То, о чем я хочу вам поведать, не напечатано ни в «Восхвалении Бал-Шем-Това», ни в других книгах о его деяниях. И все же всё это истинное свидетельство, в чем вы сами убедитесь…
Началась эта история очень-очень давно, во времена черной оспы. В пятнадцати милях от Меджибожа есть деревня. На въезде в деревню стоит корчма. Корчму эту держали два компаньона. Старики помнили, что при графе корчмарей было двое. Даже имена их были известны: одного звали Эля Кривой, он был кособокий, второго — Михл Толстый, он был человек дородный, едва в двери проходил. Жили они вместе, вместе вели торговлю, дети у них росли…
И вот пришла черная оспа, ворвалась в корчму, прибрала обоих компаньонов, их жен и почти всех детей. Остались только сын Эли Кривого и дочка Михла Толстого, одногодки, двое малых детей. Михл Толстый и его жена — кажется, Шейндл ее звали — умерли последними и перед смертью нарекли детей женихом и невестой… Эта самая Шейндл вынула тогда из-под подушки свое серебряное обручальное кольцо, отдала мальчику и, уже испуская дух, сказала:
— Чтоб ты дожил до того дня, как наденешь это кольцо на палец твоей невесте…
Кроме двух детей — жениха и невесты — остался еще слуга. И вот какое злое дело он совершил. Утаил детей от помещика и перехватил корчму. Заплатил аренду помещице, которой помещик подарил корчму, как это у них называется, «на булавки». Обидел детей, а когда они подросли, сделал мальчика слугой, а девочку — кухаркой. В Меджибоже — корчма-то всего в пятнадцати милях — тогда много об этом говорили. Арендатор был человек здоровый, к тому же помещик с помещицей его жаловали. А помещиком — чтоб ему на том свете гореть! — был граф, придворный вельможа, и евреев он до себя почти не допускал. Люди посудачили-посудачили и забыли. Корчма всем разонравилась: бедных гостей бывший слуга на порог не пускал, а с тех, что побогаче, три шкуры драл.
Всплыла эта история только лет через пятнадцать. Кто-то был проездом в Меджибоже. Заехал без особого дела к Бал-Шему, и рассказал ему, так мол и так, арендатор той корчмы, бывший слуга, сватается к сиротке. А не согласится она, грозит прогнать обоих сирот из дома…
Всех до печенок пробрало, но коли Бал-Шем слушает и молчит, надо молчать. Однако ж вздыхаем, вспоминая давнюю историю, опять вздыхаем и снова забываем…
А Бал-Шем, оказывается, не забыл, сами увидите…
Как-то зимой случилась сильная метель. Снег валит и валит. Но в субботу вечером вдруг стало тихо. Выглядывают: не пора ли начинать гавдолу? Все небо в звездах. Хорошо. Бал-Шем совершает обряд. Годл, как повелось, держит свечку. Ребецин стоит в дверях. В доме — всю неделю из-за снегопада никто не приезжал — народу едва набралось на миньян.
Ждем, что после гавдолы Бал-Шем начнет «И пусть дарует тебе». Бал-Шем задумывается. Потом улыбается и говорит:
— Знаете что, рабойсай? Поедемте-ка прогуляться, ребецин с Годл поедут с нами. «И пусть дарует тебе» скажем по дороге. «Элийогу», даст Бог, споем в лесу, а мелавемалку устроим в корчме. Весело будет! Пусть Василь закладывает большие сани.
Бежим сказать Василю. А Бал-Шем велит ребецин и Годеле собрать мелавемалку по-царски, не забыть взять лекех и водки, и вина, оставшегося от гавдолы, тоже взять…
Как говорится, сказал он «весело будет», и сразу радостно становится на сердце.
Оказался при этом меджибожский сойфер.
— Нет ли у тебя при себе готовой ксувы, чтоб только имена вписать?
Удивляемся такому вопросу. Сойфер припоминает: дома у него такая есть. Бал-Шем велит ему сбегать, принести и взять с собой. Еще больше удивляемся, но ни о чем не спрашиваем.
Не проходит и получаса, отъезжает Василь на широких санях; на переднем сиденье сидят уже ребецин и Годл, а мелавемалка, завернутая в скатерть, лежит между ними. На заднем — Бал-Шем между двух старших своих приближенных, а остальные тоже как-то уселись, ноги из саней наружу точат. Кто-то из молодых уцепился за оглоблю и на ней верхом едет… Василь с кнутом и вожжами в руке садится, как обычно: ноги на дышле, лицом к седокам, и спрашивает:
— Куда?
Бал-Шем отвечает:
— Езжай!
Василь не переспрашивает, втыкает кнут в сено в углу саней, привязывает вожжи к передку и — как гаркнет на лошадушек! Лошадки, отдохнувшие за время метели, резво вскидывают ноги, вздымают снежную пыль, и мы, будто в сияющей дымке, несемся по улице, через рынок, за город, в заснеженные просторы, и разносится окрест «И пусть дарует тебе»…
Завершили «И пусть дарует тебе» — въезжаем в лес. Тогда-то лес на все пятнадцать миль тянулся… Шлях широкий, гладкий как скатерть. Затянули «Элийогу»… Напев все громче и, ясно видно, до того нравится звездным небесам, что даже звездочки пританцовывают. Старые ели — справа и слева — вздрагивают как во сне и осыпают нас снежинками, ну точь-в-точь как молодоженов — хмелем. Иногда вспорхнет разбуженная ворона, метнется прочь с криками и нет ее… Иногда проснется целая стая маленьких птичек, и фью, фью, фью — подхватывают напев, подпевают… И вот заканчивается «Элийогу», а вместе с ним и лес, снова простор, и видна вдали деревня, а перед ней большой дом — та самая корчма. Узнаём корчму и деревню, значит от города уже пятнадцать миль! Но об этом речи нет. Все уже привыкли к «скачкам дороги» во время прогулок.
— Стой! — велит Бал-Шем.
Останавливаемся.
— Здесь, — говорит он, — подождем немного.
Подождем так подождем. Кто-то спрыгивает с саней — ноги размять.
Вдруг слышим: топот копыт по снегу все ближе и ближе. Смотрим: конь, запряженный в санки. Ближе — видим: двое в санях. Меховая шапка и платок. Хотят они мимо проехать — Бал-Шем их останавливает.
— Послушай, парень! — говорит, но без гнева, даже с улыбкой. — Как же это парень с девицей ночью одни катаются?
Парень всматривается, кто это его спрашивает. И, похоже, видит — кто. А может, по голосу понял: не простой смертный.
— Мы жених и невеста, ребе!
— Это я знаю… Но до хупы и кидушин…
— Хозяин прогнал нас, ребе, в чем были. Повезло еще, что сосед-крестьянин сжалился над нами, одолжил коня, сани и тулупы, и посоветовал ехать в Меджибож к ребе, к Бал-Шему… Он мне поможет…
— А Бал-Шем, — отвечают ему все с улыбкой, — к тебе приехал…
Тот ушам и глазам своим не верит.
— Поезжай назад! — говорит Бал-Шем.
— Он прибьет нас… Он сказал…
— Поезжай, тебе говорят!
Поворачивает он и едет обратно. Большие сани — следом… Кто прохаживался, залезают обратно или идут остаток пути пешком…
Не успевают маленькие сани подъехать к корчме, выбегает арендатор с жердью…
Окликают его из больших саней. Видит арендатор толпу, и кричит сердито:
— Бродяги пожаловали! Езжайте дальше! Есть нечего, пить нечего, ночевать негде! Пошли отсюда!
И бежит назад, хочет ворота запереть.
Здоровенный такой разбойник: плечи, ручищи, да еще жердь в ручищах. Но у нас-то есть Василь, да и мы помогаем… Через минуту все в корчме.
— Ночевать, — говорит ему Бал-Шем, — мы тут не будем, еду и питье мы, слава Богу, с собой привезли. А ты поищи, найди и зажги побольше свечей…
Разбойник ворчит что-то себе под нос, но слушаться — слушается. И вот уже горят несколько свечей в бронзовых подсвечниках.
— Постели-ка скатерть!
— Пусть он стелет! — бубнит разбойник и сверкает глазами на парня, которого прогнал.
— Ты его слуга! — кричит ему Бал-Шем.
Впервые, наверное, слышим, как он кричит. И это действует. Арендатор сразу сникает, горбится, весь как-то съеживается и снова становится слугой. Идет и приносит из другой комнаты скатерть.
— Есть у тебя палки? — спрашивает Бал-Шем.
Тот отвечает уже как слуга:
— Растопить печь или плиту?..
— Палки не для того, чтоб топить. Принеси четыре ровных палки…
Тот приносит.
Говорит Бал-Шем сойферу:
— Достань ксуву и впиши имена жениха и невесты…
И потом:
— Пусть кто-нибудь сделает из скатерти и палок хупу.
Сойфер пишет. Хупу делают. И вот уже жених и невеста стоят под хулой. Бал-Шем произносит по порядку кидушин… Мазл-тов, мазл-тов! Все садимся за мелавемалку, которую ребецин и Годл тем временем достали и накрыли на столе…
Едим, пьем, подпеваем… Бал-Шем провозглашает:
— А теперь свадебный подарок! Гости-то у хозяев общие, сразу и со стороны жениха, и со стороны невесты.
Он улыбается и продолжает:
— Я со своей стороны даю молодым корчму в аренду!
— Корчма моя! — вспыхивает бывший слуга.
— Болван ты и злодей в придачу! Теперь я помещик, и корчма моя, и я передаю ее молодым.
И поворачивается к ребецин:
— А ты, ребецин, что дашь?
Как и другие, ребецин думает, что это все в шутку, только чтобы припугнуть разбойника, и отвечает:
— Если муж — помещик, то жена — помещица, а так как арендную плату (дело известное) помещица берет себе «на булавки», то дарю я им свадебный подарок, арендную плату на вечные времена!
— Если так, — говорит Годл, — если отец — помещик, а мать — помещица, то я — единственная помещичья дочь, и у меня тоже есть право подарить подарок.
— Верно! Верно!
— Я, Годеле, со своей стороны дарю им триста ведер водки.
— Рабойсай, благословим!
Благословляем, думая, что в шутку.
После благословения Бал-Шем говорит молодым:
— Теперь вам можно ездить вместе. Куда вы хотите ехать?
— У меня неподалеку дядя живет, в лесу… Смолокур…
Улыбается Бал-Шем и говорит:
— Человек идет, а Господь ведет… Езжайте на здоровье. Но остатки трапезы возьмите с собой вместе со скатертью. Самое главное, не забудьте недопитое вино. Оно вам пригодится…
Такая вот история. Уезжают санки в одну сторону, а мы, на больших, в другую, обратно в Меджибож… Не иначе опять будет «скачок дороги». Уже сидя в санях, оборачивается Бал-Шем к арендатору:
— А ты, разбойник, должен покаяться! Из корчмы будешь изгнан, станешь странником, станешь «справлять изгнание». Потом Господь тебе поможет, и ты придешь ко мне после покаяния… Трогай, Василь…
Сани трогаются, арендатор стоит, будто окаменел… Перед тем как въехать в лес, оглядываемся и видим, что он все еще стоит и трет глаза. Будто хочет очнуться от кошмарного сна.
Как сказал Бал-Шем, так, разумеется, и вышло…
Через несколько лет арендатор, раскаявшись, пришел к нему… Его уже было не узнать. Но это совсем другая история. Послушайте лучше, что случилось со свадебным подарком. Мы-то думали: шутка…
Въезжают молодой человек с женой в лес. Остатки мелавемалки и бутылка с вином завернуты в скатерть. До смолокура около получаса езды. Едут они уже час и еще полчаса, а того места, где стоит закопченная хижина, все не видать. Немудрено — столько снега выпало, поди сыщи дорогу! Им как-то не по себе, страшновато. Вдруг встала лошадка, хочет подкрепиться, оголодала. Жена говорит:
— Нужно иметь сострадание к животному! Может, дадим ей кусок халы из остатков…
— Ну, давай…
Вылезает жена из санок, разворачивает скатерть, достает кусок халы и дает лошади, а та жует.
Выпрыгивает молодой человек из санок — ноги размять. Можно, кстати, немного и пешком пройтись.
Лошадь пожевала, очухалась. Пора трогать, и тут они слышат из-под деревьев тяжкий стон. Потом еще один…
— Это зверь? — спрашивает жена.
— Нет, кажись, человек.
— Верно, беда стряслась…
— Давай поищем!
Прошли они немного на стон и видят: лежит человек в забытьи. Молодой человек, похоже, барчук. Рядом с ним — ружье. Неподалеку — подстреленный заяц.
— Охотник, — говорит жена, — заблудился, изнемог от голода.
— Может и так, принеси вина…
Припоминают они, как Бал-Шем сказал: оно вам пригодится…
Приносит жена вино и кусок лекеха. Молодой муж тем временем присел и положил голову охотника себе на колени. Жена смачивает губы несчастного вином. Он приоткрывает глаза:
— Где я?
Вливает она ему несколько капель в рот, он глотает. Подносит ему ко рту кусок лекеха — он откусывает. Приходит в себя.
И знаете, кто это был?
Молодой граф собственной персоной! Уже три дня, как он ушел с другими молодыми помещиками на охоту. Отошел в сторону. Как? Он что, леса не знает? И заблудился. Сперва были слышны выстрелы, потом и они смолкли. Охотники, конечно, заметили, что молодого графа нет, бросились искать, да только еще дальше от него отдалились… Измученный голодом и жаждой, он долго понапрасну кружил по лесу. Потом сел поддеревом… Отшвырнул подстреленного зайца, из-за которого заблудился… Столько за ним гонялся!.. Потом, уже ослабев, услышал где-то далеко в лесу охотничьи рожки, крики и ауканья. Идти он уже не мог, да и слабый крик его никто бы не услышал… Потом стало тихо… Он, наверное, заснул. Похоже, с открытыми глазами… Потому что вскоре увидел, как люди — крестьяне и охотники — бегают по лесу с горящими факелами, трубят в рожки, кричат, аукают… Он слышит, видит, хочет пробудиться и не может…
Повезло еще, что молодожены его нашли, а то бы он уже не проснулся.
Берут они молодого графа, который уже пришел в себя, усаживают его в сани, сами садятся и — в путь.
— Удивительно, — говорит молодой граф, — теперь мне ясно, где я нахожусь. Усадьба, — он показывает пальцем, — вон там, за деревьями. Езжайте прямо туда…
— Просто наваждение какое-то! — бормочет он и умолкает, воображая, что творится дома с отцом и матерью…
И они едут, как он им сказал, прямо к усадьбе…
Усадьба во мраке, только одно окно светится за занавесками. В других темно.
Подъезжают к воротам. Бегут навстречу люди: кто это может быть ночью?.. Собаки лают. Одна подбегает, узнает и заливается уже совсем другим лаем, радостным, несущим добрые вести. Подбегает слуга:
— Барин, молодой барин!..
Бегут во дворец, докладывают. Выбегают отец с матерью и гостями…
— Сын мой! Сынок! Брат!
— Стах, Стах, ты жив! — кричат молодые помещики, еще не успевшие переодеться после охоты. Пана Станислава подхватывают на руки, несут во дворец. Разом вспыхивают все окна, освещается двор.
Пан Станислав рассказывает. Все окружили его и слушают, затаив дыхание… Тем временем стол уже накрыт: вино, закуски. Садятся, пьют, закусывают, радуются. И тогда кто-то спрашивает:
— А кто тебя подобрал, кто тебя привез, дорогой Стах?
Всем становится стыдно. Забыли о тех, кто спас жизнь единственного сына помещика!
— Какая несправедливость! — помещик заламывает руки.
— Горе мне! — стонет помещица, — Господь мне этого не простит…
— Они были на санках, им нужно было обратно ехать. Ничего не поели, ничего не выпили, не согрелись, никто им спасибо не сказал, — говорит, чуть не плача, помещичья дочь.
В эту минуту входит камердинер и докладывает:
— Все, что нужно, сделал. Лошадь распряг, отвел в стойло и задал ей свежего овса. Парня и девку… то ли они брат и сестра, то ли жених и невеста… отправил на кухню, чтоб отогрелись. Еда у них с собой своя. Они евреи, нашего и не попробуют…
— Сюда веди их, сюда! — кричит помещик.
— Сами, сами их приведем! — отвечают ему сестра и мать молодого графа…
И уходят, и возвращаются с молодой парой…
— Спасибо, спасибо, спасибо…
Помещица спрашивает:
— Кто вы? Брат и сестра? Жених и невеста?.. У вас так не разъезжают…
— Нет, — говорят, — муж и жена, только что из-под хупы! Мы ехали в лес, к нашему дяде… К смолокуру…
— Если так, — раздается со всех сторон, — мазл-тов, мазл-тов! Ведь это значит по-вашему: счастья!..
— Тогда вам, — говорит молодой граф, — подарки полагаются… Дроше-гешанк, так ведь, по-вашему, свадебный подарок.
Тут помещик и говорит:
— Отдаю вам в аренду лучшую корчму в моем имении!
А помещица говорит:
— А я дарю вам арендную плату на вечные времена!
И тогда дочь говорит:
— Я единственная дочь, у меня тоже есть право подарить подарок!
— Есть, говори, — отвечают отец и мать, — что ты хочешь?
— Дарю триста ведер водки с нашей винокурни.
И было так… Молодой помещик еще кое-что им добавил от себя…
Я не считал…
Тут заиграла музыка, все стали танцевать.
А наши молодые потихоньку прошмыгнули в двери и уехали — к себе в корчму…
Арендатора там уже не было… Ушел в изгнание…