в порядке?

Иво склоняется надо мной, нависает сверху. Последнее, что я вижу, — это выражение тревоги на его лице. Выражение, которое можно назвать почти нежным.

 

41

Больница Святого Луки

Меня приходят проведать Хен с Мадлен. Они приносят виноград и цветы; и то и другое ее идея. Я понимаю, что это очень мило с ее стороны, но лучше бы они не утруждались. В обществе Мадлен все силы у меня уходят только на то, чтобы не чувствовать себя неотесанным чурбаном с комплексом неполноценности. Лежа в постели в бумажной сорочке, с распухшим языком и недействующей рукой, рассчитывать я не могу вообще ни на что.

— Как ты, Рэй?

— Неплохо, правда.

— Рада видеть, что ты идешь на поправку. Мы так волновались. — Она косится на Хена. — Ты по-настоящему нас напугал.

Я подавляю желание извиниться.

— Врачи говорят, у тебя уже все в порядке. — Хен склоняется ко мне и сжимает локоть моей здоровой руки. — Выглядишь ты намного лучше, чем позавчера.

— Да. Ты был на стоянке?

— На стоянке?

— У Янко? Тебе нужно поговорить с Иво.

Хен с Мадлен переглядываются.

— О работе не волнуйся. Все под контролем.

Вид у него почти самодовольный. Он ничего не знает. Это не его вина: я сам ему не сказал.

— Я должен кое-что тебе сказать… — Я бросаю на Хена многозначительный взгляд. — Прости, Мадлен, не могла бы ты…

— Да. — Мадлен поднимается. — Схожу выпью кофе.

Она широко улыбается и выходит. Хен вздыхает:

— Она приехала издалека, чтобы повидать тебя, если ты забыл. Не мог бы ты вести себя немного… поцивилизованней?

Вот это неожиданность.

— Прости. Это важно.

— Настолько важно, что не может подождать пятнадцать минут? — спрашивает он, вскидывая брови.

— Иво меня отравил, — заявляю я.

— Что?

— Ты говорил с врачами? Они тебе сказали? Меня отравили спорыньей и беленой. Как, по-твоему, это случилось?

Хен опускает взгляд в пол.

— Что, по-твоему, я делал у черта на куличках в лесу? — продолжаю я.

— Ладно, выкладывай, что случилось.

Я рассказываю ему все, что помню. Вернее, то, что имеет отношение к делу, — ни про Лулу, ни про наш разговор, ни про встречу с Джен, если уж на то пошло, я не упоминаю.

Когда я рассказываю ему про находку на Черной пустоши, он хмурится:

— И когда ты собирался рассказать мне об этом?

— Это случилось в субботу. В выходные, понимаешь? Я подумал, это может подождать до понедельника. Но в воскресенье я поехал к Янко.

Вид у Хена становится все более и более осуждающий. Наверное, мне следовало рассказать ему и об этом тоже. Но ведь он стал бы меня отговаривать.

— Потом Иво пригласил меня на ужин. И вот я здесь.

— Ты не говорил ему о человеческих останках?

Именно за этим я туда и поехал. Но дело в том, что я не помню, чтобы я что-то об этом говорил.

— Я не знаю, — признаюсь я.

— Ну и… с чего ты взял, что он тебя отравил?

— Видимо, я все-таки ему рассказал. Чтобы посмотреть на его реакцию.

Хен вздыхает:

— Если не принимать во внимание твои домыслы… Ты считаешь, что он заранее заготовил ядовитые растения… или сбегал в лес и нарвал их, пока ты там сидел?

— Он вполне мог. Я ездил купить пива…

Я умолкаю, потому что понимаю, что ничего не говорил Иво до того, как уехать в паб. Если, конечно, моя возвращающаяся память не играет со мной злую шутку.

— Полицейские сказали, у тебя в машине были какие-то растения, — произносит Хен.

Я смотрю на него в полнейшей растерянности.

— В твоей машине обнаружили следы белены.

— Но откуда они могли там взяться? Разве что Иво подбросил ее туда…

Взгляд Хена суровеет.

— Не знаю, Рэй. Может, ты сам ее туда положил.

— Я? Но зачем мне могло это понадобиться?

Я все еще не понимаю, к чему он клонит.

— Тебе нелегко пришлось в последнее время — с Джен и разводом…

В глаза мне он не смотрит.

Я распрямляюсь:

— Ты что, решил, что я пытался покончить с собой? Господи, Хен!

Он выглядит несчастным.

— В последнее время ты был какой-то странный. Джен рассказала мне, как случайно наткнулась на тебя в субботу и попросила подписать разводные бумаги. Сказала, вид у тебя был… в общем, она употребила слово «пришибленный».

— Ну и что? Дела впервые за долгое время пошли в гору. Появились зацепки… а что касается ее, да, мне было сложно, но теперь все в порядке… думаю, я встретил кое-кого еще.

Кен кивает, крутя на руке часы. Потом снова улыбается этой своей ужасной, до боли доброй улыбкой.

— Это Лулу Янко?

Мне не хочется говорить «да», но не хочется говорить и «нет». Я пожимаю плечами.

— С ней я тоже разговаривал, — произносит он ровным тоном.

— Да? И?

— Она звонила в контору. Рассказала про ваш ужин накануне… про все, что случилось. У меня сложилось такое впечатление, что тебе пришлось выслушать немало нелестных слов в свой адрес.

Голос у него смущенный.

В самом деле? Я напрягаю память. Черт… в самом деле!

— Хен, елки-палки, я не пытался ничего с собой сделать. Если хочешь, чтобы мы с тобой продолжали этот разговор, тебе придется в это поверить.

Он смотрит на меня и медленно кивает.

— Значит, — продолжаю я, — если я этого не делал — а я не делал! — растения должны были попасть мне в еду у Иво — либо намеренно, либо, что тоже возможно, случайно.

— Но ты не помнишь, рассказывал ему об останках на Черной пустоши или нет. Может, он до сих пор ничего не знает.

— Значит, тебе нужно это выяснить.

Он кивает.

— И еще кое-что, — добавляю я. — В воскресенье я ездил на Черную пустошь, и она была под водой. Все работы были приостановлены. Но это было несколько дней назад.

— Ладно. Я туда съезжу.

Я чувствую, как меня затопляет облегчение, и говорю:

— Думаю, мы наконец-то на верном пути.

Хен смотрит на меня. Вид у него нервозный.

— Что такое? — настораживаюсь я.

Поерзав на скрипучем стуле, Хен признается:

— Пару дней назад мне позвонили. По объявлению.

— Что еще за объявление?

— Которое мы дали в качестве наживки. О Розе.

— И?

— Звонил мужчина, не представился. Сказал, что может дать нам информацию о ее местонахождении.

Я смотрю на Хена во все глаза. На миг у меня закрадывается мыслишка, что он все выдумывает, но вид у него совершенно серьезный.

— Может, мошенник?

— Может, и мошенник, а может, и нет. Он не хочет вознаграждения.

— Это он сейчас так говорит. Чего же он тогда хочет?

— Личной встречи.

— Я завтра выпишусь. Мы можем…

— Никуда ты не выпишешься. В любом случае он сказал, что сначала должен хорошенько все обдумать. Задал кучу вопросов — кто ее ищет и зачем?

— Вот видишь, он затеял все это ради денег.

— Так или иначе, я должен ждать, когда он позвонит снова, — говорит Хен.

— Не знаю, по-моему, это какой-то вздор.

Хен с улыбкой встает, чтобы отправиться на поиски Мадлен, и обращается ко мне:

— Рэймонд, знаешь, в чем твоя беда?

Я готов с ходу перечислить несколько сотен бед, которые могу с полным на то основанием назвать моими. Не знаю уж, какую именно он имеет в виду. Но когда он произносит это вслух, мне остается только хватать ртом воздух от возмущения.

— Твоя беда в том, что ты сноб.

— Что?! Я? — Меня одолевает смех. — Да мой отец был цыганским почтальоном!

— Ты так обращаешься с Мадлен, потому что ее происхождение отличается от твоего. У нее не было необходимости пробиваться в люди из самых низов, и на этом основании ты считаешь, что она все в жизни получила на блюдечке с голубой каемочкой.

Я таращусь на него с открытым ртом.

— Не понимаю, о чем ты.

Хотя на самом деле все я понимаю. И он понимает, что я понимаю.

— Она замужем за мной, не забывай. И осталась со мной, несмотря на все дерьмо, в которое я влипал. Ей пришлось бороться.

Я несколько раз моргаю и защищаюсь:

— Но я же терплю твои отвратительные барские замашки.

— Увидимся, — ухмыляется Хен.

— Не забудь про Черную пустошь.

— Не забуду. Это всего лишь еще одна зацепка, и все. Как тот телефонный звонок. Может оказаться такой же пустышкой.

Я знаю это. Знаю. Но в то же самое время есть такая штука, как интуиция. И ее никуда не денешь.

 

42

Джей-Джей

Медсестричка Эмма сказала мне, что Рэя теперь можно навестить. Я негромко стучу в дверь, думая — а вдруг он не узнал меня, потому что не помнит? Вот это был бы облом. Но я пришел, чтобы все выяснить, так что на самом деле это не имеет никакого значения.

Обернувшись ко мне, он сразу начинает улыбаться.

— Привет, Джей-Джей. Мне показалось, я видел тебя раньше. А потом я решил, что у меня галлюцинации.

— Нет. Я приходил к вам. Сестра Эмма сказала, вам уже лучше.

— Да, лучше, спасибо. Заходи.

Он кивает на мою левую руку, которая до сих пор вся в бинтах.

— Ну что, пострадавший? Как это тебя угораздило?

— A-а, это… упал на разбитое стекло. В рану попала инфекция. Случилось заражение крови. Но теперь уже почти все в порядке.

— Ого! Ясно.

— А вы как?

— Уже лучше. Думаю, через пару деньков меня выпишут. Жду не дождусь. В этих четырех стенах недолго и чокнуться.

— Угу. А на прогулку вам можно?

— Отличная идея.

Мы выходим на улицу, и я сворачиваю к озеру на краю парка. Это вроде как самый приятный уголок здесь. Мне приходится замедлять шаги, чтобы мистер Лавелл не отставал.

— Забавно, что мы оба оказались здесь в одно время, — говорю я.

— Да, бывают же такие совпадения.

— А что с вами случилось?

— Пищевое отравление.

— Но обычно же из-за этого в больницу не кладут?

— Вообще-то, нет. Это была… необычная форма.

— Что вы съели?

— В том-то и штука. Я не помню.

— И давно вы здесь?

— Несколько дней.

Все оказывается сложнее, чем я думал.

— Меня привезли в субботу вечером. Вы тогда уже здесь были?

— Нет. Говорят, меня привезли в понедельник.

— В понедельник?

Я изумленно смотрю на него. Он смотрит на меня в ответ, удивленный моим тоном. В понедельник. На следующий день после того, как он приезжал к Иво. Я перевожу взгляд на воду, поблескивающую между деревьями. Такое чувство, как будто в горле у меня что-то застряло.

— Значит, вы живете где-то поблизости?

— Нет. В воскресенье я заезжал к твоим родным. И что-то у них съел. Наверное, это они меня и отравили!

Он издает короткий смешок, давая понять, что это шутка. Я тоже пытаюсь посмеяться.

Больше тем для разговора у меня нет.

Вообще-то, озеро скорее похоже на пруд, и при приближении симпатичнее оно не становится. По правде говоря, от него попахивает. Границы у него прямые и рубленые, обрамленные асфальтовой дорожкой. С одного краю плавает какая-то желто-зеленая дрянь. Ничего общего с озером во Франции, которое было чистым и свежим. Тут мне приходит в голову, что я и сам не похож на того Джей-Джея, который ездил во Францию. Тот Джей-Джей был маленьким, счастливым и ничего не подозревающим, немного идиотом, если честно. Мы неторопливо направляемся по дорожке к небольшому причалу с лодками. В крохотной будочке за окошком сидит какой-то мужик с цигаркой в зубах и выражением ненависти во взгляде. Рядом с ним красуется щит с надписью: «Прокат лодок, один фунт в час». У него такой вид, как будто он охраняет эти лодки от смельчака, который отважится их снять. Впрочем, сегодня желающих нет. Все лодки — симпатичные дощатые посудинки, выкрашенные толстым слоем блестящего медового лака. Они лениво покачиваются на чуть слышно плещущих волнах. Их вид совершенно не вяжется с этим рубленым прудом и пенистой гадостью на воде. Интересно, откуда их привезли? Они просятся в более красивую обстановку.

— У них у всех женские имена, — произношу я вслух очевидное.

— Корабли всегда так называют, — говорит мистер Лавелл. — Насколько я знаю.

В данном случае его слова оказываются правдой: на корме каждой лодки белыми буквами выведено название и вместимость: «ЭМИ — на двоих», «КРИССИ — на троих», «ВАЙОЛЕТ — на шестерых», «ИЗАБЕЛ — на четверых».

— Красивые, правда? — вздыхаю я.

— Правда.

Вода поблескивает, как грязный атлас. Она такая же прозрачная, как кофе: здесь с одинаковым успехом может быть как шесть дюймов, так и шесть футов глубины. Я подбираю рядом с обочиной палку и тыкаю ею в воду. До дна я не достаю, но палка не такая уж и длинная. Когда я вытаскиваю ее, с нее свисают прицепившиеся нити ряски. Я толкаю в борт одну из лодок («КРИССИ — на троих»), так что она принимается раскачиваться, а под днищем с плеском ходит ходуном вода.

— Эй, там! Хотите взять лодку напрокат?

Тон у лодочника агрессивный. Мистер Лавелл оборачивается:

— Нет.

— Тогда нечего тут отираться!

— Прошу прощения!

Мистер Лавелл вскидывает руку в дружеском жесте. Я в своем воображении рисую, как даю лодочнику в морду, потом думаю, что это, наверное, все-таки перебор. Вместо этого я бросаю на него недобрый взгляд, но палку выкидываю. Он швыряет окурок в мою сторону.

— Не думаю, что у него кто-нибудь что-нибудь возьмет напрокат!

— Да уж.

— И все равно они красивые, — повторяю я снова и немедленно чувствую себя олухом.

— Угу. Слушай, а почему бы нам с тобой и вправду не прокатиться?

Я с тревогой кошусь на мистера Лавелла. У меня нет ни гроша, к тому же с одной здоровой рукой далеко не уплывешь.

— Но мне не кажется…

Я взмахиваю перевязанной рукой.

— Да, пожалуй, ты прав. Что ж, тогда как-нибудь в другой раз.

Он издает смущенный смешок, как будто сообразив, что другого раза не будет. Да и с чего ему быть? Больше ему заняться нечем, как кататься на лодках с чужими глупыми мальчишками?

Мы прогуливаемся вдоль края воды.

— Как дела у Кристо? — спрашивает мистер Лавелл. — Он еще не вернулся домой?

— Нет. Дядя Иво на время перебрался в Лондон, чтобы быть поближе к нему. Может, он там и останется. — Я откашливаюсь; звук выходит неожиданно громкий. — Вообще-то, он приезжал сюда в понедельник.

— Вот как?

— Да. На следующий день после того, как вы встречались.

Он останавливается и пристально смотрит на меня. Кажется, мне наконец-то удалось привлечь его внимание.

— Ну а насчет Кристо есть какие-нибудь новости? Разобрались там, что с ним не так?

— Вряд ли. Наверное, они там делают кучу анализов. А результатов ждать долго.

— Наверняка. А знаешь, твой дядя сбежал, когда мы ездили к врачу. Просто взял и исчез — и все потому, что его попросили сдать кровь на анализ.

— Ого!

Перед глазами у меня встает красное пятно на белом фоне. Я краснею.

— Не знаешь, у него нет фобии перед уколами?

— Нет.

— По крайней мере, сейчас он с Кристо. В Лондоне.

— Угу, — киваю я.

— Где он живет? У твоей двоюродной бабушки?

Я непонимающе смотрю на него:

— У кого?

— У твоей тети Лулу — на самом деле она твоя двоюродная бабушка. Лулу… Луэлла.

— A-а, ну, наверное, да. Не знаю точно.

Мистер Лавелл оглядывается по сторонам. На другом берегу пруда есть киоск, где продают мороженое и чай в стаканчиках.

— Жаль, я не догадался захватить с собой деньги. Могли бы купить мороженого.

Я заметил, что мистер Лавелл как-то странно держит правую руку. Она неподвижно висит вдоль тела. Я спрашиваю его об этом.

— Когда меня нашли, я вообще не мог двигаться, так что это уже прогресс.

— Какой ужас!

— Да, веселого в этом мало. Врачи говорят, со временем подвижность восстановится. Но нужно подождать.

Ну ничего себе. Судя по всему, он мог умереть.

— Мистер Лавелл… вы знаете, кто такие човиано?

— Я слыхал о них. Это кто-то вроде цыганских знахарей? Травники и лекари.

— Ну да. В общем, я как-то раз видел, как он занимался… чем-то вроде экзорцизма. С Кристо. Пытался его вылечить.

— Кто — он?

— Дядя Иво.

Повисает молчание. Мистер Лавелл идет дальше, не глядя на меня.

— Ты хочешь сказать, что Иво — човиано?

— Ага. Ну, во всяком случае, он сам так сказал. Он разбирается в травах и… и в ядовитых растениях тоже.

При слове «ядовитый» сердце у меня пускается вскачь. Щеки пылают.

Я определенно завладел его вниманием. Я знаю, что он смотрит на меня, хотя мне самому смотреть на него не хочется.

— Джей-Джей, зачем ты все это мне говоришь? Ты считаешь, у него есть причины желать мне зла?

Таких причин могут быть сотни: из-за Розы, из-за моей мамы, из-за неизвестной женщины. Может быть, даже — почему это не приходило мне в голову раньше? — Роза и есть та неизвестная женщина. Что означает, что это не мама… впрочем, я не уверен, что это не полный бред.

— Я не знаю.

— Должны же быть хоть какие-нибудь.

— Мне кажется, у него… только вы никому не скажете? Даже моей маме?

Я смотрю ему в глаза. Он качает головой.

— Я думаю, у него есть секреты.

— Секреты какого рода?

— Может быть… не знаю. Мне кажется, у него есть… тайная подружка.

— Вот как. В самом деле?

Он какое-то время продолжает шагать вперед, как будто что-то обдумывает.

— Ты знаешь, кто она?

Я качаю головой. Теперь я чувствую себя полным дураком. Я собирался рассказать ему про свою находку в комоде в трейлере Иво, но теперь не могу. Я не в состоянии выдавить из себя ни слова. А как я смогу рассказать ему, что это, возможно, моя мама? Я ковыряю носком ботинка край асфальтовой дорожки, выдирая из земли клочки мха.

— Думаешь, когда он был женат на Розе, у него тоже была тайная подружка?

Мистер Лавелл, похоже, вовсе не собирается надо мной смеяться. По-моему, он вполне серьезен. Мне такая возможность никогда не приходила в голову, хотя теперь, когда я об этом думаю, кажется вполне реальной.

— Не знаю. Единственный, кто может знать, — это дед Тене.

— Ты никогда не видел у него в гостях никого, подходящего на эту роль?

— Н-нет.

Я вспоминаю тот вечер, когда я стоял и смотрел в окно нашего с мамой трейлера. На него с ней. Я набираю в грудь воздух. Потом выпускаю его. Нет, не могу произнести это вслух.

— Ты никогда не слышал, кто-нибудь из твоих родных не говорил про такое растение — беладонну… или про спорынью?

— Нет.

Голос у меня почему-то вдруг становится писклявым, как у сопливого восьмилетки.

— Конечно, они не могут с уверенностью сказать, как это произошло. Может, кто-то собирал травы и просто ошибся. Такое случается.

— Да, конечно.

— В понедельник Иво не было плохо? Он уехал в Лондон?

— Так сказала мама.

— А больше никому из твоих родных плохо не было?

— Нет. У всех все в порядке. Все приезжали меня навещать. Кроме него.

Мы сделали почти полный круг вдоль озера и теперь приближаемся к лодочной станции с другой стороны. Мне хочется спросить его, о чем он думает, но я не знаю как. Я не могу размышлять ни о чем, кроме как о том, что Иво отравил его. Это не могла быть ошибка, потому что в таком случае ему тоже стало бы плохо. А если Иво отравил мистера Лавелла — если он мог так поступить, — значит он вполне мог убить и Розу. Может, Иво потому его и отравил — боялся, что его раскроют…

Мы оба заговариваем одновременно:

— И что вы собираетесь делать?

— Пожалуй, нам стоит уже потихоньку возвращаться.

Мы смотрим друг на друга.

— Я выясню, что произошло, — отвечает мистер Лавелл. — Вот что я собираюсь делать. Может, все совсем не так, как кажется. Постарайся об этом не беспокоиться.

Миллионы вопросов роятся у меня в голове, пока не превращаются в безнадежную мешанину. Я чувствую ужас, что-то вроде головокружения и чудовищное чувство вины одновременно.

— Я не знаю…

Мистер Лавелл смотрит на меня:

— Ты не открыл мне ничего такого, чего я не раскопал бы сам в ближайший день или два. Я благодарен тебе за то, что ты сказал. Это не всегда просто.

— Но как же Кристо? Что будет с ним, если…

Мне стыдно признаваться в том, что по лицу у меня ручьями текут слезы; горячая соленая вода затекает мне в рот, прежде чем я успеваю вытереть ее.

— Пока что волноваться рано. Посмотрим, что будет дальше.

В больницу мы возвращаемся в молчании. Я то и дело ловлю на себе его взгляд. Мистер Лавелл производит на меня впечатление человека славного и достойного; я думаю, он хороший мужик, но даже несмотря на то, что он взрослый, он явно не знает, что сказать. Прямо как я.

 

43

Рэй

Найти Иво Хену не удалось. Ни на стоянке — его родные божились, что он в Лондоне с Кристо, — ни в больнице — персонал выразил удивление тем, что отец мальчика не навещает его с самого начала недели. Тогда Хен отправился к Лулу, подозревая, что она может укрывать его. От нее он вышел в полной уверенности, что это не так. Он поделился своими подозрениями с полицией, понимая, что при таких скудных уликах это их вряд ли заинтересует. Через три дня бесплодных поисков стало казаться, что Иво Янко, в точности как прежде его жена, с блеском исполнил трюк с исчезновением.

А вдруг окажется, что стоянка опустела и все Янко испарились следом за ним? Смогу ли я в таком случае доказать, что они вообще там были? Но когда на следующий день после выписки из больницы Хен привозит меня на стоянку, участок выглядит в точности как раньше. Все трейлеры на месте, стоят под странными углами, как стояли, и трейлер Иво тоже.

— Может, мне лучше подождать тебя здесь?

Хен согласился поработать шофером лишь после того, как я пригрозил, что сяду за руль сам, что, учитывая полную бесполезность моей правой руки, и к лучшему.

— Не надо. Приезжай за мной примерно через час.

Несколько дней назад Тене сказал Хену, что Иво в Лондоне. По всей очевидности, он был сама невинность и обаяние. С тех пор уверенности у него поубавилось.

— Мистер Янко?

— Мистер Лавелл! Как поживаете?

— Я знаю, что вы в курсе моих больничных приключений.

— О, я был очень огорчен, мистер Лавелл. Надеюсь, вы полностью поправились.

— Ну, почти. У меня была тяжелая форма пищевого отравления. Судя по всему, я съел что-то у вас в позапрошлое воскресенье. Хотел убедиться, что больше никто не пострадал. В особенности… что с Иво все в порядке.

— Иво в Лондоне. Тут он уже давненько не появлялся. Думаю, с ним все в порядке.

— А вы, значит, нормально себя чувствовали?

— Я же не ел с вами, мистер Лавелл.

Он упорно смотрит куда-то мимо моего лица, явно не желая встречаться со мной взглядом.

— Когда вы в последний раз видели Иво?

— Он уехал в понедельник или во вторник. Чтобы быть поближе к мальчику.

Тене делает последнюю затяжку и давит окурок в пепельнице, полной точно таких же окурков. В трейлере как-то грязновато и запущенно, окна больше не сверкают, даже фарфоровый сервиз выглядит потускневшим.

— Но он там не показывался. Мой напарник, Хен, справлялся в больнице. Там уже несколько дней его не видели. Он вообще ни разу не навестил Кристо.

— Не может такого быть. Они ошибаются.

Тене сидит, уткнувшись взглядом в стол. Руки у него сцеплены на коленях, но он без конца то сплетает, то расплетает пальцы.

— Он никогда не бросил бы сына.

— Хен тоже так подумал, поэтому наведался туда несколько раз. В отделение, где лежит Кристо, нельзя проникнуть незамеченным. Кто-то из персонала всегда на посту. А вход всего один. Его бы заметили. Он там не появлялся.

— Значит, что-то случилось. Он вернется.

— Странно. Мне казалось, вся его жизнь крутится вокруг Кристо.

Тене Янко поднимает на меня измученный взгляд:

— Я знаю своего сына. Он никогда не бросил бы малыша.

— Но он его бросил, мистер Янко. Почти на неделю.

Старик принимается разглядывать сначала потолок, потом пол.

— Значит, с ним что-то случилось. Возможно, что-то плохое.

— Примерно как с Розой?

Тене вспыхивает:

— Вы берете мои слова и выворачиваете их наизнанку. Я говорю про Иво!

— Занятное совпадение. Сначала бесследно исчезает Роза. Теперь Иво.

— Нет! Вы ошибаетесь. Он пальцем Розу не тронул! Когда-нибудь вы это поймете.

— Мне очень хотелось бы на это надеяться. Дело в том, что… на Черной пустоши, в Уотли…

Я произношу это совсем тихо. Он закрывает глаза, как будто ему невыносимо больно, — или просто медленно моргает?

— …На Черной пустоши, где вы когда-то останавливались, нашли останки молодой женщины. Они были закопаны под деревьями, справа, если идти от дороги. На глубине примерно четырех футов. Возраст и время захоронения совпадают. Сейчас судебные медики проводят экспертизу, чтобы определить, от чего она погибла.

Это не вполне соответствует действительности, но со временем так и будет.

— Ну так это не Роза! Мистер Лавелл, мы рассказали вам чистую правду. Никто из нас не причинял ей зла. Она сбежала. А в Уотли уже больше десяти лет никто не останавливался. Она никогда там не была, насколько мне известно, и это не ее кости там нашли.

Он кажется искренним, и это лишь злит меня еще сильнее.

— Меня отравили беленой — в воскресенье, когда я ужинал с вашим сыном! Как вы это объясните? Как, по-вашему, это могло произойти?

Тене с печальным видом качает головой:

— Не знаю, мистер Лавелл, не знаю. Должно быть, он это по ошибке.

— Я мог умереть!

— Мистер Лавелл, мне действительно очень жаль, но если это случилось здесь, в этом не было злого умысла.

Я смотрю на Тене с раздражением. У меня две проблемы, и первая заключается в том, что я, почти вопреки собственной воле, верю ему. Я не сомневался, что замечу что-то в его лице при упоминании останков. Но хотя видно, что Черная пустошь с чем-то для него связана, вряд ли это имеет какое-то отношение к Розе. Я вынужден сделать вывод, что, если Иво и пытался причинить вред мне — или много лет назад Розе, — он делал это в одиночку. Вторая проблема в том, что он мне нравится. И мне его жалко. Откуда уж тут взяться беспристрастности суждений?

— Я знаю, что вы злитесь, мистер Лавелл, и я вас за это не осуждаю, но это не означает, что мы плохие люди. Мы вовсе не плохие. Это нам раз за разом причиняют зло. Неужели все это из-за того, что мы цыгане? Я не знаю. Но мы прокляты. Чем мы такое заслужили? Думаете, я рассказываю вам сказки? Я столько раз терял близких, что мне уже все равно, что именно кто-то будет говорить. Я терял дядей, братьев… моих маленьких сыновей, мою дорогую жену… Я потерял мою единственную дочь, невестку… а теперь, судя по всему, и моего последнего ребенка, единственного, кто оставался в живых… больше детей у меня нет. Что я могу сказать? О чем мне теперь беспокоиться?

Он произносит все это тихо, но с таким же успехом мог бы и кричать. Я обезоружен. Я пытаюсь гнуть свое, приводить какие-то аргументы, но все это кажется бессмысленной жестокостью.

— Черная пустошь…

— Что Черная пустошь? Люди ошибаются, мистер Лавелл! — В уголке рта у него вспухает пузырек слюны. — Я был не прав! Простите, что ввел вас в заблуждение, если дело в этом.

— А то, что Иво исчезает как раз тогда, когда обнаруживаются останки молодой женщины, и тогда же меня пытаются отравить? Это, по-вашему, тоже ошибка?

— Я не утверждаю, что знаю все на свете. Да и вы, подозреваю, тоже. Вы знаете, за что наша семья так страшно наказана?

В глазах у него стоят непролитые слезы.

— Вы знаете, где ваш сын, мистер Янко?

Тене снова моргает, и на этот раз слезинка скатывается по щеке и теряется в усах.

— Нет.

Я чувствую себя убийцей.

Очутившись на улице, я подставляю лицо солнцу, весь измочаленный.

Не оставляет ощущение, что я упустил что-то важное. Я стучусь в дверь трейлера, где живет Джей-Джей. На пороге появляется Сандра, ладонью прикрывая глаза от света. Впускать меня внутрь она не спешит, но на губах у нее улыбка.

— Здравствуйте, мистер Лавелл. Рада, что вы снова на ногах. Джей-Джей рассказал нам, что вы тоже лежали в больнице.

— Да, спасибо. Я просто хотел узнать, как дела у Джей-Джея? Как его рука?

— Все в порядке. Как огурчик. Его сейчас нет. Гуляет где-то с друзьями.

— Хорошо. Славный он парнишка. Вдумчивый.

— Витающий в облаках, вы хотите сказать?

— Вы должны им гордиться.

Сандра улыбается, но вид у нее при этом смущенный. Детей хвалить нельзя, чтобы не сглазить.

Я разглядываю ее лицо: бледная рыхловатая кожа; темно-карие глаза с чуть нависающими веками, манера нетерпеливо заправлять пушистые рыжеватые волосы за ухо. Я напрягаю память, пытаясь уловить хоть какой-то отклик при мысли о событиях той ночи… но ничто не отзывается во мне. Да и Сандра тоже не проявляет никаких признаков неловкости или смущения.

— Едва ли стоит ожидать, что вы подскажете мне, где искать Иво?

— Он где-то в Лондоне, вот и все, что я знаю. — Она не производит впечатления человека, который что-то скрывает. — Попробуйте съездить к тете Лулу. По-моему, он собирался опять у нее остановиться. У меня где-то записан ее адрес.

Я не говорю ей, что адрес Лулу у меня уже есть. Она отступает назад и жестом приглашает меня внутрь. Я останавливаюсь на пороге и осматриваюсь. В трейлере у нее царят чистота и порядок. Обстановка мило-старомодная. Стены обиты темным дубовым шпоном. Окна безукоризненно чистые, накидка на кресле ярко-зеленого цвета.

— У вас очень уютно, — говорю я искренне.

— Спасибо… Вот, нашла.

Она открывает записную книжку и большими аккуратными буквами переписывает из нее адрес.

— Возможно, Иво остановился у нее.

Она протягивает мне клочок бумаги, вырванный, судя по всему, из тетрадки сына.

— Спасибо. А не может он быть у своей подружки?

Я произношу это со всей небрежностью, какую только способен изобразить, но едва ли это играет какую-то роль: ее и без того бледные губы белеют, глаза расширяются, черные провалы в пепле. Губы беззвучно шевелятся.

— У Иво нет подружки.

— Правда? Мне казалось… Кто-то что-то говорил…

— Нет, я… Нет. Мы бы знали. Я бы знала.

Она пытается выдавить улыбку, но вид у нее убитый.

Ничего себе, думаю я. Ничего себе…

— Вероятно, я просто не так понял.

Я складываю листочек с адресом Лулу и аккуратно, чтобы не помять, убираю в нагрудный карман.

— Значит, у вас с Иво близкие отношения? Думаете, он даст вам о себе знать?

Она с изумлением взирает на меня, потом приходит к выводу, что я, очевидно, имел в виду братско-сестринские отношения.

— Ну да, наверное.

Но взгляд у нее поникший, и руками она обхватывает себя за плечи, словно пытаясь защититься от чего-то.

— У вас есть еще какие-нибудь родственники?

Она хмурится; очевидно, я уже перегибаю палку.

— Есть, в Ирландии… а что?

В ответ я пожимаю плечами:

— Я сам наполовину цыган. У нас обычно много родни.

Она смотрит на меня во все глаза. Мне хочется дать себе пинка. Хен прав: мне нужно сидеть дома, пока мозги не придут в порядок.

— Не в нашей семье, мистер Лавелл.

Меня спасает подъехавшая машина Хена. Я выбираюсь из трейлера, бормоча извинения и благодарности. Сандра с отрывистым кивком захлопывает дверь, даже не попрощавшись.

 

44

Джей-Джей

Она совершенно мне не знакома — невысокая и худенькая, ярко одетая женщина на дешевой машине, только что постучавшаяся в нашу дверь.

— Ты, наверное, Джей-Джей, — говорит она.

— Да.

Она осматривает меня с ног до головы.

— Что случилось с твоей рукой?

— Порезался о стекло.

— Ты очень похож на двоюродного деда. Тебе кто-нибудь это говорил? Я Лулу, твоя двоюродная бабушка. Ты меня не помнишь.

Категоричное заявление. Но она произносит его с улыбкой.

— Вроде припоминаю…

Значит, это и есть моя тетушка Лулу. Сто лет ее не видел. Даже не помню, когда это было. У нее черные волосы, бледная кожа и красная помада; одежда нарядная и в обтяжку. В этих своих блестящих туфлях на высоченных каблуках, в которых только в городе с чистыми мостовыми и ходить, в нашей сельской грязи она смотрится странно.

— Можешь не притворяться. Я не обижусь. Я тебя почти совсем не знаю. Когда мы в последний раз виделись, тебе было лет восемь или что-то около того. Я, в отличие от тебя, не слишком изменилась за это время… хотя, может, и изменилась, — говорит она с улыбкой.

Когда она улыбается, трудно не улыбнуться в ответ. И трудно поверить, что она сестра ба и деда Тене. Она совсем не такая старая. Конечно, из них троих она самая младшая, но все равно.

— Вы хотите повидаться с дедом Тене? Он вон там.

Я указываю на трейлер с приставленным к нему пандусом.

Она вздыхает:

— Я хочу повидаться со всеми вами. Ты, конечно, не знаешь, где дядя Иво?

При звуках его имени меня до сих пор бросает в дрожь.

— Не знаю. Мы думали, он в Лондоне.

— Так, нам нужно поговорить.

Выясняется, что ей постоянно названивают из больницы, чтобы она забрала Кристо. По всей видимости, в настоящее время они больше ничем не могут ему помочь, но при этом он не настолько болен, чтобы держать его там и дальше. Наверное, это хорошая новость. В больнице предпочли бы, чтобы ребенка забрал Иво, но не могут его найти. Плохая новость заключается в том, что, если Кристо не заберут родственники, его отдадут в детдом. Мы должны решить, кто и что будет делать.

Лулу обводит взглядом всех нас — маму, бабушку и меня, потому что я не позволил им оставить меня в стороне. Дедушка куда-то уехал (может, в паб?), а дед Тене неважно себя чувствует.

Мне кажется совершенно очевидным, как нам следует поступить.

— Он должен жить с нами, правда, мама?

Я гипнотизирую ее взглядом, чтобы соглашалась. Где-то я читал, что, если очень сильно чего-то хотеть, это непременно сбудется.

— Не знаю, Джей-Джей.

У мамы усталый вид. Рядом с тетей Лулу она выглядит какой-то блеклой, словно вылинявшей.

— Мы должны забрать его к себе!

Такой выход кажется мне единственно разумным, потому что бабушка слишком старая, дед Тене не может, а тетя Лулу не любит детей. У меня такое чувство, что вслух произносить этого не стоит, но это очевидно.

— Он все равно мне как брат. И он сам тоже этого хотел бы.

— Я знаю, милый, но… ты не очень понимаешь, о чем просишь… с чем это связано. Он инвалид…

— И что?

— Ему нужен постоянный уход, а мне надо ходить на работу, а тебе в школу, так что кто будет с ним все это время? И потом, его нужно будет возить в больницу… как там, каждую неделю?

Она смотрит на Лулу.

— По-моему, да.

— И… я не знаю. Иво обязан вернуться… он может вернуться в любой момент. И что он подумает?

— У него нет никакого права ничего думать, — фыркает ба. — После того, как он сам взял и сбежал.

— Я не думаю, что Иво вернется, — говорит Лулу.

Она произносит это так холодно и окончательно, что мы все смотрим на нее. Она затягивается сигаретой, так что вокруг рта проявляются тонкие морщинки. Интересно, она что-то такое знает? Потому что я тоже не думаю, что Иво вернется.

— Не знаю, — качает головой мама. — Просто все это как-то неправильно. Иво души в Кристо не чает.

— Ну и где же он?

Бабушка и Лулу переглядываются. Похоже, они сходятся во мнении насчет Иво.

— Мама, я буду помогать! — обещаю я. — Мы все будем помогать. Как всегда делали.

— Дело не только в уходе. Есть… еще одна сторона.

— Это какая?

Мама вздыхает и проводит ладонью по лицу.

— Твоя мама хочет сказать, — поясняет тетя Лулу, — что, поскольку никто из нас не является Кристо ближайшим родственником, того, кто вызовется его взять, скорее всего, будут проверять и оценивать. И… в общем, они едва ли одобрят кандидатуру того, кто живет в трейлере.

— Но Кристо живет в трейлере с самого рождения!

— Да, Джей-Джей, но… теперь они взяли его на особый контроль. И начали задавать разные вопросы. А поскольку… как Сандра уже сказала, он инвалид, они, скажем так, проявляют повышенный интерес.

— Чертовы горджио! Какое они имеют право? — возмущаюсь я.

Дед Тене мной бы гордился.

— Они не считают трейлер подходящей обстановкой, — говорит мама. — Социальные службы… ну, в общем…

Ба стряхивает пепел с кончика сигареты.

— От нас в этом деле толку не много. Но ты же знаешь, что мы поможем всем, чем сможем, — деньгами и всем остальным…

Она имеет в виду их с дедом. Тут-то я понимаю, что они уже не впервые обсуждают, как быть с Кристо. Мама обычно не употребляет выражения вроде «подходящей обстановки».

Впервые за все время у меня появляется ощущение — отчетливое и пугающее ощущение, что надвигаются большие перемены. Наверное, они уже начались, когда сбежал Иво, но теперь я осознаю, что наша жизнь просто не может дальше оставаться такой, как она есть сейчас. А мне вдруг очень этого хочется. Я не хочу переезжать и ходить в другую школу, где я никого не знаю; я не хочу, чтобы мы разделились. Мы — последние из Янко, больше никого не осталось. Если мы не будем держаться вместе, что с нами станет?

— Но почему теперь это решают они? — говорю я. — Кристо — наш родственник. Один из нас!

— Потому что Иво свалил! И бог знает что еще… и теперь мы все в полном дерьме, если честно.

Вид у мамы очень расстроенный.

Я смотрю на тетю Лулу. Она живет в городе, она должна знать, как справиться с ними! Теперь она не улыбается.

— Джей-Джей, ты согласился бы жить в доме?

Голова у меня начинает гудеть от безымянного страха. Я заставляю себя думать о Кристо, застрявшем в больнице. Он там совсем один.

— Да, если потребуется.

Не успеваю я произнести это, как горло и легкие, словно ватой, забиваются воспоминаниями о спертом больничном воздухе.

— Но я не понимаю, как они могут указывать нам, где жить. Мы те, кто мы есть. И Кристо тот, кто он есть. Как это могут решать люди, которые вообще ничего о нас не знают?

— Вот так и могут, малыш, — отвечает мне мама; голос у нее усталый.

Ба наклоняется вперед и говорит:

— Иво все и всегда сходило с рук. Тене вечно все улаживал, то денег ему давал, то еще что. Иначе он бы влип уже давным-давно. А мы теперь расхлебываем последствия.

— Кристо — не «последствие», — упрямо возражаю я.

— Джей-Джей, ты же понимаешь, что она имеет в виду.

Лулу единственная из нас сохраняет относительное спокойствие. Она поворачивается к ба, которая смолит сигарету за сигаретой:

— Что скажешь, Кат?

Ба выпускает из ноздрей двойную струю дыма.

— Не вижу, почему бы тебе не взять его. Лу, ты единственная из нас живешь в доме.

Тетя Лулу тоже закуривает. Хорошо хоть мама не курит, а не то мы просто-напросто задохнулись бы.

— Не знаю, Кат, будет ли это лучшим выходом для него, — говорит тетя Лулу, не поднимая глаз. — Он не знает меня так, как вас. Я имею в виду…

— Мама, мы должны его взять! Я люблю его! И ты тоже. С нами он будет счастлив. Я готов жить где угодно, и потом, можно же постоянно держать окна открытыми, а если поселиться где-нибудь на краю города, это будет не так ужасно… Ты должна сказать «да», мама, неужели ты не понимаешь?

Мама пожимает плечами. Вид у нее и в самом деле усталый. Я вдруг понимаю, что она беспрерывно об этом думает — и, похоже, уже довольно давно.

Вдруг словно какая-то сила подбрасывает меня с места — и я обвиваю ее руками.

— Кристо заслуживает того, чтобы у него была такая мама, как ты. Всегда заслуживал.

— Ох, милый…

Мама утыкается лицом мне в плечо. Ее бока вздрагивают под моими руками. У нее вырывается судорожное рыдание. У меня в голове не укладывается, как я мог на нее кричать.

— Никогда не думала, что мне придется снова жить в доме…

— Если бы ты смогла, Сан, это было бы лучше всего, — говорит тетя Лулу с теплотой и воодушевлением в голосе. — Я помогу тебе всем, чем смогу. С жильем и прочим.

Мама, похоже, готова сдаться. Они еще немного обсуждают это, все ближе и ближе подходя к уверенности, что Кристо будет жить с нами. Потом Лулу предлагает им втроем съездить в паб чего-нибудь выпить, «потому что мы это заслужили».

Я считаю, что мама это действительно заслужила. Я говорю, что останусь и пригляжу за дедом Тене. Мама улыбается мне. Лулу целует меня в щеку и говорит, что для нее родство со мной большая честь. Лишь уже много позже, когда я мельком бросаю взгляд в зеркало, я замечаю у себя на щеке дурацкий след от помады и стираю его.

 

45

Рэй

Эксперты возобновили работу на стройплощадке; в своих белых пластиковых костюмах и бахилах они похожи на приодевшихся в отделе уцененных товаров астронавтов, копошащихся на фоне безжизненного лунного пейзажа. Отступающая вода сделала странные отметины: течение, точно какая-то диковинная тварь, оставило извилистый след, что змеится до самой палатки, прежде чем повернуть в сторону. По всей площадке валяется мусор, который принесла и забыла здесь вода: покрышка от трактора, пластиковые мешки, искореженная детская коляска, сломанные сучья. Земля вся в каких-то безликих буграх; ближайший к нам покрыт налетом. И все вокруг кажется безрадостным и унылым из-за осевшего повсюду слоя ила.

Хен на Черной пустоши впервые. Пусть нам не светит найти тут ничего полезного, но я не могу оставаться в стороне. Как я уже сказал в свое оправдание, по крайней мере, мы будем знать, известно ли полиции что-то еще сверх той информации, которой, по их утверждениям, они располагают — а они утверждают, что работа только что возобновилась и что после наводнения придется все начинать заново. Даже обнаружить место, где лежали кости, оказывается сложно. Глядя на то, во что превратилась стройплощадка, я в это верю. Защитить импровизированную могилу от размыва было невозможно.

Консидайна на месте нет, а перепачканная в грязи женщина-судмедэксперт, отправленная поговорить с нами, не хочет, чтобы мы заходили на площадку. По всей видимости, нас известят.

Тут ее вдруг осеняет какая-то мысль.

— Ваша пропавшая без вести…

Мы киваем.

— Медицинская карта есть?

— Можно попробовать раздобыть. Нашли что-нибудь?

— Одну из костей руки… там, похоже, давнишний перелом… вернее, трещина, полученная в раннем детстве. Не слишком правильно сросшаяся. Поспрашивайте насчет детских травм.

— Какая рука?

— Правая. Лучевая кость. Примерно здесь. — Она, как штангенциркулем, показывает большим и указательным пальцем на своем запястье. — Это все, что я могу вам сказать.

Когда мы возвращаемся в контору, Андреа сообщает, что загадочный обладатель сведений о Розе звонил снова. Она попросила его набрать нас в четыре часа. К этому времени я успеваю переговорить с Леоном. От него я узнаю, что Роза вроде бы руку не ломала. Через полчаса после нашей беседы он перезванивает мне.

— Только что я поговорил с ее сестрой, — произносит он хрипло.

Я не стал объяснять ему, откуда мой интерес, но он же не дурак.

— Она сказала… сказала, что лет в пять Роза упала и повредила руку. Мы не повезли ее в больницу, думали, это просто растяжение… а я и забыл.

Его голос неожиданно пресекается.

— Ну, может, это и было растяжение, — говорю я осторожно, но сердце у меня готово выскочить из груди.

— Вы спрашиваете, потому что что-то нашли, да? Вы нашли…

Он не может заставить себя произнести слово «труп».

— Мистер Вуд, мы еще ничего не знаем наверняка. Обнаружены чьи-то… останки. Но пока неизвестно, совпадает ли возраст… может, и не совпадет. Расследование никуда особенно не продвинулось. Но правое предплечье повреждено; трещина в лучевой кости, как нам сказали…

— Господи…

Он умолкает. В трубке слышно какое-то шуршание.

— Я очень вам сочувствую, но не забывайте, поиски еще не окончены. Останки пока не смогли идентифицировать. Возможно, это всего лишь совпадение. Пожалуйста, не предполагайте сразу самое худшее.

Я говорю то, что принято говорить в подобных случаях, но искренности в моих словах нет, и, думаю, он это понимает.

— О господи, — повторяет он еще раз. — По крайней мере… по крайней мере, ее мать не дожила до этого.

Я предпочел бы сообщить ему эту новость лично, но он настоял, чтобы я рассказал все по телефону. И потом, снова говорю я ему, это всего лишь маленький кусочек головоломки, его недостаточно для того, чтобы предполагать худшее, и даже близко недостаточно, чтобы что-то утверждать наверняка.

Хен в это время разговаривает с анонимным обладателем сведений о Розе. Я пересказываю ему то, что сообщил мне Леон, а он в это время беседует со звонящим своим скучающе-вежливым голосом.

— В Уэльс? — Он закатывает глаза. — Думаю, мы могли бы приехать завтра…

Он вопросительно поглядывает на меня. Я согласно пожимаю плечами: не все ли равно, где ждать, здесь или там.

— Прекрасно. Замечательно… Вы будете?.. Хорошо. Тогда до завтра.

— Судя по всему, съездить стоит, — говорю я и улыбаюсь, чувствуя, как бегут по телу мурашки — мурашки предвкушения конца дела.

— Разумеется, ты не обязан со мной ехать.

Я лишь молча смотрю на него в ответ.

 

46

Джей-Джей

Из паба мама вернулась какая-то притихшая. За весь вечер она почти ни слова не проронила. Потом, ночью, я проснулся и понял, что она плачет, очень тихо. Я не знал, что сказать, и стоит ли вообще что-нибудь говорить. На следующий день я изо всех сил пытаюсь ее развеселить, но она едва меня замечает, как будто находится в каком-то трансе. Я знаю, что она хорошо относится к Кристо, поэтому совершенно точно уверен, что дело не в нем. В конце концов я отправляюсь к ба.

— Я знаю, что мама расстроена, милый. Все это несправедливо по отношению к ней. К тому же она была очень привязана к Иво, пожалуй, сильнее, чем все остальные.

Я делаю вид, что не заметил этого.

— Она кажется такой… подавленной.

— Мы все подавлены. У нас у всех эта новость не выходит из головы.

В ее словах мне слышится что-то странное, к тому же ба отрывается от своего дела, а потом снова принимается за него, задумчиво прищелкнув языком.

— Ба, что за новость у вас из головы не выходит?

Она пытается притвориться, что ничего такого не говорила, но в конце концов все же рассказывает. Я вижу, что на самом деле ей этого хочется. Выясняется, что в пабе Лулу поведала им с мамой нечто ужасное. Она открыла им тайну: полицейские нашли скелет и считают, что это Роза.

С той ночи я не подходил к трейлеру Иво. Мне не хотелось к нему приближаться. Окошко, которое я разбил, просто заделали фанерой. Странно, что никто ничего не сказал по этому поводу. Я выдавливаю фанеру и открываю дверь, отбив еще кусок стекла в процессе.

Трейлер пустует вот уже вторую неделю. Воздух внутри спертый, с какой-то странной горчинкой. Мне на мгновение становится страшно: а вдруг Иво устроил тут какую-то ловушку? Вдруг есть травы, один запах которых способен убить? На всякий случай дверь я распахиваю пошире.

Честно говоря, с прошлого раза здесь ничего не изменилось. Холодильник пуст, в буфете сиротливо валяется пачка печенья и какое-то растворимое пюре. Я заставляю себя проверить дальний угол буфета, но на этот раз там нет ничего необычного. Полиэтиленовый пакетик, спрятанный среди чистящих средств, исчез. В остальном мусоре его нет, Иво, должно быть, отвез его прямо на свалку. Ничего подозрительного я не вижу.

Я выдвигаю ящики и хлопаю дверцами. Кроме одежды, похоже, ничего не исчезло. Я точно не помню, как все здесь было раньше, но картинки, безделушки и даже большая часть игрушек и книг Кристо — все это осталось на месте. Такое впечатление, что хозяин отлучился на несколько дней и может вернуться в любую минуту. От этой мысли у меня по спине пробегают мурашки. В общем и целом ничего необычного я не нахожу. Исчезли те женские штуки. И несмотря на странный запах — которого я больше не чувствую: то ли он выветрился, то ли я к нему привык, одно из двух, — я не нахожу никаких следов растений или веток. Ничего странного. Никаких причиндалов, которые я видел во время ритуала над Кристо. Ничего такого, что выдавало бы в Иво убийцу.

Однако в шкафчике под одним из сидений я натыкаюсь на пластиковую канистру. К ней явно никто не прикасался несколько месяцев. Это одна из тех, что я наполнил святой водой в Лурде, но она до сих пор почти полная, с надписанной мной наклейкой и карандашным наброском Девы Марии (или я рисовал Бернадетту? не помню…), с пририсованным к ней нимбом и кучей восклицательных знаков (детский сад). В прошлый раз я ее не видел, а может, просто не заметил. Меня бросает в жар от одного взгляда на нее. Должно быть, Иво затолкал ее туда сразу же после того, как мы вернулись, и оставил там собирать пыль. Вот он, наверное, надо мной потешался.

Я беру канистру, на дне колышется какая-то муть. Я отдираю позорную наклейку, и откуда-то изнутри у меня вдруг поднимается гнев пополам со стыдом — как волна, как извержение вулкана. Тогда я отвинчиваю крышку и переворачиваю канистру вверх дном, поливая святой водой сиденья и подушки, ковер и снова сиденья с подушками, пока они хорошенько не промокают. Через несколько дней они завоняют и покроются плесенью. Когда воды больше не остается, а легче мне так и не становится, я поднимаю канистру и со всего размаху швыряю ее на пол. Она отскакивает рикошетом. Детский сад. Идиот. Четырнадцатилетний идиот-детсадовец. Иво одурачил меня. Он всех нас одурачил. Мы даже не знаем, что он творил, — лгал и скрытничал, это само собой, а теперь, как выясняется, кое что и похуже: чуть не угробил мистера Лавелла, тайком крутил романы, а в добавок ко всему убил Розу… возможно. А мы все так хорошо к нему относились, жалели его, прыгали вокруг, ездили в Лурд и делали вид, что верим.

Мне хочется разнести этот трейлер к чертовой матери. Я пинаю комод, но на нем не остается даже зазубрины, я только ушибаю себе ногу. Никакого толку в том, что я скриплю зубами от ярости. Я все здесь полил святой водой! Я окрестил это место, вместо того чтобы раскурочить его. Я хуже чем никчемен.

Выскочив из трейлера, я с грохотом захлопываю за собой дверь. Теперь мне плевать, кто меня слышит. Из разбитого окна вываливается еще один осколок стекла. К черту все. К черту Иво. К черту, к черту, к черту.

Я тру лицо тыльной стороной ладони. Как и ковер, и обивка, оно влажное.

 

47

Рэй

Здание унитарианской церкви небольшого прибрежного городка в Уэльсе, в который мы приезжаем, представляет собой невыразительную кирпичную коробку. Она стоит в конце улицы, застроенной неотличимыми друг от друга одноэтажными домами. Единственная уступка ее предназначению — узкое крестообразное витражное окно в ядовито-бирюзовых и оранжевых тонах, которое снаружи куда больше напоминает бойницу, нежели источник божественного вдохновения.

Я с сомнением кошусь на Хена. В его глазах я вижу ту же мысль. Звонивший отказался дать нам свой телефон. Единственное, что мы о нем знаем, — это имя, которым он назвался: Питер. Камень.

Днем в среду народу на улицах практически нет. Но церковь оказывается открытой, и мы проходим через притвор в просторный прохладный зал с несколькими рядами мягких стульев, обращенных к кафедре из светлого дерева. Синтетический зеленый ковер под ногами потрескивает от статического электричества. Окна — за исключением витражного креста — зачем-то забраны стальной решеткой. Но нас кто-то ждет. Он стоит впереди, рядом с кафедрой, сцепив руки внизу живота. На шее у него белеет пасторский воротничок.

— Питер?

Мужчина улыбается. Он довольно молод, не старше тридцати, со светлыми волосами и квадратной челюстью, очень чисто выбритый и румяный, но от него исходит такое спокойствие и уверенность, что я не сомневаюсь: он пастор этой церкви, и прихожанки черпают в нем вдохновение и утешение.

— Спасибо, что проделали такой долгий путь. Мы очень вам признательны.

Он наклоняет голову. Я оглядываюсь по сторонам в поисках того, к кому относится это «мы», но, кроме нас троих, в церкви никого нет. Наверное, он имеет в виду Бога.

— Прошу прощения за то, что не был более откровенен в телефонном разговоре. Почему бы вам не присесть?

Речь у него быстрая, отрывистая, речь истого валлийца. Он указывает на ряды стульев. Мне не хочется сидеть перед ним, как будто я агнец из его паствы, но он берет стул и, развернув его, тоже садится, к нам лицом.

— И не скажешь, что август. В будние дни мы отопление не включаем, экономим деньги.

Он снова улыбается, на этот раз сокрушенно.

— До того как мы приступим, могу я взглянуть на ваши удостоверения?

Мы протягиваем ему лицензии. Он внимательно их изучает, прежде чем вернуть нам.

— Благодарю вас. Прошу прощения, если все это кажется вам излишней… предосторожностью, но, полагаю, вы хотите знать то, что я могу вам рассказать. Как вам известно, я увидел в газете ваше объявление с просьбой отозваться всем, кто располагает какими-либо сведениями о Розе Вуд — Розе Янко, как ее когда-то звали. Но прежде чем я расскажу вам то, что мне известно, могу я узнать, кто хочет ее найти и с какой целью?

— Как я уже сказал по телефону, боюсь, мы не вправе разглашать информацию о нашем клиенте, — отвечает Хен.

— Даже его имя? — Пастор Питер слегка хмурится. — Вы просите нас… разгласить информацию о себе. Это может касаться… нашей безопасности?

— Мы можем заверить вас, что ваше имя не будет нигде упомянуто. Вся информация строго конфиденциальна. Наш клиент хочет лишь знать, все ли у Розы в порядке. Вмешивать в это дело вас нет никакой необходимости.

Вид у него озадаченный.

— Я беспокоюсь не о себе.

О ком же тогда, интересно?

— Послушайте, могу вас заверить, — я вспоминаю Джорджию Миллингтон, — никто никого не будет заставлять делать то, чего он делать не хочет. Если вопрос в том, чтобы связаться с заинтересованными лицами, вы можете поступать целиком и полностью по своему усмотрению.

Где-то в глубине души у меня крутится мыслишка: зачем так уж сильно печься о благополучии скелета?

Питер откидывается на спинку стула. У него такой вид, как будто ничто на свете не способно поколебать его спокойствия, хотя, пожалуй, румянец на его розовых щеках стал ярче.

— Прошу прощения, джентльмены, но если вы не скажете мне, кто разыскивает Розу Вуд, я ничем не смогу вам помочь.

Я смотрю на Хена. Он кивает.

— Ко мне обратился Леон Вуд, — говорю я.

Он кивает, как будто именно это и ожидал услышать.

— Когда?

— Несколько месяцев назад.

— Почему именно теперь?

— Насколько я понимаю, недавно скоропостижно скончалась миссис Вуд. Видимо, мистер Вуд осознал, что не будет жить вечно.

Вид у Питера становится озабоченный.

— Он болен?

— Я не знаю, мистер?..

— Преподобный. Преподобный Харт. А кроме отца, ее больше никто не разыскивает?

— Мистер Вуд наш единственный клиент.

Он кивает и, сцепив пальцы, упирается локтями в колени. Руки его с широкими бледными локтями выглядят необычайно чистыми и розовыми, как будто он только что пять минут их намывал.

— Я задаю этот вопрос потому, что, как вам наверняка известно, Роза рано и неудачно вышла замуж, хотя этот брак был таковым только в глазах цыганского сообщества, но не в глазах церкви.

Впервые за все время я внутренне подбираюсь. Судя по всему, он на удивление хорошо осведомлен о ее жизни — то есть на удивление хорошо, если не предположить, что…

— Она пожелала навсегда оставить этот эпизод своей жизни в прошлом. Некоторые вещи так болезненны, что нельзя вынуждать человека переживать их повторно.

— Все, что я уполномочен сделать, — говорю я, чувствуя, как меня охватывает ощущение такой беспечности, как будто бы я не имею ко всему этому никакого отношения, — это передать контакты мистера Вуда… заинтересованному лицу. Никто не обязан ни с кем встречаться и даже ни с кем говорить, если этот человек не захочет.

Я не могу заставить себя произнеси «ей» или «она». Потому что как такое возможно?

— Такое впечатление, что вы неплохо знаете Розу, — вступает Хен.

— О да, — улыбается Питер.

В голосе Хена слышатся нетерпеливые нотки, хотя различаю их я один, потому что хорошо его знаю.

— Значит, вам известно, где она сейчас?

— Минуточку.

Вместо того чтобы ответить, он поднимается, подходит к двери в придел и исчезает за ней.

Я переглядываюсь с Хеном:

— Что за игру он ведет?

Тот пожимает плечами — мол, погоди.

Проходит минута, за ней другая. Мы сидим в молчании, тишину нарушает лишь шум проезжающих мимо машин. Холод здесь и впрямь собачий; мне вспоминаются наши нечастые походы в церковь, когда я был ребенком. Тогда в церкви тоже было холодно. Темно, холодно, да еще и стулья убийственно неудобные. Ничего удивительного, что ряды паствы неуклонно редеют.

Судя по часам, проходит уже пять минут. Дверь вновь открывается, и возвращается Питер. С ним какая-то женщина. Он ведет ее под руку с серьезным и заботливым выражением на лице, как будто она фарфоровая. Глаза у нее опущены. Ну да, думаю я, она действительно слегка смахивает на Розу, в этом ему не откажешь.

— Познакомьтесь, джентльмены, это моя жена, Рена Харт, но в прошлой жизни она была Розой Вуд.

Женщина молчаливо стоит перед нами, глядя куда-то в пространство перед собой. Мы с Хеном так же молчаливо таращимся на нее. У нее пепельные волосы с высветленными прядями, зачесанные назад и залитые лаком так, что образуют вокруг головы ореол; голубые тени на веках и подходящая по тону к лаку на ногтях розовая помада. Одета она в длинную мешковатую юбку с пиджаком и блузкой с высоким воротничком, который завязывается под горлом бантом, в стиле принцессы Дианы. Костюм кажется не по размеру большим, юбка доходит ей едва ли не до лодыжек. Но, несмотря на благопристойно высокий воротник, я кое-что вижу отчетливо: багровое винное пятно на шее, которое больше всего походит на чью-то темную руку, тянущуюся к ее горлу.

— Рена Харт? — переспрашиваю я, потому что ничего лучшего придумать мне не удается.

Она смотрит на мужа, как будто тот знает ответы на все вопросы. Пастор держит ее руку в своих.

— Когда мы поженились, Рена решила, что хочет окончательно порвать с прошлым, поэтому взяла имя Рена — это означает «возрождение», а на иврите еще и «радость». Вступая в лоно нашей церкви, мы принимаем крещение и во вполне реальном смысле возрождаемся в Господнем свете, так что оно показалось нам самым что ни на есть подходящим.

Он улыбается жене и похлопывает ее безвольную руку. Я откашливаюсь и, пытаясь выдавить улыбку, неловко протягиваю для приветствия непослушную руку. Неловкость тянется, пока Питер Харт не выпускает ладонь своей спутницы. Женщина торопливо пожимает мою руку, избегая смотреть мне в глаза.

— Очень рад с вами познакомиться, миссис Харт. Меня зовут Рэй Лавелл, а это мой партнер, Генри Прайс.

Теперь мы все четверо стоим. Возникает пауза. Похоже, садиться никто не хочет.

— Должен признаться, я бы вас не узнал… Вы не возражаете?.. Я привез фотографии.

Я вытаскиваю снимки Розы в возрасте шестнадцати и восемнадцати лет. Второй особенно берет за душу: девушка в свадебном платье смотрит с фотографии умоляющим взглядом, словно взывает о спасении. Однако сравнивая эти снимки с женщиной, которая стоит перед нами, сложно не признать, что это пусть и сильно изменившаяся, но все же та самая девушка, которая некогда была Розой Вуд, а затем, совсем непродолжительное время, Розой Янко.

— Ну, кое-что меня все-таки выдает? — Ее пальцы скользят по темному пятну на шее. — Раньше я его полностью закрывала… пока Питер не убедил меня не делать этого.

Она розовеет и косится на мужа; выражение его лица, по-видимому, действует на нее ободряюще. В ее речи проскальзывает легкий валлийский акцент, и манера говорить у нее тоже слегка отрывистая, как у преподобного Харта.

— Это… поразительно. Ваш отец был уверен… в общем, он боялся, что вас нет в живых.

Она вскидывает подбородок; массивная нижняя челюсть лишь усиливает впечатление упрямства.

— Ха! Ну а я жива и здорова. Что-то за все эти годы никто не пытался меня разыскать. Где он был, когда мне была нужна помощь?

— Вы просили его о помощи?

Но она ничего не отвечает.

— Я был бы рад сообщить ему, что у вас, по всей очевидности, все благополучно.

Она снова косится на мужа, и тот еле заметно кивает.

— Ладно. Хорошо.

— Вы не против, если он свяжется с вами?

И опять она смотрит на мужа.

— Я хотела бы подумать.

— Да-да, конечно. Я могу оставить вам его координаты. И ваша сестра, Кицци, она переживала, что потеряла связь с вами. И Маргарет тоже.

Роза — хотя, наверное, теперь нужно говорить «Рена» — пожимает плечами. Уголок ее губ дергается.

— И ваш сын… хотя я понимаю, что прошло столько времени… Ему сейчас шесть.

Температура в церкви внезапно изменяется. Из холодной становится прямо-таки ледяной. Пастор и Роза как по команде во все глаза вытаращиваются на меня и хором восклицают:

— Думаю, вы ошибаетесь.

— Кто-кто?

Я в замешательстве отвечаю:

— Ваш сын. Ваш с Иво. Кристо.

Роза и ее муж переглядываются. В его взгляде сомнение. Она качает головой, пренебрежительно улыбаясь:

— Я понятия не имею, о чем вы. У меня нет никакого сына. И вообще никаких детей. Я не могу их иметь.

Я вспоминаю слова Иво о том, что она была подавлена, пребывала во власти странных иллюзий, не хотела признавать очевидного. Наверное, он был прав. Но она не производит впечатления человека, находящегося во власти иллюзий. Она просто рассержена.

Питер Харт снова берет ее за руку и подходит ближе.

— Как это ни прискорбно, моя жена… не способна иметь детей.

— Кто сказал вам об этом мальчике? — требовательно спрашивает Роза. — Не папа? И уж наверняка не Иво?

— Почему не Иво?

Она ахает. Снова и снова качает головой. Глаза у нее сверкают.

— Боже правый! — вырывается у нее наконец.

Ее муж, явно этим шокированный, поджимает губы.

— Прошу прощения, но я в жизни не слышала подобной чепухи! Если у Иво и был ребенок, то определенно не от меня. Ему просто неоткуда было бы взяться.

Она издает безрадостный смешок. Питер смотрит на нее с умоляющим видом; он определенно считает, что разговор уже зашел слишком далеко.

— Полагаю, джентльмены, на этом следует остановиться. Вы уже выяснили все, что хотели… Это… вы должны понимать, что это болезненные воспоминания…

Но Роза вскидывает на него глаза, в мгновение ока превращаясь из беспомощной барышни в железную леди.

— Я не хочу, чтобы эти джентльмены продолжали верить чужим лживым россказням про меня.

Она поворачивается от него к нам и заявляет:

— Думаю, нам следует перебраться куда-нибудь, где можно было бы поговорить. Куда-нибудь в другое место.

Мы договариваемся пойти в кафе на центральной улице. Когда Роза уходит за пальто, Питер с вымученной неодобрительной улыбкой обращается к нам:

— Прошу вас, не наседайте на нее слишком сильно. Я надеюсь, вы понимаете, что у моей жены довольно хрупкая психика.

Он произносит это чопорным тоном, как будто говорит проповедь, но взгляд у него умоляющий. Наверное, он просто не умеет говорить по-другому.

— Ей многое пришлось пережить, и…

Его прерывает появление Розы; теперь на ней бледно-зеленый жакет с подбитыми плечами, в руках сумочка. Определение «хрупкая» не слишком с ней вяжется.

— Что ж… — продолжает он, — на этом я вас оставляю. Увидимся позже, дорогая.

Он клюет ее в щеку, и она улыбается ему в ответ. Вид у него все такой же несчастный.

— Миссис Харт, давно вы знакомы с вашим мужем?

Втроем мы сидим в уголке местной кондитерской. Из-за люминесцентного освещения и электрической мухоловки, которая каждые несколько минут трещит, возвещая об очередной жертве, атмосфера тут не очень уютная.

Роза — я все еще не могу называть ее про себя по-другому — помешивает ложечкой в чашке. Она заказала блюдо с небольшими глазированными кексиками, которые теперь красуются в центре стола, светясь как радиоактивные отходы.

Вместо ответа на вопрос она делает глоток чая и с улыбкой оглядывается вокруг.

— Приятное местечко?

— Очень приятное, — говорю я.

Хен согласно кивает.

— Да, про Питера. Я познакомилась с ним, когда пыталась вырваться из моего первого брака. Выйти замуж за Иво Янко было чудовищной ошибкой. Вы ведь романи, да, мистер Лавелл?

— Наполовину. Мой отец был цыган, а моя мать — горджио.

— Возможно, вы представляете, что это такое. Мне было трудно… ну, с такой семьей, как моя… они не приняли бы меня обратно после замужества. Это позор, понимаете? Питер помог мне. Не знаю, что бы я без него делала.

— Вы были хорошо знакомы с Иво до свадьбы?

— Нет. Почти совсем не знакома. Мы встречались раза два, и ни разу наедине, понимаете? Ну, вроде как для того, чтобы посмотреть, сможем ли мы выносить вид друг друга.

— Значит, ваш брак был устроен вашими семьями?

Она кивает:

— Папа был в восторге — потому что они настоящие романи. Мама не была так уверена, но он всегда поступал по-своему.

Она смотрит в тарелку и сглатывает. Видимо, муж только что сообщил ей о смерти матери. Учитывая обстоятельства, держится она замечательно.

— Все устроили папа с мистером Янко. Я не была слишком завидной партией… с такой-то отметиной. — Она с горькой улыбкой касается родимого пятна. — Люди считали его плохой приметой.

— Ох, — бормочу я.

— А он… он был вполне красив… но вот слухи… Янко старались хранить это в тайне, но у них было какое-то семейное заболевание… я не знаю какое. Они были не слишком популярны. Наверное, они решили, что более приличной партии ни ему, ни мне все равно не светит.

Она подносит чашку к губам и делает глоток чая, собираясь с силами. А откинув назад волосы — они едва заметно взлетают, — берет с блюда ядовито-розовый кубический кекс и улыбается мне. Столь внезапная перемена настроения кажется пугающей. Роза придвигает блюдо ко мне:

— Что же вы ничего не едите? Попробуйте, очень вкусно. Здесь их сами пекут.

Мне слабо в это верится, но я послушно беру ближайший кексик — жизнерадостно-желтую блямбу, напоминающую гигантский гнойный прыщ, — и перекладываю его к себе на тарелку.

— А ваша свадьба состоялась в… в октябре семьдесят восьмого?

Она кивает.

— И долго вы вместе прожили?

— Несколько месяцев? Не больше… Мы поженились в октябре, и я отправилась кочевать вместе с Иво и его отцом — по Линкольнширу и Болотам, куда-то в те края.

— И что случилось потом?

Она вздыхает. Голова у нее опущена, взгляд устремлен на цветастую скатерть.

— Я понимаю, миссис Харт, вам наверняка трудно об этом вспоминать. Не торопитесь.

Повисает долгая пауза.

— Он не хотел иметь со мной никаких дел.

— Вы говорите об Иво?

— Ну, то есть… на следующий же день после свадьбы, когда мы остались одни… он повел себя так, как будто ему противно даже смотреть на меня. Он почти со мной не разговаривал. Я не могла понять, что я сделала не так.

Она произносит это так тихо, что мы с Хеном вынуждены склониться к ней, чтобы разобрать, что она говорит.

— Мы жили в одном трейлере, а мистер Янко в другом, но Иво проводил большую часть времени у отца. А когда я все-таки его видела, он вел себя очень холодно.

— В каком смысле?

— Ну, холодно. Недружелюбно. Постоянно был в дурном настроении. Я все время ломала голову, что я сделала не так.

— Он когда-либо был… с вами груб?

— Иногда я слышала, как он кричал на своего отца.

— А на вас он тоже кричал?

Роза принимается разглядывать крупинки розового сахара на тарелке, подбирает одну из них кончиком пальца. Она передергивает худенькими плечиками, и я вдруг вспоминаю, что ей всего двадцать пять — совсем молодая женщина, несмотря на солидную одежду и прическу.

— Миссис Харт?

— Ну, он… я не могла этого понять. Я думала, раз мы поженились, значит теперь муж и жена. Но если я… когда я пыталась… он вел себя так, как будто я полная дура и уродка. Не прикасался ко мне. И мне тоже не давал к себе прикоснуться. Даже… даже не раздевался в моем присутствии.

Все это она произносит, глядя в свою тарелку.

— Он когда-либо вас бил?

Роза обводит пальцем контур цветка на скатерти, но решительно трясет головой.

— Нет. Только… говорил всякое.

Она берет салфетку и осторожно утирает уголки глаз, чтобы не размазать голубые тени.

— Я прошу прощения, вы хотите сказать, что… что вы ни разу не…

Я пытаюсь сформулировать это поделикатнее.

Она улыбается, глядя куда-то вверх на люминесцентную лампу и смаргивая слезы.

— Наш брак никогда не был… как это называется? Консумирован? Ну, в общем, вот. Так что, если у Иво и был ребенок, он был от кого-то другого.

Она сопровождает свои слова слабой улыбкой.

— Это могло произойти после того, как вы ушли. Кристо родился в октябре семьдесят девятого. Двадцать пятого октября, если не ошибаюсь.

Она что-то подсчитывает в уме.

— Я ушла зимой… в феврале, кажется. Да, в конце февраля… Черт побери! Выходит, он крутил шашни с какой-то женщиной, когда я была еще там!

У нее дрожит голос. Я даю ей немного времени осознать это известие. Похоже, оно пришлось ей не по душе.

— Я хотела бы еще чаю, если можно.

— Разумеется…

Хен в мгновение ока подскакивает на ноги. Как странно: сидящая напротив меня девушка вдруг разом теряет несколько лет возраста, а с ними и хрупкую уверенность в себе. Она уходит в себя, щетинясь иголками, точно свернувшийся клубком еж; внезапно я осознаю, что под этим мешковатым костюмом она пугающе худа. Хен снова усаживается на свое место, и перед нами на столе появляются еще три чашки чаю и новая порция неоновых кексов.

— Миссис Харт, вы подозревали, что у вашего мужа есть подружка на стороне?

Она морщится:

— Ну, теперь, когда вы задали этот вопрос… наверное, какие-то мысли у меня были. Но только не о подружке, нет, если вы понимаете, что я имею в виду…

Она многозначительно смотрит на меня.

— Я ведь тогда совсем ничего не знала. Я думала, может, ему просто не нравятся девушки, ну, понимаете? — Она подавляет улыбку. — Но, получается, ему просто не нравилась я.

— И что же после — сколько там вы пробыли вместе? — после четырех месяцев подобного… подобной жизни… что в конце концов заставило вас уйти?

— Я ушла бы раньше, если бы мне было куда идти. Я начала ходить на церковные собрания — христиане как раз приезжали в Линкольн с проповедями. Понимаете, это было для меня чем-то вроде отдушины, раз в неделю или чаще. Питер был там одним из проповедников. Ассистентом. Но… вот что странно. Я не смогла бы туда ездить, если бы старый мистер Янко не одалживал мне свою машину. Временами он мог быть милым. Потом я узнала, что церковь переезжает на другое место, и очень расстроилась. Эти собрания были единственным светлым пятном в моей жизни. Я не представляла, как буду без них. И тогда я рассказала старому мистеру Янко… просто не удержалась. Я расплакалась, и он сказал, что я должна рассказать кому-нибудь… ну, в церкви, как много они для меня значат. Это было странно, потому что у меня было такое чувство, как будто… как будто он намекал, чтобы я попросила их помочь мне… ну, сбежать, понимаете? Понимаете, что я имею в виду? Такое впечатление, что он меня пожалел. В общем… я так и поступила.

Вздохнув, она продолжает:

— Я рассказала Питеру, что мне некуда деться из этого ужасного брака и что я схожу с ума. Он сразу же предложил мне работу в церкви. Чтобы я могла уехать с ними. Ну, то есть, — она заливается краской, — ничего такого не было, нет. Никаких намеков. Он только хотел помочь мне. Я просто работала в церкви, вот и все. Ну, поначалу.

— Вы задумывались о том, что можно вернуться к родителям?

Она горячо качает головой, прищелкивает языком.

— После того, как они так потратились на свадьбу, — нет. У меня есть еще две сестры, и нас всех надо было сбыть с рук, папа вечно страдал на эту тему. Нет. Родители были слишком рады сплавить меня замуж.

— Я знаю, что это не так, — произношу я негромко, но она лишь снова качает головой и прищелкивает языком.

Я кошусь на Хена. Он кажется всецело сосредоточенным на едко-зеленом предмете на своей тарелке. На лице у него написан вежливый ужас.

— Значит, ваш с Иво брак на самом деле был ненастоящим?

Она качает головой. Глаза у нее на миг становятся огромными. Я просто не могу представить, чтобы она говорила неправду.

— Я думала, что он, наверное, ну, вы понимаете… голубой.

Роза понижает голос, так что последнее слово выходит практически неслышным. Она произносит его одними губами.

— Я думала, я была для него чем-то вроде ширмы. Но, может быть, у него все-таки был кто-то еще… женщина, на которой ему нельзя было жениться, или еще кто-нибудь… Я не знаю. — Она пожимает плечами. — Если у него действительно есть ребенок, мне жаль бедного малыша.

С минуту мы все сидим в молчании.

— Вам известно, о чем Иво спорил с отцом?

— Нет. Это никогда не происходило в моем присутствии. Я ничего не понимала. Мне даже поговорить было не с кем — пока не появился Питер. Так одиноко, как в тот период, мне никогда не было.

Она произносит это очень буднично, но я впервые за все время по-настоящему ей сочувствую.

— Спасибо, миссис Харт, что рассказали нам все это. Это… очень нам помогло.

От зеленого кекса на тарелке Хена осталась небольшая кучка крошек. Славно потрудился, думаю я. Хен поднимает глаза на Розу:

— Вы когда-нибудь встречались с кузиной Иво, Сандрой Смит?

— С Сандрой… — Роза задумчиво морщит лоб. — Наверное, я могла видеть ее на свадьбе. Больше мне негде было с ней познакомиться. Они все держались очень обособленно. А что… это была она?

На ее лице мелькает свирепое выражение, но оно исчезает так же внезапно, как и появляется.

— Поверить не могу, что он мне изменял! Я должна была догадаться. Какая же я дура!

— Вовсе нет, — качаю я головой. — Просто каждый судит о других по себе самому.

Это я говорю всем своим клиентам. Хен смотрит в стол.

Наши чашки пусты, тарелки тоже — кроме моей. Рена Харт уже овладела собой.

— Вам что, не понравились кексы? — спрашивает она огорченно.

— О, я не слишком большой любитель выпечки.

— Мистер Лавелл еще очень тактичен, — бурчит Хен.

Рена взглядывает на него и вдруг заливается писклявым девчоночьим смехом. Звучит он довольно вымученно.

Мы возвращаемся вместе к церкви, где оставили машину. Роза просит нас не утруждаться прощанием с ее мужем и скрывается в бетонном бункере. Со спины она производит впечатление женщины средних лет.

— Что ж, нас можно поздравить, — заявляет Хен.

Я изумленно смотрю на него.

— Брось, Рэй. Мы только что успешно завершили дело. Это надо отпраздновать.

Я пожимаю плечами. Фотографии молодой Розы лежат у меня в нагрудном кармане. Может, мы и нашли Розу… Нет, мы нашли Рену. Думаю, Розы больше нет.

Хен, покрутив ручку настройки радиоприемника, снова отключает его.

— Ты разочарован? Теперь ты больше не можешь ее жалеть.

— Нет, нет!

Но на самом деле это правда. Мой недостаток — один из множества — заключается в том, что я лучше отношусь к людям, которых не знаю.

— Но мы ведь еще не закончили? — рассуждаю я вслух.

Меня вдруг точно плащом накрывает всепоглощающей усталостью.

— Верим мы ей или нет? — бормочу я себе под нос.

— Про ее брак — и про ребенка? Это надо проверить. Но вообще-то — да, я ей верю.

— И почему тогда Янко рассказывают окружающим о том, что мать Кристо — Роза?

— Чтобы скрыть тот факт, что его мать — кто-то другой.

Мы оба обдумываем это, пока мчимся мимо рядов одинаковых одноэтажных домиков на объездную дорогу. Хен взглядывает на меня:

— Думаешь, на самом деле так важно, кто настоящая мать Кристо? Может, это всего лишь какая-нибудь из местных девиц, которая не пожелала знать… вот и все.

— А может, и нет.

— Сейчас важно выяснить, чьи останки нашли на Черной пустоши. Тогда, надеюсь, мы узнаем, связаны они как-то с Иво Янко или нет.

Он умолкает, но я знаю, что он думает то же самое, что и я. Мы должны сопротивляться искушению заранее решить, что ответ на эти два вопроса один и тот же. Но мое чутье детектива подсказывает мне, что так оно и есть. На Черной пустоши лежит мать Кристо. Все сходится. Я откидываю голову на подголовник, убаюканный шуршанием шин. Мы почти у цели: все, что нам осталось узнать, — это ее имя.

 

48

Рэй

Не то чтобы я хотел, чтобы она оказалась мертва. Не могу объяснить. Хотя тут я кривлю душой: не люблю ошибаться. Кто же это любит? То, что она жива и счастлива (будем надеяться), замужем за промытым до скрипа уэльским пастором, меня не расстраивает. И что она красит ногти розовым перламутровым лаком и смеется так же неубедительно, как выглядит, тоже.

Леон Вуд так потрясен, что почти лишился дара речи.

— Жива? Вы уверены?

Я жду, пока в телефонной трубке утихнут рыдания. Мне неловко и до странного радостно одновременно. Нечасто мне доводится сообщать такие хорошие новости.

— Прошу прощения, мистер Лавелл. Извините.

— Ну что вы, ничего страшного. Но вы должны понять, для нее это стало точно таким же потрясением. Узнать, что ее мать скончалась. Ей нужно время свыкнуться с этим.

— И когда же я ее увижу?

— Это решать ей самой.

— Но где она?

— Она попросила меня не раскрывать никаких подробностей, пока она не привыкнет к этой мысли. Она сама свяжется с вами, когда будет готова.

— Но почему? — Он явно задет. — Я просто хочу знать, где она. К чему тут нужно привыкать?

— Пожалуйста, не волнуйтесь…

— Я и не волнуюсь, мистер Лавелл. Не волнуюсь! Я просто хочу увидеть мою любимую дочь, которую не видел семь лет, а вы мне не даете!

Эта петрушка затягивается довольно надолго. Мне приходится сцепить зубы, чтобы удержаться и не повысить на него голос, а когда меня уже подмывает махнуть на все рукой и отдать ему имя и адрес — да что такое творится с людьми, черт побери? — и пусть разбираются между собой, я вспоминаю Джорджию.

Когда я наконец кладу трубку, Хен сочувственно вскидывает брови:

— Он будет в восторге. А теперь смотри: мы с Андреа в твое отсутствие тоже время зря не теряли. У нас есть несколько новых дел. Не хочешь взглянуть?

Я в изумлении смотрю на него:

— А как быть с делом о том, кто отравил твоего напарника — и зачем?

— Напомни-ка мне, кто его оплачивает?

— Я хочу узнать, кто мать Кристо. И что случилось с сестрой Иво.

Хен откидывается на спинку кресла. Раздается протестующий скрип.

— Значит, ты считаешь, что Кристо родила его сестра, а потом они убили ее… инцест и все такое… и что это она лежит на Черной пустоши?

— Ну, возможно.

— А не проще ли было бы выдумать несуществующего отца?

— Да… но как же быть с передачей фамилии? И почему Иво сбежал? Это как-то связано с Черной пустошью. Я знаю.

Хен смотрит на меня поверх очков. Это все для пущего эффекта: без очков он не видит вообще ни черта.

— Ты не можешь этого знать — потому что тебе до сих пор точно не известно, в курсе ли он про труп. К тому же объяснение может быть самым что ни на есть простым.

— Ну, когда у нас будет простое объяснение, тогда я и успокоюсь. А до тех пор…

Я сохранил клочок бумаги с выведенным на нем детским почерком Сандры адресом Лулу. У меня не поднялась рука его выкинуть. Я частенько на него смотрю. Я думал — надеялся — на то, что она позвонит, когда я выйду из больницы. Потом мысли мои перескакивают на слова Хена. Про то, как меня обсуждали. Наверное, мне стоило бы проявить гордость и не возлагать на нее такие надежды. С другой стороны, мне стоило бы умерить гордость. Она ведь держала меня за руку. Но я нахожу причины не звонить ей, пока не доберусь до дома. Мне нужно позвонить еще во множество разных мест и получить факс — это чтобы уж наверняка.

К моему удивлению, она снимает трубку практически сразу же. Я почему-то думал, что ее не окажется дома, и морально готовился оставить сообщение на автоответчике.

— Вы не на работе?

— Нет. Как ваши дела?

— Неплохо. Да. Я тут подумал… может, мы могли бы встретиться?

Пауза.

— Зачем?

— Зачем? Ну, я хотел задать вам еще несколько вопросов.

— А-а.

Это разочарование? Больше она ничего не произносит.

— От Иво, надо полагать, новостей нет?

— Нет.

— А Кристо? О нем есть какие-то новости?

На этот раз она вздыхает:

— С ним все сложно. Ну, то есть с ним все в порядке… все нормально. В общем, я расскажу при встрече.

— Ладно.

Сердце у меня бьется с такой скоростью, как будто я пробежал стометровку. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не налить себе выпить. Не раскисай, приказываю я себе. Еще не время.

Мне почему-то вспоминаются те лодки на больничном пруду. До чего же мне хотелось сесть на какую-нибудь из них и уплыть оттуда. Их крашеные бока, плеск волн. И названия: «ЭМИ — на двоих», «ИЗАБЕЛ — на четверых». Такие вместительные. Такие щедрые.

Рэй — на одного. Да и то с натяжкой.

Поскольку машину я до сих пор водить не в состоянии, Лулу приезжает в паб в конце моей улицы. Из окна — я пришел заранее — видны поезда, несущие через мост свой изнуренный работой груз. Снова льет дождь; и хотя на дворе долгожданное лето, свет уже скудеет.

Появившаяся Лулу бесшумно опускается на стул рядом со мной.

— У меня для вас новости, — говорю я.

Ее глаза тревожно расширяются.

— Не пугайтесь. Мы нашли Розу.

— О господи! И она… с ней все в порядке? Правда?

— Правдивей не бывает.

— Ох! — Лулу переваривает эту новость. — Значит, то тело, на Черной пустоши… Оно не имеет никакого отношения к Иво?

Я физически чувствую, как ослабевает владевшее ею напряжение.

— Ну, это точно не Роза Вуд.

— Хеппи-энд. — Лулу с улыбкой поднимает свой стакан. — Разве за это не стоит выпить?

— Пока еще рано.

Ее лицо гаснет.

— Вот как. Значит, это еще не конец? Из-за того, что случилось с вами, — и потому что Иво до сих пор в бегах?

— Да. Из-за этого.

— Вы по-прежнему считаете, что он нарочно вас отравил? Но зачем, если ему нечего было скрывать? Если он не причинил Розе никакого вреда?

Закурив, она делает глоток рома с колой. К ней опять возвращается ее прежняя нервозность, и она задевает краем стакана о зубы, содержимое слегка выплескивается, она пальцем утирает губы, при этом внимательно разглядывая стол.

— Это ведь может быть труп кого угодно. Кого-нибудь, не имеющего к нашей семье никакого отношения. Неужели они еще не выяснили, кто это?

— Пока нет. Иво перепугался. Если он не имеет никакого отношения к этому трупу, зачем было меня травить?

— Вы все-таки… считаете, что он сделал это намеренно.

— Если это не так, зачем было сбегать? Зачем было бросать Кристо?

Лулу смотрит в окно и качает головой; вид у нее обеспокоенный.

— О чем вы хотели меня спросить?

Голос у нее очень тихий.

— Перед тем как мы с Иво вместе ужинали, он ночевал у вас?

Она опускает глаза, но ничего не отвечает.

— Я просто подумал…

— Но вы же все равно ему рассказали? — говорит она. — Вы обещали, что расскажете. Это ваши слова…

Значит, она все-таки ему разболтала.

— Я была так сердита, — продолжает Лулу, не поднимая глаз. — На него — и на вас. Оно само вырвалось. Простите меня. Я знаю, что не должна была ему рассказывать. Я так волновалась. Я думала, это все из-за меня — ваша болезнь…

Ее рука, сжимающая стакан, трясется. Мне хочется обнять эту женщину. Я рисую эту картину в своем воображении.

— Вы ни в чем не виноваты. Я не должен был ставить вас в такое положение.

Иво все знал. Теперь у меня есть доказательства.

— Как он отреагировал, когда вы ему рассказали?

— Ох, в общем, он… — Она тяжело вздыхает. — В общем, он не отреагировал почти никак. Даже на меня не посмотрел. Мне пришлось спросить его: «Ты меня слышал?» — и он ответил как ни в чем не бывало: «Да, и что?» Ну, знаете, этим своим тоном. Но… какое это все теперь имеет значение? Она ведь жива и здорова.

— Тело на Черной пустоши тоже кому-то принадлежит.

— Да, но…

— А не может ли это быть Кристина?

— Кристина? — Лулу почти улыбается, глядя на меня с изумлением. — Но она погибла много лет назад. Не можете же вы в самом деле подозревать, что это она! Это бред собачий.

— Никто так и не сказал мне, когда именно она погибла.

Лулу со вздохом поджимает губы. Между бровями у нее снова залегла морщинка.

— Это было сто лет назад. Ей было семнадцать, значит… значит, это произошло двенадцать лет тому назад. Двенадцать лет! И потом, она погибла во Франции. Она не могла оказаться на Черной пустоши!

— Где именно во Франции?

— Я точно не знаю. Это случилось во время их поездки в Лурд.

— Вы присутствовали на похоронах?

— Похорон не было.

— Не было?! Как-то это… странно, вы не находите?

— Но это же случилось… за границей.

Она сглатывает и сцепляет руки в замок.

— Вы должны понимать. Они не могли привезти ее домой сами. И потом… такие вещи… наверное, это стоит денег… Я не знаю. Мне тогда это не показалось странным. Я ничего странного не увидела.

— Значит, она погибла двенадцать лет назад.

— Да!

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Господи… — Она опускает глаза. — За пару лет до того, как все это случилось.

— Должно быть, это было ужасно. Столько всего сразу свалилось на одну семью.

— Верно.

— А кто-нибудь был свидетелем ее гибели?

— Тене, наверное. Иво тоже. Это случилось после смерти Марты. Вы что же, подозреваете его теперь в том, что он убил ее?

— Нет. Просто… пытаюсь во всем разобраться.

Я прикладываюсь к своему пиву, держа бокал левой рукой. Лулу умолкает и сердито закуривает очередную сигарету. По мосту с грохотом проносится еще один поезд, на этот раз уже полупустой: там едут самые закоренелые трудоголики, заработавшиеся допоздна.

Тене и Иво. Иво и Тене. Эти двое, единственные свидетели череды странных и трагических событий. Призрак смерти следует за ними повсюду, точно черный пес; волк, таящийся во мраке. Но Иво тогда был всего лишь больным ребенком. Наверное, проклятым, как сказал Тене.

— Как ваша рука?

Взгляд Лулу устремлен на мою по-прежнему практически бесполезную правую руку. Я поднимаю ее и помахиваю перед лицом.

— Ничего. Уже лучше.

Я с усилием сгибаю и разгибаю пальцы. Они шевелятся неохотно, точно щупальца какой-то медлительной подводной твари.

— Вы что-нибудь ею чувствуете?

— Не особенно.

— Будьте осторожны, чтобы не обжечь ее.

— Спасибо. В больнице мне постоянно это вдалбливали.

— Потому что об этом часто забывают.

Ну да, она же специалист по таким случаям. Мне вспоминается Дэвид. Как с чувствительностью у него? Это она должна остерегаться его. Она смотрит на мою руку, но не прикасается к ней. Интересно, она тоже сейчас думает про Дэвида?

Вдруг неожиданно для самого себя я принимаюсь рассказывать ей о моем бывшем соседе по палате, Майке, и его гангренозных ногах. И как-то он сейчас поживает? Мы словно покончили с семейными тайнами Янко и теперь можем говорить об обычных вещах, как нормальные люди. Вот только, как сказала она сама, это еще не конец.

— Я должен рассказать вам кое-что еще. — Я откашливаюсь, не зная, как приступить. — Когда мы разговаривали с Розой, выяснилось, что… в общем, Роза — не мать Кристо.

Лулу смотрит на меня во все глаза:

— Что?!

— Она — не его мать.

— Разумеется, она его мать!

Лулу улыбается, видимо считая, что все это какая-то шутка. Но ее улыбка меркнет.

— Что вы хотите сказать? Это бред какой-то.

— По словам Розы, ее брак с Иво не был консумирован. У нее не было ребенка — ни тогда, ни потом.

Лулу с упреком смотрит на меня. За то, что не сказал ей сразу. За то, что сначала заставил ее сочувствовать мне.

— Это она вам так сказала?

— Да.

— Она врет!

Я качаю головой.

— Почему вы принимаете ее слова на веру? — спрашивает Лулу.

Набрав в грудь побольше воздуха, отвечаю ей:

— Я не принимаю. Мы все проверили. Роза второй раз вышла замуж меньше чем через год после свадьбы с Иво. А от него она ушла в феврале семьдесят девятого.

— Нет! Это было в восьмидесятом! Зимой…

— Она вышла замуж за своего теперешнего мужа тридцатого августа того же года — я имею в виду семьдесят девятый. Кристо появился на свет семь недель спустя.

Глаза Лулу распахиваются так широко, что я боюсь, как бы не потрескалась кожа вокруг них. Губы у нее пересохли.

— Этого не может быть! Не может!

— Я подумал то же самое, поэтому проверил и перепроверил все десять раз. Все обстоит именно так. Кристо родился в октябре семьдесят девятого?

Она неохотно кивает.

— Я разговаривал с людьми, которые присутствовали на свадьбе Розы в августе семьдесят девятого. И видел свадебные фотографии. Она не может быть матерью Кристо.

Лулу выглядит такой потерянной, что я и рад бы ошибаться. Я был бы рад взять свои слова назад. Но не могу.

— Прошу прощения, но я должен задать вам этот вопрос: вам известно, кто мать Кристо?

Она поднимает на меня глаза. Гнев, недоверие, боль предательства.

— Лулу, мне очень жаль, что все так получилось. Хотел бы я…

Голова у нее слегка трясется; это скорее непроизвольная дрожь, нежели акт отрицания. Лулу шумно выдыхает, осторожно ставит на стол стакан и закрывает лицо руками.

— Я принесу вам еще чего-нибудь выпить, — предлагаю я.

— Нет! Мне нужно идти.

Яростные нотки в ее голосе заставляют меня отвести взгляд. Когда я снова смотрю на нее, она сидит, уставившись поверх сложенных лодочкой пальцев, и с усилием распрямляется.

— Когда я виделась с Тене после той аварии, в декабре семьдесят девятого, Иво сказал, что она сбежала давным-давно. Я думала, он имеет в виду несколько недель назад.

— Мне это тоже в голову не приходило. А должно было бы прийти — что выпал целый год.

— И кто же тогда его мать? Вы считаете, что… что это она лежит там, на Черной пустоши? — произносит Лулу шепотом.

— Я не знаю.

Лулу скрывается в дамской комнате, прихватив с собой свой мешок с секретами. Я смотрю на низенький столик перед нами, на пепельницу, полную окурков со следами помады, на подставки для стаканов в пятнах от пролитого пива. Черный жакет Лулу все так же небрежно наброшен на спинку стула. Дешевенькая атласная подкладка, еще хранящая тепло ее тела, засалена. Это невыносимо. Каждый раз, когда я встречаюсь с Лулу, мы оказываемся во власти драмы Янко. Я вынужден говорить ей вещи, которые причиняют ей боль. Однако же между нами есть что-то, какая-то ниточка — тонкая, зыбкая, натянутая практически до разрыва. Я почти в этом уверен. Но что я могу поделать?

Подчиняясь импульсу, пока она не успела вернуться, я беру ее стакан с полупрозрачным алым отпечатком на краю и допиваю полурастаявшую ледяную взвесь, еле уловимо пахнущую ромом. Это дает мне возможность на миг прижаться губами к призраку ее губ.

 

49

Рэй

С Тене Янко произошла разительная перемена. Он весь как-то усох, кожа истончилась и посерела, как будто не видела солнца с моего последнего приезда. Мне даже не верится, что при знакомстве он произвел на меня впечатление крупного мужчины.

— Я приехал, чтобы извиниться перед вами, — начинаю я с порога.

Тене вскидывает на меня глаза и делает знак садиться.

— Как поживаете, мистер Янко? Вы нормально себя чувствуете?

— Вполне сносно, — отвечает он.

— Я должен кое-что вам рассказать. Хотелось бы, конечно, чтобы при этом присутствовал и ваш сын, но… В общем, мы нашли Розу Вуд.

— Я же вам говорил, — произносит он тихо.

— Да, говорили. Так что мое предположение о том, что Иво каким-то образом причастен к ее исчезновению, оказалось неверным. Я приношу свои извинения вам и ему. Прошу прощения за страдания, которые я вам причинил.

Тене внимательно разглядывает столешницу. Интересно, он вообще осознал, что я сказал? Отчего такая реакция? Где праведное возмущение, гнев… хоть что-то?

— Вы ее видели? — спрашивает он после паузы.

— Да. Мы ее видели и говорили с ней. Она рассказала нам о том, как сбежала от… от брака с Иво. Она сказала, что вы помогли ей. И она очень благодарна вам за это.

Я внимательно наблюдаю за ним. Его лицо не выражает ровным счетом ничего. Он безучастно смотрит в пол.

— Что ж, хорошо. Делу конец.

— Не совсем. Ее появление на сцене ставит больше вопросов, чем дает ответов, как вы сами должны понимать.

— Что вы имеете в виду? — ровным тоном спрашивает он.

— Она сказала, что у нее никогда не было ребенка.

В конце концов Тене кивает — медленно и коротко.

— Так я и думал. Она так и не смогла принять все, что произошло. Это оказалось ей не под силу.

— Нет. Она не может иметь детей. И никогда не могла. Она — не мать Кристо.

Я говорю ему о датах. О свадебных фотографиях. О свидетелях. Он сидит, все так же не поднимая глаз. Я не вижу выражения его лица.

— Вы попали в аварию в декабре семьдесят девятого. Роза ушла не через несколько недель после рождения Кристо, а за много месяцев до этого. Между этими событиями целый год. Она не его мать.

Тене не шевелится. Не подает никаких признаков того, что он меня слышал.

— Так кто же она? — спрашиваю я.

Нет ответа.

— Почему вы с Иво представили все так, как будто это была Роза?

— Потому что она его мать. Я не понимаю, зачем вы говорите все это.

Меня уже несет.

— Мистер Янко, я знаю, что это невозможно! Вы меня вообще слушаете?! Что произошло в тот год? Иво завел себе подружку? Что с ней случилось? Где она сейчас?

Я против воли повышаю голос и наседаю на него, агрессивно приблизив свое лицо к его.

— Почему такая скрытность?!

Тене приподнимает голову, но в глаза мне по-прежнему не смотрит. Его взгляд устремлен куда-то вдаль, за окно.

— Мать мальчика — Роза.

Я считаю в уме до десяти. Рука против воли сжимается в кулак.

— Мистер Янко, я знаю, что вы знаете! И если вы позабыли, полиция ведет расследование по поводу трупа, который нашли на Черной пустоши. Рано или поздно они установят личность. Они знают, что Иво исчез, и знают о том, что случилось со мной. Если вы что-то скрываете… Если вы защищаете его…

— Мистер Лавелл, я не защищаю моего сына. Он в моей защите не нуждается. Я могу лишь рассказать вам то, что помню.

Его взгляд становится рассеянным, устремленным куда-то в пространство между нами.

Я нетерпеливо подергиваю ногой и предупреждаю:

— Не в моих силах заставить вас отвечать, но полицейские могут оказаться не столь сговорчивыми.

Я так и не дожидаюсь от него обещанного рассказа о том, что он помнит. Он не только не говорит, он не шевелится. И кажется, даже не дышит. Такое впечатление, что он сейчас где-то далеко отсюда, ушел глубоко внутрь себя. Тиканье позолоченных часов становится вдруг оглушительным. Оно сводит меня с ума, спешит напомнить о времени, которое безвозвратно уходит, потраченное совершенно зря; о том, что мы стремительно несемся к концу. Я начинаю тревожиться.

— Мистер Янко… Мистер Янко? Вам нехорошо? Мистер Янко!

Весь мой гнев точно рукой снимает. Я нерешительно касаюсь его плеча, потом трясу его.

— Тене… Вы меня слышите? Тене! Пожалуйста… Вы меня слышите?!

Я вовсе не уверен, что он не прибегнул к этой отчаянной уловке, чтобы не отвечать на мои вопросы, но он неподвижен, как статуя.

Я вскакиваю на ноги, бросаюсь наружу и барабаню в двери других трейлеров. Вскоре Тене уже окружают Сандра, Джей-Джей и Кат, а меня, словно пасту из тюбика, выдавливают на улицу, на солнышко. Я принимаюсь расхаживать из одного конца стоянки в другой. Не знаю, на кого больше сердиться, на Тене или на себя самого. Он прекрасный актер, в этом я не сомневаюсь, но и я тоже сглупил. Выбрал неподходящее время. В моем деле эта ошибка не из тех, которые можно исправить. Или моя вина куда серьезней?

Из трейлера Тене доносятся встревоженные голоса; там о чем-то спорят на повышенных тонах.

Под ложечкой у меня начинает холодеть от страха. Мне не остается ничего иного, кроме как стоять тут и ждать, поскольку Хен по моей настоятельной просьбе привез меня и уехал, а вернуться должен еще не скоро.

Господи, пожалуйста, только бы он не умер.

Несколько минут спустя дверь открывается и показывается Джей-Джей. Один. Он подходит ко мне. Лицо у него озабоченное и настороженное.

— С ним уже все в порядке. Только небольшая слабость. В последнее время он вообще неважно себя чувствует.

— Ох, слава богу. Мне очень жаль, что он плохо себя чувствует. Но теперь ему лучше?

— Да, он может говорить.

Джей-Джей неловко пожимает плечами. Из трейлера выскакивает Кат Смит и решительным шагом направляется к нам. На щеках у нее горят красные пятна, ртутные бусинки глаз смотрят обвиняюще.

— Какой дьявольщины вы ему наговорили?!

— Я приехал сообщить ему, что мы нашли жену Иво.

Глаза у Кат становятся огромными, как блюдца. Я слышу, как за спиной у меня ахает Джей-Джей.

— Ах вот как! Черт побери. Ну что, теперь вы рады? По вашей милости его хватил удар!

Кровь застывает у меня в жилах. Только не это!

— Мне страшно жаль, если это так его потрясло, но я не мог оставить его в неведении.

— Что ж, теперь, когда он по вашей милости едва не отправился на тот свет, вы можете с чистой совестью катиться отсюда к чертовой матери!

Она тычет в мою сторону рукой с зажатой в ней горящей сигаретой. Я пячусь. Она принимается оглядываться по сторонам в поисках моей машины, но, к своему возмущению, таковой не обнаруживает.

— Придется подождать, когда за мной заедет коллега. Мы можем отвезти его в больницу, если нужно…

— Мы сами в состоянии отвезти его в больницу, если будет нужно, спасибо большое. Вы и так уже натворили достаточно дел.

— Ба, он…

Кат отмахивается от внука, как от надоедливой мошки.

— А ты марш в трейлер!

— Но мы…

Она наставляет на него палец:

— В трейлер! Живо! Ну, погоди только, вернется дед…

Джей-Джей бросает на меня отчаянный взгляд, полный вопросов, и плетется к своему трейлеру.

Кат бурчит в мой адрес что-то неразборчивое и, хлопнув дверью, скрывается в трейлере Тене.

Джей-Джей с несчастным видом оборачивается ко мне:

— Не обижайтесь на бабушку. Она расстроена.

— Я ее не виню.

— Да, но в последнее время он постоянно чувствовал себя неважно. Послушайте, почему бы вам не зайти к нам?

— Я вполне могу подождать и здесь, правда.

— Пожалуйста…

Очутившись в трейлере, мы какое-то время неловко стоим лицом к лицу. Джей-Джей, похоже, не очень знает, что делать дальше. Он теребит затертую повязку на руке.

— Когда вы сказали, что нашли Розу… она…

До меня внезапно доходит, что я не завершил фразу.

— Ох, нет, нет. Роза жива. Жива и здорова!

У него отвисает челюсть, на лице отражается работа мысли.

— Вы хотите сказать… с ней все в порядке?

— Да.

Его лицо неудержимо расплывается в улыбке.

— Но это же фантастика! Вот здорово… Я думал, вы принесли плохие новости!

Я тоже улыбаюсь; это заразно.

— Да, это хорошая новость. Должен сказать… — Впервые за все время хотя бы в этом отношении все в порядке. — Такое облегчение знать, что она жива и здорова.

— Где она? Что она делала все это время?

— Она здесь, в нашей стране. Снова вышла замуж…

— Значит, дядя Иво не… ничего не делал.

— В ее исчезновении никто не виноват. Знаешь, так ведь часто бывает. Когда люди исчезают, обычно это происходит потому, что они сами этого хотят.

Джей-Джей застенчиво смотрит на меня.

— Не хотите чаю, мистер Лавелл?

— О, спасибо, не нужно.

— Я все равно собирался пить.

— А, хорошо, если ты как раз собирался заваривать себе, тогда… спасибо.

С облегчением вздохнув, он идет на кухню. Я выглядываю в окно и вижу удаляющуюся машину.

— Наверное, они повезли его в больницу. Вот и хорошо.

Джей-Джей опускает чайные пакетики в кружки.

— Как твоя рука? — интересуюсь я.

— Нормально, только чешется сильно.

— Вот и славно. Это хороший признак.

Он добавляет в чай молоко и вдруг сникает. С минуту помолчав, оборачивается ко мне с несчастным лицом.

— Теперь она захочет забрать Кристо?

— Забрать Кристо?

— Ну, она же, наверное, захочет забрать его? Она ведь его мать… Мы собирались взять его жить к себе, даже дом присматривали, чтобы Кристо отдали нам. Мы с мамой…

Я пребываю в замешательстве, пока до меня не доходит, что он говорит о Розе.

— Нет! Нет. Она не захочет. Ни в коем случае.

— Но она ведь его мама.

— Понимаешь, тут такое дело…

Я колеблюсь. Но ведь скоро они так или иначе узнают правду. И я все рассказываю ему.

 

50

Джей-Джей

Деда Тене выписали из больницы домой вчера же, через несколько часов. Сказали, ничего особенно страшного нет; никакого удара у него, по всей видимости, не было, но ему все равно надавали каких-то таблеток и велели поменьше курить. Насмешили.

Ба с дедом с утра уехали куда-то на грузовике. В последнее время они ведут себя очень загадочно. А мама поехала на работу. Она развозит пиццу. Я думаю, она терпеть не может это занятие, но никакой другой работы в ближайшей округе нет. Раньше она занималась доставкой цветов, но оттуда ее попросили, хотя она ничего плохого не сделала. Сказали, мало заказов, но никого другого почему-то не уволили. Обычно я люблю оставаться в одиночестве, но сегодня мне как-то пусто, как будто одного меня недостаточно, чтобы заполнить пространство трейлера. К тому же мама взяла с меня слово сходить к деду Тене, проверить, принимает он таблетки или нет, и подбодрить его.

Когда я поднимаюсь к нему, он дремлет в своей коляске. Я на цыпочках прохожу внутрь и берусь за уборку (молодчина, Джей-Джей!). Я делаю все очень тихо, почти совсем не шумлю, но когда заканчиваю мыть кухню, я оборачиваюсь и вижу, что дед Тене смотрит на меня. У меня чуть не случается сердечный приступ: надо же было вот так смотреть и ни слова не сказать.

— Прости, не хотел тебя напугать, — улыбается дед Тене.

— Привет! — говорю я.

Собственный голос кажется мне слишком громким и капельку истерическим.

— Джей-Джей, дорогой. Выпей чайку.

— Как ты себя чувствуешь? Тебе пора принимать таблетки. Мама сказала тебе напомнить. Это они?

Я беру пластмассовый пузырек. Дед кивает и забирает его у меня, но открывать не спешит.

— Как ты, сынок?

Я улыбаюсь ему, потому что мне странно слышать от него этот вопрос. Не припомню, чтобы старик когда-нибудь спрашивал меня об этом раньше. Как будто он не знает меня на самом деле. Или как будто я взрослый. Или ему действительно интересно услышать ответ.

— Ну…

Меня так и подмывает сказать: я ведь Джей-Джей, ты и так все про меня знаешь.

— …Хорошо, спасибо.

— Ты хороший парнишка, Джей-Джей.

Я ныряю в холодильник, чтобы не нужно было смотреть на Тене. Приношу чашку чаю, крепкого, настоявшегося, с кучей сахара. Отыскиваю остатки белого хлеба и сооружаю бутерброды.

— Включить какую-нибудь музыку?

— Включи, если хочешь.

Я перебираю его пластинки, радуясь про себя возможности чем-то заняться, — и вытаскиваю двойной альбом Сэмми Дэвиса-младшего. Там есть несколько моих любимых песен. Я ставлю пластинку в проигрыватель, но уменьшаю громкость, раз дед Тене неважно себя чувствует.

— Смотри. — Он кладет таблетку в рот и запивает ее чаем. — Можешь передать маме, что я все принял.

Я усаживаюсь, обхватив кружку с чаем обеими руками, хотя она обжигает ладони. Не могу придумать никакой темы для разговора. Кроме мыслей о Розе, в голову ничего не идет. А может, дед Тене тоже ничего об этом не знал, думаю я вдруг. Что, если, скажем, у Иво была тайная подружка, которая родила ребенка и не захотела его, вот Иво и принес его домой. Не обязательно же за всем этим должна стоять какая-то зловещая история. Может, дед Тене никогда с ней не встречался — ведь все это происходило, когда Иво был женат на Розе. Ну, может, это и не очень красиво, но такие вещи случаются. Взять хотя бы моего так называемого папашу.

Мне хочется спросить старика, но я боюсь, вдруг у него опять случится припадок.

Дед Тене откашливается. Это затягивается довольно надолго.

— Как дела в школе, сынок? — спрашивает он наконец.

Я смотрю на него, по-настоящему обеспокоенный. Может, он потихоньку выживает из ума?

— Сейчас каникулы. Я не хожу в шко…

— Я знаю, сынок. Я имею в виду вообще. Как твоя учеба? Экзамены сдавать собираешься?

— А, ну да. Думаю, да.

— Вот и хорошо. Учись. Оно тебе явно на пользу. Нам это нужно.

— Хорошо.

Я не знаю, что сказать. Хотя время от времени он расспрашивает меня про школу, такой интерес я вижу в первый раз.

— Только не позволяй им сделать из тебя горджио, — предостерегает он.

— Ни за что.

— Я рад, что Кристо будет жить с тобой и Сандрой. Вы справитесь.

— Ну, может, дядя Иво еще вернется.

Дед Тене лишь молча хмыкает и дует на свой чай.

— Ты думаешь, он больше не вернется? — удивляюсь я.

Тене вздыхает. Я замираю.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ну, ты ведь его отец. Ты знаешь его лучше остальных.

Дед Тене медленно качает головой:

— Иво не вернется. Не надо было мне заставлять его остаться.

Я и не знал, что Тене пытался заставить его остаться. Наверное, они просто это обсуждали.

— Так ты знаешь, куда он подался?

— Нет, — шепчет Тене и опускает голову, как будто она вдруг стала очень тяжелой, такой тяжелой, что может сломаться шея.

По спине у меня пробегает холодок.

— Люблю эту песню, — произношу я нарочито громко, чтобы сменить тему.

Я правда ее люблю. В ней поется про настоящую жизнь. Человек, который написал ее, попал в тюрьму в Новом Орлеане, когда на всех бродяг устроили облаву после какого-то убийства. Там он разговорился с одним стариком, и тот рассказал, как танцевал за еду и как его собаку задавила машина и после этого с горя он начал пить. У всех бродяг были прозвища, чтобы полицейские не могли опознать их, и его прозвище было Мистер Божанглз.

Мне больше нравится думать об этом, чем о том, почему дед Тене вдруг завел со мной такой странный разговор. Когда я снова поднимаю глаза, он смотрит на меня с таким выражением, что мне становится не по себе.

— Мы никогда не уделяли тебе достаточно внимания, — говорит он. — А зря.

Я не понимаю, что он имеет в виду, бормочу:

— Вы уделяли мне достаточно внимания. — И улыбаюсь, пытаясь сделать вид, что все нормально.

— Ты всегда был рядом, — произносит он.

— Что? О чем ты?

Но дед Тене лишь снова качает головой.

Сэмми добирается до того момента, когда он впадает в раж и все духовые и скрипки сливаются в один великолепный, берущий за душу хор. И я с ужасом вижу, как по щеке деда Тене ползет слезинка, оставляя за собой блестящую дорожку.

— Что случилось, дед Тене? Тебе опять нехорошо?

Он качает головой:

— Нет, я в полном порядке.

— Точно?

Он силится улыбнуться мне, хотя глаза у него на мокром месте.

— Точно. Все хорошо, сынок.

— Чего тебе принести? Еще чаю?

— Нет… ничего не надо.

— Ты, наверное, устал? Что мне сделать?

Я просто не могу усидеть на месте. Это мучение какое-то. Я никогда еще не видел деда Тене таким и не понимаю, что делать.

— Со мной все в порядке. — Он вскидывает глаза на меня, беспокойно ерзающего на стуле. — Что-то я и вправду немного устал, сынок. Вздремну, пожалуй, немного.

— Ну ладно. Но тебе точно не плохо?

Я с готовностью вскакиваю и улыбаюсь ему. Потому что, если я улыбаюсь, все точно будет хорошо.

Вернувшись в свой трейлер, я зажигаю везде свет, но и там я не могу усидеть на месте, разбираю видеокассеты, но никак не могу решить, что хотел бы посмотреть. Тогда я включаю музыку и тут же выключаю ее снова, потому что меня начинает мучить совесть. Я ненавижу себя. Я жалкий, никчемный и, что самое скверное, бессердечный. Деду Тене плохо и грустно, а я даже не могу заставить себя посидеть с ним. Я просто трус, вот в чем правда.

Я снова выхожу из трейлера и принимаюсь расхаживать по стоянке, терзая себя воображаемыми картинами того, что может происходить в эту самую минуту в трейлере деда Тене (но ничего при этом не предпринимая!), и заглядывая в его темные окна, готовый расплакаться. Постепенно начинает смеркаться, мне становится холодно в моей футболочке, и птицы перестают петь, а все цвета начинают казаться одинаково серыми.

 

51

Рэй

Вчера вечером я подписал разводные бумаги и сложил их в конверт, чтобы отправить по почте. Подписывал я их безо всяких эмоций. Ну, наконец-то, думал я, вот я и пришел в себя. Живу дальше.

Под утро мне снится сон из тех, что кажутся более реальными, чем явь. Мне снится, что я снова вместе с Джен, в нашем старом доме. Она входит и небрежно представляет мне своего любовника, которым оказывается Хен. Больше ничего из этого сна я не помню, помню лишь потрясение открытия, ощущение, как будто из груди у меня заживо вырвали сердце. Между Джен и моим партнером по бизнесу никогда ничего не было: он никогда не изменял Мадлен, да и, думаю, никогда не помышлял об измене, так что это чистой воды мазохизм с моей стороны.

Я зажигаю прикроватный светильник, отчего серая мгла за окнами сгущается до черноты. Еще даже не светает. Я моргаю, пытаясь разлепить веки; во рту у меня пересохло, зубы кажутся шершавыми и пахнут глютаматом натрия. Нет никого, к кому можно было бы податься в такой час. И никогда не было. Я иду в ванную, шумно пью из-под крана и ополаскиваю лицо водой. А по пути обратно застываю на пороге при виде отражения в окне.

Вчера у меня случился странный порыв. Выйдя из китайского ресторанчика, где продают еду навынос, я пошел мимо газетного ларька из тех, которые работают допоздна. Мое внимание привлекло ярко-красное пятно в витрине с цветами. Я не знал, как называются эти цветы, но их цвет, их восковые лепестки напомнили мне о Лулу. Я скупил все красные, какие там были, принес домой и поставил в самый большой кувшин, который смог найти в своем хозяйстве. Кувшин я водрузил на комод, чтобы видно было из кровати. Ряды маленьких красных колокольчиков с бледными в крапинку сердцевинками; навязчивый сладкий запах. Уснул я, думая о ней. Я был счастлив. Откуда мог взяться этот предательский сон? Навеяли воспоминания, до сих пор способные задевать меня за живое?

Отраженная в стекле комната имеет весьма отдаленное сходство с настоящей. Теплый свет омывает море красных цветов, рдеющих недобрым багрянцем. За ними зловеще высится призрачная мужская фигура. После того как Джен в конце концов призналась мне, что у нее роман на стороне, — не помню, как именно она это сформулировала, — она разрыдалась. Как будто моя реакция стала для нее настоящей неожиданностью. Как будто она убедила себя, что я не стану возражать. Я был оскорблен до глубины души, вне себя от злости на ее глупость: как можно не знать, как сильно это ранит? Как можно быть такой дурой? Мне хотелось завыть, как раненому зверю. Поджечь ее машину. До смерти забить этого гаденыша лопатой, превратить его мерзкую самодовольную рожу в неузнаваемое кровавое месиво. Быть может, там, за стеклом, обитает тот, кто так и сделал.

Темный морок застеколья манит и отталкивает меня одновременно, это притягательность края утеса, водопада, боли, которая подкрадывается и начинает терзать, когда думаешь, что все худшее уже позади. Откровенно говоря, временами я задаюсь вопросом, хватит ли у меня воли вырваться из ее лап, или это ослепительное горе навсегда останется самым глубоким и ярким переживанием в моей жизни.

Я знаю, что теперь уже больше не засну, поэтому плетусь в кухню варить кофе. Пока закипает чайник, на память вдруг приходит одна вещь, о которой я не вспоминал годами: в самом начале нашего брака мы с Джен как-то раз отправились на прогулку по берегу одного озера в Шотландии. Водная гладь была неподвижна, ни единая морщинка не нарушала ее хрупкого спокойствия. Мы собирали плоские камешки и пытались пускать «блинчики» — у меня всегда хорошо это получалось. Джен, к своей досаде, оказалась безнадежной неумехой: ее камешки плюхались в воду в нескольких футах от берега или же улетали в воздух. Я бродил вдоль кромки воды, пытаясь побить собственный рекорд — шесть, семь, девять… когда что-то очень больно ударило меня между лопаток. Я стремительно обернулся, кипя гневом, и увидел Джен, в ужасе зажимавшую рот.

— Прости, дорогой, прости, пожалуйста! — закричала она. — Я не хотела в тебя попасть! Я случайно!

Хотя ужас ее был непритворным, она с трудом сдерживала смех. Я тоже улыбнулся, хотя ушибленное место болело, а на спине образовался внушительный синяк, по поводу которого была отпущена не одна шутка.

Джен тогда так и не удалось изобразить ни одного «блинчика». Она не в состоянии была с трех шагов забросить скомканный лист бумаги в мусорную корзину («Так нечестно — она сдвинулась!»). Но когда речь шла обо мне, ей каждый раз было обеспечено прямое попадание.

День, когда он наконец наступает, оказывается ясным и погожим. Выходит солнце, разгоняя утренний туман. Из окна поезда я смотрю, как поблескивает в его лучах вода в канавах и временных озерцах, которые образовались во впадинках. В Или я приезжаю к половине одиннадцатого.

Консидайн встречает меня все той же внешней неприветливостью, но мне кажется, на самом деле он благодарен мне за новости.

— Что у вас с рукой? — интересуется он, налив мне чашку перестоявшегося кофе и заметив, что моя правая рука не слишком меня слушается.

Я в двух словах объясняю. В конце концов, это имеет отношение к тому, что привело меня сюда.

— Идемте со мной, — бросает он мне, когда мы допиваем кофе.

Мы выходим из полицейского управления и едем на окраину Хантингдона.

Там размещается судебно-медицинская лаборатория. Он ведет меня внутрь здания. Мы поднимаемся на третий этаж. Там, в небольшом захламленном кабинете, нас встречает взглядом поверх очков дама с седыми волосами, забранными в тугой узел на затылке, и в дорогом брючном костюме. Я с трудом узнаю в ней женщину-медика с Черной пустоши; тогда она была в перепачканном илом пластиковом комбинезоне, с ног до головы облепленная грязью.

— Доктор Элисон Хатчинс, Рэй Лавелл.

— Мы знакомы. Консидайн, у меня для вас никаких новостей.

Покорность, с которой он принимает ее небрежную властность, вызывает у меня интерес.

— Я бы предложила вам присесть, но…

Она кивает в сторону скособочившихся груд папок, наваленных у нее на столе, стульях и даже на полу.

Мы оба заверяем ее, что вполне можем и постоять.

— Мы по поводу личности нашего трупа. Кандидатура, которую мистер Лавелл предложил нам в прошлый раз, нашлась живая и здоровая, так что тут отбой.

— Вот как? — Она одаривает меня взглядом поверх очков. — Черт побери.

— Но у него есть для нас другая кандидатура.

Хатчинс вскидывает брови, и я говорю ей:

— Имя я вам назвать не могу, но у меня есть еще одна потеряшка. У нее был маленький ребенок. Она родила его примерно лет семь тому назад и после этого как в воду канула. Эти события точно имеют отношение к Черной пустоши. Я думал, женщина, которую я разыскивал, приходится матерью этому мальчику, но выяснилось, что это не так.

— Какие-нибудь подробности сообщить можете? Возраст на момент исчезновения? Хоть что-нибудь?

— Нет. Никаких подробностей я не знаю. У меня просто есть… — Я пожимаю плечами: как бы это описать? — Пустое место в этом семействе.

Она косится на Консидайна:

— И что наводит вас на мысль, что наш труп может заполнить ваше пустое место?

— Ну, они всегда утверждали, что мать ребенка — Роза Вуд, несколько лет назад пропавшая без вести. Но когда мы ее разыскали, выяснилось, что у нее никогда не было ребенка, и факты это подтверждают. Она не может быть его матерью. Выходит, они лгали. Понятное дело, что у ребенка должна быть мать, но она как сквозь землю провалилась. Когда отец ребенка узнал о том, что на Черной пустоши нашли труп, он… э-э… ну, в общем, после того, как я угостился ужином, который он для меня и приготовил, я угодил в больницу с тяжелым отравлением.

Я демонстрирую ей свою правую руку.

— Кисть у меня до сих пор почти полностью парализована. А сам он пустился в бега.

— Отравление спорыньей, — говорит Консидайн.

Мой рассказ явно производит на доктора Хатчинс впечатление.

— Спорыньей и беладонной. Мне слабо верится, что два ядовитых растения одновременно попали в еду ко мне — и больше ни к кому — по чистой случайности. Я убежден, что он что-то знает о трупе с Черной пустоши. Его поведение по меньшей мере подозрительно.

Доктор Хатчинс откидывается на спинку кресла.

— Мистер Лавелл, какая у вас насыщенная жизнь! Так-так. ДНК ребенка каким-то образом получить можно?

— Я не знаю. Он сейчас в больнице.

— Вот как? По какому поводу?

— Он страдает каким-то хроническим заболеванием, которое пока не могут установить. Оно, судя по всему, наследственное. Многие члены его семьи страдали тем же заболеванием, и некоторые из них умерли в юном возрасте — в основном мужского пола, насколько мне известно. Его отец в детстве тоже был болен, но поправился.

— Все чудесней и чудесней. Прямо как Романовы.

По всей вероятности, выражение моего лица выдает неведение.

— Это русские цари. Только у них в роду была гемофилия. От нее не вылечиваются.

Она строит гримаску. Я не могу понять, что это означает.

— Итак, вы считаете, что наш неопознанный труп может принадлежать матери этого ребенка и что она оказалась там при участии его отца?

— Во всяком случае, такой шанс есть.

Доктор Хатчинс барабанит ручкой по столу и кажется погруженной в какие-то размышления. Потом снимает очки и трет пальцами переносицу.

— Это любопытно.

Она достает какие-то бумаги, исписанные убористым почерком, и пару минут внимательно их изучает. Я уже начинаю думать, что больше она ничего говорить не собирается, когда она, не поднимая глаз, спрашивает:

— Что вы знаете о судебно-медицинской остеологии?

— Почти ничего. Так, прочитал пару книжек…

Она пренебрежительно отмахивается:

— Люди обычно считают, что тут все совершенно очевидно. Пол, возраст — все можно определить однозначно. Но это не так. Конечно, в некоторых случаях все просто — когда мы находим целый скелет или когда есть подкрепляющие обстоятельства. Но редко когда можно со стопроцентной уверенностью делать выводы по одной только твердой ткани. Даже когда в твоем распоряжении есть идеально сохранившаяся кость из тех, что имеют диморфические особенности по половому признаку, — скажем, лобковая. Казалось бы, если она квадратная, перед нами женщина, а если треугольная — мужчина. Но как быть, если ее форма — нечто среднее между первым и вторым?

С этими словами она устремляет на меня взгляд. Отчасти для того, чтобы увидеть мою реакцию, отчасти, подозреваю, потому, что ей нравится звук собственного голоса. Я не виню ее за то, что она заставляет нас ждать; по-моему, она заслужила это право.

— И чем скелет младше, тем все с ним сложнее. Но такой задачки, какую задал нам этот скелет, у меня давно не было. Конечно, у нас пока есть всего несколько костей. И почти все из них повреждены. Но есть и другие признаки, которые все осложняют. К примеру, размер: они очень маленькие. По некоторым признакам я бы даже сказала, что детские, но другие признаки и эпифиз предполагают более старший возраст на момент смерти.

Повисает пауза, видимо, для того, чтобы мы двое могли задаться вопросом, что бы это значило.

— Ну и какого она, по-вашему, была возраста?

— Юношеского, скажем так. От тринадцати до восемнадцати; более точную оценку на данном этапе я дать не могу.

— Ясно… но это девушка?

— Судя по размеру и форме костей, которые мы нашли, они с большей вероятностью принадлежат женщине, но что-либо утверждать с определенностью я смогу лишь после того, как мы найдем какую-нибудь из диморфических костей.

Она кивает Консидайну:

— Ты рассказал ему, что мы обнаружили вчера?

Тот качает головой.

— Вы что-то нашли? Что? — спрашиваю я.

— Обрывок золотой цепочки, — говорит Консидайн. — Не особенно дорогой. Она разорвана, но обнаружили ее рядом с фрагментами позвоночника, так что можно предполагать, что она была на нашем трупе в момент погребения.

— Значит, мотив ограбления маловероятен.

— Но там было кое-что еще. Кое-что намного более… странное…

Хатчинс перехватывает инициативу, очевидно не желая уступать ему главную роль. К моему удивлению, Консидайн, похоже, ничего не имеет против.

— Рядом с телом мы обнаружили множество фрагментов растения, как вы могли бы предположить, но в этом случае дело обстоит несколько иначе. Примерно в четырех футах под землей, на той же глубине, что и тело, оказалось несколько стеблей, связанных вместе ниткой. Это вам ничего не напоминает?

Чувствуя себя школяром, вызванным отвечать урок к доске, я высказываю предположение:

— Букет цветов?

Она улыбается, ожидая продолжения.

— Но… разве такое возможно? — изумляюсь я. — Растения не пролежали бы так долго в земле. Они должны были очень быстро сгнить.

Ее улыбка становится шире.

— Обычные цветы — да. Но эти были деревянные. Деревянные хризантемы, представляете?

В кабинете повисает оглушительная тишина.

— Они… можете описать, как они выглядят?

— Ну, они не слишком хорошо сохранились.

— А они не похожи на самодельные?

Хатчинс с Консидайном переглядываются.

— Я бы сказала, что они самодельные, но выполнены довольно искусно. На детскую поделку не тянут.

Сердце у меня начинает учащенно биться, но важность этой находки, которую я чую нутром, облечь в слова мне — пока что — не удается. Я пытаюсь аккуратно сформулировать вопросы:

— А по костям можно определить, рожала женщина или нет?

— С абсолютной достоверностью — нельзя. Но если бы нам удалось найти тазовые кости, от этого можно было бы хоть как-то оттолкнуться; иногда на них остаются следы. Мы все живем надеждами, верно, Консидайн?

— Давайте мыслить логически: кто делает деревянные цветы? Цыгане, — отвечает он.

Его взгляд устремлен на меня.

— Ну… — пожимаю я плечами, — это традиционный промысел…

Я пытаюсь припомнить, не попадались ли мне на глаза в каком-либо из трейлеров Янко деревянные цветы. Кажется, не попадались.

— Само по себе это, конечно, ничего не доказывает.

— Разумеется.

Мы все стоим — и сидим — в молчании.

Пусть это никакое не доказательство. Не улика. Но это факт. И он что-то означает. Возможно, он означает, что тот, кто похоронил неизвестную девушку на Черной пустоши, не пытался просто избавиться от тела. Он отдал ей последние почести.

 

52

Джей-Джей

Кажется, у меня появилось новое хобби: ожидание худшего. Я не знаю, в чем заключается это худшее, но за последние несколько недель я просто весь извелся. Я чувствую его приближение. Вокруг то и дело случаются какие-то ужасы, это не мои фантазии. Сначала Кристо с дядей Иво, потом дед Тене заболел, потом мы с мистером Лавеллом попали в больницу. На Черной пустоши нашли тело какого-то бедолаги. Радиоактивный дождь отравил всех овец. Гигантский град, из-за которого погибли люди — не где-нибудь, а в Индии. Мир сошел с ума. Я с трудом заставляю себя подниматься по утрам. Конечно, в школе сейчас каникулы, так что вставать особо незачем, но все равно. Мама обычно уходит на работу около девяти, пока я еще валяюсь в постели у себя за занавеской, то задремывая, то просыпаясь вновь. Она даже перестала меня ругать. Я встаю и съедаю холодный завтрак, который оставляет мне мама. После этого я обычно снова возвращаюсь в постель. Я пытался читать, слушать музыку и смотреть видик, но все это не может отвлечь меня от волнений по поводу всех тех ужасов, которые с нами случились или вот-вот случатся.

Я ожидаю худшего с того самого момента, как мы переступаем порог детской больницы в Лондоне, точнее, как с утра выезжаем из дома. Кристо лечит молодой врач-индус; у него очень темная кожа, очень густые, похожие на плотный мех волосы, которые начинают расти прямо надо лбом, и круглые очки в золотой оправе. Говорит он очень четко. Кристо ему, похоже, нравится, и уже за одно это я готов его полюбить. Мы с мамой сидим в коридоре, напротив игровой площадки для малышей. Там полно ярких игрушек, а стены раскрашены в разные цвета. Есть даже небольшая разноцветная лазалка. Я решаю, что она предназначена для братьев и сестер тех детей, которые здесь лежат. Но на площадке играют несколько ребятишек, у которых совсем нет волос, так что, наверное, они здесь лечатся. В этой больнице вообще очень много лысых детей. От их вида у меня по коже ползут мурашки; эти дети похожи на маленьких инопланетян. Я вспоминаю, что волосы выпадают во время лечения от рака, и начинаю улыбаться, когда кто-нибудь случайно бросает взгляд на меня. Мне даже неудобно за то, что у меня самого на голове столько волос.

Доктор собирается что-то нам рассказать, и мне очень хочется, чтобы он поторопился.

— Ты брат Кристофера по отцу?

Доктор с длинным именем, которое мне не запомнить никогда в жизни, смотрит на меня.

Мы с мамой дружно киваем. Меня специально предупредили на этот счет. Не знаю уж, каким образом удалось убедить их тут, в больнице, изменить свое решение, но, наверное, будет лучше, если они будут так считать. Вот будет забавно, если окажется (я стараюсь не слишком об этом задумываться), если это и в самом деле так.

— Думаю, у нас есть подвижки на пути к установке диагноза Кристофера. Но прежде чем мы сможем быть полностью уверены, нам нужно будет отправить результаты его анализов в одну больницу в Нидерландах. У них больше опыта в этой области. Мы считаем, что это икс-сцепленное рецессивное генетическое нарушение, так что чем больше информации вы сможете нам дать о здоровье вашей семьи, тем скорее мы сможем сузить круг наших поисков.

Вид у мамы встревоженный. У меня, наверное, точно такой же.

— Что? С чем сцепленное?

— Это такой вид наследственного заболевания. Женщины могут быть его носительницами и передавать своим сыновьям. Болеют только мужчины.

— Передавать его сыновьям? Это значит… — говорит мама и с ужасом смотрит на меня.

— Вам не о чем беспокоиться.

Он переводит взгляд с нее на меня.

— Как правило, заболевание проявляется очень рано, еще в младенческом возрасте. Впрочем, лучше всего было бы взять кровь на анализ у вас обоих — а еще лучше, у всех членов семьи, у кого только возможно, — чтобы мы могли получить более полную картину.

— Взять кровь… у нас?

Мамин голос больше походит на писк.

— Это очень быстро. И совсем не больно. Это было бы очень полезно для Кристофера. И для вас самих.

— Ну… конечно, мы хотим помочь Кристо.

Убежденности в ее голосе маловато.

— Можете обратиться к своему семейному врачу или сдать анализ прямо здесь.

Похоже, он закончил, но самого главного в моем понимании так и не сказал.

— Но вы сможете его вылечить? — спрашиваю я.

Доктор смотрит на меня с улыбкой. Лучше бы мне этой улыбки не видеть.

— Добиться излечения в случае генетических заболеваний очень сложно или невозможно. Это все равно что пытаться вылечить цвет глаз. Но мы можем облегчить некоторые, даже многие, симптомы Кристофера. Мы можем надеяться обеспечить ему хорошее качество жизни; во всяком случае, лучше чем то, которое он имеет сейчас. Но пока мы не выясним, что это такое, наверняка говорить нельзя.

— Значит… может быть, вы все-таки сможете его вылечить? Если вы пока не знаете точно, то, может быть, когда вы будете знать…

Врач переводит взгляд с мамы на меня и обратно на маму.

— Ну, ты, конечно, говоришь правильные вещи. Но я бы на вашем месте не слишком надеялся на полное излечение.

Когда мы возвращаемся в палату Кристо, у его постели кто-то сидит. Пришла тетя Лулу. При виде нас она вскакивает, выражение лица у нее изменяется, и она протягивает нам какой-то листок.

— Медсестра только что принесла, — свистящим шепотом сообщает она.

Я вдруг понимаю, что она в бешенстве.

— Только не падайте! Эта скотина Иво написал Кристо письмо!

Вот что в нем написано:

МОЙ ДОРОГОЙ КРИСТО

ПРОСТИ ШТО ПРИШЛОСЬ ОТ ТИБЯ УЕХАТЬ ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ Я ЗНАЮ САНДРА И ТВОЙ ДВОЮРДНЫЙ БРАТ ДЖЕЙ ДЖЕЙ ПОЗАБОТЯТЦА О ТИБЕ ТЫ ЗАСЛУЖИВАЕШ ЛУТШЕГО ЧЕМ Я НЕ БЕЗПОКОЙСЯ Я ВСЮ ЖИЗНЬ БУДУ ТИБЯ ЛЮБИТЬ ВСЕМ СЕРЦЕМ МОЙ ДОРОГОЙ МАЛЬЧИК ОБНЕМАЮ ТИБЯ И ЦЕЛУЮ ТВОЙ ЛЮБЯЩИЙ РАДИТЕЛЬ ПРОСТИ МЕНЯ

Ну, что тут скажешь? Вот и все. Это прощальное письмо Иво для Кристо. Лулу сует его маме, и она принимается читать, а я подглядываю через ее плечо. Я узнаю почерк Иво: его манеру письма — рисовать печатные буквы.

— Оно действительно от него?

Мы оба киваем. Конверт адресован Кристо в больнице. Отправили его из Юго-Восточного Лондона три дня тому назад.

— Мы что, должны это ему прочитать? Это… жестоко. Это…

Мама явно в ужасе. Лулу вздыхает:

— Но мы ведь именно это и подозревали? По крайней мере, теперь мы знаем точно. И у вас есть его благословение.

Эти слова она сопровождает ледяной улыбкой, поскольку, как мы все знаем, благословение Иво больше не играет никакой роли.

— Ну и скотина… Ох…

Маму трясет от злости. Мы все по-прежнему толчемся на пороге палаты Кристо, так что он, наверное, нас не слышит. Мы смотрим на него. Он отвечает нам спокойным внимательным взглядом. Мне вдруг кажется, что он уже знает, что там, в письме. Он видел Иво последним. Должен был видеть. Интересно, что Иво сказал ему на прощание? Может, он открыл ему всю правду и Кристо известно больше, чем нам всем?

Я подхожу к его кровати и беру за руку, переплетаю свои пальцы с его маленькими пальчиками.

— Все хорошо? — спрашиваю я его.

И он вдруг произносит в ответ, почти отчетливо:

— Все хорошо!

 

53

Рэй

Следующие пару дней я, как приклеенный, сижу за столом с приросшей к уху телефонной трубкой, проверяя официальные документы, наводя справки, умоляя оказать мне услугу. Мы предложили вознаграждение за информацию — без особой надежды на то, что это к чему-то приведет. Я разговариваю со всевозможными людьми из кочевого сообщества: с моими собственными родственниками, которых не видел уже много лет, с дальней родней Розы, даже с моим родным братом. Люди обещают подумать. Поспрашивать. Некоторые даже перезванивают. Брат грозится как-нибудь заехать, когда у него образуется просвет в торговле пылесосами. Однако же в сухом осадке у меня не остается ни одной подходящей кандидатуры на роль матери Кристо. Ни одна девушка из кочевого сообщества не исчезала таинственным образом. Никто не слышал о том, чтобы в тех краях пропала девушка подходящего возраста. Если отнестись к этому вопросу реалистично, матерью Кристо может быть кто угодно: девушка из местных горджио, которая не захотела или не смогла заботиться о ребенке. Слишком много возможных вариантов, слишком много вопросов: личность матери Кристо, труп цыганской девушки… по крайней мере, девушки, похороненной цыганами. А ведь есть еще одна загадочная женщина, вполне себе живая, мысли о которой я до недавних пор старательно от себя отгонял.

Когда я спрашиваю Хена, не упускаю ли я что-то очевидное, он качает головой:

— Что касается матери мальчика, я стал бы искать ближе к дому. Эта кузина, которая там живет… как ее зовут?

— Сандра Смит. Я думал о ней, но… нет, это очень вряд ли, — отвечаю я.

— Рэй, предположи на минутку, что труп с Черной пустоши не имеет ко всей этой истории никакого отношения. Сандра в самом деле кажется наиболее подходящей кандидатурой. Она подходит по возрасту, они определенно знакомы друг с другом, она вполне может быть носительницей семейного заболевания. Ты ведь сам говорил, что она даже вроде бы испытывает к нему, не знаю, какие-то чувства. Я ничего не путаю? Картинка вполне складывается.

— Да. Да, но…

Я качаю головой, сам не зная, что — «но».

— У меня действительно сложилось такое впечатление, но Сандра в эту картинку как-то не вписывается.

— Но почему? — спрашивает Хен.

— Потому что это была не она.

— Но ты этого не знаешь.

— Я не про Кристо. Я про то, что это не она… — Я вздыхаю. — В ту ночь случилось еще кое-что, о чем я тебе не рассказывал. Я про тот вечер, когда меня отравили. Я ничего толком не соображал, и все это кажется таким бредом…

Я умолкаю. Потому что не знаю, как продолжать.

— И ты был напичкан какой-то дрянью.

— Да. Но несмотря на это, я совершенно уверен, что в ту ночь… я занимался сексом.

Хен вскидывает брови.

— Ты раньше этого не говорил.

— Я знаю. Ну, ты же понимаешь. Это звучит… по-идиотски.

— А почему ты так уверен, что это не еще одна галлюцинация?

— Я очень много об этом думал, поверь мне. Ощущения были совершенно не такие, как от других видений. Я знаю, я видел всякий бред, но где-то в глубине души всегда сознавал, что это происходит не на самом деле. А с этим… с этим было по-другому. Совсем не так, как с чудовищами, языками пламени и… и всем остальным.

Вид у Хена становится встревоженный.

— Я понимаю, что это похоже на бред. — Я пытаюсь выдавить из себя смешок. — Ну, то есть кто это мог быть?

— Не знаю, Рэй. Возможно, тебе стоило бы рассказать об этом врачам. Может, они смогли бы помочь тебе разобраться.

— Значит, ты считаешь, что ничего не было?

— Я не знаю. Ничего не могу утверждать. Ты помнишь, как она выглядела?

— Нет. Мне кажется… возможно, она закрыла мне лицо.

— Закрыла тебе лицо?

Хен смотрит на меня во все глаза. Такое впечатление, что он собирается рассмеяться, но потом берет себя в руки.

— Зачем?

Я пожимаю плечами.

— И несмотря на то, что у тебя было закрыто лицо и ты ни черта не мог видеть, ты все равно откуда-то знаешь, что это была не Сандра Смит?

— Да.

— Рэй, ты не можешь этого утверждать.

— Она не подавала никаких признаков. Я говорил с ней после этого, и… в общем, я просто это знаю.

— Это не выдерживает никакой критики. Тебе и самому это ясно. А после того, что рассказала Роза, ну… в общем, не мог это быть Иво?

Я и об этом думал. Честное слово. Я по косточкам разобрал мои воспоминания о той ночи, все ее мельчайшие подробности, все ощущения.

— Я задавался этим вопросом. Нет. Думаю, я бы заметил.

Хен изучает меня, я пытаюсь не отводить взгляд. В конце концов он раздраженно всплескивает руками.

— В любом случае — я хочу сказать, не важно, было ли это наяву или нет, — это не имеет никакого отношения к интересующим нас вещам. Это не улика.

Мы молча смотрим друг на друга; я не выдерживаю и поворачиваюсь к окну. В кабинете повисает густая, липкая атмосфера. Зря я об этом рассказал.

Дома, после работы, я сижу и смотрю на самолеты, взмывающие к золотящимся небесам, слушаю несущиеся мимо с грохотом поезда — как это другие люди постоянно откуда-то куда-то перемещаются? — и твержу себе: это наверняка была галлюцинация. Не надо было никому и никогда об этом рассказывать. С чего я вбил себе в голову, будто это важно?

Беда в том, что я в это не верю. Вихрь ощущений, запах дыма, вкус пепла на губах… Господи, да не мог это быть мужчина! — нет, эта горячая влажная расселина, эти движения бедер, это могла быть только женщина, только… Вопреки моей воле, эти воспоминания возбуждают меня. Это происходило наяву. И тут впервые за все это время я думаю о Лулу. Как мне раньше не пришло это в голову? Разве не такими должны были оказаться на вкус ее губы? К тому же она любит, когда мужчина беспомощен, неподвижен. Я своими глазами это видел. Я признался, что следил за ней, — ужасный проступок. В ту ночь Иво оставался у нее, но она почему-то умолчала об этом. Может, они с самого начала были в сговоре? Может, это была какая-то изощренная месть с ее стороны?

Дома, после работы, я дрожащими руками ставлю в духовку разогреваться мясной пирог, твердя себе, что я схожу с ума.

Я нахожусь в подвешенном состоянии — как все последние несколько месяцев. Я в тупике. Я не в состоянии функционировать не то что эффективно, а хотя бы сколько-нибудь нормально. Хен, которому это очевидно, пытается подначивать меня. Пытается вызвать меня на разговор, вытянуть из меня, в чем проблема. Мы ведь раскрыли дело Розы Вуд, известной также как Рена Харт. Нам даже заплатили. Леон Вуд звонит и извиняется за свою несдержанность; ему звонила его новообретенная дочь, и он надеется на встречу с ней в ближайшем будущем. Он называет ее Розой, но поправляется и говорит «Рена». Довольный клиент.

Хен ворчит: я потакаю своим прихотям, веду себя ненормально.

Мой партнер прав: мы добились того, что в нашей книге считается успехом. Однако же между строк я безнадежно облажался. Никогда еще я не оказывался так не прав с профессиональной точки зрения, и это потрясает меня. Никогда я не оказывался в таком глубоком тупике. До сих пор я не сплю ночами, ломая себе голову: а вдруг гости со свадьбы Розы сказали неправду? А вдруг дата на свидетельстве о браке была подделана? Впрочем, говорить о том, что за лето я не достиг вообще ничего, было бы неправдой: я теперь разведен, и правая рука у меня почти потеряла чувствительность.

Одно из новых дел — подозрительная жена — оказывается занимательней, чем представлялось на первый взгляд, и в результате мы оба узнаем о существовании настоящего гарема из других женщин и целой паутины финансовых махинаций. Андреа просит повышения оклада, и мы с Хеном удовлетворяем ее просьбу, понимая, что по-хорошему повышение полагается ей уже давным-давно. В благодарность она приносит из дома испеченный собственноручно пирог, относительно съедобности которого ни я, ни Хен ни говорим ей правды.

А потом мне звонит Лулу.

— Я подумала, вы должны об этом знать, — начинает она, не дожидаясь моих неуклюжих любезностей. — Пришло письмо от Иво, которое принесли в больницу. Он пишет, что не вернется.

Андреа чем-то занята в приемной. На столе у нее стоит ваза с желтыми цветами, на которую падают последние лучи солнца, пробивающиеся сквозь двойные мутные стекла. Хен куда-то вышел. Я прижимаю телефонную трубку к уху, находясь в том состоянии обостренного восприятия, какое бывает вызвано любовью и страхом, о которых ты не подозреваешь и сам.

— Что он еще пишет? Как он это объясняет?

— Никак. Просто пишет, что ему пришлось уехать. Письмо адресовано Кристо, Иво просит прощения, обещает всегда его любить. Отправлено из Пламстеда четырнадцатого числа. — Она говорит отрывисто. — Можете себе представить?

— Вы уверены, что оно действительно от Иво?

— Я — нет, но Сандра и Джей-Джей утверждают, что это его почерк. Так что оно точно от него. И он пишет, что хочет, чтобы Сандра позаботилась о Кристо. По всей видимости, он не вернется.

— Ясно… Что ж… спасибо, что сообщили. А можно мне на него взглянуть? Оно еще у вас?

— Оно у Сандры.

— Ясно. Из его письма у вас не сложилось какого-то впечатления, почему он это делает?

— Нет. Он не написал.

— А оно не показалось вам похожим… на предсмертную записку?

Она ахает:

— Предсмертную записку? Вы имеете в виду самоубийство? Не знаю… Ничего такого там не написано. Наверное, это возможно… Он просит прощения и пишет, что ему пришлось уехать… что ему этого не хотелось, но пришлось. Похоже это на предсмертную записку? Нам и в голову не пришло.

— Я только хотел узнать, не подумали ли вы чего-нибудь такого.

— Да я просто разозлилась. Как можно было вот так взять и устроить нам всем веселую жизнь, никому ничего не объясняя? Вот что я тогда подумала. Но, с другой стороны, я ведь толком его не знаю.

Это не она, думаю я. Вся эта замысловатая комбинация не может быть ее рук делом.

— А Сандра? — спрашиваю я. — Она как отреагировала? Она-то хорошо его знает.

— Надо полагать. Она разозлилась. И расстроилась. Из-за Кристо.

— А ваш брат?

— Я его не видела. Ему в последнее время нездоровится.

— Знаю. Ему, наверно, нелегко пришлось.

— Надо думать.

— Не помните, как было подписано письмо?

— Я помню его наизусть. Оно было подписано: «Твой любящий родитель». А снизу приписано еще одно «прости меня».

— Большое спасибо. Я очень признателен вам за то, что вы мне об этом рассказали.

— В общем, вот так вот. А вы как, что-нибудь новое раскопали?

— Нет. Ничего нового.

— А-а, — вздыхает она.

— Лулу, спасибо, что ответили на мои вопросы.

— Не за что.

Повисает пауза.

— Вы будете продолжать его искать?

— Кого, Иво? Да. Буду.

— Ну, ладно.

Она вешает трубку, прежде чем я успеваю произнести что-либо еще.

И тут Андреа оборачивается и, видя, что я сижу лицом к ней, улыбается. В последнее время она кажется такой оживленной; одним пустяковым повышением оклада тут дело явно не обошлось. Влюблена, небось, в кого-нибудь. Или в нее кто-то влюблен. Я ни разу ее об этом не спрашивал.

Наверное, я всегда был слишком неразговорчив.

 

54

Джей-Джей

Сегодня врачи разрешают нам вывезти Кристо в зоопарк. Кажется, ему уже намного лучше. Они до сих пор не знают точно, что с ним такое, но назначили упражнения, чтобы укрепить его мышцы. Он тренируется ходить в специальном спортзале, где для детей есть разное оборудование. С ним занимается медсестра из Израиля по имени Рахель. Кристо она очень нравится, потому что после занятий каждый раз дает ему леденец. Хотя она вообще очень милая. Думает, что мы с Кристо братья. А про маму, наверное, думает, что она его мама. Мы перестали разговаривать на эти темы.

В больнице договорились, чтобы нас отвезли на такси, хотя ехать совсем недалеко, зоопарк находится в самом центре Лондона. Несмотря на это, там повсюду деревья, и холм, и канал, который опоясывает весь зоопарк, как ров вокруг замка. Наверное, это сделано для того, чтобы животные не могли сбежать. Пригревает солнышко. Кристо в отличном настроении; он смеется над жирафами и пингвинами и завороженно смотрит на змей, но больше всего ему нравятся обезьяны. Мне они тоже нравятся. Даже мама, которая всю дорогу ворчала и беспокоилась, как бы Кристо не нахватался от животных какой-нибудь заразы, похоже, прекрасно проводит время. В больнице нам дали коляску для Кристо, хотя и сказали, что ему пошло бы на пользу, если бы он попробовал немного походить самостоятельно, чтобы привыкнуть. Он до сих пор слишком слабенький, чтобы ходить по-настоящему, но врачи говорят, что это дело практики. Как же здорово это слышать! Он поправится! Они, считай, сами это сказали. Но пока что коляска очень облегчает нам жизнь. Мы едим мороженое, пьем чай из стаканчиков и сидим на солнышке вместе с другими семьями. Вокруг бегают дети, и некоторые родители улыбаются нам или Кристо, когда видят, что он не совсем здоров. Это так здорово. Я почти совсем не вспоминаю про Иво.

В зоопарке оказывается куда интереснее, чем я думал. Мы проводим там целый день и уходим лишь потому, что должны привезти Кристо обратно в больницу к четырем. А нам с мамой потом еще и домой ехать. Странно думать, что скоро мы будем жить в другом месте. Лулу помогает нам подыскивать дом. У нее уже есть на примете один, он сдается неподалеку от нее, чтобы недалеко было ездить в больницу. Там рядом и школа есть, в которую я смогу ходить. Я-то думал, это будет так сложно, а все оказалось довольно легко. Я даже могу думать о том, как буду жить в доме, совсем без паники. Интересно, в школе кто-нибудь будет по мне скучать? Стелла или, например, Кэти? Наверное, нет. Разве что Стелла, самую малость. Впрочем, не знаю.

Мы едем по шоссе, и в глаза сквозь лобовое стекло бьет заходящее солнце, мелькающее в просветах между деревьями, золотит раздавленную мошкару и прочий мусор, облепивший стекло так, что сквозь него почти ничего не видно. Мы все едем, едем и никак не приедем, а я страшно проголодался, так что путь кажется нескончаемо долгим. Я пытаюсь вспомнить, что есть в холодильнике, и гадаю, достаточно ли в хорошем расположении духа мама, чтобы разориться на покупную еду. На краю деревни, мимо которой мы сейчас проезжаем, есть китайский ресторанчик, даже крюк почти делать не надо. Я в красках расписываю ей все плюсы: не надо ни готовить, ни потом мыть посуду, — и, к моему изумлению, она соглашается. Мы съезжаем с трассы и заказываем еду навынос — курицу с кешью для меня и крылышки в кисло-сладком соусе с рисом для нее. И еще порцию картошки фри с соусом карри на двоих.

— Была не была, один раз живем, — говорит мама.

Из пакета на всю машину аппетитно пахнет едой, так что даже стекла запотевают, а у меня от голода едва не кружится голова. Внезапно меня охватывает ощущение безудержного счастья, так не похожего на недавнее уныние. Кристо поправляется: пока что ему дают лекарства, чтобы поддержать его иммунную систему, а потом, когда станет точно известно, что у него, его вылечат. Мы снова поедем в зоопарк — и еще много куда, например на море и в кино. Скоро опять начнется учеба, и я обнаруживаю, что с нетерпением жду ее, жду возможности занять голову чем-то еще, а не только семейными делами. В эту минуту все кажется возможным. Я широко улыбаюсь маме, и она отвечает мне такой же улыбкой. Наверное, она думает, что я это из-за китайской еды, но мне все равно.

До дома остается уже несколько минут, когда мама вдруг говорит:

— Что это там?

— Где?

— Там! О господи… Господи боже мой…

Я выглядываю в запотевшее окно; хотя толком сквозь белесую пелену на стекле ничего не разглядеть, я все-таки различаю густой черный дым, который клубится над деревьями. Над нашими деревьями. Над нашей стоянкой. Где мы живем. Я протираю лобовое стекло. Теперь оно не может скрыть ни клочья черного дыма, ни, когда мы подъезжаем ближе, голубые вспышки мигалок.

Мы съезжаем с шоссе на наш ухабистый проселок, и теперь уже явственно видны впереди голубые, красные, черные и оранжевые сполохи — как в кино, только все почему-то дергается и прыгает, как будто что-то случилось с проектором. Две красные пожарные машины стоят подальше от огня — полыхает трейлер Иво, черный силуэт в языках ослепительного пламени. Из одной машины уже заливают пламя белой пеной, но дым в ответ становится чернее и гуще.

Внутри меня волна облегчения мешается с волной ужаса. Ни бабкиной, ни дедовой машины нет на месте, и поблизости не видно никого, кроме пожарных. Слава богу, это всего лишь трейлер Иво, думаю я. И тут же схватываюсь: а вдруг Иво вернулся, чтобы покончить с собой. И следующая же мысль: вот и хорошо.

Пожарный — неповоротливая черная фигура в гигантской каске, несоразмерно большой для его головы, — видит наш фургон и подбегает к нам.

— Вы здесь живете?

— Да!

— Кто живет в том трейлере?

Мама качает головой:

— Мой двоюродный брат, но он уехал. Там никого нет. А мои родители?

Она кивает на их трейлеры. В их хромированной отделке отражаются пляшущие языки пламени.

— Когда мы подъехали, здесь никого не было, — говорит пожарный. — Мы проверили остальные трейлеры, везде было пусто. К сожалению, нам пришлось взломать двери. На всякий случай.

— Понятно.

От облегчения мама даже сердиться не может.

— Значит, внутри никого нет?

Я уже отметил, что ни одной нашей машины поблизости не видно. Наверное, ба с дедом куда-нибудь повезли деда Тене. В паб, может быть?

— А остальные трейлеры… им ничего не грозит?

— Ситуация уже под контролем. Но я не стал бы заходить внутрь, пока мы с этим не разберемся. В том трейлере есть какие-нибудь горючие вещества, вы не знаете?

Я вспоминаю мой бесплодный обыск. Тогда от святой воды получилось не много толку… разве что она каким-то извращенным чудом превратилась в бензин.

Мама качает головой:

— Газовый баллон для плитки, наверное.

— Тут так все полыхало, когда мы приехали, что мы решили, что это не просто бытовой пожар. Вы не держали там запас бензина или дизеля?

— Нет. — Мама качает головой.

— Ладно, постойте в сторонке, пока мы не разобрались со всем этим.

Мы с мамой сидим в машине и смотрим. Ощущения невероятно странные, как будто сидишь в автокинотеатре, — во всяком случае, примерно так я это себе представляю. Только вместо фильма мы смотрим, как огонь превращает в обугленный остов трейлер моего дяди.

Я принимаюсь за еду. Мама говорит, что ей в горло ничего не полезет, поэтому я съедаю и ее порцию тоже, а потом всю картошку фри, которую мы собирались поделить на двоих. Примерно через час пожар потушен, и лишь зловещий темный дым курится над почерневшим металлом. Вся краска полопалась от жара, и остов покоробился почти до неузнаваемости. И все это покрыто комьями какой-то белесой дряни от пены.

Наш пожарный подходит к машине.

— Ну вот, теперь все должно быть в порядке. Мы еще немного понаблюдаем. Так что, если хотите, можете зайти в свой трейлер.

Мама кивает. Вид у нее до сих пор очумелый.

— Но как он мог загореться?

Пожарный разводит руками:

— Мы этого не узнаем, пока кто-нибудь не сможет зайти внутрь и посмотреть, а это будет не сегодня. Должно пройти время, чтобы металл охладился. Не подходите к нему близко. Мы слышали один взрыв, но если баллонов с газом там было несколько, может рвануть еще раз.

Он с многозначительным видом переводит взгляд с мамы на меня.

— Спасибо вам, — говорит мама. — Я… Вы с товарищами не хотите выпить по чашечке чая?

— Не откажемся.

— Тогда я сейчас.

Пожарный подмигивает мне. Я с изумлением обнаруживаю, что не против.

Пока мама в трейлере ставит чайник, я кругами брожу по стоянке, разглядывая взломанные двери. Не так уж и сильно они искорежены. Подходит еще один пожарный и принимается объяснять, каким образом они починят замки, чтобы мы могли ими пользоваться. Вполне нормальный мужик, ведет себя очень вежливо и уважительно. Интересно, каково это — быть пожарным? Наверное, с такой работой скучать не приходится, разве что совсем нигде нет ни одного пожара. Я начинаю чувствовать себя каким-то значительным, как будто с нами случилось увлекательное приключение. Теперь, когда опасность миновала, это превратилось в историю, которую можно рассказывать другим. Нужно только правильно ее подать, чтобы получилось по-настоящему захватывающе.

Я брожу среди деревьев, пытаясь не упустить из виду ни единой мелочи, но старательно держась подальше от обгорелой дымящейся развалины.

Наверное, потому, что он поставил его таким образом — под углом к двери и навесу, поблизости от деревьев и подальше от входа, — никто из нас и не заметил его раньше, и пару секунд я бессмысленно таращусь на него и все равно не могу это осознать.

Оно, точно пьяное, привалилось к крыльцу, непохожее на себя и изменившееся до неузнаваемости из-за пены и огня, и где-то внизу живота у меня всколыхивается темный ужас.

Я бегу к трейлеру деда Тене; там пусто, пусто, пусто.

Тогда я бегу к маме, которая обносит пожарных печеньем. Я хватаю ее за руку и шепчу ей на ухо:

— Мама… кресло деда Тене стоит рядом с трейлером Иво. Зачем ему понадобилось бросать его там?

Ответ мы оба прекрасно знаем.

Мама опускает тарелку наземь. Ее взгляд прикован к моим глазам.

— Его кресло? Ты уверен?

— Что случилось? — спрашивает пожарный.

— Кресло-коляска моего двоюродного дедушки… оно там…

Мама бросается туда.

— А запасной у него не было?

Пожарные с застывшими лицами отставляют свой чай; двое подхватывают каски и бегут к трейлеру.

Лицо у мамы белее мела. Пожарный преграждает ей дорогу и не дает пройти. Я пытаюсь подойти к ней, но кто-то держит меня за руку.

— Пожалуйста, не приближайтесь. Пожалуйста. Это небезопасно.

— Господи! Вытащите его оттуда! — надрывно кричит мама.

— Может, они увезли его без кресла, — говорю я, пытаясь представить эту картину, но безуспешно. — Может, они просто поехали покататься… или… или…

Но пожарные входят внутрь и вызывают полицию, и мы узнаем правду задолго до того, как ба с дедом возвращаются из паба без деда Тене, до того, как ба начинает выть и обличать в чем-то людей в форме, которые, не обращая на нее внимания, обтягивают всю стоянку с нами вместе желтой лентой, как будто мы — улики, и чьи машины стоят повсюду с распахнутыми настежь дверцами, бесшумно озаряя все вокруг синими сполохами мигалок, пока не наступает рассвет.

 

55

Рэй

Всегда существует вероятность, что ответ так и не будет найден. Что разрозненные осколки костей будут отправлены в архив неопознанными, что никакой связи не будет установлено. Но я вопреки этой вероятности возвращаюсь на Черную пустошь, потому что не знаю, куда еще податься. Я уже успел здесь примелькаться. Меня видели с Консидайном и с Хатчинс и потому не гонят. За проволочной изгородью с рекламным щитом про будущую шикарную жизнь никаких признаков строительных работ не наблюдается; все оборудование увезли. Вся площадка размечена на квадраты, словно место археологических раскопок; без этого не обойтись, потому что экскаватор и наводнение на пару постарались так, что теперь останки придется разыскивать по всей площадке. Подсыхающая корка грязи растрескалась. Она стала светло-коричневой и попахивает. В конце концов она засохнет совсем, а команда судебных экспертов перекочует отсюда в какое-нибудь другое место. Тогда сюда вернутся экскаваторы.

В Хантингдоне доктор Хатчинс в своей лаборатории раскладывает на столе фрагменты костей, точно большую головоломку. Хотя официально мертвую девушку именуют «Неизвестный номер 34», мне приятно слышать, что между собой эксперты зовут ее Цыганочкой.

— Ну что, все вынюхиваете? Как продвигаются поиски вашей пропавшей мамаши? — спрашивает меня Хатчинс.

— Никак. Застопорились. А у вас что новенького? Есть еще какие-нибудь кандидатуры?

— Если и есть, мне об этом не сообщали.

— Я смотрю, вы хорошо потрудились.

На столе разложены сотни осколков кости, хотя в большинстве из них я ни за что не узнал бы фрагмент человеческого тела — да и вообще любую кость.

— Ну да. У нас даже есть несколько фрагментов черепа.

Она указывает на них своей ручкой. Самый крупный из них размером не больше моей ладони.

— Есть какие-нибудь намеки на предполагаемую причину смерти?

— Нет. Никаких. Зато есть те же самые признаки отклонений в развитии. Кстати, что там с вашим мальчиком? Диагноз уже поставили?

— По-моему, нет.

Она смотрит на меня поверх очков:

— Вы не в курсе? Они перестали с вами общаться?

— Ну, теперь, когда Роза нашлась, официально расследование завершено. Отца мальчика искать нас не просили; он, похоже, смылся. Так что я больше не занимаюсь этим делом.

Звучит это, наверное, жалобно.

— Вполне можно отправиться в заслуженный отпуск, — смеется доктор Хатчинс.

В отпуске я не был с тех пор, как от меня ушла Джен.

— Пожалуй, стоит об этом подумать.

Хатчинс подходит к шкафу и вытаскивает пластиковый пакет, в котором хранится один из деревянных цветков, найденных в могиле. Он раздавлен и потемнел, но остался узнаваемым, и мне немедленно вспоминается дед. Когда мне было около восьми лет, он дал мне ножик — вопреки желанию матери — и попытался научить выстругивать из бузины хризантему, нарезая мягкую белую сердцевину на полоски и отгибая их. Иногда их раскрашивали в яркие цвета, но ему больше нравились нераскрашенные. Это настоящее искусство. В восемь лет мне недоставало терпения, а те его крохи, которые у меня были, я посвящал авиамоделированию. Теперь я жалею, что не прилагал тогда больше усердия.

— Вы же мне его не…

— Что вы, нет.

— Можно мне его сфотографировать? Это может пригодиться.

— Думаю, у меня должна где-то быть лишняя фотография…

Доктор Хатчинс принимается рыться в своих папках: у нее там, наверное, есть копии всего на свете. Вдобавок она выдает мне фотографию золотой цепочки, зацепившейся за позвоночник. Я чувствую прилив энергии. Я прикидываю, за сколько времени смогу добраться отсюда до Янко.

— Еще один вопрос: могли останки пролежать там двенадцать лет?

— Двенадцать? Вполне. Я бы сказала, что такое возможно. Но тогда это не может быть мать вашего мальчика.

— Да.

— А почему именно двенадцать?

— У его отца была сестра, которая погибла двенадцать лет назад. В семнадцатилетнем возрасте.

— А она не страдала тем же заболеванием?

— Не знаю. Если верить официальной истории, нет. Но я теперь не слишком верю официальным историям. Предположительно она погибла во Франции в автомобильной аварии, но никаких похорон не было. Да и сама смерть нигде документально не зафиксирована. Может, всю эту историю сочинили для отвода глаз.

Она вежливо слушает, но я вижу, что мои безумные теории не слишком ее занимают. Разговор перескакивает на ее предстоящий отпуск в Швейцарии. Она рассказывает, что каждый год ездит туда заниматься альпинизмом вместе с мужем и дочерью. Они, все трое, врачи, но члены ее семьи имеют дело с ушами, носами и глотками живых, и только одна она по кусочкам собирает мертвых.

 

56

Джей-Джей

Нас всех допросили, хотя не думаю, чтобы у кого-то были какие-то подозрения в том, что мы виноваты в пожаре. Очень много вопросов было про Иво, но мы не могли на них ответить, потому что не знаем ни где он, ни почему сбежал.

Про то, как он, возможно, поступил с мистером Лавеллом, мы тоже упоминать не стали. Я думал об этом, и как бы странно это ни прозвучало, но у меня просто язык не повернулся это сделать. Должен признаться, я цеплялся за идею, что это останки Иво нашли в трейлере, даже после того, как нам сообщили, что тело принадлежит пожилому человеку и что на нем были кольца деда Тене.

Полицейские рассказали нам, что, по их мнению, произошло. В то утро мы с мамой спозаранку выехали в Лондон, чтобы отвезти Кристо в зоопарк. В обед ба с дедом решили съездить навестить каких-то друзей. Они сказали, что хотели взять деда Тене с собой, но он не захотел и настоял, чтобы они ехали без него, так что они оставили его одного, несмотря на то что чувствовал он себя неважно. Я не стал ничего говорить, хотя и разозлился на них, потому что кто я такой, чтобы высказываться? Оставшись в одиночестве, он подъехал к трейлеру Иво, оставил кресло снаружи и заполз в трейлер. Там он облил всю мебель бензином, включил газ и зажег спичку. Пожарные нашли его на полу рядом с плиткой. Они сказали, он должен был задохнуться еще до того, как до него добрался огонь.

Они сказали, ему не должно было быть больно.

Сомневаюсь, знают ли они такие вещи наверняка или только говорят, чтобы не так ужасно было об этом думать. Единственное, чего никто не может объяснить, — это почему дед Тене забрался для этого в трейлер Иво, вместо того чтобы остаться в своем собственном. Может, он был очень зол на Иво за то, что тот сбежал, и поэтому хотел выжечь даже воспоминания о нем? Или пытался уничтожить следы каких-то преступлений Иво — что-то такое, что я проглядел в свое время. Мы перерыли все вещи деда Тене в поисках хоть каких-нибудь зацепок или причин или вообще хоть чего-нибудь. Но не нашли ровным счетом ничего.

В общем, они сказали, что он сделал это нарочно. Что он хотел покончить с собой. Ба не смогла с этим смириться. Она велела мне никому не рассказывать то, что нам сказали в полиции.

— В конце концов, — заявила она, — мы не можем знать наверняка, что это не была чудовищная случайность. Как у них вообще язык повернулся сказать про него такое? Откуда такие сведения? Они ведь его не знали.

Я тогда покосился на маму. Я видел, что она, так же как и я, не представляет себе, как что-то подобное могло произойти случайно. Но мы не стали ничего говорить.

Конечно, я не могу ничего утверждать наверняка, но я помню, как странно он вел себя, когда я в последний раз был у него в трейлере. Теперь, когда я вспоминаю, о чем он тогда говорил, мне кажется, он прощался со мной. Я никогда раньше не видел, чтобы он плакал. И хотя я считаю Иво трусом и презираю его за то, что он сбежал и оставил нас всех разгребать последствия того, что он тут наворотил, про деда Тене я так не думаю. У него не было никого, кто от него зависел бы. Он был старый. Он был инвалид. Он пережил все беды, какие только можно представить, а в последнее время на него навалилось еще и новое нездоровье. Я плачу. Если бы я тогда вернулся в его трейлер, может, все было бы по-другому? Никто не может ответить на этот вопрос, потому что я не задаю его вслух.

Молва разносится быстро. А если речь идет о цыганах — очень быстро. Надо было устраивать прощание, потому что люди начали спрашивать, когда можно будет приехать проститься. Но сделать это оказалось не так-то просто, потому что полицейские забрали тело для дознания. А потом еще вышел спор из-за трейлера.

Трейлер деда Тене, несмотря на то что дед погиб не в нем, после его смерти стал мокади. Когда приехала тетя Лулу — это было два дня спустя, — она сказала, что старые «Вестморланды» стоят кучу денег, так что нужно его продать, а деньги приберечь для Кристо, у которого много потребностей и который теперь единственный потомок деда Тене (дядя Иво не в счет, потому что он сбежал). Ба ужасно разозлилась и сказала, что трейлер надо сжечь, и вообще, его следовало сжечь еще много лет назад, после того как умерла баба Марта. На самом деле его надо было сжечь, когда умерли двое их старших сыновей. А раз уж его не сожгли тогда, то после гибели Кристины были просто обязаны. В общем, если послушать ба, этот злосчастный трейлер должен был быть сожжен уже четыре раза, а значит, он четырежды мокади, если до сих пор цел и невредим. Мне приходилось видеть ба в гневе и раньше, но такой рассерженной я еще никогда ее не видел. Лулу тоже была в ярости. Она сказала, что если дед Тене (теперь они все говорят «наш брат», вместо того чтобы назвать его по имени) решил оставить трейлер после смерти Марты, то это было его дело, потому что он надеялся, что она вернется и увидит его, а Кристо понадобится всякое оборудование и специальная помощь, и все это стоит денег. Она сказала, что за трейлер со всеми вещами можно выручить по меньшей мере тысяч пятнадцать фунтов. Что многие покупают для прощания с покойником какой-нибудь трейлер подешевле, а потом избавляются от него, и вообще, дед Тене ведь умер не в этом трейлере. Когда тетя Лулу все это высказала, она посмотрела на маму, как будто ожидала, что та ее поддержит, но в таком вопросе мама никогда бы наперекор бабушке не пошла. Меня никто не спрашивал, но я был согласен с ба. Я считаю, хватит с нас уже бед, а деньги — это всего лишь деньги. Кристо, который ничем не заслужил всего того, что на него свалилось, достоин, чтобы это наконец прекратилось. Мама сказала, что она за то, чтобы сжечь трейлер, и я этому порадовался.

Странное и жуткое это ощущение — просыпаться каждое утро и вдруг вспоминать, что деда Тене больше нет, а его трейлер есть, опустевший и какой-то зловещий. Слава богу, как только нам разрешили, мы наняли кого-то, чтобы убрать обгоревший остов трейлера Иво. Вот уж на что смотреть было жутко. На его месте до сих пор чернеет выгоревшая проплешина.

Тело деда Тене нам отдали только через две недели. Мама с бабушкой завесили стены его трейлера простынями, чтобы можно было выставить гроб. Когда его привезли из похоронного бюро, я только и думал о том, что там, в гробу. Ужасно думать про такие вещи, но не думать я не мог. Покойников полагается наряжать в самую лучшую одежду, вывернутую наизнанку, но кто в похоронном бюро стал бы этим заморачиваться? Закрытый гроб поставили в трейлере, и на следующий день к нам потянулись толпы народу — из табора на краю города и из других мест тоже, — чтобы проститься с дедом Тене. Мама с бабушкой только и успевали готовить чай. Мы с дедом развели на поляне два костра — один для мужчин, другой для женщин, — и люди подходили, рассаживались вокруг и вели разговоры. Думаю, дед был доволен; столько гостей за все время, что мы здесь стоим, у нас было в первый раз. Тетя Лулу почти все время была с нами. После того как мы перестали ругаться по поводу трейлера деда Тене, она много нам помогала, ездила за едой, делала чай и все остальное. Даже странно, почему она до этого столько времени с нами не общалась?

Но среди всех этих хлопот случилось кое-что хорошее: за несколько дней до прощания ко мне заехала Стелла. Она попросила мою маму подвезти ее. Каким-то образом о пожаре и о том, что дед Тене погиб, стало известно всем, даже ребятам в школе. Я так удивился, когда увидел Стеллу, что сначала даже не знал, что сказать. Ба была недовольна, что она приехала, вроде как нечего ей делать тут в такое время. А я все время помнил про черное выжженное пятно на земле, там, где все это случилось. Стелла то и дело косилась на него, хотя к тому времени трейлер Иво уже увезли. К счастью, Лулу тогда как раз тоже была у нас. Она сунула мне десять фунтов и велела нам пойти куда-нибудь погулять. Так что мама Стеллы довезла нас до города и высадила у торгового центра, и мы пошли смотреть «Феррис Бьюллер берет выходной».

Потом мы сидели в кафе напротив кинотеатра, пили кока-колу с плавающими в ней шариками мороженого и держались за руки. Я сам не очень понимаю, как вышло, что мы взялись за руки, но это случилось во время фильма и больше не прекращалось. Я знаю, всего через неделю после того, как погиб дед Тене, это кажется черствостью. Но я не забыл про него, нет. Даже во время смешных моментов в фильме я иногда думал о нем и чувствовал, что Стелла тоже о нем думает, хотя и видела его всего один раз, к тому же тогда вышло так неловко. Наверное, поэтому она и взяла меня за руку.

Я рассказал ей про Кристо и про то, что нам придется переехать в дом, а мне — перейти в другую школу. Стелла отняла у меня руку и принялась рассматривать что-то на дне своего бокала.

— Я буду тебе писать… если захочешь, — пообещал я.

Она вздохнула. Не знаю, что я сказал не так.

— Стелла?

— Помнишь, когда ты прятался у Кэти?

— Угу.

Я ждал этого вопроса и боялся его; честное слово, боялся с того самого момента, когда она увидела меня на конюшне и вид у нее стал такой сердитый.

— Вы с ней… ну, в общем… гуляли?

— Нет. Мы с ней не гуляли. Я один раз был у нее в гостях — она пригласила меня на чай, когда шел дождь. А потом показала мне своего коня. Я поэтому туда и пришел. Просто не мог придумать, где еще можно спрятаться.

Стелла вскинула брови с таким видом, как будто не слишком мне верит.

— И?..

— Ну и… мы поцеловались. Один раз. И все. Ты ведь знаешь, как она ведет себя в школе. После этого она даже ни разу со мной не заговаривала.

— Значит, ты в нее влюбился?

Я собирался сказать «нет», но подумал, что она поймет, что это неправда.

— Ну, она мне немного нравилась, но это было тогда. И мы с ней никогда не дружили. Знаешь… мне всегда больше всех нравилась ты. Просто я думал, что… ну, в общем, что у меня нет никакой надежды.

— Вот как.

Стелла уставилась в окно и присосалась к соломинке. Стакан у нее был практически пуст, поэтому на дне громко хлюпнуло. Я присосался к своей соломинке, и у меня на дне хлюпнуло еще громче. Стелла рассмеялась, поэтому я решил, что тоже могу засмеяться.

А она, не поднимая глаз от своего стакана, сказала:

— Надежда есть всегда.

На похороны я наряжаюсь в новый черный костюм с белой рубашкой и черным галстуком. Собственный вид кажется мне очень странным. Но оказывается, что все остальные тоже одеты в черное и выглядят очень неплохо: все мои родные и еще десятки людей, которых я едва знаю или не знаю совсем, и которые пришли в церковь проститься с дедом Тене. Все пожимают руки бабушке и тете Лулу — они принимают соболезнования как ближайшие родственницы. Еще одна сестра деда Тене, Сибби, не смогла приехать из Ирландии из-за своего артрита, зато они с мужем прислали венок из белых и красных цветов в виде кресла. Венков вообще довольно много. Есть даже один в виде инвалидной коляски. Для меня это неожиданность. Дед Тене никогда не производил впечатления человека, у которого столько друзей, но эти люди должны были питать к нему хоть какие-то теплые чувства. Конечно, это не те похороны, на которых, как рассказывают, приходится на несколько часов перекрывать дорожное движение из-за процессии в сотни человек, но народу все равно немало.

Некоторые из них пожимают руку и мне тоже, прибавляя, что это большая потеря для всех или что ему теперь хорошо. Несколько человек упоминают об ударах судьбы, которые ему пришлось вынести. Никто из них не в курсе, что он покончил с собой. Кое-кто из гостей постарше говорит, что я похож на него. Какая-то пожилая женщина обеими руками хватает меня за волосы — ей-ей, не шучу; я вообще не знаю, кто она такая, — и называет меня точной копией Тене. Я пожаловался маме, и она сказала, что никакая я не точная копия, просто мастью пошел в него. Еще она сказала, что это такие вещи, которые люди обычно говорят в таких ситуациях, и что, будь у меня братья и сестры, досталось бы всем, а так приходится терпеть в одиночку. Кристо на похоронах не присутствует, его еще не выписали из больницы, — а если бы и выписали, мы бы, скорее всего, не взяли его с собой. В этот момент я вдруг отчетливо понимаю, что здесь для цыганских похорон очень мало детей и молодежи. Обычно на подобных мероприятиях бегают толпы ребятишек, уйма двоюродных и троюродных братьев и сестер. В нашей семье все не так. Остался один я, как последний из могикан. Я и Кристо.

Мне — и не только мне, думаю, — не дает покоя вопрос: появится Иво или нет. Я кручу головой, пристально разглядывая незнакомых мне людей, на тот случай, если он решит явиться в чужом обличье. Но ни Иво, ни кого-либо, в ком можно было бы хотя бы отдаленно заподозрить его, не видно.

Возможно, он вообще не знает, что его отца больше нет?

 

57

Рэй

В конце концов перспектива увидеть Лулу перевешивает. Она все-таки позвонила мне, чтобы сообщить о месте и времени похорон. Когда она рассказала мне о том, как он умер, мы оба долго молчали. Я не смог определить по голосу, сильно ли она расстроена. Интересно, они с ним вообще виделись перед его гибелью? Спрашивать мне не хотелось.

Я доезжаю до Андовера и отыскиваю в жилом районе послевоенной застройки кирпичную католическую церковь. На мне темно-синий костюм, который я в последний раз надевал на похороны Эдди. Когда я его примерил, оказалось, что с тех пор я похудел. Это меня воодушевляет. Честно говоря, я рад, что Эдди не видит, какую кашу я заварил.

Я дожидаюсь в машине, пока почти все не заходят в церковь, и, потихоньку пробравшись внутрь, встаю позади. Родственники стоят впереди, Лулу среди них. Она не оборачивается. В задней части зала неожиданно многолюдно; я оказываюсь в толпе цыган в порыжевших черных костюмах. Мужчины дружно предпочитают стоять, хотя впереди есть пустые скамьи. Во время короткой мессы многие из пришедших украдкой выскальзывают на улицу покурить и перекинуться парой слов. А некоторые даже и внутрь зайти не удосуживаются.

Уже после всего я жду чуть поодаль, пока Янко не закончат со служителями. Я слоняюсь, стараясь лишний раз не попадаться никому на глаза, и передо мной появляется Джей-Джей. В своем черном костюме он держится немного натянуто, волосы у него собраны в хвост на затылке. В таком виде он выглядит непривычно взрослым.

— Здравствуйте, мистер Лавелл.

— Привет, Джей-Джей.

Я пожимаю ему руку.

— Спасибо, что пришли.

Его слова звучат искренне.

— Спасибо. Ты такой нарядный. Мои соболезнования по поводу смерти дяди.

— Дяди? А, вы имеете в виду деда Тене. Спасибо.

Он хорошо выглядит, увереннее, чем раньше. Может, он стал повыше, а может, это все костюм и стянутые в хвост волосы; в мальчике уже угадывается будущий мужчина. Он рассказывает мне, что они скоро переезжают в дом вместе с Кристо, который поправляется.

— Вы же еще не уходите? — спрашивает он. — Тетя Лулу захочет с вами поговорить.

Кровь с грохотом приливает к моим вискам.

Она говорила с ними обо мне. Что она им сказала? Джей-Джей оставляет меня стоять на церковном дворе. Толпа потихоньку рассеивается, рассаживаясь по машинам и фургонам, чтобы ехать в паб.

Я стою, смущаясь и тревожась о том, что Лулу не заметит меня и уйдет или, что еще хуже, заметит и уйдет. Но в конце концов она отделяется от группки людей у входа в церковь и направляется ко мне. На ее лице нет улыбки, но я улыбаюсь ей, не могу не улыбаться.

— Пойдемте вон туда, — говорит она и увлекает меня в аллею между рядами могил.

— Как вы?

— Все в порядке. Спасибо, что пришли.

— Спасибо, что пригласили. Мне очень жаль вашего брата. Это чудовищная трагедия.

Пожар в трейлере. Такое случается. Время от времени приходится об этом слышать. Бывает и хуже — однажды, когда маленькая родственница моей бабушки играла возле костра, на ней загорелось платье, и она умерла от ожогов. Меня мучает вопрос: то, что Тене погиб почти сразу же после того, как узнал новости об Иво и Розе, — это действительно совпадение? Но задать его вслух я не могу. Место неподходящее.

Лулу вытаскивает из сумки — на сей раз она черная, как и приличествует случаю, но по размерам почти ничуть не уступает предыдущей — сигареты, потом, порывшись, находит зажигалку.

— С такой жизнью он все равно долго бы не протянул. Может, так оно и лучше, даже если…

Она пожимает плечами и с облегчением затягивается.

Есть люди, в исполнении которых курение выглядит красиво. Лулу одна из них. Сегодня на ней черные туфли на толстых каблуках и черный костюм с юбкой, чем-то напоминающий стиль сороковых годов. Такое впечатление, что она недавно подкрасила губы, и волосы у нее теперь тоже выглядят по-новому: то ли они стали слегка светлее, то ли приобрели другой оттенок, с бронзовыми прядями, разбавляющими черноту.

Она выглядит недосягаемой, идеально прекрасной.

— Мне всегда хотелось знать, что вы носите в вашей сумке? — говорю я.

Лулу косится на меня:

— Ну, много чего. На всякий случай.

— Чтобы быть во всеоружии в любой непредвиденной ситуации?

Что за дичь я несу?!

— Что-то в этом духе.

Ее каблуки мягко цокают по асфальтированной дорожке. Я готов слушать этот звук бесконечно.

— Я должна перед вами извиниться, — говорит она, глядя на могилы.

— Да ну, за что?

Она бросает окурок за надгробие — «Энн Мендоса, ум. 1923» — и выуживает из сумки новую сигарету.

— Я все это время просто ужасно себя чувствовала. Из-за того, что рассказала Иво… ну, вы понимаете. Это было глупо с моей стороны. Я хотела… Мне просто не верится, что он оказался способным на такое. Вернее, сейчас уже верится — я вообще уже во что угодно могу поверить. Но как он мог так поступить с вами…

— Я сам заварил всю эту кашу. Вам не за что себя винить. Я и так все ему рассказал, поэтому ваш рассказ ничего не изменил.

Иной раз лучше бывает сказать неправду.

— Я так волновалась. Боялась, что вы умрете.

Я закрываю глаза. Ее слова звучат у меня в ушах волшебной музыкой. В жизни ничего сладостнее не слышал. Стук каблуков затихает. Когда я открываю глаза, она смотрит на меня.

— Ну, не умер же.

Она вздыхает. Между бровями у нее залегла небольшая морщинка.

— Не умерли.

Слышатся чьи-то торопливые шаги.

— Лулу!

Это Сандра жестокосердно спешит к нам в своем обтягивающем черном костюме. Глаза у нее заплаканы. Ярдах в двадцати от нас она останавливается, старательно не глядя на меня.

— Здравствуйте, мистер Лавелл. Лу, мама меня уже съела с потрохами. Ты едешь с нами? Все уже уехали.

— Да-да, я сейчас.

Лулу оборачивается ко мне, одновременно пятясь назад. Ну вот, опять я сделал неверный шаг. Расстояние между нами увеличивается.

Она улыбается слабой официальной улыбкой:

— Всего доброго. Спасибо, что пришли.

— Рад был вас видеть.

Я иду за ней следом к главным воротам, пока по ее нервозной походке не понимаю, что она хочет появиться перед родными без посторонних.

— Я позвоню… ладно? — произношу я совсем негромко, скорее для себя самого, чем ради чего-то еще. Не уверен, что она меня слышит.

Она отрывисто кивает; я надеюсь, это знак согласия, а не просто непроизвольное движение, хотя полной уверенности в этом у меня нет, а через миг она уже скрывается за углом. Я остаюсь столбом стоять среди могил. Негромко переговариваясь, посетители разошлись. Я единственная живая душа в этой обители мертвых.

 

58

Джей-Джей

Все уже ушли. Наши вещи собраны, мы готовы выезжать. Ба с дедом собираются в табор в Кент, к каким-то дедовым родственникам. По крайней мере, на некоторое время. Мы с мамой поживем немного у тети Лулу, пока не будет готов наш собственный дом. Осталось подождать недели две. Мама нашла покупателя на наш трейлер. Кристо пока останется в больнице. На следующей неделе начнутся занятия в моей новой школе, в Лондоне. Просто не представляю, какой теперь будет моя жизнь.

Мы разобрали трейлер деда Тене. Тарелку из дербского фарфора и еще несколько безделушек вроде серебряных рамок для фотографий сдали в антикварный магазин. Я помог деду погрузить кое-что из прочего скарба в его грузовик — повседневную посуду, металлические канистры, ножи и вилки, всякие тяжелые вещи, то, что не горит. А поздно вечером мы поехали на мост через Итчен и скинули все это в реку. Поблизости никого не было. Мы побросали все это добро в воду, и оно утонуло, как будто его и не было.

Осталось сделать всего одно дело, и мы отложили его на самую последнюю минуту, потому что фермер, на чьей земле расположена стоянка, не должен об этом знать.

Все остальное, что когда-то принадлежало деду Тене, — его одежда, пластинки, радио, постельное белье, даже фотографии, хотя мама отобрала несколько штук на память, — все остальные его вещи остались в трейлере, как были при нем. Дед поливает там все бензином, выходит и закрывает за собой дверь. От страха, что что-то пойдет не так, я с трудом могу дышать. Мне кажется, меня сейчас вырвет.

Он садится в грузовик и трогается с места, таща за собой их трейлер номер один. Ба на своем «лендровере» тянет номер второй. Мы с мамой садимся в ее фургон, к которому прицеплен наш трейлер. Впервые за несколько месяцев он покидает свое место. Мы медленно едем по дорожке, но ничего не происходит. Сердце у меня колотится как ненормальное. Этак и до сердечного приступа недолго.

Когда мы отъезжаем примерно на милю, дед притормаживает. Уже стемнело, ничего толком не видно, но постепенно я замечаю, что над деревьями поднимается дым — поначалу жидкий и бледный на фоне темного неба, но постепенно он становится все гуще и чернее. Как в прошлый раз.

Дед с ревом поддает газу. Мы едем следом.