Осень на Колыме — лучшая пора года. Омытое утренней росой небо весь день чистое и, как стекло, прозрачное, тайга, утопая в ярком многоцветье, за горизонтом сливается с небом, в долинах рек полыхает золотом пожелтевших тополей и чозений, на склонах сопок скрывается в густой зелени кедрового стланика, в перелесках горит ярко-красной вороникой. Воздух чист и прохладен, пахнет смородиной, кедровой смолой и прелыми грибами.

Дожди в это время года идут редко и с ними часто приходят грозы. Начинаются они с безобидного облачка на горизонте. Оно белое и кудрявое, но вскоре разрастается в тучу и становится похожим на ледяную глыбу. Первые капли дождя редкие и крупные, как градины, ветер порывистый, в посёлке он крутит вихри, в лесу гудит и ломает кроны. Первая молния похожа на ломаную стрелу, за ней следует такой удар грома, что, кажется, раскалывается небо и разламывается земля. Проходит гроза быстро, после неё идёт мелкий дождь, а потом на небе появляется радуга. Она неестественно яркая и поэтому кажется наклеенной на небо.

Сегодня Антошка и дед Игнатий дома одни. Мать и отец Антошки уехали в Магадан. Перед отъездом мать наказывала деду:

— Ты уж, папа, следи за Антошкой. Он такой непоседливый.

А отец, наоборот, уходя, весело сказал:

— Ты, Антон, за дедом смотри. Он у нас такой: не досмотришь, на улицу убежит, шпаны наприводит.

Сейчас уже полдень, и Антошке скучно. Он ходит по избе, заглядывает под кровать: не там ли лежит потерянный вчера мячик, потом идёт на кухню, берёт со стола оставленный матерью пирожок, но есть не хочется. Подойдя к окну, он крошит пирожок на подоконник, но мухи его не едят, они бьются о стекло, отскакивают от него, как мячики, а когда это им надоедает, садятся на него и чистят крылья. А за окном сидит дед. Голова у него, как в муке, вся белая, грудь худая, глаза, как у слепого, похожи на две пустые стекляшки. Когда он смотрит на солнце, Антошке кажется, что он его не видит, потому что не щурится и не мигает. Деда Антошке жалко и, вынув из комода краски, он рисует ему солнце. Получается оно у него рыжим и совсем не таким, как его представляют взрослые. На нем, как и на земле, живут люди, они похожи на бедуинов, каких видел Антошка, когда ходил с отцом в кино. Лица у бедуинов, как кофе, коричневые, сами они худые и высокие, сидят на верблюдах, в руках у них подзорные трубы, и смотрят они в эти трубы на землю. Что они на ней видят, Антошка рисует в левом углу рисунка. А рисует он там всё, что за окном. И хотя раскинувшиеся по сопкам заросли стланика у него похожи на общипанную овцами поляну, жёлтые тополя и чозении — на соломенные скирды, а река — на кривую дорогу, он представляет это по-другому, наверное, потому, что и взрослые художники видят на своих картинах не то, что на них есть, а то, что они хотят увидеть. По зарослям стланика у него бегают бурундуки, в тополях и чозениях — зайцы, а над рекой летают утки.

Люди на рисунке Антошки маленькие, как лилипуты. У них узкие плечи, тонкие с соломинку руки и ноги, и большие головы. Глаза у всех круглые, как у испуганных кошек, и все они бегают, как будто чего-то ищут. Дед у Антошки на переднем плане и, как ему кажется, очень похож на настоящего. Чтобы деду было смешно, когда Антошка покажет рисунок, он подрисовывает ему тараканьи усы. Они такие длинные, что теперь похожие на лилипутов люди уже бегают не по земле, а по усам деда.

А настоящий дед Игнатий всё сидит под окном и по-прежнему смотрит на солнце. На нём он не видит Антошкиных бедуинов, он весь в прошлом и видит себя на солнечном крыльце материнского дома в Антошкином возрасте. На месте раскинувшихся по сопкам зарослей стланика он видит за своим селом поросшие высокой травой дубовые подлески, река ему кажется протокой, в которой он ловит пескарей, долина её ему представляется в желтом убранстве хлебным полем, где мать вяжет снопы, а он бегает за кузнечиками, а в ярко-красной воронике он видит костры, зажжённые косарями на ночь.

Вспомнив, что Антошку пора кормить, дед Игнатий идет в избу. В избе, уронив голову на подоконник, Антошка спит. Уложив Антошку в постель, дед Игнатий садится на его место к окну и смотрит на улицу. По ней ходят люди, бегают собаки. Вот появляется соседка. Она идет из магазина, в руках у неё большая сумка с продуктами, она готовится к свадьбе сына. И дед Игнатий вспоминает свою свадьбу. Играли её в Ильин день. В деревне в этот день в поле никто не работал, не косил и не убирал сена. Считалось, что если в этот день будешь работать, Илья-пророк нашлёт на землю холодные дожди, гром и молнии. День свадьбы был светлым, небо чистым, солнце ярким, народу на свадьбе было много, играли гармони, пели песни, девки водили хороводы. В них, помнит дед Игнатий, девки пели о том, что жених — он не с перекати-поля, у него и сапоги хромовые, и рубаха шелковая, и хозяйство, и дом, а его Глаша им отвечала:

При воспоминании об этом дед Игнатий прослезился. Ведь Глаша умерла рано, когда дочери ещё не было и двух лет. Умерла она без него, в это время шла война, и он был на фронте. Спохватившись, что вдруг Антошка проснётся и увидит, как он плачет, дед Игнатий быстро утёр слёзы.

А над посёлком уже собиралась туча. Дед Игнатий её не сразу увидел, потому что собиралась она с обратной стороны дома. Перед тем, как туче закрыть окно, по улице пробежал ветер, он поднял столб пыли и унёс его в сторону реки. Потом упали первые капли дождя. На дороге они зашлепали, сворачивая пыль в калачики, а в окно застучали, как градом. Когда туча закрыла всё небо, ударил гром и засверкали молнии. Сквозь завесу дождя посёлок стал похож на брошенное задворье, дома стали кособокими, окна пустыми, и деду Игнатию показалось, что это не его посёлок, а тот хутор, из которого они в войну выбивали немцев. Тучи над посёлком ему казались пороховой гарью, в раскатах грома он слышал залпы артиллерийских орудий, в блеске молний видел разрывы снарядов. Закрепившись на окраине посёлка, он бьёт из пулемёта немцев, выскакивающих из горящих хат. В огне они похожи на снятые через черную копирку фигурки, и ему кажется, что стреляет он не по живым людям, а по их теням.

С сильным ударом грома просыпается Антошка.

— Дед! Дед, — зовет он из спальни, — я боюсь!

Дед Игнатий идёт в спальню и ложится с ним. Прижавшись к деду, Антошка успокаивается. С дедом ему всегда хорошо. Лучше, чем с отцом и матерью. Он его никогда не ругает и не берется, как отец, за ремень. Жалко вот, что он скоро умрёт. «Уж и не знаю, — слышал он, как мать жаловалась соседке, — дотянет ли он до Нового года». Как скоро придет этот Новый год, Антошка не знает, — он и считать-то еще не умеет, — но представляет его уже не так, как раньше — с ёлкой, Дедом Морозом и Снегурочкой, — а с большим и красным гробом, в котором лежал соседский дядя Митя, когда его хоронили. У него было жёлтое лицо, острый нос и такие сердитые брови, что казалось, он ещё и чем-то недоволен. Представить таким своего деда в гробу Антошке страшно, и он просит:

— Дед, ты не умирай.

— С чего ты взял, что я умру, — смеётся дед Игнатий и гладит Антошку по голове.

— А мама говорила, — отвечает Антошка и ещё крепче прижимается к деду.

Гроза скоро проходит. Вместо неё идет мелкий дождь. По крыше он словно сеет крупой, а окна от него плачут.

Под шелест дождя Антошка засыпает, а дед Игнатий возвращается в своё прошлое. Вот он в вагоне поезда, рядом дочь, нашёл он её в одном из уральских детдомов. Едут они домой, на родную Тамбовщину. За окном вагона, вот как и сейчас, идёт мелкий дождь, и когда поезд проходит затянутые им жёлтые поля и уже оголённые осенью редколесья, кажется, что он идёт туда, где никогда не бывает солнечных дней, где всё сыро и безысходно. В вагоне душно и шумно, махорочный дым висит коромыслом, играет гармошка. В нём много калек и нищих: калеки возвращаются с японского фронта, а нищие собирают милостыню. Среди нищих есть и в военной форме. Вот один из них: у него помятое, цвета печёного яблока лицо, глаза мутные, как с тяжелого сна, левый рукав гимнастерки пустой. Он ищет, где выпивают. Ему наливают кто из жалости, а кто из пьяного куража. В соседнем купе, где тоже выпивают, его спрашивают:

— Солдат, с какого фронта?

— С японского! — звонко отвечает солдат.

— Дядя, — вдруг раздается звонкий голос из этого купе, — а гимнастерка-то у тебя с чужого плеча!

— С какого чужого?! — сердится на этот голос солдат.

— А с такого! — отвечает голос. — Гимнастерка-то не с японского фронта, а с немецкого.

Дядя, размахивая спрятанной под гимнастеркой левой рукой, бежит из вагона, а в купе хохочут.

— Молодец, Сашок, на понт взял! — хлопают там по плечу хозяина звонкого голоса.

Дочь. Игнатия сидит рядом с ним, на ней серая косынка, протертая на локтях кофта и стоптанные ботинки. С бледным и узким лицом и с глубоко запавшими глазами, она похожа на нищенку. В то, что она рядом с отцом, поверить ей трудно, всё кажется, что и отец, и этот вагон, и люди в нём — это сон, который может внезапно оборваться.

— Папа, — спрашивает она у отца, — а война правда кончилась?

— Правда, девонька, правда, — улыбается ей сержант, что сидит напротив.

У сержанта по-мордовски круглое лицо, весёлые глаза, на японском фронте он потерял половину правой ноги, а на левой руке три пальца.

— Эх, братка, — улыбается он и Игнатию, — заживем мы теперь — лучше и не надо!

А Игнатий тоже не может поверить, что дочь с ним рядом. Сколько он хватил, где только не был, пока нашёл её.

На одной из станций Игнатий покупает бутылку самогонки и с сержантом они выпивают. От самогонки у него кружится голова, ему легко, он словно парит в воздухе, и уже не кажется, что поезд идёт туда, где не бывает солнечных дней, и где всё сыро и безысходно. Там, куда идёт поезд, его родное село, в нём он поднимет свой дом, выучит дочь, поставит её на ноги.

— Ничего, и мы заживем! — словно понимая, о чем думает Игнатий, говорит сержант.

Он тоже из деревни, там у него жена и две девочки.

— Вот, — показывает он на потерянную ногу, — всё равно ждут. Приезжай, пишут, родимый тятенька, хоть какой.

Сказав это, сержант отворачивается к окну и курит.

Встречали сержанта с мордовским лицом похожие на него дочери и маленькая, с подростка, жена. Все плакали от радости, а когда шли с вокзала, девочки крепко держались за его костыли, а жена всё никак не могла найти себе места. Она суетилась, как пойманная в клетку мышка, то забегала вперед, то отставала, и всё не могла успокоиться, чтобы не плакать.

Не проснись Антошка, дед Игнатий, наверное, ещё долго бы находился в своём прошлом. Чего только не было в его жизни, пока не поставил дочь на ноги, не выучил её, не выдал замуж. Но Антошка проснулся, и они выходят на улицу. Дождя уже нет, воздух чист и прохладен, пахнет свежескошенной травой, смородиной и прелыми грибами, солнце уже на закате, а с другой от него стороны в небе яркая радуга. Дед Игнатий и Антошка садятся на крыльцо и смотрят на радугу. Деду Игнатию она говорит о том, что завтра будет хорошая погода, ребятишки пойдут за смородиной, бабы — за брусникой, а мужики — на реку ловить хариуса. Он бы и сам сходил на реку, посидел у костра, послушал, о чём говорят мужики, но нет уже сил, да и Антошку не на кого оставить. А Антошке кажется, что за радугой большой и красивый мир, в котором с неба никогда не сходит солнце, а на земле круглый год стоит лето.