Первая глава

Скупой арендатор и молитвы женщины

В государстве Польском, под Цойзмером, что на Висле, жил-был арендатор.

Арендатор этот был в большом почете у пана, а пан был большой магнат. Вот и нажился наш арендатор.

Во владениях у него были фольварки, леса, поля, стада крупного рогатого скота и овец; и дома, и винокурни, и мельницы на воде, и ветряки; много наличных денег и немало долгов за людьми.

Что ж, когда всеблагой посылает удачу — очень даже неплохо.

Но человек этот был груб, порядочный скупердяй и милостыни не подавал: ни нищим, ни в кружку Меера-чудотворца, ни на мацу для бедняков. Никак! А прохожего гостя на порог не пускал.

Зато жена у него была добродетельная и весьма уважаемая женщина. Он тиранил ее за грошовую милостыню, которую она подавала тайком от него, немилосердно терзал за это.

И дети были у него замечательные, видно, целиком в мать пошли. Но мальчиков своих он в город, в хедеры не посылал: жалел лошадей. А в доме порядочного учителя никогда не держал, по дешевке нанимал какого-нибудь невежду, который и обучал детей читать.

Это еще больше огорчало жену.

Целыми днями она едва сдерживала рыдания, ночью тихими слезами омывала подушки и лишь в грозные дни, когда все приезжали в город, неистовствовала на женской половине синагоги, выплакивая горе своего разбитого сердца.

И лишь одна молитва лежала у нее на устах и в больном сердце:

— «Да смилостивится Всевышний над мужем и преобразит его сердце к лучшему. Да избавит его от жажды богатства и вожделения к еде и питью. Пусть не запамятует и о душе его. Чтобы ее, упаси боже, когда грянет срок, не бросили в преисподнюю».

И еще она молила:

— Творец вселенной, всеблагой, всемилостивый, сделай так, чтобы он вовремя покаялся. Пусть раздает милостыню щедрой и полной рукой, пусть станет гостеприимным и хлебосольным. И да направит он деток стезей господней, и да взрастит их для изучения торы, для брачного венца и для иных благих дел и поступков…

Что еще может сотворить разбитое сердце женщины?

 

Вторая глава

Убогий офеня смеется, а арендатор идет купаться

Как-то в пятницу, в летнюю пору, сидит себе арендатор с семьей в садике перед домом под вольными небесами и завтракает.

Дуб-богатырь раскинул над ними свои ветви. В его тени накрыли стол, уставили всякой всячиной: рыба, мясо, взвар, штрудель тут. Научился у пана! И бутылка старого меда на столе. Все как у богача.

Сидит арендатор выше всех, наслаждается едой, запивает старым медом, почмокивает жирными губами, наслаждается радостями земными.

Вдруг из-за дерева появляется убогий офеня с тюком на спине.

Что разносит офеня? Ленты, гребешки, тесьму, иголки, шпильки, всякие игрушки для детей и тому подобную мелочь.

Увидел он семью за столом, неспешно остановился, скинул тюк со спины и чуть распрямился, — это был старый, седой, слабый человек.

И попросил убогий разносчик:

— Купите у меня что-нибудь! Может, заработаю немного на субботу.

Жена было уж поднялась к нему, но арендатор посмотрел на нее таким взглядом, что несчастная застыла на месте.

— Смотрите, — продолжал офеня, — солнце уже высоко, а я еще не добыл на субботу ни гроша, и намека на заработок нет.

— Марш отсюда! — потягивая чай, погнал его арендатор.

— Хоть кусочек хлеба подайте, чтобы душу поддержать! — попросил разносчик. — Глоток воды!.. Такая жара!..

Глотает жена соленые слезы и молчит. Детям невмоготу стало смотреть на страдания матери и нужду разносчика; поднялись они из-за стола и ушли подальше, в глубь сада.

Вскочил тут арендатор и гневно крикнул:

— Слышишь ты! Терпеть не могу попрошаек! Вот крикну слугу, он тебе ребра пересчитает!

Взвалил офеня свой тюк на спину и, кряхтя, спросил:

— Ну, а Бога, арендатор, вы тоже не боитесь?

— Нет!

И арендатор расходился:

— Что он мне сделает? Пошлет огонь с неба, и уйдут вместе с дымом мои дома, винокурни, мельницы, амбары с зерном? А у меня еще останутся фольварки, поля, леса…

А старый мед все сильнее ударяет ему в голову, и арендатор продолжает бахвалиться:

— Пускай он годами шлет на мои поля недород, и тогда у меня останется вполне достаточно — наличными в кассе и векселями в бумажнике. Пусть даже нашлет воров, которые взломают кассу, выгребут все дочиста. Но и тогда у меня еще останутся должники. Пан — мой судия и покровитель — поверит на слово.

Заплакала несчастная жена навзрыд, слушая подобные речи, и вышла из-за стола. Тут офеня вдруг рассмеялся и скрылся за деревьями. А арендатор почувствовал, будто его жаром опалило. Тогда он взял полотенце и спустился к Висле освежиться.

 

Третья глава

Птица смеется, арендатор остается нагишом

Вот он купается, прохлаждается, радуется студеной воде; плывет против течения, — крепкий был человек! — плывет по течению и кружит вокруг острова, что лежит посреди Вислы, под Цойзмером; плавает по-всякому — на спине, стоя в воде, медленными саженками.

Вдруг слышит — на острове в зарослях кустарника птица поет. Заинтересовало его это. Никогда до сих пор не слыхивал он такого пения.

А у него ведь страсть ко всему. Ему бы заполучить певунью и запереть в клетку. Даже у пана нет такой птицы!

Взобрался он на остров и увидел птицу.

На невысоком дереве, на веточке, сидит она, птица эта; не только голосом взяла, и сама — загляденье. Золото — не птица! И совсем спокойно сидит, будто врага своего и не чует.

Крадется арендатор к деревцу, прыг — и ловит вытянутой рукой… воздух. Птица уже перебралась на другое деревцо.

Арендатор на цыпочках идет за ней следом, снова прыгает, но птица летит на новое дерево. Он опять крадется, птица снова перескакивает; сидит на веточке, поет. Арендатор вновь и вновь подбирается к ней, идет от дерева к дереву, от веточки к веточке. Он — прыг, птица — скок.

Так это продолжалось до тех пор, пока арендатор не взбеленился.

— Подожди уж, подожди! — закричал он. — Так или иначе, а словлю я тебя. Меня не утомит какая-то пичуга! Только теперь мне уж не до твоего пения. Ненавижу тебя! Удушу тебя, пташечка, и брошу своему псу!

И тут вдруг птица рассмеялась человеческим голосом, стрелой взмыла ввысь и скрылась в поднебесье.

Стоит арендатор в смятенье. Чудится ему, будто это тот самый голос офени, его смех. Пошел он обратно к воде грустный, поплыл, но плыл вяло, без всякой резвости. И когда приплыл к тому месту, где раздевался, вещей своих он не обнаружил.

 

Четвертая глава

Арендатор получает в своем собственном доме подаяние и бежит к пану

Увидев, что вещей его нет, арендатор, как и подобает грубияну, стал во весь голос изрыгать проклятья.

Стоит, проклинает вора, который оставил его нагишом. Потом принялся бегать по берегу и звать на помощь; ему отвечало лишь глухое, разорванное эхо.

Солнце уже закатывалось. На огородах и в поле — ни души. Всюду давно уже бросили работу.

По реке плыла барка, оттуда ему, конечно, помощи не получить. Но не бежать же ему голым по пригороду, ведь следом толпами побегут, решат — арендатор с ума сошел.

Тут ощутил он голод: купался, плавал и давно уже ничего не ел. Да и холодно стало, наступил вечер, и у арендатора зуб на зуб не попадет.

Вспомнил он, что голод и холод — достояние нищих, и встревожился. Потом обуял его гнев против самого себя: как это человек позволил обмануть себя глупенькой пташке? В глухой злобе кинулся он на землю.

Заходящее солнце выглядывало из Вислы пламенеющим оком, будто насмехалось над ним.

На верхушке холма тем временем засияли окошками еврейские домики, задышали субботним покоем и миром.

На окраине медленно зажигались окна и в крестьянских избах, там уже заплясали веселые огоньки. Огоньки мельтешили и на берлинах, проплывавших по реке.

И все это ему назло, назло, — так казалось ему.

Мало того, в тишину со всех сторон стали врываться звуки: из местечка доносилась субботняя молитва, с окраин — веселые песни девушек и парней. Кто-то на судне играл на мандолине, и ему вторили свистом.

А он вынужден был лежать, как проклятый, на земле.

Это все больше бесило его. Он валялся на земле и со злости грыз ногти на пальцах.

Наконец все кругом стихло. Тогда он вскочил и помчался задами домой; скакал по огородам, выбирался из одной лужи, попадал в другую.

Домой он добежал запыхавшийся, еле живой. Но тут уже все было окутано мраком; ворота и двери на запоре, окна закрыты ставнями.

Это его вовсе взорвало.

— Нежатся! Не дождались хозяина!

Уж он им покажет! Особенно драгоценной супруге! Слугу, как собаку, выгонит вон!

Он подбежал к воротам и принялся колотить кулаками.

Из кухни выскочил слуга.

— Эй ты, бродяга несчастный! — закричал он. — Здесь не ночлежка. Услышит хозяин — прикажет ребра тебе пересчитать!

Арендатору точно пуд свинца взвалили на грудь: эти слова он только недавно сказал убогому офене: «Я прикажу тебе ребра пересчитать!»

Тем временем слуга подошел поближе к воротам и заглянул в щель. Увидев голого человека, он схватился за бока:

— Ха-ха-ха… Голый сумасброд!..

В ушах арендатора все слилось в одно: смех слуги, смех офени и смех птицы. Он бросился к окнам своей спальни.

— Гителе! — застучал он. — Гителе, открой!

В ответ послышался голос мужчины… но это был словно его собственный голос. Мужчина удивленно спрашивал:

— Гителе! Кто это может тебя ночью звать, да еще на «ты»?

— Не представляю, муж мой, — послышалось в ответ. — Открой ставень, распахни окно и посмотри. Может, Господь, который преобразил тебя, судил тебе еще и праведное дело сделать.

«Преобразил? Когда? Как это преобразил?» — напрасно тужился арендатор.

Тем временем изнутри открылся ставень, потом распахнулось окно, и кто-то выглянул. Тут арендатор вовсе пришел в замешательство: его лицо, его вышитая красным рубаха — тоже по панскому образцу, его ночная шапочка с серебряной каймой!

А «тот», как услышал арендатор, советует:

— Не подходи, Гителе! Какой-то голый сумасброд. Жаль беднягу. Дай мне что-нибудь для него, срам прикрыть. Только дай из поношенного, все равно в припадке сдерет с себя… Дай, Гителе, рубаху, пару штанов и шапку… У него и голова не покрыта. И еще халу дай! Несчастный, наверно, голоден.

Арендатор оцепенел, а через мгновенье остекленевшими глазами увидел, как «тот» вышвырнул ему узелок. Вслед за тем окно и ставень закрылись.

— Беда свалилась на мою голову! — Арендатор стал ломать пальцы. — Явился какой-то жулик, прикинулся мной и завладел всем моим добром.

Он кинулся к детской, стукнул в окно и позвал:

— Янкеле, Мойшеле, Шейнделе! Ваш отец стучится. Откройте! С ним беда стряслась.

Видно, дети еще не спали.

Янкеле тотчас отозвался из постели:

— Эй вы там, не смейтесь!.. Мой папа сию минуту был здесь… Поправил мне подушки…

Мойшеле похвалился:

— А со мной читал молитву на сон грядущий…

Шейнделе звонким голоском подтвердила:

— Да, да! Он нас троих впервые поцеловал; сказал нам: «Покойной ночи!»

— Он каждую ночь будет со мной читать молитву на сон грядущий, — снова похвастался Мойшеле.

А Янкеле подсыпал соли на раны арендатора:

— Сегодня папа ездил в город. Учителя нам достал. Он приедет к нам в субботу, как раз к концу дня. Да, да!

Шейнделе добавила:

— Послушайте, вы там!.. Не надо обманывать!.. Но если вам что-нибудь нужно, не бойтесь, постучите папочке в окно. Мама сказала, что бог услышал ее мольбы и преобразил папу. Теперь у нас хороший, милый папа.

«Плохо дело! Произошло страшное мошенничество, — мелькнуло в мозгу у арендатора. — Он обманул жену и детей. Нужно, хоть и полночь, бежать к пану. В кандалы я его закую! В кандалы!»

 

Пятая глава

Арендатора выпороли, и он уснул в придорожной канаве

Но не побежит же он голый к пану, да и в животе у него кишки играют. Кинулся он обратно к первому окну, откусил несколько раз от халы и натянул на себя добытую одежду. При этом он со злостью подумал:

«Ага, это моя женушка без моего ведома для попрошаек наготовила. Подождите же! Пан поможет — заплачу с процентами!»

И он пустился бежать.

Еще в саду наткнулся он в темноте на дерево, на то самое, под которым стоял убогий офеня.

— Палач мой! — крикнул арендатор, будто тот до сих пор стоит там; затем, обливаясь холодным потом, помчался дальше.

До пана далеко, летняя ночь коротка, и до поместья он добежал, когда кругом уже посерело.

Сквозь железную решетку арендатору видно, что замок весь освещен, внутри возня. В широком, просторном дворе стоит запряженная карета, кони фыркают и бьют копытами. Барин вышел, сел в карету. Ворота распахнулись. Щелк кнутом — и карета покатила. Вокруг кареты гарцевали четыре гайдука с факелами, позади еще слуги.

Выехали из ворот.

Арендатор недолго думая бух перед лошадьми во всю длину. Кучер едва успел натянуть вожжи.

— Что такое? — спросил из кареты пан.

К арендатору подскочил гайдук, посветил факелом и ответил:

— Какой-то убогий еврей.

Арендатор вскочил:

— Дорогой пан, упаси боже, я не убогий еврей… Я твой арендатор, к тебе за судом и расправой… Творится что-то страшное!.. Вор и мошенник…

— Кто такой? — перебил его сердито пан. — Я еду в сейм.

А когда арендатор не пожелал отступить, барин приказал:

— Пусть идет к своему раввину! Гоните его с дороги!

Гайдуки, конечно, не пожалели для еврея нагаек, и тот под их ударами скатился с дороги в канаву. Карета скрылась из виду.

Стало совсем тихо, и покалеченный, избитый арендатор уснул в придорожной канаве.

 

Шестая глава

Из рва — к раввину, от раввина — в богадельню

Недолго спал арендатор во рву… Чуть заалел восток, с оконных карнизов, со служб, с верб на обочине тракта поднялись птицы; целые стаи их взмывали с криками ввысь, в самую высь, к светлому небу…

Это его и разбудило. Не поймет арендатор: что он тут делает? Почему у него все тело болит? Почему он оказался в канаве? Зачем спит здесь? Что за одежда на нем? Какой страшный сон приснился ему!

Но вот пролетела пташка, сделала круг над головой, заглянула в лицо ему веселыми, задорными глазками, и он сразу все вспомнил и схватился за голову.

Обокрали, обжулили! А барин, судия его, умчался в Варшаву, в сейм, покинул сирого.

И пришло ему на ум: надо собирать долги у людей!

Кинулся он в пригород, постучался к крестьянину — самому исправному своему должнику.

— Ах, Василь! Мне очень понадобились деньги. Верни долг или скажи, когда вернешь.

Выглянул Василь в окошко и спросил:

— Кто ты такой, еврей? О чем ты говоришь?

— Не узнаёшь? Ведь я арендатор.

Расхохотался Василь и вышел со всей семьей на крыльцо.

Как вам нравится этот сумасшедший? — спросил он своих. — Убирайся, или я натравлю на тебя собак!

Кинулся арендатор к второму должнику и застал его уже у дверей, с граблями на плече.

Увидел его крестьянин, подбежал к окошку и, побарабанив в стекло, позвал:

— Эй, дети! Выйдите-ка на минутку, увидите сумасшедшего еврея.

И так всюду: бегут следом, бросают в него камни и палки; собаки разодрали на нем одежду.

Еле живой выбрался он из предместья. В городе сразу же кинулся к должникам-евреям.

Однако у него уже не хватило духу назвать себя арендатором: он заявил, что арендатор послал его за деньгами. Напоминал, как было дело, а ведь он действительно знает все, как было. Но его гнали от двери к двери, словно какую-нибудь блудницу. Что за ненормальный еврей — приходит в субботу за деньгами!

Увидел арендатор, что все пропало, уселся на камне посреди базара и заплакал тихими, сухими слезами.

Люди шли в синагогу и указывали на него пальцами:

— Бедняга, совсем рехнулся… Кто знает, откуда он!..

Мальчишки остановились, дожидаясь, когда взрослые скроются в синагоге; сейчас они примутся за помешанного. Они уже наполняют камнями карманы.

Арендатор вскочил и кинулся вниз, к реке. Увидел свое отражение в воде и не узнал. Боже, как он выглядит! Лицо помято, поцарапано, воспаленные глаза ввалились, волосы растрепаны. И сколько седых волос прибавилось за ночь! Жутко стало ему: очень уж он походит на убогого офеню, которого лишь вчера прогнал.

Забегал он как безумный по берегу Вислы и так носился весь субботний день, пока не зашло солнце. Вдруг ему вспомнилось, что пан велел ему идти к раввину. Он послушается барина, другого выхода у него нет. И пошел глухими переулками в город, к раввину.

Раввин уже распрощался с субботой и мирно шагал по комнате.

Арендатор ворвался с криком:

— Рабби, вы должны меня спасти!

Раввин прежде всего поздоровался с ним, затем спросил, кто он такой. Арендатор остолбенел.

— Рабби, ведь я… я арендатор… — пробормотал он неуверенно. Он уже и сам сомневался в правдивости своих слов.

Долго с великим состраданием смотрел на него старый раввин, затем сказал:

— Арендатора я знаю очень хорошо… Однако присядьте, прошу вас…

Арендатор уселся, раввин — против него.

— Понимаете ли, — сказал раввин, не спуская жалостливого взгляда с пришельца, — в пятницу после завтрака арендатор был у меня…

Арендатор слушал его сам не свой, а раввин продолжал:

— Арендатор, понимаете, очень переменился, совсем преобразился.

— То есть как? — привскочил арендатор.

Но раввин положил ему руку на плечо, усадил на место и продолжал беседу:

— Заходил… Разговаривал запросто, без чванства… Долго беседовали… по-человечески, как еврей с евреем… Потом оставил порядочную сумму для бедноты… и на одежку учащимся талмуд-торы… Вы слышите? Обещал даже для ремонта синагоги дать лес… И просил, чтобы я направил к нему в субботу хорошего учителя для его детей…

Вспомнил арендатор, о чем лепетали его дети, и спазмы сдавили ему горло, так что он не смог вымолвить ни слова.

А старый раввин ухватил оба конца седой бороды в руку и долго жалостливо смотрел на арендатора.

— Ну ладно. Вы, понятно, не арендатор, — сказал он наконец. — Предположим, это у вас самовнушение… стало быть, наказание божие, а его следует принять смиренно… И поэтому я предлагаю вам, дорогой мой, отправляйтесь в богадельню… Там находятся сейчас несколько бедняков. Переночуете с ними, а утром получите милостыню наравне со всеми и пойдете с ними по миру… С этим делом вы вполне справитесь…

— Жена! — позвал раввин, заглядывая в соседнюю комнату. — Принеси этому человеку стаканчик горячего чаю. Когда он напьется, пусть служка отведет его в богадельню. И, бога ради, пусть позаботится, чтобы ему на ночь досталась постель. Он переночует там, этот человек… Пусть хорошо выспится… А я должен пойти насчет учителя для арендатора…

Позже, когда служка пришел, чтобы отвести его в богадельню, арендатор беспрекословно подчинился ему и покорно пошел за ним следом.

 

Седьмая глава

В компании бедняков. Свадьба. Он лег в собственную постель

Арендатор покорился.

Он уже понял, что это ему кара господня за его речи.

Господь действительно не забрал у него имущества, но забрал его от имущества.

Что поделаешь!..

Уж многие годы ходит он с нищими по стране, от селенья к селенью, от дома к дому, от двери к двери. С кошельком для полушек и копеек в кармане, с сумой для кусков за плечами.

Вначале он с трудом гнал от себя воспоминания о лучших днях, потом они сами ушли.

Правда, временами он кричал со сна в какой-нибудь ночлежке:

— Человек! Запрягай! Поедем к пану! Гитл, сегодня спеки штрудель!

Или, соскочив, с постели:

— Сокол (так звали его собаку)! Кто-то ходит вокруг дома.

И тогда он слышал в ответ окрик своих товарищей:

— Заткнись, сумасшедший!

Его прозвали сумасшедшим.

Однако со временем даже сны о лучших днях исчезли.

Прошел год, еще год, и былые времена стали ему казаться только сном.

Он даже перестал верить этим снам. Мало ли что?!

Кто знает, кто он, откуда он, как явился сюда?.. Со временем он и имя свое забыл. С тех пор как он перестал по ночам кричать, его прозвали «Тихопомешанный». Это вот и есть его имя. Ну как такого вызовешь к чтению торы в синагоге?!

Спустя много, много лет в округе, где бродяжила компания попрошаек, разнеслась весть, что в далеком городе будут праздновать богатую свадьбу; будет там большой стол и для бедноты.

Компания нищих собралась на свадьбу. Отправился с ними и Тихопомешанный.

До города было далеко. Останавливались в местечках, спали в ночлежках, собирали милостыню, прихватывали куски на дорогу…

Приехали в город уже поздновато.

Едва успели окунуться в реке, умыться, расчесать бороды и почистить платье.

Трапеза для бедняков уже готова. В большом зале накрыли столы, уставили их всякой всячиной. Открыли две бочки пива, бочку меду да в бутылках еще кое-что припасли.

Сели за стол.

Отец, мать и сама невеста сидели тут же, во главе стола. Трапеза была в честь невесты.

Уселся Тихопомешанный и окинул стол взглядом: знакомые тарелки, знакомые ножи, вилки, ложки. Вгляделся получше: его вензеля с краю!

Услышал, как хозяйка сказала:

— Кушайте, люди, да пейте на здоровье! И благословите мне мою невесту! Пожелайте счастья новобрачным!

Узнал голос — это голос Гителе.

Поднял глаза: невеста — его дочь Шейнделе.

Хозяин взял в руку бокал и провозгласил:

— Лехаим, люди! Лехаим!

Так ведь это давний его голос!

Обомлел арендатор, ему стало дурно, и он привалился к спинке стула.

Хозяин приказал двум прислужникам, которые стояли у стола:

— Возьмите человека, которому стало дурно, и сведите в комнату, где топится печь; разденьте и уложите его в постель. Я приду и посмотрю, не нужен ли ему, упаси боже, фельдшер или врач.

Поморщились слуги, но раз хозяин приказал, надо подчиняться.

Спустя минуту наш арендатор лежал в собственной комнате, в собственной кровати, на собственных подушках, под собственным одеялом и одурело смотрел на огонь в печи… «Неужели это был лишь тяжкий сон?»

Слуги ушли. Вошел хозяин и спросил:

— Ну, гость мой, не нужно ли вам чего-нибудь?

— Нет! — И он закрыл глаза.

Спустя мгновенье он их вновь открыл.

— Хозяин, я хочу вас кое о чем спросить, только не обижайтесь.

— Боже сохрани! — ответил тот со странной улыбкой. — Говорите все, что хотите. Нет у человека большего счастья, нежели сделать добро для своего ближнего.

Покряхтел нищий и спросил:

— Скажите, прошу вас: кто такой ваш жених и чем он занимается?

Хозяин, ничуть не удивляясь вопросу, ответил с той же улыбкой: он сын раввина, сам дока в талмуде и покладистый человек. Лучшего не сыщешь!

Нищий вытянулся в постели.

— Теперь мне можно умереть, — заявил он, и трепет пробежал по всему его телу.

— Нет, дорогой гость, — произнес, смеясь, хозяин. — У евреев не положено омрачать веселье… До смерти еще далеко. Вам просто холодно. Смотрите, что я делаю.

Он схватил со стула одежду гостя и бросил ее в огонь. Засаленная одежда сразу вспыхнула.

— Вы, — добавил хозяин, — оденете мое платье, то есть свое. Хватит вам страдать!..

В тот же миг хозяин сбросил с себя одежду и словно растаял в воздухе…

 

Восьмая, и последняя, глава

Все хорошо, что хорошо кончается

И тут у несчастного арендатора вдруг посветлело в глазах. Он понял, что выдержал искус, кара кончилась.

В великой радости вознес он хвалу господу.

И силы его внезапно обновились. Он вскочил с постели, надел оставленную одежду и выбежал в зал.

Гитл молвила ему с милой улыбкой:

— Ну, муж мой, разве не лучше вот так!..

А Шейнделе упала ему на грудь.

— Папочка! Какой ты хороший, папочка!

О больном нищем все почему-то совсем забыли.