Никогда в жизни его величество Ярослав Мудрый не забудет этих минут.

Гостям объявили, что бал переносится, а пока уважаемые гости могут располагаться и чувствовать себя как дома. Королю казалось, что подобная отсрочка поможет без особого скандала разрешить проблему. И за этот срок он сумеет убедить принцессу отменить свое внезапное решение. Как жестоко он ошибался!

— …Но почему? Почему ты передумала?! Что-нибудь случилось?

— Да. Но случилось это слишком давно, чтобы хоть что-то исправить.

— Ты уверена, что все так безнадежно? Скажи мне: что изменилось? Может, еще все можно вернуть?

— Нет, нельзя.

— Но почему?!

— Потому что изменилось не что-то, а ты.

— Я? Но я всегда был таким.

— Вот видишь. Ты изменился так давно, что уже не помнишь себя прежнего.

— Если ты про возраст, то учти — здесь время бежит быстрее. Ты еще мало погостила у меня, поэтому не успела убедиться в его быстротечности.

— А ты еще и поглупел.

— Черт побери! Что за идиотский разговор! Скажи сама, в чем я изменился?

— Ты стал осторожным.

— Это плохо?

— Ты не понял. Не мудрым, а осторожным.

— Это преступление?

— Преступление — не видеть между этими понятиями разницы.

— А она есть?

— Есть. Если мудрый может быть осторожным, то осторожный совсем не обязательно мудр.

— Как я понимаю, последнее относится ко мне?

— У тебя быстрый ум.

— Хорошо. Тогда скажи мне, чем же так преступна моя осторожность?

— Тем, что порождена она не мудростью, а страхом.

— И чего же я так смертельно боюсь?

— Ошибиться. Больше всего на свете ты боишься ошибки, ибо мудрые в твоем представлении никогда не ошибаются.

— Так думаю не только я.

— Это одно из величайших заблуждений. Никто в мире не совершает столько ошибок, сколько делает их истинно мудрый человек. Ибо всю свою жизнь он ищет.

— Гляди какая умная! Сама такое надумала?

— Ну что ты! Это классика! «…И опыт, сын ошибок трудных, и гений…» В своем роде ты даже гениален. Сделать такое открытие!

— Я не понимаю тебя.

— Да ну! Ты же преподал миру целую школу своей лжетеории: «Как добиться цели окольными путями». Это для таких, как ты, создан парадный черный вход. Твоя мудрость — это всего лишь замаскированная молчанием осторожность. В своей жизни ты совершил самую большую из возможных ошибок — решил не делать их вообще.

— Доказательства! — не выдержав, взревел король.

— О, их предостаточно! И первое из них — я! Десять лет назад. Эпидемия чумы. Твоя новая жена была тебе тогда нужнее. И дочь была отправлена умирать в родовой замок на Болотных равнинах. Вслед за ней ты распрощался с одиннадцатью сыновьями.

— Они были малахольными слюнтяями!

— Тем более. Хорошая возможность без шума избавиться от никудышных наследников. Ведь впереди еще столько прекрасного! Новая жена родит тебе настоящего наследника, и предсказания Книги исполнятся. Но Боже — какой прокол!

Король, вцепившись руками в подлокотники, не в силах был отвести глаз от разгневанного лица дочери. Теперь он многое понимал. Вот он — посланник дьявола — стоит перед ним. Явившийся сюда из ада, чтобы стать живым проклятьем для ничтожного падшего короля. Как Ярослав ждал и боялся этого справедливого возмездия. И вот оно пришло!

— Ты не ожидал такого удара судьбы. Несмотря на все твое могущество, королева не принесла тебе долгожданного сына. Ты остался без наследника. Но был еще один вариант. Новый брак. У нас. В тишине и покое, вдали от королевских дел, ты завел третью семью. Бог дал тебе еще двоих детей. Кому-то из них суждено было стать твоим наследником.

— Надеюсь, ты понимаешь — Саша явно не подходил для этой роли.

— Понимаю. И ты мудро решил, что лучше безобразная королева, чем глупый король. Однако ты все еще сомневался. И так и не решившись до конца, вернулся обратно без наследника, не желая рисковать. Больше всего на свете ты боялся наделать глупостей. К тому же ты наивно надеялся, что королева все-таки подарит тебе принца, достойного занять место старого Ярослава Осторожного. Все, что бы ты ни делал, — ты делал осторожно, с постоянной оглядкой и страхом наделать глупостей. Даже ту несчастную женщину — мою мать — ты бросил, испугавшись ревности старой жены. Лена… Она еще помнит тебя.

Глаза Ярослава наполнились слезами, и, судорожно вздохнув, он прошептал:

— Конечно, все это — вранье. Но все-таки как она там?

Анфиса усмехнулась:

— Значит, мое «вранье» тебя «все-таки» заинтересовало? Ну, слушай: ей осталось намного меньше, чем тем, кто не связывался с тобой. Даже если ты впервые в жизни решишься на отчаянный поступок, ты ее уже не застанешь.

— Это так печально…

— Козел! — не выдержала принцесса. — Хоть сейчас-то будь самим собой! Ее не станет! Понимаешь?! Не станет!

— Понимаю. Моргана знает свое дело.

— Места! МЕСТА она своего не знает!

— Слова. Сейчас в тебе говорит ложная дочерняя любовь. Твоя мать — всего лишь женщина.

— Когда-то тебе хватало этого.

— У каждого есть свои слабости.

— Только твои почему-то слишком дорого обходятся другим. Не тебе об этом говорить. Не тебе! И вообще, я никак не могу понять, почему ты так усердно тулишь меня на престол?

Король несколько смутился, но, быстро оправившись, величаво произнес:

— Я верю в тебя!

— С чего бы это? — удивилась Анфиса.

Ярослав, поморщившись, отметил для себя, что дочь своими циничными замашками может добить кого угодно.

— Знаю, — догадалась Анфиса, — твоя балда никак не поймет, как я пришла сюда? Очень просто. Если бы ты был мудр на самом деле, твоя мудрость подсказала бы тебе главный закон: правит только тот, кто не может иначе. Ты понял? Осторожность — привилегия рабов. Она порождена страхом.

— Но если ты права, то почему не хочешь остаться? Ты займешь мое место по праву и сделаешь здесь все по-своему. Ведь ты же можешь всё?

— Да. И именно поэтому я ухожу. Понимаешь, я делаю то, что хочу. А я хочу уйти. И ты ничего не сможешь сделать. Потому что ты — всего Один из Многих… А Многие — это безликое большинство, которое существует лишь для того, чтобы мне не было скучно. Это их единственное призвание — слепо следовать заложенной в них роли. А я имею право импровизировать. Вот и вся разница между мной и вами.

— Ты говоришь это с таким презрением…

— Ну почему? Иногда и среди вас встречаются вполне достойные экземпляры. Например, ваш шут.

— Шут?

— Ну да. Этот черный карлик, живущий в вашем дворце. Скажу честно, он пришелся мне по душе, потому что не страдает фигней в отличие от вас. Я бы посоветовала больше с ним общаться. Кто знает, возможно, этот лохматый урод даже сможет научить вас кое-чему. Например, искренности и непосредственности. Вам ее явно не хватает. Хотя, я думаю, эта приятная черта присуща ему только потому, что он безумен. Дураки всегда искренни.

И тогда король вдруг расхохотался:

— Шут? Ты называешь его шутом? Что ж, вполне логично. Иного имени он и не заслуживает. В твоей обвинительной тираде отсутствует еще одно доказательство. Я сам расскажу тебе о нем. Ты знаешь, как зовут этого «шута»?

Анфиса растерянно наблюдала за истерическим припадком отца. А король продолжал хохотать. И по его искаженному лицу нельзя было понять: смеется он или плачет. Затянувшаяся истерика уже начинала действовать принцессе на нервы. Она повернулась и хотела выйти из зала, но король вскочил, догнал ее и, схватив за плечи, развернул к себе. Нагнувшись, он прошипел ей прямо в лицо:

— Ярослав. Его имя — Ярослав. Тот, кого ты называешь шутом, — принц.

Анфиса испуганно смотрела в безумное лицо отца и с трудом пыталась вникнуть в смысл сказанных слов. Но король, отпустив ее, уже устало побрел к трону:

— Ты поторопилась, объявив ее величество бесплодной. Как видишь, она все-таки подарила мне сына. И какого! Теперь я знаю, Божья кара настигает даже королей… Ты удивлена? Странно, что ты не догадывалась ни о чем.

— Как я могла о чем-нибудь догадаться? — изумилась Анфиса.

— Неужели? А его лицо? — зло усмехнулся король. — Ты когда-нибудь смотрелась в зеркало? Он твой брат.

Теперь Анфиса поняла, почему лицо карлика казалось ей иногда столь знакомым. Это было ее лицо.

— У него есть права на престол?

— Законные.

— Значит, я правильно делаю, что ухожу?

— Дура! — вспылил Ярослав. — Как может править страной зверь?!!

— Я думаю, у вас хватит ума напечатать в газетах только лицо нового короля. А в остальном все права переходят к твоей жене. Ведь она, если я не ошибаюсь, бессмертна?

В глазах короля мелькнула надежда:

— Допустим. А Рубин?

— Какой рубин?

— Великий. Ты отдашь его?

— Ты что-то путаешь. У меня нет никакого рубина.

— Не валяй дурака. «…И будет владеть сей Властелин Рубином».

— Опять ваша дурацкая Книга Предсказаний! — догадалась Анфиса. — Спешу тебя огорчить! Нет у меня вашего священного булыжника. Я прекрасно обхожусь без него.

— Так значит, ты все это время водила нас за нос? — изумился король.

— Ерунда! — поморщилась Анфиса. — Вы прекрасно справляетесь с этим сами. Откуда я знала, что ты пихаешь меня на престол только потому, что тебе надумалось, будто я владею Великим Рубином?

— А всевластие? — недоумевал король.

— Глупец! Даже в сказках истинное могущество и сила не подчиняются ритуальным побрякушкам. Все эти магические атрибуты — наркотик для безумных душ. Они всего лишь иллюзия власти подобно детским играм в колдовство.

— Значит, Рубина нет? — обреченно прошептал король.

— Какая непростительная глупость! — возмутилась Анфиса. — Да ваше Приморье превратится в Заморье, пока вы будете искать свой полезный минерал. Хоть раз плюньте на дурацкие предрассудки и сделайте по-своему!

Но король только устало покачал головой:

— Ты сама говорила. Это ты делаешь то, что хочешь. А мы можем лишь слепо следовать сценарию.

Анфиса брела по пыльной дороге и пела. Песня была про Землю в иллюминаторе. И принцесса пыталась как можно точнее передать интонацию тоски по родине. Родины у Анфисы не было целых сорок минут, и за это время она успела расстаться с тремя платьями и мешком орехов. От первых она избавилась на ближайшем перекрестке, проклиная чертову жару и собственную жадность. А последними попыталась утешиться по поводу предыдущей потери. Сейчас она чувствовала себя нищей и объевшейся.

Солнце стояло в зените. Вздохнув, принцесса решила бросить Прощальный Взгляд На Родные Земли. Обернувшись, она увидела вдалеке облачко пыли: ее кто-то догонял. Анфиса присела на обочину и стала ждать.

Постепенно черты приближающегося всадника прояснились, но Анфиса все равно не могла ничего толком понять. Ей даже почудилось, что на лошади едут двое. Однако гадать пришлось недолго. Челюсть у нее отвисла, и с изумлением она узнала во всаднике шута. А перед ним на лошади восседал новый плюшевый медведь, сшитый по ее специальному заказу (ни много ни мало — в человеческий рост). Анфисе было до ужаса жалко, что она забыла его во дворце, но возвращаться не хотелось. И вот — такой подарок!

Анфиса радостно побежала навстречу шуту. Тот придержал лошадь и пружинисто спрыгнул на землю. Затем снял с лошади медведя и, радостно скалясь, протянул его принцессе.

— Спасибо, Ярик, — поблагодарила она.

Шут перестал скалиться. Анфисе показалось, что он испугался. Тогда она улыбнулась и тихо добавила:

— Подозреваю, что из всех моих многочисленных братьев ты больше всех достоин иметь такую сестру.

Карлик понимающе ухмыльнулся.

— А знаешь что? — оживилась Анфиса. — Подари мне что-нибудь на память! Ну хотя бы твой дурацкий ошейник. Зачем он тебе? Ходишь с ним, словно корова на привязи!

Карлик послушно снял ошейник и молча подошел к Анфисе. Взяв медведя из ее рук, он защелкнул ошейник на его плюшевой шее. Подняв мишку над собой, он внезапно засмеялся и встряхнул его. Раздался мелодичный звон.

— Вот видишь? — сказала Анфиса. — На нем этот ошейник выглядит куда как лучше. А себе ты что-нибудь новенькое повесишь.

Шут, ухмыляясь, взглянул на Анфису. Положив медведя на землю, он подошел к ней вплотную и, задрав голову, провел указательным пальцем по своей жилистой шее. Принцесса зажмурилась от ослепительных бликов, пронзивших глаза. На том месте, где был ошейник, сквозь густую шерсть проступила цепь, на которой покачивался тяжелый камень кровавого цвета. Солнце, казалось, наполнило его живым огнем, беснующимся в прозрачной клетке. Огненные языки лизали каждую грань, пытаясь стереть отразившиеся в них солнце, небо и крохотную Анфису с вылезшими на лоб глазами.

— Так вот ты какой, мой северный олень!.. — восторженно прошептала принцесса. — Это и есть тот самый Великий Рубин?

Не получив ответа, она медленно подняла глаза на карлика и отшатнулась.

На месте кривой безумной физиономии она увидела холодное величественное лицо. Откинутые назад волосы открывали непомерно высокий лоб, нависающий над ввалившимися глазами. Из-под надменно опущенных век на Анфису смотрели окруженные матовой зеленью жестокие зрачки. Прозрачная кожа облегала выступающие скулы, придавая лицу сходство с белоснежным черепом. Но выразительнее всего был рот. Тонкие бескровные губы были сложены в ухмылку, означавшую все что угодно: удовлетворение, удовольствие, величие, надменность, сарказм, но только не презрение. Эта странная, обнажающая клыки улыбка была наподобие рукопожатия, которым достойный награждает достойного.

И еще глаза. Насмешливый, всепонимающий взгляд.

— Значит, Книга Предсказаний не наврала, — прошептала изумленная Анфиса.

Да. Это действительно был он.

«…И будет владеть сей Властелин могуществом, коим не владел до него никто боле. И будет Он горд, мудр и хитер. И не будет Ему равных на Земле этой, ибо где бы ни появился Он, будет идти перед ним страх и вера в силу Его неземную…»

— Замечательно! — буркнула Анфиса. — Похоже, я несколько поторопилась со своими милосердными излияниями. На этот раз я бы села в галошу по самые уши.

Карлик молча смотрел на принцессу и безмятежно улыбался.

— Чё ты ржешь?! — разозлилась Анфиса. — Ему еще смешно! Я тебе этого никогда не прощу! Впервые в жизни меня так бессовестно дурили в течение целого года! Орешки мне носил, зайчиков дохлых. На кровати моей прыгал. Гад! Враль!.. Быдло!

Карлик продолжал улыбаться.

— Я те посмеюсь! — вконец разошлась принцесса. — Как дам по шее, родная мама не вылечит. Кстати, о королеве. Представляю, у нее места для глаз на лице не хватит, когда она правду про подколодное дитятко узнает!

По лицу карлика скользнула легкая тень отвращения.

— Ты, кстати, зря здесь время теряешь. Возвращайся. Папенька с ума по наследнику сходит. Ты, я думаю, будешь там в кассу. Ну? Чё встал? Вали отсюда!

Ярослав повернулся и пошел к лошади. Резкий ветер ударил ему в спину, по мускулистому телу побежали черные шелковые волны. Вскочив в седло, он дернул поводья.

— Подожди, — не выдержала Анфиса.

Сейчас она впервые почувствовала что-то отдаленно напоминающее тоску. Откуда ей, никогда не знавшей горечи потерь, было знать, как это больно — расставаться? Быть может, она на секунду перестала играть. А может, была просто привычка, от которой трудно отказаться. Но все-таки что-то было! И если бы кто-то знал ее меньше меня, то назвал бы это любовью. Пусть слабой, но искренней. Хорошо. Я пойду у него на поводу. Это был ее брат, и она его любила. Насколько могла.

— Мы не попрощались.

Ярослав улыбнулся. Нагнувшись к сестре, он поцеловал ее в щеку и издал низкий глухой рык.

Анфиса вздрогнула.

Сквозь его утробное львиное рычание отчетливо проступили насмешливые слова:

— До встречи, замарашка!

Глядя вслед растаявшему в облаке пыли всаднику, Анфиса вздохнула и тихо произнесла:

— Эх, братан! Как искусно врал! Самородок!

Несмотря на раннее утро, вода в озере была на удивление теплая. Анфиса сидела на коряге, бултыхала ногами и любовалась туманом, стелющимся по воде. Кругом царила удивительная тишина. Впрочем, удивительного здесь было не больше, чем в молчании мертвого медведя. Кому здесь шуметь? Вот уже целый месяц принцесса жила на острове. Жила она на нем, естественно, не одна. С братьями.

Одиннадцать прекрасных принцев отличались исключительной тактичностью и неназойливостью. О своем присутствии они напоминали только вечером, когда, возвратившись на остров, превращались обратно в людей. Надо заметить, что выражение лиц у них при этом оставалось прежнее, то есть лебединое. Да и манеры не сильно менялись. Просто величественное безразличие белоснежных птиц приобретало новую оболочку.

В человеческом обличье принцы становились довольно милыми парнями. Если не считать, что все они были одинаковыми, как варежки. «Инкубаторские», — ляпнула Анфиса, увидев братьев первый раз. Но те не обиделись. Благо по натуре своей они владели удивительной человеческой добродетелью — старой доброй флегматичностью, являющейся годкам к девяноста, когда из всех существующих развлечений больше всего забавляют макание домашней кошки в унитаз и бездарность собственных внуков.

Чтобы понять, как выглядели принцы, достаточно описать любого из них. Это был высокий стройный молодой человек с русыми волосами и полным отсутствием каких-либо эмоций на узком лице. В целом такую внешность обычно называют ангельской (только немного похудевшей): румяное личико, голубые глазки, изящные ручки и все такое прочее. Если прибавить ко всему этому безразличный вид и королевское воспитание, то сразу хотелось привязать себя к хвосту дикой лошади и поехать кататься. Потому что выдержать такое общество может только отшельник — ему не привыкать. Мало того, что весь день они летали непонятно где, так и вернувшись вечером на остров умели настолько замаскировать свое присутствие, что у Анфисы создавалось впечатление, будто живет она на кладбище — народу много, а поговорить не с кем. Приготовив ужин, братья вежливо осведомлялись у сестры о ее здоровье и, молча выслушав все, что им полагается, удалялись на покой, чтобы с рассветом, сделав почетный круг над островом, опять улететь. Порой Анфисе казалось, что это не принцев превратили в лебедей, а лебедей заставляют каждую ночь превращаться в людей и мучиться этим до утра. Как к этому относились сами принцы, понять было трудно. Принцесса догадывалась, что никак. Им было все равно.

Анфиса приучила здесь себя вставать рано утром. Во-первых, ей нравилось встречать рассвет. А во-вторых, она жутко любила наблюдать за братьями, когда те, превратившись в лебедей, выплывают друг за другом на озеро, сверкая в рассветных лучах золотыми коронами. Все это происходило в полной тишине и напоминало магический ритуал. Дождавшись, когда рассеется туман, они, хлопая громадными крыльями по воде, друг за другом взмывали в воздух. И тотчас в лесу раздавались голоса птиц, словно боявшихся петь в присутствии своих истинных прекрасных повелителей, увы, не одаренных голосом. Да, как это ни странно, лебеди совсем не умеют петь. Видимо, природа решила по справедливости обделить их хоть чем-нибудь.

Проводив взглядом улетающую стаю, Анфиса встала и пошла к чуму. Так она называла свою сплетенную из веточек хибару, которую построили для нее братья. Кстати, достаточно клевая вещь. Внутри всегда было сухо и пахло какими-то травками. Не надо обольщаться, что принцесса спала на жестких циновках и кушала исключительно баланду. Жила она здесь ничуть не хуже, чем у отца. Братья устроили ее со всеми удобствами. И еда, и постель были королевскими. Как Анфиса ни старалась, ей никак не удавалось побыть «наедине с природой», испытав все прелести подобного существования. Но принцесса боролась за свою необустроенность. Правда, первые лишения она хотела повесить на братьев. И, как истинным патриотам, для начала предложила им надергать из себя перьев для сестричкиной постельки. Те, не оценив плюху по достоинству, достали для нее несколько пуховых перин и предложили удовлетвориться этим. Но Анфиса не успокоилась. Ей хотелось настоящих трудностей. Несмотря на присутствие многочисленной фарфоровой посуды, она пыталась лепить глиняные миски, которые имели скверную привычку разваливаться, когда в них наливали кипяток; училась есть палочками, игнорируя серебряные столовые приборы, и выпаривала соль из морской воды, которую приносили для нее братья. Это была чудесная игра в жизнь дикаря. Какой простор для фантазии! Анфиса носилась по острову, роя замаскированные ямы на звериных тропах, устраивая хитроумные ловушки в любимых местах отдыха принцев и натравливая на братьев диких кроликов. Не надо думать, что принцесса делала все это из-за лютой ненависти к братцам. Просто жизнь на острове была настолько стерилизована, что там отсутствовало даже элементарное — дикие звери. А прикинь, дружок, как можно словить кайф, не убив ни одного буйвола? Выход был один. Диких зверей Анфисе подсознательно заменили братья. Ну а тем оставалось только удивляться, как внезапно обросла опасностями жизнь на острове. Парочке из них уже посчастливилось провалиться в одну из звериных ям и провести там чудесную ночь, пока их не нашли. Еще троих покусали дикие кролики. Двое обварились кипятком из развалившейся миски, а пятеро объелись глиной из вышеупомянутой необожженной посуды. Когда же старшему из братьев раздолбало голову внезапно упавшим кокосом, Анфиса просто пришла в ярость. В ответ на молчаливые укоры братьев она заявила, что только пернатый идиот может столь глупо усесться прямо на ее любимую катапульту, раздавить ее всю и после этого плаксиво жаловаться, демонстрируя какую-то царапину.

И на этот раз принцы простили сестре ее экстремистские замашки.

А Анфисе скоро надоело пакостить. Она придумала новую игру, «в Тарзана». Теперь она целыми днями училась прыгать с дерева на дерево, расшибая лоб и пугая обезьян.

Для братьев ее новая забава вылилась в подножный корм. Периодически они находили у себя в тарелках всякие корешки и веточки. Впрочем, попадались и червячки, и вареные пчелки. Сама же Анфиса, вопреки свежей затее, предпочитала нормальную пищу. Во время ужина, уплетая за обе щеки, она смотрела на кислые физиономии братьев и, сияя разбитым лицом, вещала о полезных свойствах жареных опарышей.

Но, как бы то ни было, следовало признать, что Анфисин задор заразил даже братьев. Вскоре подобно ей они с улюлюканьем носились по лесам, ныряли с обрыва в омут и танцевали вокруг ритуальных костров. Делали они все это, естественно, ночью — когда были людьми. А днем по-прежнему пропадали где-то за морем и возвращались лишь вечером. Так что первую половину суток принцесса была целиком предоставлена себе. И проводила она ее не особенно плодотворно. В частности, плавала, загорала и спала.

Ей снились удивительные сны. Обычно это был сам Господь Бог. Он любил сидеть за живой изгородью и показывать ей оттуда язык. Превредный, надо сказать, старикашка. Постоянно поучал: «Не убий, не укради, не суди». А сам только и делал, что пакостил. То выреза́л египетских первенцев, то совращал целый город, проливая на него затем дождем серу и огонь, то отсиживался в ковчеге завета, устраивая по ночам заварухи с Дагоном. И после этого бахвально рассылал о себе благие вести по всему свету. Презабавный парень был этот Господь. Постоянно придумывал что-нибудь новенькое. Одно слово — Бог.

Анфиса набирала полную пригоршню гальки и, ориентируясь на плавающее блюдечко нимба, зашвыривала назойливого Господа. Но тот в долгу не оставался. В Анфису летел ответный град камней и проклятий. Порой из-за изгороди доносились пронзительные визги. Ожиревшие херувимы, разучившись летать, еле уворачивались от Божьей кары. А Господь бил их Библией по головам и распевал молитвы.

В последний раз Бог с Анфисой вконец разодрались. В ответ на то, что Бог сжег ее Таксиля, принцесса обозвала его пустым местом, на что тот обиделся и, прокляв Анфису еще раз, ушел. Поэтому сегодня его не было, и принцесса со скучающей миной сидела под деревом и мастерила рогатку.

В кустах что-то зашуршало.

«А-а, пришел все-таки!» — решила Анфиса и, нащупав под рукой бульник, стала прицеливаться.

— Подождите! — раздался торопливый крик, и прячущийся в кустах встал.

Это был не Бог. Это была королева.

— Вы? — удивилась Анфиса. — Какими судьбами?

— Да так, — замялась королева, поправляя призрачное одеяние, — шла мимо — дай, думаю, загляну… на огонек.

— Очень мило с вашей стороны. А что это за наряд? У вас новая роль?

— Да. Теперь меня зовут Фата-Моргана. Я добрая фея.

— Не сомневаюсь, — ухмыльнулась принцесса. — Добрее не бывает.

— Зря вы так, — нахмурилась королева.

— Конечно, зря, — согласилась великодушно падчерица. — Кто старое помянет…

— Тому глаз вон! — радостно закончила фея.

— А кто забудет, тому оба.

— Ну вот, опять вы! — обиделась королева.

— Не опять, а снова. У меня память, к сожалению, не девичья.

— Оно и видно. Однако с тех пор многое переменилось, милочка.

— Заметно. Вот, например, я стала «милочкой».

— И не только. Вы в этой глуши многого не знаете. Предсказание Книги сбылось!

— И вас вышибли из королевства.

— Это не главное. Ведь Приморье действительно набирает небывалую силу. Ярослав VI оправдывает наши надежды.

— Однако делает он это там, а вы сейчас здесь. Несмотря на надежды. Вас просто выперли.

— Ну и что? — вяло возразила фея. — Ведь он король и должен повелевать.

— Король? А где же отец?

— Ярослав V? У него, так же как у меня, хватило мудрости смотать удочки. Новый правитель не нуждается в престарелых родителях.

— Какая трагедия! — посочувствовала Анфиса. — Воспитали змею подколодную!

— Не смей так говорить! — взвизгнула королева. — Он гений! Я горжусь им!

Анфиса махнула рукой:

— Вы по-прежнему напоминаете старую эсерку. Хоть плюй в глаза — всё…

— Ладно. Кончили, — отрезала королева, вытирая глаза. — Я к вам в принципе по делу.

— Ваша новая должность?

— Да. Раз фея — делай добрые дела.

— Решили с меня начать?

— А почему бы и нет? Хочешь братьям помочь?

— Я?! — изумилась Анфиса. — Вы их заколдовали, а я им помогать должна! Фига с два! Сами их расколдуете!

— Не могу, — созналась фея. — Я тогда колдунья была, а теперь Фата-Моргана. Чужие заклятья сама снимать не умею. Знаю как, а не могу.

— Ладно врать-то! Вилку подари́те — лапшу с ушей снимать. Нашли дурочку из переулочка. Может, вам еще полы помыть? Знаю я ваши уловки. Неохота просто самой с крапивой возиться!

— Так ты знаешь? — огорчилась фея.

— А как же! Грамотные — сказочки читаем. Одиннадцать панцирей сплести, да еще молча. Сами попробуйте!

— Но я могу кое-что изменить…

— Например?

— Ты сможешь говорить, но…

— …не должна есть. Или спать. Дудки!

— Да нет. С твоим характером это вполне легкое условие: волшебство будет действовать только для тех панцирей, которые будут сплетены до того, как тебя кто-нибудь поцелует.

— Как царевну Шиповничек! — взвизгнула Анфиса. — Сплошной плагиат!

— Но другого способа нет. Пожалей братьев — займись делом. Ты их вконец затерроризировала своими сумасшедшими играми.

— Раз уж на то пошло, совсем необязательно так уродоваться с крапивой. В конце концов и одна могу играть в замечательную скво. Обойдусь без скворей!

— Ты просто тупая ленивая девчонка! — возмутилась Фата-Моргана. — Удивляюсь, как тебе удалось попасть сюда. Ты испоганила всю сказку! Ты не принцесса, а подсадная утка, не способная к самопожертвованию. В тебе нет ни капли романтики!

— Ну, началось! Я прекрасно понимаю, каково это: вместо наивной сказочной дурочки встретить трезвомыслящего человека.

— С твоей трезвостью мы вылетим в трубу! — взвилась Фата-Моргана. — Ты представляешь, что будет, если каждая сопливая принцесса станет торговаться с феями!

— Будет демократия. Лишние амбиции всегда вам только вредили. А потом мы соберемся все вместе и построим поликлинику, где нам вылечат насморк. Поголовье сопливых принцесс будет катастрофически сокращаться, и к концу квартала на учете останутся только особы, страдающие гайморитом. Я достаточно полно ответила на ваш вопрос?

— Вполне, — сухо отозвалась добрая волшебница. — Ничего другого я от тебя и не ожидала.

— Прекрасно! Тогда потрудитесь избавить меня от вашего присутствия. Скоро вернутся мои братики. Сомневаюсь, что они испытывают к вам трепетную любовь. На вашем месте я бы поторопилась. Не ровен час…

Фея еще раз окинула принцессу злобным взглядом и, буркнув: «Эгоистка!», растворилась в воздухе.

— Прием окончен, — подытожила Анфиса и, потянувшись, разлеглась на траве.

Близился вечер.

Как всегда, с заходом солнца принцы вернулись на остров. Покружив над озером, они опустились на воду и, нырнув, вышли на берег уже в человеческом облике.

Пятеро из них отправились осматривать силки на кроликов, а остальные пошли собирать хворост для костра. На берегу остался только самый младший брат. Сегодня у него был выходной. Подкравшись к спящей сестре, он осторожно положил ей на лицо дохлую лягушку.

— Дональд! — взвизгнула Анфиса, вскакивая. — Ну сейчас ты у меня получишь!

И, сжав кулаки, она кинулась на брата.

Однако принц с улюлюканьем носился по поляне и кричал во все горло:

— Сенеки! Глядите, Прелая Листва вышла на тропу войны. Зададим перца неразумной скво!

— Я тебе покажу Прелую Листву, гусь лапчатый! — прошипела Анфиса.

Догнав зазевавшегося брата, она вспрыгнула ему на спину, и они вместе покатились по траве.

— Э, Вчерашняя Роса, — предупредил поверженный Дональд, отмахиваясь от разъяренной сестры, — будешь царапаться, лишишься своего скальпа на шестьдесят три весны раньше.

Но Анфиса, сидя верхом на павшем брате, продолжала тузить его.

— Сестрица! — взмолился наконец принц. — Прошлогодний Снег просит пощады! Зарой свой томагавк обратно.

— Чичако! — небрежно кинула Анфиса, вставая с поверженного брата и отряхиваясь. — Не умеешь, не берись.

— Ах ты воображала! — разозлился Дональд.

И, схватив сестру на руки, швырнул ее с обрыва в воду. Спрыгнув вслед, он подплыл к ней под водой и, схватив за край платья, потянул ко дну.

— Апачи! — только и успела булькнуть Анфиса, уходя под воду.

Но крик о помощи все-таки был услышан. С воинственными воплями на подмогу несчастной скво спешили пятеро соплеменников. Теперь настал черед Дональда хлебать воду. Однако торжество было недолгим. С криками «Сенеки — кони, апачи — мясо!» в воду посыпалась остальная часть братьев. Завязался бой. Сквозь тучи брызг в лунном свете сверкали двенадцать корон, и, захлебываясь от смеха, кто-то постоянно верещал:

— Красного Трубача на мыло!

За ужином все сидели возле костра и сохли. Анфиса устроилась на коленях у Дональда и строила ему рожи. Он отвечал ей тем же. Получалось очень мило.

— Давайте устроим Откровенный Разговор, — предложила принцесса.

— А что это такое? — поинтересовался Мартин.

— Ну… Это такая индейская народная игра.

— А какие в ней правила?

— Правила? Очень простые. Вот я, например, говорю: «У Дональда слишком длинный нос!» А вы с этим по кругу соглашаетесь: «Да. У Дональда действительно слишком длинный нос. А к тому же у него косые глаза и уши варениками». Ну а когда очередь доходит до самого Дональда, он должен со всем этим согласиться. Иначе мы объявим его самообманщиком и выгоним. Ну как?

— Дурацкая игра! — заявил Дональд. — Во-первых, у меня всего этого нет. А во-вторых, даже если б было, какой смысл говорить мне об этом?

— В качестве дружеской помощи. Чтобы ты не обольщался. И не забывал, что у тебя действительно слишком длинный нос. И потом, как ты можешь быть с этим не согласен? Ведь это же мнение большинства, которое всегда право и никогда не ошибается. Почти.

— Нет, в эту игру мы играть не будем.

— Но мне же скучно! — простонала Анфиса.

— Можем предложить альтернативу.

— Какую? — оживилась принцесса.

— Игру без правил. Мы отвозим тебя в Средневековое королевство и оставляем там.

— Хорошенькое дельце! И что же я там буду делать?

— Играть. В Средневековье, как в любом другом сказочном королевстве, существуют свои предания. Так, в одной из древнейших притч сказано, что за месяц до своей коронации наследный принц повстречает на поляне принцессу неземной красоты. И полюбит он ее. И будут они после свадьбы править долго и счастливо. Срок предсказания истекает завтра.

— Э нет! — запротестовала Анфиса. — На эту удочку я больше не клюну. Из меня уже пытались сделать один раз подсадную утку. Ничего не выйдет!

— Подожди, — прервал ее Мартин. — В предании сказано, что принцесса прилетит из-за моря. Ее принесут одиннадцать заколдованных лебедей.

— Да мало ли принцесс разъезжает на заколдованных лебедях! — ляпнула Анфиса, но, сообразив, что сказала глупость, замолчала.

— Мало, — ответил Мартин. — Всего одна. Это ты.

— Вы уверены? — промямлила принцесса.

Внезапная догадка осенила ее:

— Хорошо. Здесь все сходится. А с «неземной красотой» что делать будем? Посмотрите на меня!

— Ну, — засмеялся Дональд, — кто знает, как выглядит неземная красота? Быть может, именно так. Ну что, решаешься?

Почесав затылок, Анфиса оглядела братьев и ответила:

— А то!

Полет был назначен на следующее утро. Но принцессе не спалось. Ей вспоминались слова Фата-Морганы:

«Ты испоганила всю сказку! Ты не принцесса, а подсадная утка, не способная к самопожертвованию! Пожалей братьев — займись делом!»

Похоже, фея была права. Не во всем, конечно. Но… Сказка просто обязывает к определенному поведению. И извращение с крапивой — всего лишь одна из его составляющих.

Выбравшись из чума, Анфиса прокралась к шалашу Дональда и осторожно потрясла брата за плечи. Принц спал крепким детским сном, и принцесса невольно залюбовалась.

«Да, жаль, что людьми они становятся только ночью», — подумала она.

Однако принц тем временем проснулся и, увидев сестру, улыбнулся:

— Что, юной скво опять захотелось искупаться?

Но Анфиса, пропустив угрозу мимо ушей, тихо спросила:

— Дональд, а ты хочешь стать человеком?

— А кто же я по-твоему? — удивился принц.

— Ты не понял. Я имею в виду — насовсем. И днем тоже.

— Хочу! Тогда днем я буду с тобой играть, а ночью, как нормальному человеку, ты будешь давать мне спать.

— Перестань. Я серьезно.

— И я серьезно. Сестричка, я спать хочу. Нам, лебедям, непозволительная роскошь — болтать по ночам.

— Дурак! — вспылила Анфиса. — Я должна знать: вы хотите стать людьми?

Дональд перестал улыбаться и задумчиво взглянул на сестру.

На мгновение Анфисе показалось, что она поняла его мысли. Больше всего ему сейчас хотелось зажмурить глаза, заткнуть уши и прикинуться шлангом. Но было поздно, и вопрос был задан. И оставалось только жалеть, что пришла она с этим вопросом именно к нему… Молчание затягивалось.

— Ну? — не выдержала Анфиса.

— Не знаю, — наконец ответил принц, устало закрыв глаза. — Надо быть очень сильным, чтобы согласиться на это. Лебедем быть куда проще.

На следующее утро братья отнесли принцессу на материк. Путь через море был нетрудным. Анфиса с интересом наблюдала, как внизу по волнам движется странная тень. Это были одиннадцать громадных птиц, несущих в клювах гамак, в котором сидела наглая девица со своим плюшевым медведем.

Достигнув нужной поляны, лебеди высадили Анфису и, сделав над ней почетный круг, улетели. Принцесса осталась в одиночестве.

Первым делом она отправилась бродить по кустам. Убедившись, что соперницы как таковые отсутствуют, принцесса усадила медведя под дерево и уселась рядышком, изобразив на лице томное ожидание. Но время шло, а принц не торопился. На двадцатой минуте томного ожидания Анфиса стала подыхать от безделья.

Побродив по поляне еще немного, она наткнулась на заросли крапивы.

«Судьба», — поняла принцесса и, обернув руки подолом, стала срывать жгучие стебли.

— Ваше высочество, — вещал отец Симон, — не богохульствуйте! Книга Предсказаний никогда не лжет. И мы должны подчиняться ей. На то воля Божья.

— Ерунда, святой отец! Неужели вы сами верите, что я встречу на этой занюханной полянке ту самую принцессу неземной красоты?

— Неисповедимы пути Господни.

Принц душераздирающе закатил глаза и встал с трона.

— Ну ладно, святой отец. Последний раз я иду на поводу у вашего Господа. И то принимая во внимание его возраст.

С этими словами, не обращая внимания на позеленевшего отца Симона, его высочество наследный принц Филипп вышел из зала.

Въехав на поляну, принц попридержал коня и огляделся. Так и есть. Принцесс здесь было столько же, сколько копыт у зайца. Он уже собрался повернуть обратно, как вдруг ему почудился чей-то хриплый голос, напевающий песенку. Прислушавшись, он решил, что не ошибся, и двинулся на голос. Постепенно стали различимы слова. И хотя ритм больше напоминал гопак, это явно была колыбельная. Ошибиться не позволяли надрывные «баю-бай» в конце каждой строки.

Наконец за дальней березой мелькнуло что-то мохнатое. Объехав дерево, принц с удивлением увидел громадного плюшевого медведя, на коленях у которого сидела миниатюрная девушка (скорее даже девочка) и что-то увлеченно плела. Именно из ее уст раздавалась эта хриплая колыбельная.

Принц окинул девушку оценивающим взглядом и, решив, что она еще слишком молода для более близкого знакомства, ради приличия спросил:

— Привет, красотка! Тебя зовут Люси́, не правда ли?

Девушка оторвалась от своего вязания и подняла голову.

Принц отшатнулся. Это была не Люси. И даже не Джейн. И уж тем более не Аймигюль. Девушка была не столько уродлива, сколько ужасна. От одного взгляда ее зеленых мохнатых глаз становилось страшно и хотелось повернуться и бежать без оглядки, что Филипп и сделал бы, если б вовремя не вспомнил, что он принц. И что это создание — не что иное как ходячая провокация: немного умело наложенного грима, и вот уже все газеты пестрят фотографиями спины гордо удирающего правителя. Нет, этого они от него не дождутся. А девчонка в принципе ничего! Если только на лицо не смотреть.

— Ну так как? — продолжил он. — Я угадал? Люси?

Девушка окинула его исподлобья презрительным взглядом и, ухмыльнувшись, ответила:

— Почти. Мама звала меня Матильда Штутц.

— Забавно, — констатировал принц, слегка опешив от подобной наглости. — А что за песню ты пела?

— Это ночная песня, — раздраженно пояснила девушка. — Слушай, прохожий, ты ведь ехал куда-то? Почему бы тебе не продолжить свой путь?

Чем дальше, тем меньше эта девчонка напоминала провокатора: слишком уж правдиво она пыталась избавиться от Филиппа. Но вот как раз это настораживало еще больше. Не выказывать уважения к принцу?!

Наконец Филипп догадался о причине подобной наглости. Он не надел сегодня корону, и эта малолетняя грубиянка просто не представляла, что разговаривает с его высочеством. Впрочем, в этом был даже свой шарм. Нечасто представлялась подобная возможность общаться с народом вот так — без титулов. Особенно с молодыми особами. Во дворце яичницу можно было жарить — настолько все кругом кишело сальными глазками и приторными минами. По молодости лет Филипп раньше часто клевал на подобные уловки. Афродита открыла свои объятья для молодого принца, пожалуй, даже слишком рано. Наверное, поэтому, достигнув двадцатипятилетнего возраста, Филипп при виде пышного тела в первую очередь испытывал презрение и отвращение, а уж потом все остальное. Однако, несмотря на подобные разочарования, принц любил более чем бурно, одаривая женщин своей любовью направо и налево. Им владели азарт и наивная уверенность, что когда-нибудь количество конечно же перерастет в качество. Что ж, флаг ему в руки.

Увидев, что разговор не клеится, принц понимающе кивнул головой и, дернув поводья, направил лошадь в глубь поляны — может, там прячется пресловутая принцесса?

Анфиса проводила незнакомца взглядом и нетерпеливо огляделась. Принц явно не спешил. Да еще этот козел привязался. Люси! Ха! Видали мы таких Люси. У самого рожа кирпича просит, а туда же. И чего он здесь ходит? Вон, возвращается…

Убедившись, что принцессы не караулят своего жениха в кустах, Филипп решил возвратиться к этой странной девице и продолжить разговор. Остановившись рядышком, он слез с лошади и спросил:

— Матильда, ты не против, если я посижу здесь немного?

— Против, — поспешно заявила та. — Почему бы тебе не посидеть в другом месте?

— Могу объяснить: у меня здесь встреча.

— Прекрасно. У меня тоже. Я пришла первая, и тебе придется уматывать отсюда.

— И не подумаю! — возмутился принц. — Я буду оставаться здесь столько, сколько мне вздумается!

— Хорошо, — зловещим тоном произнесла Анфиса. — Но тогда пеняй на себя. Когда он приедет, я скажу ему, и он начистит тебе рыло!

— А она выцарапает тебе глаза!

Тут они оба замолчали, поняв, что в разговор вмешались еще двое неизвестных. Чтобы пролить свет на них, они одновременно воскликнули:

— Кто?!

— Кто выцарапает мне глаза?

— Моя прекрасная невеста. А кто начистит мне рыло?

— Мой благородный жених.

— Ха-ха! У тебя есть жених?!

— Не «ха-ха!», а «ого-го!». У него шикарные каштановые кудри, большие карие глаза, благородное лицо, и в плечах он в два раза шире тебя, рыжий коротышка!

— В таком случае у моей невесты длинные русые косы, коралловые губы, легкая походка и ноги от шеи! Получила, шестимесячная лягушка?

— Ноги от шеи? — изумилась Анфиса. — Бедняга! А туловище? У нее есть туловище?

— Туловище? — на секунду задумался принц, но, поняв, что попался на эту дешевую удочку, беззлобно рассмеялся:

— 1:0 в твою пользу. Моя убогая невеста явно проигрывает по сравнению с твоим качком. Ты мне его покажешь? Жутко хочется посмотреть на человека такой неимоверной ширины!

— Да, — согласилась принцесса, — у этого бедняги все время были проблемы. В дверь он проходил только боком. Что поделать, фигура такая! Легче перепрыгнуть, чем обойти…

Разговор принимал все более мирные формы.

— А что это ты плетешь? — поинтересовался принц.

— Да так, хобби. Кофту своему брату.

— У тебя есть братья? — изумился принц, пытаясь унять разбушевавшуюся фантазию. Кошмар предполагаемых лиц навел на него ужас.

Но принцесса спокойно ответила:

— Есть. Причем предостаточно. Тринадцать штук. И последние одиннадцать имеют слабость к подобным душегрейкам.

— Странный вкус. А хочешь, я тебе помогу?

— Поддержишь морально?

— Ну зачем? Ведь это же макраме. Я даже знаю целый узел. Нет, бантик. У него еще имя женское. Смотри.

И, взяв плетение, Филипп достаточно ловко свернул в центре красивый узор.

— «Жозефина», — заключила Анфиса. — Жуткая экономия времени.

— Ты торопишься?

— Да. Ведь ты, гляжу, уже целоваться намылился.

— Я?! — изумился Филипп, впервые, наверно, за всю свою грешную жизнь ощутив себя непорочным младенцем. Самое интересное, что он и в мыслях не держал ничего подобного.

«Что со мной? — встревоженно подумал принц. — Уж не заболел ли?» И действительно. Ведь ему уже двадцать пять, а он разговаривал с этой насмешливой девицей как пятнадцатилетний пацан: узелки плел, про братиков расспрашивал. Вместо того чтобы повалить на траву и…

Облизнув губы, принц придвинулся поближе к Анфисе и спросил улыбаясь:

— А что, поцелуй для тебя как гудок на заводе — рабочий день окончен?

Анфиса скептически оглядела улыбающегося принца и сказала:

— Занялся бы ты лучше делом. На, потки́.

С этими словами она сунула ему в руки связку крапивы.

— Ты что, обалдела?! — заорал принц. — Она же жжется!

— А ты думал! Это тебе не глазки строить.

— Нужна ты мне! — буркнул принц, облизывая обожженные пальцы. — Тоже мне принцесса!

— И принцесса! — рявкнула Анфиса. — На себя посмотри!

— В смысле?

— В смысле — вылитый принц. Знавала я одного такого. Натурщиком работает. Тоже все улыбается.

— Как же он: принц — и работает?

— А что? Не всю ж жизнь ему в ту́никах ходить.

— В чем?

— Не в чем, а в ком. В тунеядцах, господи! Ты прям как на ветке живешь.

— На ветке? — Филипп задумался. — Ботаник, да?

— Нет, люмпен, — поправила Анфиса. — Или пожарник. Одним словом — Алеша.

Филипп внимательно вгляделся в ее лицо:

— Слушай, Матильда, голову даю на отсечение…

— Судя по наличию этого кочана на твоих плечах, ты еще ни разу не проигрывал, — перебила Анфиса.

— Да и в этот раз не собираюсь. Я просто знаю: ты не из нашего королевства!

— Обидно, конечно, но твой кочан, похоже, опять останется при тебе. Черт меня понес в ваше дурацкое Средневековье. Жила бы себе спокойно. Нет, желтая вода в голову ударила — полетели! Ну и что? Этот козел так и не приехал!

— Да, — согласился принц, — и моя коза что-то запаздывает. Хотя странно, с такими ногами… Останусь я, видно, холостяком.

На небе уже загорались первые звезды, а Филипп все сидел под березой рядом с Анфисой. Она рассказывала ему удивительную многосерийную историю про одного разведчика с тремя фамилиями: Штирлиц, Исаев и Тихонов.

А еще у него было трое друзей: неразлучные поп, еврей и беременная женщина. Подобные невероятные истории принцу еще слышать не приходилось. Эти закадычные друзья приносили разведчику массу неприятностей. Поп постоянно на лыжах уходил за границу, еврей бегал по зоопаркам, а про женщину и говорить нечего. За странное пристрастие к беременности в широких кругах ее именовали не иначе как родистка Кэт. В общем, такие агенты — обнять и разрыдаться.

Филипп с интересом слушал ее, но одна мысль не давала ему покоя: кто эта загадочная девица со столь отталкивающей внешностью и столь же притягательными манерами? Несмотря на наряд, для простой крестьянки она, пожалуй, слишком эрудированна. Но еще меньше она походила на придворных барышень с их жеманными манерами и похотливыми взглядами. Она была еще совсем девочкой и выражала свои мысли по-детски наивно и глупо. Но тут же сквозь простые слова прорывались женская мудрость и цепкая хватка насмешницы. Одновременно ей удавалось быть циничной и полной романтики, грубой и до очарования нежной. Но главное — в ней не было ни капли кокетства. Филипп, известный всему королевству не иначе как Казанова, был для нее лишь случайным собеседником, каких в жизни встречаются тысячи. Тысячи! Принца приводила в дрожь одна мысль о том, что как мужчина он значит для этой девчонки не больше, чем тот плюшевый медведь, таращившийся на него из темноты пластмассовыми глазами.

Тем временем ночь вступила в свои права. И Анфиса начала позевывать. Чтобы не показаться назойливым, принц решил удалиться. Подобная тактичность в обращении с женщинами была не в его правилах, но эта девочка явно не входила в разряд вышеупомянутых особ.

— Ну, Матильда, мне пора. Оставляю здесь тебя в целости и сохранности. Плети циновки и жди своего жениха. Кстати, что ты будешь делать, если он так и не приедет?

— Помру с голоду.

— Оригинально, — оценил принц. — Вот она — истинная любовь. Без милого дружка и кусок в горле застревает… Матильда, мне бы очень хотелось дослушать ту историю про разведчика. Где я тебя завтра смогу найти?

— Здесь и найдешь, — мрачно хихикнув, ответила Анфиса. — То, что от меня останется. Тут у вас, говорят, волки водятся?

— Водятся, — согласился принц. — А почему бы тебе домой не пойти?

— Куда я пойду? — плаксиво промямлила Анфиса.

И жалостливо запела:

— Разлука ты, разлука, чужая сторона…

— Сиротка, стало быть? А братья?

— Что «братья»? Фьють — и нету. Одно слово — летуны.

Вдруг, внезапно оживившись, она спросила:

— Слушай, друган, а у тебя дома ничего поесть нету?

— Да пожалуй найдется, — усмехнулся Филипп.

— Тогда, — Анфиса преданно взглянула ему в глаза, — возьми меня с собой, а?

«Как все», — понял принц, теряя едва зародившуюся надежду.

— Поехали, — согласился он, подсаживая принцессу на лошадь.

Ему не впервой было слышать подобное бесцеремонное напрашивание на совместную ночь. Под невинным предлогом, конечно же: музыку послушать, календарики посмотреть. Спасибо, что хоть здесь сохранилась непосредственность: «поесть ничего нету?»

Вскочив в седло, принц прижал дрожащую от холода принцессу к себе и тронул повод.

— Стой! Стой! — заверещала та, вырываясь.

— Что еще? — недовольно спросил Филипп, ослабляя объятья.

— Медведя забыли, — объяснила Анфиса, указывая на сидящего под деревом плюшевого гиганта. — Без него не поеду!

— Дорогая, — недоуменно возразил принц, — у меня лошадь, а не такса, втроем мы не поместимся.

— Вот и прекрасно, — заявила принцесса, — значит, ты побежишь рядом.

Всю обратную дорогу принц злился. Как она бессовестно надула его, оставляя на лице все ту же маску непонимания. Отгородившись от него этим дурацким плюшевым медведем, она лишила его всякого удовольствия от своего присутствия. Обнимать же их вместе не было никакой возможности, ибо это противоречило строению человеческого скелета. Для подобного трюка необходимы руки, которые при ходьбе болтались бы где-то на уровне лодыжек. Поэтому принцу приходилось довольствоваться видом голубого плюшевого затылка.

Уже подъезжая ко дворцу, принц вспомнил, что ездил не за чем-нибудь, а за будущей женой. И с кем же он возвращается?

«Вот и прекрасно! — ухмыльнулся он. — Посмотрим, что скажет святой отец на этот раз!»

Ворвавшись в зал, Филипп направился прямо к архиепископу.

— Ты вернулся, сын мой, — заулыбался тот.

Но, увидев рядом с принцем худую ободранную фигуру, нахмурился.

— Кого вы привели?

— Ваше высочество, — добавил принц.

— Ваше высочество, — раздраженно повторил архиепископ.

— Это моя суженая! — рявкнул Филипп. — Так, кажется, пророчила Книга Предсказаний?!

Архиепископ с изумлением смотрел на безобразную девушку и не мог вымолвить ни слова. Наконец, совладав с собой, он, не скрывая отвращения, брезгливо произнес:

— Как твое имя, дитя?

Но та, вместо того чтобы скромно потупить свои омерзительные очи, вдруг гневно сверкнула ими, и в полной тишине раздался ее глухой, хриплый голос:

— Дитя зовут ее высочество Ярославна Орибльская, законная дочь его величества Ярослава Мудрого и единственная сестра его величества Ярослава VI, ныне правящего.

— Легендарная принцесса Приморья? — возопил отец Симон, с благоговением взирая на проступившую из-под спутанных волос диадему.

— Да, забавно вышло, — пробормотал Филипп, почесывая затылок. — Будем знакомы — принц Филипп: каштановые кудри, громадные глаза, благородное лицо, а в плечах шире самого себя в два раза.

Анфиса почувствовала, как краска стыда заливает уши. Но ее смущение было недолгим. С мгновенно исказившимся от гнева лицом она тихо прошипела:

— А ноги от шеи? Забыл?

С этими словами она влепила будущему мужу звонкую затрещину, проделав это пусть не с царственным величием, но с наглостью, дозволенной лишь королям.

Свадьба была назначена через месяц — за день до коронации. И вот этот срок приближался. Все это время будущие супруги развлекались как только могли: въезжали на лошадях в театр, устраивали званые обеды на сеновалах, тамадили на крестьянских свадьбах и т. п. Делали они это без особого напряга, и скоро все королевство знало, что будущие король и королева «свои в доску». Нельзя было сказать, что со стороны принца с принцессой это был хорошо продуманный дипломатический шаг. Но результаты оказались налицо: их популярность росла с каждым днем. По деревням ходили уже целые легенды о том, как однажды в одно ясное, солнечное утро по сельской дороге проехали два всадника. Он и Она. Он был высок, широкоплеч, красив, а она — стройна, зеленоглаза и прекрасна. Конечно, в этом было зерно правды, но такое чахлое, что вот мне, например, плакать хочется. Однако народ нуждался в идеале. Зачем им знать, что, несмотря на богатырские плечи, росту в будущем короле не более пяти с половиной футов, а стройность принцессы была скорее подростковой худобой, нежели девичьим изяществом.

Шли дни, и Филипп все больше и больше сходил с ума по будущей жене. Она была страшно неуравновешенна и состояла из сплошных противоречий. Но, как ни странно, принцесса могла навязать свою волю всем, даже отцу Симону. Так, она заставила его играть с ними в «знатоков». Святому отцу досталась роль Пал Палыча, принц был Шуриком, а сама принцесса — экспертом Кибрит. И самое главное, что все прекрасно получилось. Архиепископ послушно твердил: «Да, Зиночка. Конечно, Зиночка!» А сам Филипп с глупой рожей повторял: «Я доложу генералу».

Но больше всего принца беспокоило не это. Дело было в другом. Может, это звучит смешно, но за все время их совместных путешествий и ночлегов на сеновалах у него с принцессой, кхе-кхе, как бы это сказать… ничего не было.

И при этом надо заметить, что будущая королева вовсе не страдала излишней скромностью. В любой момент она без особой стыдливости могла залезть к нему на колени и заявить, что хочет спать. Или, радостно хрюкая и обнимая за шею, часами шипеть в ухо, изображая, как «ежики целуются». Но не больше.

Однажды Филипп все-таки умудрился поцеловать ее, но тут же пожалел об этом. Она бешено отбивалась, кусаясь и царапаясь. Потом в гневе швыряла в него всем, что под руку попадется. А под конец надавала по морда́м и, обозвав «похотливым убийцей», выгнала из комнаты и заперлась на ключ.

Простила она принца только тогда, когда, забравшись на ее балкон по водосточной трубе, он прожил там целых три дня (вот уж она веселилась, строя рожи из-за стекла).

В остальном жизнь их протекала довольно мирно. Не считая еще одного случая.

Однажды принцесса — как всегда, после трех мощных ударов в дверь, от которых сотрясался весь замок, — ворвалась в его кабинет и прямо с порога закричала:

— Филя, давай заведем бэби!

— Не стоит так надрываться, Матильда, — заметил принц. — Если ты хочешь, чтобы об этом узнало все королевство, достаточно только развесить объявления.

Но Анфиса, пропустив его слова мимо ушей, уже уселась к нему на колени и преданно заглянула в глаза:

— Филя, как ты думаешь, на кого он будет похож?

— Кто?

— Наш ребенок.

— Ну, — задумался Филипп, — скорее всего на кого-нибудь из нас. А что, у нас будет ребенок?

— Да я вот думаю. Если он будет похож на тебя, то зачем ему мучиться?

— А почему это он будет мучиться? — нахмурился принц, сдвигая корону на затылок.

— Почему? Да ты посмотри на себя. Куда он с такой рожей денется? У тебя же не лицо, у тебя харя!

— Ладно! — прервал ее Филипп. — Если тебе так не нравится моя внешность, рожай его похожим на себя. Вот уж красавчик получится!

— И рожу! — обиделась Анфиса. — Обойдусь без твоей помощи!

— Да-а? — усмехнулся принц. — Слушай, Матильда, а как ты это, интересно, собираешься сделать?

— Объяснить?

— Не надо, — поспешно ответил принц. — Но где же твой вкус? У отца Симона рожа еще противней, чем у меня. Пожалей нашего малютку!

— Каждый всё понимает в меру своей испорченности.

— Да, я воспитывался в борделе. Но, глядя на тебя, я понимаю, что есть места еще более развратные, чем то, где я провел свое безгрешное детство.

— Ты на что-то намекаешь?

— Нет, просто констатирую факты. Не кажется ли тебе, что для своего возраста ты носишь слишком низкий корсет?

— Нахал! Выходит, высота корсета зависит от возраста? Тебя послушать, так к старости я вообще смогу без платья ходить?

— Как тебе будет угодно. Я догадывался, что у тебя извращенные вкусы.

— Тебе не угодишь. То я слишком закупориваюсь, то наоборот.

— Пойми, Матильда, лично я ничего против твоего низкого корсета не имею. Но твоя врожденная женская скромность должна была подсказать тебе, что подобные вырезы на платье к лицу только женщинам определенного поведения.

— Ну так в чем же мне ходить? — заныла Анфиса. — Моя врожденная женская скромность в таких случаях предательски молчит.

Принц посмотрел в ее молящие глаза и, не выдержав, потянулся, чтобы поцеловать. Но Анфиса раздраженно оттолкнула его:

— Тебе всё хиханьки! У меня проблемы, а тебе лишь бы обниматься.

Филипп скептически поджал губы и сухо произнес:

— В таком случае тебе в первую очередь надо слезть с моих колен. И вообще, чулок синий, катись отсюда, храни свое целомудрие!

С этими словами он спихнул ее с себя, развернул и подтолкнул в сторону двери.

Но она тут же вскарабкалась на него обратно и обняла за шею:

— Филя, Филя, послушай!

— Отстань, я тебе сказал! Надоели мне твои «ежиные поцелуи»!

— Дурак, это не то! Это же «смерть ежа»!

— Ты мне ее уже делала! Я чуть не оглох! Отцепись от меня, садистка! Знаю! Знаю! И «как пингвинчики кусаются»! И «как Карлсон стесняется»! Прекрати сейчас же!

Не в силах больше сдерживать натиск невесты, Филипп мысленно перекрестился и сжал ее так, что она не смогла пошевельнуться. Подергавшись, словно муха, влипшая в варенье, Анфиса затихла.

— Ты что-то хотела сказать? — спросил он, не разжимая объятий.

— Мои кости! — взмолилась Анфиса. — Пусти! А то я тресну где-нибудь!

— Пообещай, что родишь мне сына.

— О господи! Хоть двадцать! Но только после того как ты меня отпустишь.

— И он будет похож на меня.

— Ну уж нет! Бедный мальчик! Я…

Не дав ей договорить, Филипп впился принцессе в губы.

— Хорошо, — промямлила Анфиса, отдышавшись. — Какой же ты все-таки гадкий! Будь по-твоему.

— У него будут мои рыжие волосы.

— Давай договоримся называть вещи своими именами. Наш сынок будет ходить с гнездом на голове.

— Мое лицо.

— Экая образина!

— Мой голос.

— Несмазанная дверь.

— Моя фигура.

— Барабан на барабанных палочках.

— Мой характер.

— Это уж слишком! Бедный малыш! Лучше ему умереть в детстве!

За это ей досталось еще раз. Облизнув побелевшие губы, она прохрипела:

— С твоим темпераментом я скоро останусь без передних зубов.

— Так какой у него будет характер?

— Твой! ТВОЙ!!! Успокойся, все будет твое!

— Обещаешь?

— …Обещаю.

Принц ослабил объятья и осторожно погладил принцессу по спутанным волосам. Как же он все-таки любит ее! Улыбаясь, он нежно прошептал:

— А назовем мы его…

Но принцесса опередила Филиппа:

— Сысо́й.

Улыбка сползла с лица принца. Схватив Анфису за плечи, он изо всех сил встряхнул ее:

— Как ты сказала? Сысо́й?! Моего сына будут звать Сысо́й?!

— Да! — рявкнула Анфиса. — Надеюсь, королей с таким именем еще не было?

— Еще бы!

— Значит, этот будет первым.

— Но почему?

— Ты еще спрашиваешь! Потому что я не хочу рожать тебе сына под номером! Только короли подвергаются такому унижению, как нумерация. И если ему не суждено стать единственным, то пусть он хотя бы будет первым. ПЕРВЫМ!

Выслушав принцессу, Филипп только покачал головой и рассмеялся:

— Ну нет, Матильда, лучше я останусь вообще без наследника. Мало того, что у бедного парня будет такая зверская внешность, так еще и имечко — врагу не пожелаешь. Назови-ка его сразу Клейстером — и дело с концом. А еще лучше — Толстолобиком-Под-Майонезом. Самое что ни на есть имечко для короля!

Анфиса, тихо постанывая, сидела в громадном кресле и из последних сил обмахивалась страусиным веером, проезжая каждый раз концами шикарных перьев по заштукатуренному пудрой лицу. В зале стояла удивительная духота. Множество пьяных голосов сливались в единый рокот и заглушали уже еле слышную музыку, доносившуюся с дальнего балкона. Шел девятый час королевской свадьбы.

Порой Анфиса решала, что теряет сознание. Но каждый раз, открывая глаза, убеждалась, что оно возвратилось обратно. Перед ней оказывались все те же каменные своды, увешанные чадящими факелами, и все те же пьяные голоса восхваляли молодых и в тысячный раз провозглашали тосты за их здоровье. Было до невыносимого душно. Пахло пряностями, жареным мясом и перегаром. Время от времени на громадный деревянный стол, усыпанный объедками, взбирался кто-нибудь из благородных донов и под общий хор одобрения выпивал за здоровье его высочества бочонок вина. Или заплетающимся языком говорил сомнительные комплименты его молодой супруге, с отвращением наблюдавшей за всей этой вакханалией. То там, то здесь слышались грубые солдатские песни. Народ веселился.

Сейчас во всем королевстве не было ни одной деревни, где бы не праздновали от души королевскую свадьбу. На каждом постоялом дворе жгли костры, на которых жарились ягнята, бараны, телята и свиньи. Праздник был в самом разгаре. Но веселее всего, конечно же, было во дворце.

По его каменным башням скакали бешеные тени пляшущих на площади. Ругань, бабий визг, пьяные песни — всё слилось в единый вой. Громадные языки пламени лизали дно кипящих котлов. Весь дворец был полон огня. И, казалось, сам дьявол правит этой оргией, явив на землю ад…

Принцесса облизнула пересохшие губы, осторожно покосилась на мужа. Однако за Филиппа не стоило волноваться. Уж если кто-то и чувствовал себя здесь в своей тарелке, так это был его высочество.

«Да он здесь всех переплюнет», — решила Анфиса, глядя, как принц, осушая кружку эля за кружкой, распевает песни в обнимку с пьяными донами. Филипп действительно веселился от души. Собрав компанию подобных себе качков, он устроил посреди пира молодецкие игрища, постепенно вылившиеся во всеобщую драку, где не последнюю роль исполнял сам принц. Пиршество продолжалось под звон сабель. Из разрубленных бочек лилось вино и неиссякаемыми ручьями стекало по каменному полу в центр зала — там образовалось что-то наподобие пенистого озера, в котором уже нежилась парочка благородных гостей. Изо всех углов неслись визги зажатых служанок. И принцесса подумала, что случись что, сама она в этих нарядах далеко не убежит. Оставалось лишь надеяться, что ни у кого из здешних пьяных морд не поднимется рука на жену этого замечательного парня, раскачивающегося сейчас на чугунной люстре, — их будущего короля.

И все равно Анфиса чувствовала себя неуютно. В своем пышном свадебном наряде она была подобна бельму на единственном глазу и теперь с опаской думала, что даже винные пары не смогут затмить кричащую белизну ее вызывающе трезвой фигуры. Скандал должен был разразиться с минуты на минуту. Вот он!

Принцесса узнала его сразу, как только он поднялся со скамьи. Это был молодой гвардеец, пришедший сюда, как видно, повеселиться на славу, но с непривычки хвативший лишку. Вино ударило в голову, и вот теперь он карабкался на стол, в конце которого восседала бледная девушка в белоснежном платье, с интересом наблюдавшая за его тщетными попытками сохранить равновесие. Наконец гвардеец справился с этой нелегкой задачей и, встав во весь рост, поднял руку, прося тишины. Все замолчали, словно почувствовав, что этот тост будет не совсем традиционен.

— Господа! — пьяный голос звучал достаточно разборчиво, чтобы его услышали все в зале. — Господа! У меня тост… Или нет… Это потом… Господа! А не кажется ли вам, что кому-то из нас здесь не… не очень весело?.. А?..

— Короче, Чарли! — крикнули ему из толпы.

— Могу и короче! — ответил гвардеец. — За кого мы пьем, господа? За его высочество? Да! Это наш будущий король, и мы его любим! За его невесту?.. Господа, посмотрите на нее.

Все головы повернулись в сторону Анфисы.

— Она трезва, господа!.. Она не пьет! Не пьет за здоровье своего народа!.. Но, господа! Спрашивается — зачем нам такая королева?! Которая не пьет за здоровье своего народа!

В толпе послышались одобрительные возгласы:

— Правильно, Чарли. Зачем нам та…

Но они тут же замолкли.

Анфиса резко встала:

— Вы хотите, чтобы я выпила за ваше здоровье?

— Да! Да! — закричала толпа.

Но гвардеец снова вмешался:

— Хотеть-то мы хотим, ваше высочество. Но вы глядите… того… Как бы ножки не подкосились.

В толпе довольно заржали.

— Рому! — рявкнула Анфиса, смахивая на пол стоящую перед ней посуду.

Ей подали наполненный кубок. Одним прыжком вскочив на стол, она медленно пошла на гвардейца. Подойдя вплотную, она вскинула голову и взглянула ему прямо в глаза. На какое-то мгновение Анфиса увидела в его испуганно расширенных зрачках свое отражение. Это было залитое кровью лицо, оставившее в память о себе только крохотный шрам на виске. Гвардеец вздрогнул от этого взгляда, как от укуса змеи, но устоял.

— Эх, молодежь! — устало упрекнула принцесса. — Как жизнь не цените!

И громко произнесла:

— Я вижу, ты храбрый воин. Так давай же выпьем с тобой вместе за этот славный народ!

По залу разнесся гул одобрения, и гвардеец с готовностью потянулся к кубку. Но принцесса остановила его и, сняв с тонкого пальца перстень, подкинула его в ладони.

— Каждый выпьет ровно по половине. Но это еще не всё. Здесь, — она указала на перстень, — яд. Действует мгновенно. Я не бросаю слов на ветер, но еще больше не люблю, когда это безнаказанно делают другие. Ты сомневался во мне? Теперь же посмотрим, кто из нас дольше продержится на ногах.

С этими словами она на глазах у всех высыпала содержимое перстня в кубок.

— Пей!

Мгновенно протрезвев, гвардеец побледнел и протянул к кубку дрожащие руки.

— Смелее, сын мой! — подбодрила принцесса. — С таким длинным языком ты все равно не прожил бы долго на этом свете.

Подобное утешение сработало молниеносно. Отпихнув от себя отравленный кубок, гвардеец спрыгнул со стола и сломя голову помчался к выходу.

— Есть еще желающие выпить со мной? — поинтересовалась принцесса.

Таковых не нашлось.

— Однако какая непоследовательность! — заметила Анфиса. — Что ж, выпью одна. Ваше здоровье, господа!

И под изумленный вздох толпы Анфиса пригубила кубок.

Разинув рты, люди стояли и ждали, когда же, схватившись за грудь, принцесса со стоном упадет и испустит последний вздох. Подобное самоубийство удается наблюдать не каждый день. Но, несмотря на столь жаркое ожидание, принцесса и не думала расставаться с жизнью. Сделав еще несколько глотков, она взглянула на изумленную публику и рассмеялась:

— Господа, теперь вы убедились, что ваша королева любит вас. И в знак своей любви она даже соглашается пить эту гадость. Ура, господа! Виват королеве!

Сотни пьяных голосов тотчас с готовностью подхватили этот клич. И через мгновение все потонуло в реве восторженной толпы. Народ признал королеву.

— Ты куда? — поинтересовался принц, хватая проходящую мимо Анфису за юбку. — Праздник еще не кончился.

— Вот именно. А некоторые уже нализались.

— Ты что! Ни в одном глазу! Дыхнуть?

— Не стоит, меня и так тошнит. Пусти, я устала.

— Верю. Такие праздники не для тебя.

— Очень благородно было с твоей стороны не предупредить меня об этом.

— Интересно, а как бы ты представляла себе свадьбу без невесты?

— В таком случае тебе следовало жениться на пивной бочке.

— Ну прости своего несчастного мужа! — взмолился принц, опускаясь перед Анфисой на колени. — Больше этого никогда не повторится.

— Еще бы! Выйти за тебя замуж второй раз?! Такую глупость можно сделать только один раз в жизни!

— И ты ее сделала. Кстати, — Филипп встал с колен и отряхнулся. — Ты не забыла? У нас сегодня брачная ночь.

— Не забыла! — огрызнулась Анфиса. — Еще раз тридцать мне об этом сообщи, и я действительно запомню! Так что у нас сегодня?

— Брачная ночь.

— Не запомнила. Еще раз!

— Брачная ночь!!!

— Великолепно! Осталось только написать об этом на лбу у каждого из гостей, и, может, тогда у меня отложится в памяти хоть что-нибудь.

— Не сердись, — Филипп привлек принцессу к себе. — Лучше расскажи, что за представление ты устроила, пока я отвлекся?

— А-а, это… Ерунда. Поставила на место одного пьяного юнца.

— А яд из перстня?

— Обыкновенный зубной порошок. Дешевый фокус. Пусти меня. Я пойду в спальню, переоденусь.

Принц отпустил ее и, глядя вслед, только растерянно почесал затылок. Он не стал ей рассказывать, что двум гвардейцам, полезшим дегустировать недопитый принцессой ром, «дешевый фокус» стоил жизни. В кубке был цианистый калий.

Уже далеко за полночь пиршество стало постепенно затихать. Навеселившись вволю, многие спали, подложив под голову баранью ногу, или же, выбрав себе служанку по вкусу, отправились любоваться на звезды в сад.

Принц Филипп шел по коридору, насвистывая марш Мендельсона. Даже сейчас он не мог поверить, что этой ночью сбудется то, о чем он мечтал все эти долгие дни. Она наконец станет его. Боже, как это смешно! Он, которому стоило только свистнуть — и толпы разодетых дам кинутся ему на шею, мечтал об этом малолетнем насмешливом звереныше. Мало того, что в ней не было ничего женственного, так и человеческого в ней было не больше, чем в дикой кошке. Ее хриплый глухой смех висел над принцем подобно дамоклову мечу, грозя упасть каждый раз, когда он позволял себе что-то «лишнее». И вот теперь этому придет конец. Она станет его женой.

Он уже чувствовал, как гладит ее густые черные кудри, ласкает белоснежную кожу, целует ее громадные холодные глаза. И губы, и…

Чувствовал он и многое другое. Но если ты, дружок, не урод от природы и владеешь хоть какой-то долей фантазии, то без труда достроишь его думы сам, не заставляя уставшего автора, слюнявя карандаш, перечислять для тебя дальнейшие любовные ласки.

Принц приблизился к спальне и тихонько отворил дверь. На него пахну́ло свежестью ночи. Окна были открыты, и прохладный ночной бриз, шевеля прозрачные занавеси, уносил в сторону моря память о теплом солнечном дне. Лунный свет, льющийся из окон, освещал громадное супружеское ложе, покрытое голубым шелком. Пахло жасмином…

На кровати спала принцесса, укутавшись с головой в тонкое одеяло. Принц осторожно прикрыл за собой дверь и приблизился. Боже, как она была прекрасна! Даже сквозь покрывало он различал ее изящные формы. В позе ее не было ни капли кокетства или томного ожидания, которое обычно изображают девушки в преддверии любовной встречи. О эта наивная естественность, доступная только девственницам! Куда все это уходит потом, милые женщины?

Принц осторожно, чтобы не разбудить принцессу, лег рядом. Ему так не хотелось нарушить этот трогательный детский сон. И еще больше он боялся испугать ее. Всегда дикая пантера, теперь она казалась ему крохотным беспомощным котенком, которого может обидеть каждый. Но этого никогда не случится — он не допустит! Он будет любить ее, как никто еще не любил на земле. Он будет ласков, нежен и терпелив. Он никогда не причинит ей боли.

Медленно, стараясь запомнить эту минуту навсегда, принц протянул руку и коснулся под одеялом ее тела…

Проклятье! Филипп даже застонал от досады, когда его жаждущая рука уткнулась в мех.

Все это время рядом с ним лежал плюшевый медведь.

Анфиса, визжа от радости, неслась по коридорам, держа над головой драгоценный трофей — жареную утку. Сзади доносились ругательства. Повар никак не хотел смириться с нанесенным кухне ущербом. Но, увидев, что воришка сворачивает в королевские покои, тут же и смирился: с его высочеством шутки плохи. Хотя утку жалко…

Что ж, повару можно было простить его невежество — всю свадьбу напролет он трудился в поте лица, и, конечно, у него не нашлось времени заглянуть в зал и полюбоваться на невесту. Так откуда ему было знать, что этот улепетывающий подросток — будущая королева?

Объяснялись Анфисины действия очень просто. Просидев с полчаса в спальне, она вдруг почувствовала бешеный голод. Немудрено. На пиру было так «весело», что у невесты кусок в горле застревал. К тому же этот дурацкий кубок с ромом! После него принцессе стало еще хуже. Все-таки, наверное, в том перстне, который она нашла и, не сдержавшись, нацепила, был вовсе не зубной порошок. А стиральный. Преодолеть внезапно возникший голод оказалось просто немыслимо. Поэтому принцесса, сняв свадебное платье со всеми драгоценностями, порылась в гардеробе его высочества и, найдя там подходящие джинсы с линялой футболкой, отправилась на промысел.

После нескольких рейсов она запасла в спальне салаты, мясо, пиво и громадный кусок торта. Однако этого ей показалось мало. И, прошвырнувшись еще разок, Анфиса сперла утку с яблоками.

Сейчас она летела по коридору и с восторгом представляла, как все это съест. Приоткрытая дверь в спальню говорила что Филипп уже вернулся. Жаль. Теперь делиться придется. Хотя ладно…

Распахнув дверь, она радостно завопила:

— Филя, гляди, что я принесла!

Ответа не последовало.

Подойдя поближе к кровати, она увидела картину, которая одновременно и рассмешила, и разозлила ее.

Принц Филипп возлежал на кровати в обнимку с ее медведем, не обращая на Анфису никакого внимания.

— Эй! — возмутилась она. — Прекрати его тискать! Это мой мишка!

Но Филипп, не сводя равнодушных глаз с люстры, ответил:

— Ты мне кто? Жена. Значит, медведь общий. Хочу — и тискаю.

— Ладно, — уступила Анфиса. — Отдыхай. А я пока поем.

Послушав минут десять смачное чавканье, принц перевернулся на другой бок и простонал:

— Я женился на свинье. Вдобавок ко всему ты еще и не умеешь есть.

Анфиса облизнула жирные пальцы и, ничуть не смутившись, ответила:

— Всего-то? Наоборот, ты должен радоваться, что в вашем грандиозном средневековом свинарнике стало на одну чушку больше. Подвинься! Я хочу спать.

— И не подумаю! — отрезал принц. — Это двуспальная кровать. Считать умеешь? Я — раз, медведь — два. Двое. Все сходится. А ты лишняя.

— Жадюга! На этом полигоне можно десятерых положить!

— Я достаточно богат, чтобы позволить себе роскошь спать на этой кровати вдвоем.

— Со мной! Это я твоя жена! А не этот медведь!

— Неужели? Сказать по правде, он мне нравится гораздо больше.

— А я? — растерялась Анфиса. — Я тоже — ничего. Я даже не храплю во сне.

— И напрасно. Мне больше нравится, когда храпят.

— Тогда иди спать в казарму.

— Там слишком много народу, чтоб я мог исполнить супружеский долг.

— С кем?! — изумилась Анфиса. — С медведем?

Филипп взглянул на жену и рассмеялся. Она стояла перед кроватью в мятой футболке до колен и испуганно смотрела на него. Не боявшаяся ничего на свете, она ужасалась от одной мысли, что он не пустит ее к себе спать и ей придется провести ночь на коврике возле кровати. Вот она — ахиллесова пята.

— Ну зачем же? — расплылся в улыбке принц. — Я исполню его со своей законной женой!

С этими словами он рванул за край футболки, и Анфиса упала рядом с ним на кровать.

— Погоди! — успела пискнуть она, уворачиваясь от его жаждущих губ. — Есть идея!

Принц как-то сразу обмяк и, сморщившись, отпихнул принцессу от себя.

— Поехать к твоему дурацкому оврагу?

— А как ты догадался? — удивилась Анфиса. — Чудесное местечко! Я давно хотела тебе его показать. Для «тарзанки» — самое оно!

Через полчаса они были уже у оврага. Анфиса спрыгнула с коня и вприпрыжку помчалась к шалашу за веревками. Привязав лошадей, принц, зевая, поплелся следом. Но принцессу не мог остановить даже тоскливый вид мужа. Не обращая внимания на его кислую мину, она радостно ткнула веревкой ему в лицо:

— Смотри — надо закинуть ее вон на тот сук. Но отсюда это сделать не получится. Поэтому, я думаю, надо залезть на дерево.

— Без тебя догадался бы! — огрызнулся Филипп и, вырвав у Анфисы из рук веревку, стал карабкаться по шершавому стволу.

Достигнув нужного сука, он привязал веревку и начал спускаться. Кругом была полная темень, и каждый раз, нащупывая ногой следующий сук, он молил Бога о том, чтобы тот не оказался сухим. Я имею в виду сучок. Но Бог, видно, был за что-то в обиде на Филиппа, потому что не прошло и нескольких секунд, как под сухой треск предательской ветки его высочество полетел вниз.

Полет был недолгим. К тому же в его конце Филиппа ожидал приятный сюрприз: на дне оврага располагалось что-то вроде крохотного болота с застоявшейся водой. Приземлившись в его глубины, принц тотчас почувствовал приятную прохладу, и тонкий аромат гнилой воды напомнил ему далекое детство с его изумительной забавой — надуванием лягушек через соломинку.

Пронаблюдав полет мужа со стороны, Анфиса воззрилась в бездонную пасть оврага и робко спросила:

— Филя, ты жив?

Из кромешной темноты раздался злой голос:

— Нет!!!

— А вот и врешь, — обрадовалась Анфиса. — Стал бы ты так орать, случись с тобой что-нибудь серьезное…

Кусты на краю оврага зашевелились, и оттуда появилась хромающая фигура. В лунном свете принцесса увидела злое лицо мужа.

— Я понял цель этой прогулки: ты решила стать вдовой! — рявкнул он.

— Не болтай глупости! — поморщилась Анфиса. — Кто же знал, что ты лазаешь по деревьям еще хуже меня. На вот, держи.

И она всучила Филиппу палку на веревке.

— Все элементарно: разбегаешься, отталкиваешься и летишь. Главное — вовремя отцепиться. А то и дотуда не допрыгнешь, и обратно не долетишь. И еще: сначала немного подтянись на руках. Все будет о’кей!

— Не будет, — мрачно разочаровал ее принц.

— Почему? — искренне удивилась та.

— Потому что я никуда не полечу.

— Ты просто гнусный обыватель! — взорвалась Анфиса. — В тебе нет ни капли романтики!

— Это у тебя извращенные понятия о романтике. По-твоему, безграничное счастье можно испытать, только свернув себе шею?

Анфиса надулась:

— Филя, ты дурак. Я предлагаю тебе такую чудесную игру, а ты кобенишься. Ведь можно же не просто так прыгать, а играть. Как будто за тобой гонятся разбойники. Или ты спасаешь прекрасную принцессу.

— Или сам спасаюсь от нее, — процедил сквозь зубы Филипп и, взявшись за «тарзанку», исчез в темноте.

— Ну как? — поинтересовалась Анфиса, подождав несколько секунд.

Глухой удар на той стороне оврага дал ей более чем красноречивый ответ. Филипп совершенно не умел пользоваться «тарзанкой».

Через мгновение до нее донеслись сдавленные проклятия.

— Эй, лети сюда! — крикнула Анфиса. — Я тебя вылечу.

— Дудки! — проорал в ответ Филипп. — Второй раз я не полечу! У меня голова не казенная!

— Мало того, — согласилась принцесса, — она у тебя еще и не оттуда растет. Обычно люди приземляются на ноги.

— Щас ты у меня договоришься!

— Сначала доползи досюда!

— Я твой муж!

— Объелся груш.

— Ну спасибо!

— Соленая рыба.

Принц догадался замолчать первым.

Проклиная тот день и час, когда его угораздило повстречать это чудовище, он полез обратно.

Где-то минут через двадцать, преодолев все буреломы, он наконец вернулся на родной берег. Оглядевшись, Филипп обнаружил, что Анфиса давно залезла в шалаш и преспокойно спит там.

— Ну сейчас я тебе устрою рай! — процедил «милый» сквозь зубы и, сжав кулаки, полез внутрь.

Утром Филипп проснулся первым. И как все влюбленные начал маяться дурью. В данном случае он забавлялся тем, что щекотал травинкой лицо спящей жены. Во сне она, как многие жены, была просто прелесть. А вот проснется, рот откроет — так жабы оттуда и посыпались! Эх, жаль, что она не может спать вечно!

И как бы в подтверждение тому Анфиса зевнула и открыла глаза. А принц со стоном закрыл свои.

— Чего расстонался? — недовольно спросила Анфиса.

— Глаза заболели от такой красоты.

— Что ж ты меня — такую красивую — в жены взял?

— Люблю экзотику.

— Хам. И вообще, почему ты никогда не спрашивал: «Ты меня любишь?»

— Потому что знал, как ты ответишь.

— Поразительно гибкий ум! Ну и как же?

— Словом из трех букв.

— Достаточно оригинальный ответ. А что он, по-твоему, обозначает?

— Что ты не про то подумала. Я имел в виду слово «нет».

— А что же, по-твоему, я подумала? Может быть, «да-а».

— Сомневаюсь. Скорее всего, как всегда, что-нибудь гадкое. То, о чем настоящая королева… а-А!

Анфиса изумленно посмотрела на мужа:

— Чё это ты, как птенец, варежку разинул? Есть захотел?

— Королева, — наконец выдавил принц. — КОРОЛЕВА! Сегодня коронация!!! Время! Сколько сейчас времени?

— Фу, как неграмотно. Надо спрашивать «который час?».

— Который час? — рявкнул Филипп.

— Теперь еще хуже. Сомневаюсь, что такому грубияну кто-нибудь ответит.

— Матильда, — наконец взмолился принц, — ну как ты не понимаешь! Опоздать на коронацию! Да это же скандал!

— Не сомневаюсь. Особенно если явиться ко двору в том виде, в котором ты сейчас пытаешься влезть на коня.

— А, ч-черт! Где мои штаны?

— Не знаю. Но явно не на тебе.

— И так вижу! Где они?

— Чего ты разорался? Откуда мне знать, что кроме этих дурацких супружеских обязанностей я еще должна следить за твоим бельем?

— Не притворяйся! Я знаю — ты их спрятала!

— Как же ты меня достал! Да! Да! Я зарыла их под табличкой: «Здесь такого-то числа такого-то года расшвыривал свои шмотки по поляне его величество Филипп…» Какой там у тебя номерок будет?

— Прекрати! Мне не до шуток.

— А мне? Если ты думаешь, что твой вид ласкает глаз, то глубоко ошибаешься.

— Хо-хо! Какие мы нежные! Я, между прочим, твой муж.

— Именно поэтому, чтобы не потерять в моих глазах больше, чем свои штаны, прошу тебя: отойди за куст.

— Так! Хватит. Мне надоело. Вылезай. Что там на тебе надето? Мои джинсы?

— Ну уж нет! Нет такого закона, что, если посеял собственные штаны, можешь снимать их с другого.

— Первым делом после коронации впишу его в Кодекс: замечательный закон! А ну, снимай мои штаны!

— Филя, ты умен, как тетерев. Если ты — мой муж, то вполне логично, что я — твоя жена. А посему тоже обязана присутствовать на коронации. Раскинь мозгами. Все познается в сравнении. И если ты, приехав ко двору без штанов, продемонстрируешь то, что во всяком случае слабая половина вашего населения у тебя когда-нибудь да видела, то я, совершенно свежий человек в вашем королевстве, появившись в аналогичном виде, себя, как бы это сказать, слегка скомпрометирую. Улавливаешь? И это на коронации! Все может кончиться по меньшей мере бунтом. И сомневаюсь, что, свергнув голую королеву, они оставят полуголого короля. Такое уже имело место в истории: у Шварца. Вся власть народу! Землю — крестьянам! И долой голого короля! Филя, нас расстреляют, обольют кислотой и сбросят в шахту. Ты этого добиваешься? Так что штаны с меня снимать ну никак нельзя. Сам понимаешь.

Отец Симон был вне себя от бешенства. Сегодня ему предстояло короновать этого придурка с его одержимой женой. В других королевствах к этой церемонии готовились месяцами. Но Средневековье явно выпадало из общего ряда. Такого в истории еще не случалось. Ну а если даже и имело место, то летописцы об этом преданно умолчали. Да, похоже, сам Папа сочувственно похлопал бы отца Симона по плечу, если оказался бы рядом и был введен в курс дела.

А вся проблема в том, что молодые пропали. Да-да. Его высочество с принцессой Ярославной отсутствовали — и, похоже, еще со вчерашнего вечера. А время коронации приближалось. Но все было бы еще не так плохо, если б не обилие гостей. Со своими крестьянами и вельможами, заполонившими весь город и замок, еще можно было разобраться. Но как объяснить перенос коронации гостям? Причем не каким-нибудь. Это была делегация из Черноземелья — самого богатого государства в Ордене Западных Королевств. Здесь без скандала не обойдется. При одном взгляде на этих разодетых, напыщенных баронов становится ясно, что они ничего даром не спустят. Да-да, быть скандалу…

И словно в подтверждение тому от делегации отделился один из гостей и уверенно направился к отцу Симону. У архиепископа подкосились ноги. Это был барон Густав фон Дитрих — глава финансовой коалиции центрального округа Черноземелья, известный еще тем, что ни один скандал в Западном Ордене не происходил без его прямого или косвенного участия.

Отец Симон, сохраняя внешнее спокойствие, но в глубине души уже приколачивая табличку к собственному надгробию, наблюдал за приближением делегата.

Надо заметить, что барон Густав фон Дитрих был гениальнейшим из провокаторов всех времен и народов. Барон имел удивительную способность сочетать собственную порочность и любовь к скандалам с интересами государства. В этом отношении он был незаменим и потому пользовался известностью не только в Черноземелье, но и за его пределами. Всему Ордену была знакома его визитная карточка — внешность исключительно делового человека в сочетании с паскудно-смазливым выражением лица.

— А что, дражайший святой отец, — обратился барон, слегка ухмыляясь, к обмершему архиепископу, — нынче в моде, принимая гостей, срывать коронацию?

— О чем вы, барон? — покривил душой отец Симон.

— О коронации, святой отец, о коронации. Ходят слухи, что виновники торжества нынче ночью исчезли из дворца.

— Стоит ли верить глупым сплетням, — пробурчал архиепископ, стараясь не глядеть в откровенно смеющиеся глаза собеседника.

— Стоит, святой отец, — проворковал барон, даря архиепископу добрый взгляд своих красивых голубых глаз. — Особенно в том случае, если доподлинно известно, что вчера ночью его высочество со своей молодой женой выехали из замка и направились в сторону Никольского леса.

Но отец Симон не дал барону насладиться видом отвисшей у него челюсти. С непонятно откуда взявшимся ехидством он произнес:

— Вот и видно, барон, что вы у нас не частый гость. Испокон веков в Средневековье существует давняя традиция. Свою первую ночь молодожены обязаны провести на воле, на природе. Так сказать, наедине с Богом.

Выслушав это бессовестное вранье, барон только покачал головой:

— Странные, однако, у вас тут порядки. Может, и такая традиция есть, что и на коронацию не надо являться?

— Я ценю ваш юмор, — сухо ответил отец Симон. — Но как бы то ни было, коронация состоится. Принц и принцесса с минуты на минуту будут здесь.

— Бог в помощь, — с усмешкой отозвался барон.

И добавил про себя: «Впрочем, вряд ли Господь располагает лишней парой панталон для его высочества».

Была ли на то воля провидения или блеф отца Симона долетел-таки до Господа, но случилось невероятное.

Первым шум на площади услышал архиепископ. Вслед за ним на балкон выбежали и остальные, включая барона.

— Я же говорил! Вот и они… — ликующе вскричал отец Симон прежде, чем сумел сообразить, что что-то не так.

— Вижу, — весело отозвался барон. — Однако у вас не только странные традиции, но и удивительные манеры…

Да, зрелище оказалось воистину удивительное. Двое въехавших на площадь были самыми скандальными фигурами, каких только приходилось видеть окружающим. И самое главное, что выделяло их из массы народа, — не то, кем являлись эти двое, а то, как они выглядели.

Если принцесса пусть и не по дворцовому этикету, но все-таки была во что-то одета, то принц мог похвастаться разве что березовым венком на буйной голове.

— О, вы, как я погляжу, большие оригиналы, — пряча улыбку, обратился барон к архиепископу.

— Да, есть немного, — согласился отец Симон, испепеляя взглядом супружескую чету.

— О боже! Матильда, неужели никак нельзя обойтись без этого представления? — простонал Филипп, из последних сил одаривая отеческими улыбками изумленных горожан. — Ты уверена, что дело выгорит?

— Не будь у тебя этого фингала под глазом, можно было бы надеяться на успех. Теперь я ничего не гарантирую, потому что с подобной харей из тебя такой же Повелитель Леса, как из горбатого танцор, — процедила сквозь зубы Анфиса, рассылая горожанам полные ласки и любви воздушные поцелуи.

— Ах, фингал тебе мой мешает! — аж задохнулся от ярости Филипп. — А что получил я его по твоей милости, тебя не интересует? Кто придумал эту дурацкую затею с «тарзанкой»?

— Ну теперь пеняй на зеркало! — в свою очередь разозлилась Анфиса. — Все потому, что кто-то ловкий, как ленивец. А вдобавок еще и раззява, не способный уследить даже за собственными штанами!

Филипп уже набрал полный рот желчи для достойного ответа, как вдруг взор его остановился на отце Симоне. Архиепископ стоял на балконе дворцовой башни и с перекошенным лицом наблюдал за принцем.

— Улыбайся, Филя, улыбайся! — прошипела подоспевшая Анфиса и, сорвав с головы венок из одуванчиков, величественно метнула его в сторону балкона. Венок поймал красивый вельможа, стоявший рядом с архиепископом. С великим изяществом он поклонился принцессе и, прижавшись к незатейливым цветам губами, горделиво возложил венок себе на голову.

— О, — удивилась Анфиса, — а это что за макака?

— Которая? — мрачно сострил Филипп.

— Слева от святого отца.

— Так, ничего особенного. Барон Густав фон Дитрих.

— Тот самый?

— Да.

— Ну что ж, достойный зритель… Занавес!

— Ее высочество, если не ошибаюсь? — спросил улыбающийся барон, поправляя на напудренном парике одуванчиковый венок.

— Не ошибаетесь! — процедил сквозь зубы архиепископ.

Тем временем Анфиса уже карабкалась на каменную тумбу, которой на ближайшие полтора часа предстояло стать импровизированной трибуной.

— Эх, мне бы бг’оневичок сюда, — пыхтела Анфиса. — Филя, что стоишь как столб? Подсади!

Взобравшись наконец на тумбу, принцесса встала во весь рост и обвела площадь взором, полным любви и нежности.

— Родные мои! — разнесся над головами ее хриплый голос. — С добрым утром!

Толпа молчала. Но Анфиса, ничуть не смутившись, продолжала:

— Мне понятно ваше смятение, дорогие мои! И поэтому я здесь. Сейчас, в эту минуту, каждый из вас должен выбрать, что для него главнее: погрязшее в нищете и злобе одиночество или долгая, полная радостей жизнь под безоблачным небом. Сейчас. Да, именно сейчас мы выберем то, чего достойны. Ибо наше будущее в наших руках. Счастье совсем рядом. Сто́ит лишь протянуть руку и взять его. Но не торопитесь. Прежде вспомним, кто мы с вами? Родные мои, воззовем к Небесам, вернем потерянное! Ибо все мы…

Затаив дыхание, народ пожирал глазами принцессу.

— …люди! Люди!!! Все мы — люди. Дети Божьи, созданные по образу и подобию Его. И Он — наш Отец — не даст своих детей в обиду!

— Ого! — удивленно пробормотал барон. — Гляжу, ваше преосвященство, вы здесь не единственный слуга Господень.

На площади же продолжалось выступление. Отчаянно жестикулируя, принцесса вещала народу о первородном грехе. Перед разинувшими рты горожанами один за другим вставали пейзажи райских кущ с приведением аналогов на земле. Постепенно взорам неискушенных слушателей предстало самое великое творение природы со всеми его загадками и дарами. Это было не что иное, как воплощение рая на погрязшей в суете земле. И оказалось оно совсем рядом. Ибо Творец был хитер как сто чертей. Он ослепил людей, оставив гарантией прозрения любовь к Себе. И эта самая любовь жила веками, бережно взлелеянная людскими душами, чтобы однажды в назначенные день и час одарить людей истинными счастьем и свободой. Все бедствия и лишения были лишь доказательством, что живет еще в душах людских любовь и вера в Господа — всемогущего Творца…

— Даже если она заявит сейчас, что ее зовут Богородица, ей поверят, — прозорливо заметил барон.

И действительно. Принцесса настолько воодушевленно вещала, что остаться равнодушным к ее речи казалось невозможным. Недоверие на лицах слушателей постепенно сменилось интересом, а затем и восхищением. Никогда еще народу не обещали так много и всё сразу. Конечно, речь Ярославны не могли слышать все находившиеся на площади. Но волна доверия постепенно докатывалась до тех, кто не слышал го́лоса принцессы. Народ уже почти дошел до кондиции, и оставалась какая-то малость, чтобы почувствовать себя счастливым и свободным. Ключ к этому богатству был у принцессы, и она вот-вот должна была открыть тайну безграничного счастья. Сейчас…

— Родные мои! Кто знает, примет ли Бог наши жертвы? Но у нас есть доказательство, а значит, есть шанс. Мы используем его, чего бы нам это ни стоило.

Народ замер в ожидании кровавой цены. Анфиса набрала полную грудь воздуха и произнесла:

— Единственный путь в рай Божий — это путь назад, к природе. Один-единственный шаг. Ваш будущий король сделал его!

— И, видать, споткнулся, — ехидно заметил барон отцу Симону, кивая на подбитый глаз принца.

Тем временем речь принцессы достигла апогея.

— Нудизм! Вот панацея от пожизненного прозябания. Назад, к предкам, к безгрешному прошлому, когда не вкусили мы еще плодов от древа познания добра и зла. Внемлите мне! Что скрываем мы под нашей безобразной одеждой? То, в чем мы подобны Ему — нашему творцу. Что такое одежда? Это чешуя, не дающая распуститься прекрасному бутону. Это память о нашем первородном грехе, который за тысячи лет искуплен уже сполна. Это козни дьявола, заклеймившего нас пред Божьим взором. Но наконец мы прозрели! И не отдадимся более во власть искусителю. Докажем Господу, что мы Его достойные дети. Взгляните на своего будущего короля. Он уже на пути в рай земной, ибо уподобился самому Господу…

Филипп действительно производил впечатление человека, счастливого безгранично. Сияющее чело принца украшал березовый венок, и если бы не соединенные в пожатии мускулистые руки, которыми он энергично потрясал над головой в знак безграничной любви к своему народу, то его высочество вполне мог бы потягаться в невинности с самим Лелем.

— Родные мои, — опять обратилась принцесса к закипающей толпе, — сейчас или никогда! Вернем на землю рай! Снимем с себя проклятие!

— Долой тряпье! — раздался вдруг чей-то нечеловеческий вопль.

И словно захлебнувшись безудержным восторгом, обезумевшая толпа стала рвать на себе рубахи и сдирать юбки и штаны. Через какую-то минуту на площади не осталось ни единого одетого человека, за исключением принцессы. Но люди уже не обращали на нее внимания. Они были счастливы. Хлопая друг друга по плечам и другим частям тела, горожане радовались как дети — обнимались, смеялись, что-то кричали…

Рай на земле был восстановлен.

Анфиса, полюбовавшись несколько секунд опьяненной толпой, вытерла со лба пот и устало посмотрела на принца:

— Ну что, Филя? Теперь ты не одинок.

Принц удовлетворенно кивнул, обозревая переполненную голыми телами площадь. Затем, переведя взгляд на принцессу, ехидно спросил:

— Ну а ты что ж не уподобилась Всевышнему?

Анфиса усмехнулась:

— Грехи не пускают.

Но тут взгляд ее остановился на дворцовой башне. Там на балконе стояла кучка разодетых вельмож, среди которых выделялись архиепископ и барон Густав фон Дитрих. Оба внимательно наблюдали за принцессой.

— Это еще как понимать? — нахмурилась Анфиса. — Они что — плохо слышат?

— Господа! — обратилась она к стоящим на балконе. — Будьте проще. И благословение Божие посетит вас. Смелее, господа. Прочь сомнения! Райские сады ждут. Такова воля Господа нашего… — тут последовала пауза, — и вашего КО-РО-ЛЯ.

Последние слова возымели магическое действие. Обернувшись, отец Симон и барон стали свидетелями, как цвет сынов Божьих, не желая навлечь на себя гнев первого, а особенно последнего из повелителей, торопится посетить райские кущи, сдирая с себя камзолы и панталоны. Вскоре они тоже обрели счастье, испуганно прижимаясь друг к другу и с сожалением оглядывая сброшенные на пол одежды.

— Ну а вы, святой отец, — не унималась внизу Анфиса. — Папа будет недоволен, если узнает, что один из пастырей поддался минутной закомплексованности и, кто знает, может, тем самым впустил в душу дьявола? Докажите, что это не так, святой отец. Мы ждем.

Сжав кулаки в бессильной ярости, архиепископ попытался придать голосу смиренность:

— Ты ошибаешься, дитя мое. Блажен, кто верует.

— И свят, кто не дает зародиться сомнению во благо Господа, — парировала принцесса.

Скрежеща зубами, отец Симон начал стягивать сутану.

Теперь взор Анфисы был обращен на барона:

— Слава и честь всегда идут рука об руку. Ибо Бог одаривает милостью только убогих и достойных. Вы, по всему видно, принадлежите ко вторым. Так вспомним, барон, правила Божии общения с ближними: «Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Не сомневаюсь, что как достойный сын Божий, вы всегда руководствуетесь этим правилом. А посему вам предстоит великолепная возможность убедиться в том, как Господь следит, чтобы правила Его неукоснительно соблюдались. Ваш ход сделан. Черед за мной.

Играя желваками на скулах, барон припоминал, кто бы мог его подставить. Иначе откуда это малолетнее чудовище догадалось о его причастности к ночной краже. Впрочем, сейчас его более волновало другое. Раздеться перед этой девицей означало признать свое поражение, чего барон допустить не мог хотя бы из самолюбия. Игнорировать же принцессу означало выказать неуважение к королевской чете, что неминуемо повлекло бы в дальнейшем международный конфликт. И тогда прощай карьера провокатора с лицом безупречного дипломата!

Однако Анфиса не заставила барона долго мучиться.

— Полно, барон, — засмеялась она. — Какое возмездие? Это была шутка. Вы цените искусство? Театр, например? Я давно не была в свете, поэтому вполне возможно, что моя цена на билет несколько расходится с нормами общественной морали. Но вы ведь не ханжа, барон!

Барон вперил в принцессу разъяренный взор, затем медленно осмотрел простиравшуюся перед ним площадь, полную голых тел, и вдруг облегченно рассмеялся:

— Тем более что место у меня было в партере, не так ли?

И, понимающе кивнув, потянул застежку плаща.

Анфиса стояла у окна и любовалась закатом. Закат был действительно замечательный. Солнце, как женщина, знающая себе цену, не особенно торопилось. И потому все королевство могло сейчас любоваться этим восхитительным зрелищем. Юная королева не являлась исключением.

Закатные часы были для нее чем-то вроде «болдинской осени» для Пушкина. В эти минуты Анфисе больше всего хотелось написать книгу. В яркой обложке. Начиналась бы она так: «Синь и холод бездонных небес были наполнены немым отчаяньем, и ледяные тонны облаков…» Или так: «Эта история произошла со мной, когда я жила в одном маленьком городке». Венцом же ее творческой карьеры должна была стать трехактная пьеса «Арлекин» с элементами мистики и клоунады…

Но все это были лишь… нет, даже не мечты. Это были воспоминания. И все эти слова и начинания были чужими. Даже пьеса «Арлекин» была не чем иным, как фрагментом письма одной нижнетагильской девочки, поступающей в Литинститут им. Максима Горького.

За всю свою жизнь Анфиса лишь однажды взялась за перо. Это было поздравление с 23 февраля дорогого военрука. Больше с ней подобного не случалось. И если ранее королева практиковалась в устных выступлениях, то теперь, спустя два года, предпочитала вообще молчать. В разговорах королева была столь сдержанна, что приводила собеседников в крайнее изумление. Ибо слухи о королеве Ярославне создали в людском восприятии настолько демонический образ, что при визуальном знакомстве совместить его с внешностью надменно молчащего флегматика было ну никак не возможно. Никто из знакомых королевы не догадывался о причинах, превративших кипящую деятельностью пакостную девицу в безмолвную фигуру с отсутствующим взором.

Хотя нет. Иногда во взгляде королевы мелькало что-то. Это была зависть. Зависть к окружающим. Счастливцы! Они не знали, что такое настоящая скука.

Анфиса проводила взглядом последний луч солнца и, вздохнув, отошла от окна. Сегодня ей предстоял визит на кладбище. Нет, это не была экскурсия по личной инициативе. Меньше всего Анфисе хотелось сейчас куда-то тащиться. Но идти необходимо — на кладбище ее ждал Дональд. Он сам назначил ей там встречу. Так, во всяком случае, сказали остальные десять братьев. Еще они сообщили, что у него там какая-то проблема и Анфисе необходимо встретиться с ним один на один.

Она подозревала, какая проблема у Дональда. Тут только дурак не догадался бы. Тем более что братья попросили ее захватить с собой на свидание крапивный панцирь, который Анфиса успела сплести до того, как Филипп ее поцеловал. На это Анфиса спросила, знают ли они о свойствах панциря и понимают ли, что это единственный шанс для каждого из них. В ответ она услышала только искренний смех и поняла, что принцы-лебеди ничуть не изменились за прошедшие два года. На прощание они попросили не особенно издеваться над глупым Дональдом и безо всяких сомнений отдать ему эту никому не нужную кольчугу.

Покопавшись в гардеробе, Анфиса отыскала там толстый мохеровый свитер и засохшую хрустящую кольчугу. Как ни странно, но панцирь не рассыпался на сухие стебли, а наоборот — даже слегка обжег руки. Вот что значит волшебная крапива. Эх, бедняга Дональд!

Свитер Анфиса надела на себя, а кольчугу завернула в газету, чтобы удобнее было нести. Уже собираясь уходить, она вспомнила, что идет на кладбище. Черт бы побрал Дональда с его фи́говой конспирацией! Какой идиот встречается ночью на кладбище?! Ничего себе интимное местечко! Да там ночью ведьм больше чем грязи. И откуда только вся эта погань берется! Трупоедки несчастные! По молодости лет Анфиса часто бегала сюда за острыми ощущениями. И ощущений этих было больше чем достаточно — ведьмы полностью соответствовали народной молве. Старушки имели прескверный характер. Мало того, что они ругались (правда, без мата), кусались и дрались между собой, они еще и имели наглость нападать на редких ночных прохожих. И хоть сил у них до трапезы было маловато, обыватели от одного их вида падали без чувств, тем самым предоставляя себя в полное распоряжение голодных бабушек. А те, в свою очередь, не прочь были полакомиться свежим мясом и теплой кровью. После сытного пайка бабули приобретали вполне нормальный вид и, довольные, устраивали тут же на могилах посиделки, где обсуждались все новости и сплетни. Рассказывалось здесь и о прожитой жизни, и о личных подвигах, и о пережитой когда-то большой любви…

Кстати, о любви. То, что весь этот подлунный мир развивался и жил по тем же законам, что и реальный, Анфиса поняла почти сразу. Правда, существовали некоторые физиологические различия. В силу каких-то мутаций тела́ ведьм под действием солнечных лучей начинали катастрофически быстро разлагаться и к вечеру представляли собой скелеты, прикрытые кое-где гнилым мясом. Но стоило только подпитать эти живые трупы органикой, как регенерационный процесс с той же быстротой восстанавливал тело, возвращая ему человеческий облик. В этом-то и заключался смысл ночных пиршеств на кладбищах.

Почему природа пошла на явно антигуманный шаг, породив столь не приспособленных к жизни созданий, было непонятно. Возможно, они попали сюда из параллельного пространства, где все эти их особенности естественны. Но это уже не сказка — фантастика…

Но мы заговорились. Итак, о любви.

Рассказы бабушек о черноглазых, ясноликих и стройных ведьмаках вполне соответствовали земным представлениям о красоте. Но самих мертвых красавцев Анфисе лично ни разу видеть не приходилось. Да их, похоже, во всяком случае на этом кладбище, и не было. Поразмыслив, Анфиса пришла к выводу, что кладбище, арендуемое ведьмами, подразделяется на социальные структуры. Конкретно это кладбище, вероятно, исполняло роль женской богадельни. Иначе трудно было объяснить не только отсутствие ведьмаков, но вообще других представителей мертвой нации: детей, молодежи, взрослых. Ведь если судить по рассказам все тех же старушек, жизнь в подлунном мире била ключом. Вот и предстояло проверить…

Короче, Анфиса собиралась на кладбище — и ей надо было кое-чем запастись. Пусть бабушки и невинны, как пчелы, прикосновение их ледяных рук было для нее омерзительным. Требовалось хоть какое-то средство от назойливых старушек.

Анфиса прошла в ванную и выбрала самую мягкую бутылку из-под шампуня. Слив остатки содержимого в унитазный бачок (то-то Филя забеспокоится о своем здоровье!), она набрала внутрь воды, в пробке проделала маленькую дырку. Получилась великолепная брызгалка, бившая струей метров на пять, не меньше. Конечно, из этого брандспойта старушек не сшибешь, но кто знает…

Королева намотала на шею толстый шарф, захватила сверток с кольчугой и отправилась на встречу с братом.

Кладбище находилось неподалеку от замка. В лесу. В левой его части хоронили простых крестьян и горожан. Правая же была отдана под склепы знати — и здесь нашлось бы много интересного. Богатеи не скупились на шикарные надгробия. Порой могилы представляли собой беседки, украшенные античными скульптурами. То здесь, то там возвышались мраморные статуи, оплакивающие усопших. Могилы изобиловали цветами. И над всем кладбищем царило величественное безмолвие.

Иной раз Анфисе даже нравилось бродить по этой империи усопших, но только не сейчас. Еще издали она услышала визги и ликующие вопли, несшиеся со стороны кладбища, и вспомнила, что сегодня полнолуние. И пирушка, похоже, была в самом разгаре. Подойдя поближе, Анфиса смогла убедиться в этом воочию: ведьмы с остервенением разрывали могилы, и когда хоть одной из них удавалось найти искомое, она издавала победный клич, и все остальные, подобно стае ворон, слетались на пир к счастливице. Рыча и ругаясь, полусгнившие старухи вырывали друг у друга истлевшие куски мяса и сжирали его, смачно чавкая беззубыми ртами. Картина была омерзительная.

Ругая Дональда на чем свет стоит, Анфиса продиралась вдоль ограды и искала место пошире, где можно было бы протиснуться внутрь. Наконец, найдя лазейку, она пролезла между чугунными прутьями и огляделась. Беглый осмотр успехом не увенчался — Дональд отсутствовал. Зато ведьмами здешний участок так и кишел. А те, в свою очередь, не оставили явление королевы без внимания. Пир моментально прекратился, и вся эта толпа разложившихся монстров стала обступать Анфису плотным кольцом. Глядя на приближающиеся трупы, ее величество как можно приветливее произнесла:

— Здравствуйте, бабушки! Как жизнь, как здоровье? Вот пришла узнать, нет ли каких проблем?

Но старушки вовсе не жаждали миролюбивой беседы. Судя по обильной слюне, капавшей с костлявых подбородков, единственное, что было для бабушек актуально, это голод. Несмотря на сложность ситуации, Анфиса весело продолжала:

— Да вы не стесняйтесь, кушайте дальше. Я здесь по своим делам, вам не помешаю.

На этот раз ее слова не остались безответными. Ближайшая из ведьм, судорожно сглотнув слюну, прошамкала:

— Шифая! Теплая!!!

Анфиса поняла: еще мгновение — и вся эта прожорливая богадельня кинется на нее. Настал черед решительных действий. Выхватив бутылку с водой, она подняла ее повыше:

— Так, бабули, шутки в сторону! Кто подойдет ближе чем на пять метров, получит струю в лоб. Вода — святая.

И для пущей убедительности Анфиса перекрестила бутылку.

Реакция была мгновенной. Толпа еще минуту назад жаждавших крови бабулек съежилась и стала судорожно что-то нашептывать себе под нос. Странно, но даже здесь имели место предрассудки. Ведьмы смертельно боялись святой воды. А крестное знамение было для старушек тем же, чем для доброго христианина — черная месса.

— А ну разойдись! — скомандовала Анфиса, взбалтывая бутыль.

Старушки в ужасе попятились и, злобно зыркая на королеву, стали расползаться по кладбищу. По дороге многие продолжали что-то бубнить себе под нос, сплевывая через правое плечо.

Расправившись с бабками, Анфиса отправилась на поиски брата. Но Дональд так и не объявился. Обшарив все кладбище, Анфиса порядком утомилась. Присев на надгробную плиту, она оглядела окрестности. Только одна ведьма копошилась неподалеку в какой-то из могил.

— Эй, убожество, — позвала Анфиса, — ты тут парня одного не видала?

Копошение прекратилось. Ведьма, подняв голову, обратила на Анфису удивленный взор пустых глазниц.

— Чего вытаращилась? Вьюношу тут, говорю, молодого не видела?

В ответ та попыталась что-то вытащить из могилы.

— Нет! — передернула плечами Анфиса. — Не этого. Тот живой еще. Надеюсь…

Ведьма равнодушно покачала седой головой и вернулась к трапезе.

Анфисе лень было куда-то идти, и потому, решив, что если Дональду так надо, он сам ее найдет, она поудобнее устроилась на могиле, облокотилась на мраморный обелиск и закрыла глаза. Но долго отдыхать ей не пришлось. Чавканье на соседней могиле стихло, и Анфиса услышала осторожные шаги в свою сторону.

— Что, не наелась? — хмуро спросила она, не открывая глаз.

Ответа не последовало.

Анфиса, к собственному неудовольствию слишком поспешно открыв глаза, уставилась на стоящую перед ней ведьму.

Это оказалась девочка. Лет пяти, не больше (если, конечно, их существование отмеряется годами). На узком синеватом лице неестественно выделялись по-детски припухлые щечки, а в руках ведьмочка сжимала старую потрепанную куклу.

— Ну что? Нарисовать тебе барашка? — спросила Анфиса, если уж и недолюбливающая кого на этом свете, так это детей.

— Не-а, — пробасила девочка, — назови мою лялю.

— А чего ее называть? — смутилась Анфиса. — Ляля она и есть ляля.

— Нет, назови, — заупрямилась девочка, — а не то я тебя укушу!

Вот они, цветы нашей жизни! Сколько кричали, сколько надрывались: «Дадим шар земной де-е-етям! Дадим шар земной де-е-етям!» Полюбуйтесь, кому(!) мы его дадим! Уму непостижимо, насколько взрослые слепы и глухи, если хотят столь глупейшим способом уничтожить жизнь на земле: отдать детям. Позор!!! Какая гадость! Непонятно, как можно ронять слезы умиления, гладя эти мерзкие ушастые головки! А пятки чесать? А в попку целовать? Скажите, придет здоровому человеку в голову поцеловать туда какого-нибудь действительно уважаемого человека — политика или, например, мастера спорта по плаванию? Нет и еще раз нет! Что ни говори, а дети — это гнездо разврата и глупости, прежде всего сказывающейся на нас. Дети — это вред. Их надо, изолировав от общества, держать в одном месте до тех пор, пока не повзрослеют. А еще лучше отлавливать их поодиночке и…

— Я те укушу! — прошипела Анфиса. — Я тебя сама так покусаю, что родные не узнают! А ну иди сюда!

И в подтверждение своих слов Анфиса лязгнула зубами.

Маленькая ведьма, не ожидавшая такого отпора, попятилась, но, зацепившись ногой о надгробие, потеряла равновесие и упала. Не думая вставать, она поглядела на Анфису испуганными глазками и, пару раз всхлипнув как бы для разбега, наконец разразилась на всю округу оглушительным детским ревом.

Анфису кто-то раздраженно дернул за плечо. Она обернулась. Это был Дональд:

— И не стыдно ребенка обижать?!

— Не стыдно, — уверила Анфиса. — Была бы взрослой — я бы еще подумала. А так…

— Какие глупости, — рассердился принц. — Она же еще маленькая!

— Вот именно! Больше всего люблю обижать маленьких: они сдачи дать не могут.

Дональд оглядел довольно улыбающуюся сестру и понял, что восстанавливать справедливость на словах и взывать к совести королевы бесполезно. Подняв девочку с земли, он стал ее отряхивать. Но малолетняя ведьма, не обращая внимания на проявленную заботу, продолжала реветь.

— Вот видишь, что ты наделала, — бросил принц растерянный упрек, — она даже успокоиться не может… Не надо, маленький, не плачь!

— Я куплю тебе калач, — добавила Анфиса.

Но, поймав рассерженный взгляд брата, смущенно захихикала:

— Так обычно всегда детям говорят: звучит убедительней.

Девочка, наконец заметив, что ее утешают, как и все нормальные дети теперь уже просто надрывалась от рыданий. Дональд был в растерянности.

— Ну не надо, солнышко, хватит плакать! Не обращай внимания на эту глупую, злую тетю. Она пошутила…

Девочка краем глаза взглянула на королеву. Но Анфиса не собиралась прощать «глупую, злую тетю» и состроила такую рожу, что несчастный ребенок просто зашелся в истерике.

— Перестань! — зарычал Дональд на сестру.

И, не снижая громкости, обратился к ведьме:

— Хватит, зайчик, не реви!

— Дам три.

Дональд буквально онемел от злости:

— …Ты! Прекрати третировать ребенка, чудовище!

Но Анфиса справедливо заметила:

— Если будешь так орать, она не успокоится до следующего воскресенья.

Впрочем, Дональд уже и сам понимал, что не прав.

Усадив рыдающую ведьму на колени, он достал носовой платок и принялся утирать ей нос.

— Осторожней, — предупредила сестра. — Дети — создания хрупкие. Гляди, как бы ее шнопак у тебя в руках не остался.

— Ты можешь не юродствовать? — простонал принц.

— Могу, — согласилась Анфиса. — Не особенно переживай, если у нее нос отвалится — завтра новый вырастет.

— Прошу тебя, перестань, — взмолился Дональд. — Лучше помоги мне ее успокоить.

Анфиса внимательно посмотрела на брата и, скорчив презрительную мину, сказала:

— Ладно. Первый и последний раз, педагог!

Под изумленным взглядом Дональда она вскарабкалась на могилу и начала подпрыгивать и размахивать руками. Делала она это не как все нормальные люди, а с какими-то выкрутасами, словно эти бессмысленные телодвижения были проникнуты одной целью. Вот только какой?

Зрелище оказалось не столько захватывающим, сколько странным. Но что оно было неповторимым — это точно. И Дональд даже не заметил, на какой секунде представления ведьма удивленно заткнулась и тоже уставилась на королеву. Как бы то ни было, цель была достигнута — ребенок успокоился.

Тяжело дыша, Анфиса подошла к Дональду и уселась рядом.

— Что это было? — наконец выдавил тот.

— Ты тоже не понял, — вздохнула королева. — Это полька-бабочка.

— Занятно, — промямлил принц. — А я и не знал, что она выглядит именно так.

— Это потому что в авторском исполнении, — засмеялась Анфиса и весело ткнула брата кулаком в бок. — Кстати, как ты можешь держать ее на коленях? Она же холодная!

— Какая разница! Что изменится, если она будет теплой и румяной?

— Ничего, — согласилась Анфиса.

— Не понимаю, — заметил принц, — почему ты так не любишь детей?

— Потому что в большинстве своем из них вырастают такие сволочи…

— Неправда. Ты так говоришь, потому что у тебя нет своих детей. В тебе еще не проснулось материнское чувство. Ты, наверное, в детстве даже в куклы не играла.

— Да, я была на редкость здравомыслящим ребенком. Сейчас таких нет.

— Думаешь, это плохо?

— Как знать. Догадываюсь, по тебе так лучше десяток традиционных жирных купидонов, чем один нормальный умный ребенок.

— Ты хочешь сказать, «чрезмерно умный». Да, я против этого. Мне всегда было жалко тех людей, у которых не было детства. Они так несчастны.

Анфиса поймала на себе взгляд брата и расплылась в ехидной улыбке:

— Ошибаешься. Я счастлива. Мое счастье безгранично. И никогда ни тебе, — она ткнула пальцем в брата, — ни ей, — она кивнула на маленькую ведьму, — никому другому не быть на моем месте. Почему? Потому что ваше детство прошло или пройдет когда-нибудь, а мое будет со мной вечно. Слышишь? Я сумела его поймать. И оно навсегда осталось со мной.

— Я думаю, ты обманываешь себя, — нахмурился Дональд. — Но даже если все, что ты говоришь, — правда, это означает одно: ты живешь в своем собственном, выдуманном мирке, где ты царь и бог. Это не реальная жизнь.

— Может быть, — ухмыльнулась Анфиса. — Но в таком случае все вы — ярые борцы за правду, пытающиеся жить так реально, — лишь моя выдумка. Моя жалкая фантазия самообманщицы. И ты, Дональд, со всеми твоими честолюбивыми помыслами — просто глупая кукла в моем заводном театре. Ты не-ре-а-лен!

— Это абсурд! — запротестовал принц. — Как можно бездоказательно выдвигать такие далеко идущие обвинения?!

— Я просто последовала твоему примеру, — спокойно ответила сестра. — Получилось жутко забавно, не правда ли?

— Не правда! — рубанул Дональд. — Это называется глубокие измышления на мелком месте. Впервые слышу подобную чепуху! Я «нереален»! Как можно ради желания почесать свой длинный язык навешивать ярлыки на всех и на всё! Как можно разводить демагогию там, где ничего не смыслишь! Нахвататься терминов, обзавестись бездарной философией, до которой даже еще не дорос, и пойти раскладывать по полкам людей, вовсе не нуждающихся в подобном снисходительном подходе! Да в конце концов, какое ты имеешь право столь беззастенчиво унижать людей, навязывать им свое глупое мнение и при этом чванливо посягать на роль Учителя, когда тебя никто не звал туда! Какая тупость и наглость!

Кивая головой в знак согласия после каждой обвинительной фразы, Анфиса дослушала брата до конца и удовлетворенно улыбнулась:

— Вот видишь, Дональд, тебя даже учить ничему не надо. Сам все прекрасно понимаешь. И впредь, милый братец, если тебе опять придет в голову наивная мысль учить кого-либо жизни там, где тебя о том не просят, вспомни сегодняшний разговор. В своей тронной речи ты достаточно толково все описал. Мне добавить практически нечего. Ты совершенно прав: трезвые мысли на чужой счет умнее всего держать при себе. И обратный совет: если хочешь с кем-либо испортить отношения, нет ничего проще. Расскажи этому потенциальному врагу до гробовой доски, что он собой представляет и как ему следует жить дальше. Этого будет достаточно. Но помни: если тебе повезет и твой собеседник попросту подстережет тебя с кирпичом в темном углу или отключит тормоза в твоей машине, то на свете есть люди, способные и на более утонченные ответные шаги.

Дональд взглянул на сестру и, увидев, как злобно сверкнули в темноте ее глаза, понял, кого она имеет в виду.

— Да я что? Я ничего! — вдруг промямлил принц, не узнав собственного голоса.

— И я ничего, — поддакнула королева.

Удивительно, как одной фразой она умела разрядить обстановку. От напряженности не осталось и следа. Вздохнув с облегчением, принц машинально погладил по головке сидящую у него на коленях ведьму. Та тоже, словно очнувшись, требовательно посмотрела на Дональда и пробасила:

— Назови мою лялю!

— Да, — оживилась Анфиса. — Поможем ребенку решить эту чудовищную проблему. Интересно, как могут звать такую чудесную лялю?

— Не знаю, — опешил Дональд. — Я никогда не играл в куклы.

— Я тоже, — огорчилась Анфиса. — Но ты не расстраивайся! — успокоила она ведьмочку (по мнению Дональда, слишком сильно дернув ее за нос). — Ляле не быть безымянной! Не такая уж это проблема! Вот: уже придумала! Назовем ее Колбасси.

Девочка как-то подозрительно надулась, и от королевы это не ускользнуло:

— Что, не нравится? Зря. В свое время очень даже популярное имя. К твоему сведению, так звали тогда всех трактирщиц в тавернах. Исключительно стильно — Колбасси…

— Салли, — поправил Дональд. — Их звали Салли.

— Какая разница! — отмахнулась Анфиса. — Салли, Мясси, Колбасси… В конце концов, не это важно. Важно не как зовут куклу, а чье имя она носит. Вот если бы она была немного почище и покрасивей, ее вполне можно было бы назвать Анфисой.

— Или Наташей, — вздохнул принц.

— Вот-вот. Как только доходит до дела, от тебя можно дождаться только самых дурацких имен!

— Почему это «дурацких»? — возмутился Дональд.

— Потому что все мои знакомые Наташи были исключительными дурами.

— И после этого ты будешь отрицать, что вешаешь ярлыки!

— Вешаю, — по-простецки согласилась Анфиса, — но только там, где они жизненно необходимы.

Дональд открыл было рот, собираясь вступиться за честь оклеветанных Наташ, но сестра сделала миролюбивый жест и обратилась к ведьме:

— Ладно, дитя. Раз этот по уши влюбленный дядя так хочет, назовем твою обреченную лялю Наташей. Это будет самая глупая ляля на всем кладбище. Для верности ее даже можно назвать не просто Наташа, а Наташа Петрова. Она будет рыдать под скорповское «Стил лавин ю» и собирать пивные банки. Скажи, а у тебя нет случайно еще одной ляли? У меня найдется парочка-трешечка подходящих имен. Например, Саша Рыков, он будет кидаться куриными ножками. Или Гена Крылов. Он будет танцевать со стулом. А может, Валя Сапроненко: пойдет кормить уточек с газовым баллончиком.

— Хватит, — прервал ее Дональд. — Так ты все знаешь?

— Я догадалась. Ведь меня, если ты, конечно, помнишь, зовут вовсе не Наташа.

— Не издевайся. Она очень хорошая.

— Не сомневаюсь. Было бы удивительно, окажись она ужас какой гадкой. Слушай, а как вы с ней познакомились? Она тебя, наверно, хлебом днем подкармливала? Нет? Тогда, если ночью… Ого-го-го!

— Прекрати! — не выдержал принц. — Она порядочная девушка.

— Опять же не сомневаюсь. Стал бы ты в нее влюбляться, будь она молодой развратницей. Скажи про нее хоть слово правды. Понимаешь? Правды, не пропущенной сквозь призму твоего отношения.

— Ну, — задумался Дональд, — у нее уши торчат.

— Всё?

— В общем, да… Но даже это ей очень идет.

— Да-а, Дональд, — протянула королева. — Ты действительно безнадежно влюблен. В жизни я только один раз встречала, чтобы лопоухие уши кому-либо шли. И то это был слон. И ты в этом тоже очень скоро убедишься. А пока — держи.

И она протянула брату сверток с кольчугой.

— Спасибо, — искренне поблагодарил принц и развернул его.

— Ой!

— Что, обжегся?

— Нет. Но тут… Тут нет одного рукава!

— Разве? — Анфиса удивленно заглянула через плечо брата. — Действительно нет. Ах, да! — она хлопнула себя ладонью по лбу. — Ну конечно! Его и не должно быть. Именно на этом месте меня поцеловал мой любезный супруг.

Дональд продолжал изумленно смотреть на кольчугу:

— Но это значит, что вместо левой руки у меня…

— Останется крыло, — закончила за него сестра. — Ну и что ж! Живут же люди вообще без рук. А у тебя, вообрази, — целое крыло! Будешь его под голову подкладывать во сне. И на тебя, и на Наташу Петрову хватит.

Но принцу было не до шуток:

— Слушай, а ты уверена, что связала эту кольчугу достаточно длинной? Может, того… В придачу к лебединому крылу у меня еще и лапы останутся?

Анфиса взглянула на испуганного братца и язвительно заметила:

— Гляди — и капюшона нет. Как пить дать, ходить тебе с гусиной головой.

— Ты это серьезно? — пытаясь скрыть нахлынувший ужас, промямлил принц.

— Нет, шучу, — мрачно ответила сестра. — Хотя жаль. Гусиным мозгам будет слишком просторно в человеческом черепе.

— Ничего, я потерплю, — заверил принц.

— Ну и отлично.

Анфиса встала с каменной плиты и, отряхнув джинсы, направилась к воротам. Очнувшись от созерцания крапивного панциря, Дональд растерянно посмотрел ей вслед и, не сдержавшись, окликнул:

— Эй, Вчерашняя Роса, когда наши тропы пересекутся вновь?

В ответ королева красноречиво покрутила пальцем у виска и, насвистывая что-то себе под нос, пошла дальше.

Дональд еще раз посмотрел ей вслед и печально улыбнулся: свистела она препаршиво.

Возвращаясь в замок, Анфиса порядком замерзла: не спасли ни свитер, ни шарф. А погода как назло была такая, что только гулять и гулять. Особенно красиво сейчас, наверно, на море: лунная дорожка, шелест прибоя, соловьи там всякие в кустах и прочее…

«Сбегать, что ли, на минуточку? — уговаривала она сама себя. — Туда и обратно. Мухой».

Решено! И Анфиса припустила к морю.

Ночь была великолепная. Волна с шипением набрасывалась на берег и тихо отползала, стараясь при этом незаметно стащить что-нибудь из прибрежного мусора. Но это ей не всегда удавалось: еще утром во время шторма она так далеко закинула свои дары моря, что теперь ей было ну никак до них не добраться.

Анфиса побродила по мокрому песку, набила по привычке полные карманы вонючих ракушек и решила, что пора возвращаться. С моря дорога к замку пролегала через утес — узенькая тропинка, вившаяся среди громадных сосен. Словом, утес был что надо. Скорее всего именно здесь, прикинув, где у него (утеса) грудь, располагались когда-то на легендарный ночлег золотые тучки.

Одно было плохо: даже при полной луне здесь царил эдакий волшебный полумрак. И если романтические стремления проявлялись в желании побродить по ночному утесу, прогулка обычно оканчивалась расквашенным носом и другими увечьями. В подобной романтике удовольствия было с гулькин клюв. И желающих бродить тут ночью набиралось катастрофически мало.

Зацепившись за очередную корягу, Анфиса ахнула и кубарем полетела вниз. По дороге она чудом успела ухватиться за торчащий из обрыва корень и повиснуть на нем.

Погода стояла прекрасная. Королева висела и пялилась в темноту, пытаясь разглядеть внизу, обо что разобьется ее несчастное тело.

«Филю только жалко, — думала она. — Переживать парень будет. Да и накладно для королевства сразу двое похорон. Ведь еще и отец Симон от радости лопнет».

Корешок затрещал.

«Опять, блин, по-геройски помереть не удастся! — огорчилась Анфиса. — Ну почему же мне так не везет! Почему один направляет свой самолет на вражеский эшелон, а другой самым дурацким образом разбивается в лепешку в нескольких метрах от дома…»

Наконец луна вышла из-за туч и осветила побережье. Анфиса с любопытством огляделась и застонала от злости: все это время она висела сантиметрах в двадцати от земли.

«Вот уж я бы расшиблась так расшиблась! Живого бы места не осталось!»

Разжав пальцы, она спрыгнула на песок. Совсем рядом оказался хорошо ей знакомый песчаный грот, в котором днем часто устраивались пикники. Отсюда открывался прекрасный вид на море, поэтому для многих грот был излюбленным местом отдыха на всем побережье.

Посреди грота располагалось кострище в форме звезды, обложенное камнями, а вокруг — бревна для сидения. На большее благоустройство никто не покушался, потому что истинная романтика не терпела столов и скамеек.

Не обошлось тут и без мистики. Какой-то остряк пустил байку, что, мол, поселилось в гроте привидение. Поэтому с недавнего времени отдыхающих здесь поубавилось. А уж на ночь так и вовсе никто не оставался. Шутка сделала свое дело.

Вот и сейчас грот был пуст. Анфиса отряхнулась и двинулась к выходу. Но вдруг опять обо что-то споткнулась.

— Осторожно! — услышала она шипение из угла.

— А чего ты прячешься! — разозлилась Анфиса. — Ты уж вылезай и ложись прямо на дорогу! Авось еще кто-нибудь споткнется. Вытягивай, вытягивай свои ноги подальше! Уж веселиться, так от души!

— Живая, — опять зашипели из угла. — Что вы все здесь ночью ползаете и ползаете…

— Я ползаю где хочу и когда хочу, — процедила сквозь зубы королева. — Но мне интересно, зачем сюда приползла ты?

И, рванувшись в темноту, она ухватила наглого собеседника и вытащила на свет.

Руки ожег мертвенный холод. По выступившему из темноты лицу Анфиса с удивлением поняла, что держит за плечи не старуху, а молодую девушку.

Ведьме было от силы лет семнадцать, и лицо ее еще хранило отпечаток детской наивности. На Анфису смотрели громадные блестящие глаза, в которых отражались море и луна. Вот она — их молодость. И их мертвая красота. Лунный свет еще больше оттенял синеву узкого, неестественно длинного лица. Тонкий крючковатый нос с гневно изогнутыми ноздрями нависал над искривленными губами, придавая лицу выражение злобы и коварства. Но брови, очерчивающие громадные глазницы, были по-детски приподняты, наглядно подтверждая полную несовместимость верхней части лица с нижней.

Зрелость искажала лица ведьм, начиная снизу. Сначала раздваивала подбородок, затем загибала нос над вытянутыми в нитку синими губами и наконец принималась за глаза, вдавливая их глубоко в череп и надвигая косматые хмурые брови. Волосы у ведьм седые от рождения. И даже та девочка на кладбище была седая, как восьмидесятилетняя старуха.

Итак, вытащив девушку на лунный свет, Анфиса с удивлением уставилась на нее.

— Ведьма, — выдохнула она. — Сколько ж вас здесь развелось? Прямо целый инкубатор.

Девушка брезгливо стряхнула с себя ее руки и хозяйским тоном спросила:

— Что ты здесь делаешь?

— Ежиков пасу! — огрызнулась Анфиса. — Кошмар! Наглые все стали как танки. Это я тебя должна спросить, что ты здесь делаешь. Чего тебе на кладбище не сидится?

— Не твое дело! — вдруг со слезами в голосе крикнула ведьма.

— Тю! Психованная… — удивленно буркнула Анфиса, наблюдая, как девушка бредет к краю обрыва и садится там на бревно. Что-то странное было в том, как она смотрела на море. Стихией так не любуются: слишком уж тоскливо и напряженно всматривались ее громадные глаза в горизонт. Она явно ждала чего-то. Или кого-то…

Ну конечно!

Анфиса облегченно усмехнулась.

Кого можно ждать в этом возрасте, в этом месте и с такой надеждой?

Только принца.

Единственного в мире, прекрасного и замечательного принца, смело бороздящего моря и океаны на своем старом корыте и вот уже многие месяцы безуспешно ищущего свою единственную и неповторимую возлюбленную, которой, конечно же, являешься именно ты. В менее романтичном варианте — «Плыл мимо, вижу — сидит. Понял: она!» Или же: «Если долго сидеть, уж кто-нибудь да клюнет!» Ведь манит зачастую не столько результат, сколько сам процесс. Ожидание… Долгое и томное, дарящее страдание и надежду.

Очень заманчиво.

И вот уже новая партия мазохисток просиживает штаны на берегу и пялится в океанскую даль: «Уж не мой ли это милый дымит на горизонте?» Более предприимчивые запасаются биноклями, но это всё амбиции юности. На деле же то, чему впоследствии многие из них подарят свое переполненное женской любовью сердце, более уместно разглядывать в микроскоп. Или другой вариант: наиболее упорные досиживаются до старости.

И не важно, питаешься ты трупами или же ешь на обед манную кашу с цукатами. Все едино: в назначенный час ты бредешь на берег, садишься и ждешь. Ждешь счастья, радости, любви.

Опять любовь. Какое глупое упорство. Неужели для настоящего счастья человеку обязательно нужен еще кто-то? Неужели ему мало самого себя? Что за глупый групповизм, где, для того чтобы как следует порадоваться жизни, надо обязательно найти себе пару?

Одному трудно? Хорошо. Но тогда любовь не для сильных.

Одному скучно? Значит, любовь не для умных.

Вот и выходит, что любовь — привилегия моральных калек. Другое дело — секс…

Тут Анфиса вспомнила Филю и не стала развивать тему дальше. Секс он и есть секс.

Итак, ведьма ждала принца. Анфиса попробовала проанализировать, почему ее так раздосадовал этот факт. Нет, конкретно против самой ведьмы она ничего не имела. Раздражало не это наивное ожидание. Обидно было, до чего же однообразен оказался этот мир! Везде одно и то же тупое поклонение любви. У Анфисы в голове не укладывалось, как может столько безумных, великих страстей кипеть вокруг столь бессмысленного, неосязаемого ориентира. Забавляло только одно: сколь диаметрально противоположные формы принимала эта всепроникающая любовь — кто-то ждал Алые паруса, а кто-то — «Летучего голландца».

— Ты что, действительно веришь, что он приплывет? — саркастически спросила Анфиса ведьму.

Девушка медленно подняла на нее печальные глаза и тихо прошептала:

— Нет…

«А чё сидеть тогда?» — хотела заметить Анфиса, но вдруг, поняв всю противоречивость ведьминого ответа, удивленно спросила:

— Почему?

— Он не может. Бабки говорят, он никогда не приходит просто так. Ему нужна Дань.

— Ишь ты какой корыстный! — возмутилась Анфиса. — Хотя постой. Теперь это уже больше смахивает на правду. Если уж даже по рассказкам он наделен столь негероической жадностью, вполне возможно, что твой жених существует на самом деле.

— Он существует, — убежденно закивала ведьма. — Но Дань… — тут она снова сникла. — Я никогда не смогу ее заплатить. У меня ее никогда не было…

— И что же это за такая мистическая дань? — заинтересовалась королева.

— Жизнь, — прошептала девушка.

— Что?!

— Ему нужна Жизнь.

Анфиса изумленно почесала затылок:

— Всего-то? Да-а, у твоего женишка губа не дура.

— Он никогда не приплывет, — тихо произнесла ведьма и отрешенно уставилась на горизонт.

— Да, мало радости в такой мечте, — согласилась Анфиса, усаживаясь рядом. — Слушай, — оживилась она. — А если зарезать кого-нибудь?

— Не-е, — протянула ведьма. — Ему нужен не труп. Ему нужна Жизнь.

— Жизнь! — передразнила королева. — Как он ее хочет получить? В баночке? В коробочке?

Вдруг в глазах ее что-то промелькнуло, и через секунду королева сияла, как начищенная копейка.

— Чего это ты рассиялась? — подозрительно спросила ведьма.

— Это я от гордости, — пояснила королева.

— За кого?

— За себя, конечно же! Больше я здесь достойных примеров не вижу.

— И есть повод? — не унималась ведьма.

— Фу, какая ты зануда! Даже если б его и не было. Но он есть. Я нашла для тебя Жизнь.

С этими словами она сняла с шеи тяжелую золотую цепь с камнем и протянула ее ведьме.

— Что это? — спросила та, беря цепь.

— Королевский медальон.

— Зачем он мне?

— Рыбу глушить! — разозлилась Анфиса. — Слишком много вопросов задаешь.

— Но объясни, что это за медальон? И чья жизнь в нем заключена?

— Моя.

— А если его сломать?

— Будет сломанный медальон.

— Тогда в чем смысл твоего подарка? — нахмурилась ведьма.

— Все очень просто. Такими медальонами король награждает людей, которых берет под свое покровительство. С этого момента все действия, направленные против этих людей без ведома короля, являются противозаконными и караются смертной казнью без суда и следствия. Но таких людей очень мало. Гораздо больше других, не обладающих медальонами. Жизнь этих полностью зависит от капризов сильных мира сего, иными словами — не стоит и ломаного гроша. Следовательно, в этом медальоне, хоть и формально, заключена моя жизнь.

Тут Анфиса подмигнула ведьме:

— Опустим тот факт, что я королева.

— Ты уверена, что подействует? — засомневалась ведьма, вертя медальон в руках.

— А то! — крикнула Анфиса, уже карабкаясь по склону. — Только ковырять его особо не советую. Там внутри запаяна моя миниатюра. Тогда и ежу станет понятно, чья жизнь в этом медальоне.

— Постой! — окликнула ведьма удаляющуюся фигуру. — А что, если Он все равно узнает о тебе?

— Ну… — задумалась на секунду королева. Но тут же рассмеялась:

— Тогда передай ему, что я уже замужем!

— Итак, ваше величество, — подвел итог архиепископ, — настал черед решительных действий!

— Это вы о чем, святой отец? — заулыбался король.

— Прекратите паясничать! — вспыхнул отец Симон. — Вот уже битый час я взываю к вашему разуму. Неужели вы не видите: королевство в опасности!

— Да разве?! — ужаснулся король.

Но глаза его по-прежнему смеялись.

— Слепец! — взревел отец Симон. — Королевство на краю пропасти! Если вы и дальше будете позволять ей вести себя подобным образом, его неминуемо ждет гибель! Такова будет кара Божья. Мы приютили у себя слугу Сатаны!

— Доказательства? — кротко вопросил Филипп.

— О, их предостаточно! Ее святотатствам нет конца! Взять хотя бы это выступление на коронации два года назад. Вспомните, к чему она призывала. Уподобиться Богу!

— Это политика, — заметил Филипп. — А она, согласитесь, зачастую идет вразрез с религией. Я не вижу в этом вины ее величества. Того требовала ситуация.

— Хорошо, — не унимался архиепископ. — А эти гипсовые бюстики, которые она пустила в массовое производство? Это ли не святотатство?! Одна надпись на них чего стоит: «И. Христос — Божий сын»! А эти рисуночки, где Он же в составе банды двенадцати апостолов ищет путь на небо, с гнусным названием «Библейские комиксы»?

— Не вижу в этом ничего предосудительного. Каждый выражает свою любовь к Богу по-своему. К тому же, святой отец, вы не можете отрицать, что эта религиозная пропаганда принесла нам немалый доход. Если не ошибаюсь, даже Святая Церковь обзавелась парочкой гипсовых Иисусов?

— Грех зарабатывать на вере! — прогремел отец Симон.

— Неужели? — усмехнулся Филипп. — А как же церковная десятина?

Но архиепископ, не слушая его, продолжал обвинительный список:

— Двадцать четыре Восьмых марта в году! В результате чего крестьянские бабы стали выбрасывать своих мужиков из дома, объединяться в так называемые «коммуны» и ходить строем по деревням — бить чужих мужиков.

Безнадежно испорченная ночь на Ивана Купалу, когда, вместо того чтобы бросать веночки в воду и искать цветы папоротника, все, понаделав бумажных гвоздик, дурацких лозунгов и фанерных голубок, ночь напролет бродили по лесу и распугивали зверье. Даже если там что-то и расцвело, они все равно это затоптали.

«Канава дружбы»: через все королевство прорыли траншею, по которой теперь шастает всякая шваль из других королевств и торгует с вашими подданными. Порядка — никакого!

Ночные клубы, где молодые отроки крайне непристойно двигаются под дьявольскую музыку.

Юные девицы, потерявшие всякий стыд и девичью гордость, не срамятся публично показывать всем телеса свои, дабы зрители выбрали из них самую красивую! И не понимают, безбожницы, что ввергают тем самым народ во искушение. Близок, близок час расплаты!

И наконец, последнее. То, за что вечно будем мы гореть в геенне огненной!..

— Ковчег завета, — засмеялся король. — Да, много гранита угрохали. Но зато какой ажиотаж! Паломники валом валят на наши «святые земли». Экий вы, ваше преосвященство, привереда! Вам, можно сказать, повезло: теперь ближе всех к Господу находитесь. А вам все не так! Вы уж из меня-то дурака не делайте. Мы-то с вами знаем: в рай нам в любом случае дорога заказана. Ну а насчет королевы… Что-то не заметил я на ней печать гнева Господня. А уж по вашим прогнозам давно пора. Есть у меня одно подозрение. Больно гладко у нее все идет.

Тут король заговорщицки подмигнул архиепископу:

— Видать, снюхались они с Боженькой-то.

И, не дав отцу Симону излить свой гнев, продолжил:

— Меня беспокоит другое. В последнее время ее величество сильно изменилась. С ней что-то происходит. Она стала замкнутой и предпочитает проводить время в одиночестве.

— В одиночестве ли? — закинул удочку архиепископ.

— Измена? — печально усмехнулся король. — Хорошо бы, если так. Ведь тогда как все просто объясняется. Но тут что-то другое. Для того чтобы кому-либо изменить, надо этому «кому-либо» быть чем-то обязанным. А она свободна от обязательств.

— Но ваш брак, скрепленный Святой Церковью?! — изумился архиепископ.

— Бросьте, святой отец! — отозвался король. — Если уж на то пошло, это самая гнилая из всех тонких нитей, что нас связывают.

— Но вам стоит сказать только слово… — заикнулся отец Симон, но тут же понял, что зря.

— Слово?! — вскинул гневный взгляд король. — Я знаю, хитрая лиса, к чему ты подводишь: лишить ее своего покровительства. Но этим ее не образумить. К тому же тогда я потеряю ее навсегда. Ведь вы, святой отец, своего куска не упустите!

Лицо отца Симона побелело от злости: да, этот тело́к верно подметил — здесь архиепископ пойдет на все. И рано или поздно это все равно случится. Судьба королевы предрешена. Она будет сожжена на костре…

— А теперь ступай, — приказал король, устало поднимаясь с кресла. — Я устал… Наверное, я болен…

— Я пришлю лекаря, — отозвался архиепископ. — И не беспокойтесь так за королеву. С ней все в порядке.

Действительно, Филиппу вовсе не обязательно было знать, что ее величество вот уже несколько дней появлялась в обществе без Королевского медальона.

Филипп еще издали увидел Анфису. Она сидела на своем любимом месте — карнизе на верху каменной башни. У короля никогда не хватало нервов смотреть, как она вот так — свесив ноги во двор — сидит на узком подоконнике и ни за что не держится. Взбежав по лестнице, он осторожно подошел к ней сзади и обнял за плечи.

Она вздрогнула: от неожиданности или отвращения…

— Ты уже выздоровел? — услышал Филипп ее бесцветный голос. — Отец Симон сказал, что у тебя лихорадка.

— Я здоров, — отрезал Филипп, задетый ее безразличием. — Нам надо поговорить. Скажи мне, что с тобой происходит? Во всяком случае, раньше твои забавы носили более мирный характер. Взять хотя бы этот твой последний закон: кастрировать за изнасилование. Откуда такая болезненная фантазия?

— Это не мой закон, — вяло отозвалась Анфиса, — а закон справедливости. Зачем человеку то, чем он не умеет пользоваться?

— Хорошо, — сдался Филипп. — Но траур? Зачем ты объявила по всей стране траур?

Тут король заметил, что ее величество уже не слушает. Взгляд королевы был прикован к чему-то внизу. Филипп тоже высунулся в окно. Во дворе никого. Но королева явно за кем-то наблюдала. Наконец Филипп тоже разглядел: ворона, клевавшая что-то подмятое под себя. На другом конце двора хлопнули крышкой мусорного бака, и ворона испуганно подлетела, выпустив из когтей добычу. Король поморщился: это был голубь. Спина обреченной птицы была начисто склевана. Но голубь еще жил. Распластав по земле бесполезные крылья, он попытался уползти, но ворона вновь накинулась на него и возобновила трапезу.

Король осторожно перевел взгляд на жену. Королева, не проявляя никаких эмоций, молча наблюдала за происходящим. Но глаза, глаза, излучающие холодный жестокий блеск, неотрывно следили за безмозглыми птицами, не оставляя им никакой надежды на спасение. Одной — за то, что была слишком уверена в своей силе, другой — за то, что оказалась слишком слаба.

Филипп вновь взглянул вниз. Теперь ворона проявляла явные признаки беспокойства. То и дело она поднимала голову и с недоумением оглядывала двор круглыми глазами.

Анфиса сжала кулаки, и Филипп увидел, как побелела кожа на суставах. В тот же миг с жалобным плачем птица поднялась в воздух. Сделав несколько кругов, ворона на пару секунд зависла напротив окна, где сидели Анфиса и Филипп. На какой-то миг королю показалось, что все его тело чувствует волну железной воли, направленную на обезумевшую от боли и гнева птицу.

Издав крик, больше похожий на недосказанное проклятье, ворона ринулась прямо на людей. Филипп не успел ничего сообразить, как где-то совсем рядом раздался мокрый хруст, и на лицо брызнула теплая кровь. Птица разбилась о башню.

Анфиса спокойно проследила, как кровавый ком костей и перьев отлип от стены, оставив после себя темное пятно, и полетел вниз. Затем глянула на короля:

— Зря ты высунулся. Она могла бы задеть тебя.

И, достав носовой платок, королева стала вытирать ему лицо.

— …П-почему она разбилась?! — наконец выдавил Филипп.

— Должен же был хоть кто-то оправдать сегодняшний траур.

— Траур по вороне?!

— Не только. Просто я терпеть не могу, если кто-то веселится, когда мне плохо.

— Тебе плохо? — забеспокоился Филипп.

— Да! — капризно заявила Анфиса. — У меня режутся зубки. Чего ты на меня уставился? Нет, не вторым рядом. Все намного серьезнее. Зубы мудрости. Слыхал про такие?

Король облегченно вздохнул и пошутил:

— Наконец-то ты поумнеешь.

Но, случайно наткнувшись взглядом на кровавый блин внизу, посерьезнел опять:

— Я знаю: это ты ее заставила, — кивнул он на вороньи ошметки.

— А тебе конечно же ее жаль!

— Не в том дело. Матильда, я никак не могу понять, почему тебе все так легко удается? Почему самые невероятные твои фантазии тотчас сбываются? Почему все твои поступки и все отчаянные игры, затеваемые тобою, кончаются обязательно в твою пользу?!

— Потому что я всегда играю ва-банк.

— Хорошо. Допустим, судьба столь невероятно благосклонна к тебе. Но люди? Они бессильны против тебя. Ты шутя повелеваешь целыми толпами. Это невозможно. Жизнь становится бессмысленной, когда то, что могло стать аферой века, с твоей легкой руки совершается каждый день! Скажи, тебе не кажется это странным? Я никогда не поверил бы в подобное, если б сам не являлся прямым свидетелем, как столь небывалое могущество принадлежит одному-единственному, вполне реальному человеку!

— Не понимаю, что тебя здесь столь удивляет, — пожала плечами Анфиса. — Это всего-навсего игра. Которая, кстати, начинает мне приедаться. Когда с вами играешь, вы становитесь слишком примитивными. Скажи, как можно так быстро принимать чужие правила?! Неужели в вас нет ничего своего, что вы любили бы и за что бы боролись? Вы никогда не умели играть и всегда довольствовались тем, что у вас есть, считая это золотой серединой: «звезд с неба не хватаю», но «у других бывает и хуже». Так почему же вас удивляет, что мне все так легко удается? Ведь вы никогда не пробовали жить иначе. Было страшно что-то менять. Охватывал ужас, что если все отдать, то ничего не останется. Вам и в голову не приходило, что у вас уже ничего нет. Вы просто пустые безвольные футляры для чужой фантазии. Мои игрушки, которые слишком быстро надоедают.

Король уже в начале ее объяснений перестал понимать хоть что-то и теперь только растерянно моргал:

— Какие игры, Матильда? О чем ты говоришь? Мы живем в реальном мире!

— Вы, может, и живете, — буркнула Анфиса. — А я играюсь.

— И чем же, по-твоему, наша жизнь отличается от твоей игры? — раздраженно спросил Филипп.

— В игре можно все делать по-своему. В ней можно не только менять, но и вообще исключать то, что тебе не нравится. Не понимаешь? Ну хорошо, давай на примере: у меня есть одиннадцать братьев.

— Тринадцать, — поправил Филипп.

— Не важно. Последние два не в счет: один — придурок, другой — слишком много себе позволял. Так вот — одиннадцать братьев. Прежде чем их встретить, я должна была их сначала найти. Как бы в данном случае поступили вы? Стали бы действовать по плану: «Искали. Искали. Искали. Нашли». Достаточно глупо, не говоря о пустой трате времени. Я в подобной ситуации опускаю все ненужное. Мой план гениально прост: «Нашла».

— Да-а? — Король давно уже не слушал ее и только с наслаждением наблюдал, как она с привычной жестикуляцией что-то увлеченно объясняет.

— Матильда, — обратился он к жене. — I want you.

— А я нет, — отозвалась королева, отталкивая от себя его жаждущие губы. — Филя, вот я все думаю, не завести ли тебе любовницу?

— Чего? — не понял Филипп, находясь еще во власти желания.

— Подружку, говорю, тебе надо завести. Изливал бы на нее свой любовный пыл.

— Ты не любишь меня? — прошептал Филипп, глядя в ее безжалостные глаза. — Я тебе противен?

— Когда ты вот так себя ведешь, скажу честно, в тебе мало приятного.

— Но ведь я люблю тебя! — с жаром возразил Филипп.

— Опять любовь! — фыркнула Анфиса. — Что может быть глупее!

— Не говори так! Что ты знаешь о ней! Любовь — это самое сильное в мире чувство. Она может лишить человека разума. Любовь прекрасна. Даже тогда, когда она безответна. Она способна преобразить самую искалеченную душу, вселив в нее силу и благородство. Нет в мире прекраснее страсти, чем та, что вызвана искренней любовью. Она настолько всепоглощающа, что потеря любимого человека равносильна смерти.

— Да-да-да, — встряла Анфиса, — теперь и я припоминаю. В пубертатном периоде я читала что-то подобное у одноклассниц в песенниках. «Любовь до гроба — дураки оба» — так это, кажется, формулировалось?

— Почти, — процедил сквозь зубы Филипп, поняв, что не прошиб это каменное сердце.

Но он заблуждался.

Королева казалась какой-то растерянной.

— Любовь, — повторила она задумчиво. — Я могла и недооценить ее. Вполне возможно, это достаточно увлекательная игра.

Спрыгнув с подоконника, она медленно пошла прочь. Король ринулся следом:

— Мы не договорили! — резко сказал он, разворачивая жену за плечи.

— Про что? — устало спросила королева.

— Раньше я разговаривал с тобой как муж, — Филипп старался, чтобы его голос звучал как можно тверже. — Но теперь я вынужден говорить с тобой как король. Ты избегаешь близости со мной. Я тебе противен. Но это не отменяет твоих обязанностей.

— Каких это еще? — нахмурилась королева.

Король сделал многозначительную паузу и произнес:

— Ты должна родить мне наследника!

— Хрен тебе, а не наследника! — огрызнулась Анфиса. — Какого-нибудь сиротку для этой роли подыщешь.

И, резко развернувшись, королева пошла дальше. Филипп растерянно глядел ей вслед и вдруг ни с того ни с сего жалобно произнес:

— Но ты же обещала…

Королева остановилась.

Расхрабрившись, Филипп решил довести дело до конца:

— А ведь ты всегда исполняешь свои обещания!

Она повернулась. На ее бесстрастном лице не было ни тени смятения. Казалось, вот сейчас она произнесет свое жестокое «с чего ты взял?». Но вместо этого король, не веря своим ушам, услышал:

— Обещала так обещала. Какой может быть разговор.

Через два дня королева была схвачена и заточена в подземелье. Ее обвиняли в вызывании града, побившего посевы, и насылании порчи на людей, в частности на короля. Вследствие всего этого она была лишена королевского покровительства и отдана в руки инквизиции. После короткого суда с несколькими свидетелями, видевшими, как она варила колдовское зелье, королева была приговорена к смертной казни через сожжение.

Отец Симон спускался в подземелье, всем сердцем предвкушая долгожданный триумф. Вот сейчас отопрут засов, и он увидит ее — жалкую, с распухшим от слез лицом. Она будет ползать перед ним на коленях, целовать ему ноги и умолять о пощаде.

Так ведут себя перед смертью все.

Вот лестница кончилась. Здесь было настолько сыро, что факелы почти не горели, а лишь чадили, бросая тени на поросшие мхом стены. Гремя ключами, стражник повозился с замками и, отодвинув засов, впустил архиепископа в подземелье.

Сперва отец Симон не увидел ничего, но постепенно глаза привыкли к тусклому мерцанию ядовитых лишайников, и он рассмотрел в углу крохотную съежившуюся фигурку. Это была королева.

За один этот миг архиепископ не пожалел бы отдать и полжизни.

Обреченно сгорбившись, королева сидела на гнилой соломе, уронив голову на руки. Сколько горечи и раскаянья было в этой позе!

— Дочь моя, — позвал отец Симон, еле сдерживая ликование. — Я пришел к тебе в последний раз. Покайся. И может, Бог простит тебя. Предстань перед Ним с чистой душой.

Но королева не отозвалась.

«Уж не умерла ли со страха?» — с досадой подумал архиепископ, подходя ближе.

Но, увидев, как спокойно она дышит, как расслаблены ее руки, отец Симон заскрежетал зубами от ярости.

Она спала! Накануне казни!

Это было уже слишком. Еще ни один смертник никогда не позволял себе ничего подобного. Даже если у него были железная воля и стальные нервы. Можно не показывать страха, но чтобы вот так преспокойно заснуть за несколько часов до казни?! Такое могло означать лишь одно — человек не боялся смерти.

Архиепископ раздраженно потряс узницу за плечо. Королева вздрогнула, но, увидев, кто ее разбудил, безмятежно заулыбалась:

— Как дела, святой отец? Там, наверху? Что, грехи пришли отпускать? Опоздали.

Тут она заговорщицки указала пальцем вверх:

— Мы с Ним уже обо всем договорились. Он возьмет меня на небо и так.

…Поднимаясь по лестнице, архиепископ долго еще слышал ее хриплый издевательский смех.

Спустя несколько часов за Анфисой пришли. Приближался срок казни. На нее надели белый балахон и длинный белый колпак. В такой одежде сжигали всех ведьм. Разница была лишь в том, что на этот раз уродливый колпак, видимо, недостаточно накрахмалили, и потому он никак не хотел стоять и все время повисал. Зрелище, конечно, не из устрашающих: в подобном головном уборе королева больше походила не на колдунью, а на шута. Впрочем, ее величество это, наоборот, забавляло. И когда, перед тем как повести на костер, ее спросили о последнем желании, она потребовала пришить к своему колпаку пумпон.

Выйдя на улицу, Анфиса на мгновение зажмурилась от яркого света, ударившего по глазам. Но секунду спустя уже весело оглядывалась. Народ кругом смолк. В наступившей тишине слышен был только плач испуганного ребенка, которого мать безуспешно пыталась успокоить.

Но угнетала не тишина. Казалось, что-то витало в воздухе. И Анфиса сразу же поняла — что.

Это был страх. Люди боялись. Ведь это их королева. Значит, столько времени они поклонялись… ведьме?!

Но не только страх наполнял собой тишину. Он был предтечей другой неуемной страсти — ненависти.

Слепая злоба, подстегиваемая ужасом, сквозила в каждом взгляде. Люди боялись и ненавидели одновременно. Боялись, потому что даже сейчас, обреченная на смерть, она могла оказаться сильнее всех. А ненавидели за то, что она заставляла их испытывать этот унизительный страх. Поэтому с таким наслаждением они ожидали казни, зная, что вместе с ней на костре сгорят их ужас и злоба.

Оглядев искаженные лица, Анфиса вдруг ясно представила, как рады они будут ее смерти. А ведь еще совсем недавно они готовы были носить ее на руках. Но теперь каждый в душе уже подкладывал вязанку хвороста в ее костер. И она была королевой этих ничтожеств! Вот лишнее доказательство низменности человеческой природы: чем выше человек взлетает, тем с большим наслаждением его будут топтать, когда он падет. Да если бы они не были уверены, что она — настоящая ведьма, ее бы давно забросали камнями.

Повернувшись к архиепископу, Анфиса с благодарностью пожала ему руку:

— Спасибо, святой отец. Если бы не ваша усердная пропаганда моих дьявольских возможностей, эти милые, добродушные люди свершили бы сейчас куда более быстрый суд, чем ваш костер.

И, не дав ему опомниться, она сняла с головы колпак и надела его на голову архиепископу:

— Это вам от меня. На память.

Уже взобравшись на телегу, Анфиса печально оглядела замок, двор, толпу, с ожиданием глазеющую на нее, и глубоко вздохнула.

— Радуйтесь, святой отец! — крикнула она архиепископу. — Ваша мечта сбылась. Что может быть хуже: жить с дураком, управлять дураками и в заключение всего по-дурацки умереть.

По знаку стражников кучер дернул поводья, и телега со скрипом отправилась к месту казни. Люди молча двинулись вслед.

Со стороны это выглядело довольно странно. Обычно телега с колдуньей проделывала этот путь иначе: вошедшая в азарт толпа со свистом и улюлюканьем гнала ее до самого костра, по дороге зашвыривая несчастную оклеветанную женщину камнями и комьями грязи. Сейчас же всё выходило совсем по-другому. Понурив головы, люди испуганно плелись за повозкой, не смея и глаз поднять на восседавшую там как на троне королеву. Анфиса, свесив ноги с телеги, устало смотрела на них и с грустью думала о том, что даже среди высокоразвитых организмов так много беспозвоночных…

Проехав молчаливыми улицами, процессия двинулась к городским воротам. Дальше ее путь пролегал через пустырь, где, обложенный вязанками хвороста, возвышался новый «престол» для королевы.

Громадный эшафот был виден издалека. Люди заволновались в предвкушении редкого зрелища. По толпе прокатилась волна, и все стали тихо перешептываться.

Но не этот монотонный шепот насторожил Анфису. Взгляд ее был прикован к горизонту. Оттуда по небу приближалась крохотная белая стая. А за ней по пятам, растянувшись на несколько километров, надвигалась другая стая, черная. С каждым взмахом крыльев птицы становились все ближе. Теперь уже можно было различить их. Первыми летели десять лебедей. Но полет их не был, как всегда, величествен. Еле двигая изможденными крыльями, они из последних сил держались в воздухе. А следом с горящими злобой глазами надвигались воро́ны. Им не было числа. В одно мгновение небо потемнело. Солнце заслонили десятки тысяч черных тел. Воздух наполнило зловещее карканье, сливающееся в единый оглушающий рокот.

Анфиса настороженно наблюдала за приближением стаи. Вот вороны пролетели над эшафотом. Теперь они явно направлялись к повозке.

По толпе пронесся испуганный ропот:

— Вороны!

— Откуда их столько?!

— Они чувствуют падаль.

— Это всё она — ведьма!

— Сжечь ее!

— Сжечь!

— Сжечь!!!

Кто-то хлестнул по лошадям, и те, без того испуганные, уже не слушая возчика, галопом понесли повозку к эшафоту.

Тем временем лебеди начали снижаться. Люди с изумлением и ужасом наблюдали, как белая стая пытается преградить путь обезумевшим лошадям. Совладав с животными, кучер наконец остановил коней. Кружа, лебеди стали опускаться на повозку. Но в тот же момент, шипя и угрожающе хлопая крыльями, вороны тоже ринулись вниз. С жалобным плачем белая стая вновь взмыла в воздух и, подгоняемая своими безжалостными преследователями, полетела прочь.

Люди зачарованно глядели им вслед. Уж слишком странно выглядело все это. Быть может, они наблюдали какое-нибудь предзнаменование? Но тогда что оно означало?

Анфиса тоже следила за удаляющимися к горизонту птицами. Но волновало ее другое: вороны возвращались. Они гнались вовсе не за лебедями. Они явились за ней. И даже братья не смогли ей ничем помочь. Да и что могут сделать десять птиц против многотысячной стаи!

С замиранием сердца Анфиса наблюдала за приближением зловещих черных птиц. Вот опять на землю легла тень крылатых тел. Воздух заполонили шум и смрад. Запах падали, гниющего мяса врывался в легкие и перекрывал дыхание. Захлебываясь кашлем, люди падали на колени, обессиленно хватая ртом отравленный воздух. Нарастающий шум давил на барабанные перепонки, и голова раскалывалась от сводящего с ума резкого клекота. Казалось, время остановилось. Не существовало более ни солнца, ни воздуха, ни самой жизни. Лишь это страшное порождение ада, стремительно вырвавшееся сюда из своих неведомых недр, было сейчас всепоглощающе реально.

Крича от ужаса, люди падали на землю и, не в силах больше встать, корчились там в безумной агонии. Задыхаясь и зажимая уши руками, они пытались уползти куда-нибудь, укрыться, спастись. Но все было тщетно. Мучения не прекращались.

— Это она, ведьма! — раздался из толпы чей-то нечеловеческий вопль, который тут же был подхвачен сотнями озверевших голосов:

— Будь ты проклята!!!

Анфиса с недоумением смотрела на эти искаженные лица и не могла ничего понять. А по толпе тем временем прошла новая волна. Люди падали на колени и, воздев руки к небу, кричали в мольбе:

— Господи, неужели Ты отступился от нас?!

— Боже! Спаси и сохрани!

— Боже!

— Боже!!!

И Анфисе стало страшно. Впервые за всю свою жизнь она почувствовала что-то отдаленно напоминающее горечь и жалость. Жалость к самой себе. Эти люди по сравнению с ней были настоящими счастливцами. Даже в самый последний свой час они могли уповать на помощь. В них жила хотя бы вера в спасение, в то время как она давным-давно уже примирилась со смертью. Всю жизнь она полагалась на собственные силы и никак не могла предположить, что когда-то ей их не хватит. Всю жизнь она прожила так, как ей хотелось. И даже этот костер она принимала со спокойной душой. Но теперь-то она знала, чего ей не хватало все это время. Не было человека, который бы вмешался в ее игру и сделал бы в ней что-то по-своему. Вот откуда был этот страх. Она сама жила по сценарию, составленному ею же. И никто, никто не мог прийти сейчас к ней на помощь, спасти от смерти. Спасти вопреки ее желанию.

И тогда она застонала.

Это был стон одинокого умирающего зверя. Где-то далеко за горизонтом его подхватили горы, и эхо разнесло по свету этот страшный, полный горечи и отчаяния вздох. Ветры, приняв всю его тоску, завыли над равнинами. Море, вобрав всю его печаль, напитало волны своими солеными слезами. Сама земля, услыхав его, отозвалась глухим гранитным грохотом. Но люди молчали. Они не могли услышать его. Или не хотели.

Филипп очнулся со страшной головной болью. Перед глазами все плыло. Поэтому никак не удавалось понять, кто там маячит перед кроватью.

— Где я? Что со мной? — спросил он слабым голосом.

— Вы больны, ваше величество, — услышал он знакомый голос. — У вас лихорадка.

Король высвободил из-под одеяла руку и потер глаза. Зрение немного прояснилось, и Филипп без труда узнал в маячившей долговязой фигуре придворного лекаря. Какие-то смутные воспоминания заставили короля спросить:

— И долго я здесь лежу?

— Третий день, — последовал ответ.

— Неужели? — удивился король. — Странно. Ничего не помню.

— Вы были в беспамятстве, ваше величество, — доложил лекарь. — К тому же его преосвященство настаивали, чтобы вам как можно чаще делали кровопускание.

— Ох уж этот мне святой отец, — пробурчал Филипп и, не обращая внимания на протестующие возгласы лекаря, поднялся с кровати.

Подойдя к зеркалу, он восхищенно присвистнул, оглядывая свое бледное осунувшееся лицо:

— Да-а, поработали, ребятки, на славу. Кто ж вас так лечить учил?

Лекарь не ответил. Обернувшись к его всем своим видом выражавшей печаль фигуре, Филипп спросил:

— Ну, чего пригорюнился, Пилюлькин? Видишь, все нормально. Я еще живой. Пока.

Но придворный лекарь даже не улыбнулся его шутке.

— Я виноват перед вами, ваше величество. Мне надо было все вам рассказать. Тогда, возможно, вы изменили бы свое решение.

— Какое решение? — не понял король.

— Не лишили бы ее величество своего покровительства.

— Что за чушь! — возмутился Филипп. — Я никого ничего не лишал!

— Должно быть, вы не помните, ваше величество, — возразил лекарь. — Потому как у ее величества не было вашего Королевского медальона. Следовательно…

— Ничего не «следовательно»! — раздраженно прервал Филипп. — Может, она его потеряла. Я знаю, чьи это козни. Наш голубок в рясе опять разбушевался. Не по зубам он себе все время пшено выбирает. Подавится когда-нибудь. Ну да ладно. Так о чем ты там мне рассказать хотел?

— О ком, — смущенно поправил лекарь. — О королеве, ваше величество.

— Валяй, — согласился Филипп.

— Два дня назад, — начал тот, — я осматривал ее величество и установил диагноз.

— И какой же? — настороженно спросил король.

— Ее величество ждет ребенка.

Глаза у Филиппа полезли на лоб.

— Как ты сказал? — еле прошептал он. — Повтори!

— У ее величества будет ребенок. Именно поэтому я…

Но король уже не слушал его. Не помня себя от радости, он по-мальчишески скакал по кровати и подкидывал подушки к потолку:

— У нее будет ребенок! У нее будет ребенок! Она родит мне сына!

Наконец, немного придя в себя, он вновь обратился к лекарю:

— Где она? Где моя ненаглядная жена? Я хочу обнять ее!..

В ответ лекарь как-то странно скривился:

— Она на пустыре, ваше величество. Ее величество отвезли туда два часа назад.

— На пустырь? — изумленно переспросил Филипп. — Но зачем? Что там собираются делать?

— Сжигать ведьму, ваше величество.

— А-а, — протянул король. — Святой отец все развлекается. И как же на сей раз зовут несчастную?

— Ярославна Орибльская, ваше величество.

Воро́ны опускались все ниже и ниже. Люди в судорогах корчились на земле, в последней надежде продолжая молиться. Многие, не выдержав, сходили с ума, их безумные лица с покрытыми пеной открытыми ртами все чаще и чаще застывали смертными масками. Повсюду уже валялись бездыханные тела. Но вороны, не обращая на них внимания, продолжали кружить. Их главная добыча была им еще не по силам. Тонкая крохотная фигурка, одиноко стоящая на повозке внизу. Та, за кем они явились сюда. Одна-единственная. Ее жизнь была дороже сотен тысяч других жизней. Но она была сильна! И не собиралась продать ее так дешево, как безмозглые твари, корчившиеся сейчас на земле. Именно поэтому они прилетели сюда все. Их много. Их очень много. Рано или поздно ее силы иссякнут. И тогда они заберут то, что принадлежит им по праву! О, как они желают этого! Жизнь! Ее жизнь! Глупая, она еще сопротивляется. Но с каждой минутой силы ее тают. А их много! Их очень много! Они возьмут то, за чем явились сюда…

Каждой клеткой своего тела Анфиса ощущала этот могущественный многоликий разум, заставляющий умирать людей у нее на глазах. Да, это были не обыкновенные птицы. И им была нужна не падаль. Им была нужна она. Какая детская непосредственность! А если она не захочет? Видимо, такое не приходило в их птичьи головы. Что ж, придется научить их считаться с чужим мнением.

И, сжав кулаки, Анфиса медленно подняла свои безжалостные глаза.

Не в силах справиться с нахлынувшей волной ужаса, птицы беспорядочно забили крыльями. Их торжествующий клекот постепенно перерос в крик боли и отчаянья. Как?! Она посмела пойти против них?! Ее надо остановить! Она одна! Она слаба! Ей не выжить!

Эта злоба, подобно ударам невидимого кнута, хлестала по одинокой фигурке внизу.

«Ты одна! Ты слаба! Тебе не выжить!»

Вот она схватилась за лицо и упала на колени. Скоро, очень скоро она будет принадлежать им. Но что это? Она опять поднимается! Нет! Только не это! Она не смеет так смотреть!!!

Обезумев от боли, птицы начали метаться. Сталкиваясь друг с другом в воздухе, они падали, вновь взлетали и вновь падали. Но нигде не оставляла их эта ужасная, нестерпимая боль, неотступно преследующая и жгущая их тела. Неужели это все еще она? Но это невозможно! Ведь ее лицо в крови! Она еле держится на ногах. Но глаза… Глаза, сжигающие заживо. Откуда такая сила? Они не могут противостоять ей. Они погибают. Она обманула их! Они уходят ни с чем. Но боль! Какая страшная боль!..

В воздухе запахло гарью, и вдруг одна из птиц вспыхнула и с громким, похожим на плач клекотом стала носиться среди стаи, поджигая своих собратьев. Вскоре все небо наполнилось живыми факелами. Смрад сменился вонью горелого мяса. Сожженные заживо птицы падали на землю, и то здесь, то там среди сухой травы мелькали язычки быстро занимающегося пламени. Несколько горящих птиц упали на эшафот, и благодаря умело уложенным дровам там теперь пылал целый костер. Весь пустырь наполнился сухим треском пламени и пронзительными криками умирающих птиц.

Почувствовав, что безжалостное давление исчезло, оставшиеся в живых люди стали приходить в себя. Всюду слышались плач и стоны. Собрав последние силы, люди поднимались на ноги, испуганно оглядываясь. Но вот их взгляды останавливались на телеге. В жизни они не наблюдали более ужасной картины. Многие потом рассказывали эту страшную сказку своим детям. А те в свою очередь своим. И так из поколения в поколение передавалась легенда о безобразном чудовище, насланном Богом на людей за их великие прегрешения.

Там, на телеге, опершись на свой шутовской трон, с окровавленным лицом и оскаленными в усмешке клыками стояла королева. Взгляд ее кровавых глаз проникал в душу каждого и зарождал там ужас, подобного которому не знало еще человеческое сердце.

Увидев королеву, ее подданные, обезумев, бросились в разные стороны. Они мчались не разбирая дороги, только бы подальше от этого проклятого места. Никто из них не увидел, как королева обессиленно упала на колени и протянула им вслед руки. Но напрасно. Через мгновение ее безвольное тело опустилось на деревянный настил и замерло. А люди продолжали убегать. Подгоняемые страхом, они с изумлением глядели на трех приближающихся с разных сторон всадников, во весь опор гнавших коней к повозке. В ужасе люди шарахались, ибо вид у тех был более чем странным.

Первый — красивый юноша с длинными белоснежными волосами, развевающимися по ветру. Его узкое, с изящными чертами лицо было печально. Но и это не могло скрыть дивного очарования, исходившего от него. Лишь одно странным образом искажало или даже наоборот — подчеркивало эту красоту: вместо левой руки у юноши свисало громадное ослепительно белое крыло.

Второй всадник казался полной противоположностью первому. Он был безобразен. Мощное тело с короткими ногами и громадными длинными руками целиком покрывала черная блестящая шерсть. На могучей груди покачивался тяжелый круглый камень цвета крови. Лицо урода почти скрывали спадавшие на него длинные кудри, но одно было видно хорошо — крохотные клыки, покоящиеся на вытянутых в злобной усмешке тонких губах.

Третьим всадником был сам король. И он был ужаснее всех. Никогда еще люди не видели его таким. И если бы они знали историю немного лучше, то легко объяснили бы свой страх, вызванный выражением его лица. Так могло выглядеть только лицо будущего тирана…

Спрыгнув на ходу с коня, Филипп бросился к повозке.

— Матильда! — окликнул он.

Но Анфиса не отзывалась. Теперь, лежа ничком на деревянном настиле, она была очень похожа на старую тряпичную куклу, небрежно брошенную на пол. Осторожно взяв ее на руки, Филипп приподнял ей голову и тихонько позвал:

— Матильда.

Неестественно бледное лицо королевы перечеркивали тонкие ручейки ярко-красной крови, струившейся из ушей и носа. Казалось, ничто уже не заставит эту мертвую маску ожить. Но вдруг ресницы задрожали, и она наконец открыла глаза.

Филипп вздрогнул. Из-под полуприкрытых век на него смотрели не привычные жестокие зрачки, а два совершенно алых глаза. Не выдержав давления, кровеносные сосуды полопались, залив своим содержимым глазные яблоки и превратив глаза в кошмарные кровавые шары.

Сейчас Анфиса силилась сфокусировать взгляд, но это ей, видимо, плохо удавалось.

— Матильда, — опять позвал Филипп, — ты меня узнаёшь?

Зрачки на кровавых шарах бессмысленно скользнули мимо Филиппа и остановили свой безумный взгляд где-то у него за спиной. Еле заметно ее губы тронула улыбка. Сзади послышалось рычание. Но Филипп ничего не замечал. Его внимание целиком было приковано к Анфисе.

— Матильда, — повторял он. — Матильда, что с тобой? Тебе плохо? Ты только не умирай, слышишь? Матильда, не умирай. Матильда, я не смогу без тебя. Не оставляй меня. Ты узнаёшь меня, Матильда?

Наконец взгляд кровавых глаз остановился на его лице.

— Матильда, — прошептал Филипп. — Ты слышишь меня? Ну скажи что-нибудь!

На миг во взгляде ее что-то блеснуло, и, скривив рот в ядовитой усмешке, она еле слышно прохрипела:

— А-а-а, это ты, козел…

В следующее мгновение изо рта у нее хлынула кровь, взгляд оледенел и голова безвольно откинулась назад.

Не в силах больше сдерживать себя, Филипп упал на колени и, продолжая прижимать к себе мертвое тело, разрыдался.

* * *

Из свидетельства о смерти

Гражданка ……… Анфиса Ярославовна

скончалась 03 марта 19… г. в возрасте 15 лет,

о чем в книге регистрации актов о смерти

19… года марта месяца 04 числа

произведена запись за № 156.

Причина смерти: Апоплексический удар.

Теплым осенним вечером Елена Николаевна брела по засыпанной опавшей листвой дорожке кладбища и любовалась природой. Здесь было необычайно красиво. Люди практически уже разошлись — скоро кладбище закрывалось. Но Елена Николаевна любила приходить сюда именно вечером. В последнее время она привыкла к одиночеству. Вначале, когда умерла дочь, они еще некоторое время жили вместе с сыном. Но потом Сашенька женился, квартиру разменяли. И вот последние три года Елена Николаевна жила одна. Вскоре после смерти дочери она вышла на пенсию по инвалидности и теперь целиком принадлежала сама себе. Сначала она никак не могла привыкнуть к этому и все время порывалась навещать сына с невесткой. Но молодожены ни в какой помощи, кроме денежной, не нуждались. Вот так и осталась старая больная женщина наедине с собой. Тогда-то и появилась у нее эта странная привычка: приходить на кладбище к могиле дочери. Здесь она чувствовала себя как никогда уютно и спокойно. Казалось, все свое горе и усталость она оставляла там, за воротами. А здесь всегда царили тишина и покой. Именно это, а вовсе не боль утраты, влекло ее сюда. Елена Николаевна уже почти не помнила дочь. Она вообще мало что помнила. Как будто кто-то нарочно стирал из ее памяти все, что было связано с ее молодостью и счастьем. То странное далекое прошлое напоминало о себе только маленькой цветной фотографией на мраморе. С нее на Елену Николаевну в упор смотрели безжалостные, смеющиеся глаза дочери.

Заказывая мраморную плиту, Елена Николаевна попросила тогда выбить на ней одно стихотворение. Его строки, казалось ей, странным образом переплетались с судьбой этого так и не понятого ею человека:

Поначалу Елене Николаевне очень нравились эти стихи. Было в них что-то от мечты: такой близкой и такой недоступной. Но каждый раз, читая эти строки, взгляд Елены Николаевны останавливался на маленькой фотографии сбоку. Там ухмылялась Анфиса.

И всё. Сразу становилось невыносимо стыдно за подобные глупые, неуместные сантименты. Даже после смерти дочь умудрялась продемонстрировать свой скептицизм.

Но эта фотография была единственным, что омрачало Елене Николаевне часы, проведенные здесь. Все остальное оставалось неизменным — тихим, добрым и спокойным. Здесь никто не мог ее потревожить. Могилы дочери сторонились даже сторожа. Считалось нечистым это место. Мол, заколдовано оно. Никакие цветы здесь не приживались. Мало того, простая сорная трава вяла. Все кладбище в зелени, а эта могила и зимой и летом голая. Словно только что засыпана. И лежит в ней тот, кто без времени ушел — никак не может смириться с вечным покоем. Вот оттого-то и не порастает могила травой и не властно над ней время: всегда свежей землей присыпана.

Но не только это отпугивало людей. Сторожа не скупились на страшные истории. Чего только не рассказывали. Темными ночами на могиле так и кишели всякие оборотни. То молодой красавец с лебединым крылом вместо руки, то еще десять таких же, но уже нормальных. А под утро обернутся лебедями — и фьють! То урод какой-то весь в шерсти до утра перед могилой скачет да скалится. А однажды даже плач слышали. Плакал не то ребенок, не то зверь. Посмотреть пойти не отважились. Да потом кто-то все-таки приврал: мол, видел над могилой тень в короне. Звала она кого-то, руки ломала, на коленях о чем-то молила. Да все напрасно. Так к утру и растаяла, оставив после себя свой звериный стон.

Елену Николаевну забавляли подобные россказни. Чего только люди не навыдумывают от безделья! Конечно, если целый вечер гудеть в теплой компании, то ночью и не такое привидится. Тем более на кладбище. Тут любые суеверия за правду сойдут. Даже сама Елена Николаевна замечала нечто странное. Конечно, до оборотней там всяких далеко. А вот комара видела. Громадный такой! Сидел возле могилы, свесив ноги со скамейки, и гнусил что-то. Елена Николаевна с удивлением даже мелодию разобрала: «Синенький скромный платочек». Или вот женщина какая-то приходила постоянно. Очень странная! Каждый раз в новом наряде заявлялась. То в платье бальном, то в балетной пачке. А однажды даже в водолазном костюме. Но Елене Николаевне не удалось с ней пообщаться. Покорчив рожи за стеклом водолазного шлема, дама ретировалась в неизвестном направлении — как показалось Елене Николаевне, растворившись в воздухе.

Но здесь все проще объяснялось. В последнее время у Елены Николаевны сильно сдало зрение. Да и дамочка, по всему видно, двинутая. Странные знакомые были у ее дочери…

Отворив миниатюрную калитку, Елена Николаевна зашла внутрь и, тяжело дыша, уселась на скамейку возле могилы. С каждым разом ей все тяжелее и тяжелее было приходить сюда. Давали знать о себе годы. Хотя… Другие в ее возрасте еще замуж выходят…

Вздохнув, Елена Николаевна огляделась. Невольно взгляд ее боязливо проскочил мимо гранитной плиты, с которой, надменно ухмыляясь, на нее смотрела дочь. Миновав ее фотографию, она заметила, как по аллее кто-то приближался. Секунду спустя Елена Николаевна узнала малахольную даму. На этот раз та была одета монахиней. Молча Елена Николаевна следила за ее приближением. Вот уже видно ее волевое лицо с орлиным носом и ледяными глазами. На нем трепетала тень легкой, бессмысленной улыбки. Подойдя к ограде, она приветливо помахала Елене Николаевне рукой.

— Привет, развалина! Я войду?

Елена Николаевна сдержала гнев и демонстративно отвернулась.

Не дождавшись ответа, монахиня по-молодецки перемахнула через ограду — прямо на могилу. На рыхлой земле остались отпечатки босых ног. Оправив одежды, дама старательно отряхнулась и величественно протянула Елене Николаевне мозолистую ладонь.

— Фата-Моргана, — отрекомендовалась она.

И скромно добавила:

— Фея.

Елена Николаевна удивленно взглянула на собеседницу и опять промолчала.

— Ну что ты дуешься? — обиженно проныла монахиня. — Я же не заставляю тебя обращаться ко мне «ваша светлость». И в то же время не могу допустить, чтобы мы были на равных. Ведь разница между нами несомненно есть. Мое благородное происхождение просто обязывает меня поддерживать дистанцию между собой и такими, как ты. Не возвышая себя, я вижу только один способ сохранить ее — унизить тебя. Ты понимаешь? Это не личный выпад. Это дань моему более высокому положению, Лена Николавна.

— Откуда вы меня знаете? — удивилась Елена Николаевна.

— Noblesse oblige, — улыбнулась монахиня. — Положение обязывает. Ты, Лена Николавна, недалекая женщина. Стишки тут на надгробных плитах выцарапываешь. Да и сама уже одной ногой в могиле. А в голове все еще кисель вместо мозгов.

— Какая вы несносная грубиянка! — вспыхнула Елена Николаевна.

— Есть у кого учиться! — хихикнула фея и ткнула грязным пальцем в фотографию.

Затем, порывшись в складках своего одеяния, она достала оттуда мелок и присела перед плитой. Елена Николаевна с изумлением наблюдала, как та, высунув язык, что-то там старательно выводит.

— Готово! — наконец самодовольно заявила она и отползла.

— «И каждому воздастся», — прочла Елена Николаевна. — К чему это? Вы ее знали?

— Да, — равнодушно кивнула монахиня. — Она была моей падчерицей. Наворотила такого, что уже никак не исправишь. Вот я, например, думаешь, всегда такой была?

В глазах ее на мгновение промелькнул стальной блеск. Но он тут же погас, и фея принялась рисовать на надгробии человечка.

— Вы не в своем уме, — констатировала Елена Николаевна.

— Тю! — брезгливо скривилась собеседница. — Какие громкие слова! А почем ты знаешь, который из умов — мой?

— Это невозможно! — настаивала Елена Николаевна. — У нее не могло быть мачехи.

— Почему же? — весело вскинула брови фея.

— Потому что она была моей родной дочерью.

— Дочерью?! Ты до сих пор считаешь ее своей дочерью? — ликующе завизжала фея.

Елена Николаевна глядела в ее безумные глаза и чувствовала, что теряет нить разговора. Не совсем уверенно она произнесла:

— Я была ее мать.

— Глупости! — крикнула фея и, неимоверно быстро вскочив, схватила Елену Николаевну за грудки и прорычала в лицо:

— Ты. Это была ты! Ты сама!

— Я? — опешив, Елена Николаевна даже не пыталась вырваться.

— Такое бывает редко, — продолжала фея. — Но все-таки бывает. Люди не умеют понимать друг друга. Но страшнее всего, что они разучились понимать самих себя. Это вырождение. Человек отказывается от того, что было предназначено ему самой судьбой. Он сознательно деградирует, упрощая свою жизнь до существования. Идет необратимый процесс — Жизнь становится смертной. Умирая телом, сознание не возрождается.

— При чем здесь я? — пролепетала Елена Николаевна, пытаясь отпихнуть от себя сумасшедшую женщину.

— При чем?! — заорала та вне себя от злости. — При том, что все это происходит из-за таких, как ты! Это ты деградировала, заперев свой разум в мещанские оковы. Ты могла, ты просто была обязана быть лучше! Тебе даровалось право выбраться из большинства. Уникальное право оттенить людское постоянство. И ты от него отказалась! Променяла на какие-то паршивые земные заботы. Испугалась стать не такой, как все. Наплевать на все нормы и создать что-то свое, не похожее ни на что. А от тебя не требовалось даже прикладывать никаких стараний. Ты должна была просто жить! Без оглядки на остальных. Не пристраиваться в чей-то хвост, пусть даже благополучный, а пойти своей дорогой. Чтобы потом те, которым в отличие от тебя не была дарована индивидуальность, могли последовать за тобой и проложить настоящий новый путь. И так до бесконечности. Возможность выбора не возникает из пустоты. Нужны силы, повергающие Жизнь на новые пути. Нельзя останавливаться и довольствоваться малым. И каждый, кто понимает это, вдвойне в долгу перед людьми. Ибо в силу своего ума и способностей он не может и не должен пользоваться протоптанными дорожками. Кощунственно обрекать данную тебе силу на бездействие. Подобное замыкание энергии может привести к катастрофе. Прогресс Жизни нельзя остановить столь дилетантским способом. В любом случае он будет продолжаться, только в мутировавшей форме. Ты — тому наглядный пример.

— Я? — опешила Елена Николаевна. — Не понимаю вас.

— Понимаешь! — злорадно отозвалась фея. — Вся твоя жизнь — погоня за привычным. Уж если снег — то обязательно белый, если торт — обязательно сладкий, дети — непременно красивые. Откуда такая слепая тяга к обычному? Ты сама себя обрекла. Природа еще способна на такие шутки. Человек может рождаться не один раз, а дважды, трижды, бесконечное число раз, в каждом своем рождении представляя сублимированную часть своего некогда гармоничного целого. Вот тогда-то и появляются на свет люди, подобные твоей Анфисе. Не выполнив возложенной на них миссии, избранники вроде тебя высвобождают из-под контроля самые опасные в мире силы — рваные части человеческого «Я». Слепая доброта, глупость, гордость — это еще лучшие из вариантов. Другое дело — игрок, человек без чувства опасности. Разум, целиком поглощенный детской непосредственностью, а следовательно и детской жестокостью. Их жизнь для них — игра, где они полные хозяева. Они сильны и могущественны, потому как сами создают правила для своих игр. И знаешь, что самое страшное? То, что однажды они перестанут играть. В этом случае вся их сила и могущество обрушатся на вас. Они — прирожденные лидеры. Это закон. Все сильные мира сего — игроки. В сказках они — короли, на войне — генералы, в легендах — герои, а в семьях — дети. Везде им уготована главная роль. Иной они недостойны. Они не пристраивают, подобно нам, себя к миру. Это мир ломается и переделывается, подстраиваясь под них. Они — движущие силы всего живого. Но не всякое движение есть прогресс. Всему человеческому дано развитие по восходящей. Их же прогресс движется по спирали, направление которой, независимо от радиуса и числа витков, одно — на саморазрушение. Ибо главная их черта — полное отсутствие инстинкта самосохранения. Человеческая жизнь ценится ими не более, чем очередная игра. К тому же все в ней рано или поздно повторяется. Меняются лишь декорации… — Тут волшебница печально вздохнула. — Хотя чего я тебе все это рассказываю. Все равно ты ничего не поймешь. Или поймешь слишком буквально: существуют эдакие космические монстры, угрожающие жизни на Земле. А ведь это не такое уж редкое явление. Особенно в вашем «правдивом» мире. Игроков сотни и десятки сотен. Их имена известны всему цивилизованному миру. Их рожи светятся с экранов телевизоров и скалятся с газетных передовиц. Всё в их руках. Ради собственной прихоти они могут измываться над вами как хотят…

Елена Николаевна, облизнув пересохшие губы, устало спросила:

— Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне и моей дочери?

Фата-Моргана обвела ее оценивающим взглядом и неодобрительно покачала головой:

— Все придуриваешься? Старческий маразм изображаешь? Не выйдет. Твоя Анфиска поталантливей актриса была. Такую сказочку забабахала! Чего морщишься? Завидно? Еще бы. Ведь это была твоя сказка. Ты должна была стать там королевой и сделать все по-своему. Ты ею и стала. Ты и твоя дочь — одно лицо. Но ты в тысячу раз несчастней. Она прожила свою жизнь так, как хотела. А ты — так, как могла. Зная при этом, что должно быть иначе!

— Я знаю, — прошептала Елена Николаевна, чувствуя, как по сморщенным щекам текут холодные слезы. — Я помню… В новолуния, когда крылья мои еще носили следы детского пуха, я часто летала к развалинам замка. Многие часы я провела там, слушая сказки старого Пегаса. Уже тогда он был слеп, но продолжал летать. После того как он разбился, я еще долго помнила его предсмертные слова: «Чтобы смерть была прекрасна, вся жизнь должна быть как лебединая песня»…

Глядя в ее помолодевшие глаза, фея вдруг произнесла:

— Ты знаешь: в моих силах многое. А твоя лебединая песня еще не спета…

На мгновение лицо Елены Николаевны озарила надежда. Но, опустив глаза, она увидела собственные руки: сморщенные, старушечьи. Похожи ли они теперь на крылья? Глаза Елены Николаевны опять подернула мутная пелена, и бесцветным голосом она ответила:

— Все это сказки. Лебеди не поют.

— Что ж, — оживилась фея и встала со скамьи. — Я так и думала. Трезвый человек никогда не наступит дважды на одни и те же грабли. Желаю приятно провести оставшееся время.

Перемахнув через ограду, она зацепилась юбкой за чугунный заборчик и растянулась на земле. Елена Николаевна не смогла сдержать улыбку.

— Чего рассиялась? — подозрительно спросила фея, поднимаясь и отряхиваясь.

— Да так, — ответила Елена Николаевна. — Жизни радуюсь. Уж больно места мне здешние нравятся.

— Ах, нравятся? — отозвалась побагровевшая фея.

И, обнажив в знакомой улыбке желтые клыки, проворковала:

— Так, может, и останешься здесь, а?

Поздним осенним вечером на кладбище было безлюдно. Все могилы хранили своих хозяев с величайшей прилежностью. Живые посетители давно уже покинули это мрачное место. Остались лишь двое. Но и они направлялись сейчас по аллее к воротам. Это были девушка и ребенок.

Девушка, скорее даже подросток, шла впереди, кутая лицо в поднятый воротник. Но и это не спасало от встречного ветра, сдувавшего с высокого лба черные пряди волос и обнажавшего громадные жестокие глаза. Бескровные губы искажала легкая тень злорадной улыбки.

Ребенку, следовавшему за ней, было года четыре. Подобно неповоротливому рыжему щенку, он возился с опавшей листвой, подкидывая ее вверх, и весело смеялся. Со стороны казалось, что его впервые за долгое время выпустили на улицу. Его меховой комбинезон был уже весь покрыт налипшими сухими листьями. Но малыш продолжал кататься по земле, скакать, прыгать и веселиться так, как это могут делать только дети. Заигравшись, он даже не заметил, что девушка ушла довольно далеко. Увидев удаляющуюся фигуру, ребенок замер. Казалось, насторожились даже плюшевые уши на капюшоне. Через секунду он уже бросился следом, но, споткнувшись, упал и по-щенячьи обиженно завизжал. Девушка обернулась. Увидев ребенка, она улыбнулась, присела на корточки и поманила его рукой. С радостным визгом малыш вскочил на четвереньки и ринулся к ней со всех своих четырех лап.

Дальше они пошли вместе, держась за руки. Он, старательно широко шагая и украдкой поглядывая на мать, — навстречу своему бесконечному детству. А она, сжимая в руке мохнатую когтистую лапку, — навстречу своей девятнадцатой Весне.

Позади них простиралось полное покоя кладбище. Лишь на одной из могил было что-то странное. Там лежала старая женщина. Взгляд ее мертвых глаз был уставлен на мраморную плиту, где рядом со стихотворными строками красовалась ее собственная фотография.

С наступлением темноты над головами ожидающих на пристани пронесся порыв ледяного ветра. Людей охватило неясное беспокойство, постепенно переросшее чуть ли не в панику. Ветер стих, но все водохранилище продолжала будоражить сильная рябь. Казалось, волны тоже испуганы. Обгоняя друг друга, разбивались они о пристань в бессмысленной попытке выбраться на берег и укрыться там от настигающего ужаса. Но и они скоро стихли. Воцарилась полная тишина. Водная гладь наполнилась неясным голубым мерцанием. Вышла из-за туч луна, отбросив на землю длинные тени. Но не все из них были неподвижны. Одна — самая темная и громадная — беззвучно плыла по воде. Затаив дыхание, случайно оказавшиеся в этот роковой час на пристани люди с испугом следили за ее приближением. Это была тень громадного парусного корабля. Молча рассекал волны пробитый во многих местах черный корпус. Беззвучно трепетали на призрачном ветру обрывки истлевших парусов. Ни шороха, ни скрипа. Лишь зловещий шепот, слетающий с тысяч невидимых губ. Тысячи глухих предсмертных стонов, полных муки и отчаяния. Был ли этот мертвый корабль прибежищем не принятых в рай душ, или же все это привиделось лунной ночью, люди так и не могли понять. Позднее многие из них просыпались в холодном поту по ночам, мечтая об одном: лишиться памяти, чтобы вместе с ней кануло в Лету и это порождение Тьмы. Но сейчас все они с благоговейным трепетом наблюдали за приближением корабля-призрака. Вот его тень — тень от тени — пала на пристань. Теперь он надвинулся столь близко, что можно было разглядеть его покрытую иссохшими водорослями палубу. Но корабль не был пуст. Там, приковывая зачарованные взгляды, стоял Он.

Узкое длинное лицо обрамляли седые пряди. Высокий гладкий лоб венчало призрачное подобие короны. В громадных зеркальных глазах отражался мерцающий мириадами ледяных бликов подлунный мир.

Он был молод и стар. Одновременно. Время не имело над Ним власти. Лишь только слагавшиеся веками легенды о Нем могли говорить о Его возрасте. Но и это ничуть не приоткрывало завесу тайны, покрывавшей всё Его существование. Он был подобен туману — реален, но неощутим. Никто не властен был заявлять о Нем что-либо определенное. Вся Его сущность была сплошным противоречием. В немыслимом синтезе в Нем совокуплялись красота и безобразие, разум и безумие, реальность и вымысел, жизнь и смерть. Он появлялся раз в тысячелетие, но вызвать Его мог каждый. Для этого надо было всего лишь отдать Ему Дань. И тогда Он приходил. За тем, кто потревожил Его вековой покой.

Сейчас Он безмолвно смотрел на пристань. Там, замерев в благоговейном трепете, стояли люди. Но все они были — не те.

Однажды, еще там, она удрала от Него. Но это не значило ничего. Дань была получена — и Он смог прорваться за ней даже сюда. Для Него не существовало преград. И Он не собирался изменять Себе.

Бесстрастное лицо Его странным образом искажала тень легкой улыбки. Первый раз приходилось Ему так по-мальчишески преследовать Воззвавшего к Нему. Подобная нелепость не укладывалась в Его холодном, не знавшем сомнений разуме. Кто она — столь бесцеремонно игнорирующая Его приближение?! Впервые за долгие тысячелетия Он испытывал что-то неясное, схожее с простым человеческим любопытством, — и это слегка смущало Его…

Но кем бы она ни была — Он найдет ее. Дань укажет Ему дорогу.

И, хрипло рассмеявшись, Он подкинул на ладони нечто, блеснувшее в лунном свете. Это был Королевский медальон.

Ну вот и всё, дружок. Теперь уже на самом деле. Мы расстаемся. Признаться, я не особенно жалею. За время нашего общения ты стал понятен мне намного больше, чем я тебе. Ты всего лишь видел перед собой немые буквы, в то время как мне чувствовались твои теплые пальцы, листавшие эти страницы. Виделись твои глаза, нервно бегавшие по строчкам, выражение твоего лица, слишком вяло менявшегося от страницы к странице. Мог бы, между прочим, и поактивнее реагировать. Хотя с самого начала ясно было, что ни фига ты не поймешь. Эх, жаль! Сколько плюх зазря пропало. Вандал! Мне хотелось быть проще. Но такова уж моя природа, что, усложняя простое, я довожу до примитива то, что уже по природе своей не терпит упрощения. Так гибнет мой чахлый гений. Ибо, как уже было сказано вначале, ничто не является столь грандиозной по масштабам своим глупостью, нежели ненавязчивое посягание на гениальность.

А ведь я (для тех, у кого умное лицо) Временем владею. Вот только попробуй не поверь. Могу доказать.

Для тебя, когда бы ты ни взял мои страницы в руки, эти строки будут настоящим. Вот хотя бы сейчас: ты можешь прочитать всё это вслух, дотронуться до букв руками или швырнуть всё в угол. Но всё, сделанное тобою, будет происходить в данный момент и данное время. А я пишу всё это в далеком прошлом, незнакомом и недоступном тебе. Ты — преддверие моего настоящего, а я — твое будущее.

Теперь ты понимаешь, к чему была вся затея? Мне многое известно. Но я ничего не могу исправить. Поэтому я обращаюсь к тебе прямо сейчас. Когда ты будешь читать эти строки, для меня уже настанет будущее. И в твоей воле изменить его. Прошу тебя, исполни мою просьбу.

Пусть ты ничего не понял. Не важно. Только сделай так, как я прошу.

Когда уже будет слишком поздно

и ты будешь не в силах что-либо изменить,

молю об одном: не забудь меня!

Возьми за руку своего странного,

всегда не к месту смеющегося сына

и отведи на могилу своей старой матери.

Пусть они наконец встретятся —

Человек и его Лебединая Песня!