Завидев Волу, которая хромала под дождём к сараю, Питер соскочил с бревна и постарался стереть с лица виноватое выражение. Вола догадывалась, что он упражняется больше, чем она велела, — он и вправду обычно удваивал число упражнений — и была от этого не в восторге. «Здоровому взрослому человеку требуется месяц на всё то, что ты пытаешься впихнуть в одну неделю. Ты себя загонишь», — не раз предупреждала она. За те несколько дней, что он у неё прожил, этот спор у них успел стать привычным.
Он увидел, как она стряхивает с себя капли дождя, стоя на пороге, и вспомнил Пакса — как он по-собачьи отряхивался. А если там, где он сейчас, тоже идёт дождь? Станет ли он отряхиваться, если нет тёплого и сухого места, где можно после этого укрыться? Питер вздрогнул, словно от холода, и обхватил себя за плечи.
— Что случилось? У тебя такой вид, как будто что-то болит. Руки?
— Нет, ничего. — Конечно же, они болели. Но это была хорошая, ноющая боль; боль, означавшая, что он скоро окончательно наберётся сил, чтобы уйти. Он лёг и трижды отжался, опираясь правым гипсовым сапожком о левую щиколотку. — Вот видите? Всё хорошо. А можно я сейчас пройду полосу препятствий? Дождь не такой уж сильный.
— Нет. Нельзя мочить гипс. К тому времени, когда тебе пора будет уходить, я придумаю, как сделать его непромокаемым, но пока что просто не гуляй под дождём, и всё. Ты дневную норму выполнил?
— Бревно, мешки, шлакоблоки. Все основные упражнения, как вы учили.
Вола кивнула на стену с марионетками:
— Тогда почему не репетируешь?
Потому что эти куклы ни на шаг не приближают меня к моему лису, хотел сказать Питер, но вместо этого с многозначительным вздохом закатил глаза.
Волу это не впечатлило.
— Как у тебя с ними движутся дела?
— Нормально. В смысле, хорошо. — Он репетировал несколько раз. Стало получше. По крайней мере, нитки больше не спутывались. Правда, иногда, управляя палочками, он получал не тот результат, какого ждал, а прямо противоположный, и тогда куклы дёргались, как будто их било током. Но терпение у него кончилось.
— Давайте уже играть спектакль. Я ведь скоро ухожу, Вола. — Питер поднял костыли, которые теперь вели себя как естественные продолжения его рук. — Я вчера дважды прошёл до хребта и обратно — почти шесть часов провёл на этих штуковинах. Мог бы и восемь, да только вы у меня их отобрали, помните? Я уже готов идти.
Вола опустила в карман комбинезона горсть гвоздей и пристроила молоток в петлю на поясе. И только потом посмотрела на Питера.
— Покажи мне, как ты управляешься с Синдбадом.
Питер снова издал тяжкий вздох, который Вола снова проигнорировала, и снял Синдбада со стены. Синдбад у него пролетел над тюком сена и приземлился на деревянное яйцо в большой жестяной миске, которую Вола раскрасила, чтобы придать ей вид гнезда. Питер понимал, как неуклюже он всё это проделал, но взглянул на Волу с надеждой.
— Вот так, значит, да? Так у тебя выглядит отчаянный храбрец, готовый рискнуть жизнью, лишь бы вырваться на волю от могущественной птицы Рух?
Вола взяла палочки у него из рук, и кукла в тот же миг словно обрела плоть и кровь.
— А ты подумай, чего он хочет: вырваться на волю, — продолжала она так, как будто Питер попросил преподать ему урок. — Опусти его руки и веди за них, вот так, тихонько, пусть он идёт на полусогнутых, украдкой. Теперь погружаем его в гнездо поглубже, на самое дно, пока он полностью не спрячется за яйцо. И когда он уже там, ты берёшь птицу, и она пролетает над гнездом с другой стороны — справа, запомни, чтобы не задеть нитки Синдбада, а то спутаются. И вот она садится прямо на яйцо, грациозно, медленно, и тогда магнитики на её когтях примагничиваются к рукам Синдбада…
— У меня так не получится. Давайте вы лучше станете перед зеркалом и посмотрите свой собственный спектакль?
Вола сердито зыркнула на него:
— Это третье условие, и оно не обсуждается. Подойди и встань вот здесь.
Она перенесла марионетку на верстак.
— Смотри, он хочет двигаться. Все мои куклы хотят двигаться, я их такими сделала. Надо просто показать им как. Чтобы их мышцы стали продолжением твоих.
Она сняла с Синдбада плащ. Затем, к ужасу Питера, отвязала нитки. Взяла отвёртку и разобрала марионетку на части, пока Синдбад не превратился в кучку разрозненных деталей. Потом протянула отвёртку Питеру.
Тот зажал костыли под мышками и протестующе выставил ладони.
— Ты ведь наблюдал, верно? Ты всё видел?
— Да, но…
— Вообще-то я сюда просто заглянула за инструментами. Через час я опять приду. А ты за это время соберёшь его обратно, и после этого у вас с ним будет полное взаимопонимание. — Она с размаху вложила отвёртку ему в руку и ушла, не добавив ни слова.
Это и вправду оказалось не так уж сложно. Выяснилось, что колени и локти марионетки — обычные шарниры, которые поворачиваются в одну сторону, плечи и бёдра — вырезанные из дерева шаровые шарниры, позволяющие большую свободу движений. Кукольные ладони и ступни крепятся кожаными ремешками.
С нитками дело обстояло хитрее. Но когда Питер сообразил, что кисти рук у куклы управляются со штуковины, которая движется, как стрекоза, то сумел разобраться и с остальными. И Вола оказалась права: после того как он разобрал и собрал Синдбада, тот задвигался у него гораздо плавнее. «Чтобы их мышцы стали продолжением твоих», — сказала Вола, и, действительно, Питеру удалось передать Синдбаду те движения, о которых она говорила, движениями собственного тела.
Однако с птицей Рух это правило не работало. Питер сгибал и разгибал плечи, взмахивал руками, но птица лишь делала несколько кособоких взмахов и потом падала, как подстреленная. Блестящие гагатовые глаза смотрели на него как будто бы с упрёком.
— Извини, птичка. Но я не знаю, что ты вообще должна делать. Ты хочешь сожрать этого дядьку? Или ты защищаешь своё яйцо?
Ему внезапно захотелось узнать историю птицы Рух и понять, что там произошло. Он нашёл нишу, где Вола хранила книгу про Синдбада. Доставая книгу, он услышал тихий звяк. В глубине ниши было что-то ещё.
Он нашарил это что-то и вынул. Это оказалась выцветшая жёлтая квадратная жестянка, украшенная уже облупившейся надписью ПЕЧЕНЬЕ «САНШАЙН». Он поставил её к себе на ладонь и вспомнил другую обшарпанную жестянку от печенья, которую нашёл у деда, ту, в которой целая армия солдатиков охраняла удивительную фотографию.
Он открыл крышку. Внутри была пачка каталожных карточек, исписанных почерком, который он уже научился узнавать. В тот же момент он понял, что в руках у него личные истины Волы, те, которые она прятала. Он поспешно вернул крышку на место, не желая вторгаться в Волины тайны. Но было поздно — он уже успел прочесть текст на первой карточке:
Я могла бы стать хорошим учителем.
Эта истина не была страшной и, по правде говоря, не казалась такой уж глубоко личной. И всё же лучше бы он её не читал. Он затолкал жестянку, а следом за ней и книгу, обратно в нишу — за миг до того, как вернулась Вола.
— Я всё понял, — сказал он, указав на марионеток. — Теперь можно и спектакль.
Но Вола только прошагала к верстаку и полила маслом точильный камень.
— Ещё нет, — сказала она. — Сперва нам нужна сцена. Я её сколочу, когда будет свободное время.
— Сцена? Про сцену вы ничего не говорили!
— А ты думал, марионетки будут просто болтаться в воздухе над тюками сена? — Она обернулась и выставила ладонь, заранее отметая все его протесты. — Послушай, мальчик. Я буду смотреть историю того солдата так, как её нужно смотреть. Для меня это столько значит, что тебе придётся с этим считаться, даже если ты не понимаешь почему. Хотя, между прочим, должен бы понимать. Ты носишь с собой амулет — это то же самое. Тем самым ты рассказываешь историю своей мамы, ту, которую она сама рассказать не может.
— Но сцена — это долго…
— А спешить некуда — ты всё равно здесь ещё как минимум на неделю.
Она похромала обратно к верстаку, уселась и начала перебирать свои инструменты. Дискуссия окончена.
Питер плюхнулся на тюк с сеном. Ещё одна такая неделя — и он сойдёт с ума.
Подумав так, он вдруг осознал, что больше не считает Волу сумасшедшей. Раньше считал, а теперь нет. Приподнявшись на локте, он следил, как она полирует инструменты, как бережно поднимает каждый предмет, как тщательно чистит. Как потом кладёт каждый инструмент в точности на его место. В её движениях была спокойная целесообразность, которая ему нравилась. И предсказуемость.
Франсуа вразвалочку вошёл в сарай и зевнул. Он забрался на развилку стропил над верстаком и принялся умываться, перед тем как вздремнуть. И Питеру подумалось, что ему, как и Франсуа, стало уютно у Волы.
Он вытянул шею, чтобы посмотреть, что она делает. Черенок мотыги. Принесла поломанную мотыгу и мастерит к ней новый черенок. Простая вещь, но ему виделось в этом чуть ли не волшебство. Или взять его костыли. Пока их у него не было, он был беспомощен. А Вола взяла пару брусочков, раз-два — и он уже скачет, как заяц, по пересечённой местности, милю за милей. Волшебство.
Он подтянул к себе костыли, сунул их под мышки, ощущая знакомую приятную прочность и надёжность, и перемахнул к верстаку:
— Я хочу кое-что смастерить. Вы меня научите?
Вола отклонилась назад и изучающе уставилась на него. Взгляд этот длился, наверное, минуту, не меньше. Потом она кивнула:
— Правильно, нечего мозгам закисать. Ты знаешь хоть что-нибудь о работе с деревом?
— Резать надо от себя — вот всё, что я знаю.
— Для начала неплохо. Но я не об этом. — Вола выбрала из ящика для дерева новую заготовку и положила в центр верстака. — Кто здесь хозяин?
— П-простите… что?
— Кто тут главный: я или дерево?
Питер понял, что она его испытывает. Он посмотрел на деревяшку: она лежала на верстаке, неподвижная, никакая. Потом посмотрел на аккуратные изгибы поблёскивающих резцов — они, казалось, дрожали от нетерпения, до того им хотелось скорее приступить к работе.
— Вы. Вы главная.
Вола кивнула. Она выбрала резец, изогнутый в форме ложки, и деревянный молоток, посмотрела на кусок дерева тем же испытующим взглядом, каким несколько минут назад смотрела на Питера, — как будто надеялась вычитать какое-то тайное послание. И, постукивая молотком, вонзила резец в свежую древесину. Получился чистый, ровный рез, на верстак упал узкий завиток стружки.
Она обернулась к Питеру:
— А теперь? Теперь кто главный?
Лицо Волы ничего ему не подсказывало. Зато подсказало само дерево: недостающий клинышек был словно вопрос, требующий ответа.
— Дерево, — ответил он убеждённо.
— Правильно, — согласилась Вола. — С этого момента дерево — хозяин и господин. А резчик — его слуга. Все мастера служат своему мастерству. Как только ты решишь, что именно хочешь сделать, твой замысел берёт над тобой власть. Ты уже знаешь, что хочешь сделать?
— Как вырезать лиса? — мгновенно выпалил он.
Едва эти слова сорвались с языка, Питер приготовился услышать всё тот же знакомый ответ: сам разберёшься. Однако Вола его удивила.
— У Микеланджело однажды спросили, как он сделал одну из своих скульптур. Он ответил: «Я увидел ангела в глыбе мрамора и просто отсекал всё лишнее, пока не освободил его». Возможно, это неплохой подход. Конечно, если ты собираешься искать лису в лесу, то начать надо с деревьев. — Она жестом пригласила Питера к ящику с заготовками. — У каждого дерева свои достоинства. Липа хорошо режется, отлично держит мелкие детали и к тому же лёгкая. Головы у моих марионеток как раз из липы. А вот сосна…
— А ясень подходит для бейсбольных бит, — вставил Питер. — Он очень твёрдый.
Вола какое-то время молча перекидывала сосновое поленце из руки в руку. Потом сказала:
— Кстати, раз уж ты об этом заговорил… — Она развернулась к Питеру. — У тебя правда нет биты? Ты любишь бейсбол, а биты у тебя нет?
— Я филдер.
— И что? Ты ждёшь, пока кто-то пошлёт мяч, потом ловишь? Но это просто реакция. Разве ты не хочешь сам бить по мячу?
— Это не так устроено. Как только мяч попадает к тебе, ты им завладел, он твой. Это не просто реакция — я принимаю решения. И я тоже бью. Биты есть. У команды. Вы просто не разбираетесь в бейсболе.
— Может, в бейсболе я и не разбираюсь. — Она пожала плечами и бросила кусок дерева обратно в ящик. — Но я начинаю разбираться в тебе. И мне кажется, тебе нужна бита. Твоя собственная.
Питер повернулся к ящику. Провёл ладонью по деревяшкам, и перед глазами вспыхнула картина: осколки голубого стекла осыпаются на белые розы. Когда он, с битой в руке, стоял у «дома», единственным способом не подпустить к себе эту картину было изо всех сил сосредоточиться на движениях питчера. Если у него снова заведётся бита, то каждый раз, когда он будет брать её в руки, перед глазами у него будут возникать эти голубые осколки на белых розах. А этого он не вынесет.
Он поднял брусок медового цвета и примерно такого размера, какого был Пакс, когда Питер его нашёл.
— А если вот это? — спросил он, и у него перехватило дыхание. — Оно такое, с рябью, как мех.
Вола прикусила губу — должно быть, сдерживалась, чтобы не продолжить дебаты о бейсбольной бите.
— Орех серый, — сказала она наконец. — Красивая текстура. И к тому же он мягкий. Завтра начнём вырезать.
* * *
Поздним вечером, когда Питер, измотанный донельзя, уже собирался залезать в гамак, он увидел этот кусок древесины, который раньше поставил на подоконник. За весь день он почти ни разу не вспомнил о Паксе. Его захлестнуло чувство вины. Он ведёт себя так, будто у него вообще лиса нет. Такого с ним не было с семи лет.
До дня, когда он впервые почти не вспоминал о маме, когда-то прошло гораздо больше времени. Он точно знал сколько: год и шестнадцать дней. В тот день он был в походе с другом и его семьёй. С утра они сплавлялись на каноэ, потом рыбачили, и плавали, и разбивали палатки, и жарили хот-доги. Только забравшись в спальный мешок под звёздным небом, он вспомнил — и ужаснулся своему предательству. Так ему и надо, думал он в ту ночь, он заслужил остаться без мамы.
Он достал из рюкзака её фотографию. Её день рождения, воздушный змей. Одно из очень хороших воспоминаний. Змей не желал взлетать. Питеру было всего шесть, а змей — это была просто-напросто картинка с драконом и примотанные к ней клейкой лентой палочки от леденцов. Даже в том возрасте он понимал: если бы отец увидел, что змей так и не взлетел, весь день был бы отравлен. Но отца с ними не было, а мама, глядя на злополучного змея, не сердилась, а заливалась смехом, и они расстелили одеяло на траве, и устроили пикник — козинаки из арахиса и виноградный сок, — и сочиняли сказки про бумажного дракона, который был слишком смышлён, чтобы куда-то лететь, когда на земле его ждёт столько приключений.
Питер положил фотографию на подоконник возле куска дерева. Он закрыл глаза. Ему срочно были нужны воспоминания о Паксе.
Пакс в загородке, встречает Питера перед дверцей, потому что научился узнавать визг тормозов школьного автобуса. Обнюхивает рюкзак — нет ли яблочных огрызков. Выглядывает из кармана флисовой куртки. Питер однажды втихаря пронёс его в школу — это было во втором классе, он не подумал о последствиях для лисёнка, просто хотел тайком порадоваться его компании. Но в тот день была пожарная тревога, и звук сирены страшно напугал Пакса. Питера отправили домой, и отец был вне себя от гнева, но настоящим наказанием для Питера стало не это, а то, как дрожал и мяукал перепуганный лисёнок.
А самое лучшее воспоминание было другое, тихое. Позапрошлая зима была такой холодной, что не хотелось удаляться от камина и идти делать уроки, и тогда отец смилостивился и разрешил забирать Пакса в дом пораньше. Пакс вытягивался у огня и дремал, и его морда и передние лапы нагревались так сильно, что Питер волновался и всё время их проверял. Питер вспомнил, как, читая учебник истории, он опускал руку и костяшками пальцев растирал мех между лопатками своего лиса. Так уютно, так спокойно. Мир. Пакс.
Он открыл глаза, взял с подоконника ореховый брусок. И в бледном сиянии луны увидел в куске дерева своего лиса.