Посёлок лежал в глубоком овраге с отвесными берегами из жёлтой глины и ручьём, превратившимся в сточную канаву. Раньше здесь был женский лагерь, на левом берегу ручья карьерами брали глину на кирпич. Сейчас на этом берегу стоят старые бараки. В ясные дни они выделяются облупившейся штукатуркой и осколками оставшихся в окнах стёкол, в дождливые — темнеют и как будто бы оседают в землю. На другом, правом берегу, сохранился лагерный карцер. Он, как дот, задней стороной врыт в сопку, впереди сложен из серого камня. Подслеповатое окно похоже на амбразуру, а дверной проём с кованой железом дверью — на вход в подземелье. В бараках живут те, кого Колыма выбросила на свои задворки, а в карцере год назад поселился Дзюба.

Каждое утро жизнь в посёлке начинается с дыма из печных труб. Зимой, в морозы, он молочным столбом поднимается над посёлком, летом, в ясные дни, становится прозрачным и сливается с небом. Потом в посёлке хлопают двери и лают собаки. В восемь часов открывается магазин. Первым на улицу выходит Паша, известный в посёлке пьяница. Он идёт в магазин и берёт там бутылку водки. С ней, перейдя ручей, поднимается к Дзюбе.

— Здорово, братка! — приветствует он его и, поставив бутылку на стол, начинает растапливать печь.

Браткой он называет не только Дзюбу, но и всех мужиков в посёлке. Печь разгорается, Дзюба вылазит из-под одеяла, и они садятся за стол. В карцере, как в склепе, пол цементный, в похожем на амбразуру окне мало света, в сером однообразии каменных стен небритые, в одинаково поношенных куртках Дзюба с Пашей были бы похожи друг на друга, если бы первый не был крупно сложен, а второй, среднего сложения, не отличался бы ещё и живостью движений.

С Дзюбой жила собака по кличке Аян. Похожая на отжившего своё волка, она была медлительна в движениях и осторожна с чужими. Пашу она уже хорошо знала, и когда он приходил, садилась против него и ждала от него что-нибудь со стола.

Первую, не ожидая, когда разогреется тушёнка, Дзюба с Пашей выпивают, не закусывая. Закурив, Паша спрашивает:

— Ну что, идём?

Дзюба выходит на улицу, смотрит на небо и, если на нём нет туч, возвратившись, отвечает;

— Оно и можно.

Собрав рыболовные снасти, они спускаются по ручью к реке. Дзюба идёт, не выбирая дороги, по правому берегу, а Паша её выбирает и поэтому часто перепрыгивает с одного берега на другой, а там, где ручей мелкий, идёт прямо по нему. Ему мешает ведро, которое они взяли под рыбу. Когда он прыгает через ручей, оно бьёт его по ногам. Аян с опушенной вниз головой идёт за Дзюбой и, кажется, ничего, что вокруг происходит, не замечает.

На реке они разжигают костёр и разбирают рыболовные снасти. Перед ними, на другой стороне реки, стеной поднимается к небу каменный утёс. Под ним кружат водовороты, а когда они уходят на дно, на их месте вздымаются крутые волны. Ударившись об утёс, они рассыпаются в брызги и пену. На самом утёсе в ярко окрашенном свете восходящего солнца стоит одинокая лиственница, у неё широко расправленные ветви, и, кажется, еще немного, и она взмахнёт ими и улетит в небо. Таким видит тот берег реки Паша. Дзюба его видит по-другому. Всего, что происходит в реке под утёсом, он просто не замечает, а лиственница на вершине утёса ему кажется похожей на птицу с кривыми крыльями, у которой нет сил, чтобы оторваться от земли.

По-разному они и рыбачат. Паша бегает от переката к перекату, пытается поймать на мушку хариуса, а Дзюба, расставив тычки на налимов, забрасывает с берега удочку, сидит у неё и курит. Одиночество его не тяготит, он его не замечает, как воздух, которым дышит. Видимо, это связано с тем, что от тесного общения с людьми он устал в лагере. Пятнадцать лет прошли в армейских колоннах на работу и в столовую, в бараках, до отказа набитых людьми, в постоянных разборках воров в законе и сук, в неусыпном наблюдении охраны. Память об этом Дзюбе сохранила мало. Остались в ней, казалось, только события, связанные с вором в законе Серым да с Аяном.

Серый в бараке был паханом и делал всё, что взбредёт в его блатную голову. От непостоянства его требований страдали все: и воры в законе, и суки. Выворачивая слова с неподражаемым блатарским акцентом и цвиркая слюной через зубы, объяснял он это так:

— Зизнь меняется. Раньсе — так, сейцас — инаце.

В одном он был постоянен: сук заставлял работать на воров в законе.

«Ну, нет, — решил Дзюба, — работать я на них не буду». Вскоре за это пришла расплата.

— И скази нам, — спросил его Серый, — цё это ты так плохо работаес?

И пошёл на него с заточкой. У Дзюбы потемнело в глазах, кровь, как из ружья, ударила в голову, а что было потом, он плохо помнил. Серого унесли на носилках, в больнице он умер, а Дзюбе к трём годам за хищение в колхозе мешка пшеницы добавили из расчёта на полную катушку.

А с Аяном они нашли друг друга незадолго до того, как Дзюбе выйти на волю. Дзюба уже был сильно болен, у него часто хватало сердце, когда открывались боли в правом боку — темнело в глазах и немели ноги. Аян в это время дослуживал свой срок в охране. Он уже не кидался на заключённых, глаза стали слезиться, в них появились тоска, какую обретают все животные незадолго до своей смерти. Из жалости Дзюба его стал подкармливать. Для этого ему приходилось тайно, уже после отбоя, ходить за барак к его клетке. Аян к нему быстро привык и при его появлении радостно повизгивал и крутил хвостом, как молодая собака. В день освобождения, когда Дзюба выходил за ворота лагеря, Аяна два охранника выводили, чтобы расстрелять в кустах.

— Хошь, бери, — предложил один из них Дзюбе и, закурив, добавил: — Кормить будешь, год протянет.

Уже с Аяном Дзюба слышал, как другой охранник произнёс ему в спину:

— Да и этому немного осталось.

К костру вернулся Паша.

— Братка, а я хариуса словил, — весело сообщил он.

Появление Паши Дзюбу не расстроило, он знал: непоседливый Паша долго не засидится. Не терпел Дзюба, когда сюда приходил Яша Сакун. Появлялся он чаще всего после полудня и всегда так неожиданно, как будто до этого сидел в кустах и ждал удобного для появления момента. Дзюба не терпел его за нездоровый к нему интерес, а острый, как шило, нос на угреватом, по-козлиному вытянутом лице и сюсюкающая шепелявость его раздражали. Яша же, по-своему понимая нелюдимость и замкнутый образ жизни Дзюбы в карцере, считал, что в лагере у него в голове что-то сдвинулось. Поэтому относился к нему как к не совсем нормальному, с которым в разговоре можно повалять и дурака.

— И скази мне, — спрашивал он, — за сто это тебя в лагере дерзали?

Дзюба делал вид, что его не слышит.

— А засем ты дерзис собаку? Поди, и самому зрать несево, — не отставал он от Дзюбы.

Гнал его от Дзюбы Паша.

— Ты, придурок, — зло говорил он ему, — закрой поддувало!

Считая, что и Паша недалеко ушёл от Дзюбы, Яша отвечал ему:

— Сья бы корова мысяла, а твоя бы молсяла!

На реку к Дзюбе с Пашей Яша приходил не с удочкой, а с ружьём. Отваляв очередного дурака с Дзюбой, он шёл стрелять куликов. Настреляв их, возвращался в костру и варил из них суп. Когда суп был готов, он доставал из рюкзака бутылку водки и, выпив первую, говорил:

— А водка нисево!

Перед второй он спрашивал Дзюбу:

— Водки хосес?

Дзюба молчал.

— Ис, они и водку узе не пьют! — ёрничал Яша. — Ну, нисево, Яса и один выпьет.

Видимо, как пьяным мужикам доставляет удовольствие дразнить собак, так Яше доставляло удовольствие ёрничать над Дзюбой. Паша однажды за это его побил и забрал у него бутылку.

— И ты пьяниса! — кричал ему убегавший от костра Яша.

А Дзюба и на самом деле на тех, кто его плохо знал, производил впечатление человека, у которого с головой не всё ладно. Лицо его было похоже на застывшую в тяжёлом бессмыслии маску, он ни с кем не вступал в разговоры, общался только с Пашей, а грубое сложение и Аян, который всегда ходил за ним по посёлку, многих пугали. Когда он заходил в магазин, ему уступали очередь, а когда уходил, говорили: «Такой и убьёт, так немного спросишь». А Аяна, хотя он ни разу ни на кого не бросился, боялись, видимо, из-за его крупного сложения и ничего не выражающего взгляда. За всё время он только раз бросился на Яшу Сакуна за то, что тот ткнул ему в морду палкой, и сегодня Яша появился после полудня.

— Насе с кистоцкой! — весело приветствовал он Дзюбу с Пашей и, приставив ружьё к стволу лиственницы, присел к костру.

В это время вернулся из кустов Аян. Увидев Яшу, он оскалил зубы и тихо зарычал.

— О, суцька, и за сто он меня не любит?! — рассердился Яша и кинул в Аяна взятую из костра горящую ветку.

Аяна словно подбросило пружиной. Он сделал в сторону Яши прыжок, но, промахнувшись, оказался за его спиной. Яше этого хватило, чтобы схватить стоявшее у лиственницы ружьё и выстрелить. Сражённый в голову Аян упал на землю, а у Дзюбы, как когда-то в схватке с Серым, потемнело в глазах и, как из ружья, ударила кровь в голову. Что было потом, он не помнил. Привёл его в себя Паша.

— Братка, да ты ж его убил! — сказал он.

Яша, неловко забросив руку за голову, лежал в крови. На следующий день Дзюбу забрали, а вскоре в посёлке прошёл слух, что судом его приговорили к расстрелу.