Питер услышал шаги Волы — тяжёлая сосна, лёгкая женская нога — и бросил поленья обратно в ящик. Стоя у двери, он смотрел, как Вола на кухне качает насосом воду для раковины.

— Держал ногу кверху?

— Ага, почти всё время.

На самом деле он раз десять вставал, чтобы подтягиваться на балке, и только что полчаса поднимал поленья вместо гантелей. Руки ныли, нога начинала болеть, как только он её опускал, но он не мог лежать и ничего не делать, зная, что Пакс неизвестно где.

Вола, не оборачиваясь, начала намыливать руки.

— Написал письмо?

Питер притянул костыли поближе. Он постепенно к ним привыкал и с костылями под мышками теперь чувствовал себя увереннее.

— Да, но…

— Никаких «но». Пишешь по одному письму в неделю. Я уже говорила, у меня есть знакомый водитель автобуса, Роберт Джонсон, — я его попрошу, он будет отправлять их из разных мест по своему маршруту. Первое условие, помнишь?

Питер попытался резко отвернуться, но получилось так себе: он чуть не упал. Отвернулся в другую сторону — удачнее.

— Уговор?

— Да.

— Хорошо. — Вола повесила посудное полотенце на крючок, дохромала до камина и кинула на решётку скомканные газетные обрывки. — Тогда переходим ко второму условию. Браслет с амулетом. Мамин, насколько я понимаю. Почему ты носишь его с собой? Почему именно его?

Питер вмиг одеревенел: так бывало всегда, когда кто-то спрашивал его о маме, — будто его телу требовалась абсолютная неподвижность, чтобы решить, можно говорить или нет. Обычно оказывалось, что с посторонними нельзя, и Питер удивился, когда его пальцы, вцепившиеся в подручники костылей, слегка расслабились, и горло разжалось.

— Она всегда его носила. Когда я был маленький, поднимала руку и держала, чтобы я мог поиграть с амулетом. Я сам этого не помню, но видел на фотографии. И помню, как она мне про него рассказывала. Про амулет, в смысле. Это феникс. Такая волшебная птица. Она красная, золотая, лиловая — всех цветов рассвета, а главное, она…

— …восстаёт из пепла. Я знаю, что такое феникс.

— Да, но из собственного пепла! Вот про это мама особенно любила.

— Из собственного?

— Если феникс устал, ну то есть совсем выдохся, он строит себе гнездо на верхушке дерева, далеко от всего. — Питер замолчал. Ему вдруг пришло в голову, что дом Волы похож на такое гнездо. Он огляделся, опираясь на костыли. Да. Тайное гнездо, окружённое деревьями, далеко от всего и от всех. Вола сидела перед камином, складывала щепки шалашиком над газетными комками. Питер надеялся, что она не читает его мысли. — Феникс наполняет своё гнездо чем ему нравится — кажется, миррой и корицей. А потом гнездо вспыхивает, и старое тело феникса сгорает, и из пепла старой птицы вылетает новая птица. Мама вот это очень любила. Она говорила: даже если всё-всё плохо, мы всегда можем возродиться и начать заново.

Вола не отвечала. Она поднесла спичку к комку из газеты и смотрела, как вспыхивают язычки пламени. В пляшущих отблесках её лицо казалось суровым. Она подбросила в огонь пару поленьев. Потом ещё одно.

— Вышел бы ты прогуляться, — сказала она, не поднимая головы. — Потренировался бы ходить на костылях, пока не совсем стемнело.

Питер толкнул дверь и осторожно шагнул на гранитную ступеньку. Он почувствовал облегчение, оказавшись снаружи. Может, он что-то не так сказал? Он понятия не имел что. Или просто человек становится странным, когда долго живёт в лесу, совершенно один. Но кое в чём Вола права: ему надо тренироваться ходить по земле, а не только по полу. Он уже потерял целый день — целый день! Да, наверное, ему понадобится сколько-то времени, чтобы научиться ходить на костылях и чтобы нога чуть-чуть зажила, но, как только сможет уйти, он уйдёт.

Он не стал прогуливаться по расчищенному двору, а сразу направился туда, где земля была неровная, оплетённая корнями и заросшая кустарниками. Первый раз он огибал дом мучительно долго. На втором круге дело пошло чуть веселее, а к пятому он уже чувствовал себя почти уверенно, но всё равно, подходя к гранитной ступеньке, обливался потом.

В доме было тихо, только потрескивал огонь в камине. Вола сидела в кресле, шила что-то жёлтое. В этой тишине и в том, как спокойно вечернее солнце освещало бревенчатые стены — словно всё в мире хорошо, — Питеру вдруг почудилась насмешка.

Всё в мире было плохо — прошёл ещё день, а его лис по-прежнему где-то там, один. Скоро наступит ночь, Паксу будет холодно. И, наверное, он голоден. И напуган. А вдруг он не нашёл воду, тогда что?

Питер вынес костыли вперёд, сделал мах, вынес вперёд, но тут один из костылей споткнулся о коврик. Чтобы удержать равновесие и не разбить фонарь, Питеру пришлось упереться вторым костылём в стену.

— Короче шаг. Скоро наловчишься.

— Скоро? Скорее мой лис погибнет! — Он бросил костыли и опустился на стул. — И какой тогда смысл во всём этом? Чем оно мне поможет? А?

Вола опустила шитьё.

— По-твоему, я похожа на гадательный шар? — Она вышла на веранду и вернулась с пакетом льда; потом подняла ногу Питера на второй стул и пристроила пакет со льдом. — У меня нет для тебя ответов.

При виде своей бесполезной ноги Питер опять начал вспоминать всё, чего он теперь не мог сделать. Он отвёл глаза.

— А почему нет? Зачем вам тогда все эти… — он ткнул пальцем в россыпь каталожных карточек на стене, — вся эта ваша мудрость? Это ваше философское бинго! Живёте тут одна… Вы, может, вообще провидица, откуда я знаю. А может, ведьма.

Питер сам себя не узнавал: только что он нахамил женщине. У него будто началось короткое замыкание, будто все импульсы проскакивали через него напрямую, минуя мозг. И он снова был не там, где должен быть, и со своей поломанной ногой он теперь туда не доберётся, и Пакс по-прежнему один.

Вола достала из буфета ведёрко и поставила в раковину.

— Философское бинго. — Похоже, она не так уж сильно обиделась. — Видишь ли, я пытаюсь разобраться со своей жизнью. А твоих ответов у меня нет.

— А у кого они есть? Только не говорите, что у моего отца, потому что вообще-то его самого сейчас нет.

И потому что всё это — из-за него. Питер сцепил зубы, чтобы не произнести эти слова вслух, и заставил себя дышать медленнее. Он не злится, нет. Просто он расстроен. И всякий бы расстроился на его месте. Чувствуя, что сейчас опять будут слёзы — да что с ним сегодня такое? — он прижал кулаки к глазам.

Вола, кажется, хотела к нему подойти, но передумала. Остановилась в стороне, около рабочего стола.

— Ты злишься, — сказала она просто, будто отметила, что у него тёмные волосы или что солнце скоро сядет.

— Нет, не злюсь. — Но он заставил себя разжать кулаки, потом отсчитал десять медленных вздохов — так он боролся, и у него получалось. Потому что он не хотел быть таким, как отец, у которого злость всегда наготове, всегда булькает на маленьком огне, вот-вот забурлит и забрызгает всех, кто рядом… И никакие извинения потом ничему не помогут.

Питер крепко сжал веки, чтобы удержать слёзы внутри.

— Я не злюсь. Просто не я всё это выбрал. Не я выбрал, чтобы была война. И чтобы мой отец на неё пошёл. И чтобы я ехал к деду. И уж точно не я выбрал бросить вот так моего лиса, о котором я заботился пять лет.

— Ты ребёнок. А у детей выбор невелик. Я бы тоже злилась. Дьяблеман. Ещё как.

— Я же сказал, я не злюсь! — Питеру удалось проглотить всхлип, но вместо него выскочил какой-то нехороший смешок. Опять короткое замыкание. — А вы, что ли, влюбились в это слово, да?

— Мальчик, ты о чём? В какое слово?

— Вот в это. Дьяблеман. Это ругательство? Втрескались в него по уши, ага! — Вся его проводка уже сгорела напрочь. — Если бы мы были во втором классе, все вокруг уже бы верещали про «тили-тили-тесто». И про «кто в кого влюбился, тот на том женился»!

Вола издала пронзительный звук, вроде клёкота.

— О, точно! Мне надо жениться на этом слове, дьяблеман. Опуститься перед ним на одно колено, которого нет, дьяблеман, и просить его руки!

— Ага! — подхватил Питер с истеричным смешком. — И колечко ему на палец надеть, дьяблеман! — Он провёл по лицу ладонью, будто стирая смех.

Вола подошла, села напротив.

— Мой дедушка ругался на своём родном языке. А бабушка терпеть этого не могла, она же не знала его языка. Но зато она пела по-итальянски, когда готовила, так что… — Вола подняла руку к шее, погладила пальцем перья на шнурке. — Во мне много всего перемешано, — тихо закончила она.

После этого она долго смотрела на Питера молча, не отпускала его взгляд. Питеру казалось, что в этом молчании они говорят друг другу что-то важное. Что-то про этот длинный, тёмный туннель, который всё сужается вокруг него.

— Я рассчитывал, что заберу Пакса через неделю. Ну, может, дней через десять. — Он уставился на свою ногу. — А теперь…

— Пакс — это его так зовут? А ты знаешь, что слово «пакс» значит «мир»?

Питер знал, ему сто раз об этом говорили.

— Но я не из-за этого его так назвал. В первый день, когда я принёс его домой, я вышел ненадолго — всего на одну минуту, чтобы найти, чем его покормить. А когда вернулся, никак не мог его отыскать — оказывается, он забрался в мой школьный рюкзак и уснул. На рюкзаке было вышито слово «Пакстон». Мне тогда было семь лет, и я решил: Пакстон — отличное имя, звучное. А теперь…

— Что — теперь?

— Теперь он остался один — из-за войны. И я его выпустил — тоже из-за войны. Вместо мира — война. Это как называется, ирония? Ну или по-другому, неважно. Но это имя звучит теперь… жутко. Может, он скоро погибнет из-за войны.

— Может, да, а может, нет. Сейчас весна. Еды должно быть достаточно.

Питер покачал головой.

— Лисы начинают учить своих щенков охотиться, когда им по восемь недель. А я нашёл Пакса, когда ему было всего недели две — так ветеринар сказал. Посадить перед ним десять мышей на блюдечках — он и то небось ни одной не поймает. Он питался одним только сухим кормом. Ну, иногда утаскивал у нас что-нибудь вкусненькое — я ему позволял…

— Что — вкусненькое? Может, он отыщет это в лесу?

Питер пожал плечами.

— Он обожает арахисовое масло. Хот-доги ещё любит. И яйца. Нет, он там будет голодать. Разве что кто-то приедет и устроит в лесу пикник. Надеюсь, что хоть воду он найдёт и тогда с неделю продержится без еды, но потом…

Питер уронил голову на руки.

— И я сам это допустил. Не я выбирал всё это, но я должен был бороться. А я не боролся. Не знаю почему.

Хотя он, конечно, знал. Когда его отец впервые объявил ему, как будет с Паксом, это был приказ, но Питер собрался с духом и сказал: «Нет. Ни за что». Тотчас в глазах его отца заискрил гнев, отцовский кулак дёрнулся вверх и остановился в какую-то последнюю долю секунды перед самым лицом Питера — Пакс, почуяв опасность, вскочил и грозно зарычал.

И тогда кулаки Питера тоже взлетели вверх, и захлестнувший его гнев на отца был так велик, что напугал его больше самой опасности.

Теперь в ушах у Питера стояли дедовы слова: «Яблоко от яблони далеко не упадёт», — и от них становилось ещё хуже и ещё страшнее. Он опустил голову и стал разглядывать обшарпанную сосновую столешницу, чтобы спрятать позорное пятно, которое горело — он это чувствовал — на его лице.

Вола наклонилась вперёд и обхватила его голову ладонями. Питер оцепенел. После мамы к нему никто и никогда не прикасался. Изредка отец вместо похвалы мог похлопать его по плечу, или товарищ по команде — дружески ткнуть кулаком, но это было не в счёт. Вола подождала, словно понимала, что ему требуется время. Потом сильно сдавила его голову.

Это было странно и непонятно, но Питер не вырвался, не шевельнулся, даже не пикнул. Потому что в этот момент только её крепкие пальцы держали его, чтобы он не разлетелся на части.

— Ладно, проехали, — сказала она и поднялась. — Возможно, у меня нет для тебя ответов, но одну вещь, мальчик, я знаю совершенно точно. Тебе нужна еда — много еды. Тебе двенадцать лет, ты спал на улице, замёрз, и тебе надо, чтобы кость скорее срасталась. Так что я буду готовить, а ты будешь есть, и мы оба не остановимся, пока ты не скажешь: хватит. Ясно?

Живот Питера вдруг превратился в чёрную урчащую воронку.

— Ясно!

Но сначала Вола вытащила откуда-то из-под раковины мешок с гипсом. Питер следил, как она пересыпала гипс в ведёрко, просеивая через сито, как подливала воду. Потом она принесла своё шитьё.

— Ногу вверх.

Она подложила под колено Питера подушку и надела на ногу длинную стёганую трубу — что-то среднее между рукавом и гетрой. Питер узнал клетчатую жёлтую ткань. Кинул взгляд в спальню, чтобы убедиться.

— Вы порезали своё стёганое покрывало?

— Ничего, сделаю другое. А твоей ноге сейчас нужны тепло и защита. — Она взяла ещё кусок покрывала, отодрала ватин, а жёлтый ситец разорвала на несколько длинных полос и погрузила в гипс. — Держи ступню под прямым углом.

Виток за витком: ступня, лодыжка и выше, до середины голени, — Вола наматывала полоски одну за другой. Получился толстенький гипсовый сапожок, и сверху она ещё обмазала его гипсом.

— Теперь не шевелись. И пальцами не шевели.

Она сходила на веранду и принесла оттуда много всего. Поставила на плиту две сковородки, плюхнула на каждую по куску масла и зажгла газ. Вылила в жёлтую посудину пару яиц, перемешала, добавила молоко, добавила кукурузную муку.

На Питера повеяло прохладой, пахнуло вскопанной землёй и прогретым маслом. Он посмотрел на затвердевающий гипс. Нога, одетая в гипсовый сапожок и обёрнутая бывшим покрывалом Волы, теперь чувствовала себя в безопасности.

— Простите меня. За то, что я тут наговорил. — Он прислонился затылком к стене с карточками.

— Насчёт моего философского бинго, — заговорила Вола, кивнув на свою доску объявлений. — Понимаешь, Питер Без-битер, здесь всего лишь то, что я считаю истинным обо всём мире. То, что на все случаи жизни. А важно то, что я считаю истинным о себе. Мои личные истины. Но они хранятся у меня в другом месте.

— Почему?

— Почему важно или почему личные?

Питер пожал плечами. И то и другое. Он сидел, откинувшись назад, ждал.

Поглядывая на него, Вола отрезала шмат копчёного свиного окорока и выложила на одну из сковородок. Зачерпнула из жёлтой посудины три половника жидкого теста, по очереди вылила их на другую сковородку, отставила посудину.

— Расскажу тебе историю. Когда я вернулась со службы, я не помнила ничего о себе. Ни одной своей личной истины. Это такая специальная подготовка, когда из людей делают детали механизма — просто их удобнее использовать.

В первый день моей гражданской жизни я потерялась. Совсем. Ходила по супермаркету, разглядывала полки и не могла понять, для кого я сейчас собираюсь покупать какие-то продукты. Кто этот человек? Это женщина? Что она ест, когда голодна? Супы или пироги? Хлеб или бобы? В овощном отделе у меня началась истерика, потому что я не помнила о себе вообще ничего. — Вола замолчала, глаза её были закрыты.

— И что случилось?

— Что случилось.

— В супермаркете. Что случилось в супермаркете?

— В супермаркете. — Она перевернула лепёшки. — Арахисовое масло.

— Случилось арахисовое масло?

Вола воздела руки.

— Случилось, да! Случилось арахисовое масло. И мне повезло, что оно случилось. Потому что я упала, и сидела на полу в проходе — там был такой грязный линолеум в красно-белую клетку, век его не забуду, — и рыдала. Я знала одно: я не поднимусь с этого пола, пока не вспомню, что я любила есть.

Вола переложила лепёшки на синюю тарелку и застыла. Наверное, у неё перед глазами сейчас пол этого супермаркета, подумал Питер. Хорошо, что он никогда не видел ничего подобного — чтобы взрослая женщина сидела на грязном полу и рыдала. Странная взрослая женщина с одной ногой. Ему вдруг захотелось её защитить, он надеялся, что никто над ней не смеялся и всё тогда кончилось благополучно.

— И?..

— Да. И я в конце концов вспомнила. Я вспомнила, что мне когда-то рассказывала бабушка: как однажды я попробовала бутерброд с арахисовым маслом, а потом требовала себе по такому же бутерброду каждый день. И я поднялась с пола и взяла с полки арахисовое масло и хлеб. Загрузила целую тележку арахисовым маслом и хлебом. Потому что я уже решила: не вернусь в магазин, пока не узнаю про себя что-то ещё — что ещё я любила есть. А это могло произойти очень нескоро. — Она выложила на тарелку мясо, добавила ложку яблочного пюре и принесла ему тарелку вместе с белым кувшинчиком кленового сиропа: — Ешь.

Питер залил всю тарелку сиропом и приступил к делу. Кукурузные крупинки чуть похрустывали на зубах. Мясо было нежное, солоноватое, сироп сладкий. Питер в жизни не ел ничего вкуснее.

— И как оно произошло? — спросил он, умяв полтарелки. — Скоро или нескоро?

Вола нажала пальцем на твердеющий гипс.

— Уже почти. Но терпи, не шевелись пока. — Она вернулась к плите, и отрезала ещё шмат окорока, и вылила на сковородку ещё три половника. — Нескоро. Мне тогда объяснили, что это называется ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство, вызванное участием в военных действиях. И они были правы в том, что я была больна. Но я-то знала, что дело не в войне, не только в войне. А в том, что на войне я забыла всё, что я знала о себе самой, все мои истины. Посттравматическое стрессовое забывательное-о-себе расстройство, вот что у меня было.

Мой дедушка в то время был уже в лечебнице для престарелых, он умирал. Я поехала к нему домой — когда-то это был и мой дом, я в детстве несколько лет жила у бабушки с дедушкой, — там надо было прибраться.

Был конец лета. Сад стоял весь заросший, неухоженный, но на ветках ещё осталось несколько персиков. И тут опять кое-что случилось, мне второй раз повезло — второй раз после арахисового масла. Потому что я вдруг вспомнила: боже, как же я любила эти персики! Ради этих персиков я тайком выбиралась ночью из дому, срывала их в темноте, а потом падала прямо в траву под деревьями и лежала там, а кругом вспыхивали светляки, звенели кузнечики, на животе у меня громоздилась гора персиков, и я их ела, ела, и сок тёк мне в уши.

Я это так ясно вспомнила: и запах, и вкус, и все звуки. Но я совершенно не понимала, как, каким образом вот та девочка могла оказаться тем же самым человеком, который надел форму, взял винтовку и делал то, что делала я на войне. Тогда я дотянулась до ветки, сорвала персик, легла на траву, откусила и… это произошло. Я получила ещё частичку истинного знания о самой себе.

Она подошла со сковородкой и сгрузила на пустую тарелку Питера ещё три лепёшки и кусок жареного мяса.

— Хватит, — сказал Питер.

— Хватит? Но это и так уже конец истории.

— Я хотел сказать, хватит еды, больше не надо готовить. Спасибо! — Питер опять пожалел, что под столом нет его лиса, и опять подумал: а Пакс голоден. Но потом откуда-то вдруг появилось странное ощущение, что нет — во всяком случае, сегодня, сейчас, у Пакса в брюхе не пусто. — И что дальше? Вы выздоровели?

Вола отнесла сковородку в раковину, вернулась к столу и села напротив.

— Что человек любит есть? Это мелочь, деталь. Но я потерялась, и мне нужно было выяснить всё о себе, все свои истины. От маленьких до самых больших: во что я верю внутри, в своём сердце?

Питеру показалось, что он знает.

— Раньше — в войну. А теперь вы против войны, да?

Вола сложила ладони вместе, кончики пальцев под подбородком.

— Это сложно. Вопрос «кто я?» и нужен для того, чтобы сказать об этом правду. О цене, которую надо заплатить. Люди должны говорить правду о том, сколько стоит война. У меня ушло много времени на то, чтобы это понять. — Она откинулась на спинку стула. — И это было только начало. А мне надо было узнавать заново всё, что для меня истинно, а что ложно. Но никак не получалось — кругом было шумно, громко, я не слышала саму себя. Тогда я переехала в дедушкин дом. Решила пожить там до тех пор, пока опять не пойму, кто я.

Питер посмотрел на банку с персиками на верхней полке, вспомнил цветущие деревья в саду.

— И вы всё ещё здесь, — сказал он. — Это же и есть тот дом, да?