Лиза Татл родилась в 1952 году в Хьюстоне, штат Техас, и получила звание бакалавра искусств по специальности «английская литература» в Университете Сиракьюс. В 1980 году она перебралась в Великобританию и в настоящее время живет в Шотландии вместе с мужем. Еще в молодости она примкнула к литературному семинару «Turkey City» в Остине, Техас, а в 1974 году стала лауреатом премии Джона Кемпбелла как лучший дебютант в научной фантастике.

Ее первый роман, «Гавань Ветров» (1981), был написан в соавторстве с Джорджем Р. Р. Мартином, с которым они ранее сочинили рассказ «Шторм в Гавани Ветров», в 1975 году удостоенный премии «Хьюго»; Татл также написала роман-фэнтези для подростков «Ведьма-кошка» (1983), проиллюстрированный Уной Вудрофф, и роман «Радуга Анджелы» (1983) в соавторстве с Майклом Джонсоном. Кроме того, ее перу принадлежат еще десять романов, среди которых — «Дух-покровитель» (1983), «Габриель» (1987), «Утраченное будущее» (1992) и «Серебряная ветвь» (2006).

В 1981 году, будучи почетной гостьей конвента «Микрокон», Татл получила премию «Небьюла» за лучший рассказ, но отказалась от награды. В 1989 году она была удостоена премии Британской ассоциации научной фантастики в категории «малая форма». Помимо книг в жанре фэнтези и хоррор, Татл является также автором «Энциклопедии феминизма» (1986).

Рассказ «Подмена» был впервые опубликован в авторском сборнике рассказов «Память тела: Истории о желании и превращении» (Лондон: Графтон/Коллинз, 1992). В 1999 году по его мотивам был снят один из эпизодов телесериала «Голод».

 

Подмена(© Перевод И. Иванова.)

Стюарт Холдер шел по унылому кварталу в северной части Лондона, направляясь к станции метро. Дженни предлагала подбросить его до работы, но он отказался и теперь испытывал смешанное чувство вины и облегчения: одним бессмысленным спором меньше. Он смотрел на мостовую, усеянную картонками из-под фастфуда и белыми бумажными пакетами, и вдруг увидел среди собачьих «колбасок», пивных жестянок и окурков нечто жуткое.

Существо это было величиной с кошку, но без шерсти, с какой-то заскорузлой кожей. Удивительно, как его тонюсенькие лапки поддерживали диспропорциональное, похожее на луковицу туловище. Морда со светлыми глазками и мокрой щелью рта напоминала лицо уродливой обезьяны. Увидев человека, существо задергалось и заковыляло к нему. Приблизившись, оно издало сдавленный нечленораздельный звук. Этот звук был болезненным, как прикосновение металлом к зубному нерву, а дальше послышалось нечто среднее между кашлем и мяуканьем. Существо протягивало к нему лапки, двигало ими, изгибало чешуйчатые коготки. Стюарт почувствовал тошноту и страх.

Вообще-то он не боялся ни животных, ни насекомых. Последние ему даже нравились. Натыкаясь на паука, осу или майского жука, Дженни принималась кричать, не зная, что делать. Тогда Стюарт осторожно брал крылатого или бескрылого гостя и выдворял его вон, не причиняя ни малейшего вреда.

Но сейчас все было по-другому. Существо явно не было каким-нибудь редким экземпляром бескрылых летучих мышей, сбежавшим из зоопарка. Едва ли его снимок и описание можно найти в зоологических атласах. Оно словно противоречило законам природы, было ее ошибкой, недоразумением. Эта тварь не принадлежала к земному миру.

Существо тихо зарычало. Стюарт шагнул к нему и что есть силы надавил на него подошвой ботинка. Уши резанул пронзительный писк, затем хрустнули тонкие слабые косточки. От твари осталось месиво неопределенного цвета.

Стюарт очистил подошву о край тротуара. Новая волна тошноты потребовала выхода. Стюарт наклонился и извергнул свой завтрак в полосатый красно-белый бак, заполненный мятой бумагой и обглоданными куриными косточками.

Потом он выпрямился и тщательно обтер носовым платком губы, потом выбросил в бак платок. Стюарта трясло. Он украдкой огляделся по сторонам — не видел ли кто этой расправы. По проезжей части равномерно ползли машины. На другой стороне улицы несколько девиц, по виду старшеклассниц, стояли возле газетного киоска, заигрывая с продавцом и вдыхая дым его сигареты. На этой стороне было сравнительно пусто. От ближайших пешеходов Стюарта отделяло ярдов сто, а закусочная, где готовили жареную курятину, и магазин сантехники еще не открылись.

До сегодняшнего утра Стюарт никого не убивал. Конечно, он прихлопывал комаров, мух и других насекомых, а однажды уничтожил гнездо шершней. И это все. Он был городским жителем и не испытывал никакого интереса к охоте. Стюарт вспомнил, как его отец раскладывал потраву для крыс и как он сам в детстве кидался в них обломками кирпичей в дворике, где играл. Крысы не вызывали у него ни малейшего сочувствия. Они вели себя нагло и не желали добровольно покидать облюбованную территорию. Потому их приходилось убивать.

Стюарт заставил себя опустить глаза и взглянуть на тротуар — он хотел убедиться, что раздавленное существо мертво. Даже такую тварь незачем обрекать на страдания. К счастью, его каблук оказался слишком тяжелым, а череп существа — слишком хрупким. Скорее всего, смерть была мгновенной. Стюарт зашагал прочь с облегчением и некоторым удовлетворением. А потом ему стало стыдно. К нему вернулось чувство вины, теперь уже по другому поводу. Имел ли он право убивать это существо, поддавшись жестокому, иррациональному позыву? Он ведь даже не знал, названия зверюшки. А вдруг это чей-то домашний питомец, привезенный с другого конца земли?

От стыда и недовольства собой Стюарта бросало то в жар, то в холод. На перекрестке он остановился, дожидаясь, пока загорится зеленый сигнал. Рядом стояло еще пять или шесть прохожих. Стюарту не хотелось на них смотреть. Он опустил глаза и…

Существо ожило и ковыляло по тротуару.

Стюарт едва удержался, чтобы не закричать. Конечно, это была другая тварь той же породы, однако у него подкосились ноги. Ему захотелось лишить жизни и ее, и он ужаснулся такому желанию. Тонкий влажный рот существа шевелился, будто оно хотело что-то сказать.

Яркий зеленый сигнал светофора заставил Стюарта отвести глаза от ненавистной твари. Пешеходы зашагали через дорогу, их головы и мысли были устремлены вперед — у всех, кроме одной женщины в элегантном деловом костюме. Она осталась стоять на тротуаре. Ее лицо выражало болезненное изумление. Женщина смотрела на отвратное существо. Стюарт подумал, что нужно убить и вторую тварь — хотя бы ради защиты незнакомой женщины. Но она вряд ли оценила бы его благородство. Скорее, возмутилась бы от неоправданной жестокости. Стюарту не хотелось выглядеть в глазах незнакомки монстром, который с наслаждением давит ботинком чужую хрупкую жизнь, сокрушая кости и размазывая по тротуару внутренности.

Стюарт заставил себя отвести взгляд и двинулся через улицу, пощадив странное чуждое создание. Но он по-прежнему сомневался, нужно ли его щадить.

Стюарт Холдер работал редактором в издательстве, в нескольких минутах ходьбы от собора Святого Павла. Пять лет назад, когда он познакомился с Дженни, она работала здесь секретаршей. Нынче Дженни занимала более высокую должность в другом издательстве, расположенном подальше на юг от Темзы, и недавно они купили машину. Стюарт поддерживал амбиции жены и ее стремление поскорее освоить премудрости вождения, он вообще радовался всем ее достижениям. Тем не менее от каждого ее нового успеха ему становилось не по себе, хотя он никогда не высказывал это вслух. А вдруг в один прекрасный день Дженни поймет, что больше в нем не нуждается? Мелкая, эгоистичная часть его личности этого боялась. Потому-то он затевал шоры с женой и предугадывал ее решения, когда она вела машину, а он сидел рядом. Сейчас, шагая по запруженным народом улицам к себе в издательство, Стюарт мысленно это признавал. Он говорил себе, что изменится. Ему нужно измениться. Если что-то и отдаляет их друг от друга, то его поведение, а не ее карьера. Стюарт жалел, что утром не согласился на предложение жены и не поехал с нею в машине. Уж лучше легкая перебранка между мужем и женой, чем преследующее его видение — жуткая морда неизвестного существа, которое он убил. Войдя в здание, Стюарт тайком вытер подошву ботинка о ковер.

В приемной издательства Стюарт увидел двух женщин из редакторского отдела и еще одну молодую девицу из отдела рекламы. Они обступили стол его секретарши и что-то разглядывали. На звук открывшейся двери обернулись все четверо. Вид у них был виноватый и оправдывающийся, какой бывает на лицах женщин, занятых обсуждением секретов, не предназначенных для мужских ушей.

Стюарт ощутил неловкость, как мальчишка, потревоживший взрослых, занятых важным разговором.

— Девочки, принести вам кофе? — улыбнувшись, спросил он.

— Простите, Стюарт, вы хотели…

Троих женщин как ветром сдуло, а секретарша поспешно убрала со стола плотный белый бумажный пакет, на котором красовались крупные буквы: NEXT.

— Шутка, Фрэнки, шутка.

Стюарт всегда ходил за кофе сам. Это был удобный повод исчезнуть из кабинета. Секретарша так и не могла привыкнуть к этому, и Стюарт без конца повторял, что дело не в ее нерадивости, а в его привычках. Наверное, NEXT — фирма, торгующая соблазнительным нижним бельем. Спрашивать у смущенной Фрэнки он не решился.

Ему отчаянно хотелось позвонить Дженни и рассказать о случившемся, однако он понимал: такое не объяснишь, особенно по телефону. Ему хотелось просто услышать спокойный уверенный голос жены в подтверждение того, что мир не сошел с ума. Стюарт дотерпел до полудня — в это время он обычно звонил Дженни на работу.

Оказалось, что Дженни на совещании.

— Передайте ей, что звонил Стюарт, — сказал он секретарше жены.

Дженни была пунктуальна и всегда перезванивала. Но сегодня время шло, Стюарту звонили другие люди, но не жена. Около пяти он снова позвонил ей на работу. Секретарша сообщила, что Дженни ушла и сегодня уже не вернется.

Так рано ушла с работы, не сделав ответный звонок… это было немыслимо. Может, заболела? Стюарт не покидал кабинета раньше семи, однако сегодня он изменил своей привычке и ушел, забыв, что терпеть не может часы «пик».

Может, Дженни на него рассердилась? Но у нее не было привычки дуться. Если она сердилась, то сразу выкладывала, за что и почему. Они не лгали друг другу и не играли в игры типа «забыл позвонить».

Стюарт доехал до своей станции и вышел наружу. К нему вернулось утреннее беспокойство. Глаза обшаривали тротуары и канавы. Раз или два он испуганно подпрыгнул, когда рядом шевельнулась скомканная бумага, но то был ветер. Стюарт прошел мимо места, где раздавил странную тварь. Там серел пыльный асфальт. Либо существом полакомился какой-нибудь пес, либо неведомые силы затянули останки в то измерение, откуда оно явилось. Прежде чем свернуть к дому, Стюарт заметил, что другие прохожие тоже обращают внимание на тротуар и кромку дороги. Это усилило его тревогу.

Лондонские дорожные пробки были неизменны, и Стюарт доехал домой на метро раньше Дженни. Ожидая ее возвращения, он заварил чай, отхлебнул, поморщился, выплеснул в раковину и налил себе порцию виски. Разбавлять содовой не стал. После виски ему полегчало. Он успокоился, и в это время вернулась Дженни.

— Ты уже дома?

Выражение ее лица чем-то напомнило ему лица женщин в офисе, и Стюарт почувствовал себя почти взломщиком в собственном доме. Дженни улыбалась, но ее улыбка опоздала на несколько часов.

— Я не думала, что ты вернешься так рано.

— Я сам не думал. Пытался тебе звонить. Мне сказали, ты уже ушла. Ты не заболела?

— Нет. Чувствую себя великолепно.

Она и в самом деле чувствовала себя великолепно, и знакомые черты жены погасили внутреннее раздражение Стюарта Он любовался худощавой мальчишеской фигурой Дженни, ее коротко стриженными курчавыми волосами, белым лицом и лучистыми голубыми глазами.

Щеки Дженни слегка раскраснелись. Она закусила верхнюю губу и оценивающе поглядывала на мужа, прежде чем начать разговор по существу.

— А что ты скажешь, если мы заведем домашнее животное?

Стюарт вдруг ясно понял: речь идет не о собаке или кошке. Эта уверенность его ужаснула. У него закружилась голова, и он решил, что это из-за виски, выпитого на пустой желудок.

— Он лежал у меня под машиной. Если бы не заметила, как он шевелится, раздавила бы бедняжку.

Она слегка передернула плечами.

— Боже милостивый, Дженни, неужели ты притащила его домой?

Дженни с вызовом поглядела на него.

— Разумеется. Как я могла оставить его на улице? Задавить такого малыша — пара пустяков.

«Или колесами, или ногой», — подумал Стюарт.

Теперь рассказ об утреннем происшествии стал просто невозможен. У Стюарта упало настроение. Он еще цеплялся за спасительную мысль: а вдруг он ошибался? Вдруг Дженни спасла обычного котенка?

— И что же это за «малыш»? — с деланой небрежностью спросил Стюарт.

Дженни возбужденно рассмеялась. Ее смех звучал как-то по-новому.

— Не знаю, — сказала она. — Думаю, это редкое животное. Вот, посмотри.

Она сняла с плеча и раскрыла большую вязаную сумку.

— Смотри. Правда, милое?

Почему люди, такие близкие и во многом похожие, воспринимают что-то с диаметрально противоположных позиций? Даже сейчас Стюарту хотелось раздавить мерзкое существо, а Дженни просто влюбилась в маленькое чудовище. Стюарт придал лицу нейтральное выражение, но невольно поморщился, услышав слово «милое».

— Милое? — переспросил он.

Ему было больно видеть, как Дженни порывисто прижала к себе сумку, будто защищая «любимца».

— Понимаю, красивым его не назовешь, ну и что? Сначала он мне тоже показался ужасным… — Ее лицо помрачнело, будто Дженни мучительно вспоминала некое давнее событие. Голос слегка дрогнул. — Но потом я поняла, какой он беззащитный. Он нуждался в моей помощи. Что с этим поделать? Ничего, мы привыкнем. Кстати, правда, он похож на Псаммеда?

— Кого-кого?

— Псаммеда. Из книжки «Пятеро детей и я».

Стюарт помнил название этой старомодной детской книжки, но история про Псаммеда ему никогда не нравилась.

— Дженни, это существо не из книжки, — возразил Стюарт, недовольно встряхивая головой. — Ты подобрала его на улице и не знаешь, что это за зверь и откуда. Он может быть опасен или болен.

— Опасен, — бесцветным тоном повторила она.

— Ты ведь не знаешь…

— Он пробыл со мною целый день и никому не причинил вреда. Он рад, что его подобрали. А еще он любит, когда ему чешут за ушками.

— А если он бешеный?

Это была классическая фраза из детства Стюарта, пресекавшая все попытки притащить домой уличного котенка или щенка.

— Не говори глупостей.

— Нет, это ты не говори глупостей. Такие животные в английских лесах не водятся. Скорее всего, он откуда-то из Африки или Южной Америки и с полной коллекцией тамошних паразитов.

— Да ты рассуждаешь, как расист. Не желаю тебя слушать! Еще и выпил неизвестно по какому поводу.

Дженни выскользнула из комнаты.

К этому времени бокал с капелькой виски уже лежал в сушилке, а не то Стюарт расколотил бы его вдребезги. Стюарт закрыл глаза и принялся медленно дышать, сосредоточиваясь на вдохах и выдохах. Эта ссора была куда хуже всех прежних перепалок. Дженни всегда отстаивала свое мнение более решительно, чем он. Стюарт обычно соглашался. Но сегодняшняя ситуация была совершенно иной. Он не позволит, чтобы это существо осталось у них дома. Дженни придется с ним согласиться.

Такие разговоры надо вести в спокойном состоянии. Стюарт заставил себя успокоиться.

— Прости меня, — сказал он, когда жена снова появилась в комнате.

По правде говоря, извиняться нужно было бы ей. Услышав его извинения, Дженни (все еще недовольная) передернула плечами. Смотреть ему в глаза она избегала.

— Хочешь, сходим куда-нибудь пообедать? — предложил Стюарт.

Она покачала головой.

— Пожалуй, нет. Мне еще надо поработать.

— Налить тебе что-нибудь? Я, пока тебя ждал, проглотил порцию виски. Всего одну. Честно.

Она расправила плечи.

— Ты тоже меня извини. День сегодня был тяжелый. Налей мне виски. И себе.

Дженни села на диванчик, поставила сумку на пол. Раскрыла ее, наклонилась и голосом умиленной мамаши произнесла:

— И откуда же пришел ко мне мой дорогой малыш?

Если бы это был котенок, щенок или морская свинка, Стюарт сел бы рядом с женой. Но сейчас он подал ей бокал, а сам отошел в другой конец гостиной.

— Не сердись, Дженни. Мы в свое время решили: если надумаем завести домашнее животное, то вначале все обсудим и обговорим. Помнишь?

Плечи Дженни вновь напряглись. Она гладила маленького уродца, стараясь сдержаться.

— Помню, — угрюмо ответила она. — Но это особый случай. Малыш появился сам. И я несу ответственность перед ним. Или перед ней. — Она нервно рассмеялась. — Радость моя, я даже не знаю, какого ты пола.

— Я понимаю, что ты из жалости подобрала это существо. Но оставлять его у нас дома — не самая лучшая идея, — тщательно выбирая слова, сказал Стюарт.

— Я не выброшу его на улицу! — отрезала Дженни.

— Нет… я не об этом. Но согласись, его нужно показать ветеринару. Осмотреть. Возможно, понадобятся какие-то прививки.

Дженни бросила на мужа испепеляющий взгляд. Стюарт дрогнул, но лишь на мгновение. Вернувшееся раздражение придало ему сил.

— Не капризничай, Дженни! Давай рассуждать здраво. Нельзя притащить с улицы черт знает какую зверюшку и поселить ее в доме. Ты даже не знаешь, чем питается эта тварь.

— Кое-что знаю. Ему понравились фрукты. Жевать он не может, а сок высосал.

— Этого мало. Может, фрукты для него — вроде легкой закуски. Может, в день он сжирает уйму насекомых или парочку мышей. Или ты надеешься приучить его к корму для грызунов?

— Стюарт!

— Ты согласна показать его ветеринару? Проверить его здоровье? Дженни, я хочу услышать твой ответ.

— Тогда я смогу оставить малыша у нас? Если ветеринар скажет, что он здоров и не требует экзотической пищи, ты успокоишься?

— Тогда мы поговорим о его дальнейшей судьбе. И не надо смотреть на меня так. Ты не десятилетняя девчонка, а я не твой папочка. Мы равноправные партнеры. А партнеры не ставят друг друга перед фактом. Если есть проблемы, их надо обсуждать, достигать компромисса и…

— Здесь не может быть никакого компромисса.

Слова Джейн подействовали на него, как ведро ледяной воды.

— Почему?

— Либо побеждаю я, и малыш остается в доме, либо побеждаешь ты, и я его выбрасываю. Какой компромисс?

«Вот так начинаются войны», — подумал Стюарт, но вслух не произнес ничего.

Он являл собой образец деликатной рассудительности и способности терпеливо объяснять.

— Компромисс заключается в том, что мы оба пытаемся понять точку зрения друг друга. Ты отвезешь это существо к ветеринару, проверишь, здорово ли оно, а я… постараюсь сделать так, чтобы оно мне как-то понравилось. Ты уже выбрала для него имя?

Ее глаза вспыхнули.

— Нет, но… мы можем сделать это потом, вместе. Если мы его оставляем.

Ощущение холода не проходило. Сам не понимая почему, Стюарт был уверен, что Дженни ему лжет.

Стюарту не спалось. Перед глазами стояло существо, которое он раздавил утром, в ушах слышался его предсмертный писк. В тот момент слепой сокрушающей ярости Стюарт был сам не свой. Он не мог отрицать ни сам факт расправы, ни отвращение, овладевшее им. Но сейчас, когда Дженни безмятежно спала рядом, а спасенное ею животное скрючилось на полу ванной, он пытался хотя бы мысленно повернуть время вспять.

Он представил, как останавливает занесенную над существом ногу, обуздал свою ярость. Стюарт силился пробиться сквозь гнев и страх — самые сильные и типично мужские эмоции — и найти путь к женскому состраданию Дженни. Вдруг его интуиция оказалась ошибочной, а жена права? Может быть, не помайся он импульсу, вскоре сам убедился бы в беспочвенности собственных страхов.

«Бедное маленькое существо. Бедное маленькое существо. Оно беззащитно, оно нуждается во мне. Оно безобидно, и я не причиню ему вреда».

Стюарт медленно продирался через свои чувства к чувствам Дженни, и в какой-то момент это ему удалось. Он преодолел гнев, страх и ненависть, он ощутил… Нет, то была не любовь, а сострадание. Теплое, светлое чувство сострадания заполнило его сердце, разлилось по жилам, растапливая лед сомнений и страхов. Стюарт погрузился в море сна, где Дженни улыбалась и любила его, где между ними было полное взаимопонимание.

Его разбудил среди ночи переполненный мочевой пузырь. Стюарт вышел в темный коридор и только тогда вспомнил, кто обитает в ванной. Вернуться в постель, не опорожнившись, он не мог. Стюарт поднес руку к выключателю, не решаясь повернуть его и открыть дверь ванной.

Нет, он не боялся существа размером с футбольный мяч и не ждал, что оно причинит ему вред. Стюарт опасался, что сам не удержится и покалечит спасенного Дженни зверька. Похожее состояние испытываешь на краю обрыва, когда боишься не столько упасть, сколько броситься вниз, поддавшись шепоту подсознания и диктуемой им потребности в самоуничтожении. Стюарт не хотел убивать это существо. Разве его чувства не изменились? Достаточно того, что Дженни любит малыша. И все же его темное подсознание не собиралось так легко сдаваться, и Стюарт опасался неожиданного выплеска.

Он прошел в конец коридора и выбрался в запущенный грязный дворик — подобие общего сада, где стояли мусорные баки. Влажный ночной воздух мгновенно проник под тонкую пижаму. Дрожа от холода, Стюарт облегчился на чахлый куст форзиции. Дженни посадила его в конце минувшей зимы, искренне надеясь, что растение приживется и расцветет.

Телесное облегчение не принесло облегчения душевного. Благостное настроение, с которым Стюарт засыпал, исчезло. Он увидел, что в ванной горит свет, а дверь туда приоткрыта. Из ванной доносился тихий уговаривающий голос Дженни:

— Не бойся, не бойся, мой маленький. Никто здесь тебя не обидит. Обещаю. Ты в безопасности. Засыпай, малыш. Спокойной ночи.

Стюарт почувствовал, что его присутствие в ванной крайне нежелательно, и на цыпочках прошел мимо. Он вернулся в постель и уснул под ласковую бессмысленную речь Дженни, все еще баюкавшей своего «малыша».

Стюарт не привык сомневаться в правдивости Дженни, но бодрый рапорт о том, что она побывала у ветеринара и тот нашел ее приемыша совершенно здоровым, показался ему наспех состряпанной ложью.

— А ветеринар сказал, что это за порода? — стараясь не выказать подозрений, спросил Стюарт.

— Нет, он не знает.

— Итак, он не знает, какой породы это существо, но утверждает, что оно совершенно здорово.

— Боже мой, Стюарт, что еще тебе нужно? Всем понятно, что мой дружок здоров и счастлив. Или тебе нужно его свидетельство о рождении?

Дженни горделиво прижимала к груди своего «дружка». Глядя на нее, Стюарт вдруг почувствовал себя несчастным и раздавленным.

— Кому это «всем»? — спросил он.

— Всем у меня на работе. Мне даже завидуют.

Она нагнулась и поцеловала остроконечную голову «дружка». Затем посмотрела на Стюарта. А ведь она всегда целовала его, когда возвращалась домой. Его, а не это существо, с которым теперь не расстается.

— Он останется здесь, — тихо сказала Дженни. — А если тебе это не нравится…

Возникшая пауза была похожа на прозрачную глыбу, возникшую между ними.

— Извини, но придется привыкнуть.

«Это слишком для отношений на равных, — подумал Стюарт. — Это уже не жизнь вдвоем, а сосуществование».

Глубоко задетый словами Дженни, он сделал вид, будто ничего не случилось.

— Хочешь пойти в индийский ресторан? — спросил он.

Дженни покачала головой и отвернулась.

— Чего-то не тянет вылезать. И по телику есть что посмотреть. А ты сходи. Принесешь мне чего-нибудь вкусненького. Порции баджи из шпината и пары наанов будет вполне достаточно.

— А что принести твоему… дружку?

Она как-то странно улыбнулась.

— Он сыт. Я его недавно покормила. Спасибо за заботу, — добавила Дженни, удостоив Стюарта благодарным взглядом.

Он не стал есть в ресторане один, а взял пакеты с едой для Дженни и для себя. По дороге зашел в бар, где торговали мексиканским пивом навынос. Дженни оно нравилось. Пока ему наливали пиво, по радио звучала сентиментальная песенка о любви. Стюарт знал эту песню с раннего детства — ее часто напевала мама. Простенькая мелодия, глуповатые слова. По щекам Стюарта скатилось несколько слезинок, и он смущенно замотал головой.

Смотреть телевизор в компании любимца Дженни ему не хотелось. Срочной работы не было. Стюарт взялся за несрочную, а когда подошло время спать, он увидел, что Дженни застилает простыней диван в гостиной.

— Ванная — неподходящее место для малыша. Ему там плохо, — объяснила она.

— Ему нужная целая постель?

— Не ему, а нам. Он будет спать со мной. Его все настораживает и пугает. Я его единственная защита. Поэтому я решила лечь с ним здесь. Я ему нужна.

— Ты нужна ему? А мне?

— Стюарт, перестань, — поморщилась Дженни. — Ты взрослый человек. Поспишь пару ночей один.

— А эта тварь, значит, не может?

— Не называй его тварью!

— А как прикажешь его называть? Слушай, ты же не его мамаша, и он вовсе не нуждается в тебе так сильно. Вчера он великолепно переночевал в ванной. Переночует и сегодня.

— Стюарт, откуда в тебе столько жестокости? Ну чем тебе мешает маленькое беззащитное создание? По-моему, ты готов его убить. Что, я угадала?

— Нет, — торопливо ответил Стюарт.

Он ужаснулся ее проницательности. Если Дженни узнает, что вчера он расправился с сородичем этой твари, она ни за что ему не простит.

— Нет, — повторил он. — У меня рука не поднимется. Это все равно что… покалечить тебя.

Лицо Дженни подобрело. Она ему поверила. Учитывая ее отношение к этому уродцу, любая жестокость по отношению к нему означала бы жесткость по отношению к ней. Стюарт не мог так поступить. Дженни это знала.

— Стюарт, всего на несколько ночей, пока он не освоится у нас.

Пришлось согласиться. Оставалось лишь надеяться, что она по-прежнему его любит и рано или поздно пресытится живой игрушкой.

Прошло несколько дней. Дженни больше не предлагала Стюарту подбросить его до работы. Когда он попросил об этом, в ответ услышал, что сегодня ей нужно быть в издательстве пораньше, а если она сделает крюк, то из-за утренних пробок опоздает. Она отказалась даже подвезти его к станции метро, сказав, что глупо ехать туда на машине, если за четверть часа можно дойти пешком. А при его сидячей работе ходить пешком полезно. Доводы были вполне убедительные, Стюарт сам признавал их логичность. Но ведь совсем недавно Дженни охотно подвозила его и не сетовала на пробки. Вспомнив об этом, он сжался от внутренней боли. Зато приблудный любимец сопровождал Дженни повсюду, и на работу тоже. Вязаная сумка превратилась в переносное гнездо.

— Слушай, а может, наш брак разваливается? — не выдержал Стюарт.

— Если что-то в нашей жизни изменилось, это не значит, что я разлюбила тебя. Другого мужчины у меня нет. Только этот малыш. Тебе ничего не угрожает. Ты был и остаешься моим мужем.

Ее слова звучали вполне логично, но Стюарт чувствовал: теперь он не занимает в ее жизни прежнее место. Ему захотелось уничтожить маленького уродца. Но не так, как тогда, поддавшись вспыхнувшей ярости. Нужно все тщательно продумать. Может, отравить его каким-нибудь изощренным способом. Или увезти подальше и обставить все так, будто паршивец убежал сам. Дженни погорюет и постепенно забудет «дружка». И снова будет принадлежать Стюарту.

Но никаких шансов подобраться к лысому уродцу у него не было. Дженни буквально помешалась на «малыше», постоянно держала при себе. Когда она посещала туалет или принимала душ, существо находилось рядом, за закрытой дверью ванной. На все предложения Стюарта присмотреть за «дружком» Дженни лишь улыбалась, как улыбаются взрослые в ответ на детскую глупость. Настаивать Стюарт не решался, чтобы не возбуждать подозрений.

Он продолжал ходить на работу, а после работы отправлялся выпить с коллегами. Он уже не торопился домой, как прежде, поскольку знал, что теперь они с Дженни не останутся наедине. Он больше не спорил с женой и не пытался вызвать в ней жалость. По случайным фразам Стюарта (на самом деле — отнюдь не случайным) Дженни должна была понять: его отношение к ее питомцу изменилось. Через несколько недель или месяцев она привыкнет, научится ему доверять, и вот тогда…

В один из дней, вернувшись после обеденного перерыва, Стюарт увидел в приемной Линду, старшего редактора. Она сидела на корточках возле стола его секретарши, что-то бормоча себе под нос и хихикая.

— Линда! — не сдержался Стюарт.

Женщина вздрогнула и тяжело поднялась на ноги. Она покраснела, втянула голову в плечи и совсем не походила на строгую самоуверенную даму, какой ее привыкли считать.

— Стюарт, я тут…

В приемную вошла Фрэнки, неся груду ксерокопий.

— Ага! — громко воскликнула она.

Лицо Линды стало еще краснее.

— Просто шла мимо, — пробормотала она и пулей вылетела из приемной.

Из нижнего ящика стола на Стюарта пялилось точно такое существо, как любимец Дженни. Разинув ротовую щель, существо зашипело. На одной из тонких паучьих лапок поблескивало кольцо. От кольца шла цепь, прикрепленная к другой стенке ящика.

— Некоторым людям свойственно брать то, что им не принадлежит. Вот и приходится держать его на цепи, — мрачно произнесла Фрэнки. — И ведь никогда на нее не подумаешь.

Стюарт пристально поглядел на секретаршу. Пусть видит его неодобрение и раздражение. Даже отвращение.

— Фрэнки, насколько помню, в вашем контракте нет разрешения брать с собой на работу домашних животных.

— Это не животное.

— Что же это?

— Не знаю. Может, вы знаете?

— Мне все равно, как оно называется, но я не позволяю вам держать его на рабочем месте.

— Я не могу оставить его дома.

— Почему же?

Фрэнки повернулась к нему спиной и стала раскладывать принесенные листы.

— Не могу. Вдруг он покалечится? Или убежит?

— Вот было бы здорово, — усмехнулся Стюарт.

Фрэнки посмотрела на него так, как смотрела Дженни, когда впервые принесла в дом лысого уродца.

— А что по этому поводу думает ваш приятель? — спросил Стюарт.

— У меня нет приятеля, — сердито и с вызовом ответила Фрэнки.

Раздражение сменилось язвительным смехом.

— Кажется, условиями контракта не оговорено, что у меня должен быть приятель.

— Ваша личная жизнь меня не касается, но вот этого… животного, или как оно там называется… на работе быть не должно. Вам придется отнести его домой.

— Прямо сейчас? — спросила Фрэнки, вскинув густые брови.

Стюарта подмывало сказать «да», однако он сразу подумал о неотправленных рукописях, ненапечатанных письмах и прочих сбоях в рабочем процессе.

— Сегодня пусть остается, а завтра — чтобы я его здесь не видел. Понятно?

— Да, сэр, — огрызнулась Фрэнки.

На Стюарта вдруг навалилась усталость. Он чувствовал: Фрэнки все равно сделает по-своему, как и его жена. Она принесет эту тварь на работу и завтра, и послезавтра. Спрячет получше, а может, не станет прятать. А он либо смирится, либо будет вынужден ее уволить.

Стюарт прошел к себе в кабинет, закрыл дверь и сел, положив голову на стол.

Вернувшись домой, он увидел, как жена кормит «дружка»… своей кровью.

Нет, ему не показалось. Скорее всего, это было далеко не первое кормление. Существо, как бы оно ни называлось, оказалось вампиром. Однако Дженни не была беспомощной жертвой. Она не спала, находилась в полном сознании. Она спокойно смотрела, как «дружок» сосет кровь из вены на ее руке.

При появлении Стюарта Дженни дернулась, опасаясь, что он начнет кричать. Нет, он был не в состоянии вымолвить ни слова. Он просто смотрел, не пытаясь вмешаться.

Насытившись, «дружок» отвалился от вены. Дженни посадила его на колени, придерживая рукой, из которой он сосал кровь. Другой рукой она взяла со столика кусок ваты, смочила медицинским спиртом и протерла маленькую ранку. Только после этого Дженни подняла глаза на мужа.

— Ему надо есть, — сказала Дженни своим обычным рассудительным тоном. — Жевать он не может. Ему требуется кровь. Совсем немного, тем не менее…

— И он обязательно должен высасывать ее из тебя? Ты не могла бы…

— А где я возьму ему кровь? Притащу живого кролика или собаку? — Дженни поморщилась. — Сам посуди. Ты же знаешь, насколько я брезглива. А так гораздо легче. И совсем не больно.

«Зато мне больно», — подумал Стюарт.

— Дженни, послушай…

— Не начинай заново, — оборвала его Дженни. — Не волнуйся, я не подцеплю от него никакой болезни и он не высосет всю мою кровь. Знаешь, мне это даже нравится. Мне и ему.

— Дженни, прошу тебя, прекрати. Пожалуйста. Ради меня. Прекрати.

— Нет.

Она крепко прижала к себе маленького уродца и смотрела на Стюарта с бесстрастием палача.

— Извини, Стюарт, но все останется так, как есть. Это не обсуждается. Если для тебя такое положение вещей неприемлемо, нам лучше расстаться.

Стюарт предвидел этот исход и избегал его, как мог. Он понимал, что Дженни сделала выбор, с кем ей остаться. Он пытался возражать, но понял бесполезность любых доводов. Дженни недвусмысленно объявила ему о своем решении, отказавшись что-либо обсуждать. Внешне она оставалась похожей на ту, кого он любил, но только внешне. Перед ним сидела совсем другая Дженни, и с этой женщиной он не мог и не хотел жить под одной крышей.

Конечно, он мог бы отказаться уйти. В конце концов, он не совершил ничего дурного. Почему он должен покидать квартиру, наполовину принадлежащую ему? Но мысль выгнать отсюда Дженни не приходила Стюарту в голову. Он чувствовал ответственность за жену, пусть и бывшую.

— Мне нужно собрать чемодан и сделать несколько звонков, — тихо сказал Стюарт.

Один из его коллег говорил, что готов сдать комнату. Если комната уже сдана, он пока поживет у брата. Мысленно Стюарт покинул эту квартиру раньше, чем вышел на улицу с чемоданом в руках.

Они официально развелись, и после завершения всех формальностей Стюарт снял жилье в районе Холлоуэй-роуд, вблизи станции метро Арчуэй. Если Дженни захочется его навестить, сюда несложно дойти пешком. Но эти надежды были напрасными. Сам он несколько раз заходил к ней и всегда чувствовал себя незваным гостем в доме, который когда-то был их общим.

Ему не понадобилось увольнять Фрэнки. Через неделю после того случая она уволилась сама, сообщив, что ей предложили место редактора в женском журнале. Наверное, ее новый контракт не запрещал приносить с собой на работу животных.

Стюарт так и не узнал, как называется эта порода кровососов. Он не знал, откуда они появились, сколько их. Может, они обитали только в Айлинггоне? (Фрэнки жила возле Аппер-стрит.) Газеты не печатали статей об этих тварях, телеканалы не показывали их в новостях. Ни ученый мир, ни городские власти не делали никаких официальных заявлений об их существовании. И все же по косвенным, туманным фразам, сказанным совсем по другим поводам, Стюарт понимал люди знают о маленьких лысых вампирах. Но почему-то молчат.

В один из вечеров Стюарт возвращался домой и засмотрелся на женщину, сидевшую напротив. Возможно, его ровесницу. У женщины были золотистые волосы, зеленоватые глаза и почти прозрачная кожа. Одета она была броско: высокие сапоги из мягкой кожи, длинная шерстяная юбка и плащ-пончо клюквенного цвета. Плащ застегивался на шее. Чуть ниже застежки была прикреплена простая круглая золотая брошь, а от нее шла тоненькая золотая цепочка. Цепочка скрывалась внутри плаща.

Стюарт скользил глазами по женщине и думал, что где-то он уже видел такую цепочку. Поезд остановился на станции Арчуэй. Стюарт встал, чтобы выйти. Женщина тоже встала. Они оба покинули вагон и некоторое время шли почти рядом. Стюарт пытался придумать предлог, чтобы заговорить с ней. Он теперь был свободен, возможно, и у нее никого не было. За годы семейной жизни Стюарт успел забыть, как в громадном Лондоне знакомятся одинокие люди.

Он снова украдкой глянул на женщину, надеясь, что она повернет голову и посмотрит на него. Пальцы ее худощавой руки перебирали золотую цепочку. От ходьбы ее плащ распахнулся, и Стюарт успел заметить… лысого уродца. Женщина несла его под плащом, крепко прижимая к себе.

Стюарт остановился. Женщина прошла мимо. Стюарт стоял, не находя сил подняться по ступеням к выходу из метро. Через несколько минут силы вернулись, и он выбрался на улицу.

Может, ему показалось? Может, цепочка была обыкновенным украшением, а его воображение дорисовало остальное? Он знал, что у некоторых женщин есть привычка носить с собой котят или маленьких собачек. Рассуждения не помогали. Мгновенное видение (реальное или придуманное) настолько потрясло Стюарта, что он пошел не в том направлении. Только потом сообразил, что идет к своему бывшему дому. Но и это не заставило его повернуть назад. Стюарту вдруг захотелось пройти мимо окон Дженни.

В гостиной, за плотными шторами, горел свет. Стюарт вспомнил, что Дженни не любила зимние сумерки и всегда отгораживалась от них. Он замедлил шаги. Его страшно потянуло зайти внутрь, почувствовать свою принадлежность к этому месту. Может, Дженни обрадуется? А вдруг ей сейчас так же одиноко, как ему?

Подойдя ближе, он увидел лысого уродца, распластавшегося на оконном стекле. Паучьи лапки царапали стекло в безуспешной попытке выбраться наружу.

Мучения маленького уродца передались Стюарту, и он ощущал их, как свои собственные. Штора слегка отодвинулась, в проеме мелькнул знакомый силуэт. Потом рука Дженни оторвала существо от стекла и унесла в теплый, ярко освещенный мир гостиной. Через мгновение штора задернулась, отсекая Стюарта от этого мира.

 

Фредерик Итатиус Коулс (1900–1948) — британский писатель, член Королевского литературного общества и почетный член Литературно-художественного института Франции, наградившего его в 1936 году серебряной медалью.

При жизни автора были опубликованы два сборника его рассказов о сверхъестественном: «Ужас Эбботс Грейндж» (Лондон: Фредерик Маллер, 1936), куда вошел «Безголовый прокаженный» — первый опубликованный им рассказ, и «Вой ветра в ночи» (Лондон: Фредерик Маллер, 1938).

Произведения Коулса, несмотря на обилие восхищенных отзывов, принято считать подражанием другим представителям «страшного» жанра, в первую очередь М. Р. Джеймсу.

Столь же очевидно влияние на Коулса киноверсии стокеровского «Дракулы» (1931) — самый известный его рассказ «Вампир из Кальденштайна» воспроизводит знаменитую реплику, произнесенную в фильме Белой Лугоши: «Я не пью… вина».

Третий сборник рассказов писателя, «Страх шествует в ночи», не был опубликован при его жизни, однако стараниями издателя и исследователя литературы ужасов Хью Лама все же увидел свет в 1993 году. В этом же сборнике был впервые напечатан и помещенный ниже рассказ «Княгиня тьмы».

 

Княгиня тьмы (© Перевод С. Теремязевой.)

I

Весной 1938 года я отправился в Будапешт с одним деликатным поручением. Дело в том, что в последнее время дипломатические круги как минимум пяти европейских стран находились в полном замешательстве из-за некоей княгини Бешшеньи — эту даму после нескольких якобы случайных появлений в венгерской столице заподозрили в международном шпионаже. Впервые она привлекла к себе внимание в 1925 году, когда внезапно приехала в Будапешт и столь же внезапно покинула его через два месяца, бросив своих безутешных поклонников. Примерно через год ее вновь увидели в свете, после чего княгиня стала время от времени наезжать в столицу, проводя в ней от полутора до трех месяцев.

О княгине Бешшеньи поползли самые ужасные слухи. Говорили, что ее отъезды странным образом совпадали с таинственной смертью мужчин, которые, по слухам, были ее любовниками. Нашлись и такие, кто уверенно заявлял, что у печально известного коммунистического деятеля Белы Куна есть одна близкая знакомая, удивительно похожая на княгиню Бешшеньи, и она лично инспирирует кровавые вакханалии правящего режима. Впрочем, это заявление сочли пустой болтовней — кто поверит в историю о гордой аристократке, связавшейся с отъявленным негодяем, на время захватившим бразды правления венгерским правительством?

Никто не мог припомнить, чтобы хоть раз встречался с княгиней ранее 1925 года. О ней было известно только то, что принадлежит она к древнему венгерскому роду и, по-видимому, обладает несметным богатством. Ее притязания на поместье на границе с Трансильванией не вызвали никаких вопросов, поскольку на карте Венгрии всегда существовало и существует до сих пор место под названием Бешшеньи. История о шпионаже также не выдерживала критики, ибо, как выяснилось, Будапешт был единственным городом, куда приезжала таинственная княгиня. И все же в некоторых кругах информацию о шпионаже восприняли всерьез, в результате чего мне и пришлось отправиться в Венгрию. Моя задача была предельно проста: познакомиться с княгиней и по возможности выяснить ее прошлое.

В те годы — я имею в виду период между двумя мировыми войнами — Будапешт был популярным курортом и излюбленным местом для мошенников всех мастей. Чудный город любви и романтики; до сих пор я грустно вздыхаю, вспоминая мерцание огоньков по берегам Дуная, залитую огнями огромную статую святого Геллерта и вечную цыганскую музыку, звенящую в ночи.

Одним из наших агентов был Иштван Зичи, с которым я подружился во время своих неоднократных поездок в Венгрию. Этот приятный молодой человек имел титул графа и вращался в высшем свете. Радушно встретив меня на вокзале Нюгати, он весело болтал о разных пустяках, пока мы ехали до отеля «Дунапалота», где для меня был заказан номер. Когда мы вошли в номер, я рассказал Иштвану о цели своего приезда. Он, к моему удивлению, сразу стал серьезным и несколько встревожился.

— Не нравится мне это, друг мой, — сказал он. — Княгиня действительно необычная женщина, однако принимать ее за шпионку — это, знаешь ли, смешно. По-моему, она воплощенное зло и поклоняется дьяволу. — Он быстро перекрестился и, заметив мою невольную улыбку, продолжал: — Ах, ты смеешься и думаешь, что Иштван поддался суевериям? Но я венгр и знаю, как сильны у нас старинные поверья. Что нам известно о княгине Бешшеньи? Дама приезжает в Будапешт, проводит там несколько месяцев и возвращается в свой замок, расположенный неподалеку от Арада. Там никто никогда не бывал, и я слышал, что замок давно превратился в руины. Как только княгиня покидает столицу, странным образом умирает какой-нибудь молодой человек, кому она соизволила подарить свою любовь. Подожди, ты сам ее увидишь. Мурашки по коже побегут, помяни мое слово.

— Однако меня уверяли, — возразил я, — что княгиня обворожительна.

— Конечно, она красавица, — ответил Иштван. — Но мне такая красота не по вкусу. Змея тоже красива — для того, кто любит змей. И вот еще что: где ее родственники? Княгиня часто рассказывает о своем отце, однако тот ни разу не приезжал в Будапешт. Более того, ни один человек его никогда не видел.

— Сам знаешь, порой родственники могут стать досадной помехой, — смеясь, ответил я. — Возможно, дама предпочитает их скрывать.

— Похоже, дама предпочитает скрывать и многое другое, — заметил Иштван. — Хорошо, мой друг, я тебе помогу. Откровенно говоря, работа у тебя незавидная. Завтра вечером тебе устроят встречу с княгиней, а выводы делай сам. Одно тебе скажу: если она и шпионка, то шпионит она в пользу джентльмена, с рогами на голове.

II

На следующий вечер в «Астории» меня представили княгине. Иштван тщательно продумал мою легенду, и я превратился в богатого английского аристократа, посетившего Венгрию на пути в Константинополь.

Трудно описать княгиню и первое впечатление о ней. Это была стройная женщина среднего роста с темно-рыжими волосами и пронзительными зелеными глазами. Я бы дал ей лет тридцать; ее бледное лицо и белые руки казались совершенно бескровными, а губы, напротив, были неестественного ярко-красного цвета. Она протянула мне для поцелуя ледяную руку и улыбнулась, обнажив острые, словно клыки, зубы. На протяжении вечера я присматривался к ней и чувствовал смутное беспокойство. Оживленно болтая и весело смеясь, она походила на обычную молодую женщину, но, когда замолкала, напоминала древнюю старуху. Ни единая морщинка не портила ее прелестное личико, но по временам это лицо превращалось в застывшую маску, вырезанную из слоновой кости много веков назад. Глаза княгини, в лучах света сверкавшие изумрудами, в тени становились почти черными.

Она оживленно обсуждала всевозможные темы — от политической обстановки в мире до пьесы, идущей в Национальном театре. За вечер княгиня съела лишь пару персиков и выпила немного минеральной воды. Как выяснилось впоследствии, это была ее обычная пища; никто никогда не видел, чтобы она ела что-то более существенное. Я заметил, что главный скрипач цыганского оркестра очень старался держаться от нее подальше; когда же спустился в зал, чтобы поиграть гостям, то обходил наш столик, а если и приближался к нам, то держался за спиной княгини. В какой-то момент она резко обернулась и что-то ему сказала — и я увидел, как в глазах цыгана мелькнул страх.

Потом я еще несколько раз встречался с княгиней, и она неизменно радовалась моему обществу. Через неделю мы стали с ней довольно близкими друзьями; честно говоря, я находил ее весьма привлекательной, хотя иногда, сам не знаю почему, испытывал необъяснимый страх. Однажды мы танцевали в «Хунгарии»; когда вечер подошел к концу, княгиня попросила меня вызвать такси и отвезти ее домой — она снимала квартиру в одном из старинных дворцов Буды. Мы проезжали по цепному мосту Сечени, когда на крутом повороте машину сильно качнуло и княгиня невольно прижалась ко мне. Я обнял ее за плечи; она подняла голову и заглянула мне в глаза. В ее взгляде читался такой явный и страстный призыв, что я не выдержал, наклонился и крепко поцеловал ее в красные губы. Она приоткрыла рот, и тут я почувствовал, как ее острые зубы чуть прикусили мою нижнюю губу. Все это длилось не более секунды, и в следующее мгновение княгиня быстро отодвинулась, издав долгий вздох удовлетворения. Затем тихо рассмеялась. В ее смехе не было и тени веселья; я с неприязнью подумал, что княгиня злорадствует, достигнув некоей цели. Это впечатление только усилилось, когда при расставании она тихо сказала:

— Теперь ты мой навсегда. Сегодня ты увидишь меня во сне.

В ту ночь я действительно увидел ее во сне, и должен признаться, что не хотел бы пережить такое еще раз. Как обычно, перед сном я немного почитал, потом выключил свет и приготовился уснуть. Наверное, я уже начал засыпать, поскольку то, что последовало далее, могло произойти только во сне, хотя и казалось мне явью. Внезапно в окно моей спальни скользнул зеленый луч света, и по нему в комнату тихо вплыла княгиня Бешшеньи. На ней было длинное белое одеяние, ее глаза сверкали, как холодные изумруды, а изо рта торчали неестественно длинные зубы. Я лежал, не в силах шевельнуться, и чувствовал, что эти зубы сейчас сомкнутся на моем горле. Вот она подходит ближе… из ее рта стекает тягучая слюна. Она откидывает одеяло, склоняется надо мной и одним движением, как змея, впивается мне в шею. Но тут раздался глухой стук, словно костью ударили по металлу, и я понял, что зубы вампирши наткнулись на серебряное распятие, которое я всегда носил на шее. С горестным воплем, полным муки и ярости, она отшатнулась, и ее бледное лицо стало меняться самым ужасным образом. Щеки ввалились, глаза превратились в пустые глазницы, на месте рта зияла черная дыра — передо мной стоял не человек, а иссохший труп… Я проснулся в холодном поту и огляделся по сторонам. Окно спальни было распахнуто, ночной ветер колыхал занавески. Больше в ту ночь я не смог уснуть.

На следующий вечер мы с Иштваном отправились на гала-концерт в оперный театр. Княгиня была уже там в сопровождении нескольких поклонников из немецкого посольства. В антракте мы отправились к ней в ложу, чтобы засвидетельствовать почтение. Я сразу увидел тонкий белый шрам, пересекавший ее рот судя по всему, ожог, оставленный раскаленным металлическим стержнем. Заметив мой взгляд, княгиня делано засмеялась и пробормотала что-то про небрежное обращение с горящей сигаретой.

В следующий раз уж встретились примерно через неделю — случайно пересеклись в «Аллаткерте», Будапештском зоологическом саду. Из-за ненастной погоды в парке было безлюдно; я наткнулся на княгиню около вольера с сибирскими волками. Перебравшись через ограждение, она подошла вплотную к клетке и ласкала зверей, просунув руку сквозь прутья. Я с удивлением увидел, что громадные свирепые звери вели себя как домашние собаки — они ластились к княгине и лизали ей руку.

— Осторожнее! — воскликнул я, подойдя ближе. — Не стоит дразнить их таким лакомым кусочком.

— Они мне ничего не сделают, — ответила княгиня. — Я привыкла к волкам и знаю, когда они опасны.

Отступив от клетки, она подошла ко мне. Мы немного постояли, наблюдая за животными, после чего я пригласил ее перекусить со мной в ресторане. Она извинилась и ответила, что никогда не ест между обедом и ужином, но с удовольствием просто посидит со мной и посмотрит, как я буду пить кофе. Мы зашли в полупустое кафе, сели за столик у стены и завели беседу. Внезапно княгиня спросила:

— Скажите, вы католик?

Я ответил утвердительно. Она продолжала:

— В таком случае у вас наверняка есть какой-нибудь крестик или ладанка, чтобы подарить мне на память? Завтра я уезжаю. Возможно, мы с вами больше не увидимся.

— У меня есть крестик, — ответил я. — Но, видите ли, он мне дорог как память, мне не хотелось бы его отдавать. Пойдем лучше в город, и в честь нашей дружбы я куплю вам какой-нибудь милый сувенир.

— Нет! — довольно резко воскликнула она. — Мне нужна ваша личная вещь, что-то такое, что вы всегда носите с собой. Я успела к вам привязаться, и мне хотелось бы сохранить воспоминания об этих счастливых днях.

Увидев лихорадочный блеск в ее зеленых глазах, я понял, что ей нужен именно мой крест, и ничто другое. Вместе с тем я понимал, что этот крестик — мое единственное оружие, что без него я окажусь во власти неведомых сил. Я очень осторожно переменил тему, и мы принялись весело болтать о разных пустяках. Затем я проводил княгиню к выходу из зоосада, где она остановила такси и протянула мне руку на прощание. Когда я прижался губами к ее холодным пальцам, она шепнула:

— Ты отказал мне в моей просьбе, но знай, крест тебя не спасет. Ты мой навсегда. Я подожду. Ничего, ждать я умею.

Красные губы княгини скривила безжалостная улыбка. Она что-то отрывисто бросила шоферу, и машина умчалась.

Не на шутку встревожившись, я разыскал Иштвана и поведал ему о событиях минувшего утра. Он слушал молча; я рассказал ему и об отношении княгини к волкам, и о ее горячем желании заполучить мой крестик, и о том кошмарном сне.

— Все это подтверждает мои подозрения, — сказал Иштван. — Эта красивая женщина вовсе не та, за кого себя выдает. Если я скажу тебе, кто она на самом деле, ты, боюсь, не поверишь. Тем не менее я убежден, что хотя бы ради собственной безопасности ты должен постараться остановить эту дьяволицу. Ты не мог бы повторить свой рассказ профессору Отто Немецу?

— Ты имеешь в виду знаменитого исследователя и автора множества ученых книг и монографий об оккультизме? — спросил я.

— Именно. Профессор очень интересуется нашей княгиней и, возможно, сможет дать тебе несколько ценных советов.

— С удовольствием встречусь с ним, — ответил я. — Я читал его работы, и если Немец хоть отчасти похож на свои книги, то он поистине замечательный человек.

— Обещаю, он тебя не разочарует, — сказал Иштван.

III

Мой друг отвез меня на квартиру профессора Отто Немеца и представил нас друг другу. Выполнив все необходимые формальности, Иштван сослался на занятость и оставил меня наедине с хозяином. Профессор оказался вовсе не таким, каким я его себе представлял. Вместо высокого и сурового ученого мужа я увидел маленького толстенького человечка с веселыми блестящими глазами. Как только Иштван ушел, профессор первым делом подвел меня к окну, чтобы я насладился потрясающим видом на Дунай, открывающимся с балкона его квартиры. Зрелище, представшее моему взору с высоты четвертого этажа, было поистине чудесным: серебряная лента реки, королевский дворец и церковь Коронации, а за ними, далеко на севере — панорама окутанных голубой дымкой гор.

Внезапно профессор затащил меня обратно в комнату, закрыл окно и сказал:

— А теперь к делу.

Усадив меня на стул, он достал из кармана связку ключей, отпер один из выдвижных ящиков письменного стола, осторожно вынул оттуда завернутый в зеленое сукно небольшой сверток, развернул и протянул мне. Это был написанный маслом портрет княгини Бешшеньи; художнику удалось на редкость точно передать злобный блеск изумрудных глаз и хищный изгиб красных губ.

— Удивительное сходство! — воскликнул я. — Как зовут художника?

— Не зовут — звали. Портрет написал Николаш Эрдеши, который — вы, вероятно, удивитесь — умер в тысяча пятьсот втором году.

— Не может быть! — неуверенно возразил я. — Здесь явно изображена княгиня Бешшеньи, а из ваших слов выходит, что ей больше четырехсот лет!

— Совершенно верно, — ответил профессор и, придвинувшись ко мне, тихо сказал: — Полагаю, именно таков настоящий возраст княгини. За эти четыреста лет она принесла миру немало бед. Не подумайте, что я сошел с ума. Выслушайте меня, прежде чем объявлять мою теорию фантастическими измышлениями.

Профессор предложил мне сигарету, раскурил трубку и продолжал:

— В некоторых районах Венгрии, точнее, в Трансильвании до сих пор верят в существование вампиров. На протяжении многих веков люди считали, что эти существа с помощью черной магии умеют поддерживать в себе жизнь даже после смерти. Книга Иоганна Кристофера Херенберга «Philosophicae et Christianae Cogitationes de Vampiris» доказывает нам, что этот вопрос давно занимал ученых. Вампиры питаются кровью живых мужчин и женщин; когда питания достаточно, они могут разгуливать среди живых и вести себя как обычные люди. Поскольку время и расстояние не имеют значения для вампира, он может покинуть свою могилу, отправиться к людям и жить среди них около шести месяцев. Вампирская жажда живой крови напоминает любовную страсть, на что и покупается большая часть его жертв. Обычно вампир не боится надолго оставлять «дом» — если, конечно, может обеспечить себе достаточное питание. Лежа в могиле, он сохраняет вид живого человека; так он может существовать многие сотни лет, изредка выходя на поверхность, чтобы пить человеческую кровь. Известно, что в этой части Европы до сих пор живут потомки старинных родов, на которые за какие-то провинности в Средние века было наложено проклятие вампиров. Бешшеньи — один из таких родов. В пятнадцатом веке несколько представителей этого рода запятнали свою честь, связавшись с черной магией. Князь Лоранд был худшим из них. Он продал душу дьяволу и заставлял свою дочь, княгиню Гизеллу, участвовать в мерзких ритуалах сатанистов. Постепенно Гизелла стала убийцей, она внушала ужас всей округе и несла смерть, за что и была казнена в тысяча пятьсот шестом году. К несчастью, из уважения к знатному роду княгиню похоронили в часовне замка Бешшеньи. Лучше бы ее сожгли! Я убежден, что и она, и ее отец выходят из могил, чтобы пожить среди людей. В разные времена эта женщина появлялась в разных странах. Вам она известна под именем княгини Бешшеньи.

— Нет, не могу поверить в такие сказки! — прервал я профессора. — Готов поклясться, что княгиня — женщина из плоти и крови. К тому же сомневаюсь, что ваша теория построена на научной основе. В конце концов, на дворе двадцатый век!

— Да, княгиня действительно существо из плоти и крови, — отозвался Немец. — Только этой плоти более четырехсот лет. Я понимаю, мои слова отдают средневековым мракобесием, и все же я уверен, что не ошибаюсь. Более того, я собираюсь вам это доказать, а заодно избавить мир от дьявольского отродья. Венгры — народ суеверный, и вряд ли среди них я найду себе помощника. Вы англичанин и сможете мне поспособствовать. Если, конечно, захотите.

— Но как это возможно? — взволнованно спросил я, вспомнив обо всех странных происшествиях, случившихся со мной после знакомства с княгиней. Невольно я начал верить словам профессора.

— Не хотите ли поехать со мной в замок Бешшеньи? — предложил маленький профессор. — Гарантирую полную безопасность от живых мертвецов, однако не обещаю, что вам там понравится. Как я успел понять, вы человек хладнокровный и вряд ли испугаетесь того, что останется в вашей памяти навечно.

— Я не боюсь ничего, что поддается объяснению, но ваш рассказ я постигнуть не в состоянии, — ответил я. — По долгу службы я обязан знать об этой женщине все, поэтому я помогу вам. Даже поеду с вами в замок Бешшеньи.

— Отлично! — воскликнул Немец. — Не будем терять время. Отправляемся завтра в девять утра. Кстати, было бы неплохо заглянуть в Национальный архив Венгрии и поискать информацию о семье Бешшеньи.

Профессор подхватил шляпу и трость, и вскоре мы шагали по Хорти-Миклош-Ут. Возле моста профессор остановил такси, мы переехали через реку в Буду, там вышли возле церкви Коронации, рядом с которой, на Бечикапу-Тер, находится современное здание Национального архива. Вскоре мы беседовали с любезным служителем. По венгерской традиции, он сначала предложил нам распить бутылку вина. Затем мы изложили ему цель нашего визита.

— Да, — сказал он. — Я слышал об этом замке, но, насколько я помню, он расположен на спорной территории. Я предоставлю вам всю информацию, какую смогу собрать.

Наш новый знакомый позвонил в колокольчик, вызвал младшего сотрудника и приказал принести необходимые документы и карты. Разложив бумаги перед собой, он сообщил поразительную вещь: оказывается, семья Бешшеньи — во всяком случае, та ее ветвь, что владела замком, — полностью вымерла в 1723 году.

— Как же так, — удивился я, — ведь княгиня Бешшеньи хорошо известна в высшем свете Будапешта!

— Возможно, она происходит из другой ветви, — ответил архивист. — Замок Бешшеньи со всеми прилегающими землями перешел в государственную собственность уже в середине прошлого века. В настоящее время замок — не более чем живописные руины. Из документов следует, что до начала войны за ним присматривал сторож. После подписания Трианонского договора связь с поместьем Бешшеньи, оказавшимся на спорной территории, была утеряна. Говорят, тяжба за земли идет до сих пор. Если хотите туда съездить, это нетрудно, только вряд ли при замке остался хотя бы один смотритель. За последние двадцать — тридцать лет поместьем никто не интересовался.

Мы поблагодарили архивиста за помощь, попрощались и вернулись в Пешт.

IV

На следующий день, ровно в девять часов, профессор был у меня. Разложив на столе карту, он показал мне дорогу, по которой нам предстояло добираться до замка.

— До поместья, — сказал он, — чуть больше сотни английских миль. Только, боюсь, последнюю часть пути придется проделать по скверной дороге, так что до замка мы доберемся не раньше позднего вечера. Было бы неплохо заночевать там. Ну как, сможете выдержать такое испытание?

— Раз уж ввязался в это дело, — ответил я, — я в вашем распоряжении. Если вы считаете, что нужно провести ночь в замке, так оно и будет.

— Превосходно! Да, вот еще что: вы носите крест?

При виде моего серебряного крестика на тонкой цепочке профессор что-то одобрительно проворчал. Мы вышли из гостиницы. У подъезда стояла машина, которую профессор собирался вести сам. На заднем сиденье я заметил две дорожные сумки и небольшой лом.

Мы совершили приятную поездку с короткими остановками в Кешкемете и Сегеде. В Сегеде мы перекусили и полюбовались прекрасной церковью. После Мако шоссе превратилось в пыльную проселочную дорогу, петляющую между кукурузных полей и виноградников. Наконец мы въехали в густой лес, где наткнулись на цыганский табор. Немец остановил машину, подозвал одного из мужчин и попросил проводить нас до замка Бешшеньи. Услышав про замок, цыган явно испугался. Когда профессор повторил свою просьбу, этот человек обрушил на нас целый поток слов, сопровождая их отчаянной жестикуляцией. Насколько я сумел понять, замок находился в дремучем лесу и давно превратился в развалины. Место считается проклятым, и нам лучше объехать его стороной. При этих словах Немец засмеялся и сказал, что приехал навестить княгиню. Цыган испугался еще больше; когда мы уезжали, он что-то умоляюще кричал нам вслед.

— Видите, — сказал мой спутник, — даже цыгане боятся этого замка. Они знают, что в нем притаилось зло.

В лесу было так темно, что профессору пришлось включить фары. Через пару миль между деревьями показался просвет, и вскоре мы увидели две полуразрушенные колонны — на одной из них еще сохранились остатки семейного герба. За колоннами начиналась главная аллея, ведущая к дому. Впереди над верхушками деревьев высилась одинокая башня, однако больше ничего не было видно, поскольку дорога, заросшая густым кустарником, мало чем отличалась от леса, из которого мы только что выехали. Было уже темно, когда мы подъезжали к дому. Внезапно совсем рядом раздался леденящий душу вой, из кустов вынырнул поджарый серый волк и побежал рядом с машиной, Нажав на тормоз, Немец мгновенно выхватил револьвер и трижды выстрелил в зверя. Трудно было промахнуться с такого близкого расстояния. Тем не менее волк, целый и невредимый, с яростным рыком встал на задние лапы, прыгнул вперед и скрылся между деревьев. И сразу со всех сторон послышалось злобное завывание волчьей стаи.

За покосившимися воротами начинались непроходимые заросли — здесь когда-то был парк. Несколько чахлых деревьев свесились над заросшим камышами озером, куда стекала вода из грязной канавы, которую мы переехали по ветхому мостику.

Мы подъехали к замку, и вблизи я разглядел, что он разрушился почти до основания. С западной стороны стояла круглая башня, за ней виднелось какое-то одинокое строение — по всей видимости, часовня. Остановив машину у главного входа, профессор протянул мне электрический фонарик. Мы вытащили из машины сумки и поднялись по щербатым ступеням.

— Вполне возможно, что здесь все же есть сторож, — сказал Немец, — хотя это маловероятно.

С этими словами он потянул за ржавую цепочку, висящую возле двери. Где-то в глубине здания раздался глухой звон. Когда звуки замерли, послышались шаркающие шаги, и тяжелая дверь распахнулась. На пороге стоял высокий человек, одетый так, как в старину одевались слуги. В руке он держал горящую свечу, и в ее свете глаза человека сверкали странным красным огнем. Признаюсь, мне сразу захотелось оказаться в своем уютном номере отеля «Дунапалота». Однако профессор Немец ничуть не смутился.

— Полагаю, вы сторож? — спросил он.

Человек едва заметно кивнул, и профессор продолжал:

— Мы путешественники и хотели бы у вас переночевать. Это можно устроить?

— Мы живем бедно, — тонким мелодичным голосом ответил сторож. — Но если это вас не пугает, добро пожаловать. Входите, джентльмены. Входите по доброй воле и будьте гостями замка Бешшеньи.

Высоко подняв свечу, он отступил в сторону, и мы вошли в дом. В холле, который можно было считать почти целым, пахло сыростью и гнилью. На одной из стен висел ветхий гобелен, колыхавшийся от порывов ветра, остальные стены густо покрывала зеленая плесень. Не дав нам как следует оглядеться, сторож захлопнул дверь и повел нас вверх по широкой лестнице и узкому коридору — в большую комнату. При слабом свете свечи нашему взору предстали голый пол, массивный стол, два стула и широкая дубовая скамья.

— Это лучшее, что у нас есть, — сказал сторож. — Надеюсь, вы взяли с собой еду, потому что в замке ее нет. Устраивайтесь, здесь все-таки лучше, чем в лесу. — Тихо рассмеявшись, сторож добавил: — Давненько мы не принимали гостей в замке Бешшеньи.

— Вы не могли бы развести огонь? — попросил профессор. — Здесь холодно, как в могиле.

— Сожалею, но дров у нас тоже нет, — последовал ответ. — Мы можем предложить вам лишь крышу над головой да стулья, чтобы дождаться утра. А в могиле вовсе не так холодно, как думают живые.

Внезапно под окном раздался волчий вой. Сторож что-то буркнул, схватил со стола свечу и вышел, оставив нас в полутьме.

Как только за ним захлопнулась дверь, профессор Немец приоткрыл ее вновь и кивком подозвал меня к себе. Мы потихоньку выбрались в коридор, подошли к перилам и глянули вниз. Сторож медленно спускался в холл; от его свечи на влажных стенах плясали странные тени. Двигаясь какой-то неестественной скользящей походкой, он подошел к входной двери, распахнул ее, и в холл метнулась длинная серая тень. Я в страхе отшатнулся от перил. И тут, прямо на наших глазах, волк превратился в женщину. Это была княгиня Бешшеньи. Мы услышали тихие голоса, затем женщина подняла голову и взглянула туда, где стояли мы с профессором. Немец схватил меня за руку и оттащил в тень, откуда мы увидели, как две фигуры скрылись за дверью у лестницы. Мы переждали несколько минут и молча вернулись в комнату.

— Итак, теперь все ясно, — сказал профессор, запирая дверь на ржавый засов. — Княгиня здесь, а сторож вовсе не тот, за кого себя выдает. Нам надо подготовиться к ночи.

Он принялся распаковывать сумки и первым делом достал мощный электрический фонарь, осветивший большую часть нашей мрачной камеры. Мы увидели, что пол в ней покрыт толстым слоем пыли, а на окнах висит густая паутина. Над широким камином и двумя окнами красовался фамильный герб. Немец вытащил из сумки связку чеснока, разложил несколько головок на пороге и подоконниках, затем поставил на стол два медных подсвечника, вставил в них длинные тонкие желтые свечи и зажег их.

— Это защита от прямого нападения, — пояснил он. — Не знаю почему, но вампиры не выносят запах чеснока. К тому же он мешает им творить заклинания. Эти свечи освящены архиепископом церкви Сретения Господня, а для верности я окроплю комнату святой водой.

Он достал из кармана фляжку и стал читать молитву, одновременно окропляя святой водой углы помещения. Когда все было готово, мы сели за стол и подкрепились бутербродами, запивая их сельтерской.

— Ну вот, теперь можно спать, — сказал профессор, покончив с едой. — Ни в коем случае не выходите из комнаты, не открывайте дверь и окна.

Мы еще немного посидели, беседуя на обычные темы, которые в этой зловещей обстановке казались мне до смешного нереальными. Внезапно я почувствовал, что засыпаю. Мой компаньон, как я заметил, тоже боролся со сном. Наконец, уронив голову на руки, он уснул. Должно быть, и я погрузился в сон, хотя мне казалось, что я ни на секунду не сомкнул глаз. И тут я увидел, что в камине появилась красноватая дымка. Она начала сгущаться, превращаясь в мельчайшие частицы сверкающей пыли, плясавшие в свете электрического фонаря. Затем частички потянулись друг к другу, соединились… в дымке показались очертания чьей-то фигуры… и предо мной предстала княгиня Бешшеньи. Ее зеленые глаза излучали нежность и призыв. Она кивнула мне, приглашая следовать за собой. Я знал, что, прежде чем встать, я должен снять с шеи серебряный крестик, однако не мог поднять руки, словно был прикован к стулу. Женщина заметила мои бесплодные попытки повиноваться ее немому приказу, и ее лицо изменилось: на нем отразились гнев и разочарование, рот перекосила злобная улыбка, между губами блеснули длинные белые клыки. Но вот ее вновь скрыла дымка, в воздух взметнулся столб красной пыли, и княгиня исчезла. Меня разбудил вой голодного волка, эхом разлетевшийся под сводами замка. Немец был уже на ногах; прижав к губам палец, он знаком велел мне молчать. Из-за двери доносились хриплые голоса, затем вновь раздался волчий вой.

— Не бойтесь, все в порядке, — шепнул профессор.

Он начал объяснять, что вампиры часто принимают образ волков и в таком виде утоляют жажду крови. Думаю, тихий и монотонный голос профессора убаюкал меня во второй раз. Когда я проснулся, сквозь грязные окна в комнату струился солнечный свет. Профессор Немец колдовал над спиртовкой, и по комнате расплывался приятный аромат горячего кофе.

V

Мы плотно позавтракали, так как мой компаньон прихватил с собой щедрый запас провизии. Однако, как я вскоре заметил, мяса он не взял: когда имеешь дело с нечистью, объяснил профессор, лучше не употреблять мясные продукты. После завтрака мы упаковали вещи и подготовились к отъезду.

— Но главную задачу мы пока не выполнили, — сказал профессор. — Мы приехали сюда, чтобы избавить мир от злобной твари, и мы это сделаем. Правда, для этого понадобится все наше мужество. Да поможет нам Бог.

Он открыл дверь, и мы с сумками в руках вышли в коридор. Внезапно я вскрикнул и остановился. На пыльном пороге комнаты было нацарапано: «Ты мой навсегда». Должен сказать, что за все время знакомства с княгиней Бешшеньи ничто не повлияло на меня так сильно, как это странное послание. Я буквально затрясся от страха, и Немецу потребовалось немало усилий, чтобы успокоить меня и привести в чувство. Но даже после этого мне отчаянно хотелось бросить все и удрать, и я бы удрал — если бы смог придумать, как сделать это достойно.

Мы спустились вниз. Сторожа не было; в холодном свете дня замок еще сильнее, чем ночью, напоминал заброшенные развалины. Мы заглянули в несколько комнат на первом этаже: если не считать обломков старинной мебели, они были совершенно пусты. В зале, когда-то служившем столовой, в нескольких местах со стен слетела лепнина, и на ее месте торчали птичьи гнезда.

Прежде чем уложить сумки в машину, профессор Немец достал и засунул в свои необъятные карманы следующие вещи: деревянное распятие, грозного вида кинжал, горсть чеснока и бутылку со святой водой. Сжав в руке ломик, он решительно зашагал в сторону часовни.

Это было небольшое и довольно изящное здание, построенное в начале четырнадцатого века. Дверь отворилась от одного прикосновения, и в лицо нам пахнуло холодным и влажным воздухом. Внутри часовня была грязной, заваленной отвалившимися от стен камнями. В окнах еще торчали осколки цветного стекла; у восточной стены располагался каменный алтарь. Поднявшись по ступенькам, профессор осмотрел венчавшую алтарь каменную плиту, изгаженную птичьим пометом. Немного отчистив плиту от грязи, он обратил мое внимание на темные коричневые пятна, хорошо видные в центре. Пять нарисованных на плите освященных крестов были замазаны грязью, рака для святых мощей была пуста.

— Здесь они совершали жертвоприношения, — пояснил профессор. — Вот доказательства того, что алтарь служил для богохульных ритуалов черной мессы.

За алтарем мы обнаружили ступеньки, уходящие куда-то вниз, словно под землю. Оказалось, что они ведут к маленькой двери, на которой был изображен знакомый герб.

— Теперь начинается самое главное, — сказал Немец. — Здесь находится усыпальница рода Бешшеньи, и здесь мы найдем то, за чем пришли. Помолимся, чтобы Господь дал нам силы завершить это ужасное предприятие.

Преклонив колени перед оскверненным алтарем, мы вознесли молитву, прося Господа благословить нас и защитить от сил зла. После чего профессор спустился по ступенькам и попытался открыть дверь подземелья. Она была заперта на ржавый замок, однако профессор пустил в дело лом, и вскоре дверь распахнулась. С диким, пронзительным писком, от которого у меня в жилах застыла кровь, из темноты стремительно вылетело какое-то существо и, взмыв вверх, заметалось под сводами часовни. Это была всего лишь крупная белая сова, но наши нервы, и так натянутые до предела, едва не сдали. Честно говоря, будь на то моя воля, я бы давно бросил эту затею, однако профессор быстро справился с собой, коротко рассмеялся и, подняв фонарь, осветил подземелье. Жуткое зрелище предстало нашим глазам. В нишах вдоль стен помещались гробы всевозможных форм и размеров; со многих были сброшены крышки. Тут и там валялись кости и останки человеческих тел, на которых еще сохранились куски засохшего мяса. В центре склепа стояли два свинцовых гроба.

— Вот они, — сказал профессор, заходя в склеп. — Остальные нам не нужны, поскольку это обычные человеческие тела, подвергшиеся разложению.

Профессор передал, мне фонарь и велел держать его так, чтобы был хорошо виден первый гроб, после чего взял ломик и поддел крышку. Она оказалась вовсе не запечатанной. Немного сдвинув крышку в сторону, профессор взялся за нее руками. Очевидно, она была не такой тяжелой, как он думал, поскольку легко поддалась. И что же мы увидели? В свинцовом ящике лежало тело человека, которого мы приняли за сторожа замка Бешшеньи. «Сторож» как будто спал, его жестко очерченный рот кривился в злобной усмешке.

— Так я и думал, — пробормотал профессор Немец. — Это князь Лоранд. Считается, что он умер в пятнадцатом веке. Можете взглянуть — вот он, лежит в могиле, а когда нужно, выходит на свет божий. А теперь посмотрим, что у нас тут.

Мы взялись за крышку второго гроба, легко подняли ее и поставили на пол. Конечно, я догадывался, какое зрелище может предстать передо мною, однако то, что я увидел повергло меня в шок. Луч фонаря осветил княгиню Бешшеньи во всей красе, мирно почивающую в могиле. Впрочем, трудно было сказать, что она спит, ибо ее широко открытые глаза с презрительной усмешкой смотрели на нас. Глядя на прекрасное лицо княгини, невозможно было поверить, что эта женщина бродит по земле более четырех столетий, а ее жизнь поддерживается за счет крови невинных людей. Да, теперь я все понял.

Мы вернулись к первому гробу, и профессор вытащил кинжал. Шепотом велев мне крепче держать фонарь, он взмахнул рукой и с силой вонзил кинжал в сердце лежащего в гробу существа. Раздался оглушительный вопль, тело изогнулось, забилось в судорогах и на наших глазах рассыпалось в прах. На Немеца это зрелище не произвело никакого впечатления, он бросил в гроб несколько головок чеснока и плеснул туда святой воды. Мы нагнулись, чтобы подобрать крышку и положить ее на место, и вдруг фонарь выпал у меня из рук. Склеп погрузился в темноту. Я лихорадочно шарил по полу, пытаясь нащупать фонарь, когда тишину склепа прорезал пронзительный визгливый смех. Мы мгновенно обернулись и увидели: в узком дверном проеме, озаренная бледным светом, стояла княгиня Бешшеньи. Ее зеленые глаза горели адским злобным огнем. Не мешкая ни секунды, профессор выхватил револьвер и выстрелил в призрака. Напрасный труд — пули пролетели мимо.

Властно подняв руку — при этом мы с профессором окаменели, — княгиня произнесла:

— Немец, ты забрал, у меня моего отца, и за это ты поплатишься. Ты не смог меня одолеть, и теперь ничто не спасет тебя от моей мести, ибо мы, живые мертвецы, ничего не забываем.

Затем она взглянула на меня и, загадочно улыбнувшись, сказала:

— К чему повторять тебе то, что ты и сам знаешь? Ты мой, и останешься моим навеки. Твои губы коснулись моих; пусть нас разделяют годы и океаны, наступит день, и я приду за тобой.

С этими словами она исчезла. В тот же миг к нам вернулись силы, и мы бросились к выходу из подземелья. Княгини в часовне не было, лишь белая сова, хлопая крыльями, с насмешливым уханьем нырнула во тьму склепа.

Профессор казался ужасно расстроенным.

— Поздно! — простонал он. — Слишком поздно. Я не должен был забывать, что она отлично владеет черной магией, так просто ее не взять.

Мы сели в машину и вскоре уже ехали по лесу. Всю дорогу Немец молчал. Он вел машину на бешеной скорости, словно хотел уйти от преследующего нас ужаса. К вечеру мы были в Будапеште. Как только мы оказались в моем номере, я дал профессору рюмку крепкого бренди, однако это не помогло.

— Прежде чем мы расстанемся, — сказал он мне перед уходом, — я хочу вас предупредить. Это существо питает к вам страсть, в некотором роде напоминающую страстную любовь, и не успокоится, пока не сделает вас своей жертвой. Учтите, ждать она может долго — многие годы. Вам остается только одно: защищаться любой ценой. Я боюсь за вас и за себя. Княгиня сказала, что отомстит, и она сдержит клятву. Да поможет вам Бог, друг мой. Если все будет хорошо, завтра я вас навещу.

Больше я его не видел. В ту же ночь профессор Немец был убит самым зверским образом. Следствие пришло к выводу, что в квартиру несчастного каким-то образом забрался дикий зверь, поскольку тело профессора было растерзано в клочья. Но я-то знаю, отчего погиб Немец. Я видел ужас в его остекленевших глазах, я помню огромного серого волка возле замка Бешшеньи.

Теперь моя очередь. Пока со мной мой серебряный крестик, я в безопасности, однако я знаю — она найдет способ преодолеть его силу. Я пишу эти строки с надеждой: может быть, найдется храбрец, которому с Божьей помощью удастся уничтожить гнездо живых мертвецов. Я покидаю этот город со страхом в душе, ибо знаю, что она будет преследовать меня, пока существует этот мир.

Постскриптум доктора Реджинальда Стейнса, военного врача психиатрической клиники города Истдаун, Аевон

Данная рукопись принадлежит Харви Гортону, бывшему сотруднику дипломатической службы, поступившему в нашу клинику 10 ноября 1939 года с диагнозом «острое психическое расстройство». По словам пациента, его постоянно преследовала некая женщина, которую он называл «княгиня Бешшеньи». В остальном пациент вел себя совершенно спокойно и не доставлял нам никаких забот. Более того, он оказался весьма образованным человеком, и мы часто проводили время в приятных беседах, обсуждая международную обстановку. Его крайне беспокоила надвигающаяся война, а особенно судьба Венгрии — он трогательно любил эту страну. Если бы так все и развивалось, через несколько месяцев мистера Гортона можно было бы выписать из клиники.

Второго декабря, после легкого снегопада, он отправился на прогулку. Неловко ступив, Гортон запнулся о корень дерева, упал, скатился на набережную и сильно ударился плечом. Вернувшись в клинику, он пожаловался на сильную боль. Рентгеновский снимок показал перелом верхней части плечевой кости. Было решено провести операцию под анестезией. У Гортона на шее висел маленький серебряный крестик; хирург хотел его снять, чтобы лучше рассмотреть плечо, но пациент пришел в сильное возбуждение и сказал что снимать крест ни за что не позволит. Мы ввели ему в вену пентонал, и Гортон уснул. Во время операции сестра сделала неловкое движение, задела цепочку, которая порвалась, и крестик упал на пол. Гортон спал не более сорока секунд; затем его отвезли в палату, и о крестике забыли. Придя в себя и не обнаружив на шее крестика, больной пришел в такое волнение, что я распорядился немедленно отыскать пропажу. К сожалению, в операционной успели прибраться. Если крестик и был найден, то находился в запертом ящике стола сестры-хозяйки, к тому времени закончившей дежурство и покинувшей больницу.

Я пытался успокоить Гортона, но он меня не слушал и требовал, чтобы кто-нибудь немедленно взломал стол. Я видел, что пациент становится буйным, и во избежание неприятностей ввел ему сильнодействующее снотворное.

Вечером я убедился, что пациент крепко спит, и отправился в дом викария, где провел час, обсуждая с женой викария организацию занятий по оказанию первой медицинской помощи. Едва мы обсудили все вопросы, зазвонил телефон, и меня попросили срочно приехать в клинику.

Там творилось что-то невообразимое. Мой заместитель доктор Снелл сообщил, что через пять минут после моего ухода в клинику пришла какая-то женщина и попросила разрешения навестить Гортона. Судя по акценту, это была иностранка. Ее проводили в приемную, и сестра пошла к доктору Снеллу, чтобы передать просьбу посетительницы. Естественно, в свидании было отказано; когда сестра вернулась с ответом, в приемной уже никого не было. В это время сверху послышался дикий вопль, и весь персонал бросился по лестнице к палатам больных. Там они увидели, что дверь палаты Гортона распахнута настежь. Бедняга лежал поперек кровати мертвый. При осмотре трупа я обнаружил, что в его жилах совсем не осталось крови; как это произошло, я объяснить не в состоянии. Повреждений на теле практически не было, если не считать двух крошечных ранок на шее.

 

Гарри Килворт родился в 1941 году в Йорке, но много путешествовал по миру в детские годы вместе с отцом — пилотом Королевских ВВС (каковым впоследствии семнадцать лет прослужил сам). Позднее, уже в зрелом возрасте, он с отличием окончил Лондонский университет.

В 1974 году его рассказ «Пойдем на Голгофу!» победил на литературном конкурсе, организованном газетой «Санди таймс». В дальнейшем Килворт написал более сотни рассказов и свыше шестидесяти романов в научно-фантастическом, фэнтезийном, историческом и других жанрах; в 1980 году он дебютировал как автор детских книг, также имеющих научно-фантастическую или фэнтезийную направленность и принесших ему множество наград.

Произведения Килворта четырежды номинировались на Всемирную премию фэнтези: в 1985 году «Певчие птицы боли» были номинированы в категории «Лучший сборник», в 1988 году — «Свиная ножка и птичьи лапки» в категории «Лучший рассказ», в 1992 году — повесть «Рэгторн», написанная в соавторстве с Робертом Холдстоком, в категории «Лучшая повесть» и, наконец, в 1994-м — «Свиная ножка и птичьи лапки», вновь в категории «Лучший рассказ».

Килворт признается, что он обожает писать. По его словам, если бы завтра это занятие объявили незаконным, он стал бы преступником.

Рассказ «Серебряный ошейник» был впервые опубликован в антологии «Крови недостаточно» под редакцией Эллен Датлоу (Нью-Йорк: Морроу, 1989).

 

Серебряный ошейник (© Перевод С. Теремязевой.)

Одинокий шотландский остров показался вдали, когда солнце уже клонилось к закату. Там, где кончалась природная гавань, озаренные солнечными лучами морские волны легонько бились о берег, потряхивая белыми гривами. Мой катер с урчанием пробивался вперед, навстречу отливу; время от времени, когда волна подбрасывала его вверх, двигатель завывал на самой высокой ноте и лопасти винта молотили воздух. Когда я добрался до пирса, луна уже заливала холодным светом берег и поросшие пурпурным вереском холмы. В этом пустынном месте — одна голая почва да камни — царила какая-то душная атмосфера. Жесткая трава и густой кустарник приникли к земле, чтобы блеклым ковром прикрыть ее неровности, спрятать наготу острова от любопытных взоров.

Как мне и обещали, он ждал меня на причале. Высокая угловатая фигура четко выделялась на фоне плоских холмов, как кусок гранитной скалы, на вершине которой стоял его дом.

— Я привез продукты, — сказал я, когда он подхватил брошенный мною канат.

— Хорошо. Зайдете ко мне? Дома горит очаг, тепло, да и виски найдется. Что может быть лучше стаканчика виски у огня, когда в комнате приятно пахнет дымком?

— Мне бы надо вернуться с отливом, — ответил я, — так что лучше я направлюсь обратно.

Нельзя сказать, что я не хотел принимать приглашение этого отшельника, этого странного затворника — напротив, он был мне очень интересен. Однако на следующий день я должен был уйти в плавание вместе с рыбаками.

— Бросьте, выпьем немного, время еще есть. — Его голос долетел до меня вместе с порывом холодного ветра, словно на нас дохнул ледяной север.

Я решил, что стаканчик виски у горящего камина придаст мне сил для обратного пути, и согласился. К тому же он говорил так настойчиво, что отказаться было попросту невозможно.

— Что ж, благодарю вас. Подождите минуту… Ну, показывайте дорогу.

И я последовал за ним, худым и гибким. Мы шагали по зарослям колючего вереска, царапавшего ноги даже сквозь толстые носки. Судя по тому, что тропа была едва заметна, большую часть времени мой хозяин проводил в доме или во дворе, ибо даже при лунном свете на пологом склоне холма не было заметно следов колес.

Когда мы подошли к дому, он распахнул деревянную дверь, пропуская меня вперед. Усадил у огня, налил мне щедрую порцию виски, после чего сел сам. Я слушал, как в деревянных балках и крытой дерном крыше гудит ветер, и ждал, когда заговорит мой новый знакомый.

— Ведь вас зовут Джон? — спросил он. — Мне по радио передали.

— Да, а вы Сэмюел.

— Сэм. Зовите меня просто Сэм.

Я согласился, и мы замолчали, разглядывая друг друга. Торф — неважное топливо: когда из него выходит газ, он горит, разбрасывая искры и разноцветные огоньки; и все же его используют с незапамятных времен. При вспышках огня, когда торф рассыпал снопы искр, я мог разглядеть лицо моего собеседника. Трудно было определить его возраст, но я знал, что этот человек гораздо старше меня. Видимо, он думал о том же, поскольку после недолгого молчания спросил:

— Джон, сколько вам лет? На вид около двадцати.

— Почти тридцать, Сэм. Недавно исполнилось двадцать шесть.

Он кивнул и сказал, что слишком редко видит людей и разучился правильно определять их возраст. Недавние события он почти позабыл, зато прошлое помнит отлично.

Сэм наклонился к шипящему огню, словно хотел вдохнуть аромат старины, исходящий от пылающего очага. Мне показалось, что глинобитные стены дома, скрепленные толстыми бревнами и нетесаными камнями, сдвинулись, словно хотели подтвердить его слова. Я почувствовал, что сейчас услышу какую-то историю. Я не раз бывал в долгом морском плавании и знал эту позу — так усаживается человек, когда готовится начать рассказ. Оставалось надеяться, что его история не займет слишком много времени.

— Вы красивый молодой человек, — произнес Сэм. — Таким же и я был когда-то.

Он замолчал и принялся ворошить торф. На мгновение его озарила вспышка голубовато-зеленого пламени, и я увидел высокие скулы, туго обтянутые кожей, и очень бледное лицо — наверное, виной всему суровый климат этих островов, где солнце почти не появляется из-за туч, приносящих с севера белую завесу туманов и дождей. Да, когда-то этот человек был красив. Он и сейчас был красив. Вглядевшись в его лицо, я с удивлением заметил, что он вовсе не так стар, как мне показалось.

— Давным-давно, — начал он, — когда по улицам ездили конные экипажи, все было совсем по-другому…

Меня отвлек резкий свистящий звук — ветер задул сквозь плотно пригнанные бревна. Конные экипажи? Что это? Мне собираются рассказать детскую сказочку? Однако Сэм продолжал говорить. Вот его рассказ от первого лица.

Улицы в те времена освещались газом, а у людей были совсем иные ценности. Иные верования. Тогда мы были более язычниками, что ли. Мы верили в темные силы. Век машин отучил нас от этого. Мистика и язычество не выживут в век машин. Сверхъестественное может существовать только рядом с естественным, а природа с тех пор сильно изменилась. Да, теперь мы живем в другом мире — и боимся совсем других вещей. Когда я был молодым, я боялся того, что вы сочтете просто смешным. Например, я боялся попасть в безвыходное положение: скажем, влюбиться в женщину не своего круга. Вы понимаете? Именно это со мной и случилось. Мне было примерно столько же лет, сколько вам, а может быть, даже меньше. Меня только что перевели из учеников в подмастерья. Я был ювелиром и работал с серебром. Вы знали об этом? Ну конечно нет. Я был способным учеником, очень способным. Хозяин поставил меня управлять одной из трех его мастерских, и я раздувался от гордости. Так вот, однажды вечером, как обычно, я работал, и тут вдруг звякнул дверной колокольчик.

Я как раз зажег газовые лампы, освещавшие мастерскую, и поспешил к прилавку, чтобы встретить покупателя. Дверь осталась открытой, и в наше подвальное помещение ворвались звуки улицы: было слышно, как по выложенной булыжником мостовой с грохотом проезжают экипажи, крики уличных мальчишек и цветочниц сливались с гудками пароходов. Стараясь держаться как можно вежливее, я обошел посетительницу и закрыл за ней дверь. Затем, повернувшись к ней, спросил:

— Я могу вам помочь, госпожа?

На ней был дорогой атласный плащ, какие могли себе позволить лишь самые богатые дамы. Она откинула капюшон, открыв свое лицо — ничего более прекрасного я никогда не видел в мире. Ее лицо светилось дивной неземной чистотой, и это было нечто большее, чем безукоризненные черты и кожа. А ее глаза — как мне их описать? Словно черные зеркала, где отражалась твоя душа. Темные волосы, уложенные в высокую прическу, контрастировали с ее кожей, бледной, как зимняя луна, и нежной, как бархат, которым я полировал серебро.

— Да, — ответила она. — Вы можете мне помочь. Вы ведь ювелир?

— Подмастерье, мадам. В этой мастерской я заменяю хозяина.

Она была чем-то взволнована, ее пальцы нервно теребили сумочку.

— Я… — начала она и запнулась. — У меня к вам необычная просьба. Вы умеете хранить тайны, ювелир?

— Умею, если это требуется клиенту. Вам нужна какая-то необычная вещь? Что-то такое, чем можно удивить? У нас есть изделия очень тонкой работы. — Я вытащил поднос с нашими изделиями. — Эти вещи подойдут и даме, и джентльмену. Как вам нравится эта шкатулка для сигар? Взгляните, на крышке изображен орел, он сделан из тончайших серебряных нитей. Эта шкатулка сделана на заказ, но если нужно что-то особенное…

Я замолчал, поскольку дама начала проявлять признаки нетерпения.

— Мне нужно нечто совсем иное. Специально для меня. Я хочу, чтобы вы сделали ожерелье. Серебряное ожерелье. Это возможно?

— Все возможно, — с улыбкой ответил я. — Разумеется, если вы дадите мне время. Вы хотите, чтобы я сделал вам серебряное украшение на шею? Что-то вроде обруча?

— Нет, вы меня не поняли. — Белоснежный лоб дамы прорезала морщинка. Она тревожно оглянулась на дверь. — Возможно, я совершила ошибку…

Я испугался, что потеряю клиента, и стал уверять даму, что смогу исполнить любое ее пожелание. И вновь повторил, что умею держать язык за зубами.

— Об этом не будет знать никто, кроме мастера и клиента — меня и вас.

Она улыбнулась чарующей колдовской улыбкой, и мое сердце растаяло. В тот миг я мог сделать для нее все, что угодно, даже ограбить своего хозяина, и она это почувствовала.

— Простите, — сказала она. — Я давно должна была понять, что вам можно доверять. У вас доброе лицо. Благородное. Людям с таким лицом можно верить. Я хочу, чтобы вы… я хочу, чтобы вы сделали мне такое ожерелье, чтобы оно закрывало мне всю шею, особенно горло. Вот, смотрите, у меня есть рисунок — такие украшения носят некоторые племена в Африке. Женщины надевают металлические кольца, закрывающие шею от плеч до самого подбородка. Я хочу, чтобы вы сделали мне такое же, только не из колец, а из единой пластины, понимаете? И чтобы она плотно охватывала шею, так плотно, чтобы… — Тут она схватила мою руку своими затянутыми в перчатку пальчиками. — Чтобы под нее нельзя было подсунуть даже ваш мизинец.

Честно говоря, эта просьба меня изумила. Я попытался объяснить даме, что подобную конструкцию носить невозможно, что кожа под ней не сможет дышать, будет болеть, и шея станет безобразной.

— Если металл натрет кожу, вы не сможете надевать ожерелье. Понимаете, постоянное раздражение вызовет…

Она отпустила мою руку и сказала, что я вновь понял ее неправильно. Эту вещь она собирается носить постоянно. Как только я закреплю пластину у нее на шее, она ее больше не снимет. Никакого замка или чего-то в этом роде не требуется. Она желает, чтобы я заварил металл.

— Но как же… — начал я, но дама перебила меня.

— Ювелир, я высказала свою просьбу, свое пожелание. Вы выполните заказ или мне обратиться к другому мастеру? Мне бы этого очень не хотелось, поскольку мы с вами уже начали друг друга понимать. Буду откровенной. Серебряная пластина нужна мне для… как бы это сказать… для защиты. Понимаете, мой будущий муж не похож на обычных людей, но я его люблю. Не хочу отвлекать вас долгими разговорами, тем более что это личное дело, но пластина нужна для того, чтобы… чтобы мой брак был счастливым в течение определенного времени. Это время — моя жизнь. Вы должны меня понять! Если сейчас вы попросите меня уйти, я уйду, но все же я прошу вас помочь мне. Ведь вы молоды и знаете, что такое муки любви, когда она не имеет своего естественного завершения. Вы молоды и красивы, у вас наверняка есть возлюбленная. Представьте: если бы с ней что-нибудь случилось, если бы она заболела, неужели вы бы ее бросили? Нет, я уверена, вы бы попытались бороться с бедой и остались рядом со своей любовью, приняв меры предосторожности. Я права?

Едва шевеля губами, я выдавил одно слово — «да». Перед глазами вставали страшные картины: прекрасную молодую женщину терзает жуткое чудовище, мерзкое порождение ночного мрака, не имеющее права даже приближаться к ней, не говоря уж о том, чтобы прикасаться к ее благословенной коже и целовать — я представлял себе, как именно, — эти нежные влажные губы, прижимаясь к ним слюнявым ртом. Как это возможно? Сама мысль об этом заставляла меня содрогаться.

— Понимаю, — с улыбкой произнесла она, — вы хотите меня спасти. Думаете, он мерзкий урод, который меня загипнотизировал? Ошибаетесь. Он красив — если бы вы его видели, то согласились бы со мной. Он нежный, добрый, благородный. В общем, в нем есть все, что нравится женщинам. Он получил блестящее образование. Его кровь…

Поморщившись, я сделал шаг назад, но она увлеклась перечислением его достоинств и забыла обо мне, поэтому продолжала мечтательно говорить:

— У него поистине голубая кровь, он принадлежит к королевскому роду и является отпрыском одной из самых древних фамилий Европы. Я люблю его, но не хочу становиться такой, как он, ибо это разрушит мою любовь…

— И он… конечно, без ума от вас, — осмелился предположить я.

На мгновение ее прекрасные глаза затуманились. Затем она ответила:

— Да, он любит меня — по-своему. Понимаете, мне вовсе не нужно, чтобы мы испытывали друг к другу одинаковую любовь. Мы просто хотим быть вместе до конца наших дней. Из всех мужчин на свете мне нужен только он, и я не собираюсь терять его из-за препятствия, возникшего не по нашей вине. Эту преграду установила на нашем пути несправедливая природа. Ему себя уже не переделать, а я хочу быть с ним. Вот и все.

Последовало долгое молчание. У меня пересохло в горле, я не мог произнести ни слова; в глубине моей души что-то отчаянно билось и трепетало, словно запутавшийся в сетях зверек. Я оказался в немыслимой ситуации, и мне даже не хотелось раздумывать над ней: постигнув ее смысл, я бы наверняка, как дурак, с воплем выскочил из лавки, что непременно привлекло бы внимание соседей.

— Так вы исполните мою просьбу, мастер?

— Но, — пробормотал я, — если у вас будет широкий металлический ошейник, закрывающий горло, как же… — Я замолчал в надежде, что она меня поймет. — Как же остальные части тела? Руки, бедра…

Она рассердилась.

— Слушайте, он ведь не животное! Он джентльмен. Я лишь хочу защититься на случай… если он потеряет голову. Моей жизни ничего не грозит. Это чувственное и духовное общение, а то, что вы предположили, — в ее голосе слышалось отвращение, — ничем не отличается от изнасилования.

Она очень распалилась, и у меня не хватило духу сказать, что ее возлюбленному придется хоть где-то удовлетворять свою страсть и таким образом забывать о манерах и моральных принципах джентльмена.

— Так вы мне поможете?

Ее глаза молили меня. Чтобы не видеть их, я стал смотреть в сторону — за окошко, на залитый желтым светом кусок улицы. Но эти глаза притягивали меня, и через секунду я вновь смотрел на женщину. Под ее мучительно-беспощадным взором я чувствовал себя совершенно беспомощным, как птичка, попавшая в силки. Разумеется, я сдался.

Я ответил согласием. Словно во сне, я услышал свой голос, сказавший «да», после чего, проводив даму в мастерскую, приступил к работе. Сделать широкую серебряную пластину — дело нехитрое, гораздо сложнее оказалось заварить шов. Поскольку операция это болезненная, я выполнял ее медленно, постепенно и провозился до самой ночи. Инстинктивно я то и дело поглядывал на окно, и один раз незнакомка тихо заметила:

— Не бойтесь, он не придет.

Шея у нее была прекрасная, длинная и изящная. Заковать ее в металл — это казалось мне святотатством, и я постарался сделать ошейник как можно красивее, украсив его узорами. По просьбе дамы я нанес на серебро тонкую гравировку и рисунки: там, где проходила сонная артерия, я изобразил распятого Христа, а также Зевса с Ледой и Зевса с Европой. Громовержец предстал в зверином обличье — в виде лебедя и быка. Подозреваю, даме нравилось думать, что ее избранник подобен божеству.

Когда работа была закончена, незнакомка расплатилась и ушла. С тяжелым сердцем я смотрел, как она скрылась в утреннем тумане. Что я мог поделать? Я был простым ремесленником и не имел права вмешиваться в чужую жизнь. Возможно, следовало быть настойчивее и попытаться ее переубедить, но, боюсь, она не стала бы меня слушать. Кроме того, я уже успел по уши в нее влюбиться и решил, что когда она поймет свою ошибку, то придет ко мне опять, чтобы снять ошейник.

Я умирал от желания увидеть ее, прекрасно понимая, что у меня нет никакой надежды на любовные отношения с ней. Она была не моего круга — точнее, я был не ее круга, и ее красота была для меня недосягаема, несмотря на мою молодость и привлекательность. Меня даже называли красивым, ничего грубого и сурового в моей внешности не было.

Но, несмотря на физические достоинства, у меня не было никаких надежд привлечь к себе внимание знатной дамы. Самое большее, на что я мог рассчитывать, это стать ее слугой.

Через три недели она вновь появилась в лавке. Вид у нее был весьма смущенный.

— Я хочу, чтобы вы его сняли, — сказала она. — Он мне больше не нужен.

Мои пальцы дрожали, когда я снимал ошейник, хотя это было куда проще, чем надеть его.

— Вы бросили вашего жениха? — спросил я. — Он сюда не прибежит?

— Нет, вы ошибаетесь. — В ее глазах появилось какое-то загнанное выражение, и у меня по спине пополз холодок. — Дело не в этом. Я была слишком недоверчива. Если я действительно его люблю, то должна исполнять любое его желание. Я должна посвятить себя ему полностью, без остатка. Понимаете, он нужен мне, а я — ему, но когда на мне этот ошейник, я не могу дарить ему ту любовь, какая ему нужна. Теперь я поняла, что поступила очень эгоистично. Я должна пойти к нему…

— Вы с ума сошли! — забывшись, воскликнул я. — Вы станете такой же, как он! Вы станете…

— Как вы смеете! Как вы смеете учить меня? Делайте свою работу, ювелир! Снимайте ошейник!

Как всегда при разговоре с человеком, занимающим более высокое положение, я струсил и проявил слабость. Я разрезал ошейник, снял его и отложил в сторону. Она потерла шею и громко пожаловалась, что с нее слезает кожа.

— Какая гадость, — проговорила она. — Теперь он меня разлюбит.

— Вам надо благодарить за это Бога! — набравшись смелости, воскликнул я.

Она пристально взглянула мне в глаза, и на ее лице появилось странное выражение.

— Вы влюблены в меня? Ах, теперь понятно, почему вы так взволнованы. Простите меня. Я подумала, что вы просто назойливы и любите совать нос в чужие дела. Вы беспокоились обо мне, а я и не заметила. Милый мальчик, — добавила она и легонько провела пальцами по моей щеке. — Не надо грустить. Ничего уже не исправить. Найдите себе какую-нибудь милую девушку и постарайтесь меня забыть, потому что больше мы не встретимся. Не бойтесь за меня. Я знаю, что делаю.

С этими словами она подобрала свои юбки и ушла в сторону реки. Вставало солнце, и я подумал, глядя ей вслед: «Вот и хорошо, у нее есть еще несколько часов нормальной жизни».

После этого, следуя ее совету, я попытался выбросить эту любовь из головы. Я работал, иногда чувствовал себя абсолютно счастливым и редко покидал мастерскую. Я знал, что если продержусь хотя бы несколько месяцев, то буду спасен. Конечно, по ночам мне снились кошмары, но я сумел с этим справиться. Мне удавалось держать сны на расстоянии, не позволяя им завладевать моим разумом и влиять на мою жизнь.

Однажды, когда я работал над кулоном в виде бабочки — один банкир заказал его для своей жены, — в мастерскую зашел маленький мальчик и протянул мне записку. Без подписи, но я понял, от кого это, и дрожащими руками развернул клочок бумаги.

Там было просто написано: «Приходи. Ты мне нужен».

Ниже был нацарапан адрес. Мне следовало пойти к одной из верфей, на южном берегу реки.

Я ей нужен — понятно, для чего. Я провел рукой по горлу. Мне она тоже была нужна, но по другой причине. Я не имел той смелости, какой отличалась она, — жертвенной смелости, которую рождает всепоглощающая любовь. Но и слабаком я тоже не был. Если есть шанс, пусть самый ничтожный, встретиться с ней, а потом незаметно скрыться, я готов рискнуть.

Но как это сделать? Муж, по ее словам, обладал немалой физической силой, следовательно, удрать от него будет не так-то просто.

Я не питал иллюзий по поводу ее любви. Даже если она меня любила, я был ей нужен для определенной цели, настолько же далекой от любви, насколько земля далека от звезд. Снимая ошейник, я видел на нем глубокие царапины, похожие на следы звериных когтей на стволе дерева. Теперь понятно, почему она просила меня заварить шов. Существо, оставившее эти следы, с легкостью сломает любые запоры. Кто-то бешено пытался сорвать с нее серебряный ошейник, чтобы добраться до горла. Тем не менее она вернулась к нему, на этот раз без спасительной серебряной пластины.

Я хотел ее. Я грезил о том, как мы будем лежать рядом, как я буду чувствовать тепло ее тела. Возможно, она уже не та женщина, которая пришла ко мне в мастерскую, но я не считал это преградой. Я был уверен: что бы с ней ни произошло, она по-прежнему прекрасна. Я желал ее страстно, безумно. Ночами я лежал без сна, строил планы и пытался придумать, как нам провести ночь любви — всего одну ночь! — чтобы потом я мог незаметно выскользнуть из ее дома. Я представлял себе эту женщину во всем цвете ее красоты; к ней, и только к ней, стремились мое тело и душа.

Всего один шанс. Он был у меня, этот шанс. Я полюбил женщину из высшего общества. Ее утонченная манера речи сразу же околдовала меня. Она отличалась непревзойденной элегантностью и изяществом, а ее божественная фигура напоминала творение самого искусного ювелира.

Я был обязан что-то придумать.

Наконец в моей голове сложился план. Набравшись смелости, я набросал записку: «Жду вас. Приходите ко мне». Разыскав мальчишку-газетчика, я попросил его бросить эту записку в почтовый ящик по указанному адресу.

В тот день я зашел в церковь, а затем к поставщику хирургических инструментов.

Вечером, бесцельно бродя по улицам, я то хвалил себя за изобретательность, то проклинал за неуклюжий способ, выбранный для осуществления моего плана. Я забрел в квартал бедноты, где обходил валявшихся в грязных канавах пьяниц и кивал девчонкам, спешившим домой после шестнадцатичасового рабочего дня на трикотажной фабрике. Внезапно я осознал, что впервые за все время позволил чувствам взять верх над разумом. Не могу сказать, что в те времена я был особенно умен — нет, я был обычным парнем, — однако мне хватило ума осознать опасность моего замысла. Тем не менее я не оставил его, чувства оказались сильнее страха. Я не мог с ними бороться. Сердце не рассуждает, но его зов сильнее разума.

Прислонившись к чугунному парапету набережной, я смотрел, как тяжелые баржи, вспахивая воду, медленно движутся вверх по реке. Глядя на свет газовых фонарей, отражавшийся на темной поверхности воды, я думал о призрачном мире, который существует параллельно с нашим. В том мире нет ничего постоянного, устоявшегося, там все движется, искажается, как те блики на воде, что начинали плясать, когда очередная баржа вспенивала гладь реки. Неужели я попаду в тот мир и превращусь в какое-то иное существо, если не безобразное, то нереальное, эфемерное? Такие создания кажутся обычными людьми, но не могут существовать при дневном свете и появляются лишь по ночам, когда оживают тени и бестелесные призраки; они пытаются подражать реальному миру, оставаясь лишь жалкой насмешкой над реальностью.

Когда начался отлив и в нос ударил запах обнажившихся водорослей, я отправился домой. Из-за промозглого и резкого воздуха мне стало неуютно, и я с радостью ушел от реки, чтобы поскорее укрыться в тепле и безопасности своей комнаты. Безопасность? От этой мысли я рассмеялся — я выдал свои тайные страхи.

Она пришла. Однажды рано утром я услышал легкое царапанье по оконной раме, открыл дверь и впустил ее. Она не изменилась. Я бы даже сказал, что бледные щеки и полные алые губы сделали ее еще прекраснее.

Мы не сказали друг другу ни слова. Я лежал голый на постели; сбросив одежду, она легла рядом со мной. Она провела рукой по моим волосам и шее, и я прижался к ее нежному молодому телу. Не могу описать свое блаженство. Это было… немыслимо, невероятно прекрасно. Она позволяла мне все, она подбадривала меня, и мое счастье стоило того: я был согласен попасть в ад, чтобы узнать рай.

В конце концов она склонила голову мне на грудь. Я почувствовал ласковое прикосновение ее черных локонов, ощутил их легкий аромат. Я чувствовал, как на моей шее пульсирует наполненная горячей кровью артерия. Ее тело прижалось ко мне — ее восхитительное теплое тело. Мне хотелось, чтобы она осталась со мной навсегда. Внезапно я почувствовал легкую боль в шее, словно ее укололи иголкой, и тут же словно погрузился в теплую воду. Укачивая, эти волны медленно понесли меня куда-то; я словно плыл в ласковых волнах тропического моря, недалеко от залитого солнцем белоснежного песчаного берега. Я не испытывал страха… только блаженство.

Вдруг она громко фыркнула и соскочила с кровати с такой прытью, какой я не видывал и у спортсменов. В ее глазах сверкала ярость. Она задыхалась от бешенства и шипела, как змея.

— Что ты сделал? — взвизгнула она.

И тут мне стало страшно. Я сжался на постели, подтянув колени к подбородку, стараясь отодвинуться от нее как можно дальше.

— Что ты сделал? — снова крикнула она.

— Это святая вода, — пролепетал я. — Я ввел себе в вену немного святой воды.

Она завизжала так, что у меня зазвенело в ушах. Она потянулась ко мне… и я увидел ее длинные ногти, похожие на когти. Она тянулась к моей шее, но я больше не боялся. Я желал лишь одного: чтобы она опять легла рядом со мной. Последствия меня уже не волновали.

— Пожалуйста! — сказал я, протягивая к ней руки. — Помоги мне. Я хочу, чтобы ты мне помогла.

Она отскочила от меня и подбежала к окну. Близился рассвет. Над горизонтом показались первые лучи солнца.

— Дурак! — бросила она мне, прежде чем скрыться во тьме.

Я подбежал к окну и выглянул наружу, чтобы позвать ее, но увидел лишь речной туман, клубами поднимавшийся над старым пирсом.

Через некоторое время я пришел в себя и начал ее забывать. Однако я не раз ловил себя на мысли, что мне бы он тоже не помешал — серебряный ошейник…

Огонь вспыхнул и громко затрещал; я вздрогнул и отодвинулся от очага. Не знаю, сколько времени я слушал рассказ Сэма, но торф в очаге давно превратился в золу.

— Отлив, — забеспокоился я. — Мне нужно ехать.

— Я еще не закончил, — жалобно сказал Сэм, но я уже встал.

Выйдя из дома, я быстро пошел вниз по узкой тропе туда, где стоял мой катер. Издали было видно, что он лежит на боку в жидкой скользкой грязи.

Я сердито оглянулся на холм, где стоял маленький домик. Несомненно, Сэм это знал. Знал. Мне захотелось вернуться и высказать хозяину все, что я о нем думал, как вдруг я увидел его дом по-новому. На первый взгляд он ничем не отличался от обычных строений: бревенчатый, с промазанными глиной стенами и торфяной крышей, где куски торфа удерживаются с помощью камней. Но по конструкции дом больше напоминал могильный холм, чем человеческое жилище с четырьмя стенами и крышей, а главное — в нем не было окон…

В моем мозгу мгновенно пронеслись образы дерева, земли и скал, и голова у меня закружилась. В землю опускают деревянный гроб, на могиле ставят надгробный камень… Это же могила, могильный холм.

«Он не смог с ней расстаться. Та же самая ловушка, в какую попала она».

Навалившись на катер, я стал тянуть и толкать его, чтобы волоком подтащить к воде, но все было напрасно — слишком тяжело.

Сдвинув лодку не более чем на дюйм, я выбился из сил. Мышцы рук и ног нещадно болели. Пока я пыхтел, пытаясь сдвинуть катер с места, мой мозг неотступно сверлила мысль: надо немедленно покинуть остров. Я слышал свой собственный голос: «Он не смог с ней расстаться. Не смог расстаться».

Я продвинул катер на целых шесть ярдов, когда у меня за спиной внезапно раздался голос — тихий и безжизненный, полный заботливого участия:

— Хватит, Джон… Позволь, я помогу тебе…

В тот день Сэм действительно мне помог. Он сделал для меня даже больше, чем мне хотелось. Но я не чувствую к нему ненависти, особенно сейчас, когда прошло столько лет. У меня есть моя работа: я ночной перевозчик, переправляю людей через озеро. Помогаю юным девушкам — таким, как эта, что сидит в моей лодке. Она бежит из дома, чтобы соединиться с возлюбленным.

— Не бойтесь, — говорю я ей после того, как закончу свою историю, — мы, моряки, обожаем сказки. Идите сюда, садитесь рядом со мной у руля. Я покажу вам, как управлять лодкой. Вы меня не боитесь? Вот и хорошо. Я просто хочу вам помочь…

 

Уолтер Фиц-Уильям Старки (1894–1976) родился в Дублине и провел большую часть жизни в цыганской среде. Ученый и преподаватель, он посвящал общению с цыганами все каникулярные месяцы, играя на скрипке, изучая цыганский язык и фольклор и позиционируя себя в журнале «Тайм» как современного цыгана. Рассказы о его путешествиях и записи цыганских легенд составили книги «Табор: Приключения со скрипкой в Венгрии и Румынии» (1933) и «Испанский табор: Приключения со скрипкой в Северной Испании» (1934). Представленные как подлинные и автобиографические истории, эти книги, весьма вероятно, содержат ряд преувеличений; более взвешенный автопортрет Старки дает в своей автобиографии «Ученые и цыгане» (1963).

В 1926 году Старки занял должность профессора отделения испанской словесности дублинского Тринити-колледжа; со временем он сделал выдающуюся карьеру переводчика испанской литературы, наивысшим достижением которой является осуществленный им в 1957 году полный перевод «Дон Кихота» Мигеля де Сервантеса, высоко оцененный критиками и переиздающийся уже в течение полувека.

На протяжении семнадцати лет Старки был директором возрожденного Театра Аббатства в Дублине — хотя и не столь знаменитым, как занимавшие ранее этот пост леди Августа Грегори и Уильям Батлер Йейтс.

«История старика» впервые была опубликована в книге «Табор: Приключения со скрипкой в Венгрии и Румынии» (Лондон: Джон Меррей, 1933).

 

История старика (© Перевод С. Теремязевой.)

Было уже темно, и я решил провести ночь под открытым небом, ибо воздух был душист и свеж, а залитые ярким лунным светом окрестности казались сказочной страной. Днем стояла изнуряющая жара, венгерская степь становилась сухой, как пергамент, и над дорогами столбом поднималась пыль, зато ночью налетал нежный прохладный ветерок, и природа оживала, радуясь жизни. Лунный свет, струившийся сквозь кроны деревьев, придавал всему странные, причудливые очертания. Залитая серебристым светом листва казалась тончайшим произведением ювелирного искусства, ветви приобретали таинственные, призрачные очертания. Трудно описать словами эту атмосферу тайны и романтики, в которую погружается путешественник, впервые оказавшийся в Венгрии. При свете дня он видит скучные пейзажи, поскольку большая часть страны — сплошная широкая степь. Зато ночью, когда всходит луна, залитые лунным светом кукурузные поля, купы деревьев и рассеянные по равнинам невысокие холмы превращаются в страну фей. Смешение множества народов, проживающих в Венгрии, — вот что придает этому краю поэтическое очарование. Сами мадьяры считают, что рядом с ними обитают невидимые существа, оживающие с заходом солнца. Я встречал крестьян, опасавшихся выходить из дома по ночам, поскольку они были абсолютно уверены, что при лунном свете на землю с небес спускается лихорадка. Природа играет в жизни венгров особую роль — их можно считать пантеистами. Это отражается в коротких песнях, которые они придумывают и исполняют тут же, под звуки деревенской дудки или цыганской скрипки. Венгр не отделяет свою личность от окружающей природы. Когда его возлюбленная лежит на смертном одре, лес вместе с ним погружается в траур; девушка сажает и бережно выращивает фиалки, потому что они служат залогом возвращения ее возлюбленного, уехавшего в дальние края; пастух пасет стадо на берегу Тисы, смотрит на звездное небо и вспоминает о далекой Трансильвании, где живет его мать или сестра, в этот миг подметающая пол пучком розмарина. В Северной Европе пейзажи более величественны, чем в Венгрии, однако жители севера не рассматривают свою страну сквозь дымку национальных сказок и музыки и не связывают каждую легенду или песню с определенным событием в своей истории, как это делают мадьяры. На каждом шагу одинокий путник, шагающий по бескрайним степям Венгрии, слышит песни, плач по покойнику или танцы, в итоге сливающиеся в единую симфонию, составленную из бесчисленных напевов.

Я решил заночевать у подножия холма, где в лунном свете мирно дремало деревенское кладбище. Укрывшись за одним из могильных камней, я развел маленький костерок и приготовился провести ночь по-цыгански. Я был уверен, что уж на кладбище меня никто не побеспокоит. В рюкзаке у меня лежали сыр, хлеб и бурдюк с вином. Спустилась глубокая ночь; костер медленно догорал, и мне почему-то стало грустно и одиноко. Я пожалел, что остановился рядом с кладбищем, так как близкое соседство могил рождало мысли о вампирах и оборотнях. Чтобы разогнать меланхолию, я немного поиграл на скрипке, однако ее звуки показались мне резкими и нестройными, как «танец смерти». Внезапно что-то с тихим шелестом задело меня по лицу, и я в ужасе отбросил инструмент. Летучая мышь закружилась над моей головой, словно мрачный предвестник гибели. Я вспомнил о Дракуле и поежился.

Я хотел лечь и заснуть, но понял, что спать на открытом воздухе даже в выжженной солнцем венгерской степи — удовольствие сомнительное, особенно для того, чья кожа не выдублена солнцем и ветром, как у цыган. Ночь превратилась для меня в бесконечную войну с москитами и другими кусачими насекомыми. Пока весело пылал костер, они держались в стороне, но стоило огню погаснуть, как над головой зловеще запели тысячи крохотных скрипочек невидимого оркестра, и к незащищенным участкам моего тела устремились ненасытные орды. Вскоре я почувствовал, как от мелких укусов распухает мое лицо. О спокойном сне можно было забыть.

Ночи в Венгрии холодные, с частыми порывами ледяного ветра, так что на свежем воздухе немеют руки и ноги. Когда я сплю под открытым небом, все мои чувства обостряются до предела: я способен расслышать даже самые тихие звуки. В ту ночь я понял, почему венгерские крестьяне до сих пор верят, что на кладбищах обитают вампиры: порой из темноты доносился хруст веток, и мне казалось, что из кустов за мной наблюдают чьи-то горящие глаза. Затем у моих ног прошмыгнула какая-то тень — я решил, что это крыса. Даже дома, в привычной обстановке, крысы вызывают у меня отвращение и страх, здесь же, в степи, мне хотелось завопить от сознания собственной беспомощности. Свою лепту в эту кошмарную ночевку внесли ползающие твари вроде уховерток и мокриц, не говоря уж о неуловимых блохах. Когда писклявый оркестр москитов умолк, я погрузился в тяжелую дремоту, но ненадолго — вскоре меня разбудило подозрительное жжение в области шеи. Мгновенно проснувшись, я увидел, что по мне дружно марширует армия муравьев.

Из беспокойного сна меня вырвал собачий визг, внезапно раздавшийся поблизости. Я выглянул из-за камня и увидел, как возле одной из могил вспыхнул слабый огонек. На мгновение мне показалось, что я вижу сон, затем в голову пришла ужасная мысль о вампирах, обитающих на заброшенных кладбищах. Несомненно, собачий визг и мерцающий огонек — признаки приближения жуткого вампира! Мне тут же захотелось вскочить на ноги, однако эта сцена казалась столь зловещей и нереальной, что страх уступил место любопытству, и я остался лежать на земле, притаившись за камнем. Мерцающий огонек тем временем приближался, и вскоре я увидел старика с фонарем в руке. Он медленно шел, тяжело опираясь на палку, и тащил за собой упиравшуюся собаку. Старик был маленький, сгорбленный и чем-то напоминал гнома из сказок братьев Гримм. Он так низко держал голову, что его длинная белая борода почти касалась земли. Его одежда была грязной и рваной, а дыры на ней прикрывали заплаты самой невероятной формы и цвета. Это ветхое рубище свободно болталось на высохшем теле, так что старик напоминал соломенное чучело, украшенное птичьими перьями. Его лицо было мрачным и изможденным, как маска смерти на каком-нибудь средневековом карнавале. Подойдя ко мне, старик что-то проскрипел по-венгерски. Я ответил ему по-немецки, и разговор продолжился на этом языке.

— Что вы делаете на кладбище? — спросил старик. — Разве вы не знаете, что могилу, возле которой вы устроились, посещает ночной дух? Я вас увидел и решил, что вы один из них, даже перекрестился. Послушайте, mein Herr, взгляните вон на ту могилу. Видите на камне два отверстия? Значит, в ней обитает вампир. Пока не рассвело, он в любой момент может выйти и напасть на вас. Неужели у вас нет даже чеснока, чтобы заткнуть дырки и не дать нечисти выйти из могилы? — Голос старика звучал пронзительно и тонко, глаза горели безумным огнем. — Говорю вам, никто не спасет от вампира, если он избрал вас своей жертвой! Я жизнь потратил на то, чтобы избавиться от него, а он постепенно отнял у меня все, что было мне дорого. Он бы и жизнь мою забрал, если бы не молитвы.

С этими словами старик вытащил из кармана распятие из черного дерева и осенил себя крестом, шепча молитву. Пока он молился, собака рычала и повизгивала, словно чего-то боялась. Старик прикрикнул на нее, но она лишь прижалась к его ногам, испуганно дрожа.

— Посмотрите на пса, — сказал старик. — Он знает, что на кладбище обитают оборотни, и не хочет сюда идти.

Потом мы долго сидели возле могилы, пока старик рассказывал мне свою историю. Время от времени приходилось его прерывать и напоминать, что костер потухнет, если не подбросить в него веток. Страшно внимать историям о вампирах, сидя в полной темноте. Наверное, суеверие старика передалось и мне: я чувствовал, что сейчас услышу нечто совершенно невероятное. Мы устроились у огня, и я, слушая скрипучий монотонный голос, впал в полусонное состояние, мои глаза закрывались сами собой. Время от времени старик вскрикивал, изображая страх, и тогда я просыпался и вскидывал голову.

«Вас удивляет, что я говорю о вампирах? Послушайте мою историю, и вы поймете, почему я страшусь их ужасной мести.

Я родился в деревне недалеко от Будапешта, в семье крестьянина. Когда я вырос, я покинул родной дом и ушел бродить по свету, принимая жизнь такой, какова она есть. В 1878 году я ушел на войну с турками и в награду получил искалеченную ногу, из-за которой остался хромым. Солдатская доля в те далекие годы была очень тяжела; много раз мне казалось, что саваном мне станет шинель. Оставив военную службу, я стал коммивояжером и исколесил всю Турцию и Болгарию, переезжая из деревни в деревню. Однажды в городке Русчук я встретил прекрасную болгарскую девушку, дочь крестьянина, и начал за ней ухаживать. После свадьбы мы поселились в Венгрии, в городке Сегед. У нас родилось трое детей, мальчик и две девочки. Мальчик, которого мы назвали Шандором, вырос сильным и красивым, беспечным и смелым, как племенной жеребчик из Хортобади. Эх, лошади-то его и сгубили — связался парень с барышниками да конокрадами, совсем голову потерял. Когда его в армию забрали, я даже обрадовался, думал, армейская дисциплина приведет его в чувство. Отслужив, он вернулся домой, да не один, а с каким-то незнакомцем. Шандор представил нам его как своего благодетеля. Мне он потихоньку признался, что тот человек не раз выручал его деньгами, когда нужно было выплачивать карточный долг. Конечно, незнакомца мы приняли как родного, раз он был другом Шандора, и вскоре тот зажил у нас, как у себя дома. Правда, меня удивляла горячая привязанность сына к нему — ведь он был лет на двадцать старше Шандора. Но скоро я понял это не Шандор к нему прилип, а он к Шандору. Незнакомец всюду следовал за моим сыном, прислушивался к каждому его слову, вечно навязывал ему свое мнение, и что же? Из веселого разбитного парня мой сын превратился в угрюмого нелюдима и жил, словно во сне. Внешне наш новый знакомый напоминал Мефистофеля — высокий, худой, с резкими чертами лица и маленькой острой бородкой. Его глаза внимательно следили за всем, что происходило вокруг, а иногда становились совсем дикими, как у цыгана; линии рта у него были резкие, губы красные, и он часто облизывал их, когда говорил. В эти мгновения я видел его зубы — белые и острые, словно клыки волка или собаки.

Вскоре он стал нам почти родным, поскольку умел притворяться добрым и ласковым, несмотря на частые вспышки гнева, когда его глаза сверкали огнем, а во рту блестели острые зубы. Он приходил к нам и дарил разные подарки. Он был обходительным горожанином, а мы — всего лишь темными крестьянами, которых он почтил своим вниманием. В нем было что-то необычное, притягивающее; он объездил весь мир и любил рассказывать о своих необычайных приключениях. Дело дошло до того, что Юльча, наша старшая дочь, стала называть его прекрасным принцем, которого прислала к нам сама Делибаб или, по-вашему, Фата Моргана. Мы никогда не знали, куда он уезжает и когда вернется, а он нам ничего не объяснял. Ему нравилось окутывать себя тайнами; он внезапно заявлял, что его ждут дела, и исчезал. Я так и не узнал, что там были за дела; обычно он говорил, что ему надо срочно уехать далеко и надолго. Шло время, и наша Юльча привязывалась к нему все сильнее. Она могла часами слушать его рассказы о путешествиях, а он как будто гипнотизировал ее взглядом своих холодных серых глаз. Все в незнакомце и пугало, и восхищало ее — и шикарный коричневый костюм, и начищенные сапоги, и алый шейный платок, придававший ему сходство с восточным принцем, и длинные тонкие пальцы с остро заточенными ногтями, как у женщины. Бедная Юльча, она без памяти влюбилась. Однажды она в слезах призналась мне, что безумно любит этого человека и боится одного: что ее прекрасный рыцарь исчезнет, как уплывший на лебеде Лоэнгрин.

Зато моя жена относилась к незнакомцу с неприязнью, несмотря на его любезность.

„Проходимец он, вот и все, — говорила она, — вот погоди, соблазнит он нашу Юльчу и скроется в ночи, как вор“.

В глубине души я был с ней согласен, но мне было жаль дочку. Как только я заговаривал с ней о незнакомце, она начинала плакать. Я видел, что девчонка безнадежно влюблена, и опасался, что она выкинет какую-нибудь глупость. Поразмыслив, я пришел к выводу, что лучше всего указать незнакомцу на дверь и запретить ему являться в наш дом. Тот разговор закончился бурной ссорой. В серых глазах мужчины сверкала ненависть, рот кривился в злобной торжествующей усмешке. Чтобы отвлечь Юльчу от печальных мыслей, мы заперли дом и уехали погостить в Темешвар.

Однажды ночью, когда дом погрузился в сон, я услышал на дороге стук лошадиных копыт. Ночь была темной и туманной, но я, высунувшись из окна, успел разглядеть карету, которую влекла четверка вороных коней. Карета быстро скрылась в облаке пыли. Я суеверен, а потому замер от ужаса, ведь вороные лошади — дурная примета. Очнувшись, я сразу бросился в комнату Юльчи — там было пусто. Постель была смята, а из окна свисала веревка, свитая из простыней.

На столе лежала записка: „Дорогие папа и мама, простите меня за то, что я сделала, и молитесь за мою душу. Юльча“.

Не могу описать наше горе. Мы искали ее повсюду, мы обратились в полицию, мы перевернули вверх дном всю страну, но нашей дочери и след простыл. И, как часто бывает в таких случаях, к нам приходили разные люди и сообщали, что видели ее то тут, то там, непременно в сопровождении какого-то пожилого господина. Жена была уверена, что Юльчу утащил вампир; сильнее всего ее мучила не столько потеря старшей дочери, сколько ужасная мысль, что Юльча, попав в лапы вампира, сама станет вампиром. „Тот человек был вампиром! — рыдая, повторяла она. — Ты заметил какие у него красные губы и острые зубы? Те черные кони, конечно, везли его карету, и теперь наша Юльча принадлежит ему душой и телом. Когда он высосет из нее всю кровь, он явится к нам и будет преследовать нас, пока мы все не погибнем“. Целыми днями жена молилась. Ей казалось, что она слышит голос Юльчи, что дочь плачет и зовет ее. Потом она вообразила, что однажды Юльча прилетит домой в образе летучей мыши и набросится на свою младшую сестру Сари или на Шандора. По всем комнатам у нас были развешаны распятия, а по ночам жена вешала над кроватями Сари и Шандора головки чеснока. Разум ее постепенно угасал; целыми днями она бродила по дому, глядя в пустоту, звала Юльчу и беспрестанно крестилась, словно таким образом хотела изгнать из нее дьявола. Через несколько месяцев я отвез ее на кладбище.

После смерти матери Шандор покинул дом, и мы остались вдвоем с Сари. Время от времени от Шандора приходили письма, в которых он рассказывал о своей жизни. Он работал клерком в одной конторе в Будапеште и, судя по этим посланиям, был вполне доволен своей скучной жизнью. Потом он надолго замолчал. И вот однажды я получил письмо, где говорилось, что Шандор серьезно болен и просит меня приехать. Я бросил все дела и помчался в Будапешт, где первым делом разыскал сына. Шандор лежал в грязной комнате и выглядел полумертвым. Бледный как полотно, он едва смог открыть глаза. Увидев меня, он улыбнулся — слабой и грустной улыбкой. У его постели стоял доктор, который тихо сказал мне, что жить Шандору осталось недолго, поскольку у него последняя стадия чахотки. Жизнь быстро покидала моего сына. Иногда он слабо вскрикивал и звал Юльчу, а однажды рассказал о странном сне, что привиделся ему недавно.

Ему снилось, что он остановился перед воротами какого-то города, а за теми воротами находится Юльча и зовет его. Одетая в ослепительно белое платье, она казалась очень красивой и счастливой, только лицо ее было таким же белым, как платье, а губы красные, как свежая рана. Она кивала Шандору, приглашая его войти, а он, как ни старался, не мог сделать ни шагу. Проснулся он в ужасных муках и был так слаб, что решил, будто уже умирает. Он никак не мог понять, почему чувствует такую печаль, ведь сон был хороший, он видел счастливую сестру. Ночь за ночью Шандору снился этот сон, и каждый раз, просыпаясь, он чувствовал себя хуже некуда. Но вот однажды Юльча все-таки перетащила его к себе, за ворота, и повела по какому-то городу, потом по дороге, пока не привела в рощицу, где виднелось несколько могил. Шандор часами метался в бреду и пытался вспомнить, что это был за город. „Если бы я вспомнил, как он называется, я бы нашел Юльчу!“ — выкрикивал он. С каждым днем ему становилось все хуже, несмотря на старания доктора. Я-то знал, что моему сыну не помогут никакие лекарства: его убивал дух нашей Юльчи. Как прежде жена, я разложил в комнате Шандора головки чеснока, а над изголовьем кровати повесил распятие. Я не отходил от него и по ночам; сидя возле постели сына, я смотрел, как он мечется, пытаясь обрести покой. Дико сверкая глазами, он звал Юльчу, беспрестанно шептал ее имя. Я знал, что она гипнотизировала его, как змея гипнотизирует птичку. Я читал над ним молитвы, повторял заклинания, которые узнал от цыган, — все было напрасно. Однажды ночью я задремал, и вдруг перед моими глазами поплыл какой-то туман. Я мгновенно проснулся. Шандор тихо спал, но его лицо застыло, как у покойника, а из уголка рта на белую шею стекала струйка крови. Много ужасных часов провел я у постели моего бедного сына, наблюдая, как он постепенно превращается в бессмертного вампира, исчадие ада. Один раз он пронзительно вскрикнул „Могилы, могилы! Я знаю, где они, — я вижу деревья и низкую ограду. Тот город называется Лепшень. За ним начинается дорога, что ведет на кладбище“. Когда он проснулся, он забыл, что говорил во сне. Но теперь я понял, что мне делать. Я решил разыскать то кладбище, найти могилу Юльчи и избавить мир от ужасного вампира. Я поручил заботу о Шандоре родственнику и покинул Будапешт, взяв с собой старую цыганку, с которой был знаком много лет. Мне предстояло совершить страшное дело, и она должна была стать моим союзником. Эта цыганка была cohalyi — так в Венгрии называют ведьм; шагая вместе со мной по дороге, она то бормотала заклинания, то учила меня, как избежать преследования вампира. Добравшись до Лепшеня, мы свернули с дороги и после долгих и изнурительных поисков отыскали вот это самое кладбище, где мы с вами находимся. Оно оказалось в точности таким, как описал мой сын. Мы начали осматривать могилу за могилой, пока в самом углу не обнаружили могильную плиту, на которой крупными буквами было вырезано имя моей старшей дочери. Она умерла в позапрошлом году. Как? Кто закрыл ей глаза? Если она умерла в нищете, кто водрузил плиту на ее могилу? Некому было ответить на эти вопросы.

На следующую ночь мы с цыганкой вернулись на кладбище, чтобы исполнить нашу страшную задумку. Началась гроза; ветер свистел в ветвях деревьев, дождь хлестал нас по лицу. Луны не было, и я благодарил за это Бога, потому что при ярком свете нас могли заметить местные крестьяне и заподозрить неладное. В полночь я принялся раскапывать могилу; цыганка стояла рядом и шептала заклинания. Вскоре лопата ударилась обо что-то твердое. От этого звука я едва не упал в обморок, но цыганка суровым голосом приказала мне поддеть лопатой крышку гроба и открыть его. Я так и сделал — и вскоре увидел то, что осталось от моей бедной Юльчи. На мгновение мне показалось, что я стал жертвой галлюцинации, потому что она лежала в гробу как живая, будто мирно спала. Ее глаза были затянуты каким-то прозрачным веществом, а губы были ярко-красными, словно она совсем недавно получила свою мерзкую пищу, раздобыв ее в мире живых. Не в силах отвести глаз от трупа дочери, я медлил. Из оцепенения меня вывел резкий окрик цыганки: „Не стой! Бери нож! Отрежь голову и закопай ее в другом конце кладбища. Если сделаешь так, дух больше не потревожит ни тебя, ни твою семью“. С этими словами старуха протянула мне острый нож, а сама стала собирать ветки для костра. Я попытался заставить себя сделать так, как она велела, но силы покинули меня. Увидев это, цыганка выхватила у меня нож и одним движением отрезала голову покойницы. Я закрыл глаза, но мне почудилось, будто я услышал стон, и в лицо мне брызнули капли крови. Закрыв гроб крышкой, мы опустили его в могилу и быстро забросали землей, после чего закопали отрезанную голову в другом конце кладбища. Потом мы отправились обратно, в Будапешт. На прощание цыганка сказала: „Не забывай приходить на кладбище и окроплять могилу дочери вином; это самый верный способ не дать призраку покинуть гроб“. Когда я вернулся в город, сын был уже при смерти; однако его глаза теперь смотрели по-другому, а на лице лежала печать умиротворения. Он молча слушал мои молитвы и тихо скончался. Я похоронил его на том самом кладбище, где лежит его сестра; каждый месяц я прихожу сюда, чтобы проведать могилы. Сегодня, увидев огонь вашего костра, я ужасно перепугался — я подумал, что кто-нибудь выведал мою тайну».

Закончив рассказ, старик отвел меня в дальнюю часть кладбища и показал свежую могилу, на которой я увидел камень с надписью: «Шандор».

Занималась заря, в сером воздухе плыл туман. Мы тихо покинули кладбище. Вдали, на вершине холма, показалась женщина. Она быстро шла в нашу сторону. Увидев ее, старик сказал:

— Это моя дочь Сари. Она всегда встречает меня по утрам, когда я возвращаюсь после ночного бдения.

Женщина подбежала к старику и поцеловала его. Я видел, как они вместе двинулись по дороге, ведущей в Лепшень.

 

Винсент О'Салливан (1868–1940) родился в Нью-Йорке в богатой семье и получил начальное образование в Колумбийской грамматической школе, затем переехал в Великобританию, где учился в римско-католическом колледже Св. Марии в Оскотте, перед тем как поступить в Оксфордский университет.

С 1894 года в журнале «Сенат» стали появляться его рассказы и стихи, в 1896 году собранные в поэтический сборник; в том же году вышла в свет «Книга сделок» — один из самых значительных ранних сборников рассказов о сверхъестественном, опубликованный другом О'Салливана Леонардом Смитерсом, одной из ключевых фигур в декадентском движении 1890-х годов. О'Салливан — единственный известный американец в английском эстетизме конца XIX века лидерами которого были Обри Бердслей, Оскар Уайльд, Эрнест Доусон и Джон Аддинггон Саймонс. Его творчество, как и произведения многих представителей этого круга, проникнуто духом болезни и упадка.

О'Салливан использовал свое состояние, чтобы помогать друзьям (в первую очередь Оскару Уайльду после его освобождения из тюрьмы), что в конце концов привело его к разорению. Уайльд однажды написал о своем друге, что он «очень мил с точки зрения того, кто смотрит на жизнь из могилы». Поддержка, которую он оказал Уайльду, навлекла общественное негодование и на самого О'Салливана и фактически закрыла для него возможность публиковать свои сочинения. В конце жизни он впал в крайнюю нищету и умер в парижском приюте для бедных вскоре после оккупации Франции немцами.

Рассказ «Желание» был впервые опубликован по-французски в журнале «Меркюр де Франс» в январе 1898 года; годом позже он был напечатан по-английски в авторском сборнике «Зеленое окно» (Лондон: Леонард Смитерс, 1899).

 

Желание (© Перевод С. Теремязевой.)

I

«Сохраняют ли мертвецы свою власть после того, как их закапывают в землю? Могут ли они использовать эту власть и править нами, восседая на своих ужасных тронах? Может быть, их закрытые глаза становятся зловещими маяками, а парализованные руки хватают нас за ноги, чтобы направить на путь, выбранный ими? Нет, нет! Несомненно, когда мертвые превращаются в прах, их власть также рассыпается в прах».

Он часто думал об этом, сидя длинными летними вечерами рядом с женой у окна, выходящего на парк Печальных Фонтанов. Именно на закате, когда на их мрачный дом падали пурпурные брызги, он более всего ненавидел свою жену. Они поженились несколько месяцев тому назад и с тех пор все дни проводили одинаково — сидели перед окном в огромной комнате с громоздкой дубовой мебелью и тяжелыми темно-красными портьерами, пахнущими пылью и удушливым ароматом лаванды. Целый час он неотрывно смотрел на жену — высокую, бледную, хрупкую, с иссиня-черными волосами, кольцами спускавшимися на шею, с тонкими пальцами, перелистывающими страницы украшенного рисунками молитвенника, — затем вновь переводил взгляд на парк Печальных Фонтанов, где вдали, как серебряная мечта, поблескивала река. На закате ему начинало казаться, что река бурлит, словно поток крови, а деревья, облаченные в алые одеяния, размахивают сверкающими мечами. Один долгий день следовал за другим, а они так и сидели в комнате, молчали и наблюдали, как серо-стальные тени становятся багряными, потом серыми, а потом чернеют. Изредка они отправлялись на прогулку, проходили через ворота парка Печальных Фонтанов, и он слышал, что люди шепчут друг другу: «Какая красавица!» И его ненависть к жене стократно усиливалась.

Да, он отравлял ее, медленно, но верно, ядом более коварным и незаметным, чем яд в кольце Цезаря Борджа, — ядом, что таился в его глазах. Он смотрел на нее, не отрывая взгляда, и вытягивал из нее жизненные соки, иссушал ее вены, останавливал биение сердца. Он не нуждался ни в медленных ядах, от которых слабеет и чахнет плоть, ни в быстрых, от которых мгновенно сгорает мозг; его ядом была ненависть, и он изливал ее на белую плоть жены, лишая ее сил и способности удерживать рвущуюся на свободу душу. С тихим торжеством он наблюдал, как с каждым днем уходящего лета женщина слабеет; каждый день, каждый час она отдавала дань его глазам. Осенью у нее начались обмороки, очень напоминавшие каталепсию, и он заставил себя не поддаться слабости, продолжая ненавидеть, ибо чувствовал, что конец близок.

Однажды вечером, во время серого зимнего заката, жена, как всегда, лежала на кушетке в темной комнате, а он вдруг понял, что она умирает. Доктора прошептали, что это конец, и вышли, оставив их наедине. По своему обыкновению, он сидел у окна и смотрел на парк Печальных Фонтанов, когда внезапно она окликнула его.

— Ты получил то, чего так желал, — сказала она. — Я умираю.

— Я желал этого? — воскликнул он, всплеснув руками.

— Тише! — простонала она. — Ты думаешь, я не знаю? Целыми днями и месяцами ты высасывал из меня жизнь, забирал ее себе, чтобы выплеснуть на землю мою душу. Целыми днями и месяцами я находилась подле тебя; ты видел, что я умоляю пожалеть меня, но не сжалился. Что ж, твое желание скоро исполнится, я умираю. Все будет так, как ты хотел: мое тело умрет. Тело — но не душа. Да! — крикнула она, приподнявшись на подушках. — Моя душа не умрет, она будет жить и получит всемогущий скипетр власти, зажженный от звезд.

— О чем ты говоришь, жена!

— Ты мечтал избавиться от меня, но ты не будешь жить без меня. Долгими безлунными ночами и тоскливыми пасмурными днями я буду рядом с тобой. В хаосе грозы и бури, под вспышками молний, на вершине самой высокой горы — ты нигде не скроешься от меня. Отныне мы с тобой одно целое, ибо таковы условия сделки, которую я заключила с верховными жрецами смерти.

В полночь она умерла, а через два дня гроб с телом был погребен в заброшенном аббатстве. Убедившись, что жену зарыли в землю, он покинул парк Печальных Фонтанов и уехал в дальние страны. Он побывал в самых диких, самых неизведанных уголках земли; несколько месяцев провел в арктических морях; видел много страшных и трагических сцен. Он приучил себя к насилию и жестокости: он спокойно взирал на муки женщин и детей, страдания и страх мужчин. А когда через много лет он вернулся на родину, то поселился в доме с видом на заброшенное аббатство и могилу жены, даже не заглянув в дом, окна которого выходили на парк Печальных Фонтанов.

Здесь он проводил сонные дни и бессонные ночи — ночи, разрисованные жуткими, уродливыми картинами и снами наяву. Перед ним проплывали страшные призраки; в комнате возникали залитые холодным светом руины городов; в его ушах звучал барабанный бой марширующих армий, грохот мчавшихся в атаку эскадронов, шум войны. Перед ним возникали призраки женщин, они протягивали к нему руки и молили о милосердии. Почти всегда это были живые женщины, но порой он видел и мертвецов. Наконец пришел день, когда он отвел усталый взгляд от одинокой могилы и решил искать избавления в восточных снадобьях. Часами пребывал он в состоянии полусна-полуяви, бормотал отрывки из звучных, убаюкивающих стихов в прозе Бодлера или перелистывал страницы произведений сэра Томаса Брауна, вчитываясь в его загадочные глубокомысленные фразы, где за каждой буквой скрывались тайны жизни и смерти.

Однажды ночью, когда луна вошла в последнюю фазу, он услышал, как за окном кто-то царапается. Распахнув окно, он почувствовал спертый тяжелый запах, какой обычно стоит в подземных усыпальницах. И тут же увидел жука — чудовищного, нереально огромного; он полз по той стене дома, что выходила на кладбище; забравшись в комнату, жук побежал по полу, быстро перебирая лапками. Двигаясь на удивление быстро, тварь заползла на стол возле его кушетки. Содрогаясь от отвращения, он осторожно приблизился к жуку и вдруг, к своему ужасу, увидел глаза этого существа — красные, как две капли крови. Задыхаясь от ненависти, он смотрел на жука, не отрываясь; красные глаза притягивали его, впивались в него, словно зубы. В ту ночь его не посещали обычные видения — нет, он смотрел только на жука! Всхлипывая, сидел он, жалкий и беззащитный, не в силах отвести взор от ужасной твари; глядя на ее ядовитые зубы, он думал о том, чем она может питаться. Ночь показалась ему столетием; он просидел до самого утра, в ужасе взирая на отвратительную скользкую тварь. С первыми лучами зари жук уполз, оставив после себя запах гнили и тлена. Однако день не принес покоя, ибо мерзкое насекомое продолжало являться и в дневных сновидениях. В ушах звучала музыка, наполненная страстью и жалобными стонами, криками скорби и тревоги. Ему казалось, что на него движется некто, вооруженный с головы до ног, а он стоит перед ним голый и беззащитный — и так весь день, до самой ночи, когда из развалин аббатства, из этой равнодушной, всеми забытой Голгофы, всегда находившейся у него перед глазами, вновь выползло мерзкое чудовище. Оно двигалось медленно и спокойно, но внутри его, возможно, бушевали гроза и буря! Дрожа и испытывая чувство неизгладимой вины, он поджидал эту тварь — змея, посланника мертвых. Так повторялось день за днем, ночь за ночью. С первого дня новолуния до того момента, когда луна начинала убывать, жук оставался в могиле, но это не приносило облегчения. Наоборот, это время превращалось в кошмар, рождало ощущение такого ужаса, что он, дрожа и изнывая от страданий, ждал лишь одного — безумия. Он не страдал физически, но его окутывали облака духовного страха: он чувствовал, что этому мерзкому отродью, этому безмолвному гостю, нужна его жизнь, его плоть и кровь. Так проводил он все дни, стоя у окна и мучительно вглядываясь во тьму. И вот наконец наступила ужасная ночь, отмеченная невероятными потрясениями и болью.

II

На рассвете, когда трава была еще тяжела от росы, он вышел из дома, прошел по кладбищу и остановился у железных ворот усыпальницы, где лежала его жена. Стоя в воротах и шепча молитвы, он стал бросать в склеп баснословно дорогие вещи: шкуры зверей-людоедов, тигров и леопардов; шкуры животных, пивших воду из Ганга и купавшихся в грязи Нила; драгоценные камни, некогда принадлежавшие фараонам; бивни слонов и редчайшие кораллы, за которые можно было отдать жизнь. Затем воздел руки и так громко, что голос его мог достать небеса, крикнул:

— Прими эти дары, о душа, требующая отмщения, и оставь меня в покое! Тебе довольно?

Через несколько недель он снова пришел к склепу и принес священную чашу для причастия, отделанную драгоценными каменьями, и дароносицу из чистого золота. Он наполнил их драгоценным вином, поставил посреди усыпальницы и гневно крикнул:

— Прими мой дар, неумолимая душа, и отпусти меня! Разве этого недостаточно?

Наконец он принес браслеты, принадлежавшие той, кого он любил и чье сердце разбил, расставшись с ней, чтобы умилостивить мертвеца. Он принес длинную прядь ее волос и платок, пропитанный ее слезами. Усыпальница огласилась жалобным шепотом, похожим на стон:

— О жена моя, неужели этого недостаточно?

Но все, кто находился рядом с ним, видели: его дни сочтены. Ненависть к смерти, страх перед ее неотвратимой лаской придавали ему сил. Своими тонкими худыми руками он словно пытался оттолкнуть невидимого убийцу. Он видел тех, кто пришел за ним, более четко и красочно, чем собственные сновидения, ибо уже созерцал залитый ярким светом пейзаж у входа в царство смерти. Он отчаянно цеплялся за жизнь, как скряга цепляется за сундук с золотом, как сопротивляется влюбленный, когда его разлучают с возлюбленной, — но все-таки испустил дух.

Серым промозглым осенним вечером его отнесли в усыпальницу, чтобы похоронить рядом с женой. Так он пожелал, ибо знал, что лишь здешний мрак дарует ему покой. По дороге в склеп ему пели величественную надгробную песнь, в которой слышался глухой мерный топот парадного марша. Мелодия этой песни звенела в порывах ветра и плакала в ветвях старых деревьев. В усыпальнице люди опустили его в могилу и встали рядом на колени, чтобы помолиться за его душу. Requiem aeternam dona ei, Domine!

Когда же все собрались покинуть заброшенное аббатство, в склепе неожиданно зазвучали слова — до того прекрасные и ужасные, что люди замерли, прислушиваясь, и глядели друг на друга с перекошенными от ужаса бледными лицами.

Сначала раздался женский голос:

— Ты пришел.

— Да, я пришел, — ответил голос мужчины. — И сдаюсь на твою милость, победительница.

— Долго же я тебя ждала, — сказала женщина. — Много лет я лежала здесь, дождь лился на меня сквозь камни, снег давил мне на грудь. Много лет, пока солнце танцевало над землей, а луна дарила свою бледную улыбку садам и всем благам земли. Я лежала вместе с червем и заключила с ним союз. Ты делал только то, чего хотела я. Ты был игрушкой в моих мертвых руках. Да, ты украл у меня тело, но я украла у тебя душу!

— Но я могу обрести покой… теперь… наконец?

Голос женщины зазвучал громче, разнесся под сводами склепа, как трубный глас:

— Мне не нужен покой! Ты и я — отныне мы во владениях той, которая правит могущественной империей! Мы оба трепещем пред царицей смерти!

Услышав этот разговор, люди бросились назад, в усыпальницу, и вскрыли гробы. В первом, старом и полусгнившем, они увидели тело женщины. Казалось, она умерла совсем недавно. Зато тело мужчины почти разложилось и выглядело ужасно — как труп, много лет пролежавший в земле.

 

Вайолет Мэри Фёрт (1890–1946), уроженка города Лландидно на севере Уэльса, образовала псевдоним Дион Форчун из своего семейного девиза «Deo, non Fortuna» («Бог, а не Судьба»). Ее родители были энтузиастами христианской науки и концепции «города-сада», она же стала членом ордена Золотой Зари, который, однако, оставила, основав в 1924 году другое мистическое общество — братство Внутреннего Света. Ее интерес к спиритизму и оккультизму во многом был обусловлен встречей с доктором Теодором Мориарти, который стал прототипом главного героя ее рассказов, доктора Тэвернера, напоминающего Шерлока Холмса, оккультного детектива, о чьих приключениях рассказывает его помощник, похожий на Ватсона доктор Роудс.

Сборник рассказов «Тайны доктора Тэвернера» (1926) стал дебютом Форчун в художественной прозе; параллельно она продолжала писать статьи, книги, брошюры о спиритизме, вегетарианстве и контрацепции. Каждый из двенадцати рассказов о Тэвернере исследует оккультные, магические и психологические темы, описывая мистический путь жизни, пролегающий через благие и зловещие покровы бытия. Образный мир сочинений Форчун включает Атлантиду, великого бога Пана, астральные тела и реинкарнацию. Она умерла, не успев завершить роман «Лунная магия», однако две финальные главы книги, по легенде, были надиктованы из потустороннего мира одному из медиумов братства Внутреннего Света.

Рассказ «Жажда крови» был впервые опубликован в сборнике «Тайны доктора Тэвернера» (Лондон: Дуглас, 1926).

 

Жажда крови (© Перевод С. Теремязевой.)

I

Никогда не мог понять, кем считать доктора Тэвернера — героем или злодеем. Нет сомнений, что он был человеком бескорыстным, самых высоких идеалов, однако методы, которые он использовал для воплощения этих идеалов, мягко говоря, вызывали сомнение. Он не просто обходил закон — он его полностью игнорировал. С больными он обращался с величайшей бережностью, но свои глубочайшие познания в области психологии использовал для того, чтобы разбивать человеческую душу на мелкие кусочки, действуя в той же спокойной, методичной и доброжелательной манере, словно все его внимание было направлено исключительно на лечение пациента.

С этим странным человеком меня свел самый обычный случай. Отслужив в Королевском корпусе военно-медицинской службы, я вышел в отставку, после чего обратился в агентство по найму медицинских работников и поинтересовался, какие вакансии свободны на данный момент.

Я сказал:

— Я только что вернулся с военной службы, у меня совершенно расшатаны нервы. Мне нужно какое-нибудь тихое местечко, где я мог бы прийти в себя.

— Не вы один, — ответил клерк и внимательно взглянул на меня.

Он немного подумал.

— Вообще-то одна вакансия есть, — проговорил он. — Интересно, сколько вы сможете продержаться? Я отправлял туда уже несколько человек, и ни один не захотел остаться.

Вот так я получил адрес и оказался на одной из боковых улочек, примыкающих к Харлей-стрит. Там я познакомился с ученым, которого, несмотря ни на что, считаю самым великим из всех, кто попадался на моем пути.

Высокий, худощавый, с худым лицом, словно обтянутым кожей, он словно не имел возраста — ему можно было дать и тридцать пять, и шестьдесят пять. В течение часа, пока длилась наша беседа, он казался мне то юношей, то старцем. Не теряя времени, он тут же перешел к делу.

— Мне как раз требуется помощник, — сообщил он. — Насколько я понял, в армии вы занимались психиатрией. Хочу предупредить, что мои методы вы можете счесть не совсем обычными. Тем не менее, поскольку мне удалось добиться положительных результатов там, где другие потерпели неудачу, я считаю их оправданными и отказываться от них не собираюсь. Мне даже кажется, доктор Роудс, что мои эксперименты превосходят все притязания моих коллег.

Этот несколько циничный подход к делу мне не понравился, хотя нельзя было не признать, что в настоящее время в лечении психических заболеваний действительно отсутствуют строго научные методы. Словно прочитав мои мысли, доктор продолжал:

— Я изучаю главным образом те области психиатрии, какими не решается заняться большая наука. Если согласитесь со мной работать, вы познакомитесь с самыми удивительными явлениями. Прошу вас лишь об одном: открыть разум неизведанному, а рот закрыть на замок.

И я согласился. Хотя в самом докторе было что-то отталкивающее, меня разбирало любопытство: от этого человека исходила такая невероятная сила, такая непреодолимая страсть к исследованиям, что я решил за ним наблюдать… и только потом сделать выводы. Невероятная притягательность его личности настроила мой мозг на нужный лад, и я, сам не знаю почему, подумал, что наша совместная работа станет хорошим жизненным стимулом для такого человека, как я, — растерявшегося по возвращении в мирную жизнь.

— Если вам не нужно долго собираться, — продолжал доктор, — я могу отвезти вас в клинику на машине. Пройдите со мной в гараж. Мы заедем к вам домой, вы заберете свои вещи, и я доставлю вас к месту работы еще засветло.

Мы помчались по дороге на Плимут. Проехав Терсли, мы, к моему изумлению, свернули направо и покатили по старой проселочной дороге среди зарослей вереска.

— Это луг Тора, поле Тора, — сказал доктор, глядя на расстилавшуюся перед нами унылую пустошь. — Здесь еще живы старинные поверья.

— Вы имеете в виду католические поверья? — поинтересовался я.

— Католичество, мой дорогой, зародилось сравнительно недавно. Нет, я имею в виду язычество. Местные крестьяне все еще проводят один древний языческий ритуал, вернее, то, что от него осталось. Они считают, что так привлекают к себе удачу или что-то еще. При этом они понятия не имеют о скрытом смысле действа. — Немного помолчав, доктор обернулся ко мне и взволнованно спросил: — Вы когда-нибудь задумывались над тем, что произойдет, если человек, обладающий истинным знанием, соберет фрагменты этого ритуала воедино?

Я признался, что нет. Честно говоря, я немного растерялся, поскольку впервые в жизни столкнулся со столь далекими от христианских воззрений рассуждениями.

Здание, где располагалась клиника доктора Тэвернера, приятно контрастировало с унылым пейзажем, окружавшим его. Я увидел пышный сад, пестрящий цветами всевозможных видов и сортов, и старый дом, увитый лианами, очаровательный внутри и снаружи. Он навевал мысли о Востоке или эпохе Ренессанса: выстроенный без соблюдения какого-либо единого стиля, дом был создан для того, чтобы хорошо и удобно жить в нем.

Вскоре я приступил к работе и нашел ее чрезвычайно интересной. Как я уже говорил, исследования доктора Тэвернера начинались там, где заканчивалась обычная медицина. Мне приходилось заниматься случаями, которые обычный психиатр даже не стал бы рассматривать, а с легким сердцем отправил бы пациента в сумасшедший дом. Но доктор Тэвернер, используя собственные методы, вскрывал причину заболевания, изучая не только душу пациента, но и самые дальние уголки его сознания. Надо ли говорить, что в результате проблема высвечивалась в совершенно новом ракурсе, и это помогало Тэвернеру вырвать пациента из-под власти тьмы, медленно пожиравшей его душу. Одним из таких случаев я считаю дело о зарезанных овцах.

II

Однажды, когда за окном лил сильный дождь, к нам в клинику заглянул один из соседей — явление само по себе необычное, поскольку к доктору Тэвернеру и его работе местные фермеры относились с большим подозрением. Наш посетитель… точнее, посетительница сбросила с себя насквозь промокший плащ, но при этом категорически отказалась снять шарф, несмотря на теплую погоду, дважды обернутый вокруг шеи.

— Я слышала, у вас лечат психические расстройства, — сказала она моему коллеге. — Мне очень нужно поговорить об одном деле.

Тэвернер кивнул, внимательно глядя на девушку.

— Речь идет о моем друге. То есть он мне не друг, а жених. Он просил разорвать нашу помолвку, но я ни за что этого не сделаю, и не потому, что хочу удержать человека, хотя он меня разлюбил, а потому что знаю: он по-прежнему меня любит, но с ним что-то случилось. Что-то такое, о чем он не хочет мне говорить. Я умоляла его честно рассказать обо всем, чтобы мы вместе могли подумать, что нам делать. Понимаете, ведь то, что кажется ему непреодолимым препятствием, я могу преодолеть. Но вы же знаете, как ведут себя мужчины, когда дело касается их чести.

Она с улыбкой взглянула на нас. Почему-то все женщины считают мужчин детьми; впрочем, возможно, они не так уж не правы. Девушка умоляюще сжала руки.

— Мне кажется, я знаю, что его угнетает, потому и пришла к вам. Я хочу спросить, права я или нет.

— Опишите, что происходит с вашим женихом, — сказал доктор Тэвернер.

И девушка поведала нам свою историю.

— Мы с Дональдом обручились, когда он жил у нас во время военных маневров — это было пять лет назад. Между нами всегда царили мир и гармония. Так продолжалось до тех пор, пока он не ушел из армии; тогда мы начали замечать в нем странные перемены. Он по-прежнему часто приходил к нам, но при этом явно не хотел оставаться со мной наедине. Раньше мы часами вдвоем бродили по вересковым пустошам, но с недавних пор он категорически отказался выходить со мной на прогулку. Затем он внезапно прислал письмо, написал, что не может на мне жениться и вообще не хочет меня больше видеть. А еще в письме была одна очень странная фраза: «Если когда-нибудь я приду к тебе и попрошу пойти со мной прогуляться, ни за что не соглашайся». Дома у меня решили, что он просто полюбил другую девушку, и страшно на него рассердились. Но я считаю, дело в чем-то ином. Я написала ему, но он не ответил, и тогда я решила, что между нами все кончено, нужно о нем забыть. Как вдруг он объявился вновь. И вот здесь начинается самое интересное. Как-то раз ночью в курятнике поднялся страшный переполох; мы решили, что к курам забралась лиса. Вооружившись клюшками для гольфа, мои братья вышли во двор, и я вместе с ними. Подойдя к курятнику, мы увидели несколько кур — они валялись на земле, и у каждой было перегрызено горло, словно на них напала крыса. Но когда мальчики проверили дверь курятника, выяснилось, что ее кто-то взломал, чего крыса сделать не могла. Братья решили, что в курятник забрался какой-нибудь цыган, и велели мне идти домой. Я шла по дорожке, обсаженной густым кустарником, и внезапно кто-то загородил мне дорогу. Ярко светила луна, и я сразу узнала Дональда. Он протянул ко мне руки, я бросилась к нему, но вместо того, чтобы поцеловать меня, он наклонил голову и… вот, смотрите!

Она размотала шарф. На шее девушки, возле самого уха, виднелось полукружье мгленьких голубых отметин — явный след человеческих зубов.

— Он искал яремную вену, — сказал Тэвернер. — Ваше счастье, что он не успел прокусить кожу.

— Я спросила: «Дональд, что ты делаешь?» Наверное, мой голос привел его в чувство, потому что он отскочил от меня и бросился в кусты. Мальчики хотели его догнать, но не нашли. Больше мы его не видели.

— Полагаю, вы обратились в полицию? — спросил Тэвернер.

— Папа сказал полицейским, что кто-то пытался залезть в наш курятник, но никого не нашли. Понимаете, я ничего не сказала им о Дональде.

— И вы разгуливаете в одиночку по полям, зная, что он прячется где-то неподалеку?

Девушка кивнула.

— Советую вам не делать этого, мисс Уайнтер. Этот человек крайне опасен, особенно для вас. Мы отвезем вас домой на машине.

— Вы думаете, он сошел с ума? Я тоже так думаю. Наверное, он понял, что теряет рассудок, и разорвал помолвку. Доктор Тэвернер, неужели его нельзя вылечить? Мне кажется, Дональд не болен, тут что-то другое. У нас когда-то была сумасшедшая служанка, так она была явно больна, изнутри — если вы понимаете, о чем я. А с Дональдом все иначе. Он, конечно, болен, но им словно кто-то управляет снаружи, понимаете?

— Вы дали совершенно точное описание симптомов психического расстройства, обычно называемого «одержимостью дьяволом», — заметил Тэвернер.

— Значит, Дональда можно спасти? — оживилась девушка.

— Я сделаю все, что в моих силах, если вы приведете его ко мне.

На следующий день в нашей приемной на Харлей-стрит привратник сделал запись о визите капитана Дональда Крейги. Капитан оказался на редкость обаятельной личностью — один из тех нервных и впечатлительных людей, которых называют творческими натурами. В здоровом состоянии он, вероятно, был очень приятным человеком, однако в тот день к нам явился мрачный, угрюмый тип.

— Не будем терять времени, — сказал он. — Берил нажаловалась вам на меня? Из-за кур.

— Она сказала, что вы пытались ее укусить.

— Она говорила, что я и кур перегрыз?

— Нет.

— Странно, ведь я их в самом деле перегрыз.

Наступила тишина. Затем доктор Тэвернер спросил:

— Когда это у вас началось?

— После контузии. Меня выбросило из траншеи и здорово тряхнуло. Слегка отшибло мозги, в госпитале десять дней провалялся, а потом это и началось.

— Скажите, вы боитесь крови?

— Не очень. В общем, в обморок не падаю. На войне к крови быстро привыкаешь, рядом всегда кого-нибудь ранят.

— Или убивают, — быстро сказал доктор Тэвернер.

— Да, или убивают, — согласился пациент.

— Значит, вам постоянно хочется крови?

— Вроде того.

— И как же вы выходите из положения? С помощью недожаренного мяса и тому подобного?

— Нет, мясо мне ни к чему. Ужасно в этом признаться, но меня привлекает только свежая кровь — та, что вытекает из жил жертвы.

— Ах, вот как! — отозвался доктор. — Это другая история.

— Я так и думал. Плохо мое дело.

— Напротив! Все, что вы мне только что рассказали, звучит весьма обнадеживающе. У вас наблюдается не жажда крови вследствие некоего внешнего психического воздействия, а тяга к живой плоти, что относится к иному заболеванию.

Крейги вскинул голову.

— Вот именно. Хорошо, что вы мне все объяснили, а то я не знал, что и думать.

Было заметно, что простые и ясные слова доктора подняли его авторитет в глазах пациента.

— Я бы хотел, чтобы вы на время остались у меня в клинике, под моим личным наблюдением, — сказал доктор Тэвернер.

— Я не против, но сначала вы должны узнать еще кое-что. Понимаете, у меня начал меняться характер. Сначала мне казалось, что кто-то управляет мной со стороны, а теперь он вроде как сделался частью меня: я ему отвечаю, помогаю и стараюсь угодить, но так, чтобы самому не вляпаться в историю. Я потому и побежал в курятник, когда залез во двор Уайнтеров, — испугался, что потеряю контроль над собой и наброшусь на Берил. Что я и сделал, потому что куры не помогли. Наоборот, мне стало хуже, «это» сделалось сильнее, когда я ему поддался. Я вижу только один выход — покончить с собой, да не могу решиться. Боюсь, что после смерти встречусь с «ним» лицом к лицу.

— Не надо бояться клиники, — сказал Тэвернер. — Мы будем за вами присматривать.

Когда капитан ушел, доктор спросил меня:

— Вы когда-нибудь слышали о вампирах, Роудс?

— Слышал — ответил я. — Когда у меня была бессонница, я усыплял себя книгами о Дракуле.

— Перед вами прекрасный образец. — Доктор Тэвернер кивнул на дверь, в которую только что вышел капитан.

— Вы хотите сказать, что собираетесь отправиться в Хиндхед и заняться этим отвратительным случаем?

— Почему же отвратительным, Роудс? Душа этого человека попала в ловушку. Конечно, его душа может оказаться не такой уж светлой, но все же это душа, живая душа. Нужно освободить ее, и она очистится сама собой.

Я всегда восхищался тем, какую удивительную терпимость и жалость доктор Тэвернер проявлял к человеческим слабостям.

«Чем глубже вы погружаетесь в исследование природы человека, — сказал однажды доктор, — тем менее склонны презирать людей, ибо понимаете, сколько им приходится страдать. Люди поступают плохо не потому, что им так нравится, а потому, что выбирают меньшее из зол».

III

Через пару дней меня вызвали, чтобы принять нового пациента. Это был Крейги. Остановившись перед входной дверью, он застыл на месте, словно приклеился к дверному коврику. Он явно стыдился самого себя, и мне не хватило духу прикрикнуть на него, что в данной ситуации было бы вполне объяснимо.

— У меня такое чувство, словно я лошадь понукаю, а она не идет, — сказал он. — Хочу войти, да не могу.

Я позвал доктора Тэвернера. При виде его капитан оживился.

— Ох, — сказал он, — как увижу вас, сразу легче становится. Даже с «ним» могу справиться.

С этими словами он расправил плечи и перешагнул порог. Освоившись в клинике, он как будто позабыл о своих мучениях и казался совершенно счастливым. Берил Уайнтер потихоньку от своих родных навещала его почти ежедневно и очень старалась приободрить, да и сам Крейги, судя по всему, быстро шел на поправку.

Однажды утром я прогуливался со старшим садовником по дорожке сада, обсуждая новые посадки. Мой собеседник обронил фразу, которая припомнилась мне немного позднее:

— Как по-вашему, сэр, всех немецких военнопленных вернули домой? А вот и нет. Прошлой ночью я видел одного у нас в саду, возле дома. Никогда бы не подумал, что снова увижу их проклятую серую форму.

Я понимал его негодование: он побывал в немецком плену, а такие воспоминания не меркнут.

Вскоре я забыл о словах садовника, но через несколько дней мне пришлось их вспомнить. Одна из пациенток подошла ко мне и сказала:

— Доктор Роудс, я считаю, что вы поступаете крайне непатриотично, нанимая на работу немецкого военнопленного. Ведь по стране бродят тысячи безработных английских солдат.

Я заверил ее, что ничего подобного мы не делали, тем более что ни один немец не выдержал бы и дня работы под командой бывшего пленного — нашего старшего садовника.

— Но вчера вечером возле оранжерей я ясно видела человека в военной форме, — заявила она. — Я ее сразу узнала — серая, и фуражка с плоским верхом.

Я рассказал об этом Тэвернеру.

— Передайте Крейги, чтобы он ни под каким видом не выходил из дома после захода солнца, — велел доктор. — И попросите мисс Уайнтер пока не приходить.

Прошел день или два. Я курил в саду послеобеденную сигарету, когда внезапно увидел Крейги: он куда-то спешил, продираясь через кусты.

— Вот погодите, достанется вам от доктора Тэвернера! — крикнул я ему вслед.

— Я потерял сумку с письмами, — ответил капитан. — Хочу вернуться к почтовому ящику и поискать там.

На следующий вечер после заката я вновь столкнулся с Крейги. Тут я не на шутку рассердился.

— Слушайте, Крейги, — сказал я, — раз уж вы поселились у нас, то обязаны соблюдать распорядок! Вы же знаете, что доктор Тэвернер запретил вам выходить по вечерам.

В ответ он оскалился и зарычал, как собака. Решительно взяв его за руку, я отвел капитана обратно в дом, после чего сообщил о случившемся Тэвернеру.

— Все ясно: тварь, что сидела внутри его, вернулась, — сказал доктор. — Очевидно, уморить ее голодом, не подпуская к капитану, мы не сможем. Придется использовать другие методы. Где сейчас Крейги?

— Играет на пианино в гостиной, — ответил я.

— В таком случае идем в его комнату. Снимем защитную оболочку.

Поднимаясь по лестнице, доктор спросил меня:

— Скажите, вы никогда не думали о том, почему Крейги остановился на пороге нашей приемной?

— Я не обратил на это внимания, — ответил я. — Люди с больной психикой часто совершают странные поступки.

— Так вот знайте: этот дом окружен защитной оболочкой, ограждающей его от влияния темных сил. В народе такая оболочка называется «заклятием». Двойник, живущий внутри капитана Крейги, не смог попасть в дом, но и расставаться с «хозяином» он не собирается. Мы попытаемся избавиться от двойника, но это будет трудно. Слишком глубоко он укоренился в сознании капитана, так глубоко, что Крейги сам начинает действовать по его указке. В дурном обществе человек забывает о хороших манерах, а постоянно сталкиваясь с тварью из преисподней, сам начинает вести себя как дикое существо. Особенно если это чувствительный кельт вроде Крейги.

Когда мы зашли в комнату капитана, доктор Тэвернер подошел к окну и провел рукой по подоконнику, словно что-то с него стряхивал.

— Ну вот, — произнес он, — теперь тварь может сюда пробраться. Она, конечно, вцепится в Крейги, а мы посмотрим, что будет дальше.

Доктор подошел к двери и начертил на пороге какой-то знак.

— Через дверь ему не войти, — сказал он.

Вернувшись в свой кабинет, я застал там местного полисмена.

— Хочу попросить вас, сэр, присматривайте за вашей собакой, — сказал он. — Фермеры жалуются, что кто-то повадился резать овец. Не знаю, что за зверь такой — действует в радиусе трех миль, и все вокруг вашей больницы.

— Наша собака — эрдель, — ответил я. — Не думаю, что он может охотиться на овец, Обычно за овцами гоняются колли, а не эрдели.

В одиннадцать часов мы погасили свет и велели пациентам разойтись по комнатам. По просьбе Тэвернера я надел старый костюм и теннисные туфли на резиновой подошве. Мы встретились в курительной комнате, расположенной как раз под комнатой Крейги, затаились и стали ждать.

— Ничего не предпринимайте, — предупредил меня доктор, — просто следите за происходящим.

Долго ждать не пришлось. Примерно через четверть часа послышался шорох, и в окне показался Крейги. Он торопливо спускался по стене, цепляясь за прочные плети глицинии. Когда он спрыгнул на землю и скрылся в кустах, я тихо последовал за ним, стараясь держаться в тени дома.

Крейги бежал легкой рысцой, как собака; направлялся он, судя по всему, в сторону Френшема.

Сначала я следовал за ним перебежками, используя для укрытия каждый клочок тени, затем понял, что прятаться ни к чему. Крейги был полностью погружен в свои мысли и не замечал ничего вокруг, так что я открыто следовал за ним на расстоянии шестидесяти ярдов.

Он бежал, слегка раскачиваясь и как-то боком, словно гончая. Вокруг расстилалась широкая безлюдная равнина, поросшая вереском, в небольших овражках плавали клочья тумана, на фоне звездного неба четко вырисовывались холмы Хиндхеда. Я не испытывал ни страха, ни волнения: в конце концов, мы мужчины, и я так же силен, как Крейги, к тому же вооружен «успокоителем» — в руке я сжимал двухфутовый кусок свинцовой трубы с резиновой рукояткой. Такие вещи не входят в официальный список имущества психиатрических клиник, однако подобные дубинки тайком носят в брючинах почти все санитары.

Если бы я знал, с чем мне придется столкнуться, то не стал бы легкомысленно полагаться на «успокоитель». Порой неведение становится отличным заменителем храбрости.

Внезапно у самой дороги появилась овца, и охота началась. Крейги рванул за овцой, та бросилась наутек. Вообще-то овцы бегают довольно быстро, но только на короткие дистанции, к тому же бедняжке сильно мешала длинная шерсть. Крейги загонял ее, постепенно сужая круги. Наконец овца окончательно выбилась из сил, споткнулась и упала на колени. Он тут же набросился на нее и схватил за голову. Что было дальше, я не разглядел, поскольку в это время луна скрылась за облаком; я видел какое-то свечение, словно между мною и темной массой, барахтавшейся среди вереска, опустилась некая полупрозрачная дымка. Когда луна засияла вновь, на земле валялись фуражка с плоским верхом и серая немецкая форма.

Не могу передать, какой ужас охватил меня. Нечеловеческое существо помогало человеческому существу, в тот миг переставшему быть человеком.

Конвульсии овцы наконец затихли. Крейги выпрямился и встал с колен, потом развернулся и все той же рысью побежал на восток — серый двойник не отставал от него ни на шаг.

Не помню, как я добрался до клиники. Я бежал, не оглядываясь — мне казалось, за мной по пятам гонится «он». Порывы ветра я принимал за холодные пальцы, сжимавшие мне горло; густые еловые ветви хватали меня за одежду, когда я пробегал под ними; в зарослях вереска мерещились очертания человеческой фигуры. Я бежал, как в копшарном сне, когда никак не можешь добраться туда, куда стремишься.

Наконец, нимало не заботясь о том, что меня могут увидеть, я пулей пронесся по лужайке перед клиникой, ворвался в курительную и без сил повалился на диван.

IV

— Так-так-так, — произнес доктор Тэвернер. — Неужто все так плохо?

Отвечать у меня не было сил, но он сам обо всем догадался.

— Куда побежал Крейги? — спросил доктор.

— В ту сторону, откуда светит луна, — ответил я.

— Вы проследили его до Френшема? Значит, он направляется к дому Уайнтеров. Это опасно, Роудс. Его нужно немедленно остановить, хотя, боюсь, мы уже опоздали. Как вы? Сможете пойти со мной?

Доктор заставил меня выпить полный стакан бренди, после чего мы пошли в гараж и вывели машину. Рядом с доктором Тэвернером мне не было страшно. Теперь я понимал, почему в его присутствии пациенты чувствовали себя увереннее. Кем бы ни была та серая тень, доктор сумеет с ней справиться — в этом я не сомневался.

Вскоре мы добрались до места.

— Оставим машину здесь, — сказал доктор, сворачивая на поросшую травой дорожку. — Не будем тревожить их раньше времени.

Осторожно ступая по росистой траве, мы подошли к загону, расположенному около сада Уайнтеров. От садовой лужайки его отделял небольшой заборчик, что позволяло нам не только хорошо видеть дом, но и при надобности быстро добежать до него. Мы притаились в тени увитой розами перголы. Огромные бутоны, в лунном свете ставшие почти бесцветными, казалось, насмешливо поглядывали на нас.

Мы ждали. Внезапно краем глаза я уловил какое-то движение.

Со стороны пастбища на лужайку медленно выкатилось нечто; обойдя дом по широкой дуге, оно скрылось в небольшой рощице слева от дома. Возможно, у меня разыгралось воображение, но мне почудилось, что за существом тянулась полоска тумана.

Мы замерли. Вскоре существо вновь выскочило на лужайку, на этот раз гораздо ближе к дому — очевидно, он ходил сужающимися кругами. На третий раз он появился прямо перед нами.

— Быстрее! Хватайте его! — шепнул Тэвернер. — Не то в следующий раз он влезет в окно.

Перемахнув через заборчик, мы во весь дух побежали по лужайке. В этот момент в окне показалась девушка — Берил Уайнтер. Тэвернер, который был хорошо виден в свете луны, приложил палец к губам и кивнул ей, прося выйти к нам.

— Сейчас я сделаю одну весьма рискованную вещь, — прошептал он. — Попробуем, ведь Берил храбрая девушка, и, если у нее не сдадут нервы, сегодня все закончится.

Через несколько секунд Берил тихо выскользнула через заднюю дверь и встала рядом с нами. На ней был плащ, накинутый на ночную сорочку.

— Берил, вы готовы исполнить одно весьма неприятное поручение? — спросил Тэвернер. — Гарантирую вам полную безопасность — если у вас хватит сил сохранять спокойствие. Учтите: если от страха вы растеряетесь, это смертельно опасно.

— Дело касается Дональда? — спросила она.

— Да, — ответил Тэвернер. — Сегодня я надеюсь избавиться от твари, которая преследует вашего жениха и хочет пожрать его целиком.

— Я видела это существо, — сказала девушка. — Оно похоже на серый туман, плавающий у Дональда за спиной. У него очень страшное лицо. Эта тварь заглянула к нам в окно, пока Дональд бегал кругами вокруг дома.

— И что же вы сделали? — спросил Тэвернер.

— Ничего. Я испугалась за моих близких. Понимаете, если бы я их позвала, они всем рассказали бы об этом лице, и их отправили бы в сумасшедший дом.

Тэвернер кивнул.

— Совершенная любовь изгоняет страх… — сказал он. — Вижу, на вас можно положиться.

С этими словами Тэвернер вывел мисс Уайнтер на залитую лунным светом террасу.

— Как только Крейги вас заметит, — сказал он, — бегите. Сначала за угол, потом в сад. Мы с Роудсом будем вас там ждать.

С террасы на задний двор вела узкая дверь. За ней мы с доктором и спрятались.

— Когда он будет пробегать мимо, хватайте его и держите изо всех сил, — велел мне Тэвернер. — Будьте осторожны: следите, чтобы он вас не покусал. Это очень заразно.

Едва мы спрятались за дверью, как на террасе послышался дробный топот. Очевидно, капитан сразу заметил Берил, поскольку с рыси мгновенно перешел на бешеный галоп. Как и было условлено, девушка развернулась и, забежав за угол дома, спряталась за спиной Тэвернера. И тут же из-за угла вылетел Крейги. Еще один прыжок, и он впился бы в Берил зубами, но я успел поймать его, схватил за локти и зажал мертвой хваткой. Какое-то время он отчаянно сопротивлялся и вырывался, но я применил старый прием, заломил ему руку и повалил на землю.

— Так, — сказал доктор, — держите его крепче, а я займусь двойником. Прежде всего нужно отделить его от Крейги, иначе он вернется, и капитан может умереть от шока. Мисс Уайнтер, вы готовы?

— Я сделаю все, что потребуется, — твердо ответила девушка.

Вынув из кармана небольшой футлярчик, доктор достал из него скальпель и сделал за ухом Берил небольшой надрез. В лунном свете блеснула черная капелька крови.

— Это наша приманка, — пояснил Тэвернер. — А теперь подойдите к Крейги и попытайтесь выманить двойника. Сделайте так, чтобы он вышел за вами на открытое место.

Когда Берил приблизилась к Крейги, тот начал извиваться в моих руках, как дикий зверь; внезапно от темной стены отделилась серая тень и через миг очутилась прямо у моего локтя. Мисс Уайнтер подошла ближе, оказавшись почти полностью внутри тени.

— Не так близко! — крикнул ей Тэвернер, и она остановилась.

Серая тень словно раздумывала, как поступить; затем отделилась от Крейги и поползла к Берил. Та отступила на шаг, тень последовала за ней — и оказалась в ярком лунном свете. Ее было хорошо видно — от фуражки с плоским верхом до сапог с высокими голенищами. Высокие скулы и раскосые глаза выдавали уроженца той части Юго-Восточной Европы, где проживают варварские народы, до сих пор отвергающие цивилизацию и придерживающиеся странных верований.

Тень медленно двинулась за девушкой. Когда она удалилась от Крейги примерно на двадцать ярдов, доктор Тэвернер внезапно вышел из-за двери, отрезав путь к отступлению. Тень мгновенно почуяла его присутствие, резко обернулась, и тут началась игра в кошки-мышки: Тэвернер пытался загнать тень в психическую клетку, которую он для нее заготовил. Невидимые для меня каналы психической силы воздействовали на тень, заставляя ее подчиняться воле Тэвернера. Она боролась, извивалась, пыталась вырваться из цепких пут, но Тэвернер крепко держал ее, продвигая к вершине невидимого треугольника, где он смог бы нанести ей coup de gráce. И вот наступила развязка. Тэвернер рванулся вперед. Я увидел знак, а за ним последовал звук. Серая тень завертелась волчком. Она крутилась все быстрее и быстрее, постепенно превращаясь в серый туман; вскоре и туман рассеялся. Тень распалась на частицы, и с едва слышным писком, возникшим из-за бешеной скорости вращения, душа отправилась туда, где ей было уготовано место.

Затем что-то произошло. Ледяной ад безграничного ужаса исчез, и я вновь увидел обычный задний двор. Деревья перестали казаться ужасными чудовищами, а стена, окружающая двор, вновь стала обычной оградой, а не темной западней, из которой — я знал это наверняка — больше никогда не выползет серая тень, чтобы отправиться на свою ужасную охоту.

Я ослабил хватку, и Крейги тихо повалился на землю. Мисс Уайнтер побежала будить отца, а мы с доктором понесли бесчувственного капитана в дом.

Что наговорил великий обманщик Тэвернер семейству Уайнтеров, я так и не узнал, но спустя два месяца нам с доктором прислали кусок свадебного торта — не обычный кусочек, а огромный кусок. К нему была приложена записка от невесты, предлагавшей отправить торт в наш буфет, где, как известно, хранились закуски, которыми доктор любил угощаться во время ночных дежурств.

Во время одного из таких ночных «перекусонов» я попросил доктора подробнее рассказать мне о капитане Крейги и преследовавшей его твари. Я долго не решался начать тот разговор: воспоминания об ужасной резне овец не давали мне покоя.

— Вы же слышали о вампирах, — ответил доктор Тэвернер. — Так вот, это типичный случай. В течение последней сотни лет они почти не встречались в Европе — я имею в виду Западную Европу, — однако все изменила война. Первое время, когда какой-нибудь несчастный солдат начинал бросаться на раненых, его просто уводили подальше и расстреливали. Не слишком разумный способ избавиться от вампира, если не сжечь ею труп, как полагается в делах, связанных со старой доброй черной магией. Затем наше просвещенное поколение пришло к выводу, что вампиризм — не преступление, а болезнь и несчастных, одержимых этим дьявольским наваждением, следует помещать в лечебницу для душевнобольных. Там они не жили долго, поскольку были лишены необходимой пищи. И никому ни разу не пришло в голову, что проблема вампиризма связана с чудовищным союзом, связывающим мертвых и живых.

— Господи боже, о чем вы говорите? — спросил я.

— Как вам известно, у человека есть две оболочки — материальная и астральная. Астральная находится внутри материальной и служит своего рода средой для жизненных сил, играющих в жизни человека огромную роль — какую именно, могла бы сказать современная наука, если бы потрудилась ими заняться. Когда человек умирает, его астральная оболочка вместе с заключенной в ней душой выходит из материальной формы и витает рядом с телом в течение трех дней или до тех пор, пока плоть не начнет разлагаться. Затем душа покидает астральное тело, которое также умирает, и человек вступает в первую фазу своего post mortem существования, то есть, иными словами, попадает в чистилище. Астральное тело может существовать бесконечно долго — при условии, что его подпитывает жизненная энергия. Однако, не имея желудка для переваривания пищи и превращения ее в энергию, оно вынуждено кормиться за счет того, у кого он есть, то есть превращается в духа-паразита, которого мы называем вампиром. Черную магию хорошо знают в Восточной Европе. А теперь представьте себе, что один из таких людей погибает на войне. Он знает, что через три дня умрет его астральное тело и ему придется отвечать за свои грехи, чего вампиру совсем не хочется. Тогда он устанавливает связь с подсознанием какой-нибудь души, имеющей тело, при условии, что она ему подходит. Например, слишком образованный человек ему ни к чему, нужно подыскать кого-нибудь попроще, средних способностей, из низших слоев. Видите, как опасно пренебрегать образованием! Астральный двойник может временно вселиться в человека, например, после контузии; а затем вампир начинает действовать, овладевая душой даже развитого человека — вроде капитана Крейги, — чтобы использовать его в качестве источника пищи.

— Но почему в таком случае это существо не довольствовалось одним Крейги и заставляло его нападать на других людей?

— Потому что Крейги, став пищей вампира, умер бы через три дня, и тварь осталась бы без своей «бутылочки с молоком». Она действовала посредством Крейги, принуждая его высасывать жизненную энергию из других и передавать ее себе. Поэтому Крейги испытывал постоянную потребность в жизненной энергии, а не в свежей крови, хотя вместе с кровью своих жертв получал и жизненные силы.

— Выходит, солдат германской армии, которого мы все видели…

— Это попросту труп, умерший не до конца.

 

Миссис Эверил Уоррелл Мерфи (1893–1969) получила образование в Университете Джорджа Вашингтона в Вашингтоне. Ее первая публикация состоялась в феврале 1916 года в журнале «Оверленд мансли». В отличие от большинства своих современников, писавших для палп-изданий, Уоррелл — автор совсем небольшого числа произведений: между 1926 и 1954 годами на журнальных страницах (главным образом в «Странных историях») было напечатано около двадцати ее рассказов. Среди мистических произведений Уоррелл, появившихся в «Странных историях» и затем неоднократно включавшихся в различные антологии, — рассказы «Извне» (апрель 1928 года), «Простейший закон» (июль 1928 года), «Не зови их по имени» (март 1954 года) и повесть «Жила-была маленькая девочка» (январь 1953 года). Она также написала для «Странных историй» повесть «Норна», которая была опубликована в феврале 1936 года под псевдонимом Лирев Моне.

Публикуемый в настоящем томе «Канал» — самый известный рассказ Уоррелл, впервые напечатанный в «Странных историях» в декабре 1927 года и впоследствии не раз включавшийся в жанровые антологии. Он также послужил сюжетной основой одного из эпизодов телесериала Рода Серлинга «Ночная галерея»; поставленный Леонардом Нимоем эпизод под названием «Смерть на барже», с участием Лесли Энн Уоррен и Лу Антонио, был впервые показан в эфире канала Эн-би-си 4 марта 1973 года.

 

Канал (© Перевод С. Теремязевой.)

Мимо спящего города, петляя, река течет, рядом тихо, как зверь, канал ползет.

Нет, я не собирался говорить стихами, хотя, согласитесь, в этой картине есть какое-то поэтическое очарование — тягостное и мрачное, как стихи По. Я испытал его на себе, ибо слишком часто бродил по заросшим травой тропинкам там, где черные деревья, жалкие лачуги и далекие фабричные трубы отражались в грязном, лениво движущемся потоке, больше напоминавшем стоячую лужу.

Я всегда любил ночные прогулки. Современная жизнь сделала нас скептиками, презирающими древние врожденные страхи, которые преследовали человечество на протяжении многих поколений. Нас спасает то, что мы не склонны бродить в одиночку. Мы выходим на ночные прогулки, однако наши цели находятся на ярко освещенных улицах или там, куда люди отправляются с компанией. Собираясь в далекое путешествие, мы ищем себе спутников. Мало кто из моих знакомых — и даже из всех жителей города — отважился бы один гулять ночью по тем тропинкам, и вовсе не из-за страха, а потому что так никто не делает.

Опасно быть не таким, как все. Опасно сворачивать с наезженного тракта. Эти опасности, подстерегавшие человечество на заре его существования и дальше, на протяжении столетий, имели реальную основу.

Месяц назад меня здесь никто не знал. Я только что вступил во взрослую жизнь — три месяца назад, весной, закончил колледж. Я был одинок и в ближайшее время не собирался заводить друзей, ибо всегда отличался склонностью к уединению.

Как-то раз я получил приглашение провести выходные в летнем лагере, где отдыхал мой коллега — мы работали с ним в одной фирме. Лагерь располагался на берегу широкой реки, прямо напротив города и канала, на высоком и крутом откосе, поросшем густым лесом. У самой воды, словно цветы, пестрели разноцветные палатки. По ночам, когда лагерь скрывался во тьме, вдоль берега виднелась лишь вереница искрящихся огоньков и крошечных фонариков, да над спокойной водой тихо звенела музыка. Тот берег никак не подходил для человека эксцентричного и любящего одиночество, но ближний берег — он наверняка оскорблял бы взоры обитателей лагеря, не будь река столь широка, — привлек меня сразу, как только я его увидел.

Проплыв на катере вдоль берега, мы повернули назад и пошли против течения. Я оглянулся, чтобы еще раз увидеть то, что оставалось за кормой: вонючая стоячая лужа, называемая каналом, скопление низких домиков, пустынная и узкая полоска земли между каналом и рекой, темные редкие деревья. Я решил, что непременно вернусь и исследую это место.

В те выходные я чуть не умер от скуки, зато вечер понедельника вознаградил меня сполна — мой первый вечер после возвращения в город, одинокий и свободный. Покончив с делами в офисе, я в полном одиночестве пообедал. Затем ушел к себе в комнату и проспал с семи до полуночи. Проснулся я, уже предвкушая исследование того восхитительно уединенного места, которое обнаружил. Я оделся, тихо выскользнул из дома, сел в машину, завел двигатель и покатил по освещенным улицам.

Я оставил машину на грязной мостовой, сбегавшей прямо к чернильно-черным водам канала, пересек узкий мостик и вышел туда, куда так стремился. Через несколько минут я стоял на старом бечевнике, где всего год назад мулы тянули суда вверх и вниз по реке. Я бодро шагал по берегу, и строй жалких лачуг, где жили жалкие люди, двигался рядом со мной, пока не отстал.

Мостик находился в северной части города, а канал проходил вдоль его западной границы. Десять минут ходьбы — и река вместе с убогими хижинами осталась позади, пустынная полоска суши стала шире и покрылась растительностью. Высокие деревья на противоположном берегу канала, подражая лачугам, строем сопровождали меня. Со стороны города послышался слабый звон колокола. Полночь.

Я остановился, наслаждаясь тишиной и покоем. Наконец-то я получил именно то, чего хотел. Я посмотрел на небо: по нему медленно ползли тяжелые облака, подсвеченные снизу тусклыми огнями города, отчего казалось, что они сияют сами по себе. Земля у меня под ногами, напротив, была совершенно черной. Я почти инстинктивно выбирал путь вдоль канала, едва различая в темноте более черную, чем сама ночь, воду и медленно ступая по утоптанной тропинке.

Но когда я вновь остановился и замер, возведя глаза к небу, а в моей голове начали возникать самые невероятные видения и образы, ощущение счастья и блаженства внезапно улетучилось, уступив место какому-то другому чувству. Страх был мне неведом — меня всегда притягивали такие места, пугавшие обычных людей. Однако теперь по моей спине побежали мурашки; наверное, то же самое испытывали наши предки, когда у них на загривке вставала дыбом шерсть. Я понял, что за мной следят, и боялся шевельнуться. Я застыл как вкопанный, глядя в небо. Затем сделал усилие и заставил себя встряхнуться.

Медленно, медленно, стараясь не спугнуть невидимого наблюдателя, я опустил голову и взглянул вперед — на верхушки деревьев, тихо покачивающиеся от порывов прохладного ночного ветерка, на черную массу деревьев и противоположный берег, где поблескивала поверхность канала с отражениями облаков. Привыкнув к темноте, я разглядел смутные очертания старой лодки или баржи, наполовину ушедшей в воду. Но что это? Мне кажется или на самом деле на крыше каюты видна облаченная в белые одежды фигура? Бледное правильное лицо… мерцающие глаза, как будто озаряющие лицо светом… Неужели я все это вижу сквозь тьму?

Да, сомнений быть не может, я видел эти глаза. Они блестели, как блестят в темноте глаза животных — фосфорическим блеском, к тому же красным! Впрочем, я слышал, что у некоторых людей в темноте глаза тоже светятся красным.

Но как здесь мог оказаться человек, к тому же девушка? В том, что это девушка, я был почему-то уверен. Такое личико могло быть только у девушки. Я видел его все яснее, поскольку привык к темноте и мог различать очертания предметов; возможно, этому помогло красное свечение глаз незнакомки.

Стараясь не нарушать тишину ночи, я тихо позвал:

— Эй, привет! Вы кто? Вы заблудились или упали с лодки? Вам нужна помощь?

Сначала ответа не было. Я слышал, как у моих ног тихо плещет вода. Налетел порыв ветра, и волны сильнее забили о берег. Весь день стояла жара, я вспотел и теперь трясся от холода.

— Не уходите. Можете со мной поговорить, если хотите. Я одна, но не заблудилась. Я… живу здесь. — Девушка ответила шепотом, но я услышал ее совершенно отчетливо.

Она жила здесь — в старой заброшенной лодке, наполовину затопленной в стоячей воде!

— Вы одна?

— Нет. Я живу с отцом, но он глухой и спит очень крепко.

Ветер ли стал холоднее, словно налетел с какого-то неведомого ледяного моря, или меня насторожил ее тон? И почему меня так влечет к ней? Внезапно мне захотелось прижать ее к себе, заглянуть ей в лицо, утонуть в этих глазах, мерцающих во мраке ночи. Мне захотелось… да, захотелось заключить ее в объятия и целовать ее губы…

Я сделал шаг к воде.

— Можно к вам? — спросил я. — Сейчас тепло, и я не боюсь промокнуть. Знаю, уже поздно, но мне бы хотелось посидеть с вами и поболтать — всего несколько минут, а потом я вернусь в город. Вам не скучно жить в таком месте?

Это вызвало ее решительный и необъяснимый протест. Девушка выкрикнула звенящим голосом:

— Нет! Нет, ни за что! Вам сюда нельзя!

— Может быть, завтра? Я могу прийти днем. Мы посидели бы у вас на лодке, или вы перебрались бы ко мне, на берег.

— Днем — нет! Никогда!

И вновь от изумления я лишился дара речи.

Судя по ее тону, она запрещала мне приближаться не из-за неподходящего времени. Без сомнений, любая здравомыслящая девушка назначает свидание днем, а незнакомка особо подчеркнула, что «днем — никогда», словно встреча с ней возможна лишь ночью.

На меня по-прежнему действовало какое-то колдовское очарование, словно в воздухе витал дурман, затуманивающий сознание и путающий мысли. Я проговорил:

— Почему «днем — никогда»? Вы хотите сказать, что я могу приходить сюда по ночам, но сейчас мне нельзя перебраться к вам? Почему? Вы боитесь за мою одежду, а сами не хотите перебросить доску и добраться до берега, чтобы немного посидеть со мной? Я приду еще раз, если мы с вами сможем спокойно разговаривать, а не кричать через воду. А если я приеду днем и представлюсь вашему отцу, что в этом плохого? Вдруг мы подружимся?

— По ночам отец спит, а днем сплю я. Поэтому я не могу встретиться с вами и познакомить вас с отцом. Если вы придете к нам днем, то, конечно, сами встретитесь с ним — и очень об этом пожалеете. А я в это время буду спать. Теперь вы понимаете, что я никогда не смогу представить вас отцу?

— Вижу, вы спите очень крепко, как и ваш отец.

В моем голосе слышалась досада.

— Да, у нас крепкий сон.

— И вы всегда спите по очереди?

— Всегда. Мы охраняем друг друга. Один из нас постоянно охраняет другого. С нами обошлись жестоко… в вашем городе. С тех пор мы живем здесь. И мы всегда начеку.

Обида улеглась, и мое сердце вновь потянулось к ней. Во мраке ночи она казалась такой бледной, такой беззащитной. Глаза окончательно привыкли к темноте, и я разглядел облик моей новой знакомой — если можно было считать знакомством разговор через черную гладь канала.

Печаль, царившая вокруг, и полное одиночество девушки усиливали мое сочувствие к ней. Но было и кое-что еще. В воздухе ощущалось нечто странное, на что я не сразу обратил внимание: меня пронизывал странный леденящий холод, не похожий на обычную ночную прохладу. Темнота давила на меня, лишая возможности дышать полной грудью, и ночь казалась на редкость душной. В воздухе вдруг прокатилась волна мертвящего холода — пронеслась и исчезла, не изменив температуры, как рябь, пробегающая по воде и исчезающая, не замутив поверхности.

Но и это еще не все. Я чувствовал неприятный запах — дух тлена и сырости, напоминающий о смерти и разложении. Даже мне, знатоку всего мерзкого и гадкого, приходилось делать над собой усилие, чтобы вытерпеть этот запах. Каково же этим людям, вынужденным постоянно вдыхать такие миазмы? Нет, лучше об этом не думать. Впрочем, девушка и ее отец наверняка давно привыкли к запаху. Несомненно, он исходил от застоявшейся воды канала и гниющей деревянной лодки, на которой нашли приют эти несчастные.

Приглядевшись, я увидел, что девушка болезненно худа, хотя ее лицо казалось весьма привлекательным. Платье болталось на ней, как на вешалке, однако она вовсе не походила на пугало. Я был уверен, что ее бледное овальное личико понравилось бы мне еще больше, если бы я взглянул на него поближе. Значит, я просто обязан был подружиться с членами этой странной команды, несущей вахту на полузатопленной лодке.

— Не лучшее вы выбрали место, — после паузы сказал я. — Даже не имея денег, можно найти что-то поуютнее. Но мне кажется, я могу вам помочь. Уверен в этом. Если вас унижали из-за нищеты, то я… я, конечно, небогат, но все же могу вас выручить. Позвольте одолжить вам немного денег или подыскать работу. Хотите?

Ее глаза, пристально наблюдавшие за мной, мерцали во тьме, как два маленьких озера, в которых отражается безоблачное небо. Сжавшись в комок, девушка сидела на крыше каюты. Внезапно она вскочила на ноги — одним резким, быстрым и гибким движением — и, прежде чем ответить, несколько раз прошлась взад и вперед.

— Так вы думаете, что поможете мне, если усадите за письменный стол и запрете в четырех стенах, если я потеряю свободу делать то, что мне хочется, и поступать по-своему? Ни за что! Лучше я буду жить в этой старой лодке или в одинокой могиле под звездами!

Мы явно были похожи, я и это странное существо, чье лицо я так старался разглядеть в темноте. Я сам ответил бы примерно так же, поскольку чувствовал то же самое, хотя ни разу не выражал свои мысли столь категорично. Моя размеренная, расписанная по часам жизнь — как она была скучна! Настоящая жизнь начиналась лишь по ночам, когда я выбирался из дому. Да, девушка права! Человек должен жить так, как ему нравится.

— Вы не представляете, как я вас понимаю, — ответил я. — И мне бы хотелось вновь с вами встретиться. Честное слово, я могу вам помочь. Отныне можете располагать мной. Прикажите — я все исполню. Клянусь!

— Клянетесь? Всерьез клянетесь?

В восторге от того, с каким пылом она восприняла мои слова, я торжественно воздел руку к темным небесам.

— Клянусь. Отныне и навсегда, клянусь.

— Тогда слушай. Сегодня тебе нельзя перебраться ко мне, и я тоже не сойду на берег. Я не хочу, чтобы ты поднимался к нам на лодку — ни сегодня, ни когда-либо. Тем более днем. Но не печалься. Я сама приду к тебе. Нет, не сегодня и не завтра — когда-нибудь. Может быть, не очень скоро. Я сойду на берег, когда вода в канале перестанет течь.

Должно быть, я невольным жестом выразил нетерпение или отчаяние. Ее слова означали «никогда». Разве может вода в канале перестать течь? Наверное, девушка угадала мои мысли. Она произнесла:

— Ты не понял. Я говорю серьезно: обещаю, мы с тобой встретимся здесь, на берегу. Вода бежит все медленнее и медленнее. Выше по течению канал уже пересох. Здесь, между шлюзами, вода еще просачивается и движется, хоть и медленно. Но наступит ночь, когда течение остановится, — и я приду к тебе. А когда мы встретимся, я попрошу тебя об одной услуге.

Вот такие обещания я получил в ту ночь. Девушка вновь уселась на крыше каюты, сжалась в комок и недвижным взором уставилась на меня. То есть мне казалось, что она смотрит на меня, но в следующее мгновение я в этом сомневался. И все же я чувствовал ее немигающий взгляд. Холодный ветер, про который я забыл во время нашего разговора, налетел вновь, зловонный запах тлена и гнили усилился.

Я вернулся домой перед самым рассветом, тихо поднялся по лестнице и проскользнул в свою комнату.

На следующий день я падал с ног от усталости. Шли дни, а я чувствовал себя все хуже — ведь человек не может обходиться без сна. Как безумный, бродил я по старому бечевнику и ждал, ночь за ночью, стоя напротив полузатонувшей лодки. Иногда я видел свою ночную даму, иногда — нет. Она почти не разговаривала со мной; время от времени она садилась на крышу каюты и позволяла любоваться собой до зари или до того момента, когда меня охватывал внезапный страх и я убегал домой, в свою комнату, там валился на постель и засыпал. Мне снились страшные сны, и я ворочался на постели до тех пор, пока мне на лоб не падали первые лучи солнца. Тогда я вскакивал, наспех одевался и мчался на работу.

Однажды я спросил ее, почему она поставила столь странное условие: вода в канале должна остановиться, чтобы она пришла ко мне. (Как жадно я всматривался в эту воду! Как часто бегал на берег лишь затем, чтобы в очередной раз увидеть грязный поток, в котором медленно плыли пузыри, пучки соломы, ветки и разный мусор!) Однако мои расспросы вызывали у нее лишь раздражение, и я перестал их задавать. Девушка решила покапризничать, пусть так. Мое дело — ждать.

Через неделю я снова задал ей вопрос, уже на другую тему. После чего усмирил свое любопытство.

— Никогда не спрашивай меня о том, чего не знаешь, иначе ты меня больше не увидишь!

Я всего лишь спросил, за что ее с отцом преследовали в нашем городе, что вынудило их искать убежища на старой лодке и где они жили раньше.

Чтобы не потерять ее доверие, я поспешил переменить тему. Но пока подыскивал слова, услышал ее тихий голос:

— Ужасно, ужасно! Эти домишки под мостом и вдоль канала, неужели они лучше моей лодки? Я задыхалась, я не могла там жить! У меня не было свободы, а теперь я свободна. Скоро я забуду все, чего не забыла до сих пор. Этот визг, крики и проклятия! Представь себе, что сидишь в одной из тех лачуг и дрожишь от страха за собственную жизнь!

Я не нашел слов для ответа. Удивительно, что она вообще снизошла до воспоминаний. Я понял одно: до того, как поселиться на старой гниющей лодке, она жила в одной из тех ужасных развалюх на берегу. Каждая из них выглядела как место преступления.

Покидая ее в ту ночь, я чувствовал себя готовым на все.

Однако на следующий день мне в голову закралась тревожная мысль. Я жил, как во сне, и впервые задумался о том, куда эта дорога может завести меня. Я вообразил, что в старых домиках вдоль канала таится ужас и девушка сбежала оттуда. Мне очень нравилась зловещая атмосфера тайны, окружавшая объект моих весьма необычных ухаживаний, но не слишком ли разыгралось мое воображение?

К этому времени у меня начались серьезные проблемы. Не то чтобы у меня появились враги, но за моей спиной начали шушукаться коллеги. Поразмыслив, я пришел к выводу, что еще немного — и меня объявят сумасшедшим, хотя пока еще со мной держались в высшей степени вежливо, стараясь лишний раз не беспокоить, что устраивало меня на все сто. Мучительно проживая очередной тягучий серый день, изнывая от бессонницы, чувствуя на себе косые взгляды коллег, я мечтал об одном: чтобы скорее наступила ночь.

Однажды я подошел к тому человеку, который приглашал меня в летний лагерь.

— Ты когда-нибудь обращал внимание на домики, что стоят вдоль канала со стороны города? — спросил я его.

Он бросил на меня странный взгляд. Видимо, понял, что я впервые хочу поговорить о чем-то очень важном.

— Странные у тебя вкусы, Мортон, — после недолгого молчания сказал он. — Я слышал, ты любишь бродить в уединенных местах. Советую тебе, держись подальше от этих домиков. Там сплошная грязь, и слухи о них ходят самые неприятные. Если будешь около них прогуливаться, можешь попасть в историю. Там произошло несколько убийств, а рядом обнаружили наркопритон. Скажи на милость, зачем они тебе понадобились?

— Они мне не нужны, — ответил я. — Просто мне интересно на них посмотреть, не заходя внутрь. По правде говоря, я слышал одну историю. Неважно, где. Ты говоришь, там кого-то убили? Так вот, я слышал, что в одной из лачуг жили отец и дочь, а потом что-то случилось, и все на них ополчились, а они сбежали из города. Ты что-нибудь об этом знаешь?

Барретт посмотрел на меня так, словно эта жуткая тема заставила его похолодеть от страха.

— Постой, я что-то припоминаю, — сказал он. — Об этом писали газеты. В поселке пропала маленькая девочка; все решили, что она погибла, и обвинили в ее смерти отца и дочь. Говорили, что они… боже, не хочу об этом вспоминать. Кошмар какой-то. Ребенка вскоре нашли — вернее, нашли то, что от него осталось. Тело было изуродовано до неузнаваемости, и все решили, что это сделано специально, чтобы скрыть причину смерти. На горле девочки зияла страшная рана, а умерла она от потери крови. Тело нашли… знаешь, где? В комнате той девицы. Правда, старик с дочерью успели сбежать до приезда полиции. Полицейские прочесали все окрестности, но беглецов не нашли. Неужели ты ничего не знал? Об этом писали все газеты.

Теперь я вспомнил ту историю. И вновь в мою душу закрались страшные сомнения. Так кем же — или чем — была девушка, похитившая мое сердце?

Измученный усталостью, преследуемый страшным наваждением, мой разум отказывался воспринимать реальность. Я чувствовал себя как лунатик, когда инстинкт предупреждает его об опасности, не давая подходить к самому краю крыши.

В голове возникали страшные картины. Я читал, что существуют женщины-убийцы, постоянно испытывающие жажду крови, а еще есть привидения или призраки. Имя им легион, о них можно прочитать во множестве старинных книг о нечистой силе, и их жажда крови не исчезает и после смерти. Вампиры, вот как их называют. Днем они мертвы, а ночью превращаются в злых духов, бродят в собственном обличье, в виде летучих мышей или зверей и убивают тела и души своих жертв. Тот, кто умирает от «поцелуя» вампира, сам становится вампиром. Я не раз читал о таких вещах.

Я перебирал в памяти все, что знал о живых мертвецах, и вот что вспомнил: одну преграду они не в силах преодолеть, и эта преграда — текущая вода.

В ту ночь я, как обычно, отправился на берег канала, полностью сознавая свое жалкое положение. Не осталось сомнений — я стал жертвой колдовства более сильного, чем моя слабая воля. Я вышел на берег в тот момент, когда часы на городской башне начали отбивать полночь. Луны не было, небо затянули тучи. Где-то на горизонте вспыхивали зарницы, словно за гранью мира горели невидимые огни. В их зловещих отблесках я увидел кое-что новое: между старой лодкой и берегом темнело что-то длинное и тонкое — узкая доска! В тот момент я понял, что затеял игру с силами зла и они не собираются меня отпускать. Нет, они вцепились мне в горло мертвой хваткой. Зачем я пришел сюда? Почему? Не потому ли, что наложенные на меня чары обладают большим могуществом, чем то, другое, чистое и высокое, что зовется любовью?

Сзади хрустнула ветка, и что-то коснулось моей руки.

И тут началось то, что снилось мне в страшных снах. Даже не поворачивая головы, я знал, что прекрасное бледное лицо со сверкающими дивными глазами приблизилось к моему лицу. Она была совсем рядом, стоит только протянуть руку — и можно коснуться ее гибкого стана, который я так давно мечтал заключить в объятия. Наверное, мне полагалось испытывать блаженство, ведь исполнились мои желания, но я чувствовал лишь невероятную, гнетущую духоту и отвратительную вонь, наполнившую неподвижный воздух. Тело обдавали порывы ледяного ветра, всегда налетавшего в этом месте, заставляя меня дрожать от холода. Но это был не ветер, потому что листья на деревьях не шевелились, словно давно увяли.

Медленно, с усилием, я повернул голову.

Две руки обхватили меня за шею. Бледное лицо придвинулось совсем близко, так что теплое дыхание овевало мою щеку.

И вдруг мое сердце затрепетало, и все хорошее, что еще оставалось в моей испорченной натуре, всколыхнулось в едином протесте. Мне хотелось приникнуть губами к этому красному рту, раскрывшемуся передо мной, как темный цветок; я жаждал его — и вместе с тем испытывал непреодолимый ужас. Вырвавшись из объятий девушки, я крепко сжал тонкие руки, только что обнимавшие меня за шею.

Я стоял на тропе, лицом к городу. Жаркую духоту летней ночи нарушил глухой раскат грома. Вспышка молнии разорвала небо пополам, осветив всю вселенную. Тучи стремительно неслись, гонимые воздушными потоками в верхних слоях атмосферы, и приобретали уродливые, фантастические формы, а воздух над самой землей был недвижим. В отдалении, возле канала, зловещие отблески молний как будто специально зависали над рядами отмеченных проклятием убийства жалких лачуг, где бродил призрак мертвого ребенка.

Не сводя глаз с этих домиков, я отстранился от бледного лица с горящими глазами, с трудом высвободился из цепких объятий. Прошло долгое мгновение. Зарево погасло, и мир погрузился во тьму. Но на мое лицо падали отблески гораздо более страшного огня — огня горящих глаз, неотрывно смотревших на меня, пока я машинально вглядывался в темнеющий вдали ряд лачуг.

Эта девушка, эта женщина откликнулась на мои неразумные просьбы и пришла ко мне, но она не любила меня. Она не любила меня — но это еще не все. Она увидела, что я смотрю туда, где осталось ее ужасное прошлое, и — я был в этом уверен — поняла, о чем я думаю. Она поняла, почему я испытывал ужас при виде тех домиков, и поняла, что тот же ужас внушает мне сама. За это она меня возненавидела лютой ненавистью, на какую не способно ни одно живое существо.

Какой человек мог вместить в себя ту ненависть, которую я, дрожа с ног до головы, видел в ее взгляде? Там пылал огонь, напоминающий не сияние женских глаз, а адское пламя.

В тот же миг все мое спокойствие улетучилось. Я осознал, что попал в кошмарную ситуацию, откуда не было выхода. Все это происходило на самом деле, я не мог проснуться и стряхнуть с себя страшные видения. Сейчас, записывая эти строки, я вновь испытываю ту же панику. Она возрастает, так что скоро мне придется отложить ручку. Если бы не твердая решимость исполнить свой долг, я бы уже выскочил на улицу и с дикими воплями бежал куда глаза глядят, пока меня не поймают и не посадят в комнату с крепкими решетками на окнах. Возможно, там я бы почувствовал себя в безопасности…

Я до сих пор вздрагиваю от ужаса, стоит мне вспомнить тот взгляд, полный ненависти, и горящие красным огнем глаза. Я хотел бежать, но две тонкие руки удержали меня, крепко схватив за руку. Я избежал смертельного поцелуя, но не смог отказаться от обещания, которое я дал.

— Ты обещал, ты поклялся, — прошептала она мне в самое ухо. — И сегодня ты сдержишь клятву.

Моя клятва… да, я должен ее сдержать. Ведь я воздел руку к темным небесам и поклялся, что исполню любое ее желание. Я поклялся по собственной воле, без принуждения.

Нужно спасаться.

— Позволь, я помогу тебе вернуться на лодку, — забормотал я. — Ты не испытываешь ко мне никаких чувств, и я тоже, как ты сама убедилась, тебя не люблю. Я пойду в город, а ты возвращайся к отцу и забудь человека, нарушившего твой покой.

Смех, прервавший мои слова, я не забуду никогда.

— Ах вот как, ты меня больше не любишь! А я тебя ненавижу! Ты думаешь, я мучилась столько месяцев ради того, чтобы сейчас вернуться назад? Я спала, когда в канал пустили воду, и не смогла отсюда выбраться, потому что такие, как мы, не могут преодолевать водные потоки. А теперь, когда мы с отцом наконец-то можем освободиться, ты предлагаешь мне вернуться на старую лодку? Да как ты смеешь! Я так долго ждала этой ночи! Мне было так одиноко, так хотелось есть… Но ничего — теперь мне принадлежит весь мир! И это благодаря тебе!

Я спросил, чего она от меня хочет, хотя уже понял, что ей нужно. Она хотела перебраться на тот берег реки, где находились летние лагеря. Воспользовавшись моим ужасом на грани безумия, она сломила мою волю и заставила меня подчиниться. Я должен взять ее на руки и перенести по длинному мосту на ту сторону реки, где в этот час не было ни одной лодки.

В ту ночь мой обратный путь был долгим, очень долгим. Она шла позади меня, а я смотрел вперед и больше никуда. Только проходя мимо лачуг, я увидел их отражение в воде канала и невольно содрогнулся. Я вспомнил об убийстве ребенка, в котором обвиняли эту женщину, и о том, что она может прочитать мои мысли.

Помню, как мы подошли к длинному и широкому мосту, переброшенному через реку. В это время началась буря, и на нас обрушились потоки воды. Помню, как я шагал по мосту и отчаянно пытался удержаться на ногах, словно речь шла о моей жизни, а кошмарное создание, которое я нес на руках, прижималось ко мне и склоняло голову мне на плечо. Это существо с бледным лицом внушало мне такой смертельный ужас, что я перестал видеть в нем женщину.

Гроза еще бушевала, когда мы сошли с моста на другом берегу реки. Она одним гибким движением высвободилась из моих объятий. И вновь я шел за ней помимо собственной воли, а деревья стегали меня ветвями, и при вспышках молний, озарявших небо, я видел бледную изнанку листьев.

Мы все шли и шли; ветер отрывал от деревьев большие ветки, с шумом падавшие на землю, но каким-то чудом — вернее, к несчастью — ни одна из веток нас не задела, и мы не погибли под поваленным деревом. Река разбушевалась не на шутку; дождь мощными струями хлестал пенистые волны, придавая им фантастические очертания. Тучи были похожи на демонов, стремительно пролетающих по небу.

Мы крадучись пробирались мимо палаток. Одни были темными, в других за брезентовыми стенами мерцал тусклый свет фонаря.

Моя спутница остановилась возле одной из палаток, небрежным жестом приказав мне удалиться. Я видел ее темный силуэт у входа, затем ее тень увеличилась и стала расплывчатой, когда она вошла внутрь. Я слышал, как она произнесла своим тихим и жутким голосом, очаровавшим меня с нашей первой встречи:

— Простите, я заблудилась. Позвольте немного посидеть у вас, я очень устала и замерзла.

Я знал, кого перенес на руках через реку. Знал, что сейчас произойдет. Сейчас она его поцелует — и…

Меня она не удостоила поцелуем вампира. Я был лишь инструментом, позволившим ей попасть в мир живых людей. Теперь я мог идти на все четыре стороны. Сегодня, в этой палатке, она наконец-то утолит свой голод. Я понял это по ее тону.

Из палатки доносились приглушенные голоса; о чем они говорили, я не слышал, хотя мог догадаться. Что мне было делать? Поднять тревогу? Ворваться в палатку и крикнуть мужчине, собравшемуся провести ночь с красивой женщиной, что она вампир? Если меня запрут в сумасшедшем доме, я не спасу мир от зла, которое сам выпустил на свободу.

Опустив голову, я побрел к воде. Дождь стихал, ветер тоже. Где-то неподалеку вздыхали камыши. Волны успокоились и тихо плескались о камни. В тучах показались просветы; я стоял, погрузившись в глубокое раздумье. Из-за пелены тумана выглянула тусклая луна.

Внезапно я понял, что надо делать. Сейчас, когда я записываю свои последние слова, я знаю, что именно этого я и хочу. Если любовь и ненависть сродни друг другу, то же самое можно сказать об очаровании и ужасе. Когда моя чудовищная возлюбленная забралась в палатку к другому мужчине, я осознал, несмотря на ужас и отвращение, что не смогу без нее жить.

Она не подарила мне поцелуй вампира. Но я его получу и избавлю людей от проклятия. Я заслужил это — отдав свою душу. Я знаю, какое исступление и восторг умеют вызывать в нас силы зла, и позабочусь о том, чтобы этого не узнал больше никто.

Все-таки удивительно устроена наша жизнь — после счастливого детства и беззаботной юности мы вступаем в пору бесконечных тревог и испытаний. У меня был молодой дядя, обожавший истории о рыцарях так же, как я любил разные ужасы. Когда я был еще мальчишкой, он выстругал, мне деревянный меч. Отправляясь волонтером на войну в одну из так называемых «независимых стран», он заострил у меча лезвие. Дядя погиб в первом же бою, далеко от родной земли. С тех пор меч висел у меня в комнате, и я никогда не брал его в руки.

Начался рассвет, тусклый, размытый дождем. Я не видел, куда они пошли, но знал: любовник понесет ее назад через мост, перекинутый над бушующей водой. И поскольку она то, что она есть, она непременно вернется на старую лодку. И будет спать там до следующей ночи.

Тогда я приду к ней. Я возьму с собой острый деревянный меч и спрячу его за спиной.

«Я пришел, чтобы остаться с тобой навеки, — скажу я. — Мне не нужны другие женщины, я вижу только твое лицо, бледное и прекрасное. Ради твоего поцелуя я отвергну небеса, я отправлюсь в ад и буду счастлив. Поцелуй меня».

А потом я достану деревянный меч, поскольку дерево смертельно для вампиров во все века. Я взмахну деревянным мечом — и…

 

Доктор Мэри А. Турзилло — в прошлом преподаватель английской словесности Кентского университета, работая в котором она писала критические и научные статьи, посвященные главным образом научной фантастике. Под псевдонимом Мэри Т. Брицци она выпустила «Путеводитель читателя по миру Филиппа Хосе Фармера» (1980) и «Путеводитель читателя по миру Энн Маккефри» (1985).

Турзилло — известная поэтесса, удостоенная ряда наград, публиковавшаяся во многих американских журналах и выпустившая два поэтических сборника; «Ваш кот и другие пришельцы из космоса» (2007) и «Драконий суп» (2008, в соавторстве с художницей и поэтессой Мардж Симон).

Она — давний член Американской ассоциации писателей-фантастов, удостоившей ее премии «Небьюла» за повесть «Марс — не место для детей» (впервые опубликована в 2000 году в журнале «Век научной фантастики»), В 2007 году ее рассказ «Гордость» был номинирован на «Небьюлу» в категории «Лучший рассказ». Ее единственный на данный момент роман, «Старомодная марсианская девушка», опубликован в журнале «Аналог» в 2004 году.

Профессор Турзилло живет в Огайо вместе с мужем — писателем-фантастом Джеффри Л. Лэндисом.

Рассказ «Когда Гретхен была человеком» был впервые опубликован в антологии «Большая книга женских историй о вампирах» под редакцией Стивена Джонса (Лондон: Робинсон, 2001). Русский перевод антологии: Вампиры: Опасные связи. СПб.: Азбука-классика, 2009.

 

Когда Гретхен была человеком (© Перевод И. Савельевой.)

— Ты всего лишь человек, — сказал Ник Скарофорно, перелистывая потрепанные страницы первого издания «Образа зверя».

Разговор между ними завязался после нерешительной попытки Гретхен продать Нику Скарофорно раннее издание рассказов Пэнгборна. Затем они, скрестив ноги, уселись на поцарапанный деревянный пол в магазинчике «Книги» мисс Трилби и наблюдали за танцем пылинок в лучах послеполуденного августовского солнца. Гретхен погрузилась в пучину саморазоблачений и наслаждалась жалостью к самой себе.

— Порой я даже не чувствую себя человеком.

Гретхен уселась поудобнее и прислонилась спиной к стопке пахнувших пылью кожаных переплетов «Книги знаний» издания 1910 года.

— Это я могу понять.

— Да и кто бы предпочел такую участь, будь у него выбор? — спросила Гретхен, обводя обветренными пальцами рисунок древесных волокон на полу.

— А у тебя есть выбор? — поинтересовался Скарофорно.

— Видишь ли, после того как Эшли поставили диагноз, мой бывший получил над ней опекунство. Ну и тем лучше. — Она порылась в карманах рабочего халата в поисках платка. — После того как мы расстались, я даже не была в больнице. А его страховка распространяется на девочку, но только в том случае, если лечение будет проходить в Сиэтле.

На нее нахлынули непрошеные воспоминания: теплое миниатюрное тельце Эшли ерзает у нее на коленях, тоненькие пальчики открывают «Где живут необычные вещи», тычут в строчки. «Мама, читай!»

Скарофорно кивнул:

— Но неужели лейкемию до сих пор не научились лечить?

— Иногда это удается. Сейчас у нее наступила ремиссия. Но сколько продлится это улучшение?

Гретхен исподтишка рассматривала Скарофорно. Удивительно, но он ей понравился. А она уже решила, что депрессия убила в ней все сексуальные порывы. Ник был крупным, коренастым парнем, но без признаков жира, с быстрыми светло-карими глазами и растрепанной шевелюрой. Он вспотел в своих серых брюках, коричневой футболке и пляжных сандалиях, но, если и не отличался особой привлекательностью, все же выглядел совсем неплохо. У Ника была привычка вертеть на запястье браслет с часами, и под ним порой мелькала полоска незагоревшей кожи с вытертыми тонкими волосками.

— Но сам по себе рак бессмертен, — пробормотал он. — Почему же он не наделяет бессмертием своего носителя?

— Рак бессмертен?

Да, конечно, рак должен быть бессмертным. Это же идеальный хищник. Так почему бы ему не заполучить все козыри?

— Я говорю о раковых клетках. В лаборатории раковые клетки поджелудочной железы жили еще пятьдесят лет после того, как пораженный болезнью человек умер. Но раковые клетки все же не так разумны, как вирусы. Вирус предпочитает не убивать своего хозяина.

— Но вирусы убивают людей?

Он усмехнулся:

— Верно, многие вирусы убивают. И бактерии тоже. Но существуют бактерии, которые тысячелетия назад решили завладеть каждой клеткой наших тел. Они превратились… как бы это сказать… в органеллы. Это вроде митохондрий.

— А что такое «митохондрия»?

Он пожал плечами, слегка бравируя своими познаниями:

— Это преобразующие энергию органы в животных клетках. Но отличные от ДНК своего хозяина. Существует предположение, что можно создать митохондрии, которые обеспечат своему хозяину вечную жизнь.

Гретхен изумленно взглянула на него:

— Нет. Даже думать об этом не хочу.

— Почему?

— Это было бы ужасно. Что-то вроде зомби. Или вампира.

Он промолчал, но в глазах заплясала улыбка.

Она слегка вздрогнула.

— Эти идеи ты почерпнул в книгах мисс Трилби?

— Это мудрость веков. — Ник обвел жестом высокие полки, потом поднялся. — А вот идет и сама мадам Трилби. Как ей понравится, если она застанет тебя на полу с посетителем?

Гретхен вспыхнула:

— Она не будет возражать. Мой дед дружил с ее отцом, и я работаю в этом магазинчике с самого детства.

Она ухватилась за протянутую руку Скарофорно и тоже поднялась.

Мисс Трилби, хрупкая и подвижная женщина, распространявшая вокруг себя запах пудры и отсыревшей бумаги, втащила в магазин ящик из-под молочных бутылок, набитый брошюрами. Увидев Гретхен, она нахмурилась.

«Странно, — подумала Гретхен. — Еще вчера она говорила, что мне нужно найти другого мужчину, а сегодня смотрит с осуждением. За то, что я сидела на полу? Но я всегда сажусь на пол, когда надо достать что-то с нижних полок. Здесь нет места для стульев. Значит, за то, что болтала с покупателем-мужчиной».

Мисс Трилби бросила почту на прилавок и скрылась в задней комнате.

— Не слишком приветлива сегодня, — произнес Скарофорно.

— Она всегда хорошо ко мне относится. И даже одалживает денег на поездку в Сиэтл, чтобы я могла повидаться с девочкой. Но сегодня что-то нервничает.

— Ага. Да, хотел спросить, пока не ушел. Ты замерзла или плакала?

Гретхен вспыхнула:

— У меня хронический насморк.

Внезапно она словно увидела себя со стороны: жидкие волосы, костлявая, сутулая фигура. И как только она могла надеяться на флирт с этим парнем?

— Береги себя.

Он прикоснулся пальцами к ее запястью и вышел на улицу.

— Он тебе не нужен, — заявила мисс Трилби, направляясь из подсобки к древнему компьютеру фирмы «Кайпро».

— А разве я сказала, что он мне нужен?

— Я прочла это по твоему лицу. Он что-нибудь купил?

— Жаль, но я так и не поняла, что его интересует.

— Я кончу свои дни в приюте для бедных. Надо было предложить ему древние медицинские пособия. Или детективы. А он читает исторические романы прямо у полки и посмеивается. Воображает себя знатоком, отыскивает ошибки.

— Чем он вам так не понравился, кроме того, что читает книги и не покупает?

— О, он покупает. Но, Гретхен, ягненочек, тебе не подходит такой парень. Это ненормальный отшельник.

— Но он умеет слушать. И сочувствовать.

— Как мясник теленку. Что это за чепуха насчет бессмертия рака?

— Ничего. Просто мы говорили об Эшли.

— Прости, ягненочек. Жизнь жестоко с тобой обошлась. Но постарайся быть немного мудрее. Этот человек похож на вампира.

Гретхен разгладила пыльный конверт с пластинками «Эврианты» и «Оберона» в исполнении труппы Лондонского оперного театра.

— Может, он и есть вампир.

Мисс Трилби округлила губки в немом выражении ужаса.

— Может! Однако он не похож на Фрэнка Лангеллу.

Нет, он на него не похож, решила Гретхен, разбирая заказы на переиздания «Манускрипта об икебане» Каденшо и трудов де Оннекура.

Но было в Нике Скарофорно что-то привлекательное, что-то кроме его сочувствия к неизлечимо больному ребенку. Возможно, это его тонкий мрачный юмор. Мисс Трилби могла и ошибаться.

Почему бы не попытаться привлечь его внимание?

Ее усилия даже самой Гретхен казались смехотворными. Она попросила Киишу, мать-одиночку, занимавшую комнату напротив, помочь осветлить несколько прядей волос на голове. Она купила дешевый шерстяной жакет, отороченный ангорой, и раскопала старый бюстгальтер, увеличивающий грудь.

— Ягненочек, — сухо заметила мисс Трилби, когда Гретхен как-то явилась в магазин во всем своем «великолепии», — между человеком и модными картинками мало общего.

Но усилия Гретхен если и не впечатлили Скарофорно, то, во всяком случае, не остались незамеченными. Вскоре он пригласил ее на кофе, потом на ужин. Хотя чаще всего он приходил в магазин незадолго до закрытия и позволял ей попытаться всучить очередного «белого слона» вроде сочинения преподобного Вуда «Нарушители, или О том, как обитатели земли, воды и воздуха не в состоянии посягать на чужие владения». Гретхен теребила серебряную цепочку на шее, а потом они усаживались на пол, и она изливала на него свои беды. Других покупателей в это позднее время обычно не было.

— Ты доверяешь ему свою частную жизнь, — сказала как-то мисс Трилби. — А что ты знаешь о его жизни?

Он много говорил. Действительно много. О философии, истории, о деталях болезни Эшли, и однажды Гретхен спросила, чем он занимается.

— Я краду души. Я фотограф.

Ого.

— С таким занятием вряд ли можно заработать много денег, — заметила мисс Трилби, услышав об этом. — Ходят слухи, что у него имеется неофициальный источник доходов.

— Вы хотите сказать, криминальный?

— Ты слишком романтична, Гретхен. Спроси лучше у него.

В ответ были названы счастье игрока и удачные инвестиции.

Однажды, уходя в магазин, Гретхен открыла почтовый ящик и обнаружила письмо — даже не телефонный звонок — о том, что ремиссия Эшли закончилась и ее девочка снова оказалась в больнице.

Она испытала непереносимую, почти физическую боль. Гретхен боялась возвращаться в свою квартирку. Ко дню рождения Эшли она купила книгу с иллюстрациями Яна Пиенковски«Дом с привидениями», полную забавных, словно вырезанных из бумаги фигурок. Теперь она не могла взглянуть на нее, словно это была отравленная наживка.

Гретхен отправилась в магазин и начала составлять каталог новых поступлений, но дело не клеилось, она даже не могла вспомнить алфавит. Мисс Трилби не без труда отвлекла ее от этого занятия.

— Что случилось? Что-то с Эшли?

Гретхен протянула ей письмо.

Мисс Трилби, нацепив лорнет с толстыми стеклами, прочла извещение.

— Посмотри на себя, — сказала она. — У тебя щеки пылают. И глаза блестят. Несчастье красит тебя. Или близость смерти подталкивает нас к размножению, как романтические отношения в концлагере?

Гретхен содрогнулась.

— Может быть, мое тело снова побуждает меня к репродукции?

— Чтобы заменить Эшли. Это не смешно, ягненочек. Однако, может, так и есть. Но я опять хочу тебя спросить: почему ты выбрала этого мужчину? Неужели безумие тебя не пугает?

На следующий день Гретхен вместе с ним прошла к машине. Ей показалось совершенно естественным без приглашения забраться внутрь, проехать до его дома, а потом подняться на второй этаж по лестнице с потрескавшимися ступенями.

Он усадил ее на табурет в затемненной кухне и показал несколько своеобразных старинных фотографий архитектурных объектов. В помещении пахло химикатами и уксусом. Открытую дверь в кладовку подпирал старый «Коммодор 64». В гостиной Гретхен заметила более современный компьютер с заставкой на экране в виде гигеровских ребятишек с фанатами и кружившихся в танце духов.

— Я никогда здесь не ем, — сказал Ник. — В качестве кухни эта комната совершенно бесполезна.

Затем он слил содержимое кювет в канализацию и прополоскал ванночки. Под тонкой шерстью громко забилось сердце. От его тела, гибкого, как у льва, исходил мужской, какой-то хищный запах.

Когда он отвернулся, она расстегнула жакет. Пуговицы, словно подогревая ее страсть, слишком легко выскользнули из петель.

Жакет соскользнул в тот момент, когда он снова повернулся к ней лицом. И при виде удивленного взгляда, скользнувшего по ее худощавой груди, она ощутила холодок кухни.

Он снова отвернулся и вытер руки кухонным полотенцем.

— Тебе не стоит в меня влюбляться.

— Не слишком ли самоуверенно с твоей стороны?

Она не собиралась влюбляться. Нет. Это совсем другое.

— Это не самоуверенность, а предостережение. Я охраняю свою территорию, хищники всегда так поступают. Да, некоторое время я буду держать тебя при себе. Но рано или поздно ты начнешь мешать моей охоте. И тогда я тебя убью или прогоню, чтобы не убивать.

— Я не намерена влюбляться в тебя.

Твердо. Убедительно.

— Отлично.

Он бросил полотенце в раковину, подошел к ней и приник к ее рту.

Она неловко ответила; после долгого перерыва реакция оказалась слишком сильной, и она оцарапала ему спину.

Поцелуй закончился. Он погладил ее волосы.

— Не беспокойся. Я не стану пить кровь. Я могу сдерживать свои импульсы.

Она решила подыграть его шутке, в которую почти поверила.

— Это не важно. Я хочу стать такой же, как ты.

Шутка?

Он уселся на стул, привлек ее к себе, прижался щекой к груди.

— Этого недостаточно. Для превращения у тебя должны быть соответствующие гены.

— Это действительно инфекция?

Она почти шутила, наполовину притворяясь, что верит.

— Как вирус, который заражает раком. Я знаю, что из тысяч моих жертв только несколько человек подхватили лихорадку и выжили, став такими же, как я.

— Вампирами?

— Можно сказать и так. Одним из тех, кого я заразил, был мой сын. Он тоже заболел лихорадкой и переродился. Поэтому я решил, что все дело в генах.

Он крепче прижал ее к себе, словно желая согреть.

— А что случится, если у жертвы окажутся неподходящие гены?

— Ничего. Ничего не случится. Я никогда не дохожу до того, чтобы убивать. Я никого не убивал уже более сотни лет. Тебе ничто не угрожает.

Она соскользнула на пол, встав на колени, обвила руками его талию. Он поддерживал ладонью ее голову, гладил по обнаженным рукам и плечам.

— Шелк, — наконец произнес он, поднял на ноги, прикоснулся к груди.

Она кормила Эшли, но это не предохранило девочку от лейкемии. В груди столкнулись лед и огонь, как будто снова вот-вот польется молоко.

— Ты одинок?

— Господи, конечно. Только поэтому я не устоял против тебя. Знаешь, у меня инстинкты хищника, этого я не могу отрицать. Но я родился человеком.

— Как ты заразил своего сына?

— Случайно. Я сам заразился вскоре после женитьбы. Пьетра, моя жена, давно умерла.

— Пьетра. Какое странное имя.

— Для Флоренции тринадцатого века оно нисколько не странное. Мое перерождение произошло вскоре после свадьбы. Я очень тяжело болел. Я понимал, что мне нужна кровь, но не знал почему и не мог контролировать свою жажду. Я выпил кровь священника, который пришел меня исповедовать. Жажда оказалась такой сильной, что я убил его. Но я не хотел его убивать, Гретхен. Я был не более виновен, чем младенец, сосущий материнскую грудь. Первая жажда всегда почти неконтролируема. Я выпил слишком много, а когда увидел, что он мертв, быстро оделся и убежал.

— И оставил свою жену.

— Я больше никогда ее не видел. Но спустя несколько лет я встретил за карточным столом молодого человека. Притворился его другом и заманил в темный переулок. Я выпил его крови, чтобы утолить жажду. А позже снова увидел его, уже переродившимся. Он стал моим соперником в погоне за кровью. Я заразил его, он переболел лихорадкой и стал таким, как я. Позже я сложил все куски головоломки. Я покинул Пьетру беременной, и, как ты понимаешь, он оказался нашим сыном. У него имелись необходимые гены. Если бы их не было, он бы и не заметил небольшой потери крови.

Его рука вновь погладила ее по плечу.

— А где он теперь?

— Я сам частенько гадаю об этом. Вскоре после его перерождения я заставил его уехать. Вампиры не могут держаться вместе. Им необходимо охотиться.

— Почему ты все это мне рассказываешь?

Гретхен пыталась контролировать себя, но услышала, каким тонким стал ее голос.

— Я всегда говорю людям, кто я такой. И никто не верит.

Он встал, заставил ее подняться, снова поцеловал, прижался к ее телу бедрами. Она прошлась рукой по его плечам и расстегнула рубашку.

— Ты тоже мне не веришь.

И тут она улыбнулась:

— Я хочу тебе поверить. Помнишь, я как-то говорила, что не хочу быть человеком.

Он приподнял бровь и посмотрел на нее сверху вниз.

— Боюсь, твои гены не позволят тебе стать кем-то еще.

В его аккуратной спальне почти не было мебели. На низенькой полке рядом с кроватью она заметила книги из магазина мисс Трилби: «Красный дракон» и «Исповедь наркомана». Внезапно он поднял ее и уложил поверх покрывала. Они опять долго целовались. Потом он медленно овладел ею. Он не закрыл дверь, и с кровати был виден экран компьютера. Гигеровские духи хранителя экрана исполняли сладострастный танец. А потом она закрыла глаза, но духи продолжали танцевать под веками.

Когда все закончилось, она поняла, что солгала. Если это и не было любовью, то чем-то столь же сильным и опасным.

Она провела пальцем по вздувшейся вене на его руке.

— Ты родился в Италии?

Он поцеловал ее руку, скользящую по его коже.

— Да, сотни лет назад. До того, как моя плоть онемела.

— Тогда почему ты говоришь без акцента?

Он перекатился на спину, скрестил руки под головой и усмехнулся.

— Я провел в Америке больше времени, чем ты. И очень старался избавиться от акцента. А ты не собираешься спрашивать меня о солнечном свете, чесноке и серебряных пулях?

— Это все суеверия?

— Похоже, что так. — Он вновь усмехнулся. — Зато чувства постепенно угасают.

— Ты сказал, что не способен любить.

Он вытащил из прикроватной тумбочки перьевую ручку и вонзил кончик себе в руку.

— Видишь?

Кровь медленно растеклась по коже.

— Прекрати! Господи, зачем ты себя поранил?

— Просто чтобы показать. Плотью постепенно овладевает… рак, если можно так выразиться. Все начинается с самых холодных частей тела. Нервы разрушаются. Я ничего не ощущаю. Эмоции тут ни при чем.

— И только для охраны своей территории…

— Да. Эмоции не умирают окончательно. В этом кроется ужасный конфликт. Я слышал об одном очень старом вампире, у которого был поражен мозг. Он стал хуже, чем акула, превратился в машину для поглощения крови. Но метастазы распространяются очень медленно.

Она набросила на себя простыню. Теперь, когда они лежали порознь, комната казалась прохладной.

— Но ты казался мне обычным человеком, когда…

— Значит, ты ничего не почувствовала, когда мы целовались?

— Почувствовала?

Он взял ее указательный палец и засунул себе в рот. У самого корня языка она нащупала крошечные выступающие шипы.

Она внезапно испугалась и отдернула руку. Он поймал ее пальцы и поцеловал, почти насмешливо.

Ужас перемешался с нежностью, и она зарылась лицом в подушку. Но разве не это она воображала себе и почти надеялась ощутить?

— В следующий раз, — сказала она, повернув к нему лицо, словно маргаритка к солнцу, — выпей моей крови, пожалуйста.

Духи хранителя экрана продолжали танцевать.

Одна мысль об автобусной поездке в Сиэтл вызывала у нее ужас, и она прогоняла ее, словно, оставаясь в Уоррене, могла предотвратить надвигающееся несчастье. Но второе письмо, на этот раз от ее бывшей невестки Мириам, заставило взглянуть фактам в лицо. Мириам писала, что химиотерапия на этот раз не помогала. Эшли «угасает».

«Угасает!»

С той же почтой пришла открытка от Скарофорно.

«Уехал из города по делам, занимаюсь инвестициями. Всего хорошего, человек», — написал он.

Она предупредила мисс Трилби, что ей нужен выходной, чтобы навестить Эшли.

— Ягненочек, ты ужасно выглядишь. Не вздумай ехать на автобусе. Я дам тебе денег на самолет, и ты сможешь отдать их, когда выйдешь замуж за какого-нибудь богатого адвоката.

— Нет, мисс Трилби. У меня просто насморк, вот и все.

Но у нее горела кожа, во рту и в горле пересохло, а голова пульсировала от боли.

В тот день они чистили книги от пыли. Спустившись со стремянки, Гретхен почувствовала такую усталость, что ушла в подсобную комнатку и свернулась клубком на стоявшей там кушетке, взяв с собой книжку «Как пожелаете». Слова кружились у нее перед глазами, но они помогали прогнать мысли о болезни Эшли, о бессмертных раковых клетках, убивающих смертное тело. Мысли о бессмертии. Это должно сработать. Другой вид рака. А потом все мысли исчезли.

Она очнулась в больнице Всех Святых, все такой же больной и беспокойной.

— Пей. У тебя обезвоживание, — сказала ей сиделка.

В комнате пахло отбеливателем и увядшими цветами.

Кто же ее сюда привез?

— Я не знаю. Может, твоя хозяйка? Пожилая женщина. Скоро придет доктор, все тебе расскажет. Постарайся каждый час выпивать по стакану воды.

В минуты просветления Гретхен испытывала радость. Началось перерождение, определенно это то самое перерождение. Если она выживет, то освободится от непосильной ноши человеческого бытия.

Анализы ничего не выявили. Ничего удивительного, этот вирус не станет размножаться в желе из агар-агара. Если только это действительно вирус.

Она не спала ночами, мечтая о человеческой крови. И расплакалась, когда из палаты перевели ее соседку, страдающую от анорексии вдову, почти высохшую от голода, но все же способную дать несколько восхитительных капель, если бы Гретхен смогла добраться до нее в отсутствие сиделок.

Однажды ее посетила мисс Трилби, и только неимоверным усилием воли она удержалась, чтобы не наброситься на женщину.

— Убирайтесь отсюда! — закричала Гретхен. — Иначе я убью вас!

Доктора, неспособные определить ее заболевание, должно быть, встревожились после такого взрыва с ее стороны и в палату больше никого не помещали. И ее тоже не выписывали, несмотря на отсутствие страховки.

Мисс Трилби больше не возвращалась.

Никто не мог предположить, что у нее рак. При раковых заболеваниях не бывает лихорадки, жажды, чрезмерно блестящих глаз и онемения кончиков пальцев.

Наконец она поняла, что ждала слишком долго. В те несколько минут в день, когда лихорадка ее отпускала, она была слишком слаба, чтобы с кем-то справиться.

Скарофорно пришел, когда она уже почти умирала. Она была в сознании, но перед глазами все расплывалось, и дыхание смерти — запах дезинфекции — не вызывало отвращения.

— Я в карантине, — прошептала она.

Это было не совсем так, но после того, как она прогнала мисс Трилби, ее больше никто не навещал.

Он только махнул рукой и распаковал большой шприц.

— Что тебе необходимо, так это кровь. Но они об этом, конечно, не подумали.

— Где ты это взял?

Как же прекрасна кровь. Ей хотелось прижать запястья Скарофорно к едва наметившемуся выступу под языком и насладиться горячим источником его вен.

— Ты слишком слаба, чтобы пить. Для полного выздоровления тебе бы надо несколько кварт человеческой крови. Но моя тоже сойдет.

Она напряженно следила, как Скарофорно туго перевязывает себе руку, втыкает иглу в вену на локтевом сгибе, как наполняет шприц.

Она потянулась к шприцу. Он отвел его подальше. Она рвалась изо всех сил. Но он положил шприц на тумбочку у кровати и схватил ее запястья, сжал их одной рукой.

— А ты сильнее, чем я думал.

Он сжимал руки до тех пор, пока отдаленная боль не заставила ее опомниться. Она попыталась расслабиться, но не могла не стремиться к такой близкой крови. Она даже потянулась к его горлу, но Скарофорно легко подавил эту попытку.

— Прекрати! В шприце не так много крови, чтобы ты могла ее просто выпить! Я введу ее в вену, и тебе станет немного легче. Но кровь в моем теле для тебя под запретом.

Да, она убила бы его, убила бы кого угодно, лишь бы глотнуть крови. Дрожа от жажды, она упала на спину. Игла вошла в ее тело, но боли не было. А когда кровь стала поступать в вену, она содрогнулась от наслаждения. Она ощущала ее вкус. Из руки по всему телу распространялась старая кровь, напитанная тем же голодом, но все же дающая некоторое насыщение.

— Вот кое-какая одежда. Тебе надо набраться сил, чтобы дойти до машины. Я заберу тебя отсюда.

Она схватила его запястье.

— Нет. Еще капля крови вампира может тебя убить. Или, — он мрачно усмехнулся, — ты окажешься достаточно сильной, чтобы убить меня. Вставай.

Он поднял ее, словно ребенка, и поставил на ноги.

В квартире он сразу пронес ее в спальню и уложил на кровать. Она почуяла запах крови. Рядом неподвижно лежала очень светлая блондинка лет двадцати, в белых замшевых брюках, в ботинках и черном кружевном бюстгальтере.

Она стала неловко нащупывать вену на ее шее. От девушки сильно пахло жасминовой туалетной водой, дешевый аромат был очень резким и возбуждающим.

— Подожди. Не делай больших ран, чтобы все не испортить. Здесь требуется точность.

Он наклонился и прижался губами к шее девушки.

Гретхен рванулась вперед.

Она поспешно погрузила недавно обретенный орган для поглощения крови в шею, но быстро поняла, что опять неправильно выбрала место. Зашипев от злости, она сделала третью попытку. Солоноватая горячая струя согрела ее тело, словно подогретое виски.

Уже через мгновение она почувствовала, как палец Скарофорно проник ей в рот и прервал контакт. От жестокого разочарования у нее закружилась голова. Скарофорно снова схватил ее за руки и крепко сжал. Боль существовала где-то в другой вселенной. Она попыталась вырваться.

— Ты можешь убить ее, — предостерег он.

— А кто это?

Она тряхнула головой, чтобы прийти в себя, и с тоской посмотрела на девушку, казалось погруженную в кому.

— Никто. Просто девушка. Я приглашаю ее к себе время от времени. Но никогда не беру слишком много крови, чтобы не причинить ей вред. Я предпочитаю обходиться без этого.

— Она приняла наркотик?

— Нет, нет. Я… мы… обладаем иммунитетом к бактериям и прочей заразе, но наркотиков надо избегать. Я загипнотизировал ее.

— Ты загипнотизировал? Хочешь сказать, она просто спит?

— Ей кажется, что она слишком много выпила. А теперь помоги мне устроить ее поудобнее.

— Она считает, что ты занимался с ней любовью?

Скарофорно молча улыбнулся.

— Ты в самом деле занимался с ней любовью?

Он продолжал приводить в порядок одежду девушки.

Гретхен легла на спину, опершись головой на спинку кровати.

— Мне мало этого. Господи, мне надо еще крови.

— Я знаю. Но теперь тебе придется отыскивать жертву самостоятельно.

— Как же я смогу заставить их подчиниться?

Скарофорно зевнул:

— Это твои проблемы. Твое спасение стоило мне немалого труда. Теперь ты будешь сама заботиться о себе. Ты стала умнее и сильнее, чем нормальные люди. Ты заметила, что твой насморк исчез?

— Ник, помоги мне.

Он даже не посмотрел в ее сторону.

— Тебе лучше покинуть этот город.

— Но ты же спас меня.

— А теперь ты стала моей соперницей. Уезжай, пока жажда крови не завладела тобой, пока мы не столкнулись из-за очередной добычи.

Она вспомнила о человеческих чувствах и постаралась на время забыть о голоде.

— И моя любовь к тебе не имеет никакого значения?

Внезапно она ощутила настоящую любовь.

— Завтра ты узнаешь, что такое ненависть.

По пути к выходу она заметила новую заставку на экране компьютера: красные кровяные клетки плавали на черном фоне, то собираясь вместе, то расходясь в разные стороны.

В автобусе, по пути в Сиэтл, она плакала. Да, она любила его, но теперь узнала, что такое ненависть. Она стала забавляться с обычной иголкой, втыкая ее в пальцы. Ничего. Правда, ее пальцы еще не окончательно онемели. Неужели это произойдет? Неужели чувства Ника умерли?

Будет ли ее бесчувственность распространяться дальше? Если тело стало бессмертным, зачем ему нервы, предупреждающие об опасности?

Возможно, она еще пожалеет о заключенной сделке.

Онемение постепенно распространялось. Ее пальцы и кисти рук уже не реагировали на боль. Но жажда не проходила. Метастазы, поразившие язык и нервную систему, нуждались в питании.

Ее соседом был мормон-миссионер, разлученный со своим спутником из-за недостатка свободных мест в автобусе. В Чикаго он попросил ее поменяться местами, чтобы сесть рядом со своим напарником. Но она отказалась. Это не входило в ее планы.

Она погладила его по щеке и крепко вцепилась в шею, не переставая при этом по-кошачьи улыбаться. Она едва ощущала то, как касалась его, зато отчетливо видела свою добычу под его кожей. Он попытался урезонить ее, смущенно посмеиваясь и принимая ее действия за сексуальные заигрывания. Современная распутная язычница. Потом затеял бесполезную борьбу. Он каким-то ребяческим жестом выворачивал ей большой палец на руке, но она не чувствовала боли. А потом он заплакал, обмяк и впал в транс. Она припала к его шее, широко раскрыв рот. Пила его кровь. Пила и не могла остановиться. Если бы он продолжал сопротивляться, она сломала бы ему шею. Она окончательно переродилась.

В Сиэтле, в педиатрическом отделении больницы, ее остановила дежурная сестра. Гретхен вдохнула пары карболки и густой сладковатый запах мочи, который ничем нельзя было вывести. За спиной сестры она увидела в темном экране компьютера свое отражение. Да, теперь она выглядела настоящей хищницей. Она казалась яркой, как манекен, но и опасной, словно пума. И очень сильной. Совершенно не похожей на чью-то мамочку. К ним, как будто предчувствуя беду, подошли еще две сестры.

Она предъявила свои водительские права, и тогда они почти поверили ей. Ее пропустили в холл, а потом и в четыреста девятую палату. Но сестра не сводила с нее глаз. Гретхен сильно изменилась.

Она открыла дверь. Дежурившая на этаже сестра вошла следом.

Эта обритая наголо, истощенная малышка, опутанная гибкими трубками, не могла быть Эшли.

Эшли тоже изменилась. Но под действием более опасного рака.

Медсестра шмыгнула носом:

— Мне очень жаль. Она очень сильно сдала за последние недели.

Сестра явно не доверяла разведенным матерям, оставившим ребенка. А может, до сих пор не верила, что эта сильная и спокойная женщина приходится девочке матерью.

Если бы Гретхен была человеком, она почувствовала бы неуверенность и постаралась объяснить, что девочку отняли у нее недобросовестные законники. Теперь же она смотрела на сестру как на ближайший контейнер с пищей, из которого при подходящих обстоятельствах можно отхлебнуть крови. Она по-кошачьи улыбнулась, и сестра мгновенно отвела взгляд.

— Эшли, — окликнула она дочку, как только они остались вдвоем.

Она привезла с собой книгу Яна Пиенковски, завернутую в красную бархатную бумагу с черными силуэтами кошек. Эшли нравились кошки. И ей понравятся страшные картинки-раскладушки. Они вместе будут читать и рассматривать эту книгу. Но пока Гретхен положила подарок на стул, ей предстояло заняться более важным делом.

— Эшли, это твоя мамочка. Проснись, дорогая.

Маленькая девочка открыла огромные, обведенные синими тенями глаза и тихонько всхлипнула.

Гретхен опустила ограждение на кровати и подсунула руку под спину Эшли. Девочка оказалась пугающе легкой.

Гретхен ощущала лихорадочный жар больного ребенка, чувствовала запах антисептиков, пропитавший больничную палату, сладкий аромат кожи своей дочери. Но все это оставалось где-то вдали. Гретхен уже относилась к числу бессмертных существ.

«Мы должны охранять свою территорию». Кажется, так говорил Ник? «Это не эмоциональное онемение; это физическая нечувствительность». Она вспомнила, как он втыкал перо в руку, как вводил иглу в вену, вспомнила о своих онемевших пальцах, вспомнила о том, как все ощущения, даже запах и тепло ее ребенка, становятся все слабее и дальше. Бессмертие. Онемение. Нечеловеческая сила. Одиночество.

Она прикоснулась своим новым, хищным ртом к шейке дочери. Скажет ли Эшли ей за это спасибо?

Но решать предстояло ей.

 

Патрик Лафкадио Тессима Карлос Хирн (1850–1904) родился на ионическом острове Санта-Маура в семье военного врача-ирландца, служившего в британской армии, и гречанки по имени Роза. Когда ему было шесть лет, их семья переселилась в Дублин. Он учился в Англии и во Франции, а затем эмигрировал в США, где работал типографом и журналистом.

Он начал сочинять гротескные повествования, часто со сверхъестественным колоритом, но зарабатывал себе на жизнь статьями и колонками в газете. Сойдясь с негритянкой по имени Алетейя Фоли, он потерял работу и перебрался в Нью-Орлеан, где писал истории из креольской жизни и пытался выучить гумбо — креольский диалект Луизианы.

Его ранние сочинения — переводы произведений Теофиля Готье (1882), «Разрозненные страницы удивительных сочинений» (1884), сборники креольских поговорок и кулинарных рецептов. В 1890 году Хирн по заданию журнала отправился в Японию, где женился на женщине двадцати двух лет, дочери знатного самурая, и где провел остаток жизни. Несмотря на смешанное происхождение, Хирна принято считать американским писателем, хотя его лучшие произведения представляют собой переложения и пересказы японских и китайских легенд, часто сверхъестественного и жуткого содержания. Его сдержанная, лаконичная проза предвосхищает прозу Хемингуэя, хотя это сходство не сразу бросается в глаза в силу существенных различий в авторской интонации.

Рассказ «История Чугоро» был впервые опубликован в авторском сборнике «Котто: Японские редкости, полные различных хитросплетений» (Нью-Йорк: Макмиллан, 1902).

 

История Чугоро (© Перевод И. Иванова)

В давние времена, в той части Эдо, что зовется Койсикава, жил некий батамото по имени Судзуки. Его ясики стояла на берегу речки Эдогавы, неподалеку от моста Наканохаси. У него в услужении, среди множества других слуг, находился асигару, которого звали Чугоро. Был этот Чугоро юношей ладным, дружелюбным и смышленым, и все остальные слуги его очень любили.

Юноша уже несколько лет служил у Судзуки и за все время не получил ни одного порицания. Но как-то другие асигару обнаружили, что каждую ночь Чугоро отлучается из ясики и возвращается только под утро. Поначалу они ничего не сказали юноше, поскольку службу свою он по-прежнему нес исправно. Вероятно, влюбился, вот и бегает на свидания. Так решили другие асигару. Однако через какое-то время Чугоро побледнел, осунулся и стал терять силы. Его товарищи, почуяв неладное, решили вмешаться. Вечером, когда Чугоро, как всегда, собирался тайком покинуть ясики, его остановил старший асигару.

— Чугоро, мальчик мой, мы все знаем, что с некоторых пор ты стал исчезать по ночам и возвращаться под утро. И эти отлучки добра тебе не приносят. Уж не связался ли ты с дурными людьми и не перенял ли от них дурные пристрастия, что губят здоровье? Расскажи, куда ты ходишь, иначе нам придется сообщить старшему офицеру. Но мы твои друзья, мы беспокоимся о тебе и хотим знать, что творится с тобою. Уж если такой послушный воин, как ты, нарушает правила, на то есть причина.

Слова старшего асигару ошеломили и насторожили Чугоро. Он молча направился в сад, что примыкал к ясики. Старший асигару пошел за ним. Когда они достаточно удалились от случайных ушей, Чугоро остановился и сказал:

— Я расскажу тебе все, но обещай сохранить мою тайну. Если ты повторишь то, что услышишь от меня, мне несдобровать.

Старший асигару дал требуемое обещание, и Чугоро начал свой рассказ.

— Это случилось месяцев пять назад, весною. Тогда я действительно искал любви и потому стал уходить из ясики. Но мне не везло. А однажды я решил навестить родителей и, когда возвращался от них, увидел на берегу реки, невдалеке от главных ворот, девушку. Она была одета, как знатная особа. Таких девушек и днем-то редко увидишь, да и то непременно со слугами. Но здесь — одна, да еще в поздний час. Только кто я такой, чтобы лезть в дела знати? Я намеревался молча пройти мимо, как вдруг она шагнула навстречу и дернула меня за рукав. Я остановился. Девушка была совсем молодая и очень красивая. «Не проводишь ли ты меня до моста? — спросила она. — А я тебе кое-что расскажу».

У нее был нежный, приятный голос. Она улыбалась так, что я не мог ей отказать. Мы пошли с нею к мосту. По дороге девушка призналась, что часто видела меня за забором ясики и что я ей приглянулся. «Хочу, чтобы ты стал моим мужем, — сказала она. — Если я тебе понравлюсь, мы принесем друг другу счастье».

Я не знал, какой ответ ей дать. Но девушка мне понравилась. Когда мы подошли к мосту, она вновь потянула меня за рукав и подвела к самой кромке воды. «Идем со мною», — сказала она, увлекая меня в воду.

Сам знаешь: там глубоко. Мне стало страшно, и я попытался уйти. Но девушка поймала меня за руку и сказала «Со мною тебе нечего бояться!»

От ее прикосновения я стал беспомощным, как ребенок. Я чувствовал себя словно во сне, когда хочешь бежать, но не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой. И я пошел за нею в глубокую воду. Я ничего не видел не слышал и не чувствовал, пока не очутился в большом, ярко освещенном дворце. При этом я не промок и не озяб. Все вокруг было сухим, теплым и красивым. Я не понимал ни где нахожусь, ни как туда попал. А девушка, по-прежнему держа мою руку, вела меня через дворцовые покои. Все они были пустыми, но очень красивыми. Наконец мы очутились в зале для гостей, где лежала тысяча циновок. В дальнем конце я увидел большую нишу, а перед нишей были разложены подушки, как для празднества, однако никого из гостей не было. Девушка усадила меня на самое почетное место, сама села напротив. «Это мой дом, — сказала она. — Как ты думаешь, тебе будет здесь хорошо со мной?» — «Да», — пробормотал я в ответ и тут же вспомнил историю Урасимы. Быть может, эта девушка — дочь какого-нибудь бога? Но спросить ее я не осмелился.

Потом в зале появились служанки и принесли рисовое вино и много разных кушаний, которые они поставили перед нами. Девушка сказала мне: «Сегодня у нас будет брачная ночь, поскольку я тебе понравилась. Но вначале давай повеселимся на нашем свадебном пиру».

Мы поклялись быть верными друг другу в течение семи жизней, после чего стали пировать. А потом она повела меня в брачные покои.

Рано утром она разбудила меня и сказала: «Дорогой, ты теперь мой муж. Но по причинам, о которых я не могу тебе рассказать и о которых не следует спрашивать, наш брак должен оставаться тайным. Если ты задержишься здесь до рассвета, это будет стоить жизни нам обоим. Так что, не сердись, но я должна вернуть тебя в дом твоего господина. А к ночи ты придешь снова, и так будет повторяться всегда. Вечерами жди меня возле моста. Не волнуйся, я не задержусь. Однако крепко запомни: наш брак должен оставаться тайной. Если ты расскажешь о нем, мы, скорее всего, расстанемся навеки».

Я помнил о судьбе Урасимы, но обещал ей, что сделаю так, как она велит. И девушка вновь провела меня через множество пустых и очень красивых покоев. Мы оказались на пороге дворца. Там она взяла меня за руку. Вокруг все потемнело, а когда тьма рассеялась, я увидел, что стою один на берегу реки, вблизи моста Наканохаси. Я вернулся в ясики, и как раз колокола в храме возвестили утро.

Поздним вечером, в назначенное время, я вновь пришел к мосту. Девушка уже ждала меня и опять взяла за руку, мы погрузились в воду и оказались в ее прекрасном дворце… Вот так мы встречались и расставались. Она и сегодня будет ждать меня. Я скорее соглашусь умереть, чем огорчить ее, так что мне пора… Но еще раз прошу тебя, друг мой: никому не передавай моих слов.

История Чугоро удивила и взволновала старшего асигару. Он понимал, что юноша рассказал ему правду, и эта правда была чревата тяжкими последствиями. Возможно, не существовало никакого подводного дворца, а некая злая сила видениями туманила Чугоро глаза. Понятно, что у злой силы и намерения могло быть только злыми. Однако несчастный юноша заслуживал скорее сострадания, нежели осуждения. Он не понимал, в какую ловушку угодил, но если вытащить его оттуда насильно, мало ли чего он может натворить от отчаяния. И потому старший асигару не стал с ним спорить, а ласково сказал:

— Я никому не раскрою того, что узнал от тебя. По крайней мере, до тех пор, пока ты жив и здоров. Иди к своей возлюбленной, но… будь осторожен! Как бы не оказалось, что она обманывает тебя с недоброй целью.

В ответ на предостережение старшего асигару Чугоро только улыбнулся и поспешил к мосту. Через несколько часов он вернулся в ясики, и взгляд его был странным и блуждающим.

— Ну как, встречался с нею? — спросил его старший асигару.

— Нет, — вздохнул Чугоро. — Она не пришла. В первый раз не пришла. Наверное, теперь уже не придет. Зря я тебе рассказал. Какой же я был глупец, что нарушил обещание!

Напрасно старший асигару пытался его утешить. Чугоро лег на землю и больше не произнес ни слова. Он дрожал всем телом, будто подхватил лихорадку.

Когда колокола в храме возвестили утро, Чугоро попытался было встать, но упал без чувств. Стало ясно: он болен, притом смертельно. Послали за китайским лекарем. Тот внимательно осмотрел Чугоро и удивленно воскликнул:

— У вашего слуги совсем не осталось крови! В его жилах течет обыкновенная вода. Спасти больного будет очень трудно и едва ли возможно. Кто же мог сотворить с ним это зло?

Лекарь старался изо всех сил, применял все средства, какие у него были. Но, увы! На закате дня Чугоро умер. Тогда старший асигару поведал китайцу всю историю несчастного юноши.

— Я догадывался! — сказал лекарь. — Но вашего слугу мне было не спасти. Он не первый, кого она погубила.

— Но кто она? — спросил асигару. — Женщина-лиса?

— Нет. Она с незапамятных времен обретается возле реки. Любит молодую кровь.

— Кто она? — не унимался асигару. — Женщина-змея? Женщина-дракон?

— Нет. Если бы ты увидел ее днем, то поморщился бы — настолько она противна и уродлива.

— Так что это за существо?

— Всего-навсего лягушка. Большая мерзкая лягушка!