Имя Артура Шопенгауэра в связи с философией ненасилия вспоминается в России крайне редко. По всей видимости, причиной тому — те представления о европейской философии ХIХ века, которые десятилетиями насаждались «красной профессурой» в СССР и превратились в «самоочевидности». Вся европейская философия девятнадцатого столетия именовалась советскими бойцами идеологического фронта «буржуазной философией эпохи кануна и начала империализма»: то, что не соответствовало марксизму, было объявлено враждебным ему и «идейно ущербным». Поэтому непосредственное изучение первоисточников не поощрялось: к ним допускались только особо проверенные люди. Все прочие должны были знать назубок только пару-другую обязательных критических формул, чтобы с порога дать отпор пресловутым и небезызвестным буржуазным философам, не читая их.

К числу таких обязательных критических формул относилась характеристика А.Шопенгауэра как иррационалиста, социального пессимиста и родоначальника немецкой «философии жизни». Но самое главное — он фигурировал в роли идейного предшественника Ф.Ницше. А всякому советскому интеллектуалу было известно, что Ф.Ницше — это главный вдохновитель немецких национал-социалистов. Так в просвещенном обыденном сознании выстраивалась нехитрая цепочка умозаключений: германский фашизм — это насилие в наиболее откровенной и жестокой форме; Ф.Ницше — идеолог германского фашизма; А.Шопенгауэр — идейный наставник Ф.Ницше; следовательно, А.Шопенгауэр — идеолог насилия.

Едва ли стоит доказывать специально, что созданный советскими пропагандистами виртуальный мир «враждебной марксизму буржуазной философии эпохи кануна и начала империализма» имел такое же отдаленное отношение к реальности, как и царство сатаны — во времена инквизиции. Он был создан для сплочения соратников, для мобилизации на борьбу, для стимуляции бдительности и боевитости, то есть для распространения в советском обществе всего того, что представляет собой прямую противоположность толерантности и ненасилия.

До революции 1917 года европейская философия ХIX века воспринималась в России значительно более адекватно. Российская интеллигенция регулярно выезжала в Европу, поддерживала постоянные связи с университетским миром Старого Света и внимательно следила за его культурной жизнью, зная о ней не понаслышке. Такое — компетентное и непредвзятое — представление о философии А.Шопенгауэра позволяло дореволюционным русским мыслителям рассматривать ее как разновидность философии ненасилия. Как мы уже говорили в лекции, посвященной буддизму, учение А.Шопенгауэра вполне можно считать попыткой переложения буддизма на европейский философский язык. Именно через Шопенгауэра буддизм был воспринят Л.Н.Толстым, который пережил кратковременное, но сильное увлечение его идеями. Об этом свидетельствует, в частности, письмо Л.Н.Толстого к А.А.Фету от 30 августа 1869 года:

«Знаете-ли, что было для меня настоящее лето? — Непрестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения, и читал, и читаю (прочел и Канта). И, верно, ни один студент в свой курс не учился так много и столь много не узнал, как я в нынешнее лето. Не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр — гениальнейший из людей. Вы говорите, что он так себе, кое-что писал о философских предметах. Как кое-что? Это весь мир в невероятно-ясном и красивом отражении. Я начал переводить его. Не возьметесь ли и вы за перевод его? Мы бы издали его вместе. Читая его, мне непостижимо, каким образом может оставаться его имя неизвестным? Объяснение только одно — то самое, которое он так часто повторяет, — ״что кроме идиотов на свете почти никого нет”».

Столь причудливыми путями распространилась философия ненасилия в мире:

идеи мудрецов Древней Индии были восприняты немцем А. Шопенгауэром, адаптированы им к восприятию европейца и соединены с достижениями западной философии и науки; затем труды А.Шопенгауэра прочитал великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, который соединил воспринятый через А.Шопенгауэра буддизм со своей авторской интерпретацией христианства; произведения Л.Н. Толстого прочел в Южной Африке (!) индиец (!) М.К. Ганди, чтобы превратить философию ненасилия не только в практическую этику, но и в политическую стратегию освобождения своей страны от британского владычества.

Из всех представителей философии ненасилия А.Шопенгауэр был, пожалуй, наиболее «философским» философом, то есть развивал именно такую философию, которую в России, вслед за Германией, на протяжении двух последних столетий считают настоящей философией — систематическую, соединяющую в себе раздел о мироустройстве, раздел о теории познания, раздел о человеке и обществе, а также этику и эстетику. (Правда, книги с изложением этой сложнейшей метафизики никакого успеха у публики не имели и не продавались, а известность А.Шопенгауэр получил только на закате жизни, когда стал писать в афористическом стиле.) Детально разработанное философское учение А.Шопенгауэра представляет наибольший интерес именно для философов-профессионалов, поскольку в нем — в отличие от концепций других представителей философии ненасилия — есть множество сложных мыслей, изысканных аргументов и тонких замечаний, способных доставить истинное наслаждение знатоку. Практика- конфликтолога все это, скорее, насторожит и отпугнет: он с полным на то основанием скажет, что столь обширное и затейливое учение А.Шопенгауэр смог создать именно потому, что вел жизнь затворника, не вовлекаясь в суетные дела мира и не пытаясь реализовать в нем какие-то свои утопии. А это означает, что у него немногому можно научиться для практической деятельности. Тем не менее, некоторые основные мотивы философии ненасилия А.Шопенгауэра мы просто обязаны рассмотреть — по двум причинам. Во-первых, идеи немецкого мыслителя нашли отзвук в концепции непротивления злу насилием Л.Н.Толстого, натолкнув его на принципиально важные размышления. Не было бы А.Шопенгауэра — не было бы и Л.Н.Толстого как представителя философии ненасилия, а, стало быть, не было бы и М.К.Ганди, М.Л.Кинга и многих других практиков. Во-вторых, мы постараемся проследить связь отвлеченных философских идей А.Шопенгауэра с практикой его собственной жизни, чтобы извлечь из этого ценный для конфликтолога урок.

2. Истоки философии ненасилия А.Шопенгауэра

Историки философии обычно выделяют несколько истоков, определяющих характер того или иного философского учения: социально-политические, культурно-философские и психологические. Чтобы получить не примитивно-плоскую, а объемную картину философии какого-либо мыслителя, ни в коем случае нельзя сводить все источники философии только к одному из трех названных типов. Если мы, к примеру, будем принимать во внимание только лишь социально-политические источники, то есть полагать, что философское учение всецело было откликом «на злобу дня», ответом на сиюминутные проблемы жизни общества, то у нас в итоге получится вульгарный социологизм. Мы — совершенно в духе советской идеологии и пропаганды — превратим каждого философа всего лишь в глашатая той или иной партии или социальной группы. Самое странное при этом будет заключаться в том, что придется признать: сам этот философ отнюдь не сознавал, что выражает чьи-то социально-политические интересы и, стало быть, делал это бессознательно. В.Вл. Харитонов остроумно назвал такие вульгарно-социологизаторские упражнения «классовым психоанализом»: к примеру, в результате их выяснялось, что И. Кант, сам не сознавая того, выражал интересы нарождающейся германской буржуазии…

Точно также неверно было бы сводить все истоки учения только лишь к культурно-философским факторам: считать, что философ живет вне пространства и времени, думая только о вечном в своей башне из слоновой кости. При таком взгляде на вещи мы совершенно упустим из виду влияние современного мыслителю общества на его учение, а также влияние его собственной биографии, отражение прожитой им жизни в философии.

Тогда окажется, что дело сведется только к «филиации идей», т. е. к мистическому представлению о том, что одни идеи порождают другие. Люди выступают в этом процессе как нечто случайное и необязательное. Они походят на каких-то пчел, вся функция которых заключается в том, чтобы перенести пыльцу с одного цветка-идеи на другой. В результате оказывается, что культура — подобно ступе с бабою Ягой в пушкинской сказке — идет-бредет сама собой, пользуясь людьми в каких-то своих целях.

Наконец, было бы неверно и сводить все корни учения только к психологическим, то есть выводить особенности философии того или иного мыслителя только из его характера, сформировавшегося под влиянием родителей, учителей, то есть человеческой среды, окружавшей его с детства. При таком подходе мы можем превратить философию в нечто, предельно субъективное. Нам придется признать, что философия у каждого своя, и тогда мы никогда не сможем понять, почему порой та или иная философия овладевает умами миллионов людей, распространяясь подобно пожару, почему она утверждается в самых различных странах и обретает там массу приверженцев, способных даже умереть ради нее.

Именно такая судьба была уготована философии ненасилия.

Однако социально-политические и культурно-философские истоки философии ненасилия описаны в нашей литературе гораздо лучше и подробнее, чем психологические ее истоки. Между тем, именно знание психологии и умение практически применять это знание и составляет главное достоинство конфликтолога. Поэтому мы остановимся на психологических истоках учения А. Шопенгауэра более подробно, чем на остальных.

Социально-политическая атмосфера в Европе и в Германии, в частности, свидетельствовала о разочаровании в просветительстве и революциях, им спровоцированных. Великая Французская революция 1789–1794 года, революции 1830 и 1848 годов не принесли за собой Царства Разума, зато принесли террор, кровавые междоусобицы и войны. А.Шопенгауэр охарактеризовал революцию 1848 года как «бунт». По своим убеждениям А.Шопенгауэр был либералом, поклонником английской конституции. Но, как и всякий либерал, переживший крушение своих надежд на торжество либерализма в своей собственной стране, он превратился в едкого критика всех и всяческих просветительских затей. Само утверждение, что всем миром правит Воля, которая сама не ведает, чего хочет, представляет собой достаточно ироничную альтернативу просветительским представлениям о прогрессе разума в мире. Поскольку просветители не дали того, чего обещали — царства Разума на Земле — иррационалистические, скептические и иронические настроения широко распространились в Европе. Таким образом, дух учения Шопенгауэра оказался созвучным духу, господствовавшему в Европе середины XIX века.

Едва ли стоит, однако, выводить специфику философии А.Шопенгауэра непосредственно из социально-политических коллизий, пережитых в конце XVIII- первой половине XIX столетия. Он отнюдь не был — в отличие от Дж. Локка — политически ангажированным философом. А.Шопенгауэр вел уединенную жизнь, не принадлежал ни к какой партии, а к политике относился саркастически. Истоки его философии были — прежде всего, и главным образом — психологическими или, если можно так выразиться, автобиографическими. Индивидуальные особенности характера человека по имени Артур Шопенгауэр сформировался все более, и более ясно вырисовывались в ходе его конфронтации с окружающим миром (а это была именно конфронтация!), и в конечном итоге нашли свое выражение в его философском учении. Это последнее было построено по индивидуальному проекту, но — как это обычно случается — из камней, вынутых из философских построек предшественников.

Тем не менее, содержание философского учения А.Шопенгауэра определялось вовсе не прочитанным у других философов. Он выбирал из их сочинений только то, что совпадало с его собственными мыслями, выражающими его жизненную философию. Таким образом, вникать в суть его философии ненасилия нужно именно с психологических истоков.

Представляется, что главной целью, которую преследовал А. Шопенгауэр при создании собственной философии, было — как это бывает у каждого философа антропологической, т. е. антисциентистской ориентации — объяснение и оправдание самого себя, изображение себя личностью, достойной всяческого уважения и одновременное представление собственных пороков как общечеловеческих черт.

Психологические истоки учения А.Шопенгауэра состояли в том, что он неоднократно переживал такие состояния, в которых его собственная воля впадала в буйство и совершенно выходила из повиновения разуму. (Нет ничего удивительного, что философ чаще всего судит о природе человека по своим собственным состояниям и поступкам. Ни один человек в мире никогда не признает себя ненормальным, скорее, он будет срисовывать с себя самого норму для всего человечества.)

Биографы А.Шопенгауэра отмечают, что его отец, Генрих Флорис Шопенгауэр, был подвержен вспышкам буйного гнева. Сошлемся на два свидетельства.

Выдающийся отечественный историк философии, А.А.Чанышев, пишет: «Он (Г.Ф.Шопенгауэр — А.П.) слыл человеком немного неуравновешенным, так как порой был подвержен вспышкам гнева и приступам депрессии, что, впрочем, не умаляло в глазах тех, кто имел с ним дело, главных свойств его личности: доброты, ярко выраженного чувства собственного достоинства, независимости суждений, открытости, неподкупной честности, свободолюбия».

Биограф А.Шопенгауэра (и не только его!) Куно Фишер подчеркивает, что такую вспыльчивость, да еще и не проходящую в одночасье, философ мог унаследовать не только от отца, но и от деда по матери, ратсгера Трозингера, который тоже был подвержен вспышкам буйного гнева. Примечательно, что такое буйство, не поддающееся никакому разумному обузданию, К.Фишер именует волей, то есть главной силой, которая, по мнению А.Шопенгауэра, имеет космический характер и движет всем миром:

«Одну общую черту имел Генрих Флорис со своим тестем: пылкую необузданную волю. Рассказывают, что ратсгер Трозингер совершал иногда такие порывы неукротимой вспыльчивости, что все бежали от него в ужасе.»

Соединение наследства отца и деда создало в А.Шопенгауэре гремучую смесь: во время вспышек бешенства он переставал осознавать себя и, казалось бы, сам удивлялся себе, описывая впоследствии свои поступки.

Психологу многое объяснит письменный ответ А.Шопенгауэра на жалобу в суд швеи Каролины Маркет, с которой у него вышел конфликт во время его недолгого профессорства. (В августе 1821 года эта швея привлекла автора “Мира как воли и представления” к суду за оскорбление словом и действием.)

«Возводимое на меня обвинение представляет чудовищное сплетение лжи с истиною… Я месяцев шестнадцать занимаю у вдовы Беккер меблированную квартиру, состоящую из кабинета и спальни; к спальне примыкает маленькая каморка, которою я сначала пользовался, но потом, за ненадобностью, уступил хозяйке. Последние пять месяцев каморку эту занимала теперешняя моя обвинительница. Передняя же при квартире всегда состояла исключительно в пользовании моем и другого жильца, и кроме нас двоих и наших случайных гостей в переднюю никому не следовало показываться… Но недели за две до двенадцатого августа я, вернувшись домой, застал в передней трех незнакомок; по многим причинам это мне не понравилось и я, позвав хозяйку, спросил ее, позволила ли она госпоже Маркет сидеть в моей передней? Она ответила мне, что нет, что Маркет вообще из своей каморки в другие комнаты не заходит и что вообще Маркет в моей передней нечего делать… Двенадцатого августа, прийдя домой, я опять застал в передней трех женщин. Узнав, что хозяйки нет дома, я сам приказал им выйти вон. Две из них повиновались беспрекословно, обвинительница же этого не сделала, заявив, что она — приличная особа. Подтвердив госпоже Маркет приказание удалиться, я вошел в свои комнаты. Пробыв там некоторое время, я, собираясь снова выходить из дому, опять вышел в переднюю со шляпой на голове и с палкой в руке. Увидев, что госпожа Маркет все еще находится в передней, я повторил ей приглашение удалиться; но она упорно желала оставаться в передней; тогда я пригрозил вышвырнуть ее вон, а так как она стояла на своем, то я и на самом деле вышвырнул ее за дверь. Она подняла крик, грозила мне судом и требовала свои вещи, которые я ей выбросил; но тут, под тем предлогом, что в передней осталась какая-то незамеченная мною тряпка ее, она снова вторглась в мои комнаты; я опять ее вытолкал, хотя она этому противилась изо всех сил и громко кричала, желая привлечь жильцов. Когда я ее вторично выпроваживал, она упала, по всей вероятности, умышленно; но уверения ее, будто я сорвал с нее чепец и топтал его ногами — чистейшая ложь: подобная дикая расправа не вяжется ни с моим характером, ни с моим общественным положением и воспитанием; удалив Маркет за дверь, я ее больше не трогал, а только послал ей вдогонку крепкое слово. В этом, я конечно, провинился и подлежу за то наказанию; во всем же остальном я пользовался лишь неоспоримым правом охраны моего жилища от нахальных посягательств. Если у нее очутились ссадины и синяки, то я позволяю себе усомниться в том, чтобы они были получены при данном столкновении; но даже и в последнем случае она должна винить сама себя: таким незначительным повреждениям рискует подвергнуться всякий, кто держит в осаде чужие двери…».

В первой инстанции дело выиграл Шопенгауэр. Но оно тянулось еще пять лет, кончившись тем, что Шопенгауэр должен был выплачивать Маркет пожизненную пенсию по 60 талеров в год, поскольку было признано, что при падении с лестницы она сломала руку и лишилась трудоспособности. Это продолжалось двадцать лет. В 1846 году философ получил свидетельство о смерти, на котором начертал по латыни “Obit anus, abit onus” (“Отошла старуха, свалилось бремя”).

Внутренняя агрессия, которая в изобилии существовала в А.Шопенгауэре, требовала обуздания. Убить могущественную волю в себе — такой была его личная, психологическая, а вовсе не только метафизическая задача. Оборотной стороной существования этой внутренней агрессии был страх перед окружающими. По расхожим наивным представлениям, агрессивный и жестокий человек не боится других: чего же ему бояться, ведь он сможет атаковать и победить их без труда? На деле все обстоит иначе. Представление о человеке вообще каждый составляет, наблюдая за самим собой — ведь это не просто самый доступный, но и излюбленный предмет наблюдения. Природа человека вообще срисовывается с автопортрета. Но если я агрессивен до такой степени, что гнев способен заставить меня забыться, то сущность человека вообще проникнута агрессией. И, значит, любой из людей, даже самый кроткий с виду, таит в себе опасность. Биограф А.Шопенгауэра К.Фишер писал:

«Он видел себя окруженным со всех сторон подстерегающими его опасностями; серьезнейшую опасность видел он в людях; отсюда его непреодолимая боязнь людей, служившая постоянным источником страха, враждебности к людям, подозрительности и недоверчивости, и чувства эти не только не ослабли со временем, но, напротив, вследствие живости его фантазии разрослись безгранично».

Нет ничего удивительного в том, что А.Шопенгауэр попытался «реабилитировать» свои состояния, в которых проявлял агрессию и насилие. Он приписал такую агрессивность не только всем людям, но и всем живым существам. Так и появился тезис о Воле — мощном начале, которое можно было бы без особой натяжки именовать Энергией Жизни. Эта Воля не подлежит контролю разума. Наоборот, разум служит ей, изобретая все новые и новые средства борьбы за жизнь.

Воля, свободная от контроля разума, бессмысленна. Она способна в одночасье разрушить все то, что создавала, и тут же начать снова. Собственно говоря, она и не действует иначе — только круговорот, только прибой, в котором волны накатываются и откатываются. Никакого развития, никакого смысла, только вечное чередование рождений и смертей.

А.Шопенгауэр еще в молодые годы познакомился в кружке, который собирался в доме его матери, с И.В.Гете. Этот великий поэт, естествоиспытатель, философ и министр оказал на него огромное влияние. Пантеизм раннего Гете отличался от буддистского учения о сансаре, «колесе бытия» лишь общим настроением: Гете созерцал круговращение жизни с радостью и удовольствием, тогда как буддисты — с состраданием. Тем не менее, интерес к буддизму у Шопенгауэра явно был подготовлен пантеизмом Гете.

Фрагмент «Природа», созданный И.В.Гете в молодости, как никогда хорошо демонстрирует бессмысленность всяческой борьбы и всяческого насилия в мире:

«Природа! Мы окружены и объяты ею, не будучи в состоянии ни выйти из нее, ни проникнуть в нее глубже. Не спрашивая и не предупреждая, она вовлекает нас в круговерть своего танца и несется вместе с нами, пока мы не выбьемся из сил и не выпадем из ее рук.

Она создает вечно новые образы; то, что есть ныне, не бывало еще никогда, то, что было, никогда не вернется. Все ново, и все же всегда-старо.

Мы живем среди нее и — чужие ей. Она беспрестанно говорит с нами и — не выдает своих тайн. Мы постоянно воздействуем на нее и все же не имеем над ней ни малейшей власти.

Она, кажется, готова на все ради того, чтобы произвести на свет индивидуальность — и ни в грош не ставит индивида. Она постоянно строит и постоянно разрушает, и мастерские ее недоступны.

Она живет исключительно в своих детях, но их мать — где же она? Она уникальная искусница: из наипростейших материалов — величайшие контрасты; без малейшего видимого напряжения — к величайшему совершенству, к точнейшей определенности, всегда облеченной во что-то пластичное, чуждое резкости. Каждое из творений ее имеет собственную сущность, каждое из явлений ее — наиотдельнейшее понятие, и, тем не менее, все это составляет одно.

Она разыгрывает спектакль; видит ли она его сама, мы не знаем, и все же она играет его для нас, стоящих где-то в уголке.

В ней — вечная жизнь, становление и движение, и все же она не продвигается вперед. Она вечно преображается, и ни на миг нет в ней покоя. Она и понятия не имеет о постоянстве и неизменности, а покой она удостоила своего проклятия. Она — крепка и незыблема. Поступь ее размеренна, исключения ее — редки, законы ее не подвержены изменениям.

Она мыслит и чувствует постоянно, но не как человек, а как Природа. Она таит некий собственный всеохватный смысл, усмотреть которого в ней не может никто.

Все люди — в ней, и она — во всех людях. Со всеми она ведет дружескую игру и радуется тем больше, чем больше они у нее выигрывают. Со многими она играет столь неявно, что игра уже подходит к концу, а они все не замечают этого.

И самое неестественное — это тоже Природа. Тот, кто не видит ее везде и всюду, не видит ее по-настоящему нигде.

Она любит сама себя и вечно не сводит с себя бесчисленных глаз, вечно прикована к себе множеством сердец. Она разделилась в себе, чтобы доставлять себе самой наслаждение. Она постоянно взращивает все новых любителей наслаждений, чтобы неутолимо передавать себя все дальше и дальше.

Она радуется иллюзии. Того, кто разрушает иллюзию в себе и в других, она карает, как самый жестокий тиран. Того, кто доверчиво принимает ее, она прижимает к своему сердцу, словно ребенка.

Детям ее несть числа. Ни с одним из них, где бы он ни был, она не бывает скаредна, но у нее есть любимцы, которым она дает поистине расточительно и ради которых готова на многие жертвы. Величие — вот условие для ее покровительства и защиты.

Она внезапно вызывает свои творения из небытия и не сообщает им, откуда они явились и куда направляются. Их дело — идти. Путь ведом ей.

Пружин, приводящих в движение все, у нее не так много, но они не знают сносу, они всегда действенны, всегда разнообразны.

Ее спектакль всегда — премьера, потому что она создает все новых зрителей для него. Жизнь — прекраснейшее ее изобретение, а смерть — просто уловка, на которую она пускается, чтобы иметь много жизни.

Она укутывает человека в глупость, и постоянно побуждает стремиться к свету. Она делает его приземленным и тяжеловесным, но снова и снова тормошит и встряхивает его.

Она дарует потребности, потому что любит движение. Чудо, что она добивается всего этого движения, используя столь немногие средства. Каждая потребность — во благо. Быстро удовлетворяется, быстро вырастает снова. Если она дает одной потребностью больше, то это — новый источник радости и наслаждения. Но она быстро восстанавливает равновесие. Каждое из мгновений она заставляет тянуться предельно долго, и в любое из них она — уже у цели.

Она — сама суета и пустое кокетство, но — только не для нас, для которых она поставила себя превыше всего.

Каждому ребенку она позволяет ломать голову над своими загадками, каждому глупцу — выносить суждения о ней, тысячам — тупо проходить мимо и не видеть ровным счетом ничего — и радуется в каждом, и каждого заставляет заплатить ей сполна.

Ее законам повинуются даже тогда, когда стремятся воспротивиться им, и действуют заодно с ней даже тогда, когда намерены действовать вопреки ей.

Все, что она дает, она превращает в благо, ведь она делает это поистине необходимым и незаменимым. Она не стремится вызвать страстное стремление к себе; она желает не вызвать пресыщения.

У нее нет ни языка, ни дара речи, но она творит языки и сердца, которыми она говорит и чувствует.

Венец ее — это любовь. Только благодаря любви можно стать ближе к ней. Она создает бездны и пропасти меж всеми существами, и все они страстно желают слиться друг с другом. Она разделила все, чтобы соединять все. Она полагает, что после нескольких глотков из кубка любви отнюдь не повредит потрудиться ради жизни.

Она — это все. Она вознаграждает себя сама и наказывает себя сама, сама радует себя и сама мучает. Она сурова и мягка, ласкова и пугающа, бессильна и всемогуща. Все и всегда суще в ней. Она не ведает прошлого и будущего. Настоящее — вот ее вечность. Она добра и благосклонна. Я пою хвалу ей со всеми ее творениями. Она мудра и тиха. У нее нельзя вырвать силой никакого объяснения, невозможно вынудить ее сделать какой-то подарок — если только она не даст их добровольно. Она хитрит, но — ради благой цели, и будет лучше всего не обращать внимания на ее хитрости.

Она — цельна и все же всегда остается незавершенной. Так, как она действует, она может действовать всегда.

Каждому она является в особом обличье. Она скрывается за тысячью имен и понятий, и она всегда — одна и та же.

Она ввела меня в игру, она и выведет меня из нее. Я вверяю себя ей. Она может располагать мною. Она не станет ненавидеть свое собственное творение. Это не я вел речь о ней. Нет, все, что истинно, и все, что ложно, сказала она сама. Все — ее вина, все — ее заслуга.»

Критическое отношение к окружающей социальной действительности А.Шопенгауэр унаследовал от предков, в особенности — от отца. Это отношение определялось тем, что на протяжении многих поколений его предки были знатными гражданами вольного ганзейского города Данцига. Они занимались торговлей и жили по иным, предпринимательским законам, чем вся окружающая Германия, раздробленная на три с лишним сотни мелких феодальных княжеств. Политика соседних, немецких феодальных владык, равно как и войны с другими странами непрерывно угрожали торговым делам Шопенгауэров, подрывали их социальный статус.

Прадед по отцовской линии, Андрей Шопенгауэр, будучи одним из самых зажиточных и уважаемых граждан этого города, имел честь принимать у себя в доме Петра 1 и его супругу Екатерину во время их путешествия по Германии. Отец философа, Генрих-Флорис Шопенгауэр, унаследовал большую часть семейного состояния и значительно увеличил его. По убеждениям своим он был сторонником английской конституционной монархии, обеспечивающей быстрое развитие рыночной экономики. Одно время он всерьез подумывал о переселении в Англию. Хотя этого не произошло, Генрих-Флорис устроил свой дом на английский манер, сам прочитывал ежедневно “Таймс” от первой до последней страницы и приучил к этому с самого раннего детства Артура. Философ оставался верен этой привычке всю жизнь. Имя сына — Артур — отец специально выбрал так, чтобы оно не было исключительно немецким, а произносилось совершенно одинаково и на немецком, и на английском, и на французских языках.

Когда в 1793 году Данциг был присоединен к Пруссии, отец Артура демонстративно ликвидировал в течение суток все свои торговые дела в городе — естественно, понеся финансовые потери из-за срочности — и поселился в ганзейскую же республику Гамбург, сохранившую независимость. Генрих-Флорис Шопенгауэр был очень образованным человеком и ценителем всей европейской культуры. Он часто ездил по делам в Англию, во Францию и хорошо познакомился с литературой этих стран. Его любимым писателем был Вольтер.

А. Шопенгауэр унаследовал от отца не только политические симпатии, но и внешность, а также черты характера. Он тоже был среднего роста, коренастый, широколицый, по натуре — вспыльчивый и упрямый. Один из безудержных приступов гнева — такой же, какие случались у отца — привел А.Шопенгауэра к тому, что он нанес серьезные телесные повреждения швее К.Маркет, утратившей в результате этого трудоспособность, и вынужден был платить ей пожизненную пенсию. Весной 1805 года отец А. Шопенгауэра погиб при загадочных обстоятельствах: упал из окна чердака в канал и утонул. В городе эта смерть вызвала много пересудов. Одни считали это самоубийством, вызванным раздражительностью старика, которая развилась в последние годы из-за прогрессировавшей глухоты. Другие вспоминали о том, что в роду Шопенгауэров были довольно часты случаи безумия, что мать и старший брат покойного сошли с ума, и намекали, что тот бросился в воду тоже в припадке сумасшествия. Третьи говорили о несчастном случае.

Есть все основания полагать, что вспышки гнева у А.Шопенгаура, во время которых он совершенно утрачивал способность разумно относиться к действительности, и заставили его выразить свое мироощущение в концепции о буйной и неудержимой Воле, проявляющейся в человеке. Однако вспышки эти были редки. Большую часть времени философ пребывал в мрачном расположении духа, язвительно вышучивая все, что он видел вокруг. В одном из писем мать будущего философа писала ему:

“Для моего счастья необходимо знать, что ты счастлив; но мы можем оба быть счастливыми, и живя врозь. Я не раз говорила тебе, что с тобой очень трудно жить, и чем больше я в тебя всматриваюсь, тем эта трудность становится для меня очевиднее. Не скрою от тебя того, что пока ты останешься таким, каким ты есть, я готова решиться скорее на всякую иную жертву, чем на эту. Я не отрицаю твоих хороших качеств; меня отдаляют от тебя не твои внутренние качества, а твои внешние манеры, твои привычки, взгляды и суждения; словом, я не могу сойтись с тобою ни в чем, что касается внешнего мира. На меня производят также поистине подавляющее действие твое вечное недовольство, твои вечные жалобы на то, что неизбежно, твой мрачный вид, твои странные суждения, высказываемые тобою точно изречения оракула; все это гнетет меня, но нимало не убеждает. Твои бесконечные споры, твои вечные жалобы на глупость мира и на ничтожество человека мешают мне спать по ночам и давят меня точно кошмар”.

Мрачный и язвительный нрав юноши во многом усугубился благодаря тому, что отец упорно готовил его к занятиям коммерцией, к продолжению семейного бизнеса. Девятилетним мальчиком отец увез его во Францию, в Гавр и оставил на два года в семье хорошего знакомого. Артур вместе с его сыном обучался у лучших учителей города. Генрих-Флорис сделал это специально для того, чтобы сын “офранцузился” — изучил язык и перенял некоторую легкость французского характера: отец остро ненавидел немецкого филистера с его постоянной серьезностью. По возвращении на родину Артур обнаружил, что почти забыл немецкий язык.

После этого, в одиннадцать лет, будущий философ был отдан в частную гимназию Рунге, где обучались сыновья самых знатных граждан, а программа была составлена так, чтобы готовить к занятиям коммерцией. Отец хотел сделать из старшего сына купца, а потому очень расстроился, обнаружив, что душа Артура не лежит к торговле. Артур просил отца отдать его в гимназию, где можно было бы заняться, как тогда выражались, отвлеченной наукой. Чтобы отвлечь его от этих мыслей, родители совершили с мальчиком новое путешествие — отправились в 1803 году в Бельгию, затем — в Англию, в которой прожили почти полгода. Здесь Артур был отдан в школу в Уимблдоне, неподалеку от Лондона, где, наряду с общеобразовательными предметами, осваивал игру на флейте, пение, рисование, верховую езду, фехтование и танцы. В письмах родителям их школы Артур жаловался на скуку и отсутствие развлечений. Они же советовали ему довольствоваться названной программой и изучать английский.

В январе 1805 года А. Шопенгауэр по желанию отца начал работать в торговой конторе и продолжал делать это после смерти отца, последовавшей через несколько месяцев, оставаясь в Гамбурге. Мать же его, которая была младше мужа-торговца на двадцать лет, после его смерти почувствовала, что может, наконец, вести тот образ жизни, к которому стремилась всю жизнь. Она бросила купеческий Гамбург и с восьмилетней дочерью отправилась в Ваймар, считавшийся “резиденцией муз”. Обаяние и талант общения позволили ей в краткое время познакомиться и подружиться со всеми знаменитыми ваймарскими служителями муз. В ее доме, поставленном на широкую ногу, по два раза в неделю собирались Гете, Виланд, Гримм, братья Шлегели. Она даже добилась расположения ваймарского двора и пользовались дружбой герцога Карла-Августа и его супруги, герцогов Саксен-Кобургских, наследного принца Мекленбург-Шверинского. Несколько лет спустя она сама решилась выступить на литературном поприще — и получила широкую известность.

А.Шопенгауэр испытывал к матери и ее образу жизни острую неприязнь. И много позже, когда он уже начал печатать свои философские произведения, его бесило то, что в издательских кругах о нем говорили как о «сыне писательницы Анны-Генриетты Шопенгауэр». А.Шопенгауэр после отъезда матери продолжал ненавистную ему работу в торговой конторе, хотя и почитывал тайно, обложившись конторскими гроссбухами, книгу Галля о френологии или что-нибудь подобное. Но однажды Фернов, друг семьи Шопенгауэров, живший в Ваймаре, показал матери Артура его письмо, где тот жаловался на свои мучения. Мать позволила ему бросить коммерцию и поступать в университет.

Занявшись философией, А.Шопенгауэр отнюдь не изменил своему вспыльчивому и язвительному нраву. Он находился в постоянном конфликте с университетскими философами. Особую ненависть у него вызывал ректор Берлинского университета Гегель, с которым у него вышла стычка во время пробной лекции. С тех пор Шопенгауэр регулярно ставил свои лекции в те часы, когда Гегель читал свои. Это был вызов врагу: Шопенгауэр надеялся лишить Гегеля слушателей. Остальных университетских профессоров Шопенгауэр сравнивал со скорпионом, который впадает в панику, если неожиданно осветить его ночью в колбе, где нет песка, и он не может закопаться, спрятавшись; тогда скорпион жалит себя в голову и убивает себя. Шопенгауэр прямо говорил, что его философия — это свет, который заставит всех университетских профессоров покончить с собой от сознания собственного бессилия.

Неприятие современности во всех ее видах, хронический конфликт с окружающим миром мать Шопенгауэра, как мы помним, объясняла исключительно субъективными причинами, а именно складом его характера. Сам философ, естественно, не мог принять этой точки зрения. Ведь в этом случае он предстал бы просто сварливым, неуживчивым, вздорным субъектом. Мать предлагала ему перемениться и считала это вполне возможным. Но Шопенгауэр чувствовал, что ничего не может поделать с самим собой. У него оставался единственный выход: представить свой взгляд на мир единственно возможным для великого человека. Больше того, он изобразил свою позицию чуть ли не итогом всего развития космоса.

Именно для этого и было создано учение о Воле.

Воля у А.Шопенгауэра — это великое и всеобъемлющее космическое начало, которое правит всем миром, воплощаясь в нем. Представление о Воле явно было создано в противовес гегелевскому представлению о Разуме, который тоже выступает в роли космической силы. Но Разум у Гегеля творит природу и человеческую историю, шаг за шагом внося в них разумную гармонию, свободу в сочетании с осознанным порядком. Зачатки такой разумной организации Гегель находит уже в неорганической материи. Еще более разумно устроены живые существа. Человеческая история представляет собой череду последовательных воплощений разума, который достигает все больших и больших вершин. На древнем Востоке Разум воплощает себя в единственном человеке — правителе, в греко-римском мире — в слое мыслящих и ответственных людей, которые управляют обществом, тогда как все прочие выступают в роли их рабов. Наконец, в Европе, в западном мире Разум делает свободными всех.

А.Шопенгауэр гневно обрушивается на эти гегелевские представления. Излагать нечто подобное — о прогрессе разума в природе и истории — мог либо наивный, прекраснодушный оптимист, либо хитроумный обманщик-идеолог.

Миром правит не Разум, а Воля — космическая сила, реализующая себя повсюду, в природе и в истории человечества. Но, в отличие от Разума, Воля несет с собой постоянный непокой, противоборство, столкновение, постоянное разрушение гармонии и равновесия. Она и выступает как та великая борьба и война (агон), который Гераклит называл отцом всего и всему причиной.

О какой же разумности в природе можно вести речь, если живые существа рождаются миллионами, но и гибнут миллионами же? Если все живое, созданное Волей, непрерывно пожирает друг друга? Ведь живое может питаться только живым. Борьба и гибель запрограммирована Жизнью заранее — иначе зачем бы столько семян дереву, столько икринок — рыбе, столько детенышей животному?

Жизнь в органической природе — лишь наиболее яркий и последовательно проявленный вид Воли, где она наиболее полно выявляет себя — в стремлении завоевать как можно больше пищи, воды, света, оставить наибольшее потомство, восторжествовать над себе подобными ради всего этого, а потом — стать удобрением для будущей жизни.

Но то же самое мы увидим, если присмотримся, и в механике, где большое небесное тело властно влечет к себе маленькое (отчаянно сопротивляющееся!), чтобы, уронив его на себя, обрести еще большую массу и силу тяготения. То же мы увидим и в химии, где более сильный элемент вышибает из соединения более слабый и встает на его место.

Отчаянная, жестокая борьба — повсюду не только в природе, но и повсюду в истории. Только-только наметившуюся здесь гармонию разума взрывает дикая и неуправляемая сила, несущая с собой кровь и слезы. “Жизнь есть история, поведанная дурнем. В ней много слов и страсти, а смысла нет” (В.Шекспир, “Макбет”).

Все кровавые исторические трагедии, все катастрофы и стихийные бедствия, все самые ничтожные кухонные свары — это Воля в действии. Она непрерывно гложет, терзает, мучает сама себя, ибо внутренне самопротиворечива и разорвана. Разные ее “части” объективируются в виде противоборствующих природных и социальных сил, и разные ее воплощения насмерть сражаются друг с другом, наглядно воплощаясь во вселенской борьбе всего со всем.

На мир можно смотреть по-разному. Можно наблюдать различные факты природной и социальной жизни, считая их единственной реальностью. Но тогда невозможно будет постичь сути всего происходящего в мире. Если же смотреть на мир «от Воли», то все предстанет совершенно в ином свете. Единственно реальна только сама Воля. А все небесные тела, все физические частицы, все химические элементы, все растения, животные, люди — это лишь ее представления-воплощения, которые она создает, чтобы распалять себя. Это — временные иллюзии, возбуждающие силу желания в самой Воле. Воля создает смертельных врагов в природе и в обществе единственно затем, чтобы поддерживать себя «в тонусе», распалять стремление к противоборству в себе самой.

Пояснить это можно таким примером. Есть, к примеру, конкурирующие фирмы «БМВ», «Тойота», «Форд», производящие автомобили. Можно, разумеется, рассматривать их как реальность, описывать их предприятия, их взаимодействие с банками, их систему сбыта и т. п. Но это будет поверхностный взгляд. По Шопенгауэру, необходимо смотреть на все иначе, зрить в корень. Автомобильный бизнес — это лишь одно из направлений, в котором действует Воля. Она творит фирмы «БМВ», «Тойота», «Форд» и другие, чтобы они сражались друг с другом, а в результате развивался бы автомобильный бизнес как таковой. Одни фирмы разоряются, другие возникают, а автомобильный бизнес остается, выступая как вечная ценность. То же самое происходит в спорте — отдельные команды возникают во множестве, бросая вызов друг другу, сражаются, напрягая все силы, проигрывают и выигрывают, распадаются и уходят в небытие — и все только ради того, чтобы жил Спорт как таковой. С точки зрения Спорта все отдельные команды — лишь преходящие иллюзии. Так же обстоит дело с государствами на мировой арене. Они возникают, ведут борьбу, распаляют соседей своей экономикой и политикой, одерживают победы и терпят поражения, разваливаются и уходят в небытие — и все только ради того, чтобы существовала Мировая Политика. Только она — вечное, а отдельные государства на ее фоне — лишь нечто эфемерное, преходящее, иллюзорное. Но люди должны считать эти иллюзии реальностью, считать их своим знаменем, делом жизни — иначе они не будут сражаться друг с другом, кладя на алтарь этих идолов все свои силы, нервы, всю свою жизнь.

Если следовать приведенным описаниям, Воля не несет в себе ровно никакого смысла и не ставит перед собой никакой цели. Она — просто великая борьба ради самой борьбы. В чем, например, цель и смысл существования спорта? В том, чтобы победила какая-то команда? Так могут думать ее игроки, тренеры, менеджеры и спонсоры. Но на самом деле цель спорта — поддержание в человеке готовности к борьбе, которая именуется здоровьем. Если, к примеру, сегодня команды пришли в упадок и развалились, здоровье народа стремительно ухудшается. Надо срочно насоздавать новых. Борьба между ними будет бессмысленной: все кубки, медали, призовые места и т. п. сами по себе никакой ценности не имеют. Стоит ли, к примеру, целый год напрягать все силы и тратить миллионы долларов для того, чтобы в итоге завоевать кубок ценой в несколько тысяч долларов. По логике бизнесмена, такие траты бессмысленны — даже если учесть доходы от билетов на состязания, от рекламы, от продажи прав на телетрансляции матчей, спорт оказывается не самой выгодной формой бизнеса. Тем более бессмысленен спорт для интеллектуала.

Но в спорте есть иной, высший смысл. Великие спортсмены вызывают у миллионов молодых людей желание совершенствовать свое тело и развивать в себе боевой дух. Многие тысячи дворовых футбольных команд, возможно, дадут десяток-другой профессиональных футболистов, но зато они оздоровят миллионы людей, а главное — разовьют в них дух состязательности, честной борьбы, который затем будет привнесен ими в экономику, политику, культуру. В результате общество получит мощный импульс к развитию.

Здесь — то А.Шопенгауэр демонстрирует в своей философии явное противоречие. В нем ведут борьбу интеллектуал и носитель Воли. Шопенгауэру — интеллектуалу война ради войны, борьба ради борьбы кажется бессмысленной. Поэтому он затевает разговор о том, как можно освободиться от власти воли. Однако в Шопенгауэре есть и борец, готовый сражаться со всем миром в одиночку. А потому он все же видит в действиях Воли высший жизненный смысл. Этот жизненный смысл заключается в том, что Воля, порождая вселенскую борьбу всего со всем, приходит ко все более и более высоким формам своей объективации — точно так же, как гегелевский Разум.

Воплощения Воли в неживой природе — это низшие ступени ее объективации. А.Шопенгауэр пишет: «Низшей ступенью объективации воли являются всеобщие силы природы, которые отчасти обнаруживаются в каждой материи без исключения, как, например, тяжесть, непроницаемость, отчасти же делят между собой всю наличную материю вообще, так что одни из них господствуют над одной, другие над другой материей, именно оттого и получающей свои специфические отличия: таковы твердость, текучесть, упругость, электричество, магнетизм, химические свойства и всякого рода качества.»

Почему же эти формы объективации Воли — низшие? Потому что здесь совершенно отсутствует индивидуальность. Все физические частицы, все атомы одного и того же химического элемента ведут свою борьбу в мире совершенно идентично. Один атом железа захватывает и связывает кислород точно так же, как другой атом железа — так, что это можно выразить химической формулой, верной для всей вселенной.

Растения и животные проявляют несколько большую индивидуальность в своей борьбе за жизнь, но она, по Шопенгауэру, определяется еще не столько ими самими, сколько влиянием окружающей среды. Индивидуальность растений и животных еще не развита: «Зная физиологический характер рода, мы вполне знаем и то, что ожидать от индивида». Но у высших животных черты индивидуальности уже начинают проявляться. Конечно, зная одну собаку, мы вполне можем судить о поведении всех других, однако некоторые индивидуальные различия в поведении уже имеют место, и тем больше, чем выше развитие животного.

Человек же представляет собой наивысшую ступень объективации воли именно потому, что один представитель этого биологического рода совершенно не похож на другого: «… В человечестве каждый индивид требует отдельного исследования, и необычайно трудно с некоторой точностью предсказать его поступки, потому что вместе с разумом появляется и возможность притворства. Вероятно, с этим отличием человеческого рода от всех других связано то, что мозговые борозды и извилины, которые совершенно отсутствуют у птиц и еще очень слабы у грызунов, даже у высших животных гораздо симметричнее расположены по обеим сторонам и устойчивее повторяются у каждого индивида, чем у человека».

Яркое доказательство того, что человек стоит на высшей ступени лестницы объективаций воли, Шопенгауэр видит в избирательности полового влечения у человека: «Далее, как на феномен такого собственного индивидуального характера, отличающего человека от всех животных, следует смотреть и на то, что у животных половое влечение ищет себе удовлетворения без заметного выбора, между тем как у человека этот выбор

— притом независимо от всякой рефлексии, инстинктивно — доходит до такой степени, что обращается в могучую страсть.»

Таким образом, великая борьба всего со всем, порождаемая Волей, не совсем бессмысленна. Возникает результат — великая индивидуальность, проявляемая в борьбе. (Это вполне соответствует нашему примеру: в футболе миллионы мальчишек из дворовых команд играют одинаково, зато великие футболисты обладают уникальным, неповторимым стилем ведения борьбы).

Но если достижение индивидуальности — это высшая цель, к которой стремится Воля, и эта цель столь велика, что она оправдывает колоссальные затраты сил, то и всю деятельность человечества тоже можно разделить на виды по тому же признаку: насколько в них может проявиться уникальность и неповторимость? Естественно, что те виды человеческой деятельности, в которых уникальность может проявиться в максимальной мере, можно будет считать высшими формами объективации Воли. И, наоборот: там, где люди ведут борьбу за жизнь рутинно, единообразно, речь может идти только о низших ступенях ее объективации в человеческой жизни.

Здесь мы опять-таки видим биографические истоки философских идей Шопенгауэра. Его ненависть к бизнесу объяснялась именно тем, что в нем осуществляются именно рутинные, единообразные операции. Индивидуальность в бизнесе, уникально-неповторимый способ ведения дел не поощряется. Точно так же единообразна человеческая деятельность в сфере производства — как предпринимательская, так и исполнительская. А уж в сфере сельского хозяйства она не изменяется на протяжении веков.

Стало быть, деятельность людей в сфере экономики, их конкурентная борьба в этой сфере — низшая из форм проявления Воли в человеческой деятельности.

Несколько выше стоит деятельность людей в сфере политики. Здесь, правда, необходимо сразу же разграничить различные формы правления — по тому, в какой мере они позволяют проявиться индивидуальности. Для Шопенгауэра одинаково низкой ценностью обладают и рутинные, феодальные формы политики, и единообразный бунт, который представляют собой всякого рода революции. Чем больше толпа участвует в политике, тем более единообразно она действует. Можно было бы предположить, что Шопенгауэр признает более высоким проявлением Воли деятельность великих политиков, государственных деятелей, полководцев. Например — Наполеона, который был у всех на устах на протяжении всего ХIX века — как человек, способный переломить ход истории.

Однако Шопенгауэр таких признаний не делает — возможно, потому, что Наполеоном восхищался заклятый враг Шопенгауэра Гегель, который однажды назвал великого француза воплощением Абсолютного Духа, увидев его триумфальный въезд в город.

Шопенгауэр оценивает Наполеона, этого гения военной и политической власти, негативно, ставя его в один ряд не только с великими бунтарями эпохи Французской революции, но даже и с мелкими людьми из толпы, которые руководствуются исключительно эгоистическими соображениями. Шопенгауэр унижает Бонапарта, отказывая ему в праве на величие — даже на право считаться великим злодеем, каковым его считали реакционеры Европы. Шопенгауэр пишет, отвечая им:

«Бонапарт, в сущности говоря, не хуже других людей, чтобы не сказать — большинства. Он — самый обыкновенный эгоист, домогающийся своего благополучия за счет других. Что отличает его, это — лишь большая сила, чтобы удовлетворять требованиям воли, более значительный рассудок, разум, мужество; к тому же случай еще ему предоставил и благоприятное поле действий. Благодаря всему этому он достиг в своем эгоизме того, чего тысячи других людей хотели бы, но не могли достигнуть в эгоизме своем. Всякий захудалый плут, который с помощью мелких гадостей достигает для себя незначительной выгоды во вред другим, хотя бы столь же незначительный, — такой же дурной человек, как и Бонапарт.

Люди, мечтающие о возмездии после смерти, станут требовать, чтобы Бонапарт невыразимыми муками искупил все бесчисленные страдания, причиненные им. Но он не более заслуживает наказания, чем все те люди, которые при той же воле не имеют той же силы. Благодаря тому, что Бонапарту была дана эта редкая сила, он проявил всю злобность человеческой воли; а страдания его эпохи как неизбежная оборотная сторона этого делают явным то горе, которое неразрывно связано с той волею, чьим проявлением и служит весь этот мир в целом. Но именно в том и цель мира, чтобы познать, с каким несказанным горем связана воля к жизни, ибо воля к жизни и горе, в сущности, — одно и то же. Появление Бонапарта, следовательно, много привносит к этой цели. Не в том цель мира, чтобы быть пресно — скучною сказочною страною с молочными реками, а в том, чтобы мир был трагедией, в которой воля к жизни познала бы себя и обратилась. Бонапарт представляет собою лишь грандиозное зеркало человеческой воли к жизни. Различие между тем, кто причиняет страдания, и тем, кто претерпевает их, существует лишь в явлении. И тот и другой — единая воля к жизни, тождественная с великими страданиями, через познание которой она может обратиться и прийти к концу».

Это важное высказывание мы привели столь подробно потому, что оно позволяет прояснить весьма сложную и противоречивую позицию Шопенгауэра. Мы уже отмечали, в чем состоит ее сложность и двойственность. С одной стороны, Шопенгауэр как бы оправдывает Волю и порождаемую ею жестокую конкурентную борьбу, поскольку признает, что эта борьба порождает высокие проявления индивидуальности. (Да и сам Шопенгауэр явно признает себя одним из таких проявлений). С другой стороны, ему, как философу и вообще как человеку мыслящему, явно претят кровопролития, грубое насилие и страдания людей, которые являются неизбежными последствиями борьбы всех со всеми.

Шопенгауэр хотел бы, чтобы порождение яркой индивидуальности не сопровождалось бы физическими страданиями. А потому он находит оригинальный выход — тот самый, с которым резко не согласился Ф.Ницше. Он заявляет, что Воля как космическая сила желает … покончить с собой, «обратиться и прийти к концу». Как это следует понимать?

В экономике и политике, порой переходящей в военные действия, жизненная борьба, порождаемая Волей, происходят непосредственно: в результате этой борьбы страдают люди, вынужденные заниматься непосильным трудом, проливать кровь, испытывать тяжелые психические потрясения и даже гибнуть. Конечно, такая борьба приводит к появлению индивидуальностей, которых принято называть «великими людьми». Однако плата за их появление явно чрезмерна. Да и масштаб этих великих личностей не так уж велик. Даже Наполеон отличается от людей заурядных только количественно, но не качественно.

Поэтому Шопенгауэр объявляет высшей и последней формой проявления Воли искусство, которое оказывается его великой романтической утопией.

Во-первых, в искусстве достигается конечная цель Воли — достижение наивысшей степени индивидуальности человека. Конечно, существуют и в бизнесе великие дельцы, а в политике — великие политики. Но степень их индивидуальности не идет ни в какое сравнение с индивидуальностью великого художника. Ведь никто никогда не слышал о художниках в бизнесе и о художниках в политике: если бы такое словосочетание и использовалось бы, то, скорее, оно имело бы иронично-насмешливый смысл. Только в искусстве человек может проявить себя во всей уникальности и неповторимости. Стало быть, именно ради создания великого искусства вся космическая Воля, в конечном счете, и существует.

Во-вторых, искусство — это тоже великая борьба; ведь без великой борьбы, без состязательности ничего великого возникнуть не может. Однако эта борьба имеет символическую форму. Здесь тоже есть победы, триумфы и поражения. Но от них никто не страдает, по крайней мере — физически. Один художник может поразить и даже убить другого своим произведением, но, разумеется, только в фигуральном смысле. Искусство — это чистое и бескровное, честное состязание индивидуальностей, из которого должны быть исключены более низкие формы борьбы — экономические и политические (подкуп, нечестная реклама, интриги и т. п.) Таким образом, искусство — это последний подлинно рыцарский турнир современности.

В- третьих, искусство в наивысшей своей форме — в форме трагедии — выступает как форма самопостижения Воли и ее конец. Вспомним еще раз одно из процитированных выше суждений Шопенгауэра: «Не в том цель мира, чтобы быть пресно — скучною сказочною страною с молочными реками, а в том, чтобы мир был трагедией, в которой воля к жизни познала бы себя и обратилась». Можно понять это суждение так. Мировая Воля стремится постичь себя — точно так же, как стремился к самопостижению Мировой Разум у Гегеля и обрел свое постижение в гегелевской философии. Так и шопенгауэровская Воля может постичь себя в трагедии: когда она увидит себя на сцене в виде великой и бессмысленной борьбы, в которой гибнут ее высшие достижения — великие индивидуальности. Как только Воля осознает, что она ведет борьбу с самою собой, и более того — что в этой борьбе гибнут великие герои, ярчайшие индивидуальности, к созданию которых она стремилась на протяжении миллионов лет, так она «обратится» и смирится, прекратив эту бессмысленную борьбу. Она ужаснется самой себя и обретет великий покой.

В-четвертых, искусство трагедии, изображающее великую волю и героя, сражающегося с ней, как с судьбой, может иметь великое воспитательное значение. Театр должен воспитывать своих зрителей, учить их стремиться к возвышенному в своей собственной жизни, уподобляться великим героям, а не заурядным посредственностям. Впоследствии именно такой театр как воспитательное учреждение пытался создать поклонник А.Шопенгауэра Р.Вагнер.

Театральное сообщество в масштабах всей страны должно … заменить государство. Эта странная мысль А.Шопенгауэра странна только на первый взгляд. Логика его рассуждений безупречна. У Канта и его последователей государство имеет единственную цель — воспитание людей, подкрепление морали своими санкциями; и это государство будет отмирать тем больше, чем больше человек высококультурный сам сможет руководить своей жизнью с помощью внутренних моральных регуляторов. Говоря короче, государство сменится тотальным господством морали в обществе. Моральному человеку не потребуются ни суды, ни армия, ни милиция.

А.Шопенгауэр продолжает эту мысль и говорит, что искусство сможет значительно лучше научить морали, чем скучные трактаты. Поэтому театр с постановками трагедий заменит и государство, и моральные проповеди:

«Хотя лжефилософы нашего времени и учат, что государство имеет целью споспешествование нравственной цели человека, но верно как раз обратное. Цель человека (параболическое выражение) не в том, чтобы поступать так или иначе, — ибо все opera operata (содеянные деяния (лат.)), сами по себе безразличны. Цель его в том, чтобы воля, которой каждый человек представляет собою совершенный образчик (или даже самую эту волю), обратилась, для чего необходимо, чтобы человек (союз познания и воления) познал эту волю, познал ужасную ее сторону, увидел себя, как в зеркале, в своих делах и во всей их скверне. Государство, заботящееся только об общем благосостоянии, подавляет лишь проявления злой воли, но вовсе не самую волю, что было бы невозможно. Отсюда происходит то, что человек в высшей степени редко видит, как в зеркале, весь ужас своих поступков. Или же вы, действительно, верите в то, что Робеспьер, Бонапарт, султан Марокко, убийцы, колесование которых вы видите, были одни лишь дурными среди прочих? Разве вы не видите, что многие делали бы то же, что и они, если бы только могли?

Иные преступники умирают на эшафоте спокойнее, чем многие непреступники на руках у близких. Преступник познал свою волю и обратил ее. Непреступник не мог обратить волю, ибо никогда не мог познать ее. Государство ставит себе целью сказочную страну молочных рек с кисельными берегами, что как раз противоположно истинной цели жизни — познанию воли во всем ее ужасе».

Как видим, Шопенгауэр не верит в перспективность политических путей переустройства общества, в эффективность государственной власти.

Не случайно он негативно относится к полосе европейских революций 1848–1849 гг. Активные усилия человека по переустройству его судьбы противоречат основным принципам философии мыслителя. Он видит другие пути спасения человека от тягот жизни.

По Шопенгауэру концепция власти, воплощенной в Мировой Воле заключается в уходе от нее как пути освобождения от ее влияния. Один из этих путей — погружение в искусство. О нем мы не будем говорить подробно, так как это не имеет отношения, по крайней мере, прямого к теме нашей работы. Тем не менее, следует отметить, что наслаждение искусством, глубокое проникновение в него, философ рассматривает как отречение от противоречий и тягот жизни. Эстетическое наслаждение красотой в значительной мере состоит в том, что мы, приобщившись к чистому содержанию, на миг отрешаемся от всякого хотения, т. е. от всех желаний и забот, как бы освобождаемся от самих себя…и мы знаем что эти мгновения, когда свободные от бешеного порыва желаний мы как бы возносимся над тяжелой атмосферой земли, эти мгновения самые блаженные из всех, какие только нам известны.

Характеризуя творчество Шопенгауэра, И.С.Нарский обращает внимание именно на эту трактовку роли искусства как ухода от влияния Мировой Воли: «Эстетическое переживание и созерцание делают своим содержанием по возможности непосредственно идеи красоты и возвышенного, приобщают тем самым человека к промежуточному между природой и Мировой Волей миру, который так же, как и сама Воля, находится вне времени и пространства.

Чем в большей степени тот или иной вид искусства уходит от конкретики жизни, тем свободнее человек от императивных проявлений Мировой Воли, тем в меньшей степени его обуревают земные тяготы. Поэтому наивысшим из искусств Шопенгауэр считает музыку. Именно музыка, которая не связана с таким органом чувств как зрение (80 % всех чувственных конкретных восприятий) с условностью ее образов в сравнении с живописью, скульптурой, архитектурой, отрывом от реальной жизни дает человеку «чистую свободу».

Известно, что Шопенгауэр, как впоследствии и Ницше, боготворил Бетховена, в его произведениях неоднократно упоминаются им имена крупнейших композиторов его времени, особенно Моцарта. «Музыка, следовательно, противоположность другим искусствам, вовсе не отпечаток идей, а отпечаток самой Воли, объективностью которой служат и идеи. Вот почему действие музыки настолько мощнее и глубже действия других искусств»

Что же касается других видов искусства, то Шопенгауэр высоко оценивает лишь те произведения, которые подпадают под категорию возвышенного. В частности, его привлекают трагедии (Софокл, Еврипид, Корнель, Шекспир); архитектурные сооружения, подобные афинскому Парфенону и римскому Пантеону. «Очень многие трагедии приводят, в конце концов, своего страстно желающего героя к этому пункту совершенной резигнации, когда прекращаются, большей частью — сразу, и воля к жизни, и ее проявление»

И, возвращаясь к общей оценке роли искусства в преодолении власти жестокой Воли, приведем еще одну цитату из Шопенгауэра. Сравнивая искусство с наукой, он пишет: «В то время как наука, следуя за беспрерывным и изменчивым потоком четверояких оснований и следствий, после каждой достигнутой цели, направляется все дальше и дальше, и никогда не может обрести конечной цели, полного удовлетворения, как нельзя в беге достигнуть того пункта, где облака касаются горизонта, — искусство, напротив всегда находится у цели. Ибо оно вырывает объект своего созерцания из мирового потока, ставит его изолированно перед собою: и это отдельное явление, которое в жизненном потоке было исчезающей малой частицей, делается для искусства представителем целого, эквивалентом бесконечно многого в пространстве и времени. Оттого искусство и останавливается на этой частности: оно задерживает колесо времени, отношения исчезают перед ним, только существенное, идея — вот его объект»

Но главный путь выхода от жестокой Воли и ее всеобщей властности заключается по Шопенгауэру в уходе от нее и тем самым сокращении ее поля действия. Речь идет не о самоубийстве, а о постепенном и планомерном отказе от желаний (резигнации). Зависимость от желаний уподобляет человека рабу. «…Каждое исполненное желание, отвоеванное у мира, все — таки подобно милостыне, которая на сегодня сокращает жизнь нищего для того, чтобы он завтра снова голодал. Напротив, резигнация подобна родовому поместью: оно освобождает владельца от всяких забот навсегда»

По всей вероятности, известное произведение О.Бальзака, было создано под влиянием мыслей Шопенгауэра. По крайней мере, «Шагреневая кожа» появилась в 1831 году, а «Мир как воля и представление» опубликовано в 1819 году. Основной сюжет бальзаковского произведения: каждое удовлетворенное желание героя сокращает жизнь и ведет к смерти, Зная об этом, он мучительно старается воздерживаться от этих желаний. Все это целиком в духе шопенгауэровской философии. Точно так же как и «Отец Сергий» Л.Н.Толстого, известного почитателя философа. Это произведение тоже было создано под влиянием Шопенгауэра. Отец Сергий истязает и калечит себя, стремясь справиться с плотских искушением.

Именно в положении об уходе от активной жизни, от общества и его власти, от царства гнета и лжи, где человек несчастлив, где бедность калечит людей, равно как и богатство опустошает богачей, и содержится идея знаменитой шопенгауэровской резигнации.

Следовательно, по Шопенгауэру — именно в этом выход. «…Самое великое, самое важное и знаменательное явление, какое может только представить мир, — это не всемирный завоеватель, а победитель мира, т. е. не что иное, как тихая и незаметная жизнь человека, осененная таким познанием, вследствие которого он подавляет и отвергает все собой наполняющую, во всем живущую и стремящуюся волю к жизни, ту волю, чья свобода проявляется только здесь в нем одном, обращая его поступки в совершенную противоположность обычным».

Анализируя этот вопрос, Шопенгауэр обращается к древним индийским мифам, много цитирует Будду, приводит большое количество положений христианства. Уйти от жизни не легко. Шопенгауэр говорит о людях, которые пытаются уйти от тесной Воли и, стремясь освободиться от мирской суеты и привлекательности жизни, не выдерживают и не исполняют свои намерения. Он просто преклоняется перед людьми, которые в состоянии выполнить намеченное. Главным образом, он называет монахов, анахоретов (схимников).

Уход от мира А.Шопенгауэр не связывает с уходом к Богу. В идее резигнации нет ничего мистического. В этом одна из особенностей мировоззрения философа. Это не отрицательная и не положительная оценка, а лишь констатация факта. И философом мировой скорби мы называем Шопенгауэра не в связи с какими — либо его религиозными взглядами, а лишь потому, что он весьма пессимистически оценивает как настоящее, так и будущее общества, разделенного социально, бьющегося в тисках Мировой Воли.

 

Вопросы для самоконтроля

Как связана философия А.Шопенгауэра с творчеством Л.Н.Толстого и учением М.К.Ганди?

Социально-политические, психологические (автобиографические) истоки учения А.Шопенгауэра?

Понятие Воли в учении Шопенгауэра?

Чем представления о «Природе» у И.В.Гете заинтересовали А.Шопенгауэра?

Представления А.Шопенгауэра о эффективности государственной власти и перспективности политических идей по переустройству мира?

Какова идея знаменитой Шопенгауэровской резигнации?