— Ты заходишь, или я для мух держу дверь?

Питер скинул рюкзак и, опираясь на костыли, оглядел бревенчатую стену дома.

— Эти деревья росли здесь.

Это был не вопрос, но Вола кивнула и указала на склон горы.

— Вон там, на верхушке Каменного хребта. Это ели. У тебя, небось, был в детстве такой конструктор — «собери хижину из брёвнышек»? Вспоминаешь его сейчас?

— Вроде того. — Но на самом деле Питер думал о другом. Он провёл ладонью по одному из брёвен. Каково это — сделать своими руками что-то такое… цельное, от начала до конца? Валить высокие ели, смотреть, как их кроны из ясного голубого неба летят на землю, катить стволы, толкая их липкими от пахучей смолы руками, укладывать брёвна одно на другое пазом вниз — да, точно как в конструкторе, с которым Питер так любил играть в детском саду, много-много брёвнышек в картонной коробке, — и в конце получить дом. — Это вы построили?

— Нет, это до меня. Ну входи уже, сколько я буду ждать?

Питер медлил.

— А что за три условия? Вы обещали сказать, когда мы придём.

Вола вздохнула, шагнула через порог обратно на гранитную плиту, служившую ступенькой, — комариная сетка у неё за спиной захлопнулась — и наклонилась к банке с семенами. Тотчас с соседних деревьев к ней спорхнула маленькая пернатая тучка — птицы. Кормушка была подвешена к углу крыши, Вола наполнила её и только после этого ответила:

— Условие первое: никто не должен сюда приезжать. Если я живу одна, то у меня есть на это причины. Ты пишешь своему деду, рассказываешь ему всё что угодно, только уж будь добр, постарайся, чтобы никто сюда не являлся. Но сообщить родне, что ты жив, а не валяешься бездыханный где-нибудь в канаве, — это обязательно.

Питер отшатнулся, чуть не опрокинулся навзничь. От резкого движения опять выстрелила боль, но он закусил губу.

— Нет, нет! Если я напишу, он меня заберёт.

— Это условие номер один. Не обсуждается.

Она взяла из банки ещё несколько семечек и вытянула руку перед собой. Маленькая гаичка спорхнула с кормушки на кончики её пальцев и стала клевать. Когда семечки на ладони кончились, Вола подбросила гаичку в воздух и обернулась к Питеру.

— Условие номер два: ты мне рассказываешь, почему ты носишь с собой этот браслет.

Питер взглянул на свой рюкзак, и его сердце сжалось: это совсем личное, не для чужих ушей.

— Зачем?

— Затем, что мне любопытно. И вообще, по тому, что солдат берёт с собой в бой, можно многое о нём узнать.

— Я не солдат. Я просто иду домой.

— Да, правда? А мне показалось, ты идёшь туда, где война, и вдобавок собрался там за что-то сражаться. Ну, не солдат так не солдат, как хочешь. Но второе условие у меня прежнее: когда я задам тебе этот вопрос, ты расскажешь, почему носишь с собой вот этот самый браслет. Причём расскажешь правду — такое у меня правило. Идёт?

Питер кивнул. Его правая нога пульсировала, левая ныла от двойной нагрузки, футболка промокла насквозь — пока он прохромал эти сто ярдов от сарая до дома, с него сошли сто потов, — но он не собирался отступаться.

— А третье условие?

— Ты должен будешь мне кое в чём помочь. Ого, какой взгляд. Не волнуйся — просто бывает работа, которую удобнее делать вдвоём, вот и всё. Но я пока не готова посвящать тебя в детали. — Она подняла его рюкзак. — Идём в дом. Пора уже дать твоей ноге отдых. И подозреваю, что вы проголодались, господин Питер Без-битер Не-совсем-беглец.

Питер вдруг осознал, что умирает от голода. И всё же он колебался. Он обернулся посмотреть на горы — туманно-голубые, подсвеченные солнцем. Пакс там. До него ещё далеко.

Вола подошла, встала у него за спиной. Питеру показалось, что она подняла руку, будто собиралась положить ладонь ему на плечо, но опустила.

— Знаю, о чём ты думаешь, — сказала она. — Но ты пока не готов идти.

* * *

Внутри дома было светло, ярко и чуть-чуть пахло дымом. Вола похлопала ладонью по краю соснового обеденного стола, Питер сел. Она набросила ему на плечи одеяло, потом вышла и вернулась с пакетом, наполненным кубиками льда. Она подставила под его ногу стул, пристроила пакет со льдом. Влажной махровой салфеткой вытерла кровь с его руки. Закончив, вручила ему кухонную доску с ножом и буханкой хлеба. Питер отодвинул доску в сторону и спросил:

— Сколько это займёт времени?

— От тебя зависит. — Она кивнула на буханку: — Что, с руками у тебя тоже что-то не так? Нарежь хлеб.

— Сколько?

— Пойдёшь, когда сможешь двигаться на костылях по пересечённой местности по восемь часов в день. Думаю, две недели. Шесть кусков.

— Вы не понимаете. Он не выживет!

Вола наклонила голову, посмотрела на Питера пристально. И указала большим пальцем на что-то за его спиной:

— Номер одиннадцать.

Питер оглянулся. Над столом были вразброс приколоты кнопками к стене каталожные карточки. Он отыскал карточку с кривоватым номером 11 наверху и прочёл вслух:

— Гольфстрим протечёт через соломинку, при условии что соломинка развёрнута в направлении Гольфстрима, а не поперечных течений. И что это означает?

— Это означает: развернись.

— То есть?

— Оцени ситуацию и прими её. У тебя сломана нога. Она сломана, мальчик. И мы договорились: ты остаёшься у меня до тех пор, пока я не скажу, что ты готов идти. Я объясняла, у меня и так уже много чего на совести, хватит. Так что выбор за тобой: либо остаёшься, пока я не скажу — пора, либо прямо сейчас возвращаешься к деду. Ну и? Ты передумал?

— Нет, но…

— Ага, значит, согласен? Дьяблеман, да нарежь ты уже этот хлеб.

Питер хотел было спорить, но не стал. Конечно, он не собирается тут торчать никакие две недели, но сейчас безопаснее всего слушаться и делать, что ему говорят.

Он наклонился над разделочной доской и начал нарезать, один за другим, шесть ровных толстых кусков хлеба. Вола тем временем шлёпнула на сковородку кусок масла и зажгла газ. Не оборачиваясь, указала на полку над рабочим столом.

— Выбери себе что-нибудь.

Во всю длину полки, как жидкие самоцветы, радужно мерцали стеклянные банки, составленные друг за другом в три ряда. Питер почитал надписи, сделанные большими печатными буквами от руки: ВИШНЯ, СЛИВА, ПОМИДОРЫ, ЧЕРНИКА, ЯБЛОКИ, ТЫКВА, ГРУША, ЗЕЛЁНАЯ ФАСОЛЬ, СВЁКЛА, ПЕРСИКИ. С края полки свисали плетёнки сухого чеснока и стручкового красного перца.

— Вы это всё сами выращиваете?

Вола, стоя к нему спиной, кивнула.

— У вас там сейчас деревья цветут — это что?

— Те, что вдоль ограды? Персики.

Питер указал на банку в конце полки.

— Тогда персики, — сказал он. — Если можно.

Вола открыла банку и дала ему вилку.

— Ой, а что это там за ветка?

— О господи. — Вола закатила глаза, выудила «ветку», слизнула сироп и бросила её через плечо в раковину. — Корица это. Ешь. — Забирая нарезанный хлеб, кивнула одобрительно. — Чеддер или швейцарский?

— Думаю, чеддер, наверное.

Вола выпрямилась.

— Ты думаешь, мальчик? То есть думаешь, но точно не знаешь?

Питер пожал плечами и нацепил ломтик персика на вилку. Вкус был такой же солнечно-золотой, как и цвет.

Вола, кажется, собиралась ещё что-то добавить о сырах, но решила воздержаться. Она сжала губы и, развернувшись — крутанувшись на деревянной ноге, — похромала к задней двери. Через минуту вернулась с куском сыра и молча принялась делать бутерброды. И вскоре они уже шипели на раскалённой сковородке.

Питер огляделся. В доме было не слишком просторно, но и не тесно. В чистые окна лилось солнце, омывая бревенчатые стены медовым светом. Перед камином стояли два кресла в синюю полоску и между ними, вместо журнального столика, — сундук со стопками книг. Несколько фонарей-бочонков стояли внизу или свисали с потолочных балок.

На камине фотографии, на стенах несколько картин, на полу возле кресла — корзинка с пряжей. Через открытую дверь за камином Питер увидел угол кровати, заправленной жёлтым клетчатым стёганым покрывалом. Для такой ненормальной хозяйки это был удивительно нормальный дом. Но всё же чего-то в нём не хватало. И ещё, заметил Питер, в доме было очень-очень тихо — вообще никаких звуков, не считая чирикания за окном и скворчания на сковородке, — но дело было не в этом. Не совсем в этом. Наконец его осенило:

— Ого. Да у вас тут электричества нет.

Вола перевернула лопаткой бутерброды.

— Насколько мне известно, в нашей стране это не преступление. Во всяком случае, пока.

Питер попытался прикинуть, чего бы у него не было, если бы не было электричества, но быстро сбился со счета. Он выловил последний кусочек персика, стуча вилкой о стеклянное дно. Вола всё ещё стояла к нему спиной, поэтому он поднял банку и допил оставшиеся капли сиропа.

— Нет, стойте. А откуда же у вас тогда лёд?

— На веранде стоит холодильник. Но он газовый. И плита тоже. И водонагреватель. Так что у меня тут есть всё необходимое.

Она поставила на стол две синие тарелки. От запаха еды у голодного Питера текли слюнки, но он ждал. Он чувствовал, что Вола ещё не закончила.

— И не только необходимое, гораздо больше. — Она села. — У меня есть мир.

— Потому что тут тихо?

— Нет. Потому что я ровно там, где должна быть, и делаю ровно то, что должна делать. Это — мир. Ешь.

Питер откусил бутерброд. Хлеб, пропитанный горячим сыром, подрумянился и хрустел.

Он отщипнул уголок и уже собирался по привычке опустить руку с угощением под стол, но вспомнил: под столом нет лиса. И он подумал: скучает ли Пакс по нему так же сильно, как он сейчас скучает по своему лису?

— Вам тут не одиноко?

— Я вижусь с людьми. С Беатрисой Букер, библиотекаршей. И с Робертом Джонсоном, водителем автобуса. И… в общем, я с ними вижусь. — Она сходила за сковородкой и переложила ещё один горячий бутерброд ему на тарелку. — Ешь.

Питер ел и думал над тем, что Вола сказала о мире. Закончив, он слизнул с пальцев масляные крошки.

— Что значит — вы делаете ровно то, что должны? Вы работаете?

— Естественно, работаю. У меня только под огородом пол-акра, а под фруктовым садом в два раза больше. Сегодня, например, я должна посеять окру и фасоль. Может, успею ещё поменять прокладку у погружного насоса. Тут всегда полно работы.

— Но вы не ходите на работу, не зарабатываете деньги? Как же вы всё покупаете? Ну, там, инструменты, которые у вас в сарае, или, — он широко взмахнул рукой, — все вещи?

Вола оперлась задом на край рабочего стола, вытянула вперёд свою деревянную ногу и постучала по ней лопаткой.

— Моя страна ежемесячно подкидывает мне чуть-чуть кровавых денег. В обмен за мою ногу.

Она бросила лопатку в раковину и покачала головой.

— Такая вот сделка, дьяблеман. Оказалось, что моя нога для них — невеликая ценность. Лучше бы они мне это сказали раньше, до того как посылать меня в разведку на минное поле. Потому что мне нравилась моя нога. Это была хорошая нога — с виду, может, и не очень, но для дела вполне годилась. Однажды она домчала меня аж до соседней деревни — это когда в шестом классе мы с Дирдре Калланан подожгли дровяной сарай её папаши. А в седьмом — она очень метко сшибла улыбочку с физиономии Генри Валентайна, когда этот поганец попытался ущипнуть меня за попу. И я ещё могла бы про неё порассказать. Нога — это дорогая цена. Каждый день, каждый божий день я жалею, что её уже не вернёшь.

— А почему вы не закажете себе — ну, такую, которая… более…

Вола опять выставила вперёд ногу и, вздёрнув штанину, оглядела свой деревянный столбик.

— Протез? Протез они мне сами изготовили. Страшно хитроумная штука, я всякий раз, как смотрела вниз, пугалась до чёртиков. И тогда я сделала свой протез. Он, конечно, тяжеловат и безобразен, но на войне я ведь тоже творила кое-какие безобразия. Так что, думаю, я вполне заслужила таскать это за собой.

— А тот ваш — ну, настоящий протез… вы его просто выбросили? — Питер представил, как вытянулось лицо у мусорщика, подобравшего ногу на свалке.

— Зачем? Я им пользуюсь. Иногда. Вот сейчас, например, он у меня в огороде, пристёгнут к пугалу. Пугает там ворон до чёртиков, очень удобно.

Она встала и торопливо нахлобучила на себя старую соломенную шляпу, будто только что совершенно неожиданно вспомнила про свой огород.

— До темноты вернусь. Туалет во дворе, за двумя кедрами. Вон там, в закутке, — ванна. Можешь поплескаться, если хочешь. Веранда — твоя. Точнее, твоя и Франсуа, вас там будет двое. Ногу держи выше.

— Кто такой Франсуа?

От лающего короткого смеха Волы Питер опять вздрогнул. Она мотнула головой в сторону задней двери, которая вела на затянутую комариной сеткой веранду.

— Небось, и сейчас там дрыхнет, ленивый воришка. — Вола подошла к двери, выглянула, кивнула. — Иди посмотри.

Питер встал, опираясь на костыли. Вола одной рукой придержала дверь, другой махнула в дальний угол. Из дровяного ящика на Питера смотрели два глаза, обведённые тёмными кругами. Питер наклонил голову, вглядываясь. Енот тоже наклонил голову.

— Франсуа Вийон. Это в честь одного вора, самого знаменитого в истории. Он был не только вор, но ещё и поэт, и у него была куча почитателей. Всякий раз, как его арестовывали, кто-нибудь обязательно добивался, чтобы его помиловали.

Улыбаясь, Питер нагнулся, чтобы рассмотреть енота ближе.

— Эй! Чак-чак-чак, — позвал он тихо — так он всегда приветствовал Пакса по утрам.

Енот ещё немного лениво потаращился, потом потерял интерес и, устраиваясь поудобнее на поленьях, закрыл глаза.

— Он дикий или ручной?

Вола отмахнулась от его слов, как от комаров.

— Я держу дверь на веранде открытой, он когда хочет, тогда и приходит. Мне нравится его общество. Я его подкармливаю — хотя это необязательно, он и без меня жиреет. А насчёт курятника у нас с ним уговор такой: он не трогает моих девочек, а я время от времени угощаю его взбитым яйцом. Он компаньон — вот самое подходящее слово. — Она указала на перекладину под потолком. — Завтра можешь несколько раз подтянуться. А сегодня просто старайся не наступать на больную ногу. И держи её высоко — желательно выше сердца. — Она кивнула на холодильник. — Прикладывай лёд время от времени. Надо, чтобы спал отёк, тогда вечером можно будет её загипсовать. От боли каждые несколько часов пей ивовую кору — столовая ложка на стакан воды.

Питер кивнул, и на этом его силы кончились: он опустился в гамак, подвязанный к потолочным балкам.

Вола собралась уходить, но на пороге обернулась и сложила руки на груди. На лице у неё было непроницаемое выражение.

— Что? — спросил Питер.

— Так, думаю, — ответила она. — Вот ты у меня на веранде. Ну и какой ты теперь — дикий или ручной?