рассказывающая, как рыба гнушается есть вкуснейшую халву

Август вызвал к себе сына. Я стала свидетельницей дискуссии.

— Я всегда хранил в тайне запутанные перипетии, связанные с явлением сына в нашу жизнь. Если бы я был вправе, я бы раскрыл тебе давящее на нас Заклятие; данный мне Наказ запрещает разглашение и карает нарушителей. Даже в экстренных случаях смертный не укажет на разгадку, не рискнет намекнуть на высшее табу, затемняющее все наши речи, заклинающее все наши желания, затрудняющие все наши начинания ab nihil usque ad mala. Всякий знает: невзирая на нас нами управляет ужасная безымянная напасть. Всякий знает: пред нами высится неприступная стена, преграждая нам все пути, заключая нас навсегда, навязывая нам перифразы и пересказы, путаные речи, упущения, ляпсусы, нестерпимую фальшь неверных знаний — куда, заглушаясь и затихая, низвергаются наши крики, призывы и рыдания вкупе с несбывшимися надеждами и мечтами. Чем ретивее мы будем выслеживать выпавший термин, чем крепче мы будем цепляться за незапятнанную белизну, тем тяжелее падет на нас треклятая рука судьбы. Хэйг, сын, тебе следует знать: ныне, — и не в первый раз, — здесь снует и рыщет смерть.

— Я надеялся, — вещал далее Август, — думал: тебе не придется переживать нестерпимый ужас, выпавший мне. Сейчас у меня уже нет иллюзий: мы бессильны. Ты будешь не прав (а винить себя буду я), если решишь играть ва-банк и рискнешь скрываться здесь. Ты лишь накликаешь беду. Тебе следует уехать из усадьбы немедля!

Реакция не заставила себя ждать: вспыхнувший Хэйг тут же свел всю речь Августа к небылицам, высмеял надуманные причины и пришел к неутешительным заключениям: дескать, папа желал изгнать сына!

— Как же так?! — кричал Хэйг, размахивая руками. — Как же так?! И ты, папа?! Теперь я уразумел: ты пугаешь меня смертью! А я, наивный, так тебе верил, так тебя любил! А ты выдумываешь черт знает какие напасти! Ведь все эти ужасы шиты белыми нитками! Будь честнее! Если ты забавы ради решил меня выгнать, так выставь за дверь и не прикрывайся всякими дурацкими алиби!

Сраженный унизительными репликами Август крикнул: «Сын!» и захлебнулся: начатую тираду прервали глухие рыдания.

Спустя месяц Август признался мне, как в ту минуту думал раскрыть все, как рвался ввести Хэйга в курс перипетий бастарда, как чуть не рассказал ему все насчет Захира, Мутуса Липпманна, скитальца с курьезным именем Трифедрус, купания и т. д. и т. п. Август не решился.

Пауза затянулась. Дуглас Хэйг взирал в тишине на Августа. Затем вдруг развернулся и убежал к себе в мансарду.

Август замер.

Я ждала указаний, следует ли мне бежать вслед, удержать, вернуть...

— Нет, — сказал Август. — Пускай. Если сумеет, пусть уезжает. Так будет лучше. Вдруг ему удастся спастись. Иначе умрет вместе с нами.

Не смыкая глаз, мы сидели и слушали, как Хэйг меряет шагами мансарду. Затем, уже на заре, мы увидели, как Хэйг спускается. На нем был теплый свитер и куртка. В руке — сумка.

Хэйг вышел в парк и приблизился к пруду. Присел и трижды, меняя тембр, высвистел тему

как бы давая тем самым сигнал, и Бен-Амафиин, заслышав свист, сразу же приплыл. Хэйг завел с ним длительную беседу, не забывая скармливать ему шарики из пудинга, скатанные как пшеничные зернышки для кускуса.

Затем, не глядя ни на меня, ни на Августа, ни на усадьбу — хранительницу детства, Хэйг пнул ненавистную калитку, распахнув ее настежь, и ушел...

Мы не знали, куда Хэйг уехал. Неутешный Август мучился. При нашем приближении к пруду, невзирая на все призывы, Бен-Амафиин не приплывал. Вся жизнь шла вкривь и насмарку.

Спустя шесть месяцев мы услышали стук в дверь. Нам принесли пакет, высланный неизвестным. Август распечатал сургуч письма, перечел трижды, затем привлек к делу меня.

— Не знаешь ли ты случаем Антея Гласа?

— Нет.

— И я не знаю. А нас сей Глас, кажется, знает лучше нас самих. Читай.

Dear Sir,

В апреле я не раз имел честь встречать Дугласа Хэйга Вилхарда. Будучи а курсе бегства Дугласа Хэйга из Азинкура и представляя себе, как Вы, не имея никаких вестей, переживаете эту тяжелую разлуку, я считаю нужным дать Вам имеющиеся у меня сведения, надеясь тем самым смягчить Ваши страдания.

В начале, прибыв в Париж, Дуглас Хэйг вел жизнь, скажем так, небезупречную. Заделался завсегдатаем злачных мест; связался с тремя типами ужаснейшей репутации: безнравственными аферистами, наглыми жуликами, снискавшими себе славу самыми гнусными преступлениями. Испытывая на себе их губительнейшее влияние, Дуглас Хэйг принял участие в девяти-десяти шумных сделках, принесших трем преступникам изрядный куш. Финал едва не стал плачевным для Хэйга — главарь банды был задержан, так сказать, взят «с наличным»: мерзавца судили и выслали на рудники в Гвиану.

Если не трусливый, так наверняка пугливый Хэйг тут же представил себя гниющим где-нибудь в исправительных лагерях Бириби. Такая перспектива не прельщала. Расставшись с аферистами и жуликами, Хэйг снял в центре, на бульваре Сен-Мишель маленькую уютную квартирку. Я не знаю, где Хэйг брал средства на разгульную жизнь; думаю, средства эти были значительны. Юный парижанин не имел машины, тратил крупные суммы в магазинах, любил красивые наряды — владельца свитера с вышитым Джугашвили узнавали, зазывали и привечали в различных питейных заведениях: франта ждали в кабачке на бульваре Сен-Жермен и «Бальзаре», в пивнушке у Бастилии и в баре на улице Сен-Жак. А еще Хэйг увлекся свежими идеями: слушал Лакана и Балибара, Мак-Люэна Маршалла и Васадули Вагаруди, Тутти и Кванти; читал «Связи», «Архипелаг», «Силикат», «Три материка»; бегал в синема «Рефле Медиси», славил Жан-Люка Гадара, хвалил Мишеля Курнё.

Приятная жизнь длились целый месяц. Растратив все сбережения, Хэйг задумался. Ситуация намечалась скверная: развлечения, кутежи и кидание денег на ветер лишь расслабляли и развращали.

И Хэйг нашел блестящее решение; придумал себе активный и энергичный вид занятия, чьей целью были улучшение ситуации в стране, упразднение Капитала, устранение Наживы. Хэйг вступил в Радикальную Албанскую Партию: зачитываясь вместе с другими членами ячейки выступлением Энвера Хаджи в селе Шкадере (бывшем Скутари), датируемым как минимум тридцатью шестью месяцами ранее, наш ультралевый активист увлекся идеями генсека и ринулся в идейную атаку как на мямлей из К.П.Ф., так и на т. н. «китайцев» а la Цзэдун. Радикальная Албанская Партия была распущена уже через неделю.

Дуглас Хэйг заскучал. И тут в памяти высветилась папина — Ваша — фраза: «При смерти кузена Густава единственным нашим утешением была сарабанда Альбениса»; Хэйг вдруг задумался: к чему метаться, выискивая смысл в эфемерных утехах, зачем бегать за развлечениями и услаждениями, если существует истинная цель, если есть призвание: пение!

Хэйг начал трудиться. Спустя месяц записался в «Studia Carminae». Сделал блестящую карьеру.

Сейчас Хэйг снимает жалкую лачугу на улице Капитана Нема, 9.

Так, едва не свернув с праведных путей, Дуглас Хэйг все же внял рассудку и вверился призванию.

Надеюсь, сие будет Вам немалым утешением в страданиях, вызванных расставанием и все эти месяцы терзавших Вашу душу.

Искренне Ваш,

Антей Глас.

Август тут же выслал Хэйгу чек на значительную сумму, а к нему накатал целую сагу, рассказывающую все детали теа culpa. Пакет вернулся нераспечатанный. Август навел справки: как ему сказали, указанный адрес (улица Капитана Нема, 9) существует, а адресат Хэйг Вилхард там не значится. Разнервничавшийся Август связался с секретарем «Studia Carminae», дабы узнать был ли Дуглас Хэйг Вилхард зачислен в студенты заведения. Здесь удача ему улыбнулась: да, вышеназванный Вилхард сдал вступительные экзамены, записался в класс пения, выказал блестящие результаты и, набрав высший балл, был направлен на учебу в университет сценических искусств «Джулиард Скул» в Манхеггене.

К Августу вернулась надежда. В течение двенадцати месяцев мы жили в тиши и мире. Раз мы вычитали в газете, как Хэйг Вилхард вызвал бешеный энтузиазм у публики в Турине. Ланшан пел дифирамбы «басу, имеющему все шансы на ведущие партии», Гавати — «будущему Джузеппе де Лукка», Рестан — «Джили с данными Ванни-Марку, страстью Чезаре Сьепи и чувствами Сузе».

Раз, сделав все нужные закупки на рынке Азинкура и наняв за двадцать су мальчишку в качестве кули, я тащилась в усадьбу с тремя тяжелыми сумками. Приближаясь к усадьбе, я увидела, как близ пруда гуляет некий тип, чей вид сначала меня изумил: на миг мне привиделся Дуглас Хэйг. Так мы встретились с Антеем.

На вид я не дала бы ему и двадцати лет. Вытянутый как прут, худющий как жердь, приезжий был в плаще-реглане, в шляпе, а в руке держал стек. На первый взгляд, визитер казался милым, и все же неясными, смутными флюидами вызывал у меня неприятие: цвет лица — мертвецки бледный, все жесты и движения — вялые, неуверенные, взгляд — бегающий, а синева глаз — чересчур светлая, чуть ли не выцветшая, едва ли не бесцветная. Сей растерянный и угнетающий трепет меня пугал: как если бы несчастный нес на себе, сам не ведая, куда и зачем, ужаснейшее бремя.

Я приблизилась и, следуя нашим племенным традициям, изрекла приветствие.

— Приветствую тебя, Бледный Лик! Да пребудет в наших вигвамах тишина, и пусть спят наши зарытые в землю мачете. Выкурим вместе трубку мира!

— Айю-ехи-ёй-яхы! — изрек визитер, касаясь указательным пальцем лба и кланяясь мне, как истинный сиу, выказывая тем самым удивительнейшее знание наших правил. — Пусть каждый день в ваших вигвамах жарится целый карибу!

Я пригласила парня зайти внутрь, усадила, ударила в медную тарелку. Вышел Август.

— Я слушаю Вас.

— Антей Глас, — представился парень. — Двенадцать месяцев назад я...

— Да, знаю, — прервал Август. — Двенадцать месяцев назад вы в письме рассказали мне жизнь Дугласа Хэйга в Париже. Вы в красках расписали приключения сына и начатую им карьеру. Сейчас, мне кажется, жизнь Хэйга наладилась; например, три дня назад спетая им партия пленила весь Турин. Я вам весьма признателен за участие; если бы я знал, где вы живете, я бы вам сразу написал. На вашем письме я не нашел адреса.

— Увы, — сказал Антей, — я забыл указать адрес. А сейчас случайные дела занесли меня в ваши пенаты, близ Азинкура, и я решил к вам наведаться. Извините, если я некстати... не к месту...

— Прекрасная идея, разрази вас Юпитер! — закричал Август. — Давай избегать наречий — так будет легче! И перейдем на «ты»! Так будет естественней.

— Ты прав, — признал Антей.

— Ты разделишь с нами ужин? — пригласил Август.

— Приглашение принимаю, — принял приглашение Антей.

Парень снял шляпу и плащ.

— Зайдем в курительную, — пригласил Август. Мужчины вышли из living'a, свернули в длинный кулуар, заканчивавшийся тремя ступеньками вверх, и зашли в курительную. Август усадил Антея в черную замшу кресла с блестящими лапами из акажу и раскрыл футляр с кубинскими сигарами, authentic habanas.

Глас, смакуя, затянулся.

— Джин? Виски? Абсент... — начал перечислять Август, как заправский бармен, прельщающий изысканными напитками.

— Ну, даже не знаю... — растерялся Антей. — ...или смешать мартини, кампари? Если желаешь, я сделаю тебе «Типунш» или «Маргариту»...

— A «blanc-cassis» сделаешь?

— «Kir»? За неимением «Cassis» я капну в рислинг вишневки. Идет?

Выпили. Затем Глас начал рассказывать:

Прежде, ты наверняка желаешь знать, как я встретил Хэйга. Итак, слушай. Раз приезжаю я в Ежёвый парк, иду к зданию с аквариумами и вижу следующую картину: кутаясь в платье из черных тканей идентичный мне внешне, как брат, как близнец, грустный, печальный в тенетах страданий сидел без движения некий юнец — у пруда с карпами. Вытаскивал из рюкзака мягкую субстанцию, халву или рахат-лукум, скатывал из нее шарики, а затем кидал их рыбам, невзирая на предупреждения и ругань служителя; служитель уже трижды прибегал и тыкал желтым из-за курения пальцем в табличку с надписью, запрещавшей давать карпам любую еду.

Кажется, юнец так и ждал, как какая-нибудь рыба выплывет из пруда, выпрыгнет и, как прирученный дельфин, на лету схватит шарик. Увы, никакая рыба не выплывала: юнец расстраивался и даже мрачнел.

Я приблизился к нему с двумя-тремя участливыми репликами; неизвестный, заметил я, питает к карпам искреннюю и все же неразделенную симпатию. Парень вдруг начал делиться личными переживаниями: дескать, ранее среди уймы приятелей ему так и не встретился истинный друг, если не считать рыбку Бен-Амафиина. Карп всегда приплывал, заслышав специальный сигнал, насвистываемую тему. И мальчуган каждый день прибегал насыщать карпа. В минуты печали и грусти раскрывал ему душу, а карп, как бы взбадривая, всякий раз дарил ему дружескую улыбку.

А теперь, будучи без друзей, без денег, не имея ни куска хлеба, ни крыши над теменем, снедаемый печалью и грустью, наивный парень пришел сюда, в Ежёвый парк, надеясь — как знать? — на дружелюбие местных рыб. Растратил все имеющиеся медяки (других денег уже не имея) на 1 кг халвы; ведь раньше верный друг Бен-Амафиин так любил эту пищу, тем паче ее заказывали иранским кулинарам или, в крайнем случае, закупали в лучших парижских магазинах.

Рассказ вызвал у меня умиление; я пригласил парня выпить рюмку-другую, а затем разделить вечернюю трапезу. Кажется, сытым Хэйг бывал в те времена не всегда. Растягивал ужин, жевал не спеша и смакуя, как мусульманин, завершивший длительный рамадан.

Перейдя к десерту, Хэйг начал изливать мне душу; расписал детские увлечения, занятия пением, призвание, парижскую жизнь, вас, — извини, — тебя, Сиу...

— Сказал ли тебе Хэйг..? — прервал Август, задыхаясь. — Знал ли Хэйг, как мы встретились впервые?

— Да. Раз, на заре, десятилетний Хэйг застал тебя в ванне, где ты свершал ритуальный намыв. Ты уже успел уплыть в великую Нирвану и шептал, сам не ведая, невнятные речи, привлекшие Хэйга; парень приник к фиксирующей узде, чей шнур усиливал звук...

— Ah! I see! — ахнул бледнеющий Август.

— Да, Август. Видишь, как ты, сам не желая, все ему выдал. Ты раскрыл ему тайну Захира, и явление сына, и презрение к бастарду, и сверкание кристалла в пупке. И тут разъяренный Хэйг в гневе и бешенстве, увеличивающем силы в десятки раз, снял у тебя с пальца принадлежавший ему Захир!

— ...вызвав тем самым терзающее нас заклятие, — вскричал Август.

— Да, — вещал далее Антей Глас. — Десятилетний мальчуган все уразумел и заимел на тебя зуб. В душе тебя ненавидел и жаждал мести; втайне веселился, если ты сбивался, если ты страдал, и злился, даже бесился, если выпадающие тебе страдания смягчались. Сын ненавидел тебя каждую минуту, каждую секунду!

— Ah, Jesus Christ! — разрыдался Август, сминая в руке белую салфетку.

— Сглаз сына — бастарда в младенчестве и англичанина уже в детстве — был на тебе все время. Все, включая призвание, является частью плана, чья цель — тебя уничижить и извести!

— И даже призвание? — удивился Август, и услышал леденящую душу реплику: — Сейчас ты узнаешь, зачем я приехал.

Глас расстегнул черную шагреневую сумку и вынул из нее весьма искусный карандашный эскиз сцены наказания Жуана: сердцеед был наказан и за убиение, и за насмешку над убитым, так как пригласил жертву к себе на ужин. Каменный Пришелец, затянутый в гигантский панцирь из гипса, выглядел эдаким несуразным Шалтаем-Бултыхаем.

На реверсе рисунка Хэйг написал удивительнейшее предсказание: «При виде меня в сем наряде ему не избегнуть страданий, так как живица, мне вены питая, фамильную честь замарала навеки!»

— Сей эскиз, — сказал Антей Глас, — Хэйг передал мне три дня назад. К рисунку прилагалась записка, где Хэйг писал следующее: живет в урбинских апартаментах, распевает партию Статуи и женится на Хыльге Маврахардатис...

Тут Август дернулся как ужаленный и закричал:

— Нет! Нет! Хэйг а ждет верная смерть!