Едва ли есть в мире хотя бы один мало-мальски образованный человек, который не знал бы имени Л.Н.Толстого и не слыхал бы о его учении про непротивление злу насилием. Скорее, трудность изучения толстовства состоит сегодня в том, что о нем написано невероятно много; среди его комментаторов есть множество уважаемых людей, не сказать о мнении которых представляется проявлением невежливости и невежества. А после того, как будут перечислены все мнения всех великих, очень трудно будет пробиться через интерпретации к первоисточнику, к самому Толстому. Вполне понятно, что в одной лекции всех интерпретаций рассмотреть нельзя. Поэтому попытаемся сказать хотя бы о первоисточниках: о том, что думал сам гениальный российский писатель о непротивлении злу насилием.

Тот, кто поставит перед собою такую задачу, столкнется, опять-таки, с трудностью другого рода. Дело в том, что работы, посвященные теме ненасилия, у Л.Н.Толстого весьма пространны. Они больше напоминают конспекты чужих книг, перемежаемые собственными мыслями. Именно такова, к примеру, та работа, которая произвела решающее влияние на М.К. Ганди, затмив для него все прочие книги — «Царство Божие внутри нас». Л.Н.Толстой, изгнанный за неуспеваемость со второго курса университета, не успел приобщиться к академическим правилам цитирования. Подобно нынешним пользователям Интернета, он не придавал особого значения интеллектуальной собственности и немедленно начинал считать своей всякую понравившуюся ему мысль. Высказавший эту мысль, соответственно, тут же начинал казаться ему единомышленником и ближайшим другом). В этой особенности классика отечественной литературы легко можно убедиться, если прочесть такие строки из его «Исповеди»:

” …Мы с Соломоном и Шопенгауэром поставили вопрос так верно и истинно, что другого ничего быть не может…”

“…Ведь не то, что мы с Соломоном и Шопенгауэром не убили себя, не это убедило меня в существовании веры…”

“…Мое положение с Шопенгауэром и Соломоном, несмотря на нашу мудрость, глупо…”

(Отметим, что речь идет не о каком-то знакомом Толстому Соломоне из современников, а о Соломоне библейском.)

Когда в работах Толстого дается отчет о прочитанных им книгах, конспективное их изложение, а то и пространные цитаты — в вольном пересказе (стоит ли близким друзьям чиниться между собой!), это, с одной стороны, очень удобно для историка философии. Сразу видно, откуда заимствована та или иная мысль, как Толстой оценивает того или иного философа или писателя. С другой же стороны, работы у Толстого получаются весьма пространными. Да и насчитывается их в полном собрании сочинений целых 90 томов. В них невозможно найти сжатого изложения той или иной части толстовского учения. ( В данном случае, например, концепции непротивления злу насилием).

Этой беде решился помочь секретарь Л.Н.Толстого, В.Ф.Булгаков, который попытался «дать систематическое изложение религиозно-общественного мировоззрения Л.Н.Толстого в том виде, как оно сложилось у него окончательно». Преследуя такую цель, он связно и сжато, максимально близко к тексту пересказал идеи Толстого, указав на те места в его работах, где эти идеи были изложены. (Всего при этом было использовано 168 больших и малых работ). Эта работа по составлению целостного учения Л.Н.Толстого велась под непосредственным надзором и руководством великого мыслителя. Он консультировал составителя, указывая, как нужно понимать ту или иную мысль. Когда работа завершилась, Л.Н.Толстой направил издателю получившейся книги «Христианская этика» сопроводительное письмо следующего содержания:

«Письмо Л.Н.Толстого

к издателю книги В.Ф.Булгакова “Христианская этика”

Исполняя желание автора сочинения «Христианская Этика» (Систематические очерки мировоззрения Л.Н.Толстого) В.Ф.Булгакова, уведомляю Вас, что сочинение это мною внимательно прочитано и что я нашел в нем верное и очень хорошо переданное изложение моего религиозного миросозерцания.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Ясная Поляна, 27 марта 1910 года»

Тут, конечно, может возникнуть несколько различных вопросов у педантов. В аннотации В.Ф.Булгаков называется составителем и автором предисловия к книге (автором которой, разумеется, считается Л.Н.Толстой). С другой же стороны, сам Л.Н.Толстой называет автором книги В.Ф.Булгакова. Кто же прав? И только ли скромность Л.Н.Толстого заставила его называть автором книги не себя, а своего секретаря?

Так или иначе, а В.Ф.Булгакова можно и нужно считать главным экспертом по религиозно-философскому учению Л.Н.Толстого, знающим систему его взглядов гораздо лучше самого мыслителя. Что же говорит этот эксперт о концепции непротивления злу насилием? Этому учению посвящена глава V части первой, которая составляет двенадцать страниц. Всего же в книге, излагающей христианскую этику Толстого, двести восемь страниц. Эта пропорция — 12 к 208 — по мнению В.Ф.Булгакова, дает представление о том, какую часть учения Толстого составляет концепция непротивления злу насилием. Обсуждению вопроса о ненасилии посвящена приблизительно одна семнадцатая часть этики, причем далеко не самая центральная. Иными словами, концепция непротивления злу насилием вовсе не является, вопреки распространенному мнению, альфы и омеги этического учения Л.Н.Толстого.

* * *

К чему же, по версии В.Ф.Булгакова, сводится концепция непротивления злу насилием у Л.Н.Толстого?

К тому, что в Царство Божье можно войти, «только любя братьев и будучи в мире с ними». Христос, по мнению, Л.Н.Толстого, дает людям пять заповедей мира, исполнение которых открывает доступ в Царство Бога — уже на земле.

Заповеди представляют собой пересказанные собственными словами Л.Н. Толстого места из Евангелия от Матфея.

«Первая заповедь говорит: будь в мире со всеми, не позволяй себе считать другого человека ничтожным или безумным (Мф V,22). Если нарушен мир, то все силы употребляй на то, чтобы восстановить его. Служение Богу есть уничтожение вражды ( Мф V, 23–24). Мирись при малейшем раздоре, чтобы не потерять истинной жизни. Идеал состоит в том, чтобы не иметь зла ни на кого, не вызывать недоброжелательства ни в ком, любить всех; заповедь же, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться в достижении этого идеала, в том, чтобы не оскорблять людей словом. В этой заповеди сказано все».

Собственно говоря, этим абзацем можно было бы и закончить изложение учения Л.Н.Толстого о ненасилии, заимствованное у Христа, но пересказанное весьма вольно.

Однако далее В.Ф.Булгаков добавляет, что Христос «предвидит соблазны мира, нарушающие мир между людьми», и дает еще четыре заповеди, неисполнение которых приведет к неисполнению первой и главной. Эти четыре заповеди направлены против «соблазна половых отношений», из-за которого возникает столько конфликтов; против клятв и обетов, нарушение которых тоже порождает ссоры и столкновения; против мести, которая называется «человеческим правосудием» и против различения народов, которое ведет к вражде племен и государств.

Рассмотрим эти четыре заповеди, подкрепляющие первую, более подробно.

Во-первых, к раздору, вражде и насилию ведут «половые отношения». Поэтому необходимо убить в себе половое влечение. «Несмотри на красоту плотскую как на потеху, вперед избегай этого соблазна (Мф. V, 28–30); бери муж одну жену, и жена одного мужа, и не покидайте друг друга ни под каким предлогом (Мф. V 32). Идеал — полное целомудрие даже в мыслях; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться — чистота брачной жизни, воздержание от блуда».

На первый взгляд, изложено не без противоречий. Сомнительно, чтобы счастливый брак мог существовать без интимной жизни, а эта последняя, в свою очередь, возникала без «соблазна плотской красоты». Но, если вдуматься в последнее предложение, то можно выстроить некоторую иерархию ценностей. Последователь Толстого не должен смотреть на красоту плотскую как на потеху, то есть ему следует избегать не только любования красотой посторонних существ противоположного пола, но и наслаждения произведениями искусства, если только они изображают красивых людей. (Сегодня бы Л.Н. Толстой наверняка запретил бы также и большую часть рекламы).

Для тех, кто не может сдерживать в себе половое влечение, разрешается брак. Но идеалом было бы полное отсутствие вожделения даже в мыслях: возможно, оно и возникает инстинктивно, но мощным усилием ума его следует подавлять.

Вообще говоря, Толстой предусматривает для каждой из четырех заповедей необходимый минимум их исполнения и высокий идеал, к которому надо стремиться. В данном случае необходимый минимум — проявление сексуальности только в браке, воздержание от внебрачных половых связей. Идеал — полное освобождение от сексуальных влечений.

Во-вторых, к раздору и насилию ведут клятвы, то есть принятие на себя каких-то обязательств — как перед частными лицами, так и перед государством. Логика рассуждений тут такова: христианин — это раб Божий; он во всякий момент стремится слышать внутри себя глас Господен и делать то, чего этот глас от него требует; это будет невозможно, если христианин уже дал людям клятву всегда поступать каким-то определенным образом. Поэтому нельзя давать ни воинскую присягу, ни клятву в суде, ни какие-то иные обязательства. Давая их, ты открываешь возможность применить насилие по отношению к тебе. Заставляя присягать других, ты получаешь оправдание для применения насилия по отношению к ним. Всякая клятва дается только ради оправдания насилия в будущем.

«Другой соблазн — это клятвы, вводящие людей в грех. Знай вперед, что это зло, и не давай никаких обетов (Мф. V, 34–37). Не присягай никогда никому ни в чем. Всякая присяга вымогается от людей для зла. Ведь если учение Христа в том, чтобы исполнять всегда волю Бога, то как же человек может клясться, что он будет исполнять волю человека? Воля Бога может не совпасть с волею человека. Идеал — не заботиться о будущем, жить настоящим часом; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться — не клясться, вперед не обещать ничего людям.»

В политике такая позиция означает полный анархизм. (Это послужило одной из причин отлучения Л.Н.Толстого от Русской Православной Церкви, всегда призывавшей отдать кесарю кесарево, т. е. исполнить обязанности перед государством). Но ведь и в сфере бизнеса человек тоже должен давать обязательства, заключая договор при приеме на работу — даже если он поступает на самую низшую должность. («Должность» происходит от слова «долг»!) А что говорить о руководителе, который не дает никаких обещаний ни вышестоящим, ни подчиненным, ни акционерам, ни банкам, ни государству — никому!

Как видим, заповедь «Не клянись!» сразу же определяет круг занятий человека. Он не может ни состоять на государственной службе, ни занимать ответственные должности на производстве, ни работать по договору. Собственно, остается только крестьянский труд — и не в общине, которая тоже потребует обязательств, а в роли безответственного вольного художника плуга, каковым выступал Л.Н.Толстой.

В идеале человек должен жить, абсолютно не задумываясь о завтрашнем дне — подобно птицам Божьим, которые не сеют, не пашут, но Господь их питает. Но нижний необходимый и возможный предел исполнения заповеди — не давать никаких обещаний в жизни.

В-третьих, толстовец ни при каких условиях не должен обращаться в суд — ни в какой человеческий суд, официальный или неофициальный. Ведь суд — это всего лишь цивилизованная форма мести. Раньше, когда судов не было, каждый мстил по своему усмотрению. Затем установились правовые обычаи, возникли писаные своды законов. Но суть дела не изменилась: это — та же месть, только в дозированной форме, мера которой установлена людьми. А христианин должен верить, что за все грехи, за все зло воздаст Бог. Поэтому он не должен мстить: с его стороны было бы проявлением гордыни брать на себя роль Господа. Надо терпеть обиды — и надеяться, что ты будешь отомщен.

«Третий соблазн — это месть, называющаяся человеческим правосудием; не мсти и не отговаривайся тем, что тебя обидят — неси обиды, а не делай зла за зло (Мф. V, 38–42). Идеал — никогда ни для какой цели не употреблять насилия; заповедь, указывающая степень, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не платить злом за зло, терпеть обиды».

Педант непременно заметил бы, что строго логический порядок выстраивания заповедей здесь нарушается. Ведь все четыре заповеди даны Христом для того, чтобы обеспечить ненасильственную жизнь. А третья заповедь состоит в том, чтобы в идеале не употреблять насилия ни для какой цели. Минимум же исполнения заповеди — по сути, то же самое: не платить злом за зло. Здесь, возможно, Л.Н.Толстому не хватило фантазии. А еще вероятнее — он просто не решил, до какой минимальной степени можно выполнять судебные решения. Или при каком максимуме вреда нужно обращаться в суд. Только лишь тогда, когда у тебя убьют ребенка? Или все-таки можно и тогда, когда сожгут твой дом? (Но уж, конечно, не при меньшем ущербе…)

В-четвертых, толстовец не должен различать людей по национальностям, и это позволит избежать национальных конфликтов. (Одно из двух: либо Л.Н. Толстому не приходилось задумываться над тем, что делать, если ты и твои собратья не различают национальностей и ко всем относятся с равной любовью, а вот представители какой-то иной национальности отнюдь не достигли такой же степени морального совершества и прекрасно национальности различают, да еще и различают с оружием в руках; либо Л.Н. Толстой в гордыне своей надеется в ближайшее время распространить толстовство по всему миру и отучить, таким образом, отучить от различения национальностей всех… К тому же на практике неразличение национальностей оборачивается вовсе не гуманизмом, а ущемлением интересов национальностей малых: их культуру надо поддерживать специально, но как ее поддерживать, если мы не различаем национальностей малых и больших?)

«Четвертый соблазн — это различие народов — вражда племен и государств. Знай, что все люди — братья и сыны одного Бога, и не нарушай мира ни с кем во имя народных целей ( Мф. V, 43–48). Идеал — любить врагов, ненавидящих нас; заповедь, указывающая степень достижения, ниже которой вполне возможно не спускаться, — не делать зла врагам, говорить о них доброе, не делать различия между ними и своими согражданами».

Здесь тоже далеко не все ясно. Мы не должна делать различия между врагами и своими согражданами. Но как же не делать этого различия, когда оно уже сделано — и какие-то люди квалифицируются как враги, а какие-то — как наши сограждане. Заметим, что квалификация проводится по разным основаниям, как у детей: «Один — в ботинках, а другой — блондин». Одни — враги, другие — наши сограждане. Логично было бы сказать: одни- враги, другие — друзья. Но это — не просто логическая ошибка. Это — оговорка, разбалтывающая суть дела: наши сограждане — всегда друзья, а граждане других государств — враги.

Куда последовательнее было предложить вообще не создавать образ врага — не делать абсолютно никаких национальных различий между людьми, никого не считать врагом, инородцем, иноземцем, иноверцем.

Л.Н.Толстой движется в этом направлении. Он признает — в духе рационалистов и просветителей — что есть одно человечество с общечеловеческими ценностями и идеалами. Но просветительство его не устраивает (по причинам, о которых мы скажем позднее) — и он заявляет о необходимости единой религии для единого человечества. Более того: он полагает, что такая единая религия уже сущесвует:

«Но разве есть истинная религия? Все религии бесконечно различны, и мы не имеем права ни одну назвать истинной только потому, что она более подходит к нашим вкусам, — скажут люди, рассматривающие религии по их внешних формам, как некоторую болезнь, от которой они чувствуют себя свободными, но которой страдают еще остальные люди. В календарях значится, в отделе статистических сведений, что вер, исповедуемых теперь обитателями земного шара, — 1000. В числе этих вер предполагается буддизм, браманизм, конфуцианство, таосизм и христианство. — Вер 1000, и люди нашего времени совершенно искренно верят в это. Вер 1000, все они вздор, — что же их изучать?

Подобные рассуждения неверны. Религии различны по своим внешним формам, но все одинаковы в своих основных началах. И вот эти-то основные начала всех религий и составляют ту истинную религию, которая одна в наше время свойственна всем людям и усвоение которой одно может спасти людей от их бедствий».

Рассуждения великого автодидакта, усердно штудируюшего календари, все же несколько противоречивы. Итак, по видимости религии неодинаковы, но в сущности, в основах представляют собой одну и ту же религию. Она уже свойственна всем людям в наше время. Но в то же время только усвоение ее может спасти людей от их бедствий. Значит, она все-таки еще не свойственна всем людям в наше время.

Понять все это можно только так.

Новая единая религия мира — это толстовство. Оно должно распространить непротивление злу и любовь во всем мире. Тогда мир перестанет воевать и конфликтовать, раздираться революциями и смутами. Но толстовство — это не какое-то новое учение. Люди уже обладают им. Но вот беда — они не сознают этого. Значит, надо всего лишь помочь им осознать ту единую религию, которая у них уже есть.

Это — нечто подобное религиозному психоанализу, которое может произвести только Л.Н. Толстой. Как только он будет произведен, все человечество немедленно помирится внутри себя.

* * *

Увлечение учением А.Шопенгауэра привело Л.Н. Толстого к тому, что он хочет создать «философию жизни» — приблизительно такую же, которую создал немецкий философ. Это — не наука, не метафизика для узкого круга университетских философов, а мудрость, «жизневоззрение», которым мог бы руководствоваться в своей жизни каждый из миллионов людей.

Для ученого или для философа-метафизика старой школы самым важным было — точно знать что-то. Для человека, который живет реальной жизнью, вся жизнь не может быть посвящена познанию. Но ни у кого и никогда не бывает достаточно знания для принятия жизненных решений. Не только руководители, но и рядовые люди вынуждены делать свой выбор в условиях недостатка информации. И поэтому для них спасительна вера. (Американский прагматизм, современный Толстому, прекрасно продемонстрирует, что практический человек мыслит всего лишь несколько минут в год, и считает эти минуты несчастными, мучительными; счастьем же он называет действия по привычке, приводящие к успеху. Вот столяр строгает доску: движения отработаны, привычны, работа спорится, настроение прекрасное…Вера в успех привычных действий — это, так сказать, вера практическая. Но не сродни ли ей и вера в богов, из которой тоже вытекает обширный круг практических действий?)

Л.Н.Толстой мыслит в том же духе — в духе прагматизма и «философии жизни». Давайте, говорит он, поглядим — кто спокойнее и увереннее ведет свою жизнь, кто меньше мечется и отчаивается в ней? И мы увидим, что это — вовсе не интеллектуал, не представитель просвещенных классов, а простой крестьянин. Поэтому для обретения внутреннего покоя (вспомним Будду!) надо опроститься и пойти в народ. Точнее, не в народ как совокупность тяжко трудящихся людей, а к наставникам народной веры (возможно, впрочем, что это будут простые крестьяне — мудрецы).

Л.Н.Толстой пишет:

«Я долго жил в этом сумасшествии, особенно свойственном, не на словах, а на деле, нам — самым либеральным и ученым людям. Но благодаря ли моей какой-то странной физической любви к настоящему рабочему люду, заставившей меня понять его и увидеть, что он не так глуп, как мы думаем, или, благодаря искренности моего убеждения в том, что я ничего не могу знать, как то, что самое лучшее, что я могу сделать — это повеситься, я чуял, что если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь. И я оглянулся на огромные массы отживших и живущих простых, не ученых и не богатых людей <…> Разумное знание в лице ученых и мудрых отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, все человечество — признают этот смысл в неразумном знании.».

Слово «смысл» Л.Н.Толстой здесь употребляет некорректно. Ведь это слово происходит от слова «мысль». Смысл жизни как бы предполагает, что человек живет с мыслью. Л.Н.Толстой, вслед за А.Шопенгауэром, полагает, что движет человеком вовсе не мысль, а иллюзия — фантазия, «мечта-идея» (В.М.Шукшин). Человек строит себе какую-то привлекательную иллюзию при помощи разума — его воля заинтересовывается ею, возбуждается и устремляется к этой иллюзии-цели. Затем иллюзия «выдыхается» и перестает увлекать. Тогда человеческий разум создает новую иллюзию.

Чтобы жить уверенно и спокойно, надо иметь веру в будущее. Но что это, собственно, означает — вера в будущее? Если мы будем строить научные планы, то их придется постоянно корректировать — это знает любой ученый. К тому же могут быть и пессимистические планы, вроде тех, которые создает Римский клуб и футурологи-катастрофисты. От них всякое желание жить просто пропадает, руки опускаются. Значит, научные планы только мешают жить, ибо порождают беспокойство. Нельзя жить и какими-то непрерывно меняющимися желаниями, по собственному капризу и произволу — эти желания меняются еще быстрее.

Покой и уверенность в жизни можно обрести только тогда, когда нам твердо известно: мы не знаем и не узнаем, что нас ждет впереди, но все будет хорошо. Эту-то веру и предлагает нам религия.

«Религиозное понимание говорит: есть прежде всего и несомненнее всего известное нам неопределимое нечто; нечто это есть наша душа и Бог. Но именно потому, что мы знаем это прежде всего и несомненнее всего, мы уже никак не можем ничем определить этого, а верим тому, что это есть и что это — основа всего; и на этой-то вере мы и строим все наше дальнейшее учение. Религиозное понимание из всего того, что познаваемо человеком, выделяет то, что не подлежит определению, и говорит об этом: «я не знаю». И такое прием по отношению к тому, что не дано знать человеку, составляет первое и необходимейшее условие истинного знания. Таковы учения Зороастра, браминов, Будды, Лаодзе, Конфуция, Христа».

Согласно учению Л.Н.Толстого, есть некое то — не знаю что. (В нем смутно узнается «вещь-в-себе» Канта, которого автодидакт Толстой прочел и истолковал на свой лад). Именно потому, что я ничего не знаю об этой вещи-в-себе, я твердо могу сказать — она есть, но определить ее — нельзя.

Поясним эту затейливую мысль примером.

Есть, допустим, человек Иванов. У него, конечно же, есть душа. И вот приходит некто, говорящий: «Дай, Иванов, четкое определение своей душе: какова она?» Разумеется, Иванов разволнуется: «Вдруг я дам определение души, что, дескать, она такая-то и такая-то, а назавтра вдруг в ней появится что-то новое — к примеру, любовь или какая-то новая мысль. А определение-то уже дано!» И решит Иванов так: « Пусть душа моя остается неопределенной; я твердо знаю, что она есть, но определять не буду — так мне будет спокойнее». (Заметим, что это вполне согласуется с заповедью, требующей не давать клятв: ведь определение — это требование от предмета клятвы, чтобы он оставался одним и тем же всегда, и это неизбежно приведет к насилию). Таким образом, возникновение науки психологии скорее разволнует Иванова попытками дать дефиниции его душе и замерить ее, чем принесет необходимый для жизни покой. Стремлением заглянуть в будущее отличаются только беспокойные типы. А люди уверенные живут сегодняшним днем. Они говорят: «Вот проснемся завтра — и посмотрим, какая она там у нас, наша душа, будет. Не суетись, не строй своих планов да определений. Утро вечера мудренее».

Так обстоит дело с душой. Но и с Богом, которого Кант тоже объявил вещью-в-себе, дело обстоит так же. Чтобы спокойно и уверенно жить, человек должен знать: есть высшее существо, которое позаботится о нем, как Отец. Но стоит ли давать строгое определение этому существу? Не гордыня ли это — перечислять обязательные признаки Бога. Уж не человек ли будет его, Бога, обязывать?

Поэтому Бог — вопреки мнению всех и всяческих теологов и богословов — должен оставаться неопределенным. Тогда человек будет лучше верить в Него и вдохновляться Им в жизни.

Из такого тезиса, который, конечно, просто не мог понравиться представителям ни одной церкви, вытекает очень интересное следствие. Иегова, Аллах, Шива — все имена Бога во всех религиях есть своеобразные определения Бога, которые недопустимы. Поэтому, следуя Л.Н.Толстому, мы неизбежно должны признать, что все эти имена — лишь условности, лишь пустые слова, с помощью которых люди хотят обеспечить жизненную веру себе и другим.

Верой Л.Н.Толстой именует «неразумное знание» народа о том, что существует то-не знаю что, которое будет поддерживать нас в жизни. Такая внутренняя, психологическая уверенность в успешном завтрашнем дне есть всего лишь проявление жизни: не имея ее, человек впадает в неврозы и психозы, перестает соответствовать требованиям жизни и умирает.

Вера в неопределимое, по Л.Н.Толстому, существует до Бога и независимо от Бога. Бог — точнее, все боги всех народов — порождаются верою, а не вера порождается богами: «…Надо определить веру, а потом бога, а не через бога определять веру…».

Анархист в политике, Толстой становится анархистом и в религии. Он — циник, полагающий в духе прагматизма, что сгодится любой бог, лишь бы он обеспечивал в человеке высокий жизненный тонус, уверенность и желание жить.

Вера предшествует богам и создает их. Но что же тогда создает веру? Да сама биологически понятая жизнь, которая желает продолжиться и заставляет человека находить внутреннюю опору, внутреннее свое обоснование: «…Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит. Если бы он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил.»

Тигр, который рычит в зарослях, выражает таким образом свою веру, то есть силу жизни. Писк комара тоже есть его грозный боевой клич. Ни тигру, ни комару не нужно оправдывать свою волю к жизни в словах и доказывать себе свою правоту. Животное непосредственно чувствует ее благодаря инстинкту. Только человек, за неимением внутренней инстинктивной опоры, выражает свою волю к жизни, именуемую Толстым «верой», в каких-то словах, обрядах и ритуалах. Повторим, что все эти слова, обряды и ритуалы не имеют, не должны иметь ничего общего с разумом. Поэтому понятие «смысл жизни», вообще говоря, неуместно. Слово «смысл» этимологически предполагает «мысль», а вот мысли-то тут никакой и не нужно, потому что она все портит. Как только человек начинает думать, он начинает сомневаться, ослабляя ту уверенность в победе, которая необходима ему для жизни.

Понятия бога, свободы, добра — это вовсе не понятия, если считать понятиями конструкции разума. Это — выражения биологически необходимого человеку внутреннего чувства своей победительности и правоты. Как только человек подумает — «А смогу ли я победить?»; «А прав ли я?» — тут и пиши пропало. Ни за что он уже не победит. Но бывает ли слово без мысли, которая есть сомнение? Бывает! Как выражались дадаисты, слово есть крик! Оно есть крик победителя. Хотя, конечно, может быть и жалобным криком побежденного в борьбе… Но тот, кто примешивает к слову-крику мысль, ни в какую борьбу даже не вступает. Он уже сдается заранее.

«Бог!», «Свобода!», «Добро!» — все это боевые кличи, слова-крики, в которых на протяжении многих веков выражалась воля к жизни у целых народов. Раздумывать о Боге, Свободе и Добре — значит портить жизнь, убивая уверенность в ней у себя и у других. «Все эти понятия, при которых приравнивается конечное к бесконечному и получается смысл жизни, понятия бога, свободы, добра, мы подвергаем логическому исследованию. И эти понятия не выдерживают критики разума. Если бы не было так ужасно, было бы смешно, с какой гордостью и самодовольством мы, как дети, разбираем часы, вынимаем пружину, делаем из нее игрушку и потому удивляемся, что часы перестают идти».

Человек не должен думать о том, что такое Бог, Свобода и Добро. Всякая такая мысль- проявление губительной гордыни. Это — гордыня, потому что индивид-гордец, каковым видится Л.Н. Толстому интеллектуал, пытается своей мыслью-сомнением подорвать результаты биологически необходимой работы всего человеческого рода. «Понятия бесконечного бога, божественности души, связи дел людских с богом, понятия нравственного добра и зла — суть понятия, выработанные в скрывающейся от наших глаз исторической дали жизни человечества, суть те понятия, без которых не было бы жизни и меня самого, а я, откинув всю эту работу всего человечества, хочу все сам один сделать по-новому и по-своему».

Если уж быть последовательным, то Л.Н.Толстой не должен был употреблять понятие «человечество»! Понятие это выдает только одно: сам он уже испорчен гнилостным образованием, разъедающим, словно кислота, мышлением. Сам граф признается: «…Я изучал и буддизм, и магометанство по книгам, и более всего христианство и по книгам, и по живым людям, окружавшим меня».

А не надо было изучать! Чего стоит воин в великой битве жизни, который вместо того, чтобы кричать свой боевой клич, изучает боевые кличи противников и думает, сомневаясь: «А правильно ли я кричу?» Боги у разных народов разные. Общего бога у человечества нет. Слово «человечество» придумали интеллектуалы, когда начали сравнивать боевые кличи. Этот кричит одно, другой кричит другое, а, в сущности, все мы люди, все мы — человеки. От таких рассуждений и до измены недалеко. Не пошел бы истинный воин с графом Толстым в разведку.

Когда граф решил опрощаться, чтобы больше не думать и не сомневаться, он пошел в народ. Но графом от этого быть вовсе не перестал, поскольку смотрел на народ по-прежнему свысока. Не хотел он учиться у народа простой, нутряной, исконной, посконной и домотканой вере. Вместо этого он стал народ исследовать — и пришел к выводу, что христианство русское, выражаясь словами его, Толстого, последователя Л. Витгенштейна, всего лишь «языковая игра». Делают люди какое-то дело и сопровождают его какими-то словесными выражениями для укрепления собственных амбиций. Так вот: не надо думать, правильно ли эти люди говорят, не надо учить их говорить однообразно и — как тебе кажется — правильно. Как говорят, так пусть и говорят. Языковая игра такая. Придет футболист к шахматистам, посмотрит на их тихие игрища с боевыми кличами «Шах!» и «Мат!», да вдруг скажет: «Неправильно кричите! Надо кричать «Гол!» Вот и получится, что футболист глупый. Не понимает он, что у каждого своя игра и свои крики.

Как сторонник великого опрощения, Л.Н.Толстой говорит, что правильность или неправильность русского народного христианства осмыслять не следует. А как граф-автодидакт, правильного образования так и не получивший, но все ж таки образованный, тут же добавляет, что оно, конечно, неправильное. В голове у народа — всяческие суеверия. Ну и пусть. Лишь бы они помогали ему в труде на лоне природы.

«И я стал сближаться с верующими из бедных, простых, неученых людей, с странниками, монахами, раскольниками, мужиками. Вероучение этих людей из народа было тоже христианское, как вероучение мнимоверующих из нашего круга. К истинам христианским примешано было тоже очень много суеверий, но разница была в том, что суеверия верующих нашего круга были совсем не нужны им, не вязались с их жизнью, были только своего рода эпикурейской потехой; суеверия же верующих из трудового народа были до такой степени связаны с их жизнью, что нельзя было себе представить их жизни без этих суеверий, — они были необходимым условием этой жизни».

Нетрудно заметить, что граф — автодидакт все время путает понятие «вера» в богословском и в своем собственном, в гордыне измысленном значении. Если говорить о вере богословской, то она может быть истинной, не расходящейся с догматами, или неистинной, именуемой суеверием. Если же говорить о вере как витальной, биологически обоснованной опоре в жизни, подкрепляющей силы в жизненной борьбе, то тут слово «суеверие» в первом смысле неуместно. Суеверно здесь то, что мешает одерживать жизненные победы. Я, положим, верил в торжество идей вудуизма, католицизма или какого-нибудь философского «изма», надеясь, что это должно и мне самому принести торжество личное, но, как оказалось, верил всуе, то есть впустую, поскольку успеха так и не достиг. А если б достиг, то какое же это суеверие? Это — самая настоящая и вполне подходящая жизненная вера. Какая же разница, во что ее облекать — в миф о Кришне или в миф о Заратустре?

Одним словом, не может быть суеверием то, что позволяет жить вопреки всем трудностям и лишениям. А «суеверия» народные, по мысли Толстого, эту биологическую задачу вполне выполняют.

«И я стал вглядываться в жизнь и верования этих людей, и чем больше я вглядывался, тем больше убеждался, что у них есть настоящая вера, что вера их необходима для них и одна дает им смысл и возможность жизни. В противуположность того, что я видел в нашем кругу, где возможна жизнь без веры и где из тысячи едва ли один признает себя верующим, в их среде едва ли один неверующий на тысячи. В противоположность того, что я видел в нашем кругу, где вся жизнь проходит в праздности, потехах и недовольстве жизнью, я видел, что вся жизнь этих людей проходила в тяжелом труде и они были менее недовольны жизнью, чем богатые. В противуположность тому, что люди нашего круга противились и негодовали на судьбу за лишения и страдания, эти люди принимали болезни и горести без всякого недоумения, противления, а со спокойною и твердою уверенностью в том, что все это должно быть и не может быть иначе, что все это — добро. В противуположность тому, что чем мы умнее, тем менее понимаем смысл жизни и видим какую-то злую насмешку в том, что мы страдаем и умираем, эти люди живут, страдают и приближаются к смерти с спокойствием, чаще всего с радостью. В противуположность тому, что спокойная смерть, смерть без ужаса и отчаяния, есть самое редкое исключение в нашем круге, смерть неспокойная, непокорная и нерадостная есть самое редкое исключение среди народа».

Вот живут, к примеру, два человека. Один не работает, только развлекается, но все время жизнью своей недоволен. Болеть не любит, огорчается от этого, полагает, что болезнь- зло, идет лечиться к врачам. Умирать не хочет. Как-то расстраивается от такой возможности. Другой, наоборот, тяжко трудится, но так и не может заработать себе на развлечения. Так, на мороженку или на пиво. Но жизнью своей — доволен! Заболел — значит, так и должно быть. По грехам нашим и хвори наши. Все свои горести считает благом. Умирать пришла пора — радуется, как ребенок.

Что из этого следует?

Из этого следует, что у второго человека такая удачная жизненная вера, что первый может ему только позавидовать. А наразвлекавшись всласть в своей праздной жизни, он непременно захочет причаститься этой удачной жизненной веры, потому что умирать ему страшно. Давай, скажет, я в вашу языковую игру перейду. Примете меня? Могу помочь, если что, материально там или административным ресурсом, а нет их, так просто печатным словом… Но пусть это будет только языковая игра, не более того. Совсем уж принимать ваш жизненный контекст, в курную избу переезжать мне как-то не хочется. Разве что попахать или покосить пару раз…

Л.Н.Толстой, разумеется, на закате жизни решал главным образом свои собственные проблемы. Определять свою политическую позицию он не считал нужным, поскольку ко всей политике в целом питал глубокое презрение. Однако С.Цвейг с полным основанием считает его анархистом: «… В наши дни другие великие движения в области веры — изначально-христианский анархизм Толстого или непротивление Ганди — имеют на милльон людей связующее или возбуждающее влияние…»

* * *

Л.Н.Толстой, как мы успели заметить, вел борьбу на два фронта. Первый фронт борьбы был у него против науки, которая возомнила о себе слишком много: наука, во всех ее обличьях, даже естественных и технических, служит только доказательству того, что одни люди должны работать, а другие — с дипломами об образовании — не должны.

«Все эти науки и теории стали любимыми, потому что они все служат оправданию существующего освобождения себя одними людьми от человеческой обязанности труда и поглощения ими труда других. Наука признала именно это случайное, уродливое положение нашего общества за закон всего человечества. Все значение царствующей науки только в этом. Она теперь стала раздавательницей дипломов на праздность, потому чо она одна в своих капищах разбирает и определяет, какая паразитическая, какая органическая деятельность человека в общественном организме. Как будто каждый человек не может этого сам узнать гораздо вернее и короче, справившись с разумом и совестью».

Трудно ожидать иной позиции от человека, выдворенного из «капища науки» за неуспеваемость. Точно такая же ненависть к разуму заставляет Толстого атаковать философию, тоже преподающуюся в университетах: «Философское же понимание понимание жизни, не видя различия или закрывая глаза на различие между познанием внешних явлений и познанием души и Бога, считает одинаково подлежащими рассудочным словесным определениям химические соединения и — сознание человеком своего «я», астрономические наблюдения и вычисления и — признание начала жизни всего, смешивая определяемое с неопределяемым, познаваемое с сознаваемым, не переставая строить фантастические, отрицаемые одна другую, теории за теориями, стараясь определить неопределимое. Таковы учения о жизни Аристотелей, Платонов, Лейбницев, Локков, Гегелей, Спенсеров и многих и многих других, имя же им легион. В сущности же, все эти учения представляют из себя или пустые рассуждения о том, что не подлежит рассуждению (вспомним здесь большого поклонника Л.Н.Толстого Л.Витгенштейна: «О чем нельзя сказать ясно, о том следует молчать!» — А.П .) … или плохие

повторения того, что по отношению нравственных законов выражено гораздо лучше в религиозных учениях».

Второй фронт борьбы Толстого был фронтом борьбы с богословием. Православные богословы не без оснований увидели в нем маргинала, который ушел от религии в университет, да не прижился там, и «завис» между религией и наукой. Но гордыня не позволила ему признать свою неудачу — и он попытался воздвигнуть свое собственное религиозное учение.

От православных священников Льву Толстому досталось немало, но более всего — от страстного проповедника Иоанна Кронштадского, ныне признанного святым. Святой Иоанн Кронштадский не стеснялся в выражениях, характеризуя религиозные искания Л.Н.Толстого. Он обличает отлученного от церкви писателя, «порождение ехидны», такими выразительными словами: «Вместо того чтобы скорбеть и сокрушаться о грехах своих и людских, Толстой мечтает о себе как совершенном человеке или сверхчеловеке, как мечтал известный сумасшедший Ницше; между тем как что в людях высоко, то есть мерзость пред Богом».

Святой праведный Иоанн Кронштадский, произведения которого печатаются ныне с одобрения Издательским Советом Русской Православной Церкви достаточно большими тиражами и стали доступны массовому читателю, уверенно ставит Л.Н.Толстого на одну доску с Ф.Ницше, а их обоих — в один ряд с западными просветителями, оказавшими на них пагубное влияние: «Это прямо относится к толстовским сочинениям, не было вреднее их: Ренаны, Бюхнеры, Шопенгауэры, Вольтеры — ничто в сравнении с нашим безбожным россиянином Толстым».

Св. Иоанн Кронштадтский совершенно прав в том, что гордость Ницше и гордость Толстого — хотя оба являлись восторженными почитателями Шопенгауэра — носит совершенно рационалистическую, просветительскую природу. Прегрешения «льва рыкающего» — Толстого — видятся именно в своеволии человека, который мнит, что с помощью разума сможет руководить своей жизнью, не обращаясь к Богу.

Именно за это Русская Православная Церковь и критикует современную светскую культуру, пришедшую в Россию с Запада. Ее позиция изложена в документе «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», который был принят Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви, состоявшимся в Москве 13–16 августа 2000 года.

Как говорится в этом основополагающем документе, гордыня человека сегодня проявляется, во-первых, в том, что он чересчур полагается на достижения науки и техники.

«Однако обольщение достижениями цивилизации удаляет людей от Творца, ведет к мнимому торжеству рассудка, стремящегося обустроить земную жизнь без Бога. Реализация подобных устремлений в истории человечества всегда заканчивалась трагически.» [29]

Наука и техника должны быть поставлены под контроль церкви, поскольку их развитие сегодня угрожают существованию человечества, делая возможными глобальные кризисы.

«С христианской точки зрения, такие последствия возникли в силу ложного принципа, лежащего в основе современного научно-технического развития. Он заключается в априорной установке, что это развитие не должно быть ограничено какими-либо моральными, философскими или религиозными требованиями. Однако при подобной «свободе» научно-техническое развитие оказывается во власти человеческих страстей, прежде всего тщеславия, гордости, жажды наибольшего комфорта, что разрушает духовную гармонию жизни, со всеми вытекающими отсюда негативными явлениями. Поэтому ныне для обеспечения нормальной человеческой жизни как никогда необходимо возвращение к утраченной связи научного знания с религиозными духовными и нравственными ценностями».

Иными словами, современные естественные и технические науки существуют совершенно по-ницшеански, «по ту сторону добра и зла», а потому они должны вернуться в лоно церкви.

Во-вторых, гордыня современного человека проявляется в том, что он верит в способность разумного регулирования социальных отношений, в возможность построения правового государства и общемирового правопорядка, основанного на концепции прав человека.

«В системе современного светского гуманистического понимания гражданских прав человек трактуется не как образ Божий, но как самодостаточный и самодовлеющий субъект. Однако вне Бога существует лишь человек падший <…> В результате секуляризации в новое время доминирующей стала теория естественного права, которая в своих построениях не учитывает падшести человеческой природы».

* * *

Эту-то «падшесть человеческой природы» и немощь разума человеческого не желал учитывать Толстой, за что св. Иоанн Кронштадский и назвал его безумцем, подобным Ницше.

«…Толстой возгордился, как сатана, и не признает нужды покаяния и какими-то своими силами надеется достигнуть совершенства без Христа и благодати Его…».

Сатанинская гордыня Толстого есть гордыня просветительская.

«Лев Толстой клонит все свои рассуждения богохульные к тому, чтобы убедить… что в наших познаниях и исследованиях научных всему голова — наш разум и мера его понимания, и чего он не понимает, хотя бы это был высочайший и непостижимый предмет нашей веры, — Господь Бог — того он и принимать не должен и в то верить не должен, как не подходящее под мерило разума, и что человек может достигать совершенства без помощи Божией (в Бога он не верит), собственным разумом. Но на себе самом Толстой показал, до чего может дойти такой человек: он своим помраченным от гордости и самомнения разумом дошел до нелепых и бессмысленных положений, до неверия…»

То, что представляется просветителю разумом, есть на самом деле форма помешательства — именно та, которая и проявилась с такой яркостью у Ницше в его концепции сверхчеловека.

«Здесь с Толстым, как с умопомешанным, у которого idée fixe, нельзя говорить: он верит только в себя и в подобных себе людей с предвзятыми, как у него, мыслями; здесь у него дьявольская, неисправимая гордость, и он умрет с нею».

Все это сообщество просветителей «признает нелепое равенство всех людей, не допускает подчиненности младших старшим, подчиненных начальству, верноподданных царю, словом — производит какую-то сутолоку и сбивчивость во всем, и, отвергая все, вместо отвергнутого…ничего не дает, оставляя людям только разум, который так известен по своим нелепым заблуждениям через все прошедшие тысячелетия, и утверждая, что люди могут дойти до совершенства своим разумом».

Причину такого рационалистического сумасбродства Л.Н.Толстого св. Иоанн Кронштадский видит в том, что он не был научен в детстве «элементарным христианским истинам», а потому стал «рыкающим на веру и Церковь Христову львом, ищущим, кого поглотить». Именно потому Л.Н.Толстой и выступает против преподавания основ христианства в школе — детям, которые не могут разумно, то есть критически отнестись к преподаваемому.

«Вот его слова! «Какой страшный вред должны производить в уме человека те чуждые и современному знанию, и здравому смыслу, и нравственному чувству изложения учения по Ветхому и Новому Завету, внушаемые ему, в то время когда он не может обсудить» (на это есть вера как доверие истине). На это отвечаю. Мы все с детства знаем историю Ветхого и Нового Завета и получили от изучения их самое всеоживляющее, спасительное знание и высокое религиозное наслаждение. Толстой же, по своему лукавству и увлечению безбожными немецкими и французскими писателями, этого не мог испытать, ибо от дерзкого ума его Господь утаил Свою чистую премудрость».

Тот, кто сегодня ратует за введение основ православной культуры в российской школе, должен вполне отдавать себе отчет в том, что следующим шагом его непременно станет удаление из школьной программы произведений отлученного ересиарха Л.Н.Толстого, а заодно и большинства остальных беллетристов, отнюдь не обнаруживавших истинного благочестия.

«…Не всем же и быть графами, с его недюжинным умом, который достоин был бы лучшей деятельности; не всем же писать и пресловутые романы: «Война и мир» и «Анна Каренина», без которых, в самом деле, человечество легко бы могло обойтись и не чувствовать в них ни малейшей потребности, а учить детей в простой, доступной форме библейской и церковной истории… есть необходимость и общая потребность для всех христианских детей… Не стань мы учить детей с нежного возраста учению веры и страху Божию — и в них, по причине общей греховной порчи человеческого рода, разовьются и укрепятся всякие греховные инстинкты — злость, каприз, своенравие, непослушание, непокорность, зависть, гордость… Что же выйдет из них? Какие чада, какие отцы и матери, какие сыны Отечества… какие писатели, какие верноподданные чиновники и органы разных административных ведомств, какие земледельцы, какие мастеровые?»

Светлое будущее, которое рисует св. Иоанн Кронштадский, свободно от письменности и словоблудия писателей:

«Преходит образ мира сего, т. е. всего стихийного, материального, всех земных порядков и беспорядков; прейдут все царства, все языки, все секты, расколы, суеверия, заблуждения человеческие; войны за преобладание рас, народов; не будет отдельных территорий для России, Германии, Англии и для разных племен и народов, прекратятся распри, ссоры, возмущения — все страсти, обладающие ныне людьми; прекратится письменность и печать и бесконечное языкоболие и говорливость говорунов, настанет конец всем делам рук человеческих; будет одно Царство Божие, один народ Божий, один язык, не похожий ни на один из нынешних земных, имевших только временное преходящее значение после столпотворения Вавилонского; будет один Царь и Отец будущего века — Христос, над Которым ныне глумятся безбожники с графом Толстым во главе».

Св. Иоанн Кронштадский признает, что Л.Н.Толстой увлек за собой треть российской интеллигенции:

«И как … сатана отторгнул своим хребтом третью часть звезд небесных, т. е. Ангелов, и сделал их единомышленниками с собою, так наш Лев, сын противления, носящий в себе дух его, своим рыканием и хвостом (Откр. 12, 4) отторг тоже едва ли не третью часть русской интеллигенции, особенно из юношества, вслед себя, вслед своего безбожного учения, своего безверия».

Отметим, что полемику против Л.Н.Толстого церковь — в лице наиболее откровенного ее пропагандиста — вела именно как «государствообразующая» церковь (используем еще раз это весьма модное сегодня слово!) Возражения вызывают вовсе не теологические рассуждения Л.Н.Толстого (они просто игнорируются, как абсолютно неграмотные). Он порицается за подрыв страха перед Богом, на котором держится вся этика и, в конечном счете, все институции российского государства. Толстовство признается губительным для российской армии, для российской системы судопроизводства, для всей системы государственных учреждений. В конечном счете, именно Л.Н.Толстой признается идеологическим вдохновителем всех российских революций.

А, между тем, учение Толстого вовсе не в первую очередь было предназначено для воздействия на общество — так же, как и учение Будды, оно предназначалось, прежде всего и ранее всего, для обуздания и воспитания самого себя. Л.Н.Толстой обладал недюжинной физической силой. Во время службы в армии он не раз проделывал по просьбе сослуживцев такой трюк: ложился на спину, сгибал руки, и на ладони ему вставал сапогами солдат, которого граф поднимал затем на вытянутые руки, осуществляя, таким образом, пауэрлифтинг без штанги. Повторить это не мог никто. Как и все очень здоровые люди, Л.Н. Толстой имел сильные желания, в частности — влечение к противоположному полу, от которых имел множество проблем. Так что призывы к обузданию плотских вожделений были адресованы им прежде всего к себе самому.

Автобиографично и чудовищное — в интерпретации Толстого — требование любить тех, кого не любишь , а также запоздалый призыв не давать обетов. Одним из таких обетов стала клятва, данная жене — клятва любви и верности. Исполнение ее было выше сил Л.Н.Толстого. Он был счастлив, когда женился: через пять дней после свадьбы он написал А.А.Толстой: «Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть счастливым».

И чем все закончилось?

Супруга, которую он давно хотел покинуть, но все не решался ради детей, совершенно извела его своими истериками, подозрениями, шпионством. У Льва Николаевича выкрадывался и копировался даже его тайный дневник, который он предусмотрительно носил за голенищем. Доведенный женою до сердечного припадка, сопровождавшегося судорогами, Л.Н.Толстой решился, наконец, хлопнуть дверью.

Этот момент он описал в дневнике так:

«28 октября 1910 г. Лег в половине 12 и спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворение дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает… Опять шаги, осторожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана, потом Сашу, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет — сцена, истерика и уж впредь без сцены не уехать. В 6-м часу всё кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать… Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне».

Он бежал из дому навсегда, совершенно не зная, куда именно направится — в Бессарабию, в Новочеркасск, в Болгарию или на Кавказ.

Узнав о побеге мужа, С.А. Толстая попыталась покончить с собой:

«Когда 28-го утром ей передали письмо, оставленное отцом, она убежала из дома и бросилась в пруд. Ее вытащили. После этого она сделала еще несколько попыток самоубийства. Убедившись, что, находясь под неотступным наблюдением, она не может покончить с собой, она объявила, что уморит себя голодом».

Угроза не осуществилась. Зато муж, ушедший из дома, простудился и умер от воспаления легких.

Великое одиночество и непреходящий страх смерти, однажды пережитый на войне и все время возвращавшийся — таковы были психологические истоки учения о непротивлении злу насилием. Да, Толстой создал утопию, которая никогда не воплотится в жизнь. Но она необходима — как органичение, заставляющее задуматься и семь раз отмерить, прежде чем резать; как предел, как тормоз, как веха, обозначающая край дороги, за которым — обрыв.

«Первое: перестать самому делать прямое насилие, а также и готовиться к нему. Второе: не принимать участия в каком бы то ни было насилии, делаемом другими людьми, и также в приготовлениях к насилию. Третье: не одобрять никакое насилие.»

 

Вопросы для самоконтроля

1. Какие пять заповедей христианского учения о ненасилии выделяет Л.Н.Толстой. В чем их суть?

2. Как связаны между собой требование ненасилия и отказ от клятв?

3. Почему условием ненасилия Л.Н. Толстой считает целомудренный образ жизни?

4. Л.Н. Толстой называет свою этику христианской. Как он относится к другим религиям?

5. За что Л.Н. Толстой критикует науки, стремящиеся познать жизнь?

6. Почему традиционная философия (метафизика) не может постичь человека?

7. Что общего в учениях Л.Н.Толстого и А Шопенгауэра?

8. За что Л.Н. Толстой был отлучен от Русской Православной Церкви?