Я здесь не для того, чтобы говорить правду, ведь я всего лишь рассказчик-врунишка. Я здесь и не для того, чтобы говорить ложь, ведь я повивальная бабка правды. Но если сказать по правде, то я хорошо знал этих двоих. Откуда? Это не важно. Главное, что я их знал, и заверяю: все, что они могут рассказать о себе, находится в миллиардах световых лет от микроскопических крупиц правды.

Я сам, я сам никогда не видел, чтобы так безжалостно рубили мачты своего корабля. Я тщательно перебрал пыльный чердак моей памяти, но не нашел ничего подобного, что походило бы на это безумие. Представьте себе Абеля — мужа (но никто на сегодняшний день толком не знает, что такое «муж»!). Я бы сказал, что он действительно славный парень. Заслуживший право здороваться с десятью тысячами солнц. Всегда такой потрясающий в нарядах, напоминающих о креольских денди. Он любил прекрасный французский язык, катающий на языке раскатистую, маслянистую «р». Он любил своих друзей и соседей и щедро делился с ними добрыми словами, освещавшими их сердца. Я бы даже сказал, что он всегда с готовностью использовал помощь тысяч рук, чтобы исправить, подровнять круги, что мы чертим на грифельной доске жизни. И если была единственная вещь, которую он не мог ненавидеть, то это женщины. Достаточно было взглянуть в его глаза, плавящиеся как масло на горячем бутерброде, при приближении какой-либо дамочки, чтобы понять, насколько он их обожал. Кто-нибудь бы сказал, что пламя вспыхнуло от спички. Конечно, рядом с Никой он принимал безразличный вид. И не для того, чтобы соврать, нет, он просто не мог оскорбить ее. Но вдали от ее всевидящего ока он тут же приступал к маневрам по завоеванию женщин и ткал паутину ловушек, как истинный военный генерал. Но его несчастье заключалось в том, что глаза Ники (и уж даже и не стоит говорить об ее ушах, более чутких, чем любые локаторы), глаза Ники, скажу я вам, никогда не теряли из виду даже малой толики его пиршества плоти. Конечно, ее не было рядом, когда он, поигрывая своим бархатистым басом, привлекал-завлекал сотни ночных бабочек или когда он менял одну задницу на другую во время самых развеселых месяцев своей жизни. Но она пожинала урожай слухов, которые разносила неутомимая глотка острова, она умела делать выводы и складывать крошечные частички мозаики, поэтому всегда хватала его за руку, когда он отхлебывал из чаши удовольствий.

Не стоит думать, что он владел волшебным секретом, как многие мужчины, полагающие, что они умеют очаровывать. Нет! Он взращивал в себе необходимость, настолько искреннюю, что она могла размягчить (без всякой пощады) самое недоверчивое сердце. При этом он оставался таким нежным, нежненьким, нежнейшим, что овладевал не только тем, что располагается между ног женщины, но и тем, что таится глубоко у нее в душе, он овладевал всем женским естеством странниц, прибившихся к берегу его мечтаний. Он жил этими взаимоотношениями, как живут искусством, истинным, гармоничным. Существуют «Пикассо» сердца, «Магритты» общения, «Моцарты» нежности, «Шагалы» души, «Лютеры Кинги» эмоций, «Майлзы Дэвисы» любви, «Рубенсы» плоти, «Прусты» обретенного времени и «Эме Сезары» вулканического жара; он мог быть всеми одновременно в лучшие моменты, которые наступали всегда, когда он влюблялся.

Я знал его, как знают самого себя, я могу засвидетельствовать, что слышал, как он играл на телефоне, словно на скрипке. Я видел его, как сейчас вижу вас, превращающего всего один взгляд в чувственный рай. Он мог простое «здравствуй» превратить в объяснение в любви, а любовь — в конец света. Постоянно бунтующий и всегда готовый к новым мятежам, он любил женщин, потому что обретал в них созидающий хаос видимого и невидимого миров.

Так почему же их совместная жизнь походила на яростный рев инопланетных существ, не обнаруживших однажды ранним утром своей человеческой кожи? Лично я этого так до конца и не понял. Они владели всем, что заставляло бы петь от радости каждый день, но они ели поедом друг друга утром, днем и вечером. Они владели всем (красотой, молодостью, здоровьем, пониманием и страстью), но, возможно, им этого было слишком много. Всегда находилось то, из чего они разжигали адское пламя, которое горело и горело. Я видел ужасные вещи, недостойные последних тварей. И даже эти распоследние твари не опускались столь низко.

Привязанные один к другому канатами, никто из них не позволял взять над собой верх, и они кусали друг друга час за часом, пока их не разнимали соседи (и, следует заметить, не без труда).

Ника, вбивавшая ему в лоб острющий каблучок (из-за полного пустяка, да!) на глазах испуганных детей, а он — готовый в ярости придушить ее.

Ника, встречающая его кулаками, градом камней, не стыдясь, как одержимая, вопила: «Пшел вон!»

Ника, посылавшая ему смертельные проклятия, чтобы посмешить слушателей, в подробностях обрисовывала, как она будет себя вести, когда наконец-то станет неутешной вдовой…. И слушатели разносили ее смех, не замечая слез в ее глазах.

Ника, тешащая себя мечтами о раскаленном масле, вливающемся в его рот, чтобы он задохнулся и никогда не проснулся.

Ника, пропадающая где-то все ночи напролет, лишь для того, чтобы насладиться медом его тревоги.

Но самое поразительное (и это он понял позднее), Ника с первых дней их совместной жизни начала собирать — документик за документиком — целое досье на него! Письмецо, перехваченное здесь, чек без покупки там, медицинская справка или любой малейший фактик, способный навредить его репутации. Так же, как ученые третьего мира пытаются втайне от всех собрать атомную бомбу, она соединяла, вела переговоры, воровала и создавала смертельные орудия. Я не стану вам описывать, что извергалось из ее уст направо и налево для уничтожения Абеля. Со страдальческой миной мученика, взошедшего на костер, она намекала на его приступы безумия. Или описывала его как некую тварь, зомби, которого она удерживала от ужасных поступков лишь силой своей воли. Часто она жаловалась на хроническую сексуальную неудовлетворенность, изображая жестами его маленькую штучку — мягкую, мертвую, жалкую… Абель, захваченный круговертью собственной жизни, не знал даже малой толики всей этой грязной болтовни. Напротив, он верил, что все их размолвки развеются как дым, тогда как она уже похоронила его живым в дебрях зловонных мангровых лесов. Откуда он мог знать, что в тот день, когда она жаловалась ему на боли в животе, чтобы заставить его отвезти ее к врачу, она с радостью красовалась без трусов на осмотре, пока он с тревогой ожидал ее в холле? Она, хорошо изучив его, получала несказанное удовольствие от возможности манипулировать им, выступая при этом в роли кузнеца его несчастий. О, дамы и господа, если я вру, отрежьте мне язык! Бесконечный лязг железа о железо, без передышки! Она постоянно подкладывала ему свинью! И все почему? Нет, ею двигала не ревность, ею управляли сорвавшиеся с цепи демоны разочарования. По ее мнению, он не выполнил условий контракта, а в этом контракте оговаривалось, что он сделает ее богатой женщиной, купающейся в роскоши. Он говорил ей о любви, в то время как она думала о деньгах. Пусть Бог меня накажет, если я вру! Она мечтала о красивом доме, о столовом серебре, о роскошных приемах, о гардеробе, обо всем-что-бросается-в-глаза, чтобы похваляться, чтобы доказать невесть что… Ему отводилась роль мула, перегруженной телеги, а ей должны были доставаться все радости жизни.

Возможно, она выдумывала себе любовников, которыми пользовалась с осторожностью секретного агента и неистовством суккубы. Кто знает!

Я храню в памяти тот день, когда ее сын спросил: «Где мамочка?» — и Абель оправился на ее поиски. Ведомый лишь своей интуицией, он очутился у одной из ее коллег, которая сказала, что Ники у нее нет. Ему пришлось прогуливаться вокруг дома, пока она не появилась из своего укрытия, сверкая лживыми глазами. Что же все-таки произошло? Никто не знает!

Абель плакал горючими слезами, разбрасываясь многочисленными «почему», остававшимися без ответа. А она не желала замечать его страдания, растущие, как пышная пена. Он таял на глазах. Но Бог справедлив, и он забывал обо всем и продолжал варить похлебку своей души в чужих котелках.

А как забыть ее жажду карнавала? Черт подери, как она радовалась карнавалу! Спущенной с цепи сексуальности! Все шиворот-навыворот, мои друзья! Сколько денежек дала тебе твоя мамочка? Сбрось оковы! Полет бабочки! Я так наелась тростника, мамочка! Еще глубже! Еще глубже! Чем длиннее, чем толще, тем аппетитней! Она любила! Счастливая оттого, что Абель не наступает ей на пятки! (Он пылал праведным гневом по этому случаю!)

Я сам, когда рассказываю вам об этом, чувствую, что мое сердце ноет от сострадания. Новая ссора — и Абель уносился в очередное любовное приключение, как птицы, потерявшие гнездо, кружат по окрестностям. Соседи, которые так и не смогли привыкнуть к их постоянному выяснению отношений, пытались их примирить. Легче было носить воду решетом. Ни одной капельки сочувствия не пролилось из сердца-скалы Ники. Она продолжала кричать на каждом перекрестке, что денег Абеля достаточно лишь для того, чтобы испачкать руки несчастной, но никак не наполнить их. Крохи, такие крохи, добавляла она, тяжко вздыхая. Все знали, что, приглашая к себе эту пару, можно получить лишь неприятности, которые придется долго расхлебывать. Сколько раз они принимались оскорблять друг друга в самый разгар праздника, нарушая атмосферу веселья грязными отбросами ссоры.

Иногда она могла добавить в его еду сильное слабительное — чтобы унизить его. Она могла сжечь две или три его рубашки (самые любимые) — так она срывала свою злость. Она заливала его матрас вонючей жидкостью. Она придумывала сорок две тысячи различных способов, чтобы вывести его из себя, и когда это случалось, она с видом оскорбленной невинности призывала в свидетели всех подряд. Притворщица, почище любой мартышки, она хлопала ресницами, вонзала ногти в свои ладони, кусала губы, корчила рожи, заламывала руки, чтобы каждый знал: она не произнесла ни одного слова, способного огорчить мужа. Обычно после работы она надевала старенькое выцветшее голубенькое платье (всегда одно и то же!), чтобы выглядеть замарашкой и продемонстрировать всем, в какой нищете она живет. О, рассказывать об этом и видеть все это — совершенно разные вещи. А все видели и ужасались. Во всех уголках Города постоянно слышался ее голос глашатая.

Никто даже не мог вообразить, какие дьявольские планы громоздятся в ее хорошенькой головке, ангельской головке (ей отпускали все грехи без покаяния!). Прятаться под лестницей в доме, где живут их друзья, чтобы заставить его выходить на поиски. Никто не мог понять, почему он настаивает на том, что она находится именно здесь. Он был так жалок, когда не мог найти ее. Она прекрасно понимала, что в такой ситуации все принимают его за чокнутого, у которого совсем поехала крыша…

Однажды она влюбилась. Некое подобие любви, воспламеняющей чрево и опаляющей слизистую. Сначала она встречалась с ним, таская за собой детей. Затем она прокрадывалась к нему в разгар ночи, опоив Абеля огромной дозой снотворного. Перед ним она напяливала на себя кожу маленькой избалованной девочки, готовой на все, лишь бы умаслить своего отца. У нее болит здесь. Ей жарко. Она тоненько хихикала. Она требовала ласки. Ее сердце изнывало, ее тело сочилось, как перезрелый плод. Тот, другой, от души радовался, наблюдая за ее спектаклем, осознавая, что он ничего не может сделать для нее, но извлекал выгоду из этой пародии на любовь. В такие моменты она начинала ненавидеть Абеля, потому что ей казалось, что тот, другой, отказывается сложить оружие именно из-за ее мужа. Вымершая равнина превратилась в цветущее поле. Абель захлебывался горько-сладким напитком презрения. О, горе! Никогда раньше она не была столь прекрасна! Великолепная гамма тела! Роскошного, роскошного! Платья-шаровары, велосипедные шорты, прозрачные корсажи. И все лишь для того, чтобы он пустил слюну! Один бюстгальтер сексуальнее другого. Она столкнула его в бурный поток страсти. И сам Абель испытывал восторг от возможности видеть ее, прежде чем терял рассудок от ее похождений. Она убегала, возвращалась, уже растратив свой жар, и вытряхивала ему в лицо мешок с ненавистью. Пожирая радость Абеля, как ужасная и опасная сороконожка (так как он, невзирая ни на что, пытался взрастить ростки радости!), она предавала его, забывала о нем, оставляя валяться на земле. Соседи наблюдали за катастрофой. Коллеги смеялись. Абель окунался в череду женских прелестей, расположенных у них между ножек (манера забываться!), но прекрасно знал, что у него внутри осталась лишь сухая солома Великого поста. В самое голодное время, когда трава редка, дикие африканские козы начинают пожирать кусочки кровельного железа. Так и Абель завтракал, обедал, ужинал лишь ржавыми железяками. И когда его душа уже начала впадать в столбняк, он вдруг получил приглашение занять отличный пост на своем родном острове. Благой Господь вознамерился выдернуть его из этого мира извращенного бытия, из этой мясорубки чувств.

Когда он заговорил с ней о необходимости покинуть привычный для нее край, она погрузилась в непроницаемое молчание и стала похожей на сфинкса. Он, используя разные уловки, пытался разузнать, когда же они, наконец, отправятся на его родной остров. Она огорошивала его дубиной своего холодного взгляда и, отчеканивая каждую фразу, заверяла, что все должно сложиться само собой, и что она не может установить точную дату отъезда. Абель был в полном недоумении. В самой глубине своей души он ошалел от этой земли, где она появилась на свет, потому что, невзирая на все его походы на сторону, он никогда не был здесь счастлив. Ей удалось очернить его образ в глазах окружающих; когда он шел, за ним волочился шлейф насмешек. И если все вокруг начинали свой день бойцами за Имеющееся, он держался на поверхности лишь в надежде заткнуть дыры своей души, используя для этого незаконные дыры любви без будущего. Он строчил неуклюжие поэмы, ставшие криками его души. Как бы то ни было, но вулкан этой земли, где они ежедневно убивали свою жизнь, уже избрал своего поэта. Ее глаза и ее уши были открыты лишь для нее самой, и она существовала в твердой уверенности, что более никто даже не имеет права дышать. А он писал, как раненая птица, роняя вокруг себя капли крови. Он писал для нее, не зная, как сказать. Увы, уже давным-давно она захлопнула двери своего тела. Она принимала вид заинтересованной слушательницы, а когда он заканчивал изливать душу, она изрекала очередную гадость, в изобретении которых была неподражаема, настоящий гений. И суть его поэм превращалась в пепел. Однажды лишь одним коротким «Аминь» она прервала его полет, доказав ему, что он ноль без палочки. Я могу смело заявить, что от подобного обращения его сердце сжималось, покрытое серой пленкой стыда, а его душа уваривалась сильнее, чем тощая рыба в кипящем бульоне. Не зная милосердия, она ликовала, оставляя на нем шрамы злобы, которые приправляла жгучим перцем презрения. По ее мнению, Абель был достойным одного — участвовать в соревнованиях воров кислорода или собирателей пыли из-под ног. Чем сильнее она его ранила, тем большее наслаждение испытывала, набивая самодовольством свой ненасытный рот.

Убегая из атмосферы глухого, удушливого молчания, с кровоточащими ранами и измочаленным сердцем, Абель сел в самолет, чтобы вернуться в страну детства, предоставив Нику самой себе, окрыленную надеждой, сосредоточенную на том, другом, который не хотел, но… Накрепко привязанная к своему острову страстью общения, но умирающая от любопытства, что же происходит без нее там, на другом острове, она предприняла тридцать и два путешествия, никогда ничего не обещая, а затем пропала.

Когда через два или три месяца она вновь появилась, ничего не объяснив Абелю, то принялась с новой силой давить на скальпель. Она не приходила обедать в разгар дня, а он ждал ее. Она бросала злые слова ему в лицо. Она поддерживала вокруг себя постоянный ореол волнения, в котором рождались кривотолки. Она отказывалась сопровождать его на праздник или отправлялась в гости одна, хотя они были приглашены вдвоем. Она находила у себя различные болезни, недуги, недомогания, тихо посмеиваясь над его тревогами. Кривляние, очарование, демагогия — все тщательно просчитано и взвешено в надежде на усиление творимого ею зла.

Абель шел сквозь все это, как двигается боксер во время боя. Он пытался реагировать, закрываться, но его движения не были ни скоординированными, ни действенными. Сбившийся с дороги, он напрасно искал путеводную нить, хоть какую-нибудь тропинку к взаимопониманию. Его жена никогда не была там, где он надеялся ее застать! Его желание начать с нуля, укрепить первый камень фундамента, на котором можно было бы построить хоть что-нибудь, было напрасно. Все становилось только хуже!

Однажды после особенно долгого ее отсутствия он попросил объяснить «почему». Он не пытался судить, он просто пытался понять… Ника выстроила оборонительную стену из молчания, гнева и всего того, что должно было сбить его с толку. Она даже выскочила в чем мать родила на веранду, выходившую прямо на дорогу, крича во весь голос, что он мучает ее и стремится свести с ума. После подобных выходок Абель складывал свои вопросы обратно в рюкзак терпения, приберегая их для более подходящего момента. Но этот момент так никогда и не наступал: чтобы закончить выяснения, она возвращалась к родителям, на родной остров, сообщая всем, что ей требуется передышка. Абель заставляет ее постоянно рыдать, он безумен, он не дает ей спать, мучая ее по ночам. Актриса трагического жанра (именно этим она похвалялась за спинами своих жертв), она повсюду находила поддержку, понимание, каждый стремился оказать ей помощь, а некоторые даже заговаривали о мести. И снова, подстегиваемый необходимостью, Абель пытался оправдаться, он сталкивался с ее семьей, зараженной злобой и потому раз за разом выносившей ему молчаливый смертный приговор. Он барахтался, увязал, проваливался, тонул в некой субстанции, замешанной на презрении, зыбучих песках, немыслимых глубинах, невидимых волчьих ямах. Нередко он представал перед хороводом женщин, не знающих сожаления. Он цепенел, словно видел адскую кузницу. Сколько железа, дамы и господа! Железо, которое можно принять, а можно оставить. Железо, подернутое ржавчиной отчаяния, железные осколки постоянных неудач, железные побрякушки серых дней… Можно наесться досыта этого железа, вплоть до несварения… Острое железо, как лезвие бритвы… Железо и железо, вслед за железом!

И тогда он сдавался, оставлял поле битвы (перед этим выдав несколько невообразимых скачков). Ему позволяли скакать, ставить паруса и убирать их, двигаться в ветре собственного урагана. Он затыкал дыры в сердце пучками нежности, вырванными то там, то здесь. Наконец он понял, что циклон, свалившийся на его голову, — бесконечен. В самый жаркий поддень он страдал от холода. В холод он потел. Совершенно потерянный, он двигался днем как сомнамбула. Что говорить о ночах! Я был там! Я это видел!

— Ну-у, а ты видел, как он опрокинулся в дивный сон любви?

— Ты хочешь сказать, что он вновь встал прямо на твердой земле женщины?

— Называй это как хочешь! Все, что я знаю, — однажды утром Биг-Бен его сердца прозвонил часами нежности…

— Я этого не знал! Как это произошло?

— Да что тут говорить, он увидел глаза, горящие желанием. И он провалился в них, весь целиком, одним махом. Он утонул в них. А затем выплыл — уже с двумя крылами…

— Да что ты говоришь!

— Да, именно так и было, и он летал, о-о-оп, быстрее, чем воздушный змей на берегу моря.

— Ты хочешь сказать, что с другой он стал голубем! И это он, который задыхался, когда она поворачивалась к нему спиной!

— Когда рыба задыхается, она всегда ищет море…

— Хватит болтать. Расскажи мне об этом!

— Да вообще-то нечего рассказывать. Однажды он собрал чемодан со своим добром и перенес свое тело в гнездо из света.

— Но ведь все, о чем он мечтал, — чтобы Она стала его гнездом из света.

— Она любила его слишком плотоядно, чтобы стать для него кем-либо. Она пожирала его, не подозревая, что одновременно пожирает и себя.

— Это как?

— Потому что в самой глубине души она никогда не верила в антильских мужчин. Возможно, у нее были слишком возвышенные представления о любви, чтобы сложить их с хитростью побежденного, с притворством господствующего, со слабостью вора, дерзнувшего любить.

— Ой-ой-ой! Как ты здорово рассказываешь! Но скажи мне, рассказчик, ведь она тоже познала поражение.

— Это так, но она об этом еще не знает… Ты понимаешь, как бы далеко она ни заглядывала в свои воспоминания, она видит лишь насилие хозяев, покорную низость рабов, иллюзию любви у детей рабства. Она видит несчастных женщин, разрывающихся между желанием любить и навязчивой идеей предлагать себя любому. И все это создает из нее один лишь страх. Один необъятный страх быть одураченной. Эпический ужас! Всем правит этот страх, он превращает их союз в петушиные бои (потому что, несмотря на женский пол, она выросла боевым петухом!). Она не желает проигрывать. Она не задумывается «почему». Все, что она знает, — один из них должен умереть, но она не хочет быть побежденной. И тогда война становится столь жестокой, столь искренней и столь обыденной, что Ника забывает: вначале была любовь.

— Разве она одна такая?

— Они все такие в самой глубине своего сердца. Всегда настороже. Всегда готовые к атаке. Вперед-вперед. Каждый раз, когда они раздвигают свои ляжки, ты можешь заметить шипы, выросшие из их страха.

— Но с чем связан этот страх?

— Это страх выносить совершенно одной новую жизнь в своем животе. Страх идти в одиночестве во мраке жизни. Страх обнаружить в своем мужчине хозяина и раба, ведь они всегда ищут только свободных и сильных мужчин.

— Но ведь они родились на Антильских островах, они прожили всю их историю, ведь они сами несут в себе хозяев и рабов…

— И именно в этом заключается их драма. Они даже не прожили историю. Они всегда оставались где-то рядом с жизнью, а жизнь не ищет ни хозяев, ни рабов. Жизнь ищет свое наполнение, свое расширение, свое развитие. Воды рек вливаются в море, и море пьет с лика небес…

— Ты заговариваешься!

— Нет, я не заговариваюсь. Я всего лишь рассказчик, ткущий полотно лжи, чтобы сшить наряд правды. Я собираю плоды правды вперемешку с плодами лжи. Я столб дыма, который несет воды без сосуда… Но из-за всех твоих вопросов я потерял нить повествования.

— Я должен лишь расставить акценты. Когда теряют нить повествования, это значит, что оно взлетело слишком высоко.

— Крик! Крак! Tim-tim? Что это такое? Сухое дерево!