I

В полдень на рудник пришел Фома. На дымном костре я кипятил чай. Фома сел у костра, снял фуражку и долго молчал. Я догадался, что лесник пришел с интересными вестями, но не торопился начать разговор: он не любил расспросов, расскажет сам, когда придет время.

Липы дышали медом, трава — полынью. Солнце горячо золотило шапку горы, полуразрушенный барак и темную стену пихт под косогором.

— Жарко, — сказал Фома, — быть дождю.

Оглядел небо.

— Да, парит.

В чайнике закипела вода, брызнула из носка, зашипела в золотых углях. В жестяных кружках задымился чай. Фома отхлебнул глоток, обжегся и поставил кружку на липовый пенек.

— А я к тебе по делу пришел.

— Ну?

— Лабаз строить надо. Подглядел я — в Темном логу живет «зверь».

— Большой?

— Зда-аровый… След — во, — шапкой не покроешь. Нынче надо построить лабаз, а потом достану стерву, и засядем. Наш будет, — не уйдет. Я и топор прихватил. Попьем чайку и пойдем.

Я не выдал своей радости (это было бы не по-охотничьи), сказал равнодушно:

— Что ж, пойдем.

В медовых ветвях лип гудели пчелы. От жарко нагретой земли струились испарения; за ними колыхались косогор и темные башни пихт. Из-за зубчатой стены леса ленивой птицей выплывала туча. В ней или за ней где-то гудел гром, как будто вдалеке, сорвавшись с привязей, мчались бешеные кони, закусив удила, срывая мосты и преграды.

— Гроза идет. Не помешает?

— Ничего, в бараке укроемся, переждем.

В темной туче сверкнула молния — золотой бич, подхлестнувший коней — и еще бешенее затопал дикий небесный табун.

— Свят… свят… свят, — зашептал охотник и торопливо начал пить чай.

Туча-птица пол-неба охватила своими крылами; вырастая, она менялась в цвете: из темно-свинцовой превращалась в синюю, лиловую, серую. От взмаха ее крыл ветер зашумел по шапке горы. Низко нагнулись березы и липы. Грозно закачали своими пиками верхушки елей и пихт.

— Началась, — сказал лесник и нахлобучил на голову фуражку.

Громовой удар расколол небо, огромная трещина сверкнула на мгновенье. Рухнул мост, по которому мчались кони, и полетели они в бездну, влача за собой обломки скал, бревна, железо…

— Свят… свят… свят… Вот так удар.

Крупные капли дождя защелкали по земле и крыше барака. Чаще, чаще — и вот уже стеклянной сеткой затуманили небо и землю.

Мы побежали в барак.

Лес выл раненым зверем; корчились березки — наклоняясь и выпрямляясь — будто плясали, не сходя с места, дикий танец. Кони, вырвавшись из бездны, снова затопали над самой головой и, не переставая, хлестал их сверкающий бич…

… Гроза прошла быстро. Сквозь лохмотья туч выглянуло солнце и сильнее — смолой и медом — запахла омытая земля.

Тропой — меж серых, поросших мхом, глыб песчаника — спустились мы в Темный лог. Часто прыскали из-под наших ног выводки рябчиков, ныряли в густую хвою, таясь в широких рукавах елей и пихт.

По дну лога бежал ручей, звеня по камешкам и галькам; местами он скрывался в глубоких мхах и тогда под сапогами хлюпала вода. У ручья Фома нашел отпечатки медвежьих лап, повернулся ко мне, шепнув:

— Во — гляди… Зда-аровый…

С версту шли мы логом. Скоро лес загудел неумолчным ровным гудом, как будто вдали сыпали с горы камни и катились они, рождая смутный хаос звуков. Это шумел на Чусовой перебор.

Лесник остановился, внимательно оглядел место.

— Ну, вот здесь и построим лабаз.

К трем пихтам на высоте четырех метров приладили перекладины, настелили на них еловых ветвей, папоротнику — и лабаз был готов.

Фома отер рукавом потное лицо и впервые широко улыбнулся:

— Ну, милости просим… Будем ждать. Пущай «он» пока к лабазу приглядится, переждем недельку и засядем.

Обошел вокруг пихт, зорко осмотрел каждую пядь земли, подобрал в подол рубахи белые смолистые щепки.

— В реку выброшу, а то «он» хитрый: увидит — не подойдет. Знаю я его повадку. Пойдем.

На берегу Чусовой простились.

Фома влез в челн, ткнул шестом в берег и выплыл на широкую гладь, где золотом и чернью играло солнце.

 

II

Прошло пять дней.

Вечерами я сидел у костра, думая о предстоящей ночи на лабазе. Из рассказов старого охотника знал, как живет и бродит ночами «зверь».

Когда густые зеленые сумерки заволакивают Темный лог и сквозь лохмотья пихт просвечивает бледное желтое небо, под обрывом, на мягком ржавом мху просыпается медведь. Он потянет ноздрями воздух, тряхнет круглой своей головой и вылезет из обомшелых глыб песчаника.

Лес тих и темен. Невидимый журчит ручей. Пахнет грибной прелью, смолой и сыростью.

Медведь долго стоит на огромном сером камне, поворачивая голову, слушает и ловит запахи; затем неуклюже спрыгнет и пойдет к ручью, мягко ступая тяжелыми лапами. Он идет иноходью, поднимая обе ноги то с одной, то с другой стороны.

Вверху, в темных ветвях, заметив зверя, предостерегающе зацокает дрозд (своим криком дрозды всегда выдают его). Если медведь спокоен, он пройдет молча, если же напуган, чует опасность — остановится, послушает, иногда тихо заворчит.

На горе ухнет филин. Эхо, испугавшись, быстро ответит на его крик. Филин опять ухнет и опять эхо поспешно ответит.

У ручья медведь остановится, понюхает воду и, найдя на песке следы человека, будет долго водить носом по земле и фыркать.

Лес загудит неумолчным гудом перебора, этот гуд знаком медведю, и успокоенный зверь выйдет к реке.

На Чусовой над подводными камнями пенятся волны, туманы кутают противоположный берег. Над туманами, над лесом стоит желтая, затянутая дымкой, луна. Скоро она разорвет дымку, вползет выше по небу и разбросает по черной воде холодные пятна света. На переборе вспыхнут брызги, засеребрятся пенистые гребни волн.

И луна, и перебор, и туманы — знакомы медведю. В них — спокойствие; они не грозят опасностью, и, забыв о следах человека он полезет на гору, полакомиться спелой малиной. Но в малиннике мало ягод, и голодный зверь будет бродить по лесным оврагам, есть грибы, бруснику, голубику; разроет муравьиные кучи, сдерет с поваленных деревьев мягкую кору, слижет языком жирные личинки усачей.

Внезапно теплый запах птиц ударит в его ноздри. Медведь замрет на несколько минут, затем осторожно начнет подкрадываться к тому месту, где заночевали рябчики. Вот он уже у куста, под которым спят птицы. Запах невыносимо силен и раздражающ. Зверь делает прыжок, и рябчики с шумом вылетают из-под его морды. Несколько перьев остается на мху. Медведь понюхает теплое, насиженное место, посердится немного и пойдет дальше, уже не соблюдая осторожности.

Так будет бродить он до тех пор, пока на востоке не пожелтеет небо, пока лес не заговорит голосами проснувшихся птиц, шорохом зверьков, утренним ветром в листве и хвое.

Он подойдет к своему логову, когда красное солнце выплывает над темной гривой пихт. Оно покажется медведю сказочной птицей, которая бьется в голубой сети и роняет золотые теплые перья на стволы и ветви, на серые глыбы скал…

 

III

На шестой день в предвечерье — солнце уже прошло три четверти голубого небесного поля — пришел лесник с дочерью Марфой.

Только на Урале — в лесах и скалах — вырастают такие женщины: могутные, загорелые, похожие на столетние кедры. Про Марфу говорили, что однажды она кошелкой медведя убила. Шла по лесу, сбирала грибы, перелезая громады поваленных деревьев и обломки скал; в одном месте сорвалась — и прямо на медведя. Зверь спал, вскочил ошеломленный, рявкнул, и, отбежав сотню шагов, издох. Старые охотники говорили:

— С перепугу подох, бывает это.

А мужики и бабы посмеивались:

— Кошелкой зверя убила… Вот ты какая…

Фома поздоровался, присел у барака, раскурил трубку.

— Ну, собирайся, скоро пойдем; вот покурю только.

— А Марфа тоже с нами пойдет?

— Она след отведет.

Я не понял, переспросить постеснялся. Напихал в карманы куртки патронов, заряженных медвежьими, с деревянными хвостами, пулями, затянулся ремнем.

— Ну, я готов.

Марфа украдкой взглядывала на мои сборы. Ее заинтересовало ружье: оно было разобрано.

— Поломано што ли?

— Нет, не поломано.

— Как же не поломано?

Я собрал ружье и протянул ей.

— Посмотри.

Марфа взяла централку.

— Легкое какое… А где ж курки-то?

— Это бескурковое, без курков стреляет.

Покачала головой. Она видела только шомпольные ружья.

Лесник докурил трубку, постучал ею о пень и встал:

— Ну, пошли. На реке у нас челн. Там и стерва. На челне до Темного лога доплывем.

Солнце цеплялось за лохматую гору, покрасневшие лучи его золотили поверхность воды. У противоположного берега лес опрокинулся и застыл на голубом дне реки. Марфа, стоя на корме, длинным шестом легко гнала челн.

Плыли молча. От лежавшего под рогожей дохлого барана нестерпимо пахло разлагающимся мясом. Хотелось скорее добраться до лабаза и смолистым духом заглушить этот противно-сладкий запах.

— Правь туды, — кивнул головой Фома, и Марфа ловко направила челн к берегу. Я первый выпрыгнул из челна. Лесник обвязал веревкой барана, выбросил его на берег, потом вымыл руки, вытер их подолом рубахи.

— Пошли.

Первой шла Марфа, за ней — я, сзади на веревке Фома тащил стерву.

У лабаза лесник сделал большой круг. Баран, волочась на веревке, оставлял на траве и мхах широкий пахучий след. Потом лесник подумал, куда положить падаль, и бросил ее у куста шагах в тридцати от лабаза.

Марфа потерла подошвы лаптей о стерву и пошла в сторону, противоположную той, откуда мы пришли.

— Куда она?

— След отводит. Зверь-то хитрый, узнает, што люди ходили, а марфин след обманет его, подумает — мимо прошли.

Розовая кофточка и белый платок девки мелькали в темной хвое.

— Жди гостинца завтра, — крикнул ей вслед Фома.

— А ты помалкивай, — долетел густой голос, — как дело обернется.

Лес затихал. На западе буйным костром догорал день, стволы сосен, елей и пихт окутывались зеленой тьмой.

Лесник кивнул на лабаз:

— Лезь.

 

IV

Пахнет папоротником, смолой; снизу свежо тянет сыростью, а иногда — теплым, накопившимся за день, запахом травы и моха.

Лес уснул. Не шушукаются ели и пихты, но под темными их рукавами проснулась ночная жизнь, шелестит в кустах, чуть слышно звенит в ручье.

Лесник каменной глыбой лежит рядом. В его зубах пихтовая веточка. Он дышит через нее. Пихта отбивает запах табака.

Знаю: уже время. Где-то в темных урочищах проснулся медведь и вышел на охоту. Где-то идет он знакомой дорогой к ручью. Скоро запах падали ударит в его ноздри. Медведь остановится, жадно потянет воздух и свернет в сторону. Может быть, пройдет к реке, проследит, как вылезали мы из челна и шли в лес; может быть, прямо по горячему следу будет осторожно подходить к нам.

Я сжимаю крепче ружье И хочу лечь поудобнее. Лесник, повернув голову, свирепо смотрит. Замираю.

Слева, над черными зубьями леса, светлеет — там из-за рытвин и скал лезет в небо луна.

Сначала по башням елей и пихт, потом внизу по стволам и земле заходили пятна лунного света. Они живые: переползают с места на место, сжимаются и растягиваются, устилая землю широкими и узкими голубыми полотенцами.

Вдруг справа неожиданно и громко цокают дрозды.

— Идет.

Фома тихо толкает меня локтем.

Бьется кровь в висках, а сердце, кажется, своим стуком наполняет весь лог. Неужели медведь не слышит биения моего сердца?

Хрустнула веточка, и снова тихо. Плывут минуты звенящей тишины. Колотится, колотится сердце… Боюсь — не выдержу этой напряженности, разорву упругую тишину громким криком.

Шорох внизу. Под стволом сосны вырастает темный силуэт. Смотрю на него, боясь шелестнуть взмахом ресниц. Силуэт не двигается. Его задевает край лунного полотенца. Теперь вижу — это куст.

Снова шорох. И вот в том месте, где падаль — темная, бесформенная глыба. Несколько мгновений — и я слышу, как медведь раздирает когтями барана и с чавканьем ест.

Два выстрела слились в один. Две красные молнии метнулись с лабаза, и гром загрохотал по лесу, повторяемый испуганным эхом.

— Готов! — громко сказал Фома.

Смотрю вниз, в неверном лунном свете вижу темную неподвижную копну.

Так просто: две горячие пули выжгли жизнь у лесного хозяина, который ударом лапы мог бы переломить позвоночник любому из нас. Не верится. А Фома говорит:

— Ну, счастлив ты парень… А, бывает, две-три ночи просидишь, пока «он» подойдет, бывает, что и совсем не придет, учует. А то и так бывает: заранишь зверя и полезет он к тебе на лабаз. Не дай бог с ним с раненым встретиться. Могила… Ну, вот, посидим здесь до рассвета, побалакаем: теперь остерегаться нечего.

Ночь плыла над землей лунным светом, мерцаньями звезд, вздохами леса.

Над ручьем закурился туман. Скоро утро.

В это утро медведь не вернется в свое логово и не увидит красного солнца — птицу, роняющую золотые перья.

И мне жаль лежащего внизу большого и сильного зверя.