Виктор Роман — таинственная персона, никаких сведений о нем разыскать не удалось. На одном из веб-сайтов он назван афроамериканским автором, однако нет ни одного свидетельства в пользу или против этого утверждения. Каких-либо других его сочинений не обнаружено, хотя рассказ «Четыре деревянных кола», включенный в настоящую антологию, печатался многократно и по праву обрел статус классики жанра.

В США первая публикация этого рассказа состоялась в журнале «Странные истории» в феврале 1925 года; в том же году он был опубликован в Великобритании в первом выпуске суперуспешной книжной серии «Не ночью», редактировавшейся Кристиной Кемпбелл Томпсон (Лондон: Селвин и Блаун, 1925). Остается неясным, где именно рассказ был напечатан впервые.

 

Четыре деревянные кола (© Перевод И. Иванова)

Передо мною лежала телеграмма:

ДЖЕК ЗПТ РАДИ СТАРОЙ ДРУЖБЫ НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙ ТЧК СОВСЕМ ОДИН ТЧК ОБЪЯСНЮ ПРИ ВСТРЕЧЕ ТЧК РЕМСОН ТЧК

Простые слова описывали некую, не совсем понятную ситуацию. Однако больше всего меня насторожил тревожный тон телеграммы.

Я сумел успешно закончить дело, которое в течение трех недель озадачивало полицию и два лучших детективных агентства города. После напряженной работы я, надо думать, заслужил этот отдых, посему велел собрать мне пару чемоданов и полез искать расписание поездов. С Ремсоном Холройдом мы не виделись несколько лет, фактически с того самого дня, когда окончили колледж. Мне было интересно узнать, как сложилась его судьба, а содержание телеграммы, имевшее оттенок таинственности, судя по всему, обещало неплохое развлечение.

Через день я уже стоял на платформе Черинга — захудалого городишки с населением не более полутора тысяч человек, который правильнее было бы назвать деревней. Усадьба Ремсона лежала отсюда в десяти милях. Я подошел к кучеру, дремавшему на козлах двухколесного экипажа, и спросил, не согласится ли он меня довезти. Узнав, куда мне надо, малый сложил ладони, словно собирался молиться, затем поглядел на меня со смешанным чувством удивления и подозрительности.

— Не знаю, мистер приезжий, чего вам там понадобилось. Но если хотите совет от богобоязненного человека — возвращайтесь-ка лучше туда, откуда приехали. Про то место никто доброго слова не сказал — одна жуть. Кто туда забредал — живыми не возвращались либо вскоре помирали от потери крови и страха. Нечистое там место. Человек это творит или зверь — не знаю. Но одно скажу: я бы вас туда не повез даже за сто долларов.

Услышанное не обнадеживало, хотя и не вызывало особого доверия. Обычные сплетни и суеверия жителей захолустья. Я не стал уговаривать этого кучера и отправился на поиски какого-нибудь менее впечатлительного субъекта, который не откажется меня подвезти за приличную для здешних мест плату. Представьте мое удивление, когда и все остальные повели себя точно так же, как первый: одни истово крестились, другие ошалело глядели на меня и бросались бежать, будто перед ними был пособник дьявола.

Между тем мое любопытство возросло настолько, что я вознамерился добраться до жилища Ремсона, даже если это будет стоить мне жизни. Одарив этих несчастных насмешливым взглядом, я подхватил чемоданы и бодро зашагал в указанном направлении. Мили через две я ощутил, что мой багаж заметно потяжелел, и был вынужден сбавить шаг.

Солнце уже цеплялось за верхушки деревьев, когда впереди появились очертания большой старинной усадьбы, где нынче Ремсон жил в полном одиночестве. Время и стихии заметно потрепали это строение: трудно было найти окно с цельными стеклами, а покосившиеся ставни и на слабом ветру скрипели так, что даже смелому и стойкому человеку делалось не по себе.

Ярдах в ста от усадьбы я заметил небольшое здание из серого камня. Куски такого же камня лежали и вокруг него, утопая в густой траве и кустах (добавлю, что буйство растительности я замечал везде, куда обращал свой взгляд). Подойдя ближе, я понял назначение этого строения. Оно было фамильным склепом, а куски серого камня — могильными плитами. Но тогда почему одних членов семьи хоронили внутри склепа, а других — снаружи, как на обычном кладбище?

Не задерживаясь возле склепа, я направился к дому, поскольку вовсе не собирался проводить ночь в обществе мертвых. И тут у меня впервые шевельнулась странная мысль. Страх жителей Черинга и их упорное нежелание ехать сюда уже не казались мне глупыми суевериями. Разумно ли я поступил, отправившись в эту глухомань? Я ведь мог бы неплохо отдохнуть и на побережье или в загородном клубе.

К этому времени солнце окончательно скрылось. В сумерках усадьба и окрестности приобрели еще более жуткий вид. Собрав всю свою храбрость, я поднялся на веранду, поставил чемоданы на шаткий стул и дернул рукоятку старинного звонка.

Где-то в недрах усадьбы что-то зазвенело и затем еще несколько раз повторилось, пока, как мне показалось, не начал звенеть весь дом. Потом вновь наступила тишина, если не считать скрипа и стона, который издавали раскачиваемые ветром ставни.

Прошло несколько минут, прежде чем с другой стороны двери послышались шаги. Затем они смолкли. Дверь осторожно приоткрылась, оттуда высунулась голова (туловище скрывалось в темноте) и принялась меня тщательно оглядывать. Наконец дверь широко распахнулась, и выскочивший Ремсон бросился мне на шею, бормоча слова благодарности за мой приезд. Я едва узнал своего приятеля по колледжу. Состояние, в котором он находился, граничило с истерикой.

Я несколько раз попросил его успокоиться и взять себя в руки. Похоже, звук моего голоса возымел действие: Ремсон стыдливо извинился за свою невоспитанность и повел меня по широкому коридору внутрь дома. В камине гостиной весело трещал огонь. Пройдя десять миль с грузом в обеих руках, я изрядно проголодался и дал волю своему аппетиту, а утолив голод, уселся напротив Ремсона и приготовился слушать его историю.

— Джек, я начну с самого начала и постараюсь изложить тебе факты в их строгой последовательности… Пять лет назад моя семья состояла из пяти человек: деда, отца, двоих моих братьев и меня — самого младшего в семье. Если помнишь, моя мать умерла, когда мне было всего несколько недель. А теперь…

Его голос дрогнул. Какое-то время Ремсон был не в силах говорить.

— Теперь я остался один. Скорее всего, и я последую за родными, если ты не поможешь мне разгадать, что за проклятие витает над этим домом. Четверо уже стали его жертвами. Моя очередь.

Я терпеливо ждал, когда кончится и эта пауза.

— Первым скончался дед. Несколько лет он прожил в Южной Америке. Буквально перед самым возвращением его во сне укусила большая летучая мышь. На следующее утро дед настолько ослабел, что не мог ходить. Гнусная тварь высосала из него большую часть крови. Сюда он вернулся уже больным и через несколько недель скончался. Врачи отказались признать причиной смерти потерю крови и все списали на преклонный возраст. Но я-то знаю, что это не так. Его сгубил этот чертов укус. Перед смертью дед велел спешно построить склеп и завещал похоронить себя там. Должно быть, ты видел склеп; он рядом с домом… Прошло еще сколько-то времени, и у нас начал чахнуть отец. Больше всего врачей удивляло, что он до самой смерти не терял аппетита. Даже наоборот, ел за троих, однако был чрезвычайно слаб и не мог перенести ногу через порог. Когда отец умер, его, как и деда, поместили в склеп… А потом скончались мои братья — Джордж и Фред. Теперь они тоже покоятся в склепе. Вскоре за ними могу последовать и я. Это не пустые слова. С недавних пор у меня резко возрос аппетит, однако я теряю силы.

— Чепуха! — возразил я. — Иногда бывают странные совпадения, а люди видят в них некую тайну. Мы с тобой уедем отсюда, попутешествуем. Когда ты вернешься, то сам будешь смеяться над прежними страхами. Эти все — следствие твоего нервного перевозбуждения. А возможная причина смерти твоих родственников — наследственное заболевание. Знал бы ты, в скольких семьях их члены уходили один за другим.

— Джек, в нашем роду не было никаких наследственных заболеваний. Это я проверял, и очень тщательно. А что до твоего предложения уехать… не могу. Пойми меня: я сам ненавижу это место, но я не в состоянии его покинуть. У меня какая-то странная привязанность к нему, возможно, болезненная, но она меня не отпускает. Если хочешь оказать мне настоящую дружескую помощь, останься здесь на несколько дней. Даже если ты ничего и не обнаружишь, одно твое присутствие и звук твоего голоса сотворят для меня чудо.

Я сказал, что изо всех сил постараюсь ему помочь. На самом же деле я изо всех сил старался скрыть улыбку. Страхи Джека казались мне совершенно беспочвенными. Мы еще несколько часов говорили о разных пустяках, после чего я сказал, что не прочь отправиться спать, ибо и впрямь устал от поездки по железной дороге и десятимильного пешего похода. Ремсон провел меня в мою комнату и, устроив со всеми возможными удобствами, пожелал спокойной ночи.

Когда он повернулся, чтобы покинуть комнату, дрожащее пламя лампы осветило его шею, и я заметил на коже две маленькие ранки. Я спросил его, откуда они. Джек ответил, что, должно быть, сковырнул прыщик, и добавил: раньше у него их не было. Еще раз пожелав мне приятного сна, он ушел.

Я разделся и повалился на кровать. Всю ночь меня преследовало ощущение удушья. Мне снилось, что у меня на груди лежит громадный камень, который мне никак не сдвинуть. Проснувшись утром, я ощутил во всем теле противную слабость, так что с трудом встал и стащил с себя пижаму.

Сворачивая пижамную куртку, я заметил на воротнике тонкую полоску крови. А ощупав шею, замер от страха. Прикосновение было болезненным; бросившись к зеркалу, я увидел две кровоточащие точки. Две точки на моей шее, откуда сочилась моя кровь! А ведь совсем недавно я посмеивался над страхами Ремсона. Теперь мне было не до смеха. Я понимал, что во сне подвергся нападению какой-то твари.

Я оделся с поспешностью, какую позволяло мое состояние, и сбежал вниз, рассчитывая найти друга в гостиной. Его там не было. Я заглянул в соседние комнаты. Никаких признаков. Всему этому было лишь одно объяснение: Ремсон еще не вставал. Часы показывали девять, и я решил его разбудить.

Я не знал, где именно спит Ремсон, и стал открывать двери всех комнат подряд. Везде царил беспорядок, а толстый слой пыли на мебели доказывал, что сюда давно никто не заходил.

Своего друга я обнаружил на третьем этаже, в комнате окнами на север. Ремсон лежал, разметавшись во сне. Я наклонился, чтобы его разбудить, и тут заметил на покрывале две капельки крови и едва подавил в себе желание заорать во все горло. Вместо этого я стал довольно бесцеремонно трясти Ремсона. Его голова запрокинулась набок, и место укуса на шее проступило со всей своей дьявольской наглядностью. Ранки были совсем свежими и крупнее, нежели вчерашние точки. Я тряс друга со всей силой, какая у меня оставалась. Наконец Ремсон открыл глаза и тупо огляделся по сторонам. Увидев меня, он сказал:

— Джек, это существо снова побывало здесь. Мне больше не выдержать. Да заберет Господь мою душу к себе, когда это случится.

В его голосе звучали боль и покорность судьбе. Произнеся эти слова, обессиленный Ремсон опять закрыл глаза. Я оставил его лежать и спустился вниз, чтобы приготовить себе завтрак. Мне представлялось неуместным разрушать его веру в меня и говорить, что я тоже пострадал от неведомого мучителя.

Прогулка не подсказала никаких решений, зато несколько успокоила мысли. В усадьбу я вернулся около полудня. К этому времени Ремсон уже встал. Вместе мы приготовили великолепное угощение. Я проголодался и ел с аппетитом, однако за Ремсоном мне было не угнаться: когда я насытился, он все продолжал и продолжал есть. У меня даже возникла тревога, как бы он не лопнул от такого количества пищи.

После еды хозяин предложил мне посмотреть фамильную коллекцию картин, многие из которых представляли большую ценность.

Мы неспешно двигались по большому залу, и в дальнем его конце мое внимание привлек старый портрет какого-то джентльмена. В свое время он наверняка считался франтом и щеголем: длинные волосы, которые так любили художники старой школы, ниспадали на плечи, усы и бородка клинышком были тщательно подстрижены. Ремсон заметил мой интерес.

— Меня не удивляет, что тебя привлек этот портрет. Мне он тоже очень нравится. Иногда я просиживаю здесь часами, разглядывая выражение на лице этого человека. Знаешь, Джек, порою мне кажется, что он пытается о чем-то рассказать. Конечно же, это полный вздор… Погоди, я же тебе не представил изображенного. Это и есть мой дед. В свое время его считали красавцем. Мог бы и сейчас жить, если бы не та чертова летучая мышь. Возможно, здесь тоже есть летучие мыши, и одна из них сосет мою кровь. Как ты думаешь?

— Ремсон, у меня недостаточно фактов, чтобы высказывать свое мнение. Если только я не сильно заблуждаюсь, в поисках объяснений мы должны копать глубже. Возможно, сегодня вечером у нас появятся факты. Ты отправишься спать, как обычно, а я займусь пристальным наблюдением. Мы либо разгадаем эту загадку, либо погибнем.

Ремсон молча протянул мне руку. Я крепко стиснул ее. В глазах друг друга мы прочли полное понимание. Желая переменить тему разговора, я спросил его о слугах.

— Я без конца пытаюсь нанять постоянных слуг. Но где-то на третий день их поведение становится странным, а потом они и вовсе исчезают.

Вечером я проводил друга до его спальни и дождался, пока он разденется и ляжет. Приглядевшись к стеклам в оконной раме, я заметил, что все они с трещинами, а в одной ячейке стекла и вовсе не было. Я предложил заколотить дыру, но Ремсон отказался, сославшись на приверженность к свежему ночному воздуху. Я не стал упорствовать и ушел.

Расположившись в гостиной, у камина, я час или два провел за книгой. Внешне уютная, обстановка тем не менее не располагала к безмятежному чтению. Каждый новый звук заставлял мой разум отвлекаться от страницы, а по спине пробегал холодок. Поднялся ветер. Он свистел или, правильнее сказать, странно завывал в ветвях деревьев. Скрип ломаных ставень лишь добавлял жути. Где-то вдалеке слышалось уханье многочисленных сов, крики других ночных птиц и иных существ животного мира, для которых наступило время бодрствования.

Отложив книгу, я решил проведать Ремсона. Пока я поднимался, пламя свечи отбрасывало довольно зловещие тени на стены и потолок. Не скажу, что эта затея мне нравилась. Не раз и не два я был вынужден призывать все свое мужество, однако здесь требовалось не только мужество.

Возле закрытой двери хозяина я потушил свечу и, стараясь не производить шума, опустился на колени и заглянул в замочную скважину. Обзор был достаточным, чтобы увидеть кровать и два окна. Постепенно мои глаза привыкли к темноте, и тогда возле одного из окон я заметил слабое красноватое свечение. Казалось, оно шло из ниоткуда. На фоне освещенного пятна плясали и кружились сотни мельчайших пылинок. Пока я наблюдал за их причудливым танцем, мне показалось, что из пылинок составились очертания человеческого лица. Насколько я мог судить, мужского. Об этом же свидетельствовала и прическа. Затем таинственное свечение исчезло.

Ночь была прохладной, но от напряжения я взмок насквозь. Некоторое время я мешкал, не зная, что предпринять: войти ли в спальню Ремсона или остаться в коридоре, продолжая наблюдения через замочную скважину. Второй вариант показался мне более удачным, и я вновь приник глазом к отверстию в двери.

В освещенном пространстве что-то двигалось. Из-за слабого света мне не сразу удалось разглядеть очертания и форму движущегося предмета. Однако вскоре я увидел его, и достаточно отчетливо. То была голова человека.

Клянусь, я увидел точную копию щеголя с фамильного портрета. Но до чего же разнилось выражение лица! Приоткрытый рот, скривленный в усмешке, два ряда безупречно белых зубов. Даже на расстоянии я заметил, что клыки длиннее и острее обычных человеческих. Изумрудно-зеленые глаза были полны ненависти, волосы — всклокочены, а спутанная борода, как мне показалось, слиплась от крови.

Наблюдение длилось считаные секунды, после чего голова исчезла из моего поля зрения. Зато теперь я увидел крупную летучую мышь. Она кружила за окном, и ее широкие крылья выбивали барабанную дробь на стеклах. Наконец животное подлетело к дыре в оконной раме и проникло в комнату. Ненадолго оно скрылось за пределами моего обзора, после чего появилось снова и принялось летать над моим другом. Ремсон крепко спал и ничего не чувствовал. Летучая мышь опускалась все ниже, пока не оказалась у него на горле, рядом с яремной веной.

Я рванул дверь и вбежал в комнату, норовя поймать крылатого злодея, являвшегося ночь за ночью пировать человеческой кровью. Увы! Тот оказался проворнее и успел ретироваться через дыру в окне. Я подошел к спящему.

— Ремсон, дружище, вставай.

Он мгновенно проснулся и сел на постели.

— В чем дело, Джек? Ты его видел?

— Об этом поговорим потом. Одевайся, и побыстрее. Нам предстоит кое-какая работа.

Ремсон вопросительно поглядел на меня, но подчинился. Я осматривал комнату в поисках чего-нибудь, способного послужить в качестве оружия. В углу я заметил толстую палку и схватил ее.

— Джек!

Я резко обернулся.

— Что ты затеял? Я и так напуган до смерти.

Дрожащим пальцем он указал на окно.

— Там! Клянусь тебе, я его видел. Это был мой дед, но как же он изменился!

Хозяин повалился на кровать и затрясся в рыданиях. Я вполне понимал его состояние.

— Дружище, прости меня. Но я был вынужден действовать поспешно. — Я подал ему фляжку. — Подкрепись и возьми себя в руки. Возможно, очень скоро мы все разгадаем.

Ремсон приложился к фляжке, затем докончил одевание, и мы покинули дом, выйдя в темную, безлунную ночь.

Я шел впереди. До серого склепа оставалось не более десяти ярдов. Остановившись, я велел Ремсону спрятаться за деревом и только наблюдать, а сам занял позицию по другую сторону склепа, предварительно убедившись, что его дверь закрыта и заперта на замок. В напрасном ожидании прошло около часа. Я уже собирался прекратить наблюдение, когда в полусотне ярдов от нас, среди деревьев, мелькнула белая фигура.

Фигура медленно двигалась в нашу сторону. Я смотрел не на нее, а сквозь нее. Дул сильный ветер, однако складки плаща даже не вздрагивали. Возле склепа фигура остановилась и огляделась. Я знал, кого увижу, но все равно испытал заметный шок, заглянув в глаза старого Холройда, умершего пять лет назад. Сдавленный стон доказывал, что Ремсон тоже увидел своего покойного деда и узнал его. Потом дух, призрак, или кем он был, проник в склеп через узкую щель между дверью и косяком.

Когда призрак исчез, Ремсон подбежал ко мне. Даже в темноте было видно, насколько бледно его лицо.

— Джек, что это? Кто это был? Внешне он напоминал деда, но такое просто невозможно. Дед умер пять лет назад.

— Идем в дом, — сказал я. — Там, насколько это в моих силах, я попытаюсь тебе объяснить. Я могу ошибаться, но лучше попробовать мой способ, чем бездействовать. Ремсон, мы имеем дело с вампиром. Сейчас этот термин несколько искажен, и вампирами называют корыстных женщин. Однако мы столкнулись с настоящим вампиром. Я видел у тебя тома старой энциклопедии. Пожалуйста, принеси мне двадцать четвертый том, и тогда я с большей полнотой объясню тебе значение этого слова.

Мы вернулись в дом, и Ремсон принес мне нужную книгу. Я открыл ее на пятьдесят второй странице и вслух прочел:

«Вампир. Слово предположительно сербского происхождения. [3] Первоначально так в Восточной Европе называли кровососущих призраков. В современном мире это название закрепилось за породой кровососущих летучих мышей, обитающих в Южной Америке… В своем изначальном значении вампир — это душа умершего человека, которая по ночам покидает тело и сосет кровь у живых людей. Поэтому при вскрытии могил вампиров обнаруживали, что их тела не тронуты разложением и имеют розоватый оттенок от поглощаемой вампиром крови… Считается, что вампир способен принимать любой желаемый облик и очень часто перемещается в виде пылинок, песчинок, соломинок и прочих очень мелких предметов… Чтобы прекратить злодеяния вампира, ему в грудь вбивают кол, отрезают голову, вырывают сердце, а могилу поливают кипятком и уксусом… Вампирами становятся колдуны, ведьмы, самоубийцы и те, кто умер насильственной смертью. Отметим также, что жертвы вампиров сами превращаются в вампиров, пополняя ряды этого дьявольского отродья… См. Калюмет: „Диссертация о венгерских вампирах“».

Я взглянул на Ремсона. Мой друг уставился в огонь: он понимал, какое дело нам предстоит, и собирался с силами.

— Джек, давай подождем до утра, — наконец произнес он.

Больше он не сказал ни слова. Но я понял его, и он это знал. Мы молча сидели всю ночь, погруженные каждый в свои мысли, пока небо над деревьями не начало светлеть.

Ремсон сказал, что у него есть кувалда и большой нож, который можно заточить до остроты бритвы. Я занялся изготовлением четырех деревянных кольев. Когда все было готово, мы взяли свои жуткие орудия и направились к склепу. Шли быстро. Уверен: допусти мы хотя бы секундное колебание, все бы сорвалось. К счастью, необходимость исполнить этот долг перевешивала сомнения и страхи. Ремсон отпер дверь склепа и потянул ее (дверь открывалась наружу). Шепча молитвы, мы вошли и, не сговариваясь, сразу же направились к гробу, стоявшему слева. Там лежал дед Ремсона. Мы откинули крышку…

Казалось, что старый Холройд просто спит с открытыми глазами. Пять лет спустя после смерти у него сохранялся здоровый цвет лица и не имелось ни малейших признаков трупного разложения. Однако его волосы явно нуждались в услугах гребня, а усы и борода — ножниц. В бороде виднелись буроватые пятна.

Но особенно меня поразили его зеленоватые глаза — они сверкали такой отчаянной злобой, какую я не видел ни прежде, ни впоследствии. Лицо выражало недоумение и ярость. Дед Ремсона был похож на дьявола, каким того изображают некоторые художники.

Ремсон пошатнулся и, наверное, упал бы, но я схватил его за руку и спешно влил ему в горло порцию виски; глотнул и сам. Приободрившись, Ремсон нацелил кол в сердце вампира и попросил у Бога помощи в том, что выпало на его долю.

Я отошел на шаг, замахнулся кувалдой и со всей силой ударил по деревянному колу. Склеп огласился ужасным криком. Из раны хлынула кровь, забрызгав стены и нашу одежду. Не мешкая, я нанес еще несколько ударов по колу. Вампир делал слабые попытки вырвать деревянный стержень из тела, но ему это не удавалось. Последний удар вогнал острие в самое сердце.

Подобно разорванному червяку, вампир извивался в узком гробу. Ремсон схватил нож и принялся отрезать ему голову. Когда лезвие рассекло последние жилы, вампир испустил еще один крик — и на наших глазах труп рассыпался в прах, а в гробу остался лишь окровавленный кол и груда костей.

Затем мы проделали то же самое с остальными тремя вампирами. Занятие это было жутким, но мы чувствовали, как к нам возвращаются силы. Я перестал ощущать боль, а у моего друга бесследно исчезли раны на шее.

О случившемся мне хотелось рассказать всему миру, однако Ремсон настоял, чтобы я хранил молчание.

Через несколько лет мой друг умер смертью христианина, и теперь уже никто не мог подтвердить истинность этого рассказа. Но в десяти милях от городишки Черинг и по сей день стоит заброшенная старая усадьба, а возле нее — небольшой склеп из серого камня. Внутри — четыре гроба с открытыми крышками. В каждом из гробов лежит груда костей и деревянный кол с пятнами запекшейся крови, на котором остались отпечатки пальцев покойного Ремсона Холройда.

 

Эдвард Фредерик Бенсон (1867–1940) родился в городе Уокингеме (графство Беркшир) и рано снискал успех на писательском поприще благодаря социальному роману «Додо» (1893), который регулярно переиздавался на протяжении восьмидесяти с лишним лет. Это позволило автору целиком посвятить себя литературному творчеству, и он создал великое множество произведений в жанре социальной сатиры, в частности цикл об Эммелине «Люсии» Лукас и Элизабет Мэпп, по которому в 1985–1986 годах канал «Лондон уик-энд телевижн» сделал телесериал «Мэпп и Люсия». Кроме того, перу Бенсона принадлежит серия авторитетных биографий, включая образцовое для того времени жизнеописание Шарлотты Бронте. В общей сложности им было написано более семидесяти книг.

Хотя большая часть прозы Бенсона ныне, как и следовало ожидать, устарела, его частые вторжения на территорию сверхъестественного и ужасного по-прежнему удерживают высокие позиции в литературе. В числе его романов, относящихся к этому жанру, — «Судебные отчеты» (1895), «Ангел горести» (1905), «Переправа» (1919), «Колин» (1923), «Колин-2» (1925), «Наследник» (1930) и «Воронья стая» (1934).

Еще большим пиететом, нежели романы, окружены сегодня рассказы Бенсона, среди которых бесспорными шедеврами являются «Комната в башне», «Миссис Эмворт» и «Гусеницы».

«Комната в башне» впервые была опубликована в авторском сборнике «„Комната в башне“ и другие истории» (Лондон Миллз и Бун, 1912); «Миссис Эмворт», впервые напечатанная в журнале «Хатчинсонс мэгэзин» в июне 1922 года, была перепечатана в сборнике рассказов писателя «Зримое и незримое» (Лондон: Хатчинсон, 1923).

 

Комната в башне (© Перевод Н. Кротовской.)

Вероятно, у всякого, кто часто видит сны, их события или подробности хотя бы однажды воплощались в реальной жизни. В этом нет ничего удивительного, напротив, странно, если бы сны время от времени не сбывались, — нам ведь, как правило, снятся знакомые люди и привычные обстоятельства, с которыми немудрено столкнуться и наяву, при свете дня.

Сны играли в моей жизни значительную роль. Редко когда я, просыпаясь утром, не вспоминал о том, что пережил во сне; порой мне всю ночь напролет снились самые головокружительные приключения. Приключения эти почти всегда бывали приятными, хотя и вполне заурядными. Но то, о чем я собираюсь рассказать, случай совсем иного рода.

Я впервые увидел этот сон, когда мне было около шестнадцати. Мне снилось, будто я стою у дверей просторного дома из красного кирпича, в котором собираюсь остановиться. Открывший дверь слуга говорит, что чай подан в саду, и ведет меня через низкий, отделанный темным деревом зал с большим камином на светлую зеленую лужайку, окаймленную цветочными клумбами. У чайного стола расположилась небольшая компания. Я никого в ней не знаю, кроме моего однокашника Джека Стоуна, судя по всему, сына хозяев дома. Он представляет меня своим родителям и двум сестрам. Помнится, меня слегка удивило, как я здесь оказался, ведь я никогда не был дружен с Джеком и даже недолюбливал его. Вдобавок уже год, как он не учился в нашей школе. День стоит на редкость жаркий и невыносимо душный. По ту сторону лужайки тянется ограда из красного кирпича с чугунными воротами посредине, за ней растет каштан. Мы садимся в тени дома, напротив высоких окон, за которыми виден покрытый скатертью стол, сверкающий хрусталем и серебром. С фасада дом очень длинный, и на одном его конце высится трехъярусная башня, по виду значительно древней основной постройки.

Немного погодя миссис Стоун, которая до той поры, как и все собравшиеся, не проронила ни слова, говорит: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне».

Сам не знаю почему, при этих словах сердце у меня упало. Я словно заранее знал, что мне отведут комнату в башне и что в ней таится нечто ужасное. Джек тут же встает, и мне остается лишь следовать за ним. Мы молча проходим через зал, поднимаемся по великолепной дубовой винтовой лестнице и оказываемся на тесной площадке с двумя дверями. Мой спутник резко распахивает одну из них и, едва я переступаю порог, захлопывает ее снаружи. Предчувствия меня не обманули: в комнате кто-то есть; меня захлестывает панический страх, и я, весь дрожа, просыпаюсь.

С тех пор этот сон с незначительными изменениями повторялся на протяжении пятнадцати лет. Обычно он снился мне именно в такой последовательности: приезд, чай на лужайке, мертвая тишина, нарушаемая одной и той же леденящей кровь фразой, лестница, по которой я взбираюсь с Джеком Стоуном, комната, где таится нечто ужасное, и, наконец, панический страх, хотя мне никогда не удавалось разглядеть, что там внутри. Время от времени мне снились вариации на ту же тему. К примеру, иногда мы обедали в столовой, в окна которой я заглядывал той ночью, когда этот дом приснился мне впервые. Однако где бы мы ни находились, гнетущая тишина и чувство подавленности оставались неизменными. И я заранее знал, что тишину неотвратимо нарушат слова миссис Стоун: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне». Вслед за чем (этот порядок никогда не нарушался) я должен был проследовать за ним к дубовой винтовой лестнице и зайти в комнату, которой страшился с каждым разом все больше. Иногда я видел себя за молчаливой карточной игрой в ярко освещенной гостиной с огромными канделябрами. Не имею ни малейшего представления, во что мы играли, мне лишь запомнилось тревожное предчувствие, что вскоре миссис Стоун поднимется и скажет: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне». Гостиная, где шла игра, примыкала к столовой и, как я уже говорил, всегда была залита светом, тогда как остальные помещения — погружены во мрак. Но даже при ярком свете я все никак не мог сосредоточиться на картах, все почему-то не мог в них разобраться: кстати, мне никогда не выпадала красная масть, одна черная, а некоторые карты были черными по всему полю. Я ненавидел и боялся их.

По мере того как сон мой повторялся, я все подробнее знакомился с устройством дома. В конце коридора рядом с гостиной располагалась курительная, за дверью, обитой зеленым ершом. Там было всегда темно, и каждый раз, когда я входил туда, я сталкивался с кем-то в дверях, но не успевал его разглядеть. С людьми, населявшими мой сон, происходили любопытные перемены, которые вполне могли бы случиться в обычной жизни. К примеру, миссис Стоун в первый раз приснилась мне черноволосой, однако с годами поседела и при словах «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне» уже не вставала со стула с прежней легкостью, а поднималась с трудом, словно силы оставили ее. Джек тоже возмужал и превратился в неприятного юношу с темными усиками, а одна из сестер исчезла, и я догадался, что она вышла замуж.

И вдруг этот сон перестал мне сниться. Прошло полгода или больше, и я уже начал было надеяться, что все мои страхи позади и он никогда не повторится. Но вдруг в одну из ночей я вновь увидел себя пьющим чай на лужайке, только на этот раз миссис Стоун отсутствовала, а остальные были в черном. Я сразу догадался о причине траура, и сердце мое радостно забилось при мысли, что мне, быть может, не придется ночевать в страшной комнате. Несмотря на то что за столом, как всегда, царило молчание, я принялся болтать и смеяться, чего никогда не позволял себе ранее. Но все равно я ощущал некоторую неловкость — ведь говорил я один, остальные молчали и лишь украдкой переглядывались. Вскоре поток моей глупой болтовни иссяк, и по мере того, как медленно сгущались сумерки, мною стали овладевать еще более мрачные, чем прежде, предчувствия.

Вдруг тишину нарушил хорошо знакомый голос миссис Стоун: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне». Казалось, он доносится от ворот в ограде из красного кирпича, и, поглядев в ту сторону, я увидел, что трава за воротами густо усеяна надгробными плитами. От них исходило странное сероватое сияние, и на ближайшей могиле мне удалось разобрать слова: «Злой памяти Джулии Стоун». И как всегда, Джек поднялся, и я последовал за ним через зал и дальше, по винтовой лестнице. На этот раз было темней обычного, и, переступив порог комнаты в башне, я только сумел разглядеть уже знакомое расположение мебели. Комнату наполнял ужасный трупный запах, и я с криком проснулся.

Сон этот, с некоторыми изменениями и новыми подробностями, вроде описанных мною, повторялся на протяжении пятнадцати лет. Бывало, он мне снился две-три ночи кряду, а однажды, как я уже сказал, я не видел его полгода. Однако в среднем он повторялся приблизительно раз в месяц. Разумеется, он был сродни кошмару, поскольку под конец меня неизменно охватывал дикий ужас, который с каждым разом становился все пронзительней. Вдобавок он имел странное, пугающее сходство с жизнью. Его молчаливые участники, как я упомянул, постепенно старились, умирали и выходили замуж, и после своей смерти миссис Стоун уже никогда не появлялась в нашей компании. Но именно ее голос всегда сообщал, что для меня приготовлена комната в башне, и каждый раз — пили ли мы чай перед домом или сидели в одной из комнат с окнами в сад — мне открывался вид на ее могилу за чугунными воротами. Так же и с замужней дочерью. Обычно она отсутствовала, но раз или два снова появилась с каким-то мужчиной, очевидно мужем. Он, как и все остальные, всегда хранил молчание. Поскольку мой сон регулярно повторялся, я перестал, просыпаясь, придавать ему значение. За все эти годы я так и не встретил Джека Стоуна и никогда не видел здания, похожего на мрачный дом моих снов. Затем произошло следующее.

В тот год я до конца июля жил в Лондоне, а в первую неделю августа поехал погостить к другу, снявшему на лето дом в Эшдаун-Форест, в графстве Суссекс. Я покинул Лондон рано утром, Джон Клинтон должен был ждать меня на станции. Мы собирались весь день играть в гольф, а вечером отправиться к нему на дачу. Мы провели поистине чудесный день, а около пяти вечера мой друг сел за руль своей машины, и мы двинулись в путь. Нам предстояло проехать всего десять миль, и мы решили пить чай не в клубе, а у него дома. По дороге погода, до того хоть и жаркая, но восхитительно свежая, похоже, стала портиться, в воздухе повисла какая-то гнетущая духота, и, как всегда перед грозой, мною овладели неясные, мрачные предчувствия. Однако Джон не разделял моего настроения, объясняя его двумя проигранными матчами. И все же предчувствия не обманули меня, хотя причиной моего уныния, конечно, была не только гроза, разыгравшаяся той ночью.

По обе стороны дороги тянулись высокие насыпи, и не успели мы далеко отъехать, как я заснул и проснулся, лишь когда мотор умолк. И вдруг с внезапным волнением, в котором любопытство пересиливало страх, я увидел перед собой дом моих сновидений. Мы прошли — я все недоумевал, не сплю ли я, — через низкий, отделанный дубом зал на лужайку, где в тени дома был накрыт чай. Лужайку окаймляли клумбы с цветами, напротив тянулась красная кирпичная ограда, за которой в высокой траве рос каштан. С фасада дом был очень длинным, и на одном его конце высилась трехъярусная башня, по виду значительно древней остального строения.

На этом сходство со сном заканчивалось. Моим глазам предстало не безмолвное семейство, а шумное общество веселых людей, которых я прекрасно знал. И, несмотря на страх, который всегда внушал мне этот сон, увидев эту сцену, я нисколько не испугался. Мною овладело жгучее любопытство: что произойдет дальше.

За чаем царило оживление, но вскоре миссис Клинтон поднялась со стула. И я уже знал, что она скажет. Обратившись ко мне, она произнесла: «Джек вам покажет вашу спальню. Я приготовила для вас комнату в башне».

На какой-то миг во мне ожил прежний страх. Но тотчас исчез, уступив место жгучему любопытству. Вскоре я с избытком удовлетворил его.

Джон повернулся ко мне.

— На самом верху, — сказал он. — Но, думаю, тебе там будет удобно. К нам понаехала куча народу. Пойдем, посмотришь свое пристанище. Черт возьми! Кажется, ты был прав, скоро начнется гроза. Небо совсем потемнело.

Я встал и последовал за ним. Мы миновали зал и поднялись по давно знакомой лестнице. Затем Джон отворил дверь, и я вошел внутрь.

И вновь меня охватил глубокий безотчетный страх. Я не понимал, чего боялся: мне просто было страшно. И вдруг, подобно тому как в памяти неожиданно возникает давно забытое имя, меня осенило: я боялся той, чья могила со зловещей надписью «Злой памяти Джулии Стоун» часто снилась мне в высокой траве, под окнами этой комнаты. Но тут же страх бесследно исчез, я даже не мог взять в толк, чего тут было бояться, — и я стоял, спокойный и невозмутимый, в комнате в башне, которую так часто видел в моих снах и обстановку которой так хорошо изучил.

Я огляделся и с гордостью собственника отметил, что в комнате ничего не изменилось. Слева от двери у стены стояла кровать изголовьем в угол. Там же находились камин и небольшой книжный шкаф. Напротив двери было два решетчатых окна, между ними туалетный стол, а у четвертой стены расположились умывальник и шкаф. Мои чемоданы были распакованы, туалетные принадлежности аккуратно расставлены на умывальнике и столике, а одежда для обеда разложена на кровати, поверх покрывала. И вдруг я с тревогой заметил еще два предмета, которых прежде никогда здесь не видел: писанный маслом портрет миссис Стоун в полный рост и черно-белый набросок, изображавший Джека Стоуна таким, каким он приснился мне всего неделю назад, в последнем из длинной вереницы повторяющихся снов: скрытный, злобного вида господин лет тридцати. Набросок висел между окнами, глядя через всю комнату на другую картину возле кровати. Я перевел взгляд на этот второй портрет, и на меня опять нахлынул ужас.

Он изображал миссис Стоун, какой она приснилась мне в последний раз: старой, сморщенной и седой. Но, несмотря на явную немощь тела, сквозь оболочку плоти проглядывала мрачная, зловещая сила, лицо светилось тайным дьявольским торжеством, а сложенные на коленях руки, казалось, дрожали от еле сдерживаемого ликования. Заметив в левом нижнем углу надпись, я подошел поближе и прочел «Портрет Джулии Стоун работы Джулии Стоун».

В дверь постучали, и в комнату вошел Джон Клинтон.

— Не надо ли тебе чего-нибудь? — спросил он.

— Спасибо, у меня все есть, даже с избытком, — ответил я, указывая на портрет.

Он рассмеялся.

— Мрачная старушка, — сказал он. — Насколько мне известно, изобразила себя собственноручно. И не слишком себе польстила.

— Разве ты не видишь? — спросил я. — В этом лице нет ничего человеческого. Это лицо ведьмы или дьявола.

Джон вгляделся в ее черты.

— Верно, картинка не из приятных, — признал он. — Не слишком годится для спальни. Могу себе представить, какие ужасы приснились бы мне, окажись эта дама рядом с моей кроватью. Я уберу ее отсюда, если ты не возражаешь.

— Сделай милость.

Он позвонил в колокольчик, и с помощью слуги мы сняли портрет со стены и вынесли на лестницу, поставив лицом к стене.

— Увесистая старушка! — воскликнул Джон, вытирая пот со лба. — Хотел бы я знать, что у нее на уме.

Меня тоже удивила тяжесть картины. Я только хотел ответить, как заметил у себя на руке кровь, вся ладонь была в крови.

— Я ненароком порезался, — сказал я.

Джон с изумлением воскликнул:

— Черт! Я тоже! Сам не пойму как.

Тем временем лакей вытащил из кармана платок и тоже обтер руку. Я заметил на его платке кровь.

Мы с Джоном вернулись в комнату в башне и вымыли руки. Однако ни он, ни я не обнаружили у себя ни царапины, ни пореза. Убедившись в этом, мы оба, словно по молчаливому согласию, не возвращались к этой теме. В моей душе зародились смутные подозрения, которые я гнал от себя прочь. То же, как я догадывался, происходило и с Джоном.

После обеда жара и духота стали нестерпимыми: гроза, которую мы ждали, все еще не разразилась. Большинство присутствующих, среди них Джон Клинтон и я, расположились на лужайке, где днем пили чай. Было очень темно, ни мерцание звезд, ни лунный луч не проникали сквозь густую завесу облаков. Мало-помалу компания наша редела, женщины отправились спать, мужчины разбрелись кто в курительную, кто в бильярдную, и к одиннадцати часам в саду остались только я и мой приятель. Весь вечер мне казалось, что он чем-то встревожен, и, едва мы остались одни, Джон заговорил:

— У слуги, который помогал нам снять картину, рука тоже была в крови, ты заметил? Я только что спросил его, не поранился ли он.

Он ответил, что сначала так и подумал, но потом не нашел никаких следов пореза. Тогда откуда кровь?

Запретив себе думать о случившемся, я потерял всякое желание обсуждать этот вопрос, особенно перед сном.

— Не знаю, — ответил я, — да и знать не хочу, коль скоро портрет Джулии Стоун больше не висит у меня над кроватью.

Джон поднялся.

— Но все это очень странно, — заметил он. — Гляди, сейчас ты увидишь еще одну странную вещь.

Пока мы беседовали, его пес, ирландский терьер, выбежал из дома. Дверь, ведущая в зал, была распахнута, и яркая полоса света тянулась через лужайку до чугунных ворот, за которыми в высокой траве рос каштан. Я обратил внимание, что шерсть у терьера от ярости и страха встала дыбом, он глухо рычал, словно собирался на кого-то броситься. Даже не взглянув на меня и своего хозяина, он медленно и настороженно крался к воротам. Там он на секунду замер, глядя через прутья и не переставая рычать. Но неожиданно отвага покинула его, он взвыл и опрометью бросился в дом, странно припадая к земле.

— И так по многу раз в день, — сказал Джон. — Что-то такое там есть, что его приводит в ярость и пугает.

Я подошел поближе и выглянул за ворота. В траве что-то шуршало, и вскоре до моих ушей донесся непонятный звук. Однако через секунду я понял: это мурлычет кошка. Я чиркнул спичкой и увидел огромного дымчатого персидского кота, который с гордо задранным хвостом возбужденно ходил кругами прямо за воротами, высоко поднимая лапы. Его глаза сверкали, он то и дело опускал морду в траву и фыркал.

Я засмеялся.

— Боюсь, тайне конец, — сказал я. — Здесь огромный кот в одиночку празднует Вальпургиеву ночь.

— Это Дарий, — отозвался Джон. — Он проводит здесь полдня и всю ночь. Но это не конец собачьей тайны, потому что Тоби и Дарий неразлучные друзья, а начало кошачьей тайны. Что здесь делает кот? И почему Дарий доволен, а Тоби до смерти напуган?

Тут в моей памяти ожили жуткие подробности моего сна, когда мне привиделся за воротами, как раз на том месте, где сейчас кружил кот, белый надгробный камень со зловещей надписью. Но не успел я собраться с мыслями, как хлынул проливной дождь, и в тот же миг огромный кот протиснулся сквозь прутья ограды и пулей помчался по лужайке к дому. Там он уселся в дверях, напряженно вглядываясь в темноту. А когда Джон слегка подтолкнул его, чтобы закрыть дверь, кот зашипел и ударил его лапой.

Без портрета Джулии Стоун комната в башне уже не внушала мне прежних опасений, и, когда я, усталый и сонный, улегся в постель, загадочный случай с кровью на руках и необычное поведение кота и собаки уже не вызывали во мне ничего, кроме любопытства. Последнее, что я увидел перед тем, как задуть свечу, была пустая стена возле моей кровати. Там, где раньше висел портрет, на фоне выгоревших обоев выделялся прямоугольник темно-красного цвета. Я задул свечу и мгновенно уснул.

Проснулся я столь же мгновенно из-за того, что в лицо мне словно бы ударил яркий свет, хотя, когда я открыл глаза, стояла кромешная тьма. Я прекрасно понимал, где нахожусь: в комнате моих снов, но страх, который я испытывал прежде, не шел ни в какое сравнение с тем леденящим ужасом, который охватил меня теперь. В следующий миг ударил гром, но, сколько я ни убеждал себя, что меня разбудила вспышка молнии, сердце мое бешено колотилось. Я чувствовал, что в комнате кто-то есть, и, защищаясь, инстинктивно вытянул вперед правую, ближнюю к стене руку — и наткнулся на раму от портрета.

Я как ужаленный вскочил с кровати, опрокинув стоящую рядом тумбочку, и услыхал, как часы, свеча и спички упали на пол. Но свеча не понадобилась, потому что небо прорезала ослепительная вспышка молнии, осветив портрет миссис Стоун. И хотя комната сразу же погрузилась во тьму, в свете молнии я успел различить еще кое-что: перегнувшись через спинку кровати, на меня глядел призрак, закутанный в испачканную землей белую ткань. Лицо было лицом с портрета.

И снова прогрохотал гром, затем в наступившей тишине я услыхал слабый шорох приближавшейся фигуры и — что еще ужаснее — ощутил запах тления и распада. Вдруг холодная рука обвила меня за шею и учащенное нетерпеливое дыхание раздалось над ухом. И хотя я мог видеть, слышать, обонять и осязать это чудовище, я понимал, что оно явилось мне из иного мира. Затем знакомый голос произнес:

— Я знала, что ты придешь в комнату в башне. Я долго ждала. И наконец ты пришел. Этой ночью мой праздник, а скоро мы будем праздновать вместе.

Частое дыхание послышалось еще ближе, я ощутил его на затылке.

И тут сковавший меня ужас пробудил яростный инстинкт самосохранения. Я начал бешено отбиваться — и что-то мягкое, испустив звериный писк, с глухим стуком упало подле меня. Я кинулся к дверям, чуть было не упал, споткнувшись о то, что лежало на полу, каким-то чудом нашел дверную ручку. Через секунду я был уже на лестнице и захлопнул за собой дверь. И тут же услышал внизу скрип двери и увидел бегущего вверх по лестнице Джона Клинтона со свечой в руке.

— В чем дело? — спросил он. — Я спал прямо под твоей комнатой и вдруг услышал дикий шум, будто… Боже, да у тебя все плечо в крови!

Потом он мне рассказывал, что я стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, белый как мел, с кровавым отпечатком руки на плече.

— Оно там, в комнате, — прошептал я. — Верней, она. Портрет тоже висит на прежнем месте.

Джон расхохотался.

— Дружище, — сказал он, — тебе приснилось.

Он отодвинул меня в сторону и распахнул дверь, а я, скованный страхом, так и стоял на месте, не в силах задержать его, не в силах пошевелиться.

— Тьфу, что за мерзкий запах! — произнес он.

Затем настала тишина. И хотя дверь была открыта, Джон находился вне поля моего зрения. Через секунду он вышел, такой же белый, как я, и торопливо затворил за собой дверь.

— Верно, портрет на прежнем месте, — сказал он, — а на полу валяется что-то такое… что-то измазанное землей, вроде того, в чем хоронят покойников. Пошли отсюда, быстро!

Не знаю, как мне удалось спуститься вниз. Меня трясло крупной дрожью, я совершенно лишился сил, не столько физических, сколько душевных, и моему приятелю, который то и дело испуганно оглядывался назад, не раз пришлось поддерживать меня, чтобы я не свалился с лестницы. Однако нам удалось благополучно добраться до его комнаты этажом ниже, и там я рассказал ему все, что здесь описал. Конец этой истории можно изложить в нескольких словах. Вероятно, некоторые из моих читателей уже догадались, в чем дело, припомнив странный случай, который лет восемь назад произошел на кладбище в Вест-Фоли, где трижды пытались похоронить тело женщины-самоубийцы. Всякий раз гроб через несколько дней появлялся из-под земли. После третьей попытки тело, чтобы избежать разговоров, похоронили в неосвященной земле. Прямо за воротами дома, где жила эта женщина. Она покончила с собой в верхней комнате башни. Звали ее Джулия Стоун.

 

Миссис Эмворт (© Перевод С. Антонова.)

Селение Максли, где прошлым летом и осенью произошли эти странные события, расположено на поросшем вереском и соснами нагорье Сассекса. Во всей Англии не сыскать более милого и полезного для здоровья места. Южный ветер приносит с собой запахи моря; с востока высокие холмы защищают этот край от мартовского ненастья, а с запада и севера его овевает легкий ветерок, напоенный ароматами протянувшихся на многие мили лесов и вересковых пустошей.

Жителей в селении не много, зато приятных глазу видов в избытке. Посередине единственной улицы, с широкой проезжей частью и просторными лужайками слева и справа от нее, находится маленькая нормандская церквушка, возле которой расположено старинное кладбище, давно заброшенное; прочие строения — это дюжина скромных домиков в георгианском стиле, сложенных из красного кирпича, с высокими окнами, квадратными цветниками перед фасадом и продолговатыми на задворках; этот ряд мирных жилищ замыкают два десятка лавок и около сорока крытых соломой изб, принадлежащих работникам из соседних поместий. Всеобщий покой, к великому сожалению, нарушается по субботам и воскресеньям: через Максли проходит одна из магистралей, ведущих из Лондона в Брайтон, и наша тихая улица каждую неделю становится треком для несущихся мимо легковых автомобилей и велосипедов.

На въезде в селение вывешен знак, предупреждающий об ограничении скорости, который, кажется, лишь подзадоривает водителей разгоняться еще сильнее — им нет никаких причин поступать иначе, раз дорога впереди пряма и свободна. Соответственно, жительницы Максли, завидев приближающуюся машину, протестующе зажимают носы и рты платочками, хотя улица заасфальтирована и подобные меры предосторожности против пыли излишни. Но на исходе воскресного дня ватага лихачей исчезает, и мы снова погружаемся в пятидневное блаженное уединение. Забастовки железнодорожников, которые так часто сотрясают страну, оставляют нас равнодушными, поскольку большинство обитателей селения никогда не покидают его пределы.

Я являюсь счастливым владельцем одного из упомянутых маленьких домиков в георгианском стиле и считаю не меньшей удачей то обстоятельство, что моим соседом оказался столь интересный и общительный человек, как Фрэнсис Эркомб, закоренелый макслианец, никогда не ночевавший вдали от своего дома, который находится как раз напротив моего, на другой стороне улицы. Мы живем по соседству приблизительно два года, с тех пор как он, еще будучи мужчиной средних лет, оставил кафедру психологии в Кембридже и посвятил себя изучению тех сокровенных и необычных явлений, которые, как кажется, в равной мере касаются физической и психической сторон человеческой природы. Более того, отставка Эркомба была связана с его стремлением проникнуть в загадочные, неизведанные сферы, которые начинаются у границ науки и самое существование которых столь решительно отрицают материалистически настроенные умы: он выступал за то, чтобы в обязательном порядке экзаменовать студентов-медиков на предмет их способности к месмеризму, а также предлагал ввести вопросник для проверки их знаний в таких областях, как видения в момент смерти, дома, населенные призраками, вампиризм, автоматическое письмо и одержимость.

— Меня, конечно, не стали слушать, — сетовал он, — ибо эти авторитеты ничего не боятся так, как знания, а путь знания пролегает через исследование подобных феноменов. Функции человеческого тела в общих чертах известны; эта территория худо-бедно изучена и нанесена на карту. Однако за ее пределами, вне всякого сомнения, простираются обширные неведомые земли, и подлинными первооткрывателями становятся те, кто, рискуя быть осмеянным за легковерие и суеверность, тем не менее жадно стремится в эти туманные и, вероятно, опасные края. Я чувствовал, что, отправившись туда без компаса и рюкзака, смогу принести больше пользы, нежели сидя в клетке и щебеча, точно канарейка, о том, что давно всем известно. К тому же человек, который ощущает себя всего лишь учеником, ни в коем случае не должен учить других; только самодовольный осел способен преподавать.

Так вот, тому, кто, подобно мне, испытывает дразнящий и жгучий интерес к упомянутым «туманным и опасным краям», нельзя было пожелать более восхитительного соседа, чем Фрэнсис Эркомб; а минувшей весной в нашей славной общине появилась еще одна исключительно приятная особа, а именно миссис Эмворт, вдова индийского государственного чиновника. После того как в Пешаваре скончался ее муж, который был судьей в Северо-Западных провинциях, она вернулась в Англию и, проведя год в Лондоне, почувствовала желание сменить туманы и грязь города на простор и солнечную погоду сельской местности. Кроме того, у нее была причина поселиться именно в Максли — столетие назад здесь родились ее предки, и на старом кладбище, ныне заброшенном, можно найти немало могильных плит, на которых начертана ее девичья фамилия — Честон. Высокая, энергичная, общительная, она быстро пробудила жителей Максли от привычной спячки. Большинство из нас составляли холостяки, или старые девы, или пожилые люди, не слишком склонные к гостеприимству, и до появления миссис Эмворт апогеем веселья в наших краях были чаепития с последующим бриджем и возвращением в галошах (если случался ненастный день) домой, где каждого ожидал его ужин на одну персону. Но миссис Эмворт открыла нам более общительный образ жизни, введя в моду совместные ланчи и легкие обеды. В иные вечера, когда подобных приглашений не ожидалось, одинокому мужчине вроде меня было приятно знать, что, позвонив миссис Эмворт (чей дом находился менее чем в сотне ярдов от моего) и осведомившись, можно ли заглянуть после ужина на партию пикета перед сном, он, весьма вероятно, услышит утвердительный ответ. Она встречала гостя с живой и дружеской приязнью, и затем следовали стакан портвейна, чашка кофе, сигарета и игра в пикет, игра на фортепьяно и прелестное пение хозяйки дома. Когда дни стали длиннее, местом нашей игры сделался сад, который миссис Эмворт за несколько месяцев превратила из рассадника слизняков и улиток в живописный уголок, полный цветущих растений.

Она всегда была весела и жизнерадостна, знала толк в музицировании, садоводстве и всевозможных играх. Она всем нравилась, общение с нею для каждого из нас было подобно свету солнечного дня. Единственным исключением из этого правила оказался Фрэнсис Эркомб; по его собственному признанию, он недолюбливал ее и вместе с тем испытывал к ней необычайный интерес. Я находил это странным, ибо, зная, как мила и приятна в общении миссис Эмворт, не видел в ней ничего, что могло бы вызвать нелестные для нее подозрения, — настолько открытой и ясной личностью представала она перед нами. Но заинтересованность Эркомба была неподдельной — он непрестанно наблюдал изучающим взглядом за нашей новой соседкой. О своем возрасте она без обиняков заявила, что ей сорок пять; но, видя ее живость, ее энергию, ее гладкую кожу и черные как смоль волосы, трудно было удержаться от подозрения, что она набавила себе десять лет, вместо того чтобы, как это обычно бывает, десяток убавить.

Когда наша вполне невинная дружба окрепла, миссис Эмворт нередко стала звонить мне и просить разрешения зайти. Если я в этот вечер работал, то, как между нами было условлено, следовал прямой отказ, и я слышал в ответ ее веселый смех и пожелания успеха в моих литературных занятиях. Бывало, приход Эркомба, желавшего покурить и поболтать со мной, опережал ее предполагаемый визит, и в таких случаях он, едва услышав имя миссис Эмворт, всегда настаивал на том, чтобы она присоединилась к нашей компании. «Вы засядете за свой пикет, — говорил он, — а я, если не возражаете, буду наблюдать за вами и учиться игре». Но я сомневаюсь, что он уделял много внимания пикету: было совершенно очевидно, что его взгляд исподлобья устремлен не на карты, а на одного из играющих. Казалось, он может просидеть так битый час, и нередко его глаза и нахмуренные густые брови говорили о том, что он обдумывает какую-то серьезную проблему. Увлеченная игрой миссис Эмворт, похоже, не замечала его испытующего взгляда. Так было до одного июльского вечера, когда (насколько я могу судить теперь, зная, что случилось в дальнейшем) впервые робко шевельнулась завеса, скрывавшая от меня ужасную тайну. В то время я, конечно, этого не понимал, однако от моего внимания не ускользнуло, что с тех пор миссис Эмворт, звоня мне по поводу своего очередного визита, стала интересоваться не только тем, занят я или нет, но и тем, ожидаю ли я этим вечером Фрэнсиса Эркомба. Если я отвечал утвердительно, она говорила, что не хочет мешать беседе двух закоренелых холостяков, и, смеясь, желала мне доброй ночи.

В тот знаменательный вечер Эркомб появился у меня за полчаса до прихода миссис Эмворт и завел разговор о средневековых поверьях, связанных с вампиризмом — одним из тех пограничных феноменов, которые, как он утверждал, были без должного изучения выброшены медиками на свалку дремучих предрассудков. Так он сидел, мрачный и взволнованный, с прозрачной ясностью (делавшей его столь замечательным лектором в его кембриджские годы) прослеживая историю этого таинственного явления. Все известные случаи такого рода походили друг на друга: некий отвратительный дух вселялся в живого человека, сообщая ему сверхъестественную способность парить в воздухе подобно летучей мыши и удовлетворяя свою жажду ночными кровавыми пиршествами. Когда человек умирал, упомянутый дух продолжал обитать в его теле, не подвергавшемся разложению. Недвижимый в дневное время, по ночам этот живой мертвец покидал могилу и вновь отправлялся на свой ужасающий промысел. Кажется, ни одна страна средневековой Европы не избежала этого бедствия; а в более ранние эпохи аналогичные случаи знала римская, греческая и иудейская история.

— Подобные факты принято игнорировать как очевидный вздор, — продолжал Эркомб, — несмотря на то что сотни независимых друг от друга свидетелей, живших в разные столетия, подтверждают существование этого феномена и, насколько мне известно, исчерпывающего объяснения ему до сих пор не найдено. Если ты спросишь меня, почему, раз все это правда, мы не сталкиваемся с такими фактами в наше время, я отвечу тебе вот что. Во-первых, хорошо известны некоторые эпидемические заболевания вроде «черной смерти», которые имели власть над людьми в Средние века, а впоследствии исчезли, — что отнюдь не дает оснований утверждать, будто таких заболеваний не существовало вовсе. Мы знаем, что «черная смерть» посещала Англию и выкосила население Норфолка, но столь же несомненно, что в этих самых краях лет триста назад наблюдалась вспышка вампиризма и пик ее пришелся на Максли. Второй и куда более весомый довод состоит в том, что вампиризм никуда не исчезал — год или два назад его проявления были замечены в Индии.

В это мгновение миссис Эмворт возвестила снаружи о своем прибытии стуком дверного молоточка — как всегда, энергичным и требовательным. Я не мешкая впустил ее в дом.

— Входите скорее, — произнес я, — и спасите меня. Мистер Эркомб пытается меня запугать: от его рассказов кровь стынет в жилах.

Она вплыла в комнату и, казалось, мгновенно наполнила ее своим живым и шумным присутствием.

— Ах, как интригующе это звучит! Мне нравится, когда у меня кровь стынет в жилах. Продолжайте свою историю о призраках, мистер Эркомб. Я обожаю истории о призраках.

Эркомб по своему обыкновению устремил на нее пристальный взгляд.

— Я говорил не о призраках, — ответил он. — Я рассказывал нашему гостеприимному хозяину, что такое явление, как вампиризм, продолжает существовать и сегодня. Одна вспышка имела место в Индии всего несколько лет назад.

Последовала выразительная пауза, в продолжение которой миссис Эмворт неотрывно, раскрыв рот, смотрела на Эркомба Затем напряженную тишину, повисшую в комнате, разорвал ее веселый смех.

— О, как вам не стыдно! — воскликнула она. — Вы, стало быть, не собираетесь пугать меня вовсе. Где вы откопали эту историю, мистер Эркомб? Я долго жила в Индии и никогда не слышала подобных слухов. Должно быть, это выдумка какого-то базарного сплетника, которыми славятся те края.

Я видел, что Эркомб был готов продолжить, но он все же сдержался и произнес только:

— О, весьма вероятно, что так оно и есть.

Но на весь остаток вечера наше обычное мирное общение было непоправимо расстроено, а миссис Эмворт утратила свойственную ей веселость. Она не выказала никакого азарта, играя в пикет, и покинула нас после двух партий. Эркомб упорно молчал до самого ее ухода.

— К несчастью, — произнес он наконец, — недавняя вспышка… скажем так, таинственного заболевания имела место в Пешаваре, как раз там, где проживали ваша гостья и ее супруг. И…

— Что? — нетерпеливо спросил я.

— Он стал одной из жертв болезни. Упоминая про Индию, я совершенно упустил из виду это обстоятельство.

Лето выдалось невообразимо знойным и жарким, и Максли страдал от засухи и нашествия крупных черных комаров, укусы которых вызывали неимоверный зуд. Насекомые налетали на закате дня и садились на кожу так мягко, что человек ничего не чувствовал до тех пор, пока внезапная острая боль не подсказывала ему, что он укушен. Они атаковали не руки и не лицо, а всегда выбирали шею, и, когда яд всасывался в кровь, у большинства пострадавших временно вырастал зоб. Где-то в середине августа стало известно о первом случае загадочного заболевания, которое наш местный доктор счел следствием продолжительной жары и укусов ядовитых насекомых. Недугом оказался охвачен подросток шестнадцати-семнадцати лет, сын садовника миссис Эмворт; его анемичная бледность и изнеможение усугублялись сонливостью и расстройством аппетита. На его горле доктор Росс обнаружил две маленькие ранки, которые, как он предположил, были следом комариного укуса; однако, как ни странно, вокруг этих ранок не наблюдалось опухоли или воспаления. Жара тем временем начала понемногу спадать, но и прохладная погода не могла улучшить состояния мальчика, который, несмотря на усиленное кормление, превращался в обтянутый кожей скелет.

В один из тех дней я повстречал доктора Росса на улице и поинтересовался здоровьем его пациента; в ответ он выразил опасение, что мальчик умирает, и признался, что данный случай для него — совершеннейшая загадка. Некая странная форма злокачественной анемии — вот и все, что он мог сказать. Но он также спросил, не согласится ли мистер Эркомб осмотреть мальчика и, возможно, пролить на этот случай какой-то новый свет; и поскольку в тот вечер мне предстоял ужин с Эркомбом, я предложил доктору Россу присоединиться к нам. Он сказал, что не сможет, но постарается заглянуть позднее. Когда он пришел, Эркомб сразу изъявил согласие помочь, чем сумеет, и они вместе удалились. Лишившись таким образом компании на этот вечер, я позвонил миссис Эмворт и осведомился, нельзя ли мне заглянуть к ней на часок. Испрашиваемое приглашение было получено, и между пикетом и музицированием упомянутый час превратился в два. Она завела речь о мальчике, находившемся во власти столь загадочной и безнадежной болезни, и сказала, что часто навещает его и носит ему всевозможные деликатесы. Но ее терзало опасение — и добрые глаза миссис Эмворт наполнились слезами, когда она это говорила, — что сегодня она видела мальчика в последний раз. Зная об антипатии, существовавшей между ней и Эркомбом, я не сказал ей, что профессора пригласили для консультации. Когда я отправился домой, она проводила меня до моей двери, желая пройтись по холодку перед сном и заодно взять журнал, где была напечатана заинтересовавшая ее статья о садоводстве.

— Ах, как восхитительна эта прохлада! — воскликнула она, с наслаждением вдыхая вечерний воздух. — Ночная прохлада и цветущий сад — вот два источника, которые придают жизни вкус. Ничто не вдохновляет и не волнует нас так, как ничем не стесненное общение с нашей щедрой матерью-землей. И ничто не вызывает в нас такого ощущения свежести, как перепачканные черноземом руки и ногти и заляпанные естественной грязью башмаки. — Миссис Эмворт издала привычный веселый смешок. — Я обожаю обе эти стихии — воздух и землю, — продолжала она. — Воистину, я с нетерпением жду смерти, ибо тогда меня захоронят и нежная, мягкая земля будет окружать меня со всех сторон. Не должно быть никаких свинцовых гробов — я дала четкие распоряжения на этот счет. Но как быть с воздухом? Впрочем, полагаю, нельзя иметь все. А-а, журнал? Тысяча благодарностей, я непременно верну вам его. Доброй ночи, возделывайте сад и оставляйте на ночь окна открытыми — и у вас никогда не будет малокровия.

— Я всегда сплю с открытыми окнами, — ответил я.

Вернувшись домой, я направился прямиком в спальню, одно из окон которой выходило на улицу; когда я уже разделся, мне показалось, что снаружи неподалеку от дома раздаются чьи-то голоса. Но я не стал прислушиваться, погасил свет и, быстро заснув, погрузился в пучину ужасающего кошмара, который, без сомнения, был искаженным отголоском последних реплик из моего разговора с миссис Эмворт. Мне снилось, что я проснулся и нашел оба окна спальни закрытыми. Нестерпимая духота побудила меня соскочить с кровати и пересечь комнату, чтобы открыть их. Штора на ближайшем окне была опущена, и, подняв ее, я похолодел, с неописуемым ужасом увидев перед собой лицо миссис Эмворт, зависшее по ту сторону оконного стекла, кивавшее и улыбавшееся мне из ночной темноты. Защищаясь от страшного зрелища, я опустил штору и метнулся ко второму окну, расположенному в другой стене, но и сквозь него на меня глядело лицо миссис Эмворт. Панический ужас взял надо мной полную власть: я задыхался в душной комнате, и, какое бы окно я ни открывал, лицо миссис Эмворт парило перед ним точно беззвучный черный комар, от чьего укуса невозможно уберечься. Кошмар разрешился сдавленным криком, издав который я проснулся и обнаружил, что в спальне моей прохладно и тихо, оба окна открыты, шторы на них подняты и ущербная луна с высоты своего небесного хода отбрасывает на пол прямоугольник мягкого света. Но и пробудившись, я беспокойно метался по постели, все еще пребывая в плену недавнего ужаса.

Должно быть, я проспал довольно долго, прежде чем меня обуял кошмар, так как вскоре забрезжил рассвет и на востоке начали приподниматься сонные веки утра.

Утром, едва я успел спуститься (когда занялась заря, я все же заснул во второй раз и встал позже обычного), мне позвонил Эркомб и спросил, можем ли мы встретиться немедля. Он пришел мрачный и озабоченный, и я заметил, что он пытается затянуться трубкой, в которой нет табака.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал он, — но первым делом я должен рассказать о том, что произошло этой ночью. Вчера я отправился с доктором взглянуть на его пациента и застал мальчика еле живым. Я сразу понял, чем вызвана эта анемия. Ей может быть только одно объяснение: мальчик стал жертвой вампира.

Эркомб положил пустую трубку на столик для завтраков, за которым я сидел, и скрестил руки на груди, пристально глядя на меня из под густых бровей.

— Теперь о том, что случилось ночью, — продолжал он. — Я настоял, чтобы мальчика перенесли из отцовского жилища в мой дом. Когда мы уложили его на носилки и отправились ко мне, кого, как вы думаете, мы встретили по дороге? Миссис Эмворт. Она выразила свое крайнее недоумение по поводу наших действий. Почему, как вы думаете?

Я вспомнил сон, пригрезившийся мне в эту ночь, и в мою охваченную ужасом душу закралось подозрение столь абсурдное и невероятное, что я незамедлительно отбросил его и произнес:

— Не имею ни малейшего представления.

— Тогда слушайте, что произошло дальше. Я погасил весь свет в комнате, куда поместили мальчика, и принялся ждать. Из-за моего недосмотра одно окно осталось слегка приоткрытым, и около полуночи я услышал снаружи какой-то звук — кто-то явно пытался отворить окно пошире. Теряясь в догадках насчет того, кто это может быть (окно, замечу, расположено на высоте добрых двадцати футов), я заглянул за край шторы. Прямо перед собой я увидел лицо миссис Эмворт и ее руку, лежавшую на оконной раме. Я очень тихо подкрался поближе и с шумом захлопнул окно, подозреваю, прищемив при этом кончик ее пальца.

— Но это невозможно! — вскричал я. — Как она могла парить в воздухе подобным образом? И зачем ей там появляться? Не рассказывайте мне сказки…

Кошмар минувшей ночи вновь всплыл в моей памяти, еще теснее сжав меня в своих объятиях.

— Я лишь рассказываю о том, что видел, — сказал Эркомб. — Всю ночь, до самого рассвета, она порхала за окном подобно ужасной летучей мыши, пытаясь проникнуть внутрь. А теперь давайте сопоставим то, что нам известно. — Он принялся загибать пальцы. — Первое: в Пешаваре произошла вспышка заболевания, сходного с тем, от которого страдает этот мальчик, и ставшего причиной смерти мистера Эмворта. Второе: миссис Эмворт противилась перенесению мальчика в мой дом. Третье: она или демон, вселившийся в ее тело, могущественное и смертоносное создание, пытается проникнуть туда, где находится больной. И вот еще одно обстоятельство: в Средние века Максли затронула эпидемия вампиризма. Согласно сохранившимся отчетам, вампиром оказалась Элизабет Честон… Полагаю, вы помните девичью фамилию миссис Эмворт. И наконец, этим утром состояние мальчика немного улучшилось; без сомнения, он не выжил бы, если бы его в эту ночь вновь посетил вампир. Так какой из всего этого следует вывод?

Последовала долгая пауза, во время которой я постепенно осознавал, что все происходящее, несмотря на его невообразимый ужас, реально.

— Я могу кое-что добавить, — ответил я, — что, возможно, имеет, а возможно, и не имеет отношения к делу. Вы говорите, что этот… этот призрак исчез незадолго до рассвета?

— Да.

Я рассказал об увиденном во сне, и Эркомб мрачно улыбнулся.

— Что ж, хорошо, что вы проснулись, — произнес он. — Это было предупреждение, пришедшее из глубин вашего подсознания, которое бдительно оповестило о грозящей вам смертельной опасности. Вы должны помочь мне, дабы не только спасти других, но и уберечься самому.

— И чего же вы от меня ждете?

— Прежде всего я хочу, чтобы вы помогли мне присматривать за этим мальчиком, исключив всякую возможность ее проникновения в дом. Главная же наша задача — выследить это существо, разоблачить и уничтожить. Это не человек, а принявший человеческое обличье демон. Как именно следует действовать и что предпринять, я пока не знаю.

До полудня оставался час. Мы направились к Эркомбу домой, где я двенадцать часов провел у постели больного, пока профессор отсыпался, чтобы ночью опять заступить на дежурство. Таким образом, на протяжении этих суток один из нас неотлучно присутствовал в комнате, где находился мальчик, чей вид, что ни час давал все больше надежд на его выздоровление. Наступило утро субботы, ясное и чистое, и, когда я подходил к дому Эркомба, чтобы вновь приступить к своим обязанностям, улицу уже начали заполнять машины, направлявшиеся в Брайтон. Я одновременно увидел Эркомба, вышедшего мне навстречу с веселым лицом, что предвещало хорошие новости о пациенте, и миссис Эмворт, которая подходила к широкому газону возле дороги с корзинкой в одной руке и приветственно махала мне другой. Поравнявшись с обоими, я заметил (и Эркомб заметил тоже), что один из пальцев левой руки миссис Эмворт забинтован.

— Доброе утро, джентльмены, — сказала она. — Я слышала, что вашему пациенту стало лучше, мистер Эркомб. Я принесла ему желе и хочу посидеть часок возле него. Мы с этим мальчиком большие друзья, и я очень рада его выздоровлению.

Эркомб мгновение помедлил, как будто размышляя над ее словами, и затем выставил вперед указательный палец.

— Я запрещаю вам приближаться к нему и даже видеть его, — произнес он. — И вам не хуже меня известно почему.

Никогда еще я не видел, чтобы человеческое лицо претерпевало столь ужасающую метаморфозу, какая произошла в этот момент с лицом миссис Эмворт — оно сделалось пепельно-серым. Она вскинула руки, словно защищаясь от жеста Эркомба, пальцем начертившего в воздухе крест, и, сжавшись, отступила на дорогу.

Раздался неистовый гудок, завизжали тормоза, из мчавшейся по улице машины донесся возглас — увы, запоздалый! — и долгий пронзительный крик резко оборвался. По телу миссис Эмворт проехались колеса, оно откатилось на газон и осталось лежать там, судорожно вздрагивая, а потом замерло.

Ее похоронили спустя три дня на кладбище за пределами Максли, в точном соответствии с теми распоряжениями, о которых она упоминала в нашем недавнем разговоре. Всеобщее потрясение, вызванное ее внезапной и ужасной смертью, мало-помалу начало проходить. Лишь мы с Эркомбом воспринимали кончину миссис Эмворт более сдержанно, зная, что это освободило всех нас от огромной опасности; но, разумеется, мы ни единым словом не обмолвились о страшных последствиях, которых удалось избежать нашему селению. Однако меня удивляло, что Эркомб, похоже, не был удовлетворен исходом дела; мои вопросы об этом оставались без ответа. Затем, по мере того как убывали, словно пожелтевшие листья с деревьев, мягкие безмятежные осенние дни, его тревога понемногу улеглась. Но незадолго до наступления ноября кажущееся спокойствие было нарушено в одночасье.

Как-то вечером я возвращался домой после ужина на другом конце селения. Луна светила необычайно ярко, превращая окрестности в подобие офорта. Я как раз проходил рядом с домом, который прежде занимала миссис Эмворт и который теперь, как гласила вывеска, сдавался в аренду, и вдруг услышал, как стукнула калитка. В следующее мгновение я, весь дрожа и похолодев, увидел хозяйку дома. Ошибиться было невозможно — я отчетливо различил ее ярко освещенный профиль. Меня она, похоже, не заметила (впрочем, я был укрыт густой тенью от тисов, росших перед ее садом) и, быстро перейдя через дорогу, исчезла во дворе дома напротив.

Я часто задышал, как после быстрого бега, — и теперь я и вправду бежал, то и дело в страхе оборачиваясь, и так преодолел сотню ярдов, которая отделяла меня от собственного дома и дома Эркомба. Ноги сами привели меня на его порог, и миг спустя я оказался внутри.

— Что произошло? — спросил он. — Позвольте, я угадаю.

— Не угадаете, — ответил я.

— А я и не стану гадать. Она вернулась, и вы ее видели. Расскажите мне все.

Я не мешкая посвятил его в детали случившегося со мной в этот вечер.

— Это дом майора Пирсолла, — уточнил он. — Нам нужно вернуться туда немедленно.

— Но что мы станем делать?

— Понятия не имею. Это зависит от того, что мы там обнаружим.

Минутой позже мы стояли возле дома майора. Теперь здание не было погружено в темноту — из двух окон наверху струился свет. Пока мы рассматривали его, входная дверь открылась и через мгновение у калитки показался майор Пирсолл. Увидев нас, он остановился.

— Я иду к доктору Россу, — торопливо произнес он. — Моя жена внезапно захворала. Я поднялся в спальню спустя час после того, как она легла, и нашел ее бледной как призрак и в крайнем изнеможении. Кажется, она уснула, но прошу простить меня, я очень спешу.

— Минутку, майор, — сказал Эркомб. — Нет ли у нее на горле каких-то следов?

— Как вы догадались? — удивился Пирсолл. — Следы и в самом деле есть: должно быть, один из этих мерзких комаров дважды укусил ее. Я заметил даже кровоподтек на шее.

— Возле нее сейчас кто-нибудь есть?

— Да, я отправил к ней горничную.

Он ушел, а Эркомб повернулся ко мне.

— Теперь я знаю, что нам следует делать, — сказал он. — Встретимся у вас дома. Смените одежду.

— Что вы задумали? — спросил я.

— Расскажу по дороге. Мы отправляемся на кладбище.

Когда мы встретились, я увидел, что он принес с собой кирку, лопату и отвертку, а на плече у него висел длинный моток веревки. Мы тронулись в путь, и Эркомб в общих чертах описал тот страшный час, который ожидал нас впереди.

— То, что я скажу, — начал он, — возможно, покажется вам сейчас слишком фантастичным, чтобы в это можно было поверить, но еще до рассвета мы узнаем, так ли это далеко от реальности. В лучшем случае вы видели привидение или астральное тело миссис Эмворт — называйте как хотите, — которое направлялось на свой ужасный промысел; следовательно, не приходится сомневаться, что вампирская сущность, которая овладела ею при жизни, оживила ее и после смерти. В этом нет ничего невозможного — по правде говоря, я ожидал подобного все те недели, что прошли со дня ее кончины. Если я прав, мы найдем ее труп ничуть не тронутым тлением.

— Но она умерла почти два месяца назад, — усомнился я.

— Даже если бы она умерла два года назад, ее тело осталось бы невредимым, раз им завладел вампир. Итак, помните: что бы над нею ни совершилось, это будет совершено не над той, чей прах при естественном ходе вещей питал бы ныне траву над могилой, а над злым духом, дающим призрачную жизнь ее мертвому телу.

— Но что вы собираетесь совершить? — спросил я.

— Я скажу вам. Мы знаем, что сейчас вампир покинул свою смертную оболочку, чтобы вновь утолить голод. Но до зари он должен вернуться — вернуться в бренную плоть, лежащую в могиле. Мы дождемся этого момента и тогда выкопаем тело. Если я прав, покойница будет выглядеть как живая, в ее жилах будет пульсировать свежая кровь, добытая в результате омерзительного пиршества. А затем, когда наступит рассвет и вампир не сможет покинуть свое телесное убежище, я проткну ей сердце вот этим (он указал на кирку), и тогда та, что возвращается к жизни благодаря усилиям демона, обретет подлинный конец, равно как и ее адский вдохновитель. После этого мы вновь похороним ее, освободившуюся от проклятия.

Мы пришли на кладбище и в ярком свете луны без труда отыскали нужную могилу. Она находилась ярдах в двадцати от небольшой часовни, в тени портика которой мы и укрылись. Могила оттуда была видна как на ладони, и нам оставалось только дождаться, когда адский гость воротится домой. Стояла теплая, безветренная погода, но, даже если бы задул резкий холодный ветер, полагаю, я ничего бы не почувствовал — так сильно меня занимало то, что должны были принести с собой ночь и рассвет. Колокол на башне часовни отсчитывал одну четверть часа за другой, и меня поразило, как часто раздаются его удары.

Луна была еще высоко, но звезды уже начали бледнеть в предрассветном небе, когда пробило пять утра. Спустя несколько минут я почувствовал, как Эркомб легко толкнул меня локтем, и, взглянув туда, куда он указывал, увидел высокую, крепко сложенную женскую фигуру, которая приближалась справа. Двигаясь бесшумно, не ступая, а словно скользя над землей, она наконец оказалась возле могилы, находившейся прямо перед нами, обошла вокруг, точно желала убедиться, что достигла нужного места, и на миг обратила лицо в нашу сторону. Сквозь сумрак, к которому понемногу привыкли мои глаза, я мог отчетливо различить ее черты.

Она поднесла руку ко рту, словно вытирая губы, и вдруг разразилась тихим смехом, от которого у меня зашевелились волосы на голове. Потом она прыгнула на могилу и, вскинув руки, дюйм за дюймом стала исчезать под землей. Эркомб отпустил мою руку, которую прежде требовательно сжимал, призывая хранить молчание.

— Идемте, — произнес он.

Подхватив кирку, лопату и веревку, мы двинулись к могиле. Почва была сухой и песчаной; копнув полдюжины раз, мы добрались до крышки гроба. Эркомб разрыл киркой землю, и затем, пропустив через ручки гроба веревку, мы попытались его поднять, что потребовало немало времени и усилий: когда дело было сделано, солнце, осветив край могилы, уже возвестило о наступлении утра. С помощью отвертки профессор освободил крепления крышки, сдвинул ее в сторону, и мы оба взглянули на лицо миссис Эмворт. Ее глаза, некогда сомкнутые смертью, были открыты, на щеках играл румянец, алые, полнокровные губы, казалось, улыбались.

— Один удар, и все будет кончено, — сказал Эркомб. — Вам не стоит смотреть.

Говоря это, он подобрал кирку и, приложив ее конец к левой груди покойницы, примерился. И хотя я знал, что за этим последует, я не нашел в себе сил отвернуться…

Он сжал кирку обеими руками, приподнял ее на несколько дюймов, чтобы точнее прицелиться, и со всей силы опустил на грудь трупа. Из тела, которое давно покинула жизнь, хлынул фонтан крови, в следующее мгновение с глухим всплеском ударивший в погребальный саван; одновременно с алых губ сорвался истошный, пронзительный крик, подобный вою сирены, и затем замер. И вдруг так же мгновенно, как вспыхивает свет, ее лицо непоправимо, гибельно исказилось, округлые румяные щеки сморщились и сделались пепельно-серыми, рот провалился.

— Слава богу, все кончено, — выдохнул Эркомб и, не медля ни секунды, задвинул крышку гроба на прежнее место.

День стремительно занимался, и мы, как одержимые, торопливо опустили гроб в могилу и закидали его землей. Птицы огласили воздух первыми песнями, когда мы возвратились в Максли.

 

Бэзил Коппер родился в 1924 году в Лондоне и длительное время работал журналистом и редактором газеты. Его первое художественное произведение увидело свет в 1938 году. Хотя на сегодняшний день он является весьма плодовитым автором фантастической и «страшной» беллетристики, первая публикация Коппера в этом жанре состоялась только в 1964 году, когда его рассказ «Паук» появился на страницах антологии «Панорама ужасов-5».

Перу Коппера принадлежит огромное количество детективных произведений, в том числе восемь сборников рассказов и один роман о Соларе Понсе, похожем на Шерлока Холмса сыщике, придуманном некогда Августом Дерлетом, а также более полусотни романов о Майке Фарадее, частном детективе из Лос-Анджелеса, которые писатель сочинял по два и более ежегодно с 1966-го по 1988 год. В романах этого цикла присутствуют некоторые недостатки, естественные для автора, никогда не бывавшего в США.

Наибольших успехов Коппер достиг в литературе ужасов — благодаря, в частности, сборникам рассказов «Еще не в сумерках» (1967), «У изголовья зла» (1973), «Явление демонов» (1978) и романам «Проклятие насмешников» (1976) и «Некрополь» (1977). По сюжетам многих его рассказов сделаны теле- и радиоинсценировки. Он также написал высоко оцененный телесценарий по мотивам классического рассказа М. Р. Джеймса «Граф Магнус». Кроме того, Коппер — автор двух серьезных исследований: «Вампиры — в легендах, фактах и искусстве» (1973) и «Оборотни — в легендах, фактах и искусстве» (1977).

Рассказ «Доктор Портос» был впервые опубликован в антологии «Они появляются в полночь» под редакцией Питера Хэйнинга (Лондон: Лесли Фрюин, 1968).

 

Доктор Портос (© Перевод К. Тверьянович.)

I

Нервное истощение, так сказал врач. А ведь Анджелина никогда в жизни не болела. Нервное истощение, видите ли!.. Нет, тут что-то посерьезнее. Возможно, стоило бы даже обратиться к специалисту. Но мы забрались в такую глушь, и местные жители так лестно отзываются о докторе Портосе. И зачем только мы вообще переехали в этот дом? Прежде Анджелина чувствовала себя превосходно. Невозможно представить, что моя жена могла так измениться всего лишь за пару месяцев.

В городе она была весела, жизнь в ней так и кипела; теперь же, глядя на нее, я с трудом сдерживаю волнение. Бледные впалые щеки, тусклые усталые глаза — ей всего двадцать пять, а красота ее уже увяла. Быть может, все дело в этом доме, в его обстановке, в воздухе, которым мы дышим? Да нет, едва ли это возможно. Иначе почему все старания доктора Портоса ни к чему не приводят?

Перемен к лучшему пока не заметно, несмотря на все его искусство. Если бы не завещание моего дяди, мы ни за что сюда не приехали бы.

Пусть друзья говорят, что я скряга, пусть люди думают, что им угодно, но правда в другом: мне просто нужны были деньги. Я и сам не слишком крепок здоровьем, а работа в семейной фирме (нашей семье принадлежит весьма уважаемая бухгалтерская контора) убедила меня в том, что образ жизни надо менять. Но я не мог позволить себе оставить службу, как вдруг благодаря дядиному завещанию, условия которого изложил мне наш семейный адвокат, решение пришло само собой.

Ежегодная рента — прямо сказать, весьма значительная рента, — но при условии, что я вместе с супругой проживу в доме этого почтенного джентльмена не менее пяти лет, начиная с того дня, как завещание вступит в силу. Я долго колебался: мы с женой оба любим город, а поместье дяди расположено в глуши, где люди живут просто и скучно. Как я понял со слов адвоката, в дядином доме не было даже газового освещения. Летом это не так важно, но вот долгие зимние месяцы будет невесело коротать при мерцающем свете свечей и тусклом блеске масляных ламп, едва оживляющих сумрак этого старинного уединенного жилища.

Мы с Анджелиной все обсудили, и вот, как-то на выходных, я поехал осмотреть поместье. Еще из города я отправил телеграмму, чтобы известить управляющего о своем приезде, и после долгой поездки в промерзшем поезде, занявшей большую часть дня, я прибыл на станцию, где меня ждал запряженный экипаж. Следующий этап моего странствия занял часа четыре. Когда я наконец понял, в какую даль и глушь мой дядюшка забрался, чтобы обрести себе достойное жилище, меня охватило смятение.

Ночь была темна, но луна порою сбрасывала свою облачную вуаль, высвечивая призрачные очертания валунов, холмов и деревьев. Экипаж качался и подпрыгивал на разбитой дороге, которую прорезали глубокие колеи, продавленные за многие месяцы колесами тех повозок, что изредка здесь проезжали. Перед моим отъездом адвокат телеграфировал своему старинному приятелю, доктору Портосу, любезности которого я теперь был обязан всеми удобствами своего путешествия. Доктор обещал, что встретит меня в деревне неподалеку от поместья.

И в самом деле, как только наша повозка со скрипом вкатилась в ворота деревянного постоялого двора, доктор тут же выступил нам навстречу из тени огромного балкона. Он оказался худощавым высоким мужчиной; пенсне с квадратными стеклами плотно сидело на его тонком носу; на нем был широкий плащ, какие носят конюхи, а зеленый цилиндр, щеголевато сдвинутый набок, придавал ему вид несколько залихватский. Он шумно приветствовал меня, и все же было в этом человеке что-то отталкивающее.

Я не смог бы сказать, что именно мне не понравилось. Как-то не так он держал себя, да и рука его была такой холодной и по-рыбьи влажной, что от рукопожатия меня передернуло. Кроме того, его взгляды поверх очков приводили меня в замешательство — взгляды туманно-серых глаз, словно приковывающие к месту и пронзающие насквозь. К своему великому разочарованию, я выяснил, что путь мой еще не окончен. Доктор объявил мне, что до поместья еще нужно доехать, так что ночь придется провести на постоялом дворе. Однако раздражение, которое вызвала во мне эта новость, вскоре улетучилось возле пылающего очага, за хорошей едой, которой доктор меня усиленно потчевал. Проезжающих в это время года обычно немного, и в просторной столовой, обшитой дубом, мы обедали вдвоем.

Несмотря на то что я не видел моего почтенного родственника уже много лет, мне все же хотелось знать, что это был за человек. Доктор Портос состоял при нем личным врачом, и я воспользовался случаем, чтобы его порасспросить.

— Барон был большим человеком в наших краях, — сообщил мне Портос.

Это было сказано столь добродушно, что я осмелился задать вопрос, ответ на который мне хотелось услышать больше всего.

— От чего умер мой дядя? — спросил я.

Бокал доктора время от времени вспыхивал отблесками огня, подобно мерцающему рубину, и вдруг озарял его лицо янтарным светом.

— Малокровие, — спокойно ответил Портос. — Кстати сказать, этот роковой недуг — проклятие всех его предков по отцовской линии.

Эти слова заставили меня задуматься. Возникал новый вопрос:

— Как вы думаете, почему он назначил наследником именно меня?

Доктор Портос ответил мне ясно и напрямик, без малейших колебаний.

— Вы принадлежите к другой ветви рода, — объяснил он. — Свежая кровь, знаете ли. Для барона это имело чрезвычайное значение. Он хотел, чтобы его древний род не прерывался. — Тут Портос резко встал, предупредив тем самым мои дальнейшие расспросы. — Именно так сказал сам барон, лежа на смертном одре. А теперь надо отдохнуть: завтра нам предстоит проделать значительный путь.

II

Мои теперешние несчастья заставили меня вспомнить слова доктора Портоса: «Кровь, свежая кровь…» Может ли это иметь какое-то отношение к мрачным преданиям, которые местные жители рассказывают о дядином доме? В таких условиях просто не знаешь, о чем и думать. Осмотр дома, проведенный мною вместе с доктором Портосом, оправдал мои худшие опасения: покосившиеся двери и оконные переплеты, осыпающиеся карнизы, стенная обшивка изъедена червями. Всей прислуги — одна супружеская пара, оба средних лет: именно они присматривали за домом с тех пор, как умер барон. Местные жители, по словам Портоса, — народ угрюмый и недружелюбный. В самом деле, когда наша повозка прогромыхала мимо небольшой деревушки, находящейся примерно в миле от дядиного дома, все двери и окна в ней были плотно закрыты, и мы не встретили ни одной живой души. Издалека дом пленяет какой-то готической красотой. Он не очень стар: большая его часть была заново отстроена на руинах огромного древнего здания, погибшего в огне. По прихоти владельца, при котором проводилась реставрация, — не знаю, был ли то мой дядя или кто-нибудь из его предшественников, — дом украсился всевозможными башенками, подъемным мостом с зубчатыми наблюдательными вышками и был окружен рвом. Когда мы вышли из особняка, чтобы осмотреть поместье, эхо наших шагов скорбно стенало, разносясь по всему этому великолепию.

Внезапно я увидел мраморные статуи и изъеденные временем обелиски, покосившиеся и словно сбившиеся в кучу. Казалось, это мертвецы, не нашедшие покоя, вырвались из-под земли и перелезли через древнюю, мхом поросшую стену, преграждающую вход во внутренний двор.

Доктор Портос язвительно усмехнулся.

— Старое семейное кладбище, — пояснил он. — Здесь покоится и ваш дядюшка. Он сказал мне, что хотел бы лежать возле своего дома.

III

Ну что ж, дело сделано. Не прошло и двух месяцев с моего первого визита, как мы уже переехали, и тут-то произошла та глубокая и печальная перемена, о которой я сообщил выше. Не только сама атмосфера дома — а ведь казалось, что даже камни здесь злобно перешептываются, — но и его окрестности, темные, словно застывшие деревья, все, вплоть до мебели, будто дышало враждой к привычной нам жизни — к той жизни, которая по-прежнему остается уделом счастливчиков, населяющих города.

В сумерки изо рва поднимается ядовитый туман, и у меня возникает такое чувство, будто между нами и внешним миром вырастает еще одна стена. Присутствие горничной, которую Анджелина привезла с собой из города, и слуги, которого мой отец нанял еще до моего рождения, не в состоянии развеять мрачные чары этого места. Кажется, даже упрямый здравый смысл этих людей начинает слабеть под воздействием ядовитых миазмов, сочащихся из каменных пор дома. В последнее время это стало особенно заметно, и я теперь даже рад ежедневным визитам доктора Портоса, хотя и подозреваю в нем причину всех наших бед.

А начались они неделю спустя после нашего приезда. Тем утром Анджелина, спавшая подле меня на супружеском ложе, не проснулась в обычное время. Я тихонько потряс ее, чтобы разбудить, и мои крики, должно быть, услышала горничная. Потом я, видимо, лишился чувств, и когда пришел в себя, уже наступило утро. Постель была залита кровью; простыни и подушки у изголовья моей дорогой жены покрывали кровавые пятна. В пытливом взгляде Портоса блеснула сталь: таким я его еще не видел. Он дал Анджелине какое-то сильное снадобье, а потом обратился ко мне.

— Я не знаю, кто напал на вашу жену, — сказал он, — но зубы у этой твари острее, чем у собаки.

На шее у Анджелины он обнаружил две крошечные ранки, вполне, впрочем, соотносимые с количеством потерянной крови. А крови было столько, что даже мои собственные руки и белье были ею измазаны. Видимо, это зрелище и заставило меня издать такой нечеловеческий крик. Портос объявил, что этой ночью останется возле больной.

Когда некоторое время спустя я на цыпочках вошел в комнату, Анджелина все еще спала. Портос дал ей снотворного, которое посоветовал принять и мне в качестве успокоительного средства, но я отказался. Мне хотелось подежурить вместе с ним. У доктора возникла некая гипотеза насчет крыс или еще каких-то там ночных тварей, и он засел в библиотеке, изучая старые книги барона по естествознанию. Этот человек меня удивляет: ну что за тварь могла напасть на Анджелину в ее собственной спальне? Когда я ловлю загадочные взгляды Портоса, мои прежние опасения оживают и вдобавок к ним зарождаются новые.

IV

За следующие полмесяца произошло еще три нападения. Моя любимая слабеет прямо на глазах, хотя Портос съездил в ближайший городок за более сильными лекарствами и успокоительными средствами. Я испытываю все муки ада: никогда еще не переживал я таких темных времен. А Анджелина, несмотря ни на что, наотрез отказывается уезжать. Она говорит, что мы должны пройти через этот нелепый кошмар. В первую ночь нашего с Портосом дежурства мы оба заснули, а наутро обнаружили ту же картину, что и накануне. Значительная потеря крови, и повязка на шее сдвинута так, чтобы можно было добраться до ранок. Я не решаюсь даже вообразить себе ту тварь, которая способна проделать такое.

Эти события меня вымотали не на шутку, и на следующий вечер я уступил настояниям Портоса и принял снотворное. Несколько ночей подряд прошли спокойно, и Анджелина начала поправляться, но потом этот ужас снова повторился. В смятении я понял, что конца этому не будет.

Ясно, что Портосу доверять нельзя, и в то же время я не могу обвинить его перед своими домочадцами. Ведь мы отрезаны от внешнего мира, и малейшая ошибка может стать роковой.

В последний раз я почти что поймал его. Проснувшись на рассвете, я увидел Портоса: он растянулся на кровати, его длинный, темный силуэт сотрясала дрожь, а руки подбирались к горлу Анджелины. В полусне не разобрав, кто передо мной, я ударил его, и он обернулся. В полумраке комнаты глаза его светились. В руке он держал шприц, до половины наполненный кровью. Кажется, я выбил шприц из рук Портоса и раздавил каблуком.

У меня нет никаких сомнений в том, что я наконец поймал ту тварь, которая измучила нас, но где взять доказательства? Сейчас доктор Портос по-прежнему у нас. Спать я не решаюсь и постоянно отказываюсь от зелий, которые он пытается влить в меня. Скоро ли он доведет и меня до того же плачевного состояния, до которого довел Анджелину? Может ли человек оказаться в более страшном положении?

Я сижу и наблюдаю за Портосом, который искоса бросает на меня все те же пытливые взгляды. Его бесстрастное лицо как будто говорит о том, что он может позволить себе ждать и наблюдать и что его время настанет. Моя жена, мертвенно-бледная, в те редкие часы, когда приходит в сознание, сидит и со страхом смотрит на нас обоих. И все же я не могу довериться ей, ведь она решит, что я сошел с ума. Я стараюсь привести в порядок свои мысли, несущиеся вскачь. Боюсь, что в конце концов я лишусь рассудка. Ночи так длинны. Господи, помоги мне.

V

Конечно. Перелом наступил и миновал. Я поверг безумного демона, обратившего нас в рабство. Я поймал его с поличным. Портос скорчился от боли, когда мои руки сжали его горло. Я чуть не убил его, застав за этим подлым занятием, со сверкающим шприцем в руке. На сей раз ему удалось ускользнуть, сбежать от меня — но это не надолго. На мой крик мгновенно собрались слуги, и я дал им четкие указания, как поймать его. Теперь ему от меня не скрыться. Я меряю шагами коридоры этого изъеденного червями особняка, и когда еще удастся загнать врага в угол, я его убью. Анджелина будет жить! Собственными руками я совершу целительное убийство… Но сейчас мне надо отдохнуть. Уже опять светает. Присяду в кресло у колонны, отсюда хорошо виден весь зал. Сплю.

VI

Позже. Просыпаюсь от боли и холода. Я лежу на голой земле. По руке стекает что-то склизкое. Открываю глаза. Провожу рукой по губам. Рука становится алой. В глазах у меня проясняется. А вот и Анджелина. Она будто очень испугана и в то же время как-то по-особому печальна и спокойна. Она держит за руку доктора Портоса.

Он же навис надо мной, и лицо его в полумраке склепа, того, что возле нашего дома, кажется демоническим. Он взмахивает деревянным молотком, и нависшую над могилами тишину раздирают вопли. Боже милостивый, у меня в груди кол!

 

Фрэнсис Мэрион Кроуфорд (1854–1909), американец по национальности и племянник знаменитой поэтессы Джулии Уорд Хоу, родился в Италии, в городке Баньи-ди-Лукка. Он учился в Кембридже, Гейдельберге и Риме. В возрасте двадцати пяти лет он отправился в Индию изучать санскрит, а по возвращении продолжил образование в Гарварде. Его первый роман «Мистер Айзеке» (1882), представлявший собой зарисовку из англо-индийской жизни, мгновенно обрел популярность у читателей. В следующем году Кроуфорд вернулся в Италию, где и прожил остаток жизни.

Один из самых успешных в коммерческом отношении авторов своего времени, Кроуфорд написал более сорока книг, по большей части выдержанных в романтическом духе и нередко эксплуатирующих сверхъестественную и мистическую тематику, как, например, роман «Халид: Арабская повесть» (1891) и роман ужасов «Пражская колдунья» (1891). «Корлеоне» (1897) стал первым романом, в котором изображалась деятельность мафии; в нем также впервые была описана ситуация, когда тайна исповеди не позволяет священнику выступить свидетелем по уголовному делу. Позднее Марио Пьюзо дал фамилию Корлеоне (ныне хорошо известную) главе мафиозного клана из романа «Крестный отец» (1969). Сегодня романы Кроуфорда, несмотря на их былую популярность, читают редко, а его имя помнят только благодаря немногим превосходным рассказам.

Рассказ «Ибо кровь есть жизнь» был впервые опубликован 16 декабря 1905 года в журнале «Кольерс»; позднее вошел в авторский сборник «Странствующие призраки» (Нью-Йорк: Макмиллан, 1911), двумя неделями раньше напечатанный в Лондоне издателем Анвином под названием «Жуткие истории».

 

Ибо кровь есть жизнь (© Перевод С. Антонова)

Мы обедали на закате, расположившись на верху старой башни — там прохладнее всего даже в самые знойные летние дни, кроме того, трапезничать рядом с маленькой кухней, занимающей угол обширной квадратной площадки, удобнее, чем носить блюда вниз по крутой каменной лестнице, изъеденной временем и местами разбитой. Башня эта — одна из многих, возведенных вдоль западного побережья Калабрии императором Карлом V для отражения набегов берберийских пиратов в начале шестнадцатого века, в ту пору, когда неверные объединились с Франциском I против императора и церкви. Ныне эти цитадели обращаются в руины, лишь немногие еще уцелели, и моя — одна из самых крупных. Каким образом она десятилетие назад перешла в мою собственность и почему я ежегодно провожу в ней часть своего времени, не имеет значения для рассказываемой ниже истории. Башня находится в одном из самых уединенных уголков на юге Италии, на краю изогнутого скалистого мыса, образующего маленькую, но надежную естественную гавань в южной оконечности залива Поликастро, чуть севернее мыса Скалеа, на котором, согласно старинной местной легенде, родился Иуда Искариот. Она одиноко высится на этой серповидной каменной шпоре; ни единого строения не видно на расстоянии трех миль вокруг. Когда я отправляюсь туда, то беру с собой двух матросов, один из которых — превосходный кок; а во время моего отсутствия за башней присматривает гномоподобный человечек, бывший некогда горнорабочим и состоящий при мне уже очень давно.

Иногда меня в моем летнем уединении навещает друг — выходец из Скандинавии, художник по роду занятий и, в силу обстоятельств, космополит по образу жизни.

Итак, мы обедали на закате; заходящее солнце вспыхивало и снова бледнело, окрашивая в пурпурные тона протяженную горную цепь, окаймлявшую глубокий залив на востоке и делавшуюся все выше и выше к югу. Становилось жарко, и мы пересели в обращенный к побережью угол площадки, ожидая, когда с низлежащих холмов подует вечерний бриз. Воздух, утратив дневные краски, на короткое время стал сумрачно-серым; из-за открытой двери кухни, где ужинали слуги, струился желтый свет лампы.

Затем над гребнем мыса неожиданно взошла луна, залившая своими лучами площадку и озарившая каждый каменный выступ и каждый травянистый бугорок внизу, вплоть до самой границы берега и недвижимой воды. Мой друг раскурил трубку и сел, устремив взгляд в некую точку на склоне холма. Я знал, куда он глядит, и давно гадал, увидит ли он там что-нибудь, способное привлечь его внимание. Сам-то я хорошо знал это место. Было заметно, что в конце концов он заинтересовался, хотя прошло немало времени, прежде чем он заговорил. Подобно большинству живописцев, мой друг полагается на собственное зрение так же, как лев полагается на свою силу или олень — на свою быстроту, и потому всегда смущается, если не может согласовать увиденный образ с тем, что, по его мнению, он должен был увидеть.

— Это странно, — сказал он. — Видишь вон тот холмик по эту сторону валуна?

— Да, — ответил я и догадался о том, что последует дальше.

— Похож на могильный, — заметил Холджер.

— Совершенно верно. Он похож на могильный.

— Да, — продолжал мой друг, по-прежнему пристально глядя на пятно. — Но странно, я вижу тело, лежащее наверху. Конечно, — сказал Холджер, по обыкновению художников склонив голову набок, — это наверняка оптический обман. Прежде всего, это вообще не могила. Во-вторых, будь это могилой, тело находилось бы внутри ее, а не снаружи. Следовательно, это световой эффект, создаваемой луной. Ты не видишь тела?

— Превосходно вижу, как и в любую лунную ночь.

— Кажется, оно тебя не слишком интересует, — произнес Холджер.

— Напротив, интересует, хотя я успел привыкнуть к нему. Ты, однако, недалек от истины. Там действительно могила.

— Не может быть! — недоверчиво воскликнул Холджер. — Полагаю, сейчас ты скажешь, что наверху и в самом деле лежит труп!

— Нет, — ответил я. — Это не так. Я точно знаю, поскольку дал себе труд спуститься туда и посмотреть.

— И что же это? — спросил Холджер.

— Ничто.

— Ты хочешь сказать, что это световой эффект?

— Возможно. Однако в нем есть нечто, чего нельзя объяснить: этот эффект не зависит от того, восходит луна или заходит, прибывает или убывает. Если на востоке, или западе, или прямо над головой светит луна, то в ее сиянии всегда видны очертания тела на вершине холмика.

Холджер острием ножа перемешал табак в трубке и прикрыл чашу большим пальцем. Когда трубка разгорелась ярче, он встал с кресла.

— Если не возражаешь, — произнес он, — я спущусь и взгляну.

Он оставил меня, пересек площадку и скрылся в темноте лестницы. Я не двигался, но сидел, глядя вниз, и видел, как мой друг вышел из башни. Я слышал, как он мурлыкает старую датскую песенку, пересекая в ярком свете луны открытое место и направляясь прямиком к таинственной могиле. Оказавшись в десяти шагах от нее, Холджер на миг остановился, сделал еще пару шагов вперед, а затем три-четыре шага назад и вновь замер. Я понял, что это значит. Он достиг того места, где Нечто переставало быть видимым, где, как сказал бы мой друг, менялся световой эффект.

Затем он двинулся дальше, подошел к холмику и остановился. Я по прежнему видел Нечто, но оно уже не лежало, как раньше, а стояло на коленях, обхватив своими белыми руками торс Холджера и обратив взор к его лицу. Легкое дуновение ветра шевельнуло мои волосы в тот момент, когда с холмов начала спускаться ночная прохлада, однако в этом движении воздуха мне почудилось дыхание иного мира.

Казалось, Нечто пытается подняться на ноги, уцепившись за Холджера, который меж тем стоял, явно не чувствуя этого и глядя на башню, выглядящую особенно живописной, когда луна освещает ее с той стороны.

— Возвращайся! — крикнул я. — Не стой там всю ночь!

Мне показалось, что, отходя от холмика, он двигается неохотно или с трудом. Причиной было Оно. Нечто продолжало обхватывать руками талию Холджера, но не могло ступить за край могилы. Когда мой друг медленно пошел прочь, за ним потянулось и окружило кольцом что-то вроде тумана, белого и тонкого; одновременно я отчетливо увидел, что Холджер поежился, словно от холода. В тот же миг ветер донес до моего слуха короткий возглас, полный боли, — возможно, это был крик небольшой совы, угнездившейся в скалах, — и затем кольцо тумана вокруг Холджера разорвалось, плавно заскользило обратно и распласталось, как прежде, поверх холмика.

Холодное дуновение ветра вновь коснулось моих волос, но в этот раз я почувствовал еще и ледяной ужас, от которого у меня по спине пробежала дрожь. Я хорошо помнил, что однажды спустился туда один в свете луны; что, приблизившись к этому месту, ничего не увидел; что, как и Холджер, я подошел к холмику вплотную; и я помнил также, как возвращался, убежденный, что там ничего нет, и внезапно ощутил уверенность, что, стоит мне обернуться, я все же обнаружу Нечто; я сопротивлялся этому искушению как недостойному здравомыслящего человека до тех пор, пока, стремясь избавиться от него, не поежился так же, как Холджер.

И теперь я понял, что те белые туманные руки обнимали и меня, — понял в мгновение ока и содрогнулся, вспомнив, что тогда тоже слышал крик ночной совы. Но это не было криком совы. Это кричало Оно.

Я вновь набил трубку и наполнил бокал крепким южным вином. Минуту спустя Холджер уже вновь сидел напротив меня.

— Разумеется, там ничего нет, — сказал он, — но все равно мне как-то не по себе. Ты знаешь, когда я возвращался, я настолько отчетливо ощущал позади чье-то присутствие, что хотел обернуться и посмотреть. Мне с трудом удалось одолеть этот соблазн.

Он усмехнулся, вытряхнул пепел из своей трубки и налил себе немного вина. На некоторое время воцарилось молчание; луна поднималась все выше, а мы глядели на Нечто, лежавшее поверх холмика.

— Ты мог бы сочинить об этом историю, — произнес Холджер после продолжительной паузы.

— Она уже существует, — ответил я. — Если тебе не хочется спать, я расскажу ее.

— Давай, — согласился Холджер, который был любителем занимательных историй.

Старый Аларио умирал в деревне за горой. Ты, без сомнения, помнишь его. Поговаривали, что он нажил состояние, сбывая фальшивые драгоценности в Южной Америке, и сбежал, прихватив деньги, когда мошенничество было раскрыто. Подобно всем малым такого рода, вернувшимся с деньгами, он незамедлительно занялся расширением своего дома и, поскольку здесь не было каменщиков, послал в Паолу за двумя рабочими. Ими оказалась пара мерзавцев грубоватой наружности — одноглазый неаполитанец и сицилиец со старым шрамом в полдюйма глубиной, пересекавшим его левую щеку. Я часто видел их, так как по воскресеньям они обычно спускались сюда и рыбачили, сидя на выступавших из воды камнях. Когда Аларио охватила лихорадка, которая затем свела его в могилу, каменщики еще были заняты работой. Поскольку было договорено, что частью причитавшейся им платы будут стол и кров, он оставлял их ночевать в доме. Аларио был вдовцом и имел единственного сына, который звался Анджело и вел много более достойную жизнь, чем его отец. Анджело предстояло жениться на дочери самого богатого жителя деревни, и, несмотря на то что брак был устроен родителями молодых, те, как ни странно, искренне полюбили друг друга.

Неудивительно, что Анджело был по сердцу всей деревне и, среди прочих, порывистому привлекательному созданию по имени Кристина, похожему на цыганку больше, чем любая другая девушка, когда-либо виденная мною в этих местах. У нее были ярко-алые губы и черные волосы, грация гончей и дьявольски острый язык. Но Анджело не обращал на нее никакого внимания. Он был простоватый малый, совершенно отличный от своего старого мошенника-отца, и в обычных обстоятельствах он, я уверен, никогда не взглянул бы на какую-либо другую девушку, кроме той милой толстушки с солидным приданым, которую отец определил ему в жены.

С другой стороны, один молодой и весьма недурной собой пастух с гор над Маратеей был влюблен в Кристину, кажется не питавшую к нему ответного чувства. Кристина не имела постоянных средств к существованию, но она была прилежной девушкой, охочей до любой работы и готовой отправиться с поручением сколь угодно далеко за буханку хлеба или чечевичную похлебку и возможность ночевать не под открытым небом. Она бывала особенно рада, когда ей доводилось делать что-либо возле дома отца Анджело. В деревне не было лекаря, и когда соседи увидели, что старик Аларио при смерти, то послали Кристину в Скалеа за доктором. Это было уже в конце дня, и если они и прибегли к этой чрезвычайной мере слишком поздно, то лишь потому, что умирающий скряга отказывался от нее до тех пор, покуда не утратил речь. Пока Кристина находилась в пути, положение больного резко ухудшилось, к его изголовью был призван священник, который, прочтя отходную молитву, заявил собравшимся, что, по его мнению, старик уже мертв, и оставил дом.

Ты знаешь здешних жителей. При встрече со смертью они испытывают физический ужас. Пока священник не заговорил, комната была полна людей. Едва слова слетели с его уст, она опустела. В наступившей ночи люди торопливо спустились по темным ступеням лестницы и покинули жилище Аларио.

Анджело, как я уже говорил, отсутствовал, Кристина еще не вернулась; служанка, которая ухаживала за больным, сбежала вместе с остальными, и тело осталось одиноко лежать в мерцающем свете масляной лампы.

Пятью минутами позже два человека опасливо заглянули внутрь комнаты и затем прокрались к кровати. Это были одноглазый неаполитанский каменщик и его напарник сицилиец. Они знали, что ищут. В мгновение ока они вытащили из-под кровати окованный железом сундук, маленький, но тяжелый, и задолго до того, как кто-либо решился вернуться в комнату, где лежало тело покойного, эти двое покинули дом и деревню, растворившись во мраке. Сделать это было довольно легко, так как жилище Аларио было последним перед ущельем, которое ведет сюда, к берегу, и воры просто-напросто вышли через черный ход, перелезли через каменную стену и оказались в безопасности — исключая разве что возможность встретить какого-нибудь запоздалого сельчанина, что было крайне маловероятно, ибо редко кто пользуется этой тропой. У них были мотыга и лопата, и они проделали свой путь без происшествий.

Я излагаю тебе эту часть событий в том виде, в каком они, вероятно, происходили, — свидетелей этому, разумеется, нет. Воры пронесли сундук через ущелье, намереваясь закопать его на берегу во влажном песке, где он мог бы долгое время покоиться в целости и сохранности. Но бумага неизбежно пришла бы в негодность, оставь они ее там надолго, поэтому они стали копать возле этого валуна. Да, как раз там, где ты видишь холмик.

Доктора Кристина в Скалеа не нашла — он был отозван в долину, в местечко на полпути к Сан-Доменико. Если бы она застала его, они могли бы добраться до деревни верхом на его муле по верхней дороге, более длинной, но не такой крутой. Однако Кристина избрала короткий путь через скалы, который проходит футах в пятидесяти над холмиком и огибает вон тот уступ. Те двое как раз рыли яму, когда она следовала мимо, и девушка услышала шум. Кристина не могла не остановиться, чтобы выяснить его источник, — она ничего на свете не боялась, а кроме того, знала, что время от времени здесь ночной порой пристают к берегу рыбаки, которые ищут подходящий камень для якоря или сухие ветки для костра. Ночь стояла темная, и, возможно, Кристина оказалась слишком близко к тем двоим, прежде чем смогла увидеть, что они делают. Она их, конечно, узнала, и они тоже узнали ее и в мгновение ока сообразили, что находятся в ее власти. Злоумышленники могли сохранить свою тайну лишь одним способом, к которому и прибегли. Они ударили девушку по голове, вырыли глубокую яму и быстро зарыли тело вместе с окованным железом сундуком. Они, вероятно, понимали, что смогут избежать подозрений, только если вернутся в деревню раньше, чем их отсутствие будет замечено; вот почему они немедленно устремились назад и полчаса спустя были найдены мирно беседующими с человеком, который изготавливал для Аларио гроб. Он был их дружком и прежде занимался ремонтом в доме старика. Насколько я могу судить, единственными людьми, знавшими, где Аларио хранил свое сокровище, были Анджело и старая служанка, о которой я упоминал прежде.

Нетрудно понять, почему никто больше не знал, где находятся деньги. Старик держал дверь запертой, ключ, уходя, уносил с собой и не позволял служанке прибираться в комнате в его отсутствие. Вся деревня, однако, знала, что он где-то хранил деньги и что каменщики, вероятно, обнаружили местонахождение ящика, проникнув в комнату через окно, когда Аларио не было дома. Не будь старик в бреду, до того как потерял сознание, он, несомненно, трясся бы за свое богатство. Верная служанка забыла о деньгах лишь на короткое время, когда удалилась из комнаты вместе с другими, охваченная ужасом при виде смерти. Не прошло и двадцати минут, как она вернулась с двумя отвратительного вида старухами, которых всегда призывали, когда требовалось приготовить умершего к погребению. Даже тогда ей не сразу хватило духу приблизиться к постели, однако она сделала вид, будто что-то уронила, опустилась на колени и заглянула под кровать. На фоне недавно побеленной стены она сразу увидела, что сундук исчез. Днем он еще находился на месте и, следовательно, был украден вскоре после того, как она покинула комнату.

В деревне нет карабинеров, нет даже сторожа, поскольку нет местного самоуправления. Полагаю, там никогда не было чего-либо подобного. Чтобы вызвать кого-нибудь из Скалеа, потребовалась бы пара часов. Старая служанка прожила в деревне всю свою жизнь, и ей ни разу не случалось обращаться за помощью к представителям власти. Она просто ударилась в плач и побежала в темноте через деревню, крича, что дом ее покойного хозяина ограблен. Многие сельчане выглядывали из своих окон, но поначалу никто не выказывал готовности прийти ей на выручку. Большинство из них, судя о ней по себе, шептали друг другу, что, вероятно, она сама и украла деньги. Наконец заговорил отец девушки, которой предстояло стать женой Анджело; собрав вокруг себя всех своих домочадцев, лично заинтересованных в богатстве, которое должно было достаться их семье, он заявил, что, по его мнению, сундук украли два пришлых каменщика, живших в доме. Он возглавил их поиски, которые, разумеется, начались с дома Аларио, а закончились в плотницкой мастерской, где воры были найдены распивающими с хозяином вино над недоделанным гробом при свете единственной глиняной лампы, наполненной маслом и жиром. Искавшие тут же обвинили каменщиков в преступлении и пригрозили запереть их в винном погребе до тех пор, пока из Скалеа не прибудут карабинеры. Те двое обменялись быстрыми взглядами, загасили лампу, схватили стоявший между ними гроб и, используя его в качестве тарана, ринулись в темноте на своих противников. В несколько мгновений они исчезли из виду.

Так оканчивается первая часть этой истории. Сокровище исчезло бесследно, из чего жители деревни сделали вывод, что воры преуспели в своем предприятии. Старика похоронили, и, когда Анджело наконец вернулся, он занял денег, дабы оплатить скромную заупокойную службу, что оказалось не совсем просто. Он ясно понимал, что с потерей наследства потерял и свою невесту. В этих краях браки основываются на строгих деловых принципах, и, если оговоренная сумма не вносится в назначенный день, невеста или жених, чьи родители отказались от платежа, должны быть готовы отказаться и от своих брачных притязаний. Бедный Анджело хорошо знал это. Его отец едва ли владел какой-либо землей, и теперь, когда деньги, вывезенные Аларио из Южной Америки, пропали, не осталось ничего, кроме долгов за строительные материалы, которые пошли на расширение и усовершенствование старого дома. Анджело был на пороге нищеты, и та милая толстушка, которая должна была стать его женой, при виде его надменно вздернула носик. Что до Кристины, прошло несколько дней, прежде чем обнаружилось ее исчезновение, — поначалу никто не вспомнил, что ее послали в Скалеа за доктором, который так и не прибыл. Она нередко отсутствовала несколько дней кряду, если находила работу на какой-нибудь отдаленной ферме в горах. Но когда ее отсутствие затянулось, сельчане стали дивиться этому и в конце концов заключили, что она была в сговоре с каменщиками и сбежала вместе с ними.

Я сделал паузу и осушил свой бокал.

— Такого рода вещи не могут произойти в каком-либо другом месте, — заметил Холджер, снова набивая свою неизменную трубку. — Удивительно, каким естественным очарованием окружены убийство и внезапная смерть в подобной романтической стране. События, которые выглядели бы всего-навсего жестокими и отвратительными, случись они где-нибудь еще, воспринимаются нами как драматичные и таинственные, потому что это — Италия и мы живем в настоящей башне Карла Пятого, построенной для защиты от берберийских пиратов.

— В этом что-то есть, — согласился я.

В глубине души Холджер — самая романтичная натура в мире, но всегда считает необходимым объяснять, почему он чувствует то или иное.

— Полагаю, тело несчастной девушки было обнаружено вместе с ящиком, — сказал он, помолчав.

— Кажется, ты заинтересовался этой историей, — произнес я в ответ. — Что ж, я расскажу тебе ее окончание.

Тем временем луна поднялась еще выше, и загадочный силуэт на верху холма стал еще отчетливее, чем прежде.

Очень скоро деревня вновь погрузилась в прежнюю размеренную жизнь. Никто не скучал по старому Аларио — тот провел в Южной Америке так много времени, что считался едва ли не чужаком в своем родном краю. Анджело жил в наполовину перестроенном доме, покинутый престарелой служанкой, которой он больше не мог платить; впрочем, в память о прежней службе у его отца она все же изредка приходила постирать ему рубашку. Помимо дома он унаследовал маленький клочок земли в некотором удалении от деревни; Анджело, как мог, возделывал его, но душа юноши не лежала к сельскому труду, ибо он знал, что никогда не сможет платить налоги и за землю, и за дом, который, несомненно, будет конфискован властями или арестован вследствие неуплаты долга за строительные материалы, которые поставивший их человек отказался забрать назад.

Анджело был глубоко несчастен. Когда его отец был жив и богат, каждая девушка в деревне была влюблена в него, но теперь все изменилось. В прошлом юноша с удовольствием принимал от окружающих знаки льстивого восхищения, его не раз зазывали выпить вина отцы, имевшие дочерей на выданье; ныне же он с тяжелым чувством ловил на себе неприветливые взгляды и порой слышал насмешки над тем, что потерял свое наследство. Он стряпал себе скудную еду и постепенно погружался в меланхолию и мрачное уныние.

По вечерам, когда замирали дневные заботы, он, вместо того чтобы околачиваться со своими молодыми сверстниками в окрестностях местной церкви, искал уединения на окраине деревни, где оставался вплоть до наступления темноты. Тогда он крадучись возвращался домой и ложился в постель, дабы сократить расходы на свет. Но в те одинокие сумеречные часы он начал видеть странные сны наяву. Он уже не всегда был один, ибо часто, сидя на каком-нибудь пне, там, где узкая тропка ведет в ущелье, он, без сомнения, видел женщину, бесшумно, как если бы она была босая, двигавшуюся над неровной грядой камней; она останавливалась под купой каштановых деревьев всего лишь в нескольких ярдах от Анджело и манила его к себе, не говоря, однако, ни слова. Хотя она находилась в тени, он знал, что у нее алые губы и что, когда ее рот слегка приоткрывается в улыбке, обнажаются два маленьких острых зуба. Он знал это раньше, чем увидел воочию, и знал также, что это Кристина и что она мертва. Однако он не боялся; он лишь спрашивал себя, не сон ли это, ибо думал, что если это происходит наяву, то ему следовало бы бояться.

Кроме того, у мертвой были алые губы, а такое могло быть только во сне. Всякий раз, когда Анджело оказывался возле ущелья после захода солнца, она уже ожидала его там или появлялась вскоре после его прихода, и он уже почти уверился, что у нее кроваво-красный рот. Наконец все черты ее сделались отчетливо видны, и с бледного лица на него обратился глубокий взгляд голодных глаз.

Глаза-то его и манили. Мало-помалу Анджело понял, что однажды видение не исчезнет, когда он повернется, чтобы уйти домой, а поведет его в ущелье, из которого возникло. Она была ближе сейчас, когда манила его. Ее щеки были не мертвенно-бледными, какими обыкновенно бывают щеки покойника, но впалыми от голода, неистового и неутоленного физического голода, которым горели ее глаза. Эти глаза пожирали его, проникали в самую душу, околдовывали и в конце концов приблизились к его глазам и завладели им всецело. Он не смог бы сказать, было ее дыхание горячим как огонь или же холодным как лед, воспламенялись ли его губы от прикосновения ее алых губ или замерзали, оставляли ее пальцы следы ожогов на его запястьях или поражали холодом; он не смог бы сказать, бодрствовал он или спал, живой она была или мертвой, — но он знал, что она любила его, единственная из всех земных и неземных существ, и что ее чары имеют над ним необоримую власть.

Когда луна в ту ночь поднялась высоко, призрачная тень на могильном холме внизу была уже не одна.

Анджело пробудился на рассвете, сплошь покрытый утренней росой и продрогший до самых костей. Он открыл глаза и увидел, что в вышине еще сияют звезды. Он ощущал сильную слабость, его сердце билось так медленно, что он был едва не на грани обморока. Осторожно он повернул голову, покоившуюся на земляном возвышении, словно на подушке, но ничьего лица рядом не увидел. Внезапно его охватил страх, неведомый и невыразимый; Анджело вскочил и бегом устремился в ущелье — и не оборачивался до тех пор, пока не достиг двери первого дома на краю деревни.

В унынии он принялся за дневную работу, и томительные часы потянулись за движением солнца, пока оно, коснувшись моря, не опустилось за горизонт, а остроконечные горы над Маратеей не окрасились пурпуром на фоне сизого восточного неба. Тогда Анджело взвалил на плечо тяжелую мотыгу и покинул поле. Он чувствовал себя не таким обессиленным, как утром, когда только приступил к работе, но дал зарок, что отправится домой, не задерживаясь в ущелье, приготовит себе наилучший ужин, на который способен, и проведет всю ночь в постели, как и полагается доброму христианину. На этот раз его не совратит с пути призрак с алыми губами и ледяным дыханием и он не отдастся во власть сна, полного ужаса и наслаждения. Он уже находился вблизи деревни; прошло полчаса с того момента, как закатилось солнце, и надтреснутый голос церковного колокола отзывался расстроенным эхом над скалами и ущельями, возвещая честному люду об окончании дня. Анджело на мгновение задержался на развилке тропы, от которой налево шел путь к деревне, а направо — вниз в ущелье, туда, где кроны каштановых деревьев нависали над узкой дорогой. Он постоял с минуту, сняв свою поношенную шляпу и глядя на море, стремительно темневшее на западе; его губы беззвучно повторяли привычную вечернюю молитву. Губы шевелились, но последующие, еще не произнесенные слова молитвы постепенно утрачивали в его сознании свой смысл и обращались в другие — и наконец увенчались именем, сказанным вслух: Кристина! Когда он выдохнул это имя, напряжение, в котором пребывала его воля, неожиданно ослабло, реальность исчезла, прежний сон опять завладел им и повлек, словно лунатика, все дальше и дальше по крутой тропинке в сгущавшуюся тьму. И скользившая подле него Кристина шептала странные, нежные слова в самое ухо Анджело — слова, которых он, бодрствуя, ни за что бы не понял; но сейчас они казались ему самым чудесным, что он когда-либо слышал. Затем она поцеловала его, но не в губы. Он почувствовал ее острые поцелуи на своем горле и знал, что ее рот алеет от крови. Безумный сон простерся над сумраком, темнотой, восходом луны и великолепием летней ночи. Но в рассветном холоде Анджело уже лежал, словно полумертвый, на верху могильного холмика, то приходя в себя, то вновь впадая в забытье, истекая кровью, однако странным образом желая вновь ощутить прикосновение алых губ. Затем его одолел страх, невыразимый, смертельный, панический ужас, стерегущий границы мира, которого мы не видим и о котором ничего доподлинно не знаем, но который ощущаем, когда его холод леденит все наши члены и волосы шевелятся на голове от прикосновения призрачной руки. С наступлением дня Анджело вновь спрыгнул с могилы и направился через ущелье к деревне, однако теперь его шаг был менее уверенным и он задыхался так, словно бежал. И когда он достиг прозрачного ручья, струившегося на полпути к холмам, он упал на четвереньки, окунул лицо в воду и принялся пить так жадно, как никогда не пил прежде, — то была жажда раненого человека, который целую ночь пролежал, истекая кровью, на поле боя.

Отныне Кристина крепко держала его, он не мог от нее спастись и вынужден был приходить к ней каждый вечер на закате до тех пор, пока не лишится последней капли своей крови. Напрасны были его попытки избрать для возвращения другую дорогу и направиться домой по тропе, которая не проходит вблизи ущелья. Напрасны были обещания, которые он каждое утро давал самому себе, совершая на рассвете свой одинокий путь от побережья до деревни. Все было напрасно, ибо, как только пылающее солнце опускалось за горизонт и вечерняя прохлада являлась из своих потайных мест на радость утомленному миру, ноги сами обращали Анджело на прежний путь, к тому месту, где его ожидала она, стоя в тени каштанов; и затем все повторялось, и она прямо на ходу целовала его горло, обвив юношу одной рукой и легко скользя по тропинке. И по мере того как кровь в его теле убывала, Кристина становилась все более голодной и с каждым днем испытывала все большую жажду, и с каждой новой зарей ему было все труднее заставить себя одолеть крутую тропу, ведущую к деревне; когда же он приступал к работе, то тяжело волочил ноги, а рукам его едва хватало сил, чтобы управляться с тяжелой мотыгой. Он теперь редко с кем-нибудь разговаривал, и люди утверждали, что он «чахнет» от любви к девушке, с которой был помолвлен перед тем, как потерял свое наследство, и, не будучи излишне романтическими натурами, от души смеялись при мысли об этом.

Тем временем Антонио, человек, который присматривает за моей башней, вернулся из поездки к родственникам, живущим в окрестностях Салерно. Он уехал, когда Аларио был еще жив, и ничего не знал о том, что случилось в деревне. Антонио говорил мне, что вернулся во второй половине дня и заперся в крепости, желая поесть и поспать, так как очень устал в дороге. Уже минула полночь, когда он проснулся; выглянув наружу и посмотрев в направлении насыпи, он увидел там Нечто и более уже не смыкал глаз в ту ночь. Когда утром он вновь обратил взгляд в ту сторону, то в ярком свете дня не обнаружил на холме ничего, кроме камней и песка. Тем не менее он не осмелился приблизиться к этому месту, а прямиком направился в деревню к дому старого священника.

— Я видел нечто зловещее этой ночью, — сказал он. — Я видел, как мертвец пил кровь живого человека, и эта кровь придала ему жизни.

— Расскажите мне, что именно вы видели, — попросил его священник.

Антонио подробно описал ему сцену, свидетелем которой стал ночью.

— Вы должны взять служебник и святую воду нынче вечером, — добавил он. — Я приду перед закатом, чтобы отправиться туда вместе с вами, и, если вашему преподобию угодно отужинать со мной, пока мы будем ждать, я все приготовлю для этой цели.

— Я пойду с вами, — ответствовал священник, — ибо я читал в старинных книгах об этих странных созданиях, которые не являются ни живыми, ни мертвыми и лежат, не подвергаясь тлению, в своих могилах, выскальзывая оттуда на закате, чтобы вкусить жизни и крови.

Антонио не умел читать, но обрадовался, увидев, что священник понял суть дела; ибо книги, несомненно, должны были подсказать наилучший способ навсегда утихомирить это полуживое-полумертвое существо.

Итак, Антонио вернулся к своей работе, которая, когда он не удил рыбу, забравшись с леской на какой-нибудь камень и безуспешно пытаясь что-нибудь поймать, заключалась в основном в сидении на затененной стороне башни. Но в этот день он дважды отправлялся взглянуть на пресловутый холм в ярком солнечном свете и кругами ходил вокруг него, ища какую-нибудь нору, через которую существо могло выходить наружу и вновь скрываться под землю; однако он ничего не обнаружил. Когда солнце начало садиться, а воздух в тенистых местах стал делаться все холоднее, Антонио отправился за священником, взяв с собой небольшую плетеную корзинку; в нее они положили бутылку со святой водой, чашку, кропило и необходимую священнику епитрахиль; затем добрались до башни и остановились у ворот ждать наступления темноты. Но еще когда дневной свет медленно превращался в серые сумерки, они увидели нечто движущееся прямо вон там. Их взорам предстали две фигуры — бредущий мужчина и женщина, которая бесшумно скользила рядом с ним, положив голову ему на плечо и целуя его в шею. Об этом мне рассказал священник, равно как и о том, что зубы его стучали и он схватил Антонио за руку. Видение проследовало мимо и растворилось в сумерках. Тогда Антонио достал кожаную флягу с крепким ромом, которую держал для особых случаев, и сделал такой глоток, который заставил его вновь почувствовать себя едва ли не юношей; он помог священнику надеть епитрахиль, дал ему святую воду, и они направились туда, где им предстояло свершить их дело. Антонио говорил, что, несмотря на выпитое, его колени дрожали, а священник запинался, бормоча свою латынь. Ибо когда они оказались в нескольких ярдах от могилы, мерцающий свет фонаря упал на белое лицо Анджело, безмятежное, как если бы он пребывал во сне, и на его горло, из которого очень тонкая красная струйка крови сбегала на воротник; этот мерцающий свет выхватил из темноты и другое лицо, которое оторвалось от своего пиршества, озарил глубокие мертвые глаза, вопреки смерти наделенные взглядом, полуоткрытый, неестественно алый рот и два блестящих зуба, на которых сверкали розовые капли. Тогда священник, старый добрый человек, плотно смежил веки и окропил перед собой святой водой, и его сорвавшийся голос превратился почти что в крик. Затем Антонио, который, что ни говори, все же не робкого десятка, поднял одной рукой кирку, а другой — фонарь и прыгнул вперед, не представляя, что из этого получится; и тотчас после он, по его уверению, услышал женский крик, и Нечто исчезло, а Анджело остался лежать на холме без сознания, с красной полосой на горле и предсмертной испариной на холодном лбу. Они подняли его, полумертвого, и положили на землю неподалеку, после чего Антонио принялся за работу, а священник помогал ему, несмотря на старость и слабость. Они выкопали глубокую яму, и наконец Антонио, стоя на дне могилы, наклонился, держа в руке фонарь, готовый увидеть все, что угодно.

У него были темно-каштановые волосы с седыми прядями у висков; прежде чем минул месяц с того страшного дня, он поседел как лунь. В юности он был горнорабочим; большинство этих малых во время несчастных случаев сталкивается с ужасными зрелищами, но он никогда не видел того, что увидел в ту ночь, — существа, которое не было ни живым, ни мертвым, ни жителем земли, ни обитателем могилы. Антонио принес с собой кое-что, чего не заметил священник, — острый кол, выточенный из старой плотной древесины. Этот кол был с ним, когда он спустился в могилу. Я не знаю такой силы, которая могла бы заставить его рассказать, что произошло потом, а священник был слишком напуган, чтобы смотреть. Он говорит, что слышал, как Антонио дышит, словно дикий зверь, и двигается в яме так, будто борется с чем-то столь же сильным, как и он сам; он слышал также некий зловещий звук, словно что-то с трудом проходило сквозь плоть; и затем донесся самый ужасный звук — пронзительный женский крик, потусторонний крик женщины, которая не была ни живой, ни мертвой, но погребенной много дней назад. Бедный старый священник мог только трястись от страха и, упав на колени, громко читать молитвы и выкрикивать заклинания, чтобы заглушить эти ужасающие звуки. Внезапно из ямы вылетел маленький, окованный железом сундук и, перекувырнувшись, упал к ногам священника, а спустя мгновение показался Антонио; его лицо было таким же белым, как жир в мерцающем свете фонаря, он в неистовой спешке принялся сгребать песок и камни в могилу до тех пор, пока она не наполнилась до середины; по словам священника, руки и одежда Антонио были сплошь покрыты свежей кровью.

Я окончил рассказ. Холджер допил вино и откинулся на спинку кресла.

— Стало быть, Анджело получил свое наследство назад, — сказал он. — А женился ли он на той полненькой жеманной особе, с которой был обручен?

— Нет, случившееся вселило в него глубокий страх перед женщинами. Он перебрался в Южную Америку, и с тех пор о нем ничего не известно.

— А тело несчастного создания все еще находится там, я полагаю, — произнес Холджер. — Интересно, оно теперь в самом деле мертво?

Меня это тоже интересовало. Но, будь это создание живым или мертвым, мне не хотелось бы его увидеть — даже при ярком дневном свете. Антонио, повстречавшись с ним, поседел как лунь и сделался после той ночи другим человеком.

 

Монтегю Родс Джеймс (1862–1936), уроженец Кента, ректор Кингз-колледжа Кембриджского университета в 1905–1918 годах и Итонского колледжа в 1918–1936 годах, снискал себе международную научную славу. Сегодня его, однако, чаще всего вспоминают как автора фантастической и «страшной» прозы, в первую очередь рассказов о привидениях, которые он читал своим друзьям на вечеринках в канун Рождества, зарекомендовав себя превосходным актером. Впоследствии компания Би-би-си использовала эту идею, представив зрителям знаменитого актера Кристофера Ли, звезду фильмов ужасов, читающим рассказы Джеймса в озаренной свечами комнате Кингз-колледжа.

Рассказы Джеймса, полные атмосферы страха, имеют классическую структуру, предполагающую определенный набор элементов, среди которых: старинное аббатство, кафедральный собор, университет или усадьба, как правило, в отдаленной деревне либо приморском городке; степенный, простодушный ученый джентльмен; редкая книга или другой предмет антиквариата, вызывающий гнев какого-либо сверхъестественного существа, обычно из загробного мира. Согласно Джеймсу, призрак не может быть дружелюбным или веселым — он должен приносить беду. Однажды он написал: «Призраку полагается быть злонамеренным и неприятным: симпатичные и благожелательные привидения отлично подходят для волшебных сказок и местных легенд, но совсем неуместны в вымышленной истории о призраках».

Фильм Жака Турнера «Ночь демона» (в США демонстрировался под названием «Проклятие демона»), снятый в 1957 году по мотивам знаменитого рассказа Джеймса «Подброшенные руны», стал событием в британском хоррор-кино.

«Граф Магнус» был впервые опубликован в сборнике Джеймса «Рассказы антиквария о привидениях» (Лондон: Эдвард Арнольд, 1904).

 

Граф Магнус (© В. Харитонова)

Как попали в мои руки бумаги, из которых я вывел связный рассказ, читатель узнает в самую последнюю очередь. Однако мои выписки необходимо предварить сообщением о том, какого рода эти бумаги.

Итак, они представляют собой отчасти материалы для книги путешествий, какие во множестве выходили в сороковые и пятидесятые годы. Прекрасным образцом литературы, о которой я веду речь, служит «Дневник пребывания в Ютландии и на Датских островах» Хораса Марриэта. Обычно в этих книгах рассказывалось о каком-нибудь неизведанном месте на континенте. Они украшались гравюрами на дереве и на стальных пластинах. Они сообщали подробности о гостиничном номере и дорогах, каковые сведения мы теперь скорее найдем в любом хорошем путеводителе, и основное место в них отводилось записям бесед с умными иностранцами, колоритными трактирщиками и общительными крестьянами. Словом, это были книги-собеседники.

Начатые с целью доставить материал для такой книги, попавшие ко мне бумаги постепенно приняли форму отчета о единственном, коснувшемся только одного человека испытании, к завершению которого и подводил этот отчет.

Пишущим был некто мистер Рексолл. Я знаю о нем ровно столько, сколько позволяют узнать его собственные записи, и из них я заключаю, что это был пожилой человек с некоторым состоянием и один-одинешенек на целом свете. Своего угла в Англии у него, похоже, не было, он скитался по гостиницам и пансионам. Он, возможно, предполагал когда-нибудь обосноваться на одном месте, но так и не успел; сдается мне, пожар на мебельном складе «Пантекникон» в начале семидесятых годов уничтожил многое из того, что могло пролить свет на его прошлое, поскольку он раз-другой поминает имущество, сданное туда на хранение.

Выясняется также, что мистер Рексолл в свое время опубликовал книгу о вакациях в Бретани. Ничего более об этом труде я не могу сообщить, поскольку усердный библиографический поиск оставил меня в убеждении, что книга выходила без имени автора либо под псевдонимом.

Нетрудно составить приблизительное представление о его личности. Это был умный и развитый человек, без пяти минут член совета своего колледжа — Брейзноуза, как мне подсказывает оксфордский ежегодник. Безусловно, его искусительной слабостью было излишнее любопытство — в путешественнике, может быть, простительная слабость, однако наш путешественник в итоге дорого заплатил за нее.

Приготовлением к новой книге как раз и было путешествие, ставшее для него последним. Его вниманием завладела Скандинавия, о которой сорок лет назад в Англии знали не очень много. Возможно, он набрел на старые книги по истории Швеции или мемуары и осознал надобность в книге, где странствия по этой стране перемежались бы рассказами про знатные шведские фамилии. Запасшись, как водится, рекомендательными письмами к некоторым шведским аристократам, он отбыл туда в начале лета 1863 года.

Нет нужды пересказывать, как он разъезжал по Северу или несколько недель просидел в Стокгольме. Следует лишь упомянуть о том, что некий тамошний savant навел его на ценный семейный архив, принадлежавший владельцам старого поместья в Вестергётланде, и исхлопотал для него разрешение поработать с документами.

Упомянутое поместье, или herrgärd, мы здесь назовем Räbäck (по-английски это звучит примерно как «Робек») — в действительности у него другое название. В своем роде это одно из лучших сооружений в стране, и на гравюре 1694 года, помещенной в «Suecia antiqua et moderna» Даленберга, сегодняшний турист признает его сразу. Поместье было построено вскоре после 1600 года и в отношении материала близко тогдашнему домостроительству в Англии: красный кирпич, облицованный камнем. Воздвиг его отпрыск знатного рода Делагарди, чьи потомки и поныне владеют им. Когда случится говорить о них, я так и буду их называть: Делагарди.

Мистера Рексолла они приняли уважительно и тепло и настаивали, чтобы он жил у них, пока будут продолжаться его занятия. Оберегая свою независимость и стесняясь плохо говорить по-шведски, он, однако, обосновался в деревенской гостинице, и житье там оказалось вполне сносным, во всяком случае в летнюю пору. Такое решение повлекло за собой ежедневные прогулки в усадьбу и обратно — это меньше мили. Сам дом стоял в парке, укрытый или, лучше сказать, теснимый громадными вековыми деревьями. Неподалеку, за стеной, раскинулся сад, дальше вы попадали в густую рощу, за ней сразу озерцо, какими изобилует тот край. Там уже начиналась пограничная стена, вы взбирались по крутому холму, кремнистую кручу чуть покрывала земля, и на самой вершине стояла церковь в окружении высоких темных деревьев. На взгляд англичанина, это было курьезное сооружение. Низкие неф и приделы, много скамей, хоры. На западных хорах стоял старый, пестро раскрашенный орган с серебряными трубами. На плоском потолке церкви художник семнадцатого столетия изобразил причудливо-кошмарный Страшный суд, смешав в одно языки пламени, рушащиеся города, горящие корабли, стенающие души и смуглых скалящихся чертей. С потолка свисали красивые бронзовые паникадила; кафедру, как кукольный домик, покрывали резные раскрашенные фигурки херувимов и святых; к аналою крепилась подставка с тройкой песочных часов. Подобное убранство вы увидите во множестве шведских церквей, только эта церковь выделялась пристройкой к основному зданию. У восточного края северного придела основатель поместья выстроил для себя и своих родственников мавзолей. Это восьмиугольное здание с круглыми оконцами под куполом, увенчанное неким подобием тыквы, из которого вырастает шпиль, — шведские зодчие обожают эту деталь. Купол снаружи медный и выкрашен черной краской, а стены мавзолея, как и церкви, ослепительно белые. Из церкви нет входа в усыпальницу. С северной стороны у нее есть приступок и своя дверь.

Дорожка мимо кладбища ведет в деревню, и через три-четыре минуты вы у порога гостиницы.

В первый день своего пребывания в Робеке мистер Рексолл нашел дверь церкви открытой и сделал то описание внутреннего убранства, которое я привел здесь. Однако в усыпальницу ему попасть не удалось. В замочную скважину он лишь разглядел прекрасные мраморные изваяния и медные саркофаги с богатым гербовым орнаментом, чрезвычайно раздразнившим его любопытство.

Документы, обнаруженные им в поместье, были как раз того рода, какие требовались для его книги: семейная переписка, дневники, счета прежних владельцев с подробными, разборчивыми записями, с забавными и живописными деталями. Первый Делагарди представал в них сильной и одаренной личностью. Вскоре после строительства дома в округе настала нищета, крестьяне взбунтовались, напали на несколько замков, что-то пожгли и порушили. Владелец Робека возглавил подавление мятежа, и в записях упоминались суровые кары против зачинщиков, которые он учинил недрогнувшей рукой.

Портрет Магнуса Делагарди был одним из лучших в доме, и мистер Рексолл изучал его с интересом, не ослабевшим после целого дня работы с бумагами. Он не дает подробного описания, но я догадываюсь, что это лицо подействовало на него скорее силою выражения, нежели правильностью черт либо добродушием; да он и сам пишет, что граф был на редкость безобразен.

В тот день мистер Рексолл ужинал в усадьбе и возвратился к себе хотя и поздно, но еще засветло. «Не забыть спросить церковного сторожа, — пишет он, — не пустит ли он меня в усыпальницу. Он, безусловно, имеет туда доступ; я видел его вечером на ступенях, он, по-видимому, отпирал или запирал дверь».

Я выяснил, что утром следующего дня мистер Рексолл беседовал со своим хозяином. То, что он подробнейше это расписал, сперва меня удивило; потом уже я сообразил, что бумаги, которые я читаю, были, во всяком случае вначале, материалами к задуманной книге; а задумана она была в псевдоочерковом духе, где вполне допустимы диалоги вперемешку с прочим.

Целью мистера Рексолла, как он сам говорит, было выяснить, сохранились ли какие-либо предания о графе Магнусе в связи с его деятельностью и пользовался ли этот господин любовью окружающих или нет. Он убедился в том, что графа определенно не любили. Если арендаторы опаздывали на работы, их драли на «кобыле» либо секли и клеймили во дворе замка. Были один-два случая, когда люди занимали земли, краем заходившие в графские владения, после чего их дома таинственным образом сгорали зимней ночью со всеми домочадцами. Но сильнее всего запало в сердце трактирщику черное паломничество графа — он заговаривал о нем несколько раз, — откуда тот либо что-то привез, либо вернулся не один.

Вслед за мистером Рексоллом вы, естественно, заинтересуетесь, что такое «черное паломничество». Однако на сей счет вам придется потерпеть, как терпел и мистер Рексолл. Хозяин был явно не расположен распространяться и даже заикаться на эту тему и, когда его вызвали на минуту, вышел со всей поспешностью, через малое время заглянув в дверь сказать, что его требуют в Скару и вернется он только вечером.

Так и не удовлетворив своего любопытства, мистер Рексолл отправился в усадьбу разбирать бумаги. Те, что попались ему в тот день, скоро отвлекли его мысли в сторону: это была переписка между Софией Альбертиной из Стокгольма и ее замужней кузиной Ульрикой Леонорой из Робека с 1705 по 1710 год. Письма представляли исключительный интерес, давая яркую картину шведской культуры того времени, что подтвердит всякий, кто читал их полное издание в публикациях Шведской комиссии исторических рукописей.

К вечеру он закончил с письмами и, вернув коробку на полку, естественным образом взял несколько ближайших томов, дабы определить, какими он будет заниматься назавтра в первую очередь. На той полке помещались главным образом хозяйственные книги, заполненные первым графом Магнусом. Впрочем, стояли там и книги другого рода — трактаты по алхимии и иным предметам, также написанные по орфографии шестнадцатого века. Не будучи знатоком подобной литературы, мистер Рексолл, не жалея места, без всякой нужды выписывает названия и первые строчки этих трактатов: «Книга Феникс», «Книга тридцати слов», «Книга жабы», «Книга Мириам», «Turba philosophorum» и тому подобное, а затем пространно изъявляет свой восторг, обнаружив на листке в середине тома, первоначально не исписанном, рукою графа Магнуса начертанные слова «Liber nigrae peregrinationis». Правда, там было всего несколько строк, но этого было достаточно, чтобы отнести предание, утром помянутое хозяином, ко временам графа Магнуса, и, возможно, хозяин этому верил. Вот те слова в переводе: «Желающий обрести долгую жизнь да обретет верного гонца и увидит кровь врагов своих, а вперед этого пусть отправится в город Хоразин и поклонится князю…» — тут было подчищено одно слово, но не до конца, и мистер Рексолл был почти уверен, что он правильно читает «aeris» («воздуха»). Запись обрывалась латинской фразой: «Quaere reliqua hujus materiei inter secretiora» («Прочее об этом смотри в личных бумагах»).

Нельзя отрицать, что все это бросало довольно мрачный свет на вкусы и верования графа; однако в глазах мистера Рексолла, отделенного от него почти тремя столетиями, граф вырастал в еще более яркую фигуру, добавив к своему могуществу знание алхимии и обретя с нею что-то вроде магии; и когда, вдоволь наглядевшись на портрет в холле, мистер Рексолл отправился к себе в гостиницу, его мыслями целиком владел граф Магнус. Он не глядел по сторонам, его не занимали ни вечерние лесные запахи, ни картины заката на озере, и когда он неожиданно остановился, то изумился тому, что дошел почти до ворот кладбища и к тому же в нескольких минутах пути его ждет обед. Взгляд мистера Рексолла упал на мавзолей.

— А, — сказал он, — вот и вы, граф Магнус. Очень хотелось бы увидеться с вами.

«Как многие одинокие люди, — пишет он, — я имею привычку говорить с самим собою вслух, не ожидая ответа. Естественно — и к счастью для меня, — в этот раз ни голоса, ни ответа не прозвучало; только женщина, я думаю, прибиравшая церковь, уронила на пол что-то металлическое, и от этого звука я вздрогнул. А граф Магнус, я полагаю, спит крепким сном».

В тот же вечер хозяин гостиницы, знавший о желании мистера Рексолла повидаться со служкой, или дьяконом (как он именуется в Швеции), познакомил их у себя. Быстро договорившись осмотреть на следующий день склеп Делагарди, они еще некоторое время беседовали. Памятуя, что среди прочего шведские дьяконы готовят конфирмантов, мистер Рексолл решил освежить свои познания в Библии.

— Не скажете ли мне что-нибудь о Хоразине? — спросил он.

Дьякон озадачился, но тут же вспомнил, что место это было проклято.

— Само собой разумеется, — сказал мистер Рексолл, — сейчас городок лежит в руинах?

— Скорее всего, да, — ответил дьякон. — Старики священники говаривали, что там народится антихрист; существуют всякие истории…

— А! Какие же истории? — поспешил спросить мистер Рексолл.

— Я как раз хотел сказать, что все их перезабыл, — сказал дьякон и вскоре после этого распрощался.

Оставшийся один хозяин был целиком в распоряжении мистера Рексолла, который не собирался щадить его.

— Герр Нильсен, — сказал он, — мне попало в руки кое-что о черном паломничестве. Не откажите рассказать, что вам известно. Что привез с собой граф по возвращении?

Может, шведы вообще не спешат с ответом, а может, это была отличительная черта трактирщика — не знаю. Только мистер Рексолл отмечает, что хозяин с минуту смотрел на него, прежде чем заговорил снова. Он приблизился к своему постояльцу и с видимым усилием сказал:

— Мистер Рексолл, я расскажу вам одну маленькую историю, но только одну, не больше, и ни о чем не расспрашивайте меня после. При жизни моего деда — это, значит, девяносто два года назад — некие два человека сказали: «Граф давно мертв, мы его не боимся. Сегодня ночью пойдем на охоту в его лес». Это та дубрава на холме, что видна за Робеком. А те, кто их слышал, сказали: «Не ходите. Там наверняка бродят люди, которым бродить не положено. Им положено лежать смирно, а не бродить». Но те двое рассмеялись. Лесничих там не было, потому что в тот лес никто не ходил. И здесь, в поместье, никого не было. Так что эта пара могла поступать, как ей заблагорассудится.

Ладно, той же ночью они ушли в лес. Мой дед сидел здесь, в этой комнате. Дело было летом, ночь стояла светлая; открыв окно, он видел лес и все слышал. И вот он сидел тут, и еще двое-трое с ним, и все слушали. Сначала они ничего не слышали. Потом слышат — а вы знаете, как это далеко, — слышат, кто-то завопил, да так, словно из него душу вырывали. Все, кто тут сидел, ухватились друг за друга и обмерли на три четверти часа. Потом еще слышат — сотнях в трех ярдов отсюда, — кто-то как захохочет! И это не из тех двоих, что ушли. Это вообще, говорят они, не человек хохотал. А потом услышали, как захлопнулась огромная дверь.

Когда взошло солнце, они все пошли к священнику. И говорят ему «Облачайтесь, отче, и идемте хоронить их, Андерса Бьёрнсена и Ханса Торбьёрна».

Они, понимаете, были уверены, что те двое уже покойники. И пошли они все в лес. Дед, сколько жил, помнил про это. Говорил, что они сами были как покойники. И священник был белый от страха. Когда они пришли к нему, он сказал «Я слышал, как ночью один кричал. Слышал, как потом другой смеялся. Не будет мне больше сна, если я этого не забуду».

Итак, они пошли в лес и нашли тех двоих на опушке Ханс Торбьёрн стоял спиной к дереву и все отмахивался руками, словно отталкивал что-то невидимое. Он, выходит, остался живой. Они увели его, поместили в лечебницу в Нючёпинге, и к зиме он помер, а руками так и махал все время. И Андерса Бьёрнсена они нашли. Но этот был мертвый. И вот что я вам скажу про него, про Андерса Бьёрнсена: он был красивым мужчиной, а тут у него и лица не осталось, одни голые кости торчали. Представляете? Мой дед забыть этого не мог. Они положили его на носилки, которые были с ними, накрыли голову холстиной, и священник пошел впереди. И по пути они все запели, как могли, заупокойную молитву. Только пропели первый стих, один из тех, что шли впереди, вдруг упал, остальные оглянулись и видят: холстина съехала и на них во все глаза смотрит Андерс Бьёрнсен. Этого они вынести не смогли. Священник закрыл ему лицо, послал за лопатой, и они тут же, на этом месте, его и зарыли.

На следующий день, пишет дальше мистер Рексолл, дьякон прислал за ним после завтрака, и его повели к церкви и к усыпальнице.

Он отметил, что ключ от мавзолея висит на гвоздике сбоку от кафедры, и тогда же подумал, что раз церковь, похоже, не запирается, то ему не составит труда одному наведаться к статуям раз-другой, если он сразу же не удовлетворит свой интерес. Помещение, куда он вошел, оказалось внушительным. Памятники большей частью представляли собой крупные изваяния семнадцатого-восемнадцатого веков, напыщенно-величавые, обильно украшенные эпитафиями и гербами. В центре сводчатого зальца стояли три медных саркофага, покрытые тонкой резьбы орнаментом. На крышках двух из них лежали, как это принято в Дании и Швеции, большие металлические распятия. На третьем же, где, как выяснилось, покоился граф Магнус, вместо распятия была вырезана его фигура в полный рост, а вокруг саркофага несколько рядов того же богатого орнамента представляли разные сцены. Один барельеф изображал сражение: пушка изрыгала клубы дыма, высились крепости, шли отряды копейщиков. На другом была представлена казнь. На третьем через лес бежал во всю мочь человек с развевающимися волосами и распростертыми руками. За ним двигалась странная фигура; художник будто намеревался изобразить человека, но ему не хватило на это умения, а может, его намерением было показать именно такое чудовище — трудно сказать. Признавая мастерство, с каким была выполнена вся сцена, мистер Рексолл склонялся ко второму предположению. Эта малорослая фигура была укутана в плащ с капюшоном, волочившийся по земле. Трудно было назвать рукой то, что торчало из этого куля. Вспомнив по этому поводу морского дьявола, то бишь осьминога, мистер Рексолл продолжает: «Увидев это, я сказал себе: если здесь представлена некая аллегория — например, дьявол преследует обреченную душу, — то это может быть навеяно историей графа Магнуса и его таинственного спутника. Посмотрим, каким предстанет охотник: это, несомненно, будет демон, дующий в свой рог». Однако этой тревожащей воображение фигуры не обнаружилось, лишь на холме, опершись на трость, стоял человек, закутанный в плащ, и наблюдал за охотой с явным интересом, который резчик попытался передать соответствующей позой.

Мистер Рексолл отметил также отличной работы массивные висячие замки — всего их было три, — оберегавшие покой саркофага.

Один, он видел, разомкнулся и лежал, на полу. Стесняясь задерживать дьякона и жалея тратить попусту рабочее время, он поспешил в усадьбу.

«Любопытно отметить, — пишет он, — что, возвращаясь знакомой дорогой, настолько уходишь в свои мысли, что абсолютно не замечаешь ничего вокруг. Сегодня вечером, уже во второй раз, я совершенно не отдавал себе отчета в том, куда иду (у меня было намерение одному зайти в гробницу и переписать эпитафии), и вдруг как бы пробудился и обнаружил, что снова стою перед воротами кладбища и, представьте себе, напеваю что-то вроде: „Вы не проснулись, граф Магнус?“, „Вы спите, граф Магнус“ — и уж не помню, что там еще. Похоже было, что этому нелепому времяпрепровождению я посвятил известное время».

Он нашел ключи от усыпальницы на месте, переписал многое из того, что хотел переписать, и, вообще говоря, работал, пока не стемнело.

«Я, должно быть, ошибся, — пишет он, — сказав, что разомкнулся один замок на саркофаге графа; вечером я увидел на полу два замка. Я поднял их и, не сумев закрепить, осторожно положил на подоконник. Оставшийся третий держался крепко, и хотя, по всей видимости, это замок с пружиной, я не могу понять, как он открывается. Если бы мне удалось его отпереть, то, страшно сказать, я бы попытался открыть и саркофаг. Странно, как влечет меня к себе личность этого, боюсь, жестокого и мрачного дворянина».

Следующий день, как выяснилось, был последним днем пребывания Рексолла в Робеке. Он получил письма касательно своих капиталовложений, и выяснилось, что дела требуют его возвращения в Англию. Его работа с архивами практически завершилась, а путь предстоял долгий. Он решил нанести прощальные визиты, закончить свои записи и отправляться домой.

Визиты и завершение записей заняли больше времени, чем он предполагал. Гостеприимное семейство уговорило его отобедать с ними — они обедали в три часа, — и за железные ворота Робека мистер Рексолл вышел почти в половине седьмого. Сознавая, что в последний раз идет этой дорогой, он задумчиво шел берегом озера, стремясь сохранить в себе ощущение этого места и времени. Достигнув вершины кладбищенского холма, он долго стоял там, озирая бескрайнее море близких и дальних лесов, лежавших темной массой под бирюзовым небом. Когда он собрался уходить, ему неожиданно пришла мысль попрощаться и с графом Магнусом, и со всеми прочими Делагарди. Церковь находилась всего ярдах в двадцати, а где висит ключ от усыпальницы, ему было известно. Вскоре он стоял у большого медного надгробия, по обыкновению разговаривая с собою. «Может быть, в свое время вы были негодяем, Магнус, — говорил он, — но мне все равно хотелось бы вас увидеть или…»

«В этот самый миг, — пишет он, — я почувствовал удар по ноге. Я довольно проворно отдернул ее, и что-то со стуком упало на пол. Это разомкнулся на саркофаге последний, третий замок. Я нагнулся подобрать его, и — небеса свидетели, что это истинная правда, — не успел я выпрямиться, как скрипнули металлические петли и я отчетливо увидел, что крышка поднимается. Может быть, я повел себя как трус, но я не смог оставаться там долее ни секунды. Я был за порогом этого страшного сооружения быстрее, чем сейчас записал или выговорил эти слова. И что страшит меня более всего, я не сумел запереть за собой дверь. Записывая сейчас у себя в комнате случившееся (не прошло и двадцати минут), я задаюсь вопросом, продолжился ли потом этот скрип металлических петель, и не могу ответить на этот вопрос. Знаю только, что меня встревожило что-то еще, чего я здесь не записал. Но был то звук или я что-то видел — не могу вспомнить. Что же такое я сделал?»

Бедный мистер Рексолл! На следующий день он, как и планировал, отправился обратно в Англию и благополучно добрался туда, но добрался человеком сломленным, как я могу судить по отрывочным записям и изменившемуся почерку. В одной из маленьких записных книжек, доставшихся мне вместе с его бумагами, содержится если не ключ, то намек на то, что он пережил. Большую часть пути он плыл на небольшом суденышке, и я отметил, что не менее шести раз он пытался пересчитать и описать своих спутников. Записи были примерно такого рода:

«24. Деревенский пастор из Сконе. Обычное черное пальто и мягкая черная шляпа.

25. Коммерсант из Стокгольма. Направляется в Трольхеттан. Черный плащ, коричневая шляпа.

26. Мужчина в длинном черном плаще, в широкополой шляпе, очень старомодный».

Последняя запись вычеркнута, и сбоку приписано: «Возможно, тот же, что № 13. Пока не видел его лица». Найдя номер тринадцатый, я увидел, что это католический священник в сутане.

Итог всегда был одинаков. Двадцать восемь человек, из них один мужчина в длинном черном плаще и широкополой шляпе, а другой — «коротышка в темном плаще с капюшоном».

С другой стороны, неизменно отмечалось, что к обеду выходят только двадцать шесть пассажиров и мужчина в плаще, скорее всего, отсутствует, а коротышка отсутствует определенно.

В Англии мистер Рексолл, как выясняется, высадился в Харидже и сразу же решил избавиться от одного или двух людей, в которых он, несомненно, видел своих преследователей, хотя и не распространялся на их счет. С этой целью, не доверяя железной дороге, он нанял крытый одноконный экипаж и отправился дальше в сельскую глушь, в деревню Белшем-Сент-Пол. Он добрался до места к десяти часам вечера. Августовская ночь была лунной. Он сидел впереди и смотрел в окно на пробегавшие мимо поля и рощи; ничего другого не было видно. И вот он подъехал к развилке дорог. Перед ним неподвижно стояли две фигуры, обе в темных плащах, на высоком была шляпа, на коротышке — капюшон. Он не успел разглядеть их лиц, и они даже не шелохнулись. Тем не менее лошадь дико прянула и сорвалась в галоп, а мистер Рексолл упал на подушки, близкий к отчаянию. Он уже видел их прежде.

В Белшем-Сент-Пол ему повезло, он нашел пристойно обставленную комнату и следующие двадцать четыре часа прожил сравнительно спокойно. В это время он сделал свои последние записи. Они слишком бессвязны, чтобы привести их здесь полностью, однако смысл их достаточно ясен. Мистер Рексолл ожидает прихода своих преследователей — каким образом и когда, ему неведомо, — и постоянно повторяет: «Что же я сделал?» и «Есть ли надежда?» Врачи, он уверен, признают его сумасшедшим, полицейские высмеют. Священника поблизости нет. Остается только запереть дверь и взывать к Господу.

Еще в прошлом году жители Белшем-Сент-Пол вспоминали, как много лет назад августовским вечером к ним приехал странный господин, и как через сутки его нашли мертвым и было назначено следствие, и как присяжные, увидев тело, попадали в обморок, а было их семеро, но ни один потом не проговорился, что они увидели, и как вынесли приговор: «Кара Господня», и как владельцы того дома на той же неделе уехали в другие края. Они, я полагаю, так и не узнали, что на эту таинственную историю когда-нибудь, может быть, и будет пролит слабый свет. Так случилось, что в прошлом году их маленький дом перешел ко мне как часть наследства. Он пустовал с 1863 года, и не было никакой надежды его сдать; поэтому я пустил его на слом, а бумаги, из которых я тут сделал извлечения, были обнаружены в забытом шкафчике, под окном, в лучшей спальне.

 

Мэнли Уэйд Уэллман (1903–1986) родился в городе Камундонго в Португальской Западной Африке (ныне Ангола) в семье врача британской медицинской заставы. Когда он был еще ребенком, его семья перебралась в Вашингтон; он получил звание бакалавра искусств по специальности «английская литература» в Государственном университете Уичиты, а затем звание бакалавра права в Колумбийском университете. Некоторое время он работал репортером в двух уичитских газетах, а в 1939 году переехал в Нью-Йорк, где стал заместителем директора Фольклорного проекта Администрации развития общественных работ (WPA).

Сочинять «страшные» рассказы он начал в 1920-е годы, а в следующем десятилетии они появились на страницах ведущих жанровых изданий, таких как «Странные истории», «Чудесные истории» и «Удивительные истории». В «Странных историях» одновременно печатались три различные серии рассказов Уэллмана: о Серебряном Джоне, или Джоне Менестреле (провинциальном певце, обладателе гитары с серебряными струнами), о Джоне Танстоуне (нью-йоркском плейбое, авантюристе и детективе-экстрасенсе) и, наконец, о судье Кейте Хилари Персиванте, пожилом оккультном детективе (последняя серия публиковалась под псевдонимом Ганс Т. Филдз).

Кроме того, Уэллман является автором литературной основы ряда комиксов, в частности первого выпуска «Приключений капитана Марвела» для «Фосетг пабликейшнс». Когда компания «ДС комикс» обвинила «Фосетт» в заимствовании образа Супермена, Уэллман выступил на стороне истца, и тот выиграл дело после трехлетней тяжбы.

Рассказ «В лунном свете» был впервые опубликован в журнале «Неизвестные миры» в феврале 1940 года.

 

В лунном свете (© Перевод А. Чикина)

Рукой бледной и худой, как птичья лапка, он обмакнул перо в чернильницу и написал в углу листа дату — 3 марта 1842. Затем вывел заголовок: «Заживо погребенные. Эдгар А. По».

Ох, как ему было ненавистно его собственное второе имя, доставшееся в наследство от мелочного и нелюбимого отчима. Какое-то мгновение он раздумывал: может, вычеркнуть его? Но потом решил, что дело вовсе не в имени — просто он изо всех сил пытается отложить писание на потом, и это самое что ни на есть заурядное малодушие. Писать он обязан, иначе придется голодать, ведь филадельфийская «Доллар ньюспэйпер» настойчиво требует от него обещанный рассказ. Что ж, сегодня он как раз услышал пересказ слухов — теща принесла от соседки, — ожививших в душе неизменно притягивавшую его тему.

Он вздохнул и принялся писать аккуратным убористым почерком профессионала-газетчика:

«Есть темы, проникнутые всепокоряющим интересом, но слишком ужасные, чтобы стать законным достоянием литературы…»

Получится, скорее всего, эссе, а не рассказ, ведь он собирается отнестись к поставленной задаче серьезно и обстоятельно. Ему часто приходило в голову, что мир — вовсе не театр, а огромное, пышно изукрашенное кладбище с надгробиями, под которыми не всегда находят покой их обитатели. Слишком многие из них тщетно стараются сбросить с себя пелену савана, поднять тяжелую заколоченную крышку гроба. Ну что такое, позвольте узнать, литературный труд, как не попытка противостоять обществу, стремящемуся втиснуть его в прокрустово ложе своих норм и придушить; обществу жестокому, унылому и бесчувственному, как комья земли, сброшенные с лопаты могильщика?

Он прервался и пошел в кладовку за свечой (керосиновую лампу давно пришлось заложить). Для середины дня, пожалуй, темновато, хотя на улице март. Его заботливая теща хлопотала по хозяйству в доме, из соседней комнаты доносилось тихое дыхание измученной болезнью жены. Бедняжка Вирджиния заснула и на время перестала ощущать изнурительные боли. Вернувшись обратно со свечой, он зажег ее, снова обмакнул перо и продолжил:

«Погребение заживо, несомненно, чудовищнее всех ужасов, какие когда-либо выпадали на долю смертного. И здравомыслящий человек едва ли станет отрицать, что это случалось часто, очень часто…»

Его воспаленный мозг и изощренная фантазия принялись перерабатывать услышанную сегодня историю. Произошло это здесь, в Филадельфии, в его же квартале, по соседству, меньше месяца назад. Вдовец через некоторое время после смерти жены пришел на ее могилу. Наклонившись, чтобы положить цветы на мраморный обелиск, он услышал странные звуки, доносящиеся из-под земли. Он решил, что супругу похоронили живой, и, вне себя от радости, тотчас же нанял людей для эксгумации тела. Когда открыли гроб, к всеобщему удивлению, оказалось, что тлен не тронул ее тела. Он отвез женщину домой, и ночью она пришла в сознание.

Так говорила людская молва. Возможно, что-то в истории было преувеличено или искажено, а может быть, все было чистейшей правдой. Дом, в котором это произошло, находился совсем недалеко от Спринг-Гарден-стрит, где сейчас писатель склонился над листом бумаги.

По достал записные книжки, полистал их и принялся делать выписки, выстраивая план повествования, выискивая различные примеры: мрачная история воскрешения из мертвых в Балтиморе, еще одна во Франции; по-настоящему жуткая цитата из лейпцигского «Хирургического журнала» — подтвержденный под присягой случай оживления мертвеца разрядами гальванической батареи в Лондоне. Он прибавил, приукрасив романтическими подробностями, случай из собственного жизненного опыта, который ему помнился с детства, проведенного в Виргинии. Он уже собирался поставить точку и закончить рассказ, когда в его голову пришла замечательная идея.

Почему бы не узнать подробнее об этом филадельфийском случае погребения заживо и о самой восставшей из мертвых? Это придаст остроту сочинению. Он мог бы написать кульминацию, привязанную ко времени и месту, что обеспечит успех рукописи. Тогда-то ее непременно напечатают. Помимо всего прочего, он удовлетворит собственное любопытство, которое, чего скрывать, терзало его так же, как постоянные муки голода. По отложил перо в сторону, встал из-за стола, снял с крюка черную шляпу с широкими полями и видавший виды военный плащ, который носил со времен своей несчастливой кадетской юности в Вест-Пойнте. Завернувшись в него, он открыл входную дверь и очутился на улице.

Март ворвался в природу и в жизнь Филадельфии радостно, шумно и мощно. Холодная сухая пыль ударила в глаза, и По крепче сжал губы под темно-русыми усами. Ноги его отчаянно мерзли под слишком легкими для погоды брюками в полоску, ботинки давно нуждались в починке.

В какую же сторону направиться?

Он припомнил название улицы. Еще вроде бы что-то говорили о запущенном садике возле дома. Вскоре он нашел это место или то, что могло им быть. Сад и в самом деле был совершенно запущен: кругом торчали стебли сухих прошлогодних сорняков, сплетенных в неопрятные узоры. По не без труда отворил скрипучую калитку, прошел по тропинке, вымощенной грубыми плитами, к крыльцу. На двери висела бронзовая табличка с именем владельца: Гаубер. Он взялся за дверной молоток и громко постучал. В доме послышалось какое-то движение, однако дверь оставалась запертой.

— Никто не живет там теперь, мистер По, — заметил стоявший на улице мальчик-рассыльный из бакалейной лавки с тяжелой корзиной в руках.

По сошел вниз по ступенькам. Он хорошо знал парнишку: как-никак он задолжал бакалейщику одиннадцать долларов.

— А ты уверен? — спросил он паренька.

— Еще как, — охотно заверил тот, переложив тяжелую ношу из одной руки в другую. — Кабы там кто жил, они бы покупали в нашей лавке. А я бы доставлял покупки. Но я работаю здесь уже шесть месяцев, а покупки сюда ни разу не приносил.

По сказал парню «спасибо» и пошел по улице, но не домой, нет. Он отправился в магазин Пембертона, своего издателя и друга, чтобы провести с ним время и, возможно, одолжить немного денег.

Перехватить у Пембертона не удалось ни доллара, у того наступили тяжелые времена. Но он предложил глоток-другой виски, от чего По скрепя сердце отказался, однако с благодарностью разделил с хозяином трапезу из супа, галет, сыра и чесночной колбасы. Дома он был бы вынужден ограничиться хлебом с черной патокой, если теща не одолжила или не выпросила что-то у соседей. Солнце уже зашло за горизонт, на улице темнело, когда писатель пожал руку Пембертону, поблагодарил его за теплый прием и гостеприимство. Предстоял путь домой по вечерним улицам Филадельфии.

Дождя, слава небесам, не было. Грозы внушали По печаль. Ветер утих, и мартовское небо было чистым, если не принимать во внимание небольшую кудрявую тучку и темную пелену на горизонте. Поднималась полная луна цвета сливочного мороженого. По внимательно изучал узор пятен и теней на белом диске. Ведь он мог, к примеру, написать еще один рассказ о путешествии на Луну — вроде того, о Гансе Пфаале, но на этот раз вполне серьезно. Размышляя, он шагал по улице в сгущавшихся сумерках, пока не оказался как раз напротив того самого дома с запущенным садом, скрипучей калиткой и надписью на дверях — «Гаубер».

Парнишка-рассыльный ошибался! В окне фасада виднеется какой-то водянисто-голубой свет — или ему показалось? Нет-нет, не показалось. Определенно, видна фигура в окне: человек наклонился, прильнул лицом к стеклу и, похоже, смотрит прямо на него.

По прошел через калитку к входной двери и, решив попытать счастья еще раз, постучал.

Ожидать ответа пришлось довольно долго, затем раздался скрежет открываемого старого замка. Дверь открывалась внутрь медленно и со скрипом. По успел подумать, что насчет света он обманулся — перед ним зиял черный проем двери. Из темноты прозвучал голос:

— Что вам, сэр?

Голос был хриплый и тихий, как будто тот, кто открыл дверь, задыхался. По снял широкополую шляпу и вежливо поклонился.

— Простите великодушно за непрошеное вторжение… — По растерянно замолк, потому что не знал, к мужчине он обращается или к женщине. — Извините, здесь живут Гауберы?

— Здесь, — ответил голос, тихий, хриплый и по-прежнему бесполый. — Что вам угодно, сэр?

По заговорил официально и решительно; он стал артиллерийским сержантом, когда ему еще не стукнуло двадцати одного, и с тех пор научился находить подходящий тон.

— У меня есть дело, — заявил он. — Я, видите ли, журналист. Мне поручено разобраться со странным отчетом.

— Журналист? — удивился его собеседник. — Странный отчет? Заходите, сэр.

По воспользовался приглашением и шагнул в темноту, услышав в тот же миг за спиной режущий ухо щелчок закрывавшегося замка. Ему сразу же припомнился очень похожий звук: когда он угодил в тюрьму, за ним точно так же резко захлопнулась дверь камеры. Не самое приятное воспоминание о жизненных передрягах. Однако глаза его понемногу привыкли к слабо струившемуся в окно лунному свету.

Он стоял в темной прихожей, отделанной деревянными панелями, но без мебели и без всяких украшений, драпировок или картин. Однако он находился здесь не один, а в компании женщины в длинной юбке и кружевном чепце, завязанном под подбородком. Она была примерно его роста, с напряженным взглядом, а ее глаза как будто светились изнутри. Женщина замерла неподвижно и молчала, ожидая, пока он подробнее объяснит, зачем пришел.

Он именно так и поступил. Назвал себя и, немного покривив душой, представился редактором отдела «Доллар ньюспэйпер», получившим задание сделать интервью.

— Итак, мадам, эта история касается преждевременного захоронения…

Женщина подошла к нему почти вплотную, но, когда он повернулся к ней лицом, неожиданно отшатнулась. По отметил, что от его дыхания она отпрянула, как отлетевшее перышко. Он вспомнил чесночную колбасу Пембертона и огорчился. Подтверждая его мысли, женщина предложила ему вина — видимо, чтобы перебить чесночный дух.

— Могу ли я предложить вам бокал канарского вина, мистер По? — любезно спросила она и открыла перед ним боковую дверь в комнату.

Он вошел и увидел, что комната оклеена бледно-голубыми обоями. Лунный свет, поглощенный и повторно отраженный в них, создавал какую-то искусственную, призрачную атмосферу. Именно этот странный свет По и заметил в окне. Женщина взяла бутылку со стола без скатерти, налила вина в металлическую чарку и протянула ему.

По страстно хотелось выпить, но совсем недавно он дал больной жене торжественное и искреннее обещание не притрагиваться к алкоголю, так легко разрушавшему его. Запекшимися от внезапной жажды губами он через силу выговорил:

— Благодарю вас, мадам, но я предпочитаю воздерживаться от спиртного.

— А-а, — понимающе улыбнулась она.

По обратил внимание на ее белоснежные зубы.

Затем она прибавила:

— Меня зовут Элва Гаубер, жена Джона Гаубера. То, о чем вы хотели со мной поговорить, не вполне понятно и мне самой. Ясно одно: все произошедшее — правда. Мой муж был похоронен на Истменском лютеранском кладбище…

— Простите, миссис Гаубер, но, по моей информации, похоронена была женщина.

— Нет, похоронен был мой муж. Он тяжело болел. Тело его стало холодным и бесчувственным. Лечащий врач, доктор Мичем, констатировал смерть. Я похоронила мужа под мраморным обелиском в фамильном склепе. — Она говорила усталым, но твердым голосом. — Это случилось вскоре после Нового года. В День святого Валентина я пришла на его могилу с цветами и услышала, как он шевелится и бьется под плитой. Я потребовала вскрыть могилу. И теперь он живет… если можно так выразиться.

— Он жив? — переспросил По. — Он в этом доме?

— А вам бы хотелось взглянуть на него? Переговорить с ним?

Сердце По застучало, как взбесившийся паровой молот, спина похолодела. Такое ощущение всегда доставляло ему своеобразное удовлетворение.

— С огромным удовольствием, — заверил он женщину.

Она пошла к другой двери, которая вела внутрь дома. Открывая ее, миссис Гаубер замерла на пороге, словно собиралась с духом, как перед прыжком в холодную воду. Затем стала спускаться вниз по ступенькам.

По спускался вслед за ней и подсознательно, автоматически прикрыл за собой дверь.

Сразу наступила полная, непроглядная тьма, как в тюрьме, как в могиле. Да, именно как в могиле. Элва Гаубер приглушенно вскрикнула:

— Нет… лунный свет… впустите его!

И вдруг тяжело и бессильно упала, покатившись вниз по ступенькам.

По испугался и быстро спустился к ней, рискуя в любую минуту свернуть себе шею. Она лежала, привалившись к нижней двери, врезанной в деревянную панель. По тронул ее — тело было холодным и окоченевшим, без малейших признаков жизни. Он лихорадочно шарил по двери своей маленькой худой рукой, наконец отыскал ручку и распахнул дверь. Через проем заструился тот же странный лунный свет. По нагнулся, чтобы подтащить женщину поближе к свету.

В то же мгновение она глубоко вздохнула, подняла голову и привстала.

— Как глупо с моей стороны, — хрипло извинилась она.

— Это я виноват, — оправдывался По. — Ваши нервы, истощенные силы, подорванное здоровье — и вот результат. Неожиданная темнота, узкое тесное помещение, все это плохо повлияло на вас. — Он пошарил в кармане в поисках спичек. — Если не возражаете, я зажгу свет.

Она протянула руку запрещающим жестом:

— Нет-нет. Хватит лунного света.

Женщина подошла к продолговатому окошку и ухватилась за подоконник руками, такими же худыми, как у По, но с длинными неопрятными ногтями. Подставив лицо лунному свету, она купалась в его волнах, и ее лицо становилось все спокойнее. Грудь вздымалась почти сладострастно.

— Я пришла в себя, — сказала она. — За меня не беспокойтесь. И прошу вас, сэр, пожалуйста, не стойте так близко.

Он вспомнил о запахе чесночной колбасы и, полный раскаяния, отошел подальше. Как чувствительна к запахам эта Элва Гаубер! Что твои… как их там?… Кто еще, черт возьми, так восприимчив? Каких-то существ отгоняют запахом чеснока. По не мог припомнить, кого именно. Оглянувшись по сторонам, он понял, что они находятся в полуподвальном помещении с каменными стенами и земляным полом. В одном углу с потолка капала вода, собираясь на полу в грязную лужу. Неподалеку от этой лужи в стене виднелась закрытая на щеколду дверь в подвал, сколоченная из толстых досок, расположенных крест-накрест. Даже и на дверь не слишком похоже. Может, это ставни на окне? Но какое же окно так близко к земле? Сырой землей пахло так сильно и воздух был настолько спертый, словно помещение десятки лет не проветривали.

— Ваш муж здесь? — с невольным удивлением осведомился По.

— Да.

Она кивнула в ответ и прошла к той странной дверце, открыла щеколду и распахнула ее.

Взору По открылся зияющий чернотой проем, откуда слышалось слабое бормотание. По подошел поближе и, напрягая зрение, вгляделся: в конуре из камня-плитняка стояла кровать, а на ней лежал мужчина, почти полностью обнаженный. Его кожа была цвета слоновой кости, и только глаза выдавали жизнь, еще теплящуюся в его теле. Мужчина уставился на Элву Гаубер, потом перевел взгляд на По, задержался на нем, но не выказал удивления.

— Уходи прочь, — еле слышно пробормотал он.

— Сэр, — обратился к нему По официальным тоном, — я пришел сюда, чтобы узнать, каким образом вам удалось возвратиться к жизни из могилы…

— Это ложь! — прервал его человек, лежавший на убогом ложе.

Он с трудом повернулся на бок и, напрягая силы, сел. В слабом лунном свете было отчетливо видно, насколько он худ и изможден. Глаза ввалились, тонкие губы едва прикрывали зубы — то был оскал черепа.

— Ложь, говорю я вам! — закричал он с неожиданной для живого скелета силой, вкладывая в этот крик, возможно, последнюю жизненную энергию. — Ложь, которую распространяет это чудовище. Она., не жена мне…

Дверца захлопнулась, заглушив крики. Элва Гаубер повернулась к По, отступив на шаг от чесночного запаха.

— Вы видели моего мужа, — сказала она. — Зрелище не из приятных.

Он не ответил, и женщина прошла по земляному полу к двери на лестницу.

— Не могли бы вы пойти впереди? — попросила она. — А наверху, пожалуйста, держите дверь открытой, чтобы я не… — Она сказала не то «упала», не то «умерла». По не был уверен, какое из двух слов она употребила.

Стало ясно как день: хотя она любезно пригласила его в дом, несмотря на поздний час, теперь она тяготилась его присутствием и торопилась выпроводить непрошеного гостя. Глаза Элвы Гаубер, неумолимые и повелевающие, смотрели на него. По подчинился.

Он послушно взобрался по ступенькам и, распахнув верхнюю дверь, придерживал ее, пока Элва поднималась вслед за ним. Когда она оказалась в комнате, она взглянула ему прямо в глаза, и По, как никогда раньше, внезапно понял, что такое «месмерическое озарение», о котором он так любил писать.

— Надеюсь, — проговорила она ровным тоном, тщательно взвешивая слова, — этот визит поможет вам выполнить ваше задание. Я живу одна, ни с кем не вижусь, целиком посвящаю себя заботам о несчастном создании, которое когда-то было моим мужем Джоном Гаубером. Рассудок мой едва держится. Возможно, и манеры оставляют желать лучшего. Простите, если я произвела на вас неблагоприятное впечатление, и позвольте попрощаться.

Он понял, что его вежливо выпроваживают, и через минуту вышел на улицу. Входная дверь захлопнулась за ним, лязгнул замок.

Свежий воздух, хлещущий по лицу ветер и освобождение от настойчивого завораживающего взгляда Элвы Гаубер вернули его к реальности. До него наконец дошло, что могло с ним произойти, останься он в проклятом доме подольше.

В тот непогожий мартовский вечер он вышел из дому с единственной целью: опровергнуть или подтвердить слухи о захоронении заживо. И встретил на своем пути мрачное болезненное существо, назвавшее слухи ложью. Так или иначе, ему не позволили исследовать это происшествие, что могло бы стать одним из самых экзотических приключений, когда-либо выпадавших на его долю. Почему же он должен бросать дело на полпути, не раскрыв тайны этого дома и его обитателей?

И он решил: будь что будет, я обязан узнать правду.

Приняв решение, он быстро разработал план дальнейших действий. Сойдя с крыльца, дошел до калитки, чтобы из дома видели его уход, а сам быстро обогнул здание и отыскал окошко продолговатой формы, расположенное у самой земли.

Приникнув к окошку, По мог разглядеть все полуподвальное помещение — по всей вероятности, оно освещалось изнутри. Он мгновенно определил, откуда исходил свет: из открытой двери на лестницу. Он различал и ее, и грязную лужу в углу, и открытую дверцу, ведущую в каменную конуру. Этот вход что-то заслоняло — какая-то согбенная фигура приникла к бледному худому телу Джона Гаубера.

Длинная юбка в складку, чепец — это была Элва Гаубер. Она нагнулась вперед, лицо ее касалось то ли лица, то ли правого плеча несчастного мужа.

Сердце писателя, и без того не отличавшееся крепостью, безумно забилось, так что звенело в ушах. Он придвинулся ближе к окошку, но, вероятно, переусердствовал, заслонив свет, потому что в этот момент Элва Гаубер обернулась.

Лицо ее было бледным, как лунный диск. И так же как луна, было испещрено темными пятнами неправильной формы. Она быстро подошла, почти подбежала к окошку, за которым, согнувшись в три погибели, скорчился наблюдатель. По увидел ее так ясно и так близко, что смог разглядеть все до мельчайших деталей.

По ее губам и щекам было размазано что-то темное, блестящее и липкое. Женщина высунула язык, облизывая губы…

Кровь!

По вскочил на ноги и побежал к входной двери дома. Дрожащими пальцами схватился за молоток и принялся колотить в дверь. Никакого ответа. Тогда он попытался выбить дверь плечом, налег всем своим хрупким телом — дверь не поддавалась. Он бросился к окну, постучал в него, приник к стеклу, но не сумел ничего разглядеть внутри. Снова поднял кулак, намереваясь разбить стекло за неимением лучшего выхода.

За окном появился силуэт женщины. Она взялась за раму и подняла ее вверх. Прежде чем По успел отпрянуть, в образовавшемся проеме метнулось, как нападающая кобра, что-то белое, скрюченные пальцы схватили его за лацканы плаща и вцепились мертвой хваткой. Горящие глаза Элвы Гаубер с неописуемой яростью впились в него.

Чепец упал ее с головы, темные волосы в беспорядке разметались по плечам. Кровь яркими каплями и размазанными пятнами выделялась на губах и на скулах.

— Твое любопытство зашло слишком далеко, — произнесла она голосом размеренным и холодным, как капли, падающие с сосулек. — Я не собиралась трогать тебя, потому что запах чеснока мне противен. Я показала тебе то немногое, что должно было навеки отвадить от этого дома любого здравомыслящего человека. Я отпустила тебя. Но теперь…

По отчаянно старался освободиться от ее мертвой хватки, но все было тщетно. Пальцы ее держали не хуже стального капкана. На лице женщины застыла презрительная победная ухмылка.

— Смотри мне в глаза, — приказывала она. — Смотри, ты не в силах противостоять мне, ты не можешь убежать. Ты умрешь, умрешь вместе с Джоном, а затем вы оба, мертвые, подниметесь из могилы такими же, как я. У меня будет два живительных источника, пока вы живы, и два товарища — после вашей смерти.

— Женщина! — вскричал По, стараясь не поддаваться чарам ее неистового гипнотизирующего взгляда. — Женщина, ты сошла с ума!

Она фыркнула и тихо рассмеялась.

— Я в своем уме, как и ты. Мы оба знаем, что я говорю правду. Мы оба знаем, что все твои попытки избежать своей участи обречены на провал. — Голос ее окреп и зазвучал громче. — Через щелку в склеп проник лучше лунного света и ударил мне в глаза. Я проснулась. Я боролась. Меня освободили. Сегодня ночью светит луна. Ах! Какая луна! Не дыши этой дрянью мне в лицо!

Она отвернулась от чесночного запаха. В тот же момент По показалось, что опустился занавес полной темноты, а вместе с ним скользнула вниз и фигура Элвы Гаубер.

Тьма лишила ее жизненных сил, и ее тело повисло на подоконнике, как небрежно брошенная после представления марионетка. Ее рука по-прежнему сжимала борт плаща По, и, чтобы высвободиться от этой хватки, он отрывал от плаща один за другим ее скрюченные, холодные и негнущиеся пальцы. Наконец ему это удалось, и он повернулся спиной к Элве Гаубер. Бежать, бежать! Прочь из этого заклятого места, где живая плоть и кровь подвергается смертельной опасности.

Взглянув в мглистое небо, он увидел, откуда пришла нежданная помощь. Туча, которую он заметил у горизонта, когда выходил из дома Пембертона, переместилась на середину неба. Край этой черной как сажа тучи затмил луну. По остановился, разглядывая черный небосвод и размышляя.

Он внимательно изучил размеры тучи и вычислил примерную скорость ее передвижения. Она будет скрывать луну еще — минут десять. И на протяжении этих десяти минут Элва Гаубер будет лежать неподвижно. Как она сама признала, лунный свет служит источником ее жизненных сил. Ведь она упала как подкошенная и покатилась по ступенькам, когда он закрыл доступ этому свету… По быстро сводил воедино все известные обстоятельства.

Значит, на самом деле умерла и была похоронена в семейном склепе Элва Гаубер, а не ее муж Джон. Она была возвращена к жизни — или к подобию жизни, жалкому и противоестественному, — проникшим в склеп лучом лунного света. Люди не раз обращали внимание на то, что свет луны порой особым образом влияет на живых существ: заставляет собак выть на луну, вызывает буйство у сумасшедших, приносит с собой страх, черную тоску или, наоборот, вдохновенный экстаз. В древних легендах под лунным светом рождались феи, меняли свой облик оборотни, летали на шабаш ведьмы. Несомненно, именно луна была источником и движущей силой всех злодеяний вампиров: точно так же, как труп Элвы Гаубер, они пробуждались в ее лучах. И он, Эдгар По, не должен стоять и попусту рассуждать — надо быстро действовать.

Он собрал все свое мужество и вскарабкался на подоконник, на котором лежало, перекинувшись через него, бессильное и бесчувственное женское тело. Прошел во тьме по комнате до двери, ведущей в подпол, спустился по ступенькам к нижней двери, открыл ее и очутился в каменном полуподвальном помещении.

Здесь было совершенно темно, луна еще не выглянула из-за тучи. По на мгновение остановился, вынул из кармана коробку спичек и запалил туго свернутый из льняного полотна жгут. Огонек давал слабый свет, однако этого хватило, чтобы ориентироваться в пространстве. По отыскал дверцу, открыл ее и тронул худое обнаженное плечо Джона Гаубера.

— Вставайте, — сказал он. — Я пришел, чтобы спасти вас.

Похожая на череп голова несчастного слегка повернулась в его сторону, Гаубер с трудом просипел:

— Все бесполезно. Я не могу двигаться, если она не позволяет. Она держит меня в плену своих глаз, я наполовину мертв. Должен был давно умереть, но…

По вспомнился паук, пораженный жалом осы, парализованный, беспомощно лежащий в ее тесном гнезде и ожидающий, когда победитель проголодается. Писатель нагнулся ниже, держа перед собой ярко горящую спичку, и осмотрел шею Гаубера: она была покрыта мельчайшими следами укусов, кое-где виднелись капельки крови — свежей и засохшей. По вздрогнул от отвращения, но остался тверд в своем намерении.

— Позвольте мне угадать истинное положение вещей, — торопливо сказал он. — С кладбища вашу жену привезли домой, где она вновь обрела подобие жизни. Она сумела околдовать вас или выкинула еще какой-то трюк, чтобы превратить вас в беспомощного пленника. Последнее, уверяю вас, не противоречит законам природы. Я изучал месмеризм и знаю, о чем говорю.

— Да, все правда, — пробормотал Джон Гаубер.

— И каждую ночь она приходит пить вашу кровь?

Гаубер слабо кивнул.

— Да. Сегодня она только приступила к трапезе, как вдруг убежала наверх. Она скоро вернется.

— Вот и прекрасно, — мрачно отметил По. — Вернувшись, она обнаружит не то, чего ожидает. Приходилось вам слышать о вампирах? Я изучал и это явление. Первые подозрения у меня зародились, когда я понял, что она не переносит запаха чеснока. Вампиры днем лежат неподвижно и оживают ночью, тогда же они и питаются. Они порождены луной, их пища — кровь, а теперь все, идем.

По закончил свою маленькую лекцию, осветил напоследок комнату, хорошенько запомнил расположение дверей и, загасив спичку, с легкостью подхватил Гаубера на руки. Тот был не тяжелее ребенка. По усадил его там, где Гаубера прикрывала дверь на лестницу, и накрыл своим военным плащом. В темноте серый плащ сливался с серыми стенами полуподвала. Бедняга был надежно укрыт от глаз жены-вампира.

Затем По скинул пиджак, жилетку и рубаху; сложив одежду, он спрятал ее под лестницу. Закончив приготовления, он встал у жалкого ложа, обнаженный до пояса. Его кожа была почти такой же бледной и бескровной, как у несчастного Гаубера, грудь и руки такие же худые. Он рассчитывал, что на первый взгляд Элва примет его за мужа.

Погреб снова залил лунный свет. Туча уплыла. Время истекало, следовало поторопиться. По прислушался. Наверху послышалось неясное движение, будто что-то тащили, затем звук шагов.

Элва Гаубер, ночной вампир, вернулась к жизни.

Ну вот, пора, подумал По. Он осторожно опустился на ложе и закрыл за собой дверь.

Он улыбнулся. Он знал все легендарные способы уничтожения вампиров — проткнуть колом, сжечь на костре, применить святую воду и молитву и прочее, прочее, — но Эдгар Аллан По придумал свой собственный, совершенно особенный способ. Во множестве преданий исчадия ада терпеливо поджидали в засаде ничего не подозревавших людей, но скажите на милость, слышал ли кто-нибудь о том, чтобы обычный человек поджидал в засаде вампира? Правда, себя он никогда не считал «обычным» — ни по духу, ни по уму, ни по вкусам.

Он вытянулся, сложив ноги вместе, скрестив руки на голой груди. Вот так, наверное, придется лежать в могиле. На память пришла строчка из стихотворения Брайанта, опубликованного в каком-то старом литературном журнале Новой Англии: «Душная темнота и узкая домовина». В этой дыре и вправду было темно, хоть глаза выколи, душно и негде повернуться. Но он гнал от себя эти дурные аналогии: нет, он не похоронен заживо! Чтобы страшные глаза Элвы Гаубер не оказали на него месмерического воздействия, он перевернулся на бок, лицом к стене, и положил обнаженную руку на голову, прикрывая щеку и висок.

Когда его ухо коснулось затхлого тюфяка, он снова услышал шаги, вернее, эхо шагов вампира. Она спускалась по лестнице. Шаги были размеренные, уверенные. Элва шла к желанной добыче. Она собиралась закончить прерванную трапезу.

Теперь она ступала по земляному полу. Ни разу не остановилась, не свернула в сторону. Значит, она не заметила мужа, укрытого старым кадетским плащом По и спрятанного за дверью в тени. Элва приблизилась к дверце, ведущей в конуру. По слышал, как она возится со щеколдой. Как-то подозрительно долго.

Нет, все в порядке: конуру тотчас же залил голубой, как снятое молоко, свет. Прямо посредине четырехугольника света стояла зловещая фигура. Воображение писателя, опережающее и преображающее действительность, шепнуло ему, что эта тень материальна, что она тяжела, как свинец, что она имеет свой нрав — злобный, агрессивный.

— Джон, — произнесла Элва Гаубер ему на ухо, — я вернулась. Ты сам знаешь, почему и зачем. — В голосе звучало нетерпение, и По представил себе, как она стоит над ним с жаждущими крови, трясущимися губами. — Теперь ты — мой единственный источник жизненных сил. Я понадеялась, что появится еще один — тот пришелец, но он сумел ускользнуть. К тому же от него несло проклятым чесноком.

Ее рука ощупывала шею По, выискивая на коже лакомый кусочек.

«Господи, она щупает меня, как мясник — обреченную на убой скотину», — подумал он.

— Ну же, не отворачивайся от меня, дорогой. Не будь таким застенчивым. — Она командовала по-хозяйски, с грубоватой насмешкой над беспомощной жертвой. — Ничего у тебя не получится, ты прекрасно знаешь. Это ночь полнолуния, и я могу позволить себе все, что захочу! — Она старалась оторвать его ладонь, прикрывавшую лицо. — Своим сопротивлением ты ничего не…

Она вдруг замолкла на полуслове, осознав: что-то не так. А потом издала дикий хриплый вопль:

— Ты не Джон!

По рывком перевернулся на спину, выкинул вперед обе худые, как птичьи лапки, руки и схватил Элву Гаубер. Одну руку он запустил в ее разметавшиеся волосы, похожие на клубок змей, а другой вцепился в холодную плоть предплечья.

Ее дикий вопль перешел в ужасные хрипы. По, стараясь не обращать внимания на эти леденящие душу звуки, с силой рванул ее на себя, собрав в этом усилии всю мощь своего тщедушного тела. Ноги Элвы оторвались от земли, и она влетела в узкую клетушку. Ее голова врезалась во внутреннюю стену ниши позади кровати, где лежал По, раздался треск проломленных черепных костей. Она упала бы на него, если бы По в тот же миг не выскользнул из каменной конуры на земляной пол.

С лихорадочной поспешностью он схватился за дверцу и налег на нее всем телом. Элва Гаубер упала на опустевшее вонючее ложе и барахталась меж дырявых простынь, а По захлопнул дверцу и навалился на нее.

Женщина бросалась на дверь с той стороны, крича и завывая подобно зверю, попавшему в ловушку. Она обладала силой не меньшей, чем он, и на секунду в его душу закралось сомнение: кто победит в их единоборстве? Но, пыхтя и потея, он удерживал дверь плечом, упираясь ногами в земляной пол, и одновременно нашаривал крепкую щеколду. Наконец его пальцы нашли спасительный запор и задвинули его. Все, теперь вампир никуда не денется.

— Темно! — стонала внутри Элва Гаубер. — Темно… нет луны, нет луны…

Голос ее постепенно затих.

По отошел к грязной луже в углу. Вода была протухшей, глинистой — именно такая, как нужно сейчас. Он опустил в лужу сложенные пригоршней ладони и, набрав грязи, с силой швырнул ее на дверцу. Одна пригоршня, другая, третья и еще, еще… Ладонями, как мастерком, он методично залепил все щели и трещины, покрыв доски толстым слоем грязи.

— Гаубер, — позвал он, переводя дыхание, — как вы?

— В порядке, кажется.

Голос его удивительным образом окреп. Оглянувшись через плечо, По увидел, что Гаубер сам, без посторонней помощи, сумел подняться на ноги. Он, конечно, был неимоверно худ и бледен, но на ногах стоял твердо.

— Что вы делаете? — поинтересовался Гаубер.

— Законопачиваю ее, — пошутил По, снова и снова набирая полные пригоршни жидкой грязи. — Замуровываю навечно — и ее, и зло, которое она несет людям.

В голове его вдруг искрой пронеслась вдохновенная сцена, символическое зерно будущего рассказа: мужчина замуровывает женщину в стену или нишу вроде этой. А вместе с ней он замуровывает и воплощение вселенского зла, принявшего обличье, скажем, черного кота.

Закончив нелегкий труд, По выпрямился, глубоко вдохнул полной грудью затхлый воздух подземелья и улыбнулся. Даже в моменты смертельной опасности, в часы работы, во времена невзгод и отчаянной нужды он умудрялся придумывать сюжеты для новых рассказов. Так будет всегда.

— Не знаю, как вас благодарить, — бормотал Гаубер, растерявшийся от счастья. — Я думаю, теперь все будет хорошо, если… если она не выберется оттуда.

По прислушался к тому, что происходило внутри ниши, приблизив к дверце ухо.

— Ни шороха, ни единого звука, сэр. Без лунного света она лишена силы и способности жить. Не могли бы вы помочь мне одеться? Я страшно замерз.

Теща встретила его на пороге дома, когда он вернулся на Спринг Гарден-стрит. Ее худое лицо под белым вдовьим чепцом выражало беспокойство. Она даже осунулась от тревоги за беспутного зятя.

— Эдди, ты нездоров?

В такой форме она пыталась узнать у По, не пил ли он сегодня. Приглядевшись и принюхавшись, она установила, что худшие опасения на этот счет не подтвердились.

— Слава богу, нет! Но тебя так долго не было дома. А как ты выглядишь? Ты посмотри на себя, на кого ты похож? Грязный, чумазый… Ты должен сейчас же помыться.

По позволил теще провести себя на кухню, где она налила в таз теплой воды. И пока он отскребал грязь, в его голове складывались самые банальные оправдания: мол, отправился на прогулку, чтобы набраться на свежем воздухе вдохновения, а голова внезапно закружилась. Она же знает, что это с ним случается. Оступился, упал в лужу, и так далее, и тому подобное.

— Сделать тебе хорошего горячего кофе, Эдди? — Заботливая теща заглянула на кухню проверить, как у него дела.

— Да, если можно, — ответил По и отправился в свою комнату.

Он зажег свечу, сел за стол и взял в руки перо.

Его мозг напряженно работал: он придумывал и разрабатывал сюжет нового рассказа. Зерно этого сюжета зародилось в голове в минуту вдохновения, посетившего писателя в полуподвальном помещении долга Гаубера. Нет, он отложит это на завтра, чтобы работать на свежую голову. По надеялся, что «Юнайтед Стэйтс сатердэй пост» купит у него такую вещь. Название? Он назовет рассказ просто, без причуд: «Черный кот».

Да, но необходимо закончить сегодняшнюю работу. С чего начать? И чем закончить? Если описать и опубликовать все то, что с ним сегодня приключилось, сможет ли он оправдаться перед публикой и критиками, опровергнуть все более громкие слухи о его безумии? Ситуация не из приятных.

По решил: он забудет все, что с ним произошло. Если сможет. Ему нужны хорошая компания, поддержка и покой; может быть, он станет писать какие-нибудь легкие стихи, юмористические статьи и рассказы. Впервые в жизни он пресытился зловещими темами.

Он быстро дописал последний абзац.

«Бывают мгновения, когда даже бесстрастному взору Разума печальное Бытие человеческое представляется подобным аду, но нашему воображению не дано безнаказанно проникать в сокровенные глубины. Увы! Зловещий легион могильных ужасов нельзя считать лишь пустым вымыслом; но, подобные демонам, которые сопутствовали Афрасиабу в его плавании по Оксусу, они должны спать, иначе растерзают нас, — а мы не должны посягать на их сон, иначе нам не миновать погибели».

Вот это годится для публики, решил Эдгар Аллан По. Во всяком случае, годится для филадельфийской «Доллар ньюспэйпер».

Теща принесла ему кофе.

 

Август Уильям Дерлет (1909–1971) родился в Соук-Сити, штат Висконсин, где провел всю свою жизнь. В 1930 году он получил степень магистра в Университете Висконсина; начиная с 1926 года в «Странных историях» и других палп-изданиях публиковались его «страшные» рассказы, часть которых написана в соавторстве с Марком Шорером, другом детства Дерлета. На протяжении жизни Дерлет написал более трех тысяч рассказов и статей и опубликовал свыше сотни книг, включая детективы (в которых действуют судья Пек и частный сыщик Солар Понс — американский Шерлок Холмс), мистические истории и то, что сам он расценивал как серьезную литературу: протяженный цикл книг, рассказов, стихов, очерков о жизни в маленьком городке под названием Священная Прерия.

Дерлету принадлежит едва ли не единоличная заслуга признания широким читателем творчества Лавкрафта, которое не было по достоинству оценено при жизни писателя. Он расширил созданную Лавкрафтом вселенную мифов Ктулху, управляемую зловещими Древними, включив в нее благожелательных Старших Богов, которые выведены во многих его рассказах. Другой, возможно, наиболее значительный вклад Дерлета в литературу ужасов — издательство «Аркхэм хаус», которое он основал вместе с Дональдом Уондри и в котором были опубликованы многочисленные тома сочинений Лавкрафта, а также ранние произведения будущих титанов жанра, таких как Роберт Блох, Фриц Лейбер, Рэй Брэдбери и Джозеф Пейн Бреннан.

Рассказ «Метель» был впервые опубликован в «Странных историях» в феврале 1939 года.

 

Метель (© Перевод А. Чикина.)

Шаги приближавшейся тетушки Мэри внезапно затихли, и Клодетта обернулась посмотреть, что задержало тетушку. Старая дама застыла как изваяние, крепко сжав свою трость; ее неподвижный взгляд был устремлен на большие французские окна, расположенные как раз напротив двери, в которую она вошла.

Клодетта бросила взгляд через стол на мужа, тоже наблюдавшего за тетушкой, но выражение его лица ничего не прояснило. Она снова обернулась — тетушка испытующе смотрела на нее холодным молчаливым взором. Клодетта почувствовала себя неуютно.

— Кто раздвинул шторы на окнах с западной стороны?

Услышав эти слова, Клодетта покраснела.

— Я, тетушка. Извините, я забыла о вашем запрете.

Старая дама издала странный мычащий звук и снова уставилась на высокие створки. Она сделала едва уловимое движение, и служанка Лиза выскочила из сумрака зала, откуда с крайним неодобрением наблюдала за Клодеттой и ее мужем. Подбежав прямо к окнам, она задернула шторы.

Тетушка Мэри медленно заняла свое место во главе стола. Прислонив трость к боковине стула, она потянула за цепочку у себя на шее так, чтобы поместить лорнет на колени. Перевела взгляд с Клодетты на своего племянника Эрнеста.

Затем глаза тетушки остановились на пустом стуле с противоположной стороны стола, и она заговорила так, словно не видела ни Клодетту, ни ее мужа.

— Я запретила вам обоим после захода солнца раздвигать шторы на окнах с западной стороны. Вы, должно быть, уже заметили, что и вечером, и ночью эти окна всегда зашторены. Я специально позаботилась о том, чтобы разместить вас в комнатах с окнами на восток, да и гостиная тоже находится в восточной стороне дома.

— Я уверен, Клодетта не имела намерения досадить вам, тетушка, — вдруг вмешался Эрнест.

Старая дама подняла брови и бесстрастно продолжила:

— Я не считала нужным объяснять причину моей просьбы. И не собираюсь ничего растолковывать сейчас. Но хочу предупредить: раздвигая шторы, вы подвергаете себя вполне реальной опасности. Эрнест знает об этом, а ты, Клодетта, еще нет.

Клодетта озадаченно глянула на мужа. Заметив это, тетушка добавила:

— Можете считать меня эксцентричной старухой, выжившей из ума, но я советую вам прислушаться к моим словам.

Неожиданно в комнату вошел молодой человек. Буркнув присутствующим в знак приветствия что-то невнятное, он плюхнулся на свободный стул.

— Опять опоздал, Генри, — произнесла хозяйка.

Генри пробубнил что-то в ответ и торопливо начал есть. Тетушка вздохнула и тоже наконец приступила к еде, за ней Клодетта и Эрнест. Старый слуга, все это время стоявший за стулом тетушки Мэри, удалился, одарив Генри презрительным взглядом.

Через некоторое время Клодетта подняла голову и осмелилась сказать:

— Тетушка Мэри, а вы не настолько оторваны от внешнего мира, как мне казалось.

— Ты права, дорогуша. У меня есть телефон, машина и все прочее. Но каких-нибудь двадцать лет назад, поверьте, дела обстояли совершенно иначе. — Улыбаясь от нахлынувших воспоминаний, тетушка поглядела на Эрнеста. — Твой дедушка был тогда еще жив, и снежные заносы частенько лишали его всякой связи с окружающим миром.

— Когда в Чикаго говорят о «северных районах» или «висконсинских лесах», кажется, что это далеко-далеко, — заметила Клодетта.

— В общем-то, это действительно далеко, — встрял в разговор Генри. — Кстати, тетушка, я надеюсь, вы сделали приготовления на тот случай, если вы окажемся отрезанными от мира на день-другой? Снег собирается, да и по радио обещают метель.

Старая дама, хмыкнув, посмотрела на Генри.

— Ты, Генри, как-то слишком обеспокоен. Словно, едва ступив на порог моего дома, жалеешь о том, что приехал. Если волнуешься по поводу метели, я прикажу Сэму отвезти тебя в Ваусау, и завтра ты будешь в Чикаго.

— Да нет, не надо.

Наступило молчание, и тетушка тихо позвала Лизу. Служанка вошла в комнату и помогла ей встать со стула, хотя старая дама — Клодетта уже успела заметить это и сказала мужу — в особой помощи не нуждалась.

У двери тетушка Мэри, невозмутимо-грозная, с тростью в одной руке и нераскрытым лорнетом в другой, пожелала всем доброй ночи и исчезла в темном коридоре. Послышались удаляющиеся шаги старой дамы и почти безотлучно находившейся при ней служанки. Большую часть времени в доме никто не жил, кроме них двоих. Лишь краткие наезды племянника Эрнеста — «мальчика дорогого Джона» — и Генри, о чьем отце тетушка никогда не говорила, скрашивали приятную дремоту их тихого существования. Да еще Сэм, обычно ночевавший в гараже.

Клодетта нервно взглянула на мужа, и тут Генри высказал то, что пришло на ум им обоим.

— Похоже, она сходит с ума, — заметил он бесстрастно.

Не дав Клодетте возможности возразить, он поднялся и вышел в гостиную, откуда доносились звуки музыки из радиоприемника.

Клодетта повертела в руках ложку и наконец произнесла:

— Эрнест, мне действительно кажется, что она немного не в себе.

Эрнест снисходительно улыбнулся.

— А я так не считаю. У меня есть соображения по поводу того, почему она занавешивает окна на западной стороне. Там погиб мой дед: однажды ночью он ослабел от холода и замерз на склоне холма. Не могу сказать точно, как все произошло, в тот день меня здесь не было. Мне кажется, тетушка не любит, когда ей напоминают о его смерти.

— Но о какой опасности она говорила?

Эрнест пожал плечами.

— Вероятно, дело в ней самой. Что-то терзает ее, а она терзает нас. — Он замолчал на мгновение, а потом добавил: — Она действительно кажется странной, но такой она была всегда, сколько я ее помню. В следующий приезд ты этого и не заметишь.

Клодетта поглядела на мужа и сказала:

— Эрнест, мне не нравится этот дом.

— Чепуха, дорогая.

Эрнест приподнялся со стула, но Клодетта его остановила.

— Послушай, Эрнест. Я прекрасно помнила, что тетушка Мэри запретила раздвигать шторы, но у меня было такое чувство, что я должна это сделать. Я не хотела, но что-то заставило меня. — Голос ее дрожал.

— Но, Клодетта, — спросил Эрнест обеспокоенно, — почему ты раньше мне об этом не сказала?

Она пожала плечами.

— Тетушка могла подумать, что я ищу отговорку.

— Ну, ничего плохого не случилось. Ты немного переволновалась, а тебе это вредно. Забудь об этом. Думай о чем-нибудь другом. Пойдем послушаем радио.

Они поднялись и вместе направились в гостиную. У двери они столкнулись с Генри. Тот отступил в сторону и заявил:

— Мне нужно было догадаться, что мы здесь застрянем. — И прежде чем Клодетта успела возразить, добавил: — С нами все будет хорошо. Просто поднимается ветер, снег идет, а я знаю, чем это кончается.

Генри пропустил Клодетту с мужем в гостиную, а сам направился в пустую столовую. Там он на мгновение остановился и посмотрел на длиннющий стол. Затем обогнул его, подошел к окну, раздвинул шторы и, прищурившись, уставился в темноту. Эрнест увидел его у окна и крикнул из гостиной:

— Генри, тетушка Мэри не любит, когда там раздвигают шторы!

Генри обернулся и ответил:

— Ну, пусть она боится, а я рискну.

Клодетта вгляделась в ночную тьму поверх головы Генри и вдруг воскликнула:

— Посмотрите, там кто-то есть!

Бросив быстрый взгляд через стекло, Генри ответил:

— Нет никого. Это снег, ветер гоняет его туда-сюда.

Задернув шторы, Генри отошел в сторону. Клодетта неуверенно заметила:

— Но я могу поклясться, что видела, как кто-то прошел мимо.

— Тебе могло показаться с того места, где ты сидишь, — предположил Генри. — Думаю, на тебя подействовали чудачества тетушки Мэри.

Клодетта не ответила. Она замерла, не отрывая глаз от все еще колыхавшихся штор. Потом поднялась и вышла из гостиной, прошла по длинному коридору в восточное крыло дома, отыскала комнату тетушки Мэри и осторожно постучала в дверь.

— Войдите, — послышался голос хозяйки.

Клодетта открыла дверь и переступила порог комнаты. Тетушка Мэри сидела в ночной сорочке, а ее непременные атрибуты — лорнет и трость покоились на бюро и в углу соответственно. Выглядела она на удивление добродушной, это Клодетта отметила сразу.

— Хм, а ты думала, я переодетое чудовище? — спросила старая дама, улыбаясь, что выглядело очень непривычно. — Нет, я не чудовище, как ты убедилась. К тому же сама побаиваюсь окон на западной стороне.

— Я хотела вам кое-что сказать об этих окнах, — начала Клодетта и вдруг замолчала.

Молодой женщине стало не по себе от странного выражения, появившегося на лице старухи: не гнев или недовольство, а затаенное мучительное напряжение. Она испугалась!

— Ну и?… — быстро спросила тетушка Мэри.

— Я посмотрела в окно, и на мгновение мне показалось, что снаружи кто-то есть.

— Вот именно, показалось. Клодетта, у тебя разыгралось воображение. А может быть, это из-за метели.

— Воображение? Допускаю. Но метели не было, ветер задул позднее.

— Я сама часто обманываюсь, дорогуша. Иногда утром выхожу посмотреть, нет ли следов, и никогда их не нахожу. У нас есть и телефон, и радиоприемники, но, когда начинается метель, до нас практически невозможно добраться. Ближайший сосед живет у подножия большого холма, за три мили отсюда, к тому же через леса. Главная дорога проходит там же, а небольшие подъезды в такую погоду заметает.

— Но я видела отчетливо, могу поклясться.

— Может быть, утром выйдешь посмотреть? — резко спросила тетушка Мэри.

— Разумеется, нет.

— Значит, ты ничего не видела! — Это был наполовину вопрос, наполовину приказ.

— Ох, тетушка, вы так озабочены этим сегодня, — отозвалась Клодетта.

— Так ты видела что-то или нет?

— Не видела, тетушка Мэри.

— Очень хорошо. Тогда поговорим о чем-то более приятном?

— Ну конечно… Извините, тетушка. Я не знала, что там погиб дед Эрнеста.

— Хм, он тебе все-таки рассказал?

— Да, Эрнест сказал, что именно по этой причине вы не любите смотреть на холм после заката солнца. Что вам не нравится, когда напоминают об этом.

Когда хозяйка взглянула на Клодетту, ее лицо ничего не выражало.

— Бог даст, Эрнест никогда не узнает, насколько он близок к истине.

— Что вы имеете в виду, тетушка Мэри?

— Ничего такого, о чем тебе нужно знать, дорогуша. — Она снова улыбнулась, и лицо ее стало менее суровым. — А сейчас, Клодетта, тебе лучше уйти. Я устала.

Клодетта послушно поднялась и направилась к двери. У двери старуха остановила ее вопросом:

— Как погода?

— Генри сказал, что идет снег, дует сильный ветер.

При этом известии на лице тетушки отразилось неудовольствие.

— Плохо, совсем плохо. А если сегодня кому-то вздумается притащиться на склон? — спросила она, как будто говорила сама с собой, забыв о том, что Клодетта стояла у двери. Вспомнив о присутствии молодой женщины, старая дама произнесла: — Но ты же ничего не знаешь, Клодетта… Спокойной ночи.

Выйдя из комнаты, Клодетта прислонилась спиной к закрытой двери и попыталась понять, что могли означать эти слова: «Но ты же ничего не знаешь, Клодетта». Она недоумевала — странные слова. Странно и то, что на миг тетушка совершенно забыла о ее присутствии.

Клодетта отошла от двери и, едва повернув в восточное крыло, натолкнулась на Эрнеста.

— А, вот ты где, — сказал он. — А я все гадал, куда ты подевалась.

— Я немного поговорила с тетушкой Мэри.

— Генри опять выглядывал в окна на западной стороне, и теперь он тоже считает, что там кто-то есть.

Клодетта резко остановилась.

— Он действительно так думает?

Эрнест с серьезным видом кивнул головой.

— Впрочем, там ужасная метель. Могу представить, как твое предположение на него подействовало.

Клодетта повернулась и зашагала обратно по коридору.

— Пойду расскажу тетушке Мэри.

Эрнест хотел остановить ее, но, пока он раздумывал, как лучше это сделать, его жена уже постучала в дверь тетушкиной комнаты, отворила ее и вошла внутрь.

— Тетушка Мэри, — произнесла Клодетта, — не хотела вас беспокоить, но Генри снова выглянул в окно столовой и теперь тоже считает, что там кто-то есть.

Слова молодой женщины магически подействовали на хозяйку.

— Он видел их! — воскликнула она.

Затем вскочила на ноги и подбежала к Клодетте.

— Давно ли? — спросила тетушка Мэри, вцепившись в руку молодой женщины. — Говори скорей. Давно он их видел?

От удивления Клодетта лишилась дара речи, но лишь на мгновение. Чувствуя на себе пристальный взгляд старухи, она вновь заговорила:

— Недавно, тетушка Мэри. После ужина.

Старая дама отпустила Клодетту и как-то обмякла.

— Ох, — выдавила она, повернулась и медленно прошла к столу, прихватив из угла трость.

— Значит, там все-таки кто-то есть? — выкрикнула Клодетта, когда тетушка уселась на стул.

Долго-долго, как показалось Клодетте, тетушка хранила молчание. Затем тихо кивнула головой, и едва различимое «да» сорвалось с ее губ.

— Тогда давайте впустим их в дом, тетушка Мэри.

Бросив короткий серьезный взгляд на Клодетту, старая дама уставилась на стену и ответила ровным низким голосом:

— Мы не можем впустить их в дом, Клодетта… потому что они неживые.

В мозгу Клодетты немедленно зазвучали слова Генри: «Она сходит с ума». Невольный испуг выдал ее мысли.

— К сожалению, я не сумасшедшая, милая. Лучше бы так, но я в здравом рассудке. Вначале там была девушка. Потом к ней присоединился мой отец. Давно, в дни моей молодости, отец сделал нечто такое, в чем раскаивался до конца жизни. Человек он был крайне вспыльчивый, до бешенства. Однажды вечером он узнал, что один из моих братьев — отец Генри — состоит в связи с одной из служанок, очень привлекательной девушкой чуть старше меня. Он считал, что виновата девушка, хотя никакой ее вины не было. Отец немедленно выгнал служанку из дому, несмотря на поздний час. Зима еще не наступила, но ночи стояли холодные, а жила девушка в пяти милях отсюда. Мы просили отца не выгонять ее — что-то нам подсказывало, что быть беде, — но он отмахнулся. И девушке пришлось уйти. Вскоре после ее ухода задул сильный ветер, перешедший в жестокую бурю. Отец уже раскаялся в своем скоропалительном решении и послал мужчин на поиски, но они оказались безуспешными. Утром следующего дня замерзший труп служанки нашли на пологом склоне холма к западу от дома.

Тетушка вздохнула, чуть помедлила и продолжала рассказ:

— Спустя годы девушка вернулась. Она пришла в метель, как и ушла когда-то. Но она стала вампиром. Мы все ее видели. Случилось это так. Мы сидели за ужином в столовой, и тут отец увидел ее. Ребята уже к тому времени поднялись наверх, за столом оставались только отец и мы, две девочки — я и моя сестра. Так вот, мы ее увидели, но не сразу узнали: различили лишь смутную фигуру, с трудом передвигавшуюся в снегу за стеклянными дверями. Отец выбежал к ней наружу, приказав нам послать мальчиков за ним следом. Больше живым мы его не видели. Утром мы обнаружили его труп на том самом месте, где год назад было найдено тело девушки. Он умер от переохлаждения. Прошло несколько лет, и девушка вернулась вместе со снегом, но не одна, а в сопровождении нашего отца. Он тоже превратился в вампира. Они оставались здесь, пока не сошел снег, и все время пытались выманить кого-нибудь наружу. Я уже знала, что делать, и закрывала занавесками стеклянные двери от захода до восхода солнца, потому что они никогда не Бродили дальше западного склона. Ну, теперь ты все знаешь, Клодетта.

Клодетта хотела сказать что-то, но не успела произнести и слова, потому что сначала услышала за дверью быстрые шаги. Затем в дверь постучали, и в проеме вдруг появилась голова Эрнеста.

— Идите скорее! — крикнул он почти весело. — На западном склоне люди — девушка и старик. Генри пошел за ними.

И он с видом победителя исчез. Клодетта вскочила на ноги, но тетушка опередила ее и помчалась по коридору, на ходу громко призывая Лизу. Лиза вылетела из комнаты в ночном чепце и ночной сорочке.

— Позови Сэма, Лиза, — приказала старая дама. — Пусть поспешит ко мне в гостиную.

Тетушка вбежала в гостиную, Клодетта за ней. Створки французских окон были распахнуты настежь, Эрнест стоял снаружи на заснеженной террасе и звал Генри. Старая дама бросилась к нему и встала рядом, прямо в снег, не обращая внимания на сильную метель.

Поросший лесом западный склон затерялся в снежной пелене. Ближние деревья были чуть видны.

— Куда же они подевались? — спросил Эрнест, обернувшись и думая, что рядом с ним стоит Клодетта. При виде старой дамы он озадаченно вымолвил: — Ба, тетушка Мэри… вы же почти раздеты. Вы простудитесь.

— Не волнуйся, Эрнест. Я в порядке. Я велела позвать Сэма, чтобы он помог тебе искать Генри.

— Вряд ли Генри ушел далеко — он только что вышел.

— Он ушел раньше, чем ты это заметил; и он уже далеко.

Тут к ним присоединился запыхавшийся Сэм в наброшенном на плечи пальто. Сэм был значительно старше Эрнеста — почти ровесник тетушки. Он вопросительно взглянул на нее:

— Опять они явились?

Тетушка Мэри кивнула головой.

— Тебе придется отправиться за Генри. Эрнест поможет. И запомни: держитесь вместе. И не отдаляйтесь от дома.

Клодетта вынесла Эрнесту пальто и вместе с тетушкой встала у окна. Они стояли и смотрели на удалявшихся мужчин, пока тех не поглотила пелена снежного бурана. Потом женщины повернулись и вошли в дом.

Старая дама уселась на стул у окна. Лицо ее было бледным и изможденным. Клодетта позднее отметила, что «выглядела она так, будто в ней что-то надломилось». Женщины долго сидели молча. Затем, тихо вздохнув, тетушка Мэри повернулась к Клодетте и сказала:

— Теперь их будет трое.

Внезапно — так неожиданно, что они не успели понять, как это произошло, — за окном появились Сэм и Эрнест. Они вдвоем тащили Генри. Тетушка подскочила к створкам, чтобы открыть их, и трое запорошенных снегом мужчин оказались в комнате.

— Мы нашли его, но… боюсь, он сильно промерз, — сообщил Эрнест.

Тетушка послала Лизу за холодной водой, а Эрнест побежал переодеться. Клодетта пошла за ним и уже в комнате рассказала ему, о чем поведала ей старая дама.

Эрнест рассмеялся.

— И ты поверила? Сэм и Лиза верят, я знаю. Давным-давно я слышал от Сэма эту историю. Кажется, шок от смерти деда оказался для всех троих слишком сильным потрясением.

— Но история с девушкой, и потом…

— Боюсь, история с девушкой — правда. Неприятная история, но она действительно имела место.

— Однако и Генри, и я видели этих людей! — слабо возразила Клодетта.

Эрнест замер.

— Это так, — согласился он. — Я тоже их видел. Они и сейчас там, и мы должны их найти!

Эрнест снова накинул пальто и вышел из комнаты, хотя жена с дрожью в голосе попыталась остановить его. У двери гостиной его ждала тетушка — до ее слуха донесся голос Клодетты.

— Нет, Эрнест, ты не должен туда больше ходить, — сказала она. — Там никого нет.

Эрнест осторожно обошел ее и позвал Сэма:

— Ты идешь, Сэм? Те двое еще там, мы чуть не забыли о них.

Сэм посмотрел на него как-то странно.

— Чего вы хотите? — спросил он резко и глянул на качавшую головой старую даму.

— Там девушка и старик, Сэм. Мы должны их найти.

— А, девушка и старик, — повторил Сэм. — Так они мертвые!

— Тогда я пойду один, — заявил Эрнест.

Генри вдруг вскочил на ноги, и вид у него был совершенно отрешенный. Сделав несколько шагов, он оглядел присутствующих невидящим взором и неожиданно заговорил. Голос его был неестественным, детским.

— Снег, — бормотал он, — снег… красивые руки, такие маленькие, такие прекрасные… ее красивые руки… и снег… прекрасный снег кружится и падает на нее…

Генри медленно повернулся и посмотрел на высокие створки окон. Все обернулись туда же. Ветер прибивал снег к дому сплошной белой стеной. На мгновение Генри замер, и тут из снега появилась белая, покрытая инеем фигура девушки. Ее блестящие глаза странным образом притягивали к себе, очаровывая.

Пытаясь удержать Генри, старая дама бросилась к нему. Но было поздно: ее племянник успел подбежать к окну, раскрыть его и, не обращая внимания на окрик Клодетты, исчез в снежной стене.

Эрнест рванулся к дверям, но тетушка обхватила его руками, почти повиснув на нем, и взмолилась:

— Не ходи! Генри ты уже не поможешь.

Клодетта подбежала, чтобы помочь ей, а Сэм с угрожающим видом встал у окна, прикрыв его от ветра и зловещего снега. Так они и держали Эрнеста, не выпуская.

— Завтра, — сказала тетушка суровым шепотом, — мы должны пойти на кладбище и проткнуть их кольями. Надо было раньше это сделать.

Утром они обнаружили скрюченное тело Генри под старым дубом, там же, где когда-то были найдены тела старика и девушки. На снегу виднелся едва различимый след — длинная неровная полоса, — оставшийся после того, как некая сила волоком тянула мертвеца за собой. Но человеческих следов вокруг не было, лишь непонятные впадинки, как-будто сделанные ветром в снегу. Ветер, и больше ничего.

Но на коже Генри остались отметины снежных вампиров — небольшие следы нежных девичьих рук.

 

Элис Джейн де Курси (1874–1917) родилась в лондонском районе Сент-Панкрас.

Клод Артур Кэрри Эскью (1866–1917) родился в районе Ноттинг-Хилл, Западный Лондон, получил образование в Итонском колледже и на континенте.

Они поженились в 1900 году, и этот брак положил начало удивительно плодотворному соавторству: их перу принадлежит множество журнальных сериалов, рассказов и свыше девяноста романов, выходивших в свет с 1904-го по 1934 год, хотя сами авторы погибли во время Первой мировой войны, когда находившееся в Средиземном море судно, пассажирами которого они были, подверглось атаке вражеской подводной лодки.

Их первый роман, «Суламифь» (1904), был адаптирован для лондонской театральной сцены Клодом Эскью и драматургом Эдвардом Кноблохом; позднее по нему были сняты два немых фильма (1915, 1921). Другие экранизации прозы четы Эскью — «Жена Джона Хериота» (1920, по одноименному роману 1909 года), «Доказательство» (1920, по одноименному роману 1909 года), «Тайна Плейделла» (1916, по роману «Яд» (1913)) и «Глина в руках Божьих» (1919, по одноименному роману 1913 года).

Хотя большая часть их романов и рассказов — это детективные повествования, Элис и Клод Эскью писали также любовные, приключенческие и прочие романы — по сути, в их творчестве представлены все популярные прозаические жанры, включая цикл мистических рассказов об оккультном детективе, или охотнике на привидений, Эйлмере Вэнсе; публиковавшиеся в периодике, они впервые были собраны под одной обложкой в сборнике «Эйлмер Вэнс, духовидец» (1988).

Рассказ «Эйлмер Вэнс и вампир» был впервые опубликован в журнале «Еженедельный рассказчик» в июле 1914 года.

 

Эйлмер Вэнс и вампир (© Перевод И. Иванова.)

Эйлмер Вэнс, обладавший большими познаниями в области паранормальных явлений, жил в районе Пикадилли, на Дувр-стрит. Решив идти по его стопам и учиться у него, я снял жилье в том же доме, чтобы быть поближе к наставнику. Довольно быстро мы с Эйлмером стали близкими друзьями. Он занялся развитием моих способностей к ясновидению, о котором до встречи с ним я даже не подозревал; сразу добавлю, что в нескольких серьезных делах эта способность сослужила мне добрую службу. Но и я сумел оказаться полезным для Вэнса, в первую очередь тем, что сделался хроникером множества его удивительных приключений. Сам он не жаждал известности, и далеко не сразу мне удалось убедить наставника, что его опыт и наблюдения представляют большой интерес для науки, а потому должны быть задокументированы. Только тогда он согласился и позволил мне вести эти записи.

Случай, о котором я вам расскажу, произошел вскоре после моего переселения в дом, где жил Вэнс. Естественно, тогда я был еще новичком в таких делах.

В то утро я находился у него. Он сообщил мне, что около десяти ждет посетителя. На визитной карточке, присланной заранее, значилось имя Пола Давенанта.

Имя было мне знакомо. Уж не тот ли Давенант — спортсмен, что добился успехов и в водном поло, и в скачках с препятствиями? Этот молодой человек происходил из богатой и знатной семьи и, как я вспомнил, примерно год назад женился на девушке, признанной первой красавицей сезона. Иллюстрированные издания печатали их снимки. Мне подумалось тогда: «Какая замечательная пара».

Когда посетитель появился в кабинете Вэнса, я засомневался — о том ли человеке я подумал. На снимках я видел хорошо сложенного, крепкого молодого мужчину. Сейчас же перед нами был человек неопределенного возраста, слабый, бледный, ссутулившийся. В кабинет он вошел шаркающей походкой. Особенно меня поразило (и даже насторожило) его обескровленное лицо.

Человек, стоявший перед нами, был лишь тенью прежнего Пола Давенанта.

Он уселся на предложенный Эйлмером стул и после нескольких учтивых фраз, которые произносят при встрече, вопросительно поглядел в мою сторону.

— Мистер Вэнс, я хочу поговорить с вами наедине, — сказал он. — Предмет разговора очень важен для меня и имеет… весьма деликатную природу.

Разумеется, я тут же встал, чтобы покинуть кабинет, однако Вэнс меня задержал.

— Мистер Давенант, если этот предмет относится к кругу моих профессиональных интересов и если вы хотите, чтобы я в чем-то разобрался и помог вам, я буду только рад, если ваше доверие распространится и на мистера Декстера. Он помогает мне в работе. Но если вы…

— Нет, — перебил его Давенант. — Я ничуть не возражаю против присутствия мистера Декстера.

Он дружески улыбнулся мне и спросил:

— Вы ведь выпускник Оксфорда, мистер Декстер? Я учился там позже вас, но слышал о ваших успехах в гребной команде. Если не ошибаюсь, вы участвовали в Хенли.

Не без гордости я подтвердил свое участие в тех соревнованиях. Сердцу мужчины всегда дороги воспоминания о том, каким сильным и ловким он был в школе или колледже.

После этого Давенант почувствовал себя свободнее и начал рассказывать о своих злоключениях.

— Думаю, вы сразу заметили, что мой внешний вид оставляет желать лучшего. Год назад я выглядел совсем не так. Вот уже шесть месяцев подряд я постоянно теряю вес. Около недели назад я приехал из Шотландии на консультацию к лондонскому врачу. Фактически я побывал у двоих, и они устроили нечто вроде консилиума. Однако результаты неутешительны: эскулапы не знают, что со мною.

Я чувствовал: все это время Вэнс незаметно, но очень внимательно наблюдал за нашим гостем.

— Анемия… и сердце, — предположил Вэнс. — Насколько я знаю, такое часто бывает у спортсменов, когда они хотят превзойти самих себя и перегружают организм.

— Но у меня здоровое сердце, — возразил Давенант. — Оно в превосходном состоянии. Вся беда в том, что ему недостает крови для перекачки по венам и артериям. Врачей интересовало, не случалось ли со мной какого-либо происшествия, вызвавшего обильную потерю крови. Однако со мной ничего такого не было, да и симптомов анемии не наблюдалось. Необъяснимая загадка: я терял кровь, сам не зная об этом. Терял в течение довольно длительного времени, поскольку становился слабее и слабее. Поначалу это было почти незаметно. Поймите, никаких внезапных перемен. Ухудшение здоровья шло постепенно.

— А что натолкнуло вас на мысль обратиться ко мне? — спросил Вэнс, неспешно произнося каждое слово. — Вам известен круг моих интересов. Позвольте спросить: у вас есть основание связывать ваше состояние здоровья с причинами нефизического порядка?

На бледных щеках Давенанта появился слабый румянец.

— Есть любопытные обстоятельства, — тихим, искренним голосом ответил он. — Я постоянно раздумываю о них, пытаясь понять смысл. Возможно, это полнейшая глупость. Должен вам сказать, что я отнюдь не считаю себя суеверным человеком. Но и абсолютного неверия в сверхъестественное у меня нет. Просто я никогда не задумывался о подобных вещах. Я вел слишком насыщенную жизнь. Однако, как я уже сказал, есть ряд любопытных обстоятельств, о которых я и хотел проконсультироваться с вами. Возможно, они как-то связаны с моим состоянием.

— Вы согласны рассказать нам все без утайки? — спросил Вэнс.

Чувствовалось, слова Давенанта его заинтересовали. Мой наставник сидел в своей любимой позе — поставив ноги на скамеечку, опираясь локтями на колени, а подбородком о ладони. Вопросы он задавал, медленно, чтобы собеседник успел расслышать и понять каждое слово.

— Скажите, мистер Давенант, нет ли у вас на теле какой-нибудь отметины… чего-то такого, что вы могли бы соотнести… пусть и отдаленно… с вашей нынешней телесной слабостью и плохим самочувствием?

— Меня удивляет одно то, что вы задаете мне этот вопрос, — тут же ответил Давенант. — Действительно, такая отметина имеется. Нечто вроде шрама. Я показывал его обоим врачам, но они заверили меня, что он никак не связан с моим состоянием. А если бы он и был связан — видимо, это лежит за пределами их медицинского опыта. По-моему, они посчитали этот шрам чем-то вроде родимого пятна и спросили, всегда ли он существовал. Но я могу поклясться: раньше его не было. Он появился полгода назад, как раз в то время, когда мое здоровье начало ухудшаться.

Давенант расстегнул воротник рубашки и обнажил горло. Вэнс встал со стула и внимательно оглядел подозрительное место. Оно находилось почти по центру (точнее, с незначительным смещением влево), над ключицей. Мой друг предложил и мне осмотреть повреждение. В отличие от двух лондонских докторов отметина сильно заинтересовала Вэнса.

Правда, ее нельзя было назвать особо впечатляющей. Обычный участок кожи, никаких воспалений. И на ней — два красных пятнышка на расстоянии дюйма друг от друга. Каждое имело форму полумесяца. Если бы не болезненная белизна кожи Давенанта, мы бы вряд ли их заметили.

— Пустяк какой-то, — натянуто рассмеявшись, сказал наш гость. — По-моему, эти пятнышки уменьшаются.

— То есть вы хотите сказать, что сейчас они не настолько воспалены, как прежде? — спросил Вэнс. — Если да, значит, когда-то они бывали заметнее.

Давенант задумался.

— Да, такое случалось. Я просыпался по утрам и замечал, что эти пятнышки стали крупнее и… более угрожающего вида, что ли. Прикосновение к ним вызывало боль. Правда, совсем незначительную. Даже не боль, а зуд. Но я не придавал этому особого значения. Только сейчас, когда вы стали меня расспрашивать, я припомнил: в такие дни я чувствовал себя особенно уставшим и выжатым. Меня охватывала совершенно несвойственная мне апатия… Еще вспомнил: знаете, мистер Вэнс, однажды вблизи этого места я заметил пятно крови. Тогда я не придал ему значения и просто стер.

— Понятно.

С этими словами Эйлмер Вэнс вернулся на свой стул и предложил посетителю последовать его примеру.

— Мистер Давенант, вы упомянули о любопытных обстоятельствах, о которых желали нам рассказать. Мы готовы вас выслушать.

Давенант застегнул воротник и тоже сел. Постараюсь с максимальной точностью передать его рассказ, опуская моменты, когда нам с Вэнсом приходилось его перебивать.

Как я уже говорил, Пол Давенант происходил из богатой и знатной семьи и потому считался достойным (со всех точек зрения) женихом для мисс Джессики Мактейн. И действительно, через некоторое время молодые люди поженились. Прежде чем рассказывать о внезапном ухудшении своего здоровья, Давенанту пришлось немало рассказать нам о своей супруге и истории ее семьи.

Джессика была шотландкой, однако, если не считать некоторых характерных черт этого народа, в ее облике не замечалось ничего шотландского. Она скорее походила на уроженку юга Англии, чем шотландских высокогорий. Имена не всегда соответствуют тем, кто их носит, и мисс Мактейн могла служить впечатляющим примером такого несоответствия. Имя Джессика явилось печальной попыткой уравновесить ее очевидную непохожесть на остальных членов семьи и предков. На то имелась причина, и вскоре мы о ней узнали.

Особое очарование мисс Мактейн придавали ее чудесные рыжие волосы. Это вовсе не кельтская рыжина; такой оттенок рыжего едва ли встретишь за пределами Италии. Добавлю, что ее волосы были очень длинными — почти до щиколоток, к тому же обладали удивительным блеском, отчего казалось, что они живут своей жизнью. Естественно, кожа лица Джессики могла быть только фарфоровой белизны — единственного цвета, какой встречается у рыжеволосых. Но в отличие от большинства рыжих девушек на ее лице полностью отсутствовали веснушки. Свою красоту мисс Мактейн унаследовала от неведомой прародительницы, привезенной в Шотландию издалека.

Давенант влюбился в Джессику с первого взгляда. Вокруг нее вилось немало поклонников, но он имел все основания полагать, что девушка ответит ему взаимностью. В то время он мало что знал о ней и об истории ее рода. Богатая невеста, круглая сирота являлась последней из рода Мактейнов, известного кровожадностью и жестокостью. В далеком прошлом ее предки были отъявленными разбойниками, вписавшими немало кровавых страниц в летопись Шотландии.

У отца Джессики имелся в Лондоне свой дом. Ей не исполнилось и пятнадцати, когда она лишилась родителя; мать умерла еще в Шотландии, вскоре после родов. Смерть жены так сильно подействовала на мистера Мактейна, что он с малюткой дочерью уехал в Лондон, вручив старинный замок заботам управляющего. Правда, особых хлопот у того не было, поскольку с отъездом хозяина Блэквик практически опустел. Окрестные жители предпочитали обходить эти места стороной.

После смерти отца мисс Мактейн переехала жить к некой миссис Мередит — дальней родственнице со стороны матери. По линии отца близких у нее не осталось. Как я уже сказал, Джессика была последней из некогда обширного клана — настолько обширного, что внутриклановые браки стали семейной традицией. Но эта же традиция способствовала их вырождению.

Миссис Мередит ввела Джессику в высшее лондонское общество, чего бы не случилось, будь жив ее отец. Мистер Мактейн был нелюдимым, погруженным в себя человеком. Горе преждевременно состарило его.

Итак, Пол Давенант с первого взгляда влюбился в Джессику и достаточно скоро попросил ее руки. Он имел все основания рассчитывать на взаимность, но, к своему великому удивлению, получил отказ. Мисс Мактейн ничего ему не объяснила, а только разразилась горестными слезами.

Ошеломленный и глубоко удрученный, Давенант обратился к миссис Мередит, с которой находился в дружеских отношениях. От нее он узнал, что Джессика аналогичным образом отказала уже нескольким претендентам — людям вполне достойным и уважаемым.

Утешая себя, Давенант рассуждал так: возможно, Джессика не питала к ним никаких чувств. Но почему же тогда она отказала ему? Эта мысль не давала Полу покоя, и он решил сделать новую попытку.

Вторая попытка увенчалась частичным успехом. Джессика призналась Давенанту, что любит его, но тут же повторила слова о своем нежелании выходить замуж. Любовь и брак — не для нее. Затем, к полному изумлению Пола, она объявила, что проклята от рождения. Рано или поздно проклятие ударит по ней, но еще сильнее — по тому, с кем она свяжет свою жизнь, и, возможно, даже погубит его. Так имела ли она право подвергать риску человека, которого любит? Поскольку проклятие передавалось по наследству, Джессика приняла твердое решение: ни один ребенок не назовет ее своей матерью и на ней старинный род прекратится.

Услышанное немало потрясло Давенанта. Он был склонен думать, что Джессика вбила в себе в голову какую-то абсурдную идею. Немного логики, и он поможет своей возлюбленной позабыть про этот бред. А если это не бред, то, возможно… лунатизм? Лунатизм тогда казался Давенанту единственным разумным объяснением ее странностей. Может, девушку пугает хождение во сне или что-то подобное?

Но Джессика только качала головой. Лунатизмом в ее семье никто не страдал, их недуг был более серьезным и таинственным. Давенант хотел знать, что это за недуг, и мисс Мактейн, после некоторых колебаний, рассказала ему все, что знала сама.

Проклятие (за неимением более точного слова она употребляла это) сопровождало весь их старинный род. Ему были подвержены ее отец и дед. Их жены умерли еще в молодости от какой-то страшной болезни, сгубившей обеих женщин за считаные годы. Если бы Мактейны придерживались традиции внутриклановых браков, такого, возможно, не случилось бы. Однако клан был на грани исчезновения, и приходилось искать супругов на стороне.

Проклятие (чем бы это ни было) не убивало тех, кто принадлежал к роду Мактейнов. Опасность подстерегала их близких. Казалось, стены родового замка, густо пропитанные кровью, исторгали миазмы, заражавшие тех, кто попадал сюда извне, — а ими оказывались самые дорогие для родственников Джессики люди.

— Знаете, кем мы становимся? — дрожа всем телом, спросила Пола девушка. — Отец мне говорил… Вампирами. Это были его слова. Вы только подумайте, Пол. Вампирами, питающимися кровью живых людей.

Давенанту хотелось рассмеяться, но Джессике было не до смеха.

— Такое вполне возможно! — воскликнула она. — Подумайте сами. Наш род — исчезающий. С ранних времен его история отмечена жестокостью и кровопролитием. Стены замка Блэквик буквально пропитались злом. Каждый камень способен рассказать о насилии, боли, вожделении и убийствах. Чего еще ожидать от тех, кто всю свою жизнь проводил среди этих стен?

— Но вы-то тут при чем? — удивился Пол. — Судьба пощадила вас. Вы были увезены из замка сразу же после смерти вашей матери, не получив возможности даже запастись воспоминаниями о Блэквике. И вам незачем туда возвращаться.

— Боюсь, что зло вошло и в мою кровь, — печально ответила она. — Возможно, пока оно дремлет и ждет своего часа. А воздерживаться от посещения Блэквика… сомневаюсь, что у меня это получится. Во всяком случае, отец предостерегал меня от поездок туда. Он говорил о существовании некой силы, которая будет звать меня в родной дом вопреки моим желаниям. Но я не знаю, ничего не знаю, и отсюда все мои трудности. Если бы я смогла поверить, что все это — не более чем глупые суеверия, ко мне вернулась бы радость жизни. Я умею и хочу радоваться жизни — ведь я совсем молода. Но отец рассказал мне об этом, когда находился на смертном одре. Он никогда не шутил, а перед смертью — тем более.

Последние слова, как передал нам Пол, Джессика произнесла совсем тихо и с оттенком ужаса. Тем не менее ему удалось выведать у девушки еще один фрагмент истории ее рода. По мнению Пола, этот фрагмент имел непосредственное отношение к судьбе Джессики.

Закат клана Мактейнов начался лет двести назад. Возможным виновником считался некий Роберт Мактейн. Он нарушил семейную традицию и не захотел выбрать себе жену внутри клана. Вместо этого он привез из чужой страны женщину удивительной красоты, со сверкающими рыжими волосами и белым, как тончайший фарфор, лицом. С тех пор отдельные ее черты проявлялись в облике каждой женщины, рождавшейся в основной ветви семьи. Но только Джессика унаследовала наиболее полное сходство с чужестранкой.

Вскоре об избраннице Роберта Мактейна поползли недобрые слухи. Ее называли ведьмой и рассказывали ужасные истории о ее проделках. Замок Блэквик и так пользовался дурной славой, а с появлением новой хозяйки и вовсе стал считаться нечистым местом.

Однажды Роберту понадобилось куда-то уехать. Он отсутствовал, всего сутки, но за это время его рыжеволосая жена исчезла. Слуги обыскали все вокруг, однако никаких следов не нашли. Роберт был человеком жестоким и скорым на расправу. К тому же он души не чаял в своей иноземной жене. В ее исчезновении он заподозрил двоих слуг замка. Оправданными были его подозрения или нет — об этом уже никто не узнает: Роберт собственноручно и хладнокровно убил подозреваемых. Убийство в те дни было явлением обыкновенным, но его расправа вызвала такой взрыв недовольства, что Роберт был вынужден бежать, покинув двоих детей на попечение няньки. Замок Блэквик надолго остался без хозяина.

Вернулся ли потом Роберт — Джессика не знала. Не знала она и того, что же случилось с Заидой, как звали рыжеволосую ведьму. Но со времен той давней трагедии считалось, что дух ведьмы продолжает витать над Блэквиком и творить свои черные дела. У слуг замка и окрестных крестьян вдруг стали болеть и умирать дети. Причины всех смертей были вполне естественные и объяснимые, однако людей охватил ужас. Некоторые видели призрак Заиды — бледнолицую женщину в белом. Говорили, что она летает над домами, высматривая себе очередную жертву. В жилище, над которым она задерживалась и кружила, вскоре кто-то заболевал и умирал.

С тех пор клан Мактейнов стал постепенно хиреть. У замка Блэквик менялись хозяева, и у каждого, стоило ему поселиться в этих мрачных стенах, менялся характер. На этого человека словно обрушивался многовековой груз злодейства предков, а сам он как будто и впрямь становился вампиром, неся беды всем, кто не был напрямую связан с его родом.

Постепенно замок Блэквик опустел. Желающих служить там больше не находилось. Опустели и дома окрестных крестьян, а их поля заросли травой. Местный суеверный люд утверждал, что «женщина в белом» по-прежнему летает по ночам и ее появление предвещает смерть, а возможно, и нечто похуже смерти.

Но самое удивительное — клан Мактейнов был не в состоянии покинуть родовое гнездо. Богатство позволяло им жить спокойно и счастливо в любом месте, но какая-то неодолимая сила заставляла их оставаться под крышей ветшающего замка Блэквик. Соседи-аристократы их сторонились, а горстка слуг, хотя и получала щедрое жалованье, относилась к хозяевам со страхом и неприязнью.

Судьбы отца и деда Джессики были похожи: оба потеряли своих жен совсем молодыми. Называйте это «вампирским духом» или злом минувших поколений, но некая сила по-прежнему требовала себе в жертву молодую кровь.

Отец Джессики повторил путь своею отца. Он привез горячо любимую молодую жену в Блэквик, где она начала чахнуть и через несколько лет умерла от злокачественной анемии. Так говорили врачи, однако мистер Мактейн считал, что это он погубил свою жену.

В отличие от предков он нашел в себе силы вырваться из Блэквика — не столько ради себя, сколько ради дочери. Только Джессика не знала, что ее отец ежегодно ездил в Шотландию. Наступали моменты, когда ему было не побороть тоски по мрачным, таинственным залам и коридорам старинного замка, по вересковым пустошам и густым сосновым лесам. Он знал: эта тоска передастся и его дочери — и перед смертью рассказал Джессике, какая судьба ее ожидает.

Такова была история, рассказанная мисс Мактейн тому, кто просил ее руки. Давенант отнесся к услышанному довольно легкомысленно, что свойственно мужчинам его типа. Он назвал все это дурацкими суевериями и умственными заблуждениями. Пол старался переубедить Джессику, что оказалось не таким уж трудным делом. Девушка по-настоящему любила его и приняла эту точку зрения. Она согласилась выбросить из головы «все жуткие мысли», а вслед за тем и выйти замуж за Давенанта.

— Ради вас я пойду на любой риск, — заявил ей Пол. — Я даже готов отправиться жить в Блэквик, если вы того пожелаете. Думать, будто вы — моя обожаемая Джессика — вампир? В жизни не слышал подобной глупости.

— Отец говорил, что я очень похожа на ведьму Зайду, — пыталась возражать Джессика, однако Пол утихомирил ее поцелуем.

Они поженились и свой медовый месяц провели за границей. Осенью шотландские друзья Пола пригласили его поохотиться на куропаток. Помимо спорта он не менее страстно увлекался и охотой. Джессика посоветовала ему принять приглашение. Зачем же отказывать себе в таком удовольствии?

Возможно, молодая пара совершила опрометчивый поступок, отправившись в Шотландию. Но в те дни всеми их мыслями руководила любовь, которая становилась все крепче. Какие там страхи! Джессика находилась в превосходном настроении и на здоровье не жаловалась. Несколько раз она говорила мужу: если они окажутся вблизи Блэквика, она будет не прочь взглянуть на старинный замок. Просто из любопытства и из желания доказать, что она преодолела свои давние опасения.

Пол счел план жены вполне здравым, а поскольку они действительно гостили неподалеку от Блэквика, то отправились туда на автомобиле и, разыскав управляющего, попросили его показать им замок.

Они увидели внушительное строение весьма почтенного возраста, частично разрушенное. Замок стоял на крутой скале, из камня которой его и построили. Один склон, почти отвесный, срывался в пропасть, где на глубине ста футов несся горный поток. Лучшей крепости древние разбойники из рода Мактейнов не могли и желать.

Неподалеку поднимался склон другой скалы, поросшей сосновым лесом, среди которого то там, то здесь проглядывали каменистые утесы. Некоторые из них имели причудливую форму и чем-то походили на стражников, стерегущих замок и узкое ущелье, по которому только и можно было добраться до Блэквика.

По словам Давенанта, в этом ущелье постоянно слышались какие-то странные, жутковатые звуки. Даже в тихие дни там что-то скрипело и стонало, взлетая вверх и ныряя вниз. Казалось, это проделки спрятавшегося ветра, который свистел между утесами или разражался ехидным смехом. «Стенания заблудших душ» — так назвал звуки ущелья сам Давенант.

Естественно, что и дорога превратилась в обыкновенную тропу, местами терявшуюся в траве. Прежде чем начать подниматься к замку, она огибала небольшое, но глубокое озеро. Из-за деревьев, росших на склоне, воды его постоянно находились в тени и вряд когда-либо видели свет солнца.

И наконец, сам замок. Давенант обрисовал его несколькими фразами, однако я мысленно увидел мрачное строение, и какая-то часть затаившегося там ужаса передалась моему мозгу. Возможно, причиной тому были мои ясновидческие способности. Во всяком случае, когда по просьбе Вэнса Пол стал рассказывать, как выглядит замок внутри, мне показалось, что я уже знаком с большими каменными залами, длинными коридорами, где даже в самые жаркие дни царили сумрак и холод, угрюмыми комнатами, обшитыми дубовыми панелями, и широкой главной лестницей. В старину один из Мактейнов вместе с дюжиной охотников въехали по ней на конях, преследуя оленя, решившего спрятаться в покоях. В родовом гнезде Джессики была и сторожевая башня с необычайно толстыми стенами, менее всего поврежденными временем. В подвалах башни находилась тюрьма, чьи камеры видели немало ужасов и могли бы рассказать леденящие душу истории.

Пока управляющий водил чету Давенантов по замку, овеянному недоброй славой, Пол с симпатией вспоминал свой дом в графстве Дербишир — прекрасный особняк в георгианском стиле, оборудованный всеми современными удобствами. Скорее бы вернуться туда с его обожаемой Джессикой. Неудивительно, что он испытал нечто вроде шока, когда на обратном пути жена взяла его за руку и прошептала:

— Пол, ты и вправду готов выполнить любую мою просьбу?

До того как произнести эти слова, Джессика была непривычно молчаливой. Пол ответил, что да, достаточно лишь сказать, чего она желает. Однако вопрос жены насторожил его, и ответ был не особо искренним, поскольку Давенант смутно догадывался, о чем она попросит.

Он не ошибся: Джессике захотелось пожить в замке. Совсем недолго; она не сомневалась, что вскоре такая жизнь ее утомит. Свою просьбу она подкрепила тем, что управляющий сообщил ей о каких-то документах, с которыми ей необходимо ознакомиться, ибо теперь владелицей замка являлась она. К тому же ее заинтересовало это гнездо предков, и она хотела получше узнать Блэквик. Джессика тут же добавила, что не верит в давние предрассудки и не испытывает никакой насильственной тяги к этому месту. Все подобные страхи она уже преодолела. Пол ее излечил, а раз сам он считает их беспочвенными, то вряд ли откажет ей в таком маленьком одолжении.

Аргументы Джессики звучали убедительно, и возразить на них было непросто. В конце концов Пол уступил, хотя и не без борьбы. Он предложил не спешить. В замке давно никто не жил, и помещения требуют хотя бы минимального ремонта. Вторым его предложением было повременить до лета следующего года — не въезжать же в Блэквик накануне зимы.

Однако Джессика не захотела надолго откладывать переезд, а идею ремонта и вовсе отвергла. Это лишь нарушит очарование старинного замка. К тому же ремонт — напрасная трата денег, поскольку ей хотелось провести в замке не более двух недель. Лучше всего это сделать сейчас. Их дом в Дербишире все равно еще не совсем готов, и обои, наклеенные в комнатах, должны как следует просохнуть.

Погостив у друзей Пола еще немного, супруги Давенант перебрались в Блэквик. К тому времени управляющий нанял несколько новых слуг и создал максимально возможный уют в комнатах новых хозяев. На душе у Давенанта было неспокойно, но поделиться своими предчувствиями с женой он не смел. Не он ли совсем недавно смеялся над ее страхами и называл их предрассудками?

Вот так, полгода назад, они поселились в Блэквике. С тех пор они покидали замок, самое большее, на несколько часов. Эта поездка в Лондон была первой. Пол приехал один.

— Жена постоянно умоляла меня уехать, — продолжал свой невеселый рассказ Давенант. — Едва ли не на коленях она просила меня оставить ее. Однако я наотрез отказывался и говорил, что уеду только вместе с нею. И вот тут, мистер Вэнс, я наталкивался на главное препятствие. Какая-то сила не выпускала Джессику за пределы замка. Невидимые кандалы ужаса удерживали ее ничуть не хуже настоящих. Привязанность жены к этому месту оказалась даже крепче, чем у ее отца. Мы обнаружили, что каждый год он не менее шести месяцев проводил в Блэквике: делал вид, будто отправляется путешествовать за границу, а сам ехал в Шотландию. Чары, заклятие — называйте это, как вам угодно, но что-то цепко его держало, отпуская лишь ненадолго.

— А вы пробовали просто увезти вашу жену из замка? — спросил Вэнс.

— Несколько раз, и все безуспешно. Стоило нам отъехать на определенное расстояние от Блэквика, как Джессика буквально заболевала. Ей становилось очень плохо, и мы были вынуждены вернуться. Однажды мы поехали в Доркирк — ближайший к замку город. Мне казалось: достаточно продержаться ночь, и эта жуткая тяга к Блэквику ослабнет. Представьте себе: Джессика вылезла в окно и ночью, пешком, отправилась назад. А путь до замка был неблизким. Я намеревался показать жену врачам, но медицинская помощь понадобилась не ей, а мне. Все настаивали, чтобы я немедленно уехал из замка. Я противился… вплоть до недавнего времени.

— Ваша жена изменилась? — перебил его Вэнс. — Я имею в виду телесные изменения.

Давенант задумался.

— Изменения, — повторил он. — Да, но настолько незначительные, что даже не знаю, как их описать. Она стала красивее, чем прежде, и в то же время это другая красота. Надеюсь, вы понимаете меня. Я говорил о белизне ее лица. Теперь оно выглядит еще белее, так как ее губы заметно покраснели. Они стали почти как две полоски крови. Верхняя губа искривилась. Раньше этого не было. И вот еще: Джессика смеется, но не улыбается… Забыл сказать про ее волосы — они потеряли свой удивительный блеск.

— А что вы скажете про перемены в ее поведении?

— Всем женщинам свойственны перепады настроения, но у Джессики они носят странный характер. Как я вам уже говорил, она упрашивает меня оставить ее в замке, а самому уехать. Проходит всего несколько минут, и она бросается мне на шею и говорит, что не может жить без меня. Чувствую: внутри ее происходит какая-то борьба, и она медленно уступает страшному влиянию… не знаю, чьему именно. Когда она просит меня уехать, передо мной — знакомая мне Джессика. А когда умоляет остаться… ее очарование становится сильнее, но оно какое-то… чужое. Я вспоминаю слово, которое она упомянула однажды, еще до нашей женитьбы. Вампир, — произнес он, понизив голос, и провел ладонью по вспотевшему лбу. — Но ведь это абсурд. Это смехотворно. Суеверия прошлых веков. Мы живем в двадцатом столетии.

Возникла пауза, после чего Вэнс негромко произнес:

— Мистер Давенант, вы сами признались, что врачи бессильны вам помочь. Поэтому вы обратились ко мне и доверительно рассказали о своей беде. Согласны ли вы на мою помощь? Полагаю, я сумею вам помочь, если только уже не слишком поздно. В случае вашего согласия мы с мистером Декстером отправимся вместе с вами в замок Блэквик и сделаем это как можно раньше. Например, сегодня вечером, выехав Северным почтовым. В противном случае я бы посоветовал вам, ради сохранения собственной жизни, никогда туда не возвращаться.

Давенант упрямо замотал головой.

— Я бы ни за что не последовал вашему совету, — заявил он. — Я как раз собирался ехать Северным почтовым и рад, что вы оба поедете со мною.

Решение было принято. Мы условились встретиться на вокзале, и Пол Давенант, откланявшись, ушел. Прощаясь, он сказал, что все прочие подробности, если в таковых возникнет надобность, он расскажет нам в дороге.

— Любопытное и весьма интересное дело, — заметил Вэнс, когда мы остались наедине. — А что вы об этом думаете, Декстер?

— Неужели даже сегодня, когда цивилизация достигла заметного развития, может существовать такое явление, как вампиризм? — осторожно спросил я. — Я еще могу поверить в неблагоприятное влияние, которое оказывает какой-нибудь дряхлый старик на юношу, если они постоянно соприкасаются. Тогда говорят, что старческий организм для собственной поддержки высасывает из молодого жизненные силы. Есть определенные люди… с некоторыми из них я знаком., они способны влиять на других и забирать у них энергию. Разумеется, это происходит бессознательно, но те, кто оказывается рядом с такими людьми, чувствуют упадок сил. Но здесь… иное явление, которое наблюдается не одну сотню лет и каким-то таинственным образом воздействует на жену Давенанта. Возможно ли влияние на физическом уровне? Не являются ли все странности миссис Давенант исключительно ментальными?

— То есть вы думаете, что все это целиком связано с состоянием ее ума? — спросил Вэнс. — А чем тогда вы объясните отметины на шее Давенанта?

Ответа на этот вопрос у меня не было. Я попросил у Вэнса разъяснений, но мой наставник не захотел углубляться в подробности.

За время нашего долгого пути в Шотландию не случилось ничего примечательного. К замку Блэквик мы добрались лишь под конец следующего дня. Место оказалось таким, каким я его мысленно увидел. Ощущение чего-то мрачного охватило меня сразу же, едва наш автомобиль миновал Ущелье ветров и начал подниматься по тропе.

Это состояние еще более усилилось, когда мы очутились в просторном и холодном зале замка.

Миссис Давенант, предупрежденная телеграммой, сердечно встретила гостей. Она ничего не знала об истинной цели нашего появления и посчитала нас с Вэнсом друзьями мужа. К Полу она относилась исключительно заботливо, однако в ее тоне ощущалась напряженность, отчего мне стало слегка не по себе. Мне казалось, что все слова и жесты этой женщины являются результатом принуждения со стороны какой-то внешней силы. Но доказательств у меня не было, и такой вывод вполне мог явиться следствием услышанного от Давенанта, а мрачная обстановка замка только усиливала тревожные мысли. Во всем остальном миссис Давенант была просто очаровательна. Только теперь я по-настоящему понял силу замечания, брошенного Давенантом во время нашей поездки:

— Я сделаю все, чтобы спасти Джессику, вызволить ее из Блэквика. Я чувствую: так оно и будет. Я готов пройти через ад, только бы вернуть ее в прежнее состояние.

И вот теперь, увидев миссис Давенант, я понял, какой смысл он вкладывал в слова «прежнее состояние». Красота Джессики… ее нельзя было сравнить с привлекательностью обыкновенной женщины — скорее это очарование Цирцеи, ведьмы, колдуньи. Противостоять ее власти было очень трудно.

Вскоре после нашего прибытия мы получили наглядное доказательство одержимости Джессики злой силой. Вэнс приготовил ей вполне невинное испытание. От Давенанта мы узнали, что цветы в Блэквике не растут. В городке, где мы сошли с поезда и где нас ждал присланный из замка автомобиль, Вэнс купил большой букет белых роз — обычный знак уважения к хозяйке дома.

Едва мы появились в замке, мой наставник преподнес букет миссис Давенант. Она взяла цветы — мне показалось, с каким-то беспокойством. И едва ее руки коснулись букета, как лепестки белым дождем посыпались на пол.

— Нужно действовать немедленно, — шепнул мне Вэнс, когда мы, переодевшись и приведя себя в порядок, спускались на обед. — Задержки недопустимы.

— Чего вы опасаетесь? — тоже шепотом спросил я.

— Давенант отсутствовал неделю, — мрачно произнес Вэнс. — Сейчас он сильнее, чем был, когда уезжал. Однако не настолько, чтобы снова выдержать потерю крови. Мы должны его защитить. Ночью ему грозит опасность.

— Вы имеете в виду его жену? — спросил я, вздрогнув от чудовищности своего предположения.

— Время покажет, — ответил Вэнс и добавил: — Поймите, Декстер: миссис Давенант сейчас колеблется между двумя состояниями. Злая сила еще не до конца подчинила ее себе. Помните, Давенант рассказывал нам о странных перепадах в настроении жены? То умоляет поскорее уехать, то через минуту просит остаться. Она борется с этой силой, но та постепенно одерживает верх. Последнюю неделю миссис Давенант провела здесь одна, и это усилило злое влияние. Мне, Декстер, предстоит битва. Оружием будет сила воли. Беззвучное сражение, пока кто-то один не победит. Внимательно наблюдайте, и вы увидите. В случае, если с миссис Давенант произойдет перемена, вы поймете, что победа осталась за мной.

Итак, теперь я знал направление, в котором мой друг и наставник собирался действовать. Он противопоставлял свою волю той таинственной силе, что наложила проклятие на замок Мактейнов. И времени, чтобы освободить миссис Давенант от злых чар, оставалось совсем немного.

Молчаливое сражение началось еще за обедом. Хозяйка практически ничего не ела. Чувствовалось, что ей не по себе: она ерзала на стуле, много говорила и смеялась. Я сразу вспомнил слова ее мужа: смех без улыбки. Едва найдя благовидный предлог, миссис Давенант встала из-за стола и удалилась.

Отобедав, мы перешли в гостиную. Вскоре к нам присоединилась и хозяйка замка. Я ощущал незримое сражение между моим наставником и злой силой: воздух в гостиной был тяжелым и наэлектризованным. За стенами свистел, выл и стонал ветер — казалось, что все умершие Мактейны явились на битву за свой клан.

Со стороны все выглядело так, будто четверо присутствующих в гостиной ведут обычную беседу о разных пустяках, учтивый послеобеденный разговор. Пол Давенант ничего не знал о наших планах. Я знал, но был вынужден играть свою роль. Однако меня интересовал не разговор, а выражение лица Джессики. Когда же наступит изменение? Или действительно мы опоздали? Эти вопросы я без конца мысленно задавал себе.

Наконец Давенант поднялся и объявил, что устал и пойдет спать. Джессике спешить незачем; он ляжет в туалетной комнате и не будет ее беспокоить.

И как раз в тот момент, когда Пол подошел, чтобы на сон грядущий поцеловать жену, когда их губы встретились, а Джессика, забыв о нашем присутствии и повинуясь чужой воле, обняла его, наступила перемена.

За окнами дико завыл ветер. Следом раздался громкий стук в оконный переплет, будто туда ломилось стадо коз. Из груди Джессики вырвался долгий, протяжный стон, руки соскользнули с мужниных плеч. Она отпрянула, качаясь из стороны в сторону.

— Пол! — изменившимся голосом крикнула она. — Какой же негодяйкой я была, уговорив тебя поселиться в Блэквике! Посмотри, в кого ты превратился! Но мы ведь отсюда уедем? Правда, дорогой? Я поеду с тобой. Ты увезешь меня? Увези меня завтра же!

Она говорила с предельной искренностью, совершенно забыв, что происходило с нею в течение этих злополучных шести месяцев. По ее телу пробегали судороги.

— Даже не знаю, почему мне захотелось здесь остаться, — без конца повторяла миссис Давенант. — Я ненавижу это место. Оно злое! Злое!

Услышав эти слова, я внутренне возликовал. Вэнс одержал победу. Но опасность еще не миновала, в чем я вскоре убедился.

От волнения забыв пожелать нам спокойной ночи, Джессика тоже отправилась в спальню. Давенант бросил на Вэнса удивленный взгляд. Видно, он смутно догадывался о причинах внезапной перемены в состоянии жены. Обсуждение планов отъезда, не сговариваясь, отложили на завтра.

— Я одержал победу, — выдохнул Вэнс, когда мы остались одни. — Но успех может оказаться лишь временным. Поэтому ночью я буду бодрствовать и наблюдать. А вы, Декстер, ложитесь спать — здесь вы мне ничем не поможете.

Я повиновался, хотя и мне пришлось в эту ночь нести караул, противостоя непонятной опасности. В отведенной мне комнате — мрачной и скудно обставленной — спать казалось немыслимым, точно в склепе, так что я не стал даже раздеваться, а сел возле открытого окна. Ветер, еще недавно бесновавшийся вокруг здания, теперь стих и лишь жалобно скулил в верхушках сосен. Казалось, кто-то мучается очень давно и никак не может избавиться от своих страданий.

Не знаю, сколько я просидел возле окна, но в какой-то момент заметил белую фигуру, выскользнувшую из замка. Она пересекла террасу и побежала в сторону леса. Мне хватило мгновения, чтобы безошибочно узнать в таинственной фигуре Джессику Давенант.

Инстинктивно я почувствовал, что над женщиной нависла большая опасность. Хозяйка Блэквика бежала в очень странной позе — со скрещенными руками, что свидетельствовало о ее глубоком отчаянии. Мешкать было нельзя. Окно комнаты находилось на втором этаже, однако стена густо поросла плющом и потому спуститься не составило труда.

Я никогда не забуду этой безумной погони. К счастью, мне не пришлось гадать, по какой из тропинок бежала Джессика, — тропинка здесь была только одна, без развилок и перекрестков, а густой лес по сторонам не позволял сойти с нее.

Меж тем чащу наполняли жуткие звуки: стоны, скрипы и безумный хохот. Возможно, это были проделки ветра или голоса ночных птиц — однажды меня едва не задели по лицу широкие птичьи крылья. Я преследовал миссис Давенант, одновременно сознавая, что сам стал жертвой чьего-то преследования: казалось, силы ада объединились и гнались за мною.

Тропинка вывела меня прямо к озеру, о котором я уже упоминал. Оказавшись на берегу, я понял, что попал сюда очень даже вовремя. Фигура в белом брела уже по колено в воде. Услышав мои шаги, она вскинула руки и закричала. Рыжие волосы хлестали ее по плечам. Ее лицо в тот момент едва ли можно было назвать человеческим — столько горя и раскаяния отражалось на нем.

— Уходите! — крикнула мне Джессика. — Ради бога, дайте мне умереть!

Но я уже находился рядом. Она пыталась сопротивляться, однако ей не хватало сил справиться со мною. Тогда, тяжело дыша, Джессика стала умолять, чтобы я позволил ей утопиться.

— Это единственный способ его спасти! Неужели вы не понимаете, что на мне проклятие? Ведь это я… я высасывала его кровь! Теперь я это знаю. Сегодня мне раскрылась страшная правда! Я — вампир. У меня нет надежды ни на этом, ни на том свете! Умоляю — ради него, ради нашего нерожденного ребенка — позвольте мне умереть!

Вы когда-нибудь слышали столь ужасную просьбу? Мне сделалось жутко, но я продолжал тащить Джессику к берегу. Вскоре она перестала сопротивляться и мертвым грузом повисла у меня на руке. Я вытащил несчастную на мшистый берег, опустился на колени и стал всматриваться в черты ее лица.

Вот тогда я и понял, что поступил правильно. Передо мной было не лицо Джессики-вампира; нет, я глядел на другую Джессику. На ту женщину, в которую, едва увидев, влюбился Пол Давенант.

Позже я узнал, чем в это время был занят Эйлмер Вэнс.

— Я дождался, пока Давенант уснет, затем прокрался в его комнату и занял пост возле постели. Как я и ожидал, вскоре явилась женщина-вампир — проклятая тварь, питавшаяся душами людей из клана Мактейнов. Затем и они уподоблялись ей, а кровь тех, кто не принадлежал к клану, шла на поддержание ее существования. Мы с вами, Декстер, боролись за тело Пола и душу Джессики.

— Вы имеете в виду ведьму Зайду? — не веря своим ушам, спросил я.

— Да, Декстер. Клан Мактейнов не блистал добродетелью, но ее злой дух сделался для них сущим проклятием. Однако теперь, думаю, мы изгнали ее навсегда.

— Как это произошло?

— Минувшей ночью Заида явилась к Полу Давенанту, как обычно приняв облик его жены. Вы же знаете, что они с Джессикой очень похожи. Но на этот раз пиршество не состоялось — я поместил на грудь спящего Пола особый амулет, лишающий вампира силы. Обнаружив препятствие, Заида с воплем бросилась прочь. Но прежде чем это случилось, Пол проснулся и решил, что видит перед собой жену. Глаза, губы, голос — все было как у Джессики. Однако обман продолжался недолго. Сила амулета показала ему вампира в истинном обличье — Пол увидел отвратительный призрак, двести лет наводивший ужас на замок и окрестности. Чары рассеялись, и дух Заиды отправился туда, откуда явился.

Вэнс умолк.

— И что теперь? — спросил я.

— Замок Блэквик необходимо сровнять с землей. Растереть в пыль каждый его камень, каждый кирпич и основательно прожечь это место огнем. Иначе взамен Заиды может появиться другое исчадие зла. Давенант согласился.

— А миссис Давенант?

— Думаю, что и она не станет возражать, — осторожно ответил Вэнс. — Разрушение замка окончательно снимет с нее проклятие. Благодаря вам Джессика не поддалась воле Заиды. Она виновата меньше, чем себе вообразила. Она не была хищницей, а лишь подчинялась чужой воле. Но представьте отчаяние Джессики, ее раскаяние, когда она узнала о своей страшной роли. А слова о будущем ребенке, который унаследует ужасное проклятие? Думаю, это и было последней каплей, заставившей Джессику кинуться к озеру.

Я невольно содрогнулся.

— Понимаю, — прошептал я и еще тише добавил: — Слава богу, что злые замыслы рухнули!

 

Брэм (Абрахам) Стокер (1847–1912) родился в приморском предместье Дублина. В детстве он отличался очень слабым здоровьем, и мать скрашивала долгие часы, которые он проводил в постели, страшными историями — вымышленными, фольклорными и подлинными (вроде жутких хроник холерной эпидемии в Слайго в 1832 году). Здоровье мальчика улучшилось, когда в возрасте семи лет он пошел в школу; позднее он стал спортивной звездой дублинского Тринити-колледжа. В начале 1870-х годов Стокер начал писать рассказы и публиковать театральные рецензии в газете «Дублин ивнинг мейл», одним из владельцев которой был известный автор готических повествований Джозеф Шеридан Ле Фаню, а в 1878 году стал менеджером театра «Лицеум» (возглавлявшегося популярным актером того времени Генри Ирвингом) и занимал эту должность на протяжении двадцати шести лет, работая по восемнадцать часов в сутки.

Несмотря на столь напряженный рабочий график, за годы работы в театре Ирвинга Стокер написал более дюжины романов и других произведений, включая «Дракулу» (1897) — самый известный из романов ужасов XIX века, который снискал успех как у критиков, так и у читателей и удостоился бесчисленных переизданий. Сегодня в этом романе принято видеть фрейдистский подтекст, истоки которого, по-видимому, скрыты в подсознании Стокера: в отношениях Стокера с Ирвингом, истощавшим силы писателя потогонной работой, присутствуют черты «психического» вампиризма, а неутомимому охотнику на вампиров автор книги дал свое собственное имя — его зовут Абрахам Ван Хельсинг.

Рассказ «Гость Дракулы» был задуман и написан как одна из глав «Дракулы», которая, однако, не вошла в его окончательный текст. Впервые рассказ был опубликован посмеретно в авторском сборнике «„Гость Дракулы“ и другие истории» (Лондон: Рутледж, 1914).

 

Гость Дракулы (© Перевод Л. Бриловой)

Когда мы собирались на прогулку, солнце ярко сияло над Мюнхеном и воздух был наполнен радостным предвкушением лета. Мы уже были готовы отправиться в путь, когда герр Дельбрюк, метрдотель гостиницы «Quatre Saisons», где я остановился, подошел с непокрытой головой к нашей коляске, пожелал мне приятной прогулки и, держась за ручку дверцы, сказал кучеру:

— Не забудь, вы должны вернуться засветло. Небо кажется ясным, но ветер северный, холодный — значит, может внезапно начаться буря. Впрочем, ты не припозднишься, я уверен. — Тут он улыбнулся и добавил: — Ты ведь знаешь, что за ночь сегодня.

Иоганн ответил подчеркнуто выразительно: «Ja, mein Herr», коснулся рукой шляпы, и коляска быстро тронулась с места. Когда мы выехали из города, я подал знак остановиться и спросил:

— Скажи, Иоганн, что сегодня за ночь?

Он перекрестился и ответил лаконично:

— Walpurgis Nacht.

Потом он вынул свои большие серебряные часы — старомодную немецкую луковицу — и стал смотреть на них, сдвинув брови и нетерпеливо дергая плечами. Я понял, что таким образом он вежливо протестует против ненужной задержки, и откинулся на спинку сиденья, знаком предложив ему продолжить путь. Он погнал лошадей, словно стараясь наверстать потерянное время. Лошади время от времени вскидывали головы и, казалось, с опаской нюхали воздух. Вслед за ними и я стал осматриваться в тревоге. Путь проходил по довольно унылой местности: мы пересекали высокое, открытое ветрам плато. Сбоку я заметил дорогу, на вид малонаезженную, которая ныряла в небольшую извилистую долину. Выглядела она так заманчиво, что я, рискуя рассердить Иоганна, крикнул, чтобы он остановился. Когда он натянул вожжи, я сказал, что хочу спуститься этой дорогой. Он никак не соглашался, часто крестясь во время речи. Это подстегнуло мое любопытство, и я принялся расспрашивать его. Иоганн отвечал уклончиво и несколько раз взглядывал на часы в знак протеста. Наконец я сказал:

— Что ж, Иоганн, я хочу спуститься этой дорогой. Я не заставляю тебя туда ехать, но, по крайней мере, объясни, почему ты отказываешься, — это все, что я желаю знать.

Мне показалось, что он свалился с козел: так быстро он спрыгнул на землю. Потом он умоляюще протянул руки и стал заклинать меня отказаться от своего намерения. В его речи к немецким словам было примешано достаточно английских, чтобы понять общий смысл. Он как будто старался донести до меня какую-то мысль, которой отчаянно страшился и потому ни разу не выговорил ее до конца, и только повторял, крестясь: «Walpurgis Nacht!»

Я пытался возражать, но трудно спорить с человеком, не зная его родного языка. Преимущество, несомненно, было у Иоганна, потому что, заговорив на английском, очень ломаном и примитивном, он от волнения тут же сбивался на свой родной язык. При этом он то и дело взглядывал на часы. Лошади вновь забеспокоились и принялись нюхать воздух. Иоганн сильно побледнел, испуганно оглядываясь, неожиданно прыгнул вперед, схватил лошадей под уздцы и отвел их в сторону футов на двадцать. Я пошел следом и спросил, зачем он это сделал. В ответ он осенил себя крестом, указал на место, которое мы покинули, потянул коляску в сторону поперечной дороги и произнес, сначала по-немецки, а потом по-английски:

— Здесь хоронили — кто себя убивал.

Я вспомнил старый обычай хоронить самоубийц на перекрестье дорог.

— А! Понял, это самоубийца. Любопытно.

Одного я, хоть убей, не мог понять: почему так испуганы лошади.

Во время разговора мы услышали звуки, напоминавшие то ли повизгивание, то ли лай. Они доносились издалека, но лошади очень встревожились, и Иоганну пришлось вновь и вновь их успокаивать. Он был бледен. Наконец он проговорил:

— Похоже на волка — но сейчас здесь нет волков.

— Что значит «сейчас»? — спросил я. — Ведь волки уже давно не встречаются так близко от города?

— Это когда весна и лето — давно, а когда снег — не так давно.

Пока Иоганн оглаживал лошадей, пытаясь их успокоить, по небу быстро понеслись темные облака Солнце скрылось, и дохнуло холодом. Правда, это было всего лишь дуновение — не реальность, а скорее предупреждающий знак, потому что солнце тут же засияло снова. Иоганн из-под ладони оглядел горизонт и произнес:

— Снежная буря. Будет здесь очень скоро.

Он снова взглянул на часы и тут же, крепко удерживая поводья (ибо лошади по-прежнему беспрестанно били копытами и встряхивали головами), взобрался на козлы, словно настало время продолжить нашу поездку. Мне захотелось поупрямиться, и я не сразу сел в коляску.

— Скажи, — спросил я, — куда ведет эта дорога? — Я указал вниз.

Иоганн опять перекрестился, забормотал молитву и только после этого ответил:

— Там нечисто.

— Где?

— В деревне.

— Значит, там есть деревня?

— Нет, нет. Там никто не живет уже сотни лет.

Это лишь подстегнуло мое любопытство.

— Но ты сказал, что там деревня.

— Была.

— А где она теперь?

В ответ Иоганн разразился длинной историей на такой дикой смеси немецкого и английского, что я не вполне его понимал. В общем, я сделал вывод, что очень давно, сотни лет назад, люди там умерли и были положены в могилы; но из-под земли слышались звуки, а когда вскрыли могилы, то нашли там мужчин и женщин, румяных, как живые, а их уста были красны от крови. И вот, спасая свои жизни (и души! — он перекрестился), опрометью бежали остальные в другие места, где живые живы, а мертвые мертвы, а не… не иначе. Заметно было, как он боялся произносить последние слова. Он продолжал рассказ, все более волнуясь. Казалось, воображение им полностью завладело, и в конце концов страх обратился в смертельный ужас. Бледный, взмокший, дрожащий, Иоганн оглядывался вокруг, будто ожидая, что присутствие чего-то страшного проявится здесь, при ярком солнечном свете, на открытой равнине. Наконец он отчаянно вскричал: «Walpurgis Nacht» — и указал на коляску, чтобы я сел в нее. Моя английская кровь вскипела, и, отступив, я произнес:

— Ты трусишь, Иоганн, трусишь. Отправляйся домой — я вернусь один. Прогулка пойдет мне на пользу.

Дверца коляски была открыта. Я забрал с сиденья дубовую трость, которую всегда беру с собой во время воскресных вылазок, и захлопнул дверцу. Указывая в сторону Мюнхена, я сказал:

Отправляйся домой, Иоганн. Walpurgis Nacht к англичанам отношения не имеет.

Лошади вели себя еще беспокойнее, чем прежде, и Иоганн старался удержать их, при этом отчаянно умоляя меня не поступать так глупо. Мне было жаль беднягу, который искренне верил в то, что говорил, но в то же время я не мог удержаться от смеха. Познания в английском ему окончательно изменили. В волнении он забыл также, что я его пойму, только если он будет говорить на моем родном языке, и продолжал тараторить на немецком. Это начало меня утомлять. Я бросил ему: «Домой!» — и повернулся, собираясь спуститься поперечной дорогой в долину.

С жестом отчаяния Иоганн развернул лошадей в сторону Мюнхена. Я оперся на трость и стал смотреть ему вслед. Он медленно ехал вдоль дороги; потом на вершине холма появился какой-то высокий и тонкий человек. Это было все, что я сумел рассмотреть на таком расстоянии. Когда незнакомец приблизился к лошадям те начали шарахаться и брыкаться, потом испуганно заржали. Иоганн не мог их удержать: они понеслись по дороге в безумной скачке. Я следил за ними, пока они не скрылись из виду, потом поискал взглядом незнакомца, но он тоже исчез.

С легким сердцем я повернулся и начал спуск по покатому склону в долину, куда отказывался ехать Иоганн. Я не находил ни малейшего основания для его отказа. Часа два я шел пешком, ни о чем не думая, и — могу сказать определенно — не встретил по дороге ни живой души, ни жилья. Что касается окрестности, то трудно было вообразить себе место более заброшенное. Но я этого не замечал, пока, пройдя изгиб дороги, не оказался на неровной лесной опушке и только тут понял, что окружающее запустение подсознательно на меня влияло.

Я сел отдохнуть и стал оглядываться окрест. Как я отметил, с начала прогулки успело сильно похолодать. Вокруг чудились звуки, напоминавшие вздохи. Над головой время от времени раздавался приглушенный шум. Подняв глаза, я обнаружил, что высоко в небе быстро перемещаются с севера на юг большие плотные облака. В верхних слоях атмосферы замечались признаки приближавшейся бури. Я немного озяб. Объяснив это тем, что засиделся после быстрой ходьбы, я возобновил прогулку.

Теперь мой путь пролегал по гораздо более живописной местности. Взгляд не выделял ничего примечательного, но очарование присутствовало во всем. Я не следил за временем и, только когда сгущавшиеся сумерки уже нельзя было не замечать, задумался о том, как найду дорогу домой. Яркий дневной свет померк. Воздух обжигал холодом, движение облаков над головой усилилось. Оно сопровождалось отдаленным мерным гулом, через который иногда прорывался тот таинственный крик, который кучер назвал волчьим воем. Я немного поколебался, но, согласно своему первоначальному намерению, решил все же взглянуть на брошенную деревню, и вновь двинулся вперед. Вскоре я набрел на обширный открытый участок, со всех сторон зажатый холмами. Их склоны были одеты деревьями, которые спускались на равнину и группами усеивали попадавшиеся там небольшие косогоры и ложбины. Я проследил глазами извивы дороги и обнаружил, что она делает поворот рядом с группой деревьев, одной из самых густых, и далее теряется из виду.

Я ощутил в воздухе пульсирующий холод; начал падать снег. Подумав о милях и милях открытой местности, оставшихся позади, я поспешил укрыться в лесу. Небо темнело, снегопад становился все гуще, пока не покрыл землю блестящим белым ковром, край которого терялся в туманной мгле. Дорога здесь была в плохом состоянии. Там, где она прорезала возвышенный участок, края ее еще были заметны, но когда я достиг ровного места, то вскоре обнаружил, что, должно быть, сбился с пути. Ноги ступали по мягкой земле, все более увязая во мху и траве. Ветер задувал все сильнее, и мне пришлось бежать. Ударил мороз, и я начал мерзнуть, несмотря на то что двигался быстро. Снег теперь падал сплошной стеной и завихрялся вокруг меня, так что я почти ничего не видел. Время от времени небеса прорезала яркая вспышка молнии, и в эти моменты я различал впереди множество деревьев, главным образом тисов и кипарисов, плотно укутанных снегом.

Скоро я оказался под защитой стволов и крон. Здесь было сравнительно тихо, и я улавливал шум ветра высоко над головой. Вскоре мрак бури был поглощен темнотой ночи. Постепенно буря слабела; не утихали только свирепые порывы ветра. В такие минуты казалось, что странным звукам, напоминавшим волчий вой, вторят схожие звуки вокруг меня.

Снова и снова черную массу несущихся облаков проницал лунный луч и освещал окрестности. Я разглядел, что нахожусь на опушке густой рощи из кипарисов и тисов. Когда снегопад прекратился, я вышел из укрытия и начал более детальную разведку. Я подумал, что, поскольку по дороге мне часто встречалось разрушенное жилье, стоило бы поискать себе временное убежище, пусть даже плохо сохранившееся. Огибая рощу, я обнаружил, что она обнесена низкой стеной, и вскоре наткнулся на проход. Кипарисы здесь образовывали аллею, которая вела к какому-то массивному сооружению квадратной формы. Но тут стремительные облака снова скрыли луну, и путь по аллее я проделал в темноте. Ветер сделался еще холоднее — по дороге меня охватила дрожь. Но я надеялся найти защиту от непогоды и продолжал вслепую двигаться вперед.

Вдруг я остановился, пораженный внезапной тишиной. Буря улеглась, и в унисон с молчанием природы мое сердце словно бы перестало биться. Но это продолжалось какое-то мгновение. Лунный свет неожиданно пробился сквозь облака, и я увидел, что нахожусь на кладбище, а квадратное сооружение впереди оказалось массивной мраморной гробницей, белой как снег, который окутывал ее и все вокруг. Одновременно раздался свирепый вздох бури: она как будто возобновилась. Этот звук походил на протяжный низкий вой стаи собак или волков. Я был потрясен и испуган; в меня все глубже проникал холод, грозя достичь до самого сердца. Поток лунного света по-прежнему падал на мрамор гробницы; буря, судя по всему, разыгралась с новой силой. Словно зачарованный, я приблизился к усыпальнице, чтобы рассмотреть ее и узнать, почему она находится в столь уединенном месте. Обойдя ее кругом, я прочел над дорическим порталом надпись, сделанную по-немецки:

ГРАФИНЯ ДОЛИНГЕН

ИЗ ГРАЦА, ШТИРИЯ

ЕЕ ИСКАЛИ И НАШЛИ МЕРТВОЙ

1801

На вершине гробницы, сложенной из нескольких громадных каменных блоков, торчала большая железная пика или стойка, казалось вбитая в мраморный монолит. Зайдя с другой стороны, я увидел надпись, высеченную крупными русскими буквами:

НЕ СТРАШНЫ МЕРТВЫМ ДАЛИ [19]

Все это произвело на меня такое странное и жуткое впечатление, что я похолодел и почувствовал приближение обморока. Впервые я пожалел, что не прислушался к советам Иоганна. И тут, в этой почти мистической обстановке, меня как громом поразила мысль: нынешняя ночь — Вальпургиева!

Ночь, когда, согласно верованиям миллионов людей, по свету бродит дьявол, когда разверзаются могилы и мертвые встают из них и бродят по свету. Когда вся нечистая сила на земле, в воде и в воздухе ликует и веселится. Именно этого места мой кучер особенно опасался. Здесь была деревня, опустевшая несколько веков назад, здесь был похоронен самоубийца, и именно здесь я оказался в одиночестве, дрожа от холода; все вокруг было окутано снежным саваном, а над головой снова собиралась буря. Мне понадобились вся моя философия, вся вера, в которой я был воспитан, все мужество, чтобы не лишиться чувств от страха.

И вот настоящий ураган обрушился на меня. Земля дрожала, как под гулкими ударами тысяч лошадиных копыт. На этот раз буря принесла на своих ледяных крыльях не снег, а крупный град, летевший стремительно, как камни из пращи. Градины сбивали на землю листья и ветки; прятаться под кипарисами было так же бессмысленно, как под былинкой в поле. Сначала я бросился к ближайшему дереву, но вскоре понял, что единственное доступное мне убежище — это дорический портал мраморной гробницы. Там, припав к массивной бронзовой двери, я нашел хоть какую-то защиту от градин. Теперь они достигали меня только рикошетом от земли или от мраморных стен.

Когда я прислонился к двери, она подалась и приоткрылась внутрь. Даже такое убежище, как гробница, было желанным в эту беспощадную грозу, и я уже собирался войти, когда зигзагообразная вспышка молнии осветила все пространство небес. В это мгновение, клянусь жизнью, я различил в темноте гробницы красивую женщину с округлым лицом и ярко-красными губами, которая лежала на возвышении и казалась спящей. Над моей головой раздался гром, и, как будто рукой гиганта, меня выбросило наружу. Это произошло так внезапно, что я и опомниться не успел, как обнаружил, что меня бьет градом. Одновременно у меня возникло странное, навязчивое ощущение, что я не один. Я бросил взгляд на гробницу. Тут же последовала еще одна ослепительная вспышка молнии, которая, казалось, ударила в железную пику, венчавшую сооружение, и вошла в землю, круша мрамор, точно взрывом. Мертвая женщина на мгновение приподнялась в агонии, охваченная пламенем, ее отчаянный крик боли потонул в раскатах грома. Хаос душераздирающих звуков был последним, что я слышал. Гигантская рука опять схватила меня и потащила прочь, а град продолжал колотить по мне, и воздух как будто дрожал в унисон волчьему вою. В моей памяти запечатлелось напоследок движение какой-то белой туманной массы, словно все могилы окрест послали сюда призраки своих окутанных саванами мертвецов и те приближались ко мне в пелене града.

Постепенно ко мне стало возвращаться сознание, потом я ощутил ужасную усталость. Какое-то время я ничего не воспринимал, но чувства понемногу пробуждались. Ноги ломило от боли, я не мог ими пошевелить: казалось, они словно отнялись. Затылок и спина окоченели от холода; уши, как и ноги, казались яркими, но страшно болели, грудь же, напротив, ласкало восхитительное тепло. Это походило на кошмар — физически ощутимый кошмар, если можно так выразиться, потому что какой-то тяжелый груз давил мне на грудь, мешая дышать.

Это подобие летаргии показалось мне нескончаемым. Должно быть, я заснул или впал в забытье. Затем пришло что-то вроде тошноты, как при начинающейся морской болезни, и отчаянное желание от чего-то освободиться — от чего именно, я не знал. Безбрежная тишина окутывала меня, словно весь мир заснул или умер; ее нарушало только тяжелое дыхание какого-то животного. Горла касалось что-то теплое и шершавое. Потом пришло осознание чудовищной истины. Я похолодел, кровь бросилась мне в голову. Какой-то крупный зверь, взгромоздившись на меня, лизал мне горло. Я боялся пошевелиться, инстинкт самосохранения велел мне лежать неподвижно, но животное, казалось, заметило происшедшую со мной перемену и подняло голову. Сквозь ресницы я увидел пару больших горящих глаз огромного волка. Его острые зубы светились в зияющей красной пасти, и я ощущал кожей его горячее и едкое дыхание.

И еще один отрезок времени выпал у меня из памяти. Потом я услышал низкий вой, за ним лай, повторявшийся снова и снова. Как мне почудилось, очень издалека донесся хор множества человеческих голосов, кричавших в унисон «э-ге-гей!». Осторожно подняв голову, я посмотрел в ту сторону, откуда шел звук, но мой взгляд уперся в кладбище. Волк продолжал издавать странное тявканье, и вокруг кипарисовой рощи, будто вслед за звуком, начало перемещаться красное сияние. Голоса слышались все ближе, а волк тявкал все чаще и громче. Я не решался ни шевельнуться, ни крикнуть. Красное зарево приближалось, оно виднелось над белой пеленой, простиравшейся во тьму вокруг меня. Внезапно из-за деревьев появилась группа всадников с факелами в руках. Волк соскочил с моей груди и бросился в сторону кладбища. Один из всадников (военных, судя по фуражкам и длинным шинелям) вынул карабин и прицелился. Его товарищ толкнул руку стрелявшего, и я услышал, как пуля просвистела над моей головой. Он, очевидно, принял меня за лежащего волка. Другой прицелился в убегавшее животное, грянул выстрел. Потом одни всадники галопом двинулись ко мне, другие — вслед за волком, который исчез среди заснеженных кипарисов.

Когда они подъехали ближе, я попытался пошевелиться, но не смог, хотя видел и слышал все, что происходило вокруг. Двое или трое спрыгнули на землю и опустились на колени возле меня. Один из них приподнял мою голову и приложил руку мне к сердцу.

— Порядок, ребята! — вскричал он. — Сердце еще бьется!

Потом мне в рот влили немного бренди. Это придало мне сил, я сумел шире открыть глаза и осмотреться. Между деревьями перемещались огни и тени, перекликались голоса. Люди собирались в кучу, издавая испуганные восклицания; но вот, под вспышки факелов, все повалили, как одержимые, за кладбищенские ворота. Те, кто был рядом со мной, в волнении спрашивали подъезжавших:

— Ну, нашли его?

Те отвечали поспешно:

— Нет! Нет! Давайте быстрей убираться, нечего нам тут делать, особенно в такую ночь!

— Что это было? — Этот вопрос повторялся на множество ладов.

Ответы звучали разнообразные, однако все неопределенные, словно какой-то общий импульс подталкивал людей к разговору, но общий же страх не давал им высказать свои мысли.

— Ни… ничего себе! — бормотал один военный, которому явно отказывал рассудок.

— И волк — и не волк, — добавил другой, содрогаясь.

— Что толку в него стрелять, если нет освященной пули, — заметил третий более спокойным тоном.

— Поделом нам, нечего было шляться в такую ночь! А уж свою тысячу марок мы честно заработали! — восклицал четвертый.

— Там кровь на расколотом мраморе, — заметил другой после короткой паузы, — не молнией же ее туда занесло. А он-то цел? Посмотрите на его горло! Ребята, а ведь волк лежал на нем и согревал его кровь!

Офицер взглянул на мое горло и ответил:

— С ним все в порядке, на коже ни царапины. Что бы это значило? Нам бы ввек его не найти, если бы волк не затявкал.

— А где он сейчас? — спросил человек, державший мою голову. Он, казалось, меньше других поддался панике, руки у него не дрожали. На его рукаве был нашит шеврон младшего офицера.

— Убрался восвояси, — ответил военный с худым бледным лицом. Он испуганно оглядывался, буквально трясясь от страха. — Здесь достаточно могил, куда можно залечь. Прочь отсюда, ребята, прочь из этого проклятого места!

Офицер поднял и усадил меня, потом прокричал слова команды; несколько человек взгромоздили меня на лошадь. Офицер вспрыгнул в седло, обхватил меня руками, скомандовал; «Вперед!», и мы, развернувшись спиной к кипарисовой роще, по-военному быстро поскакали прочь.

Язык все еще отказывался мне повиноваться, и я был принужден молчать. Должно быть, я заснул; дальше мне вспоминается, что я стою, а солдаты поддерживают меня с двух сторон. Заря уже занялась, и на севере, на снежном полотне, лежала красная полоса отраженного солнечного света, напоминавшая кровавый след. Офицер говорил с солдатами, приказывая им молчать об увиденном и говорить только, что они подобрали незнакомого англичанина, которого охраняла большая собака.

— Собака! Как бы не так, — вмешался человек, который так отчаянно трусил, — уж волка-то я отличу с первого взгляда.

— Я сказал — собака, — невозмутимо повторил молодой офицер.

— Собака! — произнес другой с иронией. Видно было, что вместе с восходом солнца к нему возвращается храбрость. Указав на меня, он добавил: — Посмотрите на его горло! Собака могла это сделать, как по-вашему, господин капитан?

Инстинктивно я схватился за горло и вскрикнул от боли. Все сгрудились вокруг и смотрели, некоторые спешились. И снова раздался спокойный голос молодого офицера:

— Собака, и нечего спорить. Если мы будем говорить иначе, нас поднимут на смех.

Меня усадили в седло позади одного из рядовых, и вскоре мы достигли окрестностей Мюнхена. Здесь нам случайно повстречалась коляска, меня посадили в нее, и она покатила к «Quatre Saisons». Молодой офицер сел со мной в коляску, а рядовой сопровождал нас верхом. Остальные отправились в казармы.

Герр Дельбрюк так стремительно бросился вниз по ступенькам мне навстречу, что я понял: он ждал меня, глядя в окно. Он бережно подхватил меня под руки и ввел в дом. Офицер отсалютовал мне и направился было к выходу, но я настойчиво стал приглашать его к себе в комнату. За стаканом вина я тепло поблагодарил гостя и его храбрых товарищей за свое спасение. Он ответил просто, что рад быть полезным и что герр Дельбрюк с самого начала предпринял все, дабы участники экспедиции были довольны. Метрдотель сопроводил это двусмысленное высказывание улыбкой. Сославшись на служебные обязанности, офицер удалился.

— Объясните, герр Дельбрюк, — спросил я, — как случилось, что вы послали солдат искать меня?

Он пожал плечами, как бы умаляя свои заслуги, и ответил:

— Я, к счастью, получил разрешение от командира полка, в котором прежде служил, нанять там добровольцев.

— Но как вы узнали, что я заблудился?

— Кучер вернулся с остатками разбитой коляски. Она опрокинулась, когда лошади понесли.

— Но вы ведь не из-за этого послали солдат на поиски?

— Нет-нет! Еще до того, как вернулся кучер, я получил эту телеграмму от дворянина, у которого вы гостили.

Он вынул из кармана телеграмму и протянул мне. Я прочел:

БИСТРИЦА [20] ТЧК ПОЗАБОТЬТЕСЬ О МОЕМ ГОСТЕ ТЧК ЕГО БЕЗОПАСНОСТЬ ДАЯ МЕНЯ ВЕСЬМА ДРАГОЦЕННА ТЧК ПРОИЗОЙДЕТ С НИМ ЧТО ИЛИ ПРОПАДЕТ ОН ИЗ ВИДУ ЗПТ НИЧЕГО НЕ ЖАЛЕЙТЕ ЗПТ ТОЛЬКО БЫ ОН ОСТАЛСЯ ЦЕЛ ТЧК ОН АНГЛИЧАНИН ЗПТ А ЗНАЧИТ ЗПТ ИСКАТЕЛЬ ПРИКЛЮЧЕНИЙ ТЧК СНЕГ ЗПТ ВОЛКИ ЗПТ НОЧЬ ЗПТ ВСЕ МОЖЕТ ОБЕРНУТЬСЯ БЕДОЙ ТЧК НЕ ТЕРЯЙТЕ НИ МИНУТЫ ЗПТ ЕСЛИ ЗАПОДОЗРИТЕ НЕЛАДНОЕ ТЧК ВАШЕ УСЕРДИЕ БУДЕТ ВОЗНАГРАЖДЕНО ТЧК ДРАКУЛА ТЧК

Я сжал в руке телеграмму, и мне показалось, что комната начала стремительно кружиться. Если бы внимательный метрдотель не подхватил меня, я рухнул бы на пол. Происшедшее представилось мне не просто странным, но столь таинственным и неподвластным уму, что я вдруг почувствовал себя игрушкой потусторонних сил, и сама эта смутная мысль парализовала мою волю. Я, несомненно, находился под чьим-то загадочным покровительством. Из отдаленной страны как раз в нужную минуту пришло послание, спасшее меня от гибели в снежном сне или в волчьей пасти.

 

Элджернон Блэквуд (1869–1951) родился в юго-восточной части Лондона и учился в колледже Веллингтон, а затем в школе моравского братства в Германии и в Эдинбургском университете; он серьезно изучал восточные религии и оккультизм и был членом нескольких оккультных обществ. В двадцатилетнем возрасте он перебрался в Канаду, где держал молочную ферму и управлял отелем, а затем переехал в США и работал репортером в «Нью-Йорк сан» и «Нью-Йорк таймс». Когда ему исполнилось тридцать, Блэквуд вернулся в Великобританию и впоследствии полностью посвятил себя литературному творчеству.

Он вошел в историю литературы как автор многочисленных рассказов о сверхъестественном, составивших более дюжины книг, а также шестнадцати романов. Самыми известными из его малой прозы, вероятно, являются рассказы об оккультном детективе из сборника «Несколько случаев из оккультной практики доктора Джона Сайленса» (1908). Эти истории изначально были представлены издателю в виде очерков о подлинных случаях из жизни самого Блэквуда, но затем публикатор убедил автора переработать их в серию новелл. Сайленс, следовательно, выступает как alter ego своего создателя, и это обстоятельство сообщает повествованию дополнительный интерес.

Среди рассказов Блэквуда, не входящих в цикл о Джоне Сайленсе, более других известны «Ивы» (1907) и «Вендиго» (1910). Он также написал автобиографическую книгу о своей молодости, озаглавленную «Когда еще не было тридцати» (1923).

Рассказ «Превращение» был впервые опубликован в британском еженедельном журнале «Сельская жизнь» в декабре 1911 года; позднее вошел в авторский сборник «Сад Пана» (Лондон: Макмиллан, 1912).

 

Превращение (© Перевод В. Кулагиной-Ярцевой.)

Все началось с того, что заплакал мальчик. Днем. Если быть точной — в три часа. Я запомнила время, потому что с тайной радостью прислушивалась к шуму отъезжающего экипажа. Колеса, шелестя в отдалении по гравию, увозили миссис Фрин и ее дочь Глэдис, чьей гувернанткой я служила, что означало для меня несколько часов желанного отдыха в этот невыносимо жаркий июньский день. К тому же царившее в небольшом загородном доме возбуждение сказалось на всех нас, а на мне в особенности. Это приподнятое настроение, наложившее отпечаток на все утренние занятия в доме, было связано с некоей тайной, а гувернанток, как известно, в тайны не посвящают. Глубокое беспричинное беспокойство овладело мною, а в памяти всплыла фраза, сказанная когда-то моей сестрою: с такой чуткостью мне следовало бы сделаться не гувернанткой, а ясновидицей.

К чаю ожидали редкого гостя — мистера Фрина-старшего, «дядюшку Фрэнка». Это было мне известно. Я знала также, что визит каким-то образом связан с будущим благополучием маленького Джейми, семилетнего брата Глэдис. Больше я не знала ничего, и из-за недостающего звена мой рассказ превращается в некое подобие головоломки, важный фрагмент которой утерян. Визит дядюшки Фрэнка носил характер филантропический, и Джейми предупредили, чтобы он вел себя как следует и старался понравиться дядюшке. А Джейми, до тех пор никогда дядюшку не видевший, заранее ужасно боялся его. И вот сквозь замирающий в знойном воздухе шелест колес до меня донесся тихий детский плач, который неожиданно отозвался в каждом нерве и заставил вскочить на ноги, дрожа от беспокойства. Слезы подступили к глазам, вспомнился беспричинный ужас, охвативший мальчика, когда ему сказали, что к чаепитию приедет дядюшка Фрэнк и ему непременно нужно «вести себя хорошо». Плач мальчика причинял мне боль, словно ножевая рана. Несмотря на то что все это произошло средь бела дня, меня охватило гнетущее ощущение кошмара.

— Этот человек с грома-а-адным лицом? — спросил Джейми чуть дрогнувшим от страха голосом и, не говоря больше ни слова, вышел из комнаты в слезах; все попытки утешить его оказались безуспешны.

Вот все, что я видела, а слова мальчика о человеке «с грома-а-адным лицом» показались мне дурным предзнаменованием. Но в какой-то мере это послужило развязкой — внезапным разрешением тайны и возбуждения, пульсировавших в тишине знойного летнего дня. Я боялась за мальчика. Из всего этого вполне заурядного семейства Джейми нравился мне больше всех, хотя мы с ним не занимались. Джейми был нервным, чувствительным ребенком, и мне казалось, его никто не понимает, а меньше всего — добросердечные, порядочные родители; и вот негромкий плач мальчика заставил меня вскочить с постели. Я подбежала к окну, будто услышав крик о помощи.

Июньский зной тяжелым покровом повис над большим садом; чудесные цветы, радость и гордость миссис Фрин, поникли; газоны, мягкие и упругие, заглушали все звуки, только липы да заросли калины гудели от пчел. Сквозь жару и марево до меня донесся отдаленный, едва слышный детский плач. Удивительно, как мне вообще удалось услышать его, потому что в следующую минуту я увидела Джейми в белом матросском костюмчике, одного, позади сада, шагах в двухстах от дома. Он стоял рядом с Запретным местом — отвратительным куском земли, где ничего не было.

Меня охватила слабость, подобная смертной слабости, когда я увидела его не где-нибудь, а именно там, куда ему запрещалось ходить, где он и сам всегда боялся бывать. Увидев мальчика одного в этом странном месте и услышав его плач, я оцепенела. Однако только собралась с силами, чтобы позвать Джейми, как из-за поворота появился мистер Фрин-младший с собаками, возвращавшийся с нижней фермы, и, увидев сына, сделал это вместо меня. Громким, добрым голосом он окликнул мальчика, Джейми повернулся и побежал к нему — как будто чары рассеялись, — прямо в раскрытые объятия своего любящего, но непонимающего отца. Мистер Фрин-младший, усадив его себе на плечо, понес домой, спрашивая по дороге, из-за чего такой шум. За ними с громким лаем следовали короткохвостые овчарки, они прыгали и приплясывали, взбрасывая сырой круглый гравий. Джейми называл это «танцами на дорожках».

Я отошла от окна, прежде чем меня заметили. Доведись мне стать свидетельницей спасения ребенка из огня или из реки, я вряд ли испытала бы большее облегчение. Но мистер Фрин-младший, я уверена, не в состоянии был сделать то, что нужно. Защитить мальчика от его собственных пустых выдумок он мог, но дать такое объяснение, которое развеяло бы их, был не в силах. Они скрылись за розовыми кустами, направляясь к дому. Больше я ничего не видела до приезда мистера Фрина-старшего.

Трудно понять, почему этот безобразный клочок земли именовался «запретным»; возможно, такое определение закрепилось за ним когда-то давно, хотя не припомню, чтобы кто-нибудь из семейства употреблял его. Для Джейми и меня, хотя мы тоже никогда не называли так этот кусок земли, где не росло ни цветочка, ни деревца, он был более чем странным. В дальнем конце великолепного, пышного розария зияла голая, больная земля, черневшая зимой наподобие коварного болота; летом же, заскорузлая и потрескавшаяся, она давала приют зеленым ящерицам, пробегавшим по ней, словно искры. В сравнении с роскошью всего изумительного сада это место казалось воплощением смерти среди пышного цветения жизни, средоточием болезни, жаждущим исцеления, пока болезнь не распространилась. Но она не распространялась. Дальше шла роща серебряных берез, а за нею переливалась зелень луга, где резвились ягнята.

У садовников было очень простое объяснение бесплодности этой земли: вся вода ушла оттуда по лежащему рядом склону, и не осталось ни капли. Что тут можно сказать? Это Джейми, который на себе ощущал ее чары и часто бывал там, который, преодолевая страх, простаивал там часами — потому-то ему и было велено «держаться подальше от этого места», ибо пребывание там бередило и без того богатое воображение мальчика, причем самые мрачные его стороны, — именно Джейми, который хоронил там побежденных людоедов и слышал исходивший от земли плач, уверял, что видел, как ее поверхность порою содрогается, и потихоньку подкармливал землю найденными во время своих ежедневных странствий по округе мертвыми птичками, мышами или кроликами. Это ему, Джейми, удалось необыкновенно верно выразить словами ощущение, охватившее меня с первой же минуты, как я увидела эту пустошь.

— Это дурное место, мисс Гулд, — сообщил он мне.

— Но, Джейми, в природе нет ничего дурного — совсем дурного; просто есть вещи, которые отличаются от остальных.

— Мисс Гулд, но ведь здесь пусто. Здесь ничего не родится. Эта земля погибает, потому что не получает нужной пищи.

И пока я смотрела на бледное личико, на котором чудесно сияли темные глаза, и собиралась с мыслями, чтобы найти верный ответ, мальчик произнес, убежденно и страстно, ту самую фразу, от которой я похолодела.

— Мисс Гулд, — он всегда обращался ко мне именно так, — она голодает, разве вы не видите? Но я знаю, что может ей помочь.

Серьезность ребенка, возможно, могла бы заставить окружающих обратить хотя бы мимолетное внимание на странное предположение, но я ощущала: то, во что верит дитя, весьма важно, его слова всегда звучат как тревожный и мощный прорыв действительности. Джейми, со своей склонностью к гиперболе, уловил приметы удивительного явления, его чуткому воображению приоткрылась некая сокровенная истина.

Трудно сказать, в чем крылся ужас этих слов, но, когда он произнес последнюю фразу: «Но я знаю, что может ей помочь», мне показалось, что вокруг сгустились какие-то темные силы. Помню, что не стала расспрашивать его подробнее. Фразы, по счастью, не произнесенные, дали жизнь некой не облеченной в слова возможности, которая с тех пор существовала в глубине моего сознания. Само ее возникновение, как мне думается, доказывает, что она уже присутствовала в моем разуме. Кровь отхлынула от сердца, колени подогнулись: мысль Джейми совпадает — и совпадала — с моей собственной…

И сейчас, лежа на кровати и раздумывая обо всем этом, я поняла, почему приезд дядюшки Фрэнка был каким-то образом связан с переживаниями, ужаснувшими Джейми. Внезапно мне пришла в голову мысль, так испугавшая меня, что я не в силах была ни отказаться от нее, ни попытаться опровергнуть; вместе с ней явилась темная, полная — как в кошмаре — убежденность в том, что она истинна; и если кошмар можно облечь в слова, то мысль моя состояла в следующем: этой гибнущей земле в саду чего-то недоставало, и она постоянно искала это нечто — то, что дало бы ей возможность ожить и расцвести. Более того, существовал человек, который мог ее спасти. Мистер Фрин-старший, иначе дядя Фрэнк, и был тем человеком, который своею избыточной жизненностью мог восполнить этот ее изъян — сам не осознавая этого.

Связь между гибнущим, пустым куском земли и личностью этого энергичного, здорового и процветающего человека уже существовала в моем подсознании задолго до того, как я стала отдавать себе в этом отчет. Конечно, она существовала всегда, хотя и неосознанно. Слова Джейми, внезапная бледность мальчика, боязливое предчувствие как бы наметили контур, но его одинокий плач в Запретном месте выявил четкий отпечаток. Передо мной в воздухе возник некий образ. Я отвела глаза. Если бы не боязнь, что они покраснеют — с красными глазами лицо мое никуда не годилось, — я бы заплакала. Слова, сказанные Джейми утром о «грома-а-адном лице», снова обрушились на меня подобно ударам тарана.

Мистер Фрин-старший столько раз становился объектом семейных бесед, с тех пор как я начала здесь работать, я так часто слышала разговоры о нем и так часто читала о нем в газетах — о его энергии, о благотворительной деятельности, об успехах на любом поприще, — что его портрет составился в моем представлении довольно полно. Я даже знала, каков он внутри, или, как говорит моя сестра, сокровенно. Единственный раз мне привелось видеть его воочию, отвозя Глэдис на собрание, где он председательствовал, там я ощутила окутывавший этого человека ореол, разглядела его лицо во время минутного покровительственного разговора с племянницей и убедилась, что нарисованный мною портрет верен. Остальное вы можете счесть лишь необузданными женскими фантазиями, я же думаю, что это род божественной интуиции, присущей женщинам и детям. Если бы души могли быть видимы, я поручилась бы жизнью за истинность и точность составленного мною портрета.

Мистер Фрин принадлежал к людям, которые увядают в одиночестве и расцветают в компании — потому что они используют жизненные силы окружающих. Он, сам не осознавая этого, был непревзойденным мастером присваивать плоды чужой жизни и работы — для собственной пользы. Занимался вампиризмом он, разумеется, бессознательно, однако всех тех, с кем ему приходилось иметь дело, оставлял изможденными, утолщенными, вялыми. Мистер Фрин жил за счет других, поэтому в зале, где было полно народу, он блистал, а предоставленный самому себе, не имея рядом жизни, которую можно подманить, слабел, терял силы. Находясь с ним рядом, можно было почувствовать, как его присутствие опустошает тебя; он присваивал твои мысли, твою силу, даже твои слова и потом использовал их для собственной выгоды и возвышения. Разумеется, без злого умысла. Он был неплохой человек, но чувствовалось, насколько опасна та легкость, с которой этот бессознательный вампир поглощал не принадлежащие ему жизненные силы. Его глаза, голос, само присутствие лишало жизни — казалось, живое существо, недостаточно высокоорганизованное, чтобы сопротивляться, должно всеми силами избегать его приближения и прятаться в страхе быть поглощенным, то есть в страхе смерти.

Джейми, сам того не ведая, положил последний мазок на неосознанно составленный мною портрет этого человека, который владел даром молча подчинять себе и вытягивать из тебя все силы, мгновенно усваивая их. Вначале сопротивляясь, ты постепенно слабеешь, воля твоя угасает, и тебе остается либо уйти, либо сдаться, соглашаясь со всем, что бы он ни сказал, ощущая слабость, доходящую до обморока. С противником-мужчиной могло быть иначе, но и тогда попытки сопротивления порождали силу, которую поглощал он, и никто другой. Защищенный каким-то инстинктом, он никогда не давал ничего, я хочу сказать, он никогда ничего не давал людям. В этот раз вышло иначе: у него было не больше шансов, чем у мухи под колесами огромного — или, как говорил Джейми, «чудовищного» — паровоза.

Именно таким он виделся мне: громадный человек-губка, вобравший в себя жизненные силы, украденные у других. Моя мысль о человеке-вампире была, несомненно, верной. Мистер Фрин жил, присваивая сгустки жизненной энергии других. В этом смысле его жизнь не была в полной мере «его», и поэтому, думаю, он не мог контролировать ее целиком, как предполагал.

Через час-другой этот человек окажется здесь. Я подошла к окну. Оголенный кусок земли, тускло черневший среди великолепных садовых цветов, притягивал мой взгляд. Меня поражал этот клочок пустоты, жаждущий, чтобы его наполнили, напитали. Мысль о том, что Джейми играл на самом его краю, была невыносимой. Я смотрела на неподвижные летние высокие облака, вслушивалась в послеполуденную тишину, всматривалась в знойное марево. Кругом царило гнетущее безмолвие. Не могу припомнить другого такого застывшего дня. Все замерло в ожидании, семейство тоже — в ожидании, когда из Лондона на большом автомобиле приедет мистер Фрин.

Мне никогда не забыть охватившей меня тревоги, ледяной дрожи, пробежавшей по спине, когда я услышала шум мотора. Мистер Фрин приехал. Стол к чаю накрыли на траве под липами, и миссис Фрин с Глэдис, возвратившиеся из поездки, сидели в плетеных креслах. Мистер Фрин-младший встретил брата в холле, а Джейми, как я потом узнала, пребывал в таком беспокойном состоянии, что ему разрешили остаться в своей комнате. В конце концов, может быть, его присутствие и не было столь уж необходимым. Визит явно имел отношение к таким непривлекательным сторонам жизни, как деньги, ценные бумаги, дарственные и тому подобное; точно не скажу, однако семейство находилось в волнении, ведь дядюшка Фрин был человеком состоятельным.

Впрочем, это не имело значения для того, что произошло. Главным было то, что миссис Фрин послала за мной и просила сойти вниз в «своем миленьком белом платьице» — если, разумеется, я не против; я была и испугана, и польщена, поскольку приглашение означало, что глаз гостя хотят порадовать хорошеньким личиком. Странно, но я сразу почувствовала, что мое присутствие каким-то образом предполагалось, что мне надлежит стать свидетельницей всему, что случится. В тот момент, когда я ступила на газон — не знаю, стоит ли говорить, настолько глупо и путано это звучит, но я готова в этом поклясться! — и наши взгляды встретились, внезапно сгустилась тьма, затмив на мгновение щедро разлитый кругом солнечный свет, и целые табуны маленьких черных коней заскакали от этого человека к нам и вокруг нас, готовые растоптать все на своем пути.

Бросив на меня беглый взгляд, выдавший его, мистер Фрин больше не смотрел в мою сторону. Чаепитие и беседа текли спокойно; я передавала чашки и тарелки, а случавшиеся паузы заполняла негромким разговором с Глэдис. О Джейми никто не упоминал. Внешне все выглядело превосходно, но только внешне, ибо происходящее соприкасалось с чем-то не облекаемым в слова и было столь чревато опасностью, что я, как ни старалась, не могла сдержать дрожь в голосе, участвуя в беседе.

Рассматривая жесткое, холодное лицо нашего гостя, я отметила, как он худощав и как странно блестят его немигающие глаза. Они отливали маслянистым блеском, мягким и бархатным, как у людей Востока. Во всех его действиях и словах ощущалось то, что я рискнула бы назвать «присасыванием». Его вампирическая сущность достигала своей цели без ведома сознания. Мистер Фрин властвовал над всеми нами, но настолько мягко, что этого никто не замечал — до самого конца.

Не прошло и пяти минут, как я впала в какую-то прострацию: представившаяся моему внутреннему взору картина казалась настолько живой, что мне было странно, почему никто не вскрикнет и не побежит, чтобы предотвратить неизбежное. А происходило вот что: отделенный от нас доброй дюжиной ярдов, наш гость, в котором бурлили присвоенные жизненные силы окружающих, стоял неподалеку от зиявшей пустотою земли, ждавшей и жаждавшей, чтобы ее наполнили. Земля чуяла добычу.

Эти два действующих «полюса» находились на расстоянии, подходящем для поединка: он — худощавый, жесткий, энергичный за счет окружающих, практичный, торжествующий, и безобразная пустошь — терпеливая, глубокая, ненасытная, за ней стояли силы земли, и она — ах! — явно уповала на долгожданную возможность утолить свой голод.

Я видела все это так ясно, как если бы наблюдала за двумя огромными животными, готовыми схватиться в смертельном поединке; это было какое-то необъяснимое внутреннее видение. Столкновение предстояло неравное. Каждая сторона уже выслала лазутчиков, не могу сказать, давно ли, поскольку первым свидетельством, что с нашим гостем что-то не в порядке, было замешательство в его голосе, ему стало не хватать воздуха, губы дрогнули. В следующую минуту эта странная и ужасная перемена отразились и на его лице — оно сделалось обвислым, большим, мне невольно вспомнились загадочные слова Джейми о «грома-а-адном лице». Лазутчики двух царств, человеческого и стихийного, сошлись, как я поняла, именно в этот момент. В первый раз за всю свою долгую жизнь мистер Фрин противостоял противнику более сильному, и та небольшая часть его живущего за чужой счет существа, которая, собственно, и являлась личностью этого вампиричного человека, содрогнулась, охваченная предчувствием беды.

— Да, Джон, — говорил он, лениво растягивая слова и самодовольно внимая собственному голосу, — сэр Джордж отдал мне этот автомобиль… точнее, подарил. Взгляни, разве он не очарова…

И он вдруг запнулся, оборвал фразу, набрал в грудь воздуха и тревожно огляделся.

Все застыли в изумлении. Это было как щелчок, пустивший в ход огромный механизм, — мгновенная пауза перед тем, как он действительно заработает. Дальнейшие свои действия мистер Фрин, больше напоминавший сейчас работающий без контроля автомат, совершал с калейдоскопической быстротой. Мне пришла в голову мысль о невидимом и бесшумном моторе, который приводил его в движение.

— Что это? — пролепетал он упавшим голосом, в котором слышалась нескрываемая тревога. — Что за жуткое место? И там как будто кто-то воет? Кто это?

Мистер Фрин указал на пустошь и, не дожидаясь ответа, побежал к ней через газон, с каждым мгновением убыстряя шаг. Прежде чем кто-либо успел остановить его, он оказался на краю пустоши. Наклонился, пристально вглядываясь в землю.

Казалось, прошли часы, хотя на самом деле всего несколько секунд, ведь время измеряется не тем, сколько произошло событий, а тем, с какими переживаниями они сопряжены. Среди всеобщего замешательства я фиксировала происходящее с безжалостными, фотографическими подробностями. Противоборствующие стороны проявляли необычайную активность, но лишь одна — человек — сопротивлялась, напрягая все силы. Другая просто играла, не используя и тысячной доли своих исполинских возможностей, большего и не требовалось. Победа была легкой и тихой, можно даже сказать, жуткой — ни шума, ни титанических усилий…

Я наблюдала за ходом битвы, стоя неподалеку, кажется, мне одной пришла в голову мысль последовать за мистером Фрином. Все остались на своих местах, только миссис Фрин, всплеснув руками, задела чашку, а Глэдис, как мне помнится, воскликнула, чуть не плача:

— Мама, это от жары?

Мистер Фрин-младший, ее отец, сидел безмолвный, бледный как полотно.

Когда я подошла к краю пустоши, стало ясно, что именно влекло меня туда. На другом ее краю, среди серебристых берез, стоял малыш Джейми. Он наблюдал. Из-за него я пережила один из самых ужасных моментов в своей жизни — мгновенный, беспричинный и от этого еще более сильный страх охватил меня. И все же, знай я заранее то, что должно было случиться, страх мой оказался бы во сто крат сильнее; происходило нечто жуткое, исполненное несказанного ужаса.

Казалось, я наблюдала за столкновением вселенских сил, причем ужасное действо происходило на пространстве не более квадратного фута. Думаю, мистер Фрин догадывался, что, если кто-нибудь займет его место, он будет спасен, и инстинктивно выбрал самую легкую добычу из всех возможных — увидев Джейми, он громко позвал его:

— Джеймс, мальчик мой, подойди сюда!

Голос звучал глухо и безжизненно, подобное ощущение вызывает сухой щелчок при осечке ружья вместо ожидаемого выстрела. Это была мольба. И с удивлением я вдруг услышала свой собственный голос: повелительный и сильный, он принадлежал, несомненно, мне, хотя до меня только сейчас стало доходить, что с моих уст срываются эти слова:

— Не ходи, Джейми. Стой, где стоишь.

Но Джейми, этот мальчишка, не послушался ни одного из нас. Подойдя к самому краю пустоши, он остановился — и засмеялся! Я слышала этот смех, но готова была поклясться, что смеялся не мальчик, а голая, жаждущая жертвы земля…

Мистер Фрин повернулся, воздев руки. Его холодное, жесткое лицо, раздаваясь в стороны, делалось все шире, щеки обвисли. То же самое происходило со всем его телом, вытянувшимся под действием каких-то невидимых вихрей. Лицо его на мгновение напомнило мне игрушки из каучука, которые так любят растягивать дети, — оно стало поистине «грома-а-адным». Но это было лишь внешнее впечатление, на самом же деле я поняла совершенно ясно: жизненные силы, вся жизнь, которую этот человек годами получал от других людей, сейчас уходили от него, превращаясь в нечто иное…

Вдруг мистер Фрин пошатнулся, быстро и неуклюже шагнул вперед, на эту голую землю, и тяжело рухнул ничком. Глаза упавшего мертвенно поблекли, а то выражение, которое застыло на его лице, можно было охарактеризовать лишь одним словом — крах. Он выглядел совершенно уничтоженным. Мне послышался звук — неужели Джейми? — но на сей раз это был не смех, а что-то похожее на глоток, глубокий и жадный, шедший из глубины земли. Мне снова привиделся табун маленьких черных коней, уносящихся галопом в земную бездну, — они погружались все глубже, а топот их копыт становился все слабее и слабее. Моих ноздрей коснулся резкий запах сырой земли…

Когда я пришла в себя, мистер Фрин-младший приподнимал голову брата, который упал из-за жары на газон рядом с чайным столом. А Джейми, как мне потом удалось узнать, все это время проспал в своей кроватке наверху, измученный плачем и беспричинной тревогой. Глэдис бежала к столу с холодной водой, губкой, полотенцем и бутылкой бренди.

— Мама, это из-за жары?

Ответа миссис Фрин я не расслышала. Судя по ее лицу, она сама была близка к обмороку. Подошел дворецкий, и бесчувственного гостя наконец подняли и отнесли в дом; он оправился еще до прихода доктора.

У меня до сих пор не укладывается в голове: как же так, ведь все остальные видели то же самое, что и я, однако никто так и не обмолвился об этом ни словом. И это, возможно, самое ужасное во всей этой истории.

С того дня я едва ли слышала упоминание о мистере Фрине-старшем. Казалось, он вдруг куда-то исчез. Газеты перестали писать о нем, его бурная общественная деятельность, очевидно, прекратилась. Так или иначе, в последующие годы этот человек не достиг ничего, достойного публичного упоминания. Хотя, возможно, покинув дом миссис Фрин, я лишилась возможности слышать о нем.

Судьба же пустого клочка земли в последующие годы оказалась совершенно иной. Насколько мне известно, садовники не делали ничего для того, чтобы провести туда воду или насыпать другой земли, но еще до моего ухода, случившегося на следующее лето, это место превратилось в густые буйные заросли сорных трав и ползучих растений — мощных, полных сил и жизненных соков.

 

Генри Бреретон Марриот Уотсон (1863–1921) родился в Австралии, в пригороде Мельбурна Колфилде, и переехал в Новую Зеландию в возрасте десяти лет, когда его отец, англиканский священник, получил приход в церкви Святого Иоанна в Крайстчерче. Закончив университет, Марриот Уотсон в 1885 году навсегда уехал в Великобританию, где стал журналистом (должность младшего редактора в «Блэк энд уайт» и «Пэлл-Мэлл газетт») и, благодаря покровительству У. Э. Хенли, сделал первые шаги в литературе. Он сделал успешную карьеру как новеллист и романист, став одним из самых популярных авторов приключенческих и исторических романов в литературе рубежа XIX–XX столетий. По его книгам снят ряд немых фильмов, в том числе «Заговор против короля» (1911), «Ее лицо» (1912), «Богатства Эльдорадо» (1913), «Любовь вслепую» (1916).

Хотя Марриот Уотсон никогда не был женат, у него была продолжительная связь с декадентской поэтессой Розамунд Марриот Уотсон, которая взяла его фамилию. Она умерла от рака в 1911 году; их единственный сын погиб во время Первой мировой войны.

Хотя имя Уотсона не ассоциируется с мистической прозой, его перу принадлежит некоторое количество рассказов, относящихся к этому жанру. Два из них, «Каменный склеп» и «Демон с болот», обрели классический статус.

Рассказ «Каменный склеп» был впервые опубликован в авторском сборнике «Сердце Миранды» (Лондон: Джон Лэйн, 1899).

 

Каменный склеп (© Перевод И. Иванова)

Покупка Марвинского аббатства моим приятелем Уоррингтоном состоялась еще минувшей осенью, но по-настоящему во владение он вступил лишь в начале лета: постройка находилась в столь плачевном состоянии, что понадобилось не менее полугода, прежде чем она приобрела жилой вид. Между тем задержка была даже на руку Уоррингтону. Семейство Босанкетов — отец и дочь — проводило зиму за границей, и мой приятель во что бы то ни стало желал находиться рядом. Я еще не встречал человека, который бы с таким рвением повсюду следовал за предметом своей любви. Он постоянно сопровождал мисс Босанкет и своим поведением примерного возлюбленного стремился показать, что будет для нее таким же примерным мужем. Только по возвращении в Англию Уоррингтон наконец смог приехать в аббатство Марвин и оценить качество ремонта, произведенного нанятым им архитектором.

Мой приятель был вполне обычным человеком, а некоторая порывистость и импульсивность характера уравновешивалась его добротой. Явившись ко мне, он воодушевленно заговорил о своем аббатстве и предстоящей женитьбе. Воодушевление нарастало, и под конец речи Уоррингтон объявил, что мы давно знакомы и что не кто иной, как я, должен отправиться с ним в аббатство Марвин и помочь ему наполнить домашним теплом эти древние стены. Я знал, что мне предстоит участие в церемонии его свадьбы, но намеревался отправиться туда позже. Однако Уоррингтон настаивал, чтобы мы поехали вместе и как можно скорее. Надо сказать, перспектива провести лето в тех местах выглядела довольно заманчивой: несколько лет назад я ездил в ту часть Девоншира на экскурсию, и, помню, меня очаровала деревушка Аттербурн, расположенная на склоне лесистого холма и неподалеку от моря. Что касается аббатства Марвин — его я видел лишь издали и отнесся к нему как к любой подобной достопримечательности, которыми изобилует Англия. Тогда я представить не мог, что через несколько лет мне предстоит какое-то время жить там.

К аббатству мы с Уоррингтоном подъехали по широкой аллее. Время не пощадило эти красивые строения гармоничных пропорций. По мере приближения все явственнее становились следы разрушений, причиненных неумолимым временем. Насколько я мог судить, правое крыло уже давно перестало быть жилым: крыша отсутствовала, от стен остались лишь фрагменты, а фундамент зиял трещинами. Уоррингтон поступил разумно, отставив это крыло добычей стихий и занявшись восстановлением левого. Скорее всего, когда-то входом служила высокая и массивная дверь, возможно, даже двустворчатая, но по непонятной мне причине архитектор заменил ее современной дверью, заложив кирпичом оставшееся пространство проема. Не считая этого курьеза, в остальном восстановительные работы проводились умело и с уважением к старине. Внутренние помещения сохранили былое величие; более того, им вернули прежний уют, устранив все следы запустения. Места поврежденных дубовых панелей заняли их точные копии, и в целом просторные комнаты претерпели лишь незначительные изменения, вполне отвечающие новым представлениям о бытовых удобствах.

Чувствовалось, Уоррингтон был доволен ремонтом. Он бегло осматривал комнаты, удовлетворенно кивая и постоянно обращая мое внимание на ту или иную деталь убранства. Когда же он спросил, что я думаю насчет его приобретения, я без вежливого лукавства ответил:

— Я просто восхищен. Вот только комнаты непривычно большие, будто строились для великанов. Человек в них теряется.

— Это тебе только кажется, — со смехом возразил Уоррингтон. — Ты привык к лондонским меркам. А здесь простор. Представляешь, зимой во всех каминах гудит огонь. Летом — никакой духоты. А как весело здесь будет!

Мы прошли по внушительному коридору и остановились возле небольшой дубовой двери, почти черной от времени. Уоррингтон повернул ключ.

— Спальные комнаты находятся наверху. Моя еще не готова. И потом, не хочу там спать до тех пор, пока… Думаю, ты понял, — смущенно улыбнувшись, добавил он.

Я его вполне понимал. Уоррингтон распахнул дверь.

— Спальней мне временно послужит эта комнатка. Необычная, правда? Кажется, здесь была библиотека. Как ты ее находишь?

По своим размерам помещение значительно уступало другим и было достаточно узким. Свет проникал через два высоких и тоже узких окна, но его явно не хватало, поскольку внутри царил полумрак. Оконные ниши позволяли судить о массивности стен. Кровать и другие современные атрибуты выглядели здесь странно, если не сказать, чужеродно. Стены были расписаны довольно грубыми старинными фресками. Но сильнее всего меня поразил каменный пол: выщербленный, истертый ногами многих поколений. Пожалуй, эта комната больше, чем все остальные, напоминала монастырскую келью.

Только сейчас в моей голове возникла мысль, которая должна была бы появиться с самых первых минут, как я переступил порог аббатства Марвин. Почему это строение, по размаху сопоставимое с замками аристократии, называлось аббатством? Какое отношение оно имело к монахам и монашескому укладу жизни?

Уоррингтон к моим вопросам отнесся довольно равнодушно.

— Кажется, прежде здесь стоял монастырь. Потом, когда у монахов стали отнимать земли… это место отдали предку Марвинов.

При его характере и интересах Уоррингтон едва ли стал бы углубляться в историю аббатства и окрестностей. Сейчас его волновало, не будет ли в этой комнате сыро, а ее сумрачный вид он предполагал оживить за счет светлой мебели.

— Удачное помещение для библиотеки, — сказал я, не кривя душой. — Здесь такие толстые стены. Стоит закрыть дверь, и ты оказываешься в полной тишине.

— Нет, Хейвуд, полная тишина не по мне, — порывисто ответил он и рассмеялся. — Через пару месяцев ты не узнаешь этого места.

Он продолжал говорить о ремонте и тех новшествах, которые задумал ввести в старинной усадьбе. Я же продолжал думать о роде Марвинов. Кто они были? За какие заслуги их предку отдали отобранную у монахов землю? Сколько поколений успело смениться в этих стенах? Какими славными или постыдными делами был известен этот род?

Обедали мы в сравнительно небольшой комнате, из окон которой открывался чудесный вид на долину и берег моря. Я вновь перевел разговор на Марвинов. Уоррингтон досадливо поморщился.

— Ты же знаешь, вся эта хронология — не по мне. Какая нам сейчас разница, кто здесь жил и что делал?

Я решил сыграть на его самолюбии.

— А если кто-то из твоих гостей спросит тебя про Марвинов? Что ты ему скажешь?

— Скажу, что этот род прекратился, кажется, в тысяча семьсот четырнадцатом году. Так мне сказал прежний владелец. И еще я узнал: здесь десятилетиями никто не жил. По-моему, лет сорок. Усадьба разрушалась и, наверное, разрушилась бы вконец, если бы я ее не купил. Ты лучше спроси у миссис Бэтти. Она всю жизнь прожила здесь.

Желая сделать мне приятное и, вне всякого сомнения, гордясь своим новым владением, Уоррингтон позвал домоправительницу и переадресовал ей мои вопросы о Марвинах. Увы, ее знания оказались весьма скудными. Из рассказа миссис Бэтти я узнал, что Марвины вели отнюдь не добродетельную жизнь. Их богатство, скорее всего, было нажито бесчестным путем, и род оборвался внезапно. Когда я спросил миссис Бэтти о причинах, она лишь пожала плечами. В соседней деревне, где она выросла, с тех пор сменилось несколько поколений.

Когда экономка ушла, Уоррингтон с видимым облегчением вновь заговорил о делах ближайшего будущего, волновавшего его несравненно сильнее, чем отдаленное прошлое. Впрочем, это было вполне простительно — ведь всего в каких-то пяти милях от аббатства Марвин находился Сент-Фарамонд, усадьба сэра Уильяма Босанкета.

— Что ты думаешь обо всем этом? — спросил вечером Уоррингтон и от избытка чувств даже хлопнул меня по плечу. — Ты видел Марион. Теперь ты видишь это поместье. Ну разве я не счастливчик? Черт побери, Хейвуд, я не из набожных людей, но мне хочется поблагодарить Бога! Я не грешник, но и не святой. Как видишь, Господь вознаграждает не только благочестивых. Иногда мне кажется, что наследство свалилось на меня незаслуженно. Однако я тут же гоню эту мысль. Ведь я не прокутил деньги, а употребил их разумно и с пользой. Для Марион мои деньги мало что значат, зато они важны для ее отца. Сомневаюсь, что без всего этого он бы дал согласие на наш брак… Да, дружище. Дом. Деньги. Новая жизнь. Знаешь, иногда мне кажется — я не заслужил все это. Где-то внутри я даже стыжусь себя. Ты знаешь, я не лукавлю, а моя жизнь тебе хорошо известна.

Дрожащими пальцами он схватил бокал вина и залпом выпил.

Уоррингтон действительно был, как говорят, неплохим парнем. Возможно, чересчур эмоциональным. Но его эмоции не были разрушительными. Я вполне понимал его нынешнее состояние: он ошалел от счастья и не мог совладать с распиравшими его чувствами.

Мы засиделись допоздна. Уоррингтон строил планы на будущее, рассказывал о Марион и ее отце. Несколько раз он вскакивал со стула и принимался трясти мне руку.

Через какое-то время поток его красноречия иссяк. Мы встали, чтобы идти спать. У лестницы Уоррингтон задержал меня.

— Это последний из моих холостяцких дней, — с улыбкой возвестил он. — Полуночные бдения, выпивка — все в прошлом. Сам убедишься. Спокойной ночи. Думаю, ты найдешь свою комнату. Спи, сколько душе угодно. А я, конечно же, встану рано.

Я глядел ему вслед, и вдруг меня пронзило странное ощущение. Уоррингтон, идущий по темному коридору со свечкой в руках, показался мне призраком. Я прогнал дурацкую мысль, объяснив это избытком выпитого вина и разыгравшимся воображением. Когда мой приятель обоснуется здесь с молодой женой, коридоры будут освещаться, а пока… Толстые ковры давно поглотили звук шагов Уоррингтона, а крошечный огонек мелькал и мелькал во тьме.

В отведенной мне комнате имелся балкончик. Ночь была теплой. Слишком возбужденный, чтобы лечь спать немедленно, я полчаса провел на этом балкончике, дыша приятным свежим воздухом. Я пребывал в сентиментальном настроении и вспоминал наш недавний разговор. Затем я вернулся в мрачноватую квадратную комнату, разделся, лег и задул свечу. Волнение мое постепенно улеглось, я заснул и проспал достаточно долго.

С Уоррингтоном мы встретились за завтраком. Он действительно встал раньше меня.

— Разве можно так бессовестно спать? — с улыбкой спросил он. — Я целых полчаса барабанил тебе в дверь, и никакого результата.

Я извинился, сославшись на свежий деревенский воздух и на то, что не сразу смог заснуть.

— Представь себе, я тоже, — признался он. — Мы с тобой вчера слишком засиделись. Думаю, здесь эти городские привычки быстро пройдут… Так, и чем же нас решила попотчевать миссис Бэтти?

Он поднял салфетку.

— Боже! Ты когда-нибудь видел такую гигантскую яичницу с беконом? Можно целый полк накормить. — Уоррингтон нахмурился и с раздражением бросил: — Неужели у миссис Бэтти не хватило фантазии приготовить что-то еще?

Признаюсь, раньше я почти не видел своего приятеля в дурном настроении. Странно, что его расстроил такой пустяк, как однообразие завтрака. Но Уоррингтон привык к жизни лондонских клубов — возможно, этим и объяснялся всплеск его недовольства.

Он положил себе порцию яичницы и принялся неохотно ковырять вилкой.

— Ничего, Хейвуд. Я сумею изменить уклад здешней жизни, — решительно сказал он. — Наведу здесь порядок. Почему-то люди считают, что комфорт — это принадлежность городов, а в поместье мы должны смиряться с неудобствами. Спрашивается, почему? Ради чего мне менять свои привычки?

Эти слова не слишком вязались с его вчерашними панегириками простоте деревенской жизни. Уоррингтон меж тем продолжал:

— Марион — девушка утонченная. Она не потерпит упрощения своей жизни. И потом, с какой стати? Самое скверное, что эти деревенские жители напрочь лишены воображения.

Уоррингтон поддел на вилку кусок бекона и с явным отвращением стал его разглядывать.

— Ты только посмотри! Черт побери, ну почему бы им не поучиться у цивилизованных людей? У тех же французов?

Я еще больше удивился этому утреннему приступу раздражительности. Должно быть, мой приятель вчера приналег на вино. Возможно, плохо спал на новом месте, что тоже часто бывает. Без всякой связи со своими размышлениями, я спросил Уоррингтона, как ему понравилась его спальня.

— Вполне сносная, — равнодушно ответил он. — Оказалось, что там теплее, чем я думал. Но спал я плохо. Я всегда плохо сплю на чужих кроватях.

Он демонстративно отодвинул от себя тарелку и закурил сигарету.

— Когда ты покончишь с этой жвачкой, мы отправимся прогуляться по аббатству.

Прогулка вернула ему доброе расположение духа, и Уоррингтон с прежним пылом заговорил о новшествах, которые введет в своем поместье. Невдалеке от левого крыла находились развалины часовни, живописно поросшие мхом. Провал крыши затянул плющ. Мы вошли внутрь: между камней пробивалась трава, мха здесь не было, зато стены во многих местах покрывал все тот же плющ. Смерть завладела здесь камнями, как прежде людьми. Странная красота руин настроила меня на задумчивый лад, но ничуть не повлияла на Уоррингтона. Он видел в разрушенной часовне лишь часть своего приобретения.

Мое внимание привлек один из камней пола; наклонившись, я обтер его пучком вырванной травы. На поверхности виднелись следы надписи, прочитать которую не удалось.

— Смотри. Оказывается, это могильные камни, — сказал я.

— Да, — достаточно равнодушно отозвался Уоррингтон. — Похоже, у Марвинов здесь было нечто вроде фамильного склепа. Все они тут и похоронены.

Уоррингтон продолжал разговор о своих планах. Я рассеянно кивал, но думал о другом. Аббатство Марвин казалось мне принадлежащим прошлому, и я не очень представлял, как Уоррингтон сумеет приспособить поместье к современной жизни. Должно быть, вместо миссис Бэтти появится внушительный дворецкий в ливрее, а по коридорам будут сновать горничные в белых чепцах. Почему-то мелькнула мысль: скорее аббатство Марвин подчинит себе чету Уоррингтонов, чем наоборот. И все равно, я отчасти завидовал своему приятелю. Окажись я хозяином этих старинных стен, я бы лучше нашел с ними общий язык.

Эту мысль я в шутливой форме высказал Уоррингтону.

— Не уверен, — засмеялся он. — Я тоже люблю старину. Мне всегда хотелось жить в каком-нибудь достойном месте, где есть традиции и ощущается влияние предков.

Мои слова ему чем-то польстили.

Однако за ланчем Уоррингтон вновь впал в раздражительность, теперь уже по иной причине. Он получил письмо от мисс Босанкет, которое, судя по недоуменному выражению лица, его немало озадачило. Морща лоб, Уоррингтон читал и перечитывал послание.

— Чертовщина какая-то, полная бессмыслица! — проворчал он. — Она предлагает встретиться, но, спрашивается, где? Я не могу понять, то ли мы должны ехать в Сент-Фарамонд, либо они собираются к нам. Взгляни, Хейвуд. Может, ты что-нибудь разберешь.

Я пробежал глазами строки, но не успел произнести и слова, как Уоррингтон разразился новой тирадой:

— Этих женщин не поймешь. Не умеют выражать свои мысли просто и последовательно. Столько слов, и ничего по существу. Видишь, и ты молчишь, поскольку ничего не понял. Представляешь, в какое идиотское положение мы попали? Если мы останемся здесь, они могут не приехать. А если поедем, то, чего доброго, разминемся.

Уоррингтон раздраженно прищелкнул пальцами.

Я радовался, что никак не замешан в случившемся. Уоррингтон ждал моего совета. Я предложил отправиться в Сент-Фарамонд и, если не застанем хозяев, написать записку с объяснениями и вернуться назад. Уоррингтон и слушать не захотел, сердито махнув рукой.

— Нет. Я останусь здесь. Не собираюсь попусту тратить время.

И резко переменил тему, обратив мое внимание на особенности убранства комнаты.

Босанкеты так и не появились, отчего настроение моего приятеля ухудшилось. Я понимал и его любовное томление, и импульсивность характера, но общество Уоррингтона начало меня тяготить. Он стал язвительным и колким, возражал, даже не вслушиваясь в смысл фраз. Дальше оставаться с ним мне не хотелось. Найдя предлог, я покинул его, оставив пребывать в одиночестве, а сам направился к развалинам часовни. День клонился к вечеру. Сквозь оконные проемы западной стены дул мягкий приятный ветер, шелестел в листьях плюща и раскачивал высокую траву. Я стоял среди этого островка покоя и вновь думал о судьбах тех, кто когда-то жил в аббатстве Марвин. Неожиданно мое внимание привлекла массивная мраморная плита. Солнечный свет падал под таким углом, что я сумел прочитать надпись на ее щербатой поверхности:

Здесь лежит тело сэра Руперта Марвина

Кроме почти неразличимых цифр, на плите больше не было ничего: ни принятого в ту эпоху перечисления заслуг покойного, ни стихотворных строк о бренности земной жизни. Я вертел головой, наклонял ее влево и вправо, щурился, пытаясь прочесть даты рождения и смерти. У меня получалось 1723 и 1745. Стало быть, под этим камнем покоился прах последнего Марвина. Меня всегда интересовали древности, а история этой усадьбы была не только давней, но и во многом таинственной. Я постарался запомнить имя покойного и даты.

Когда я вернулся, от дурного настроения Уоррингтона не осталось и следа. Приветливо улыбаясь, он извинился за свое поведение.

— Я был очень раздосадован, что не увижу Марион, — сказал он. — Когда-нибудь ты поймешь меня, дружище. Но завтра мы едем к ним.

Обед проходил в обстановке такого искреннего дружелюбия, какое я редко замечал за Уоррингтоном. Скорее всего, он получил весточку из Сент-Фарамонда, но предпочитал скрывать это от меня. Вино было превосходным. Сам Уоррингтон не особо разбирался в винах, поэтому, скорее всего, воспользовался советами какого-нибудь знатока. Мы весело пообедали, выпили больше, чем следовало, после чего перешли на террасу и расположились на свежем воздухе, покуривая сигары. Уоррингтон вновь находился в возбужденном состоянии.

— Дружище, а не сыграть ли нам на бильярде? — вдруг спросил он. — У меня здесь превосходный стол.

Я отказался: мне нравилось дышать дивным морским воздухом, к тому же бильярд требовал более трезвой и ясной головы. Уоррингтон засмеялся, хотя чувствовалось, мой отказ его огорчил.

— Бильярд в аббатстве — почти святотатство, — пытаясь обратить это в шутку, сказал я. — Что подумают о нас призраки Марвинов?

— Пусть эти Марвины убираются ко всем чертям. — раздраженно ответил Уоррингтон. — Ты только и говоришь о них.

Его раздражение тут же погасло. Он встал, ненадолго удалился в дом и вернулся оттуда с графином виски и парой бокалов.

— Попробуй это, — предложил он. — Ликеров я не запас.

С этими словами он плеснул в бокалы по порции виски и тут же выпил свою.

Я удивленно глядел на него, ибо Уоррингтон всегда предпочитал вино и не увлекался крепкими напитками. Графин был заполнен на четверть. Не заметив моего удивления, Уоррингтон уселся в легкое кресло и закурил новую сигару.

— Здесь никогда не будет скучно, — произнес он, разговаривая больше с самим собой, чем обращаясь ко мне. — Терпеть не могу этот деревенский покой, от которого тупеешь. Балы, карнавалы, домашние вечеринки. И так — весь год. Думаю, что и ты, Нед, будешь наезжать ко мне поохотиться. Нынешний год обещает превосходную охоту.

Я согласился, и Уоррингтон с жаром продолжал свои рассуждения.

— Пока не знаю, как лучше устроить жизнь в аббатстве. Вряд ли мы будем сидеть здесь безвылазно. Я привык к городской жизни. Без города я заскучаю. Но и это место мне нравится. Я ничуть не жалею, что купил его. — Он порывисто встал. — Бери бокал и идем со мной. Я тебе кое-что покажу.

Мне вовсе не хотелось двигаться, однако хозяин настаивал, и я последовал за ним. Мы вошли в одну из комнат, окна которой глядели на террасу, и Уоррингтон настежь распахнул оконные створки.

— Вот тебе воздух! — заявил он. — А теперь садись.

Сам он подошел к буфету и достал оттуда второй графин с виски.

— Ирландский. Угощайся.

С этими словами он вновь повернулся к буфету, после чего сел, держа руки под столом.

— Не робей, Нед, — подбодрил он меня. — Налей нам по хорошей порции, а потом немного развлечемся.

Он взмахнул рукой, в которой оказалась зажата колода карт, и бросил их на стол.

От удивления у меня округлились глаза. К картам мой приятель не притрагивался с наших студенческих времен. Видимо, он принял мое удивление на свой счет, поскольку воскликнул:

— Я пока что не женат! Уоррингтон еще принадлежит самому себе. Ну как? В покер?

— Выбирай сам, — вздохнул я, уступая ему.

Его глаза удовлетворенно заблестели, и он принялся шумно тасовать карты.

— Снимай, — произнес он и плеснул себе еще виски.

Мне было совестно тратить прекрасный вечер на карточную игру, но выбора не оставалось. Уоррингтон играл не ахти как умело и победил только на чистом везении.

— Ставим по десять шиллингов, — объявил он.

— Ты забываешь, что я не миллионер. — Я покачал головой.

— Пустяки! Я люблю игру, достойную победы. Продолжаем.

Он буквально пожирал глазами карты и тасовал их с особой тщательностью. Его поведение изумило меня, а Уоррингтона изумило то, что я начал выигрывать.

По ходу игры лицо моего приятеля становилось все мрачнее. В лихорадочных движениях ощущалась алчность, а в тоне вновь появилась раздражительность.

— С меня довольно! — не выдержав, воскликнул я.

— Нет, мы продолжим игру! — упрямо возразил Уоррингтон, вскакивая на ноги. — Ты победитель, Хейвуд. Я готов отправить тебя в ад, но я обязательно должен взять реванш.

Меня в одинаковой степени удивили и слова, и ярость, с какой они были произнесены. Уоррингтон бешено вращал глазами, а его лицо перекосила сердитая гримаса.

Неожиданно я заметил у него на шее какую-то странную царапину.

— Что это у тебя? — спросил я. — Ты никак порезался?

Он ощупал лицо.

— Чепуха, — буркнул он.

Я пригляделся и понял, что это вовсе не порез, а просто красное пятнышко размером с мелкую монету. Так бывает, когда воротник тугой и пуговица врезается в горло.

— Продолжаем игру, — потребовал хозяин.

Его раздосадованность проигрышем я по-прежнему списывал на чрезмерное количество выпитого виски.

— Послушай, ты проиграл всего несколько фунтов. Стоит ли печалиться? Завтра отыграешься.

Алчный блеск в его глазах потух, и Уоррингтон неуклюже рассмеялся.

— Да, ты прав. Что-то слишком волнуюсь из-за ерунды.

— Виски, — назидательным тоном произнес я.

Он уставился в свой бокал.

— Сколько же я выпил? — спросил он и присвистнул. — Это недопустимо, Нед! Я должен начать жизнь с чистого листа. Идем, полюбуемся звездным небом.

Я был только рад оторваться от карт, и вскоре мы вновь очутились на террасе. Уоррингтон задумчиво взирал на звезды. Затем его взгляд переместился на залитую лунным светом долину — точнее, туда, где находился Сент-Фарамонд.

Когда мы расставались на ночь, он по-прежнему был удручен своим поведением.

— Приятных тебе снов, — сказал он мне.

— И тебе тоже.

— Думаю, я сумею заснуть. — Он слабо улыбнулся, но неожиданно схватил меня за руку. — Нед, прошу тебя, не позволяй мне вести себя столь идиотским образом, — порывисто, но вполне искренне произнес он. — Понимаешь: усадьба, Марион совсем рядом. Мне не совладать со своими чувствами. Но я так не хочу, чтобы она считала меня безвольным. Помоги мне.

— Обязательно, — пообещал я, стискивая его руку. — А сейчас постарайся выспаться.

На том мы и расстались.

Во вторую ночь я спал даже крепче. Меня разбудило щебетанье дроздов в саду. Я встал, подошел к окну и увидел, что солнце уже достаточно высоко. Деревья и трава переливались капельками росы. Я опять опоздал к завтраку! Чувствуя себя виноватым, я торопливо оделся и спустился вниз. Уоррингтон уже находился в столовой и ожидал меня, стоя возле окна. Услышав мои шаги, он повернулся. У него было такое осунувшееся, изнуренное лицо, что я опешил. Казалось, он провел ночь без сна. Но больше всего меня поразили его налитые кровью глаза. Так выглядят кутилы, успевшие растратить все, чем одарила их природа. Я спросил его, в чем дело. Уоррингтон молча плюхнулся на стул.

— Наконец я тебя дождался. Извольте кушать, сэр, — язвительно бросил он мне. — Только уж не взыщите, что кофе остыл.

Я пропустил его колкость мимо ушей.

— Ты что, опять плохо спал? — спросил я.

— Представь себе, я спал прекрасно, — все в той же вызывающей манере ответил он. — Давай завтракать, а потом я возьму у тебя реванш.

— Какой еще реванш? — удивился я. — Ты же собирался с утра ехать в Сент-Фарамонд.

— Обойдется! — грубо ответил он. — С этими женщинами чем больше цацкаешься, тем они капризнее. А ты что, боишься мне проиграть?

— Я вообще не собираюсь сейчас играть, — ответил я, задетый его тоном. — Если желаешь, сыграем вечером, и больше я за карты не сажусь.

Он пробурчал что-то себе под нос, и дальше мы завтракали молча. Не скрою, такое обращение Уоррингтона со мною обижало меня. Но мои обиды отступали на задний план перед странностями в его поведении, которые было трудно объяснить одними лишь перепадами настроения. Раз он не видит себя со стороны, то я, как его друг, должен ему об этом сказать.

— Уоррингтон, что с тобою? Такое ощущение, будто ты пил ночь напролет. Вспомни, о чем ты просил меня вчера.

— Не суйся не в свои дела! — рявкнул он, отстраняясь от меня, хотя по лицу было видно, что ему неловко и стыдно.

Отступать я не собирался и заговорил с ним уже откровеннее и резче:

— Давай проясним ситуацию. Если ты болен, попробуем разобраться в причине твоей болезни. Но я не намерен дальше терпеть твое вздорное настроение.

— Я не болен, — огрызнулся он.

— Да ты посмотри на себя! — воскликнул я, поворачивая его лицом к зеркалу над камином.

Собственное отражение заставило Уоррингтона озадаченно наморщить лоб.

— Боже милосердный! Нед, я же совсем не такой, — уже другим голосом произнес он. — Должно быть, и я впрямь вчера хватил лишку.

Он жалобно поглядел на меня.

— Давай, возьми себя в руки. Поездка верхом тебя взбодрит. И больше ни капли виски.

— Нет! Конечно же нет! — порывисто закричал он.

Он содрогнулся всем телом, потом сжал мою руку и выбежал из столовой. Через некоторое время я последовал за ним.

Утро было тихим и солнечным. Уоррингтон стоял на террасе, глядя в сторону Сент-Фарамонда.

— Идем в конюшню, Нед, — с прежней импульсивностью сказал он мне. — Выберешь себе клячу поприличнее.

Я покачал головой.

— Лучше твоей лошади все равно нет. Но я с тобой не поеду, — сказал я, выдерживая его удивленный взгляд. — Отправляйся один. В этой поездке тебе не нужны провожатые. Я останусь здесь и попытаюсь разузнать еще что-нибудь о Марвинах.

Он нахмурился, но всего на мгновение.

— Как тебе угодно, дружище. Я еду без промедления.

Вскоре ему подвели лошадь, и Уоррингтон весело засмеялся.

— Тебя, Нед, ожидает прескучный день, но ты сам его выбрал, любитель древностей. За ланч ты сядешь в одиночестве — я, скорее всего, вернусь поздно.

Он взмахнул хлыстом и ускакал.

Его отъезд принес мне облегчение. Честно говоря, состояние, в каком находился Уоррингтон, действовало мне на нервы. Свой отдых в аббатстве Марвин я представлял не таким. Я не сомневался, что из Сент-Фарамонда мой приятель вернется совсем в другом настроении, а пока мне хватало собственного общества. После ланча я полчаса поиграл сам с собой на бильярде, но потом мне это наскучило. Я вышел из бильярдной и в коридоре встретил экономку — дородную женщину лет около шестидесяти, с приветливым лицом, располагавшим к разговору. Я остановился. Миссис Бэтти спросила, нравится ли мне моя комната.

— Это замечательная комната, сэр, — сказала она. — Там когда-то спала леди Марвин.

Она произнесла эти слова так, будто когда-то прислуживала последней представительнице старинного рода, хотя на самом деле миссис Бэтти начинала свою службу с должности помощницы кухарки, и было это около пятидесяти лет назад.

— В этом доме я знаю каждый уголок, — с гордостью продолжала она. — Я подбирала комнаты для мистера Уоррингтона.

Мы как раз находились напротив его спальни. Мои глаза переместились на черную дверь, взгляд миссис Бэтти последовал за моим.

— Я отговаривала хозяина от этой комнаты, но он настоял. Для спальни она маловата, и, если желаете знать мое мнение, она лучше всего подходит, чтобы держать здесь дрова. Прежний хозяин так и делал.

Я толкнул дверь и переступил порог комнаты. Женщина последовала за мной.

— Здесь довольно сыро, — сказала она.

В этом помещении я вновь испытал странное чувство: казалось, что со мною разговаривает тишина. Воздух был затхлым, спертым, пахло плесенью и пылью тяжелых портьер. Даже новая мебель не могла сделать комнату менее мрачной. Я подошел к узкому окну, стекла которого помутнели от времени. Солнце освещало развалины часовни, и я видел два цвета: золотистый и черный.

— Миссис Бэтти, а в аббатстве, случаем, не водятся привидения?

Я задал этот вопрос в шутку, но экономка отнеслась к нему очень серьезно.

— Об этом, сэр, я еще ни разу не слышала. Если бы они существовали, я бы непременно знала о них.

Пока мы говорили, до нас донеслось негромкое жужжание. Подняв голову, я увидел в углу высокого сводчатого потолка чью-то отвратительную морду, глядящую на нас черными узкими глазками. Сознаюсь, при виде этого существа я оторопел, но ненадолго. Через мгновение я понял, что это всего-навсего летучая мышь. Существо висело вниз головой, растопырив свои большие крылья, и глядело на нас, как на непрошеных гостей. Оно спокойно выдержало мой взгляд и даже не шевельнулось. Тогда я громко крикнул и ударил в ладоши. Летучая мышь лениво захлопала крыльями и переместилась в дальний, более темный угол, где сходились балки. Миссис Бэтти была искренне удивлена и недоумевала, как животное сумело сюда проникнуть и так долго прятаться.

— Ничего удивительного, — ответил я. — Летучие мыши живут в расщелинах скал, в нишах. Возможно, где-то есть брешь в кладке, через нее она и пробралась.

Я успокаивал миссис Бэтти, а у самого по спине ползли мурашки.

Да, пребывание в аббатстве Марвин не оправдывало моих ожиданий. Несколько раз у меня появлялась мысль собрать вещи и уехать, но я беспокоился за Уоррингтона. Моя тревога усугубилась, когда он вернулся из Сент-Фарамонда в скверном расположении духа, отнюдь не свойственном его доброй, отходчивой натуре. Скорее всего, они с мисс Босанкет сильно поссорились, но это было лишь моим предположением. Сам Уоррингтон молчал, а я не смел расспрашивать его о подобных вещах. Чувствовалось, что внутри него до сих пор бушует пламя, хотя он и сдерживался. Обед наш прошел в молчании. Судя по раздраженным репликам, мой друг не был настроен говорить и вместо этого налегал на выпивку.

После обеда Уоррингтон позвал меня в библиотеку, довольно грубо напомнив, что я обещал ему вечернюю игру и что он намерен взять реванш за вчерашнее поражение.

— Хорошо, сегодня я сыграю с тобой, но больше за карты не сяду, как бы ты ни просил. По правде говоря, я уже подумываю завтра вернуться в Лондон.

Он выразительно на меня посмотрел, но ничего не сказал. Игра началась. С первой партии Уоррингтон проигрывал, но не желал останавливаться и только повышал ставки. За короткое время я выиграл у него несколько сот фунтов. Уоррингтон тяжело сопел и сердито хмыкал. Потом он вдруг стал сомневаться в честности моей игры и принялся бормотать проклятия. Я решил игнорировать выплески его гнева и заставить приятеля осознать, что он не умеет ни играть, ни держать себя в руках. Я вел игру молча и сосредоточенно. По мере роста моих выигрышей лицо Уоррингтона делалось все краснее, а его глаза недоверчиво следили за каждым моим движением. И вдруг он вскочил на ноги и, перегнувшись через стол, схватил мою руку с зажатыми в ней двумя картами.

— Черт тебя побери, Хейвуд! Я видел твои проделки! — в каком-то исступлении закричал он. — А ну, разожми руку! Разожми руку, иначе…

Он не договорил, ибо я тоже встал, вырвал свою руку из его хватки и стал надвигаться на него. Я словно забыл обо всем, кроме желания отомстить за оскорбление. И тут слова застыли у меня в горле. Его лицо! Оно приобрело синюшный оттенок, глаза налились кровью. В довершение к этому, воспаление на шее, которое я приписал тугому воротнику и пуговице, стало крупнее и ярче.

— Уоррингтон, что это у тебя? — испуганно закричал я, указывая на зловещее пятно. — Ты только посмотри!

— Не твое дело, — огрызнулся он. — Пытаешься отвлечь мое внимание от своих шулерских трюков? Не выйдет.

Я молча бросил на стол его долговые расписки и покинул библиотеку. Я был изрядно зол на Уоррингтона и решил утром же покинуть аббатство Марвин. Поднявшись к себе, я запер дверь и прошел на балкон, пытаясь взять себя в руки.

Но мысли продолжали вертеться вокруг более чем странного поведения Уоррингтона — его как будто подменили. Насколько я помнил, он всегда вел себя учтиво и отличался уступчивостью. Лезть на рожон было не в его натуре. И вдруг — это дикарское поведение. Ну не мог же его характер беспричинно измениться за каких-то два дня. Тогда что явилось причиной? Болезнь? Сумасшествие? Мой гнев утих, сменившись искренней жалостью. Казалось бы, такие блистательные перспективы на будущее и вдруг — стремительная деградация. Возможно, он действительно серьезно болен, и болезнь, до поры до времени таившаяся внутри, теперь вырвалась наружу. А я посчитал это грубостью и рассердился. Мне стало стыдно. Я решил спуститься и поговорить с ним; ведь всего лишь вчера он умолял о помощи. Может, он инстинктивно цеплялся за меня, как за последнюю надежду?

Друга я нашел в библиотеке, где он сидел, уронив голову на стол. Графин с виски был почти пуст. Я взял приятеля за плечи и принялся энергично трясти, пока он не открыл глаза.

— Уоррингтон, тебе пора ложиться спать, — сказал я.

Он улыбнулся и наградил меня искренним благодарным взглядом — видимо, был не настолько пьян, как мне казалось.

— Нед, который теперь час? — спросил он.

Я ответил, что второй час ночи, и он резко встал.

— Должно быть, я заснул. Помоги мне добраться до спальни. Ноги что-то не держат. А ты куда исчез?

Я довел его до кровати. Уоррингтон кое-как разделся. Глядя на него, поддавшись нахлынувшему чувству, я вдруг сказал:

— Уоррингтон, не надо здесь спать. Идем в мою комнату.

— Дорогой друг, твоя комната — не единственная, — возразил он, глуповато хихикая. — В этом доме найдется еще с полдюжины спален.

— Ну так ложись в какой-нибудь из них.

Он покачал головой.

— Я буду спать здесь, — упрямо заявил Уоррингтон.

Я не стал его уговаривать: в конце концов, он здесь хозяин, — а тихо вышел и закрыл за собой дверь. Уже в коридоре, намереваясь вернуться к себе, я вдруг услышал., жалобный крик. Тихий, сдавленный, но очень отчетливый. Сразу же я вновь открыл дверь — мой приятель лежал в постели, а его тяжелое дыхание доказывало, что он спит и никак не мог издать этот странный крик. На столике возле кровати горел ночник, достаточно ярко освещая постель и отбрасывая причудливые тени на стены. Когда я повернулся, чтобы уйти, у меня за спиной захлопали крылья, и комната погрузилась во тьму. Гнусное создание, жившее под крышей, загасило свечу в ночнике. Уоррингтон перестал шумно дышать. В спальне угасли все звуки. И вновь тишина стала звенящей, а воздух — тяжелым. Я вдруг почувствовал, что какая-то неведомая сила овладевает мной. Какая и зачем — разумеется, об этом я не имел ни малейшего представления. Вокруг меня сжималось невидимое, но ощутимое кольцо. Мне стало жутко. Я выбежал в коридор, громко хлопнув дверью. Там я немного постоял. И вновь мне показалось, что я слышу тихий, печальный крик.

Я проснулся до рассвета, вынырнув из тяжелого, кошмарного сна. Птицы еще не ознаменовали своим щебетаньем новый день, и в садах вокруг аббатства стояла тишина. Выглянув из окна, я заметил темную фигуру, осторожно пробиравшуюся к развалинам часовни. Походка и силуэт немало меня удивили. Я наспех оделся и бросился вниз. Добежав до часовни, я замер: это был Уоррингтон. Он стоял, опустив голову, и как будто вглядывался в темную росистую траву. Я подошел и тихо опустил ему руку на плечо.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я.

Он очумело посмотрел на меня. Сонные глаза заморгали.

— Это ты? — вялым голосом спросил он. — А я думал…

Он умолк, но потом заговорил снова:

— Почему ты здесь?

— Мне не спалось. Я выглянул в окно и увидел тебя. Подумал, может, ты преследуешь какого-то незваного гостя.

Уоррингтон избегал смотреть мне в глаза.

— Мне показалось, что я услышал крик. Отсюда. Крик о помощи.

— Уоррингтон, возвращайся в постель, — со всей искренностью предложил я.

Он молча взял меня за руку, и я повел его в дом. У двери своей мрачной спальни он остановился.

— Как по-твоему, такое возможно…

Он не договорил и открыл дверь. Я вошел следом. Уоррингтон сел на постель. Его взгляд был устремлен на зарешеченное окно, где проступал черный силуэт разрушенной часовни.

— Не надо об этом рассказывать, — вдруг произнес он. — Марион не должна знать.

Я рассмеялся каким-то нелепым смехом.

— Зачем скрывать? Тебя разбудил крик о помощи, и ты, как истинный джентльмен, выбежал узнать, в чем дело.

— И ты тоже слышал? — спросил он.

Не желая поощрять его странные фантазии, я покачал головой.

— Успокойся, я пошутил. Выспись как следует, и все твои кошмары уйдут.

Он вздохнул и лег прямо в одежде. Через минуту он уже храпел.

Я ожидал, что к завтраку Уоррингтон выйдет мрачным и угрюмым, но ошибся. На его лице не было никаких следов раннего приключения. Кажется, он начисто забыл о своей прогулке к часовне и держал в руках письмо, которое со смехом перебросил мне.

— Боже, попробуй понять этих женщин! — воскликнул он и хрипло расхохотался.

Пробежав пару строчек, я отодвинул письмо, поскольку его содержание явно не предназначалось для чужих глаз. Письмо было от мисс Босанкет: теплое, полное искренних чувств. Меня удивило легкомыслие Уоррингтона, поскольку он всегда казался мне достаточно деликатным человеком.

— Они с отцом сегодня приедут к нам на обед, — небрежно сообщил Уоррингтон. — Оставь девушку на пару дней без внимания, и она сама прискачет.

Я промолчал. Мне претила грубость Уоррингтона, хотя и радовало возвращение его хорошего расположения духа. Вероятно, они помирились.

Мы закончили завтракать. Молоденькая горничная убирала со стола посуду. Когда она ушла, Уоррингтон поглядел ей вслед и громко причмокнул губами.

— Премиленькая девчонка, — непривычно сладким голосом заметил мой приятель. — Рад, что миссис Бэтти взяла ее в дом. Я люблю симпатичных служанок.

Я передернул плечами и раздраженно произнес:

— Что-то ты сегодня непривычно развязен.

Он лишь засмеялся.

— Просто я не такой святоша, как ты, Хейвуд, — ответил он и потащил меня на улицу.

Мне случалось бывать у Уоррингтона в гостях, и я знал, насколько он радушный хозяин. Но сегодня он превзошел себя. Босанкеты приехали достаточно рано. Сэр Уильям был общительным человеком, любителем книг и хороших вин — теперь стало ясно, кто помог Уоррингтону с его винным погребом. Мисс Босанкет была столь же очаровательна, как и в Лондоне. Уоррингтон вел себя безупречно, если не считать некоторой взбудораженности. Впрочем, это, наверное, объяснялось присутствием невесты. Сэр Уильям ходил вдоль стола, потягивая вино, однако сам Уоррингтон сегодня не притрагивался к выпивке. Чувствовалось, он ищет повод, чтобы присоединиться к своей невесте в гостиной. Вскоре, учтиво извинившись, он оставил меня в компании баронета. Мы с сэром Уильямом оба не хотели мешать влюбленным и, оставшись вдвоем, быстро нашли тему для разговора — история аббатства Марвин. Босанкет сообщил, что в его библиотеке есть редкая книга об аббатстве и, если мне интересно, он будет рад пригласить меня к себе и показать ее.

Теперь мне предстоит рассказать об ужасном происшествии, нарушившем мирное течение нашей беседы. День клонился к вечеру. С юга надвигалась гроза, возвещая о себе раскатами грома. Решив, что Уоррингтон и мисс Босанкет ушли в сад, мы направились туда. Сэр Уильям признался мне, что не любит гроз. Потом он вспомнил, что их открытый экипаж может промокнуть, а кучер, если ему не сказать, не потрудится перегнать повозку под навес. Он отправился давать указания своему нерасторопному кучеру, а я закурил сигарету и пошел разыскивать влюбленных, поскольку отец беспокоился за дочь и просил, чтобы она вернулась в дом.

Я дошел до кустарника, росшего возле дальней стороны часовни, когда вдруг услышал голоса: грубый и хриплый мужской и умоляющий женский. Затем раздался пронзительный крик. Я немедленно бросился в том направлении. Зрелище, открывшееся моим глазам, на мгновение заставило меня остолбенеть. К этому времени заметно стемнело. На фоне кустарников, озаряемые вспышками молний, стояли Уоррингтон и мисс Босанкет. Казалось, еще немного, и между ними начнется борьба.

— Ты должна! — грубым, не своим голосом требовал Уоррингтон.

Девушка что-то шептала ему в ответ, потом заплакала и вновь закричала. Я бросился к Уоррингтону и схватил его за руку, не веря своим глазам: Уоррингтон цепко держал обе ладони мисс Босанкет и выкручивал их на манер жестоких школяров. Но чтобы так себя вести с девушкой, да еще с той, которую любишь! Мне показалось, что я слышу хруст ее нежных костей.

Физически я был сильнее Уоррингтона, и мне удалось повалить его на землю. Мисс Босанкет тоже упала, и я поднял ее. Уоррингтон вскочил, сжимая кулаки, и двинулся ко мне, но вдруг остановился, свирепо сверкнул глазами и побежал прочь.

Мисс Босанкет находилась в обмороке, но достаточно скоро очнулась. Конечно, хрупкой девушке пришлось вытерпеть нешуточную боль, но гораздо сильнее ее потряс ужас случившегося. Я не смел задать ей ни одного вопроса об их ссоре с Уоррингтоном и лишь осведомился, как она себя чувствует. Затем, осторожно взяв мисс Босанкет за руку, я повел ее к дому. У нее сильно колотилось сердце. Она тяжело дышала и опиралась на меня, ибо ей было трудно идти.

Мы добрели до входа в часовню. Я вдруг почувствовал, что у меня не хватит духу показать мисс Босанкет в таком состоянии ее отцу, и вообще не представлял, как объясню сэру Уильяму случившееся. Марион требовался отдых, а мне — время, чтобы собраться с мыслями.

— Давайте зайдем внутрь. Там вы немного передохнете, — предложил я.

Она не возражала, и мы вступили под мрачные своды. Я усадил девушку на мраморную плиту, а сам встал рядом. Мысли мои путались, а пережитое потрясение побуждало говорить без умолку. Самой невинной темой мне показалось состояние часовни и обнаруженная мною могильная плита. Мисс Босанкет кивала. Удивительно, как еще ей удавалось сохранять самообладание. Я прошел к плите сэра Руперта и вслух прочитал надпись. Потом я перешел к другой плите, делая вид, будто разглядываю, не осталось ли чего и там. И вдруг… не знаю, откуда явилась эта мысль, но я вспомнил: сегодня утром именно здесь я нашел Уоррингтона На этом самом месте. Я раздвинул траву, вырвал несколько мешавших мне пучков и склонился над плитой. Небо ярко осветилось молнией, последовали оглушительные раскаты грома. Но я их не слышал. Пока длилась вспышка, я успел прочитать надпись на могильной плите: «Присцилла, леди Марвин».

Снаружи хлынул ливень.

Я знал: плющ, затянувший отверстия ветхой крыши, долго не выдержит и скоро мы вымокнем до нитки. Я подхватил мисс Босанкет на руки и бросился в дом. Меня поразило, насколько робким человеком оказался сэр Уильям: он не на шутку испугался грозы и дождя, который мог сильно размыть дорогу. За этими страхами он даже не заметил, в каком состоянии находится его дочь, и донимал меня единственным вопросом: когда кончится дождь. Судя по разгулу стихии, ливень мог идти еще час и даже больше. Уоррингтон не возвращался, и его никто не видел. Мисс Босанкет сидела на краешке дивана, необычайно бледная, с широко распахнутыми глазами, в которых застыл ужас. Я опасался, как бы с нею вновь не случился обморок. Разыскав миссис Бэтти, я сказал ей, что эта страшная гроза сильно подействовала на юную леди и что ей требуется немного полежать. Экономка увела несчастную девушку, и мы с сэром Уильямом вновь остались одни. Он нервозно расхаживал по комнате и без конца выглядывал в окно, проверяя состояние погоды. Один или два раза он с раздражением осведомился об Уоррингтоне, но я не знал, что ответить, не считая себя вправе обрушивать на человека, испугавшегося грозы, еще более страшные сведения. К счастью, меня выручила миссис Бэтти, вызвав в коридор. Она была чем-то сильно встревожена.

— Что случилось? — спросил я. — Мисс Босанкет…

— Нет, сэр. Думаю, она спит. Она., я уложила ее в комнате мистера Уоррингтона.

— А разве в доме мало других комнат? — довольно резко спросил я.

— Комнат хватает, сэр, но они не готовы. Кроме вашей. Вот я и подумала…

— Девушку следовало уложить в моей комнате, а не в этом… склепе.

Женщина глядела на меня, разинув рот.

— Что у вас еще? — сердито спросил я, забыв, что не являюсь здесь хозяином. — Сегодня все как с ума посходили!

— Элис сбежала, — выпалила миссис Бэтти.

Речь шла об одной из горничных.

— То есть как сбежала? По такой погоде? — спросил я, поскольку экономка была заметно перепугана.

Она начала что-то говорить, но ее слова потонули в раскатах грома.

— Что ее выгнало в такую бурю? Наверное, просто спряталась где-нибудь.

Всегдашняя сдержанность покинула миссис Бэтти, и она принялась торопливо рассказывать о событиях, о которых здесь я сочту за благо умолчать — весьма неприглядных.

— Где мистер Уоррингтон? — спросил я.

В ответ она лишь покачала головой.

Некоторое время мы молчали, ошеломленно глядя друг на друга.

— С нею все будет хорошо, — наконец сказал я, поскольку эта тема была исчерпана.

От волнения экономка не знала, куда деть свои руки.

— Ну кто бы мог подумать? — без конца твердила она. — Кто бы мог подумать?

— Я все же считаю, что это какая-то ошибка, — сказал я, хотя интуиция утверждала обратное.

Более того, я был почти готов к чему-то подобному.

— Она побежала вроде бы к деревне, — прошептала миссис Бэтти. — Один бог знает, куда на самом деле она направлялась. Ведь и река тоже в той стороне.

— Глупости! — воскликнул я. — Не надо говорить чепухи. Это не более чем ошибка. Кстати, у вас найдется бренди?

Возвращение к всегдашним обязанностям благотворно подействовало на миссис Бэтти. Она проворно двинулась на кухню и вернулась с графином и бокалами. Я налил себе щедрую порцию, после вернулся к сэру Уильяму. Он яростно ругал погоду, и мне пришлось выслушать длинный список возможных потерь, которые он понесет, если гроза повредит посевы на полях. Я думал о трагедии, едва не случившейся с его дочерью, и сетования насчет ячменя и проса казались мне нелепыми. Но бренди несколько улучшило его настроение, и сэр Уильям, забыв о погоде, стал допытываться, куда же подевался Уоррингтон.

— Он — городской житель, а в здешнем парке столько дорожек. Думаю, он хотел вернуться кратчайшим путем, но вместо этого заблудился и был вынужден пережидать дождь в какой-нибудь беседке.

Я не знал, насколько убедительно звучит мое вранье, и мечтал только об одном: чтобы поскорее наступил завтрашний день.

Постепенно раскаты грома начали слабеть. Гроза уходила на север, уводя с собою дождь, только вспышки молний еще озаряли небо. Сэр Уильям сообщил, что стихия бушевала более двух часов. Он решил собираться домой и спросил о своей дочери. Я вызвал миссис Бэтти и попросил ее разбудить мисс Босанкет. Экономка отправилась за девушкой, но очень скоро вернулась. К счастью, сэр Уильям сосредоточенно глядел в окно и ничего не заметил.

— Скорее идемте к мисс Босанкет, — умоляюще шепнула мне испуганная женщина. — Ради бога, поторопитесь!

Я выскочил в коридор и через несколько секунд оказался в комнате Уоррингтона. Невеста хозяина лежала на постели. Ее волосы разметались по подушке, глаза были широко открыты и полны ужаса. Марион глядела в потолок, а ее руки застыли, будто их свело судорогой боли. Казалось, с нею случился приступ удушья; она дышала хрипло и с трудом. В ногах у нее сидела все та же отвратительная летучая мышь.

Я склонился над мисс Босанкет и скомандовал:

— Огня! Давайте сюда свечу!

Потом я осторожно приподнял мисс Босанкет. Летучая мышь нехотя взмахнула крыльями, взлетела и исчезла в сумраке потолочных балок. В ужасе я наклонил голову девушки — лицо ее было мертвенно-бледным, на нежной коже шеи краснело круглое пятно размером с мелкую монету.

Увидев проклятую отметину, я чуть не уронил несчастную обратно на кровать. Собрав всю свою волю, я поднял мисс Босанкет на руки и вынес из комнаты. Миссис Бэтти вышла следом.

— Что вы намерены делать? — тихо спросила экономка.

— Унести ее подальше от этой чертовой комнаты! — крикнул я. — Куда угодно. В коридор! Даже в кухню!

Мы перенесли мисс Босанкет в столовую и уложили на диван. Я попросил принести бренди и сумел влить несколько глотков в рот несчастной девушки. Постепенно ужас ушел из ее глаз, и она недоуменно взглянула на меня.

— Вы? Где это я?

— Вам стало нехорошо от грозы. А сейчас попытайтесь уснуть.

Она вздрогнула и закрыла глаза.

Достаточно скоро Босанкеты покинули аббатство Марвин. Разумеется, я не делал никаких попыток удержать их, понимая, что чем раньше мисс Босанкет уедет отсюда, тем лучше для нее. Получасовой сон отчасти вернул ей силы, и я помог девушке сесть в экипаж. О случившемся не было сказано ни слова. Марион поблагодарила меня за доброту и участие; об Уоррингтоне ни она, ни сэр Уильям даже не спросили. Похоже, им обоим больше всего хотелось поскорее вернуться домой. Провожая их, я заметил, что пятно на шее мисс Босанкет побледнело.

Ожидая возвращения Уоррингтона или каких-либо вестей о нем, я просидел до полуночи, после чего отправился спать. Утром мне пришлось завтракать одному, и только к полудню мне принесли письмо с лондонской маркой. Я вскрыл конверт. Каракули Уоррингтона в полной мере передавали его душевное состояние. Мой приятель умолял о прощении и вопрошал: «Неужели я — дьявол? Неужели я сошел с ума? Честное слово, я не мог так поступить. Это был не я! Не я!!! — (Последние две фразы были жирно подчеркнуты.) — Я собственными руками непоправимо все разрушил. Сегодня я уезжаю за границу. Когда вернусь в Англию — не знаю. Но в аббатстве Марвин моей ноги больше не будет никогда».

Я обрадовался его отъезду; честно говоря, мне не хотелось видеть Уоррингтона. Однако я сознавал, что сам не могу покинуть это место, не попытавшись распутать доставшийся мне клубок проблем. Я сообщил миссис Бэтти об отъезде хозяина и спросил ее насчет Элис. Новости были неутешительными, но самого страшного, чего мы оба опасались, с девушкой не случилось. Отдав необходимые распоряжения, я счел, что с этой печальной историей покончено. Но оставалась мисс Босанкет, и здесь я был бессилен что-либо предпринять. Об ее состоянии было известно лишь то, что девушка заболела: это приписывалось ее слабому здоровью и влиянию непогоды. Я не стал разуверять миссис Бэтти, но некий моральный долг перед невестой друга заставил меня еще на некоторое время задержаться в аббатстве Марвин.

Несколько дней, что протекли между описанными событиями и моим визитом в Сент-Фарамонд, я потратил на обдумывание случившегося. Я не мог ни гулять, ни наслаждаться красотами природы. Мои мысли постоянно возвращались к загадке аббатства, а ум требовал объяснений. Не будучи суеверным, к рассказам о всякой чертовщине я относился как к старушечьим сплетням, которые иногда, любопытства ради, можно послушать, но не принимать всерьез. Однако спальня Уоррингтона не давала мне покоя, и я решил устроить эксперимент. Я сказал миссис Бэтти, что этой ночью буду спать там. Она не стала возражать, но снова обратила мое внимание на сырость. От нее я узнал еще кусочек истории аббатства: оказывается, спальня Уоррингтона в действительности называлась Каменным склепом.

— Но почему склеп? — удивился я. — Ведь все Марвины покоятся в разрушенной часовне.

— Этого, сэр, я не знаю. Вы все-таки уверены, что хотите ночевать в той комнате?

— Да, миссис Бэтти. Может, я сумею подружиться с летучей мышью и уговорить ее поискать себе другое жилище.

На самом деле мне было не слишком весело, и только любопытство заставляло меня осуществить свой план.

Вместо ненадежной свечки я взял с собой небольшую керосиновую лампу. Около двух часов я читал привезенный из Лондона том путевых заметок, который раньше так и не успел раскрыть, пока не почувствовал усталость. Тогда я загасил лампу и уснул. Ночью меня ничто не тревожило. Я спал крепче, чем до сих пор, и проснулся в превосходном настроении. Впрочем, продержалось оно недолго. Одеваясь, я заглянул в зеркало. Что такое? На шее виднелось красноватое пятно — точно такое же, как у Уоррингтона и мисс Босанкет. Мои сомнения только усилились, а на душе стало тревожно. Память подсказывала вычитанные истории о кровососущих летучих мышах. Но разум напоминал те твари водятся в жарких странах. Здешние летучие мыши вполне безобидны. Я отогнал тревожные мысли, но не мог прогнать пятно с собственной шеи. Оно оставалось реальностью и пугало меня. Тугих воротников с врезающимися пуговицами я не носил, считать это пятно простым совпадением было бы абсурдно. Невидимое кольце ужаса вновь медленно смыкалось вокруг меня.

Тем не менее следующую ночь я опять провел в Каменном склепе. Отсутствие иной компании, кроме собственной, я возмещал, выпивкой и немного перебрал, отчего быстро заснул. Проснулся я около трех часов ночи и с удивлением обнаружил, что лампа по-прежнему горит. Хорош же я был, если бухнулся спать, даже не прикрутив фитиль. Когда я протянул руку, чтобы хоть теперь погасить лампу, над головой промелькнула летучая мышь сделала круг и исчезла. Однако я находился в столь отупелом состоянии, что едва заметил незваную гостью и, загасив лампу, тут же снова заснул.

На следующее утро след на шее стал заметнее, но, как и вчера, к вечеру почти полностью исчез. Мною вдруг начало овладевать безразличие. Наверное, я просто привык к обстановке усадьбы. Уоррингтон был прав: горожанину сельская жизнь быстро надоедает. Я не знал, куда себя деть: читать не хотелось, и лишь прогулка верхом внесла некоторое разнообразие. Нет, если так будет продолжаться, нужно поскорее уезжать отсюда. В конце концов, я же не брал на себя обязательство следить за усадьбой Уоррингтона!

Наступил вечер. Я слонялся из угла в угол. Прогулялся к развалинам часовни, полюбовался на ее стены при лунном свете. Увы, прежнее очарование в моих глазах эти руины утратили и не внушали ничего, кроме скуки, как и все вокруг. Вернувшись в дом, я прошел в библиотеку и попробовал скоротать время за оставшимися от Уоррингтона картами, но вскоре раздраженно швырнул колоду на стол — не будешь же играть с самим собой. Как раз в это время в библиотеку вошел слуга, принесший виски.

Только потом я осознал и достаточно подробно проанализировал свое поведение, но еще до того где-то на уровне подсознания испытывал стыд. Тем не менее я предложил слуге сыграть в карты. Он вежливо отказался. Я упорствовал. Слуга пожал плечами и сел напротив меня. Чуть ли не с первой партии ему начало везти. Должно быть, потом он сам удивлялся легкости, с какой выигрывал у меня партию за партией. Причина такого везения раскрылась мне позже, а в тот момент успехи партнера меня раздражали, причем все сильнее и сильнее. Не могу сказать, чтобы мне было жалко денег, да и играли мы не по-крупному. Но вдруг мое терпение кончилось. Я смахнул карты на пол и встал. Слуга тоже встал и улыбнулся. В его улыбке радость победы была перемешана с настороженностью.

— Пошел прочь! — сердито крикнул я.

Хорошо вышколенный слуга учтиво поклонился и ушел. Я сел, вперившись глазами в стол. И тут меня пронзило запоздалое осознание всей глупости своего поведения. Взгляд переместился на графин с виски. Тот был почти пуст. Вот и причина череды моих проигрышей. Точно так же вел себя и Уоррингтон, когда мы играли. Слуга же, насколько помню, к выпивке вообще не притрагивался. Пойти и извиниться перед ним у меня не хватило духу, и я просто отправился спать.

Всю ночь в Каменном склепе звучали тихие, умоляющие голоса. В них не было ничего пугающего; они лишь уговаривали меня спать покрепче. Однако я не спал, а находился в состоянии дремы, из которой меня вырвал донесшийся снаружи резкий, пронзительный крик. Немедленно во всех углах что-то заворочалось и заскреблось — мне так показалось. В окне чернел силуэт часовни, озаренной лунным светом. Некая сила толкала меня выйти наружу и узнать, откуда донесся крик. Однако я подавил этот импульс и снова лег.

События следующего дня лучше просто пересказать, оставив без комментариев.

За завтраком мне подали письмо от сэра Уильяма Босанкета с приглашением посетить Сент-Фарамонд. Я обрадовался, поскольку подспудно ожидал этого приглашения. Оно сразу же сделалось главным событием дня, и я едва дождался времени, указанного в письме.

Сэр Уильям встретил меня вежливо, но не скажу, чтобы сердечно. Он ни словом не обмолвился об Уоррингтоне: подозреваю, что он вычеркнул моего приятеля из своей жизни и жизни дочери, а меня пригласил скорее из вежливости и сострадания к моему одиночеству, ибо сам едва ли нуждался в обществе. Предложение остаться на обед я принял без колебаний: ведь я еще не видел мисс Босанкет, а мне, скажу честно, было очень любопытно ее увидеть. Когда же она наконец вышла к нам, меня почти так же, как в первый раз, поразила ее красота. Несомненно, она была замечательной девушкой. Жаль только, что ее здоровье не отличалось крепостью.

После обеда сэр Уильям припомнил обещание показать мне книгу про аббатство Марвин, и, основательно порывшись в библиотеке, мы нашли ее. Хозяина куда-то позвали, и он, извинившись, ушел, оставив меня читать.

Книга была издана в первой трети века и рассказывала об истории аббатства Марвин и его владельцах. Часть, касавшуюся католического монастыря и королевских гонений на монахов, я только пролистал — меня больше интересовала глава о судьбе последних Марвинов. Их род прекратился внезапно, в результате кровавой трагедии. В простом, безыскусном рассказе чаще всего упоминалось два имени: сэра Руперта Марвина и его жены Присциллы, леди Марвин. В назидательных книгах написали бы, что история рода, запятнавшего себя множеством кровавых преступлений, не могла окончиться иначе, как насильственным образом. Судя по описанным делам, было трудно сказать, кто из двоих братьев Марвин отличался большей склонностью к различным злодействам. Автор все же склонялся к мысли, что Уильям, младший, был злее и коварнее старшего. За обоими братьями числилось немало прегрешений, однако, ко всему прочему, они были азартными картежниками. История их гибели давалась предположительно, ибо свидетелей трагедии не имелось. Автор подозревал, что причиной мог стать роман между Присциллой и Уильямом, приходившимся ей деверем. Очевидно, порочная семья, в которую вошла леди Марвин, развратила и ее. Однако автор приводил и другое мнение: своим коварством и развращенностью Присцилла, возможно, даже превосходила братьев. Никто не знал, откуда она и кто ее родители. Любвеобильный сэр Руперт привез ее в аббатство, вернувшись из очередного странствия, и объявил своей законной женой. Автор писал, что Присцилла отличалась какой-то особой красотой, для которой лучшим определением будет слово «бесстыдная». Вероятно, это и послужило причиной ее порочной связи с деверем.

В канун трагедии братья, как обычно, уселись играть в карты. Вскоре слуги услышали их громкие, сердитые голоса и поняли, что происходит ссора. Автор предполагал, что в тот вечер Уильяму не везло. Тогда он, разгоряченный вином и взбудораженный проигрышами, отпустил какую-то колкость в адрес жены сэра Руперта. Возникла словесная перепалка, закончившаяся трагически: сэр Руперт кинжалом заколол своего брата. По свидетельству слуг, леди Марвин, услышав шум и крики, вбежала в комнату и заперла ее изнутри. Слуги, зная крутой нрав хозяев, со страху попрятались кто куда. Затем в доме стало тихо. Из-за двери не доносилось ни единого звука. Слуги сообщили местным властям. Те приехали и велели взломать дверь… На полу лежали три трупа.

Каким образом сэр Руперт и его жена встретили свой конец, уже никто и никогда не узнает.

«Трагедия эта, — завершал главу автор, — произошла в Каменном склепе, что под лестницей».

Чтение было прервано появлением мисс Босанкет. Я находился под впечатлением прочитанного и даже очертания комнаты видел словно сквозь дымку. Но что-то во мне шевельнулось, и в голове мелькнуло несколько отчаянных мыслей.

— Я думала, отец с вами, — сказала она, оглядев помещение.

Я ответил, что сэра Уильяма куда-то позвали. Мисс Босанкет замешкалась, что еще больше подогрело мое волнение.

— Мистер Хейвуд, я ведь даже не поблагодарила вас, — едва слышно произнесла она. — Вы были так добры и заботливы. Позвольте мне сделать это сейчас.

Она вдруг заплакала.

Порыв, овладевший мною, развязал мне язык. Голова еще была полна прочитанного, а помимо истории о кончине Марвинов там носились еще кое-какие мысли. Весьма опрометчивые, которые тогда мне таковыми не казались.

— Мисс Босанкет, позвольте мне ненадолго коснуться того происшествия. Я не стану вдаваться в подробности.

— Умоляю, не надо! — воскликнула она и испуганно сжалась.

— Пожалуйста, выслушайте меня. Случившееся видится вам проявлением необузданной похоти. На самом деле вы были свидетельницей печального происшествия — временного помутнения рассудка. Ведь даже вы явились жертвой того же необъяснимого явления.

— Как вас понимать? — еще сильнее сжавшись, спросила она.

— Я больше ничего не скажу, чтобы вы не высмеяли меня. Конечно, вы не стали бы смеяться, но мои зыбкие предположения все равно бы вас не убедили. Но если и впрямь имело место временное помутнение рассудка, вы бы предпочли похоронить прошлое в могиле своей памяти.

— Я догадываюсь, о чем вы хотите сказать, но… нет, не могу, — прошептала она.

— Неужели вы отвернулись бы от своего возлюбленного или даже просто друга, поскольку его одолела болезнь? Представьте, что того, кто дороже вам всего на свете, вдруг свалила бы лихорадка. Он метался бы в горячке, бредил, и в этом бреду говорил бы, что не желает вас видеть, и иные недостойные слова. Неужели вы бы отнеслись к ним всерьез? Или сочли бы их следствием болезни и по выздоровлении дорогого вам человека не стали бы упрекать его ни в чем, а о случившемся вспоминали бы лишь с сожалением?

— Я вас не понимаю, — прошептала мисс Босанкет.

— Думаю, вы усердно читаете Библию. И не раз удивлялись тому, как злые духи способны овладеть своей жертвой и помыкать ею. Но с чего вы решили, что подобное случалось только в прошлом? Или вы думаете, что наука и просвещение уничтожили злых духов и современному человеку нечего бояться?

Мисс Босанкет внимательно глядела на меня.

— Вы намекаете на странные вещи, — сказала она.

Наши глаза встретились, а дальше… Сам не знаю почему, но миссия, которую я на себя возложил, перестала меня занимать. Я жадно пожирал глазами мисс Босанкет. Ее хрупкая фигурка, бледное одухотворенное лицо неодолимо притягивали меня. Я осторожно коснулся ее руки. Она не отвела свою руку, словно принимала мою заботу. Я возликовал. Во мне вспыхнула кровь. В голове замелькали сумасбродные мысли. Я сознавал, что слишком крепко сжимаю руку девушки. Мисс Босанкет тоже это поняла и попыталась высвободиться, но это лишь усилило мою страсть. Я сжал ее пальцы и громко засмеялся. Ее глаза удивленно глядели на меня, а грудь, скрытая легким платьем, вздрагивала с каждым вдохом. Я понимал, что привлекаю девушку к себе с явным намерением ее обнять. И вдруг ее глаза наполнились ужасом. Она вырвала руку и, шатаясь, попятилась. Глаза мисс Босанкет были прикованы к моей шее.

— Проклятая отметина! Что это? Откуда она? — дрожа всем телом, спрашивала девушка.

Она осела на пол и лишилась чувств. В то же мгновение дикая кровь ударила мне в голову. Я склонился над мисс Босанкет… Не знаю, что было бы дальше, не вернись сэр Уильям. Он сурово поглядел на нас и занялся дочерью. Я стоял в стороне, охваченный непонятной яростью, словно зверь, от которого отобрали добычу. Сэр Уильям повернулся ко мне и в необычайно учтивой манере попросил извинения за то, что я явился свидетелем этой печальной сцены. Увы, его дочь с рождения не отличалась крепким здоровьем. Еще раз извинившись, хозяин сказал, что не смеет меня задерживать.

Я неохотно покинул их дом. Но стоило мне выйти за порог, как меня охватила паника. Дьявольское наваждение схлынуло; дрожа всем телом, я вскочил в седло и понесся обратно с такой скоростью, будто от этого зависела моя жизнь.

В аббатство Марвин я вернулся около десяти часов вечера и сразу же попросил постелить мне наверху. После всего, что со мною было, я просто боялся спать в Каменном склепе и выпил несколько порций виски, чтобы успокоить взвинченные нервы.

Но мой сон был коротким. Голова тут же наполнилась прежними мыслями. Я отогнал их, сказав себе, что раздумывать буду завтра утром. Однако зов Каменного склепа был силен. Я противился ему, боролся, но потом уступил: оделся, взял свечу и спустился вниз. Подойдя к черной двери, я широко распахнул ее и вглядывался в темноту, вслушивался, словно ожидал, как некий голос позовет меня. Было тихо, как в гробнице, однако стоило мне переступить порог, и голоса принялись манить и уговаривать меня. Я стоял, пошатываясь, не в силах вернуться наверх и не испытывая такого желания, и глядел на дрожащее пламя свечи. Только сейчас я заметил, что пол в нише не покрыт ковром, а на нем темнеет какое-то пятно. Я нагнулся и дотронулся до одной из каменных плит. Она шевельнулась. Тогда я поставил свечу на пол, присел на корточки, взялся за плиту обеими руками и попытался поднять. Все звуки, звеневшие у меня в ушах, мгновенно стихли. Еще рывок, и плита сдвинулась с места, обнажив зияющую черную дыру, не больше квадратного ярда.

В пламени свечи я разглядел несколько ступенек, уходящих вниз. Возможно, когда-то там был погреб. Меня охватило возбуждение. Даже не подумав дождаться утра, я протиснулся в дыру, взял свечу и принялся осторожно спускаться вниз. Пройдя дюжину ступеней, я очутился перед узким проходом — прямым как стрела. Я пригнул голову и двинулся вперед — с необычайной осторожностью, более всего опасаясь, как бы не уронить свечу и не оказаться в кромешной тьме. Здесь было холодно и сыро. Глухое эхо повторяло каждый мой шаг.

Примерно через сто ярдов заплесневелый проход вывел в более просторное помещение, где дышалось легче. В трещину пробивался одинокий лунный луч. Значит, я находился не очень далеко от поверхности земли. Посередине этого грота я увидел каменный постамент. Он заинтересовал меня, и вскоре я сообразил, где нахожусь. Не требовалось читать грубо выбитые надписи под гробами — я и так знал, что очутился в фамильном склепе Марвинов. Скудный свет выхватывал из темноты сгнившие гробы, высыпавшиеся кости, черепа с их жутким оскалом. Бренные останки этого несчастного семейства заставили меня содрогнуться. Я вернулся к центральному алтарю, где в мрачной тишине стояли два гроба. Крышка одного из них была снята и валялась рядом, обнажая отвратительный скелет. Мне показалось, будто он ухмыляется и подмигивает мне, словно приглашая перейти черту и примкнуть к сну смерти. Интуиция подсказывала: это скелет сэра Руперта Марвина — зачинщика ужасного преступления, обрекшего три души на вечные страдания. На несколько мгновений я замер, пораженный этим грустным зрелищем, потом шагнул ко второму гробу.

Сумрачная меланхолия, наполнявшая мои мысли, мгновенно уступила место странному ликованию, какой-то нечестивой радости. С бешено колотящимся сердцем, я не мог оторвать глаз от потемневшего серебряного орнамента, украшавшего крышку гроба, и коснулся ее дрожащей от нетерпения рукой. Крышка тихо скрипнула под моими пальцами. Звук чем-то напугал меня, и я тут же отдернул руку. Не берусь гадать, какая сила вмешалась, но крышка сдвинулась сама собой! Самое удивительное, что эта чертовщина не вызывала у меня никакого ужаса. Крышка продолжала сдвигаться и подниматься на ребро, а внутренность гроба тем временем озарялась мягким светом. Моя свечка стала подмаргивать и коптить. Мне показалось, что я увидел в гробу белые, сверкающие одежды.

Сверху послышалось хлопанье крыльев. От неожиданности я вскрикнул, отшатнулся и, зацепившись за щербатый пол, упал, выронив гаснущую свечу.

В следующее мгновение по склепу разлился яркий свет, выхватив из темноты все, что там находилось. Раздался пронзительный крик. Я вскочил на ноги, очумело глядя на вспыхнувший пожар. Склеп был охвачен огнем. Я кинулся к проходу и вновь услышал этот жуткий крик. Летучая мышь отчаянно била крыльями, пытаясь вырваться из круга пламени. Увидев проход, я бросился туда, пробираясь ощупью. Если сюда я шел, то обратно бежал, то и дело ударяясь о стены.

Достигнув лестницы, я выбрался наружу и задвинул каменную плиту. Потом стал вслушиваться: из глубины не доносилось ни единого звука. Я выбежал из проклятой комнаты и закрыл ее на ключ. Думаю, в этот момент я сам был похож на призрак. Поднявшись на второй этаж, я ворвался в комнату, заперся и налил себе полный бокал бренди.

Уоррингтон вернулся через полгода. Вскоре после этого, наняв стряпчего, он продал аббаство Марвин. Впрочем, я и не сомневался, что он это сделает. Новый владелец был доволен своим приобретением. До меня дошли сведения, что Каменный склеп используется в качестве спальни для гостей, которым нравится «настоящая старина».

Все, что происходило со мною после бегства Уоррингтона, относится к категории бездоказательных явлений. Да мне и не хотелось копаться в той трагедии и доискиваться объяснений, даже для себя. Все, о чем я рассказал, — правда, за исключением имен, которые, по вполне понятным причинам, заменены вымышленными.

 

Ян Непомук Неруда (1834–1891) родился в Праге, в той части города, которая славится своими крутыми, узкими, кривыми улочками, старинными домами и степенными обывателями, которых он позднее высмеял в своих рассказах. Неруда учился в Германии, затем в Чешской академической гимназии, где сформировалось его национальное самосознание. Он стал журналистом и выступал в периодике как автор многочисленных статей, фельетонов и путевых очерков, а также как литературный критик. Его бурная личная жизнь, в которой имели место связи с известными в обществе женщинами, в том числе замужними, вызывала возмущение и осуждение консервативных кругов.

Плодовитый поэт и прозаик, Неруда считается сегодня крупнейшей фигурой в чешской литературе, хотя его произведения малоизвестны в англоязычном мире. Примечательным исключением стал сборник рассказов «Малостранские повести» (1877), переведенный на английский язык знаменитым автором детективных романов Эллис Питере в 1957 году.

Неруда был представителем «майской школы», которая главенствовала в чешской литературе в 1860-1870-е годы; ее название восходит к эпической поэме Карела Махи «Май», проникнутой стремлением уйти от провинциализма и национальной изоляции и акцентировать внимание на общечеловеческих темах.

В честь Яна Неруды выбрал себе псевдоним чилийский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе Рикардо Рейес Басоальто, более известный как Пабло Неруда.

Рассказ «Вампир» был впервые опубликован в авторском сборнике «Разные люди» (1871).

 

Вампир (© Перевод Г. Растроповой)

Пригородный пароход доставил нас из Стамбула к острову Принкип. Мы сошли на берег. Общество было немногочисленное: польская семья — отец, мать, дочь и ее жених — и нас двое. Да, чтобы не забыть, к нам еще в Стамбуле, на деревянном мосту, ведущем через Золотой Рог, присоединился какой-то молодой грек, очевидно художник: под мышкой у него был альбом. Лицо у грека было бледное, глубоко посаженные черные глаза, до плеч спадали длинные темные волосы. Вначале он мне понравился — он был любезен и хорошо знал местные условия. Но он так много говорил, что в конце концов его присутствие стало неприятно.

Большую симпатию вызывала во мне польская семья. Отец и мать — милые, еще бодрые люди, жених — элегантно одетый молодой человек, прямодушный и искренний. Они приехали на Принкип по желанию слабой здоровьем дочери, чтобы провести здесь лето. Эта красивая бледная девушка, видимо, перенесла тяжелую болезнь, или, может быть, недуг только начинался. Молодая полька шла, опираясь на руку своего жениха, охотно присаживалась отдохнуть, и частый сухой кашель прерывал ее шепот. Всякий раз, как повторялся приступ кашля, ее спутник останавливался и сочувственно смотрел на невесту. Она же отвечала ему взглядом, который говорил «Все это пустяки, я счастлива!» И все мы верили в ее выздоровление и счастье.

По совету грека, который распрощался с нами у мола, наши спутники сняли комнату в гостинице, расположенной на горе. Гостиница принадлежала французу, и все в этом доме было удобно и красиво, истинно на французский лад.

Мы позавтракали все вместе и, когда немного спала жара, отправились в горы, в пиниевую рощу, полюбоваться окрестностями. Едва нашли подходящее место для привала, как снова появился грек. Слегка кивнул головой в знак приветствия, огляделся, сел в нескольких шагах от нас, раскрыл альбом и начал рисовать.

— По-моему, он нарочно сел так, чтобы не было видно, что он рисует, — сказал я.

— Ну и пусть, — возразил молодой поляк, — нам и так есть на что смотреть… — И через минуту добавил: — Мне кажется, он рисует кого-то из нас. Что ж, его дело.

Любоваться и в самом деле было чем. Этот остров — самый красивый и мирный уголок в целом свете! Политическая изгнанница Ирина, современница Карла Великого, провела здесь месяц в изгнании; ах, если бы и я мог побыть здесь хоть месяц — я до конца жизни хранил бы воспоминание о нем. Никогда не забыть мне этот единственный день, проведенный на Принкипе.

Воздух там чистый, как алмаз, и такой нежный и мягкий, что он как бы подхватывает твои мысли и уносит вдаль. Справа, из-за моря, поднимаются темные азиатские вершины, слева вдали синеет обрывистый европейский берег. Халки, ближний из девяти Принцевых островов, со своими кипарисовыми рощами, точно грустный сон, виднеется в подернутой туманом дали, увенчанный большим прекрасным зданием — убежищем страждущих душ.

Воды Мраморного моря переливаются всеми цветами радуги, словно искрящийся на солнце опал. Вдали вода, белая, как молоко, кое-где розовеет, между островами горит ярким оранжевым светом, а прямо под нами — изумительного сине-зеленого цвета, подобно прозрачному сапфиру. Великолепен бескрайний морской простор! Нигде не видно больших пароходов, только два крохотных суденышка под английским флагом курсируют вдоль берега: одно неуклюже, точно караульная будка, другое идет на веслах, и когда все шесть пар весел разом поднимаются, с них будто стекает расплавленное серебро. Доверчивые дельфины снуют между суденышками, вздымая фонтаны брызг, и описывают смелые дуги, играя над водой. В синем небе порою пролетит величавый орел, свободно преодолевая пространство между двумя частями света.

Вся долина, насколько хватает глаз, покрыта цветущими розами, воздух напоен их ароматом. Из кафе, расположенного у моря, доносится музыка, слегка приглушенная расстоянием.

Природа нас очаровала. Все сидели молча, наслаждаясь этой красотой. Девушка лежала на траве, положив голову на грудь любимого. Легкий румянец оживил ее бледное лицо, и из голубых глаз вдруг выкатились слезинки. Жених наклонился и поцеловал ее в глаза. Мать девушки тоже не могла сдержать слез, а я… странное чувство овладело мною.

— Здесь и душа и тело должны исцелиться, — прошептала девушка. — Счастливый край!

— Бог свидетель, у меня нет врагов, но если б и были, я простил бы их, — дрожащим голосом сказал отец девушки.

И снова все замолчали. Было так хорошо, так непередаваемо сладостно! Каждый из нас был переполнен счастьем, и каждый хотел разделить это счастье со всем миром. Все чувствовали одно и то же, и никто не нарушал молчания. Мы почти не заметили, что грек кончил рисовать и, поклонившись, ушел. Мы остались.

Наконец, когда горизонт на юге окрасился в волшебный темно-фиолетовый цвет, мать девушки напомнила нам, что пора возвращаться в гостиницу. Все поднялись и не торопясь, как беззаботные люди, сошли вниз.

Придя в гостиницу, мы расположились на красивой веранде. Вскоре до нас донесся шум вспыхнувшей ссоры. Грек затеял перебранку с хозяином гостиницы. От нечего делать мы прислушались. Спор продолжался недолго.

— Не будь у меня других постояльцев, я бы тебе сказал… — проворчал хозяин и поднялся по лестнице к нам.

— Скажите, пожалуйста, кто этот человек? Как его зовут? — спросил молодой поляк.

— А кто его знает, — пробормотал хозяин. — Мы его зовем Вампиром.

— Он художник?

— Еще какой! Рисует только покойников. Умрет кто-нибудь в Стамбуле или в округе, а у него уж готов портрет. Этот парень рисует заранее и никогда не ошибается, что твой коршун.

Старая полька в ужасе вскрикнула: дочь, побелев как мел, без чувств упала ей на руки.

Жених девушки спрыгнул со ступенек, одной рукой схватил грека за грудь, другой потянулся к альбому.

Мы устремились за ним. Оба они уже катались по земле.

Альбом был раскрыт, и на одном его листе карандашом нарисована голова молодой польки — глаза закрыты, вокруг чела мирт.

 

После своего раннего поэтического успеха Кларк Эштон Смит (1893–1961) начал, под влиянием своего друга Г. Ф. Лавкрафта, писать «страшные» и фантастические рассказы. Эдгар По и «Тысяча и одна ночь», читанные им в юности, дали Смиту материал и стиль для составивших его славу историй об ужасных смертях. Ныне он вместе с Лавкрафтом и Робертом Говардом считается одним из трех величайших авторов «Странных историй» — самого влиятельного палп-журнала 1920-1930-х годов, посвященного фантастике и сверхъестественному. Также он часто писал для таких первоклассных изданий, как «Удивительные истории» и «Необыкновенные истории», издававшиеся Хьюго Гернсбеком.

Во второй половине 1930-х годов, после восьмилетнего периода творческой активности, Смит впал в депрессию, вызванную смертью его матери в 1935 году, гибелью его друга Говарда в 1936-м, а также кончиной отца и Говарда Лавкрафта в 1937-м. В последующие четверть века он не написал почти ничего.

Еще в юности Смит увлекался живописью и графикой и достиг заметного мастерства, хотя в его работах и присутствовали недостатки, характерные для художника-самоучки. С прекращением литературных занятий он занялся лепкой, создавая с помощью лавы, песчаника, слюды и талька гротескные скульптуры, которые были под стать сюжетам его картин и рисунков и приносили ему совсем незначительный доход. Позднее издательство «Аркхэм хаус» начало издавать произведения Смита большими авторскими сборниками, выпустив в свет пять томов его прозы, в том числе «За пределами пространства и времени» (1942) и «Затерянные миры» (1944), и две книги стихов.

«Конец рассказа» был впервые опубликован в «Странных историях» в мае 1930 года.

 

Конец рассказа (© Перевод И. Тетериной.)

Это повествование было найдено в бумагах Кристофа Морана, студента, изучавшего право в Туре, после его необъяснимого исчезновения во время поездки к своему отцу в Мулен в ноябре 1789 года.

«Вот-вот должна была разразиться гроза, и, хотя до вечера было еще далеко, Аверуанский лес окутали зловещие коричневато-пурпурные осенние сумерки. Деревья вдоль дороги, по которой я ехал, превратились в черные расплывчатые громады, а сама дорога, смутная и призрачная, казалось, слабо колышется передо мной. Я пришпорил лошадь, утомленную нашим путешествием, которое началось на рассвете, и она, много часов недовольно трусившая вялой рысцой, галопом припустила по темнеющей дороге меж исполинских дубов, тянувших к нам свои корявые ветви.

С ужасающей быстротой на нас опускалась ночь, темнота превратилась в плотную цепкую пелену. Смятение и отчаяние заставляли меня вновь и вновь ожесточенно пришпоривать лошадь, но первые отдаленные раскаты грома уже мешались со стуком копыт. Вспышки молний выхватывали из тьмы дорогу, которая, к моему изумлению (я полагал, что нахожусь на главном Аверуанском тракте), почему-то сузилась и превратилась в хорошо протоптанную тропу. Я решил, что сбился с пути, однако не отважился вернуться в пасть тьмы, где сгущались косматые грозовые облака, а поспешил вперед, надеясь, что такая ровная тропинка выведет меня к какому-нибудь домику или замку, где я мог бы найти приют до утра.

Надежды мои вполне оправдались, ибо через несколько минут я различил среди деревьев проблески света и неожиданно очутился на опушке леса. Впереди на невысоком холме возвышалось большое здание, на нижнем этаже его светилось несколько окон, а крыша казалась почти неразличимой на фоне бешено мчащихся туч.

„Это, без сомнения, монастырь“, — подумал я, останавливая свою загнанную лошаденку и спешиваясь. Подняв тяжелый медный молоток в виде собачьей головы, я изо всей силы ударил им о крепкую дубовую дверь. Раздавшийся звук оказался неожиданно громким и гулким и отозвался в темноте зловещим, каким-то замогильным эхом. Охваченный невольным испугом, я поежился, однако страх мой полностью рассеялся, когда через миг дверь распахнулась и передо мной в ярком свете факелов, освещавших просторный зал, который открывался за ней, предстал высокий румяный монах.

— Прошу пожаловать в Перигонское аббатство, — пророкотал он гостеприимно.

Тотчас откуда-то появился еще один человек в рясе с капюшоном и увел моего коня в стойло. Едва я успел бессвязно поблагодарить моего спасителя, как разразилась буря и страшные потоки дождя, сопровождаемые нарастающими раскатами грома, с демонической яростью обрушились на закрывшуюся за мной дверь.

— Какая удача, что вы так своевременно нас нашли, — заметил монах. — В такую непогоду в лесу пришлось бы несладко и человеку, и лошади.

Догадавшись, что я столь же голоден, сколь и изнурен, он провел меня в трапезную и поставил передо мной миску со щедрой порцией баранины с чечевицей, кувшин отменного крепкого красного вина и дал ломоть хлеба.

Я принялся за еду, а он уселся за стол напротив меня. Отчасти утолив голод, я воспользовался возможностью и более внимательно рассмотрел своего гостеприимного хозяина. Он был высоким и крепко сбитым, а лицо, со лбом, ничуть не менее широким, чем мощная челюсть, выдавало острый ум вкупе с жизнелюбием. От него веяло каким-то особым тактом и утонченностью, образованностью, хорошим вкусом и воспитанием.

„Этот монах, должно быть, глотает книги с не меньшей охотой, чем вино“, — подумал я про себя.

Очевидно, по выражению моего лица он догадался, что меня мучает любопытство, потому что, словно отвечая на мой невысказанный вопрос, представился:

— Я — Илер, настоятель Перигона. Мы — орден бенедиктинцев, мы живем в ладу с Богом и людьми и не считаем, что дух следует укреплять, умерщвляя или укрощая плоть. Наши кладовые полны разнообразных яств, а в погребах хранятся старейшие и изысканнейшие аверуанские вина. И если вас это заинтересует, у нас есть библиотека, заполненная редчайшими томами, бесценными манускриптами, величайшими шедеврами язычества и христианства, среди которых есть даже несколько уникальных рукописей, переживших пожар Александрии.

— Весьма признателен за ваше гостеприимство, — ответил я, кланяясь. — Я — Кристоф Моран, изучаю право. Я ехал из Тура домой к отцу, в наше поместье под Муленом. Я тоже люблю книги, и ничто не способно доставить мне большее удовольствие, нежели привилегия изучить библиотеку столь богатую и редкостную, как та, о которой вы говорите.

Пока я заканчивал свой ужин, мы беседовали о классике и соревновались в цитировании римских, греческих и христианских авторов. Мой хозяин проявил столь блестящую образованность, широкую эрудицию и глубокие познания как в древней, так и в современной литературе, что я в сравнении с ним почувствовал себя полным профаном. Он, в свою очередь, был так любезен, что похвалил мою весьма далекую от совершенства латынь, так что к тому времени, когда я осушил бутылку вина, мы уже по-приятельски болтали, словно два старых друга.

Всю мою усталость точно рукой сняло, и меня вдруг охватило небывалое ощущение довольства, телесной бодрости и в то же время необыкновенной ясности и остроты ума. Поэтому, когда настоятель предложил пройти в библиотеку, я с готовностью согласился.

Он провел меня по длинному коридору, по обе стороны которого располагались монашеские кельи, и большим медным ключом, свисавшим с пояса, отпер дверь огромного зала с высокими потолками и несколькими окнами-бойницами. Воистину, мой хозяин нисколько не преувеличивал, повествуя о сокровищах библиотеки, ибо длинные полки ломились от книг, и еще множество фолиантов громоздилось на столах или грудами возвышалось в углах. Там были свитки папируса, пергамента и вощеной бумаги, диковинные византийские и коптские книги, древние арабские и персидские манускрипты в раскрашенных или осыпанных драгоценными камнями обложках; десятки бесценных инкунабул, сошедших с первых печатных станков; бесчисленные монастырские списки с творений античных авторов в переплетах из дерева и слоновой кости, украшенные богатыми иллюстрациями и тиснением, которые зачастую сами являли собой подлинные шедевры.

С осторожностью истинного книголюба и рачительного хозяина настоятель Илер раскрывал передо мной том за томом. Многих книг я никогда раньше не видал, а о некоторых даже и не слышал. Мой рьяный интерес и неподдельный восторг явно доставляли ему удовольствие, потому что через некоторое время монах нажал на скрытую внутри одного из библиотечных столов пружину и вытащил длинный ящик, где, как он поведал мне, содержались такие сокровища, которые он не отваживался вынимать в присутствии кого бы то ни было и о существовании которых монахи даже не догадывались.

— Вот, — продолжал он, — три оды Катулла, которых вы не найдете ни в одном опубликованном издании его произведений. А вот подлинная рукопись Сапфо — полная копия поэмы, которая доступна всем остальным лишь в виде разрозненных отрывков. А тут два утерянных текста из „Милетских сказок“, письмо Перикла к Аспазии, неизвестный диалог Платона и древний арабский труд неизвестного автора по астрономии, который предвосхищает теорию Коперника. И наконец, вот печально известная „История любви“ Бернара Велленкура, все издание которой было уничтожено сразу же после выхода в свет; кроме этого, известен всего один уцелевший экземпляр.

С благоговением, перемешанным с любопытством, разглядывая редкостные, неслыханные сокровища, которые он демонстрировал мне, я заметил в углу ящика тоненькую книжицу в простом переплете из темной кожи. Я осмелился взять ее в руки и обнаружил внутри несколько листов убористого рукописного текста на старофранцузском языке.

— А это что такое? — обратился я с вопросом к Илеру, и его лицо вдруг, к моему крайнему изумлению, приняло опечаленное и тревожное выражение.

— Лучше бы ты не спрашивал, сын мой. — Он перекрестился, а его голос утратил свое добродушие, и в нем зазвучали резкие, взволнованные и полные горестного смятения нотки. — Проклятие лежит на страницах, которые ты держишь в руках: губительные чары довлеют над ними. Тот, кто отважится прочесть их, подвергнет огромной опасности не только тело, но и душу.

Он решительно забрал у меня книгу и положил ее назад в ящик, вновь набожно перекрестившись.

— Но, отец мой, разве такое возможно? — решился возразить я. — Какую опасность могут представлять несколько покрытых письменами листов пергамента?

— Кристоф, есть многие вещи, постичь которые ты не в состоянии, вещи, которых тебе лучше не знать. Власть Сатаны проявляется в различных видах и разными способами. Существует множество искушений, кроме мирских и плотских соблазнов, множество ловушек, подстерегающих человека столь же коварно и незаметно, сколь и неизбежно; и есть тайные ереси и заклятия иной природы, чем те, которым предаются колдуны.

— И с чем же связаны эти страницы, если в них таится такая сверхъестественная опасность, такая пагубная сила?

— Я запрещаю тебе спрашивать об этом. — Монах произнес это строго, как отрезал, и я удержался от дальнейших расспросов.

— А для тебя, сын мой, — продолжал он, — опасность возрастает вдвое, ибо ты молод и горяч, полон желаний и любопытства. Поверь мне, лучше тебе забыть, что ты вообще видел эту рукопись.

Настоятель закрыл потайной ящик, и как только странная рукопись оказалась на своем месте, выражение гнетущего беспокойства на его лице сменилось прежним добродушием.

— А сейчас, — возвестил он, повернувшись к одной из книжных полок, — я покажу тебе книгу Овидия, некогда принадлежавшую самому Петрарке.

Преподобный Илер снова превратился в славного ученого, доброго и радушного хозяина, и я понял, что не стоит пытаться вновь заговаривать о загадочной рукописи. Но странное волнение монаха, смутные и пугающие намеки, которые он обронил, зловещие слова его предостережения возбудили во мне нездоровое любопытство, и хотя я отдавал себе отчет в том, что охватившее меня наваждение безрассудно, остаток вечера я не мог думать ни о чем другом. Всевозможные догадки, фантастические, абсурдные, скандальные, нелепые, чудовищные, роились в моем воспаленном мозгу в то время, пока я из вежливости восхищался инкунабулами, которые Илер любезно доставал с полок и демонстрировал мне.

Около полуночи он проводил меня в мою комнату — комнату, которая была отведена специально для гостей и обставлена с большими удобствами, даже, можно сказать, с большей роскошью, чем кельи монахов и самого настоятеля, ибо там имелись и пышные занавеси, и ковры, а на кровати лежала мягкая перина. Когда мой гостеприимный хозяин удалился, а я, к своему огромному удовольствию, убедился в мягкости предоставленной мне постели, в моем мозгу все еще клубились вопросы относительно запретной рукописи. Хотя буря уже утихла, я долго не мог уснуть, а когда наконец сон пришел ко мне, я крепко уснул и спал без сновидений.

Когда я пробудился, ясные, точно расплавленное золото, потоки солнечного света изливались на меня из окна. Гроза прошла без следа, и на бледно-голубых октябрьских небесах не было видно ни намека на облачко. Я подбежал к окну и увидел осенний лес и блестящие от росы поля. Поистине прекрасный пейзаж был исполнен той безмятежности, всю степень которой способен оценить лишь тот, кто, подобно мне, долгое время прожил в городских стенах, окруженный высокими зданиями вместо деревьев и вынужденный ходить по булыжной мостовой вместо мягкой травы. Но каким бы чарующим ни казалось представшее моим глазам зрелище, оно удержало мой взгляд лишь на краткий миг, а потом я увидел возвышавшийся над верхушками деревьев холм, до которого было от силы с милю пути. На вершине темнели руины старого замка; в его стенах и башнях явственно царили запустение и разруха. Развалины неодолимо притягивали мой взгляд и обладали неизъяснимой романтической прелестью, они казались столь естественной, столь неотъемлемой частью пейзажа, что я ни на миг не задумался и не удивился. Я не мог отвести от них взгляда. Застыв у окна, я пристально изучал каждую черточку полуразрушенных от времени башен и бастионов. Была какая-то неуловимая притягательность в самой форме, размерах и расположении громады замка — притягательность, схожая с тем воздействием, которое оказывает на нас нежная мелодия, стихотворная строфа или черты любимого лица. Глядя на него, я погрузился в мечты, которые не мог впоследствии воспроизвести, но которые оставили после себя то же самое мучительное чувство невыразимого наслаждения, какое порой вызывают мимолетные ночные грезы.

К действительности меня возвратил негромкий стук в дверь, и я спохватился, что до сих пор не одет. Пришел настоятель — узнать, как я провел ночь, и сказать, что мне подадут завтрак, когда бы я ни захотел выйти. Я почему-то почувствовал себя немного смущенным, даже пристыженным за то, что меня застали врасплох, и, хотя в том не было никакой необходимости, извинился перед преподобным Илером за свою нерасторопность. Тот, как мне показалось, бросил на меня пытливый, проницательный взгляд и быстро отвел глаза, с радушной любезностью хорошего хозяина ответив, что извиняться мне не за что.

Позавтракав, я с многочисленными выражениями признательности за гостеприимство сообщил Илеру, что мне пора в путь. Однако тот столь неподдельно огорчился, услышав про мой отъезд, с такой сердечностью предложил мне задержаться хотя бы еще на денек и так настойчиво меня уговаривал, что я согласился остаться. По правде говоря, ему не пришлось меня долго упрашивать, поскольку, кроме того, что я испытывал подлинную симпатию к Илеру, тайна запретной рукописи всецело завладела моим воображением. Помимо того, для юноши, обладающего тягой к познанию, доступ к богатейшей монастырской библиотеке был редкой роскошью, бесценной возможностью, которую не следовало упускать.

— Я хотел бы воспользоваться вашим несравненным собранием книг для проведения некоторых изысканий, — обратился я к монаху.

— Сын мой, я буду очень рад, если ты останешься. Мои книги в твоем полном распоряжении, — объявил настоятель, снимая с пояса ключ от библиотеки и отдавая его мне. — Мои обязанности, — продолжал он, — вынуждают меня на некоторое время покинуть стены монастыря, а ты, несомненно, в мое отсутствие захочешь позаниматься.

Вскоре настоятель извинился и ушел. В предвкушении столь желанной возможности, которая без всякого труда сама упала мне в руки, я поспешил в библиотеку, снедаемый желанием прочесть запретную рукопись. Едва взглянув на заставленные книгами полки, я отыскал, стол с потайным ящиком и принялся нащупывать пружину. Несколько томительных минут спустя я наконец нажал на нужную точку и вытащил ящик. Мной руководил порыв, обратившийся в настоящее наваждение, лихорадочное любопытство, граничившее с помешательством, и даже ради спасения собственной души я не согласился бы подавить желание, заставившее меня вынуть из ящика тонкую книгу в простой, без всяких надписей, обложке.

Устроившись в кресле около одного из окон, я принялся просматривать страницы, которых насчитывалось ровно шесть. Их покрывала затейливая вязь букв; никогда прежде я не сталкивался с таким причудливым написанием, а французский язык казался не просто устаревшим, но почти варварским в своей старомодной вычурности. Ничуть не обескураженный трудностями, с которыми столкнулся при расшифровке записей, с безотчетным безумным волнением, охватившим меня с первых же прочитанных слов, я, как зачарованный, продолжал чтение.

Ни заголовка, ни даты в тексте не оказалось, а сам он представлял собой повествование, которое начиналось почти так же внезапно, как и обрывалось. В нем рассказывалось о некоем Жераре, графе де Вентильоне, который накануне женитьбы на знатной и прекрасной девушке, Элеонор де Лис, встретил в лесу рядом со своим замком странное получеловеческое создание с рогами и копытами. Поскольку Жерар, как гласило повествование, считался юношей пылким, чья отвага, равно как и христианское благочестие, были всем известны, он именем Спасителя нашего, Иисуса Христа, приказал этому существу остановиться и рассказать все о себе.

Дико расхохотавшись в наступивших сумерках, странное существо непристойно заплясало перед ним с криком:

— Я — сатир, а твой Христос для меня значит не больше, чем сорняки в мусорной яме.

Потрясенный подобным святотатством, Жерар чуть было не выхватил свой меч и не умертвил омерзительное создание, но оно опять закричало:

— Остановись, Жерар де Вентильон, и я открою тебе секрет, который заставит тебя забыть поклонение Христу и свою прекрасную невесту и побудит отказаться от мира и от самого солнца, добровольно и без сожалений.

И Жерар, хотя и не слишком охотно, наклонился и подставил сатиру ухо, и тот подошел ближе и что-то прошептал. Что было сказано, так и осталось неизвестным, но, прежде чем скрыться в темном лесу, сатир снова возвестил:

— Власть Христа черной изморозью сковала все леса, поля, реки, горы, где мирно жили веселые бессмертные богини и нимфы былых дней. Но в потаенных пещерах, в далеких подземных убежищах, глубоких, как ад, выдуманный вашими священниками, все еще живет языческая красота, все еще звенят языческие восторги.

И с этими словами странное создание снова залилось безумным нечеловеческим хохотом и исчезло в лесной чаще.

С того мига Жерара де Вентильона точно подменили. В тоске вернулся он в свой замок, не бросив, против обыкновения, ни слова приветствия слугам, и так же молча сидел в своем кресле или бродил по залам и даже почти не притронулся к принесенной ему еде. Не пошел он в тот вечер навестить и свою невесту, нарушив данное ей обещание; но, когда приблизилась полночь, с восходом красной, точно омытой кровью, ущербной луны, граф тайком прокрался через заднюю дверь замка и по старой, почти заросшей лесной тропе пробрался на развалины замка Фоссефламм, который возвышался на холме за монастырем бенедиктинцев в Перигоне.

Эти развалины (как говорилось в рукописи) были очень древними; местные жители привыкли обходить их стороной, ибо с ними было связано множество легенд о древнем Зле. Поговаривали, что в них обитают злые духи, а руины служат местом свиданий колдунов и суккубов. Но Жерар, будто позабыв о дурной славе этих мест или не страшась ее, точно одержимый дьяволом, бросился в тень разрушенных стен и ощупью, словно следуя в хорошо известном ему направлении, пробрался к северному концу внутреннего двора замка. Там он правой ногой ступил на плиту, находившуюся под двумя центральными окнами, точно посередине между ними, и отличавшуюся от остальных треугольной формой. Под его ногой плита сдвинулась и наклонилась, открывая гранитные ступени, ведущие в подземелье. Жерар зажег принесенный с собой факел и спустился вниз по ступеням, а плита за его спиной заняла свое прежнее место.

На следующее утро его невеста, прекрасная Элеонор де Лис, и вся свадебная процессия так и не дождались графа у собора в Вийоне, главном городе Аверуана, где было назначено венчание. С того дня никто больше не видал Жерара Вентильона и ничего не слышал ни о нем самом, ни о судьбе, постигшей его…

Таково было содержание запретной рукописи, на этом она обрывалась. Как я уже упоминал, в ней не значилось ни даты, ни имени того, кто был ее автором, ни как до него дошли описанные в ней события. Но, как ни странно, я ни на минуту не усомнился в ее правдивости, и одолевавшее меня любопытство относительно содержания рукописи мгновенно сменилось жгучим желанием, в тысячу раз более могущественным, более неотступным, узнать, чем закончилась эта история, и выяснить, что же нашел Жерар де Вентильон, спустившись по ступеням потайной лестницы.

Когда я читал это повествование, мне, разумеется, пришло в голову, что замок Фоссефламм, описанный в нем, и есть те самые руины, которыми я поутру любовался из окна моей спальни, и чем больше я об этом думал, тем сильнее овладевала мной какая-то безумная лихорадка, тем настойчивей становилось снедавшее меня порочное возбуждение. Вернув манускрипт в потайной ящик, я ушел из библиотеки и некоторое время бесцельно бродил по коридорам монастыря. Там я случайно наткнулся на того самого монаха, который накануне увел в стойло мою лошадь, и отважился спросить его, как можно более осторожно и осмотрительно, о развалинах, вид на которые открывался из монастырских окон.

Услышав мой вопрос, он перекрестился, и на широком добродушном лице его застыло испуганное выражение.

— Это развалины замка Фоссефламм, — ответил он. — Говорят, они многие годы служат прибежищем злым духам, ведьмам и демонам. В этих руинах они устраивают свои оргии, описывать которые у меня язык не повернется. Ни одно людское оружие, никакие изгоняющие нечистую силу заговоры, ни даже святая вода не властны над этими демонами. Многие отважные рыцари и монахи сгинули во мраке Фоссефламма без вести. Однажды, говорят, сам настоятель Перигона отправился туда, чтобы бросить вызов силам Зла, но что отдало его в руки суккубам, никто не знает и даже не догадывается. Некоторые полагают, что демоны — омерзительные старухи, чьи тела оканчиваются змеиными хвостами; другие утверждают, что они — женщины, чья красота затмевает красоту всех смертных женщин, чьи поцелуй даруют дьявольское наслаждение, пожирающее людскую плоть, будто адский огонь… Что же до меня, не знаю, какие из этих слухов верны, но я бы не отважился отправиться в замок Фоссефламм.

Еще прежде, чем он закончил говорить, в моей душе созрело решение пойти туда и лично выяснить все, что будет в моих силах. Это побуждение оказалось таким властным и неодолимым, что даже если бы я был исполнен решимости до последнего сопротивляться ему, я проиграл бы эту битву, точно околдованный какими-то могущественными чарами. Предостережение преподобного Илера, таинственная неоконченная история из древней рукописи, дурная слава, на которую намекал монах, — все это, казалось бы, должно было испугать меня и отвратить от подобного решения, однако же на меня точно какое-то затмение нашло. Мне казалось, что за всем этим кроется какая-то восхитительная тайна, запретный мир неописуемых чудес и неизведанных наслаждений. Мысли о них воспламенили мое воображение и заставили сердце лихорадочно колотиться. Я не знал и не в силах был даже предположить, что могут представлять собой эти наслаждения, но каким-то загадочным образом был убежден в их совершенной реальности, точно так же, как настоятель Илер верил в существование рая.

Я решил отправиться на развалины в тот же день, пока не вернулся Илер; я был безотчетно уверен в том, что он с подозрением отнесся бы к подобному намерению с моей стороны и непременно воспротивился бы ему.

Мои приготовления были крайне просты и заняли всего несколько минут. Я положил в карман огарок свечи, позаимствованный из спальни, захватил в трапезной краюху хлеба и, убедившись, что мой верный кинжал в ножнах, незамедлительно покинул гостеприимный монастырь. Встретив во дворе двоих братьев, я сообщил им, что намерен прогуляться по лесу. Они напутствовали меня веселым „pax vobiscum“ и пошли дальше своей дорогой, занятые разговором.

Стараясь идти как можно более прямой дорогой к Фоссефламму, башни которого то и дело скрывались за спутанными ветвями деревьев, я углубился в лес. Я шел без дороги, и мне то и дело приходилось отклоняться в сторону от намеченного пути, чтобы обойти густой подлесок. В лихорадочной спешке, охватившей меня, казалось, что я много часов добирался до вершины холма, где возвышались развалины, но на самом деле путь занял от силы полчаса. Преодолев последний откос, я внезапно увидел перед собой замок, возвышавшийся в центре ровной площадки, которую представляла собой вершина. В разрушенных стенах пустили корни деревья, а обвалившиеся ворота заросли кустарником, ежевикой и крапивой. Не без труда пробившись сквозь эти заросли и изорвав о колючки одежду, я, как и Жерар де Вентильон из старинной рукописи, направился к северной оконечности дворика. Между плитами мостовой разрослись пугающе огромные стебли бурьяна, их толстые мясистые листья уже тронуты были коричневыми и лиловыми красками наступившей осени. Но я вскоре отыскал треугольную плиту, описанную в повествовании, и без малейшего промедления и колебания ступил на нее правой ногой.

Неукротимая дрожь, трепет безрассудного торжества, окрашенного легким волнением, пробежал по моему телу, когда огромная плита у меня под ногой легко накренилась, открыв темные гранитные ступени, точно так же, как в древнем манускрипте. Теперь-то смутные страхи, навеянные намеками монахов, на краткий миг ожили в моем воображении, превратились в неизбежную реальность, и я остановился перед зияющим отверстием, готовым поглотить меня, раздумывая, не дьявольские ли чары привели меня сюда, в царство неведомого ужаса и немыслимой опасности.

Однако колебался я всего лишь несколько мгновений. Затем чувство опасности померкло, ужасы, описанные монахами, стали казаться причудливым сном, и очарование какой-то непостижимой тайны, на пороге которой я стоял, охватило меня, точно крепкое объятие любящих рук. Я зажег свечу и начал спускаться по лестнице, и точно так же, как за Жераром Вентильоном, треугольная каменная глыба бесшумно закрылась за мной и заняла свое место в вымощенном полу. Несомненно, ее приводил в движение какой-то механизм, срабатывавший под воздействием человеческого веса на одну из ступеней, но я не стал останавливаться, чтобы выяснить, каким образом он работает, и не попытался найти способ заставить плиту открыться изнутри, чтобы я мог вернуться.

Я преодолел, наверное, с дюжину ступеней, которые привели меня в низкий, тесный, пахнущий плесенью склеп, где не оказалось ничего, кроме древней, покрытой пылью паутины. Дойдя до конца, я обнаружил маленькую дверцу и очутился во втором склепе, который отличался от первого лишь тем, что казался более просторным и более пыльным. Миновав еще несколько таких же склепов, я оказался в длинном не то коридоре, не то туннеле, местами перегороженном каменными глыбами или грудами булыжников, обрушившимися со стен. Было очень сыро, в нос бил омерзительный запах стоялой воды и гнили. Несколько раз под моими ногами хлюпала влага, когда я вступал в маленькие лужицы. Сверху падали тяжелые капли, зловонные и липкие, будто просочившиеся из могилы. Мне казалось, что за колеблющимся кругом света, который отбрасывала моя свеча, во тьме расползаются куда-то зловещие призрачные змеи, потревоженные моим приближением, но я не был уверен, были ли то действительно змеи или просто беспокойные отступающие тени, почудившиеся глазам, еще не привыкшим ко мгле подземелья.

Завернув за внезапно открывшийся передо мной поворот, я увидел то, чего менее всего ожидал — проблеск солнечного света там, где, очевидно, был конец туннеля. Не могу сказать, что именно я рассчитывал отыскать, но такой результат почему-то совершенно меня обескуражил. В некотором смятении я поспешил вперед, вынырнул из отверстия и ослепленно заморгал, очутившись на ярком солнечном свету.

Еще прежде чем окончательно опомниться и протереть глаза, чтобы осмотреться по сторонам, я был потрясен одним странным обстоятельством. Несмотря на то что вошел я в подземелье утром, а все мои блуждания по склепам не могли занять долее нескольких минут, солнце уже клонилось к горизонту. Да и сам солнечный свет казался другим — более ярким и мягким, чем тот, который я видел над Аверуаном, а небо — синим-синим, без намека на осеннюю блеклость.

Я с нарастающим недоумением огляделся и не смог найти ничего не только знакомого, но и просто правдоподобного в пейзаже, расстилавшемся передо мной. Вопреки всякой логике, вокруг не было видно ничего похожего ни на холм, на котором стоял замок Фоссефламм, ни на его окрестности. Вокруг меня лежала дышавшая покоем страна холмистых лугов, меж которых извилистая река стремила золотистые воды к темно-лазурному морю, видневшемуся за вершинами лавровых деревьев… Но в Аверуане никогда не росли лавры, да и море находилось в сотнях миль, так что можно представить, как ошеломило и потрясло меня это зрелище.

Никогда прежде не доводилось мне видеть такой красоты. Трава, в которой утопали мои ноги, была мягче и ярче изумрудного бархата, в ней там и сям проглядывали фиалки и разноцветные асфодели. Темно-зеленые кроны деревьев, как в зеркале, отражались в золотистой реке, а на невысоком холме вдали смутно поблескивал мраморный акрополь, возвышавшийся над равниной. Все было напоено ласковым дыханием весны, вот-вот готовой смениться теплым и радостным летом. Казалось, я очутился в стране классических мифов и греческих легенд, и мало-помалу мои изумление и растерянность отступили перед чувством затопившего меня восторга и восхищения совершенной, не поддающейся описанию красотой этой земли.

Неподалеку, в роще лавровых деревьев, в последних лучах солнца поблескивала белая крыша. Меня немедленно потянула туда все та же, только куда более могущественная и неодолимая сила притяжения, которую я ощутил, впервые взглянув на запретный манускрипт и на развалины замка Фоссефламм. Именно здесь, понял я со сверхъестественной уверенностью, находится цель моих поисков, награда за мое безумное и, возможно, порочное любопытство.

Вступив в рощу, я услышал зазвеневший между деревьями смех, гармонично переплетавшийся с тихим шепотом листвы на легком, благоуханном ветерке. Мне показалось, что мое приближение спугнуло какие-то смутные фигуры, исчезнувшие из виду среди стволов, а один раз косматое, похожее на козла создание с человеческой головой и телом перебежало передо мной тропку, будто преследуя быстроногую нимфу.

В самом центре рощицы я обнаружил мраморное здание с портиком и дорическими колоннами. Когда я приблизился к нему, меня приветствовали две девушки в одеждах древних рабынь, и, хотя мой греческий был совсем плох, я без труда разобрал их речь, чему немало способствовало их безукоризненное аттическое произношение.

— Госпожа Никея ожидает тебя, — хором объявили мне незнакомки.

Я уже ничему не удивлялся, а воспринимал все происходящее без вопросов и бесплодных гаданий, как человек, полностью погрузившийся в упоительное сновидение.

„Возможно, — думал я, — все это мне лишь снится, а на самом деле я лежу в роскошной постели в монастыре“.

Но никогда прежде ночные видения, посещавшие меня, не были столь отчетливыми и восхитительно прекрасными.

Дворец был обставлен с роскошью, граничившей с варварской, которая, несомненно, принадлежала к периоду упадка Древней Греции, ибо в ней угадывались многочисленные восточные веяния. По коридору, блиставшему ониксом и полированным порфиром, меня провели в богато убранную комнату, где на обитой великолепными тканями софе возлежала ослепительно прекрасная, словно богиня, женщина.

При виде ее я затрепетал от охватившего меня странного волнения. Мне доводилось слышать о людях, внезапно пораженных безумной любовью с первого взгляда на чье-то лицо или фигуру, но никогда прежде я не испытывал столь сильной страсти, такого всепоглощающего пыла, какой внезапно почувствовал к этой женщине. Поистине казалось, что я любил ее долгое время, сам не подозревая, что люблю именно ее, не в состоянии определить природу этого чувства или направить его в какое-то русло.

Невысокая, она обладала совершенной фигурой, источавшей невыразимую чувственность. Ее темно-сапфировые глаза казались бездонными, как летний океан, и мне показалось, будто я погружаюсь в их жаркую глубину. Изгиб ее соблазнительных губ таил в себе какую-то загадку, они были одновременно печальными и нежными, словно уста античной Венеры. Волосы, скорее медные, чем белокурые, ниспадали на шею, уши и лоб прелестными локонами и были перехвачены простой серебристой лентой. Во всем ее облике сквозила смесь гордости и сладострастия, царственного величия и женственной уступчивости. Движения ее казались легкими и грациозными, как у змеи.

— Я знала, что ты придешь, — прошептала она на том же мелодичном греческом языке, на каком говорили ее служанки. — Я ждала тебя целую вечность, но, когда ты нашел убежище от грозы в Перигонском аббатстве и увидел в потайном ящике рукопись, я поняла, что час твоего прибытия уже близок. Ты и не подозревал, что чары, которые так неодолимо и с такой необъяснимой силой влекли тебя сюда, были чарами моей красоты, волшебным зовом моей любви!

— Кто ты? — спросил я.

Греческие слова без малейших усилий полились с моих уст, и это безмерно удивило бы меня еще час назад. Но сейчас я мог принять что угодно, каким бы странным и абсурдным оно ни казалось, как часть удивительной удачи, невероятного приключения, выпавшего на мою долю.

— Я — Никея, — ответила красавица на мой вопрос. — Я люблю тебя. Мой дворец, как и мои объятия, в твоем полном распоряжении. Ты хочешь знать еще что-нибудь?

Рабыни куда-то исчезли. Я бросился к ложу богини и покрыл поцелуями ее протянутую руку, принося ей клятвы, которые, вне всякого сомнения, звучали абсолютно бессвязно, но тем не менее были исполнены такого пыла, что красавица нежно улыбнулась.

Ее рука показалась моим губам прохладной, но прикосновение к ней воспламенило мою страсть. Я осмелился присесть на край ложа рядом с Никеей, и она не возразила против такой фамильярности. Нежные пурпурные сумерки начали сгущаться в углах комнаты, а мы все беседовали и беседовали, полные радости, без устали повторяя все те милые нелепые пустячки, ласковые глупости, которые инстинктивно срываются с губ влюбленных. Никея оказалась такой невероятно податливой в моих объятиях, что казалось, в ее прелестном теле нет ни единой косточки.

В комнате бесшумно появились служанки. Они засветили замысловато изукрашенные золотые лампы и поставили перед нами ужин, состоявший из пряных яств, невиданных ароматных фруктов и крепких вин. Но я едва мог заставить себя проглотить что-нибудь и, даже пригубив вина, жаждал еще более сладкого и хмельного напитка — поцелуев Никеи.

Не помню, когда мы наконец заснули, но вечер пролетел как один миг. Пьяный от счастья, я унесся прочь на ласковых крыльях сна, и золотые лампы и лицо Никеи растворились в блаженной дымке и пропали из виду…

Внезапно что-то вырвало меня из глубин забытья, и я проснулся. Спросонья я даже не мог сообразить, где нахожусь, и еще меньше понимал, что же пробудило меня. Затем я услышал тяжелые шаги, приближающиеся к открытой двери комнаты, и, выглянув из-за головы спящей Никеи, в свете ламп увидел преподобного Илера, замершего на пороге. На лице у него застыло выражение ужаса, и, поймав мой взгляд, он что-то быстро-быстро залопотал на латыни. В голосе его страх мешался с отвращением и ненавистью. В руках у него я увидел пузатую бутыль со святой водой и кропило и, уж конечно, догадался, для чего все это предназначено.

Я увидел, что Никея тоже проснулась, и понял, что она знает о присутствии аббата. Красавица улыбнулась мне странной улыбкой, в которой я различил нежную жалость, смешанную с ободрением, как будто она утешала испуганное дитя.

— Не беспокойся за меня, — прошептала она.

— Гнусная вампирша! Проклятая ламия! Змея дьявола! — внезапно загремел Илер, переступив порог комнаты с поднятой бутылью.

В тот же миг Никея соскользнула с нашего ложа и с невероятным проворством скрылась за дальней дверью, выходившей в рощу лавровых деревьев. В ушах у меня, донесшись словно из немыслимой дали, прозвенел ее голос:

— Прощай, Кристоф! Не бойся, ты найдешь меня снова, если будешь отважен и терпелив.

Как только слова замерли вдали, капли святой воды упала с кропила на пол комнаты и на ложе, где еще миг назад спала рядом со мной Никея. Раздался оглушительный грохот, и золотистые лампы растворились во тьме, наполнившейся водопадами пыли и градом обломков. Я потерял сознание, а когда очнулся, оказалось, что я лежу на куче булыжников в одном из склепов, по которым блуждал днем. Преподобный Илер со свечой в руке склонялся надо мной с выражением сильнейшего беспокойства и безграничной жалости на лице. Рядом с ним стояла бутыль.

— Благодарение Господу, сын мой, я успел найти тебя вовремя, — пробормотал он. — Когда вечером я вернулся в монастырь и узнал, что ты ушел, то догадался, что произошло. Я догадался, что в мое отсутствие ты прочел проклятую рукопись и попал под ее губительные чары, подобно множеству других неосторожных, среди которых был и один почтенный аббат, мой предшественник. Увы, все они, начиная с Жерара де Вентильона, жившего много сотен лет назад, пали жертвами ламии, которая обитает в этих склепах.

— Ламии? — переспросил я, едва осознавая, что он говорит.

— Да, сын мой, прекрасная Никея, которую ты сжимал в своих объятиях этой ночью, ламия, древняя вампирша, создавшая в этих омерзительных склепах свой дворец дарующих блаженство иллюзий. Неизвестно, как ей удалось обосноваться в Фоссефламме, ибо ее появление здесь уходит корнями в древность более глубокую, чем людская память. Она стара, как само язычество, ее знали еще древние греки, сам Аполлоний изгнал ее из Тиана, и если бы ты мог увидеть ее подлинный облик, то вместо обольстительного тела узрел бы кольца омерзительной змеи. Всех тех, кого любила и с таким радушием принимала в своем дворце эта красавица, она потом сжирала, высосав из них жизнь и силы своими дарящими дьявольское наслаждение поцелуями. Заросшая лаврами равнина, которую ты видел, золотистая река, мраморный дворец со всей его роскошью — все это не более чем дьявольский морок, красивый обман, созданный из пыли и праха незапамятных времен, древнего тлена. Он рассыпался под каплями святой воды, которую я захватил с собой, когда пустился в погоню. Но Никея, увы, ускользнула от меня, и боюсь, что она уцелела, чтобы опять возвести свой дворец сатанинских чар и снова и снова предаваться в нем своим омерзительным порокам.

Все еще в каком-то оцепенении, вызванном крушением моего только что обретенного счастья и поразительных откровений, которые я услышал от настоятеля, я покорно побрел за ним по склепам Фоссефламма. Монах поднялся по ступеням, по которым я спускался вниз, и когда мы добрались до последней, нам пришлось немного нагнуться; массивная плита повернулась наверх, впустив внутрь поток холодного лунного света. Мы выбрались наружу, и я позволил ему увести меня назад в монастырь.

Когда мой разум начал проясняться и смятение, охватившее меня, улеглось, на смену ему быстро пришло возмущение — яростный гнев на помешавшего нам Илера. Не задумываясь, спас он меня или нет от ужасной физической и духовной опасности, я оплакивал прекрасный сон, от которого он пробудил меня. Поцелуи Никеи все еще пламенели на моих губах. Кто бы она ни была, женщина ли, демон или змея, никто другой в мире не смог бы внушить мне такую любовь и подарить такое наслаждение. Однако же у меня хватило ума скрыть свое состояние от Илера; я понимал, что, если я выдам свои чувства, это всего лишь заставит его считать меня безвозвратно заблудшей душой…

Наутро, сославшись на необходимость безотлагательного возвращения домой, я покинул Перигон. Сейчас, в библиотеке отцовского дома под Муленом, я пишу это повествование о своих приключениях. Воспоминания о Никее остаются столь же поразительно отчетливыми, столь же неизъяснимо сладостными для меня, как если бы она до сих пор была со мной, я так и вижу пышные занавеси полуночной спальни, освещенной причудливо изукрашенными золотыми светильниками, и в ушах у меня до сих пор звучат ее прощальные слова;

„Не бойся, ты найдешь меня снова, если будешь отважен и терпелив“.

Вскоре я вернусь на развалины замка Фоссефламм и вновь спущусь в подземелье, скрытое треугольной плитой. Но хотя от Фоссефламма рукой подать до Перигона, несмотря на все мое уважение к почтенному аббату, всю признательность за его радушие и восхищение его несравненной библиотекой, я и не подумаю навестить моего доброго друга Илера».