Когда Питер вошёл в кухню, Вола уже пила кофе. Спала она явно не больше него: он слышал, как в полночь она ушла в сарай и как вернулась уже перед самым рассветом. Вола подняла кружку.

— Позавтракаешь перед отъездом?

Он помотал головой. Она кивнула, взяла у него рюкзак и запихнула туда коричневый бумажный пакет.

— Сначала съешь бутерброды с ветчиной — она быстро портится. В баночке мазь — будешь накладывать дважды в день. Термос я наполнила, но ты всё равно ищи родники. И смотри не намочи гипс. Я серьёзно. В дождь обматывай его мусорным пакетом.

Она поставила рюкзак на пол, и Питер заметил: на ней две туфли.

— Ага. Вы его надели.

— Условие номер один. — Она приподняла штанину.

— Ничего себе, — выговорил Питер, придя в себя. — Святой дьяблеман! А старый где?

Она кивком головы указала в сторону кресла, к которому была прислонена деревянная нога.

— Ну, что с ней делать будем? К пугалу пристегнём?

— Никаких пугал, — ответил Питер с мгновенно возникшей уверенностью и показал на камин. — Феникс. Помните? Всё старое должно сгореть в гнезде.

Вола вздохнула, но пошла за ним. Питер поворошил тлеющие угли и добавил растопки. Вола принесла деревянный протез. Он почему-то уменьшился, так показалось Питеру. Кожаные крепления походили на ремешки, удерживавшие кисти рук и ступни марионеток.

— Всё в порядке? — спросил он.

— В полном. — Вола положила деревянную ногу в огонь, и оба смотрели, пока она не занялась пламенем.

Вола ушла от камина первой.

Какой плавной стала её походка с новым протезом, подумал Питер. Даже и не догадаешься. Он придвинул к камину защитный экран. Когда она вернётся домой, в камине не останется ничего, кроме горстки золы.

— С остальными двумя условиями тоже порядок? Выдержите? — спросил он, хромая вслед за ней на кухню.

— Это мы выясним в библиотеке. Кстати, я уже загрузила трактор.

— Трактор?

— А как ещё, по-твоему, мы отвезём в город двадцать марионеток?

— Мы поедем в библиотеку на тракторе?

— Мы поедем в библиотеку на тракторе. Если, конечно, у тебя нет ковра-самолёта, о котором ты забыл мне сообщить. И нам скоро пора выходить, чтобы успеть на автобус, так что… Ты готов?

— Да. Я взял всё, что мне нужно.

— Э-э-э… не совсем. — Она пошарила за дверью и достала из угла вещь, при виде которой Питер онемел.

— Ты знаешь, что это такое, правда же?

Бейсбольная бита была идеально гладкой, такой прочной и такой удобной, что, пока он взвешивал её в руке, сам мир, казалось, замедлил ход.

— Вы её сделали! Но мне не нужна…

— Нужна. Думаю, что там, куда ты идёшь, она тебе пригодится. Зачем — сам разберёшься.

Питеру отчаянно хотелось вернуть ей биту. Но Вола вырезáла её всю ночь и теперь явно гордилась собой. Может, и правда ему пора снова заиметь собственную биту. Балансируя на костылях, он сделал очень медленный, словно в замедленном кадре, замах.

И опять нахлынуло плохое воспоминание, второе.

Ему семь лет, и он в гневе. Ярость, которую он не умеет обуздать. Нарастающий страх перед этой яростью. Мамин голубой хрустальный шар, который он битой сбивает с подставки, и шар разлетается на миллион осколков. Её слёзы: «Ты должен научиться укрощать свой норов. Не будь как он». Её окровавленные пальцы, извлекающие из белых роз голубые стеклянные кинжалы. Его стыд, когда он смотрит, как она садится за руль и уезжает.

Он сунул биту в рюкзак. Она легла так, как будто там всегда было её место. Какое коварство.

Питер поднял рюкзак, взвалил на спину. Заметил на полу газету с той самой статьёй. Взял её в руки и скользнул взглядом по дате.

Он рухнул на стул и скорчился, как будто от удара ногой в живот.

— Что?

— Он знал. — Питер передвинул к ней по столу газетный листок. — Он знал. Этой статье двенадцать дней. Выходит, когда мы оставляли там Пакса, отец уже знал. — Дышать было больно; при вдохе в лёгкие словно вонзались ножи. — Когда я попросил оставить Пакса на дороге к старой фабрике, потому что там безопаснее, он знал.

Ладони у Питера горели. Он посмотрел на них и увидел, что они крепко сжаты в кулаки. Он разжал их усилием воли.

— Как он мог?!

Вола подошла и внимательно посмотрела на него.

— Мне жаль, — сказала она. — Это очень, очень плохо.

Он стиснул челюсти с такой силой, что показалось: сейчас расколются зубы. И, опять усилием воли, заставил себя открыть рот:

— Как можно было так поступить?

— Я знаю, что ты злишься…

Кулаки Питера снова сжались, ногти впились в натруженные ладони. Он зажал руки между колен.

— Нет. Я вам сказал. Я никогда не злюсь. Я не такой, как он. И не буду таким.

Вола села напротив.

— Да. Понимаю. Теперь — понимаю. Но, боюсь, не получится. Ты человек, а люди испытывают гнев.

— Только не я. Это слишком опасно.

Вола откинула голову и опять издала свой пугающий не то смех, не то лай.

— А чувства вообще опасны, представь себе! Любовь, надежда… Да, вот именно, надежда! Опасно, видите ли! Нет уж, от чувств никуда не деться. Зверь по имени гнев живёт в каждом из нас. Можно его заставить служить нам: гнев на зло превращает его в добро, гнев на несправедливость превращает её в справедливость. Но сначала каждый должен сам разобраться, как направить свой гнев в нужное русло.

Питер почувствовал, что его проводка задымилась и начала пощёлкивать.

— Один раз, хотя бы один-единственный раз можно не заявлять мне, что я должен сам разобраться? Один раз в жизни можно помочь человеку? Я ухожу, а вы тут остаётесь со всей этой… — он махнул рукой в сторону карточек над столом, — со всей этой мудростью. Что с вами случится, если вы мне на прощание хоть что-то посоветуете?

— Что ты хочешь? Чтобы я выдала тебе на дорожку карточку философского бинго? Типа «если учуял в лесу запах мёда — беги, медведь близко»?

— Вроде того. Только по-настоящему.

— Ну, если по-настоящему, то у меня нет никаких волшебных путеводных нитей. Это твой путь, не мой. Но, раз уж ты об этом заговорил, у меня и правда есть для тебя карточка.

Она сорвала со стены карточку и вручила ему.

— Но она пустая.

— Это пока. В таком долгом походе ты наверняка найдёшь, чем её заполнить. Запишешь туда истину о самом себе, которую сам же и откроешь.

На этих словах Питер внезапно ощутил страшную усталость, как будто много лет ни на миг не позволял себе расслабиться. Слишком уж долго он был сам по себе, один.

Вола посмотрела на него изучающе.

— Мир всегда прорастает единением, мальчик. Двое, но не двое. Оно есть всегда — это сплетение корней, этот гул. Я не могу быть его частью; это цена, которую я плачу за свой уход. Но ты — ты можешь. Твоё сердце будет биться в унисон. Ты можешь быть один. Но ты не будешь одинок.

— А если я потеряюсь?

— Ты не потеряешься.

— Мне кажется, я уже потерялся.

Вола потянулась через стол, обхватила его голову ладонями и сдавила.

— Нет. Ты нашёлся.

Она встала и, проходя мимо него, легонько поцеловала в макушку.

* * *

Трактор оказался не таким уж неудобным видом транспорта. Но при этом медленным, трясучим и громким — громким настолько, что, хотя Питер и сидел вплотную к Воле, поговорить было невозможно. Питера это не слишком огорчило — ему было о чём подумать. Даже когда они свернули на ровное шоссе, Вола продолжала молчать, и Питер рассудил, что и она погружена в свои мысли. Но когда она показала пальцем на ястреба, нарезáвшего круги у них над головами, он вспомнил одну вещь, про которую давно хотел спросить.

— А что у вас такое с птицами? Все эти перья…

Вола погладила пучок перьев на своём кожаном шнурке и улыбнулась.

— Ти Пуль. Родители говорили, что, когда я родилась, я была точь-в-точь птенец: торчащие перьями волосы, тощенькая шейка, и к тому же я днём и ночью пищала, требуя еды. Во мне есть креольская кровь, есть итальянская и ещё с полдюжины других кровей — все эти народы почитают птиц. И мама с папой дали мне имя Вола — по-итальянски это значит «летит», — но сами называли меня Ти Пуль — «Цыплёночек». Мои курочки дарят мне перья, и я ношу их в знак того, что, когда я родилась, во мне увидели птицу. Только и всего. Очень простая история.

Очень простая, но очень хорошая, подумал Питер. Теперь понятно, почему у Волы всегда делалось такое лицо, когда она брала в руки птицу Рух. Наверное, с этой куклой ей будет труднее всего расстаться.

Он оглянулся на четыре длинных дощатых ящика за сиденьем, в которые были уложены марионетки. Питер надеялся, что эти ящики не напоминают Воле гробы. Они живые, эти её удивительные куклы, они должны жить — жить по-настоящему, в реальном мире, а не только в сарае, где их представления больше похожи на епитимью.

И, может быть, Вола тоже захочет жить в реальном мире. Но про это, наверное, лучше не спрашивать, иначе будет уже чересчур.

Он всё ещё думал об этом, когда трактор дотарахтел до парковки перед библиотекой, где занял сразу три парковочных места.

Вола выбралась из кабины и подхватила один из ящиков. Питер последовал за ней, но на широких кирпичных ступенях остановился и тронул её за плечо.

— Знаете что, — прошептал он, — тут надо быть поосторожнее.

— Поосторожнее?

— Ну в смысле… со словами. Понимаете?

Вола смотрела на него в недоумении. Придётся сказать это вслух, подумал он.

— Ну, это такое место, где не принято говорить «дьяблеман».

— Ой, умоляю тебя, мальчик. Можно подумать, я этого не знаю. — Тон был сухой, но за ним скрывалась улыбка.

Питер открыл дверь и пропустил Волу вперёд.

Библиотекарша была похожа на пригоршню драгоценностей: яркий коралловый шарф, золотая шёлковая блуза, сапфирово-синяя юбка. Она улыбнулась Воле, помогла поставить ящик на стол, и, когда с него сняли крышку, рот библиотекарши сложился в идеальную букву О. Питер вспомнил, что он тоже лишился дара речи, когда впервые увидел этих марионеток. Он выскользнул за дверь, чтобы не смущать Волу.

Утренние облака разошлись, и небо было таким ярким, что слепило глаза. Все звуки тоже казались яркими, громче, чем обычно, — может, потому, что вся неделя прошла в тишине. Собачий лай, дружелюбный щебет двух женщин, скрип велосипедных тормозов, крики детей на игровой площадке рядом с парковкой — как ему не хватало этих звуков! Ему не хватало мира. Может быть, Воле тоже не хватало его все эти годы?

Он направился к площадке — глянуть, как играют дети. По большей части они просто носились туда-сюда, прыгали со скамеек и запрыгивали обратно, шлёпали ладошками по качелям — это была какая-то выдуманная ими игра. Серьёзная девочка с соломенными волосами, собранными в хвост, одна сидела в песочнице и, хмуря лоб от усердия, пересыпала песок из одной кучи в другую, лопатку за лопаткой. А на углу песочницы со скучающим видом, подперев голову рукой в бейсбольной перчатке, сидел мальчик в линялой красной футболке.

Тот самый шортстоп. С тренировки.

Питер подошёл ближе.

— Привет.

Мальчик поднял взгляд, потом встал, как будто готовясь к драке. Он указал взглядом на костыли:

— А я-то думал, куда ты подевался.

— Как сыграли?

Шортстоп презрительно усмехнулся.

— Можно подумать, ты не знаешь, что вы нас уделали. — Он взял у девочки лопатку и сунул ей в руки розовую кофту. — Держи. Идём домой.

— Постой! — Питер вдруг запаниковал. Может, и он сделался странным, пожив неделю в лесу? Но мальчик подхватил сестру на руки, вытащил из песочницы и поставил на землю, и они уже собирались уходить, и этого никак нельзя было допустить. — Погоди! Скажи… вот когда ты стоишь на поле и знаешь, что должен делать, и готов? Когда игра вот-вот начнётся, и перчатка как будто часть руки, и ты точно знаешь, где должен быть? Ты знаешь это чувство? Такое… спокойствие. Мир.

Мальчик бросил на него хмурый взгляд, мотнул головой, как будто стряхивая с себя эту встречу, и зашагал прочь, таща сестрёнку за руку. Питер смотрел им вслед, чувствуя, что от него только что ускользнуло что-то ценное.

Однако у выхода с площадки шортстоп обернулся. Разглядеть выражение его лица было невозможно, но Питеру всё же показалось, что он уже не хмурится. Шортстоп поднял руку и вскинул вверх два пальца: мир. Питер сделал то же.

* * *

Когда он вернулся, библиотекарша распаковывала последний ящик. Откуда-то взялась стайка детей, встречавших каждую марионетку изумлёнными ахами и широкими улыбками. Вола молча стояла в сторонке, наблюдая. Потом повернулась уходить — и тут заметила Питера.

Он преградил ей путь костылём.

— Условие номер три? — спросил он, глазами показав на библиотекаршу.

Вола бросила на него взгляд, в котором смешались досада и признание своего поражения, и повернулась к библиотекарше:

— Забыла сказать, Биа: раз в неделю я буду приезжать. Буду учить детей, как управляться с марионетками.

Биа Букер улыбнулась медленной улыбкой, похожей на растопленную карамель:

— Это будет ужасно мило с вашей стороны.

Вола направилась к выходу, но Питер снова преградил ей путь.

Вола воздела руки:

— Ну теперь-то что?

Он поднял два пальца.

— Что? Ах так. Ладно. — Она вернулась к столу: — Биа. Два раза. Я буду приезжать два раза в неделю и заниматься с детьми.

Библиотекарша расплылась в улыбке:

— Дети будут в восторге! А я-то как буду рада почаще вас видеть, Вола! Может быть, сходим попить кофе после занятий?

Маленькая девочка с целым фонтаном крошечных косичек, украшенных бусинами, потянула Волу за комбинезон и показала пальцем на марионеточного слона.

— А как сделать, чтоб он танцевал?

Питер затаил дыхание: он догадывался, каким будет ответ. Но вместо того чтобы велеть девочке разбираться самой, Вола присела на корточки и взяла слона в руки. До чего же легко она стала двигаться с этим протезом, подумал он. Теперь у неё есть гибкий голеностопный сустав — и это так просто, раз — и присел. В скольких хороших вещах она себе отказывала!

— Почему ты думаешь, что он хочет танцевать? — спросила Вола.

— У него ноготки на ногах выкрашены красным лаком, как у меня. — Девочка пошевелила пальчиками в сандаликах. Потом встала на цыпочки, потянулась и погладила перья у Волы на кожаном шнурке.

Вола вздрогнула, и Питер снова испуганно затаил дыхание, но она только наклонилась и потрогала девочкино ожерелье из жёлтых пластмассовых бусин.

Потом она показала на часы над библиотекарским столом. На часах было почти одиннадцать.

— Сейчас у меня есть важное дело, но через полчаса я вернусь — и если ты ещё будешь тут, мы с тобой разберёмся, как научить его танцевать.

* * *

Когда, забрав рюкзак из-за сиденья трактора, они переходили на другую сторону улицы, автобус уже стоял на станции в ожидании пассажиров. Вола отправилась в кассу за билетом, а Питер — к группе людей, ожидавших посадки. По спине пробежал ток — это было то же волнение, которое охватывало его всякий раз, когда арбитр выкрикивал: «Мяч в игру!»

Вола вручила Питеру билет. На его ладони билет казался слишком маленьким — особенно в сравнении с той силой, которой обладал.

— Я доберусь, и я его найду. Спасибо вам.

Двери автобуса открылись, Вола заглянула внутрь и сурово нацелила палец на водителя:

— Роберт, этот мальчик мне родня. Он гостил у меня, а теперь едет домой. Смотри, довези его целым и невредимым.

Она отошла от дверей. В автобус, нетвёрдо ставя ноги на ступеньки, поднялась пожилая дама, за ней её спутник. Питер поправил рюкзак, поудобнее перехватил костыли и шагнул к дверям. Потом обернулся:

— Я вам родня?

— Уж в чём-чём, а в этом можешь не сомневаться. Давай, забирайся.

Ступеньки были высокие, но Питер с лёгкостью их преодолел. Он сел на переднее сиденье и через замызганное окно показал Воле два больших пальца. Теперь он сильный. Теперь он готов ко всему. Но, когда дверь автобуса с шипением закрылась, Питер вцепился в подлокотники. Он представил, как у него сожмётся сердце, когда фигурка Волы будет становиться всё меньше и меньше.

Мотор заурчал, и Вола жестом показала Питеру, чтобы он отодвинул стекло.

— Мальчик! — позвала она, когда автобус начал отползать от бордюра. — Дверь на веранде будет открыта!