Ицхок-Лейбуш Перец — великий классик еврейской литературы. Исключительно яркая личность, крупный писатель-мыслитель, активный общественный деятель, Перец оказал огромное влияние на развитие еврейской литературы и всей еврейской культуры дооктябрьского периода. В настоящее издание вошли избранные произведения И-Л.Переца.
Творчество И.-Л. Переца
В 1888 году из польского городка Замостье к Шолом-Алейхему пришло письмо; оно резко отличалось от основной массы получаемых им в то время писем. Автор письма, Л. Перец, ничего не сообщал лично о себе, и адресату оставалось только догадываться, сколько ему лет и чем он занимается. Зрелость его мысли ясно говорила о том, что это не юнец, но зрелость здесь удивительным образом сочеталась с подкупающей непосредственностью.
Поводом для письма Переца послужило готовившееся Шолом-Алейхемом периодическое издание — «Еврейская народная библиотека». С жадностью человека, вынужденного долго молчать и нашедшего наконец достойного собеседника, Перец излагает свои мысли о роли будущей «Еврейской народной библиотеки» в деле народного образования и развития научного мировоззрения у простого народа. Переца очень волнует, по какому направлению пойдет новое издание, он предлагает свои услуги в качестве популяризатора научных знаний и просит Шолом-Алейхема прислать ему для этой цели книги по психологии, социологии и физике на русском, польском и немецком языках.
Оживленная переписка с Шолом-Алейхемом положила конец оторванности Переца от живой литературной среды. В своих письмах Перец решительно отвергает всякую снисходительность к отсталым вкусам. За этой филантропической снисходительностью кроется, по его мнению, неуважение к народу. Народ способен понять самое сложное искусство, самые сложные мысли и чувства. Новое мировоззрение требует новых художественных форм. Только в поисках нового может выработаться настоящий литературный язык.
В 1888 году в первом сборнике «Еврейской народной библиотеки» появилась поэма Переца «Мониш». Поэма сразу же привлекла внимание читателей. Вскоре имя Переца становится предметом ожесточенных споров. Одни восхищаются им, называют его другом угнетенных и смелым новатором в литературе; другие видят в писателе циника, для которого нет ничего святого, обвиняют его в неискренности и манерности.
Популярность Переца растет. Немолодой провинциальный адвокат, еще совсем недавно известный лишь немногим как автор малопримечательных стихов на древнееврейском языке, превращается в кумира передовой части еврейской интеллигенции и рабочих.
* * *
Ицхок-Лейбуш Перец не любил рассказывать о себе. После него осталось очень мало писем, которые, за редким исключением, он даже не датировал. О поре его расцвета как писателя, хотя и не очень много, рассказали мемуаристы; о его жизни до девяностых годов рассказано еще меньше. Даже воспоминания самого Переца, писателя чрезвычайно скупого на слова, скорее дают ключ к пониманию его творчества, чем его биографии. Среди многих мыслей и наблюдений прорывается лишь очень немногое о жизни самого автора.
Родился Перец 18 мая 1851 года в польском городке Замостье. Городок этот — старинная крепость, здесь каждое утро поднимался, а вечером опускался мост. Народные предания и легенды, которые так любили обитатели Замостья, впоследствии нашли отражение в творчестве Переца. Мрачные, серые стены синагог и молелен он всегда вспоминал с ужасом и тоской. Из впечатлений детства и юности выросли такие замечательные произведения Переца, как «Кабалисты», «На покаянной цепи» и другие.
Получив патриархально-религиозное воспитание, Перец к тринадцати годам обладал уже благодаря своим недюжинным способностям большими знаниями а области древнееврейской религиозной и философской литературы. Когда Перецу было лет четырнадцать, произошло знаменательное событие, оказавшее большое влияние на всю его дальнейшую судьбу. Одаренный юноша привлек к себе внимание одного умного и образованного человека, и тот вручил ему ключи от своей довольно богатой библиотеки. С жадностью набрасывается Лейбуш на русскую и западноевропейскую литературу, изучая при этом самостоятельно языки. Несколько лет подряд он читает научные книги и беллетристику, читает беспорядочно все, что попадется под руку. Юношу начинают волновать новые проблемы, он хочет оставить родной город и ехать учиться, но уехать ему не удалось. Лейбушу едва исполнилось восемнадцать лет, как его женили. Этот брак не принес ему счастья и был недолговечен. Единственный сын от первой жены, человек образованный и одаренный, но болезненно нервный и подозрительный даже по отношению к отцу, доставил Перецу много горя. Вторично Перец женился на Елене Рингельгейм.
Окончив краткосрочные курсы, Перец становится присяжным поверенным. Работа его увлекает. Она соответствует его темпераменту, врожденному интересу к людям. Однако в конце восьмидесятых годов он остается без работы и без средств к существованию.
В 1889 году Перец переезжает в Варшаву и устраивается на скромную должность делопроизводителя в еврейской общине. В Варшаве Перец активно сотрудничает в основанных им периодических изданиях — «Еврейская библиотека», «Литература и жизнь» и «Праздничные листки»; он выступает не только как беллетрист, но и как публицист и популяризатор научных знаний. Эти издания сыграли значительную роль в развитии еврейской общественной мысли. Недаром царская полиция обычно находила при обысках у евреев-социалистов «Праздничные листки». Еще в 1894 году в виленских синагогах «Праздничные листки» были преданы анафеме. В 1899 году писатель был арестован и несколько месяцев просидел в варшавской цитадели.
Круг интересов Переца всегда был очень широк. Обрушиваясь со всей силой своего общественного темперамента на пережитки феодализма в еврейской среде, Перец не обольщается и «благами» капитализма. В своих статьях он едко высмеивает западноевропейские буржуазные «свободы» и либерально-пацифистскую фразеологию.
Воодушевленный социалистическими идеями, писатель призывает еврейский народ не выпускать из рук «общечеловеческого знамени» и с корнем вырывать «шовинистические сорняки». Он верит, что наступит время, когда набитые пшеницей амбары накормят всякого, независимо от «цвета кожи» и от того, «кем был его дед».
* * *
И на древнееврейском и на еврейском языках Перец дебютировал как поэт. Стихотворное наследие его, однако, не велико. Достигнув наибольшего совершенства в жанре рассказа, Перец все реже пишет стихи. И лишь в конце жизни он снова обращается к лирике и пишет цикл стихов для детей.
Стихи Переца часто эскизны. Он щедро кладет мазки, намечает контуры тем, идей, формы, как бы приглашая будущие поколения поэтов все это продолжить, завершить.
В любовной лирике, где чувствуется влияние Гейне, Перец порвал с узконациональной проблематикой, с местечковой сентиментальностью. Большой интерес представляют обработанные Перецем народные песни, переводы из западноевропейской и русской поэзии, его философская лирика. Перец обогащает еврейскую поэзию не только новыми мотивами, но и новой архитектоникой стиха, новыми ритмами.
Особенно непривычно для современников прозвучала поэма Переца «Мониш». Поэма рассказывает о том, как местечковый юноша Мониш, искушенный в божественных книгах, вдруг влюбился в дьяволицу Лилит и попал за это в ад.
Романтический герой поэмы с «черными как ночь локонами» — это вполне реальный человек, рвущийся из религиозно-аскетического мрака к свету, к познанию жизни и ее радостей. И божественный и бесовский антураж выглядит в поэме одинаково прозаично. В форме иронически стилизованного лубка рассказывается о том, как Мониш «летит под конвоем на венике на небо». Чертенок ходит по аду с ножницами и подрезает фитили на лампах. Злой дух похож на плутоватого слугу, который уговаривает дружка обмануть хозяина, в данном случае — бога.
Поэма построена на контрастах. Реальное изображение голодных захолустных местечек чередуется с фантастическими картинами, иронически подчеркнутый прозаический тон перемежается с романтической патетикой. Исключительно богат и ритмический рисунок поэмы — от эпической повествовательности до напряженных рубленых строк.
В 1890 году Перец принял участие в статистической экспедиции, организованной филантропом Яном Блёхом для изучения материального положения еврейского населения в местечках Польши. Перец был потрясен тем, что увидел. Свои наблюдения он запечатлел в «Путевых заметках» (1891).
В ярких, выразительных зарисовках Перец воссоздает картину физической, а подчас и духовной гибели нищих, деклассированных, опутанных невежеством и суевериями людей.
Жизнь местечка представляется писателю какой-то призрачной; все понятия здесь перепутаны, все поставлено на голову. Местечковый просветитель оказывается совершеннейшим невеждой, а сумасшедший, кукарекающий по-петушиному, разумнее, чем многие из окружающих его нормальных людей. Портной, честный труженик, любящий свою профессию, валяется без дела на устланном соломой полу. Работы нет.
Если у Менделе Мойхер-Сфорима и у Шолом-Алейхема жители местечка нередко действуют сообща, что придает всей обстановке своеобразную улыбчиво-грустную интимность, то у Переца эта интимность, это тепло полностью отсутствуют. Он видит только несчастных, обездоленных людей. И вообще судьба местечка, стоявшая в центре внимания всей еврейской литературы, в творчестве Переца не занимает главного места. «Путевыми заметками», в сущности, и исчерпывается его художественный интерес к еврейскому местечку.
Переца как писателя глубоко волновало сложное переплетение человеческих отношений в период бурного развития капитализма в России, когда, несмотря на быстрый рост рабочего движения, повсюду, и особенно в еврейской среде, давали о себе знать пережитки мрачного средневековья. Основной пафос творчества Переца направлен против средневековой отсталости, которая держала народные массы в тисках нужды и невежества, душила малейший проблеск свободной мысли и ставила человека в полную зависимость от произвола клерикалов и царских чиновников. С ненавистью писатель разоблачает бесчеловечную сущность религиозного аскетизма.
И до Переца борьба против аскетизма занимала в еврейской литературе видное место. Менделе изобразил жизнь нищих, атрофию потребностей, порожденную нуждой и низким уровнем жизни. Юмор Шолом-Алейхема, который, несмотря на таящуюся в этом юморе грусть, все же искрился смехом, уже сам по себе бросал вызов религии.
Перец также выступает против аскетизма, порожденного нищетой («Много ли нужно женщине», «Посыльный»). С потрясающей силой показывает он губительное влияние религии на семейные отношения, из которых изгнано чувство любви («Омраченная суббота»). В иронически-романтической форме Перец ведет свое наступление на религиозное изуверство в поэме «Мониш», дерзким эпикурейством звучит веселая народная шутка в рассказе «Холмский меламед». Рисуя образы ешиботников и прочих жертв аскетизма, писатель показывает, как трагична судьба человека, одурманенного религией. В произведениях Переца звучит жалоба людей, которых пыльные толстые фолианты лишили детства и юности, убили в них всякую надежду на земное счастье.
Перецу было ненавистно феодально-средневековое мракобесие с его мистикой, с его насилием над естественным стремлением человека к счастью, когда разум заменяет слепая вера в религиозную догму. Он создал образ Бонци-молчальника, одного из тех, кто всю жизнь трудится. Болея душой за этого безропотного страдальца, сочувствуя его мукам, восхищаясь его добротой и благородством, писатель вместе с тем испытывает стыд за его покорность, за ничтожность его желаний, хотя все сокровища мира по праву принадлежат ему.
А вот шапочник Берл Колбаса («Штраймл») — безбожник и бунтарь. От его острого языка немало достается и богачу и раввину. Берл отдает себе отчет в том, что ему больше по пути с угнетенным русским или польским крестьянином, чем с благочестивыми ханжами из еврейской буржуазии.
Берл Колбаса близок образам еврейских музыкантов, которые привлекали Переца, так же как и Шолом-Алейхема, своей внутренней свободой, сопротивлением бытовому консерватизму, творческим горением. У Переца, однако, музыканты еще более независимы, еще более неуемны в своих страстях, чем у Шолом-Алейхема («Смерть музыканта»).
Особое место занимает в творчестве Переца женщина. В ней, жене и матери, лишенной всяких прав и униженной религией, писатель видит здоровое жизнеутверждающее начало. Женщина не была допущена к «божественной» учености, и потому она была ближе к настоящей жизни, а сердце ее оставалось открытым для всех человеческих чувств. Тем трагичнее ее положение в семье и в обществе. С потрясающей силой показано в рассказе «Госпожа Хана», как затягивается петля на шее прекрасной, благородной женщины, тонкой и умной, как мечется она, одинокая и покинутая, в своем безысходном горе.
Женщина в рассказах Переца — душа семьи. Писатель преклоняется перед ее гордым одиночеством в любви, перед ее кротостью и самоотверженностью («В почтовом фургоне», «Мендл, муж Брайны» и другие).
Перец всю жизнь страстно искал подлинную любовь и уважение в отношениях между людьми, и любой вид угнетения претил ему. Он мечтал о сильной, свободной, гармоничной личности. Уродство возмущало его. Он любил красоту.
Темный подвал, в котором ютятся самые несчастные, самые отверженные, озарен бледными лучами света, пробивающегося сквозь ширму, и за этой ширмой расцветает большая, нежная и целомудренная любовь («В подвале»). То же и в рассказе «Семейное счастье», где в крошечном оконце под самой крышей светится милое лицо любящей женщины. Всей силой своего таланта писатель борется за красоту, за живую народную мудрость, за любовь и свободу.
Перец — художник контраста. Он почти никогда не рассказывает биографии героя, в его новеллах редко бывает экспозиция. Он сразу раскрывает перед читателем суть конфликта, в котором сталкиваются идеи, страсти, характеры. И диалог здесь всегда важнее описания.
Драматически напряженный диалог Переца не терпит многословия. Его персонажи очень целомудренны в выражении своих чувств, даже когда их посещает великое счастье любви. В несчастье же они предпочитают молчать.
В больших рассказах с развернутым сюжетом, который передает тончайшие нюансы психологии героев, Перец тоже остается верен своему лаконизму, определяющему, например, в «Госпоже Хане», лихорадочный темп повествования.
* * *
В конце восьмидесятых годов Перец подчас еще выражает надежду, что новая буржуазная культура покончит с феодально-средневековым мраком. Но очень скоро он увидел изнанку капиталистической действительности: писатель наблюдает жесточайшую эксплуатацию, страшную нужду рабочих («Любовь ткача»). Он видит, что все человеческие чувства капитализм подменяет законами купли-продажи, видит распущенность и опустошенность самих капиталистов.
«Я умираю, потому что бесплоден телом и душой. Во мне нет ничего, что жило бы и могло дать жизнь. Я давно уже мертв. Я давно не наслаждаюсь жизнью. Теперь она мне опротивела». Так пишет в своем завещании покончивший с собой капиталист Мориц Бендитзон («Четыре поколения, четыре завещания»). Тот же Мориц Бендитзон за все платил чистоганом, за «улыбку на лице друга», за «поцелуй румяных губ». Капитализм в глазах Переца прежде всего аморален.
В творчестве Переца бьется пульс большого города. В самом языке его звучат неистовые городские ритмы. И вместе с тем капиталистический город его отталкивает. Это преждевременно увядшие, густо накрашенные лица приказчиц, которые страшнее желтых восковых манекенов в роскошных витринах городских магазинов, это безрадостная молодость на огромных фабриках, это продажная любовь на городских бульварах…
В конце девяностых годов в творчестве Переца стала преобладать романтическое начало. Обывательскому равнодушию, чуждому всего возвышенного, «зоологическому материализму» буржуа, не способному совершить ничего значительного, писатель противопоставляет духовное богатство созданных народной фантазией персонажей.
«Народные предания» Переца — это чистая поэзия. Она обращена к самым высоким устремлениям человеческой натуры, к чувству прекрасного, свободному от мелких своекорыстных интересов.
В сказках и легендах Переца чаще всего действуют простые люди — дровосеки, водоносы, ремесленники. Эти люди привлекают писателя чистотой своих помыслов, — совершенным бескорыстием. Таков Берл-Бас, которого Перец противопоставляет, издевающемуся над ним обывателю, злобному и тупому эгоисту. В этом обывателе нетрудно узнать одного из тех копошащихся в болоте существ, которые воображают, что выше затянувшей их тины и неба нет («В болоте»).
Повествование Переца проникнуто юмором, тонкой иронией, а нередко и сарказмом. Его рассказы о благочестии по существу обращены против религии. В них вырастает образ чудовищно жестокого бога, не оставляющего человеку ни крупицы радости. Только злобное воображение мракобесов могло придумать такого бога, который карает человека за стон в минуту расставания с жизнью («Ибо, — как замечает иронически Перец в рассказе „Не пожелай“, — еврей не вправе даже легкой смерти себе пожелать»).
В сказках Переца заключены настоящие перлы народной мудрости. Простая стекляшка, которую бедствующий ювелир отшлифовал под бриллиант, превращается в царскую печать(«Стекляшка»). Ею скрепляются приговоры. От нее зависит жизнь и смерть человека. Вещь, сделанная человеком, становится сильнее его, получает над ним власть. Но «Стекляшка» — это также рассказ о правде, ненавистной деспотам всех времен, рассказ об одиночестве художника в обществе, которое не может отличить стекляшки от бриллианта, рассказ о том, что руки человека-творца в самом деле способны превратить стекляшку в бриллиант. И наконец, «Стекляшка» — это просто рассказ о жизни, о превратностях человеческой судьбы.
На материале старинных преданий Перец критикует современное ему общество. Изредка Перец начинает иронизировать над всем, с его точки зрения, безвозвратно измельчавшим человечеством. Он видит, что денежный мешок поглотил человека, поглотил его стремление к идеалу. И Перец иногда впадает в отчаяние. Ему начинает казаться, что идейная борьба уже потеряла всякий смысл, что человек раздавлен цивилизацией золота и машин. И тогда грубой действительности капитализма Перец противопоставляет жертвенность и благородство страдающего одиночки. Однако никогда ничто не могло подавить в Переце мечту о светлом будущем человечества с его «лучистой речью, единственно человеческой» («Вечный мир в стране Где-то»).
* * *
Накануне революции 1905 года снова проявляется общественный темперамент Переца. Писатель выступает на рабочих собраниях, на митингах, пишет статьи на общественно-политические темы. Характерно, что в том «Народных преданий» Перец включает не имеющий никакого отношения к преданиям рассказ «Родительские радости», написанный в 1904 году, — ему хотелось поскорей опубликовать рассказ, который был непосредственным откликом на происходящие события.
В это же время Перец пишет целый ряд пьес, по большей части одноактных, в которых возвращается к жизни подвалов («Шампанское», «Утро», «Сестры», «За дверью», «На бульваре», «Он и она»). Действие в этих пьесах происходит почти всегда под открытым небом, ибо действующие лица не имеют крыши над головой, а «благонамеренное» общество закрыло перед ними все двери.
В пьесах Переца главное — это не сюжет, а характерный и для его рассказов отрывистый, нервный, подчас недоговоренный диалог. Некоторые из этих пьес выросли непосредственно из рассказов, написанных в девяностых годах.
Начиная с 1903 года Перец до конца жизни периодически обращался к драматургии. Им написано несколько романтико-символических драм. Самые значительные из них — «На покаянной цепи», «Что таится в скрипке» и «Ночь на старом рынке». Образ одинокого бунтаря-мечтателя («На покаянной цепи»), побежденного темными силами, близок некоторым образам Ибсена. В драме «Что таится в скрипке» обывательской пошлости и серости противопоставляется сила искусства. «Ночь на старом рынке» — это по существу пьеса-карнавал, карнавал идей и человеческих судеб. Здесь писатель по-новому ставит многие проблемы, уже давно волновавшие его, здесь его сомнения, скепсис, его надежды.
Тысяча девятьсот четырнадцатый год. Первая мировая война. Перец ведет большую работу по помощи беженцам. Он организует школы, детские дома. Все свободное время он проводит с детьми беженцев и пишет для них стихи.
Еврейская литература и до Переца знала много замечательных произведений о детях. Но у Менделе и даже у Шолом-Алейхема, величайшего знатока детской души, дети были скорее объектами творчества, чем адресатами. Перец же в своих стихах обращается непосредственно к детям. Поэзии для детей в еврейской литературе до Переца не было вообще. И здесь он выступает основоположником этого жанра. От удивительно поэтичных стихов Переца о голубке-болтушке, о красном маке, который красно смеется, о собачке, гоняющейся за собственным хвостом и никак не могущей его поймать, тянется нить к творчеству Л.Квитко, знакомому каждому ребенку.
Бездомные, босоногие дети бедноты оказались для Переца животворящим источником. Он увидел в них будущее народа, увидел растущих великанов.
Ицхок-Лейбуш Перец умер в Варшаве 3 апреля 1915 года. Его похороны, сопровождавшиеся хулиганскими выходками польских черносотенцев, превратились в большую политическую демонстрацию против царского самодержавия, социального и национального угнетения.
Мир нуждается в обновлении — это лейтмотив всего творчества Переца, который навсегда останется в памяти народов как человек, не знавший обывательского покоя, друг обездоленных, страстный борец за счастье.
Избранное
Холмский меламед
[1]
Пер. Р. Рубина
огда-то мир настолько погряз в грехах, рассказывает Шахне людям, столпившимся вокруг него в синагоге, что многие начали опасаться, как бы всемогущий в великом гневе своем, забыв данную им клятву, не открыл небесные врата и не обрушил на землю второй потоп, на этот раз без Ноя и без его ковчега. Словом, дошли до крайности, упаси господи! Даже скрытые праведники, представьте, перестали доверять себе, и все тридцать шесть праведников решили собраться на совещание в Браткове. Они сидели и думали семь дней и семь ночей. Некоторые уже склонялись к тому, чтобы объявить весь мир греховным — пусть придет мессия и… конец. Но один из них, простой еврей, водонос, заупрямился: нет и нет! Тут с неба донесся чей-то глас и появился архангел Гавриил, — видно, сам бог не возражал против объявления мира греховным. Но нашему водоносу все нипочем: такого греха он на душу не возьмет. Спорили долго, пока не сошлись на том, что надо разделаться со злым духом.
Скрытые праведники были обыкновенными бедными евреями — водоносами, сапожниками, дровосеками, каменотесами и все в этом роде. Только один из них незадолго перед тем получил богатое наследство от тети, умершей в Александрии, что в Египте. И вот на его деньги, пока золотой телец не успел еще совратить его, привезли из того же Египта евнуха.
Привезли, значит, евнуха и нарядили его цадиком: борода, пейсы, голая грудь, строченый кафтан, башмаки и белые чулки. «Попробуй одолей-ка этого цадика!» — стали подзадоривать злого духа праведники.
Злой дух, конечно, тут как тут, откуда ему было знать? Увидев еврея с бородой и пейсами, он расхохотался во все горло: ха-ха-ха! Большое дело склонить такого к греху!
Злому духу и в голову не приходило, что перед ним евнух. И вот он садится рядом, начинает балагурить, улещивать его, сыплет шутками и непристойностями. А евнух хоть бы улыбнулся, ведь он ни слова не понимает. Злой дух даже охрип. Первый раз ему с таким трудом дается цадик. Злой дух свистнул — и, не приведи господи, откуда взялось столько женщин: и важных, и простых, и молодух, и всяких других особ женского пола. Приближаются пара за парой, как «нечистые» птицы к Ноеву ковчегу. И одеты: кто в кринолине, кто без кринолина, одна вся закутана, и лицо даже закрыто, а другая — чуть не голая. И у каждой своя повадка: и смех, и слезы, и крик, и брань, но все их усилия — как об стену горох. Злой дух обливался потом, колол бы весь день дрова, и то бы так не устал, а евнуху хоть бы что… Злой дух свистнул второй раз — и появилась сама Рохов-распутница — но евнуха ничем не проймешь, хоть лопни! «Последнее средство осталось, — подумал злой дух, — массаж! Уж я его потру!» Схватил он евнуха и ну его мять, гнуть, трясти, колотить — и все без толку! Злой дух так долго трудился впустую, что у него подкосились ноги и, засопев, как гусь, он упал замертво.
Того только и надо было тридцати шести праведникам. Они раздобыли тридцать мотков восьмикратно сплетенных цицес и связали ими злого духа; потом взяли у резника нож, зарезали искусителя, сунули к пекарю в печь и сожгли дотла. Пепел они собрали и, когда поднялась сильная буря, развеяли его на все четыре стороны.
На небе — ликование, на земле — счастье; жизнь как в раю. Прекратились войны между народами, перестали ссориться мужья и жены — кочерги и лопаты стали служить только для выпечки халы, цари распустили по домам солдат, а ружья подарили для забавы маленьким детям, пушки же отправили в деревню, пусть стоят пугалами на огородах. Никому тогда не возбранялось тыкать пальцами в эти пушки, смеяться, издеваться над ними сколько душе угодно. На земле наступили мир и благоденствие. Веселись, не тужи!
Все бы хорошо, да только свадебный балдахин как стоял в уголке в синагоге, так и оставался там, никому не нужный. Все мужчины превратились в отшельников, все женщины — в скромниц и недотрог: круглый год — не подходи! Раввины, канторы, служки, сваты и музыканты остались без дела: о помолвках, о свадебных пирах, о подвенечных платьях, о приданом и не вспоминают. Все только и делают, что молятся.
И мир призадумался: как же так? Никто не родится, а умирают по-прежнему. Неслыханное дело! И действительно, бог знает, что было бы, если бы не холмский меламед!
Вот послушайте историю.
Еще до совещания тридцати шести праведников какой-то холмский меламед почувствовал, что его головой завладели греховные мысли. Пошел он в синагогу, но вот напасть: дьявол-искуситель за ним. К цадику поехал, что ж, дьявол-искуситель охотно сопровождает его. Отправился в микву, бездельник хоть и зажал нос, но не отстает. Увидел меламед, что дело плохо, что у него и учеников могут забрать, и решил скрыться в лесу, далеко-далеко от людей.
Семь лет провел он в чащобе, спал на голой земле, питался одними кореньями и все читал псалмы и Зоrap. Он так отощал, что его можно было продеть в игольное ушко, и стал таким прозрачным, что его и не видно было. Просто в невидимку превратился, понимаете?
Тогда меламед решил вернуться обратно к людям. Ему казалось, что дьявол-искуситель расстался с ним навсегда и можно спокойно ехать домой. Но только он вышел из лесу, как подул ветер и поднялся страшный ураган. Именно в этот момент тридцать шесть праведников развеяли прах злого духа на все четыре стороны. И у меламеда, не про вас будь сказано, запорошило левый глаз. Вот так история! Левый глаз начал видеть такое, помилуй бог, весь мир обойдешь — не увидишь… От левого глаза заразился правый. Потом порча проникла в голову, а за ней и в сердце. Что тут долго говорить, холмский меламед оказался целиком во власти злого духа и когда вернулся к людям, то, можете не сомневаться, заразил весь мир.
Мой дед, да будет ему земля пухом, который рассказал мне эту историю, утверждал, что, не будь холмского меламеда, и нас бы на свете не было. И случись где-нибудь свадьба или родись ребенок, дедушка всегда приговаривал: «Тут не без холмского меламеда! О, холмский меламед сидит в каждом из нас!»
Посыльный
Пер. М. Лещинская
н идет, и ветер треплет полы его кафтана и белую бороду. То и дело хватается он правой рукой за левый бок. В боку все время покалывает. Но он не хочет себе в этом признаться, он внушает себе, что только ощупывает боковой карман.
Не потерять бы только контракт и деньги! — вот единственно чего он немного страшится.
«А если даже и колет, так это же пустяки! У меня еще, слава богу, достаточно сил для такой дороги. Другой в моем возрасте уже и версты не пройдет, а я, хвала господу, не нуждаюсь ни в чьей помощи и сам зарабатываю свой кусок хлеба… Да славится имя господне, люди доверяют мне деньги!»
«Если бы у меня было столько своих денег, — продолжает он размышлять, — сколько мне доверяют, я не был бы посыльным в семьдесят лет. Но раз так угодно богу, значит это хорошо!»
Снег стал падать крупными хлопьями. Старик поминутно вытирает лицо.
«Мне остается еще, — думает он, — всего полмили! Чепуха! Тоже мне расстояние! Гораздо меньше, чем я прошел!»
Он оборачивается. Не видно уже ни городской башни, ни костела, ни казармы. «Ну, Шмарье, двигай!»
И Шмарье «двигает» дальше. Старые ноги увязают в мокром снегу, но он продолжает идти. «Слава богу, нет сильного ветра!»
Сильным у него, видимо, назывался бы ураган. Ветер достаточно силен и дует прямо в лицо, так что у старика захватывает дыхание. На старые глаза навертываются слезы и колют, как иглы. Но глазами он страдает давно.
«На первые же деньги, — говорит он себе, — надо купить дорожные очки, такие большие, круглые, чтоб они совсем закрывали глаза. Если будет на то божья воля, — думает он, — я куплю их! Были бы только каждый день поручения, да подальше! Ходить, благодарение богу, я еще могу, так я уж сэкономлю на пару очков…» Ему нужна была бы, пожалуй, и какая-нибудь шубенка, меньше кололо бы в груди… Но пока у него еще есть теплый кафтан! Если б только он не расползался по швам, он был бы еще совсем хорош. Старик довольно улыбается. «Это, — думает он, — не нынешние кафтаны, сшитые на живую нитку из бог знает какого материала. Это старинный ластик, который меня переживет! И без разреза сзади, это тоже хорошо, полы не разлетаются во все стороны… А спереди полы запахиваются на целый аршин!.. Шуба, разумеется, лучше, — думает он дальше. — В шубе тепло, очень тепло. Но все-таки сначала очки. Шуба хороша только зимой, очки же нужны круглый год. Летом, когда ветер гонит пыль прямо в глаза, еще хуже, чем зимой! Итак, решено: сперва очки, а потом шуба».
Если б только бог помог и он окончил приемку пшеницы… Четыре злотых он, наверное, за это получит.
И он плетется дальше. Мокрый снег хлещет ему в лицо, ветер становится все крепче, а в боку колет все сильнее.
«Если б только переменился ветер! Впрочем, — думает он, — так лучше. На обратном пути я больше устану, и тогда ветер будет дуть мне в спину! О, тогда я зашагаю совсем по-иному! Все продумано! На душе легко!»
Однако старик вынужден на минуту остановиться, чтобы перевести дыхание. Это немного пугает его.
«Что такое со мной? Мало вьюг и непогод перенес я, когда был кантонистом?» — спрашивает он себя грустно и немного испуганно.
И он вспоминает то время, когда был николаевским солдатом. Двадцать пять лет действительной службы, не считая того времени, когда он был кантонистом. Он достаточно походил в своей жизни, помаршировал через горы и долы, в снег и мороз, в лютые вьюги. И в какие вьюги! В какие морозы! Деревья трещали, птицы падали на лету, а русский солдат шел свежий, здоровый и при этом еще пел песенку и отплясывал трепака или камаринскую!
Мысль, что он вынес целых тридцать пять лет военной службы, пережил все горести и напасти, выдержал ветры, снег, нужду, голод и жажду и здоровый вернулся домой, эта мысль возвышает его в собственных глазах. Он гордо вскидывает голову и бодро шагает дальше.
— Ха, ха! Ну, что для меня такой морозец? В России, кажется, бывало посерьезнее!
Он все идет и идет. Ветер чуть-чуть слабее, темнеет. Скоро ночь.
«Тоже мне выдался день, — думает он. — Оглянуться не успеешь — и стемнеет!» И он старается прибавить шагу, чтобы ночь не застигла его в пути. Недаром ходит он по субботам в синагогу изучать тору. Он знает, что «надо выходить и возвращаться вовремя».
Он немножко голоден, а у него такой характер, что, когда он проголодается, ему становится весело. Он знает, что аппетит — вещь хорошая: купцы, у которых он на посылках, постоянно жалуются, что у них нет аппетита. Они никогда не хотят есть! У него, слава богу, есть аппетит! Разве только, когда он нездоров, как, например, вчера: хлеб показался ему кислым.
«Какой там кислый! Солдатский хлеб! Когда-то, может быть, в былые времена он мог быть кислым. Но теперь русские пекут такой хлеб, какой еврейским пекарям и не снился». Он купил совсем свежий хлеб! Это было одно удовольствие — резать его. Но он действительно был нездоров, какой-то озноб пробирал его кости.
Правда, хвала тому, чье имя он недостоин произносить, это с ним случается редко!
Сейчас у него снова появился аппетит, а в кармане есть хлеб с кусочком сыру… Кусочек сыру ему дала жена купца, дай бог ей здоровья! Она таки настоящая благодетельница, у нее еврейское сердце.
«Если бы только она так крепко не ругалась, — думает он, — она была бы совсем славная женщина!.. — Старик вспоминает свою покойную жену. — Точь-в-точь моя Шпринце! У нее тоже было доброе сердце и такая же привычка браниться. Кого бы из детей я ни отправлял в люди, она ревела в три ручья, хотя дома она проклинала их всеми библейскими проклятиями! Что уж говорить, — вспоминает он, — когда кто-нибудь из них умирал! Она целые дни каталась по полу, била себя кулаками по голове.
Один раз она хотела даже запустить камнем в небо! Будто бог очень обращает внимание на глупости женщин!.. Она не давала вынести из дому носилки с покойником, надавала пощечин женщинам, а носильщикам вцепилась в бороду.
Великая сила таилась в этой Шпринце! Она казалась слабее мухи, и такая была в ней сила, такая сила!..
И все-таки она была доброй женщиной! Она даже меня немножко любила, хотя никогда не находила ни одного доброго слова!
Она всегда кричала: „Развод, развод!“ Если нет, она все равно сбежит! Но разве она хотела развод!»
Он вспоминает что-то и улыбается…
Давно, давно это было, еще во времена откупов. Он был тогда ночным сторожем, целыми ночами ходил с железной палкой и охранял водочный склад. Служить он умел, прошел хорошую школу, у него были хорошие учителя!..
Было это зимой, перед рассветом. Его сменил дневной сторож, Хаим-Иойна, царствие ему небесное. И он отправился домой, озябший, окоченелый! Стучится в дверь, а Шпринце кричит ему из постели:
— Провались ты сквозь землю! Я думала уже, что от тебя одно имя осталось!
Ого! Она зла еще со вчерашнего дня! Он даже не может вспомнить за что, но что-то все-таки должно было случиться!
— Закрой рот и открой дверь! — кричит он.
— Череп я тебе раскрою! — слышится короткий ответ.
— Открой! — кричит он.
— Провались ты!.. — отвечает она.
Подумав немного, он пошел в синагогу, расположился там за печкой и уснул К несчастью, в синагоге было угарно, и его принесли домой полумертвого…
Невозможно описать, что тогда вытворяла Шпринце! Он хорошо слышал, что происходило вокруг.
Ей говорят: это пустяки, он угорел.
Так нет же! Подавайте ей доктора! Она сейчас упадет в обморок, бросится в воду! И неистово кричит: «Мой муж, мой муж! Сокровище мое!»
Собравшись с силами, он поднимается и спокойно спрашивает:
— Шпринде, хочешь развод?
— Чтоб тебя… — Она даже не закончила проклятья и залилась слезами… — Шмарье, как ты думаешь, бог не накажет меня за мою брань, за мою злость?
Но едва он выздоровел снова та же Шпринце: язык без костей, крепка, как черт, и царапается, как кошка!
Жаль Шпринце! Она не дождалась радости от детей.
«Им, должно быть, неплохо живется, все — ремесленники… С ремеслом не пропадешь! Здоровье у них крепкое, они в меня пошли. А что они не пишут, так что ж? Сами они не умеют, а кого-то просить… И никакой радости в таком письме. Просто… время…
Дети забывают… но им должно быть, хорошо живется…
Только Шпринце, бедняжка, лежит в сырой земле! Жаль Шпринце!
Как только прекратились откупа, она стала на себя не похожа! Правда, прежде чем я стал посыльным, прежде чем научился говорить помещику „ясновельможный пан“ вместо „ваше высокоблагородие“, прежде чем мне стали доверять документы и деньги — в доме не было куска хлеба…
Но ведь я — мужчина, бывший кантонист! Ну, так денек не поем! Ей же, бедняжке, это стоило жизни! Слабая женщина, чуть что, она сейчас же теряет силы. Она даже не могла браниться. Куда девался весь ее задор! Она только плакала…
Жизнь не мила мне стала… Да еще она почему-то стала меня бояться! Она даже боялась есть, боялась, что мне не хватит. Когда я вижу, что она боится, я куражусь, кричу, бранюсь! Например: почему не жрешь?! Иногда я впадал в ярость и просто готов был побить ее, но поди ударь плачущую женщину, когда она сидит, покорно сложив руки, и не шевелится. Я бросаюсь к ней с кулаками, еще поплюю на них, а она отвечает мне: „Ты сначала поешь, а я потом буду!“ И мне приходилось есть первому, а ей давать остатки!..
Иногда она старалась спровадить меня из дому: я без тебя поем, а ты иди; иди, может быть, что-нибудь подвернется. И при этом улыбается и иногда даже погладит меня! А когда я возвращался, я находил хлеб почти нетронутым! Она меня уверяла, что не может есть сухого хлеба, что ей каша нужна!»
Шмарье опускает голову, как будто его гнетет большая тяжесть, а грустные мысли всё бегут…
«А сколько слез она пролила, когда я хотел заложить свой праздничный кафтан, тот, что сейчас на мне! Она рвала и метала! Наконец побежала и заложила свои праздничные подсвечники и уже до самой смерти благословляла свечи, поставленные в картофелины!.. Перед смертью она призналась мне, что никогда не хотела развода, говорила она это только со злости. „Язык мой, язык мой, — кричала она. — Господи, прости мне мой язык!“ Она так и умерла в страхе, что ее на том свете повесят за язык! „У бога, — говорила она, — не будет ко мне милосердия, я слишком грешна! Но когда ты придешь туда, не скоро — не дай бог! — через сто двадцать лет, когда ты придешь, сними меня с виселицы! Скажи всевышнему, что ты меня простил!“ Она уже почти потеряла сознание, но все звала детей. Ей казалось, что они дома, около нее, что она говорит с ними, и у них она тоже просила прощения.
Глупая женщина, как будто мы ее не простили!
Сколько всего лет-то ей было? Может быть, лет пятьдесят! Так рано умерла. Шутка сказать, когда человек принимает все так близко к сердцу. Все, что выносилось из дому в заклад, уносило половину ее здоровья.
День ото дня она становилась все бледнее и желтее, высохла вся и ростом стала меньше.
Она говорила, что чувствует, как у нее мозг в костях сохнет… Она знала, — что умирает…
Как она любила дом со всеми вещами! Что ни уходило из дому — стул, жестяный шандал, — что бы то ни было, она поливала все это горькими слезами! Она прощалась с каждой вещью, как мать с дитятей. Чего уж больше, она обнимала и почти целовала каждую вещь: „Когда я буду умирать, вас уже не будет в доме!“
Что говорить, женщина все же глупа! То она казак в юбке, а случись что — слабее ребенка! Теперь ты видишь: умирать со стулом или без стула, наверное, не такая уж большая разница…»
— Фу! — обрывает он себя. — Что только не лезет в голову! Из-за этих глупостей я совсем медленно плетусь. Ну-ка, солдатские ноги, живее ступайте! — командует Шмарье.
Он озирается. Снег и снег. Наверху серое небо в больших черных заплатах.
«Совсем как моя нижняя капота, — думает он. — Великий боже! Неужели и у тебя нет кредита в лавочке?»
Между тем мороз крепчает. Борода и усы превратились в сосульки. Он чувствует себя не плохо. Голова в тепле, на лбу он чувствует капли пота; но ноги — что ни шаг — слабеют и стынут все больше и больше.
Уже недалеко, но ему хочется отдохнуть. И ему стыдно самого себя: первый раз в жизни понадобилось ему отдохнуть на пути в две мили. Он не хочет признаться себе, что ему уже восьмой десяток и пора бы на отдых…
Нет, он должен. идти, идти не останавливаясь… Пока идешь, ноги несут тебя… Как только поддашься искушению и присядешь, так уж добра не жди!
— Можно и простудиться, — пугает он сам себя и все старается побороть желание отдохнуть. — Уже близко деревня, успею и там отдохнуть!
«Вот что, — думает он, — я сделаю: не пойду сейчас к барину… Он заставит целый час ждать на морозе… Я — прямо к еврею. Хорошо еще, — думает он, — что я не боюсь собаки барина. Ночью, когда Бурого спускают с цепи, все-таки опасно. Со мной, правда, мой ужин, а Бурый любит сыр. Все же нужно дать отдых старым костям! Сперва зайду к еврею, согреюсь, умоюсь, перекушу».
Рот у него наполняется слюной, он с самого утра ничего не ел. Но это пустяки, его это не беспокоит, наоборот: если чувствуешь голод, значит ты жив! Но ноги!..
Ему остается еще каких-нибудь версты две, уже можно разглядеть большие сараи помещика. Но ноги не видят ничего, они требуют отдыха!
— С другой стороны, что плохого, если я немного отдохну? Минуту, полминуты! Может быть, в самом деле отдохнуть? Попробую. Так долго слушались меня мои ноги, послушаюсь и я их хоть раз!
И Шмарье садится в сторонке на снежный сугроб. Только сейчас он почувствовал, как сердце молотом стучит у него в груди, как колет в боку, как горит голова.
Ему становится страшно… Не заболевает ли он? С ним чужие деньги! Он может, не дай бог, потерять сознание… Но он утешает себя: «Хвала господу, никого не видно! И если бы даже кто-нибудь прошел, ему в голову не придет, что у меня деньги… Даже смешно подумать, кому доверяют деньги!.. Только чуточку посижу, а потом валяй дальше!»
Но веки у него опускаются, как свинцовые.
— Ну, вставай, Шмарье, вставай! — приказывает он себе.
Приказывать он еще может, выполнить же приказание не в силах. Он не может пошевелиться… Но ему кажется, что он идет, что он идет все быстрее! Вот и деревня! Тут живет Антек, там Василий. Он всех их знает, он нанимает у них подводы… Домик еврея еще далеко, но лучше к еврею… Там иногда и «мезумен» можно застать…
И ему кажется, что он идет к домику еврея. Но домик отодвигается все дальше и дальше… Вероятно, так должно быть… Ведь горит же веселый огонек в печке. Все окошко радостно светится… Толстая Мирл, наверное, варит большой горшок картошки, и она всегда угощает его. Какая это прелесть — горячий картофель! И он идет дальше. Ему кажется, что он идет, хотя на самом деле продолжает сидеть все на том же месте.
Мороз спал. Повалил снег большими пушистыми хлопьями.
Морозу, должно, быть, теплее стало в его снежном кафтане. И мнится Шмарье, что он уже в доме у еврея. Мирл сцеживает воду с картофеля, он слышит, как журчит вода: зюр, зюр, зюр. Вода льется и с его ластикового кафтана. Иойне ходит взад и вперед по комнате и что-то напевает в нос. Это его обычай — напевать после вечерней молитвы, он очень хочет есть. И ежеминутно повторяет: «Ну, Мирл!»
А Мирл не торопится: «Исподволь работа спорится!»
«Не сплю ли я и не снится ли мне все это?» — радостно, но с тревогой думает он. Но что это? Открывается дверь, и входит его старший сын… Хоне! О, он узнает его! Какими судьбами он здесь? Но Хоне его не узнает, и он тоже делает вид, будто ничего не замечает. Ха, ха, ха! Хоне рассказывает Иойне, что он едет к отцу, он отца не забыл! И Иойне-плут не говорит ему, что отец сидит рядом на скамье! Мирл хлопочет, суетится, ей не до разговоров. Она только улыбается. Она мнет картофель большой деревянной ложкой и улыбается.
«О! Хоне, должно быть, богат, очень богат! Все на нем с иголочки, и цепочка… Может быть, томпак? Нет, конечно, золото! Хоне не станет носить томпаковую цепочку, боже упаси. Ха, ха, ха! он смотрит на печку… ха! ха! ха! он чуть не лопается со смеху. Иекл, Берл, Зхария… все трое… ха! ха! ха! они спрятались на печке! Ах, озорники! ха! ха! ха! Жаль Шпринце, жаль! Хоть бы она тоже порадовалась!»
Между тем Хоне заказывает двух гусей. «Хоне, Хоне! ты не узнаешь меня? Это я!» И ему кажется, что он целуется со своим сыном Хоне.
— Слышишь, Хоне, жалко маму… Если б она тебя увидела! Иекл, Берл, Зхария, долой с печки! Я вас сразу узнал! Слезайте, я знал, что вы придете! Вы же видите, что я принес вам сыру, настоящего овечьего сыру! Идите сюда, дети! Вы ведь любите солдатский хлеб! Что? Может быть, нет? Правда, жалко маму!..
И грезится ему, что все его четверо сыновей окружили его, обнимают и целуют.
— Только легче, детки! «Вольно!» Не жмите меня так сильно! Я уже не молодой человек, мне пошел уже восьмой десяток!.. Легче, вы душите меня, «вольно», детки… Старые кости! Легче, у меня деньги в кармане! Мне, слава богу, доверяют деньги! Довольно, деточки, довольно!..
Довольно. Окоченелый, он так и застыл на сугробе, прижав руку к груди…
Мендл, муж Брайны
Пер. Л. Юдкевич
ендл, муж Брайны (фамилий тогда еще не было), посвятил себя целиком изучению слова божия, то есть был, что называется, благочестивым евреем. Был он не бог весть каким талмудистом, но перед моленьем, по обыкновению, читал псалмы, после моленья — «Эйн-Яков», а ночью — главу из Мишны. Частенько приводил он с собою в дом приезжего гостя, каждое утро опускал монету в кружку Меера-чудотворца, читал тору в синагоге, иной раз открывал там ковчег Завета. К тому же он вечно возился с благотворительностью. Приехал ли проповедник, надо ли собрать для бедняков деньги на мацу, на дрова, на картошку; надо ли соорудить в местечке эйрувн к святой субботе или гробницу для покойника и тому подобное, — Мендл Брайнин надевает свою широкую накидку, берет в руки толстую палку с медным набалдашником и шагает рядом с раввином, с надзирателем общины или просто с состоятельным человеком по улицам городка. Он считает за благо самому нести кружку для пожертвований, хотя их всегда позади сопровождает служка.
Зимой у него буквально свободной минутки не оставалось: надо читать псалтырь, молиться, изучать «Эйн-Яков», завтракать, собирать пожертвования, а там — предвечерняя и вечерняя молитвы, глава из Мишны, ужин, молитва на сон грядущий, сон, полуночная молитва, опять сон… На все это ему суток не хватало. Зато летом у него оставалось свободным время после полудня, порядочно времени. Он и его проводил в молельне, но тут он уж толковал о светских делах — о каких-нибудь новых изобретениях, о политике.
Мендл Брайнин не был большим умником. В хедере его звали Мендл-балда. Когда он женился, прозвище это смягчили, его стали звать Мендл-простак. Лишь позже, когда он побыл на хлебах у тестя, стал самостоятельным хозяином, а жена его Брайна открыла бакалейную лавку и черпала оттуда «золото пригоршнями», его стали величать «Мендл, муж Брайны». И так как Мендл никому дороги не заступал, ни с кем не ругался, а молельне и общине от него перепадало, — никто не вспоминал прошлое и никто не смеялся, когда он через каждые пять слов вставлял: «А что, ведь я не дурак!», «А ведь я умница!»
— Верно ведь, я не дурак! — заявил однажды Мендл Брайнин. — И все же не пойму, как это вырабатывают такую тонкую полую солому для матрацев. Я нарочно вытащил одну за другой, наверно, сорок соломинок, и все они полые — пустые, пустые. Собрался расспросить мою Брайну, да она ушла в лавку. — И раньше, чем кто-либо успел засмеяться, он сам же себе и ответил: — Наверно, солому эту крестьяне привозят из Англии.
Об Англии Мендл Брайнин много слыхал и крепко верил в нее.
Это было после Севастопольской войны. В молельне часто рассказывали об английской смекалке. Рассказчиками были отбывшие службу солдаты, «видевшие все это собственными глазами».
— Прямо-таки чудеса господни! — говорил один прихожанин из солдат. — Возьмем, к примеру, пушку. На что она, господа, годится, пушка? Пушка выстреливает снаряд. Ну и что? Надо ведь еще добиться, чтобы неприятель стоял, когда ты стреляешь. А неприятель вовсе не дурак, никаким уговорам не поддается. А иной раз попросту обманывает: например, ты стреляешь — он стоит, глядь, а он уж потихоньку улизнул. Так или иначе, а скоро им была б крышка. Но эти сукины дети, англичане, пронюхали историю о лягушках в Египте и собезьянничали. Они придумали такую громадную пушку, которая стреляет не снарядами; а целыми пушками. А каждая из этих пушек, ударившись о землю, разрывается, и из нее выскакивают десять новых пушек. Только эти пушки и стреляют снарядами. Вот и поди спасись от них! Теперь вы можете себе представить, какая там была бойня!..
Может, думаете, тут колдовство? Боже сохрани! Просто действует пружинка такая.
А когда его спросили, почему же после войны русский царь не наделал себе таких пушек, он ответил: сразу же, как кончилась война, все цари сошлись и, чтобы не погубить мир, сообща запретили стрелять кипящими котлами и из этих пушек.
С тех пор Мендл Брайнин верит в Англию, как в несокрушимую твердыню. Если голова его чего-нибудь не постигала, он все непонятное относил за счет Англии. Что часы родом из Англии, об этом нечего было и говорить. Но и самую первую пружинку, должно быть, смастерил английский кузнец. И он восторженно распространялся об Англии, об ее мудрых мужах, об ее славных кузнецах.
— Должно быть, они все там умники!
Мендл Брайнин хотел бы жить в Англии, но умереть (конечно, через сто двадцать лет) в Палестине. Почему? Во-первых, из благочестия; во-вторых, он по природе своей очень любил покой. И когда он вспоминал, что перед воскрешением мертвых всем покойникам придется перекатываться под землей в Палестину, у него на три дня пропадал аппетит. Но так как он все же продолжал есть, то целых шесть дней после этого страдал животом. Мендл страшно обрадовался, когда узнал от верного человека, что Палестина дальше Англии.
«Замечательно!» — сказал он себе. И с тех пор стал всерьез подумывать о поездке в Палестину, потому что «ведь дорога эта пойдет через Англию».
Мендл давно уж продал бы лавку, домашнюю обстановку и уехал бы, если б не Брайна.
Брайна очень хорошо обходилась со своим мужем. Она только и мечтала когда-нибудь в раю быть скамеечкой у него под ногами. Она обхаживала его как могла и кормила прямо на убой.
Брайна трудилась как ишак, чтобы накормить, одеть, обуть своего мужа и пятерых детишек: трех девочек и двух мальчиков. Вся ее радость в жизни состояла в том, чтобы увидеть из лавки, как ее Менделе шагает с кружкой для пожертвований в одной руке и с толстой палкой, на которой сверкает медный набалдашник, в другой. Она почти задаром отдала свое место на женской половине молитвенного дома только потому, что оконце выходило к мужчинам в синагогу, и уплатила огромные деньги за место подле оконца в молельню, чтобы видеть, как ее Менделе идет читать тору и совершает там сладостную молитву. Сердце трепетало у нее от радости, когда Менделе подсказывал кантору: «Жена Брайна, дочь господина…» — и жертвовал при этом во здравие ее восемнадцать раз восемнадцать… Она была несказанно счастлива по субботам и в праздники, когда шла вместе с ним молиться. И когда они расставались у лестницы, она надолго застывала на площадке, наблюдая, как ее Менделе, взбираясь вверх, одолевает ступеньку за ступенькой. По окончании службы она ждала его у двери, а завидя мужа и услышав его субботнее приветствие, краснела, как девица после венца. И все ж она знала, что ее Менделе глуповат, когда дело касается «светских пустяков», что ума его хватает только на понимание религиозных книг, что он умник в синагоге, а в обыденной жизни ничего собой не представляет. Тут уж начиналась ее область.
— Нет, Менделе, — ответила она ему невозмутимо, — так люди не уезжают; незачем продавать то, на что живешь. Может быть, потом, когда оженим детей, откормим зятьев, дождемся хотя бы внука, а может, и правнука, тогда, видишь ли, можно. Дела передадим детям…
Мендл знал, что в светских делах Брайна «невероятно умна», и ждал. После Палестины и Англии Брайна занимала в его сердце первое место.
Однажды — тогда они оженили еще не всех детей — Мендл явился домой весьма опечаленный.
— Смотри, Брайна, — сказал он, — вот уже повестка к высшему судие, — и показал ей седой волос в бороде.
Брайна принялась утешать его!
— Не говори глупостей, Менделе! Ты совсем не разбираешься в таких вещах… Отец, царство ему небесное, поседел к пятидесяти, на долгие годы тебе…
— На долгие годы нам, — поправил ее Мендл.
— …На долгие годы нам, он прожил еще лет тридцать.
— Однако нынче такое слабое поколение и совсем не те силы, — ответил Мендл и потупился.
Брайна заговорила его страхи и принялась еще самоотверженней ухаживать за ним. Она брала теперь у мясника на обед лишних полфунта мяса.
— О Брайна! — говорил ей мясник. — У вас, наверно, родня за столом, дай вам бог удачи.
— Нет, — отвечала Брайна. — Но нынче такое слабое поколение…
А за столом она все время подкладывала Менделю еще кусочек, еще кусок. «Съешь это! Очень вкусно!» И, глядя на мужа, приговаривала про себя: «На здоровье!.. Ведь нынче такое слабое поколение!»
Она же сама якобы «уже перекусила печеньицем в лавке, угощалась у соседки». Иной раз родственница, сварив новый, необычный кулеш, приносила ей в лавку отведать его. Другой раз она была на обрезании, хотя никак не могла вспомнить имени роженицы. Но так или иначе — она не голодна и умоляет мужа:
— Ешь, Менделе, ешь! Что ты равняешься со мной? Изучение торы оставляет силы, — говорит она по-древнееврейски.
— Ослабляет силы, хочешь ты сказать?
— Пускай ослабляет… Или, как сказано в «Поучениях отцов», не изучая торы, не добудешь хлеба, — промолвила она снова по-древнееврейски. — Изучающий тору должен кушать.
Мендл усмехнулся новой ее ошибке.
— Ну, а я? Что я делаю? Целый день без дела слоняюсь или сижу над горшком с углями. Войдет покупатель — отмерю ему кварту семечек или отпущу крупы да муки. Нет, нет! Потому-то мне и полагается меньше кушать.
Мендл верил в съеденное печеньице, в кулеш, в обрезание. Мало ли как бывает, особенно когда соберутся люди. Конечно, ему нужно лучше питаться, думал Мендл. Шутка ли сказать — ежедневно псалмы, глава из Мишны, несколько страниц из «Эйн-Якова», да еще молиться, ходить с кружкой, тащить палку!
Он очень рад, что его праведной Брайне так легко живется; что она сидит без дела в лавке над горшком с углями; заложив руки за спину, ждет покупателя. Придет — ладно, не придет — тоже ладно. И хорошо! Пусть хоть она трудится меньше его, пусть хоть ее косточки отдохнут! И Мендл набивал живот с каждым разом все туже, чтобы удлинить себе жизнь, чтобы хватило сил прожить дольше и увидеть Англию, а затем уж умереть в Палестине.
Радость доставляла Менделе не только Брайна, но и дети. Старшего сына он оженил на стороне. Этот уже на хлебах у тестя. Слава богу, с тех пор как он пристроился, от него еще не было писем, а это значит, что у него все хорошо. Всяк, кто приезжает оттуда, передает отцу привет… После него есть еще один жених в доме, но он пока еще ходит в хедер. Брайна заботится об учителях, платит за учение, наблюдает, чтобы сын водился в хедере с равными себе. Мендл же проверяет каждую субботу знания сына. Однако перед едой он не любит этим заниматься. После обеда лучше и времени больше. Поэтому он сначала вздремнет; проснется, когда уже учитель с рюмкой в руке пожелает ему здоровья. Тогда он ущипнет сына за щеку, и на этом все кончается.
У него еще есть три дочери. Они совсем еще малютки, играют в камешки. Но все они хорошие, уважительные, тихие дети; всегда чистые, вымытые — одно удовольствие на них поглядеть. Мендл никогда не видит, как их моют, как расчесывают, как Брайна латает и чинит их платьица. Ему не совсем понятно, как это они становятся такими умненькими и хорошими.
— Мои дети! — говорит он с гордостью. — В меня пошли!
Он славит всевышнего за то, что у его Брайны такая тихая, спокойная жизнь, не так, как у некоторых матерей, что дети не терзают ее. И как они все послушны! Попросит он, например, воды. Брайна, по обыкновению, все, что он говорит, повторяет. И как только она произнесет: «Принесите отцу воды попить», — ребенок тотчас мчится, и вскоре уже перед ним вода. Замечательные дети. Он только приблизится к дому, и Брайна скажет: «Отец идет!» — как тотчас наступит тишина.
Слава богу, и второму сыну уже предлагают партию, и хорошую партию. Брайна собирается съездить посмотреть невесту. Она сделает это, по ее словам, в русские праздники. И так как он узнал, что дорога к невесте лежит не через Англию, он уступил эту честь жене. Пусть она съездит. Почему бы и нет? Она ездит лишь четыре раза в год за товаром и возвращается обратно измученной и усталой. Пусть она хоть раз съездит в свое удовольствие! Пусть люди видят, какая у него жена. Сам он явится на помолвку, а то к венчанию, и то достаточно. На смотрины невесты первого сына ездила тоже Брайна. Ей уж везет в таких делах. Сам он еще немало поездит…
И опять пролетели два года. Когда бог одарит, он одарит всем, даже покоем. Второй сын тоже женился, и женился удачно. Он теперь на хлебах у тестя.
Менделе толком ничего не знал, как и что тут произошло. Все свершилось почти как во сне. За все это время Мендл ни разу не прекратил чтения псалмов; и ни разу у него не болела голова, разве только в то утро, после долгой ночи, от недосыпания.
И Менделе рад: остается только выдать замуж трех дочерей (у Брайны это делается быстро), а потом — передать все дела, нанять повозку попросторней, чтобы можно было как следует вытянуться, набить ее английской соломой, и айда!
Правда, последнее время он стал чувствовать, что ноги у него сдают, что ему тяжеловато дышать. Брайна, однако, не давала ему особенно терзаться, утешала его, питала все сытней и уверяла, что он еще дождется своего часа.
………………………………………
Однажды, сидя в молельне за чтением «Эйн-Якова», он услыхал какие-то крики. Кажется, его дочь. Но нет! Как могла она оказаться на синагогальном дворе? К тому же девица, невеста, не станет плакать. Но вот кто-то бежит по ступенькам и кричит: «Папа! Папа!» Все же это ее голос! Но это невозможно!
Он хотел было сосредоточиться, взял уже щепотку табаку, но, прежде чем успел набить им нос, дочка уже теребила его за лацкан.
— Папа, ой, боже мой, мама упала без чувств!
Не успел Мендл прийти в себя и добежать до дому, как Брайна умерла.
За один день Мендл по-настоящему поседел, у него появилась одышка и опухли ноги. Никак не ожидал он, что Брайна не переживет его: у такого мужа! При таких детях! При таком благоденствии!
А Брайна, какой неприметной была при жизни, такой осталось и на смертном одре. Эдакая худоба!..
Дядя Шахне и тетя Яхне
(Истинная история, рассказанная без разрешения)
Пер. Е. Аксельрод
оего дядю звали Шахне, а мою тетю звали Яхне.
Было ли это предопределено свыше, чтобы мне не мучиться в поисках рифмы к их именам, если я захочу их воспеть, или так получилось случайно — этого я не знаю. Могу только сказать, что если бы всевышний всегда заботился обо мне и снабжал меня рифмами, я бы никогда не писал прозы. Правда, не всегда, что складно, то ладно, на одной рифме далеко не уедешь. Публика вообще не желает стихов, публика хочет только прозы и чтобы написано было просто, как в жизни, а главное, чтоб не нужно было думать, потому что читать-то любят, это уже вошло в кровь, но узнавать что-нибудь новое, — нет уж, избавьте!.. А славой не следует брезговать!
Но вернемся к дяде Шахне и тете Яхне.
Не только именами подходили они друг другу! Они были одного роста, одинакового сложения, даже носы и глаза были у них одинаковые!
Я, конечно, не обязан открывать вам, как я в этом убедился. Писатель имеет право знать всю подноготную, все, что в голове и в сердце… Так уж повелось, что рассказывает он даже то, о чем лучше было бы умолчать… Однако у людей есть такие глупые и скверные права, на свете столько никуда не годных обычаев, что порядочному человеку не пристало ссылаться на права или оправдываться обычаем.
Поэтому я все-таки должен поставить вас в известность, что они оба присутствовали на моей свадьбе. Поскольку женился я в тринадцать лет — папу, маму, кантора и раввина я знал, лицо невесты закрывала фата, а других молодых людей на свадьбе не было: все отправились за город смотреть большое представление, — вот я и загляделся на дядю Шахне и на тетю Яхне, которые стояли как раз против меня, и увидел, что у них совершенно одинаковые глаза — маленькие, бегающие, как будто они то ли от страха, то ли от смущения все время искали, куда бы им спрятаться. Мне стало очень смешно, и я рассмеялся прямо под свадебным балдахином. Отец, мир праху его, погрозил мне пальцем, после такого предупреждения он обычно драл меня за уши или награждал оплеухой…
Мое счастье, что начал говорить раввин.
За куриным золотистым бульоном мне пришло в голову, что у меня есть готовое начало стихотворения:
Такое стихотворение я смогу отправить в варшавскую газету, о существовании которой я знал.
Конечно, лучше бы написать по-древнееврейски:
Но тогда газета «Ханецоним» еще не выходила…
В том, что дядя и тетя одного роста, я убедился только на следующий день.
Вот как обстояло дело: в квартире моего отца негде было повернуться. У меня, слава богу, были дед, отец, мать, семь братьев и сестер. И все же после женитьбы я остался у родителей, потому что жили они в собственном доме. За десять рублей своих и двести девяносто рублей, взятых в долг под проценты, отец купил у одного мещанина дом с маленьким свинарником. Дом так и остался домом, а свинарник превратился в дровяной сарай. Поскольку я женился, но с домом не простился, решили, что дрова, без особого ущерба для них, могут лежать во дворе, тем более что водились они у нас далеко не всегда; обычно их заменяли щепки, а подчас и совсем ничего не было… Даст бог, не замерзнут и во дворе, а замерзнут — в печке высохнут. Ну, а если вынести дрова, в каморке можно поставить две кровати. Даже проход останется. Двух кроватей вполне достаточно для молодоженов.
Этот план исходил от свата; отец же настаивал, чтобы нас сначала взял на содержание мой тесть, тем временем отец выплатит двести девяносто рублей долгу и сделает пристройку. И вообще, как можно поселить детей там, где жили свиньи!
Маму это меньше волновало.
— Подумаешь! — говорила она. — Три года прожить! Эка важность!
Победила мать. На следующий день после свадьбы моя жена Хавеле ни за что не хотела выходить из свинарника на свет божий. Отправляясь в синагогу, я взглянул на ее кровать, увидел одеяло и подушки, но лица так и не увидел.
А мне очень хотелось знать, как выглядит моя жена Хавеле, хотя еще вчера за столом меня это нисколько не занимало — я думал о большом представлении за городом. Теперь у меня язык не поворачивался, чтобы ее окликнуть: Хава — слишком просто, жена — слишком грубо… Кому какое дело до того, что она моя жена!
По правде говоря, мне до сих пор претит обычай вольнодумцев всегда гулять вместе с женой и обязательно под руку, чтобы, боже упаси, никто не усомнился, чтоб каждый точно знал, кто с кем… Какая в этом надобность? А они еще смеются над омовением рук в синагоге…
Однако я отвлекаюсь. Мне хочется позвать Хавеле, но я не знаю, как. Не могу же я к ней обратиться: «Послушай-ка, ты!» Так разговаривают с прислугой, а не с женой.
Стоял я, стоял, размышлял, размышлял, пока отец не крикнул: «Пошли!»
Я вздрогнул и ушел ни с чем.
По дуге, описанной одеялом, я понял, что моя жена Хавеле свернулась клубком и уткнулась лицом в подушку.
По пути в синагогу мне пришло в голову, что она скучает по дому — сразу после ужина мои тесть и теща уехали.
Тесть был служкой в близлежащем местечке, а назавтра там ожидалась богатая свадьба; теща держала лоток со шнурками и пуговицами; стоило ей только отвернуться, как снохи вконец разоряли ее…
Когда тесть и теща уезжали, моя жена Хавеле громко заплакала, Изверг отец ее крикнул: «Цыц, сопливая!» Мать обещала прислать ей подарок, кажется, несколько аршин шлиссельбургского жатого ситца…
Хавеле с трудом уняли.
Я думал: наверно, она тоскует теперь по дому, и очень ее жалел.
Жалость к ней не покидала меня и во время молитвы. Мне хотелось поскорее побежать домой, посмотреть, не перестала ли плакать моя жена Хавеле; но я должен был дождаться отца.
В дверях нас встретила сердитая мама.
— Ничего себе барыню заимели! Как тебе нравится? Вставать не хочет! Я, видите ли, должна подать ей кофе в постель!
Мама моя больше всего на свете любила правду, только правды требовала она от меня, когда я приходил домой с расцарапанным лицом или в порванной шапке… Однако ее претензии к отцу были несправедливы, потому что породниться с реб Иокеле, сыном Енты-Брайны (так звали моего тестя), хотела именно она. Отец еще колебался, а она уже распоряжалась насчет свадьбы. «Поскорей бы, и дело с концом!» — не терпелось ей… Была еще у мамы постоянная слабость называть цикорий кофе.
Я, естественно, не пошел к моей жене Хавеле, отец тоже, хотя она и не хотела пить кофе. Позже явились дядя Шахне и тетя Яхне, и когда им рассказали, что «невестка не хочет вставать», оба направились к ней. И поскольку дверь была низкой, как и подобает в свинарнике, оба стукнулись носами о притолоку, и я видел собственными глазами, что синяки у обоих появились на одном и том же месте — на самом кончике носа…
Вот вам лучшее доказательство того, что дядя Шахне и тетя Яхне были одного роста.
Походили они друг на друга, как брат и сестра!
Рассказывают такую историю.
Тетя Яхне родом из Гоцеплоца, а сюда приехала, чтобы выйти замуж за дядю. Когда это произошло, не знаю, но все это чистая правда.
Тогда у нас был бургомистр-юдофоб, который втемяшил себе в голову, что нельзя жениться, не расписавшись, по закону же раньше семнадцати — восемнадцати лет жениться не разрешалось. А если еврей, который плодится и размножается, не женит старшего до восемнадцати лет, то радости от младшего ему уж не дождаться. Обряд обрезания не очень обременителен, а вот, справив свадьбу, не сразу соберешься с силами, чтобы справить еще одну…
Короче говоря, этот негодяй ничего знать не хотел; он посылал за приезжими женихами и невестами якобы для проверки паспортов, а на самом деле, чтобы дознаться, не было ли тайной помолвки… Как вам это понравится?
Разумеется, ему ничего не удавалось пронюхать.
Женатые дети пожимали худенькими плечиками: не знаю, мол. Да и кто из них понимал по-польски? Когда жандарм, который умел говорить по-еврейски, начинал допытываться, в ответ он только слышал: «Кто? Что? Когда? Ничего не знаю!»
Вот и все.
Посылать жениха к бургомистру — еще куда ни шло… Но невесту — это уж позвольте… Мальчикам надевали платья, прятали пейсики за ушки и посылали вместо невест! Не останавливала и заповедь: «Да не наденет женщина мужское платье!», потому что ведь делалось это не для греха, упаси бог!
Одна «невеста» так понравилась бургомистру, что он недолго думая расправил усы и поцеловал ее в лоб, да еще карамельку подарил! Вот смеху было!
Когда пришло время тете явиться к начальству, решили послать вместо нее жениха. Узнать его бургомистр не мог, потому что мой дядя Шахне не появлялся на улице вместе с другими детьми. Он отличался слабым здоровьем, не про вас будь сказано, и всегда сидел за талмудом. Когда же бургомистр мог его видеть?
Бургомистр долго его не задержал. Наоборот, да будет благословенно имя господне, сразу же велел прогнать: «Вон, паскудство!..» «Воздаяние за заслуги предков, не иначе, — говорила об этом бабушка. — Шахне ведь не слишком умен, кто знает, что бы он мог наболтать!»
Когда жених возвращался от бургомистра, на улице кричали, что он вылитая невеста, ну просто не отличить! Дома, так как он не успел еще переодеться, отец невесты — рассеянный был человек! — по ошибке наградил его оплеухой: «Яхне, вытри нос!»
Потом произошла такая история.
Когда началось гонение на бороды, первая стрела поразила моего дядю Шахне. Однажды он отправился в магистрат платить налог, там его схватили и расправились с бородой и пейсами. Только он вышел на улицу, все в один голос закричали, что Яхне сошла с ума и выдает себя за Шахне!
От страха и стыда дядя удрал из местечка.
Женщины и молодые люди гнались за ним по пятам: он в поле — они в поле; он в лес — они в лес; это продолжалось до тех пор, пока он не скрылся за деревьями.
Когда преследователи возвратились в местечко и встретили настоящую тетю Яхне, они — что вы думаете? — посреди улицы сорвали с нее чепчик. Если бы не подоспела полиция, ей бы несдобровать.
Перепуганные и опозоренные, оба заболели. Соседи, которые приходили их навещать, не знали, с кем из супругов разговаривают. Трудно было разобрать, под каким одеялом Шахне, а под каким Яхне.
Но все это было давно… Теперь уже ни у кого не возникает сомнений на этот счет — у дяди Шахне борода до пояса, и хотя тетя Яхне старается не отставать от него и у нее на подбородке тоже пробиваются волосики, им все же не сравниться с его веником, которым впору подметать синагогу.
Итак, они были очень похожи. Если бургомистр с его грубым вкусом назвал жениха «паскудством», то же самое он сказал бы и про невесту. Для меня же они были хороши. Но это вас не касается. Я буду говорить только об их сходстве. Если хотите знать, даже голоса у них были одинаковые. Когда они вошли к моей жене, я услышал два мужских голоса, которым некоторое время спустя ответил тоненький плачущий голосок.
— Хавеле! — услышал я. — На что это похоже?
— Хавеле, ты огорчаешь свекра и свекровь!
— Стар и млад будут смеяться над тобой.
— В чем дело? Что же это такое?
— Разве так можно?
— Гости сейчас придут!
— Куколка моя! Радость моя! Послушайся старших родственников, они тебе только добра желают!
— Ты ведь уже не ребенок!.. Взрослый человек!
Так они наперебой упрашивали, уговаривали, урезонивали, и я не мог разобрать, когда говорит дядя Шахне, а когда тятя Яхне.
Потом из-под одеяла отозвался тоненький, плачущий, несколько приглушенный голосок:
— Я стесняюсь!
Но к нашей истории это отношения не имеет.
Жили они между собой как в раю. Стоило тете Яхне сказать — бом, он тут же подхватывал: бим-бом! Стоило дяде Шахне кивнуть головой: да, мол, согласен, тетя Яхне тут же присоединялась: конечно, а как же иначе!
На свадьбах и других торжествах они переглядывались и подавали друг другу советы с одного конца стола на другой:
— Шахне, возьми-ка из середки!
— Яхне, хрену хочешь?
На обрезании моего старшего, когда тетя Яхне была нездорова, дядя Шахне ел без аппетита и поторопился отнести тете Яхне макароны.
Когда справляли обрезание моего второго, все было наоборот: дядя Шахне немного прихворнул, и тетя Яхне понесла ему голову двухфунтовой щуки…
Во всех делах они являлись друг для друга решающей инстанцией.
Если дядя Шахне в споре терпел поражение, он все равно оставался при своем мнении: «Однако моя Яхне считает именно так», — это было его последним доводом. Тут уж оказывались бессильны все требования рассудка и совести.
Тетя Яхне, в свою очередь, начинала каждую фразу так: «Мой Шахне говорит» или: «Мой Шахне думает»… И все, что думал или говорил ее Шахне, считалось неопровержимым.
Одним словом, это была жизнь как в раю. Я посылал мою жену Хавеле к тете Яхне поучиться обращению с мужем; она посылала меня к дяде Шахне посмотреть, как муж должен обращаться с женой.
Пока дядя Шахне и тетя Яхне были здоровы, они частенько заходили и мирили нас с Хавеле. Потом, когда они постарели и ослабели, мы каждый раз ходили к ним, чтобы они нас рассудили. И это поддерживало наше семейное счастье.
Через несколько лет после их смерти (они умерли в одну неделю!) наше «семейное счастье» раз и навсегда лопнуло…
Мы с Хавеле разошлись; она взяла двух детей, и я двух… Она вышла замуж, я женился; мы живем в разных городах…. Нам обоим не слишком хорошо… Но это не ваше дело.
Теперь дядя Шахне и тетя Яхне спокойно лежат в могиле. И, послушайте только, надгробные камни над их могилами склонились один к другому.
Между могилами выросло дерево, оно обняло надгробия и опутало их ветвями, как будто хотело теснее связать их между собой… Со временем надписи на камнях стерлись…
Книга записей погребального братства сгорела во время третьего пожара, и никто не помнит, кто лежит справа, а кто слева — где дядя Шахне, а где тетя Яхне…
Я и моя бывшая жена Хавеле не будем лежать на одном кладбище… Но это опять не ваша печаль…
Семейное счастье
Пер. Л. Юдкевич
аим — носильщик.
Когда он, скрючившись под своим тюком, проходит по улице, его совсем не видно. Кажется, будто тюк сам по себе передвигается на двух ногах. Однако тяжелое дыхание слышно еще издали.
Но вот Хаим свалил ношу и получил свои несколько грошей. Тогда он выпрямляется и, как следует отдышавшись, отирает пот с лица; затем, опустив подвернутые полы одежды, направляется к колодцу; испив несколько глотков воды, он сразу забегает в какой-то двор.
Тут он останавливается у стены, поднимает кверху свою большую голову так, что кончик бороды, нос и козырек его фуражки оказываются на одном уровне, и кричит:
— Хана!
Под самой крышей открывается маленькое оконце, и небольшая женская голова в белом чепце отвечает:
— Хаим?
Муж и жена нежно переглядываются; соседи говорят: милуются! Хаим подбрасывает завернутый в бумажку заработок. Хана хватает сверток на лету. Ей это не впервой.
— Ну и ловка же ты! — говорит Хаим. Ему совсем не хочется уходить.
— Поди, поди, Хаим! — усмехается Хана. — Я не могу отойти от больного ребенка… Приставила люльку к печке. Рукой снимаю пену с варева, ногой ребенка качаю.
— Как он, бедняга?
— Ему лучше.
— Слава богу. А Геня?
— У швеи.
— Йосл?
— В хедере.
Хаим опускает бороду вниз и уходит, а Хана смотрит ему вслед, пока он не исчезнет.
По четвергам и пятницам разговор длится дольше.
— Сколько у тебя здесь в бумажке? — спрашивает Хана.
— Двадцать два гроша.
— Боюсь, не хватит.
— А что тебе, Хана, нужно?
— Мазь для ребенка — шесть грошей, несколько грошей на свечи. Хала у меня уже есть… Мясо тоже, полтора фунта… Ну, еще тебе водки для кидуша… Надо несколько поленьев дров.
— Дров уж я тебе добуду, на базаре найдется.
— Значит, нужно еще…
И она перечисляет, что ей еще нужно, чтобы справить субботу. В конце концов они приходят к выводу, что можно обойтись без водки и без многого другого.
Самое главное — это свечи и мазь для ребенка.
И все же, когда с божьего соизволения дети здоровы, медные подсвечники не заложены да к тому же на столе сладкий кугл, у нашей четы бывают замечательные субботы.
Ведь Хана — большая мастерица делать кугл.
Вечно ей сначала чего-нибудь не хватает: то муки, то яиц, то масла. А в конце концов кугл получается жирный, сладкий, вкусный. Сладость его растекается по всем жилкам.
— Это ангел печет, — говорит Хана и смеется от удовольствия.
— Да, да, ангел! Конечно, ангел! — усмехается Хаим. — Думаешь, ты не ангел, если столько терпишь из-за меня, из-за детей… Сколько раз случается, они набедокурят или я рассержусь… И что же? Разве ты ругаешь меня, как другие женщины? И с другой стороны, много ли тебе радости от меня? И ты и дети голы и босы… Куда я гожусь? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Не могу даже как следует петь субботние гимны.
— И все же ты добрый отец и добрый муж, — настаивает на своем Хана. — Вот честное слово! Дай мне бог состариться с тобой!
Муж и жена заглядывают друг другу в глаза так хорошо, так тепло, так сердечно, что кажется, будто они только что из-под венца.
За столом у них бывает еще веселей.
Поспав после обеда, Хаим идет в маленькую молельню.
Меламед читает здесь простым людям «Алшех». Душно, лица еще заспаны. Один дремлет, другой громко позевывает. Внезапно все оживляются — речь заходит о потустороннем мире, об аде, где грешников секут железными прутьями; о светлом рае, где праведники сидят в золотых венцах и читают тору. Пылают лица, раскрыты рты. Затаив дыхание все слушают рассказ о том, что будет на том свете.
Хаим, по обыкновению, стоит у печки. От волнения у него руки и ноги дрожат, на глазах слезы. Он весь в потустороннем мире.
Он страдает вместе с грешниками, купается с ними в горячей смоле, нечистая сила бросает его из одного конца света на другой; он собирает сучья в дремучем лесу. Все это он переживает так сильно, что на теле у него выступает холодный пот. Зато чуть позже он блаженствует вместе с праведниками. Светлый рай, ангелы, рыба-левиафан, легендарный бык и все прочие блага представляются ему так живо, что, когда меламед, кончив чтение, захлопывает священную книгу и целует ее, он точно пробуждается от сна, будто в самом деле возвращается с того света.
— Ах, господи! — Он тяжко переводит дыхание, которое до сих пор сдерживал. — Хоть бы кусочек, хоть бы крошечку, хоть бы пылинку царствия небесного!.. Для меня, для моей жены и для моих деток!
И тогда его охватывает грусть. Он спрашивает себя: «С позволения сказать, за что и почему это мне следует?»
Однажды он после такого чтения подошел к меламеду.
— Ребе, — обратился он к нему с дрожью в голосе, — посоветуйте, как мне удостоиться царствия небесного?
— Изучай, дитя мое, священную библию, — ответил ему тот.
— Я не умею.
— Изучай Мишну, «Эйн-Яков» или хотя бы Пейрек.
— Я не умею.
— Читай псалмы.
— Нет у меня времени.
— Молись горячо.
— Я не понимаю слов молитв.
Меламед глянул на него с состраданием.
— Чем ты занимаешься?
— Я носильщик.
— Ну, так служи тем, которые изучают библию.
— Как это делать?
— Приноси, к примеру, каждый вечер в молельню два ведра воды, чтобы изучающие божье слово могли напиться.
Обрадованный Хаим встрепенулся.
— Ребе, — спросил он снова, — а моя жена?
— Когда муж сидит в райском кресле, жена уподобляется скамеечке под его ногами.
………………………………………
Когда Хаим вернулся к вечерней молитве домой, Хана сидела у стола и читала: «Бог Авраама…» Увидел он ее, и у него больно сердце сжалось.
— Нет, Хана, — припал он к ней, — я не хочу, чтобы ты была скамеечкой под моими ногами… Я наклонюсь к тебе, подниму и посажу рядом с собой. Мы будем сидеть с тобой на одном стуле, как сейчас… Нам так хорошо вместе! Слышишь, Хана, ты обязательно будешь сидеть со мной на одном стуле. Всевышний вынужден будет согласиться с этим.
Смерть музыканта
Пер. Л. Юдкевич
а кровати лежит скелет, обтянутый желтой, сухой, дряблой кожей. Умирает Михл-музыкант. Подле него на сундуке сидит жена его Мирл. Глаза ее опухли от слез. В разных концах тесной каморки толкутся их восемь сыновей, все музыканты. Тишина. Никто слова не вымолвит. Да и не о чем говорить. Доктор давно уже махнул на него рукой, фельдшер тоже. Даже Рувн из богадельни, этот «опытный» лекарь, сказал: «Пиши пропало!» Наследством тут не пахнет. Погребальное братство даст саван и могилу, братство носильщиков выставит на душу по глотку водки. Все просто и ясно, говорить не о чем. Только одна Мирл не сдается. Сегодня она снова отчаянно вопила в синагоге. А только что она возвратилась с кладбища, где припадала к родным могилам и молила о помощи. Она все время твердит свое: «Он умирает за грехи детей. Они не блюдут законов божьих, эти бездельники. Потому господь, да святится имя его, и забирает у них отца… Капелла теряет своего главу, свой венец. Отныне свадьба не будет свадьбой, веселье — весельем».
Однако милосердие божье безгранично. Надо кричать, вопить, молить! А они, дети, музыкантишки эти!.. «Ни капли жалости у них, ходят без талескотнов…» Если б не эти грехи!.. У нее на небесах есть заступник — дядя-резник. Он, должно быть, там важная шишка, безусловно не отказал бы ей. При жизни он, да будет блаженна память его, постоянно ласкал ее… Понятно, он и теперь неплохо относится к ней. Он потрудился бы, сделал бы для нее все, что можно. «Но эти грехи, — кричит она, — эти грехи! Ездят на христианские балы, едят там хлебы с маслом и еще бог весть что! Ходят без талескотнов! Не может же он этакую стену прошибить. Конечно, он сделает все… Но грехи грехи!»
Сыновья ничего не отвечают, каждый в своем углу тупо смотрит в пол.
— Есть еще время! — всхлипывает Мирл. — Дети! Дети! Боже мой, дети! Покайтесь же!
— Мирл! — отзывается больной. — Оставь их в покое, Мирл! Все кончено. Я свое отыграл. Перестань, Мирл, я хочу умереть.
Мирл вне себя.
— Ах, чтоб тебя! Умереть ему хочется! Умереть! А я? Нет, я не дам тебе умереть! Ты должен жить! Ты должен!.. Я буду так кричать, что душе не удастся покинуть твое тело.
Видать, в сердце у Мирл открылась старая незажившая рана.
— Оставь, Мирл! — молит больной. — Довольно поругались мы за нашу жизнь. Хватит! Нехорошо так перед смертью… Ох, Мирл, Мирл! И я грешил, и ты грешила… Но кончим с этим. Помолчи-ка лучше. Я уже чувствую, как холодная смерть подбирается от кончиков пальцев на ногах к самому сердцу, как отмирает в теле клетка за клеткой. Не кричи, Мирл, так лучше!
— Это потому, что ты хочешь избавиться от меня, — перебивает его Мирл. — Ты всегда хотел избавиться от меня! — горько рыдает она. — Всегда! На уме у тебя всегда была черная Песя. Ты постоянно твердил, что хочешь умереть. О, горе мне!.. Даже теперь он не хочет покаяться! Даже теперь!.. Теперь!..
— Не только черная Песя, — горько усмехается умирающий. — Много их было на веку — и черных, и блондинок, и рыжих… Но от тебя, Мирл, я никогда не хотел избавиться… Девица девицей… Так уж у музыкантов заведено… Тянет, как болячка, смешно даже… Но жена есть жена!.. Это совсем разные вещи… Помнишь, когда черная Песя сказала тебе что-то обидное, я разделался с ней прямо на улице.
Молчи, Мирл! Жена есть жена. Разве только если разведутся… да и то душа болит… Поверь, Мирл, я буду скучать по тебе… и по вас, дети. Вы тоже доставили мне немало горя! Но ничего! Таков уж характер скрипки, таков характер музыкантов. Я знаю, вы не очень почитали отца своего, но все ж любили меня. Если я иной раз пропускал лишний глоток водки, вы ворчали: «Пьяница!» Нельзя так!.. С отцом так нельзя!.. Ну, ладно! И у меня был отец, и я с ним обращался не лучше… Но хватит об этом! Я прощаю вас…
Больной устал говорить.
— Я прощаю вас, — начал он опять через несколько секунд.
Он чуть приподнялся на своем ложе и обвел всех глазами.
— Взгляните-ка на этих быков! — сказал он вдруг. — Уставились в землю… будто двух слов не могут вымолвить… Что? Жалко все же отца, хоть и пьяницу? Как?
Младший сын поднял на отца глаза. У него сразу задрожали ресницы, и он разразился рыданьями. Его примеру последовали братья. Через минуту четырехаршинная комнатушка наполнилась отчаянными воплями.
Умирающий с наслаждением смотрел на эту сцену.
— Ну, довольно! — крикнул он вдруг, будто обрел новые силы. — Боюсь, это мне повредит. Хватит, дети! Послушайтесь отца!
— Разбойник! — вскрикнула тут Мирл. — Разбойник! Пусть они плачут… Боже мой!.. Ведь их слезы могут помочь!..
— Молчи, Мирл! — перебил ее умирающий. — Я уже сказал тебе: свое я отыграл, хватит!.. Эй, Хаим, Берл, Иона! Все, все! Слушайте! Берите быстрей инструменты!
Все выпучили на него глаза.
— Я приказываю! — объявил умирающий. — Я прошу вас! Сделайте одолжение, возьмите инструменты и подойдите к постели!
Дети повиновались и выстроились вокруг ложа отца: две скрипки, кларнет, бас, тромбон…
— Дайте-ка мне послушать, как капелла будет играть без меня, — попросил умирающий. — А ты, дорогая Мирл, кликни тем временем соседа.
Сосед этот был служкой в братстве носильщиков.
Мирл не хотела идти за ним, но больной посмотрел на нее таким умоляющим взглядом, что она повиновалась. Позже она рассказывала, что эти «дорогая Мирл» и предсмертный взгляд были совсем такие, как после балдахина… «Помните, дети, — спрашивала она, — его сладостный голос, его взгляд?!»
Служка вошел в комнату, взглянул на умирающего и сразу сказал:
— Потрудитесь, Мирл, созвать миньен.
— Не нужно, — проговорил умирающий. — К чему мне миньен? У меня есть свой миньен — моя капелла. Не ходи, Мирл…
Затем, обернувшись к детям, он сказал:
— Послушайте, дети! Играйте без меня, как со мной. Играйте хорошо! Не озорничайте на бедных свадьбах! Почитайте мать!.. А теперь сыграйте мне отходную… Сосед почитает надо мной…
И четырехаршинная комнатушка наполнилась звуками музыки.
Омраченная суббота
(Зарисовка)
Пер. Л. Юдкевич
анун субботы. У порога — кучка мусора, его нужно вынести; в чашке — отцеженная лапша, ее нужно облить ложкой бульона, чтобы она не слипалась; на столе калач и хала, их накрывают шелковой салфеткой; наготове и водка для кидуша.
Зорех, молодой хозяин дома, уже умыт. Двумя пальцами руки он выжимает воду из пейсов на висках. Мирьям, молодая хозяйка, стоит возле него и чистит на нем сюртук.
— Ах ты… неряха! — улыбается она. — Спустя полтора года после свадьбы разве обращаются так с одежой? Смотри! Вот на лацкане! Видишь? Пятно от стеарина. — Она царапает пятно ногтем, затем чистит его щеткой.
— Довольно! — упрашивает ее Зорех. — Ведь руки заболят. Ты уж совсем запыхалась. Оставь!
— Угу… Пусть уж они лучше немного поболят, зато в синагоге не станут говорить, что у тебя жена грязнуля, даже не почистит мужу субботнего сюртука.
Она находит еще одно пятно, наклоняется и снова чистит. На бледном лице появляется румянец, глаза загораются, но дышит она тяжело. И все же она своего добилась.
Зорех целует ее в голову.
— Почему она тебе так нравится?.. — Мирьям со смехом ускользает из его рук. — Повязка моя?.. Хоть мамы постыдился бы! — добавляет она тихо.
Повязка, которая покрывает ее голову, и мать, стоящая лицом к книжному шкафу и якобы ищущая «Тайч хумеш» — это два тяжелых камня у нее на груди.
До свадьбы у Мирьям было две длинных, толстых золотисто-шелковых косы. Все девушки завидовали ей. Когда она проходила по базару, люди шептали: «Вот идет само искушение!» Зореха, тогда уже ее жениха, в дрожь бросало от радости, когда ему удавалось подери жать в руке ее косу. Но, с позволения сказать, когда это ему удавалось? Меньше года они были женихом и невестой. Виделись всего лишь несколько раз: однажды — в ночь пятидесятницы; другой раз в праздник торы тайком сбежали из синагоги во время акофес; а еще раз встретились на пасху, гуляли за городом… Тогда именно их. и «словили». Начались толки, пересуды. Раввин призвал к себе родителей и сказал, что всей душой верит в безупречность их детей, и все же советует немедленно обвенчать их.
Мать Мирьям — «долговязая Серл» — даже всех перин и подушек перьями не набила; отец Зореха, веревочник, не собрал еще всего приданого, — а свадьбу все же сыграли. И перед венцом золотисто-шелковые волосы отрезали.
Мирьям горько-горько рыдала.
Сидя среди молодых людей, Зорех почувствовал боль, — так рассказывал он потом, — когда ножницы коснулись ее кос. Его так и резануло по сердцу. Когда на стол подали золотистый бульон, жених и невеста выглядели так кисло, точно «у них затонул корабль с кислым молоком»…
Ох, уж эта повязка, эта повязка!
Волосы снова отросли бы, если б их не приходилось все время подстригать. Зорех, правда, говорит, что есть такие города, где еврейки носят парики, а некоторые — даже собственные волосы. Но ведь известно, что Зорех этот немного вольнодумец. Если б господь помог, говорит он, и ему выпал бы выигрыш в лотерее (от торговли, как известно, не разбогатеешь), он оставил бы тысячи две теще, а сам со своей Мирьям переехал бы в большой город.
Мирьям, однако, об этом и слышать не хочет. Она умоляет Зореха не говорить о таких вещах, целует, обнимает его, только бы он замолчал.
Во-первых, как это можно оставить мать одну, пусть даже с деньгами?! А вдруг она, упаси боже, заболеет? Человек в летах… Кто ей глоток воды подаст? Во-вторых, Мирьям боится самого греха. Есть, конечно, такие города — раз Зорех говорит, значит, правда. Она верит ему. Но мало ли как бывает! Были ведь когда-то Содом и Гоморра, о которых рассказано в «Тайч хумеш». Там, правда, нравы были покруче: железные кровати для пришельцев… сирот обмазывали медом… А кто знает, не призовет ли господь своих ангелов, посоветуется с ними, а затем в одно мгновенье уничтожит нынешние Содом и Гоморру?
Она знает, что бог — да святится имя его — долготерпелив. Он ждет… авось люди покаются.
— Нет, Зорех, — говорит Мирьям, — я так не хочу… Когда говорят нельзя, значит, нельзя…
Мать доставляет ей еще бо льшие муки.
Любовь долговязой Серл к своей дочери сильнее любви десятка матерей — вместе взятых. Она ей поперек ничего не скажет. Но с тех пор как жениха и невесту «словили», она с них глаз не сводит… Все стережет, все оберегает их.
— Ты, — говорит она Мирьям, — благочестивая душа, но сердце у тебя мягкое. А чтобы устоять против искусителя, нужно иметь железную силу. Человек должен противоборствовать ему, как лев, потому что искуситель опасней змеи.
И она принялась за свою добрую, но слабую дочь, за эту благочестивую, но неустойчивую душу, чтобы вооружить ее против демона зла. Однако после каждого такого «вооружения» Мирьям оставалась чуть жива: у нее ныло сердце, ночью ее мучили кошмары.
Стоило Зореху выйти за дверь, как мать принималась за свои наставления.
Серл весьма учена. Она без запинки читает по-еврейски, чуть ли не наизусть знает «Тайч хумеш», «Кав-Хайошор», «Начала мудрости» и еще несколько подобных книг. О преисподней ей все точно известно, тут она как у себя дома. Она знает, в каком месте варят в горячей смоле, где жгут черным пламенем, где черти поджаривают грешные души, как цыплят на вертеле. Она знает все каноны потустороннего мира: за какие грехи вешают за язык, за какие швыряют между небом и землей, а орлы и вороны вырывают у грешника куски мяса; за какие грехи мечутся в чащобах, где хищные звери кусают за пятки; за какие провинности сдирают кожу, заворачивают в колючие тернии, да еще приказывают черпать воду посудой без дна… Счастье наше, что бог милосерд и долготерпелив, ничего не ждет он от нас, только покаяния.
Мирьям слушает все это, белая как мел, с бьющимся сердцем, с дрожащими губами.
Ее охватывает страх. Она знает, что человек грешен… Еще хуже он в те дни, когда женщина полна бесов, когда вокруг нее роями пляшут духи зла, когда женщина не смеет глянуть в зеркало, чтобы на нем не осталось пятна. Тогда дыхание ее нечисто, в одежде ее прячутся грешные души и всякие чудовища. Как боялась она в эти дни Зореха!
И прежде чем это к ней приходило, испуганная мать без конца расспрашивала: «Доченька, может быть, уже? Может быть, скрываешь, хочешь таким грехом погубить свои молодые годы?! Посмотри еще раз, может, все же есть!.. Может, ты была не очень внимательна?..»
— Мамочка, — спросила однажды Мирьям, — почему Зорех считает все это пустяком? Он даже смеется, когда я бросаю ему ключи.
— Нехорошо! Великий это грех! — ответила мать. — Но таковы уж мужчины… Да, с позволения сказать, разве они знают?.. И чего такому бояться? Прочитает наскоро главу из Мишны, и ему сразу вычеркивается шесть страниц грехов. И когда у них, собственно, Судный день? Раз в году, в «грозные» дни. А бедные женщины, которые благодарят бога за то, что он «создал их по своей воле», ведь прямо как индюшки, — чуть что, на них уже падеж пошел. А посмотри-ка во время беременности или родов, тогда ведь, безусловно, жизнь их на волоске висит. Тут тебе уж настоящие «грозные» дни. И что, например, может нас спасти? «Тайч хумеш». Шутка ли сказать, человек не имеющий цицес! Только три благодеяния судил нам бог: халу, месячные и возжигание свечей. С халой еще так-сяк, можно справиться; с возжиганием свечей тоже: в пятницу к двенадцати кончают с приготовлениями к субботе. Но вот это самое, это самое! Разве тут убережешься?..
Стоит твоему взгляду, — продолжала мать, — упасть на то же место, где остановился его взгляд, твоему дыханию встретиться с его дыханием, — и все кончено. Лилис подхватит все это, помчится к престолу предвечного и раздует там целое дело. Тотчас начнут умирать роженицы, гибнуть младенцы…
А Мирьям чувствовала себя виновной перед богом за множество таких взглядов и дыханий. И каждый раз после такого греха она ночи не спала, боясь, как бы душа сама не вознеслась к небу и не записала этого там в книгу прегрешений.
Однажды в городке заседал прибывший сюда окружной суд. Все кинулись туда поглазеть. Мирьям тоже пошла. Это было вскоре после свадьбы, когда такие вещи еще интересны. Она увидала там трех судей, прокурора, секретаря и подсудимого. О чем шла речь, она не знает, но потом, когда суд объявил: «Каторга!» — подсудимый грохнулся оземь, как сраженный громом. С тех пор Мирьям еще больше боялась небесного суда. Тут, слегка заикаясь, говорил прокурор, но там будет говорить сам сатана; он будет изрыгать из пасти черное пламя, истекать кипящей смолой… Что там каторга! Там объявят: в преисподнюю! Палить и поджаривать!
«Как будет тогда душа замирать!» — думает Мирьям, и по всему ее телу проходит дрожь, а в сердце колет, как иголками.
Обо всем этом Зорех ничего не знает. Когда он дома, мать молчит. Тогда Мирьям весела, задорна; совсем другой человек. Но когда он бывает дома? В пятницу вечером да в субботу. Всю неделю он ходит по делам.
Даже ночью нет никакого покоя. Долговязая Серл не спит целыми ночами, слоняется из угла в угол; выйдет, опять войдет, читает вслух длинную молитву на сон грядущий, дополняет ее молитвой об отпущении грехов… Зорех часто скрежещет зубами, но молчит. Как-то раз он заспорил с ней, и Мирьям все глаза проплакала. Больше он такой глупости не сделает. Зубами скрежещет, но молчит.
О том, что теща читает наставления дочери, Зорех ничего не знает. Видит, что Мирьям становится с каждым днем бледней, слабеет, хватается за грудь, задыхается, — и он посмеивается, ждет большую радость. Иногда ему хочется позвать врача, но он не смеет, даже не заикается об этом, чтобы не напугать ее… С некоторых пор она всего пугается, каждую ночь чего-то боится. Кошка замяучит на крыше, собака залает на улице, раздастся где-нибудь стук в дверь, донесется какой-нибудь шорох, — она сразу затрясется, вскрикнет и упадет ни жива ни мертва. Приведи ей доктора — она и впрямь, упаси бог, заболеет.
Часто он начинает с ней толковать об этом.
— Что с тобой, дорогая? Почему тебе так плохо?
— Мне?.. — переспрашивает Мирьям, улыбаясь бледными губами. — Мне?.. Когда ты дома, мне хорошо, как никому на свете. Не сглазили б только!
Она ужасно боится дурного глаза. Разве ей нельзя позавидовать? В субботу после трапезы она тихонько подойдет к спящему Зореху и подует на него. Ведь лето, окно открыто! Мало ли что может случиться! Пройдет кто-нибудь мимо, глянет и сглазит. Ей все чудится, что всех зависть гложет, что лучше, красивей, желанней ее мужа на свете нет, хоть объезди всю Польшу.
«Что и говорить! — думает Мирьям. — Вот если б он еще и того самого остерегался! Только бы немного больше остерегался! Но опять-таки ведь он мужчина и имеет возможность выполнить, как мать говорит, шестьсот тринадцать предписаний. А это для него сущий пустяк».
Зорех догадывается, что с ней все-таки что-то неладно, но Мирьям все на свете отрицает. «Только бы он сидел дома!.. Постоянно сидел дома!..»
Он слушает ее, улыбается, но настоящий смысл этих слов до него не доходит. Она никогда не станет жаловаться на свою мать, и он никогда не узнает, как она мучается, когда его нет дома.
Но сейчас наступает суббота. Сейчас Зореху можно идти… Пусть идет молиться… В субботу она не боится матери… В субботу она не читает ей наставлений… В субботу у нее «хорошая мама».
— Мирьям, душа моя! — сказала ей мать, когда Зорех ушел. — Сегодня суббота. Надень хорошее платье, принарядись!.. Когда муж после моленья войдет с ангелами в дом, беги ему навстречу с радостным лицом, с сияющими глазами, с миром и дружелюбием на устах, с пожеланием всего наилучшего, и за это ты удостоишься…
— Горячего поцелуя от Зореха! — кончила Мирьям со смехом.
Матери не по душе такое заключение, но ведь сегодня суббота, святая суббота, и она не попрекнет ее ни единым словом.
Серл взяла Пятикнижие, надела большущие очки и принялась читать.
Мирьям стала прислушиваться. Некоторые рассказы ей очень нравятся, и она вся настораживается. Она смеется, и смех ее звенит, как серебряный колокольчик, когда она слышит, как юный Авраам, расколотивший каменных идолов старого Фарра, объясняет ему, что самый большой идол схватил молоток и расколол малых идолят. Она вся в страхе: не догадается ли Исаак, что кушанья подает ему не Исав, а Иаков. На глазах у нее наворачиваются слезы, когда Иаков встречается с Рахилью у колодца. Лавана она ненавидит смертельной ненавистью за то, что он обманул Иакова. Если б кто-нибудь, например, вот так обманул Зореха… Брр… Холодок пробирает ее насквозь. Зато потом, когда Иаков получает в жены и Лию и Рахиль, она успокаивается. Она ведь знает, что это было до запрета на многоженство.
Сегодня в синагоге читают главу из Пятикнижия о приношениях… Приносят разные там предметы для скинии. Это ее мало интересует. Она устала, ей хочется спать.
Головка ее склонилась, веки смежились, и она засыпает. Хорошая, милая улыбка появляется на ее бледном лице. Оно покрывается легким румянцем.
И вдруг ее будит голос матери:
— Мирьям!
— Что, мамочка? Я слушаю…
— Не о том я…
— О чем же, мамочка?
— По моим расчетам сегодня… Понимаешь, доченька?.. Сегодня как раз время…
— Пока еще нет, мамочка…
— Смотри лучше, дочка!
Мирьям вновь задремала. Голос все продолжает читать о серебряных чашах и серебряных ложках…
И мать будит ее снова.
К сожалению, теперь это уже случилось.
— Жаль, — сказала Серл, — омраченная суббота!
Она вздохнула и опять углубилась в Пятикнижие…
Снова пошли чудеса, чаши, ложки. Мирьям и на этот раз уснула. Но на лице ее уже не выступает румянца, улыбка не украшает ее прелестных губ.
Между тем Зорех уже помолился и, чтобы его никто не задержал, потихоньку выбрался из синагоги и перебежал улицу.
У дверей своего дома он остановился и прислушался: что там творится внутри? Теща читает, а Мирьям, наверное, как всегда, увлеченная рассказом, сидит и внимательно слушает. Ему хочется сделать ей приятный сюрприз.
Зорех тихонько открывает дверь: теща не слышит, Мирьям спит.
Одним прыжком он оказывается подле Мирьям, целует ее и поздравляет с праздником святой субботы.
— Нарушитель заветов божьих! — дико вскрикивает Серл.
Долго потрясенную Мирьям не могли привести в чувство.
Это была омраченная суббота.
Гнев женщины
Пер. Л. Юдкевич
аленькая комнатушка выглядит мрачно, как сама нужда, на которую плачутся все четыре стены. На ободранном потолке торчит осиротевший крюк, напоминая о висевшей здесь некогда лампе. Большая облупленная печь, «повязавшая свои чресла» грубой мешковиной, накренилась набок и глядит вверх на своего незадачливого собрата — черный боров, на котором лежат опрокинутый горшок с обгорелыми краями и поломанная ложка, царство ей небесное, — жестяной богатырь, честно сложивший голову в бою с сухой, черствой, неподатливой кашей.
В комнатушке полно всякой рухляди. Вот деревянная кровать, завешенная драными занавесками; сквозь дыры в них смотрят красными в перьях глазами подушки без наволочек. Неподалеку колыбель, в которой поблескивает большая желтая голова спящего ребенка; сундук, обитый жестью, на котором болтается раскрытый висячий замок, — большого богатства там, видно, уж нет. Еще здесь стоит стол и три стула. Деревянная мебель была когда-то красного цвета, сейчас она темно-грязная. Прибавьте к этому шкаф, помойное ведро, бочонок с водой, кочергу, лопату — и вы поймете, что в комнатушку больше и булавки не сунешь.
И все же здесь еще он и она.
Она — женщина средних лет — сидит на сундуке, который занимает все пространство между кроватью и колыбелью. По правую руку от нее единственное маленькое зеленоватое оконце, по левую — стол. Она вяжет чулок, ногой качает колыбель и прислушивается, как он у стола читает талмуд. А он читает его нараспев, плачущим волахским мотивом; читает неровно, нервно и беспокойно дергается. Часть слов он проглатывает, часть тянет, одни произносит скороговоркой, другие пропускает, на некоторых делает ударение и читает проникновенно, другие равнодушно сыплет, как горох из мешка. При этом он весь в движении: то выхватит из кармана бывший некогда красным и целым платок и утрет им нос или смахнет пот с лица, то бросит его на колени и примется закручивать пейсы, то дернет острую с легкой проседью бородку… Вот он спрятал между страницами фолианта вырванный из бороды волос и принялся хлопать себя по колену, но тут руки нащупали платок и сунули конец его в рот; он кусает платок, забрасывает ногу за ногу, потом снимает ее и снова забрасывает.
Бледный лоб его морщится вдоль и поперек, на нос ложится морщина широкой загогулиной, а густые брови почти теряются под складками лба. Вдруг у него будто что-то кольнуло в груди, и он ударил себя правой рукой по левой стороне груди. Затем он откинул голову влево, прижал пальцем левую ноздрю и ловко высморкался; потом закинул голову вправо и пустил фонтан из левой ноздри. В промежутке он успел схватить понюшку табаку и закапался еще усердней. Голос его звенит, стул скрипит, стол ходуном ходит.
Ребенок не просыпается, он привык к этой музыке.
А она, преждевременно состарившаяся жена, не нарадуется на мужа; она глаз с него не сводит, не пропустит ни единого звука. Временами она вздыхает: если бы он был так же приспособлен для этого мира, как для того, ей было бы весело и светло даже здесь… Да, даже здесь…
«Что ж, — утешает она себя, — куда ей заботиться о благочестии!.. Не каждый сподобится вкусить от двух трапез…»
Она прислушивается. Ее высохшее лицо поминутно меняется: она тоже нервна.
Только что на этом лице было бесконечное блаженство. Сколько радости черпала она в его чтении! Но тут ей вспомнилось, что сегодня четверг, а в доме нет даже трешки на субботу, и райский отблеск на лице стал тускнеть; наконец светлая улыбка вовсе исчезла. Она бросила взгляд в зеленоватое окошко, глянула на солнце: должно быть, уже довольно поздно, а в доме нету даже ложки горячей воды, — и спицы в руках у нее внезапно замерли, густая тень легла на лицо. Она обернулась в сторону ребенка: он уже спит беспокойно, вот-вот проснется, а в доме — ни капли молока, и густая тень на лице превратилась в грозную тучу, а спицы в руках задрожали, запрыгали.
Когда же она вспомнила, что дело идет к пасхе, что серьги и подсвечники заложены, сундук пуст, лампа продана, — спицы начали дико плясать, туча на лице стала густо-свинцовой, а в маленьких серых глазах, чуть видных из-под платка, полыхнула молния.
Он все еще сидит и читает, не замечая надвигающейся грозы; не видит, что опасность растет, что она уже отложила спицы и чулок и ломает худые пальцы; лоб ее от боли собрался в складки, один глаз закрыт, другой смотрит на мужа-талмудиста, точно нацеленное острие ножа. Если бы он все это увидел, то похолодел бы от ужаса. Но он не видит, как трепещет грудь, как дрожат ее посиневшие губы, как зуб на зуб у нее не попадает, как она еле сдерживает себя, чтобы не взорваться; вот-вот грянет гром, и нужен лишь незначительный повод, чтобы разразилась гроза…
И этот повод нашелся.
Он читает: «Шма миней тлас», — и напевно переводит сам себе: «Из этого, стало быть, вытекает…» Он уже собирается сказать: «три», но ей и этого достаточно. Наболевшее сердце ухватилось за эти слова; это была искра, упавшая в порох.
Долготерпение ее лопнуло, злосчастные слова разверзли все врата, сломали все препоны. Вне себя подскочила она к мужу, с пеной у рта, готовая ногтями вцепиться ему в лицо.
— Из этого вытекает, говоришь ты?! Вытекает! О господи, вытекло бы из тебя все на свете! — вскрикнула она хриплым голосом. — Да, да! Вытекло бы!.. — шипела она по-змеиному. — Пасха на носу… четверг… ребенок болен… ни капли молока!..
У нее перехватывает дыхание, впалая грудь тяжело вздымается, глаза мечут молнии.
Он точно окаменел, затем, однако, вскочил, задохнувшись от испуга, и стал медленно пятиться к двери.
Они стоят, опешившие, и разглядывают друг друга; он — остекленевшими, испуганными глазами, она — глазами, пылающими от бешенства. Вскоре он, однако, замечает, что от ярости она не владеет ни языком, ни руками, и постепенно глаза его становятся обычными. Ухватив конец платка ртом, он отодвигается чуть подальше и, переведя дыхание, начинает что-то бормотать.
— Послушай ты, женщина! Ты понимаешь, что такое мешать мужу изучать тору? А? Тебе бы все доходы да прибыль?! А кто питает птицу небесную?.. Неверие в силу господню?! Все искушение, соблазны, все этот мир?! Глупая женщина! Злюка! Мешать мужу изучать тору! Да ведь за это попадешь в ад!
Она молчит, и он становится смелей. Лицо ее делается бледней, усиливается дрожь в теле. И чем больше она дрожит, чем больше бледнеет, тем тверже и звончей становится его голос:
— Ад!.. Пламя огненное!.. Вешать за язык!.. Четыре казни судии господнего!
Она молчит. Лицо ее уже белее мела.
Он чувствует, что поступает нехорошо, что нельзя ее так терзать, что он поступает нечестно, но уже не в силах сдержать себя. Все дурное, что было в нем до этой поры, выплескивается наружу. Ему невмоготу сдержаться.
— Понимаешь, что это значит? — его голос начинает грозно рокотать. — «Скило» — это значит; бросить в яму и закидать камнями; «срейфо», — продолжает он и сам удивляется своей дерзости, — «срейфо» — значит: влить в кишки ложку кипящего, клокочущего свинца; «эрег» — отсечь голову мечом. Вот так! — И он рубит себе шею рукой. — Ну, а «хенек» — удушить… Слышишь? — удушить! Понимаешь теперь, что значит помешать изучению торы? Все это только за помеху!
У него уже сердце сжимается от жалости к своей жертве. Но ведь ему впервые удается взять над ней верх! Эта пьянит его. Какая глупая женщина! Он и не знал, что ее можно так напугать.
— Вот что значит помешать изучению торы! — вскрикивает он наконец и тут же умолкает: ведь она может прийти в себя и схватить веник! Одним прыжком достигает он стола, захлопывает фолиант и выбегает из дому.
— В молитвенный дом ухожу! — кричит он уже помягче и закрывает за собой дверь.
Крик и стук двери разбудили больного ребенка. Он медленно поднимает тяжелые веки, на желтом, восковом лице появляется горькая гримаса, и опухший носик его начинает посвистывать. Но она, окаменевшая, вне себя, все стоит на прежнем месте и не слышит, что ребенок проснулся.
— Ах, вот как! — вырывается наконец сдавленный хрип из ее груди. — Ни на том, ни на этом свете!.. Вешать, говорит он! Душить, говорит он! Горячая смола, свинец, говорит он… за помеху!..
«Ничего!.. Мне ничего! — пылает в ее растерзанном сознании. — Тут — голод… Ни одежды… ни подсвечников… Совсем ничего!.. Ребенок голоден… Ни капли молока… А там — вешать… вешать за язык… За то, что помешаешь… — говорит он».
— Вешать!.. Ха-ха-ха… — вырывается у нее отчаянный вопль. — Вешать?.. Да, да! Но здесь… Здесь и сейчас! Все равно! Чего ждать!
Ребенок плачет все громче, но она ничего не слышит.
— Веревку! Веревку! — вопит она в исступлении и шарит невидящими глазами по углам.
— Где взять веревку?.. Пусть уж он и духу моего не найдет! Разделаюсь по крайней мере с этим адом!.. Пусть знает!.. Пусть сам станет матерью!.. Пусть!.. Пусть я погибну!.. Дайте умереть! Конец! Пусть уж придет конец!.. Веревку!..
Последнее слово вырывается из ее горла, как крик о помощи во время пожара.
Она вспомнила, где лежит веревка. Да, под печкой. Собирались к зиме перевязать печь. Она должна быть там.
Подбежав к печи, она нащупала веревку. О, радость — вот оно, сокровище! Она вскинула глаза к потолку — крюк торчит. Нужно лишь взобраться на стол.
Она вскочила.
Но сверху ей видно, что испуганный, ослабевший ребенок приподнялся, свесился над перилами колыбели, пробует выбраться. Вот он выпадет…
— Мама! — еле выдавил ребенок из слабого горлышка.
Ее охватил новый приступ гнева.
Она отбросила верёвку, соскочила со стола и, подбежав к колыбели, швырнула головку ребенка обратно на подушку.
— Выродок! Даже повеситься не даст! Даже повеситься не даст спокойно!.. Ему уже надо сосать! Сосать ему надо!.. О! Яд будешь ты сосать из этой груди! Яд!.. На, обжора! На! — крикнула она единым духом и сунула ребенку высохшую грудь. — На! Тяни! Терзай!
Дикая тварь
Пер. Л. Юдкевич
первые вздохнула она свободно, впервые выпустили ее на свет божий… И она бегает по снегу.
Что было летом — она не помнит. Мало простора для хорошей памяти за этим маленьким лобиком, обтянутым зеленоватой кожей. Самые светлые впечатления становятся тотчас же тусклыми и гаснут. Она сама не знает, сколько ей лет. И по виду ее возраст не определишь. Выглядит она, правда, кругленькой, но это из-за вздутого живота. Грудь у нее впалая, головка маленькая, лицо в морщинах. В общем, она слишком худа и мала, чтобы ей можно было дать девять-десять лет. Лицо ее поминутно меняется: после светлой детской улыбки на старческое лицо вдруг ляжет упрямая складка или вдруг скривятся губы, и глаза под нахмуренными, слабо наметившимися бровями вспыхнут тревожным огнем. Мысли ее бессвязны и путаются.
Родилась она вовсе не такой… Принимавшая ее повитуха сказала: «Красивый ребенок!» Первые год-два она хорошо росла. Быстро стала признавать грудь, потом самую мать, отца и все в доме. Черные глазенки ее с каждым днем становились все веселей, подвижней. Но это длилось недолго. Через некоторое время все пошло вспять: живой огонек в глазенках появлялся все реже, память становилась слабей.
Отец ушел пять лет назад, но она хорошо помнит, как он, бывало, держал ее на коленях, целовал, а мать вырывала ее у него из рук, чтобы он, упаси бог, не зацеловал ее до смерти. Иной раз вспоминается ей, как она сидела у матери на руках, а отец, стоя за спиной, все выглядывал то с одной, то с другой стороны: «Ку-ку! Ку-ку!» Комната, лица были тогда такие светлые, теплые…
А потом всего этого не стало. Сделалось как-то тихо, грустно, мрачно. Комната стала пустой. Отец часто кричал, а мать плакала. Иногда они ссорились так громко, что она убегала и забивалась от страха в уголок. Ее стали бить и все меньше давали кушать… Потом, она помнит, отец стоял посреди комнаты, мрачный, опустив глаза, а мать, спрятав лицо в руках, вздрагивала всем телом. Отец тихо сказал: «Я буду высылать, деньги», — повернулся и вышел; затем вновь возвратился, но она его уже еле узнала: он был бледен и как-то сгорбился весь. С минуту он смотрел на обеих, снова вышел, и уже навсегда…
С той поры жизнь обернулась для нее беспросветной ночью; какое-то блуждание в пустыне — ни деревца, ни кустика; голод и холод — горячая картошка и холодная постель. Вот и все!
Но сейчас она улыбается. Впервые, кажется, выпустили ее из заточения.
Всю зиму не выпускала ее мать из дому. Когда бы она ни проснулась, комната все пуста, окна замурованы, дверь заперта; только у кровати на подстилке еда для нее: кусок хлеба, иногда бублик, вчерашняя поджаренная картошка. Все это холодное; она согревала еду в постели и после ела… Так лежала она целые дни. Мать приходила только ночью, наскоро разводила огонь и опять варила либо жарила картошку. Иногда мать приходила совсем поздно. Поджидая ее, она часто металась в корчах от мучившего ее голода, спрыгивала с постели и, бегая босиком по комнате, кричала и рвала на себе волосы. Зато мать приносила ей тогда что-нибудь хорошее, вкусное, сладости. Но лучше всего было ночью, когда мать ложилась к ней в постель. Сначала было жутко и холодно, потом становилось все теплей, и она прижималась к матери все крепче, крепче… Со временем она привыкла спать днем, а ночью бодрствовать. Начало ночи было всегда нехорошее; перед сном мать сильно плакала, зато потом становилось тихо, тепло, а она, облизывая пальцы, лежала и смотрела в окошко. На стекле она видела разные деревца. Иногда стекло пропускало луч света, и тогда ей казалось, что за окном стоит улыбающийся отец.
Часто она злилась на мать, которая бегает где-то целыми днями, а ее держит взаперти. Тогда она отказывалась кушать, не пускала мать в постель и готова была исцарапать, искусать ее. Но голод и материнские слезы делали свое: она глотала принесенное и только сердито переспрашивала: «Чего ты все бегаешь?» (говорила она плохо, с трудом). Напрасно старалась мать растолковать ей, что беготня эта — не от хорошей жизни, что бегает она для того, чтобы заработать на кусок хлеба. Но малышка не понимала, что такое «заработать», и, не задумываясь об этом, быстро все забывала. Иногда она будила мать среди ночи и спрашивала: «Как это заработать?» Мать долго не могла раскрыть глаза, а проснувшись, принималась упрашивать: «Доченька, дай же поспать!» Однако отделаться, от нее было не так-то просто: она упряма и путь что начинает брыкаться. И мать вынуждена была рассказать ей, что ходит она из дома в дом и все выспрашивает, нет ли какой работы: она может вылить помои, помочь на кухне, быть на посылках. Но дочь, не выслушав до конца, внезапно перебивала:
— Что лучше — ушки или мед?
Мать безутешно плакала в ответ: «И когда она ела эти ушки, когда пробовала мед?» Несомненно, однако, когда-то она пробовала и то и другое, и вот теперь вспомнила. И мать вздрагивала в постели, как в тот день, когда отец уходил из дому.
Но малышка вскоре забыла все. А успокоившаяся мать обнимала ее, ласкала, целовала. Однако утром, когда мать уходила, невыспавшаяся, малышка снова говорила ей: «Мама, ушки и мед принеси!» Мать выбегала из дому.
И вдруг ее разбудили днем. Чужие люди открыли дверь, внесли в комнату мать, раздели ее и положили к ней в постель. Она сначала испугалась, но вскоре ей стало хорошо: тело у матери было горячее-горячее; никогда еще не было ей так тепло.
Когда мать клали в постель, «чужие» хотели что-то вынуть у нее из рук, но мать не дала… Наверно, картошка! Она юркнула под одеяло и нашла там руку, рука легко раскрылась; вынырнула оттуда с чем-то белым, тонким и жестким; сунула в рот — жуется. Вынула обратно и давай разглядывать — в углу на чем-то белом какой-то маленький портрет.
— Что это… мама? — будила она мать.
Но мать не отвечала.
Вошли две женщины. Одна дала ей печеньице и вынула из рук белое. Это — письмо, но женщины не умеют читать.
Вошел мужчина, приоткрыл мать, оглядел ее и взял за руку.
Тут она подняла крик: она боится, как бы у нее не забрали мать. И холодно ей вдруг стало. Но ей сунули что-то в рот, и она умолкла.
— Реб Мордхе, — сказала одна из женщин, — прочтите письмо.
«Чужой» почитал и покачал головой.
— Муж пишет — от тяжелой работы занемог. Портной он, работает больше восемнадцати часов в сутки. Просит прислать денег, чтобы вернуться домой…
— Еще сладкого! — перебила его малышка и протянула руку.
Женщинам, однако, не до нее.
— И чего он туда поперся?.. — сказала одна.
В постели было и без того жарко, а тут еще затопили печь.
Какая это была чудесная ночь! Мать греет ее, у постели дремлет «чужая»; пробудившись, женщина что-то сует матери в рот. Ей тоже хочется этого. Она уже готова закричать, но «чужая» боится ее крика и дает ей что-то сладкое, она называет это «лекех», затем садится и снова дремлет. А чело печи открыто, там огонь… Ох-ox-ox! какой красный, какой красивый. Он вьется, он пляшет — цик-цик-цик! — то черный, то вновь красный. Ох, какой он багрово-красный!
Однажды ночью ее укутали в теплую шаль и понесли — сначала несли куда-то далеко, потом по ступенькам вверх, наконец доставили в чужую холодную комнату. Посредине там сидела маленькая старая женщина и щипала перья. На полу на сенниках спали дети…
Обдирщица пера и с места не сдвинулась, только спросила визгливым, прерывающимся голосом:
— А платить кто будет?..
— Уж заплатят! — ответили женщины, которые принесли ее.
— Мама! — заплакала вдруг малышка в страхе. Никто, однако, не обернулся к ней.
— Сирота? — спросила снова обдирщица пера.
— Нет еще…
— Мама!..
— Не реви, корова! — наставила ее одна из женщин, — мама уехала.
Внезапно ей стало весело, и живой огонек сверкнул у нее в глазах.
— К па-пе?
Никто, однако, ей не ответил.
— А где она будет спать?
— Сегодня со мной.
Женщины уложили ее в холодную постель, шаль забрали. Ее знобит.
— Мама! — расплакалась она еще сильней.
— Уймите ее, Фрейда! — сказали женщины.
— Ладно, идите, — ответила обдирщица пера, — это уж мое дело.
Женщины ушли, а старуха поднялась и направилась к ней.
— Молчи! — сказала она жестоко и сухо.
Малышка в испуге примолкла.
Вместе с остальными четырьмя детьми она получала теперь по утрам чай и кусок хлеба. Чаю она уже давно не пила, даже забыла, какой он. Днем давали немного картошки или каши, вечером снова чай и хлеб. Она была почти сыта, и все же ей тут не по себе. Она не любит детей, боится Фрейды и тоскует.
— Мама!..
Но стоит Фрейде взглянуть на нее, и она умолкает. Фрейду она ненавидит.
Однажды ночью (у нее все еще нет своего сенника, и спит она до сих пор не ночью, а днем) у нее явилось желание повернуться к «старухе», искусать, исцарапать эту злюку. Но Фрейда спит с полуоткрытыми глазами, и малышка тотчас испуганно поворачивается к стене.
— Будешь ты лежать наконец?! — завизжала Фрейда и ткнула ей в плечо костлявым кулаком.
Со временем она забыла мать, но все ж не переставая тосковала и кричала: «Отпустите! Отпустите!»
С той поры, как она обрела собственный сенник, она стала меньше бояться Фрейды; удирая от нее, она сбивала детей с ног, колотила их, рассыпала перья и однажды разбила горшок, в котором они сохли. Фрейда кидалась за ней с веником, но догнать эту «дикую тварь» не могла. Зато потом она брала свое. Сейчас она притворится спокойной и тихой, но вот, когда «дикая тварь» уснет на сеннике, старуха кинется на нее и расцарапает ей ногтями все тело. Малышка не плакала, только прикусывала до крови губу. Остальные детишки сидели, притаившись по углам, позеленев и чуть дыша от страха.
Сегодня, однако, все это кончилось: к Фрейде пришла женщина и сказала, что за «дикую тварь» больше платить не будут, «неоткуда взять».
Фрейда сразу же привстала, в глазах у нее загорелся злобный огонек. Она ухватила «дикую тварь» за руку и вытолкала ее на улицу.
«Дикая тварь» сползла на четвереньках по ступенькам (ходить по ступенькам она не может), и вот теперь — го-го! — она на улице. Как бело, как красиво! Гладкая, белая, сверкающая пелена снега! Го-го!..
И она бегает босиком по снегу и смеется…
В подвале
Пер. Р.Рубина
ольшой подвал, заставленный кроватями…
……………………………………………
Фрейда Голодриха давно уже спит на сундуке в своем углу за печью. Завтра ярмарка в близлежащем местечке. Фрейда повезет туда колесную мазь, вот она и легла пораньше, чтобы не проспать. Сон Фрейды, однако, не безмятежен: с возницей у нее будут неприятности. Договорились, что поедет с маленьким бочонком, а перед сном подумала: не лучше ли взять бочку побольше? Фрейда долго ворочалась в постели. «Язык мой — враг мой! — злилась она на себя. — Вырвалось: „Маленький бочонок!“ К чему это? Зачем? Какое вознице дело? Лишняя горсть овса, что ли, потребуется кляче его из-за моей бочки?»
Проклиная свой поганый бабий язык, Фрейда с трудом уснула. Из-под одеяла виден только красный головной платок, который сполз на лицо, обрамляя острый сизый нос. Фрейда тяжело дышит. Наверно, ее старческие костлявые руки лежат на груди. Кто знает, что она видит во сне? Может быть, возница отказывается посадить ее на подводу, и она на целых полгода останется без заработка?
Угол напротив снимает водонос Иойна. На одной кровати спит его жена с двумя детьми, на другой — он сам со старшим мальчишкой, учеником хедера. И здесь слышатся вздохи, и здесь мешают уснуть заботы. Мальчишка плакал: «3аплатите учителю!» Старшая дочь потеряла службу. Хорошее место ей попалось, у бездетной четы, и вдруг умерла хозяйка. Теперь девушка дома. Не оставаться же наедине с вдовцом! Он ей должен еще несколько рублей жалованья, вот, кстати, уплатил и бы учителю, но вдовец твердит: «Понятия не имею!» Жена, мол, ему не говорила, а сам он ничего не знает, он никогда не вмешивался в домашние дела. Перед сном в семье Иойны все перессорились: мать советовала пойти с вдовцом к раввину — пусть рассудит, дочь предпочитала написать прошение «мировому» или «начальнику». Иойна и слышать не хочет ни о раввине, ни о каких бы то ни было начальниках: он всех хозяев растеряет, вдовец будет мстить. «Стоит ему только заикнуться, — говорит Иойна, — мне конец… Мало ли водоносов ходит без дела с тех пор, как провели водопровод!»
Чуть дальше похрапывает носильщик Берл, он занимает целую кровать, словно граф какой. На другой кровати спят двое его детей. Жена Берла — кухарка, и сегодня она занята на свадьбе. Однако и здесь спят неспокойно: с некоторых пор Берла мучает боль между лопатками. И старший сынишка стонет во сне: на работе обжег ногу гашеной известью.
Еще дальше, тоже по-графски, спит одна на кровати лотошница Цирл. На другой кровати спят ее трое детей. Муж Цирл — ночной сторож. Домой он возвращается на рассвете, когда она уже выходит с хлебом и свежими бубликами.
А вот и еще угол. Там стоит одна только кровать, узкая железная кровать. С кучи тряпья, заменяющей подушку, поднимается женская голова с нездоровым румянцем на щеках. С молодых запекшихся губ срывается тяжелый вздох. «Трудная работа» у ее мужа, «неудачливый он». С опасностью для жизни стащил на той неделе медный котел и закопал за городом, но котел нашли. Кто знает, с чем сегодня вернется ее муж? Может быть, его посадили… А тут уже три недели горячего в рот не брали… С квартиры гонят…
«Трудная работа, не везет…» — шепчут пересохшие губы. И как скрыть от соседей? Все спрашивают: «Чем занимается твой муж? Почему так поздно приходит домой?..»
………………………………
Ширма в середине подвала — граница владений молодой четы. Тусклый свет трепещет над ширмой и падает на окружающие ее постели. За ширмой — уголок Трайны. Молодая хозяйка еще не спит; только два месяца прошло после свадьбы, вот она и ждет мужа из синагоги. Это у нее горит плошка, бросая светлые пятна на черный потолок. Несколько жалких лучей пробиваются сквозь щели в ширме и пляшут на убогих постелях и изможденных лицах.
Во владениях Трайны светло и чисто; на белом деревянном столике между двумя кроватями стоят два небольших медных подсвечника — свадебный подарок, здесь же лежит молитвенник. На стене — новенькие платья и мешочек, на котором вышит щит Давида — для талеса. Стульев и здесь нет. Трайна сидит на кровати, чинит сетку для лука, рассыпанного тут же на простым. Вся постель лежит на второй кровати — под ней хранится похлебка на ужин.
Тихо отворяется дверь. Трайна слегка краснеет, уронив сетку, вскакивает с постели и застывает: неловко перед соседями; проснутся — засмеют! От соседей у Трайны одни неприятности, особенно от Фрейды. Той непонятно, как можно не проклинать мужа назавтра же после свадьбы. «Подожди-ка, — говорит она, эта старая ведьма, — сама увидишь, какое тебе будет счастье с муженьком. Покажи ему только палец…»
Старуха ни на минуту не оставляет Трайну в покое. Муж, поучает Фрейда, если не водить его за нос, злее волка; все соки высосет, кровиночки не оставит! Вот уже десять лет она живет одна и все не может опомниться! А ведь Фрейда женщина умная, ученая. «То, что мужу полагается по закону, брось ему, как собаке кость, и — мое почтение… Гони его в шею да проклинай побольше…»
Пока Иоселе крадется на цыпочках между койками соседей, Трайна успевает все это вспомнить. Каждое движение мужа отдается у нее в сердце, но пойти навстречу — ни за что. Вот оступился. А вот он уже у ширмы. Трайна переводит дыхание.
— Добрый вечер! — опустив глаза, тихо говорит он.
— Добрый вечер! — еще тише отвечает она. — Есть хочешь?
— А ты?
— Так…
Иоселе выходит за ширму помыть руки и тихо возвращается. Трайна подает ему полотенце. На краю столика его уже ждет ломоть хлеба, соль и извлеченная из-под подушек похлебка.
Иоселе сидит на своей кровати, на которую свалена вся постель. Трайна — на своей, рядом с луком… Едят они медленно и, как все молодожены, переговариваются взглядами в то время, как языки заняты разговором о заработке.
— Ну, что слышно?
Иоселе вздыхает.
— Три ученика уже есть.
— Значит, все-таки меламедом будешь? — с грустью спрашивает Трайна.
— Придется…
— Слава богу и за это, — старается она утешить и себя и мужа.
— Слава богу! — вздохнув, повторяет он за ней. — Но это ведь только сто двадцать рублей.
— Ну, и что же ты вздыхаешь?
— Вот, подсчитай! Одна квартира стоит рубль в неделю, двадцать шесть рублей за сезон. А у меня еще долги… За свадьбу не рассчитался…
— Что? — спрашивает она удивленно.
Иоселе улыбается.
— Глупенькая, ты в самом деле думаешь, что отец мог сделать больше, чем обещать?
— И что же получается?
— Долги составляют рублей двенадцать, — продолжает он расчеты, — вот уже тридцать восемь, сколько же остается на еду?
— Кажется, восемьдесят два, — подсчитывает Трайна.
— На двадцать шесть недель…
— Ну и что же? Больше трех рублей в неделю!
— А дрова, свечи… — говорит он с грустью. — А про субботу и праздники ты забыла?
— Бог милостив, — утешает она его. — Я тоже могу немного заработать. Вот луку накупила. Яйца сейчас дешевые, накуплю и подержу несколько недель, авось кое-что перепадет. Дрова, свечи, ну подумай, сколько они стоят… Чепуху… Какой-нибудь рубль в неделю… Видишь, даже остается…
— А суббота? А праздники? Что ты говоришь, дитя?
Слово «дитя» прозвучало так мягко, так сердечно, что Трайна заулыбалась.
— Оставим расчеты на завтра. Помолись. Пора спать. — Она конфузится, опускает глаза и, деланно зевая, говорит как бы в свое оправдание: — Ты так поздно приходишь…
Иоселе нагибается к ней через столик.
— Глупое дитя, — шепчут его губы, — я ведь нарочно прихожу поздно, чтобы нам вместе поужинать… Неловко же… Сама понимаешь, меламед ведь я…
— Ну, помолись же, помолись, — повторяет она, совсем спрятав глаза под ресницами.
Иоселе тоже закрывает глаза. Ему хочется помолиться по-настоящему. Но против воли он смотрит на жену. Опущенные веки все же оставляют щелочку, сквозь которую он видит Трайну в удивительно красочном освещении, он не может оторвать от нее глаз. Его охватывает жалость: «Как она устала!»
Иоселе видит, что Трайна устраивается повыше на постели, прислоняется головой к стене.
«Она так уснет, — нервничает Иоселе. — Почему она не взяла подушки?» Прерывать молитву не полагается. Он может только промычать: «Гм…»
Трайна не слышит. Йоселе наскоро читает молитву, поднимается из-за стола и стоит, не зная, что дальше делать.
— Трайна! — зовет он, но так тихо, что его голос не может ее разбудить. Шаг — и он склоняется над ней. На ее лице счастливая улыбка… Видно, снится что-то приятное… А как хороша ее улыбка… Жалко будить… Но ведь у нее голова заболит… А какие волосы у нее были, — он видел их на помолвке, — черные, длинные… Теперь бритая… Чепчик прошитый, тоненький, с дырочками… Очень милый… Тоже будто улыбается!
Разбудить все-таки придется! Иосл еще ниже склоняется над женой, с жадностью втягивает в себя ее дыхание… Его влечет к ней, как магнитом… Невольно он касается ее губ своими.
— А я и не спала вовсе, — неожиданно произносит Трайна, открыв лукаво смеющиеся глаза. Она обнимает мужа за шею и привлекает к себе. — Ничего, — ласково, с необыкновенной нежностью шепчет она ему на ухо, — ничего, бог милостив, поможет… Ведь это он нас свел… Он не оставит нас… Будут и дрова и свечи. Заработок найдется… Все будет хорошо… Очень хорошо… Правда, Иоселе, правда?
Иосл не отвечает. Он весь дрожит.
Трайна чуть отстраняет его от себя.
— Смотри на меня, Иосл, — вдруг требует она.
Иослу хочется исполнить ее желание, но он не может.
— Батлен, — говорит она мягко. — Все еще не привык, да?
Он пытается спрятать голову на ее груди, она не дает.
— Чего ты стесняешься, батлен? Целовать можешь, а смотреть — нет?
Он хочет поцеловать ее; она уклоняется.
— Ну, прошу тебя, посмотри на меня!
Иосл заставляет себя поднять веки; но тут же снова опускает их.
— Прошу тебя, — говорит она еще нежнее, еще мягче.
Иосл смотрит. Теперь она опускает глаза.
— Скажи-ка только правду, прошу тебя, я красивая?
— Да! — шепчет Иосл, и она ощущает на себе его горячее дыхание.
— Кто тебе сказал?!
— Сам вижу! Ты королева, настоящая королева!
— А скажи мне, Иосл, ты всегда… всегда будешь таким?
— Каким таким?
— Я хотела сказать, — голос ее дрожит, — так добр ко мне…
— А как же?
— Так сердечен?
— Как же иначе?
— Всегда?
— Всегда, — заверяет он ее.
— И кушать всегда будешь со мной вместе?
— Конечно… — отвечает он. — Хотя и не беру на себя обетов…
— И… никогда не будешь на меня кричать?
— Никогда…
— Никогда не будешь обижать?
— Обижать? Я? Тебя? Как? За что?
— Не знаю… Фрейда говорит…
— О, эта ведьма!..
Иосл снова тянется к жене, она его опять отстраняет.
— Иоселе…
— Что?
— Скажи, как меня зовут?
— Трайна…
— Фи, — поджимает она губки.
— Трайнеши, — поправляет себя Иосл.
Она все еще недовольна.
— Трайненю…
— Нет!
— Ну, Трайна, жизнь моя, утеха моя, сердце мое… Так хорошо?
— Да, — отвечает она, счастливая, — но…
— Что «но», душа моя, радость моя?
— Послушай, Иосл, но если… — запинается она.
— Ну что «если»?..
— Если, упаси бог, нам когда-нибудь придется туго… Я буду мало зарабатывать… И тогда ты… ты, может быть, будешь… кричать на меня….
Ее глаза наполняются слезами.
— Боже сохрани! Боже сохрани!
Иосл вырывает свою голову из рук жены и припадает к ее еще раскрытым губам.
— Погибель на них, чтобы им руки и ноги свело! — вдруг раздается за ширмой. — Губы у них зудят, целуются! Глаз не дают сомкнуть!
Это голос Фрейды — хриплый, резкий, злой.
Штраймл
[36]
Пер. Л. Юдкевич
о профессии я шапочник, а в основном — мастер по штраймл. Правда, живу я главным образом с пошивки крестьянских сермяг и кожушков носильщикам.
Иной раз ко мне забредет и мельник Лейба со своей енотовой шубой.
Правда, шить штраймл случается редко, очень редко. Кто в самом деле носит теперь штраймл? Разве только раввин. А штраймл всегда переживет раввина.
Верно и то, что если случится шить штраймл, то шью я ее задаром или почти задаром. Во всяком случае, к своей работе я докладываю. Все это так. И все же я в основном мастер по штраймл, потому что шить эту шапочку для меня одно удовольствие. Если уж она попадет мне в руки, я молодею и снова чувствую, кто я и на что способен.
Где, посудите сами, мне еще искать радость в жизни?
Когда-то я любил шить крестьянские сермяги.
Во-первых, — почему бы и нет?
Во-вторых, думалось так: «Мужичок дает нам хлеб. Летом в поле ему приходится тяжко и горько, и я не могу защитить его от зноя, так хоть зимой, когда он отдыхает, защищу его от стужи».
А в-третьих, была у меня на этот счет замечательная песенка.
Я был молод, голос мой гремел, как колокол. Вот, бывало, шью и пою:
И в таком же духе еще несколько куплетов. А вся песенка, понятно, была сочинена только ради последней строчки, чтобы выходило: «Мирьям, жаждой рот свело!»
А это потому, да будет вам известно, что ныне благочестивая, добродетельная и блаженная в женах Мирьям-Двося в те времена еще не была главным авторитетом у наших женщин, не звала меня, как теперь, Берл Колбаса, а ласково — Береле, я же называл ее Мирьям-душка. Надо признаться, был такой грех — любили мы друг друга. И вот, как только, бывало, услышит последнюю строчку моей песни о том, что «жаждой рот свело», так тут же несет мне вишневки. А вино, как известно, здорово горячит кровь. Я, бывало, недолго думая хвать ее за юбки и припечатаю горячим поцелуем алые уста-вишенки… Вдвойне освеженный, я вновь принимался за сермягу.
Нынче конец вишенкам!
Я теперь — Берл Колбаса, она — Мирьям-Двося…
А еще я узнал, что земли мало, а крестьян много… как говорят, «с избытком»; что «избыток» этот голодает; что даже с шести моргенов земли не проживешь; поэтому зимой мужичку не до отдыха.
Мужичок принимается за извоз.
Да, замечательный у него отдых! Целыми днями и ночами возит он пшеницу на мельницу к Лейбе.
Как вы думаете, много в том для меня радости, если мой труд, моя сермяга, намокшая, грязная, целую зиму плетется за парою дохлых кляч, которые волокут мельниково зерно пять верст, по тринадцать грошей за мешок?!
Гм!.. А какая мне радость от кожушка?..
Всю зиму он таскает мешки на мельнице у того же Лейбы, а летом лежит закладом в шинке за несколько грошей долга.
Осенью, когда мне приносят его чинить, я пьянею от запаха сивухи.
Ну, а если мельникова енотовая шуба пожалует ко мне собственной персоной, думаете, я получаю большое удовольствие?
Это действительно енотовая шуба, носить ее действительно честь, в местечке ей отдают дань уважения, но мне от этого ни холодно ни жарко.
У меня появилась дурная привычка: чуть что увижу, обязательно начинаю размышлять: откуда оно взялось? Почему такое? Нельзя ли что-нибудь изменить? И вот, как только в руки ко мне попадает мельникова шуба, я тут же задумываюсь:
«Творец мира! Зачем ты создал такую уйму шуб? Почему у одного енотовая шуба, у другого — кожушок, у третьего — сермяга, а у четвертого — ничего?»
И как только я начну думать, размечтаюсь — иголка сразу замрет в руках, а моя благочестивая, добродетельная Мирьям — долгой жизни ей — швыряет мне в голову что под руку подвернется.
Она желает, как и все другие в городке, чтобы Берл Колбаса поменьше думал — побольше работал…
Но что поделаешь, — я должен, должен думать! Ведь я хорошо знаю, что Лейба-мельник не даст мне до тех пор обновить верх своей енотовой шубы, пока не урвет по грошу с мешка у сермяги и по одному грошу с пуда у кожушка…
Ну, не этому ли мне радоваться?
Ах, чуть было не забыл!. Накануне Судного дня подвернулась мне совсем странная работа. И чего только не придумают женщины! Входит наша старостиха Фрейдл, на руках у нее огромные рукавицы. Пригляделся — а это пара крестьянских сапог. Думал — лопну со смеха.
— Доброе утро! — говорит она вкрадчиво. — Доброе утро, Береле!
Фрейдл — подруга моей жены, и обычно она, как и весь городок, называет меня Берл Колбаса. А тут я стал «Береле». Да так это сладенько, хоть варенье вари. Догадываюсь, что ей чего-то от меня нужно.
Мне думается, сапоги эти она стащила с какого-нибудь возка (чем это хуже медяков из благотворительной кружки?) и собирается этот товар у меня пристроить.
Спрашиваю строго:
— Что вам нужно?
— Сразу на дыбы! — отвечает она еще слаще. — Сразу: «Что вам нужно?» А где твое «здравствуйте»?
— Пусть будет «здравствуйте», только кончим все это.
— А чего ты так спешишь, Береле? — улыбается она приторно. — Я вот пришла спросить, нет ли у тебя нескольких кусочков меха?
— Ну, а если мех есть?
— Я предложила бы тебе одно дело.
— Ну, ладно, выкладывайте! Что такое?
— Если б ты, Береле, был хорошим, то выстелил бы мне эти сапоги мехом. Мне было бы в чем пойти к слихес, а тебе совсем задаром досталось бы богоугодное дело.
Понимаете, товарообмен?! «Богоугодное дело задаром»!
— Вы ведь знаете, — говорю ей, — что Берл Колбаса не охотник до богоугодных дел.
— Что ж ты с бедной женщины деньги возьмешь?
— Ну, не деньги. С вас потребуется сущий пустяк. Я выстелю вам сапоги, а вы расскажете мне грехи своей молодости.
Не согласилась. Тогда я послал ее к переплетчику.
Ну, так не выстелил я ей мехом сапоги! Велика потеря! И без того жизнь до смерти опротивела. Смеетесь? И все-таки, если в руках у меня нет штраймл, мне все противно. К чему все это? Зачем я тружусь? Только затем, чтобы набить утробу? И чем? Хлебом с картошкой, хлебом без картошки и очень часто картошкой без хлеба. Стоит, как думаете?
Поверьте, если человек работает пятьдесят лет и изо дня в день ест картошку, жизнь должна ему невероятно опротиветь. И когда-нибудь ему обязательно придет в голову мысль; прикончить себя или мельника Лейбу. И если я все же продолжаю безропотно есть свою картошку, то благодарить за это я должен только штраймл.
Когда мне попадает в руки штраймл, у меня будто кровь быстрей бежит по жилам, и я снова знаю, зачем живу.
..............................................
Когда я шью штраймл, у меня такое чувство, будто я держу птицу в руке; вот раскрою руку, птица вспорхнет и умчится в голубую высь, так что и глазом не увидишь.
А я смотрю ей вслед и радуюсь: «Это моя птица! Это я сотворил ее! Это я поднял ее в небо!»
В городе, слава создателю, моего мнения не спрашивают, на собрания общины не приглашают, сам я никуда не лезу, ведь я не какой-нибудь портняжка. Я почти никуда не выхожу. Нет у меня места ни в синагоге, ни в молельне, ни среди десятка молящихся. Нигде и никем я, конечно, не распоряжаюсь. Дома верховодит моя благоверная Мирьям. Не успею я рот раскрыть, чтобы слово вымолвить, как она уже осыплет меня проклятьями, точно градом. Она заранее знает, что я скажу, что Берл Колбаса может сказать… И пошло, поехало!
Ну, что я такое? Ничтожество. А вот как выпущу в кои веки свою штраймл — община гнется перед ней в три погибели.
Я сижу тихонько дома и помалкиваю, а моя штраймл покачивается на почетном месте на какой-нибудь свадьбе, на обряде обрезания или на благочестивой трапезе… Она возвышается над всеми при общинных выборах, на судилище раввинов.
И когда я вспоминаю о ее величии, сердце мое наполняется радостью.
Против меня живет позументщик. Ей-ей, я ему не завидую.
Пускай его эполет или погон заявит: «Этот бык трефной, а тот — кошерный!» Посмотрим, что из этого выйдет. А вот если моя штраймл признает четырех быков подряд трефными, — мяснику конец, подручным придется класть зубы на полку, у евреев городка будет новый пост, а сотня казаков сможет приобретать мясо по шести грошей за фунт. И ничего не поможет. Никто не станет прекословить.
Вот это сила!
Помню, в прошлом году случился у нас падеж овец. Рассказывали, будто овцы как-то странно кружатся на месте, пока у них не помутится в голове, а потом падают замертво наземь. Сам я этого не видел. Кружатся — ну, и пускай кружатся! Мне-то что? Но вот мясник Янкл наверняка приобрел по дешевке мясо.
Пришел ветеринар и заявил: «Треф!» Но его послушали, как… как нашу кошку.
Привел он с собой четырех родов эполеты и двух родов погоны. Однако у них прямо из-под носа выкрали все мясо, и целых три дня городок ел в ужин дешевую кошерную баранину.
У моей штраймл не крадут. Ей не нужны ни погоны, ни эполеты. И сама-то она не двинется с места. Но пока штраймл не прикажет: «Ешь!» — никто в городке рта не откроет.
Может быть, вы думаете, вся сила в том, что под штраймл? Ничего подобного!
Вы-то, может быть, и не знаете, что под ней, но я, слава богу, хорошо знаю…
Он был меламедом в небольшом городке, и отец, царство ему небесное, до того, как понял, что из меня ничего не выйдет, послал меня к нему учиться. Это была такая бестолочь, что, упаси господи, свет такого не видывал. Настоящий меламед!
Горожане, увидев, что он не очень разбирается в денежных делах, тут же снизили ему плату за учение наполовину, оставшуюся часть платили не алтынами, как он думал, а стертыми двухкопеечными монетами или вовсе фальшивыми сороковками. Благоверная его, видя, что добром от мужа ничего не добьешься, принялась аккуратно каждый день выщипывать ему бороду.
И тут нечего на нее обижаться.
Во-первых, у них не хватало на жизнь; во-вторых, женщины вообще любят вцепиться в бороду; в-третьих, он обладал такой бородкой, которая сама просилась, чтоб ее пощипали. Это было настолько явно, что даже мы, его ученики, не могли удержаться, и каждый раз кто-нибудь из нас залезал под стол и выдирал у него волосок из бороды.
Ну, скажите сами, может ли такое существо представлять какую-нибудь силу?
Но, может быть, вы думаете, он со временем изменился?
Ничего подобного! Никаких перемен не произошло. Те же маленькие, потухшие глаза загнанного батлена, гноящиеся и вечно испуганные.
Верно, нужда довела первую его жену до могилы. Ну, и что же? Велико дело! Вторая жена выщипывает ему теперь бороду. Ведь просит, умоляет бородка, чтобы ее драли. И нельзя ей в этом отказать. Даже меня, как увижу эту бородку, так и подмывает дернуть за волосок.
Но что же произошло? Я сшил ему штраймл, только и всего.
Сознаюсь, чистосердечно говорю — не я это присоветовал; мне и в голову не могло такое прийти.
Община заказала — я сшил. Но чуть эта самая община узнала, что штраймл, которую она мне заказала, а я, убогий Берл Колбаса, изготовил, находится в версте от городка, — она в радости и веселье помчалась ей навстречу. Бежали старики и дети, даже больные выползли из своих постелей. Выпрягли лошадей, и вся община до последнего человека пожелала стать в упряжку и везти мою штраймл. Бог весть, какие бы там произошли драки, какие летели бы оплеухи, а после — доносы да жалобы, если б один мудрый человек не предложил устроить торги.
И мельник Лейба дал восемнадцать раз восемнадцать злотых и стал первой клячей в упряжке.
Ну, разве не обладает моя штраймл необычайной силой?!
Праведница жена моя обзывает меня не только колбасой, но еще и распутником, наглецом, сквернословом, мошенником и всякими другими словами, какие лягут ей на язык.
Верно, человек не свинья; я люблю красное словцо, люблю и в глаза и за глаза подпустить мельнику шпильку.
А еще, не стану врать, люблю поглазеть на служаночек, которые берут воду из-под крана напротив; да ведь они не первосвященники, на которых запрещено взирать, когда они благословляют народ.
Но, поверьте, не это привязывает меня к жизни.
Заставляет меня жить только одно: это я создал нового идола для общины, и весь народ поклоняется творению рук моих.
Я знаю, что когда моя праведница бросает мне ключи через стол, это велит ей моя штраймл. Меня благоверная слушается, как нашу кошку, но моей штраймл она обязана подчиниться.
Когда она возвращается в канун субботы или праздника с базара без мяса и проклинает мясника, я знаю, что он тут ни капли не виноват; это моя штраймл мешает ей сегодня приготовить кугл.
Я знаю, что когда она выбрасывает совсем еще хороший горшок, это не она делает, а моя штраймл распоряжается. Когда она отщипывает кусочек теста и бросает его в печь, затем закатывает глаза и воздевает руки к потолку, я хорошо знаю, что потолок тут абсолютно ни при чем, что это моя штраймл сожгла колобок.
К тому же, я знаю, что моя праведница — не единственная в общине, а община — не единственная у бога; что у общины много эдаких праведниц, а у бога, да святится имя его, очень много таких общин; и моя штраймл может распоряжаться миллионами миллионов женщин-праведниц.
Миллионы ключей бросают через стол, миллионы жен не делают кугла, миллионы горшков превращаются в черепки, а колобками, которые сжигают в печи, я взялся бы прокормить целый полк нищих.
И кто все это делает? Творение рук моих, моя штраймл.
Опять-таки позументщик! Вот сидит он против моего окна, лицо его сияет, точно смазанное жиром.
Чего оно сияет? Отчего блестят его глазки?
Он накрутил пару золотых эполет.
Во-первых, мы знаем, что такое золото и что такое мишура. А во-вторых, мне известно, что пара погон должна позади себя иметь в десять раз больше солдат, чем енотовая шуба Лейбы — сермяг и кожушков. И пускай высочайшие золотые эполеты издадут приказ: «Десять быков зарежь, но лишь полбыка свари!»; «Имей четырех родов посуду, жри болячки, а печенку ешь на опрокинутой тарелке!»; «От каждого твоего глотка бросай кусок в огонь или в воду!»; «Каждый жених обязан поначалу показать невесту мне, а каждая невеста — своего жениха!»; «Со мной, хоть вниз головой, без меня — ни шагу!»
Эполеты самого высокого генеральского пошиба даже не додумаются до всего этого, у них и дерзости не хватит. Иначе им придется всю страну заполонить солдатами; у каждой кровати поставить по два казака, чтобы они караулили друг друга, а оба вместе — кровать.
И сколько было бы при этом воровства, контрабанды, жульничества! Господи, иметь бы мне столько в кармане!
А моя штраймл делает все это тихо, мирно, без казаков и без нагаек.
Я сижу спокойно в доме и знаю, что без разрешения моей штраймл никакой Мойшеле не прикоснется ни к какой Ханеле, даже не взглянет на нее.
Боже упаси!
И наоборот, когда моя штраймл нацепит такому Мойшеле или Ханеле какую-нибудь напасть на шею, то хоть умри, не отделаешься от нее, разве только вместе с жизнью. А не хочешь так долго ждать, поди и проси до потери сознания у этой самой штраймл: «Дорогая, штраймл, спаси! Дорогая штраймл, разбей оковы! Освободи из темницы!»
В конце нашей улицы стоит шинок.
С тех пор как моя праведная жена стала таким авторитетом у женщин и больше не готовит мне вишневки, я иной раз забегу туда, чтобы перехватить того-другого, особенно в пост. Не обязан же я в самом деле поститься, — ведь это как-никак моя собственная штраймл!
Шинкаря я знаю давно. Живет он тоже не от праведных дел. На сейчас не о нем речь.
Были у него две дочери; две сестры от одного отца и матери. Да что там говорить — близнецы! Ей-богу, близнецы! Разве отличишь одну от другой? И какие милые, хоть молись на них!
Их лица — точно яблочко на флажках в день праздника торы, благоуханны, будто сосуд с ароматами, стройны, как цитрусовая ветвь. А глаза, — спаси и помилуй бог! Глянут — точно бриллиант сверкнул. И такие они добропорядочные! Вот ведь, будто в шинке, а так далеки от шинка!
Даже в святом ковчеге не могли бы их лучше воспитать.
Родились в шинке, но это были настоящие королевы. Ни один пьянчужка не смел при них сквернословить, ни стражник, ни акцизный. Если бы в шинок забрел даже самый знатный человек, и у такого не хватило бы смелости ущипнуть какую-нибудь из них за щечку; он не осмелился бы сделать это ни рукой, ни глазом, ни даже в помыслах. Я чуть было не сказал — в них больше силы, чем в моей штраймл. Но тут я здорово соврал бы. Как потом оказалось, штраймл все же сильнее, в тысячу раз сильнее их.
Близнецы! Одна без другой и шагу не ступит. Когда у одной что-нибудь заболит, другая болеет тем же. И все же как быстро их пути разошлись.
Сделали то же самое, лишь чуть по-иному, а в конце концов…
Обе вдруг переменились, погрустнели, стали задумчивы. Слов не хватает выразить, как они изменились. Ведь человек я неученый… Они налились силой, стали как-то глубже и в то же время печальней и милей.
И все знали, кто виновник этого. Указывали пальцами на двух Мойшеле, которые сделали обеих Ханеле еще лучше, еще прекрасней, еще желанней.
Гм!.. Я даже заговорил другим языком, каким не подобает говорить шапочнику. И даже слезу пустил… Совсем это не по моим годам.
Моя праведница опять обзовет распутником…
Ну, я уж недолго буду вам сказки рассказывать.
Обе сестры сотворили одно и то же, точь-в-точь, недаром ведь они близнецы.
У обеих завелось по Мойшеле, и обе вынуждены были в юбочки клинья вставлять.
Не стыдитесь — так уж в мире повелось; божье веленье — чего ж тут стыдиться?
И все ж как по-разному сложилась их судьба!
Одна сестра открыто несла свое бремя перед богом в синагоге, перед людьми на улице, перед стражниками, акцизными и прочими завсегдатаями шинка.
Потом она вдали от пьяного гама, в теплом доме, в тихой комнате, в белоснежной постели легла.
Окна завесили, улицу перед домом устлали соломой, явилась повитуха, вызвали доктора… А потом было торжество, да еще какое торжество!
И начал расти новый маленький Мойшеле — для торы, для брачного венца и для иных богоугодных дел.
Когда сестра эта убедилась, как все сие замечательно, она стала сыпать по Мойшеле в год; она и поныне ходит хозяйкой в своем доме.
Другая сестра беременность свою скрывала, родила в погребе, черная кошка дитя принимала.
Ее маленький Мойшеле давно уже покоится где-то под забором, других Мойшеле у нее уже не будет. И один бог ведает, куда она сама девалась. Исчезла!
Говорят, прислугой живет в далеких краях, питается объедками с чужого стола. Другие говорят, что ее давно уже и в живых нет.
Плохо она кончила!
И вся разница между ними лишь в том, что с первой все произошло на синагогальном дворе, на старой куче мусора, под грязным куском шерсти, украшенном серебряными буквами… Но с соизволения штраймл! А со второй это стряслось в певучем лесу, на зеленой траве, среди душистых цветов, под голубым куполом божьего неба, усеянного божьими звездами… Но без соизволения штраймл!
Не помогают ни певучий лес, ни благоухающие цветы, ни божьи небеса, ни божьи звезды, ни сам бог.
Сила не в них. Вся сила в штраймл! Не в погонах, не в эполетах, не в прекрасных, даже в тысячу раз более прекрасных Ханеле, — а в одной только штраймл, в той шапочке, которую я, Берл Колбаса, шью.
Вот что дает мне силу доживать эту глупую картофельную жизнь.
Зарисовки
Пер. Л. Юдкевич
Свинья!
а шитой золотом софе лежит бледная молодая дама в светлом шелковом пеньюаре.
Сквозь тяжелые гардины на ее тонкие маленькие губы, из которых готов вырваться тяжкий вздох, падает усталый луч света. Глубокие голубые глаза застилают слезы.
Ей тяжело… Не об этом она мечтала.
Она ждала любви, искала идеалов. А он дарит ей бриллианты и виллы.
Он толкует с ней о денежных делах, о подрядах…
И никто ее не понимает. Ни он — ее муж, ни его приятели, ни ее друзья.
А сердце тоскует, ему больно. Оно чувствует себя чужим в этом мире денег, золота, серебра и бриллиантов. Оно рвется к высоким идеалам… К чему-то иному… Куда-то…
Да, ей действительно тяжело, хотя она не в силах выразить свою боль.
Она протягивает белую атласную руку к столику у изголовья и трогает звонок.
Входит горничная.
— Чашку кофе! — приказывает дама.
Девушка исчезает и вскоре возвращается, неся на тяжелом серебряном подносе чашечку из китайского фарфора. Чудесный аромат душистого кофе смешивается с легким запахом гиацинтов.
Приближаясь к софе, горничная спотыкается о загнутый край турецкого ковра и падает.
Слышен глухой стук упавшего подноса и звон разбитой чашки.
— Свинья! — вскочив с софы, кричит молодая дама.
Кто из них
1
Из всех статуй в саду самая красивая — Венера, греческая богиня красоты. Беломраморная, на отливающем зеленью пьедестале, стоит она, прекрасная, и широко открытыми глазами смотрит на террасу, где благоухают розы и лилии.
На аллее появляется девятнадцатилетняя девушка. Глаза ее сияют радостью, лицо пышет здоровьем и свежестью.
Она подходит к Венере и дерзко вскакивает на пьедестал, — она одного роста с богиней.
Это восхищает ее. Алебастровой рукой обнимает она мрамор божественной шеи, прижимает свои свежие коралловые губы к устам богини.
Так стоит она мгновение. И каждый проходящий спрашивает себя:
— Кто из них прекрасней, та, из камня, или другая, из плоти?
2
За толстым зеркальным стеклом в витрине модного магазина стоит красавица, обвешенная нарядными безделушками. Она сделана из воска.
Губы ее неестественно красны, будто на них только что наложили краску; лицо желто-матовое; широко раскрытые глаза неподвижны, мертвы. Но страшней всего брови: ряд жестких волос, далеко отстоящих друг от друга.
Внутри, в наполовину затемненном магазине, дамы покупают тесьму, ленты.
— Барышня! — обращается толстая дама к продавщице. — Достаньте еще с витрины карминные ленты.
Девушка повинуется.
У нее усталая, нетвердая походка. Она широко раскрывает покрасневшие глаза, чтобы не заснуть на ходу. Лицо у нее красивое, но желто-матовое и блеклое; губы красные, но, видать, недавно подкрашены.
Она раскрывает витрину, наклоняется к восковой фигуре и ищет нужные ленты. Вдруг она задумывается и устремляет невидящий взор в пространство.
Так стоит она мгновенье. И каждый проходящий спрашивает себя:
Кто из них ужасней, та, из воска, или другая, из плоти?
Ведь это не чулки!
Чулочная фабрика.
Входит девушка. В руках у нее дюжина связанных ею шерстяных чулок. Она приближается к старому господину.
Он бросает взгляд на товар и указывает пальцем на молодого.
Молодой хозяин берет в руки чулки — достаточно мягкие; кладет на весы — выдерживают вес; измеряет длину, окружность, ступню — хорошо.
Девушка облегченно вздыхает, протягивает руку за деньгами.
— Секунду! — говорит молодой хозяин. Берет со стола лупу, протирает ее и принимается разглядывать работу.
После длительного осмотра он говорит равнодушно, но достаточно твердо:
— Несколько ниток оборвано, три петли спущены… Три процента долой!
— Но… — пробует возразить девушка.
— Никаких «но»! — прерывает ее молодой хозяин и дает ей ордер в кассу…
Дверь вновь отворяется, входит улыбающийся рыжий человечек.
— Добрый день!
— Добрый день! — отвечает старый хозяин. — Прошу!
Рыжий человечек подходит к старику и присаживается у стола.
— Мой сын! — не без, гордости говорит старик и указывает на молодого. — Купец, — добавляет он, — да еще какой…
— Что ж, хорошо! — отвечает рыжий человечек. — Купцу нужны деньги!
— Деньги! — шевелит старик плечами.
— Пятнадцать тысяч наличными!
— Но одна нога короче, — вставляет молодой хозяин с невеселой улыбкой.
— Чуть заметно, — парирует сват.
— Но все же короче!
— Ну, — замечает старик, — невеста ведь не чулки. Ее не разглядывают в лупу.
Бонця-молчальник
Пер. Р. Рубина
десь, на этом свете, смерть Бонци не произвела никакого впечатления. Попробуйте спросите кого-нибудь, кто он такой, Бонця, как жил, отчего умер… Сердце ли у него разорвалось, силы иссякли или же позвоночник переломился под тяжкой ношей? Кто его знает? Может быть, он от голода умер?
Пала бы в конке лошадь, это вызвало бы больший интерес. И газеты писали бы, и сотни зевак сбежались бы со всех концов города посмотреть на падаль; даже место происшествия и то не оставили бы без внимания…
Но будь на свете лошадей столько же, сколько людей — тысяча миллионов! — несчастная лошадь тоже не удостоилась бы такой чести!
Бонця тихо жил и тихо умер; точно тень промелькнул он в нашем мире.
Когда над Бонцей совершали обряд обрезания, не пенилось вино, не звенели бокалы. К бармицве Бонця не произнес цветистой речи… Он жил среди миллионов ему подобных, как маленькая серая песчинка на берегу моря. Когда ветер поднял его и перенес на другой берег, никто этого не заметил.
При жизни Бонци даже липкая грязь не сохранила отпечатка его ноги; после смерти ветер повалил убогую дощечку на его могиле. Жена могильщика нашла эту дощечку где-то в стороне и сожгла ее, сварив горшок картошки… Три дня прошло после Бонциной смерти, а подите спросите могильщика, где он похоронен…
Был бы на могиле Бонци надгробный камень, его лет через сто, возможно, нашел бы какой-нибудь исследователь старины и имя «Бонця-молчальник» прогремело бы на весь мир.
Как тень промелькнул Бонця. Облик его не запечатлелся ни в чьем мозгу, ни в чьем сердце. От Бонци и следа не осталось.
«Ни дитяти, ни теляти»; одиноко жил, в одиночестве умер!
Если бы не мирская суета, может быть, кто-нибудь и услышал бы, как хрустит под тяжкой ношей Бонцин позвоночник. Если бы мир не был так занят, может быть, кто-нибудь и заметил бы, что у Бонци, живого человека, потухшие глаза и впалые щеки; что даже тогда, когда спина свободна от ноши, голова у него все равно склоняется долу, как будто он еще при жизни ищет себе могилу. Будь людей так же мало, как лошадей, запряженных в конку, кто-нибудь, возможно, и поинтересовался бы: «Куда девался Бонця?»
Когда Бонцю отвезли в больницу, его угол в подвале не остался пустовать — сразу же нашлось пятеро охотников занять его; когда Бонцю перенесли в мертвецкую, его больничную койку уже дожидались двадцать других бедняков… Не успели Бонцю вынести из мертвецкой, как туда доставили из-под обвалившегося дома двадцать убитых — кто знает, долго ли будет Бонця покоиться в могиле. Не слишком ли многие дожидаются и этого места?
Без лишнего шума явился он на свет, неприметно жил, тихо умер и еще тише сошел в могилу…
На том свете, однако, все было по-другому. Там смерть Бонци произвела огромное впечатление.
Мощный рог мессии протрубил на все семь небес: «Бонця-молчальник преставился!» Паря на своих широких крыльях, самые представительные серафимы сообщали друг другу: «Бонця призван на небо!» В раю шум, радостное волнение: «Бонця-молчальник! Шутка ли, Бонця-молчальник пожаловал!!!»
Юные ангелочки с бриллиантовыми глазками и с тонкими золотыми крылышками ювелирной работы, обутые в серебряные башмачки, ликуя, полетели навстречу Бонце. Хлопанье крыльев, стук башмачков, резвый смех юных, свежих, розовоустых ангелочков — все это заполнило небеса и достигло трона всевышнего, — сам бог узнал, что прибывает Бонця!
У небесных врат, готовый приветствовать Бонцю, стоит с протянутой рукой праотец Авраам, и старческое лицо его светится радушной улыбкой.
Что там гремит вдалеке?
Эго два ангела катят в рай золотое кресло на колесиках для Бонци.
Что это так ярко сверкает?
Это привезли золотой венец, усыпанный драгоценными каменьями. Тоже для Бонци!
— Еще до решения небесного суда? — с удивлением и не без зависти спрашивают праведники.
— О, суд не более чем пустая формальность, — отвечают им ангелы. — Против Бонци даже у обвинителя язык не повернется. Дело продлится пять минут. Подумайте сами, Бонця-молчальник!
Когда ангелы подхватили Бонцю в воздухе и сыграли гимн в его честь, а праотец Авраам пожал ему руку, как старому другу, когда Бонця услышал, что для него уготовано кресло в раю, что его голову ожидает венец, что в небесном суде против него и слова не скажут, он, как и прежде на земле, молчал. У него сердце упало от страха. Ведь все это могло быть только сном или же простым недоразумением.
И то и другое для Бонци не внове. Ему и прежде не раз снилось, что он подбирает с пола деньги, целый клад… А просыпался он еще большим бедняком, чем накануне. Не раз случалось, что кто-нибудь по ошибке улыбнется ему, скажет доброе слово, а потом отвернется и сплюнет.
«Такая уж у меня судьба!» — думает Бонця.
И ему страшно поднять глаза, как бы сновидение не исчезло. Не проснется ли он в пещере среди змей и скорпионов? Ему страшно сказать слово, страшно пошевелиться: а вдруг его узнают и швырнут в преисподнюю…
До перепуганного Бонци не доходят комплименты ангелов, сопровождающих его в небесное судилище, он не замечает, как они пляшут вокруг него, а праотцу Аврааму, который сердечно приветствует его, он даже не отвечает.
Он вне себя от страха.
Ужас Бонци еще больше увеличивается, когда взгляд его нечаянно скользит по полу небесного судилища. Мрамор, усыпанный чистыми бриллиантами! «И на таком полу стоят мои ноги!» Бонця застывает на месте. «Кто знает, с каким богачом или раввином, с каким праведником меня здесь спутали… Он явится, и тогда мне крышка!»
От страха он не слышит, как председатель четко объявляет: «Дело Бонци-молчальника!» И передает защитнику бумаги: «Говори, только покороче!»
Весь зал кружится перед глазами Бонци. В ушах у него шумит. Но чем дальше, тем яснее доносится до него сладостный, как звуки скрипки, голос защитника.
— Его имя, — слышит Бонця, — подходило ему, как стройной фигуре платье, сшитое руками артиста портного.
«Что он такое говорит?» — спрашивает себя Бонця. Но тут нетерпеливый голос перебивает защитника:
— Только без аллегорий!
— Никогда, — продолжает защитник, — он ни на кого не жаловался, ни на бога, ни на людей; огонь ненависти никогда не вспыхивал в его глазах, он никогда не поднимал их к небу с претензией.
Бонця все еще не понимает ни слова, между тем резкий голос опять прерывает защитника:
— Без риторики!
— Иов не выдержал, а Бонця был несчастнее Иова…
— Факты, сухие факты! — еще нетерпеливее требует председатель.
— К восьми дням над ним совершили обряд обрезания.
— Излишний реализм!
— Проходимец-резник не смог остановить кровь…
— Дальше!
— В тринадцать лет он потерял мать, — продолжает защитник, — и получил взамен мачеху-злючку, змею… Но он молчал…
«Может быть, это в самом деле про меня…» — думает Бонця.
А председатель сердито:
— Прошу без инсинуаций!
— Она скупилась на еду для него… Заплесневелый хлеб… Мочало вместо мяса… А сама пила кофе со сливками.
— Ближе к делу! — кричит председатель.
— Зато она, не скупясь, пускала в ход свои ногти; синяки выглядывали из всех дырок на обветшалой одежде, покрывавшей его тело… Зимой, в лютый мороз, она выгоняла мальчика, босого, во двор колоть дрова. Руки его были еще слишком малы и слабы, поленья были слишком толстые, а топор — тупой. Не раз рука его чуть не выскакивала из сустава, не раз отмораживал он ноги и все же молчал. Даже отцу…
— Этому пьянице… — со смешком вставляет обвинитель, и Бонця холодеет.
— Не жаловался, — заканчивает фразу защитник. — И вечно один… Без товарищей… Ни талмудторы, ни хедера… Всегда в отрепьях и… ни одной свободной минуты.
— Факты! — снова призывает председатель.
— Когда отец спьяну схватил его за шиворот и вьюжной зимней ночью выбросил на улицу, он и тогда не издал ни звука. Тихо поднялся с заснеженной земли и пошел куда глаза глядят…
Молча шагал он по дороге. Голодный, только глазами просил о помощи. Лишь к весне в вихре ненастной ночи он добрался до большого города. Растворился в нем, точно капля в море, и провел ту ночь в участке… Бонця молчал, не допытывался за что, почему… Выпущенный на свободу, он стал сразу искать работу, пусть самую тяжелую…
Поиски оказались труднее самой работы, но он не роптал.
Обливаясь холодным потом, согнувшись под непосильной ношей, с мучительными судорогами в желудке — он молчал.
Обрызганный уличной грязью, оплеванный, покорно, с грузом на спине идя по мостовой среди карет, дрожек и конок, он молчал.
Он никогда не вел счета пудам груза на своей спине, за которые получал полушку, не запоминал, сколько раз падал, выполняя поручение за алтын, как часто чуть не испускал дух, пока получал заработанное; он не задумывался ни над своей, ни над чужой судьбой, он молчал!
Свой собственный заработок он не решался громко требовать. Как нищий, останавливался у порога, с собачьей мольбой в глазах. «После приходи!» — и Бонця исчезал тихо, как тень, чтобы после снова безмолвно выпрашивать то, что ему следовало.
Когда урывали что-нибудь из его заработка или вовсе отделывались от него фальшивой монетой, он и то не спорил.
Он молчал…
«Да это в самом деле про меня!» — успокаивается Бонця.
— Однажды, — продолжает защитник, глотнув из стакана, — в жизни Бонци произошла перемена… Испуганные лошади помчали карету на резиновых шинах… Кучер лежал на мостовой с раздробленным черепом. Лошади брызгали пеной, глаза горели, как темной ночью пылающие факелы, подковы высекали искры, а в карете ни жив ни мертв сидел человек.
И Бонця остановил лошадей.
Спасенный оказался щедрым благодетелем. Бонциной услуги он не забыл и вручил ему кнут убитого; Бонця стал кучером.
Позже благодетель женил его, более того, даже ребенком обеспечил.
А Бонця молчал…
«Это все про меня, про меня говорят!» — укрепляется в своей уверенности Бонця, но поднять глаза на судей все же не решается.
Он слушает дальше.
— Благодетель вскоре обанкротился и не заплатил ему жалованья, а Бонця молчал.
Он молчал и тогда, когда жена сбежала, оставив у него на руках грудного ребенка.
А когда пятнадцать лет спустя этот ребенок вырос и достаточно окреп для того, чтобы выставить Бонцю за дверь, Бонця все так же молчал…
«Про меня говорят, про меня!» — радуется Бонця.
— Он молчал, — еще более мягким и печальным голосом продолжает защитник, — когда тот же благодетель со всеми расплатился, а ему не дал ни гроша; он не возроптал, когда запряженная лошадьми-орлами карета на резиновых шинах, на которой снова катил благодетель, переехала его самого…
Бонця все молчал! И не сказал полицейскому, кто его так изувечил…
Даже в больнице, где кричать дозволено всем, Бонця молчал.
Он ни слова не говорил, когда доктор не подходил к его постели, а служитель не хотел менять ему белье, потому что у Бонци не было патиалтынного для первого и пятака для второго.
Он молчал во время агонии, молчал до последнего вздоха.
Ни слова против бога, ни слова против людей!
— Дикси!
Бонця снова начинает дрожать всем телом. Он знает, что после защитника будет говорить обвинитель. Что он скажет? Сам Бонця о своей жизни не мог бы рассказать — каждая новая минута заслоняла предыдущую… Добрый ангел ему о многом напомнил… Кто знает, о чем напомнит злой…
— Господа! — раздается резкий, пронзительный голос и тут же обрывается. — Господа, — произносит тот же голос несколько мягче и снова умолкает.
Наконец он заключает без всякой злости:
— Господа! Он молчал — и я буду молчать!
В наступившей тишине слышится другой, дрожащий от нежности голос:
— Бонця, дитя мое Бонця! — Словно арфа поет: — Дитя мое Бонця!
Что-то плачет в Бонцином сердце. Он бы теперь уже решился поднять глаза, но их застилают слезы. Никогда еще не испытывал он такой сладостной печали. «Мое дитя!», «Мой Бонця!» С тех пор как умерла мать, ему ни такого голоса, ни таких слов не приходилось слышать.
— Дитя мое! — тем временем продолжает председатель суда, — ты все терпел и молчал. А ведь на теле твоем живого места нет, каждая твоя косточка кричит от боли, и в душе нет такого уголка, где бы не кровоточила рана… А ты все молчал…
Там никто этого не ценил. А ты и не знал; что можешь кричать, что твой крик заставил бы рухнуть стены Иерихона. Ты и не подозревал о скрытой в тебе силе…
Там, в мире суеты, ты не был вознагражден за свое молчание, но здесь, в мире вечном, оценят твои заслуги.
Небесный суд не станет выносить никакого решения, никакого приговора. Никто не станет выделять тебе какую-то долю. Бери что хочешь… Здесь все твое!
Бонця первый раз поднимает глаза. Его ослепляет блеск и сияние. И стены, и вещи, и сами судьи излучают свет. Вокруг одни ангелы!
Бонця опускает усталые глаза.
— Правда, мое? — опрашивает он неуверенно.
— Правда! — твердо отвечает председатель. — Говорю тебе определенно: здесь все твое, все в небе принадлежит тебе. Весь этот свет, все это сияние — лишь отражение твоей неоцененной доброты, отблеск твоей души. Свое ты берешь, не чужое…
— Правда? — переспрашивает Бонця уже более уверенно.
— Правда! Правда! Правда! — летят заверения со всех сторон.
— Если так, — улыбается Бонця, — я хочу каждый день к завтраку горячую булку со свежим маслом!
Судьи и ангелы опустили головы от стыда. Обвинитель расхохотался.
Каббалисты
Пер. И. Гуревич
ак известно, учение и есть истинный свет, но в трудные времена даже оно приходит в упадок.
Теперь от Лачивского ешибота ничего не осталось, кроме главы ешибота реб Екла и одного единственного ученика.
Реб Екл — дряхлый, изможденный еврей с длинной взлохмаченной бородой и старчески-тусклыми глазами; Лемех, его любимый ученик, — молодой человек, тоже худой, высокий, бледный, с черными вьющимися пейсами и черными глазами, горящими в темной глубине впадин, с пересохшими губами и острым дрожащим кадыком; оба без нательных рубах, с обнаженной грудью, оба в лохмотьях; глава ешибота еле волочит ноги в больших мужицких сапогах, а с босых ног ученика то и дело спадают неуклюжие башмаки.
Вот и все, что осталось от некогда знаменитого ешибота!
Обнищавшее местечко стало присылать все меньше и меньше еды, слушателей все реже приглашали на трапезы, вот и разбрелись бедные парни кто куда! Реб Екл, однако, хочет умереть здесь, а его ученик — закрыть черепками глаза учителя, когда настанет час.
Оба они часто недоедают; голод порождает бессонницу; дни без еды и ночи без сна будят страсть к кабалистике!
Конечно, если долгими ночами приходится бодрствовать и целыми днями голодать, пусть в этом будет хоть какой-нибудь прок, — пусть эти бдения и пост будут мученическими, святыми, и да распахнутся перед ними все врата мира с его таинствами, духами и ангелами!
И вот уже долгое время изучают они кабалу!
Сейчас сидят они за длинным столом совсем одни. У всех людей на свете теперь уже наступило послеобеденное время, у них же еще не приспела пора завтракать. Им это не внове, и вот глава ешибота, закатив глаза, излагает свои суждения, а ученик, подперев голову руками, слушает.
— И тут имеется, — говорил глава ешибота, — множество степеней: один знает отрывок, другой — половину, третий — целую мелодию. Светлой памяти рабби знал целую мелодию и даже с вариацией! А я, — добавил он печально, — едва сподобился узнать лишь кроху, вот такой величины…
Он отмерил эту кроху на своем худом пальце и продолжал нараспев:
— Есть мелодия, которой непременно нужны слова; это — самая низшая степень… Есть, однако, высшая степень — напев, который поется сам по себе, вовсе без слов — чистый напев! Но этому напеву еще необходим голос… И губы, при посредстве которых он выводится! А губы, понимаешь ли ты меня, это ведь плоть! А голос, пусть он даже и благородная плоть, тем не менее тоже плоть!
Будем считать, что голос находится на грани между духовным и плотским!
Но так или иначе напев, который может быть услышан лишь при посредстве голоса, зависящего от губ, еще не чист, еще не вполне чист… Еще не подлинная духовность!..
Истинный же напев поется вовсе без голоса… Он поется внутри, в сердце, во чреве!
Вот в этом сокровенный смысл слов царя Давида: «Все кости мои глаголют»… Пение должно звучать в самом мозгу костей, там должно быть обиталище напева — высшей хвалы господу богу, благословенно имя его! Это — не напев смертного существа, это — не выдуманный напев! Это — доля того напева, под звуки которого бог сотворил мир; доля души, которую он вдохнул в мир…
Так в горней выси поет сонмище ангельское! Так пел рабби, да будет благословенна память его!
Занятия прервал; неопрятного вида детина, грузчик, опоясанный веревкой. Он вошел в молельню, поставил на стол перед главой ешибота миску гречневой каши с ломтем хлеба и грубым голосом сказал:
— Реб Тевл посылает еду главе ешибота! — Уходя, он обернулся и добавил: — За миской приду потом.
Выбитый голосом неотесанного грузчика из сферы божественной гармонии, глава ешибота тяжело поднялся и, волоча ноги в огромных сапогах, подошел к рукомойнику, чтобы совершить омовение.
Двигаясь, он продолжал говорить, но уже с меньшим жаром, а ученик, застыв на своем месте и насторожив уши, следовал за ним пылающим завороженным взглядом.
— Но я, — говорил далее реб Екл голосом, полным скорби, — я даже не удостоен постигнуть, которая эта степень! На которые Небесные врата это приходится! Конечно, — прибавил он уже с улыбкой, — необходимые испытания и тайные слова-заклятья я знаю и, быть может, еще сегодня посвящу тебя в них.
Глаза ученика чуть не вылезают из орбит; с разинутым ртом застыл он, боясь пропустить хоть слово. Но рабби умолкает, моет руки, вытирает их и возвращается к столу, бормоча слабыми губами молитву…
Дрожащей исхудалой рукой поднимает он миску. Пар обволакивает и обдает теплом его костистое лицо; потом старик ставит миску на место, берет в правую руку ложку, а левую греет о края миски. При этом он разминает языком на беззубых деснах кусочек хлебного мякиша, посыпанный солью.
Согрев лицо и руки, он сильно морщит лоб, сводит синие сухие губы и начинает дуть!
В течение всего этого времени ученик не отрывал от него глаз. И когда дрожащий рот рабби двинулся навстречу первой ложке гречневой каши, у Лемеха почему-то больно защемило сердце; он закрыл лицо обеими руками и весь сжался.
Через несколько минут в молельню вошел другой детина, неся миску гречневой каши и ломоть хлеба.
— Реб Иойсеф посылает ученику завтрак!
Но ученик не отнимал от лица рта.
Глава ешибота отложил в сторону ложку и подошел к нему. Мгновение он с гордой любовью смотрел на него, потом, обернув руку полой, прикоснулся к его плечу.
— Тебе принесли поесть, — мягко потормошил он его.
Ученик печально и медленно отнял от лица руки. Лицо его было еще бледнее, и глаза, в темных кругах, горели еще более диким огнем.
— Знаю, рабби! — ответил он. — Но я не буду сегодня есть!
— Четвертый день поста? — удивился глава ешибота. — И без меня? — добавил он с упреком.
— Это совсем иной сути пост, — отозвался ученик, — это покаянный пост!
— О чем ты говоришь? Ты — и покаянный пост?
— Да, рабби! покаянный… Одним мгновением раньше, когда вы начали есть, я оступился — у меня явилась мысль преступить заповедь «Не пожелай…»!
В эту же ночь, поздней порой, ученик будил своего рабби. Оба они спали друг против друга на скамьях в молельне.
— Рабби! Рабби! — звал он слабым голосом.
— Что? Что? — испуганно встрепенулся глава ешибота.
— Я только что сподобился самой высокой степени…
— Каким образом? — спросил глава ешибота, еще не вполне проснувшись.
— Во мне пело!
Глава ешибота присел.
— Как, как?
— Сам не знаю, рабби, — отвечал ученик еще более слабым голосом, — мне не спалось, и я углубился мыслями в ваши слова…Я хотел во что бы то ни стало познать этот напев… И от великого огорчения, что не знаю напева, я начал плакать… Все во мне рыдало; все существо мое плакалось господу богу!
При этом я произнес заклятье, одно из тех, что вы мне открыли… И дивное дело: не устами, не ртом, оно сотворилось как-то там, внутри… само от себя! Внезапно мне стало светло… Глаза закрыты, а мне светло, очень светло, необыкновенно светло!..
— Вот! — глава ешибота наклонился к ученику.
— И от этого света мне стало потом так хорошо, так легко… Мне казалось, что я стал невесом, что тело мое утратило свою тяжесть, и я могу летать…
— Вот! Вот!
— Потом я стал весел, оживлен, смешлив… Лицо мое было неподвижно, губы тоже, и все же я смеялся!
— Вот! Вот! Вот! От самого существа веселья.
— Потом во мне что-то зазвучало, вроде начало какого-то напева зазвучало.
Глава ешибота соскочил со своей скамьи и мигом очутился возле своего ученика.
— Ну! Ну!
— Потом я услышал, как во мне начало петь!
— Что ты испытывал? Что? Что? Говори!
— Я ощущал, что все мои чувства глухо-наглухо закрыты, а где-то там внутри поет… И по-настоящему поет, как надо, но без слов, вот так…
— Как? Как?
— Нет, не могу… Я только что знал… Потом это пение обратилось… Обратилось…
— Во что обратилось, во что?..
— В нечто вроде игры на чем-то… Как если бы у меня внутри была скрипка, или если бы Иона-музыкант сидел во мне и играл песнопения, как за столом у рабби! Но во мне играло еще лучше, еще нежнее, с еще большей задушевностью! И все это — без голоса, без малейших признаков голоса — чистая духовность!..
— Благо тебе! Благо тебе! Благо тебе!
— Теперь все ушло! — печально произнес ученик. — Снова открылись мои чувства, и я так устал, так устал, так устал!.. Что я…
— Рабби! — вскричал он вдруг, схватившись за сердце, — рабби! Читайте со мной покаяние! За мной явились! Там, в небесных сферах, недостало певчего! Ангел с белыми крыльями!.. Рабби! Рабби! Слушай, израиль!.. Слуша-а-ай… из…
В местечке все, как один человек, желали себе такой смерти. Но для главы ешибота этого было мало.
— Еще несколько постов, — вздыхал он, — и мой ученик отошел бы «с лобзанием господним»!
Многоликий
Пер. Я. Левин
днажды, рассказывала мне моя бабушка, объявился в наших местах Многоликий. Случилось это во владениях одного помещика, где она арендовала корчму, потому-то она и знала эту историю.
Откуда он взялся, неизвестно.
Одни говорят, что его мать была стряпухой и с дежек его наскребла — поскребыш, прости господи!
Другие рассказывают по-другому: стоял на дворе под навесом ящик, куда вся дворня сливала все, что ей нужно было сливать, собаки тоже… От этого вырос гриб… Не собачий гриб, а разновидный…
Затем подул как-то ветерок, гриб снесло, он пополз и уже позднее поднялся в виде живого существа — и вот он — Многоликий…
Так или иначе, но по происхождению он из помещичьих владений!
И удивительнейшим существом был этот Многоликий!
Без костей, из одной мякоти, а головка свободно вращалась на шее, как на хорошо смазанном шарнире. Сам он — ни с места, а головку поворачивает то на восток, то на запад, то на юг, то на север, куда хотите! И так как он каждому поддакивал, то он со всеми жил в ладах, ни от кого никогда не страдал, даже когда другие страдали…
Дерутся два петуха. Один кричит: «Кукерику!»— другой обязательно: «Кикерики!..» Многоликий не вмешивается. Но когда весь двор уже усыпан пухом и перьями и петухи уже валятся с ног, он подходит и заявляет:
— Вы оба правы: одни мудрецы говорят: «Кукерику!», а другие: «Кикерики!..»
И оба петуха остаются врагами между собой, а с ним — друзьями.
То был неспокойный двор. Собака норовила укусить свинью за ухо, кошка фыркала на собаку, а орел с подстреленным крылом мрачно расхаживал между ними, и от этого всех в пот бросало. Но Многоликий был со всеми в приятельских отношениях. Он держался то за правое, то за левое ухо, и свинья думала, что его тоже покусали. Собаке он нашептывал: «Бр-р-р… все сплошь воры, одна только ты честная!» Затем он вскакивал на забор и вместе с кошкой умывался перед дождем…
Заметив внезапно орла, он делал грустное лицо, и на одном глазу у него выступала слеза. «Да, брат, нехорошо подстреленному!» — вздыхал он. А орел думал, что он тоже тоскует по небесным высям, и уходил с поникшей головой, но со смягченным сердцем: «Тоже, видно, несчастный!..»
А когда никто не видел, он, бывало, заскочит к ослику в хлев и шепнет ему на ухо: «А знаешь, Кант мне уж тоже начинает не нравиться!..»
И на этом свете… тьфу! тьфу! — я имею в виду помещичьи владенья — ему жилось совсем не плохо… Со всеми он был в хороших отношениях, со всеми дружил, от каждого ему кое-что перепадало…
И у каждого в памяти из-за его поддакивания сохранился о нем кусочек доброго чувства. И хотя никто его не любил, его все же приглашали: кто на завтрак, кто на обед. А он не брезговал ничем… Каждый с ним раскланивался, и при этом удивлялся в душе: «Почему это он мне неприятен?..»
Но ничто не вечно на земле, даже Многоликий! Настал и его час. И дух его был унесен в пустыню, на сборный пункт, где души всех зверей, животных и птиц сходятся вместе, и ангел смерти их сортирует и бандеролью отправляет на тот свет…
Когда прибыл Многоликий, по степи уже бродили готовые партии всевозможных душ, которые в последний раз пристально разглядывали друг друга. Птицы нетерпеливо переминались с ноги на ногу, у индюков за милю сверкали кроваво-красные гребни, тонким серебряным туманом повисали в небесной выси голуби, гордо держались в стороне орлы. Целая компания ослов сбилась в кучу и размышляла: что бы это на том свете за бурьян мог расти?..
Ангел смерти уже взялся за свисток, чтобы подать знак к отлету. Он даже поднял руку, чтобы каждому указать, куда лететь. И тут же рука его опустилась: он заметил Многоликого.
— Ты кто такой? — спросил ангел смерти, никогда еще не видевший подобной твари.
Многоликий молчал. Он и сам не знал, кто он.
А у ангела смерти тысяча глаз, и каждым глазом он видит в Многоликом другое существо.
— Не признает ли кто вновь прибывшего? — обратился он ко всем существам, ожидающим отлета.
Но никто не отвечал. Каждое существо видело в Многоликом какую-то ничтожную частицу себя, но все остальное было в нем чуждо и непонятно!
Немного спустя ангел смерти вновь взялся за свисток. Сейчас он даст сигнал — и каждая группа полетит своим путем, а Многоликий пусть остается здесь в степи!
Тогда Многоликий испустил дикий вой, в котором слышались вопли всех зверей, животных и птиц. Он упал перед ангелом смерти на колени, целовал ему ноги.
— Неужели ты бросаешь меня, милосердный ангел?
Ангел смерти был тронут его слезами, но, как поступить с ним, и сам не знал.
— При каждой звезде у врат, — сказал он Многоликому, — стоит ангел и еще раз проверяет весь транспорт… Никуда тебя не впустят! А специального мира для Многоликих бог еще не создал…
— Милосердный ангел, здесь оставаться я не хочу и не могу! Ведь я принадлежу по кусочку всем живым существам — так пусть каждое существо заберет с собой свою долю.
— Верно! — сказал ангел, — быть посему!
И когда каждое существо выдернуло у Многоликого свою частичку, у каждого оказалось по тонкому волоску.
А как только подул ветерок, волоски оторвались и повисли в воздухе…
Со временем число Многоликих на свете возросло. Но всех их ждет один конец…
В конце лета, когда увидишь летящую по воздуху паутину, знай: это волоски Многоликого…
Так мне рассказывала моя бабушка.
Раз говорит «спятил» — верь!
Пер. Л. Юдкевич
ы спрашиваете про Мойше, сына Йоселе? Сватать собираетесь? Пожалуйста. Кого же вам спрашивать, как не меня? Товарищами были когда-то, как же! Я даже хорошо знал его отца, помощника раввина. До конца дней был у нас в общине судьей. Да простит он мне, миснагидом был, но железная голова! Такому и миснагидом можно быть.
Над кабалой он, правда, посмеивался, но все же я ему очень верил. Человек старых взглядов, вот он и хотел нас, молодых, постращать.
К праведникам он не ездил, но он и сам был праведник.
А как он изучал талмуд! Голову повяжет мокрым полотенцем (иначе, говорит, голова лопнет), ногу — под себя. А из-под длинных, насупленных бровей прямо-таки искры сыплются… Вы сомневаетесь в родословной Мойшеле? Кругом родовит! Но вот сам-то он совсем никчемный человек. Сердце у меня болит, но что правда, то правда, клепки в голове у него не хватает.
В детстве тоже, как отец, был башковит: в воскресенье уже знал урок по талмуду наизусть. Уже в воскресенье!
Но — ненормальный! Видали б вы его ужимки, его выходки! И такие же большие брови и жгучие глаза, как у отца, мир праху его. Только отец у него был разумный, а он — безумный. Парень имел привычку смотреть на небо. Проплывет, например, облачко, а он уже видит в нем покойного дядю, первосвященника или козла. Что хотите видит он там, в этой тучке. Если ж небо чисто, он скажет: это новогодний занавес у ковчега Завета.
Зимой он целыми днями пролеживал на подоконнике и смотрел на снег. Бриллианты, говорит, мерещутся ему в снегу. Боже мой, разве все перескажешь?! Но я не стану долго задерживать вас. Дело было так.
Оба мы женились в одну неделю. Я отправился к тестю на хлеба, а он стал подыскивать себе какое-нибудь занятие.
У тестя я, как это полагается, совсем забыл про Мойшеле. В городке была драчка, и я тоже впутался.
Потом у меня было свое горе: ребенок, не про вас будь сказано, умер, да и с ней мы не очень дружно жили. Одним словом, развелись мы. И мне стали сватать невест из родного края.
Оставляю ей детей. Но она не согласна. Начинается дело, разбирательство. Раввин постановляет: детей содержать ей до трехлетнего возраста… Приезжаю домой, захожу в синагогу — Мойшеле тут.
— Как поживаешь? — спрашиваю.
— Так себе… — отвечает.
— Есть у тебя дети?
— Нет, — говорит.
— Почему?
— А я знаю, почему?
— Что ж ты предпринимаешь?
— Ничего.
Слыхали ответ?!
— Едешь к кому-нибудь?
— Мой отец тоже ни к кому не ездил.
Понимаете, какое дело! Раз отец не ездил, значит, и ему не к чему ездить.
— То есть как это?
— Такова, — говорит, — его посмертная воля.
Не верю собственным ушам. Когда речь идет о детях, даже христиане едут к рабби.
У моего рабби, дай ему бог здоровья, я за это время перевидал, чтоб не соврать, больше двадцати бритых морд. Один выложил ему пятьдесят серебряных талеров. Помогло ему, конечно, как мертвому банки. Да и попробуй помоги такому, когда тот другой веры! И все же он свое сделал. А этот — ничего! Говорят так: не едет невежда, носильщик, сапожник. Но он, Мойшеле? Разве не знает он, что бог, да святится имя его, иной раз нарочито выносит суровый приговор, чтобы рабби было что смягчить?! А иначе, что бы это была за жизнь? Все точно по закону… Всегда ровно, как по линейке… Но поди толкуй с ним!
А у меня тем временем голова кругом шла. Было много предложений на месте, а случилось так, что женился я на стороне.
И что ж вы думаете. Надули меня так, что стыдно сказать… Ну, ладно. Приезжаю — мой Мойшеле, дай ему бог счастья, уже вдовец. И тут начинается новое сумасбродство: он и слушать не хочет о новой женитьбе.
По нашим законам сватать мужчине невесту можно уже в первую неделю траура. Но он хочет идти против закона. Сначала он хочет переждать месяц; потом между пасхой и пятидесятницей ему не везет; теперь ему пришло в голову переждать целый год. Когда же я все-таки дождался конца его срока, он вдруг заявил, что ему вовсе не к спеху. Другой поступил бы так: можешь обойтись без жены, ну что ж, женись, возьми приданое и кати куда глаза глядят.
Нет, он этого не желает, это ему ни к чему. Просто у него есть время, вот он и хочет поразмыслить.
И что ж вы думаете? Он прожил года два, не про вас будь сказано, как шелудивый пес. Ведь в самом деле, чего стоит человек без жены, — хоть без какой-нибудь, — без горячей пищи, без вареной картошки? Он питался селедкой. Занимался с учениками и ел селедку. Замечательная жизнь!
Вот посмотрите на меня! А ведь третья жена моя умерла совсем недавно, с полгода примерно. И что же? Мрак и запустенье в каждом углу. Ни рубахи к субботе, ни целых штанов! А этот сидит себе, занимается с детьми — и ничего.
Представляете, что у него за жизнь? Утром — луковица с хлебом, в обед — кусочек селедки, на ночь — остаток селедки. Умоется из кружки у крана во дворе, утрется полой одежды и жует себе селедку с хлебом. Нетрудно понять, как замечательно он выглядел. Мог и совсем окачуриться. Глаз не видно, одни черные дырки, скрючило его в три погибели. А одежка — упаси господи!
Покойник покойником, шатается как тень. Совсем голову потерял. Как-то в субботу прискакал в синагогу с талесом и филактериями под мышкой. Человек проходит улицей, видит — на людях штраймл, атласные сюртуки, лавки закрыты, — и никакого внимания; скачет со своим талесом и филактериями в синагогу.
— Мойше! — кричат ему вслед.
Не слышит.
А тут суббота, нельзя шагу шагнуть. Кругом со смеху покатываются! Счастье, что какой-то портняжка швырнул в него камень, попал в спину, и Мойше свалился.
Удивительное дело! Пока Мойше занимается с детьми, он как все люди, прямо узнать нельзя горячится, рассуждает, по нескольку раз повторяет сказанное. И все же он не в своем уме. Давно уже приметили: он так увлекается, что забывает иногда стукнуть ребенка. Плетку он давно забросил. Для ребят его хедер — настоящий рай.
Его давно освободили бы от занятий, да он так хорошо преподает, что дети учатся у него без подзатыльников, безо всяких наказаний. Такая уж в нем сила! Но чуть закроет фолиант, как он уже не человек, ни богу, ни людям! Забывает есть, спать и даже молиться. Счастье еще, что дети тянутся к нему и любят его больше своей жизни. Они ему обо всем напоминают, все несут ему.
— Учитель, омойте руки! — говорит ученик.
Он омывает руки.
— Учитель, поешьте!
— Ну, нет! Есть, — говорит он, — не буду… — Он не любит один кушать.
Может, знаете, кого он ждет? Сидит с хвостом селедки в руке, покачивается и смотрит на дверь. Точно вот-вот сюда явится Илья-пророк.
И вдруг до него, видимо, доходит, что Илья-пророк является лишь к пасхальной трапезе. Тогда он начинает кушать и плакать.
— Что вы плачете, ребе? — спрашивают его испуганные дети.
Но он не отвечает. Отвернется к стене, и дети слышат, что он продолжает плакать.
Иногда он подходит к платяному шкафу, который остался у него от всего хозяйства, откроет его, станет и смотрит, смотрит, точно какой-нибудь богач, который обдумывает, какой ему надеть сюртук — атласный или шелковый. А там, в шкафу, клянусь вам честью, кроме нескольких ее тряпок, которые никто не хочет купить, ровным счетом ничего нет.
В городке у нас, как водится, у каждого свои дела, свои заботы. Но я решил позаботиться о нем. Как раз я впервые тогда овдовел.
Я уже говорил вам, что во второй жене я обманулся. Она, не про вас будь сказано, без конца болела, пока не сошла в могилу. И я вынужден был подумать о новой жене. Ведь у меня были тогда, как говорится, «мои, ее и наши дети». Ну, а что может поделать мужчина с детьми? Скажите сами! Что? Грудь давать? Укачивать? Обмывать, кормить? Конечно, мне было очень тяжело, и о Мойшеле некогда было думать. Но я, слава богу, не какой-нибудь недотепа, пораскинул мозгами и женился в третий раз на моей третьей жене, которая, не про нас будь сказано, скончалась совсем недавно. Была она у меня ловкая, умелая, прямо-таки находка для корчмы, а к тому ж не рожала детей.
Но что же сотворил господь? Простудилась она прямо среди лета, в разгар июня, окунаясь в микве, и заболела воспалением легких. Потратил я на нее кучу денег, а она все равно умерла… Итак, на чем же я остановился?.. Да, я женился в третий раз. Как только я передал ей корчму и увидел, что тут есть на кого положиться, — я сразу же стал думать о Мойшеле.
— Ты должен жениться! — говорю ему. — Помрешь у меня, а женишься!..
Но он послушал меня… как нашего раввина. «Ах, вот как? — думаю. — Погоди же!» Сговорился я с горожанами, и они для виду забрали у него своих детей. Конец хедеру! Ему твердят: «Учитель обязан иметь жену!» — а Мойшеле — ни в какую! Без учеников — пускай без учеников!
Погуливает себе за городом, валяется на травке у реки. Что ему? Проголодается — придет в город, добудет кусок хлеба, омоет руки и поест; затем помолится и айда туда же. Я уж думал, ничего из моей затеи не выйдет. Но на третий день наш Мойшеле явился в синагогу: он согласен жениться. Может, думаете, он взялся за ум, понял, что человек без жены — ни рыба ни мясо? Боже сохрани! Он соскучился по хедеру, ему недостает ребят.
Ну, что ж, пусть от черта, лишь бы к жизни! Дает руку, клянется жениться. Мне поручают подыскать ему пару, и возвращают ему учеников.
И что ж вы думаете? Взялся я за дело, и все закипело у меня в руках. Ничего не скажешь, видать и бог помог. Как раз подвернулась прекрасная партия. До того мне самому ее предлагали, но сват, да сотрется память о нем, заморочил мне голову. Представьте, не женщина — клад, золотое дно: вдова, процентщица, ссужает деньги под заклад да такая боевая — все дела в голове ведет, и всегда не в обиду себе. Ни на волосок не ошибется. И она его желала, — такое уж у него счастье! Думал я собрать немного денег, чтобы приодеть его, хоть штраймл купить, талескотн; но она сказала, что ей это не нужно, и дает четвертную. Одели мы его, нарядили прямо-таки по-царски. Все добыли: штраймл, ботинки, чулки, два талескотна, две или три пары штанов. А там, без долгих церемоний, свадьбу сыграли. И мой Мойшеле уже блистает под венчальным балдахином, точно вельможа. Но что это? Сумасбродное лицо его кривится, будто он терпит родовые схватки, губы шевелятся, словно он читает заговор от сглаза; глаза дико сверкают… Действительно, помешанный!
А тут накатилось еще новое сумасбродство. Перво-наперво женщина потребовала, чтобы он бросил хедер. Она зарабатывает, наверно, десять рублей в неделю. Очень ей это нужно! К чему? Зачем? Что ж, сиди над своими фолиантами и купайся в молоке да меде! Но нет, он не хочет. Он должен учительствовать, он привык к детям и не может без них жить. «У тебя же будут свои дети!» Все равно ему нужно иметь занятие!
Ну, шут с тобой! Возись со своим занятием! Но тут он вновь уходит в себя, ни с кем не разговаривает; оживляется только, когда учит детей. А для взрослых у него осталось лишь два слова: «Не то!» Что за «не то»? почему «не то»? — никто не поймет.
Несчастная женщина жизни своей не жалела, все старалась ради него: жарила, парила, подавала к столу самое лучшее, а он поднимет на нее глаза, поглядит, точно первый раз видит, затем, тяжко вздохнув, скажет: «Не то! Совсем не то!»
Вечерами он иной раз задерживался в синагоге, но не молился, не изучал талмуд, а просто так сидел перед пюпитром или шагал из угла в угол. Кто-нибудь, засидевшись в синагоге, из жалости звал его с собой: «Мойшеле, идешь?» Но он не отвечал. «Почему ты не идешь домой?» Молчание. Тогда ему клали руку на плечо и встряхивали. Он вскакивал, точно пробудившись от летаргического сна, и произносил: «Совсем не то!»
Скверно! Бедная женщина покоя не давала мне. Да ведь и в самом деле я подвел ее, я во всем виноват.
У меня сердце болело. Несчастная истратила столько денег, а получила… «совсем не то». Но чем я мог ей помочь? Советую заманить его к рабби. Договорились — на Новый год. В Новый год у него больше народу прямо валом валит, — значит, и чудотворная сила будет больше. Но перед самым Новым годом случилась одна история. Однажды вечером жена просит Мойше выйти на улицу и закрыть ставни — она не хочет есть с ним за одним столом при открытых окнах. Она взяла в руки штырек, а Мойше вышел, вздыхая и приговаривая на ходу: «Совсем не то!» Он припер ставни, она закрепила болт. Но вот обратно в дом Мойше уже не вернулся — исчез!
Представьте, что творилось в городке?! Думали: сумасшедший, пошел купаться в холодину и утонул. А может, попросту ушел за город и заблудился. Ненормальный ведь! Словом, наняли мужиков, шарили в реке, искали повсюду — и след простыл! Ведь не сбежал же он. Конечно, бывает, что убежит муж от жены. Но ведь сначала человек поужинает, прихватит сюртук. Кто же оставит на столе миску с горячими клецками и удерет в старой, поношенной одежке?! И как жалко бедную покинутую женщину! Разве дешево он ей обошелся? Приличная свадьба, одежда, издержки на священнослужителей! И за что, за что ей такая напасть? Четыре недели прожила с мужем. Но как прожила? И это называется жизнь! Правда, он ей и слова дурного не сказал, но не сказал и ничего хорошего, заладил одно и то же: «Не то!» У несчастной и без того комок под горло подкатывает, а тут еще оставайся покинутой женой!
Что делать? Стали писать разным рабби. Ничего, не выходит. Тогда расспросили, можно ли послать сообщение в «Магид».
Один сказал — можно, другой — нельзя. Ну, ладно! Чтобы развязать руки покинутой, написали в «Магид». Но газета знать ничего не знает! И откуда ей знать, если сам рабби ничего не знает?
Словом, нет его, и только. Как в воду канул.
Как будто, все кончено. Но нет! Внезапно в наше местечко явился, точно с неба свалился, некий посланец с извещением о разводе. Вы думаете издалека? Нет, из Пищевки, верст за пять отсюда.
Ну, могло ли кому-нибудь прийти в голову, что сумасшедший убежит всего лишь за пять верст?! Никому и в голову не приходило искать его там. Вместе с разводом Мойше прислал жене, обязательство выплатить в погашение ее издержек двести пятиалтынных. Платить он будет по пятиалтынному в неделю и отвечает за это всем своим достоянием. Первые пятнадцать копеек посланец тут же вручил его бывшей жене.
Недели через две явился и он сам. Снова набрал себе учеников.
— Сумасшедший, — спрашиваю, — зачем ты вернулся? Не мог там учительствовать?
— Я соскучился.
— По ком?
— По кладбищу.
И говорит он это совершенно серьезно, даже дрожь пробирает. Слыхали, чтобы человек тосковал по кладбищу? А он тоскует! И не врет.
После вечерней молитвы он каждую ночь шел к околице и бродил вокруг кладбища. Он из рода первосвященников, которым запрещено входить за ограду, вот он и смотрел на надгробья издали.
«Что за черт? — думаю. — Не средство ли это от бездетности? Может, он стал кабалистом? А может быть, колдуном?!»
Что вам сказать? В голову мне лезли всякие мысли. Мало ли что может случиться! Может, он тайный праведник, а может, продал душу черту. Кто его знает! В детстве я слыхал, что если изготовить свечу из трупа с фитилем из цицес, то станешь невидимкой… Поверьте, если бы я не знал, что он койген, я бы поверил, что он спутался с шайкой воров и рыщет возле кладбищенской ограды. Разумеется, Мойше, сын Йоселе, воровать не станет, но за свечи, может быть, и возьмется. Чего только не сделает еврей для заработка?!
Но нет. Он уже несколько недель разглядывает надгробья, — и ничего. Ничего не видно и не слышно. И поди пойми, что у него на уме!
Теперь вы понимаете, что такое сумасбродство? Раз говорят: «спятил» — значит, верь!
Вот так-то, земляк! Мойшеле — мой товарищ, люблю его, как самого себя, но бедняга все же свихнулся. Оженить его теперь трудно, очень трудно. Ну, что ж, я ведь не сказал «нет». Вам, конечно, нужно что-нибудь заработать, — делайте как знаете…
Вот если б у вас для меня была партия…
Как меня выдали замуж
Пер. Е. Аксельрод
помню себя еще с тех пор, когда летом играла в камушки и пекла из глины булки, а зимой целыми днями качала маленького братишку, который родился больным и болел все время, пока на седьмом году жизни не умер во время эпидемии.
Летом бедняжка сидел во дворе, грелся на солнышке и смотрел, как я играю в камушки.
Зимой он не вставал с постели, я рассказывала ему сказки и пела песенки. Другие братья ходили в хедер.
Моя бедная мама всегда бывала занята, у нее было чуть ли не десять профессий: она и вещи перекупала, и коврижки пекла, прислуживала на свадьбах и на других семейных торжествах, наблюдала за женщинами, которые окунались в микве, нанималась плакальщицей, молельщицей и закупала провизию для богатых домов.
Отец за три рубля в неделю работал приказчиком в лесу у реб Зайнвла Теркельбойма. Тогда еще были хорошие времена: меламедам за квартиру платили почти в срок и у них всегда был кусок хлеба.
Иногда мама готовила на ужин кулеш. Это был настоящий праздник. Но такое случалось редко.
Обычно мама приходила домой поздно, усталая, частенько заплаканная, удрученная. Жаловалась, что хозяйки «заматывают» ее деньги — велят покупать на свои, а за долгом прийти завтра-послезавтра… Тем временем делаются новые покупки, и когда наконец дело доходит до расчета, хозяйка никак не может вспомнить, заплатила она за позавчерашнюю осьмушку масла или нет… Надо мужа спросить, у него замечательная память, он наверняка все помнит. На следующий день оказывается, что муж поздно вернулся из синагоги и она забыла у него спросить. Еще через день хозяйка сообщает радостную новость: муж не захотел ей отвечать, рассердился и накричал на нее — нечего морочить ему голову бабьими делами! Придется, видно, самой вспоминать.
Потом ей начинает казаться, она даже почти уверена в этом, что за осьмушку масла она уже заплатила; через пару дней хозяйка уже готова побиться об заклад, что это так. И когда бедная мама еще раз напоминает про осьмушку масла, она оказывается нахалкой, возводит напраслину, хочет выманить у хозяйки полпятиалтынного… Ее предупреждают, что если она еще раз заикнется о масле, она может больше не показываться на глаза. Маме, которая когда-то считалась «дочкой богача» и, если бы помещик не присвоил ее приданое, сама стала бы хозяйкой, нелегко было выслушивать такие упреки, она приходила домой с опухшими глазами, бросалась в слезах на кровать и плакала, горько плакала, пока не выплакивала всю горечь, накопившуюся в ее сердце — тогда она вставала и варила нам немного клецек с бобами.
Иногда она срывала обиду на нас. Главным образом на мне — больного Берла мама никогда не бранила, другим братьям тоже редко попадало — они, бедняжки, и так приходили из хедера с синяками на щеках и с подбитыми глазами; зато меня мама частенько таскала за волосы или награждала еще чем-нибудь в этом роде.
«Тебя бы не убыло, если бы ты развела огонь да вскипятила горшок воды!» А когда я разводила огонь, мне доставалось еще больше: «Смотрите, хозяйка какая выискалась! Ей-то что! Пускай дрова горят за зря! Моего труда ей не жалко! Скоро по миру нас пустит!..»
Иногда за глаза влетало и отцу; мама садилась на кровати лицом к окну и, глядя в пустоту, жаловалась: «Какая ему забота? Сидит в лесу, точно граф, нюхает свежий воздух, валяется на траве, хлещет кислое молоко, может быть даже сметану… А у меня здесь все внутренности высохли!..»
Но несмотря ни на что, тогда было хорошо. Голода мы еще не знали. В конце недели с ее мелкими невзгодами наступала радостная и уж во всяком случае спокойная суббота. Часто отец приезжал домой, и мама суетилась, счастливо улыбаясь.
Когда в пятницу вечером перед молитвой над свечами мама целовала меня в голову, я знала, что это значит! Ведь когда отец не являлся домой на субботу, я оказывалась «ведьмой». Мама выдирала мне гребенкой половину волос да в придачу еще награждала тумаком. Но я не плакала: мое детское сердце чувствовало, что мама сердится не на меня, а на свою злосчастную судьбу.
Потом лес вырубили, отец остался без работы, нам уже не хватало на еду. Не хватало, в сущности, только отцу, матери и мне; остальным детям приходилось не так тяжело, а больному братишке вообще было ничего не нужно: поест немножко похлебки, если ему дадут, и смотрит себе в потолок… Другие ходят в хедер, должны же они, бедняжки, получить хоть ложку горячего… Я же нередко голодала.
Отец и мать со слезами на глазах вспоминали прежние времена, а я — нет. Мне теперь было лучше. С тех пор как в доме стало не хватать хлеба, мама полюбила меня вдвое больше — причесывая, не вырывала у меня волос и не колотила по худой спине; за обедом отец гладил меня по голове и занимал разговорами, чтобы я не видела, как меня обделяют. Я гордилась, что могу поститься наравне с отцом и матерью, что я уже большая!
В это время умер больной братишка.
Вот как это произошло. Однажды утром мама, еще не встав с постели, сказала отцу:
— Знаешь, наверно, Береле лучше, он всю ночь спал, ли разу меня не разбудил.
Услышав их разговор — спала я всегда чутко, — я весело спрыгнула со своего сундука и побежала посмотреть на «моего единственного, братишку» (так я звала Береле, потому что любила его больше всех). Я надеялась увидеть на пергаментном личике улыбку, которая появлялась раз в год. Но увидела я это личико уже застывшим.
Миновали семь траурных дней…
Потом заболел отец, и в дом зачастил лекарь…
Пока мы еще были в состоянии кое-как платить, старый лекарь ходил сам; но когда вся постель, висячая лампа и книжный шкаф отца, который мама долго не решалась тронуть, пошли на лекарства, лекарь стал посылать нам своего подручного.
Этот подручный маме страшно не нравился — тоненькие усики, одевается как инородец, то и дело польские словечки в разговор вставляет.
Я его боялась, сама не знаю почему. Когда он должен был прийти, убегала во двор и там дожидалась, пока он уйдет.
Однажды заболел сосед, тоже бедняк, и у него в доме, видно, тоже уже не осталось вещей. Во всяком случае, подручный лекаря — до сих пор не знаю, как его звали — от нас направился к соседу. Я сидела на бревне, а он в это время пересекал двор.
Я опустила глаза. Когда он приблизился ко мне, у меня по коже побежали мурашки, а сердце забилось сильнее.
Взяв меня за подбородок, он поднял мою голову и сказал на этот раз просто по-еврейски:
— Такой красивой девушке не пристало ходить растрепанной и стесняться молодых людей!
Я вскочила и убежала в дом. Я чувствовала, что лицо у меня пылает. Я забилась в темный угол за печью, будто для того, чтобы сосчитать грязное белье… Это было в среду.
В пятницу я впервые сама напомнила маме, что мне пора помыть голову, а то я стала совсем лохматая.
— Горе мне! — заломила руки мама. — Я же ее три недели не причесывала! — И вдруг рассердилась: — Ведьма! Такая дылда выросла, а сама головы вымыть не может! Другая на твоем месте уже братьев купала бы!
— Сореле, не кричи! — вступился отец; но мама еще пуще разошлась:
— Слышишь, ведьма, сейчас же вымой голову! Слышишь, сию же минуту!
Но я боюсь приблизиться к печке, где стоит горячая вода, потому что там мама, и, если я подойду к ней, не миновать мне подзатыльника. Выручил меня, как всегда, отец.
— Сореле, — взмолился он, — не кричи, у меня и так голова болит!..
Этого было достаточно. Мамин гнев как рукой сняло. Я беспрепятственно подошла к горшку с водой.
Я неуклюже мыла голову, а мама тяжело вздыхала.
— Господи, бедняжка растет не по дням, а по часам, — заговорила она тихо, однако я не пропустила ни слова, — хороша-то, как солнышко… Но что проку?
Отец в ответ вздохнул еще тяжелее.
Лекарь не раз уверял, что отец ничем особенно не болен: просто неприятности влезли ему в печенку, от этого она распухла и давит на сердце, вот и все! Пусть пьет молоко и остерегается неприятностей. И на улицу можно выйти, потолкаться среди людей, поискать себе занятие. Отец, однако, говорил, что ноги отказываются ему служить. Позже я узнала и причину этого.
Однажды летом, на рассвете, меня разбудил разговор между отцом и матерью.
— Да, набегался ты в лесу, бедняга! — говорит мша.
— Еще как набегался! — отвечает отец. — Рубили одновременно в десяти местах. Лес-то помещичий, но раньше крестьяне хоть пользовались правом собирать валежник и бурелом. Когда же лес вырубают, они теряют свои права и должны покупать дерево и на постройку, и на топливо. Крестьяне, понятно, хотели наложить на лес арест, привести комиссара, но слишком поздно спохватились. Только реб Зайнвеле заметил, что мужики почесывают затылки, он тут же распорядился, чтобы прислали еще сорок дровосеков. Чуть ли не в двадцати местах стали рубить, сущий ад кругом, и всюду я должен поспевать. Представляешь себе? Ноги у меня распухли, точно колоды.
— Да, грешен человек, — вздыхает мама. — Я думала, что тебе там делать нечего…
— И в самом деле, — грустно улыбается отец. — Всего лишь от темна до темна на ногах!
— За три рубля в неделю! — сокрушается мама.
— Обещал прибавить, но ведь ты слыхала, у него плот потонул… Жаловался, что совсем разорен…
— И ты веришь?
— Все может быть…
— Вечно, — возмущается мама, — он разоряется, а богатство растет и растет…
— Бог помогает…
Молчание.
— Ты не знаешь, как у него дела? — спрашивает отец, который уже скоро год не выходит из дому.
— Что ему сделается? Торгует льном, яйцами, шинок завел…
— А как она поживает?
— Болеет, бедняжка…
— Жаль. Хорошая она…
— Просто золото! Единственная хозяйка, которая отдаст тебе сполна все твои деньги; даже платила бы вовремя, будь ее воля…
— Кажется, — говорит отец, — она у него третья жена.
— Ну конечно, — подтверждает мама.
— Видишь, Сора, — замечает отец. — Богач, а что с того… С женами ему не везет. У каждого свое горе.
— Такая травиночка нежная! — добавляет мама. — Всего-то двадцать с небольшим!
— Иди знай! Ему, наверно, около семидесяти, а крепок, как дуб.
— Очков не носит! Ходит — пол дрожит!
— А я вот лежу.
От этих слов у меня выступают слезы.
— Бог даст, выздоровеешь! — утешает мама.
— А она-то, она… — снова вздыхает отец, кивая в мою сторону. — Растет, не сглазить бы, как на дрожжах… А спереди… Ты заметила?
— Еще бы!
— А лицо… точно солнце…
Снова замолкают на минуту.
— Знаешь, Сореле, — говорит отец. — Есть у нас вина перед богом.
— Что такое?
— Сколько тебе было к свадьбе?
— Меньше, чем ей!
— Вот видишь!
— Ну, а что же делать?
Тут кто-то два раза стукнул в ставень.
Мама спрыгнула с кровати. В одно мгновение она оборвала веревку, придерживавшую ставень, и распахнула окно, в котором уже давно не было задвижек.
— Что случилось? — крикнула она.
— Зайнвлова Ривка преставилась.
Мама отскочила от окна.
— Благословен судья праведный! — произносит отец. — Умереть — это еще не самое страшное.
— Благословен судья праведный, — вторит ему мама, — только что говорили о ней!
Удивительно неспокойное время я тогда переживала. Я сама не знала, что со мной творится.
Случалось, я не спала целыми ночами. В виски словно молотком стучало, сердце ныло, как будто боялось чего-то и о чем-то тосковало, иногда же мне становилось так хорошо, так радостно, что хотелось все обнять, хотелось всех целовать и ласкать.
Но кого? Братья меня не подпускали, даже пятилетний Иойхонен топал ножками и кричал, что не хочет играть с девочкой. Матери я боялась, она была всегда раздражена и озабочена… Отец чувствовал себя все хуже.
За короткое время он стал седым как лунь, лицо сморщилось, словно пергамент, а глаза смотрели так беспомощно, и столько в них было немой мольбы, что стоило мне взглянуть на него, как я в слезах выбегала из дому.
В такие минуты я вспоминала о моем Береле… Ему бы я могла все рассказать, его бы я могла целовать и обнимать… А он лежит в сырой земле. И я горько плакала.
Часто слезы наворачивались у меня на глаза и без всякой причины.
Иногда смотрю в окно, выходящее во двор, и вижу, как плывет луна, подплывает все ближе к выбеленному забору, но никак не может переплыть через него.
И мне вдруг становится так жалко бедняжку луну, у меня сжимается сердце, а слезы текут и текут…
Иногда я ходила усталая, поникшая, с бледным лицом и кругами под глазами; в ушах шумит, голова точно свинцом налита, и так мне тяжко, так тяжко, что, кажется, лучше умереть.
И я завидовала Береле — ему сейчас спокойно…
Часто мне снилось, что я умерла и лежу в могиле или летаю по небу в одной рубашке, с распущенными волосами, смотрю вниз и вижу все, что делается на земле.
Я растеряла всех подруг, с которыми когда-то играла в камушки, а новых так и не завела. Одна из моих прежних подружек по субботам выходила на улицу в бархатном платье и при часах с цепочкой; вскоре должна была состояться ее свадьба. Да и другие уже собирались замуж. Сваты пороги обивали. Девушек причесывали, умывали, одевали, а я все еще ходила босиком, в старой бязевой юбчонке до колен, в выгоревшей ситцевой блузке, которая на самом виду лопнула в нескольких местах, и я залатала ее ситцем другого цвета… Девушки-невесты избегали меня, а дружить с младшими я стеснялась. И камушки уже не развлекали меня. Днем я не показывалась на улицу. Мама никуда меня не посылала, а когда я сама хотела пойти по какому-нибудь делу, не отпускала меня. Зато по вечерам я часто вырывалась на волю и бродила вдоль сараев за домом или сидела у реки.
Летом я оставалась там до поздней ночи.
Иногда мама выходила посмотреть, где я; она не подходила ко мне, — постоит, бывало, в воротах и уйдет, и мне казалось, что я слышу, как она вздыхает, глядя на меня.
Со временем и это прекратилось.
Я просиживала часами одна-одинешенька и слушала, как шумит маленькая речка, как в речку из травы прыгают лягушки, или следила за легким облачком в синем небе…
Часто я грезила, широко открыв глаза.
Однажды до меня донеслась грустная песенка. Голос был молодой и свежий, мелодия печальная и трогательная; песня была еврейская.
«Это поет подручный лекаря, — думаю я, — другие пели бы змирес, а не песенки».
Еще я думаю, что надо уйти, что ни к чему мне слушать такие песни и встречаться с молодым подручным. Но я остаюсь, расслабленная, как во сне, я не могу двинуться с места, я не могу подняться, хоть на душе и неспокойно.
Песенка все ближе и ближе, а певец уже на мосту.
Я слышу шаги на песке, снова хочу убежать, но ноги не слушаются меня, и я все сижу-сижу…
И вот он подходит ко мне.
— Это ты, Лия?
Я не отвечаю.
В ушах шумит все сильнее, в висках стучит все стремительнее, мне кажется, что я никогда не слышала такого ласкового, такого приятного голоса.
Мое молчание его не особенно смущает. Он опускается рядом со мной на бревно и смотрит мне прямо в лицо.
Я не отвечаю на его взгляд, не поднимаю глаз, только чувствую, как у меня горят щеки.
— Ты красивая девушка, Лия, — говорит он, — жаль мне тебя!
Я разрыдалась и убежала.
На следующий вечер я не вышла, и еще один вечер просидела дома, но на четвертый вечер мне стало невмоготу в четырех стенах, мне казалось, что я там задыхаюсь. Молодой лекарь, видно, ждал меня в тени за углом дома: как только я села на свое обычное место, он вырос будто из-под земли.
— Не убегай от меня, Лия, — произнес он мягким, задушевным голосом. — Верь мне, я не сделаю тебе ничего плохого.
Его серьезный дружеский тон успокоил меня.
Он затянул вполголоса грустную песенку, и у меня опять начали наворачиваться слезы. Я не могла удержаться и тихо заплакала.
— Что ты плачешь, Лия? — он прервал песню и взял меня за руку.
— Ты поешь так печально! — ответила я, отнимая руку.
— Я сирота, — сказал он, — одинок… живу на чужбине.
На улице показался кто-то, и мы разбежались в разные стороны.
Песенку я выучила и каждую ночь напевала ее в постели — с ней я засыпала, с нею просыпалась. И все же я часто плакала, раскаиваясь в том, что познакомилась с подручным лекаря, который одевается по-немецки и бреет бороду. Если бы он одевался, как старый лекарь, если бы был благочестивым евреем! Я не сомневалась, что узнай отец о наших встречах, он умер бы от огорчения, а мама наложила бы на себя руки! Тайна камнем лежала у меня на сердце.
Когда я подавала что-нибудь отцу или когда мама входила в комнату, я сразу вспоминала о моем прегрешении, и у меня начинали дрожать руки, кровь отливала от лица. Но каждый вечер я обещала выйти и завтра, да и не было у меня причин его избегать. Он даже за руку меня больше не брал, не повторял, что я красивая девушка. Он только разговаривал со мной да учил меня всяким песенкам… Однажды он принес мне кусочек рожка.
— Ешь, Лия!
Я отказалась.
— Почему? — спросил он грустно. — Почему ты не хочешь?
— Лучше бы кусочек хлеба, — вырвалось у меня. Как долго продолжались наши встречи и наши песни, не помню, но однажды он пришел очень грустный. Я сразу заметила это по его лицу и спросила, что с ним.
— Я должен уехать.
— Куда? — спросила я чуть слышно.
— На призыв.
Я схватила его за руку.
— В солдаты пойдешь?
— Нет, — ответил он, пожимая мне руку. — Я нездоров… У меня больное сердце, в солдаты меня не возьмут, но явиться я обязан…
— Ты вернешься?
— Конечно…
Мы помолчали.
— Я уезжаю только на несколько недель…
Я молчала. Он грустно посмотрел на меня.
— Ты будешь по мне скучать?
— Да…
Я сама не услышала своего ответа. Мы опять немного помолчали.
— Давай попрощаемся…
Моя рука еще лежала в его руке.
— Доброго пути! — произнесла я дрожащим голосом.
Он нагнулся ко мне, поцеловал и исчез.
Я долго стояла, как пьяная.
— Лия, — услыхала я мамин голос, мягкий и мелодичный, он напомнил мне о тех временах, когда отец еще был здоров. — Лиюшка!
Так меня давно не называли. Губы мои еще горели, я вздрогнула и побежала на зов. Дома своего я не узнала. На столе два чужих подсвечника с горящими свечами, водка, коврижка — отец сидит на стуле, опершись о подушку, и каждая морщинка на его лице улыбается. У стола еще несколько стульев, тоже чужих. И люди какие-то чужие — мама обнимает меня, целует, ласкает.
— Поздравляю, доченька, дочурка, Лиюшка, поздравляю!
Я не понимаю, что происходит, но сердце испуганно стучит, мне становится страшно, жутко… Мама выпускает меня из объятий, отец зовет меня к себе. Обессилев, я опускаюсь перед ним на колени. Он гладит меня по голове, перебирает волосы.
— Ты не будешь больше, дитя мое, терпеть голод и нужду; ты не будешь больше, дитя мое, ходить разутая и раздетая… Ты будешь богатой, да, очень богатой… Будешь платить меламеду за своих братишек… Теперь их никто не выгонит из хедера… и нам станешь помогать… Я выздоровею…
— Знаешь, кто твой жених? — спрашивает мама радостно. — Сам реб Зайнвл! Сам реб Зайнвл! Сам реб Зайнвл послал к нам свата…
Не знаю, что со мной случилось, но очнулась я среди бела дня в постели.
— Слава богу! — воскликнула мама.
— Да будет благословенно имя его! — сказал отец.
И меня снова начали обнимать и целовать. Больше того — мне подали варенье! Не хочу ли я воды с сиропом? Может быть, немножко вина?
Я снова закрыла глаза, заливаясь слезами.
— Хорошо, хорошо, — радуется мама, — пусть выплачется, моя бедная девочка! Это наша вина — сразу такую радость сообщили! Так неожиданно! Сердце может разорваться, упаси бог! Но теперь — хвала господу! Облегчи свое сердце слезами! Пусть со слезами уплывут все беды, и пусть новая жизнь начнется, новая жизнь!..
В человеке живут два духа, дух добра и дух зла. Добрый дух велел мне забыть лекарского помощника: ведь я ела варенье реб Зайнвла, пила его воду с сиропом и одевалась за его счет, а злой дух уговаривал меня сказать отцу и матери, что я ни за что на свете не пойду за реб Зайнвла. Реб Зайнвла я не знала; может быть, когда-нибудь и видела, но либо забыла, либо просто не обратила внимания.
На следующую ночь мне снилось, что я стою под свадебным балдахином.
Жених — реб Зайнвл. У меня отнялись ноги, и вместо того, чтобы обвести вокруг жениха, подружки несут меня по воздуху… Потом провожают домой.
Мама, приплясывая, выходит мне навстречу с пирогом, и вот уже подан золотистый бульон.
Я боюсь поднять глаза. Я знаю, что увижу рядом с собой страшного, кривого старика, с длинным-предлинным носом… Тело мое покрывается холодным потом, а старик вдруг шепчет мне на ухо:
— Лиюшка, ты красивая девушка!
Но голос совсем не старческий, это голос того, другого… я приоткрываю глаза — вижу и лицо другого… «Т-с-с… — шепчет он мне. — Никому не говори — я заманил реб Зайнвла в лес, запихнул в мешок, привязал к мешку камень и бросил в реку (о чем-то похожем мне когда-то рассказывала мама), я здесь вместо него!..»
Я проснулась вся дрожа.
Сквозь щель в ставнях пробивается бледный свет луны. Я только теперь замечаю, что посреди потолка снова висит лампа, отец и мать спят на подушках. Отец улыбается во сне, мама ровно дышит. И добрый дух говорит мне:
— Если ты будешь хорошей, послушной, отец выздоровеет, мама на старости лет не будет так много работать и выбиваться из сил, а твои братья станут учеными, раввинами, большими людьми, и меламедам не придется ждать платы.
— Но целовать тебя будет, — перебивает злой дух, — реб Зайнвл… Его влажные усы будут касаться тебя, его костлявые руки будут обнимать тебя… Он замучает тебя так же, как прежних жен, вгонит тебя в гроб… А тот, другой, приедет и будет горевать; не услышать тебе больше его песен, не сидеть с ним по вечерам… Сидеть тебе с реб Зайнвеле…
— Нет! Пропади все пропадом! Не пойду за него!
Я не спала до утра.
Первой просыпается мама; мне хочется поговорить с ней, но я привыкла во всех своих невзгодах обращаться к отцу.
Но вот и отец открывает глаза.
— Знаешь, Сореле, — начинает он, — я чувствую себя совсем, совсем хорошо, вот увидишь, сегодня я даже выйду на улицу.
— Пусть славится его святое имя! Все на благо нашей дочери, все благодаря ей, нашей чистой голубке.
— Лекарь оказался прав. Молоко и в самом деле идет мне на пользу.
Они замолкают, и добрый дух снова обращается ко мне:
— Если ты покоришься, отец выздоровеет, если же с твоих уст сорвется греховное слово, он не выдержит этого и умрет.
— Послушай, Сореле, — говорит отец, — довольно тебе быть перекупщицей…
— Да что ты говоришь!
— То, что слышишь! Я сегодня же зайду к реб Зайнвеле… Он возьмет меня в дело или даст взаймы немного денег, мы откроем лавочку, немножко я постою за прилавком, немножко ты — а потом я начну торговать зерном…
— Дай бог!
— Бог обязательно даст! Ты сегодня возьмешь на платья для невесты, так и себе возьми… Даже на два платья. В самом деле, почему бы и нет? Реб Зайнвл велел купить все необходимое — ты же не пойдешь на свадьбу в своих отрепьях!
— Ну, это ты брось! — отвечает мама. — Главное, детям справить что-нибудь, Рувн босиком ходит, еще на той неделе занозил себе ногу и до сих пор хромает… Дело к зиме, нужны фуфайки и рубашки, теплые кафтанчики.
— Купи, все купи…
— Слышишь? — говорит мне добрый дух. — Если ты откажешься, у твоей матери не будет нового платья, а старое еле тело прикрывает; твои братишки в трескучие морозы побегут в хедер босиком, а летом будут страдать от заноз…
— По правде говоря, — замечает мама, — надо бы обо всем точно договориться, потому что очень хорошим человеком его нельзя назвать… Надо заранее узнать, сколько он ей завещает, ведь наследников у него, что деревьев в лесу… Если не захочет показать завещание, пусть хоть расписку даст, в самом деле, сколько он еще может жить? Ну год, другой…
— В довольстве, — замечает отец, — живут долго.
— Долго! Не забывай — ему уже семьдесят лет… Говорят, иногда у него мертвеет за ушами…
А злой дух нашептывает свое: «Если ты промолчишь, тебя поведут под венец с покойником, с трупом будешь жить… С мертвецом будешь делить свое ложе…»
Мама вздыхает.
— На все божья воля, — говорит отец.
Мама снова вздыхает.
— Что поделать? — продолжает отец. — Ничего лучшего не придумаешь. Конечно, если бы я был здоров, если бы хоть что-нибудь зарабатывал, если б хоть черствый хлеб был в доме…
Он замолкает. Мне кажется, отца что-то мучает.
— Будь она моложе на несколько лет, я бы на последнее решился… Кто знает? Может быть, играл бы в лотерее…
Я молчу.
Мой семидесятилетний жених дал несколько сот злотых отцу на гардероб невесты, а мне вручил расписку на сто пятьдесят злотых…
Люди говорили: хорошая партия!
У меня появились подруги — та, у которой бархатное платье и золотые часы с цепочкой, заходила ко мне по два, по три раза в день. Она радовалась, что я догнала ее, что мы выходим замуж одновременно. Были у меня и еще подруги, но эта привязалась ко мне больше всех. «Другие — сопливые девчонки, неизвестно, сколько воды утечет, пока они свадьбу справят!»
У Ривки жених из другого города, но молодые два или три года проживут на хлебах у Ривкиных родителей. И все это время мы с Ривкой будем неразлучны: то она забежит ко мне на чашку цикория, то я к ней, а в субботу после дневного сна отведаем друг у друга куриного бульона.
— А когда придет время рожать, — говорит Ривка, сияя, — ты посидишь со мной, да?
Я молчу.
— Брось! — говорит Ривка. — Что ты так убиваешься? Случается, и в семьдесят лет… Поверь, — продолжает она утешать меня, — бог захочет — и веник выстрелит! А если и нет, тоже не беда! Сколько ты думаешь, он еще протянет? Никто не живет вечно. Ты будешь такой хорошенькой вдовушкой! Пальчики оближешь!
Но Ривка вовсе не желает зла реб Зайнвлу.
— …Хотя, по правде говоря, он собака из собак и ту жену в самом деле замучил… Но та была больной, а ты крепкая, как орешек… С тобой он будет хорошо обращаться, вот увидишь!
Он вернулся!
Отцу действительно стало лучше, и все-таки он не решался выйти из дому, пока не поставит себе банки. Он чувствовал, что от долгого лежания кровь у него застоялась, надо ее разогнать. Да и спину немножко ломит, а от этого банки — наилучшее средство.
Я трепетала — ведь банки ставил помощник лекаря!
— Ты сходишь за лекарем? — обращается ко мне отец.
— Что ты говоришь? — вмешивается мама. — Ведь она невеста!
И мама сама отправляется за лекарем.
— Отчего ты так побледнела? — спрашивает меня отец испуганно.
— Я? Нет, ничего…
— Несколько дней уже ходишь такая…
— Тебе кажется, папа.
— И мама заметила…
— Да нет, ничего…
— Сегодня, — хочет обрадовать меня отец, — тебе будут примерять свадебные наряды.
Я молчу.
— Ты совсем не рада?
— Почему бы мне не радоваться?
— Ты даже не знаешь, что тебе шьют!
— С меня же снимали мерку!
В дом вошла мама со старым лекарем.
У меня отлегло от сердца; но в то же время я готова была зарыдать, наверно, я больше никогда его не увижу!
— Ну и дела! — говорит лекарь, сопя и кряхтя. — Реб Зайнвл женится на молоденькой, а сын старосты Лейзерл сделался отшельником, от жены сбежал.
— Лейзерл? — удивляется мама.
— Да, Лейзерл! А я вот в шестьдесят лет с утра до ночи на ногах, в то время как мой помощник лежит в постели…
Я снова задрожала.
— И что вы держите такого выродка? — замечает мама.
— Выродка? — удивляется лекарь. — Почему выродка?
— Зачем мне эти басни, — нетерпеливо перебивает отец, — делайте лучше свое дело.
Мой отец был добрым человеком, мне всегда казалось, что он и мухи не обидит. Но к лекарю он относился с нескрываемым пренебрежением.
Когда отец лежал больной, он был счастлив, если кто-нибудь заходил побеседовать с ним. Но с лекарем он не хотел и словом перекинуться. Он всегда обрывал его и велел делать свое дело. Но сегодня я впервые страдала от этого. У меня даже сердце заныло… Я подумала, что отец способен обидеть и того, больного…
Чем он болен?
Он говорил, что у него порок сердца.
Что это такое, я толком не знала; наверно, от порока сердца можно слечь, однако я чувствовала, что в его болезни есть и доля моей вины.
Ночью я плакала во сне. Мама разбудила меня и присела ко мне на кровать.
— Тише, дитя мое, — сказала она, — не надо будить отца.
И мы заговорили шепотом. Я заметила, что мама сильно взволнована: смотрит на меня испытующе, хочет добиться какого-то признания, а я решила ничего не говорить, во всяком случае, пока не проснется отец.
— Дитя мое, отчего ты плакала?
— Не знаю, мама.
— Ты здорова?
— Да, мамочка, только иногда голова болит.
Мама сидела, опершись рукой о кровать; я придвинулась поближе и положила голову к ней на грудь.
— Мама, — спрашиваю я. — Почему у тебя так стучит сердце?
— От страха, доченька.
— Тебе тоже ночью страшно?
— И днем и ночью, мне всегда страшно.
— Чего же ты боишься?
— За тебя боюсь…
— За меня?
Мама не отвечает, но я чувствую на своей щеке ее слезу, теплую слезу.
— Ты плачешь, мамочка?
Слезы падают все чаще и чаще.
«Ничего не скажу», — укрепляюсь я в своем решении.
Минуту спустя мама неожиданно спрашивает;
— Не наплела ли тебе чего-нибудь Ривка?
— О чем, мама?
— О твоем женихе.
— Разве она знает моего жениха?
— Если бы знала, не говорила бы; в городе болтают… Сама знаешь, из зависти… Человек богатый, разрешает себе на старости лет взять в жены девушку, вот и говорят; конечно… Может, ты слышала от кого-нибудь, что он замучил свою последнюю жену?
Я спокойно отвечаю, что слышала, но от кого не помню.
— От Ривки, конечно, чтоб ей рот на сторону свернуло! — возмущается мама.
— Отчего же его жена так внезапно умерла? — спрашиваю я.
— Как отчего? У нее был порок сердца…
— Ну и что же? Разве от порока сердца умирают?
— Еще бы…
Меня будто по голове ударили чем-то тяжелым…
.....................................................
Я стала шелковой — повсюду меня расхваливали; отец и мать не могли понять моего поведения, портной тем более. Я ни о чем не просила, во всем полагалась на маму. Меня не интересовали ни выбор нарядов, ни материя, ни покрой. Что мама хотела, то и делала.
Ривка от возмущения хваталась за голову: «Как можно в делах моды полагаться на мать, старозаветную женщину! Нигде в субботу не сможешь показаться — ни в синагоге, ни на улице! Ты сама себя режешь!» Я подумала, что зарезана уже давно. И спокойно ждала субботы после тишебова когда жених должен был прийти на кидуш…
Потом состоится оглашение, потом свадьба.
Отцу и в самом деле лучше. Иногда он выходит на улицу, интересуется зерном. Говорить с женихом о займе, как он собирался, отец считает преждевременным. Вот после тишебова он пригласит жениха еще и на проводы субботы и тогда забросит словечко.
Раз дела пошли так хорошо, можно и с лекарем рассчитаться; правда, мы пользуемся у него кредитом, денег он не требует и подручного не посылает — приходит сам, но хватит, пора этому положить конец! Как рассчитались с лекарем, не знаю, посыльным был Авремл, который по пути в хедер должен был занести ему несколько злотых.
Позже к нам вдруг явился подручный лекаря…
— В чем дело? Мало заплатили? — встретил его отец.
— Нет, реб Иегуда, я пришел попрощаться.
— Со мной? — удивился отец.
Когда молодой лекарь появился на пороге, я опустилась на первый попавшийся стул, но слова отца заставили меня вскочить на ноги. В голове пронеслось: я обязана защитить молодого человека, не дать в обиду; однако до этого дело не дошло.
— Я бывал у вас, — сказал подручный своим мягким, печальным голосом, который проникал мне прямо в душу, — теперь я уезжаю, навсегда… Вот я и подумал…
— Ну-ну, садись, молодой человек, — уже более благосклонно сказал отец. — Очень хорошо с твоей стороны, что ты меня вспомнил… Садись… Доченька, — повернулся он ко мне, — надо ему что-нибудь дать.
Подручный лекаря сразу встал. Он был бледен, у него дрожали губы и горели глаза, но через мгновение его лицо стало по-прежнему грустным.
— Нет, реб Иегуда, мне ничего не надо, благодарю вас, будьте здоровы!
Он никому не протянул руки, а на меня едва взглянул.
В этом взгляде я почувствовала осуждение. Мне казалось, что он в чем-то обвиняет меня, что он мне никогда не простит, чего именно не простит, я и сама толком не знала.
Я снова потеряла сознание.
— Третий раз, — сказала мама.
— Ничего, в ее годы бывает… — ответил отец. — Но если, упаси бог, узнает реб Зайнвеле, он вернет брачный контракт! Хватит с него и той хворой…
Но я оказалась здоровой.
Потеряла сознание я еще один-единственный раз за золотистым куриным бульоном, когда впервые увидела жениха вблизи.
Только один раз.
Даже вчера, когда лекарь, каждый месяц являющийся обрезать «моему реб Зайнвлу» ногти, которые врастают у него в пальцы, уходя, спросил меня, помню ли я его подручного, и рассказал, что он умер в варшавской больнице, — я не упала в обморок. У меня выкатилась одна-единственная слеза. Я бы ее и не заметила, но лекарю она пришлась по душе.
— Вы добрая, — сказал он, и только тогда я почувствовала на щеке слезу.
Вот и все.
Я здорова. Уже пять лет живу с реб Зайнвлом.
Как живу — расскажу, может быть, в другой раз.
Чубук рабби
Пер. Р. Рубина
се, не одни только старые люди, помнят, что когда-то у Соре-Ривки не только детей не было, но и хлеба, помилуй бог! Просто-напросто хлеба не было!
Хаим-Борух, муж Соре-Ривки, был пламенным хасидом еще тогда, когда ее отец, богобоязненный еврей, привез его как жениха для своей дочери из-под Люблина.
Что Хаим-Борух — сокровище, благословение божье, с первого взгляда видно было; если ускорить пришествие мессии ему и не под силу, то нацедить вино из стены он может запросто!
Уж такой был человек…
В глубоких, с черными кругами, глазах всегда трепетал затаенный огонек, словно кто-то ходит со свечой по темной комнате.
Бледное лицо его чуть что покрывалось румянцем — такая тонкая у него была кожа.
На виске всегда билась жилка.
Простой юзефовский кушак этот человек мог обернуть вокруг себя десять раз, а то и больше. Само собой разумеется, что Хаим-Борух не просто изучал священные книги; он докапывался до самого существа, с головой погружался в кабалу.
С рабби, долгих лет ему, они просиживали часами, не обмениваясь ни словом, только глазами объяснялись. Ну, можно ли с таким говорить о заработке?
Почему же в синагоге его звали «Соре-Ривкин Хаим-Борух», а то и просто «муж Соре-Ривки»? Почему все знания Хаим-Боруха оставались в зависимости от горшка гороха и нескольких пачек дрожжей, которыми торговала его жена, — никак не понять.
Да и Соре-Ривку это сильно огорчало.
Она, конечно, почитала за честь, что Хаим-Боруха всегда упоминают рядом с ней, но вместе с тем боялась, как бы положенная ей на том свете доля счастья не была, таким образом, исчерпана.
Довольно часто, по нескольку раз в неделю, приходила она со своим горшком гороха в синагогу.
— Хаим-Борух, — кричали ешиботники, — твоя кормилица пришла!
Хаим-Борух, конечно, слышал, как она поднимается по лестнице, недаром он уткнулся носом в Зогар. Над пюпитром вздрагивает только засаленный, покрытый перьями кончик ермолки. Соре-Ривка старается даже на ермолку не смотреть. Она вообще не глядит в сторону мужа, дабы глаза ее не насытились прежде времени божьей благодатью, которая на нем. «Лучше там, — думает она, — там, на том свете!» Сердце у нее, однако, согрето счастьем.
Из синагоги она выходит как будто выше ростом, стройнее, с просветленным, радостным взглядом. Никто не скажет, что ей двадцать с лишним лет — на лбу ни морщинки, лицо милое, разрумянившееся, словно у невесты под венцом.
Именно это огорчает Соре-Ривку, больше всего заставляет ее призадуматься.
Для того света ничего не остается, сокрушается она. Она придет туда голая, как ощипанная птица: никаких добродетелей! И какие такие у нее заслуги? Вертится на улице с горшком гороха да разносит по нескольким домам дрожжи между одним четвергом и другим. А что она, собственно, делает для мужа?
Пока отец, мир праху его, жил, колесо вертелось: и кров был, и еды хватало — рай да и только. А теперь? Врагу не пожелаешь…
Приданое уплыло, домишко продан…
Утром уха без рыбы — картошка с водой; вечером — похлебка с черствым бубликом!
Вот и все его удовольствия!
Семь лет прошло, как поженились, а она ему даже нового кафтана не справила.
От пасхи до пасхи — шапка да пара сапог, вот и все.
Каждую пятницу она подает ему чистую рубаху. И то сказать — рубаха! Паутина!
Из-за этих рубах ей пришлось надеть очки: сколько ни штопай, все без толку…
«Господи, если на том свете, — думает Соре-Ривка, — на одну чашу весов положить хотя бы одну буковку из его книг, а на другую чашу все похлебки, которые я ему когда-либо приготовила, и мои глаза в придачу, что перевесит?»
Правда, завязанное узлом на этом свете, и на том не распутать. Соре-Ривка знает, что не так-то легко отделить мужа от жены. А он, Хаим-Борух, разве допустит? Такой золотой человек! Она разве не видит, как ему хочется, чтоб она поела вместе с ним? Смешно, не станет же он ей это говорить, глазами зовет. А если она делает вид, что ничего не замечает, муж начинает бормотать, как во время тихой молитвы… Нет, Хаим-Борух не допустит, он не согласится сидеть в кресле среди праведников и праотцев в то время, как она будет скитаться по пустынным лесам, между небом и землей.
Но что толку? Все равно ей будет неловко смотреть праматерям в глаза; она просто сгорит от стыда.
Потом… у нее нет детей. А годы проходят, время бежит…
Семь лет они уже вместе. По закону еще три года и — развод.
Разве она посмеет мужу слово сказать?
Другая будет, в раю скамейкой под его ногами, а ей придется бог знает с кем, с каким-нибудь портняжкой мучиться в аду.
Ну и что же, чем она заслужила лучшего?
Нередко ей во сне является портной или сапожник, и она заливается слезами.
Хаим-Борух просыпается испуганный.
Ночью, в темноте, он иногда разговаривает с ней, спрашивает, что случилось?
— Ничего! — отвечает она.
Соре-Ривка плачет, молит бога ниспослать ей удачу в торговле горохом и дрожжами.
А он, Хаим-Борух, и в самом деле был золотым человеком.
«Глупая женщина, — думал он, — что ее тревожит! Надо бы все-таки позаботиться, чтоб она побольше зарабатывала. Может быть, она бы тогда разрешила себе хоть есть досыта».
Хаим-Борух стал рыться в своих фолиантах, но, как водится, именно то, что ищешь, ни за что не найдешь. На многие вопросы ответы появляются внезапно, когда их совсем не ждешь.
Вот он уж, кажется, на правильном пути, но тут, как нарочно, что-то отвлекает его и приходится начинать все сызнова.
Наконец Хаим-Борух решил поговорить с ним, долгие годы ему.
Это, однако, не так легко было сделать.
В первый раз рабби не расслышал, задумался. Во второй раз он только покачал головой, не поймешь к чему. В третий раз он наконец заговорил:
— Гм! Было бы, конечно, неплохо…
Но в это время кто-то вошел в дом и помешал ему.
Однажды Хаим-Борух специально поехал к рабби и спросил:
— Ну?
— Ну — ну! — ответил рабби, и все.
Как-то случилось, что, сидя накануне субботы у рабби, Хаим-Борух вздохнул.
— Не дело, — рассердился рабби, — мой хасид не должен вздыхать. В самом деле, зачем ему вздыхать?..
— Да вот, дрожжи… — начал Хаим-Борух.
— Евреи повсюду уже испекли халу, — перебил его рабби. — В пятницу после полудня о дрожжах не говорят!
В субботу вечером Хаим-Борух завел уже более определенный разговор:
— Ребе, может быть, вы бы вникли в это дело?
Рабби снова рассердился:
— А сам, говорит, хвор? Для твоей молитвы небо, упаси бог, закрыто?
От этого «упаси бог», внятно высказанного рабби, у Хаим-Бор уха будто камень свалился с сердца. Прошло, однако, еще несколько месяцев и… ничего.
На рошашоно Хаим-Борух снова явился к рабби.
К исходу праздника рабби вдруг на глазах у всех хлопает его по плечу и спрашивает:
— Хаим-Борух, чего тебе не хватает?
— Ничего! — отвечает сконфуженный Хаим-Борух.
— Неправда! — говорит рабби. — Тебе чего-то не хватает.
— Не хватает? — спрашивает, дрожа, Хаим-Борух, и на языке у него вертится: — Удачи для жены в ее торговле горохом и дрожжами.
Рабби, однако, перебивает его и нанизывает слова как жемчужины:
— Тебе, Хаим-Борух, не хватает чубука!
Все вокруг оторопели от изумления.
— Ты куришь, — продолжает рабби, — глиняную трубку, как извозчик.
У Хаим-Боруха выпала трубка изо рта.
— Скажу Соре-Ривке, — пролепетал он.
— Скажи, скажи! Пусть она тебе купит длинный чубук… Вот тебе мой праздничный для образца. Точно такой, чтоб был…
И рабби протягивает Хаим-Боруху свой чубук.
В этом чубуке и было все дело.
Не успел Хаим-Борух вернуться домой, как в местечке стало известно, что он везет с собой праздничный чубук рабби.
— Зачем? Для чего? — спрашивали на каждой улице, в каждом доме.
— Зачем? Зачем? — трепеща спрашивали евреи, и сами старались найти ответ: — Наверно, от бесплодия помогает!
Потом Хаим-Борух, кажется, страдает тем, чем страдают все ученые; дым от праздничного чубука рабби и от этой хвори, наверно, поможет. Ага, еще: у Соре-Ривки плохое зрение. Носит очки в двадцать два года. Может быть, рабби и об этом позаботился. Шутка ли жена Хаим-Боруха!
И вообще: от чего только не помогает чубук рабби, к тому же праздничный!
Только слез Хаим-Борух с телеги, сто человек уже просили у него одолжить им чубук на месяц, на неделю, на день, на час, на минуту, хотя бы на секунду…
Всякий был готов его озолотить.
А у Хаим-Боруха один ответ:
— Не знаю… Спросите Соре-Ривку!
Сам бог внушил ему эти слова.
У Соре-Ривки отлично поставлено дело…
Восемнадцать грошей за затяжку! Восемнадцать грошей, не меньше!
И чубук помогает.
И Соре-Ривке платят. У нее уже и домишко собственный, и приличная лавчонка, а в лавчонке много дрожжей и всяких других товаров.
Сама Соре-Ривка поздоровела, разогнулась, пополнела. Купила новое белье для мужа и забросила очки.
Совсем недавно прислали за чубуком от помещика. Три серебряных рубля положили, еще бы!
Хотите знать, есть ли у Соре-Ривки дети? Как же, трое, не то и четверо. Хаим-Борух тоже стал похож на человека…
А в синагоге не затихает спор.
Некоторые утверждают, что Соре-Ривка ни за что не вернет рабби его чубук, даже и не подумает.
Другие же говорят, что она давно его вернула, что это совсем не тот чубук…
Сам Хаим-Борух молчит.
Но какая разница, чей чубук? Лишь бы помогал!
Благочестивый кот
Пер. С. Ан-ский
ри певчих птички перебывали в доме, и всех их, одну за другой, прикончил кот.
Это был не простой, не заурядный кот. У него была возвышенная, богобоязненная душа, он ходил в беленькой шубке, и в главах его отсвечивало само голубое небо.
Это был поистине благочестивый кот. Десять раз на день совершал он омовения, а трапезы свои справлял скромненько и тихо, где-нибудь в сторонке, в уголке…
В течение дня он ел что бог пошлет, довольствовался чем-нибудь молочным. И только когда наступала ночь, он разрешал себе мясную пищу — кусочек мышиного мяса. Ел он не торопясь, без жадности, не так, как едят обжоры, а медленно, скромненько, почти играючи. Он не спешил. Пусть себе мышонок поживет еще секунду, пусть себе еще побегает, попрыгает, пусть исповедуется в грехах. Благочестивый кот никогда не спешит…
Когда принесли в дом первую певчую птичку, кот тотчас же проникся к ней глубокой жалостью.
— Такая красивая, милая, крошечная пташка и не удостоится царствия небесного! — стонал он.
Да и как может она удостоится царствия небесного?
Во-первых, она совершает обряд омовения по-новомодному, купаясь всем тельцем в чашке с водой.
Во-вторых, как только ее посадили в клетку, она тотчас же взъерепенилась… Хоть она и юная и нежная, а, наверное, уже больше думает о динамите, чем о религиозно-нравственном чтении.
И, наконец, это пение. Это дерзкое, разгульное пение, да еще с присвистом. А эти смелые, открытые взгляды прямо в небо; эти бунтовщические попытки вырваться из клетки; эти порывы к грешному миру, к вольному воздуху, к открытому окну!
Слышал ли кто, чтобы, скажем, кота сажали в клетку? Или, чтобы кот когда-нибудь насвистывал песню, да еще так дерзко, так бесшабашно?
«А жалко, — плачет благочестивое сердце в груди благочестивого кота. — Ведь все-таки живое она существо, наделенное душой, божественной искрой!»
У кота набегают слезы на глаза.
«И все несчастье в том, — размышляет он, — что грешное тельце ее так прекрасно. Поэтому для птички мирские удовольствия так притягательны, поэтому и дух зла в ее сердце так силен.
Да и как может устоять против ужасного и сильного духа зла такая крошечная, такая приятная пташечка?
И чем дольше она живет на свете, тем больше она грешит, тем страшнее наказание, которое ждет ее на том свете…»
А-а-а!
В душе благочестивого кота сразу вспыхнул священный огонь. Кот вскочил на стол, где стояла клетка с птичкой, и…
По комнате уже летят перышки…
Кота побили. Побои он принял смиренно. Он набожно стонал, плаксиво мяукая, исповедовался…
Больше грешить он уж не будет.
Кот понял, за что его побили. Побили его за то, что он засорил комнату перьями и оставил на скатерти кровавые пятна.
Да, подобные приговоры надо выполнять чисто, тихо и благочестиво, так, чтобы ни одно перышко никуда не залетело, чтобы ни одной капли крови не было пролито.
И когда купили и принесли в дом вторую певчую птичку, кот задушил ее тихо и осторожно и проглотил вместе с перьями.
Кота секли.
И только теперь кот наконец понял, что дело не в раскиданных перьях и не в кровавых пятнах на скатерти, а в чем-то совершенно другом.
Истина заключается в том, понял кот, что нельзя убивать, что следует и прощать, что не казнями и мучениями нужно исправлять грешные души.
Надо обращать на путь истинный, поучать, взывать к сердцу грешника.
Покаявшаяся канарейка может достигнуть таких высоких ступеней благочестия, до которых не добраться самому благочестивому коту…
И чувствует кот, что сердце в его груди трепещет от радости. Покончено со старыми жестокими временами! Покончено с кровопролитием!
Милосердия, милосердия и еще раз милосердия!
И с чувством глубокой жалости и милосердия приблизился кот к третьей канарейке.
— Не бойся меня, — говорил он ей таким мягким голосом, какой вряд ли исходил еще когда-нибудь из кошачьего горла. — Ты грешна, но я не причиню тебе никакого зла, ибо я жалею тебя.
Я даже клетки твоей не открою, даже не прикоснусь к тебе.
Ты молчишь? Хорошо, пташечка. Чем петь разгульные песни, лучше молчать.
Ты трепещешь? Еще лучше. Трепещи, трепещи, дитя мое, но не передо мною, а перед всевышним.
О, если бы ты навеки осталась такою — молчаливой, скромной и трепещущей!
Я помогу тебе трепетать. Я дохну на тебя смирением и благочестием. И с моим дыханием пусть проникнет вера в твою душу, смирение во все твое существо, покаяние в сердце твое…
И чувствует кот, как хорошо, как приятно прощать, как хорошо и радостно дышать на другого своим благочестием. Растет и ширится благочестивейшее сердце в груди благочестивейшего кота.
…Но канарейка не может жить в атмосфере кошачьего дыхания.
Она задохнулась…
Любовь ткача
(Рассказ в письмах)
Пер. Р. Рубина
Первое письмо
орогой будущий шурин мой!
Ты спрашиваешь, как мне живется? Примерно так же, как грешнику на том свете. Для сапожников, пишешь ты, наступили плохие времена. Мы, ткачи, о хороших и думать забыли: собачья жизнь у нас. Старые опытные ткачи, представь себе, зарабатывают от силы четыре-пять рублей в неделю, а простые ткачи, помоложе, вроде меня, довольствуются тремя-четырьмя. И те не легко достаются: приходится проводить за станком пятнадцать — шестнадцать часов в сутки, работать с семи утра до десяти вечера. Но не всем выпадает такая удача, только у счастливчиков есть постоянная работа, другие же, не находя к чему руки приложить, слоняются с бледными от голода лицами.
Так-то, брат! По рассказам стариков, когда-то были аристократы, которые могли себе позволить роскошь отказываться от работы. Теперь самая тяжелая работа не в тягость, за ней гоняются, ее ищут, выпрашивают. А выпросив, дрожат, как бы, упаси бог, не потерять ее, как бы всевышний, а за ним и работодатель не передумали. Пусть заваливают тебя работой, пока ноги не протянешь, пока она тебя не задавит… А то вдруг кончится работа? Или заболеешь и нитки выскользнут из дрожащих рук?
А что тебя ждет на старости лет? Что будет с тобой, когда наступит серая, хилая старость?
Когда видишь вокруг себя столько больных и изможденных пожилых ткачей, поневоле задумываешься о болезнях и о немощной старости. В самом деле, как не заболеть, если ты работаешь по пятнадцать — шестнадцать часов в сутки, дышишь клеем и пылью от крашеной пряжи, довольствуясь при этом ломтем хлеба с селедкой днем и постной похлебкой вечером? На здоровую старость трудно рассчитывать. А у кого есть жена и дети? Те идут ко дну с грузом на шее…
Ты бы посмотрел, как приходит с работы домой ткач, как он украдкой бросает испуганный взгляд на измученную жену и на детишек — кожа да кости, — которые точно в глухом лесу растут! Ты бы видел, как торопливо он проглатывает свою скудную похлебку и тотчас же бросается на кровать!
Он хочет заснуть, закрыть глаза, чтобы не видеть страданий и слез…
Но это не помогает. Жизнь тяжелая, и сновидения тяжелые: снится, что жена заболела и не на что лечить ее; в драке за ломоть хлеба ребенок сломал другому палец; вдруг домохозяин заявляется и топает ногами: деньги ему подавай, а то он всю семейку выбросит среди зимы на улицу. Утром, проснувшись, отец семейства не сразу догадывается, что надо открыть глаза, — так трудно отличить явь от сновидений.
Стоит собраться нескольким старым ткачам, как сразу начинается разговор о хороших временах. Не о тех, которые придут — их уже никто не ждет, — но о старом добром времени, когда ткач работал на себя — собственный станок, собственная пряжа — и свой товар сбывал сам. От пятнадцати до двадцати рублей в неделю зарабатывал и ни от кого не зависел, был свободным человеком, даже в городских делах имел голос. Говорят, ткачи выделяли своего представителя в общину. Теперь ткач — простой рабочий — пряжа не его, товар он сдает. Он не знает, сколько сто ит пряжа, не его это дело, не знает, во сколько оценивается его труд; он получает со «звезды». Семь-восемь копеек за звезду считается приличной платой.
Да, я забыл, что разговариваю с сапожником, который не знает, что такое звезда. Представь себе, что ты живешь в большом городе и работаешь вовсе не на своих заказчиков. Кожи ты не покупаешь, мерки с ноги не снимаешь и готовых сапог на дом не относишь. Ты имеешь дело только с купцом, который дает тебе кожу, а потом принимает работу и платит за столько-то пар сапог столько-то и столько.
Вот это и есть звезда, когда, понимаешь ли, оптом работаешь на купца. Прибыль купец забирает себе, а тебе оставляет на воду для каши, ведь у других и водички этой нет… Вообрази себе, что ко всему прочему начинается еще разговор о машине для шитья сапог, а руки сапожника, значит, теперь и вовсе ни к чему. Недурно, а? Вот так примерно обстоит дело у нас. Восемь копеек за звезду — это предел мечтаний. Но как поживает душа моя Мирьям? Ей все еще нравится вышивать платочки для чужих носов? Не разучилась ли она петь во время работы, звенит ли еще в доме ее серебристый голосок? А глаза — удалось ли им сохранить свою ясность, детскую чистоту, они все такие же небесно-голубые? Не краснеют ли веки? А у тебя что? Не собираешься ли ты, воспользовавшись войной между Грецией и Турцией, тайком пробраться в Палестину на могилы предков? Или же, набравшись храбрости, ты решил отправиться в Аргентину, чтоб бороться с саранчой? Здесь, брат, больше невмочь…
Но вернее всего, ты, конечно, все еще тешишься старым, добрым правоверным «Алшехом» и мерещится тебе «Тысяча и одна ночь» на еврейский манер… Пиши! Не зазорно будет и Мирьям приписать несколько строк… Послушай, когда я иногда во сне вижу у Мирьям красные веки, я ухожу на фабрику, сжав кулаки… Но тебе этого не понять…
Твой преданный будущий шурин…
Второе письмо
Когда ты в одном письме несколько раз спросил о моих делах, я между строк прочитал твою мысль; моего дорогого будущего шурина интересует, конечно, когда же свадьба? Получив в ответ обильный перечень ткацких горестей, ты мог бы догадаться, что не так скоро.
Крепкая же у тебя голова, мой будущий шурин! Пока не стукнешь молотком по твоему котелку, он не сварит.
Но если уж ты выложил все, что думаешь, как селедку на тарелку, то и я вынужден ответить ясно и недвусмысленно.
Я не могу, пока что мне нельзя жениться!
Ты спрашиваешь, не забыл ли я на чужбине того, что говорил дома; ты подозреваешь, что я стал другим, что мне подменили сердце, говорят же: с глаз долой — из сердца вон. О нет! Душе моей Мирьям, я уверен, ты письмо не показывал, она бы мне таких вопросов не задавала, она знает, что мы с ней связаны навеки, на жизнь и на смерть!
Эх, брат, соединиться с Мирьям я жажду так, как только может человек жаждать счастья, как может он желать освободиться от тоски, от сердечной муки, от гнетущей заботы…
Я об этом мечтаю, но мало ли о чем мечтает ткач?
Вот захотелось сыну одного моего работодателя и дочери другого, и они поженились. Веселая свадьба была, даже нас, рабочих, не забыли: водку поставили. А когда я сказал, что не пью, мастер покосился на меня, наверно, достал носовой платок и узелок завязал.
Вся дорога от дома до синагоги была выложена коврами. Звуки оркестра возносились к самому небу, луна и звезды плясали. Оглушенные, сконфуженные, онемели высокие фабричные трубы! Улица купалась в свете, который лился из танцевальных зал. Свет лился, как вино, а вино, как вода! Вчера сыграли свадьбу, сегодня молодожены отправились в свадебное путешествие.
Они захотели и поженились. Ты, наверно, думаешь, что они очень нуждались друг в друге, жить не могли врозь? Ничего похожего! У жениха на фабрике несколько знакомых девушек. За день до свадьбы он устроил для них пирушку и для каждой припас подарок, чтоб не забыла его во время разлуки. Веселая это была пирушка, пожалуй, веселее, чем свадьба, вино здесь пили получше…
Среди девушек находилась и замужняя женщина, жена ткача… Я его знаю — пьяница! Но поди угадай, пьет ли он потому, что она так ведет себя, или же она ведет себя так оттого, что он пьет. А может быть, причина поведения обоих в том, что «Алшех» здесь вышел из моды, публика предпочитает ему прогулку по субботам. В общем, пирушка удалась на славу. Невеста тоже не отличается добродетелью. Когда-то девушка была подобна зеркалу, которому достаточно одного лишь дуновения, чтобы помутнеть, теперешние же барышни как сита, чего только не пропустили сквозь себя… Знаю одно: невеста месяц целовалась с бухгалтером, месяц — с представителем фирмы, а на прогулку выезжала с обоими вместе…
И все-таки отпрыски моих хозяев поженились и теперь совершают свадебное путешествие. А мы с душой моей Мирьям не можем жить вместе, несмотря на то что нужны друг другу, как хлеб, как вода, как воздух. Несмотря на то что наши мысли едины, что мы с ней одна плоть и кровь, она все же вынуждена оставаться у тебя и портить глаза шитьем, а я, я осужден жить здесь один и ткать, ткать, пусть голова пылает и сердце обливается кровью. Соединиться мы не можем!
Что сказать о ткаче, обремененном семьей? Не знаю, как дома, а посмотрел бы ты на него на фабрике: гнется в три погибели, стелькой стелется перед хозяином и его «людьми», духа их боится, мучительно ловит одобрительный взгляд… Бррр! Меня пробирает дрожь, когда я вижу такое! Нет, на это я никогда не пойду! Пусть поглотит меня вечный мрак, лишив счастья, сочувствия, проблеска надежды; пусть донимает голод, пусть я останусь распростертым на мокрой земле, под плачущим небом, как бесприютный червь, но только не это! Если не станет лучше, то пропало. Пусть душа моя Мирьям забудет меня, если сможет, пусть изменит, если захочет, или же пусть страдает вместе со мной хотя бы на расстоянии. Должна же когда-нибудь земля расцвести радостью. Может быть, миру нужны для этого наши слезы, наша кровь, что ж, мы их не пожалеем для счастья других!
Продолжать письмо мне помешал свет, вдруг проникший в мой полутемный угол. Я оглянулся — оконце пылает: где-то пожар, не фабрика ли горит?..
Третье письмо
Ты спрашиваешь, отчего так плохи наши дела? Почему становится все хуже? Это понять нетрудно, подставь только свои длинные уши. Во сколько ценится труд ткача, зависит и от рабочего и от работодателя. Чтобы жить хоть сколько-нибудь сносно, ткач стремится продать свой труд подороже, хозяин же, наоборот, старается заплатить за работу поменьше, чтобы получить большую прибыль. Когда работы много, а ткачей не хватает, фабрикант вынужден платить столько, сколько потребует рабочий, когда же ткачей много, а работы мало, рабочий вынужден мириться с тем, что предлагает ему фабрикант. А ткачей с каждым днем становится больше, число их растет, как на дрожжах… Об этом уже кричат воробьи на крыше, но так как ты сапожник, да еще такой сапожник, который не пошел дальше «Алшеха», тебе это еще неизвестно.
Борьба за работу растет среди ткачей изо дня в день. Молодые ткачи, которые могут работать дольше и больше выработать, вытесняют стариков; холостые, могущие прожить и на маленький заработок, вытесняют семейных, нуждающихся в большем. Подрастающие подмастерья вытесняют и тех и других… А тут еще прошел слух, будто какие-то новоиспеченные молодые благотворители собираются открыть ремесленные школы, которые каждый год будут выпускать все новых ткачей.
Мало того, что плохо, так этому плохому стараются еще придать приличный вид; и гладким оно должно быть, и округлым, и хорошо пригнанным, как ярмо на шее.
Недалеко то время, когда семеро ткачей, схватив за полы одного хозяина, будут умолять: «Дай, дай нам работу, пускай наполовину бесплатную, пускай задаром, только бы работать, только бы не слышать жалоб наших жен, которым вторят дети…»
Не веришь? Ты считаешь, что всему есть предел и дальше так продолжаться не может? А я верю, что работа — это тоже своего рода хмель, она опьяняет, оглушает, забивает голову так, что теряешь представление о себе и обо всем окружающем; это вроде водки.
У нас свободный мир! Никто не может заставить меня работать; я никому не подвластен! Я работаю, когда хочу, и делаю, что хочу. Я свободная птица, но всякому вольно подстрелить меня, ощипать и положить в горшок. Свободным я мог бы считать себя, если б у меня не было желудка, требующего еды и питья; если бы я не нуждался в жилье, а работал бы для удовлетворения других более возвышенных потребностей. О, тогда бы я совсем по-иному расценивал свой труд! А теперь?
Я хочу получать побольше, хозяин хочет давать поменьше. Мы с ним оба свободны, но он может найти другого на мое место, я же этого не могу.
Сегодня я брошу работу, а завтра меня схватят за шиворот и выбросят из квартиры; послезавтра мне уже будет сводить живот от голода. Пройдет еще день, и я буду горящими глазами смотреть издали на хлеб у торговки на лотке и не смогу заставить себя уйти; хлеб — магнит, и я не в силах оторваться от него.
Сам я еще такого не испытал, но глаза, которые так смотрят на хлеб, мне однажды довелось увидеть… Глаза голодного волка…
Но об этом в другой раз. Поздно, и голова у меня трещит.
Четвертое письмо
Большое спасибо за слова утешения, вернее, за желание утешить меня; разве ты виноват, что даже в голове беднейшего сапожника мир отражается в гораздо лучшем виде, чем он есть на самом деле?
Твои мысли сапожника в переводе на мой язык, язык ткача, читаются так: хорошие и плохие времена сменяют друг друга, как лето и зима; если теперь работы мало, а свободных рук излишек, то скоро, когда запас товаров будет распродан, станет наоборот: работы в преизбытке, а ткачей мало. И тогда наступит рай на земле. Нас, ткачей, начнут днем с огнем искать, а отыскав у будут молить: «Вытряхните наши карманы, только работайте! Луну с неба вам добудем, только берите в руки челнок!» За звезду ткач будет получать невесть сколько, ткач в золоте будет ходить…
И только я вымолвлю слово, ты примчишься с душой моей Мирьям на бричке или же верхом, и сыграем свадьбу в добрый час…
Эх ты, старый дурень! Ну и раздул же ты мыльный пузырь! Расскажу тебе историю, от людей слышал: когда-то злой колдун ополчился против жителей одного местечка и стал строить им козни. Но так как они отличались благочестием и местечко было полно святынь, колдун там не очень преуспевал. Пораздумав, он обернулся коробейником и начал скупать все священное. Платил он щедро, чистым золотом! За связку цицес — золотой, за псалтырь, за амулет — золотой, только давай, вот до чего дошло! По слухам, этот товар коробейник переправлял в Америку — нашел место для святынь…
Народ поверил и стал выносить из домов все священное. Вначале соблазнились самые бедные — водоносы и носильщики, за ними — мастеровые, а вслед за мастеровыми — уважаемые хозяева. Польстились на золото служки, канторы, дайены, резники… Никто не устоял… Даже раввин и тот оголил свой дом; за деньги можно будет потом другие святыни купить.
Когда в местечке не стало святынь, колдун получил власть над людьми и начал изводить их всякими злыми недугами…
А помощи ждать неоткуда: ни амулета на косяке двери или в окне, ни священной книги на полке!
И заговора от дурного глаза не найти, и главы из талмуда не прочитать, и молитвы не произнести…
А когда жители местечка надумали заново обзавестись божественными книгами и открыли сундуки, то, страшно вымолвить, нашли там черепки вместо золота.
Так случилось и с нашими ткачами.
Было это несколько лет назад, еще до моего приезда сюда. Для ткачей вдруг наступила золотая пора: стало не хватать ткачей.
И вот: ткачей сюда, ткачей! Чем больше рабочих рук, тем лучше!
Фабрикант-колдун золотом платил, ткачи были в почете. Так продолжалось целый год. А когда этот год прошел, он оставил за собой черепки, горе да болезни!
У наших людей не хватило ума воспользоваться обстоятельствами и поднять цены на свой труд. Сообща они, может быть, догадались бы это сделать, но тут каждый только о том и думал, как бы не упустить работу и не потерять заработок. Ткачи набросились на работу, как на горячий пирог. Друг у друга из рук вырывали, дрались за более выгодный заказ. Силой брали, со слезами и проклятиями. Фабриканту только оставалось потирать от радости руки и, щуря свои сальные глазки, смотреть, как народ надрывается на работе, — уже не пятнадцать — шестнадцать, а двадцать с лишним часов в сутки проводили ткачи за станком. Больные оставили постели, немощные богатырями стали. Все соки из себя выжали, из последних сил выбились, зато заработали. Ничего, за деньги можно обновить силы. И ткачи, недоедая, недосыпая, работали все быстрей.
Товару образовались излишки, а силы у ткачей иссякли, многие чуть дух не испустили…
А стоит рабочему заболеть, денег как не бывало… Работы ему не найти, и нужда следует за ним по пятам.
Такое время было, и приди оно снова, повторится то же самое. Пока ткачи не перестанут конкурировать между собой, каждый неизбежно будет стараться захватить для себя побольше работы, просиживать подольше у станка. И чем больше мы гонимся за работой, чем дольше мы сидим у станка, тем меньше становится работы. Когда же в ткачах нет нужды, конкуренция между ними растет, и работа их меньше ценится… Петля на шее затягивается все туже!
А тут еще подрядчики… Но о них в следующем письме.
Пятое письмо
Ты не знаешь, чем занимается подрядчик? Объясню тебе коротко и ясно; я забыл, что разговариваю не с ткачом, а с сапожником.
Подрядчик — это, братец, и не фабрикант и не ткач. Сам он не работает, и работодателем его нельзя назвать. Это посредник: он берет у фабриканта работу, а выполняют ее рабочие. Он, видишь ли, стоит между фабрикантом и ткачом, и когда скудный кусок хлеба летит из рук хозяина в рот рабочего, подрядчик подхватывает этот кусок на лету и откусывает половину… Иногда умудряется даже целиком его проглотить… и ничего… не подавится…
Подрядчик берет работу не для опытных ткачей, а для учеников, работающих под его наблюдением… Он их учит и поэтому они работают задаром, иногда даже платят ему. Только по истечении довольно длительного времени они начинают получать грошовую плату и то по частям. У подрядчика есть два больших достоинства: во-первых, что ни год он выпускает новую партию ткачей — бедняков, которые пойдут на любые условия, лишь бы не оставаться без работы; во-вторых, работая чужими руками, он соглашается на самые низкие расценки. Ткачи, естественно, ничего не могут поделать, и оплата труда падает все ниже.
Достоинства неоспоримые! Может быть, он даже обретет благодаря им вечное блаженство и на этом и на том свете?
О том свете я немногое могу сказать; давненько я через добрых знакомых не получал оттуда весточки. А на этом свете подрядчику живется неплохо. Фабрикант, конечно, живет на более широкую ногу, но и у жены подрядчика жемчуга на шее, и субботние свечи у нее в больших подсвечниках из чистого серебра.
Но душа моя Мирьям опять скажет, что я всегда был добрым, а теперь стал злым, что раньше я в чужие горшки не заглядывал, а теперь строптивость меня одолела, глаза стали завидущие…
Мирьям, жизнь моя, это так и не так!
Я и в самом деле был добрее. Дома, когда отец еще жил, мир праху его… Правда, мать я потерял рано, а отец все дни проводил у станка. Но я не знал ни голода, ни холода и имел где голову приклонить… А то что в детстве у меня было слишком много досуга и слишком мало товарищей и я ко всему приглядывался и многое передумал в одиночестве, мне нисколько не повредило. Мысль у меня пробудилась рано, но распутать все узлы мне было не по силам. Я много думал и мало понимал… Позже я играючи научился у отца ткать. И работа мне нравилась… Она казалась мне чудом, волшебством.
Вы оба знали моего отца: он был бледный, худой, с темными кругами под глазами и с выдающимися скулами на впалых щеках. Ну и что из того? Бог, да славится имя его, сотворив мир, населил его самыми разнообразными людьми — жирными и тощими, высокими и низкими, — у каждого свое обличье и свои глаза.
Я любил отца, и отец любил меня! Богу я никаких претензий не предъявлял, так как отца другим и не знал. Я и вообразить не мог, что когда-то он был стройным, полным сил, молодым человеком с ясными, горящими глазами, которые так нравились моей маме. Я знал, что у меня была мать, и как во сне видел хлопотавшую по дому молодую женщину с белоснежной кожей, с глубокими глазами и черными ресницами. Мне говорили, что бог, хвала ему, забрал ее к себе, — видно, понравилась… Хоть бы кто-нибудь объяснил мне, что мать ушла из жизни потому, что для выздоровления ей были необходимы вино и мясо, а вино и мясо не для бедняков. Этого мне никто не сказал, точно так же от меня скрыли, что ремесло ткача высасывает все соки, что именно оно сделало моего отца худым, бледным и полуслепым…
Отец страдал астмой. Откуда я мог знать, что причина болезни — пыльная пряжа. Тот же самый бог, который создал моего отца тощим и поселил грусть в его глазах, наградил его еще и астмой, а за что? Но об этом и спрашивать не стоит. Я учил тору у меламеда и знаю, что даже ангелы бывают грешны, тем более простой смертный, ткач. И бог карает; не лучше ли отбыть наказание на этом свете? Когда я, проснувшись иногда среди ночи, видел, как отец, тяжело дыша, спит почти сидя, опершись на подушку, я заливался горячими детскими слезами и с глубокой верой молил бога наказать меня, если отец согрешил против него. А в том, что моя молитва не доходила до бога, я не видел ничего удивительного. Какое дело великому, грозному богу до мальчишки, сына ткача, почему он должен непременно внять моей мольбе?!
Чаще всего я, однако, заставал отца за станком… Иногда это бывало на рассвете, который тоненькими лучами пробивался сквозь щели в ставнях. «Папа, хватит работать, иди спать!» — умолял я отца. А он как будто и не слышит. «Сейчас сейчас, дитя мое, — и не трогается с места. — Вот только закончу эту звезду». И я засыпал, убежденный, в том, что отец упрямый: хотя у него болят глаза, он непременно хочет работать. Зимой мне подчас бывало холодно одному в постели, и я с горечью думал, что отец свою звезду любит больше, чем меня: звезда могла бы подождать и до утра, а я замерзаю.
Многое объяснял мне мой меламед. Одного только не объяснил, не объяснил, что отец лютой ненавистью ненавидит звезду, а спешит закончить ее для того, чтобы я получил к завтраку бублик, что ему вовсе не хочется с его слабым зрением работать по ночам, но он вынужден это делать. И еще мне никто никогда не говорил, что от пыльной пряжи можно заболеть астмой.
Теперь я все это знаю и потому не могу оставаться добрым. Я знаю, какие жестокие слова говорил моему отцу злой и безжалостный мир: «Ты работай побольше, получай поменьше, а на жизнь проси у бога! Работай как можно больше, днем и ночью, забрасывай мир тканями, а исцеления для своих глаз проси у бога! По восемнадцать часов в сутки сиди, согнувшись среди четырех стен, и глотай крашеную ядовитую пыль, а заболеешь астмой, предъявляй претензии опять-таки только богу! Жалко тебе, что ли, если твой труд будет нас одевать, что мы на нем разбогатеем?» Теперь ту же песенку жизнь напевает и мне…
Отец мой верил в бога и покорно нес свое бремя. А может, он все понимал и страдал в тысячу раз больше, чем я? Не знаю, с детьми о таких вещах не говорят.
Отдавал ли себе мой меламед отчет в том, кому он служит? Понимал ли он, что, опутывая мою душу крепкой правоверной паутиной, он выбрасывает ее на свалку? Ему это и в голову не приходило. Он и сам был подневольным человеком, тоже служил хозяевам; мой отец умер от астмы, меламед — от болезни легких. Стоит ли удивляться, что, лишенный правды, я жил беззаботно и был добрым?
Тем более что я познакомился с одной девушкой-хохотушкой и каждый вечер встречался с ней у ворот… Началась новая чудесная жизнь; лунные ночи и сладостные мечты… Бог мой, как я был счастлив! Какой восторг я испытывал каждый раз, когда кантор, благословляя новолуние, пел: «Все евреи — братья!» Шутка ли, у человека семь-восемь миллионов братьев и сестер и одна из этих сестер — Мирьям! Я ощущал себя сильным и гордым! Не мог же я тогда знать, что судьба оторвет меня от дома и забросит, как гнилое яблоко, куда-то на чужбину, где сердце изойдет тоской, а Мирьям в одиночестве будет проливать слезы за шитьем. Позже только я понял, что фабрикант Мориц Файнбах мне вовсе не брат, что свою лошадь он жалеет больше, чем меня. Но тогда я этого не знал и непринужденно, с улыбкой на молодом лице, с мечтательными глазами и распростертыми объятиями шел навстречу миру…
Теперь я уже знаю, слишком много знаю… Но разве зависть говорит во мне? Разве я мечтаю о серебряных подсвечниках подрядчика или о тугой мошне моего хозяина? О нет! Не надо мне этого! Мне представляется чисто убранная комната, две деревянные кровати. Пусть по одной подушке на каждой, зато наволочки белые как снег; в простом деревянном шкафу хлеб, и на обед всем по полфунта мяса. Если бог пошлет ребенка, пусть материнская грудь напоит его молоком, свежим молоком, а не желчью, не отравой! Пусть я буду одет бедно, но опрятно, хоть и с заплатами, но не в отрепьях. Чего бы я еще хотел? Чтоб моей женой и матерью моего ребенка была та, которая меня влечет, с которой я связан всеми помыслами, всей душой. Мне нужно так мало, но и это малое мне недоступно, потому что я осужден кормить других, сам оставаясь голодным. Никому я не завидую. Но не могу мириться с положением водосточной трубы, которая, пропуская влагу, сама не пьет…
Шестое письмо
Ты пишешь, что я грешен, слишком многого хочу, как будто у меня на это особые права. Душа моя Мирьям говорит, что можно прожить на самую малость, в любви и согласии можно как-нибудь прокормиться. Раньше я и сам так думал. Но теперь, когда я присмотрелся к жизни моих товарищей, я увидел страшные вещи!
Получив первые два рубля за неделю работы, я подпрыгнул от радости. Мне захотелось телеграфировать вам, чтобы вы готовились… Но я не телеграфировал, мне вдруг стало жалко денег. Не моих, денег Мирьям мне стало жаль, ведь они уже принадлежали ей. Я решил лучше написать. И вот я ночью написал, а наутро письмо не отправил.
Вечером я пошел к знакомому ткачу; три года только женат, а женился он, я знаю, по любви. Меня потянуло туда, хотелось провести вечер со счастливой четой. Хотя бы сквозь щель заглянуть в рай, о котором я так мечтаю, каково там! И я увидел…
Двух больных детей я увидел. Один заболел дифтерией, от него заразился второй… Жена сидела, склонившись над швейной машиной, любящий муж, размахивая руками, в сердцах шагал взад-вперед по комнате. Присмотревшись, я заметил у него слезы на глазах. Слезы эти показались мне подозрительными; от него несло водкой… Я постарался поскорей убраться оттуда и всю ночь не мог заснуть…
Я лежал под одеялом, и меня неотступно преследовал образ женщины, согнувшейся над машиной; лица ее я не видал, но ясно представлял себе его бледным, растерянным и испуганным. Из глаз женщины капали крупные, точно горошины, слезы, а спина вздрагивала… И мне все казалось, что муженек сейчас подойдет и ударит кулаком по этой вздрагивающей спине. Не сегодня так завтра ударит. Трезвым он уж домой не будет приходить.
После мне здесь и не то приходилось видеть. Спросите любого, и он вам пальцем укажет на родителей, торгующих плотью своих дочерей, а также на детей, выбрасывающих на улицу родителей, как только они перестают зарабатывать…
О, вам этого не понять! Не только полотно и шерсть мы ткем; мы ткем также новые обычаи, новые с иголочки нормы поведения. И саван мы ткем, чтоб похоронить в нем добрый, старый, набожный мир, И восторжествует смердящий, насквозь прогнивший мир, и люди с чистой душой не смогут в нем оставаться!..
Восьмое письмо [56]
Поздравляю, наконец-то до тебя дошло! Голод и нужда тебя не трогают, лишь бы мир не пошел прахом, лишь бы вера и добродетель не исчезли, вот чего ты боишься.
И тебя осенило: прежде всего, ты пишешь, надо устранить подрядчиков.
Америки ты, конечно, не открыл, даже пороха не изобрел. Это до тебя успели сделать. Твою песенку уже птицы на крышах поют. Награду ты все же заслужил, и я расскажу тебе историю о глазах, загоревшихся при виде хлеба на лотке.
Когда-то, совсем недавно, жил-был ткач, и весьма искусный, только не очень умный, как о нем говорили: то ли голова у него сидела не на месте, то ли винтика в ней не хватало. Зато сердце у него разрослось непомерно: оно стало вместилищем всех ткацких горестей, и так как эти горести были очень велики, то они вытеснили из сердца ткача его собственные заботы, и потому он часто забывал о себе. Зарабатывал он сносно — времена тогда были, получше — и собирался вскоре жениться на любимой девушке. Но ему пришла в голову странная мысль, и все пошло кувырком. Он внушил себе, что если каждый ткач в отдельности не больше чем слабый, гибкий прут, который самый последний подрядчик может при желаний обвить вокруг пальца, то, объединившись, ткачи могли бы составить крепкий веник, которым можно было бы вымести и выбросить на свалку кое-кого и посильнее подрядчика. Но чем связать такой веник?
И была еще у того ткача дурная привычка вечно держать рот открытым. Какая бы зеленая птица ни зародилась в тесном гнезде его головы, она тут же без всяких помех вылетала на волю… Старики предупреждали его, чтоб он поменьше заботился об общественном благе — общество часто платит камнями за хлеб; возлюбленная, обнимая и целуя его, со слезами упрашивала не марать рот каким-то веником. Но он стоял на своем — надо связать веник!
И слова его шли от души, кровью были согреты. Рабочие больше чувствовали, чем понимали: они толпились вокруг говорившего, вздыхали, а иногда с губ их срывалось проклятие. Но человека с большим сердцем это не удовлетворяло. За сто вздохов булочник и одного хлеба не даст, говорил он, от миллиона проклятий у работодателей ни один, зуб не выпадет… Что же еще? Веник, во что бы то ни стало надо веник связать!
Вот и начали вязать. Народ собрался и решил больше на подрядчиков не работать. Тем, кто с ними связан, работу бросить. Чтоб поддержать их, пока они получат работу на фабрике, были тут же собраны деньги. Среди работодателей начался переполох. Потеряв голову заметались подрядчики, сбавили тон, и по возможности вежливо заговорили даже фабриканты. Ткачи радовались: бедняки, оказывается, обладают силой, стоит ее только разбудить, и она мир перевернет! Счастье, ликование.
Радужный мыльный пузырь быстро лопнул. Прежде всего нашлись ткачи из неопытных, вечно сидевших без дела, которые отыскали лазейку к подрядчикам и начали работать. Тогда и другие, испугавшись, поспешили занять свои места. Тут уж и остальным пришлось, изменив своему слову, чуть ли не явиться с повинной к подрядчику: «Прости, пожалуйста, это вовсе не наша шкура, хоть она на нашем теле, дери ее сколько хочешь!» И снова чистая вода покрылась тиной, и все осталось по-старому…
Одна только перемена произошла: человека с сердцем прогнали с фабрики, и никто не принимал его на работу. Возлюбленная, естественно, отказалась от него. Ткачи молчали: нельзя же из-за одного человека остаться без пропитания.
Случилось это до моего приезда сюда, но мне еще выпало счастье видеть, как человек с большим сердцем впился глазами в хлеб у торговки на лотке.
Девятое письмо
Я и не подозревал, что душа моя Мирьям пользуется таким влиянием у бога — только она высказала в последнем письме пожелание еще хоть раз увидеть меня, как я еду домой.
Правда, расходы велики, но можно продать несколько лишних вещей. Кровать, подушку, одеяло, даже сенник я уже спустил. Могу попрощаться с пиджаком и с двумя-тремя рубашками…
На проезд хватит, а не хватит, пешком дойду.
Случилась простая вещь: я сделал глупость и теперь вынужден уехать.
Дело было так: после того как мне довелось увидеть голодные глаза, я раз навсегда решил: лучше золотник ума, чем фунт сердца! Можно оставить открытой дверь, но рот надо держать на замке. Зубы служат не столько для того, чтобы откусывать пищу, сколько для того, чтобы прикусить язык, когда он собирается сказать лишнее. Человек, конечно, царь природы, и речь возвышает его над животными, но «здравствуйте — прощайте» для него вполне достаточно, а другие разговоры ни к чему. Много еще подобных добропорядочных и разумных истин внушал я себе и старался запомнить, только бы мне никогда не пришлось смотреть на хлеб так, как смотрел тот, с большим сердцем, не умевший держать язык за зубами.
Посмотришь такими глазами на хлеб и, чего доброго, дойдешь до того, что стащишь его.
А что сказал бы тогда мой набожный меламед? Он не замедлил бы явиться в небесное присутствие и засвидетельствовать, что сам учил меня: «Не укради — не тронь чужого!»
Мой набожный меламед, как тебе известно, был близорук и дальше своего носа не видел. Когда жена клала перед ним на стол хлеб, он только хлеб и видел, ничего другого… Но откуда взялся хлеб? Как он пришел к нему? Кто сеял его, кто жал, кто молол, кто пек? Чьим потом пропитан хлеб, чьей кровью? Над этим мой меламед не задумывался… Он мог бы из-под земли возникнуть, чтобы крикнуть мне: «Вор!» И на мне бы шапка загорелась!
Но что делать, когда человек предполагает, а беда (своя или чужая) располагает? И как бы тщательно ты ни застегивал сердце на все пуговицы, какая-нибудь глупость всегда ухитрится пролезть в него. Не успеешь оглянуться, и глупость сделана, хоть бейся головой об стенку. Мой бывший работодатель говорит, что от меня он ничего подобного не ожидал. Да мне и самому трудно поверить… И все же это так. Доказательство: я еду домой!
Но ближе к делу. Когда-то здесь. существовало довольно большое общество ткачей, носившее название «Поалей-цедек». Это было самое невинное общество, которое никому не внушало тревоги, — евреи приходили туда помолиться, а по субботам — читать «Алшех». Старикам было по душе молиться отдельно от хозяев, видно, почувствовали, что даже с богом у них счеты особые… Кто знает?! Со временем молитвы почти совсем вышли из моды, а «Алшеху» народ стал предпочитать прогулки за город, чтобы очистить легкие от пыли, которой надышались за неделю. Об обществе никто и не вспоминал, кроме нескольких совсем старых ткачей в ветхих талесах с серебряными украшениями, наследием былых добрых времен. Но тут вдруг снизили расценки, и рабочих взорвало; ткачи заволновались, зашумели. Как быть? Что делать? Вот и вспомнили про общество — есть место, где можно собраться и потолковать. Отправились в «Поалей-цедек», и я со всеми. Толпа что смола, не отстанешь!
Обращал ли ты когда-нибудь внимание; как летят искры в кузнице? Тысячи искр, но ни одна соломинка на крыше от них не загорится. Попробуй, однако, собери эти искры воедино, и начнется мировой пожар. Так и с обществом. Стоило людям собраться, как сразу разгорелись страсти. Тут уж поистине слепые прозрели, немые заговорили, калеки стали проворными, паралитики рвались отпускать оплеухи… Пока двух-трех работодателей не найдут посреди базара со вспоротыми животами, кричали некоторые, беде конца не будет.
Я не люблю отпускать оплеухи, о вспоротых животах по натуре своей и слышать не могу, поэтому я стал выбираться из толпы, где острых языков был избыток, а ума не хватало. К несчастью, меня заметили и поднялся крик: «Удирает! Доносить идет! Доносить!» Этого было достаточно, чтобы я вернулся. Прыгнув на первый попавшийся стол, я начал говорить, точно и у меня непомерно разрослось сердце, а в голове не все дома…
Пересказать тебе мою глупую речь? К чему? Мне только хотелось разъяснить ткачам их интересы и прежде всего убедить их, что они должны держаться вместе. Пусть обновят общество и соберут деньги — для больных, для немощных стариков, для безработных, а также на черный день, когда выходить на работу не следует никому… И главное, не конкурировать между собой, чтобы не допускать снижения расценок и удлинения рабочего дня. Я рассказал, что есть места, где работают только двенадцать часов, за границей же — десять, а то и восемь часов в день. Человек не лошадь, а ведь лошадь работает меньше, чем самый ленивый ткач… Много еще я наговорил такого, что умный человек вслух не произносит, а держит про себя. Может быть, ты по-иному думаешь, душа моя Мирьям? Ты ведь спорщица, всегда любила говорить мне наперекор. Но оставим это до встречи. Пока я себе навредил.
Все время, что ты не получала от меня писем, я сидел, одному богу известно — за что. Только когда дознались, что. я не сторонник оплеух и вспоротых животов, меня выпустили и велели на несколько лет оставить город. Дело ткача, сказали мне, ткать, а не прыгать на столы и произносить речи…
Скверно, конечно, но две вещи служат мне утешением: во-первых, я бросил семя и уверен, что оно взойдет; вижу вдали зеленые всходы. Незаметно и тихо, в темноте, это семя пробивает себе путь… Во-вторых, мы увидимся, как ты того хотела, душа моя Мирьям! Скоро, совсем скоро! Приготовь только соли, чтоб натереть мне спину, ей слегка досталось…
Одно-единственное письмо сапожника ткачу
Пишу наспех и весь дрожу. Побойся бога, езжай куда хочешь, только не сюда. С большим трудом я добился у сестры, чтоб она позволила заходить к нам одному приличному ремесленнику, вдовцу. Бедная Мирьям достаточно руки себе ломала, пока согласилась, глаза выплакала, и вдруг ты приедешь и все расстроишь. Подумай сам, жениться ты не собираешься, да, по правде говоря, теперь и не имеешь возможности, зачем же тебе стоять на ее пути? Сам ты мало зарабатываешь, я никак не в состоянии дольше содержать ее, — своих едоков хватает. Если ты честный человек, поезжай куда-нибудь в другое место. Ради бога!..
О чем рассказывало бревно
Пер. Е. Аксельрод
1
О самом бревне
осреди базарной площади лежит старое гнилое бревно.
Оно кажется совсем мертвым, как все, что мертво; но в тихую летнюю ночь, когда местечко погружается в глубокий сон, когда луна и звезды дремлют в легкой серебристой мгле, во мне просыпается старый колдун… Одно мановение руки — и бревно оживает!
Старое заколдованное бревно просыпается по утрам вместе с девственно чистым солнцем, а по вечерам, когда солнце поникает, багровое и приниженное, бревно начинает рассказывать историю за историей.
Всем, что я пишу о местечке, я обязан ему, все это поведало мне старое бревно.
Начинает оно с себя, и это вполне естественно. Каждый считает, что он — пуп земли, а вокруг располагается весь остальной мир.
Всему свое место: сначала я, потом все, что мое, — моя семья, мои товарищи, мои друзья, мои знакомые, мой город, мой край, моя страна… Все, что принадлежит мне!
Потом мы снисходим до компаньонов — наша земля, наш мир.
Правда, прежде чем сказать «наша земля», мы говорим «мой бог»! Но это, пожалуй, из корыстных соображений…
Кое-кто считает себя не только пупом земли, но и светочем вселенной, — свет со всего мира устремляется к нему, дескать, для того, чтобы он отражал его… Не обзаведясь даже простой стеариновой свечкой, эти благодетели бегают по улицам и кричат: «Свет! Свет!»— точно всевышний в свое время, а потом, не будь рядом помянут, Гете перед смертью.
Некоторые даже сомневаются, существует ли, кроме них, еще что-нибудь.
«Я — это я». А остальной мир? — не сон ли это мой в летнюю или в зимнюю ночь?
И действительно, кто может заставить меня поверить, что, кроме меня, существует еще что-то? Ведь я ощущаю только мой голод, мою жажду, мое горе… Люди говорят, что они ощущают то же самое, но ведь этого еще недостаточно!
Когда-то полагали, что на свете существуют порядочность, милосердие, совесть, справедливость и тому подобное. Оказалось, что все это сон, мираж…
В самом желе, если я, я один, отведаю вина, вокруг меня, как пьяный, пляшет весь мир!
Но вернемся лучше к бревну, к его биографии!
Когда-то оно было деревом. Свежим зеленым деревом в зеленом лесу!
Корнями оно уходило в землю, ветвями тянулось к небу… Орел, конечно, парит выше, однако свое дело дерево делало честно — тянулось и тянулось, перерастая себе подобных! Все большая и большая часть неба открывалась ему.
Иногда ему казалось, что с неба вот-вот упадет луна и ляжет короной ему на голову! Оно так высоко поднялось, разве оно не достойно короны?!
Жилось ему неплохо.
Дышит тысячью листьев, пьет земные соки дюжинами корней. Это для тела, а для души птичьи концерты и маскарады облаков!
В ветвях свистит, щелкает, звенит… А по небу что-то летит, несется… Откуда-то плывет отара пушистых овечек; навстречу ей устремляется свора свирепых черных волков… Они исчезают, и вот появляется длинный немец в огромных сапогах и в стальном шлеме… Но и он расплывается! Смотрите, небо вывешивает белье на просушку… Белье качается, трепещет, волнуется, будто хочет упасть на землю и одеть всех бедняков…
Так бывает летом.
Зимой дерево закутывается в белую шубу и дремлет. Дремлет, и снятся ему длинные-предлинные сны.
Однажды оно слышит сквозь сон: трах, трах!
Топор или гром? И кто будет жертвой — оно или другое дерево?
Не успевает оно прийти в себя, как, поверженное, уже лежит на земле… И снова оно засыпает… И снова грезится ему: «Дело сделано! Начинается новая жизнь, совсем новая. Не в родном лесу, не в кругу себе подобных, а на далекой чужбине! Землю и небо заменят небо и вода, вернее — небо и небо: настоящее — наверху, отраженное — внизу…»
И станет дерево мачтой, пустится в плаванье на самом большом корабле, на самом большом корабле по самому большому морю! И увидит оно весь мир!
Но леса оно никогда не забудет!
Когда корабль приблизится к берегу, дерево-мачта поклонится, приветствуя лес… Иногда на него повеет запахом листьев и хвои. Наверно, на корабле есть клетка… И в ней маленькая, милая птичка…
Дерево грезит и чувствует, как топор врезается ему в бока, сдирает и рвет кору… Не беда!
«Терпи, казак, атаманом будешь!»
Других превратили в щепки, испепелили, пепел по всему миру рассеяли, а оно будет мачтой.
Но проснулось дерево не мачтой… Всего лишь балку сделали из него и замуровали в стену.
Душно, темно, тесно, давит со всех сторон…
И снова оно погружается в сон, в тяжелый сон без сновидений, без надежд.
Так оно спит пятьдесят, а может быть, и сто лет. И снова его будят: трах, трах!
На сей раз оно и вправду просыпается в море — в красном огненном море, вокруг бушует пламя…
«Конец пришел! — думает дерево. — Я в аду!»
Но дерево полагает, а пожарная команда располагает… И вот посреди базарной площади лежит бревно…
Лежит оно, гниет, но еще служит маленькому мирку…
На нем держится благополучие шашелей… Подбегает к нему растрепанная прислуга и отрывает от него щепку… Каждый день после обеда оно снабжает зубочистками писаря из магистрата… В канун субботы кто только в бога верует отдирает от него лучинку для сжигания ногтей…
Забредет среди ночи в местечко мелкий торговец, погорелец или просто нищий — переночует на бревне…
Иногда ночной сторож растянется на нем и храпит что есть мочи…
2
Днем
Летнее утро…
Смеясь и галдя, с песнями и криком выбегает детвора из тесных домишек… Босые, полуголые, с куском хлеба в руке или совсем без хлеба бегут они к бревну.
Играют…
Играть — значит изображать старших.
Вот жених и невеста отправляются гулять верхом на палке, целуются по углам, преподносят друг другу подарки.
Если подношение оказывается недостаточно богатым, добавляют еще черепок, осколок зеленой или синей бутылки или кусочек кожи… В противном случае брак расстраивается, обиженная сторона жалуется раввину, взимается штраф.
Вот муж и жена ссорятся, бранятся, проклинают друг друга… А когда надоедает кричать, вымещают остаток злости на детях, на жалких детях из деревяшек и тряпок…
Эти «дармоеды» учиться не хотят, молиться не хотят, пальцем о палец не желают ударить… Только жрать они хотят, бочки бездонные!
За неимением лучшего они берут «лотки», ругают покупателей. Одному богу известно, какой убыток терпишь, а тут еще плати за патент, за место для лотка, плати за обучение детей, за квартиру, свадьбы играй… А покупатели торгуются, душу выматывают!
Потом следуют похороны… Кошка околела, или мертвую мышь где-нибудь нашли…
Но тут появляется помощник меламеда…
В полдень бревно занимают несколько молодых женщин, которые еще живут у родителей… В хорошую погоду они, в белых блузках, в пестрых платках, чинно опустив глаза к вязанью, лежащему у них на коленях, рассаживаются на бревне и проводят там часок-другой…
Вначале все тихо, благородно.
Одна, краснея, рассказывает, как хорошо с ней обращаются. Вторая, «сколько живет на свете», еще никогда не видала такого хорошего мужа, третья молчит и пылает, это, наверно, самая счастливая… А четвертая глотает слезы — ее выдали за старого меламеда.
Потом начинает действовать устная газета. Как стрелы из лука, новости разлетаются по всем дворам, по всем домам и возвращаются к бревну, успев за время пути так разрастись и принарядиться, что не узнаешь!
Старики говорят, что от этого бревна добра не дождешься…
Вечером молодые женщины в еще не стиранных свадебных платьях отправляются за город, на шоссе, на опушку небольшого леса, откуда родом наше бревно. Зайти в самый лесок неприлично. Это было бы слишком «по-светски», «по-господски». Красавица Брайндл гуляла в лесу и догулялась однажды, такого и врагу не пожелаешь! «Жаль старого отца, был известным сватом, а теперь дневного света стыдится!»
Тем временем бревно занимают несколько пожилых женщин, которые вырываются подышать немного свежим воздухом, порадоваться жизни, отвести душу…
Перемыв косточки всему местечку, они рассуждают о том, «что когда-то было, и чего теперь нет…»
Когда-то были преданные мужья, а теперь — собакам выбросить, один хуже другого, стыд и срам; ни одному слову нельзя верить… После свадьбы — «душечка-милушечка», за одним столом едят, из одной миски, а стареет — холодеет, и ничего не поделаешь!
Когда-то женщина у фартука держала правнука, а у груди — своего собственного, а теперь после третьего, самое большое после четвертого, болеть начинает, к докторам ходит… Тут шепчут друг другу кое-что на ухо и сплевывают в разные сторону.
Вот и карает создатель… Он свое добро не любит пускать по ветру. Заработков нет, дети тают как свечи, сыновей берут в солдаты… А община с раввином и в ус не дуют!
Даже солнце теперь не такое, как раньше! Когда-то от пасхи до кущей ходили в одной рубашке… Это, конечно, только так говорится, что в одной рубашке, тогда и шили, и пряли, и ткали, а юбки были с золотой и серебряной бахромой — куда теперешним модам! Но солнце грело — одно удовольствие! Кашля, одышки, озноба и в помине не было!
Солнце заходит, женщины разбегаются; пора готовить ужин «дорогим муженькам», жариться у плиты…
Вспыхивает одно окошко за другим, одна застекленная дверь за другой. Красными глазами смотрят домишки на улицу, а на бревне после вечерней молитвы сидят мужчины.
Кто-нибудь растянется на теплой земле, прислонит голову к мягкому, гнилому, бревну и смотрит в небо с наслаждением, с грустью, с мольбой — и незаметно начинает дремать.
Вдруг из окон и дверей раздается крик, это зовут жены: «Хаим! Иосл! Рувн! Картошка стынет!»
Некоторые добавляют: «Чтоб от тебя только одно имя осталось!»
Еще позже, когда местечко засыпает, из самого низенького домика выскальзывает реб Шмерл, тот, что был когда-то известным сватом…
Сорок лет бегал он в поисках женихов и невест, пока ноги не отказались служить. Еле волочит их… Пол-округи поженил, только собственную дочь забыл… Все сроки прошли… До девятнадцати лет досиделась!
Реб Шмерл опускается на бревно и прячет седую голову в дрожащие руки… Приданое собирал — не ел, не пил, пешком версты мерил. Все копил, копил… Какой стыд, какой позор!
Он поднимает глаза к небу. Хорошо, что его Рохл не дожила до этого!
«Господи, — сетует старик, — пусть она раскается… Уйду я с ней отсюда… Новое приданое соберу… На своих больных ногах буду ходить от порога к порогу, чтобы накопить на свадьбу. Выдать замуж, прилично выдать замуж…
Господи, ниспошли луч света своего в ее сердце! Ведь сердце у нее было доброе, доброе было сердце! Тихая она была, хорошая… Сердечная была!.. От нечистого все это, от нечистого!» Так жалуется старик тихой ночью.
А когда и он уходит, бревно рассказывает мне свои истории.
3
После полуночи
Бревно становится вдвое толще — сливается со своею тенью. Серая глубокая тишина качается над мертвым базаром.
Местечко спит, заперты двери и ворота.
Изредка прошумит в воздухе летучая мышь — горе летучей мыши в местечке, где у женщин нет волос! На боковой улочке время от времени промычит теленок, словно жалуясь на жизнь, которая и так слишком коротка, а ее еще прерывают до срока. Иногда напоминает о своем существовании собака с христианской окраины. Собаку возмущает луна: почему она движется, когда все неподвижно?
Больше ничто не нарушает тишины. Бедный замкнутый мирок на время забывает о своих маленьких — даже когда они достаточно глубоки — горестях, надеждах и желаниях, о своих маленьких страстях…
Тихо и грустно лежит бревно посреди базара; тихо и грустно плывет над ним медлительная желтая луна.
Отчего ты, луна, такая желтая? Почему у тебя такое болезненное лицо? От тебя же не отрывают зубочисток, щепок, лучинок! Может быть, тебе жаль еврейского теленка с боковой улочки? А может быть, тебя пугает собака с христианской окраины?
Кто знает, не завидуешь ли ты нам, бедным людям, потому что мы хоть ночью спим…
Нет, бледная луна! Спят не все.
Кое-где сквозь щели ставень пробивается слабый свет, в воздухе трепещут красновато-синие звездочки…
Портной, сапожник или ткач засиделись за работой, бедная белошвейка моргает покрасневшими веками, строчит, шьет…
Поднимается к больному ребенку испуганная мать…
Где-нибудь в уголке при свете грошовой стеариновой свечки подсчитывает нищий собранное им богатство.
В большом белом доме лежит больная — жена шинкаря Зореха. Судите сами: молодая жена, старый муж; он здоров, а она все лежит! Женщина умирает, Зорех задумчиво шагает по комнате, вырывая по волоску из белой бороды.
С самого начала он не хотел ее! Зачем ему нужна была такая бескровная, такая немощная… Уговорили, навязали ему… Он ту хотел и назло той женился на этой…
И у дайена светится окно. Он читает священную книгу и, может быть, уже обдумывает надгробную речь; Зорех — богач, человек ученый, а друг ученого — и сам ученый!
Да и там, где темно, не все спят…
Против большого белого дома стоит покосившийся мрачный домишко с изъеденными червоточиной стенами. Ставни висят криво и давно уже не закрывают окон. Внутри при бледном свете луны, точно кровавые пятна, маячат подушки без наволочек на двух кроватях, откуда доносятся вздохи…
С подушки поднимается голова сморщенной старухи с потухшими глазами.
— Тойба, слышишь?
Вторая кровать не отвечает. Даже дыхания на ней не слышно. Но старуху не обмануть. Она знает, что Тойба не спит, что Тойба не может спать, ей не до сна…
— Тойба! — повторяет старуха требовательнее.
— Что тебе, мама? — раздается с другой кровати прерывистый голос, в котором легко угадать слезы. — Детей разбудишь!
Старуха замолкает на минуту. В тишине она слышит, как Тойба поворачивается и прячет лицо в подушку.
— Слышишь, Тойба! Твой Мендл не сегодня-завтра уйдет… Уже талес запаковал… Бросить он тебя хочет, бросить! Разве есть у него совесть? Разве у него еврейское сердце?.. И развода не даст!
С другой кровати доносится сдавленное рыдание.
Старуха ворчит:
— Отца-матери не послушалась… У Зореха дом — полная чаша, — так нет же! Начищенные сапожки! Отца в гроб вогнала… Бог не молчит, бог карает… Господи…
Тойба вздрагивает, как подстреленная птица, набрасывает на себя платье и платок и выбегает из дома.
— А та умирает, — бормочет старуха, опуская трясущуюся голову на грязную красную подушку. — Дал бы он развод, может быть, хоть теперь состоялось бы…
Тойба садится на бревно. Босые ноги зарываются в лесок, серый платок и серое платье растворяются в серой лунной ночи… Видно только бледное лицо с горящими глазами, которые не могут оторваться от большого белого дома, от беспокойного света, прорывающегося сквозь щель в зеленых ставнях. «Смерть, — думает Тойба, — это еще полбеды!»
Она пугается собственных мыслей — как бы не напророчить!
— Живи, живи; Миреле, — шепчет она дрожащими губами. — Пусть господь возвратит тебя к жизни… Сто двадцать лет живи!..
Мольба ее обрывается. Молодой женщиной овладевают мрачные мысли. Днем она слышала, что доктор отступился от Миреле, все понимающие люди махнули рукой: «Теперь один бог поможет…»
И мечется сердце Тойбы. Может быть, господь хочет настоять на своем. Может быть, Зорех был ее суженым…
Муж должен уехать, им не на что жить… Его тянет в Америку… А Миреле… Миреле умирает…
Тойба остается, и Зорех остается.
«Только не развод, только не развод!»
Все это мне рассказало бревно.
Госпожа Хана
(Связка писем)
Пер. Р. Рубина
1
ва письма, полученных Ханой от ее брата Менахем-Мендла, и одно от невестки Хаве-Гитл, всего три письма.
Первое письмо
Долгих лет и благоденствия моей добродетельной сестре госпоже Хане, пусть живет и здравствует!
Твое письмо я получил, и, поверь, немало слез оно мне стоило, ночь напролет метался и стонал. Но что поделаешь: бог свидетель, помочь тебе я не в состоянии. А твои разговоры о наследстве, дорогая сестра, должен тебе сказать, ни к чему. Согласно еврейскому закону, ты не можешь претендовать на наследство. Спроси своего мужа, он ведь дока в талмуде, то же самое скажет. Да тебе и незачем спрашивать мужа, можешь сама заглянуть в «Тайч хумеш» и убедиться, что дочери Салпаада только потому получили наследство, что у него не было сыновей. Когда есть сыновья, дочерям наследство не полагается. И половинной доли тебе не завещал отец. Твоя претензия на приданое тем более необоснованна, что, между нами говоря, кто получает приданое целиком? У меня, как ты знаешь, тоже кое-что урвали, и я, упаси бог, ни на кого не жалуюсь. И вообще давай рассудим: ведь если отец, мир праху его, не выполнил своего обязательства, значит, так поступила и вторая сторона.
На этом, видно, помирились и простили друг друга, как водится у евреев. Я решил не полагаться только на свое суждение и поговорил с нашим раввином и дайенами, и все они в один голос заявили, что я прав.
Ты еще пишешь, что только полгода сидела у отца на всем готовом вместо обещанного года. Но я об этом ничего не знаю. Отец, мир праху его, мне об этом не говорил. Ты, наверно, помнишь, что в то время я жил чуть ли не отшельником, все сидел у ребе, долгие годы ему, над священными книгами… А по словам моей Хаве-Гитл выходит так: между вами возник спор из-за маминого, да будет ей земля пухом, места в синагоге. Вы готовы были друг другу головы оторвать и тем доставили отцу много огорчений. Наконец однажды в субботу вечером ты собрала свои вещи и, прихватив с собой мужа, отправилась в его родное местечко. Кто же виноват? На кого ты обижаешься? Вас никто не гнал. Хочешь кормиться у отца, кормись на здоровье…
Я вовсе не собираюсь, не дай бог, тебя расстраивать, хочу только доказать, что ты не права. Однако права ты или нет, нужно быть снисходительным, особенно в отношении родной сестры. Но что я могу сделать? Нету средств, хоть разорвись! Ты должна знать, дорогая сестра, что отец, благословенна память его, оставил завещание. Большой талмуд он завещал Большой синагоге, маленький — Маленькой синагоге, мишну и все священное писание он распорядился передать в молельню, где обычно молился. Похороны, об этом и говорить неловко, обошлись в двести злотых. Одним нищим я роздал около пятидесяти злотых, да что я говорю, намного больше пятидесяти. Одежду отца, мир праху его, я тоже пожертвовал беднякам, только шелковый кафтан оставил, согласно завещанию, моему Мойшеле, долгие годы ему. Дай бог, в добрый час повести его в этом кафтане под венец, аминь! Каков же итог?
Домишко остается. Ну, он-то не бог весть чего стоит. Крыша еле держится, на волоске висит, противопожарную стену войт велит сменить, да и вся постройка вот-вот рухнет.
Ты, дорогая сестра, видно, думаешь, что у меня большие доходы?.. Когда отец, мир праху его, преставился и я лишился содержания, мне пришлось сдать три комнаты с левой стороны дома купцу Гройнему, по прозвищу Гройнем Коса (ты, наверно, помнишь его, жену его зовут Златой). С деньгами дело обстоит плохо: с грехом пополам вношу подымный и другие налоги, которые растут со дня на день. Должен я в общем за полтора года с хвостиком. Пока я каким-то образом изворачиваюсь, кому надо рюмочку поднесу, как водится, приходи, мол, попозже, подожди до завтра, но петля на шее затягивается все туже, один бог знает, чем все это кончится.
Я оставил себе только три комнаты справа да заезжий дом и шинок. Дела пока из рук вон: мужики будто зареклись не пить водку. А тут еще помещику пришло в голову открыть в окрестных деревнях бакалейные лавочки и чайные. Что и говорить, да смилуется над нами бог! Все глаза проглядишь, пока увидишь мужика.
Ты пишешь, что кто ни приезжает, говорит о моих солидных доходах, так знай же — у людей глаза завидущие, заработать какую-нибудь трешку не легче, чем рассечь посохом море. А тут свадьба Бейле-Соши на носу, и я поседел от забот. Расходы невообразимые, в долг никто не дает, а у невесты нет еще шелковой пелерины. В довершение всего моей Хаве-Гитл сразу же после свадьбы придется ехать к доктору. Можешь себе представить, каково ей, если уж лекарь Шмуел велит ехать, господи спаси и помилуй. Я и с ребе советовался, долгие годы ему, он тоже велит ехать в Варшаву. День ото дня Хаве-Гитл все больше надрывается от кашля, кашляет так, будто дрова колет.
А то, что ты пишешь, дорогая сестра, будто собираешься попросить нашу люблинскую родственницу связать тебя с адвокатом, чтоб передать меня в руки иноверцев, если я отвечу не так, как тебе хочется, то меня этим не напугаешь. Во-первых, я не сомневаюсь, что дальше слов дело не пойдет. Такая праведница, как моя сестра, сумеет сделать выбор между судом раввина и судом светским, не будь они рядом помянуты… Ты не сделаешь этой глупости, добропорядочной женщине она не к лицу. А если бы ты даже захотела, то твой муж, сто двадцать лет жизни ему, не согласился бы на такой неблаговидный поступок. Ведь к ребе ему тогда уже путь заказан, даже в молельню не сможет носа показать.
И вообще я тебе не советую тратиться на адвокатов; несносный народ они, эти адвокаты, им только давай и давай, а перестанешь давать, они тебя и знать не знают.
Помнишь историю, которую рассказывал нам отец, мир праху его? Может быть, забыла, так я тебе напомню. Однажды в Томашове умер еврей, и дочь его, разводка, побежала к асессору с просьбой выделить ей по закону страны часть наследства. И вот во время ее разговора с асессором дома у нее упал с очага уголек. В одну минуту дом запылал, и у женщины, да минет нас такая беда, сгорел ребенок!
Ты должна раскаяться в том, что писала. Правда, «в горе человек за себя не отвечает», горе, как говорится, отнимает разум… И все же на том свете, сестра Хана, это может, не дай бог, тебе повредить. Возьми на себя какой-нибудь обет, постись хотя бы через день!
Я, со своей стороны, от всего сердца прощаю тебя. И когда ты, с божьей помощью, приедешь на свадьбу моей дочери, все будет забыто и ты будешь радоваться вместе с нами в добрый час. Только смотри, о суде и не заикайся, боже сохрани!
Пуще всего меня берет досада на твоего мужа, выдающегося талмудиста, да не меркнет светоч его, который даже о здоровье своем не напишет. Если он на меня сердит, то это грех. Кому-кому, но ему-то ведь известно изречение о сердитом. Потом у нас в городке прошел слух, что в грозные дни твой муж не поехал к ребе и молился в синагоге с миснагедами. И еще говорят, будто он хочет бросить священные занятия и обучиться ремеслу, собственными руками свой хлеб добывать задумал. Ты не можешь себе представить, как это меня огорчает, ибо — что же будет с торой? Кто ее будет изучать, если не такие умные головы, как твой муж?
Твой муж не должен забывать, что только на таких условиях наш отец, мир праху его, и породнился с ним! В наше время, когда все народы взялись за торговлю и доходы падают с каждым днем, тем более справедливо, чтобы делами занимались женщины, а мужчины изучали священное писание. И тогда бог смилуется. Пусть уж лучше твой муж станет раввином, резником, меламедом наконец, только не купцом. Я бы и сам послал к нему на обучение с полным содержанием моего Мойшеле, если бы был уверен, что он не отвратит мальчика от моего ребе.
Смотри же, пусть твой муж не делает глупостей. А ты открой лавчонку или лотком обзаведись. Заслуги отцов как с твоей стороны, так и со стороны твоего мужа, да не померкнет светоч его, несомненно, будут вам зачтены.
Отчаяние, которым пропитано твое письмо, за сердце хватает, гони его от себя. Человек, утративший надежду, хуже животного, прости господи. Он прозябает на земле, как сирота без отца. Помни, что есть бог на небе, да будет благословенно имя его, он нас не оставит.
Уныние — это признак того, что человек потерял веру, перестал уповать на провидение, а отсюда, упаси бог, недалеко и до самого худшего, о чем мне вслух даже не хочется говорить.
Напиши мне также, сестра моя Хана, как у вас с горохом? Хромой Иойхонен и подслеповатый Иойне, ты ведь их знаешь, крупные купцы, подняли цены на горох, и у нашего помещика нет на посев. Авось удастся с божьей помощью сделать дело. Может быть, это предопределено свыше, и я покрою хотя бы часть расходов по свадьбе. Даром я от тебя ничего не потребую, упаси бог. Если только дело выгорит, я вышлю деньги на дорогу для тебя и для твоего ученого мужа, долгие годы ему, чтобы вы приехали на свадьбу Бейле-Соши, да еще и подарок куплю за тебя, свадебный подарок невесте.
Сердечный привет от Хаве-Гитл, долгие годы ей; она бы сама написала тебе, но у нее сегодня ярмарка. Приехали два купца из замостьенских обжор и требуют непременно фаршированную рыбу. Невеста, дай ей бог здоровья, пошла к портному на примерку. А меня тут оставили одного сторожем у очага.
Смотри же, господом богом заклинаю тебя, сестра моя Хана, ничего не принимать близко к сердцу, гнать от себя печаль и жить надеждой. Тот, кто не забывает накормить червячка на земле и птицу в гнезде, и тебя не оставит.
Передай привет мужу от меня, твоего брата
Второе письмо
Долгих лет и благоденствия моей сестре госпоже Хане, пусть живет и здравствует!
Твое второе письмо я получил. Оно было пропитано слезами и полно нападок на меня, на мою жену Хаве-Гитл, долгие годы ей, и даже на мою дочь-невесту, и это мне стоило много крови, ибо — за что? Сестра моя Хана, ты пишешь, что я, как разбойник в лесу, напал и зарезал тебя, помилуй бог; что я и моя жена изгнали тебя из родительского дома. А дочь мою Бейле-Сошу ты чуть ли не распутницей считаешь, оттого что она шьет себе шелковые платья. Ну, что я могу тебе на это ответить? Мне остается только слушать и молчать, потому что я знаю, как тебе приходится… Знаю, что слова эти не ты говоришь, а боль твоя кричит.
Но ты не права. Я вовсе не злодей, упаси бог! Пусть прямо с улицы явится человек и скажет, что кафтан на моем теле принадлежит не мне, а ему, я, не говоря ни слова, пойду с ним к раввину. И с тобой так же. Когда ты, бог даст, приедешь на свадьбу, мы пойдем к раввину, только к раввину! Иначе мы с тобой не договоримся.
Сама рассуди! Поддержки отца ты лишилась из-за ссоры с моей женой, долгие годы ей, этого ведь ты не отрицаешь. Кто из вас затеял ссору — не мое дело, могу только сказать, что твой муж — болван, потому что находится под башмаком своей жены. Вы, говорят, вдруг удрали в субботний вечер на смех людям! Отцу, мир праху его, это разбило сердце и сократило его дни (так именно он выразился; соседи слышали). А ты ни с того ни с сего возводишь поклеп на Хаве-Гитл, долгие годы ей, все сваливаешь на нее!
Но что было, то прошло. Отец, мир праху его, переселился в лучший мир. Покопчено с содержанием, нет и повода для недовольства! Теперь предъявляй претензии богу, да будет благословенно имя его.
И знай, что дочь моя, невеста, вовсе не распутница. Она, бедняжка, ни в чем не виновата. Шелковых платьев требует наш сват-богач. Она раз даже заплакала — разоряет, мол, родителей… Но как быть, когда в брачном контракте написано черным по белому: «одежда из шелка и бархата», а сват не идет ни на какие уступки, чуть что — кончено, он расторгает контракт. А мне только того и не хватало, чтоб моя дочь засиделась, упаси бог, в девках!
На приданое, да будет тебе известно, у меня не хватило наличных. Обещал я шесть, дал три. Двести рублей мне придется взять под закладную на дом. Но ты ведь знаешь, что дом записан на имя отца, мир праху его, значит, опять-таки деньги нужны, — это тебе, надеюсь, понятно. На остальные деньги я выдал вексель, подкрепив его еще и личным обязательством. А теперь один бог знает, как мне туго приходится!
Но поди потолкуй с женщиной! Недаром сказано: «Суждения женщин легковесны», — а попросту говоря, это означает: волос долог — я девушек имею в виду, — а ум короток. Поэтому я и решил написать твоему мужу особо. Он человек ученый, дока в писании, и ему ли не знать, что не следует смертному наваливаться на другого смертного, ибо «споткнется и помогающий, упадет и тот, кому помогают». Дай бог смертному самого себя как-нибудь донести. Главное — не терять надежды.
Я убежден, что бог всемилостивый тебя не оставит: он и слабой мухи не оставляет. Молись творцу небесному, только он может тебе помочь, а я, со своей стороны, когда буду у ребе, продли господь его годы, подам просьбу за тебя, два или три раза по восемнадцать уплачу. И просьба исполнится, увидишь!
А с горохом получилась чепуха. Пока суд да дело, молочник Гавриел доставил из ваших краев несколько возов гороха и заработал целое состояние. Теперь он женит сына и приданое выкладывает сразу… Подумать только, вот не захотел бог, и тебе не хватило на марку, письмо твое запоздало, и умником оказался Гавриел!
А что касается болезни твоего ребенка, то пусть всевышний пошлет ему исцеление. В опасность для жизни я не верю; главное, не отчаиваться! Я свое сделал: встал рано утром, отправился в Большую синагогу, пожертвовал на Меера-чудотворца и написал крупными буквами на восточной стене: «К полному выздоровлению»; если бог пошлет мне заработок, я еще и свечи пожертвую синагоге. Ребе, долгие годы ему, я тоже поставлю в известность, ты ведь знаешь, что я у него свой человек, а о том, что твой муж не его приверженец, я и не заикнусь…
От меня, твоего брата
О главном забыл. У Мирл-Фейги, дочери дайена, были тяжелые роды, не про нас будь сказано. Пришлось поехать за доктором в Томашов, а муж тем временем помчался к ребе, долгие годы ему. То ли вмешательство доктора повредило, то ли что-нибудь другое, только муж по возвращений застал ее уже на катафалке. Очень приличную панихиду устроил. Теперь сваты обивают у вдовца пороги. Я решил тоже не оставаться в стороне.
Оказать услугу такому благородному молодому человеку — богоугодное дело. Кстати, если всевышний пошлет ему богатую невесту, то и я на этом, надеюсь, ничего не потеряю.
Жена моя Хаве-Гитл, а также дочь моя, невеста, дай им бог здоровья, шлют тебе сердечный привет. В ближайшие дни ты получишь приглашение на свадьбу в добрый час.
Моей любимой невестке, знатной и богобоязненной, преисполненной добродетелей, госпоже Хане, долгие годы ей.
Во-первых, сообщаю тебе, дорогая сестра и невестка, что с сегодняшнего дня и дальше, если бог сохранит нам жизнь, твои письма будут передаваться не твоему братцу-слюнтяю, а прямо мне в руки, и я их выброшу на помойку. Во-вторых, дорогая невестка, то, что ты к нам пристала как раз накануне свадьбы и стараешься сделать наши дни темнее ночи, да еще поссорить мужа с женой, — между нами говоря, нахальство с твоей стороны. Ты, верно, думаешь, дорогая невестка, что тебя все еще кормит твой, светлой памяти, папаша, что ты все еще избалованная единственная дочь, которая никого не признает, и, если тебе не достают луну с неба, ты готова кому угодно глаза выцарапать, весь мир перевернуть, поднимаешь крик до небес. Я еще не забыла, как ты топала ножкой, стучала кулаками по столу, а твой олух забивался в это время в угол, качал своей овечьей головой так, что пейсы болтались во все стороны. А свекор, да простит он мне на том свете, конечно же всегда поддерживает свою единственную дочку.
Дорогая невестка Хана! Пробудись ото сна, забудь пустые мечты, оглянись вокруг. Твой папаша, светлая память ему, давно уже на том свете; уплыло твое содержание, нет его. Единственная ты теперь только у своего мужа и больше ни у кого, и вот тебе мои три пальца, на-ка, выкуси!
Почтальону я строго-настрого приказала твои письма вручать мне, а не моей святой овечке. Да будет тебе известно, дорогая невестка, что весь мир дивится твоему безумию. С кем ни толкуй; говорят, злой дух вселился, не иначе. Богачка Серл так и сказала, что тебя надо на части разорвать, ты этого честно заслужила. Я вообще не могу понять, чего тебе надо от меня! Я, что ли, написала тору? Это я, что ли, Хаве-Гитл, спустилась с громом и молнией на гору Синайскую и выдумала закон о наследстве, чтоб ограбить тебя? А если твой свекор, да простит он мне, был таким же рохлей и олухом, как твой муженек, и не позаботился, чтоб тебе завещали хоть половинную долю наследства, то при чем тут я? Создатель мне не подчиняется; ключи врат милосердия хранятся не у меня — взывай к кому надо. Нет у тебя молитвенника, что ли? Молись, проси о помощи! А если у тебя в самом деле ребенок тяжело заболел, то и у вас там есть в синагоге священный ковчег, чтоб постучаться в него, и могил предостаточно, чтоб потревожить прах отцов, а Меер-чудотворец и от твоего пожертвования не откажется! Но ты ничего не хочешь знать; тебе все Хаве-Гитл да Хаве-Гитл! Не хватает на жизнь, кто виноват? Хаве-Гитл! На ней ты отыгрываешься за свои неудачи. У тебя заболел ребенок, кто виноват? Конечно же Хаве-Гитл, и ты забиваешь мне голову своими воплями! А я, видит бог, сама больна, еле на ногах держусь, стоит мне поволноваться — и я уже не человек. Когда меня начинает душить кашель, моя жизнь висит на волоске, чувствую, что вот-вот и дух вон, одной ногой, можно сказать, в доме, другой — в могиле. Если доктора повелят мне поехать за границу воду пить, то я, не приведи господь, без рубашки на теле останусь. А на кого мне оставить дом, дела, шестерых детей, как тебе это покажется?
Ты ведь знаешь, что весь дом держится на мне, что моя голова всему ответчица, стоит твоему брату Менахем-Мендлу к чему-либо прикоснуться — и убыток налицо. Деревянные руки у него, у этого рохли! Такой уж человек — ни богу, ни людям. Пальцем о палец не ударит, пустое место! А тут приходит доктор и говорит, что селезенка у меня растет в ширину, этого еще недоставало, и, да смилуется над нами бог, опасность велика. Ты же превращаешь меня в счастливую богачку, раскошеливайся для тебя, и все тут…
Дорогая невестка, у тебя сердце татарина, а не еврейки, определенно говорю. Ты просто безжалостный человек! И вообще мы сыты по горло твоими милыми посланиями, хватит! Смотри же, непременно приезжай на свадьбу, которая, бог даст, теперь уже состоится соврем скоро. Точно когда не могу сказать; не хочу брать это на себя. Вот Менахем-Мендл съездит к цадику и посоветуется, когда быть свадьбе, в добрый час, и я тебе сообщу. Подарков никаких не надо. И без того ты и твой просвещенный муж, долгие годы ему, будете у меня желанными гостями, я усажу вас на самые почетные места. Невеста тоже очень и очень просит вас приехать, только, чтоб вы прилично вели себя, не забывали, упаси бог, где находитесь, чтоб нам не приходилось за вас краснеть.
Передай привет мужу и ребенку, да пошлет ему бог исцеление.
От меня, твоей невестки
2
Четыре письма, полученных Ханой от ее мужа Шмуел-Мойше.
Первое письмо
Моей любимой жене госпоже Хане, да продлит бог ее годы.
Когда это письмо попадет к тебе в руки, я, твой муж Шмуел-Мойше, буду далеко. Не обессудь, прости, не по доброй воле я оставил тебя. Дальше так продолжаться не могло. Я всей душой чувствовал, что надеяться не на что, и жизнь стала мне невыносимой. Приданое мы съели, наследство проглотил твой брат-злодей, пока между вами шла переписка, он перевел дом на имя свата, найти себе дело я не мог, не было средств. Оставалось или, не приведи господь, повеситься, как повесился портной Мойше, или же бежать в Америку. Я выбрал последнее: пусть хоть царство небесное не потеряю. В Америке я бездельником не смогу оставаться, для Америки я не «сокровище». В поте лица, собственными руками я буду добывать свой хлеб, и господь в своем великом милосердии благословит мои десять пальцев, а может быть, на твою торговлю луком тоже снизойдет благодать, и мы снова соединимся — я приеду к тебе или ты ко мне. Аминь, да исполнится воля господня.
Очень прошу тебя, моя милая, добрая Хана, не огорчаться, не плакать. Ты прекрасно знаешь, что меня побудило уехать только отсутствие работы, нужда! Ты мне супруга, и я тебе супруг, и оба мы привязаны к ребенку, долгой жизни ему и здоровья… Была бы в доме хоть корка хлеба, я бы на такое не решился. Может быть, когда до твоего брата-злодея дойдет, будто я тебя оставил, его каменное сердце смягчится, он сжалится над тобой и пришлет несколько рублей для дела…
Что я могу тебе еще сказать, моя золотая Хана? Мысль уехать одному, без тебя и ребенка, мне не раз приходила в голову и раньше. Я давно уже убедился, что другого выхода нет. День и ночь я об этом думал, и когда молился, и когда читал священные книги. Я только ждал, чтоб ребенок поправился. Когда же ребенку стало немного лучше, у меня все не хватало духу сказать тебе о своем намерении отправиться куда глаза глядят. Я боялся, что ты меня не пустишь, а я не смогу пойти против твоей воли. И я все таил в себе, страдал втихомолку. Но третьего дня, когда ты принесла фунт хлеба и, уверяя, будто сама перекусила у соседей, поделила его между мной и ребенком, я узнал по твоему лицу, которое то краснело, то бледнело, так как ты по природе своей не умеешь обманывать, что ты сказала неправду, что и крошки не было у тебя во рту, вот тогда я понял, как велика моя вина перед тобой. Мне казалось, что не хлеб я ем, а твою живую плоть, и не чаем запиваю его, а кровь твою пью. У меня вдруг открылись глаза; я ощутил себя великим грешником. Но сказать о своем намерении все же не решился и тайком сбежал от тебя.
Я заложил свой сюртук и талес — ради бога, никому этого не говори — у ростовщика Ехиела и взял у него денег на дорогу. Если не хватит, всюду найдутся милосердные люди, которые не дадут мне свалиться на улице. Что ж, прибегну к подаянию. Я дал обет: позже, когда господь сжалится и мне удастся кое-что заработать, все, что люди мне дадут, пожертвовать беднякам, еще и от себя прибавив.
Ты должна понять, моя дорогая Ханеле, как мне тяжко и горько уезжать. Мог ли я думать, когда родилось наше единственное дитя, что мне придется, хотя бы на время, оставить его без отца?..
В ту ночь, перед отъездом, я не меньше часа простоял у твоей кровати. Ты спала. При свете луны я видел ясно, как ты, бедняжка, осунулась. А несчастное наше дитя с желтым, как воск, личиком… У меня сжалось сердце от жалости и страха за вас. Я еле удержался, чтобы не дать волю слезам. Из дома я вышел сам не свой. Постучался к булочнику, купил буханку хлеба и, тихо проскользнув обратно в комнату, оставил ее тебе. Я еще немного постоял, не в силах тронуться с места. Как мне объяснить тебе это, Хана? Иногда в один миг можно перестрадать больше, чем в сто лет.
Ханеле, венец головы моей, чувствую себя палачом, злодеем оттого, что не дал тебе развода, хотя бы условно. Но бог свидетель, я не мог этого сделать, сердце не допустило. Оставь я тебе развод, горе убило бы меня. Мы ведь с тобой суженые, сам бог благословил наш союз. Я всем сердцем привязан к тебе; одна душа у нас с тобой. Не знаю, как я хоть одну минуту проживу без тебя и без ребенка, долгие годы ему. И если кто-нибудь скажет, что я тебя, упаси бог, бросил, не верь! Потому что я, Шмуел-Мойше, остаюсь твоим мужем, а поступить так, как я поступил, нужда меня заставила. Чего только она не заставит сделать?!
Ханеле, венец головы моей, если бы я мог раскрыть перед тобой сердце, показать, что в нем творится, мне, может быть, стало бы легче. Теперь же, чистая ты моя душа, я терплю муки ада. Из глаз моих текут слезы, и я не вижу, что пишу, сердце ноет, в голове стоит шум, как на мельнице. Дрожу, зуб на зуб не попадает, а тут возница ничего знать не хочет, стоит около меня этот грубый человек и знай свое: «Пора отправляться, поедем!»
Боже праведный, яви свою милость мне и моей жене, дай ей бог здоровья, и моему ребенку, чтоб нам довелось радоваться за него!
От меня, твоего верного мужа, который пишет тебе с дороги в корчме.
Второе письмо
Дорогая моя любимая жена!
Не знаю, с чего начать. Для меня теперь ясно, что ехать мне было велено свыше, от бога это. Не иначе, как всевышний, благословенно имя его, надоумил меня отправиться в далекий путь; все, что он ни делает, то к лучшему.
Моя милая Хана, когда я закрываю глаза, мне кажется, что я дома и мне только снится, будто я на краю света. И в самом деле, кто бы мог поверить, что такой батлен, такое безгласное существо, как я, человек, который монеты от монеты не отличит, поедет на поезде, а потом еще пустится на корабле по морю и, наконец, благополучно прибудет в Америку? Перст божий, недремлющее око создателя! Только по воле всевышнего у меня хватило сил оставить тебя и ребенка, дай ему бог здоровья, и да сподобимся мы вырастить его для торы, для венца, для добрых дел!
Ханеле душа моя! Все чудеса, которых я нагляделся на суше, ничто по сравнению с тем, что я видел на море. На море я забыл про сушу, а теперь при виде американских чудес, словно и не плыл по морю.
Ты не можешь себе представить, какие у меня вначале были неприятности на корабле. Но все к лучшему. Я верю, что только благодаря тебе и нашему единственному ребенку огорчения не доконали меня.
Ты, Ханеле, наверно, помнишь кантора Лейба, который несколько лет назад приезжал к нам в местечко в грозные дни. К исходу Судного дня ты сказала мне, что никогда в жизни не слыхала такого чтения молитв. Помню даже слово в слово твое выражение: «Этот кантор рычит, как лев, и плачет, как дитя…»
Назавтра в местечке возникла какая-то распря, и о канторе Лейбе все забыли; даже не уплатили что полагается. И ему, бедному, пришлось просить подаяние. С ним была маленькая девочка, помнишь, по имени Гнендл. Тоненьким детским голоском она подпевала отцу. Кантор и к нам приходил со своей дочкой, и тебе стало очень жаль ее. Ты посадила девочку к себе на колени, поцеловала в головку. Потом что-то подарила сиротке, не помню что именно, и даже всплакнула от сочувствия к девочке, у которой нет матери. Тебя, наверно, удивляет, что я все так хорошо помню?
Знай же, Ханеле, венец головы моей, что каждое твое слово, каждое милое движение запали мне глубоко в душу, я все запомнил. Ты всегда у меня перед глазами. На море я часто видел тебя рядом с собой, а ребенок держался за твой фартук, и твой голос и голос ребенка отдавались в ушах и наполняли меня блаженством, которое невозможно описать.
Представь, что на корабле я встретился с этим самым кантором Лейбом. Да не накажет меня бог за мои слова, он совсем сбился с пути, этот Лейб, окончательно свихнулся…
Кошерная ли еда, трефная ли — не его забота. Пьет он тоже не так, как подобает еврею. На пароходе я ни разу не видел его в талесе, ни разу не слышал, чтоб он произнес послеобеденную молитву. Ходил он целыми днями с непокрытой головой… Мало того, он и дочь ведет по своей дорожке. Тогдашней девочке теперь лет семнадцать, ты бы ее видела — картина! И отец велел ей петь и плясать перед пассажирами. А поет она на множестве языков, господи спаси и помилуй! Люди слушают ее, хлопают руками от удовольствия и кричат не разберешь что. Распутство, безобразие, с души воротит!
Не стану отрицать, вначале я очень обрадовался кантору и его дочке. Как-никак, думал я, свои люди, мне будет не так одиноко. Но видел я от них мало радости. Прежде всего мне не понравилось обхождение Лейба с дочерью, и еще у меня сердце надрывалось при виде кантора, когда-то стоявшего у аналоя как посланец народа перед господом богом, говорящего сальности, тошно слушать. И голос он свой пропил.
Но это бы все с полбеды, если бы они не вздумали сделать из меня человека. Все время они надо мной издевались, только и слышно было: «Батлен, — дурак…» Папаша дергает меня за пейсы, а дочь вырывает нити из моего талескотна на потеху всему пароходу.
Им, видишь ли, не по душе, что я не ем трефного, что я готов лучше голодать, чем потреблять запретное.
Ты ведь знаешь, ссориться я не люблю. Вот я и отхожу в сторону, забиваюсь в угол и украдкой облегчаю сердце слезами…
Но публика меня всюду находит и превращает в посмешище. Я думал, тут мне и конец.
Но все это было от бога. Только теперь я в этом убедился.
Сам бог по своей великой милости позаботился о моей встрече с кантором Лейбом и его дочерью по пути в Америку, как позаботился о встрече Иосифа с его братьями в Египте.
Что бы со мной сталось без них? Человек я без профессии, без языка, не знаю, куда и сунуться.
А кантор Лейб здесь совсем свой. Без запинки говорит по-английски. Как только мы приехали, он повел меня на папиросную фабрику, и вот я уже работаю и кое-что зарабатываю!
Пока мы живем даже на одной квартире, потому что здесь очень трудно снять угол.
Они ко мне совсем переменились, по милости божьей.
Гнендл уже не смеется над моей бородой и пейсами и держится на расстоянии, как подобает приличной девушке. Она готовит для нас, а это важнее всего, хотя мяса я все равно не ем, только яйца, а чай пью без молока. Гнендл и стирает сама.
Из всего этого следует только одно — что бы господь ни сотворил, все к лучшему.
А знаешь благодаря чьим заслугам все так хорошо обернулось? Конечно же твоим!
На корабле еще, когда мне стало совсем невмоготу от их издевательств, я скрепя сердце подошел к Гнендл и сказал, что ты моя жена. Я напомнил ей тот Судный день, когда она пришла с отцом к нам и ты приласкала ее, посадила к себе на колени и все прочее.
В ту же секунду Гнендл стала другой. Глаза ее наполнились слезами от жалости ко мне. Подбежав к отцу, она переговорила с ним, и наступил мир.
По ее просьбе капитан приказал обращаться со мной получше.
Мне начали давать хлеба вволю и чаю, сколько душе угодно. Пассажиры тоже перестали меня преследовать, и я вздохнул свободно.
По всему этому ты можешь судить, каким почетом пользовалась Гнендл на пароходе. Удивляться тут нечего. Во-первых, для этих людей красота превыше всего. Ради красавицы они готовы броситься в море. Во-вторых, Гнендл по натуре очень добрая, милая, и люди в ней души не чают.
Теперь, моя золотая женушка, я сообщу тебе приятную весть: кантор Лейб уверяет, что в худшем случае я буду зарабатывать около десяти долларов в неделю.
Думаю вести себя так: половину заработка, пять долларов, буду посылать тебе, остальные себе оставлю. Этого мне хватит на жизнь, собираюсь еще откладывать часть на покупку всего талмуда; мишна у меня есть. Я решил изучать не меньше десяти страниц талмуда в неделю. Талеса покупать не стану, буду пока пользоваться талесом Лейба. Он взял с собой из дому талес…
Зачем, собственно, не знаю, он никогда не молится.
Хочу верить, что это тоже неспроста; ему было приказано свыше захватить для меня талес.
А может быть, кантор Лейб собирается в грозные дни петь у аналоя, кто знает? Приближаются грозные дни, а в Америке все возможно. Здесь все шиворот-навыворот!
Один доллар в неделю, и это главное, я буду откладывать на дорогу для тебя и ребенка, и вы с божьей помощью приедете ко мне. Я вижу ясно, что должен остаться здесь, такова воля всевышнего, а он-то уж знает, что для человека лучше.
Скажу больше: я даже перестал сердиться на твоего брата-негодяя. Опять-таки перст божий… Иначе и понять, невозможно, как это человек может быть таким злодеем своей родной сестре.
Все шло к тому, чтоб я бежал из дому и взял тебя потом к себе. Если бог поможет и я заработаю сколько-нибудь денег, то еще и ему, твоему брату, буду помогать. Поверь мне, он просто бедняк. Я же вижу, кто богач в наших краях, в Америке считается нищим!
На этом кончаю, пишу сегодня вкратце, хотя мог бы еще о многом порассказать, но боюсь, как бы не вошли ко мне Лейб с дочерью; мне не хочется, чтоб они видели, о чем я тебе пишу. Очень прошу тебя ни одной живой душе не показывать моих писем. Зачем путать чужих в наши дела?
Обнимаю и целую малыша, долгие годы ему! Поцелуй его тоже за меня десять тысяч раз, слышишь?
От меня, твоего мужа
Третье письмо
Любимая моя жена!
Я помню, когда сапожник Иойхонен первый покинул свой дом, у нас в местечке стали сильно интересоваться Америкой: каково там, как ведут себя люди, не ходят ли на голове? И в самом деле, здесь какая-то жизнь навыворот, бестолковщина. Шум, гам, как у нас в молельне мясников.
Можешь ли ты представить себе, чтоб Палтиел, возделывающий вату, или, к примеру, кожевник Иосл пришли бы и сказали, что наш раввин — неуч, ну, скажем, не разбирается в трактатах талмуда, Гиттин и Кетубот, а то им вдруг не пришелся бы по душе глава общины? В общем, они бы пожелали другого раввина или же захотели сменить главу общины… У нас, конечно, держались бы за бока от смеха.
А здесь, в Америке, рабочие, такие же, как я, папиросники, могут о чем угодно сказать свое слово. Они даже участвуют в выборах, и угадай кого выбирают — президента!
Знаешь ли ты, что такое президент?
Президент — это не более и не менее, как первый человек в государстве. Америка же, как я слышал, в десять раз больше всей Европы, вот так штука! Вчера вечером сижу это я один и думаю о доме, как вдруг, представь себе, отворяется дверь и в комнату входят двое рабочих, простых рабочих, стоящих со мной рядом у машины, — оба евреи. Они называют мне два имени, я и не запомнил какие, и говорят, что раз я тоже рабочий, то должен позаботиться, чтоб выбрали президента, который был бы хорош для нашего класса.
Один президент, говорят они, за богачей, готов задушить всякого, кто кормится своими руками; второй же, тот самый, кого они хотят избрать, — просто золото, горой стоит за рабочих, а толстопузых он преследует с бешеной ненавистью. И еще тому подобные глупости говорили, мне и не понять.
Я смеялся в душе, но приличия ради — нельзя же обижать людей — кивал головой в знак согласия, пусть не расстраиваются.
Помимо всего, мне хотелось поскорей от них избавиться и сесть писать тебе письмо. Ну, подумай сама, в своем ли они уме…
По их словам получается, что если президентом станет тот, кого они хотят, я буду зарабатывать десять долларов, если же, упаси бог, другого выберут, то больше чем на девять, а то и на восемь долларов мне и надеяться нечего.
Кантор Лейб уверяет, что он в политике разбирается, а это дело мудреное.
Когда я поживу здесь подольше, тоже буду иметь понятие о политике. Что ж, пусть так, я и ему киваю головой, а про себя думаю: «Вошло вино, вышла глупость», — хватил лишнее, вот и несет околесицу. Он, однако, клянется, что неплохо зарабатывает на выборах, даже откладывает копейку-другую на черный день. Не пойму, каким это образом зарабатывают на политике…
Но оставим эти пустяки: не наше дело! Оттого, будет ли президентом тот или другой, наше счастье не переменится.
По правде говоря, я временами впадаю в отчаяние и смачиваю слезами листья табака, которые режу. А по ночам меня сон не берет.
Часто в ушах стоит звон, по целым дням болит голова. И лучшее средство против всего этого — взять бумагу, перо и чернила и написать письмо моей золотой Ханеле.
Дорогая моя женушка! Ничего я не могу от тебя скрыть, все должен рассказать. Весь талмуд я еще не купил, пока изучаю только мишну. Знаешь почему? Подоспел неожиданный расход.
Поверь, моя золотая Ханеле, всюду одно и то же. Хотя в Америке только и слышишь — свобода да свобода, эта свобода выеденного яйца не стоит. Еврея и здесь не любят. Может быть, даже больше, чем где-либо, унижают в нем божье подобие. Собак, носящихся с лаем по улице и хватающих евреев за полы, пожалуй, не увидишь, но от хулиганов отбоя нет. Увидят длиннополый кафтан и поднимут крик: «Джу, джу!» На их языке это то же самое, что у нас «жид». Кричат и бросают вслед камни и комья грязи; грязи, слава тебе господи, и здесь хватает! Что мне оставалось делать? Я поступил так, как все. Пейсы спрятал за уши и купил на выплату (таков местный обычай) немецкое платье — вот и деньгам конец! И тебе, Ханеле, когда, бог даст, ты приедешь ко мне, тоже придется справить другое платье, ибо обычай выше закона, так уж здесь заведено.
Ты пишешь, что тебе не нравится Гнендл, но я не понимаю почему. Что ты против нее имеешь? Я вовсе не намерен весь мир направлять по стезе добродетели. Но насколько я могу судить, только горькая нужда заставляет Гнендл делать то, что она делает. В остальном она чистая душа, не хуже всякой другой еврейской девушки. Весь день, пока мы с кантором Лейбом не возвратимся с работы, она готовит, убирает, стирает. Только по вечерам отправляется куда-то с отцом петь и танцевать перед публикой. Я остаюсь в доме один, изучаю тору или пишу тебе письмо. Около полуночи они возвращаются, и мы пьем вместе чай, а потом ложимся спать.
Ты еще пишешь, что тебе кажется, будто пропавшую у нас тогда ложку украла Гнендл, но это ты совсем напрасно!
В делах веры Гнендл, может быть, не тверда, чужого, однако, она не тронет, боже сохрани! Хорош бы я был, если б она узнала о твоем подозрении! Ведь она обходится со мной, как мать родная: каждый раз спрашивает, не нужна ли мне чистая рубаха, не подать ли мне стакан чаю!
Славное дитя, ничего не скажешь! Весь заработок отцу отдает. И видела бы ты, в каком почете она его содержит, право, не по заслугам. Частенько возвращается он домой навеселе, море по колено, и городит всякую чушь.
Сам Лейб заявил мне определенно, что копит на приданое для дочери и только наберется тысяча, он найдет ей жениха и выдаст замуж по всем правилам. Тогда ей не придется больше драть горло перед чужими людьми. Не знаю, можно ли принимать всерьез слова Лейба, но, да поможет ему в этом бог, пусть девушка избавится от своего неприличного ремесла.
Гнендл слышала наш разговор и краснела от смущения, как приличествует порядочной девушке, видно, согласна е отцом.
Итак, очень прошу тебя, моя милая Ханеле, оставь злоязычье и клевету. Это несправедливо, и тебе совсем не подходит; пусть наговорами занимаются местечковые бабы, тебе же, моя золотая, предстоит приехать в Америку. Здесь женщины особые: серьезные, сдержанные, деловые, точно мужчины.
Потом ведь твой Шмуел-Мойше не портняжка какой-нибудь или сапожник, чтобы бросить жену ради другой. Ты не должна этого думать, ты меня просто оскорбляешь. Твои слова для меня что острый нож. Если бы кантор Лейб и его дочь прочитали твое письмо, они бы от меня совсем отвернулись, и я бы очутился будто в пустыне и наверняка бы погиб, ведь языка я еще не знаю, только отдельные слова, куда же я сунусь один?
А теперь прошу тебя, моя милая Хана, очень прошу взять малыша за ручку, пусть начертит мне что-нибудь на бумаге, хоть буковку увидеть, написанную им. Творец небесный, как часто я плачу, притаившись в уголочке! И отчего я плачу? Оттого, что господь не сподобил меня обучать своего ребенка торе. Я и так расстроен, а тут еще твои письма растравляют мои раны. Вот сегодня кантор Лейб просил меня, и Гнендл, здесь ее зовут Софьей, к нему присоединилась, чтобы я пошел с ними послушать ее пение и посмотреть, как она танцует, а я не захотел. Кантор Лейб тогда снова назвал меня глупым хасидом, а Гнендл надула губки. Но это не беда. Я иду своим путем и не собираюсь с него сворачивать.
Будьте же здоровы и ты и дитя наше, как желает тебе твой муж
Именем бога прошу никому не рассказывать историю с одеждой, пусть ни одна душа об этом не знает. Мне было бы стыдно показаться людям на глаза.
Четвертое письмо
Моей добронравной жене госпоже Хане, да продлит бог ее годы.
В десяти письмах я не то что Гнендл, но и имени отца ее ни разу не упоминал. Я уж сколько недель даже не видел их, с большим трудом мне удалось снять другую комнату, у одного резника, а ты все свое — Гнендл да Гнендл, Софья да Софья. И чего она тебе далась? Ну, чего? Дай мне так бог здоровья, дай нам так бог обоим здоровья, чтоб мы так свиделись на радостях с тобой и с ребенком, как я собственными глазами видел, что к Софье, заглянувшей к отцу на фабрику, подошел сам директор и стал заговаривать с ней и любезничать. Хотя слов его я не понял, мне не трудно было догадаться, что голова директора занята отнюдь не богоугодными делами, он пытался еще за щечку ее ущипнуть. И что же? Софья звонко шлепнула его по руке, я прямо застыл от удивления. Ты бы видела, как она отвернулась от него, с какой гордостью удалилась, удовольствие было смотреть…
Как видишь, Гнендл вопреки всему — благородное дитя, и ты зря плохо о ней думаешь. Ты пишешь, что она хочет меня поймать, как рыбу в сеть, и тому подобные глупости, но я готов поклясться в Судный день над свитком торы — неправда это. И все же в угоду тебе я держусь от нее подальше, всячески избегаю. Если и случается иногда встретиться, то на все ее слова только и кивну толовой. И опять-таки по совести говорю, что ты напрасно ее подозреваешь, не прогневить бы тебе всевышнего. Но это бы все ничего, я бы, как всегда, промолчал, если бы тут не вышла история, господи спаси и помилуй! Лучше бы меня земля проглотила, чем такой позор!
Прошлую неделю мне на работе дурно стало. Замельтешило в глазах, и я повалился без памяти. Очнулся я уже дома, около моей постели стоял доктор. Он сказал, что у меня лихорадка, так называют здесь трясучку. Пролежал я дней десять, и все это время кантор Лейб не отходил от меня, ухаживал, как родной отец. После я узнал, что и Софья навещала меня, когда я лежал в жару. И как на грех именно тогда пришла от тебя открытка, в которой ты все свои горести вымещаешь на ни в чем не повинной девушке. Ну конечно же они открытку читали, ведь я лежал в беспамятстве…
В то самое время, когда ты писала свои нехорошие бранные слова, возводила на людей напраслину, они за меня были готовы жизнь отдать: вызывали докторов, оправляли постель, подавали лекарства, кое-какие собственные вещи заложили, чтоб меня спасти, даже бутылку вина купили. Я, конечно, к ней и не прикоснулся: не еврейское это вино! Но они ведь для меня старались. Каждый день по три раза мерили стеклянной трубочкой жар, так здесь велят доктора. И от кого, думаешь, я это узнал? От резника и его жены; они мне все и рассказали. Если бы не кантор Лейб и его дочь, быть бы тебе, боже сохрани, вдовой. А ты продолжаешь писать о своих пустых бреднях, стыд и позор, право. Не представляю себе, как ты приедешь в Америку, как ты сможешь здесь жить!
Надеюсь, дорогая Ханеле, что ты оставишь свои глупости и с сегодняшнего дня твои письма не будут больше омрачать мне жизнь.
Часто я ночью не могу заснуть. И тогда ясно вижу тебя, как ты сидишь за столом и пишешь мне письмо. Пишешь и черкаешь, пишешь и черкаешь. Я и письмо вижу, только букв не могу разобрать, и то, что я не могу на расстоянии прочитать письмо, меня очень огорчает, и я еще вижу, как ты сажаешь малыша к себе на колени и, вложив в его кулачок ручку с пером, водишь ею по бумаге.
Ты же видишь, дорогая моя жена, каждую неделю я высылаю тебе по пять долларов, а сам довольствуюсь столь малым, даже рубах у меня всего-навсего три. Просить Софью купить мне рубах не хочу, а жена резника только родила, еще не сходит с постели. Завтра, в добрый час, будет обрезание. Да… Но не об этом речь. Главное, возьми себя в руки, так будет лучше для тебя и для меня.
Твой муж
Приписка сбоку по всей длине листа.
Сию минуту от тебя снова пришло письмо. Теперь, Ханеле, я тебе скажу ясно и определенно: это просто безумие, храни нас бог! И в самом деле, остается только диву дивиться, глаза у меня на лоб лезут. Ты пишешь, что тоже можешь отпустить себе косы, что ты тоже умеешь разговаривать с господами, петь и плясать. Ты пишешь, будто собираешься пешком отправиться к ребе и подать ему записку с просьбой ниспослать черную погибель на меня и на них…
Что ты пишешь? Что это за слова такие?
Боже праведный, что с тобой сталось?
Я все ломаю себе голову и ничего не могу придумать. Послушайся меня: оставь злословие, наговоры, проклятия! Тебе это не к лицу. Не хочу брать на себя обета, но определенно говорю, если ты в самом скором времени не напишешь мне, как подобает писать благонравной еврейской женщине, я просто перестану отвечать; я пришлю только за ребенком, без тебя, понимаешь? Или же… брошусь в море. С ума сойти от всего этого, помилуй бог!
3
Два полученных Ханой письма, одно — от родственницы из Люблина, второе — от брата.
Первое письмо
Моей родственнице и подруге, достойнейшей и благочестивой госпоже Хане, долгие годы ей.
Милая Хана, сам бог подал тебе мысль написать мне второе письмо, потому что первое попало в руки моему обжоре. Он положил его в карман и, конечно, забыл о нем. Это на него похоже, ему бы только жрать, а дальше — не его забота. Получив твое второе письмо, я догадалась поискать у него в карманах, а когда ищешь, находишь.
Ханеле дорогая! Я прочитала твои грустные письма, и меня будто обухом по голове ударили. Я не знала, куда деваться от горя. Но я быстро утешилась. А если бы, к примеру, мой сумасшедший муж задумал сбежать в Америку, подумала я, что бы тогда? Да я бы пир задала, как в праздник пурим, пир с музыкой.
И в самом деле, на кой он мне сдался? Одна я, что ли, не справлюсь со своей бочкой дегтя, а в ней, как ты знаешь, весь мой доход. Когда муженьку иногда и вздумается зайти ко мне в магазин, у меня с души воротит от его ужимок и кривляний.
С женщинами он не разговаривает, этот праведник, денег у них из рук не берет. Назовет цену какому-нибудь покупателю-мужчине, так только себе в убыток. Если получит с них, ему непременно всучат стертую, а то и фальшивую монету. Иногда он мне делает одолжение, берет в руки кусок мела и подводит итог, ну-ну! Если на том свете подсчитают мои грехи так, как он подсчитывает мой товар, будет совсем неплохо.
То, что твой муж не дал тебе развода, меня нисколько не удивляет, потому что мой сумасшедший, хотя живется ему у меня не очень сладко, тоже не хочет разводиться. А зачем, скажи на милость, он станет разводиться? Разве ему чего-нибудь не хватает? У него и комната приличная, и обед готов, как домой придет, и постель убрана, а на субботу свежая белоснежная рубаха подается. Сколько раз прошу его по-хорошему убраться ко всем чертям, а он хоть бы что, ни с места! Если же я побраню его или запущу чем-нибудь в голову, он с постной миной забьется в угол, а то и нюни распустит, и тогда мне, дуре, становится жалко его. Дам поесть, и он уходит.
Что касается твоего дела, то могу сообщить, что у меня есть адвокат — лучше не надо, мне, же вечно приходится судиться с этими нахалками кухарками, горе мне! Слышишь, Ханеле, люблинским прислугам нигде равных нет. Ненасытные глотки, что увидят — своруют, а потом удирают, не дождавшись конца квартала, да еще подают в суд, чтобы я, видишь ли, уплатила им за целый квартал. А в суде нынче не делают различия между прислугой, прости господи, и хозяйкой, в один ряд ставят. Мне и рта не дают раскрыть, только слово скажу, судья начинает звонить в колокольчик и записывает штраф не меньше трех рублей. Поэтому я теперь сама в суд не хожу. Я отыскала хорошего адвоката, язык у него — огонь, он и ведет мои дела. Он говорит, что судья несколько раз уже хотел меня засадить из-за наговоров, будто я прислугу за волосы таскаю или же другим рукоприкладством занимаюсь. Но что может сделать со мной судья, когда у моего адвоката куча книг с законами, он знает все законы, все до единого. Для меня он выбирает самые лучшие и тычет ими судье в нос. Тот остается сидеть как истукан, волей-неволей приходится записать: невиновна!
Как только я получила твое письмо, а первое отыскала у моего болвана в кармане, я побежала к адвокату, который принял меня с большим почетом в своем роскошном кабинете и попросил сесть на плюшевую софу.
Я изложила ему твое дело от начала до конца, ничего не пропустила, и он терпеливо слушал, хотя передняя была полна ожидающих. Он слушал и шагал взад-вперед по кабинету.
Потом он вздохнул и сказал, что по закону дочь имеет такое же право на наследство, как и сын, равную долю получает. Казалось бы, чего же лучше? Есть, однако, плохой пункт, замужняя женщина, оказывается, не может обратиться в суд без ведома мужа. Жена находится во власти мужа, и поэтому необходимо его согласие…
Тогда я сказала, что ты теперь одна, и раз муж тебя бросил, то, по моему разумению, ты вольна поступать, как тебе угодно, но адвокат остановился против меня и строго покачал головой. Подойдя к шкафу, он стал доставать книгу за книгой; заглянет в книгу и поставит на место, заглянет и поставит, так он перебросал уйму книг, маленьких, больших и еще побольше. Одна была совсем толстая, как свинья, прости господи, и в ней, видно, адвокат отыскал нужный закон; оторваться от нее не мог.
А потом и говорит, что когда пройдет пять лет с того момента, как твой муж удрал, и ты принесешь бумагу от войта, что за все эти пять лет муж в вашем городе не появлялся, он, адвокат, подаст от твоего имени прошение в суд, и суд даст тебе разрешение судиться.
Так сказал адвокат, передаю тебе весь разговор слово в слово.
Я дала ему рубль, и он немного поморщился, видно, маловато, но все-таки взял; этот рубль, душа моя Ханеле, ты мне непременно сразу верни, доходы теперь сильно уменьшились, деготь перестал быть ходким товаром.
Но вернемся к делу.
Выходит по-моему… Я всегда говорю, что святая тора («их» закон, не будь рядом помянут, тем более) предала нас в руки злодеев. Мужчина, будь он самым последним болваном, может дать развод жене сам или через посыльного, когда ему только, этого захочется, а женщина хоть куда, как я, например, никак не может избавиться от ни на что не годного мужа.
Идем мы вместе с ним на обрезание, его пичкают наилучшими яствами, рыбой и мясом, а меня потчуют цикорием с молоком…
Он сидит в праздничном шатре, а я ему подавай то да се, сама же грызи кости!
Посты я соблюдаю наравне с ним, а праздник торы — его праздник.
Он идет к раввину, его угощают медом с яблоками. А там что меня ждет, прости господи, райское блаженство мне уготовано? Скамеечкой я там буду. Этот олух развалится в кресле, а я, видишь ли, буду служить ему скамеечкой под ноги.
Здесь, на этом свете, он простой смертный и по крайней мере боится меня, а на том свете — кто поручится… Одно я тебе скажу определенно: пусть он только попробует толкнуть меня там ногой, один бог знает, что из этого получится.
А с другой стороны, зачем тебе развод? Поверь, все они собаки, все на одно лицо, ломаного гроша не стоят. Ты же знаешь, моя сестра Мирьям долгих десять лет промаялась с мужем, пока вырвала у него развод. Она ему за это и деньги отдала и одежду, одним словом, все до последнего. Ну, казалось бы, остается только радоваться.
Так она опять вышла замуж и обрела нового бездельника, шило на швайку променяла. Она кричит: развод! Он же слушает ее не больше, чем раввина, откупиться ей уже нечем.
Короче говоря, сестра Хана, наша праматерь Ева согрешила, а мы за нее отдуваемся. И вечно мы будем так страдать. От мужа даже в могиле не уйдешь. В вечное рабство мы проданы и на этом и на том свете. Как было в старину, так и сейчас. И в будущем ничего не изменится. Остается только терпеть. Ничего не поделаешь, такова воля божия.
Поэтому, сестра Хана, уповай на всевышнего, благословенно имя его, пусть ниспошлет тебе здоровье, а о муже забудь! В Америке он, наверно, пошел по дурному пути. Все они так, да будет стерта память о них, стоит им только попасть в Америку.
Вначале они пишут сладкие письма, шлют деньги. Но… чем дальше, тем хуже. Письма и деньги начинают присылать раз в год, а потом раз в сто лет… В своих женах они там не нуждаются. У них там, помилуй бог, другие, лучшие, более ловкие жены.
У нас в Люблине на Еврейской улице нет дома, прости господи, без покинутой жены. Мой тебе совет — пиши пропало, забудь! Пусть тебе кажется, что ты, не приведи господь, вдова или же разводка.
Ты лучше занимайся своим луком, и бог поможет. Пусть сопутствует тебе удача во всем, за что ни возьмешься, как желает тебе твоя родственница.
Прошу тебя непременно, и чем поскорей, выслать рубль. Мой муженек-жадюга обижается, что я выложила этот рубль.
Второе письмо
Моей благочестивой сестре, знатной и богатой госпоже Хане, пусть живет и здравствует.
Во-первых, сообщаю тебе, дорогая сестра, что мы все, благодарение богу, здоровы, кроме жены моей Хавеле, долгие годы ей, которую ни на минуту не оставляет кашель, да минет тебя такая беда, сразу после свадьбы, с божьей помощью, придется отправить ее в Варшаву к доктору.
При этом прилагаю приглашение на свадьбу. Приезжай непременно, и ты получишь удовольствие. Но именем бога прошу тебя не омрачать торжества моей дочери, долгие годы ей, и все претензии оставить на потом.
Подарок невесте привозить не обязательно. В доме найдется что подарить от твоего имени, чтоб тебе не было стыдно. Для тебя я ничего не пожалею. Кровь — не вода; сестра остается сестрой.
А то, что у тебя нет подходящего платья, как ты пишешь, тоже не беда. Можешь занять у кого-нибудь платье там у себя или же здесь на месте.
А по поводу того, что ты никак не можешь утешиться после смерти ребенка, сестра, душа моя, ты должна помнить: бог дал, бог и взял. Дети — это залог его святого имени, и если ему захочется забрать свой залог, ни минуты не сомневайся в его благости.
А то, что ты боишься, как бы твой Шмуел-Мойше, узнав о смерти ребенка, окончательно с тобой не порвал, тоже напрасно. Поверь мне, сестра Хана, это не имеет значения. Одно из двух: если люди правду говорят, что Шмуел-Мойше уже не тот, каким мы его знали, что он не на праведном пути, то жив ли ребенок или не жив, ты своему мужу больше не нужна, и сама не должна за него цепляться.
Если же, как я надеюсь, все, что про него говорят, — пустое, измышления злых языков, и Шмуел-Мойше, в чем я глубоко уверен, тот же Шмуел-Мойше, знаток писания, набожный еврей, то тебе и бояться нечего. Наоборот, теперь потребуется меньше расходов, и ему легче будет взять тебя к себе, и вы будете жить в мире и согласии, как водится у евреев.
А то, что от него давно нет писем, не должно тебя тревожить. За морем ведь он, не где-нибудь! Сколько кораблей тонет, не приведи господь! И почтальонов немало гибнет на таком длинном пути. Кораблю, может быть, приходится пройти по тому самому месту, где, как описывается в книгах, вода стоит горой, а это опасно для жизни. Ты должна благодарить создателя за то, что твой Шмуел-Мойше благополучно добрался до места. Отъезд за море, по-моему, грех. Это говорит о недостатке веры. Тот, кто уповает на бога, знает, что его святое имя может помочь всюду, где захочет; такой не станет рисковать душой и телом. Если верить людям, Америка намного опаснее для души, чем поездка по морю для тела. Благочестие оставляется тут же на корабле, как только корабль покачается на волнах — все забыто. Начинают есть трефное, одеваться по-немецки, у женщин появляются парики, у некоторых даже собственные волосы. И вот доказательство: говорят, во всей Америке ни одного цадика нет, не понимаю, как там люди живут. К кому же там обратиться за советом по делу, в случае болезни или же… кто его знает, что еще может приключиться с человеком…
Всякий, кто отправляется в это нечистое место, скажу я тебе, берет на себя смертный грех, сам, как неразумное создание, лезет в западню. В особенности, если это дока в священных книгах, ибо чем значительнее человек, тем больше, не приведи господь, зарится на него нечистая сила, искушает его и богатством и красивыми женщинами; у дьявола свои орудия…
Советую поэтому до тех пор, пока ты не узнаешь, что там делается с твоим мужем, не думай о нем. Дает тебе лук какую-нибудь прибыль — хорошо, нет — найдется другое дело. Когда ты, бог даст, приедешь на свадьбу, я постараюсь помирить тебя с Хавеле, родные ведь, а моя жена, имей в виду, по натуре очень добрая. Она тебя, несомненно, простит. Если же между вами восстановится мир и согласие, то после ее отъезда, с божьей помощью, в Варшаву ты останешься хозяйкой в доме. А когда Хаве-Гитл, бог даст, благополучно вернется в добром здравии, тоже найдется для тебя место за столом, а также в комнате, чтоб поставить кровать. Хотя времена и плохие, сестра это сестра, что ж, будем делить, селедку на меньшие куски.
Но и без того у нас есть великий бог, да будет благословенно имя его, неужели он не прокормит одно дитя человеческое — женщину?
Чепуха!
А на свадьбу ты непременно приезжай заблаговременно, поможешь немного Хаве-Гитл, на то ведь ты и невестка! Смотри, чтоб не пришлось нанимать лишнюю прислугу в теперешнее тяжелое время. Но пусть пока все останется между нами, особенно разговор о том, что будет после свадьбы. Хаве-Гитл незачем знать о моем письме. Это должно само собой получиться, само собой… Хаве-Гитл, как ты знаешь, не терпит, чтоб кто-то вмешивался в домашние дела. Но я уверен, что все образуется. Не петь курице петухом, женщина остается женщиной. Вот я и улучил момент, когда Хавеле нет дома — она пошла договариваться с бадхеном и музыкантами, — и написал тебе. Даже о приглашении я ей не сказал. Пусть думает, что ты была так добра и сама приехала.
Да принесет всевышний утешение тебе и всем печалящимся, да осенят крылья милосердия всех покинутых жен! Да исполнится воля господня, аминь!
Сестра моя Хана! Как бы ты ни решила, переселиться навсегда к нам или же вернуться к себе, на свадьбу все равно приезжай. Непременно! Раскаиваться ты, упаси бог, не будешь. Свадьбу сыграем на славу. Возможно, что даже он, да продлит господь дни его и годы, приедет. Это обойдется мне в целое состояние, но стоит. Сама понимаешь, что побыть на такой свадьбе не всякому дано.
От меня, твоего брата
Видно, суждено свыше, чтобы ты приехала. Супруга моя Хаве-Гитл только пришла с базара и говорит, что мне незачем скрывать от нее письмо, она на тебя нисколько не обижается. Она советует тебе распродать лук, справить на эти деньги платье и приехать на свадьбу приличным человеком, милой родственницей.
Хаве-Гитл тоже считает, что покупать подарок не обязательно. А торговать луком, говорит она, и у нас можно.
Моя Хаве-Гитл умница, уверяю тебя, и сердце у нее доброе. Если только ты не будешь упрямиться, все сложится наилучшим образом. Сама, бог даст, увидишь.
Незаконченное письмо Ханы к мужу
Поздравляю тебя, мой дорогой, благонравный муж, поздравляю!
На, получай добрые вести обо мне и о ребенке. Бог даст, ты и меня порадуешь такими же добрыми, утешительными вестями о себе. Аминь, пусть такой будет его святая воля! Ты ведь сам говорил, что мы с тобой связаны навеки и на этом и на том свете.
Во-первых, сообщаю тебе, дорогой муж, что мой брат Менахем-Мендл, долгие годы ему, и жена его Хаве-Гитл, дай бог и ей долголетия, пусть они оба доживут до времен мессии, все мне простили и пригласили, в добрый час, на свадьбу своей дочери. Свадьбу сыграли на славу, как нельзя лучше. Благодарю всевышнего за то, что даровал мне жизнь и сподобил увидеть такую свадьбу. Мясо подавалось всевозможных сортов — и белое и говядина, а рыбы сколько! Рыба заливная, рыба фаршированная, и в других яствах недостатка не было, и вина и водки вдоволь и чего только можно пожелать…
Все получилось очень удачно, вкусно и красиво на вид! Ведь я своими руками мясо варила, рыбу фаршировала, цимес готовила, столы накрывала, сама же заблаговременно все и купила.
Грех жаловаться: я была в доме хозяйкой. И прислугой тоже; я ведь не только ради удовольствия приехала.
Распродав свой лук, я справила себе кой-какое платье и по просьбе родственников отправилась к ним за восемь дней до свадьбы, надо же помочь! Невеста, видишь ли, была занята по горло своим гардеробом, все время проводила у портного, у сапожника, даже у ювелира.
А невестка моя, Хаве-Гитл, кашляет, бедняжка. И селезенка, говорят, у нее не в порядке. Поэтому-то мне и выпало счастье быть главной сватьей, правда, не на самой свадьбе, а перед свадьбой и после нее. Во время свадьбы я сидела одна, усталая, измученная вконец, и плакала от великой радости, что сподобилась выдать замуж дочь моего брата и что это событие так прилично обставлено.
После свадьбы меня не сразу прогнали, боже сохрани!
Невестка, дай ей бог здоровья, еще поехала в Люблин посоветоваться с доктором, к какому именно доктору ей ехать в Варшаву.
Потом она поехала в Варшаву и побывала там у всех знаменитых докторов, а оттуда отправилась еще куда-то воду пить — минеральная вода называется, и все время, около шести месяцев, я была хозяйкой в доме, пусть господь попомнит им это и воздаст по заслугам.
Кухарки не нанимали — готовила я. И это доставляло мне большое удовольствие, как из колодца черпала радость.
Одно то, что мне некогда было думать, чего-нибудь да стоит. Я не сошла с ума и даже не впала в отчаяние. Лишнего времени у меня и не могло быть, ибо достаток в доме моего брата велик, хвала создателю!
Шинок всегда битком набит как евреями, так и неевреями; деньги здесь загребают пригоршнями.
Народ сидит, пьет и закусывает: фаршированная рыба моей невестки Хаве-Гитл прославилась на всю округу.
Если мне все же случалось задуматься, хотелось оглянуться вокруг себя, тут же являлась Бейле-Соше, долгие годы ей, которая не давала мне забываться. А глаза у нее, не сглазить бы, зоркие, ничего от них не укроется.
Так и шло все своим чередом.
Только однажды от великой радости, что мне выпало счастье быть хозяйкой в этом доме, я выхаркнула каплю крови, одну каплю, не более.
Это уже сам Менахем-Мендл заметил и строго-настрого приказал не обращать внимания. Если кто-нибудь, не дай бог, узнает, наш дом начнут избегать. Иосл, хозяин гостиницы, что напротив, сразу скажет «чахотка», и конец. Улица по нашей стороне травой зарастет.
Бейле-Соше, однако, умнее отца. Она сразу догадалась, что это не чахотка; я просто схватила украдкой кусок рыбы и поцарапала горло косточкой. Чтобы я, упаси бог, не подавились, Бейле-Соше-ударила меня по спине. Одно из двух: пусть косточка пройдет дальше или же выйдет наружу, лишь бы не застряла в горле. Бейле-Соше, пожалуй, слишком сильно меня ударила, от чрезмерной любви, конечно, рыбная косточка, очевидно, прошла, но мои кости при этом несколько пострадали.
Ничего плохого, однако, не случилось, а вскоре и Хаве-Гитл, дай ей бог здоровья, вернулась домой.
Приехала она с вод, благодарение богу, свежая и здоровая, сияла, как солнце, одно удовольствие было смотреть на нее. И всякие красивые вещи привезла для себя, для мужа, для дочери и для зятя… Весьма дорогие подарки. Мне она ничего не привезла. Я, говорит она, упаси бог, не прислуга, чтоб мне подарки дарить. Разве я у них на жалованье? Я просто оставалась хозяйкой в доме.
Хаве-Гитл не один раз повторила, что я жила здесь полноправной хозяйкой, мне была предоставлена свобода во всем.
Узнав, что Менахем-Мендл во время ее отсутствия ни разу не посетил цадика, Хаве-Гитл заломила руки так, что пальцы хрустнули, и сразу отправила меня на базар за подводой.
В тот же день Менахем-Мендл, дай ему бог здоровья, укатил к цадику.
А назавтра Хаве-Гитл подала мне совет — собрать вещи и отправиться ко всем чертям… Раз она сама на месте и помощницей у нее Бейле-Соше, то я здесь вроде пятого колеса в телеге, как бы мне не рехнуться от безделья. Могу поехать обратно туда, откуда приехала, сказала мне Хаве-Гитл, могу и остаться на новом месте и заниматься чем угодно. Она мне, упаси бог, не указчица.
В ее доме я уже больше не ночевала.
Погода стояла хорошая, и я прогуливалась с узлом под мышкой с улицы на улицу.
Вот видишь, мой дорогой, добронравный муж, мне совсем неплохо, и тебе уже незачем посылать мне деньги, как ты это делал раньше. Дай лучше денег кантору Лейбе, и он купит тебе весь талмуд, или же Гнендл-Софье, пусть закажет для тебя рубашки и пусть непременно сама их тебе примерит, посмотрит, как они на тебе сидят, эти рубашки — Америка же!
Вот видишь, мой милый, дорогой муж, я уже больше никого зря не подозреваю. Я уже не говорю, что Гнендл, дочь кантора Лейба, украла у меня ложку или же мужа, упаси бог! А если у меня не стало ни ложки, ни мужа, то она здесь ни при чем. Я свято верю, что всевышний захотел нас с тобой облагодетельствовать и специально уготовил тебе на пароходе встречу с кантором Лейбом и его дочерью, дабы они о тебе позаботились; все так, как ты мне писал. Одно только не выйдет по-твоему: если ты из кожи вон вылезешь, тебе не удастся забрать у меня ребенка. Нашего ребенка благодаря заслугам твоим и твоих предков давно уже нет; его спрятали в маленьком домике без двери, без оконца, где-то на кладбище, — кричи, плачь, все равно не узнаешь, где его косточки лежат. Ни надгробия, ни отметинки, ничего! Ищи ветра в поле…
Дифтерит упрятал его под своим крылом…
Так как у тебя хорошая память и ты помнишь все, что я когда-либо говорила и делала, я расскажу тебе одну историю, может быть, ты и ее запомнишь. Это история о платке, с которым я не могла решить, что делать: то ли набросить его на себя и бежать за доктором, то ли заткнуть им разбитое стекло в окне, сквозь которое снег валил в комнату, то ли укрыть охрипшего, задыхающегося ребенка. А холод так жесток, так жесток! Много раз я кидалась от кроватки к окну, от окна к двери, а от двери опять к окну и к кроватке… Кидалась, но что толку? Надеюсь, мой верный муж, ты этих минут не забудешь. Ты же сам говорил, мой дорогой муж, что я привязана к тебе, ты ко мне и мы оба — к ребенку, Теперь же, когда ребенка не стало, и нам с тобой можно бы исчезнуть. Но что скажет Гнендл? Признаться, я решила отпустить себе длинные волосы и одеться так, как одеваются в Америке. Голос у меня тоже хороший, ты ведь знаешь, что я любую молитву могла спеть, а теперь я еще наслышалась разных красивых песен от пьяниц в шинке моего брата Менахем-Мендла, дай ему бог здоровья, и я эти песенки выучила и пою их, наверно, нисколько не хуже, чем Гнендл, а может быть, и лучше, и песенок я знаю больше, чем она. А вчера, когда я ночевала под открытым небом, ко мне явилась царица Савская и еще танцевать научила, всю ночь я плясала при луне с царицей Савской.
А ты, мой дорогой Шмуел-Мойше, сделал большой промах. Я красивей Гнендл. Я точно помню, что у нее две бородавки, одна — на левом ухе, вторая — на правой щеке, и нос у нее немножко на сторону. А у меня, как ты знаешь, тело чистое, без единой бородавки. Ты думал, что только у Гнендл косы, что только она может петь и танцевать по вечерам каждую пятницу, другим этой науки не одолеть… Но я вовсе не сержусь на тебя, упаси бог; оставайся при ней и дальше! Мне достаточно могилы сыночка, — пойду я туда, построю себе там маленький домик и буду сидеть до рассвета, пока петухи не прокричат. Тихо и нежно я буду рассказывать сыну про его отца Шмуел-Мойше, и это доставит ему огромное наслаждение. А когда ты приедешь сам или пришлешь человека за ним, я тебе ногтями глаза выцарапаю, потому что ребенок мой, а не Гнендл, провались она в преисподнюю, чтоб и память о ней не сохранилась, так же, как и о тебе…
(Это письмо, очевидно, не закончено. Его нашли вместе с остальными письмами в кармане у помешанной Ханы.)
Родительские радости
Пер. Р. Рубина
ы говорите о родительских радостях?
Были когда-то, да устарел товар.
На хамишосор моя бабушка обычно готовила сорок с лишним пакетов рожков, изюма и миндаля для внуков и правнуков. Она содержала лавчонку пряностей. Бабушка никогда не ходила с палкой, не носила очков. Только чуть дрожали у нее руки, и поэтому я вел за нее счет внукам и правнукам. Мой почерк ей нравился: я выводил инициалы печатными буквами. За это я получал целых два пакета гостинцев. Я вслух читал бабушке список, а она повторяла имена вслед за мной и считала по пальцам. Пока добиралась до тридцати, голос ее дрожал, боялась пропустить кого-нибудь, начиная с сорока бабушка чуть ли не пела, когда же дело доходило до сорока двух, сорока трех, спицы у нее в руках пускались в пляс.
Но такое и в те времена было редкостью. Все знали, что это благодаря благословению первого антского цадика, мир праху его. Однако кто не имел внуков и кому было в диковинку танцевать у внука на свадьбе? Если про какого-нибудь покойника говорили, что ему ни одного внука не довелось повести к венцу, у людей от ужаса волосы вставали дыбом, и на похоронах его рыдали не меньше, чем в грозные дни.
Другие были времена! Благословенные!
Горя, конечно, и тогда хватало, этого отрицать нельзя. Ну и что же? И горевали. Не было бы горя, человек забыл бы, что есть бог на свете. Нельзя же всегда кормиться одним салом… Но зато и радостей же было тогда: у кого первый зуб прорезался, в добрый час, кто впервые умное слово произнес или же сдернул чепчик у матери с головы. Девочка читает уже без запинки утреннюю молитву, а мальчик начал Пятикнижие изучать и, глядишь, уже отбарабанил спич к бармицве… А свадьбы, а дни рождения — круглый год, знай, макай коврижку в водку! Одного внука не стало, — четверо новых прибавилось. Один развод — три свадьбы взамен. И как запиликают скрипки, люди с ног валятся!
А когда приходит время переправляться на другой берег, есть кому проводить вас в последний путь: дети и внуки от одного конца улицы до другого. Разве лишь кто-нибудь сам выскажет пожелание, чтоб его не провожали потомки, боясь как бы и нечистая сила не последовала за катафалком, тогда другое дело.
А теперь? Теперь женятся чуть ли не тайком, справлять свадьбу считается позором. Старомодно, видите ли… А родился ребенок — отец недоволен: лишний рот в доме; мать — тем более, ребенок мешает ей выдавать себя за девушку. Покойника провожают две лошади да кучер. Если и есть дети, они рассеяны по всему свету.
Родительские радости — ха-ха-ха!
Была бы мне от детей радость, я Варшавы и не знал бы и молельни бы здесь не содержал — сам я из Апта, но такова уж моя судьба.
Семеро детей у меня было: три мальчика и четыре девочки. Два мальчика и одна девочка умерли, храни вас бог от такой беды. Мальчишки совсем были хорошие, способные. Один из них пришел однажды из хедера с головной болью, промаялся восемь дней в бреду да так и не очнулся. Не прошло и трех месяцев, я и второго потерял. И отчего спрашивается? Ведь детей берегли как зеницу ока: не выпускали без шарфика на шее, не разрешали гулять, носиться по улицам, летом запрещали купаться, зимой — кататься на санках. Но пути господни неисповедимы. Девочка схватила оспу… И осталось у меня четверо — три дочери и один сын. Из них мне удалось повести к венцу только старшую дочь.
Две другие дочери засиделись в девушках, а единственный сын, названный Биньомином в честь дедушки-цадика, скрылся. Два года я даже адреса его не знал.
И когда скрылся? Прямо с. похорон матери. Едва успел произнести поминальную молитву над свежей могилой и… след его простыл. Даже шиве не отсидел.
С кладбища отправился куда глаза глядят! Разве в старые времена могло такое прийти в голову мальчишке? Лет семнадцать ему было тогда. Только на прошлой неделе у меня забрали подушку в счет трехсот рублей, на которые его оштрафовали за неявку на призыв…
Представляете себе, каково мне было? Сижу это я за бубликом с яйцом и думаю: не иначе руки на себя наложил! Я знал, что с матерью он — одно тело, одна душа. Во мне дети видели чуть ли не злодея, душегуба, в ней же — добрую, сердечную маму. А почему? Я ведь только того и добивался, чтоб и перед богом и перед людьми за них не стыдно было. Она же, мир праху ее, слабая женщина, во всем потворствовала детям. «К чему принуждать? — говорила она. — Не те времена теперь…» Биньомин удирает из хедера — пусть, раввина из него все равно не получится. Почему не получится? Молчит. Биньомин разгуливает без дела верстах в трех от города, на травке в лесу, у речки время проводит — она и против этого не возражает. Бездельник ты этакий, говорю я, все равно у речки сидишь, взял бы с собой удочку, принес бы когда-нибудь рыбу на субботу; шатаешься по лесу — собери немного грибов или ягод, времена-то плохие, я ведь не купец, всего-навсего маклер по зерну, не грех и помочь! Вы думаете, он меня послушается? Он и на деревья любит смотреть, и на воду, но замочить палец в воде — этого нет! А мать молчит. Придет он домой, все столы мелом вымажет, на стенах углем рисует солдат каких-то или еще что ему в голову взбредет — и то ладно. Хочу ему сказать, она не дает. Что же я могу сделать? Стоит мне рот открыть, как все начинают смотреть на нее умоляющими глазами: выручай, мол, из рук злодея! А за ней дело не станет. Сразу бледнеет, к глазам подступают слезы, руки начинают дрожать — слабенькая была, ничего не поделаешь. От Биньомина мне даже не удалось добиться, чтобы он научился писать по-человечески. О печатных буквах я уж и не говорю. Но, шалопай этакий, раз у тебя такие золотые руки, что тебе стоит вывести, подобно мне, красивый «ламед» или «фей» с завитушкой — так нет же! Как бы, не дай бог, не пригодилось когда-нибудь в жизни… Ему бы только солдат рисовать, листья, ветки, бог знает что… И ничего не боится: раз даже водяного нарисовал. «Ты когда-нибудь видел, спрашиваю, водяного?» — «Конечно, видел!» — и смеется.
Вы можете подумать, что покойница и в самом деле была заодно с детьми; только и мечтала, чтоб Биньомин малевал портреты, Соре-Лея служила в прислугах, а Бейле-Гитл стала портнихой? Ничуть не бывало. Я-то ведь слышал ее вздохи, ее стоны по ночам; уткнет, бывало, лицо в подушку, чтобы заглушить плач. А как она рыдала в грозные дни, до потери сознания. Мне приходилось переписывать печатными буквами целые страницы в ее молитвеннике. Буквы растекались от слез, ничего не разобрать. А приобрести новый молитвенник ни за что не хотела. Лучше девочкам ленты купить… Все для них!
А по какой причине она слезы проливала? Дети говорили, что из-за меня она плачет. Я ее, видите ли, иногда суровым словом задевал, как водится, когда дела плохи и в детях проку нет. Но я то ведь знаю истину: ее единственным желанием было, чтобы всевышний в своем милосердии обратил сердца детей к добру… Конечно, и о заработке молила. Еще бы, нужда…
Да, так на чем я остановился? Биньомин удрал…
Я думал, что парень покончил с собой или же от горя ушел куда-нибудь и заблудился. Являются, однако, его товарищи и говорят, что он уехал. И товарищи же у него! Один работает в пекарне, второй голубей разводит, а третий даже не еврей, бог его знает кто. И вот из таких-то уст я узнаю, что мой Биньомин уехал. За границу удрал. Учиться делать портреты. Хороша профессия! Лучше бы уж дома белил!
И почему, вы думаете, он мне целых два года не сообщал, где находится? С одной стороны, он все это время горе мыкал, где дневал, там не ночевал, и голод терпел, и холод, вот он и стеснялся, да и на марку денег не было. С другой стороны, лучше, когда отец ничего не знает и не пишет наставлений. А то… вдруг придется послушаться, вдруг его слова в душу западут! Дьявол-искуситель знает, как действовать!
А дочери, думаете, лучше?
Старшая, Соре-Лея, не хочет, видите ли, сидеть у меня на шее. «Вам самим не хватает», — говорит она. А мать, мир праху ее, соглашается. Я-то знаю, в чем дело. Соре-Лее сватали вдовца, отца нескольких детей, вот почему у нее под ногами земля горела. Это она только так говорила, что хочет сама на себя зарабатывать… Чистая комедия! Еле добился, чтоб она хоть в Апте меня не позорила, и она уехала в Цойзмер. Лишь бы не вдовец! По правде говоря, мне и самому ее жалко было, девушка — золото, прямо роза цветущая, точно мать в хорошие времена. И вдруг на тебе, стань матерью пятерых детей! И золотых гор этот брак тоже не сулил. Жених — мелкий торговец зерном — еле сводил концы с концами, но все же лучше, чем до седых волос оставаться прислугой. Время показало, кто из нас был прав.
Приезжает она на похороны матери, — Бейле-Гитл тоже приехала, они бы и с другого конца света явились, только у старшей как раз подоспели роды, — отсиживает траурную неделю, а тем временем там, в Цойзмере, ее хозяин обанкротился и дал тягу, скрылся ко всем чертям; жену и детей он заблаговременно отправил к тестю… Ни одной живой души не осталось. На дом налетели кредиторы, описали вещи банкрота и среди них сундучок моей дочери со всем ее скарбом. Целое приданое скопила себе бедняжка, и вдруг — ничего, без рубашки на теле осталась. Видишь, говорю, не дело это, против бога не пойдешь. А тут подвернулась новая партия — разведенный, правда, и у него дети, зато не бедняк. Но разве дочь меня послушается? Поднялась и в чем была удрала в Люблин. До сегодняшнего дня там служит. Собирается сюда, в Варшаву, приехать…
Недавно прислала мне фотографию — совсем не та девочка. От прежней ничего не осталось. Бог знает, что с ней происходит… Безумные глаза. Страшно сказать, прямо бесстыжие какие-то. Такие уж времена… Слышал, жених у нее… «Скоро выйдешь замуж?» — спрашиваю я в каждом письме.
На все вопросы она отвечает, на этот — нет.
Но куда ей до младшей? Таких бед, каких натворила младшая, не натворить бы целой роте солдат.
Выбрала себе профессию белошвейки, будь белошвейкой! Не хочешь выходить замуж, не выходи, следуй по стопам сестры. Ничего не поделаешь, наказание божье… Ищи себе сама жениха, если тебе угодно. Матери нет, мир праху ее, теперь я добрый, на все согласен. Дочь, однако, говорит, что в Апте она слишком мало получает, и отправляется в Островцу. Там, видно, не лучше, и она мне пишет (эта хоть пишет), что переезжает в Радом. Едет она одна. Нет закона и нет судьи — ничего не боится. В Радоме ей советуют перебраться в Варшаву. Ей и Варшава нипочем. Она поселяется в Варшаве и сообщает мне оттуда радостные вести: получает столько-то и столько-то, больше Соре-Леи. Если нужно, она может мне помочь. Мне, конечно, ничего не нужно. То есть нужно-то мне нужно, я уже и домишко свой продал, но пусть! Потом вдруг полное молчание. Проходит месяц, два, три — ни звука; девчонка как в воду канула. Продаю все до последней рубахи, еду в Варшаву. И что же? Она сидит. Сопливая девчонка вздумала бунтовать против царя! Если ей платят меньше, чем хотелось бы, она готова мир перевернуть, с красным флагом бегает. Я умоляю, чтоб ее выпороли, и конец. Мне отвечают (а я с трудом понимаю их разговор), что пороть нельзя. Тогда выдайте ее мне, говорю, отцу можно. Так меня и послушались… Сослали ее в глубь России… На целых пять лет!
Вернуться в Апт мне уже не на что, а тут мне предлагают снять молельню, и я соглашаюсь, вношу задаток — последние несколько рублей. Скоро грозные дни, может, кое-что заработаю. Так должна же случиться история: какой-то беспаспортный переночевал в молельне. Откуда мне знать, что в молельне ночевать вообще не полагается, тем более без паспорта? Тут, конечно, мне и заслуги доченьки зачли — закрыли мою молельню. И куда ни кинусь, все велят писать прошения. Вот я и пишу прошения. Пока дело висит в воздухе. Тем временем у меня требуют триста рублей штрафа за сына. Он же, Биньомин, сообщает мне, что рисовать портреты уже, слава богу, научился, но пока еще ничего не зарабатывает. Поэтому он решил переехать в другое место и оттуда мне напишет.
Вот старшая дочь, видите ли, могла бы доставить мне много радостей. Благонравная такая, пятеро детишек уже, слава тебе господи. Но уж если не везет, так не везет. Такое несчастье вдруг приключилось, господи спаси и помилуй! Выдал я дочь в Братков за сына богатого купца. Прошло несколько лет, и мой зять, отказавшись от родительского содержания, начал самостоятельно торговать лесом. Мне это сразу не понравилось, ну, посидел бы еще некоторое время на всем готовом, изучал бы талмуд. Но ничего не поделаешь, я уже привык к тому, что меня не слушаются. Тут между отцом и сыном возникло несогласие: велит отец купить, сын старается продать, и наоборот. Такие уж времена настали: яйца кур учат… Но мой зять по натуре благородный молодой человек. Дабы не обижать отца, он переехал в Рахов. Казалось бы, чего лучше, у самой Вислы… И действительно, дела у него шли совсем неплохо, беда нагрянула нежданно-негаданно. Случился в Рахове пожар, и полиция стала сгонять людей тушить его. А тут стоит глухой еврей и не понимает, чего от него хотят. Новый стражник, который не знал, что еврей глух, подумал — бунтовщик, и дал ему подзатыльник. Мой зять, горячий парень, не стерпел такой несправедливости и заступился за глухого. Затеял он спор со стражником, — к несчастью, он немного говорит по-русски. Слово за слово, и мой зять получил затрещину. Затрещина — это бы еще ничего. Да вот беда: хозяин сгоревшего дома незадолго до того застраховал его, и страховое общество прислало человека расследовать, не имел ли здесь место поджог. Хозяин доказывает, что его в тот день и дома-то не было, на ярмарку ездил куда-то. А тот, из страхового общества, говорит: «Тем хуже. Чего ради человек, который ничем не торгует, едет на ярмарку? Значит, чужими руками поджег». Начинают искать сообщников, и подозрение падает на глухого и на моего зятя; они, видите ли, мешали тушить пожар. Пока суд да дело, обоих посадили. Поднялся шум, сообщили отцу моего зятя, и он примчался, готовый осыпать кого следует деньгами. И тут прежде всего составили протокол за предложение взятки. Та же взятка послужила доказательством, что подозрение имеет основания. Короче говоря, зять просидел шесть месяцев и вконец разорился; лес на Висле потонул, накопились долги. Еще и отца за собой потянул.
Дочка спрашивает, не могу ли я выслать несколько злотых.
Где уж там, вот если бы мне дали открыть молельню, тогда, может быть…
Вы, конечно, и не думали, что перед вами человек с такими камнями на сердце.
Что мне еще вам рассказать? Никто, кроме бога, человеку не может помочь. Но сегодня уж слишком много накопилось у меня на душе, вот и захотелось поделиться…
В нескольких милях от Апта — голова у меня так заморочена, что я забыл, как деревня называется, — живет арендатор. И как живет, дай бог всякому! Сам он ничего собой не представляет, читает по складам, а по происхождению… да что тут говорить… Но если бог захочет, и веник выстрелит. Из ничего этот человек вырос в управляющего молочным хозяйством у молодого барина. Барину захотелось заморских утех, и он оставил на попечение Иосла — еврея зовут Иосифом — все свое молочное хозяйство, шестьдесят с лишним коров, и тот загребает золото. Чем дальше, тем больше денег нужно барину, и Иосл становится арендатором: две деревни. Раз богу так угодно… И дочь у этого Иосифа, не скажу — красавица, по сравнению с моими просто обезьяна, но я бы охотно с ним поменялся. Тихая, благонравная, очень приличная девушка. Не понимаю, откуда такая берется в деревне у отца-невежды. А мать у нее… не люблю злословить, но такую и в дом пускать опасно. Когда она приезжает в Апт на грозные дни, женская синагога превращается в ад. Стерва каких мало, новоиспеченная богачка, из прислуг вышла. Но опять-таки когда бог захочет, так и детей хороших даст. Посмотрели бы вы, как девушка молится по утрам… А ее гостеприимство по отношению к каждому, кто приезжает в деревню, а ее уважение к ученым людям. Нет слов, благословение божье, да и только. Однажды, то ли на Новый год, то ли в праздник кущей, пробирается к восточной стене в синагоге, прямо ко мне, тот самый Иосл и говорит: «Реб Хаим, тысячу карбованцев даю!» Ему, значит, приглянулся Биньомин. Тогда никто еще не знал, какой бес в парне сидит, а лицом он хоть куда, красивый парень. Не скрою, меня даже пот прошиб. Да, точно, в Новый год это было, как раз перед тем, как рог протрубил. «Теперь не время говорить, — отвечаю, не стану же я набрасываться, как на горячую булку, — а после праздника пришли свата!» Я ему «ты» говорю. Ведь я его знаю с тех пор, когда он был не разберешь кто: ночевал у пекаря и просился в помощники к меламеду, да читать никак не мог выучиться. После праздника является к нам сват, а Биньомин, разумеется, на дыбы. Мать, мир праху ее, которая тогда уже очень слаба была, с ним заодно. Так это и тянулось, пока я не узнал, что тот же сват отыскал для девушки другую партию — сына варшавского скотопромышленника. Может быть, вы его знаете, его фамилия Регнбойгн. Ну, пропало, видно, не судьба. На прошлой неделе я узнал, что этот самый Регнбойгн поставляет мясо в тюрьму. Государственный человек, со всеми кокардами на короткой ноге. Так как я нуждаюсь в протекции по делу о молельне, я разузнал, где живут молодожены, — немало труда и сил на это потратил, — и отправился к ним. Молодая-то ведь знает меня, вот она и попросит мужа, а муж — отца. Может, они добьются толку: пусть откроют молельню или откажут мне, только бы делу конец. Все лучше, чем висеть в воздухе. Откажут — я отправлюсь пешком в Апт, Как бы то ни было, с голоду умереть мне там не дадут, Варшава — это ведь омут, засосет. Пошел я к молодоженам, но где там протекция, никаких ходов нет. Мое дело в управе, а Регнбойгн поставляет мясо в Павиак. Совсем не то, шутка ли — Варшава!
Пригласили они меня в гости на субботу. Конечно, не молодой. Он же варшавский франт, а я, сами видите… Он смотрит на меня, как баран на новые ворота, — на Маршалковской ведь живет! Но она, молодая, знает ведь, кто я такой, и очень хочет, чтобы я к ним пришел, Видели бы вы дом! Три комнаты с кухней, мягкая мебель, а тут еще отец присылает из деревни чего только можно пожелать: муку, кур, индюков. А она — настоящая праведница: добрая и такое у нее еврейское очарование… Собственные волосы париком заменила. В угоду ей и муженьку приходится выполнять обряды, молиться перед едой. При такой жене ему не отвертеться… О!
И я подумал, но какой толк в том, что я подумал? Не суждено… Очень грустно стало у меня на душе. Кто знает, женится ли когда-нибудь мой Биньомин и какова будет его суженая?
Больше я в тот дом не хожу.
Под откос
Пер. Е. Аксельрод
огда старый Менаше закончил чтение послеполуночных молитв и пропел несколько глав псалтыря, туманный рассвет уже глядел в окошко подвала.
Грустными, усталыми глазами смотрит Менаше на только что родившийся день. Он щелкает худыми пальцами, закрывает псалтырь, гасит маленькую керосиновую лампу и подходит к окну. Старик поднимает голову к узенькой полоске неба, бледнеющей высоко-высоко над такой же узенькой улочкой, и его зеленоватое морщинистое лицо, обрамленное серебряной бородой и пейсами, освещается слабым светом грустной улыбки.
— Опять возвратил мне залог! — вздыхает старик. — Спасибо тебе, творец вселенной! Но зачем, господи, нужен я тебе на земле? Еще одну полуночную молитву хочешь, еще один псалом тебе нужен?.. А? Мало тебе?
Отвернувшись от окна, он окидывает взглядом комнату. По его разумению, было бы справедливей, если бы не он спал в кровати, а его внучка Ривка, — бедняжка валяется на полу среди тряпья, которым торгует его сын Хаим.
Ему кажется, что по совести, по совести простого смертного, лучше бы, чтобы тот стакан молока, которым он сыт целый день, доставался его невестке Соре — с утра до ночи бегает она по базару, даже не пригубив чего-нибудь горячего.
Да и Янкеле, новому члену семейства, не помешал бы стакан молока.
Немного нужно старику, но было бы лучше, если бы он и вовсе ни в чем не нуждался…
У Хаима нет пальто. Хана, старшая внучка, больна — крови не хватает. Доктор сказал — малокровие. Велел принимать железо, пить рыбий жир… немного вина… Для Ханы копят деньги в отдельном узелке… Месяцами копят — и все мало. Бедная Хана не растет, и разума у нее не прибавляется… Все застыло. Семнадцать лет, а соображает как в двенадцать.
— И зачем, господи, держишь ты меня на этом свете в тягость им? — Старик прислушивается к резкому прерывистому дыханию Хаима, замечает, как бессильно свисает с кровати костлявая рука Соры, которая, видимо, только что качала люльку…
В люльке завозился Янкеле. «Сейчас закричит и разбудит мать!» — думает старик. Он торопливо семенит к внучонку и начинает укачивать его.
«А может быть, — размышляет старый Менаше, повернувшись к окну, — ты хочешь, господи, чтобы я еще когда-нибудь порадовался на Янкеле? Чтобы я произносил с ним благословения, учил его читать?.. А?»
Как румяные яблоки, розовеют во сне щечки Янкеле. Улыбка блуждает по нежным губкам… Губки движутся, ищут… «Обжора, и во сне готов сосать!»
Старик смотрит, как мечется во сне Ривка. Она спит на сеннике, по грудь укрытая белой в черную крапинку простыней. Изголовья не видно. Красивое, разрумянившееся лицо и белая точеная шея четким силуэтом выступают на подушке из спутанных ярко-рыжих волос, которые покрывают все изголовье и кончиками касаются пола. Кончики эти трепещут от каждого Ривкиного вздоха.
«Точь-в-точь моя старуха, не сглазить бы… — думает Менаше. — Горячая кровь, сновидения… Долгие годы ей!»
— Ривка! — Он прикасается к ее обнаженной руке, лежащей поверх простыни.
— А? Что случилось? — пугается Ривка и широко открывает большие голубые глаза.
— Тсс… — улыбаясь, успокаивает ее старик. — Это я. Перебирайся-ка на кровать…
— А ты, дедушка? — спрашивает Ривка, сладко зевая.
— Я больше не буду спать… В мои годы не спится… У отца дело в городе, а мама должна закупить все, что требуется, для помолвки у Пимсенгольцев.
— Я поставлю чай, дедушка.
— Нет, Ривка… Иди-ка ложись в мою постель… Тебе еще долго можно спать… На фабрику ты сегодня не пойдешь, мама сказала, что сегодня ты ей понадобишься… Вот и выспись…
— А, — зевает Ривка еще шире.
Она все вспомнила — вчера отец пришел домой довольный: господь послал ему изрядную кучу тряпья.
И мама принесла приятную новость: у Пимсенгольцев, где она нередко бывает, наконец состоится помолвка, хоть невеста и воротит нос. Ничего, она получит по заслугам, помолвка все равно состоится!..
Ривку, однако, это не особенно радуем Она и вправду выспится, ходить с матерью по базару, конечно, приятней, чем сидеть на фабрике, но тащить корзинки с яйцами и курами, да еще ловить посреди улицы убежавшего петуха — тоже не большое удовольствие!
Но раз надо, значит надо.
Она заворачивается в простыню и прыгает на кровать.
Старик любуется ею: «Точь-в-точь моя старуха, не сглазить бы…»
Старый Менаше расщепил лучину на несколько совсем тоненьких щепочек, разложил их под жестью, посыпал мелким углем («дорог нынче уголь!»), полил керосином и поставил на огонь старый ржавый жестяной чайник. Пока он ставил чайник, Сора уже успела поднести к груди Янкеле, мечтая дожить до того времени, когда он будет произносить благословение над молоком.
Больная Хана тоже проснулась и села в кровати.
Прячась за спиной матери, она играет с маленьким братцем: «Ку-ку! Ку-ку!»
Ее бескровное лицо с мечтательными глазами, обрамленное массой пепельных растрепанных волос, ниспадающих с ее маленькой головки, возникает то справа, то слева. Но ее движения слишком вялы, улыбка слишком, бледна, а взгляд слишком неподвижен, чтобы уже утром оторвать от груди Янкеле-обжору, как зовут его в доме.
Он очень занят. На сестру он смотрит, но уделить ей времени не может. Янкеле лежит на материнских коленях; одну ручку он подобрал под себя, а другой оттягивает край расстегнутой материнской рубашки, чтобы было удобнее сосать. Взгляд у него солидный и спокойный, да и что беспокоиться — сестра от него никуда не убежит!
Хаим в молитвенном облачении шагает по комнате, бормоча молитву.
Он то и дело останавливается, поглядывает на Сору, видно, хочет ей что-то сказать, но, покосившись на старика, снова принимается шагать.
Старика он боится.
Старик думает, что и сейчас, как в доброе старое время, когда еврею некуда было спешить, он может спокойно читать по молитвеннику…
А теперь за одной парой штанов охотятся семеро.
Правда, вчерашнее дельце, кажется вполне надежным… Хаим сторговался за шесть рублей без пятачка, оставил задаток в семь пятиалтынных и двенадцать грошей… Уходя, дал три копейки дворнику, чтобы других старьевщиков не пускал во двор.
И все-таки на душе неспокойно. Как знать? Надо еще найти компаньона!
Немощной рукой он подносит ко рту стакан с чаем, дует перед каждым глотком и все не может придумать, как быть.
Трудно подыскать компаньона!
К кому пойти? К ростовщику? Обдерет как липку! К оптовику — и вовсе на бобах останешься.
А когда найдешь наконец компаньона, изволь отдать ему половину заработка, как будто ему, а не Хаиму пришлось торговаться!..
Иногда удается у Соры перехватить несколько грошей. Но сегодня навряд ли! Сама жаловалась, что ей не хватит на покупки.
А может, она позволит ему взять на один день из Ханиного узелка…
Даже подумать страшно. Не раз Хаиму приходилось в этом горько раскаиваться!
Он снова бросает взгляд на Сору — момент, кажется, подходящий!
Ребенка Сора уже уложила. Она одевается не отходя от люльки и улыбается сынишке так нежно, так ласково… Может, все-таки решиться?
— Ночью я высчитал, Сора, — отваживается Хаим, — очень выгодная покупка! Заработаю, с божьей помощью!
— Дай-то бог! — отвечает Сора. — На счастье Янкеле! С тех пор как он родился, чаще подворачивается заработок!
— Я думаю, — продолжает Хаим с подобострастной улыбкой, — деньги пойдут нашей Хане; знаешь, Сора, покупая, я думал: не будем дразнить судьбу, но из прибыли по меньшей мере треть я отдам Хане. И только я так подумал, помещица вдруг смягчилась и стала спускать гривенник за гривенником!
— Тем лучше, — улыбается Сора и, кажется, становится моложе и красивее.
«Как в прежние годы, — отмечает Хаим, — да, была бы только удача!..» Однако у него нет времени для подобных размышлений…
— Итак, Хана — компаньонка…
— Ну что ж? Прекрасно!
— Да, но, — бормочет он, — для того, чтобы Хана была компаньонкой (я ведь ставлю на ее счастье!), уж если компаньонкой…
«Так что же? — настораживается Сора. — У Хаима что-то на уме, к чему-то он клонит…»
— Ну и что же?
— Вот я и подумал, пусть она будет настоящей компаньонкой… Пусть внесет свою долю.
— Что? Что ты говоришь? — Сора ушам своим не верит. Не дождавшись ответа, она набрасывается на Хаима: — Разбойник! Злодей! И это отец! Это муж! Знает, ведь, девочка так больна! И я поклялась не рисковать ее деньгами, ее так тяжко заработанными деньгами, кровью заработанными деньгами… Девочка корзинки за мной носит… Редко-редко перепадет ей что-нибудь за работу… Я всегда стараюсь прибавить ей несколько грошей…
Сора никак не может успокоиться.
Хаим хочет что-то ответить; старик не дает ему рта раскрыть.
— Молчи уж лучше, Хаим, молчи, — говорит он. — Разве ты не знаешь, что Сора права?.. Иди ищи себе компаньона… Не лезь на рожон… Сам живи и другим давай жить.
Хаим тихонько кладет в мешок кусок хлеба с луком и выходит. Старик провожает его притчей:
— Видел ты, как птички собирают крошки во дворе? Кусок побольше поднимают двое…
А на кровати Ривка спит не намного спокойнее. В голове бродят мысли, которые мешают ей спать… Девушка вспоминает…
Однажды вечером, когда она возвращалась с фабрики, ей повстречался молодой человек. Она не посторонилась, решив, что он уступит ей дорогу, но парень шел прямо на нее и так смотрел ей в лицо серыми смеющимися глазами, что она покраснела. Ривка пропустила его и ускорила шаг. Свернув в переулок, девушка, сама того не желая, все-таки обернулась и увидела, что парень не трогается с места, стоит и смотрит ей вслед, открывая в улыбке два ряда белых зубов.
«Расскажу Хане», — подумала она, но не рассказала: что может понять бедная больная Хана?
Несколько дней спустя молодой человек снова выходит навстречу Ривке. Сердце ее начинает учащенно биться, она стыдится поднять глаза, быстро проходит мимо, но так неловко, что чуть не падает.
Удаляясь, она чувствует его веселый открытый взгляд, скользящий по ее обнаженной шее.
Это пугает ее. Ей кажется, что вся улица следит за ними. И Ривка удаляется еще поспешней.
Однажды он словно вырос из-под земли. «Ах!» — воскликнула Ривка. А он стоит против нее и загораживает дорогу.
— Кажется, — обращается он к ней, — я имею счастье знать вас, барышня!
Так и сказал — «барышня»!
Все же она сердится, испуганно и нетерпеливо обходит его. Однако Ривка не может отрицать, что голос у него очень приятный — «говорит, точно песню поет».
С тех пор они встречаются почти каждый вечер. Она ни о чем не спрашивает его, молчит, но убегать не убегает…
И каждый вечер он провожает ее с фабрики.
Идут рядом и молчат.
Она не может удержаться и искоса поглядывает на него… «Ну и усики!»
А он отвечает ей еще более лучезарной улыбкой.
Диковинные у него глаза… Иногда кажется, что из них вылетают сверкающие искры.
Тем временем об этих встречах узнали на фабрике; товарки стали чесать языки.
Смеются над Ривкой, шутят…
— Молодо-зелено, сегодня удирает от него, а завтра сама за ним погонится, — судачат они.
«Нет уж, этого не дождетесь», — думает Ривка.
— Еще высунет язык, как овца за солью… Такие не каждый день попадаются.
Ривка прикусывает губу и молчит.
— Парень — красавец, не парень, а золото! Волосы, глаза, нос как точеный. Из жилетного кармана висит золотая цепочка с десятью золотыми брелоками, никак не меньше!
Ривка понемногу начинает гордиться.
— Может быть, томпак? — сомневается одна из работниц.
«Как бы не так!» — думает Ривка.
Да и другие не соглашаются:
— Ну что ты, что ты? Ведь сразу видно — господский сынок!
Женщины пожимают плечами.
— Не хочешь крутить любовь? Ну что ж, подожди. Спешить некуда. Только соображать надо — доброго слова не пожалей, маленькие подарки принимай, от завтрака, от конфет не отказывайся… Билеты в театр — тоже дело неплохое.
Кто-то громко смеется.
— Конечно, бери все подряд… Но смотри, на удочку не попадись! Шиш ему с маслом!
Наконец подает голос старшая из работниц, обладательница длинного, костлявого лица, острого подбородка и косящих зеленоватых глаз.
— Ай-ай-ай, — говорит она, — в самом деле, как бы ей не попасть впросак! Ведь свадебный балдахин ждет ее, уже торжественные свечи зажжены… А приданое… не пересчитать! Сваты пороги обивают, женихи в двери ломятся!
Ривка сильнее прикусывает губу, ниже склоняет над работой пылающую голову, и две горячие слезы падают на ее руки, протянутые к машине.
Вот почему тревожен Ривкин сон.
Нет! Она ничего, ничего не возьмет!
Тем более билеты в театр!
Однажды ее допоздна задержали на фабрике — была срочная работа…
Мать, задыхаясь, еле живая, прибежала на фабрику. Увидев Ривку, она часто-часто заморгала и залилась слезами… Сзади, у фабричной лестницы, стоял, щелкая пальцами, старый дедушка.
— Хвала всевышнему, — бормотал он, — хвала всевышнему!
Нет, ничего, ничего ей не надо!
Сора собирается уходить. Она ставит старику стакан молока на столик, подвигает к нему люльку с Янкеле, спешит покончить еще кое с какими домашними делами…
Все же она успевает пожаловаться старику на нынешние времена:
— Вы слыхали, свекор, о помолвке? Последние сроки проходят… Уже получена телеграмма, чтобы продукты закупили… А невестушка устраивает скандалы! Не хочет — и все тут! Не надо ей жениха из провинции… У нее, говорит, варшавянин есть, варшавский щеголь!
Хана, которая до сих пор неподвижно лежала, следя широко открытыми глазами, как мухи одна за другой отрываются от потолка и разлетаются по комнате, внезапно садится, ее вялый взгляд оживляется… Хана слушает. Рот у нее полуоткрыт, как будто она хочет проглотить слова матери.
Мать уверена, что заработок от нее не уйдет.
Помолвка, даст бог, состоится! Старик Пимсенгольц сумеет настоять на своем… Жирная Пимсенгольциха тоже молчать не будет… Ну и ноготки у нее!
— Прежде всего — это мне кухарка рассказала — невесту обыскали, нашли письма от какого-то хлыща, проходимца и сожгли их. А уж потом она получила на орехи, и как получила!.. За волосы оттаскали!
Хана слушает. Глаза ее увлажняются, покрасневшее лицо становится как будто еще меньше.
Она всхлипывает и в слезах падает на подушки. Сора пугается, за ней и старик подбегает к Хане.
— Что с тобой, Ханеле? Что случилось?
— Жалко, мама, обидно…
— Кого жалко, доченька? — удивляется Сора.
— Не-не-невесту… Она такая добрая, такая сердечная… всегда деньги мне дарит… деньги, которые я отдаю тебе… Она меня гладит… целует иногда… Даже хочет научить меня писать.
— Только этого не хватает, — говорит Сора ворчливо. — И врагам не пожелаю, чтоб им пусто было! Она и тебя хочет сбить с толку, чтобы ты не слушалась маму.
Хана отвечает сквозь слезы:
— Нет, мамочка, нет! Не беспокойся! Я всегда буду тебя слушаться! Какого бы жениха ты мне ни выбрала!
В комнате раздается звонкий смех.
Это смеется Ривка над наивностью сестры.
— Злюка! — кричит Сора. — Девочка больна, тяжело больна, а она смеется… Смеяться бы тебе…
— Не проклинай, Сора, — примирительно говорит старик. — Она ведь тоже ребенок.
Сора уходит раздосадованная, с порога она бросает Ривке:
— Вставай, дармоедка… Напои Хану чаем, подмети комнату…
Старый Менаше выпил молоко и сел к окну.
В маленькое подвальное окошко видны только узкие длинные тени, отбрасываемые ногами прохожих.
Чем светлее становится на улице, чем быстрее меняются тени, тем сильнее печаль старика. Люди торопятся, бегут, суетятся, работают, только он один ни на что больше не годен.
Менаше принимается за псалтырь.
Слабым старческим голосом произносит он стих по-древнееврейски, потом тот же стих по-еврейски, дрожащей ногою качая люльку.
Ривка, полуодетая, сидит у Ханы на кровати. Они пьют чай. Рядом с Ривкой, которая искрится жизнью, Хана кажется еще более болезненной, бледной, маленькой, совсем ребенком.
Между сестрами происходит доверительный разговор.
— Я никому не скажу, Хана, рассказывай!
— Поклянись!
— Клянусь!
— Чем?
— Чем хочешь.
Хана морщит лоб.
— Здоровьем Янкеле!
— Здоровьем Янкеле! — повторяет Ривка.
— А в чем ты клянешься?
— В том, что… никому не выдам твою тайну…
Хана задумывается.
— Сидя я не могу, — говорит она. — Я лучше лягу и буду смотреть в потолок, а то я все забываю и путаюсь… А когда лежу и смотрю вверх, все встает перед глазами… все, как живое…
— Ну так ложись, Хана…
— И ты ложись! Я буду тебе на ухо рассказывать, это страшная тайна! Как бы дедушка не услышал! — Хана еще сильнее морщит лоб. Она тяжело дышит, словно тащит непосильную ношу. Вздохнув, Хана откидывается на подушку.
Заинтригованная, Ривка быстро отставляет стаканы и ложится рядом.
Старик поднимает голову от псалмов и бросает взгляд на кровать.
— Не лучше ли убрать комнату, Ривка?
— Сейчас, сейчас, дедушка, — отвечает Ривка. — Хана хочет мне что-то рассказать.
Старик с грустной улыбкой качает головой и снова читает псалмы.
А Хана, сморщив лоб и широко раскрыв глаза, рассказывает. Ее застывший взгляд даже немного пугает Ривку. Ей кажется, что Хана рассказывает не то, что у нее в памяти, а то, что и сейчас видит перед собой. Голос у нее такой глубокий, а дыхание такое горячее…
Хана рассказывает:
— …Кухарка куда-то вышла… Я одна на кухне… Жду маму, она должна за мной прийти. Ривка, — вдруг перебивает себя Хана, — когда мы ели пшено с медом?
— Вчера! — отвечает Ривка нетерпеливо.
— Значит, это было вчера… Да, вчера… Так вот, сижу я на кухне и пью чай. Кухарка меня всегда угощает чаем… Когда бы я ни пришла, она дает мне чай… А там одно удовольствие чай пить… Ложечка серебряная, блестит… От чая тепло во всех жилочках… Знаешь, и сахар она мне кладет. Я хочу пить вприкуску, остальное взять домой, а кухарка не разрешает. Она говорит: сахар тебе полезен… И следит, чтобы я положила в стакан все три куска!
Она получает фунт сахару, каждую неделю фунт сахару! Не считая того, что берет из серебряной коробки, которая стоит в первой комнате… Коробка не заперта, я собственными глазами видела! Но я ни за что не возьму без спросу!
На коробке олень. Сама Пимсенгольциха сказала мне, что это олень… — у него такие большие ветвистые рога… Настоящий олень!
— Ну, и сидишь ты на кухне… — торопит Ривка.
— Да, сижу я на кровати, на красивой кровати… Ох, и кровать у кухарки! Три большие подушки, наволочки белые как снег… Обшиты кружевами, а снизу красное выглядывает… Пуговицы большие, перламутровые, величиной с двугривенный! Стеганое атласное одеяло. Посредине большой круг, похожий на колодец. Вокруг орлы с крыльями… Сверху еще зеленое шелковое покрывало. Эта кухарка — настоящая барыня; только она добрая — разрешает мне сидеть на кровати… отгибает угол покрывала и одеяла… Она говорит, что любит меня. Знаешь почему, Ривка?
— Почему?
— У нее была такая же девочка… Звали ее не Ханой, но лет ей было столько же, сколько мне… Она умерла… Вот кухарка и любит меня… Что ты вздрогнула, Ривка?
— Ничего, рассказывай дальше…
— Я сижу и пью чай… Вдруг входит она…
— Кто она?
— Побитая невеста…
— Какая? Побитая?
— Ты разве не слышала? Ведь мама рассказывала! Да, да, ее бьют, потому что она не хочет своего жениха.
— Итак, она входит?
— Она входит бледная… Глаза красные… Нет, послушай только, Ривка, дома она носит синее шелковое платье, совершенно новенькое, с красными крапинками. Сзади волочатся две атласные, длинные, широкие, тоже красные, ленты, отороченные снизу черной шелковой бахромой, в ушах бриллиантовые серьги, а причесана — не поверишь! На макушке высоко — венчик, внутри венчика — голубь крылья раскинул, понимаешь, все выложено из волос! Сзади волосы собраны золотой заколкой, спереди золотые шпильки, кажется, две! На поясе пряжка, тоже золотая! Глаза слепит! Как повернется, будто молния заблещет.
Хана умолкает.
— И все?
— Подожди, Ривка, это ужасная тайна, — и добавляет испуганно, — бог тебя накажет, если ты расскажешь кому-нибудь!
Ривка еще раз заверяет, что никому не расскажет.
Хана обнимает Ривку за шею, притягивает ее к себе и продолжает рассказ еще тише, еще проникновеннее;
— Увидев меня, она, рыдая, бросается ко мне.
— Чего она от тебя хотела?
— Она хотела от меня услуги!
— Услуги? От тебя?
— Сует мне в руку полтинник, тот полтинник, который я вчера отдала маме, и еще кое-что…
— Что же еще, Ханушка?
«Ханушка», говорит Ривка, и это верный ключ к сердцу Ханы.
— Письмо. Чтобы я отнесла письмо и чтоб никто не знал.
— И ты согласилась?
— Подожди. Она заставляет меня выучить наизусть адрес — я ведь не умею читать! Герман… Фамилию я забыла. Улицу тоже, дом, кажется, сорок, да, сорок.
— И ты отнесла? — спрашивает Ривка, чего-то испугавшись.
— Не сразу, — отвечает Хана простодушно. — Сначала я заблудилась.
Однако не это интересует Ривку.
— Он холостяк? — спрашивает она резко.
— Откуда я знаю? Наверно.
— Живет один?
— Кажется. Да, он мне сам открыл. Я только нажала белую пуговку, так мне барышня велела.
— Он взял письмо?
— Взял.
— И ответ написал?
— Нет, ответа он не написал, по почте, сказал, пошлет, но письму очень обрадовался. От радости он даже пригласил меня в комнату, усадил на стул.
— Зачем?
— Так рад был! Он даже гладил меня по волосам, как мама иногда делает в субботу или в праздник, если у нее есть время… Потом он смеялся и целовал меня… В губы, прямо в губы… И в глаза… Он говорит, у меня красивые глаза…
Ривка лежит, оцепенев…
Хана задумывается ненадолго и кончает:
— А когда он расстегнул мне кофточку и хотел засунуть руку, я застеснялась и убежала… Он забыл запереть дверь… оставил открытой…
— Слава богу… слава богу… — шепчет Ривка, подавляя рыдание.
— Что ты говоришь, Ривка? Ривка…
— Ничего, Хана…
— Скажи, Ривка, зачем он расстегнул мне кофточку?
— Молчи! — в ужасе перебивает ее Ривка.
К счастью, старик не слышит их. Он поглощен своими псалмами. Произносит их нараспев и переводит:
— «Ибо нет в устах их истины… сердце их — пагуба, гортань их — разверстая могила, яма, значит, чтоб проглотить… И язык у них гладкий…»
Ривка, бледная, прикусив губу, прислушивается…
Хана испуганно смотрит на нее.
Перевоплощения мелодии
Пер. И. Гуревич
отите услышать талненский напев? Казалось бы, на первый взгляд, невелика затея — выбрать какой-нибудь из напевов к третьей субботней трапезе в Талне и спеть! Однако же это не так, как кажется!
Талненский напев необходимо петь при участии множества народа, сообща, вкупе его нужно петь!
Вы подтягивать хотите? Нет, братцы! При участии польских хасидов не поется талненский напев!
Вы никакого представления, никакого понятия не имеете! о пении!
Я ведь слышу ваших музыкантов, ваших канторов! Это пиликанье, а не музыка, и не поете вы, а орете, как недорезанные петухи! Даже молитвенные песнопения звучат у вас дико, ни с чем не сообразно… А ваши марши, ваши казачки ? Они еще нелепее ваших гримас и ужимок! Это, говорите вы, по-хасидски?.. У нас совсем иные хасиды!..
Откуда взялась наша певучесть? Быть может, она нам досталась по наследству, а может быть, ее породила сама сторона наша!
В нашем киевском крае не найти дома без скрипочки!
Дитя из порядочной семьи, или, как говорят, не безродное дитя, непременно имеет скрипочку, непременно умеет играть…
Хотите узнать, сколько мужчин в доме? Взгляните на стены! Сколько висит скрипок, столько мужчин!
Все играют: играет дед, играет отец, играет сын…
Остается только сожалеть, что каждое поколение играет свое, играет иначе, играет на свой лад!
Старый дед играет молитвенные песнопения или излюбленные мелодии канторов — «Кол-нидрей», «Роза Иакова», «Агнец жертвенный», — к чему душа потянется… Отец, приверженный хасидизму человек, проникновенно выводит задушевную еврейскую народную мелодию! Иное дело — сын. Этот уже играет по нотам, а то и вовсе услышанное в театре!
Каково поколение, таков напев.
Что делают хасиды, когда нет ни капли водки? Они говорят о водке!.. Петь в одиночестве, не в сообществе, без воодушевления и большого накала невозможно; остается нам поговорить о пении…
Пение, надо вам знать, это великое дело! Тална только и славилась, что проводами царицы субботы, а основой основ проводов царицы субботы являлся напев!
Но все дело в том, кто поет и что он поет…
Из одних и тех же кирпичей можно сложить синагогу и, да простится мне, что рядом помянул, церковь, дворец и тюрьму, а то и богадельню!
Одними и теми же буквами пишут святые сокровенности торы и, да простится мне, что рядом помянул, самые страшные кощунства! Одними и теми же звуками можно вознестись на самую высокую ступень вдохновенного горения и проникновенности, а можно низвергнуться на самое дно преисподней и валяться там подобно червю в нечистотах!
Письмецо таково — как его прочтешь; напев таков — как его споешь!
Возьмите, к примеру, «фрейлехс»; это могут быть талненские певучие проводы царицы субботы, — веселье, идущее от жизни по божьим заповедям, от добрых дел; и это может быть радость безнравственного существа, мятущегося в мире произвола. Напев жжет, поистине — «любовью пронизано нутро его» — самое существо его дышит любовью; но любовей на свете множество: есть любовь к родному местечку, любовь к живым творениям, любовь к своему народу… А есть и такие люди, что любят только себя, а то, не приведи господь, и мужнюю жену!
Напев жалуется, напев рыдает, но один рыдает о лукавом змие, об утраченном рае; другой — о разрушении святого храма, о бесприютности божьей благодати, о нашей нищете и унижении!.. «Виждь, каково нам», — жалуется он, этот напев… А иной напев плачет о том, что от кого-то сбежала красотка!
Есть напев; который полон тоски; но о чем тоскует он, этот напев? Душа ли тоскует, порываясь назад, к своим истокам, тоскует ли старый беззубый пес о вожделениях своих юных лет.
Возьмите, скажем, хоть эту песенку:
Поют ее талненцы, поют васильковцы! Но когда ее поют талненцы, это — настоящий «фрейлехс», она брызжет весельем, искрится радостью; когда же поют васильковцы, она проникнута унынием и скорбью! И зависит все от того, какую душу вдохнешь в напев!..
Напев, надо вам знать, это строй звуков, или, как иные говорят, тонов.
Звуки, или тона, берут у природы; их никто не обновляет, а в природе нет недостатка в звуках. Все имеет свой голос, свое собственное звучание, если не законченный напев!
Сферы миров, вообразите себе, поют; денно и нощно, как сказано, «изо дня в день… из ночи в ночь…» Только и знают свои песнопения… Люди и птицы поют, дикие звери и скот домашний возносят хвалу… Камень бьет о камень, металл звенит… Вода, струясь, не умолкает. А лес! Ведь он при малейшем ветерке напевает валашскую мелодию, настоящий тихий сладкий «волах»! А поезд, к примеру, этот свирепый зверь с огненно-красными глазами, — разве он, когда мчится, не оглушает своим пением? Даже немая рыба, я читал об этом в старой книге, издает иногда певучие звуки. Иные рыбы, написано в той книге, приплывают время от времени к берегу, бьют хвостами о песок, о камни и наслаждаются звуками!
Да мало ли звуков? Нужно только обладать ухом, способным улавливать, точно в сеть, голоса природы, впитывать их, подобно губке!
Но одни тона — еще не напев!
Груда кирпичей — еще не дом!
Тон — только плоть напева; ему еще нужна душа!
А душа напева — это уже чувство, идущее от человека: его любовь, его гнев, милосердие, месть, сердечная тоска, раскаяние, горе — все, все, что человек чувствует, может он вложить в напев, и напев живет.
Ибо я, почтеннейшие, верю, — все, что живит меня, непременно обладает жизнью, само живет!
И ясно, раз напев меня живит, раз он доставляет мне подлинно живительную усладу, обновляет мою душу, я говорю, что напев, живет…
Убедитесь сами: возьмите напев и раскромсайте его, пойте его шиворот-навыворот —- выхватите сначала середину, а потом спойте начало и конец, — ну, получился у вас напев? В конечном счете прозвучали все тона, ни один не был опущен, но душа отлетела! Вы зарезали живого голубя, из-под ножа ушла его душа.
И перед вами покойник — бездыханное тело напева!
А вот в Талне вам ясно как день, что напев живет!
И напев живет, и напев умирает, и напев забывается, как забывается все смертное!
Юн и свеж был он некогда, этот напев! Живою силой дышал он…
Со временем он захирел, отжил свой век и сила в нем иссякла… Он сгинул, канул в прошлое… Его последний отзвук унесся вдаль, задохся где-то и — не стало его!..
Но напев может воскреснуть из мертвых…
Вдруг вспоминают старый напев, он неожиданно невесть откуда всплывает и срывается с уст… Невольно в него вкладывают новое чувство, новую душу, и в жизнь входит почти новый напев…
Это уже перевоплощение мелодии…
Вы меня не совсем понимаете… Говори со слепцом о свете дня!
Знаете что? Вы ведь любите истории, вот я вам и расскажу историю о перевоплощениях напева!.. Слушайте!
В трех-четырех верстах от Бердичева, сразу же за лесом, находится местечко Махновка; и была в этой Махновке недурная капелла музыкантов. А первый и главный среди них, реб Хаимл, был поистине чудо-музыкант — ученик бердичевского Педоцера. Этот самый реб Хаимл не создавал новых мелодий, то есть он не был композитором; но исполнить вещицу, придать ей вкус, растолковать, прямо-таки вложить вам ее в самое сердце — это он умел; в этом-то и крылась его сила!
Был он человек худой, щуплый. Но стоило ему начать играть, и он вдруг преображался: вечно насупленные брови медленно расправлялись, и из тихих, глубоких глаз струился свет подлинного вдохновенья, озаряя его бледное лицо. Все видели явственно, что он теперь какой-то нездешний, его руки играют нечто им одним известное, а душа парит где-то высоко, высоко в мире песнопений… Иногда он забывался, забывался до того, что и петь начинал. А голос у него был, ну, просто кларнет — так светел и так чист…
Не будь этот Хаимл простым набожным человеком, почти блаженным, он не мучился бы с восьмью детишками в Махновке, а играл или пел в театре, даже, может быть, стал бы хоральным кантором в каком-нибудь Берлине или Париже… Но таковы уж люди, порождаемые Бердичевом. Блаженный Хаимл сидит дома и месяцами берет в долг во всех бакалейных лавчонках в расчете на богатую свадьбу, которая должна же когда-нибудь здесь состояться!
И случилось, что богачи справляли свадьбу! И как раз в доме именитого человека, в доме вдовы Берла Кацнера.
Сам Берл Кацнер, — не умолчу, пусть даже с того света явится душить меня! — был ненасытным процентщиком и еще более ненасытным скрягой. Он жалел о каждом съеденном им самим куске… Собирал, бывало, объедки со стола своих детей… Каменное сердце было у него, у этого человека!
Перед смертью, почти в агонии, подозвал он старшего сына, велел подать расчетные книги и темным, уже синеющим пальцем, указал на неоплаченные проценты! «Продлевать долг, — сказал он, — упаси бог! Слышишь! Запрещаю священной властью отца!»
Потом он подозвал жену и велел спрятать всю медную утварь, висевшую на стенах. «Стоит мне сомкнуть глаза, — сказал он, — и все пойдет прахом!» При этих словах отлетела его душа!
А оставил он после себя полмиллиона!
Как было сказано, его вдова справляла свадьбу дочери, и поторапливалась, потому что и сама не прочь была просвататься; камень свалился у нее с сердца! Она духом воспрянула!..
А раз у Хаимла-музыканта тоже дочь на выданье, нетрудно догадаться, что он ждал свадьбы у Кацнеров, как пришествия мессии…
И должно же было взбрести на ум вдове доставить сюда Педоцера из Бердичева.
С чего бы это? А с того, что будут киевские сватья, киевские знатоки, вот она и хочет, чтобы заупокойная молитва по мужу при совершении свадебного обряда была спета на новую мелодию. Не хочет, говорит она, старья, которое уже оскомину набило. Столько денег тратится на свадьбу, будет еще один расход, но зато пусть киевляне дивятся!
Хаимл чуть не умер от огорчения.
В городе тоже началась шумиха — его, Хаимла, очень любили. Да и вообще жаль человека, такого бедняка!.. Стали искать решения, и в конце концов согласились на том, чтобы играл-таки Хаимл со своей капеллой, но перед свадьбой пусть он махнет за счет богачки в Бердичев и привезет от Педоцера новую мелодию для заупокойной молитвы.
Хаимл взял в задаток немного денег — из них большую часть оставил жене и детям, нанял подводу и пустился в Бердичев.
Тут-то и начинается история с перевоплощениями мелодии.
Таково уж, как говорится, счастье бедняка! Хаимл с одного конца въехал в Бердичев, а Педоцер с другого конца выехал из Бердичева! Как раз случилось, что его пригласили в Талну на проводы царицы субботы! Талненский рабби, надо вам знать, был очень высокого мнения о Педоцере. «Сокровенные глубины торы, — говаривал он, — звучат в его мелодии! Жаль только, что он сам их не постигает!»
Что поделать — Хаимл, подавленный, бесцельно бродил по улицам города.
Что предпринять? Возвращаться без новой мелодии для заупокойной молитвы нельзя — будет страшный скандал! Ехать вслед за Педоцером в Талну или дожидаться, пока тот вернется назад, Хаимл не мог — у него были точно высчитаны расходы! Богачка выдала ему слишком мало, а жене он оставил слишком много! Вот он и терзался сомнениями!
Неожиданно наткнулся он на улице на такую сцену.
Представьте себе, в прекрасный, светлый будний день идет по улице женщина, на ней праздничный субботний наряд, или, как говорят, разодета в пух и прах… На голове у нее какой-то странный чепчик с длинными-длинными бантами из разноцветных лент самых веселых, крикливых тонов! В руке — большое белое серебряное блюдо… За женщиной следуют музыканты; они играют, а она приплясывает. Возле домов или лавок женщина и музыканты время от времени останавливаются. Музыка привлекает людей со всех сторон, у распахнутых дверей и окон толпится народ…
Музыка играет, женщина пляшет, цветные ленты развеваются в воздухе, блюдо сверкает… Из толпы несутся выкрики «поздравляем», летят монеты; женщина, приплясывая, подхватывает их в блюдо — монеты поблескивают и позвякивают в такт… Что же это? Ничего особенного: Бердичев — еврейский город и придерживается еврейских обычаев; так принято собирать пожертвования для невесты-бесприданницы!..
Хаимл знал об этом обычае. Он знал, что женщины каждый раз придумывают себе танец, а сам Педоцер сочиняет для них новую мелодию. Такой уж взял он на себя обет! К нему приходили, рассказывали о невесте, о ее семье, сватовстве, бедности… Он, закрыв глаза, молча слушал, изредка прикрывал лицо руками. Когда ходатаи умолкали и становилось тихо, Педоцер начинал мурлыкать какой-то напев.
Все это Хаимл знал, почему же стоит он сейчас насторожившись?
Он такого «фрейлехс» еще не слышал. Напев смеется и в то же время плачет; в нем чувствуется и горе, и отрада, и боль сердечная, и счастье; все переплетено, сплавлено, слито воедино… Настоящая сиротская свадьба!
И вдруг Хаимла точно подбросило: он нашел то, что ему нужно!
На обратном пути из Бердичева, фурман, нанятый Хаимлом, прихватил пассажиров. Хаимл не возражал. Эти пассажиры, оказавшиеся людьми, знающими толк в музыке, потом рассказывали, что как только они въехали в лес, Хаимл начал петь.
Он пел «фрейлехс» Педоцера. Но мелодия уже превратилась в нечто совсем иное — поздравление невесты перевоплотилось в настоящую поминальную молитву.
Из самой глубины нежного шелеста листвы выплыл тихий, сдержанно-тихий напев…
И этому напеву, казалось, вторила большая вдохновенная капелла певчих — деревья шумели в лесу…
Тихо и сердечно плакался напев; молил о жалости, как больной о даровании жизни…
И вот в напев ворвались стоны, короткие молящие вскрики; такое чувство, словно кто то покаянно бьет себя в грудь — уж не наступает ли Судный день! — или шепчет кто-то предсмертную исповедь…
Все громче и вместе с тем надломленней звучит голос; с каждой минутой надрывней, словно захлебываясь слезами, прерываясь от мук… Раздается несколько еще более глубоких стонов и затем — пронзительный вопль! Один… Другой… И вдруг голос обрывается. Тихо — кто-то умер!..
Напев оживает снова и разражается истошными пронзительными криками. Крики несутся, мчатся, переплетаются, превращаются в раздирающий небо вопль, в рыдание об умершем!
Из самой гущи похоронных звуков выплывает тонкий чистый детский голос: дрожащий, трепетный, испуганный.
Поминальную молитву читает ребенок!
Напев незаметно переходит в канонический: грезы, игра воображения, тысяча раздумий, которые медленно выливаются в сладкую, задушевно-сладкую мелодию… Она утешает, она увещевает… И с такой добротой, с такой самоотреченностью, с такой крепкой верой, что снова становится хорошо, снова отрадно; снова жизнь влечет. Хочется жить, надеяться!
Люди млели от восторга.
— Что это такое? — спрашивали они.
— Это — заупокойная молитва, — ответил реб Хаимл, — к свадьбе сиротки Кацнера заупокойная молитва по отцу!
— А напрасно, пожалуй, жаль мелодию, — возражали они, — вы бы весь мир завоевали ею, реб Хаимл… Да, киевляне будут таять от удовольствия…
Киевляне не таяли от удовольствия!
Свадьба у Кацнеров не была похожа на обычную благонравную еврейскую свадьбу…
А сотворение заупокойной молитвы оказалось на этой свадьбе неуместным.
Киевляне предпочитали танцевать с дамами. К чему «обрядовые» напевы? Кому нужны душераздирающие плачи?
И о ком, вообще говоря, заупокойный плач? О старом скряге?
Будь жив теперь этот старый скупец, невеста не имела бы и половины приданого, а нарядов — и подавно. Вся свадьба выглядела бы совершенно иначе! Встань он сегодня из могилы, полюбуйся он на это белое атласное платье в кружевах, на дорогую фату, на эти вина, торты, мясные и рыбные яства, от которых ломятся столы, — ведь он бы сызнова умер, и уж конечно куда мучительней, чем в первый раз!
И к чему они, кому нужны все эти церемонии — накрывать фатой невесту… Старые глупые обычаи!
— Живее! — кричит киевская публика.
Бедный Хаимл! Он остановил свою капеллу и с бьющимся сердцем водил смычком по струнам… Простые люди жалобно моргали глазами, а у некоторых глаза уже были полны слез, когда вдруг один из киевлян воскликнул:
— Что тут происходит — свадьба или похороны?!
И когда Хаимл попытался сделать вид, будто, ничего не слышит, и продолжал играть свое, он, этот киевлянин, начал свистеть…
А свистел он, как нарочно, великолепно… Вот он уже подхватил мелодию и свистит ей в лад! Темп все убыстряется, свист звучит все бесшабашнее, разнузданней! А мелодия — та же мелодия!..
Музыканты оцепенели. Слышно только единоборство звуков, нежной, кроткой скрипки с дерзким наглым свистом…
И свист побеждает! Он подгоняет смычок! Скрипка уже не плачет — она вначале недолго стонет, а затем начинает хохотать!
И внезапно Хаимл обрывает игру. С закушенной губой и дико горящими глазами переводит он мелодию на другой лад — начинает играть еще быстрее, стремится обогнать свист!
Нет, это была уже не игра! Скрипка издавала прерывистые крики, истошные вопли… Они метались, носились в бешеном вихре. Казалось, все вокруг-плясало: дом, капелла, гости, невеста на своем стуле, сам Хаимл со своей скрипкой…. Это уже был не «фрейлехс» и не заупокойная молитва, и вовсе никакая игра; это было пляшущее безумие, дикие судороги падучей, не приведи господь…
И длилось это до тех пор, пока не лопнула струна.
— Браво, Хаимл, браво! — кричали киевляне…
Принесло ли все это покой душе старого скряги?
Вряд ли!..
Через несколько лет этот напев — очевидно, благодаря кому-то из киевлян — ожил в театре!
Что такое театр? Старые просветители верили, что театр лучше книги нравоучений, могущественней «Основ мудрости», да простится мне, что рядом помянул! Вы, вероятно, утверждаете, что театр это воплощенное непотребство…
По нашему мнению, все зависит от того, что играют в театре!
Было это уже в Варшаве…
Театр переполнен, набит битком. Начинает играть оркестр.
Что оркестр играет?
Суматоху, переполох играет — столпотворение! Это — «заупокойная молитва» Хаимла, но вместо волаха — бешеная сумятица; инструменты захлебываются, грохочут, захлестывают друг друга!
Рокот, стук, свист… Не гром гремит, не здания рушатся, а просто дикое неистовство звуков! То ли черти скользят по морю ледовитому, то ли тысячи свирепых зверей рвутся вон из ада? Дрожь пробирает весь театр!
Внезапно врывается бас! Он якобы гневается! Сердится. Но что же это? Какая фальшь! Все чувствуют, что он гневается не всерьез. И шалая флейта тут как тут, она, точно молния, зигзагами обегает весь оркестр и заливается настоящим бесовским смехом: ха-ха-ха! Хи-хи-хи! За ней вдогонку спешит кларнет. И чего только не вытворяет он, этот кларнет! И все он назло делает, явственно чувствуется злая нарочитость!
И только теперь выплывают три-четыре скрипки… И невыразимо сладко играют они, эти скрипки, невыразимо сладко, словно в них вселилось само вожделение, сам дьявол-искуситель, и уста его источают мед! И вкрадываются они, звуки скрипок, в сердца; они струятся легко, точно благовонное масло, и опьяняют, точно старое вино!
И все в театре воспламенены: рты раскрыты, глаза сверкают!
Тут-то и поднимается занавес, появляются «он» и «она» — «принц» с «принцессой», и они поют.
Они поют, и звучат накаленные пламенем слова, точно огненные змеи вылетают из их ртов! Ад пылает на их лицах; точно бесы прыгают они друг против друга! И эти объятия, эти лобзания, пение и прыжки становятся все стремительней и стремительней, их накал нарастает с каждым мгновением!
И этим пламенем уже охвачен весь театр, все ярусы — мужчины и женщины с разгоряченно-потными лицами и дико пылающими глазами… Словно огненный поток разбушевался!
И весь театр поет!
Разлилось море пылающей похоти — ад горит! Черти пляшут, ангелы-разрушители носятся в огненном хороводе…
Вот во что, с помощью киевлянина, обратилась послужившая Хаимлу заупокойной молитвой мелодия Педоцера для невесты-бесприданницы.
Падение не знает предела!
Прекратил свое существование тот еврейский театр. «Принцы» снова стали сапожниками и портными; «принцессы» снова встали у жаровень и плит, и театральные напевы перевоплотились, став достоянием шарманок…
Уже едва можно узнать наш напев.
Облезлый ковер распростерт во дворе… Двое мужчин в телесном трико показывают фокусы, всякие трюки; с фиглярами исхудалая бледная девочка, которую они где-то украли…
Один подхватывает лестницу, устанавливает ее на своих зубах. Девочка стрелой взбегает до самой верхней перекладины, оттуда спрыгивает и оказывается на плечах у другого! Первый дает ей толчок, и, несколько раз перевернувшись в воздухе, она с протянутой рукой предстает перед собравшимися во дворе и просит подаяния!
Это — тоже театр, но театр для бедноты! Для лакеев и служанок!
Игра идет под открытым небом, зрелище недорогое, билетов покупать не надо, вот и бросают девочке гроши и копейки! И она, эта худенькая девочка, делает свое дело очень искусно!
Крупные капли пота катятся по раскрашенному румянами лицу. В глубоко запавших глазах застыло страдание — но этого толпа не видит; ребенок тяжело дышит, но этого никто не замечает! Все видят только красивые трюки, все слышат только пленяющую их музыку шарманки!
И душа в худом теле бедного похищенного ребенка, и убогий напев охрипшей ржавой шарманки стонут, вздыхают, плачут и трепещут, молят о покое…
Суждено было, однако, чтобы напев Педоцера воспрянул к жизни! Бродя от двора к двору, странствуя из города в город, кочующие фигляры так замучили бедную девочку, что она, не про вас будь сказано, заболела…
Было это в Радзивилле, у границы. Там они и бросили больного ребенка, оставили где-то под забором, а сами перебрались через границу. Ищи ветра в поле! Полунагая, с темно-синими подтеками на теле — следами побоев — лежала она в сильном жару!
Жалостливые люди подобрали ребенка и отнесли в больницу… Девочка перенесла тиф и вышла из больницы ослепшая на оба глаза!
И побирается теперь бедное дитя, бредет от дома к дому, от двери к двери и просит подаяния…
Она почти ничего не говорит… Нет у нее слов, чтобы просить… Остановится где-то и ждет; и если никто ее не замечает, она затягивает свой напев, чтобы люди услыхали… А напев — тот самый, что пела шарманка!
О чем же теперь он, этот напев?
Жалости молит он, жалости к обездоленному ребенку…
«Злые люди украли меня у милого отца, у любящей матери, лишили сытного стола и теплого крова!
Меня исторгли из мира дивных благ; обездолили и выбросили, как скорлупу выеденного ореха!
Явите жалость к бедному убогому ребенку!»
И еще молит напев;
«Холодно, а я нага, а еще я и голодна… А еще и голову негде мне приклонить… А ко всему я еще и слепа!»
Вот о чем молил напев, и это было первой ступенью в его восхождении, — растроганные люди в благом порыве давали милостыню!
Жил в Радзивилле человек, проводивший, все дни за священными книгами… Миснагедом он, правда, не был, равнодушным к вопросам веры и подавно — ему просто некогда было ездить к цадику; он не отрывался от всегда раскрытого перед ним фолианта талмуда! Допустить святотатство он страшился!
И дабы в синагоге не отвлекали его от священных занятий, он предавался им дома; жена проводила целые дни в лавке, а дети в хедере.
Иногда у него в голове проносилась мысль: а не съездить ли все-таки? Это дух добра, вероятно, ему нашептывал. Что же делал ангел-искуситель? Оборачивался духом добра и отвечал: ладно, так и быть, конечно, надо же когда-нибудь съездить к цадику! Но пока это дело еще терпит: сначала нужно закончить штудировать этот фолиант, тот трактат талмуда!.. Так проходили месяцы и годы!
Однако в небесах желали, по-видимому, чтобы он предстал пред очи реб Довидла!
И произошла такая история.
Сидит он однажды, наш дока, погруженный в книгу. Вдруг слышит чье-то пение за дверью и начинает сердиться на самого себя:
— Если ты погружен в изучение священной книги, ты обязан отрешиться от всего, что творится на улице, что делается за дверью! Надо целиком раствориться в святой торе!
Но ведь пение все же слышится; тогда он затыкает уши пальцами. Напев все-таки вкрадывается, проскальзывает между пальцами и вкрадывается в уши. Наш дока приходит в еще больший гнев, со злостью затыкает в рот свою длинную бороду и, жуя кончики волос, с еще большим усердием предается своему священному занятию! Он делает это поистине с экстазом!
Напев не оставляет его в покое. Он слышится с минуты на минуту все отчетливей. И внезапно талмудисту открывается, что это поет женский голос — девушка поет! И вне себя он громко восклицает: «Дерзкая! Вон из моего дома!» Звуки напева удаляются… Но — страшное дело! — никто уже не поет, а напев все слышится! Он сам по себе звучит в ушах, в душе! Старик с усилием вглядывается в книги, с усилием тщится проникнуть в ход талмудических дебатов, ничего не выходит! Душа усердного талмудиста с каждой минутой все больше и больше наполняется звуками напева…
Захлопывает он фолиант талмуда, встает и творит вечернюю молитву.
Но невозможно ничему отдаться: ни учению, ни молитве — ничему! Точно серебряный колокольчик, звучит в нем напев! Не под силу выдержать! Человек прямо-таки погибает от душевных терзаний! Проходит день, другой, третий — он чуть ли не в черную меланхолию впадает… Непрерывные посты и те не помогают! Невозможно избавиться от напева! Среди ночи напев будит его от сна!
А ведь был это такой человек, который за всю свою жизнь ни единой молитвы не совершил перед аналоем в синагоге; ни единого напевного звука в жизни не издал!
В субботу он наскоро прочитывал песнопения вместо того, чтобы их петь, и погружался в страницы талмуда!
И, конечно, ему становится ясно — все это творится с ним неспроста!
«Козни сатаны!» — думает он про себя и вовсе падает духом.
Кажется, приспела пора ехать?
Однако дух зла вопрошает: пусть так — ехать так ехать, но куда же? Праведников на свете много — кто же из них истинный цадик, у которого можно получить исцеление? Наш талмудист предается размышлениям.
И тогда ему свыше является еще одно знамение.
Должно же случиться так, что реб Довидл из Талны вынужден был переменить местожительство и проездом остановиться в Радзивилле…
Эту историю с доносом вы, вероятно, знаете… Так вот я вам говорю, что это явилось как наказание Талне! Не следовало выкрадывать реб Довидла из Василькова и везти его в Талну; нельзя было унизить целый город! И в какое же запустение пришел несчастный Васильков!
Заезжие дома закрылись. Корчмы во всей округе обезлюдели! Без куска хлеба, не про вас будь сказано, остались жители города…
Так вот же тебе! Опять донос, и — в запустение приходит город Тална!
Был у реб Довидла золоченый стул с начертанным на нем изречением:
«Живи здравствует Давид — царь израильский!» И вот доносчики превратили это в политическое событие, и дело дошло до Петербурга…
Что говорить, мы знаем — подлинный смысл надписи был: «Раздельны сферы власти царя и мудреца…» Но поди докажи, растолкуй это генералам в Петербурге.
Итак, реб Довидл вынужден был переселиться. И остановился он, чтобы провести субботний день, в Радзивилле, и наш радзивилльский талмудист, в добрый час, отправился к третьей субботней трапезе реб Довидла!
Но ангел зла все же не хотел поддаться. Талмудист вошел и увидел маленького, прямо-таки крошечного, человека, сидящего во главе стола. Только и виднелась что пышная, отороченная мехом шапка на серебристых волосах, обрамляющих лицо! Все сидели молча, благочестивых разговоров не вели… И наш талмудист пал духом…
«Вот это — всего-то»? — подумал он про себя.
Но реб Довидл уже увидел его и промолвил:
— Садись, усердствующий.
И в то же мгновение наш талмудист пришел в себя. Он почувствовал взгляд реб Довидла, и душу его точно жаром обдало!
Вы, наверное, слышали о глазах талненского рабби. В его взгляде сквозили и властность, и святость, и могущество; все, что хотите, таилось в этом взгляде!
А раз реб Довидл сказал «садись!», то нашему талмудисту сразу же дали место за столом. Сел он и стал ждать.
И далее реб Довидл сказал:
— Почтим усердствующего — попросим затянуть напев!
У талмудиста все внутри похолодело: он, и вдруг — напев…
Но уже кто-то подтолкнул его в плечо: когда реб Довидл велит, надо петь! Что ж, так и быть — он запел!
Начал он, бедняжка, с дрожью в голосе; еле выдавливал из себя певучие звуки — начало какого-то напева. Что же собрался петь наш талмудист? Конечно, напев сиротки, так как никакого иного не знал! Он дрожал, запинался, но пел.
А напев уже звучал совсем по-иному! Он был проникнут духом торы, впитал в себя нечто от субботней святости, в нем слышался порыв искреннего раскаяния… И, напевая, талмудист проникается глубиной этого напева, и с каждой минутой начинает все лучше и непринужденнее петь…
По своему обыкновению, реб Довидл начал потихоньку подпевать. Присутствующие подхватили. Вместе со всеми воодушевился и наш талмудист — в нем разгорелось пламя! Он совершенно забылся — он по-настоящему таки пел!
И напев вдруг начал растекаться, точно поток сияния — река огненная… А волны плескались все шире, били все выше, все горячей и пламенней!
И вот стало тесно напеву в стенах дома, и вырвался он сквозь окна на улицу! И пролилось над улицей море святости, огненной святости; и всполошенные, пораженные люди в изумлении перешептывались:
— Напев сиротки! Напев сиротки!
Напев воспрянул к жизни, и ожил вместе с ним наш дока!
Перед отъездом реб Довидл отвел его в сторону и сказал ему несколько слов.
— Усердствующий, — сказал он ему, — ты оскорбил дщерь израиля! Ты не разгадал, не разглядел корней ее напева! Ты обозвал ее «дерзкой»!
— Наложите на меня покаянный обет, рабби, — стал молить талмудист.
— Нет нужды, — ответил светлой памяти рабби, — вместо покаянного обета соверши благодеяние!
— Какое же благодеяние, рабби?
— Устрой замужество этой девушки; помощь невесте-бесприданнице — великое благодеяние!
А теперь выслушайте продолжение этой истории.
Несколькими годами позднее, когда девушка давно уже вышла замуж за вдовца, переписчика торы, неожиданно открылось, откуда она родом!
Выяснилось, что девушка — внучка старого Кацнера! Выяснилось: зять Кацнера, тот самый киевлянин, со своей женой ушли однажды на целый вечер в театр… В этот-то вечер у них выкрали единственного ребенка…
Но вернуть родителям дочь уже было невозможно…
Ее матери давно не было в живых, а отец уехал в Америку…
Мягкая натура
Пер. М. Лещинская
ы спрашиваете, почему я переехал в Варшаву? Скажу вам правду: бежал от местечковых бедняков. Вы думаете, может быть, что я скряга? Боже упаси! Для меня какая-нибудь сотня, другая — чепуха. Но эти бедняки! Они были у меня, как кость в горле! Я не могу, у меня мягкая натура! я не могу спокойно видеть жуткую нищету, с опухшими глазами и искривленными плечами!
Вы спросите, откуда так знакома мне нищета? Я и сам не знаю!
Люди говорят: «Ребенок — это дочь матери или сын отца»; еще говорят: «Яблоко от яблони недалеко падает». Не всегда, должно быть, правда то, что говорят! Потому что возьмите, например, меня.
Мой отец, мир праху его, всю жизнь был бедняком. Местечковый служка! Он покорялся всем: от раввина до банщика. Сапожник, который только латает обувь, имеет больше доходов и больше уважения, чем синагогальный служка!
Два брата у меня — да будут далеки живые от мертвых, — они живы еще, но что это за жизнь? У египетского фараона евреи лучше жили! Врагам моим такую жизнь! Один живет в Брест-Литовске, он погорелец! Другой нигде не живет, уже много лет, как он пустился по белу свету собирать на бедных невест — шесть дочерей у него, у этого еврея!
Чтоб перечислить всю мою нищую родню, у меня не хватит пальцев на руках! Они налетают, как саранча! Протяни я им палец, они проглотят меня с потрохами! Дырявого мешка не наполнишь!
А я сам, что вы думаете? Я родился такой, как сейчас?
Я ведь бедняк — сын служки! Разве у отца был хоть медный пятак за душой, чтоб дать сыну какое-нибудь приданое? Наследство матери — мир праху ее, — развалившийся деревянный домик за городом, продали на свадебные расходы. Я был самый младший, отец, блаженной памяти, тогда переселился в синагогу. Прихожане были не очень довольны этим. «Ну что ж, тогда пусть они сами дадут ему приданое, пусть они сами женят его!» — говорил отец.
И сколько, думаете вы, дали мне за мою золотую голову? Два трактата талмуда я знал наизусть! Обещали восемьсот злотых, а дали половину, зато сосватали мне невесту с лишним кусочком спины. Правда, на вторую половину приданого к свадебному договору приложили вексель.
Вы уже чувствуете, что перед вами — выскочка (другие стыдятся этого!). Просто скажу вам: я делал свое, а бог мне помогал. И по натуре своей я, видите ли, капризник, урожденный богач и с мягким сердцем к тому же.
Откуда? Это загадка, действительно!
Потому-то я и должен был бежать. Вы совсем не знаете, какой это ад — маленькое местечко для такого еврея, как, например, я, у которого в груди сердце, а не камень, у которого настоящее понимание жизни!
Во-первых, живет человек в местечке, как на большой дороге! Окна не завешены, кто ни пройдет мимо, заглянет. Захочет — остановится, прижмет нос к стеклу и посмотрит, не прибавилось ли что-нибудь в доме. Летом, когда окно открыто, просунет голову в окно с милым «добрым утром», «добрым вечером», — он с вами за панибрата! Вместе свиней пасли! И это мимоходом, когда ему некогда. Если же он располагает временем, то входит в дом. Вы не хозяин в своем доме! О том, чтоб постучать или позвонить, там понятия не имеют! Приходится еще за ним дверь закрывать!
Я не успел еще проснуться.
— Доброе утро, милый хозяин!
— Кто там?
Это Лия-молочница! Уже десять лет она носит мне молоко, так ведь она почти член семьи!
Корову свою она держит за городом, на том берегу реки. Поэтому зимой она вкатывается в больших солдатских сапогах и соломенных галошах. Она страдает астмой, и нагнуться снять галоши она не может. У нее течет с ног, с головы, и всегда красный носик тоже не совсем сухой! Еще есть у нее достоинство: она немножко косноязычна. Она говорит: «Тоброе удро, торогой фозяин!»
Что ей нужно, Лие-молочнице?
Совсем пустяк! Свалилась Чернушка, не про вас будь сказано! Необходим ветеринарный врач, а расходы понести должен я. Так она является ко мне на рассвете! Вы слышите: корова у нее заболела!
А корова, говорит она, почти моя корова: я ведь уже десять лет пью ее молоко.
Кроме того, Лия немножко приходится родственницей моей жене, седьмая вода на киселе, как говорится! Так она, наверное, имеет право…
Я достаю рубль, — и уходи!
Но не тут-то было? Не так-то быстро Лия трогается с места.
Во-первых, она начинает меня благословлять: на первом месте бог, на втором — я! И тысяча благословений… Потом она еще раз осматривает (это в тысячный раз!) мою квартиру и обстановку и начинает всхлипывать, всхлипывать, пока не разражается рыданьями.
Что такое?
Как же? Ведь если б не ее муж, бездельник, она тоже жила бы в таком доме, имела бы такую же мебель, имела бы полный достаток! A почему нет? Не к лицу ей это разве? Она тоже хотела бы иметь серебряные ханукальные лампочки, золотой ларец для душистых трав. Все, что радует глаз!
Разве этого не могло быть?
У нее был прямо-таки замечательный помещик. Всю пахту он, это было лет двадцать тому назад, хотел ей отдавать — так она ему понравилась. Она должна была за это доить двадцать коров… Но муж, этот бездельник, не захотел. Почему он не согласился, совершенно непонятно.
Вот так она расшумится, и я прошу о снисхождении, чтоб она позволила мне хоть стакан чаю выпить!
Благодарение богу, я наконец дождался: она уже хочет уходить! Нет, моя жена зовет ее к себе! Моя жена прикована к постели, болеет, бедняжка; всю свою жизнь она пролежала в постели, ей хочется послушать новости в местечке. Я всегда занят, так пусть это будет Лия-молочница, кто угодно, только бы ей высыпали короб новостей: кто ссорится, кто разводится, что у кого пекут-варят, и тому подобная женская почта ей нужна! А Лия-молочница вхожа в хорошие дома!
Я тороплюсь выпить чаю и уйти, чтобы Лия, возвращаясь от жены, не застала меня. Не выходит: Лейзер-маклер пришел! А Лейзер-маклер — это не так себе кто-нибудь: это сын покойного городского проповедника, да будет благословенна память его! От отца Лейзер унаследовал только колтун и, кажется, ни слова торы. Но заслуги предков помогли ему, и он сделался маклером зерна. Жалкий недотепа! Всю свою жизнь не заключил ни одной сделки! Но отцы города говорят: «Раз он есть, значит, он есть!» Разве с ними можно спорить! Кто-то с ног собьется, из сил выбьется, и когда, после невероятных усилий, доходит до куртажных, то обязательно скажут: «Лейзер — тоже компаньон!» И он становится компаньоном! И. получает свою часть!
А иначе ведь община должна была бы его содержать. Нельзя же допустить, чтобы Лейзер, сын городского проповедника, мир праху его, умирал с голоду! И в силу тех же заслуг он вообще вхож к отцам города.
У меня он тоже бывает!
— Доброе утро!
— Здравствуйте!
— Что слышно новенького?
И вот о том, о сем…
— Где твой табак? — спрашивает он. На мой табак тоже распространяются заслуги его предков, стакан чаю он, наверное, хочет; к тому же у него дело ко мне.
Какое дело?
Так как моя жена больна, он прежде всего спрашивает, как она себя чувствует, и, узнав, что ей не стало лучше, он вздыхает: все потому, что не хотят его послушать! Его родная тетя — она давно уже покоится там, где мы все будем! — тоже имела такую болезнь, и ничто не помогало, только зеленая бутылочка. Надо заказать в аптеке зеленую бутылочку!
Где живет теперь тот доктор, что прописал ей зеленую бутылочку, он не знает, и, может быть, этот доктор тоже уже там, где мы все будем… Но аптекарь будет знать, он ведь того аптекаря сын, он найдет рецепт…
Вот с каким делом он пришел ко мне.
Я хочу пойти молиться, беру мешочек с талесом. Он загорается радостью, что такой богач, как я, выполняет обряды и не заставляет ждать себя в синагоге. Я могу идти, говорит он мне, а он пока немного отдохнет на диване. Жена-ведьма всю ночь ругала его, за что, он сам не знает; она не дала ему сомкнуть глаз. Только на рассвете, когда она кинулась на него с бутылкой, он выскочил из постели и удрал. Он был уже у Шмерля-медовара, у Иосла Вейцензанга и еще… Но у одного слишком много детей, в доме хаос, у другого сегодня стирка, еще больший хаос! Ну, а святоша Вейцензанга — ты ведь ее знаешь! — чтоб ее собаки грызли! Она не дает мне вытянуть ног, я испачкаю ей, говорит она, диван.
— Будь она проклята, — говорит он, — а если тебе жаль диван, так я сяду в кресло, замечательное кресло.
Я убегаю. Что делать?
На пороге я сталкиваюсь с кем-то. Что случилось? Опять нужна моя помощь? Опять требуется от меня благодеяние? Это мой портной!
Я ему, не дай бог, ничего не должен, я всегда плачу наличными. Но у него жена родила двойню! Один ребенок тут же умер, но у другого будет обрезание, так он просит меня быть восприемником. Ладно, принимаю приглашение. Но у роженицы пока жар, повитуха требует доктора, хоть какого-нибудь доктора с рецептом, а он без гроша, — так он хочет немного денег вперед…
Это таки мой портной, и хороший портной, но у него лицо бедняка! Нужда уже глядит из глаз его, выглядывает из рукавов! Еще двойню ему надо! Одному — похороны, другому — обрезание, и роженица в жару. Погибший человек! Я подаю ему рубль, но чтобы он больше порога моего не переступал! Больше я у него не шью…
Он не слышит, что я ему говорю, хватает рубль и убегает, а я отправляюсь в синагогу…
По дороге в синагогу приходится пересечь рынок.
Проходить через рынок тоже, скажу я вам, не слишком приятно.
По правде сказать, в воскресенье или в какой-либо другой христианский праздник я почему-то люблю рынок. В эти дни рынок живет, кипит: красные платки, красные мониста, красные ленты, красные лица — свежие и здоровые. Но среди недели на рынке скучно и уныло!
Старухи с изможденными морщинистыми лицами, зеленоватое высохшее печенье, гнилые фрукты; и еще какая-нибудь женщина возьмет гнилое яблочко, пальцем выковыряет гниль и положит в рот.
А? Хорошо, скажете?
К тому же на рынке меня знают…
Рынок доволен: богач идет молиться, он не стесняется идти по улице с талесом! Меня благословляют!
Одна даже когда-то моей невестой была! Отец, мир праху его, уже с ее отцом договорился… У них была мелочная лавочка, я там покупал! Как-то я раздобыл два гроша и тут же побежал купить рожков! Она краснела! Она, стояла, бывало, за прилавком. В день симхес-торы мы — ха-ха-ха! в коридоре синагоги держались за руки. После этого у меня в руке осталось немного миндаля! Но сейчас же после праздника отец, мир праху его, сказал мне, что Хаим-Иосл, так звали ее отца, бедняк, банкрот, что в лавке у него стоят пустые коробки без товара, что он хотел нас заманить. И — никакой свадьбы…
Очень скоро после этого выяснилось, что моя суженая — больная.
А ей в мужья достался какой-то чахоточный меламед… Она, не приведи господь, очень скоро стала «несчастной вдовой»… Когда я прохожу мимо, она смотрит на меня безжизненными глазами…
И еще одна знакомая есть у меня.
Тоже вдова.
Ее муж должен был стать моим компаньоном.
Тогда была еще такса на кошерное мясо. Было это накануне губернских публичных торгов, и я себе подыскивал какое-нибудь дело. Зять моего дяди, они оба уже в лучшем мире, тоже искал какое-нибудь дело. И мы решили объединиться.
Иохонен-откупщик постоянно болел, его уже тоже нет в живых, да будут отделены живые от мертвых. Сделав вид, что мы ничего не знаем, мы днем раньше на быстрых почтовых отправились в губернию… Если б мы оба взяли откуп, я был бы меньшим богачом…
Что же делает бог?
Мой Иерухим (так звали зятя моего дяди) по дороге слег: он наелся гусятины и запил холодным пивом — деньги были у меня. Я оставил больного в каком-то местечке, послал нарочного за женой и поехал дальше. Жалко, конечно, человека, но дело есть дело. Да и что было бы ему от того, если бы я тоже не получил таксу? Я остался бы бедняком! Но я получил таксу на мясо… Когда я вернулся, его жена уже была вдовой… Ну, вдов и сирот в компаньоны не берут. Я выдал ей вексель на деньги, приписал проценты… А теперь она сидит на рынке… Эти несколько рублей разошлись…
Удовольствия мне это, конечно, не доставляет. Когда я прохожу мимо, у меня сердце сжимается: что я сделаю, если эта женщина вдруг начнет меня проклинать?
А когда приходишь в синагогу, думаете, очень радуешься?
Только поднимешься по ступенькам, тащится реб Береле-судья, сопит и вздыхает… Кушак ему нужен! Каждый месяц он болен: ступеньки для него хуже всего… А когда соберут ему на кушак, он дочь замуж выдает! Поди скажи что-нибудь, когда у этого еврея двенадцать дочерей! Подымаюсь выше, а там уже ждет меня слепой шойхет! Он ослеп, и община взяла другого резника. Все это, конечно, при моем участии. Мы договорились, что новый резник будет платить старому двенадцать злотых в неделю. Но он не платит! Сам многодетный! А я виноват! Он слеп, но мой приход чувствует! И тотчас же начинает вздыхать. Иногда он говорит:
— Хорошо позаботились…
— Вы думаете, мне это приятно?
А потом начинается: бедняки у печки, бездельники у рукомойника — и со всеми надо поговорить, нанюхаться их махорки… Страннику-бедняку приходится подать руку! А когда я наконец, с божьей помощью, добираюсь до восточной стены, чтобы помолиться, предо мной возникают написанные мелом на стене большие буквы: «Жертвуйте на лечение Хаима, сына Михла!» А Михл — мой служащий!
Это был ад, скажу я вам! Человеку с добрым сердцем там невыносимо…
Вы думаете, может быть, что мне ни с того ни с сего взбрело в голову бежать? Уложился и уехал?
Нет, я совсем не так умен. Это тоже был перст божий.
Жена у меня была, как я вам говорил, болезненная, не про вас будь сказано. Ей становилось все хуже.
Я почти не знал об этом: она имела свою комнату, любила собирать у себя своих кумушек, разных соседок. Я ведь не войду и не усядусь среди женщин. А ночью — так ведь лучше, чтоб она спала.
Однажды она посылает за мной: она хочет поехать в Варшаву к доктору.
Пожалуйста.
Но сама она не хочет ехать.
Я говорю, что пошлю с ней кого-нибудь, человека, двух человек.
Нет, только со мной она хочет ехать. Она боится, не дай бог, умереть в дороге, а умереть без мужа она не хочет…
У меня же как раз были сложные запутанные дела. И вообще — поезжай с больной! С моим мягким сердцем я бы тоже, не дай бог, мог заболеть… Я решил подумать, а ей говорю: посмотрим, после, завтра…
Тем временем слышу от людей, дела ее плохи…
Узнаю еще, что похоронная братия уже завязала себе узелок, точит зубы на меня: миква, видите ли, совсем развалилась.
Вот как! Жертвовать по доброй воле — ладно, но по принуждению!..
В одно прекрасное утро я нанимаю большую крестьянскую телегу, выстланную соломой, приказываю положить больную и отправляюсь в Варшаву!
А она была права, когда говорила, что из Варшавы ей уже не вернуться…
Один доктор, два доктора, три доктора — и, не про вас будь сказано, она уснула вечным сном…
Что с ней было, я по сей день не знаю…
Но как хорошо — всего двадцать шесть рублей расходов на похороны! Хочешь — подаешь милостыню, не хочешь — не подаешь! Пока шли дни траура, я пригляделся к Варшаве: на окнах занавески, на двери звонок. Мне в Варшаве понравилось! Рай! На центральных улицах даже не разрешают просить милостыню.
— Нет, — говорю я, — отсюда я уже не уеду!
Все местечковые богачи должны переехать в Варшаву.
Сошла с пути
Пер. Л. Юдкевич
безмолвной сверкающей выси средь сияющих золотом и серебром созвездий раздается тихий вздох.
— Кто это вздыхает, детки? — сострадательно спрашивает, даже не оглядываясь назад, деловито плывущая по небу луна.
— Я, — отвечает позади нее звездочка и становится вся пунцовой.
— Что с тобой, дитя?
— Я изнемогаю, мать. Не могу больше. Века вечные — одно движение, — жалуется звездочка. — Вечно один путь, одна линия.
— Но ведь это прямая линия, — утешает ее луна.
— Откуда и куда? Где начало и конец вечного пути? Может быть, мы идем из ничего в ничто, от зла к злу? Куда ведет наш путь? Ты знаешь это, мама?
— Он знает.
— Почему же он не откроет нам своих тайн? Почему не говорит, чего ему от нас нужно, что мы делаем?
— Светим!
— Старая песня — мы светим для тех, кто внизу, которые утешаются нашим светом… Мы путеводители для тех, кто плутает в степях или доверился морю… Но сами для себя?! Мы светим, а наши собственные души покрыты мраком, окутаны тьмой. Другие видят в нас светочей, а мы сами гонимы, словно слепые бараны. И не смеем остановиться хоть на миг, задержаться в пути, чтобы подумать: «Зачем это?» Не можем ни замедлить, ни ускорить свой бег!.. Раз и навсегда установленный путь, раз и навсегда отмеренное время! Нельзя ни подождать кого-нибудь, ни перегнать. Не с кем даже поговорить.
И вечно ты одна. У каждого свой путь, и каждый одинок, бесконечно одинок.
Тысячи несчастных сестер пересекают твою дорогу, но ни одна не приблизится к тебе, ни одну ты не можешь поприветствовать, ни одну не спросишь: «Как поживаешь, сестрица?» Ни одна тебе не улыбнется, нигде не увидишь ты приветливого лица. Мы так близки и так чужды! А сердце ноет от тоски, и чувствуешь себя таким униженным.
— Но мы так высоко! — утешает луна, — Те, что внизу, завидуют нам.
— Глупцы! Они встречаются, заключают друг друга в объятья, обмениваются поцелуями, утешают друг друга и живут так мало, — и они завидуют нам?! Нам, одиноким, сиротливым, которые живут вечно или почти вечно!
«Смотри! — тычут они пальцами ввысь. — Звездочка расплескалась золотом». А того не знают, что это душа изошла тоской.
«Звезды, счастливые звезды возносят хвалу». Им и в голову не придет, что между двумя «аллилуйя» мы захлебываемся от рыданий, от злой тоски.
— Молчи, дитя, нас слышат. Иди своим прямым путем!
— Я не могу больше!
— Дитя! Его воля должна свершиться! Звезда, сошедшая с пути, будет низвергнута…
— Куда, мать? К тем, что внизу?
— Нет, дитя, гораздо глубже… А там карают… Тот, что измыслил мир, измыслил и кару… Страшна его кара… Тяжка его десница! Тысячу тысяч детей теряю я вот так, и никто не вернулся обратно, чтобы рассказать, что там творится, какие муки они там терпят. Велики, должно быть, их страдания. Тяжка его десница!.. И ни вздоха не доносится до небес, все гибнут во тьме. И ни одного луча от павших грешников не дошло до нас; низвергнутых тушат еще в полете. Берегись! Раскайся в своих речах!
— Нет, мать! Я хочу вниз! Я хочу страдать. Вечно страдать, но знать, что эти муки я сама на себя взяла. Мои муки! Моя воля свершилась!
Золотом разгорается звездочка и отходит от предначертанного ей пути. И в тот же миг она низвергнута и, падая вниз, тухнет в полете.
А луна вздыхает и плывет дальше. Она не смеет даже оглянуться…
Ваятели
Пер. Л. Юдкевич
или некогда два скульптора, два ваятеля…
Оба были великие искусники, большие мастера. Такая уж волшебная сила была в их пальцах, что под ударом их молотка мрамор оживал, начинал дышать, говорить, слушать, видеть.
Но по характеру оба они были разные, две разные натуры.
Один был серьезен, глубок и как-то чарующе печален. Ненависти к жизни он не питал, переживаниям не поддавался, но все же знал, что на дне каждого бокала лежит капля горечи, за всяким разгулом следует похмелье; что жизнь прожить — не вальс прокружить, не песню пропеть, это глубокая и неразгаданная тайна, безмерная, сладкая боль.
Второй был полной его противоположностью — «дитя природы», прожигатель жизни, для него — самые румяные яблоки, самые красивые цветы, пламенное солнце, огненные девичьи глаза!
Женщины, вино и песни — был первый его девиз; золото, парча и пламень — второй.
Первый вкладывал в свои камни сокровенные мысли, идеи, он созидал героев, которые швыряли в лицо богам и миру, народам и королям ядовитые истины; монархов, которые, точно одержимые дьяволом, внезапно отбрасывали в сторону меч и, упав на колени перед ясным небом, возносили хвалу господу; святых, которые верой исцеляли пораженных болезнью; пророков, раскалывающих камень, чтобы оттуда брызнула живительная влага, ведущих за собой народы по пустыням и морям к свободе и жизни.
Второй же играючи создавал богов и людей с огнем вожделения во взоре, пенящиеся кубки, нагих красавиц, поднимающихся из пучины морской.
Второй ваятель хорошо понимал мир, и мир был благодарен ему. Ваятель делал жизнь счастливей, кровь горячей и наслаждение полней.
В знак благодарности в галстук ему закалывали бриллиантовую булавку, под ноги стелили живые цветы, желудок набивали всяческими яствами, а карманы — золотом. Когда он появлялся, люди надрывали горло:
— Да здравствует художник!..
Первого же понимали только избранные.
У его работ редко кто останавливался.
Зато если уж кто задерживался, то уходил притихшим, молчаливым, серьезным, углубленным; один вздыхал, у другого слезы навертывались на глаза.
Этот вздох и слезы переполняли богатого скульптора завистью к бедняку.
И он жаждал мщения.
Только один художник, один ваятель должен оставаться владыкой мира.
...................................
Однажды богатый скульптор собрал сотню своих учеников-единомышленников и напал на бедняка…
Они разорили его мастерскую, разбили лучшие его работы, а самого связанным притащили в салон богатея.
— Отныне ты будешь здесь творить, под моим присмотром, по моим замыслам, согласно моей воле!
Так оно и стало.
И со временем великий ваятель превратился в простого подражателя, копировщика. Под чужим именем, из чужого салона, сделанные по чужим мотивам его работы шли в мир…
Голые красавицы, пылающий виноград, пенящиеся кубки, пьяные боги и люди!..
Кое-кто еще узнавал его руку по горькой усмешке, притаившейся в уголках губ веселящихся богов и людей, по легкой издевке, которая едва заметно пробивалась сквозь маску веселой жизни… Но только кое-кто…
От его прежних работ осталось лишь несколько монументов, но и те были забыты.
И мир решил:
— Старый мастер умер!
Бриллиант
Пер. Л. Юдкевич
ил когда-то колонист, — так начал свой рассказ реб Шлойме. — Чужим был он в деревне, ни с кем не знался, и с ним тоже никто не хотел знаться.
Говорил он на каком-то ином наречье, и никто его не понимал и не хотел понимать.
Однажды колонист нашел бриллиант.
Толком он в нем ничего не понимал, но и молодым петушком не был и на пшеничное зерно, конечно, не променял бы его.
«Горит и сверкает, должно быть, маленькое солнце, — подумал он. — Наверное, стоит уйму денег».
Но из-за такого камня среди чужаков можно и жизни лишиться!
Узнают — в первую же ночь выставят окна и заберут сокровище вместе с душой.
Надо камень упрятать!
Даже жене он ничего не сказал о бриллианте. Он любит ее, но все ж она баба — волос долог, ум короток, — не удержится, сболтнет.
Вернулся он к себе и закопал камень в огороде перед домом.
Для памяти положил на то место кремневик, тяжелый камень-кремневик, чтобы сразу найти свой клад. Когда придут лучшие времена без вражды и зависти между соседями, он достанет свое сокровище, и тогда сверкай оно и гори средь бела дня!
Как-то молодая жена приметила камень. Жалко ей местечко, на котором он улегся. Тут могли бы взойти луковка и огурчик. Жаль!
Сама убрать камень она не может — позвала мужа.
— Боже сохрани! — вскрикнул он. — Не прикасайся к камню!
— Почему?
— Это счастливый камень. Он приносит нам благополучие и счастье.
— Да ведь это обыкновенный кремень!
— Ну и что же! Такая уж в нем сила!
Она сделала изумленные глаза: не поймет, серьезно он это или шутит. Заглянула в лицо — вполне серьезен, даже суров; ни смешинки в глазу.
Что ж, мужа она любит, считает умным, чистосердечным. Да и вообще она женщина! Женщине ведь всегда надо во что-нибудь верить: в целебную силу, в знак свыше. К тому ж, некогда долго раздумывать — надо посадить огород. Послушалась она мужа и занялась своим делом.
На следующий день муж обнаружил в огороде два камня.
— Что такое! — спросил он. — Откуда взялся второй камень?
Усмехнулась жена.
Молодухе как-то плохо спалось, луна восхитительно заглядывала сквозь щель в ставне…
И так ей тяжело стало, взгрустнулось… Стало страшно…
Мужа она не хотела будить. Соскочила с кровати, тихонько выбралась за дверь и… добавила еще один камень.
Это ее успокоило.
— Вдвое, — усмехнулась она, — будет крепче.
Ну, что тут поделаешь? Поди поругай женщину, когда она так мило, по-детски улыбается, кладет тебе на плечи белые маленькие руки и подносит к твоим губам алебастровый лобик!
Он с удовольствием поцеловал белый лоб, а в голубых глазах стал отыскивать ответ, почему она так беспокойно спит… И промолчал.
Поцелуй в лоб молодая посчитала вознаграждением за свою сердечность и добродетель. И после, когда ей хотелось снова получить поцелуй, она подбавляла камень в огороде.
Если он ее не целовал, в глазах у нее появлялись слезы.
.......................................
У молодых были дети — мальчик и девочка.
Девочка ничему не удивлялась, ни о чем не спрашивала, она делала все по-маминому.
Мать клала большие камни, дочка — маленькие. Но количество камней росло вместе с дочкой.
Умный сын стал допытываться: что это все значит?
— Камни приносят счастье, — ответила мать, гордая своими познаниями.
— Почему? — спросил малыш. — И что это значит, счастье? Разве можно иметь больше, чем заработаешь или изготовишь?
Этого уж мать не знала.
— Спроси у отца, — ответила она ему.
— Станешь старше — поймешь и это, — пояснил сыну отец.
А когда мальчик вырос, отец раскрыл ему тайну бриллианта.
И так оно шло из поколения в поколение.
Один передавал другому свою тайну.
В каждом поколении один знал о бриллианте, остальные верили, что камень приносит счастье; чем их больше, тем лучше. И они собирали камни.
Соседи с удивлением смотрели на происходившее.
Некоторые из них смеялись в кулак, другие, наоборот, с уважением относились к старым обычаям, которые родились раньше их.
Не один размышлял примерно так: наверно, обычаи эти еще с тех времен, когда ангелы взбирались по лестнице на небо, а люди глазели им вслед.
Некоторые соседи, желая выказать этой семье свое расположение, поднимали на дороге камень и бросали к ним в огород.
А в самой семье собирание камней превратилось в культ, в святой обычай, это стало чем-то вроде служения богу.
Юноши протестовали. Старики сердились и потрясали кулаками.
Юноши выступали с речами против камней. Старики заявляли:
— Как делали отцы, так и мы будем делать!
— Деды наши были умнее нас и бросали камни — значит, так оно и должно быть!
— Мир не наша вотчина, чтобы мы ее улучшали или переделывали. Хорошая лошадь идет в колее и ног не ломает…
И изрекали множество подобных же истин, на которых издавна стоит мир наш, человеческий мир.
И если юноша пробовал всему этому сопротивляться, старики грозили «разбить яйца, которые хотят быть умнее кур».
.......................................
И уже многие, многие годы, плача, расстаются юноши со старым своим домом, со старой своей семьей и отправляются искать дела на стороне, есть хлеб из чужих печей, ночевать под чужими кровлями.
Потому что оставаться дома им уже невмоготу.
Гора камней растет с каждым днем.
Она рассыпается и подкатывается к дому.
Со временем святые камни засыпали даже окна и двери.
— Это не помеха! — говорили в доме.
Ставили лестницы и лазили через дымоход.
Не хватало воздуху. Не беда! Коли мало едят и мало живут — и воздуху нужно меньше!
А жить было нечем.
Негде пахать, негде сеять — всюду камни, всюду камни.
— Дайте хоть сгрести их в кучу! — умоляли молодые. — Пускай растут в небо, меньше места на земле займут. Освободим кусок для дела, для пахоты, для сева!
— Вероотступники! — кричали старики. — Подойдете к камням только через наши трупы!
.......................................
Реб Шлойме на мгновенье умолк, взял щепотку табаку.
Мы, которые давно забыли о бубликах и притаив дыхание ловили каждое его слово, глубоко вздохнули, и кто-то из нас спросил:
— А почему тот, кто знает о бриллианте, молчит и не мирит старых и молодых?
Гм… — ответил со вздохом Шлойме. — В том-то и горе, что со временем окончательно забыли о бриллианте.
То ли кто-то умер внезапно и не оставил завещания, то ли кто-то собственному отцу не поверил и не пожелал обмануть собственного сына. Так или иначе — о бриллианте забыли. А старики и молодежь дерутся из-за камней.
.......................................
Шлойме кончил.
А мы спрашиваем себя: что это за бриллиант?
И хотим угадать:
— Еврейство?
— Десять заповедей?
— Заповедь — люби своего ближнего, как самого себя?
Но реб Шлойме молчит, таинственная усмешка блуждает на его губах.
— Шалунишки! — кричит он. — Марш домой! На дворе уже темнеет.
Мораль
Пер. М. Лещинская
а городом бредут две женщины. Одна — высокая, грузная, со злыми глазами и тяжелым шагом. Другая — маленькая, худенькая, бледная, идет, опустив голову.
— Куда ты ведешь меня, Хана? — спрашивает она.
— Потерпи, еще несколько шагов. Видишь, вон к тому пригорку.
— Зачем? — снова спрашивает она прерывающимся голосом, как будто чего-то страшась.
— Услышишь, идем!..
Они подошли к пригорку.
— Садись, — говорит Хана.
Груня повинуется. Хана садится рядом с ней. В тишине теплого летнего дня вдали от городского шума завязался разговор:
— Груня, ты знаешь, кто был твой муж, мир праху его?
На бледное лицо Груни ложится тень.
— Знаю, — отвечает она, закусив губы.
— Он был сойфер, благочестивый сойфер, Груня!
— Знаю! — говорит Груня нетерпеливо…
— Прежде чем написать букву, он совершал омовение…
— Наглая ложь… Примерно два раза в неделю он, правда, ходил к микве.
— Он был набожным евреем.
— Да…
— Да будет он заступником нашим пред богом!
Груня молчит.
— Молчишь? — удивляется Хана.
— Все равно!
— Нет, не все равно! Его благодеяния да зачтутся нам! Слышишь?
— Слышу!
— Что ты скажешь на это?
— Что мне сказать? Знаю одно: он не заступился за нас…
Пауза. Женщины понимают друг друга: благочестивый сойфер умер и оставил вдову с тремя сиротками-девочками. Груня замуж больше не выходила, не хотела дать детям отчима. Сама работала на себя и на детей, но счастья не было… Заслуги сойфера пред богом не помогли…
— А знаешь почему, Груня? — прерывает Хана молчание.
— Ах…
— Потому что ты грешна…
— Я? — и. бледная Груня вскакивает как ужаленная. — Я грешна?
— Послушай, Груня, грешен каждый человек, но ты, наверное…
— Наверное?
— Груня, не напрасно я повела тебя за город, к реке, в поле… Свежего воздуха нам, слава богу, не нужно… Видишь ли, Груня… мать и тем более вдова благочестивого сойфера должна…
— Что должна она?
— Она должна быть благочестивей всех, лучше всех и больше всех следить за дочерью.
Бледная Груня еще больше побледнела. Глаза у нее загорелись, ноздри раздуваются, и синие запекшиеся губы дрожат.
— Хана! — вскрикивает она.
— Ты знаешь, Груня, я тебе друг, но правду я должна тебе сказать, не то я буду в ответе перед богом… Я не буду сплетничать, из-за меня ты не попадешь людям на язык, все останется между нами. Один бог в небе услышит…
— Не выматывай души!
— Так слушай же! Коротко и ясно… Вчера вечером… поздно вечером, я возвращалась с вокзала, и на горке сидела твоя Мирл…
— Одна?
— Нет.
— С кем?
— А я знаю? В шляпе… даже в цилиндре… Он целовал ее в шею… Она смеялась и грызла конфеты…
— Я знаю! — отозвалась Груня замогильным голосом. — Это уже не первый раз…
— Ты знала об этом? Да? Это жених?
— Нет…
— Нет? И ты… молчала?!
— Да!
— Груня?..
Но сейчас Груня уже спокойна.
— Теперь ты молчи и послушай, что я тебе расскажу, — говорит она резким голосом и, схватив Хану за рукав, заставляет ее снова сесть.
— Слушай, — продолжает она, — я все тебе расскажу, и один господь в небе будет слушать нас!
Хана снова села.
— Когда мой муж умер… — начинает Груня.
— Как это ты так говоришь, Груня?
— Как же мне говорить?
— Без «блаженной памяти» и «преставился»…
— Все равно преставился или умер, похоронили его…
— Ушел в мир предков…
— Пусть будет так… Только меня он оставил с тремя сиротками-девочками…
— Бедняга, кадеша не оставил…
— Трех дочерей, старшей…
— Генендл…
— Было четырнадцать лет…
— У людей такая девушка уже невеста…
— У нас хлеба не было! Тут уж не до сватовства…
— Как это ты сегодня говоришь, Груня?
— Не я говорю, сердце мое изболевшееся говорит… Генендл, ты знаешь, была самой красивой девушкой в городе.
— И сейчас… Не сглазить бы!
— Сейчас она кислый лимон, старая дева. Но тогда она сияла, как солнце! Я ее как зеницу ока берегла… Я знала, что в нынешние времена… вертятся какие-то портняжки, музыканты, франтики, старые холостяки… Даже молодые талмудисты и те ходили под окнами… Но на что мать? Девушка-невеста, я знала, должна быть чиста как зеркало… И я добилась своего: пылинки на нее не упало! Я берегла ее, берегла! Глаз с нее не спускала, ни шагу из дому она без меня не делала. И все читала ей мораль… Не смотри сюда, не гляди туда; сюда не ходи, там не стой… Не заглядывайся на вольных пташек…
— Что ж, прекрасно…
— Замечательно! — говорит Груня с горечью. — Приходи ко мне домой, посмотришь, как она сейчас выглядит! Да, она действительно честная девушка, но тридцати шести лет! Худая, можно все косточки пересчитать; кожа морщинистая, как пергамент для филактерий; потухшие глаза, лицо кислое, без улыбки; всегда поджатые губы… Но часто ее потухшие глаза загораются! Гнев пылает в них… В них пылает ад… ненависть. И знаешь к кому? Знаешь, кого она ненавидит, кого она шепотом проклинает?
— Кого?
— Меня! Меня — ее родную мать!
— Что ты говоришь? За что?
— Она сама, может быть, и не знает за что, но я знаю! Я стала между ней и жизнью, я заслонила от нее солнце! Я — как бы тебе сказать? — закрыла от нее тепло и свет. Целые ночи я думала об этом и поняла наконец, верно поняла! Она должна меня ненавидеть… Каждая клеточка её тела ненавидит меня!
— Что ты говоришь!
— То, что ты слышишь! Сестер она тем более ненавидит, они красивее и моложе ее!
Груня с трудом переводит дыхание, а Хана не может собраться с мыслями… Она слышит что-то ужасное, что-то более страшное, чем болезнь, чем смерть, даже чем «смерть под свадебным балдахином» — самое большое несчастье, какое только может постигнуть еврея. И все же — владыка мира — так должно быть!
— Младшую, Лию, я уже дома не оставила… Я ее отдала в прислуги… — продолжает рассказывать Груня, и голос ее становится еще более хриплым и прерывистым…
— Я достаточно возмущалась тогда, — напоминает Хана, — рвала и метала! Как это можно: дочь сойфера в служанках!..
— Я хотела хоть ее выдать замуж, чтоб она немного приданого скопила… От моей торговли луком приданого не соберешь… И ее я тоже берегла…
Не один хозяин на нее заглядывался, не один хозяйский сынок хотел сделать из нее забаву… Но я ведь мать! И я была преданной матерью! Я с ног сбилась, но десять раз в день была у нее на кухне, плакала и умоляла, читала ей мораль… Ха! хорошие слова, благочестивые речи говорила!.. Целые ночи я не спала, читала «Кав-Хайошор» и другие священные книги. Наутро я все пересказывала ей… И еще свое добавляла! Да простит мне всевышний… Из трех чертей я делала десять, один удар розгой я превращала в «сквозь строй». Я извергала пламя! А это было слабое дитя, чистое нежное дитя, и она покорялась мне! Она была вся в отца — бледная, ни кровинки в лице, и такие добрые влажные глаза, — но она была красивее…
— Ты говоришь о ней, спаси бог, как об умершей!
— А ты думаешь, она живет? Я говорю тебе — она не живет! Собрала приданое она, а мужа дала ей я! Она, бедняжка, плакала, не хотела идти за него, говорила, что он слишком груб и глуп.
— Но ведь ученый молодой человек не женится на служанке, да еще с тридцатью рублями приданого!
— Я благодарила бога, что хоть какой-нибудь нашелся! Портной так портной! Ну, так он прожил с ней год — забрал у нее деньги, унес последние ее силы и скрылся… Он оставил ее мне босой и голой! С чахоткой! Она харкает кровью! Это уже тень человека, а не человек… Она льнет ко мне:, как малое дитя, покорна, как овечка!.. И целые ночи напролет она плачет… И знаешь, кого винит она во всем?
— Мужа, да сотрется память о нем!
— Нет, Хана, меня винит она! Я погубила ее! Ее слезы падают мне на сердце, как расплавленный свинец, они отравляют меня, эти слезы…
Груня замолкает, с трудом переводя дыхание.
— Что же дальше?
— Что дальше? Я сказала себе: довольно! Пусть моя третья дочь живет! Пусть живет как хочет! Она работает на фабрике! Шестнадцать часов в день работает она и зарабатывает едва на сухой хлеб… Ей хочется еще и конфет — пусть ест! Она хочет смеяться, шалить, целоваться — пусть! Ты слышишь, Хана, пусть! Я не имею возможности дать ей лакомств, а мужа и подавно… Я ничего не могу ей дать!.. Превратить ее в выжатый лимон не хочу, довести ее до чахотки — нет, нет! Пусть уж эта дочь не проклинает меня, не плачется на свою судьбу.
— Но, Груня, что скажут люди?
— Пусть люди прежде всего имеют сострадание к бедным сиротам, не заставляют их каторжно работать за гроши! Пусть у людей будут человеческие сердца, и пусть они не выжимают соков из бедных людей…
— А бог? Бог, да будет благословенно имя его!
Груня поднимается и громко кричит, как будто хочет, чтоб бог в небе услышал ее:
— Богу следовало позаботиться о старших!..
Гнетущая тишина.
Женщины тяжело дышат. Они стоят друг против друга, глаза их мечут молнии.
— Груня! — наконец вскрикивает Хана. — Бог! Бог покарает!
— Не меня, не моих детей! Бог справедлив: он покарает кого-то другого! Кого-то другого!
Семь лет изобилия
[73]
Пер. Л. Юдкевич
от рассказ о том, что свершилось в Турбине.
Жил некогда в Турбине носильщик, звали его Тевье, и был он большой бедняк. Как-то раз в четверг стоял он на базаре, подоткнув полы своей одежды под веревку на чреслах, и высматривал, не придет ли к нему откуда-нибудь спасенье, не даст ли ему кто-нибудь заработать на субботу. А в лавках кругом, как назло, ни души, не спешат покупатели, и некому снести поклажу.
И поднял бедняга глаза к небу и взмолился — не омрачить ему субботы, не дать жене его Серл и деткам ощутить голод в день субботний.
Уже во время молитвы почувствовал он, что кто-то дергает его за полу. Обернулся и увидел перед собой какого-то немца: охотничий костюм, куртка обшита зеленой тесьмой и перо на шляпе!
И сказал ему немец на чисто немецком языке, который мы передаем еврейским разговорным языком:
— Послушай-ка, Тевье! Суждены тебе семь лет изобилия, семь лет счастья и благоденствия и большие деньги. От тебя, однако, зависит, когда придут эти семь лет. Пожелаешь — еще сегодня воссияет твое счастье; еще до того, как зайдет солнце, которое светит над твоей головой, ты сможешь купить весь Турбин со всеми его окрестностями. Но спустя семь лет ты снова станешь бедняком. А пожелаешь — доброе, благословенное время наступит лишь к концу дней твоих, и тогда ты покинешь мир самым богатым человеком.
Был это, как потом оказалось, Илья-пророк, прикинувшийся, по своему обыкновению, немцем. Но Тевье вообразил — да простится нам тысячу тысяч раз такое сравнение, — что это простой колдун, и ответил ему:
— Мой милый немчик, бога ради оставь меня в покое! Не про тебя будь сказано, я бедней бедного, нечем мне справить субботу и нечем заплатить за твои труды и советы.
Но когда немец, не отставая, повторял все то же и раз, и другой, и третий, слова его наконец дошли до Тевье.
— Знаешь что, дорогой мой немец! — проговорил он. — Если ты это всерьез, не издеваешься над бедным носильщиком и в самом деле ждешь ответа, то я тебе признаюсь, что имею обыкновение по каждому делу советоваться с женой своей Серл. Без нее я тебе окончательного ответа дать не могу.
Немец заявил, что советоваться с женой — дело очень хорошее, и предложил Тевье сходить и спросить ее, а он, то есть немец, тем временем постоит здесь и подождет его.
Тевье еще раз огляделся — нет, работы не предвидится, можно сходить домой и потолковать. Тут ему терять нечего. Оправив полы своей одежды, он зашагал за город, к пустырю, где жил в глиняной мазанке.
Увидев его в раскрытое окно (дело было летом), Серл радостно выбежала ему навстречу. Она думала, что муж принес ей немного денег к субботнему дню.
Но Тевье сказал:
— Нет, Серл, он, да святится имя его, заработков мне еще не послал, зато ко мне явился какой-то немчик.
И он рассказал ей, как было дело. Явился немец и заявил, что им суждены семь лет изобилия и только от них зависит, когда они наступят — сейчас или перед их кончиной. Вот он и спрашивает ее: когда лучше?
Серл недолго думая ответила:
— Поди, любезный муж мой, и скажи своему немцу, что желаешь наступления семи лет изобилия сию же минуту.
— Почему, Серл? — удивленно спросил Тевье. — Спустя семь лет мы ведь вновь станем бедными, а обедневшему всегда тяжелей, чем нищему от рождения.
— Не заботься, любезный друг, о будущем. Бери, что дают, и при этом скажи: «Благословен господь каждодневно». Тем более что надо платить за обучение детей. Их уже выгнали из хедера. Гляди, вон они играют на песке.
Этого было достаточно, чтобы Тевье помчался к немцу с окончательным ответом: он желает наступления семи лет изобилия немедленно.
Тогда немец напомнил ему:
— Подумай еще раз, Тевье! Сейчас ты здоров и крепок, можешь кое-как заработать себе на хлеб. Но что будет, когда ты состаришься, обеднеешь, а сил для работы уже не станет?
Но Тевье ответил:
— Послушай-ка, немец! Жена моя желает обещанного сейчас же. Во-первых, говорит она: «Благословен господь каждодневно», — и велит не заботиться о будущем; во-вторых, детей прогнали из хедера.
— Ну, если так, — ответил немец, — иди домой. Не успеешь дойти до порога, как станешь богачом.
Хотел было Тевье расспросить, что будет, когда кончатся семь лет, но немец уже сгинул.
И вот Тевье отправился домой. Подошел к дому и видит: на задворках играют его дети в песке. Приблизился… Но что это? Они выгребают из ямки не песок, а чистое золото, настоящее червонное золото. Понятно, больше не о чем было говорить. Тут-то и начались эти семь лет, семь лет изобилия.
Но время — летит, как пущенная из лука стрела, и семь лет миновали. К Тевье вновь явился немец, чтобы объявить, что семь лет прошли, что сегодня ночью исчезнет все золото и в земле, и в доме, и даже у соседей, где они могли его припрятать.
И застал он Тевье посреди базара, как и семь лет назад. Подоткнув за пояс полы своей одежды, он опять выжидал, не подвернется ли ему какой-нибудь заработок.
И сказал ему немец:
— Послушай, Тевье! Семь лет уже кончились.
И ответил ему Тевье:
— Поди скажи об этом жене моей. Все семь лет богатством владела она.
Пошли они вдвоем за город, подошли к той же глиняной мазанке на пустыре и застали Серл у дверей. Была она в том же убогом платье, как и семь лет назад, только на лице у нее сияла улыбка.
Немец и ей повторил, что семь лет изобилия кончились.
Она ответила, что никакого изобилия они еще не видали, что никогда это золото своим не считали, ибо только то, что человек честно добудет своими десятью пальцами, принадлежит ему, а богатство, доставшееся не в поте лица, только дар господень, оставленный им для ублажения убогих и сирых. Свое золото она тратила лишь на оплату за обучение детей: за божью тору можно платить божьими деньгами. И только! Если творец мира нашел лучшего хранителя его богатства, пусть забирает и передает его другому.
Илья-пророк выслушал ее. и исчез. Услышанное передал суду всевышнего. И суд всевышнего решил, что лучшего хранителя золота ему не найти. И семь лет изобилия длились до конца дней Тевье и его жены Серл.
Мечта курицы
Пер. Л. Юдкевич
ила-была курица, дородная, знатная курица, наложница великого Кукареку, и к тому же умная голова.
Достославная знатная курица сидела (понятно, не в темнице!) на яйцах, высиживая, наверно, целых четыре десятка цыплят.
Кто не трется под стенами и не занимается политикой, тому и господь помогает.
Вот почему яйца у курицы были большие и, наверно, полные. Из этих яиц выйдет…
Но об этом как раз мечтает курица.
Она сидит с закрытыми глазами и видит, как из ее яиц вылупляются сорок петухов…
Одни петухи! Ни единой курицы! Все как на подбор! Что называется, петухи из петуховского царства! Крупнее крупного, крепче крепкого, на медных ногах, с острыми шпорами, крылья, как у орла, и красные гребни. Какое там красные? Огненные гребни!
Не сглазили б их только!
И сразу же вылупившаяся из яиц толпа богатырей направляется во двор. Она следует за ними, и сердце в ней раздается, ширится, вздымается, как опара на дрожжах. Оно готово выскочить из груди. И пусть выскакивает!
— Кукареку, — кричат они все разом.
Такого крика мир еще не слыхивал.
— Кукареку!
Горка мусора возле кухни колыхнулась и упала. В окнах задрожали стекла.
— Кукареку!
Все-все вокруг стоят как окаменелые.
Кто они, эти богатыри?
Старый кудлатый пес вылез из конуры и остановился, изумленный, — он, наверно, проглотил свой язык и потому не лает……
Орава кошек расселась на плетне и глядит во все глаза.
Кроты выползли из-под земли. На лесной опушке замерли завороженные зайцы, хоть хватай их голыми руками.
А он? Что он скажет? Он, ее великий муж, знаменитый зерноглотатель? Взглянет ли после этого на какую-нибудь другую курицу?
Нет!
И тогда, тогда она будет на вершине счастья. Когда он увидит, что она умеет, а мир узнает, что она ему дала, тогда ей можно будет спокойно умереть. Тогда она сама подойдет к толстухе кухарке и протянет ей шею.
— На, возьми! — скажет она ей. — Вари на ужин!
Цыплята под курицей начинают поклевывать, но она ничего не слышит. Грустные мысли одолевают ее мозг.
«На, возьми и свари на ужин!..»
Но почему? Почему все должно кончиться ножом? Почему люди должны есть ее мясо, собака — грызть ее кости, из ее перьев должны делать подушки и перину?
Что же, в мире нет ни милосердия, ни справедливости?! Почему мир не делает различия между курицей и курицей, между попрыгуньей, болтушкой, интриганкой, вообще черт знает чем, и курицей знатной, такой, например, которая дает миру эдаких петухов, эдаких богатырей, какими будут ее птенцы.
— Тук! Тук! Тук!
Но она не слышит.
В полудреме тянутся грустные мысли-сны. А после ножа? Конец ли это всему? Разве по ту сторону плетня ничего нет?
За плетнем сразу лес. А за лесом что?
Не собираются ли там души праведных куриц и свободно, не боясь ножа, клюют овес, ячмень или пшеницу?
— Тук! Тук! Тук!
Она не слышит.
Она мать, а мать должна забыть о себе. Не об ее жизни, а о жизни детей речь идет.
Здоровыми и бодрыми обязана она давать их миру. Пусть спустя некоторое время они не станут признавать ее; отгонят собственную мать от жирного комка грязи.
Но она все же будет делать свое дело…
— Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!
Но нет, так быстро она не встанет.
Она знает — на улице ветер, нет, буран, и ее богатыри с первого же шага могут простудиться.
— Чтобы там стучитесь? Разве вам не тепло под маминым пухом? Разве вам не покойно? Разве не беспечно чувствуете вы себя под мамиными крылышками?
Потерпите? — детки! Потерпите!
Не вечно будут дуть злые ветры, не вечно будут ходить по небу тучи…
Бог смилостивится, бог не забудет своих петухов. Очистится небо, засияет солнце, и наступит вёдро. Вёдро будет!..
Несколько кур, которые давно уже вывели своих малышей во двор, пришли к запоздалой роженице.
— Поздравляем! Поздравляем! — закудахтали они.
Но она не ответила им, — не станет она с ними якшаться. Подогнула голову и упрятала ее в пуху на груди.
Пристыженные куры убежали, и тогда она гордо подняла свою умную голову, поблагодарила бога за то, что ее оставили в покое одну со своими мыслями, со своими богатырями.
А сердце так и тает от счастья. Какие у нее чудные детки! Они, конечно, крупней других каплунов, но, если мама велит, они лежат смирно, ждут. Ни один не стучится там.
Умные детки! Его мощь, ее деликатность, ее благодушие!
Бог весть сколько сидела бы умная клушка на своих богатырях, если б не кухарка. Вспомнив о курице, она мигом кинулась к ней и согнала с яиц.
И когда мамаша поднялась, все увидели, что под ней маленькие, заурядные, давно задохшиеся цыплятки.
Четыре поколения — четыре завещания
Пер. Л. Юдкевич
1
огда реб Элиезер, сын Хайкла, отошел в мир иной, под подушкой у него нашли записку следующего содержания:
«Моя воля такова — пусть дети владеют лесом сообща.
После моей кончины пусть построят ограду вокруг кладбища и отремонтируют крышу синагоги.
Священные книги завещаю сыну моему Бениамину, жениху, да продлятся дни его, ибо остальные сыновья и зятья получили священные книги к свадьбе.
Жена моя, долгих лет ей, пусть по-прежнему живет отдельно в квартире и примет к себе бедную сироту, дабы не тосковала она в одиночестве. Пусть сама свершает благословение над хлебом и проводит святую субботу.
В наследстве она имеет равную долю со всеми.
Помимо того…»
Дальше прочесть было невозможно. Записку, по-видимому, сунули под подушку раньше, чем просохли чернила, и буквы смазались.
2
Реб Бениамин, сын Элиезера, оставил более пространное завещание:
«Пришла моя пора, я вскоре сподоблюсь возвратить доверенный мне святой дар — душу свою — тому, кто владеет в этом мире всем и вся.
Человек в страхе перед святым именем его и его судом, я же ухожу из этого мира без уныния, упаси боже, но с великой надеждой на милость его, на то, что он судить меня будет не по букве закона, но по великому милосердию своему.
Знаю я, что священный дар его за время пребывания в бренном теле запятнан и с изъяном…»
Мы опускаем исповедь и наставления детям и читаем дальше:
«И ноги мои холодеют, и ум мой все больше помрачается. А вчера со мной произошло нечто необычайное: читая талмуд, я задремал, и пришел ко мне сон, и священная книга выпала из рук моих. Я пробудился и сразу же понял, что это неспроста — меня зовут…
А что воистину принадлежало мне в этом мире, я оставляю лишь на время. Оно предстанет со мной через сто двадцать лет. С тем сподоблюсь явиться пред святое сияние господне. Аминь. Да свершится воля его!
А что не предстанет со мной, то никогда моим не было, и единый господь знает, что оставляю это без всякого сожаления.
А на богатства свои я завещания не оставляю, так как верю, что члены моей семьи, да продлятся дни их, будут жить в мире и согласии совместно; если же разделятся, то, как того требует закон и справедливость, и один от другого, боже упаси, ничего не утаит.
И я требую, чтобы члены моей семьи, а именно: жена, сыновья и зятья, да продлятся дни их, дважды отделили десятину, а именно: тотчас после моей кончины пусть сделают истинный подсчет всего движимого и недвижимого имущества, домашней утвари и прочих вещей, всяческих долговых записок и долгов на слово и раздадут бедным первую десятину во спасение души моей.
Затем из остатка, то есть уже из своего наследства, пусть отделят вторую десятину за себя и также раздадут неимущим, как это было у меня в обычае раздавать десятую часть своих прибылей.
И к каждой из этих десятин пусть прибавят еще по три процента сверх того, на случай ошибки в счете.
Обе десятины должны быть розданы чужим людям, но не родственникам.
Пусть сами взвесят, сколько отдать бедным родственникам, однако это не должно идти за счет милостыни, ибо милостыню раздают не удовольствия ради; а давать родственникам все равно, что давать самому себе.
А на моем памятнике пусть начертают только мое имя, имя отца моего, мир праху его, и день кончины моей, больше ничего.
И я очень прошу сыновей моих и зятьев моих не отдаваться целиком суете мирской, не стремиться обязательно стать большими купцами, ибо чем больше купец, тем меньше благочестия. И пусть не ищут они дел в дальней стороне и не распыляют денег на все четыре стороны света, ибо где бог пожелает, там он и подмога, и благословение его может равно снизойти и на малое и на большое дело.
Особенно напоминаю об этом дорогому сыну моему Иехиелю, ибо приметил я в нем стремление к богатству.
И еще очень прошу детей моих сохранить обычай ежегодно перед Новолетием раздавать неимущим десятую часть всех прибылей. А если иной раз, упаси боже, прибыли не будет, иной раз, боже упаси, будет даже убыток, все равно пускай раздают милостыню, ибо это наверняка — испытание, ниспосланное его святым именем.
Особенно прошу, чтобы они каждодневно прочитывали хотя бы страницу талмуда или по крайней мере главу из „Начала мудрости“.
Пусть хотя бы раз в год ездят к цадику.
Женщины пусть читают „Кав-Хайошор“, а по субботам и праздникам — Пятикнижие на разговорном языке.
А в годовщину моей смерти пусть целый день читают тору, а женщины раздают милостыню. Главное — негласная милостыня…»
.....................................
3
Когда умер Мориц Бендитзон (сын Бениамина), нашли записку на польском языке:
«Пошлите телеграмму в Париж и повремените с погребением до приезда сына.
Десять тысяч оставляю обществу попечения. Проценты с этого капитала должны быть ежегодно в день моей смерти розданы неимущим.
Десять тысяч передаю на содержание койки в новой больнице с условием, что койка будет носить мое имя.
Во время похорон пусть раздают милостыню.
Отправьте пожертвования во все талмудторы, и пусть учителя и ученики этих школ идут за моим гробом.
Наймите помощника раввина или другого ученого еврея, который бы читал по мне заупокойную молитву.
Надгробье, в соответствии с проектом, который я оставляю, закажите за границей.
Передайте обществу попечения определенную сумму денег с тем, чтобы оно, взяло на себя заботу о содержании могилы и памятника.
Фирма пусть называется „Бендитзон-сын“.
Что же касается…»
Мы опускаем опись имущества, перечень долгов ко взысканию, как и добрые советы, как дальше вести дела фирмы.
4
«Я, Бендитзон-сын, ухожу из этого мира не от радости, не от печали, но от пустоты.
Велик был Аристотель, который сказал — природа не терпит пустоты.
Мир — это страшная машина. Каждое колесо в ней имеет свое предназначение, свою цель. Испортилось колесо, износилось от времени, и оно само исключает себя из машины и переходит из бытия в небытие.
Мне больше незачем жить, потому что нечего здесь делать. Я больше никуда не гожусь, потому что свое уже прожил. Я испил от всех радостей, которые были мне предназначены, отведал от всех яств, которые были мне желанны, исцеловал все прекрасное в мире.
Меня многому учили, но не научили так жить, чтобы не поглощать собственную жизнь.
Нет в мире ничего такого, что удержало бы меня здесь, привязало бы к себе… У меня не было недостатка ни в чем, что имело бы для меня какую-то цену. Я все брал без забот, без мук, без труда. Все давалось легко мне, все — вещи, женщины, мужчины.
Все льстиво улыбались мне, но не было у меня ни единого друга; многие женщины охотно целовали меня, но ни одной не любил я.
Я наследовал богатство, и оно росло и умножалось без меня, помимо моей воли.
Оно росло до тех пор, пока не переросло меня самого.
Часто сердце плакало во мне. Хоть бы какая-нибудь нужда! Хоть бы какая-нибудь необходимость трудиться! А врачи предписывали: прогулки, игры, спорт. Не жизнь, а суррогат жизни, фальсифицированная жизнь, фальсифицированный труд…
Много стран повидал я, но ни одна не стала мне родиной; много мест восхищало мои глаза, но ни одно не полюбилось мне.
Я бегло говорил на многих языках, но ни один не чувствовал; я играл словами, как мячиками.
Я менял народы и языки как перчатки.
Весь мир лежал передо мной, но я был слишком мал, чтобы держать его; слишком коротки были мои руки, чтобы объять его. Властвовать над миром я был не в силах.
А то, чем я мог овладеть, я нашел уже готовым, заранее предназначенным для меня.
Все было сделано за меня, а что не было сделано, доделало мое богатство; все: улыбку на лице друга, поцелуй румяных губ, заупокойную молитву по отцу — все было куплено… Самое большое, что мне приходилось делать, — это кое-что оплачивать. Но давать, дарить — этому меня не научили…
И малое стало для меня слишком малым, великое — слишком великим, и незачем стало жить.
Я умираю, потому что бесплоден и телом и душой. Во мне нет ничего, что жило бы и могло дать жизнь. Я давно уже мертв. Я давно не наслаждаюсь жизнью. Теперь она мне опротивела.
Со мной поступили, как поступает мужик со свиньей: меня откармливали. Но мужик, когда свинья достаточно разжиреет, колет ее. Мне же велят самому себя заколоть. И у меня не хватает смелости ослушаться.
Мышьяк стоит на столе, последний напиток, который опьянит меня, и я уж никогда не протрезвлюсь…
Распорядиться ли мне своим имуществом? Зачем? Оно было моим проклятьем.
Не забыл ли я кого-нибудь поблагодарить?
Нет, я всем заплатил.
Даже за последний напиток».
За понюшку табаку
Пер. Р. Рубина
ечистый сидел, заложив ногу на ногу, и, позевывая, с самодовольной сытой улыбкой, перелистывал от нечего делать книгу живых душ… Вдруг он захлопал в ладоши — у холмского раввина ни одного греха на счету, чистая страница.
На зов нечистого мигом сбежались адовы прислужники и в ожидании приказаний остановились в дверях, высунув языки, как собаки.
— Пошлите кого-нибудь наверх, — приказал нечистый, — пусть узнают, долго ли еще жить холмскому раввину!
Прислужники исчезли так же бесшумно, как появились. Не прошло и четверти часа, как поступает донесение: «Были в комнате жизни; нить холмского раввина уже трудно разглядеть — вот-вот он будет призван!»
— Писаря сюда!
Приплясывая на своих куриных лапках, появляется писарь, лысый, с красными веселыми глазками. Поклон сюда, кивок туда, усаживается по-турецки на вспыхивающий черным пламенем смоляной пол. Из одного кармана достает новенькое, только что из крыла, воронье перо, из другого — чернильницу с кровью прелюбодея; тут же разворачивает свиток из свежевыделанной кожи вольнодумца, плюет себе на ладонь и бросает верноподданнейший взгляд на своего господина: готово!
Нечистый наклоняется к нему и диктует. Писарь, высунув язык, чертит завитушку за завитушкой, перо скрипит, и вот уже в небесное судилище мчится донесение следующего содержания:
«Так как в писании сказано: „Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы…“ А в Холме есть раввин, одной ногой стоящий в могиле, а на счету его ни единого греха… И если хотят, чтобы „Моисей остался правым и учение его истинным“, пусть холмского передадут в руки Асмодея»…
Из небесного судилища после краткого совещания приходит ответ: «Смотри „Иова“, глава первая».
Нечистому понять намек недолго: делай, значит, с ним что хочешь, «только жизнь его сбереги», пусть живет, сколько положено.
Задача, однако, не из легких…
Жены у холмского раввина нет, много лет уже вдовствует, не про вас будь сказано, дети все поженились. «Не должны быть умерщвляемы отцы за детей, и дети не должны быть умерщвляемы за отцов, но каждый за свое преступление должен умереть». Иезекииль так сказал — значит, закон! Тучные стада? Да хоть бы обыкновенная коза была… Кожа у холмского раввина, не в пример Иову, и так нечистая, все время чешется, бедняга… И вообще, попробуй одолеть холмского раввина испытаниями!
«Хоть бы какая страстишка!» — облизываясь, думает нечистый, протягивает руку к столу и только касается звонка, сделанного из черепа умника, — полный дом прислужников.
— Кого бы нам послать, кто возьмется сбить холмского раввина с пути истинного?
— Я! Я! Я! — кричат черти наперебой.
Это дело привлекает каждого, все знают, что на такой работе растут как на дрожжах.
Шум, гам, недалеко и до драки. Тогда решили: бросить жребий.
Двум чертенятам, которые вытянули жребий, пожелали удачи, и они скрылись…
Однажды в погожий летний день на холмском базаре в поисках заработка вертелись евреи. Собирались группами, толковали о лесах и полях помещика, о шкурках, в которых пока щеголяют зайцы, о мужицких «гарнцах», о яйцах, еще не снесенных, и вдруг под ними задрожала земля. Стук, треск, тарахтят колеса. Молнией мчится бричка, никому не знакомая, взмыленные кони — точно львы. Бричка проносится через базар, и люди едва успевают отскочить в сторону. На облучке стоит, откинувшись назад, без кнута, возница в ушанке, подпоясанный красным кушаком. Намотанные на руки вожжи он натягивает так, что лошади, задрав головы, становятся на дыбы. За спиной возницы стоит одетый в строченый кафтан еврей — в старину дело было. Зажатым в правой руке кнутом он стегает лошадей, и они снова мчатся, летят как орлы; левой рукой он бьет возницу по спине, время от времени издавая пронзительный свист. Лошади из кожи лезут вон, вытягиваются в галопе, как бешеные.
Возница кричит не переставая: «Люди, помогите, милосердные! Помогите!»
Попробуй помоги! Снопы искр летят из-под подков!
Люди бегут за бричкой, в ужасе шепчут: «Храни нас бог! Пройди стороной, беда!» Из лавок выскакивают женщины и кричат: «Спасите!»
Но вот бричка подлетела к бойне, и собаки запрыгали перед мордами лошадей. Выскочили из бойни мясники, схватили лошадей под уздцы. Остановились лошади, кожа на них дрожит, а мясники уже взобрались на бричку!
Что тут произошло? Оказывается, небольшая ссора. Тот, что одет хозяином, подпоясанный кожаным поясом с карманом для денег, кричит, что возница спятил, задумал вдруг пасти лошадей, а ему непременно нужно поспеть с бриллиантами на ярмарку. Его слова внушают толпе уважение. Возница, однако же, уверяет, что вовсе не он возница, а тот… Но что же случилось? Едут они издалека, и впереди еще путь велик. И вот, когда они ночью ехали лесом, возница на него набросился, приставил нож к горлу, принудил переодеться и присвоил его деньги, бриллианты, бричку, лошадей, все его состояние. Поэтому, когда они приблизились к еврейской общине, он закричал… Тот же, одетый хозяином, отрицает все, от начала до конца: «Навет, небылица…» Мясники отгоняют собак и гонят лошадей к раввину.
Начинается следствие; раввин выслушивает каждого в отдельности. Первым впускают к нему истца, того, кто одет возницей. Слушает его раввин и думает: лицо — грубее не сыщешь, и по разговору настоящий извозчик. А голос… В хедере такого не слыхать… Лесом пахнет, полевым простором, лошадьми…
Однако допрос продолжается:
— Сколько товару у вас в бричке?
— Не знаю. Не считал. Невежда я, ребе. Господь помог, вот я и торгую бриллиантами!
— А сколько денег было у вас за поясом?
— Я и денег не считаю. Полагаюсь на божью милость.
Казалось бы, ясно: он возница! Раввин вздыхает и впускает ответчика. И опять ясно — ученый муж. По лицу видно. Раввин испытывает его, углубляется в премудрости талмуда, а тот вдруг перебивает: «Ребе, к чему долгие разговоры, смотрите!» И посыпались из кошелька золотые, червонным пламенем растеклись по столу. «И бриллиантов отдам половину. Скажите только, что они мои!»
Раввин как крикнет:
— Злодей!
Вбегают люди, трут себе глаза: где истец, где ответчик? Исчезли. Ни брички, ни лошадей. Будто земля их проглотила!
И думает Холм: сон это или колдовство, не приведи господь?
Тем временем нечистый, выслушав донесение, говорит:
— Олухи, от взятки холмский, возможно, и не отказался бы, будь он уверен, что это никогда не откроется. Здесь же рано или поздно истина всплыла бы, как масло на воде. А он бы и место потерял, и в тюрьму угодил! Дурак он, что ли?
Глупых чертей на целый год посадили на смолу и угли. Опять совещание, но теперь уже не кричали: «Я! Я!» Задачу взяли на себя двое из наиболее опытных: один редкого ума черт, другой видавший виды старец…
Грозные дни. Холодный дождливый день. Холм утопает в грязи; хмурое небо над ним истекает тоской. Откуда-то появляется нищий, кожа да кости, изможденный, на костылях, одна нога подогнута. Стучится во все двери, плетется из дома в дом, из лавки в лавку. Один из десяти подает хлебную корку, которая нищему не по зубам, один из двадцати — стертый грош, выскальзывающий из его окоченевших рук. Холм не нуждается в чужих нищих, там достаточно своих, весьма почтенных, не явных бедняков — жен и детей умерших резников, дайенов, раввинов и других духовных лиц…
Плетется нищий день, плетется два. С ваты, выбившейся из его намокшего кафтана, стекают капли; тело пронизывают холод и сырость, глаза вылезают из орбит, нищий валится с ног прямо на базарной площади! Один костыль — вправо, второй — влево, а сам лежит посредине с пеной на губах.
Нищего тотчас же окружают люди. Кто спрыскивает лицо водой, кто разжимает ножом губы, чтобы влить в рот капельку вина. «Не Холм, а Содом!» — кричат некоторые. Тем временем у нищего начинается агония.
Нельзя же допустить, чтобы человек умер на улице, но где его положить? Хозяева побогаче потихоньку удаляются, у прочих места нет. Случайно оказавшийся здесь раввин говорит: «Ко мне несите его! Конечно же ко мне!»
Никогда еще раввина не слушались так молниеносно…
Умирающего укладывают в постель раввина, и он лежит словно в забытьи. Раввин сидит у стола за священной книгой, то и дело поглядывая на гостя. За окном снуют люди, чтобы в случае чего быть наготове… Темнеет. Раввин собирается приступить к вечерней молитве, вдруг слышит — больной зовет. Раввин подходит, с жалостью склоняется над постелью, готовый выслушать последнее желание умирающего.
— Ребе, — с трудом произносит больной, — я великий грешник. Страшно умереть без покаяния. Выслушайте меня…
Раввин хочет позвать людей, но больной хватает его за руку: боже сохрани, только с глазу на глаз…
И вот что он рассказал о себе: всю жизнь побирался, а нищим не был. Выпрашивал на хлеб для жены и детей, клянчил на свадебные расходы для дочерей, а всегда был одинок, как придорожный камень — ни жены, ни детей… Собирал деньги на ешибот, но ни один ученый муж не вкусил от этих подаяний; на Палестину — ни гроша не отправил; на надгробие реб Шимону бар Иохаи — себе за пазуху запрятал; торговал священным прахом, а это был песок из-под забора и тому подобное…
— Вот сколько я скопил, — говорит нищий, доставая из-за пазухи кошелек.
Открывает его — сплошь банкноты, и какие — сотенные, один в один!
— Берите их, ребе, как плату за услуги и на благотворительность по вашему усмотрению.
А холмский раввин как вскочит, как распахнет окно да закричит, точно помолодел лет на пятьдесят: «Евреи, заходите считать деньги для бедных!»
Толпа вбегает — ни умирающего, ни банкнот, — только раскиданная постель и два выбитых стекла в окне…
Снова задумался Холм: сон это или колдовство, не приведи господь?
Нечистый стоит разинув рот.
— На этот раз уж никак не могло обнаружиться…
В преисподней тревога.
— Поручите его мне, — сказала Лилит. — У меня средства испытанные!
Однажды холмский раввин почувствовал недомогание и послал служку за фельдшером, чтобы пустил ему кровь. Солнце уже садилось, и раввин решил до прихода фельдшера прочитать предвечернюю молитву. Стоит он лицом к стене и читает шмойноэсре, как вдруг отворяется дверь и входит девушка, в руках у нее курица. Что ж, раввин молится — можно и подождать. Девушка вертится по комнате, ходит взад-вперед, раввин и не оглядывается. Будто забывшись, она начинает что-то напевать. А голосок у нее, поверите ли, пленительный!.. Но так и станет холмский раввин ее слушать! Притворившись, что устала, она берет табурет, садится и раскачивается на нем. Табурет, конечно, скрипит… Пустяки, если бы змея ему грозила своим жалом, холмский меламед и то не тронулся бы с места! Девицу это злит, и она начинает стремительно кружить по комнате. Тем временем раввин кончает шмойноэсре, еще немного читает и сплевывает. Завершив молитву, садится за стол и спокойно говорит: «Покажи-ка свою курицу!» Девица сует ему курицу прямо в руки, а он опять спокойно: «Клади на стол! Еврейская девушка, — замечает он мягко, — должна знать, что подавать мужчине прямо в руки не положено». Девица кладет птицу на стол — курочка неказистая! «Рассказывай!» — говорит раввин. И девушка начинает подробно рассказывать, как она купила у бабы курицу, как принесла ее домой, как курица удрала, как она курицу поймала… Девушка смеется, скалит зубки, а зубки у нее что свет дневной, такие белые, и голосок звенит на всю комнату. Рассказывая и смеясь, бегает она вокруг стола. Руки обнаженные, рукава высоко засучены, кофточка на груди расстегнута, и тело — она его чем-то смазала — пахнет всевозможными благовониями. И уж так она старается: то стола коснется, то стула, а то и руки раввина… Он разглядывает курицу, а девушка становится сзади, смотрит ему через плечо и подбородком касается его головы. Ее дыхание греет раввина сквозь ермолку, проникает за ворот кафтана — все напрасно! Раввин выслушивает ее, последний раз осматривает курицу и говорит: «Кошерная! А ты, девушка, — добавляет он, — постарайся выйти замуж поскорей!!!»
Девица вместе со своей курицей вылетает в окно…
Раввин улыбается. Понял что к чему. Вот так-то!..
А в аду снова совещаются. Кто скажет так, кто этак. Тут один совсем молодой чертенок, в учении еще, — ни пера на голове, ни ожерелья из зубов на шее, — спрашивает:
— Неужели у холмского раввина никаких страстишек нет?
— Никаких.
— Так-таки ничего не любит?
— Разве лишь попотеть в бане накануне субботы…
Пауза… «А нет ли у него какой-нибудь привычки, скажем, обыкновения катать хлебные шарики за столом?» — снова спрашивает чертенок.
— Не приходилось видеть его за едой! Но… навряд ли.
Тут Лилит вспоминает, что, почуяв ее благовония, холмский понюхал табак.
— Довольно! — говорит чертенок и, получив разрешение, скрывается.
У холмского раввина было издавна заведено: в канун субботы после бани он отправлялся в поле — дорожку облюбовал между рожью и пшеницей — и читал наизусть «Песнь песней». Так как он был человеком рассеянным, то для того, чтоб не забраться слишком далеко, он раз навсегда отмерил дорогу шагами и еще знак себе отметил — дерево. Красотой дерево его не привлекало, хотя оно было увешано плодами — кораллами… Только знаком оно ему служило… Прочитает первую половину «Песни песней» и как раз до дерева доберется. Там присядет, возьмет понюшку табаку из лубяной табакерки, отдохнет немного, а на обратном пути прочитает вторую половину. «Песни песней». И всегда успевал вернуться на склоне дня, до наступления субботы.
Однажды, не успел еще показаться раввин на дороге, появляется немец в шляпе, в штанах в зеленую полоску, вырывает дерево и переносит его подальше. Потом садится под ним и сидит — плюгавенький такой немчишко, его и не видно.
Тем временем подходит раввин. Половину «Песни песней» он прочитал, а до деревца, видит, еще далеко. Раввин огорчен: видно, недостаточно души вложил в чтение. И он решает испытать себя: хотя его тянет понюхать, как всегда, табак, сердце ноет по понюшке, он себе этого не позволит, пока не доберется до дерева. И на усталость не посмотрит, своего решения он не изменит. Еле передвигая ноги, раввин добирается до дерева. И таким утомленным он себя чувствует, и так хочется ему табачку понюхать — прямо свет не мил! Но, благодарение господу, наконец он уже сидит под деревом и дрожащими пальцами достает из-за пазухи лубяную табакерку. Вдруг за его спиной подуло, и табакерка выпала у него из рук. Хочет ее поднять, ветерок, что ли, налетел, табакерка катится все дальше и дальше. Катится табакерка, а раввин, растянувшись на земле, ползет за ней, ловит руками: понюшки табаку хочется…
Раввин ползет на четвереньках, а немец ухмыляется и знай свое — дует. Вдруг он хватает дерево и в мгновение ока переносит на старое место. Так и не успел раввин поймать табакерку, а немец опять дует… Смотрит раввин: дерево далеко. По забывчивости, думает, не к тому дереву пошел. Поднимает глаза к небу: все в звездах! Он даже заката не заметил… Такую власть имела над ним понюшка табаку… Правда, ночь была очень светлой. Раввину ясно, что он ушел слишком далеко, к наступлению субботы ему уже в местечко не вернуться. Ну и что ж, его будут кормить те же вороны, которые кормили Илью-пророка. Но поймать табакерку он должен…
И раввин все ползет на четвереньках. А немец дует, а табакерка катится… Не будем долго тянуть, раввин ушел намного дальше, чем это дозволено в субботу…
Чертенок немедленно получил повышение по службе.
— О гору не спотыкаются… — объяснил он черной шатии. — Скорее мелкие страстишки заставят оступиться.
Стекляшка
Пер. Я. Левин
ил-был в заброшенном местечке в захолустье золотых дел мастер, ювелир. И был этот ювелир замечательным искусником в своем деле, золотые руки имел, в своем ремесле виртуозом был. О мастерстве его никто и не догадывался: ни сам он, ни его заказчики. Сидел это он и изготовлял разные украшения для обывателей местечка: сережки, перстни, обручальные кольца и еще всякую всячину — едва ему на жизнь хватало!..
Прославился он не сразу и совсем случайно. Довелось как-то жителю того местечка выдать дочь свою замуж на сторону, за городского богача. Отправились в город свадьбу справлять, и изделия золотых дел мастера попали, таким образом, повыше. Богач этот кое-что смыслил в драгоценностях, ведь как-никак он купец, видел свет; залюбовался он ими: «Ах-ах!» И пошла о золотых дел мастере слава в том городе. Стал он оттуда заказы получать, а со временем и вовсе перебрался в город: уж очень у него много заказчиков появилось…
И вот к одному из городских богачей приехал как-то помещик — по торговым ли делам, по случаю ли какого-то семейного торжества или просто так — на субботу, фаршированной рыбы отведать. Стол сервирован, семья разнаряжена… Помещик, разумеется, еще лучше разбирается в драгоценностях. Вошел он, и сразу же бросилась ему в глаза какая-то брошь.
— Где куплена? Кто делал?
И про золотых дел мастера узнали уже и в помещичьих кругах…
Как известно, каждый губернатор устраивает ежегодно бал для губернской знати. Так уж заведено. Устроил такой бал и губернатор этой губернии. Съехались помещики, их жены, дочери; щеголяют в украшениях, изготовленных нашим золотых дел мастером. Увидал губернатор кольца, брошки, ожерелья и поразился: в жизни не видал он еще такой работы.
— Чья это работа?
— Такого-то и такого.
— Вот как?..
На следующий же день послал он за золотых дел мастером — и тот сразу же стал своим человеком в доме губернатора…
Прибыл как-то для обследования губернии царский сановник. Надо его, разумеется, встретить, как и подобает, хлебом-солью, да на подносе. Кто изготовит поднос? Понятно, наш золотых дел мастер. Попал этот поднос в столицу. И пошла о нем слава по всей столице…
Не зря говорил Соломон мудрый: «Доброе имя лучше хорошего елея».
И тут произошла такая история: скончался старый царь. На престол вступил новый. Старую корону отправили в царскую кладовую и приступили к изготовлению новой короны для нового царя. Со всей страны собрали лучших ювелиров и золотых дел мастеров и среди прочих — также нашего. Тот явился, принял самое горячее участие, в работе и отличился тут наилучшим образом…
Словом, «из праха возвышает он бедного».
Итак, наш золотых дел мастер живет уже в столице, вхож в царский дворец. Он, простой смертный, становится одним из царских приближенных. Даже не всякий сановник имеет к нему доступ…
Но, как известно, колесо фортуны вращается, и когда выше уже нельзя подняться (ибо что может быть выше для такого золотых дел мастера!), начинается падение…
От роскошной жизни наш мастер уж ничего нового не создавал. А старое примелькается глазу и надоест, — сердце же всегда жаждет чего-то нового. И вот объявился где-то новый мастер, и, как это уж водится на свете, один падает, другой подымается.
Новый мастер проделал такой же путь, как и старый, и, наоборот, наш старый золотых дел мастер свершил тот же путь в обратном направлении: из столицы — в губернский город, из губернского города — в уездный, из уездного — в местечко, к себе домой. От царя, значит, к царскому сановнику, от царского сановника к губернатору, от губернатора к помещику, затем к богачу и, наконец, к жителю маленького местечка… Обратно к обручальным кольцам…
Ниже падать уж некуда! Бедняки в драгоценных изделиях не нуждаются. Ну и повиснешь в воздухе, высунув язык!..
Да и времена уж больно плохие настали: свадеб не справляют, а конкуренция растет…
Ну и что ж! Когда нужда — и лебеда еда! И вот как-то раз, когда уж очень крепко прижал голод, наш золотых дел мастер, болтаясь без дела, поднял на улице кусок стекла от разбитой бутылки — из-под воды ли, из-под вина, или, быть может, из-под лекарства, — кто знает? — ну, в общем, кусок самого простого стекла; отнес его домой и давай шлифовать. Шлифует это он, а стеклышко под руками вдруг как заблестит, как засверкает!.. Колдовство да и только! Переливается она всеми цветами радуги, излучает сияние. Он и сам поражен — совсем не знал, какая у него в руках сила. Взял он это стеклышко, вправил в какой-то завалящийся обручик, который с трудом откопал, и отправился «надувать народ»…
Идет это он, а сердце стучит, как у разбойника. Попался ему тут навстречу молодой человек, — лицо у него пылает. «А вдруг — жених, — мелькнуло у него, — и ему колечко нужно». Золотых дел мастер остановил человека. Да, почти угадал: обручального кольца ему, правда, не надо, но вообще подарок для невесты очень кстати, — что ж, пусть, будет колечко! И как только стеклышко сверкнуло перед глазами, молодой человек припал к нему и спрашивает:
— Сколько стоит?
У золотых дел мастера не хватило смелости сказать цену, «не обманщик он по природе», — ответил вопросом:
— Сколько дадите?
Молодой человек подумал: вряд ли товар ему по карману, но вынул монету, и говорит в шутку:
— Талер.
Зажал ему золотых дел мастер колечко в левую руку, вырвал монету из правой и — давай в трактир, червячка заморить…
Молодой человек подумал: сумасшедший, наверно. Впрочем, какое ему дело! — и направился с колечком к девушке, к которой сватался…
Но женщины легкомысленны: у девушки, к которой он сватался, было два жениха: один — он, из состоятельной семьи, с долей наследства в родительском доме, другой — гусар (в местечке была расквартирована кавалерия), с кивером, саблей, аксельбантами и такой, знаете, молодцеватой выправкой на коне. Трудно тут выбирать. Особенно если он — гусар: сегодня он здесь, а завтра — поминай как звали! Вот она и раздумывала все…
А тут пришел молодой человек; она его приветливо приняла, особенно — колечко; оно просто очаровательно!.. Беседуют, смеются, как полагается.
Но время не стоит. Наступил вечер, и с базарной площади, с гусарской вахты, донесся звук трубы, ударил барабан — заиграли зорю…
Наша девица вспомнила тут про того, другого, — стала нервничать, и все твердит; «Поздно, поздно! Еще, не дай бог, оговорят!» Подставила ему, чтоб поскорей отделаться, свой ротик и быстренько выпроводила за дверь.
И в самый раз! Только успел молодой человек пересечь переулок, завернуть за угол, «топ-топ-топ»: с другой стороны — всадник! Вот он уже у забора, соскакивает с коня, привязывает его к частоколу; вот уже на ступеньках слышен звон сабли и шпор; распахивается дверь.
Долго ли, коротко ли — за ночь «подарок невесте» превратился в «подарок жениху». С трудом напялил он его на кончик мизинца!
На этом, однако, сказка не кончается. «Бриллианту» суждено было нечто большее.
Занялась заря, чуть алеет восток… Лошадка все стук копытом оземь в грязном переулочке, никто, однако, не слышит ее…
Вдруг в отдаленной тишине звук рожка… Играют «тревогу». Ночью неожиданно прибыл какой-то важный генерал. Гусаров поднимают на ноги и сзывают на учебный плац…
«Будет смотр тра-ра-ра!» Мой герой с колечком вскочил, хочет бежать. Нелегко, однако, рыбке выскользнуть из сети!.. «Она» закидывает ему на шею свои белые ручки, он их разнимает. Тогда она бежит и прячет его кивер и саблю… И еще раз прощаются они, и еще раз… С большим трудом вырвался!
«Трап-трап-тра!» — со ступенек. Скок — на голодного, но повеселевшего коня. И — паф! — стрелою на плац. Рота уже вся на месте и «под козырек». Эскадронный не спускает с него глаз и вот-вот откроет рот для «благословения»…
И вдруг перед глазами командира сверкнуло что-то. Лицо его налилось кровью, сорвал у гусара колечко с пальца.
— Украл?!
Тот лепечет: «Ваше… Так и так… Как можно!.. Такое подозрение… Боже, упаси…»
Как быть! Рассказывать, как было, он не может: не станет же он выдавать девушку из приличной семьи! И у него срывается: «Купил».
— За сколько? — строго допрашивает офицер.
«Скверно! — думает гусар. — Должно же оно сколько-нибудь стоить?» — И он произносит наугад:
— Двадцать талеров!
«Огромный капитал для гусара!» Офицер уже раскрывает рот для нового «благословения»… В эту минуту налетает белая лошадь, за ней — другие: генералы чином пониже…
«Сам» кричит:
— Здорово, ребята!
Все эскадроны: «Здравия… ваш… ство… ство!..»
Гром, гул, земля дрожит.
И тут же начинается смотр. И суждено же отличиться как раз эскадрону нашего героя: летели точно на крыльях, скакали на конях как черти, и в цель попадали — в самую точку Получили гусары: «спасибо» и «на водку», а наш эскадронный был на месте произведен в полковники… Радость, веселье, пир на весь мир: гуляют, пьют месяц, два…
У нашего гусара тем временем вышел срок службы и, довольный, уволился он домой: еще хорошо отделался! Из-за чего? Из-за какого-то дурацкого колечка, из-за опоздания!
А полк с его командиром вскоре вышел в лагери, в другой город… И забыли бы все про колечко, если б не приключилось такое.
В полку как-то неожиданно начался падеж лошадей. Ну что ж, жалко, понятно! Живые существа — дохнут как мухи… Но у каждого есть враги и в особенности у офицера, который так быстро пошел в гору. Нашелся один — шлет в правительство донос относительно фуража: дескать, овес вовсе не овес…
А дело было как раз накануне войны — строгости необычайные. И правительство направляет для ревизии очень большого генерала. Нагрянул — и прямо в амбары. Осмотрел овес, повел носом и отправился в канцелярию. Срочно посылает за полковником. Тот явился, а генерал принимает его сидя, строго. Полковник все время навытяжку и «под козырек», коленки дрожат…
И тут снова «бриллиант» попутал…
Генерал покосил одним глазом, и в него молнией ударил «бриллиант». Вскочил тут с места, да как зарычит диким зверем:
— Хабарник!
Так в нашей стране называли взяточников… И в самом деле, откуда у полковника из небогатой семьи такой крупный, такой дорогой бриллиант?.,
Генерал срывает у него с пальца кольцо: он его приложит к акту.
— Сколько заплатили?
Видит полковник — дело серьезное. Сказать правду он, конечно, не может, и у него срывается с языка:
— Тысячу талеров!
И когда прищурившийся недоверчиво генерал все еще не спускает с него глаз, полковник, для большей достоверности, добавляет:
— За тысячу и один я уступил бы вашему превосходительству.
И генерал склоняет голову и пишет.
Во-первых, он пишет рапорт в правительство, что овес тут — чистый жемчуг… И во-вторых, — вексель на тысячу один талер… При первой оказии оплатит…
И уезжает обратно…
А сейчас произойдет самое удивительное.
Неизвестно какими путями, но колечко очутилось в царском дворце.
Сидит как-то царица задумчивая, и с колен у нее падает носовой платочек. Поднимает его придворная дама — молодая, недавно произведенная в фрейлины, красавица, — и возвращает его ей.
Царица чуть-чуть приподнимает бровь, собирается уже процедить благодарность, как и подобает царице: уже раскрывает ротик, и с раскрытым ртом так и остается. В чем дело? Это опять «бриллиант», что в колечке у придворной дамы… Он буквально ее околдовал! Она начинает разглядывать его; нет, такого бриллианта она еще не видала ни в царских кладовых, ни в коронах! И она спрашивает:
— Откуда у тебя бриллиант?
Придворная дама делается красной, мертвеет, дрожит, и ни слова.
Значит, что-то есть?.. А немножко ревнивы бывают и царицы! Кто же, как не государь, может себе позволить делать такие подарки?.. Она подымается, входит в кабинет к царю и показывает ему колечко, — она хочет посмотреть, что он скажет…
Но царь решительно ничего не знает!.. А бриллиантом он очарован — такого яркого, чистого бриллианта он еще не видывал и такого крупного, и без малейшего изъяна… Он уставился на него и не может досыта налюбоваться…
Тогда царица рассказала ему: так мол, и так, колечко было у такой-то фрейлины… Царь сказал, что ему дела нет, откуда оно взялось, — мало ли что там при дворе происходит! — но бриллиант этот никому не подходит, только государю… Фрейлине он, конечно, возместит стоимость его…
И колечко осталось у государя.
Тут же взяли колечко, выгравировали на нем царское имя и государственный герб, и кольцо это отныне — царская печать. Царь скрепляет им бумаги, касающиеся денежных операций, вопросов жизни и смерти подданных, вопросов политики. Тот, у кого кольцо хоть на мгновенье окажется на пальце, в силах свет перевернуть: получает право уничтожать и убивать когда и кого захочет, заковать в кандалы и бросить в темницу…
А для того чтобы вознаградить придворную даму за кольцо, царь распорядился собрать специалистов-оценщиков, которые определили бы стоимость бриллианта…
Собрались специалисты, но никак не столкуются: кто говорит — треть, кто — половина; а кто — и целый миллион… Что делать? Вспомнил тут царь про своего прежнего золотых дел мастера и отдал приказ: «Доставить!»
Что ж, доставить так доставить…
А тот исчез. Наводят справки. Разыскивают месяц, два. Наконец находят. Шлют, как водится, в захолустье, в заброшенное местечко царский приказ.
Само собою понятно, когда маленькое начальство из маленького местечка получает приказ доставить такого-то золотых дел мастера к царю, — оно полагает: не иначе тот когда-то обокрал царскую кладовую, и лишь теперь это обнаружилось… Заковывают молодца в кандалы и, избитого, полумертвого от страха, отправляют к царю… Весь измучился, пока прибыл на место!
Дают знак царю: золотых дел мастер здесь, но…
Ему хотели доложить, что, дескать, снимают с золотых дел мастера цепи; но царь зол — он получил дурные вести с фронта.
Без всяких «но»!
Тогда золотых дел мастера ввели в том виде, в каком его доставили.
Царь даже не поглядел на него. Он протянул «бриллиант» и спрашивает:
— Какая стоимость?
— Никакая, — отвечает тот.
— Как так?
И сановники вслед:
— Как так? Царская печать — и… ничего не стоит?!
— Ведь самый крупный бриллиант в мире! — возмущаются другие.
А золотых дел мастер как ни в чем не бывало.
— Да это вовсе не бриллиант, — говорит он.
— То есть как? Другие же его оценивают в сотни тысяч?
— Мне лучше знать.
Тут уж царь забеспокоился и не своим голосом спрашивает:
— Поч-чему… лучше?
— Потому, — спокойно отвечает золотых дел мастер, — что я его собственными руками сделал
И он собрался уж было рассказать, когда и каким образом, но… он не рассказал.
Его схватили и бросили в темницу.
И по праву!
Столько приговоров этим бриллиантом скреплено, столько поместий отобрано и роздано, столько людей возвышено; а еще больше — брошено в темницы, заковано в кандалы, повешено, четвертовано! Приговоры действительны, таковыми они должны остаться и впредь! И царь прав и должен остаться правым, и печать его — правильной! А если царская печать есть царская печать, то и бриллиант есть бриллиант…
Такое решение вынес первый министр.
Арендатор
Пер. Л. Юдкевич
Первая глава
Скупой арендатор и молитвы женщины
государстве Польском, под Цойзмером, что на Висле, жил-был арендатор.
Арендатор этот был в большом почете у пана, а пан был большой магнат. Вот и нажился наш арендатор.
Во владениях у него были фольварки, леса, поля, стада крупного рогатого скота и овец; и дома, и винокурни, и мельницы на воде, и ветряки; много наличных денег и немало долгов за людьми.
Что ж, когда всеблагой посылает удачу — очень даже неплохо.
Но человек этот был груб, порядочный скупердяй и милостыни не подавал: ни нищим, ни в кружку Меера-чудотворца, ни на мацу для бедняков. Никак! А прохожего гостя на порог не пускал.
Зато жена у него была добродетельная и весьма уважаемая женщина. Он тиранил ее за грошовую милостыню, которую она подавала тайком от него, немилосердно терзал за это.
И дети были у него замечательные, видно, целиком в мать пошли. Но мальчиков своих он в город, в хедеры не посылал: жалел лошадей. А в доме порядочного учителя никогда не держал, по дешевке нанимал какого-нибудь невежду, который и обучал детей читать.
Это еще больше огорчало жену.
Целыми днями она едва сдерживала рыдания, ночью тихими слезами омывала подушки и лишь в грозные дни, когда все приезжали в город, неистовствовала на женской половине синагоги, выплакивая горе своего разбитого сердца.
И лишь одна молитва лежала у нее на устах и в больном сердце:
— «Да смилостивится всевышний над мужем и преобразит его сердце к лучшему. Да избавит его от жажды богатства и вожделения к еде и питью. Пусть не запамятует и о душе его. Чтобы ее, упаси боже, когда грянет срок, не бросили в преисподнюю».
И еще она молила:
— Творец вселенной, всеблагой, всемилостивый, сделай так, чтобы он вовремя покаялся.
Пусть раздает милостыню щедрой и полной рукой, пусть станет гостеприимным и хлебосольным. И да направит он деток стезей господней, и да взрастит их для изучения торы, для брачного венца и для иных благих дел и поступков…
Что еще может сотворить разбитое сердце женщины?
Вторая глава
Убогий офеня смеется, а арендатор идет купаться
Как-то в пятницу, в летнюю пору, сидит себе арендатор с семьей в садике перед домом под вольными небесами и завтракает.
Дуб-богатырь раскинул над ними свои ветви. В его тени накрыли стол, уставили всякой всячиной: рыба, мясо, взвар, штрудель тут. Научился у пана! И бутылка старого меда на столе. Все как у богача.
Сидит арендатор выше всех, наслаждается едой, запивает старым медом, почмокивает жирными губами, наслаждается радостями земными.
Вдруг из-за дерева появляется убогий офеня с тюком на спине.
Что разносит офеня? Ленты, гребешки, тесьму, иголки, шпильки, всякие игрушки для детей и тому подобную мелочь.
Увидел он семью за столом, неспешно остановился, скинул тюк со спины и чуть распрямился, — это был старый, седой, слабый человек.
И попросил убогий разносчик:
— Купите у меня что-нибудь! Может, заработаю немного на субботу.
Жена было уж поднялась к нему, но арендатор посмотрел на нее таким взглядом, что несчастная застыла на месте.
— Смотрите, — продолжал офеня, — солнце уже высоко, а я еще не добыл на субботу ни гроша, и намека на заработок нет.
— Марш отсюда! — потягивая чай, погнал его арендатор.
— Хоть кусочек хлеба подайте, чтобы душу поддержать! — попросил разносчик. — Глоток воды!.. Такая жара!..
Глотает жена соленые слезы и молчит. Детям невмоготу стало смотреть на страдания матери и нужду разносчика; поднялись они из-за стола и ушли подальше, в глубь сада.
Вскочил тут арендатор и гневно крикнул:
— Слышишь ты! Терпеть не могу попрошаек! Вот крикну слугу, он тебе ребра пересчитает!
Взвалил офеня свой тюк на спину и, кряхтя, спросил:
— Ну, а бога, арендатор, вы тоже не боитесь?
— Нет!
И арендатор расходился:
— Что он мне сделает? Пошлет огонь с неба, и уйдут вместе с дымом мои дома, винокурни, мельницы, амбары с зерном? А у меня еще останутся фольварки, поля, леса…
А старый мед все сильнее ударяет ему в голову, и арендатор продолжает бахвалиться:
— Пускай он годами шлет на мои поля недород, и тогда у меня останется вполне достаточно — наличными в кассе и векселями в бумажнике.
Пусть даже нашлет воров, которые взломают кассу, выгребут все дочиста. Но и тогда у меня еще останутся должники. Пан — мой судия и покровитель — поверит на слово.
Заплакала несчастная жена навзрыд, слушая подобные речи, и вышла из-за стола. Тут офеня вдруг рассмеялся и скрылся, за деревьями. А арендатор почувствовал, будто его жаром опалило. Тогда он взял полотенце и спустился к Висле освежиться.
Третья глава
Птица смеется, арендатор остается нагишом
Вот он купается, прохлаждается, радуется студеной воде; плывет против течения, — крепкий был человек! — плывет по течению и кружит вокруг острова, что лежит посреди Вислы, под Цойзмером; плавает по-всякому — на спине, стоя в воде, медленными саженками.
Вдруг слышит — на острове в зарослях кустарника птица поет. Заинтересовало его это. Никогда до сих пор не слыхивал он такого пения,
А у него ведь страсть ко всему. Ему бы заполучить певунью и запереть в клетку. Даже у пана нет такой птицы!
Взобрался он на остров и увидел птицу.
На невысоком дереве, на веточке, сидит она, птица эта; не только голосом взяла, и сама — загляденье. Золото — не птица! И совсем спокойно сидит, будто врага своего и не чует.
Крадется арендатор к деревцу, прыг — и ловит вытянутой рукой… воздух. Птица уже перебралась на другое деревцо.
Арендатор на цыпочках идет за ней следом, снова прыгает, но птица летит на новое дерево. Он опять крадется, птица снова перескакивает; сидит на веточке, поет. Арендатор вновь и вновь подбирается к ней, идет от дерева к дереву, от веточки к веточке. Он — прыг, птица — скок.
Так это продолжалось до тех пор, пока арендатор не взбеленился.
— Подожди уж, подожди! — закричал он. — Так или иначе, а словлю я тебя. Меня не утомит какая-то пичуга! Только теперь мне уж не до твоего пения. Ненавижу тебя! Удушу тебя, пташечка, и брошу своему псу!
И тут вдруг птица рассмеялась человеческим голосом, стрелой взмыла ввысь и скрылась в поднебесье.
Стоит арендатор в смятенье. Чудится ему, будто это тот самый голос офени, его смех. Пошел он обратно к воде грустный, поплыл, но плыл вяло, без всякой резвости. И когда приплыл к тому месту, где раздевался, вещей своих он не обнаружил.
Четвертая глава
Арендатор получает в своем собственном доме подаяние и бежит к пану
Увидев, что вещей его нет, арендатор, как и подобает грубияну, стал во весь голос изрыгать проклятья.
Стоит, проклинает вора, который оставил его нагишом. Потом принялся бегать по берегу и звать на помощь; ему отвечало лишь глухое, разорванное эхо.
Солнце уже закатывалось. На огородах и в поле — ни души. Всюду давно уже бросили работу.
По реке плыла барка, оттуда ему, конечно, помощи не получить. Но не бежать же ему голым по пригороду, ведь следом толпами побегут, решат — арендатор с ума сошел.
Тут ощутил он голод: купался, плавал и давно уже ничего не ел. Да и холодно стало, наступил вечер, и у арендатора зуб на зуб не попадет.
Вспомнил он, что голод и холод — достояние нищих, и встревожился. Потом обуял его гнев против самого себя: как это человек позволил обмануть себя глупенькой пташке? В глухой злобе кинулся он на землю.
Заходящее солнце выглядывало из Вислы пламенеющим оком, будто насмехалось над ним.
На верхушке холма тем временем засняли окошками еврейские домики, задышали субботним покоем и миром.
На окраине медленно зажигались окна и в крестьянских избах, там уже заплясали веселые огоньки. Огоньки мельтешили и на берлинах, проплывавших по реке.
И все это ему назло, назло, — так казалось ему.
Мало того, в тишину со всех сторон стали врываться звуки: из местечка доносилась субботняя молитва, с окраин — веселые песни девушек и парней. Кто-то на судне играл на мандолине, и ему вторили свистом.
А он вынужден был лежать, как проклятый, на земле.
Это все больше бесило его. Он валялся на земле и со злости грыз ногти на пальцах.
Наконец все кругом стихло. Тогда он вскочил и помчался задами домой; скакал по огородам, выбирался из одной лужи, попадал в другую.
Домой он добежал запыхавшийся, еле живой. Но тут уже все было окутано мраком; ворота и двери на запоре, окна закрыты ставнями.
Это его вовсе взорвало.
— Нежатся! Не дождались хозяина!
Уж он им покажет! Особенно драгоценной супруге! Слугу, как собаку, выгонит вон!
Он подбежал к воротам и принялся колотить кулаками.
Из кухни выскочил слуга.
— Эй ты, бродяга несчастный! — закричал он. — Здесь не ночлежка. Услышит хозяин — прикажет ребра тебе пересчитать!
Арендатору точно пуд свинца взвалили на грудь: эти слова он только недавно сказал убогому офене: «Я прикажу тебе ребра пересчитать!»
Тем временем слуга подошел поближе к воротам и заглянул в щель. Увидев голого человека, он схватился за бока:
— Ха-ха-ха… Голый сумасброд!..
В ушах арендатора все слилось в одно: смех слуги, смех офени и смех птицы. Он бросился к окнам своей спальни.
— Гителе! — застучал он. — Гителе, открой!
В ответ послышался голос мужчины… но это был словно его собственный голос. Мужчина удивленно спрашивал:
— Гителе! Кто это может тебя ночью звать, да еще на «ты»?
— Не представляю, муж мой, — послышалось в ответ. — Открой ставень, распахни окно и посмотри. Может, господь, который преобразил тебя, судил тебе еще и праведное дело сделать.
«Преобразил? Когда? Как это преобразил?» — напрасно тужился арендатор.
Тем временем изнутри открылся ставень, потом распахнулось окно, и кто-то выглянул. Тут арендатор вовсе пришел в замешательство: его лицо, его вышитая красным рубаха — тоже по панскому образцу, его ночная шапочка с серебряной каймой!
А «тот», как услышал арендатор, советует:
— Не подходи, Гителе! Какой-то голый сумасброд. Жаль беднягу. Дай мне что-нибудь для него, срам прикрыть. Только дай из поношенного, все равно в припадке сдерет с себя… Дай, Гителе, рубаху, пару штанов и шапку… У него и голова не покрыта. И еще халу дай! Несчастный, наверно, голоден.
Арендатор оцепенел, а через мгновенье остекленевшими глазами увидел, как «тот» вышвырнул ему узелок. Вслед за тем окно и ставень закрылись.
— Беда свалилась на мою голову! — Арендатор стал ломать пальцы. — Явился какой-то жулик, прикинулся мной и завладел всем моим добром.
Он кинулся к детской, стукнул в окно и позвал:
— Янкеле, Мойшеле, Шейнделе! Ваш отец стучится. Откройте! С ним беда стряслась.
Видно, дети еще не спали.
Янкеле тотчас отозвался из постели:
— Эй вы там, не смейтесь!.. Мой папа сию минуту был здесь… Поправил мне подушки…
Мойшеле похвалился:
— А со мной читал молитву на сон грядущий…
Шейнделе звонким голоском подтвердила:
— Да, да! Он нас троих впервые поцеловал, сказал нам: «Покойной ночи!»
— Он каждую ночь будет со мной читать молитву на сон грядущий, — снова похвастался Мойшеле.
А Янкеле подсыпал соли на раны арендатора:
— Сегодня папа ездил в город. Учителя нам достал. Он приедет к нам в субботу, как раз к концу дня. Да, да!
Шейнделе добавила:
— Послушайте, вы там!.. Не надо обманывать!.. Но если вам что-нибудь нужно, не бойтесь, постучите папочке в окно. Мама сказала, что бог услышал ее мольбы и преобразил папу. Теперь у нас хороший, милый папа.
«Плохо дело! Произошло страшное мошенничество, — мелькнуло в мозгу у арендатора. — Он обманул жену и детей. Нужно, хоть и полночь, бежать к пану. В кандалы я его закую! В кандалы!»
Пятая глава
Арендатора выпороли, и он уснул в придорожной канаве
Но не побежит же он голый к пану, да и в животе у него кишки играют. Кинулся он обратно к первому окну, откусил несколько раз от халы и натянул на себя добытую одежду. При этом он со злостью подумал:
«Ага, это моя женушка без моего ведома для попрошаек наготовила. Подождите же! Пан поможет — заплачу с процентами!»
И он пустился бежать.
Еще в саду наткнулся он в темноте на дерево, на то самое, под которым стоял убогий офеня.
— Палач мой! — крикнул арендатор, будто тот до сих пор стоит там; затем, обливаясь холодным потом, помчался дальше.
До пана далеко, летняя ночь коротка, и до поместья он добежал, когда кругом уже посерело.
Сквозь железную решетку арендатору видно, что замок весь освещен, внутри возня. В широком, просторном дворе стоит запряженная карета, кони фыркают и бьют копытами. Барин вышел, сел в карету. Ворота распахнулись. Щелк кнутом — и карета покатила. Вокруг кареты гарцевали четыре гайдука с факелами, позади еще слуги.
Выехали из ворот.
Арендатор недолго думая бух перед лошадьми во всю длину. Кучер едва успел натянуть вожжи.
— Что такое? — спросил из кареты пан.
К арендатору подскочил гайдук, посветил факелом и ответил:
— Какой-то убогий еврей.
Арендатор вскочил:
— Дорогой пан, упаси боже, я не убогий еврей… Я твой арендатор, к тебе за судом и расправой… Творится что-то страшное!.. Вор и мошенник…
— Кто такой? — перебил его сердито пан. — Я еду в сейм.
А когда арендатор не пожелал отступить, барин приказал:
— Пусть идет к своему раввину! Гоните его с дороги!
Гайдуки, конечно, не пожалели для еврея нагаек, и тот под их ударами скатился с дороги в канаву.
Карета скрылась из виду.
Стало совсем тихо, и покалеченный, избитый арендатор уснул в придорожной канаве.
Шестая глава
Из рва — к раввину, от раввина — в богадельню
Недолго спал арендатор во рву… Чуть заалел восток, с оконных карнизов, со служб, с верб на обочине тракта поднялись птицы; целые стаи их взмывали с криками ввысь, в самую высь, к светлому небу…
Это его и разбудило. Не поймет арендатор, что он тут делает? Почему у него все тело болит? Почему он оказался в канаве? Зачем спит здесь? Что за одежда на нем? Какой страшный сон приснился ему.
Но вот пролетела пташка, сделала круг над головой, заглянула в лицо ему веселыми, задорными глазками, и он сразу все вспомнил и схватился за голову.
Обокрали, обжулили! А барин, судия его, умчался в Варшаву, в сейм, покинул сирого.
И пришло ему на ум: надо собирать долги у людей!
Кинулся он в пригород, постучался к крестьянину — самому исправному своему должнику.
— Ах, Василь! Мне очень понадобились деньги. Верни долг или скажи, когда вернешь.
Выглянул Василь в окошко и спросил:
— Кто ты такой, еврей? О чем ты говоришь?
— Не узнаешь? Ведь я арендатор.
Расхохотался Василь и вышел со всей семьей на крыльцо.
— Как вам нравится этот сумасшедший? — спросил он своих. — Убирайся, или я натравлю на тебя собак!
Кинулся арендатор к второму должнику и застал его уже у дверей, с граблями на плече.
Увидел его крестьянин, подбежал к окошку и, побарабанив в стекло, позвал:
— Эй, дети! Выйдите-ка на минутку, увидите сумасшедшего еврея.
И так всюду: бегут следом, бросают в него камни и палки; собаки разодрали на нем одежду.
Еле живой выбрался он из предместья. В городе сразу же кинулся к должникам-евреям.
Однако у него уже не хватило духу назвать себя арендатором: он заявил, что арендатор послал его за деньгами. Напоминал, как было дело, а ведь он действительно знает все, как было. Но его гнали от двери к двери, словно какую-нибудь блудницу. Что за ненормальный еврей — приходит в субботу за деньгами!
Увидел арендатор, что все пропало, уселся на камне посреди базара и заплакал тихими, сухими слезами.
Люди шли в синагогу и указывали на него пальцами:
— Бедняга, совсем рехнулся… Кто знает, откуда он!..
Мальчишки остановились, дожидаясь, когда взрослые скроются в синагоге; сейчас они примутся за помешанного. Они уже наполняют камнями карманы.
Арендатор вскочил и кинулся вниз, к реке. Увидел свое отражение в воде и не узнал. Боже, как он выглядит! Лицо помято, поцарапано, воспаленные глаза ввалились, волосы растрепаны. И сколько седых волос прибавилось за ночь. Жутко стало ему: очень уж он походит на убогого офеню, которого лишь вчера прогнал.
Забегал он как безумный по берегу Вислы и так носился весь субботний день, пока не зашло солнце. Вдруг ему вспомнилось, что пан велел ему идти к раввину. Он послушается барина, другого выхода у него нет. И он пошел глухими переулками в город, к раввину.
Раввин уже распрощался с субботой и мирно шагал по комнате.
Арендатор ворвался с криком:
— Рабби, вы должны меня спасти!
Раввин прежде всего поздоровался с ним, затем спросил, кто он такой.
Арендатор остолбенел.
— Рабби, ведь я… я арендатор… — пробормотал он неуверенно. Он уже и сам сомневался в правдивости своих слов.
Долго с великим состраданием смотрел на него старый раввин, затем сказал:
— Арендатора я знаю очень хорошо… Однако присядьте, прошу вас…
Арендатор уселся, раввин — против него.
— Понимаете ли, — сказал раввин, не спуская жалостливого взгляда с пришельца, — в пятницу после завтрака арендатор был у меня…
Арендатор слушал его сам не свой, а раввин продолжал:
— Арендатор, понимаете, очень переменился, совсем преобразился.
— То есть как? — привскочил арендатор.
Но раввин положил ему руку на плечо, усадил на место и продолжал беседу:
— Заходил… Разговаривал запросто, без чванства… Долго беседовали… по-человечески, как еврей с евреем… Потом оставил порядочную сумму для бедноты… и на одежку учащимся талмудторы… Вы слышите? Обещал даже для ремонта синагоги дать лес… И просил, чтобы я направил к нему в субботу хорошего учителя для его детей…
Вспомнил арендатор, о чем лепетали его дети, и спазмы сдавили ему горло, так что он не смог вымолвить ни слова.
А старый раввин ухватил оба конца седой бороды в руку и долго жалостливо смотрел на арендатора.
— Ну ладно. Вы, понятно, не арендатор, — сказал он наконец. — Предположим, это у вас самовнушение… стало быть, наказание божие, а его следует принять смиренно… И поэтому я предлагаю вам, дорогой мой, отправляйтесь в богадельню… Там находятся сейчас несколько бедняков. Переночуете с ними, а утром получите милостыню наравне со всеми и пойдете с ними по миру… С этим делом вы вполне справитесь…
— Жена! — позвал раввин, заглядывая в соседнюю комнату. — Принеси этому человеку стаканчик горячего чаю. Когда он напьется, пусть служка отведет его в богадельню. И, бога ради, пусть позаботится, чтобы ему на ночь досталась постель. Он переночует там, этот человек… Пусть хорошо выспится… А я должен пойти насчет учителя для арендатора…
Позже, когда служка пришел, чтобы отвести его в богадельню, арендатор беспрекословно подчинился ему и покорно пошел за ним следом.
Седьмая глава
В компании бедняков. Свадьба. Он лег в собственную постель
Арендатор покорился.
Он уже понял, что это ему кара господня за его речи.
Господь действительно не забрал у него имущества, но забрал его от имущества.
Что поделаешь!..
Уж многие годы ходит он с нищими по стране, от селенья к селенью, от дома к дому, от двери к двери. С кошельком для полушек и копеек в кармане, с сумой для кусков за плечами.
Вначале он с трудом гнал от себя воспоминания о лучших днях, потом они сами ушли.
Правда, временами он кричал со сна в какой-нибудь ночлежке:
— Человек! Запрягай! Поедем к пану! Гитл, сегодня спеки штрудель!
Или, соскочив, с постели:
— Сокол (так звали его собаку)! Кто-то ходит вокруг дома.
И тогда он слышал в ответ окрик своих товарищей:
— Заткнись, сумасшедший!
Его прозвали сумасшедшим.
Однако со временем даже сны о лучших днях исчезли.
Прошел год, еще год, и былые времена стали ему казаться только сном.
Он даже перестал верить этим снам. Мало ли что?!
Кто знает, кто он, откуда он, как явился сюда?.. Со временем он и имя свое забыл. С тех пор как он перестал по ночам кричать, его прозвали «Тихопомешанный». Это вот и есть его имя. Ну, как такого вызовешь к чтению торы в синагоге?!
Спустя много, много лет в округе, где бродяжила компания попрошаек, разнеслась весть, что в далеком городе будут праздновать богатую свадьбу; будет там большой стол и для бедноты.
Компания нищих собралась на свадьбу. Отправился с ними и Тихопомешанный.
До города было далеко. Останавливались в местечках, спали в ночлежках, собирали милостыню, прихватывали куски на дорогу…
Приехали в город уже поздновато.
Едва успели окунуться в реке, умыться, расчесать бороды и почистить платье.
Трапеза для бедняков уже готова. В большом зале накрыли столы, уставили их всякой всячиной. Открыли две бочки пива, бочку меду да в бутылках еще кое-что припасли.
Сели за стол.
Отец, мать и сама невеста сидели тут же, во главе стола. Трапеза была в честь невесты.
Уселся Тихопомешанный и окинул стол взглядом: знакомые тарелки, знакомые ножи, вилки, ложки. Вгляделся получше: его вензеля с краю!
Услышал, как хозяйка сказала:
— Кушайте, люди, да пейте на здоровье! И благословите мне мою невесту! Пожелайте счастья новобрачным!
Узнал голос — это голос Гителе.
Поднял глаза: невеста — его дочь Шейнделе.
Хозяин взял в руку бокал и провозгласил:
— Лехаим, люди! Лехаим!
Так ведь это давний его голос!
Обомлел арендатор, ему стало дурно, и он привалился к спинке стула.
Хозяин приказал двум прислужникам, которые стояли у стола:
— Возьмите человека, которому стало дурно, и сведите в комнату, где топится печь; разденьте и уложите его в постель. Я приду и посмотрю, не нужен ли ему, упаси боже, фельдшер или врач.
Поморщились слуги, но раз хозяин приказал, надо подчиняться.
Спустя минуту наш арендатор лежал в собственной комнате, в собственной кровати, на собственных подушках, под собственным одеялом и одурело смотрел на огонь в печи… «Неужели это был лишь тяжкий сон?»
Слуги ушли. Вошел хозяин и спросил:
— Ну, гость мой, не нужно ли вам чего-нибудь?
— Нет! — И он закрыл глаза.
Спустя мгновенье он их вновь открыл.
— Хозяин, я хочу вас кое о чем спросить, только не обижайтесь.
— Боже сохрани! — ответил тот со странной улыбкой. — Говорите все, что хотите. Нет у человека большего счастья, нежели сделать добро для своего ближнего.
Покряхтел нищий и спросил:
— Скажите, прошу вас: кто такой ваш жених и чем он занимается?
Хозяин, ничуть не удивляясь вопросу, ответил с той же улыбкой: он сын раввина, сам дока в талмуде и покладистый человек. Лучшего не сыщешь!
Нищий вытянулся в постели.
— Теперь мне можно умереть, — заявил он, и трепет пробежал по всему его телу.
— Нет, дорогой гость, — произнес, смеясь, хозяин. — У евреев не положено омрачать веселье… До смерти еще далеко. Вам просто холодно. Смотрите, что я делаю.
Он схватил со стула одежду гостя и бросил ее в огонь.
Засаленная одежда сразу вспыхнула.
— Вы, — добавил хозяин, — оденете мое платье, то есть свое. Хватит вам страдать!..
В тот же миг хозяин сбросил с себя одежду и словно растаял в воздухе…
Восьмая, и последняя, глава
Все хорошо, что хорошо кончается
И тут у несчастного арендатора вдруг посветлело в глазах. Он понял, что выдержал искус, кара кончилась.
В великой радости вознес он хвалу господу.
И силы его внезапно обновились. Он вскочил с постели, надел оставленную одежду и выбежал в зал.
Гитл молвила ему с милой улыбкой:
— Ну, муж мой, разве не лучше вот так!..
А Шейнделе упала ему на грудь.
— Папочка! Какой ты хороший, папочка!
О больном нищем все почему-то совсем забыли.
Принцесса Кунигунда и принц Фрош
(Подлинная история)
Пер. М. Лещинская
роизошла эта история во Всякбурге. Где находится Всякбург, спросите у географа; когда произошла эта история, знает историк…
Я же знаю только самую историю, но зато из первых рук.
И история начинается очень интересно: королева Всякбурга ждет ребенка.
Рожать — это не пустяк: жизнь роженицы висит на волоске, особенно когда в первый раз рожает благородная дама! Весь Всякбург занят этим событием. Женщины вздыхают, мужчины качают головами, а король…
О короле, должен я вам сказать, поговаривали… Потихоньку говорили, что у него сердце такое же обширное, как королевский замок, и что все придворные дамы живут очень уютно и тут и там.
«Все» — это, собственно говоря, преувеличение. Не все придворные дамы молоды и хороши. Дело в том, что король был только ценителем прекрасного: ему нравились, например, ямочки на щечках, родинки… одним словом, что-нибудь пикантное. Но не больше. Придворная дама могла приглянуться королю каким-нибудь пустяком: у одной был, например, маленький вздернутый носик. Он любил щелкать по такому задорному носику и в шутку платил талер за каждый щелчок. Разумеется, на шпильки…
У другой было удивительно тонкое прозрачное розовое ушко, и король любил в него нашептывать. Что? Одному богу известно, они оба уже забыли. Но в ту минуту дама внезапно краснела, а королева бледнела. У третьей, например, королю понравились глаза, как голубые цветочки. Король любил цветы. Он целыми часами глядел в эти глаза и в то же время слушал, что докладывает ему министр. Он механически повторял за министром последнее слово его доклада: повесить — повесить, отрубить голову — отрубить голову! И потом удивлялся: я приказал? Иногда он прижимал под столом маленькую ножку, и ни одна придворная дама не смела иметь мозолей, чтобы не вскрикнуть и не обеспокоить весь стол… Так или иначе, но вы видите, что в придворных дамах королю нравились только отдельные мелкие детали. Если бы даже их все вместе сложить, они ничего солидного составить не могли, в то время как у королевы король находил и боготворил целые десятки поместий и также замки с живым и мертвым инвентарем!
Поэтому нет ничего удивительного, что сам король был чрезвычайно озабочен и занят предстоящим серьезным событием. И так как в то время при дворе новой родинки не появилось, не пахло мятежом, войны тоже и в помине не было, то король весьма энергично занялся этим предметом. Прежде всего он позвал придворного портного и приказал сшить себе: 1) парадный мундир на тот случай, если королева благополучно родит; 2) траурный мундир, весь покрытый крепом, — если произойдет беда. После этого он велел созвать всех министров, сенаторов и тайных советников, чтобы вместе подумать, что еще надо сделать. Много возникало идей, и король приказал не игнорировать ничьего мнения. Поэтому пригласили всех знаменитых акушеров и предложили, чтобы каждый из них имел наготове золотые щипцы на тот случай, если принц не захочет по собственной инициативе выйти на свет божий. Решили также испытать все домашние средства. Кроме того, звонили колокола во всех церквах, а в мечетях кричали: «Аллах, аллах!» Во Всякбурге было также некоторое количество идолопоклонников. Они кружили вокруг дворца с костями и камнями в руках. Даже евреев не забыли: все должны были бога молить, и кто не бежал в синагогу, тех подгоняли плетями… Позвали также цыгана: если бог не поможет, то пусть цыган у черта выпросит.
Придворный шут (без которого король шагу не делал, чтобы не впасть в меланхолию) присутствовал тоже при этом, стоя за троном короля. Он подал такой совет: пусть кто-нибудь во время родов шепнет королеве на ухо слово правды — принц услышит и выскочит! Но напрасно искали во всех домах и магазинах правдивого слова для короля. Его не нашли. Одни никогда этого товара не держали, другие уже давно выбросили его в мусор. У некоторых такой товар, может быть, и сохранился, но они решительно это отрицали, опасаясь, что над ними чинят насмешку или хотят что-нибудь выведать!
Зато выдано было соломы в огромном количестве, и выстланы были все улицы, чтобы королева спокойно спала и не слышала, что происходит за окнами.
Наконец королева благополучно родила! Кто, собственно, помог, по сей день не выяснено: может быть, медицина, может быть, чей-нибудь бог, а может быть, нечистая сила…
Скорее всего — дьявол, потому что, как назло, родился не принц, а принцесса! Так подшутить мог только он! При дворе пировали: пели, играли, пили и плясали, возносили хвалу богу. Принцессе дали имя Кунигунда. Но никто по-настоящему не был доволен! Медики, церковники и цыгане ссорились, ругались, вырывали друг другу бороды — каждый себе приписывал полную заслугу в этом деле. Король, естественно, хотел принца и считал, что королева ему назло сделала! Как же это? О, женщины могут!.. Но недоволен был главным образом город. Так дорого это обошлось — весь годовой налог на соль, и вдруг принцесса! Король еще, конечно, молод, у него хороший аппетит, с виду он вполне мужчина. Но кто знает! Он так разбрасывается на родинки и разную другую мелочь, что, пожалуй, не соберет сил на принца! Если же он вдруг, не дай бог, закроет глаза, то управлять будет женщина — позор для всей страны! А то еще тридцать шесть королевских дядей разорвут Всякбург на куски, как волки!
Со временем, однако, все улеглось. Советчики разъехались, король утешился придворным шутом и новой родинкой у новой придворной дамы. Город Всякбург был поражен новой серьезной заботой: начался падеж скота. И все о принцессе Кунигунде забыли!
Но помнила о ней королева.
Во-первых, мать остается матерью, во-вторых, королева сама была забыта, и принцесса сделалась единственным ее утешением.
Королева занялась принцессой очень серьезно, всей душой отдалась ее воспитанию!
Однажды она подумала, что надо бы позаботиться о счастье принцессы Кунигунды.
По себе самой она знала, что корона на голове не обеспечивает еще счастья! Частенько самая простая придворная девушка была много счастливее, чем королева! Случалось, что на улице смеялись и веселились гораздо больше, чем во дворце! Проезжая по городу, она как-то видела, как босые и голые смеялись! Высохшие от голода улыбались, в то время как она сжимала губы от гнева, чтоб они не дрожали, а глаза ей огнем жгли едва сдерживаемые слезы.
«Счастье, — думала королева, — в божьих руках. Это, наверное, то единственное, что он не передал своему наместнику на земле — королю!» Король и тот не счастлив: частенько он не спит. И она, королева, была с ним счастлива каких-нибудь восемь или десять дней!
«Счастье в руке божией!» И по приказанию королевы еще раз собрались все те, кто, как они сами или другие говорят, имеют авторитет у бога.
Благословить принцессу пришли дервиши, священники, раввины…
Один за другим останавливались они у колыбели, опускали святые очи на маленькую головку, похожую на помидор, воздевали затем очи горе, к белой хрустальной с золотом люстре, блуждали взглядом по убранным стенам, устремляли взоры в окно вслед легкому облачку в голубом небе. При этом бормотали заклинания…
За это королева подарила им дорогие пояса: священникам с бриллиантами, дервишам с жемчугом, раввинам с золотом!
Но королева была огорчена! Они бормотали свои заклинания по-гречески, по-латыни, по-турецки и по-древнееврейски — всё на чужих и мертвых языках. Кто знает, благословляли они или проклинали? Кто знает?
Она ни одного слова не поняла!
И кормилица — самая красивая и самая здоровая крестьянка во всей стране — тоже была недовольна заклинаниями. Она изливала свою душу перед королевой: она верит в бога, она очень верит в бога! Если бог хочет, говорила она, он все может. Но может ли он так много хотеть? Он слишком большой хозяин в своих высоких небесах, и у него слишком много дела! Кого только он не должен накормить… От слабенькой былинки, что едва выглянула из земли, до самого высокого дерева, что с силой упирается в небосвод! Он должен напитать легких птиц в воздухе, прожорливых рыб в воде, зверей в лесу и, кроме того, всех, всех людей! Некоторым дать все самое лучшее, другим — хотя бы кусок черствого хлеба на день! Сколько крестьян и крестьянок, сколько евреев и господ, сколько священников и больших людей! Когда он отдыхает? Когда у него есть свободное время подумать?
Она знает! Иногда он ошибается и второпях поливает дождем, когда нужно, чтобы сохло сено; и бедная скотина падает и падает! В другой раз он вдруг посылает огонь и сжигает хлеб в поле. И люди едят отруби, картофельную шелуху, мох и глину. Или умирают с голоду! Она сама раньше держалась за бога, всегда перед ним плакала и просила, но он редко ей помогал… Что-то совсем другое — его противник — дьявол… (Крестьянку бьет лихорадка при этом имени.) Он, говорит она, уже более надежный патрон! Он тоже велик, у него тоже есть дворец из огня под землей, но он не управляет миром! Он располагает временем!
К тому же он весельчак и никогда не зазнается. Он даже забегает иногда в корчму поплясать с хорошенькой крестьянской девушкой. И так пляшет, что искры сыплются! Частенько он оборачивается человеком, зверем, птицей и показывает свои штуки! Он вольная птица, и поэтому можно иногда грошовой свечкой добиться от него гораздо больше, чем от бога — пудовой свечой и факелами!
— И потому, — говорит кормилица, — пусть королева у него попросит счастья для принцессы Кунигунды! Пусть по ее велению соберутся все колдуньи со всего Всякбурга и наградят дитя добрыми пожеланиями. Какая из них выскажет наилучшее пожелание, та получит самый красивый и дорогой подарок.
Королеве от этих слов сделалось немножко не по себе, но любовь к принцессе Кунигунде поборола страх, и королева приказала разыскать всех старых колдуний.
При этом из благодарности к кормилице королева велела купить самую лучшую глиняную свистульку и послать ее в деревню ребенку кормилицы — подарок от королевы.
История умалчивает, дошла ли эта свистулька в целости и сохранности до деревни или нет, но совершенно достоверно, что целых семь старых сморщенных колдуний собрались во Всякбурге. Когда они вошли к королеве, в комнате сделалось темно, и тень легла на колыбель принцессы. Королева чувствовала, что страх сжимает ей сердце, но отступать было поздно: обидеть дьявола никак нельзя! Она собралась с духом и так сказала колдуньям:
— Вот в этой золотой колыбели лежит принцесса. Этого пока по ней не видно. Но когда она, с божьей помощью, станет старше, будет воспитана под моим надзором и под наблюдением нашей придворной балетмейстерши и научится говорить по-французски — она как-никак будет выглядеть принцессой. А когда она наденет тканное золотом платье, отделанное драгоценными камнями, и положит корону на голову — тогда и слепой увидит, что это принцесса! Все это вы, конечно, сами понимаете! Слушайте же: всем лучшим в жизни — богатством, честью, принцем и, может быть, даже готовым королем в качестве мужа — мы, то есть король и я, принцессу обеспечим! Но с прибытка голова не болит! Пожелайте ей еще что-нибудь, пожелайте все, что можете, и я вас щедро одарю.
— Хорошо, — ответили семь старых черных колдуний и кинули жребий, в каком порядке им подходить к колыбели.
И первая колдунья сказала:
— Счастливое дитя! Принцессой ты родилась! Земли, дворцы и коронованного мужа тебе король и королева, вероятно, дадут!.Так сказала сама королева! С моей стороны я желаю тебе здоровья!
Королева обрадовалась. У ребенка не будет ни кори, ни оспы, он не будет болеть, когда пойдут зубки! У дочки даже не будет течь из ушка! У принцессы на носике было какое-то пятнышко, — при словах колдуньи оно исчезло!
— И долгих тебе лет жизни! — подошла и сказала вторая.
«Это тоже хорошо, — подумала королева. — Старых женщин вообще не любят, но старых принцесс приходится терпеть, ей все равно всегда будут целовать руки!»
Третья пожелала:
— И чтоб хороша ты была, как божий мир!
Королева еще больше обрадовалась!
В ту же минуту маленькое красноватое личико принцессы сделалось белым, как мрамор. Незамедлительно пробились на головке маленькие шелковые волосики! О, со всех концов земли будут принцы и короли преклонять колена и просить ее руки!
— И чтоб ума палата! — сказала четвертая.
— Чудесно! — воскликнула королева. — Она своим женихам загадает загадки, умные, трудные загадки, и кто отгадает, тот будет ее мужем!
Пятая пожелала: любить мужа.
Шестая пожелала: быть любимой мужем.
Наконец, подошла седьмая и сказала:
— У тебя уже все есть, принцесса. Мне остается только пожелать, чтобы ты никогда не желала того, что не принадлежит тебе, чтобы ты никогда не посягала на чужое.
— Что? — удивленно воскликнула королева.
Но в это время кормилица от радости пошла плясать по комнате, приговаривая:
— О! О! как добра и благочестива будет принцесса! Уж как моя принцесса будет добра и благочестива!
С кормилицей спорить не приходится, и королева должна была седьмой колдунье, кроме всех подарков, прибавить еще пару золотых туфелек, в которых она танцевала на своей помолвке.
И случилось такое, чего не случалось с тех пор, как мир стоит. Старухи правду сказали! Еще в колыбели принцесса цвела, как роза. При этом она показала себя такой умницей, что ее тотчас же зачислили в сенат! Но очень скоро выяснилось, что не все то золото, что блестит, и что колдуньям все-таки верить нельзя.
Однажды, представьте себе, принцесса садится в колыбели и говорит:
— Не качайте, не морочьте мне голову!
Ее желанию уступили.
Затем она вдруг приказала:
— Не свивайте меня!? Что вы связали меня? Дайте мне свободу!
Хотя испокон веку в королевстве детей пеленали, но ей и в этом уступили.
Гораздо серьезнее было, когда принцесса однажды спросила мать-королеву, почему у нее в груди нет молока.
Бедная королева вспыхнула и выскочила из комнаты.
Кормилица отвечала принцессе почти с гневом:
— Королева — не обыкновенная женщина, чтоб ходить с молоком, как корова…
— А придворные дамы? — спросила принцесса.
— Это же девушки! — воскликнула кормилица, забывая о том, что она говорит с ребенком. — Это же барышни, им вовсе не пристало иметь детей! И молоко дарует господь только матери для ее родного дитяти!
— Так я твой ребенок?
Кормилицу бросило в жар и холод.
— Мой ребенок, — отвечала она, и слезы ручьем полились у нее из глаз, — мое дитя осталось в деревне, размоченный мякиш сосет оно… Я приехала сюда тебя, принцесса, выкормить! Большая честь, большое счастье выпали мне!
— А почему же ты плачешь?
— От радости! — воскликнула расстроенная кормилица.
— Что не мое, того я не желаю! — заявила принцесса, и при этом весьма твердо.
И ничего с ней нельзя было сделать: пришлось отлучить от груди. Но это еще не все.
Принцесса узнала, что она носит то, что произвели другие, живет во дворце, который выстроили другие, и ест то, что другие люди сеяли, жали, мололи и пекли. Этого она не желает!
— Чего же ты хочешь, принцесса?
Пока она сама еще не может работать, она хочет в лес, жить под божьим небом, питаться фруктами со свободного дерева и, как праматерь Ева, покрывать тело листьями.
— А наше для тебя чужое? — спрашивают король и королева.
— Это не ваше! — ответила принцесса и топнула ножкой.
Естественно, она тотчас же исчезла.
Втайне все жители Всякбурга были опечалены. Но ни у кого не хватало мужества спросить, куда девалась принцесса: бежала она или сослана, на том она или на этом свете? Ночью, у себя дома, в постели не один из жителей города тяжело вздыхал. Но на людях — молчок!
Так благословение колдуньи проклятием обернулось!
Но принцесса не бежала, и недруги не погубили ее.
Королевский дворец был украшен высокой башней, чтоб он был виден далеко. В башне была железная комнатка с крохотным оконцем, в которое можно было увидеть клочок земли и много неба.
В этой комнатке за десятью замками сидит принцесса. Ночью она глядит на звезды в небе и удивляется, что они так холодны, так светлы и все же не греют. Днем мысли ее заняты другим.
Недалеко от дворца стоит королевская кузница. Там работает старик кузнец с помощником средних лет и учеником, почти мальчиком.
Прежде всего принцесса любит смотреть, как из кузницы летят искры,
«Это счастье, — думает принцесса, — что искры разлетаются и тут же гаснут. А то от дворца давно бы и следа не осталось».
— Жаль, — вздыхает умная принцесса, — столько огня и без всякой пользы! — Потом она задумывается над работающими в кузнице. «Только они могли бы сломать мои замки! Только они могут меня освободить! К сожалению, — продолжает она размышлять, — старый кузнец слишком стар. От постоянного грохота молота он оглох, это видно по его поведению. Если б я позвала на помощь, он не услышал бы! Увидеть меня он тоже не может! Он никогда не смотрит выше своего молота! Его помощник моложе. Потихоньку, осторожно он иногда поглядывает вверх. Он может меня увидеть. Когда работа в кузнице стоит, он может меня услышать! Но спасать меня он не станет! Слишком много страха в его глазах! Слишком низко кланяется он, когда мимо проходит придворный! Он никогда не отважится!
Вся моя надежда, — улыбается она самой себе, — это юноша. Я вижу по его горящим глазам, что он осмелится! Я чувствую по его насвистыванию во время работы, что у него очень мало склонности к повиновению! Иногда он вдруг так махнет рукой, как будто хочет перевернуть мехи вместе с наковальней… Когда я подрасту и высуну голову в окно, он меня увидит; если я громко позову, он услышит!
И тогда, — снова улыбается принцесса своим мыслям и краснеет от удовольствия, — он полюбит меня… Он освободит меня, и я подарю ему свою любовь!..»
Так утешает себя принцесса Кунигунда.
Спустя некоторое время (сколько лет, я не считал) Всякбург был снова потрясен чрезвычайными событиями: объявился новехонький принц! Город уже не будет разделен между тридцатью шестью королевскими дядьями!
Сам король не верил этому!
Слушая, что королева чувствует себя не совсем обычно, король пожимал плечами и делал большие глаза. Когда королева вдруг сильно пополнела, король вспомнил, что однажды она напилась в лесу из источника и, наверное, проглотила лягушку. И лягушка растет у нее в животе!
Когда немного спустя предложили королю пригласить акушерку с золотыми щипцами, он рассердился и приказал позвать врача по внутренним болезням, чтоб он выгнал лягушку! И если король сказал — лягушка, все повторили за ним: лягушка!
Когда же лягушка выскочила на свет божий с руками, ногами и глазами, король закричал: «На кого похож ребенок?» Но тут же об этом вопросе забыл. На очередном балу он нашел новенькую, свеженькую, удивительную «родинку» и о принце Фроше больше не вспомнил.
На кого похож принц Фрош еще не выяснено, но ребенок он нервный и болезненный… Придворный доктор думает даже, что, может, еще когда-нибудь выскочит из принца королевская муха, а то и королевская блоха…
Однако дело обернулось так, что, в то время как король открыл большой бал с новой «родинкой», в то время как трещали барабаны и гремели фанфары, а весь Всякбург кричал «ура», подручный кузнеца, который к этому времени уже стал взрослым, разбил замки и освободил принцессу Кунигунду.
Юная пара пока еще где-то скрывается, но со временем, полагают, они, счастливые, наверное, выйдут на свободу… И тогда ясно будет, что все семь колдуний сказали правду.
У факира
Пер. М. Лещинская
факиру вошел человек необычной внешности. Старое, изношенное платье покрывает его исхудалое тело, он босой, но каждое его движение дышит гордостью. Пергаментная кожа морщинистого лица говорит, что он стар, очень стар, а взгляд больших черных глаз серьезен и полон юношеской силы. Губы синие, потрескавшиеся, но в уголках небольшого рта прячется улыбка, полная тоски и иронии, смешанной с добротой.
Факир встает и идет навстречу гостю, что он делает редко, даже для богатых и знатных людей.
— У меня к тебе просьба, — говорит вошедший.
— Говори, чего ты желаешь, — отвечает факир.
— Сделаешь все, что я попрошу?
— Если захочу, — отвечает факир и скромно добавляет, — и если смогу.
— Ты можешь, это я знаю, — говорит незнакомец. И голос его звучит все уверенней и тверже. — Я наблюдал не однажды действие твоей силы, но это было за плату…
— А ты не можешь заплатить?
— Возможно… смогу…
— Чем же ты заплатишь? — спрашивает факир и еще раз окидывает взглядом нищего гордеца. — Ты где-нибудь…
— Украл? Нет… Не деньгами я тебе заплачу… повестью о самом себе…
— Она так интересна? Она мне пригодится?
— Интересна? Как для кого… Пригодится ли тебе, не знаю… Но она освободит тебя от усталости и томления.
— Каким образом?
— Мой приход, моя личность произвели на тебя впечатление. Я тебя заинтересовал… Если я уйду, не раскрыв рта, ты не один раз задумаешься: кто он? чего он мог желать? А время факира дорого, его мысли еще дороже! Время и мысли кормят факира!
Факир подумал немного, он проверял себя: действительно ли он так глубоко заинтересовался гостем, будет ли он думать о нем.
Посетитель тем временем отдохнул и продолжал:
— Ты стар, факир, очень стар! Все твои чувства высохли. Твое сердце ни в чем не находит отрады… Головой ты еще живешь… Мозг — единственный орган в твоем теле, который живет не только по привычке. Твой мозг еще имеет свои горести и радости, он мыслит и жаждет знаний… Уступи своей голове, пусть она получит еще одно впечатление от жизни, прежде чем ее охватит усталость и равнодушие к смерти…
— Хорошо! — соглашается факир.
Они садятся. Незнакомец начинает свой рассказ:
— В детстве я однажды гулял с отцом в горах позади замка…
— Вы жили в замке?
— Да. Мы вспугнули орла, и он взмыл к небу. «Я тоже хотел бы так летать», — подумал я вслух! «Ты тоже будешь летать, — ответил мне отец, — но не по воздуху. Воздух — не наша стихия. Мы можем жить в ней, но ею жить не можем. И летать ты будешь, — продолжал он, — в небо, но этим небом будут голубые шелковые с тканными золотыми звездами ковры в нашем королевском дворце… И ты устремишься прямо к солнцу — нашему королю. Лучи его милости теплее и ярче, но они не для всех, не для каждого встречного…»
Я потом передал эти слова моему учителю, он тоже был факиром, как ты. Его лицо осталось неподвижным, но он сказал мне холодно и строго: «Если орел хочет жить, он должен есть — тогда придется ему спуститься на землю… Пища лежит внизу, часто в грязи».
— Хорошо сказано.
— Я же его не понял и обо всем, этом разговоре забыл.
— Эти слова пришли мне на память только тогда, когда я сделался первым министром.
— Манципуци?
— Так звали меня.
— А теперь?
— У меня нет имени.
— Когда это произошло?
— Уже несколько лет… Я рад, что ты обо всем этом не слышал… Я так далеко ушел от моей прежней жизни!
Однажды я долго стоял, так низко согнувшись перед нашим «солнцем», что невольно позавидовал колоннам, которые, поддерживая своды дворца, не сгибаются…
— Ты выразил это вслух?
— Нет, мои уста еще были к этому непривычны, только мой мозг!
Я сделал нетерпеливое движение… «Солнце» это заметило…
— И ты остался жив?
— Велика была его любовь ко мне; меня удостоили званием «луны», дали мне провинцию…
— Ты был доволен?
— Некоторое время… До тех пор пока не приехало солнце, а луна не склонилась достаточно низко.
— И тогда?
— Меня низвели до положения звезды… Я получил город…
— И там ты управлял, пока не прибыла луна…
— Верно… Позвоночник с каждым разом все хуже гнулся… Я попал в Млечный Путь, среди миллионов маленьких звездочек…
— Ну?
— Все тот же позвоночник! Меня познакомили с бамбуковыми палками и прогнали с неба!
— А твой отец, гордый владелец замка?
— Он не вынес этого позора и оставил мне большое наследство; я мог бы для самого себя создать маленькое небо…
— Ты этого не сделал?
— Нет, у меня явилась другая страсть. Я желал того, чего, собственно, хотят все: чтобы другие были похожи на меня, чтобы перестали пресмыкаться.
— Опасная страсть…
— Я закупил много продовольствия и одежды, открыл ворота замка и кликнул клич по всей стране: кто хочет, пусть приходит и берет, что ему нужно… Но я поставил условие: никто не смеет благодарить. Кто поблагодарит, должен будет за все платить…
— И много нашлось таких?
— Немного. Все же со временем количество способных воздержаться от благодарности выросло. Но вскоре меня…
— Арестовали?
— Нет. Отправили в сумасшедший дом…
— Правильно, как растратчика…
— Когда я вышел из сумасшедшего дома, от моего наследства не осталось и следа… Постарались друзья и родные, оказались долги, содержание в придворном сумасшедшем доме стоит довольно дорого… «Иди работать», — сказали мне при освобождении…
— И это, естественно, бывшему министру не понравилось.
— Наоборот, после такого длительного безделья я скучал по работе… Но выпрашивать ее я не мог… Выпрашивать и кланяться стало для меня невозможным…
Гость помолчал немного, и факир спросил:
— Ты хочешь, чтоб я тебя этому научил?
— Ты не сможешь этого сделать, — гордо ответил гость. — Голод и жажда не сделали этого!.. Но жизнь мне уже невмоготу…
— Ты хочешь, чтобы я избавил тебя от нее?..
— О нет! Для этого не требуется твоей помощи… Первая река, первый попавшийся сук… Перед ними мне не пришлось бы даже рассказывать свою историю!..
— Чего же ты хочешь?..
— Я верю, факир, у каждого человека есть своя вера; это нить, которой боги привязывают нас к жизни! Я верю, что придет время настоящих людей с твердым позвоночником, людей, которые не захотят и не смогут сгибаться… Я хочу дожить до этого времени.
— Ты хочешь жить так долго?
— Нет… За будущее счастье я бы так дорого не стал платить… Я хочу уснуть и спать до той поры! Усыпи меня, факир! Ты можешь это.
Факир молчит.
— Ты не хочешь сдержать слова? — спрашивает гость
— Не то, — отвечает факир, — я думаю только, кто тебя разбудит? Я не смогу, мои дети и внуки тоже не смогут… Кто о тебе вспомнит?
— Это не страшно… Меня разбудит Время, не в тишине придет оно!
[1] Меламед — учитель, в хедере, начальной еврейской религиозной школе.
[2] Религиозные евреи полагают, что среди людей всегда скрываются тридцать шесть праведников.
[3] Цадик — праведник, глава паствы хасидов. Хасид — приверженец хасидизма, религиозно-мистического движения среди евреев, возникшего на Украине в конце тридцатых годов XVIII века.
[4] Имеется в виду блудница Раав, которая упоминается в библейской книге Иисуса Навина.
[5] Цицес — кисти из белой шерсти на четырехугольном куске белой ткани, именуемого арбаканфесом. Религиозные евреи носят его под верхней одеждой.
[6] Кантор — священнослужитель, читающий нараспев молитвы у аналоя во время синагогальной литургии.
[7] Миква — бассейн для ритуальных омовений.
[8] 3огар — одна из основных книг кабалы, религиозно-мистической философии, возникшей в средние века.
[9] Тора — Пятикнижие (пять книг Моисеевых), первый раздел библии.
[10] Мезумен — три человека, участвующие в трапезе все вместе они произносят потрапезную молитву.
[11] Томпак — сплав меди с цинком.
[12] «Эйн-Яков» — сборник религиозных притч и легенд.
[13] Мишна — основная и древнейшая часть талмуда, многотомного памятника еврейской религиозной литературы.
[14] Кружка Меера-чудотворца — металлический опечатанный ящик, куда верующие бросали мелкие монеты. Меер — один из создателей талмуда.
[15] Маца — лепешка из неквашеного теста, которую религиозные евреи употребляют на пасху вместо обычного хлеба.
[16] Эйрувн — Иудейское вероучение запрещает в субботу выносить какие бы то ни было вещи из одного владения в другое. В обход религиозного предписания верующие устраивают проволочное ограждение вокруг городка или нескольких улиц (эйрувн), символизирующее общность владения.
[17] Согласно библейской легенде, бог наказал Египет десятью казнями за то, что фараон египетский не хотел освободить от рабства израильтян. В числе казней фигурируют лягушки, которыми были «поражены реки, спальни, печи и квашни Египта».
[18] Кидуш — молитва, которую религиозные евреи произносят в субботу и праздники в начале вечерней трапезы.
[19] Кугл — праздничное блюдо, вроде пудинга.
[20] Алшех — книга комментариев к Пятикнижию.
[21] Ребе — учитель, раввин.
[22] Пейрек — талмудический трактат «Абот» («Поучения отцов»), в котором собраны изречения и афоризмы религиозно-нравоучительного содержания.
[22] «Авот» — прим. верстальщика .
[23] Талескотн — то же, что арбаканфес (см. прим. 5).
[24] Миньен — десять; при богослужении или свершении религиозного обряда должно присутствовать не менее десяти мужчин.
[25] «Тайч хумеш» — Пятикнижие в переводе на современный еврейский язык (идиш), с комментариями.
[26] Акофес — синагогальный ритуальный обряд, во время которого молящиеся со свитками торы в руках обходят семь раз вокруг амвона.
[27] Иудейская религия предписывает женщине, вышедшей замуж, коротко остричь или побрить голову.
[28] Содом и Гоморра — города, которые, согласно библейской легенде, были уничтожены богом за грехи их жителей.
[29] «Кав-Хайошор» — сборник религиозных наставлений для женщин.
[30] Согласно иудейским предписаниям, в определенные периоды к женщине нельзя прикасаться, и ей запрещено даже передавать что-либо мужу из рук в руки.
[31] Лилис — легендарная праматерь чертей в иудейской мифологии.
[32] Иудаизм связал верующих шестьюстами тринадцатью заповедями, изложенными в Пятикнижии.
[33] Лекех — пряник ( еврейск. )
[34] Талес — молитвенное облачение для мужчин, большое белое покрывало с полосами по краям и кистями.
[35] Батлен — завсегдатай синагоги, проводящий время в словопрениях по толкованию священного писания; иногда означает «простак», «бездельник».
[36] Штраймл — обшитая мехом бархатная шапка, которую носят представители духовенства.
[37] Слихес — молитва прощения, читаемая религиозными евреями в синагоге на рассвете в неделю перед рошашоно (иудейским Новым годом) и между рошашоно и йом-кипуром (Судным днем).
[38] Трефное и кошерное — недозволенное и дозволенное к употреблению в соответствии с предписаниями иудейской веры.
[39] Бармицве — религиозное совершеннолетие для мальчиков, которые достигают тринадцати лет.
[40] Иов — главный персонаж одноименной библейской книги; бог, желая испытать его благочестие, послал ему много страданий.
[41] Талмудтора — еврейская религиозная школа, содержащаяся на средства общины, где бесплатно обучаются дети бедноты.
[42] Я высказался! ( лат. )
[43] Ешибот — высшая еврейская религиозная школа.
[44] Миснагид — противник хасидизма.
[45] Филактерии — небольшие футляры, в которых находятся написанные на пергаменте отрывки из библии.
[46] «Магид» («Проповедник») — газета, выходившая в дореволюционной России на древнееврейском языке.
[47] Койген — якобы потомок первосвященников.
[48] Змирес — субботнее песнопение во время трапезы.
[49] Тишебов — девятый день месяца аба (июль — август), когда, по библейской легенде, был разрушен иерусалимский храм; религиозные евреи в этот день постятся.
[50] Ешиботник — ученик ешибота.
[51] Согласно иудейскому вероучению, женщине, состоящей в браке и не имеющей детей в течение десяти лет, необходимо дать развод.
[52] Ребе — здесь: глава хасидов.
[53] Рошашоно — иудейский Новый год.
[54] Здесь перефразирован библейский стих: «И ухватятся семь женщин за одного мужчину в тот день и скажут: свой хлеб будем есть и свою одежду будем носить, только пусть будем называться твоим именем, — сними с нас позор» (Исайя, IV, 1).
[55] Дайен — помощник раввина.
[56] Седьмое письмо затерялось. ( Прим. автора. )
[57] Салпаад — Согласно иудейскому вероучению, дети женского пола после смерти отца не имеют права на наследство. Однако в библии есть рассказ о том, как дочери некоего Салпаада получили наследственный удел.
[58] Грозные дни — еврейские религиозные праздники Новый год и Судный день. По представлению верующих, в эти дни на небесах решаются судьбы обитателей земли.
[59] Гиттин и Кетубот — талмудические трактаты, излагающие законы о браке и разводе.
[60] Пурим — еврейский религиозный праздник.
[61] Бадхен — скоморох, шут, который обычно выступает на свадьбах.
[62] Царица Савская — легендарная царица, которая славилась своей красотой и мудростью.
[63] Хамишосор — пятнадцатый день месяца шват (январь —февраль); у религиозных евреев считается праздником.
[64] Шиве — семь. Согласно религиозному обычаю, ближайшие родственники покойника справляют траур в течение семи дней и при этом сидят на полу без обуви.
[65] Ламед, фей — буквы еврейского алфавита.
[66] Кущи — еврейский осенний религиозный праздник.
[67] В Новый год во время синагогальной литургии трубят в рог (шофар).
[68] Восприемник — человек, который во время обрезания держит на коленях ребенка.
[69] Симхес-тора — праздник торы; справляется в последний день праздника кущей.
[70] Шойхет — служитель иудейского культа; выполнял функции резника.
[71] Сойфер — писец свитков торы (на пергаменте).
[72] Кадеш — славословие богу в память умершего родителя; в переносном смысле кадеш — сын.
[73] Семь лет изобилия — библейская фраза из сказания об Иосифе Прекрасном, истолковавшем сны египетского фараона следующим образом: после «семи лет великого изобилия» наступят в земле египетской «семь лет голода».
[74] Асмодей — глава бесов и чертей в иудейской мифологии.
[75] В первой главе библейской книги Иова рассказывается о том, как бог, испытав благочестие Иова, передал его во власть сатаны, но строго наказал сохранить ему жизнь.
[76] Шимон бар Иохаи — один из создателей талмуда, живший во II веке н. э.
[76] Правильно: Шимон Бар Йохай ( прим. верстальщика ).
[77] Шмойноэсре — молитва «Восемнадцать благословений», главная молитва в синагогальной литургии.
[78] Да здравствует жизнь! ( еврейск. )