Конечно, я не обратился ни в полицию, ни в спецслужбы, чтобы они задержали Гиммлера. Я представлял, как я буду объяснять молодым полицейским, кто такой Гиммлер, что такое Третий Рейх и холокост, а они будут смотреть на меня, даже не понимая значения сказанных мною слов.

Мы уселись на заднее сиденье автомобиля и в продолжение всей дороги не касались темы, затронутой в самолёте.

Я не знал, можно ли об этом говорить при водителе, а Гиммлер рассказывал анекдоты и говорил общеизвестные вещи о современной политике. О России, Америке, Китае… то, что каждый может прочитать в Интернете, или услышать по телевизору. Однако я убедился, что он человек умный, осведомлённый и с весьма тонким чувством юмора, окрашенным иногда в чёрные цвета. Скажу честно, я не только не видел в нём ничего демонического, но даже проникся к нему симпатией.

Мы приехали на место уже затемно. Но замок, находившийся на горе, был хорошо виден. И мне вдруг померещилось, что я уже видел его когда-то, наверное, на каких-то фотографиях или по телевизору. «Ведь это знаменитый замок, — подумал я, — как-никак достопримечательность».

Мы вышли из машины, когда совсем стемнело. Генрих приказал водителю ждать нас. Мы стали подниматься по узкой заснеженной тропинке. Потом мы сошли с неё и оказались в сосновом лесу. Гиммлер остановился, я тоже. Он огляделся по сторонам, опустился на корточки, нагнулся и начал, как мне показалось, что-то искать в снегу. Приглядевшись, я с трудом разглядел большой обледеневший валун, под который он засунул руку. Потом он встал и подошёл ко мне.

Через несколько минут из-за деревьев показались двое. Они были в странных тёмных очках. Один из них подошёл ко мне и сказал что-то по-немецки. Другой, раскрыв сумку, висящую у него на плече, достал из неё ещё пару необычных очков. Одни он протянул Гиммлеру, другие дал мне.

— Надень очки, Макс, ты будешь в них лучше видеть, — сказал Гиммлер, — а то в этой темноте чёрт ногу сломит. Мы почти на месте.

Я надел очки, и всё вокруг осветилось, как днём.

Генрих поднял руку, указывая вверх и чуть наискось, и что-то удивительно знакомое было в этом движении. Вслед за одним из парней, встретивших нас, мы стали подниматься по хрустящему под ногами снегу. Другой парень шёл за мной. Оглянувшись, я увидел, как он чем-то вроде метлы заметает наши следы на снегу. Вскоре я увидел покрытую изморозью стену, ограждающую замок. Мы остановились перед огромным сугробом, над которым нависали обледеневшие ветки низкорослых елей.

Один из парней подошёл к сугробу. Сугроб, обсыпая снег с елей, раздвинулся, и перед нами оказалась поблёскивающая сталью дверь.

Мы с Гиммлером вошли в маленькую, пустую комнату с белыми стенами. Входная дверь за нами захлопнулась, наши провожатые остались за ней в лесу. Напротив нас была полированная дверь старинного лифта. Мы вошли в него, и лифт поехал вниз. Электрические бра, стилизованные под факелы, горели на его стенах.

— Десять этажей, — улыбнулся мне Гиммлер, — слишком быстро спускается, у тебя не закладывает уши?

— Нет, — ответил я, чувствуя, как от предчувствия чего-то неизвестного у меня больно колотится сердце.

Лифт остановился, и мы оказались в большом зале. Я с изумлением разглядывал его.

На мраморных стенах золотые инкрустации изображали какие-то мистические символы из египетской и индийской мифологии, сияли барельефы пентаграмм и «ключей Соломона» в обрамлении ивритских букв. В центральной части зала возвышалась бронзовая статуя человека в тоге древнеримского цезаря, с поднятой в нацистском приветствии рукой. Над ним слегка колебалась в воздухе небольшая пирамида, подобная той, что я встретил в подмосковном лесу, от неё исходил мерцающий розовый свет, освещающий зал и отражающийся от большой инкрустированной в пол свастики, со множеством расходящихся от неё лучей. Я подошёл к статуе, стараясь разглядеть её лицо, и почувствовал, что я бледнею.

— Узнаёшь себя, Макс? — спросил Гиммлер и засмеялся.

Я был ошеломлён — моё бронзовое лицо, со взглядом победителя, вызвало во мне ужас. Я перевёл взгляд на Гиммлера.

— Твой оккультный зал, Ральф. Здесь ты медитировал и общался с инопланетянами.

Я посмотрел на парящую под потолком пирамиду.

— Это только голограмма, Макс, она иногда появляется здесь.

Я молчал, пытаясь догадаться о том, что случится дальше.

Генрих с любопытством смотрел на меня.

— Что дальше? — спросил я.

— Теперь ты должен вспомнить себя.

— И каким же образом?

— Тут есть кое-какой аппарат… если ты — это ты, Ральф, и мы не ошиблись, то ты вспомнишь всё.

Мне стало очень страшно. Я испугался не только неизвестного аппарата, хотя при упоминании его в моей голове возникли образы гестаповских пыток. Я испугался того, что, когда Генрих убедится, что я не Ральф, он убьёт меня.

— Что за аппарат? — тихо спросил я.

— Инопланетное изобретение. Оно поможет тебе снова стать Ральфом.

— Аппарат, помогающий вспомнить прошлые жизни?

— Он не помогает вспоминать. В нём находится твоя предыдущая жизнь.

— Как это возможно?

— Каждая человеческая жизнь оставляет своё отражение в тонких мирах Вселенной. Мы научились извлекать её оттуда.

Он подошёл к выступающему на гладкой стене чётким барельефом пентаклю и нажал пальцем в середину его.

Рядом со стеной возникло, будто соткалось из воздуха, обычное кресло, а из стены выдвинулась золотая пластина, на которой лежал, похожий на небольшой обруч, предмет.

— Сядь, пожалуйста, — попросил Гиммлер, кивнув на кресло.

Я попятился назад.

— Раньше ты не был таким пугливым, — сказал он, внимательно глядя на меня. — Или ты, действительно, не Ральф? Будет очень жаль. Не бойся, это обычное кресло.

— На вид — обычное… — сказал я, не двигаясь с места.

— Не бойся, — повторил он, — если ты не Ральф, я не буду убивать тебя. Ты просто забудешь про встречу со мной и инопланетянами. Но с большей частью твоего имущества тебе придётся расстаться, потому что оно принадлежит только Ральфу. Что же касается капсул… впрочем, трудно поверить в то, что инопланетяне ошиблись. Садись же, садись.

Я сел в кресло. И теперь я очень хотел быть Ральфом. Потому что я мог обойтись без денег, без машин и яхт, но я не мог обойтись без капсул, делающих меня неуязвимым на сотни лет.

Гиммлер снял обруч с подставки и подал мне. Взяв его, я понял, что держу в руках корону. Это была корона, почти такая же, как бывают в музеях, только без драгоценных камней и отливающая не золотом, а сероватым металлом, на взгляд таким же, как пирамида, которую я видел в лесу.

— Я оставляю тебя одного, — сказал Гиммлер, подходя к двери лифта, — когда я уйду, надень эту корону на голову.

Дверь лифта захлопнулась, и я остался один.

Я повертел корону в руках и не увидел в ней ничего необычного. А вот ситуация, в которой я находился в настоящий момент, была фантастической. Я ещё раз взглянул на медную статую, свастику на полу, египетские иероглифы и ивритские буквы на стенах, на парящую над всем этим пирамиду и надел корону.

У меня возникло ощущение, что зал медленно начал менять свою конфигурацию, заволакиваясь туманом.

Потом я увидел себя маленьким мальчиком, сидящим на коленях белокурой женщины. «Муттер», — произнёс я, погладив её по щеке своей ручкой. Но теперь я уже сидел на высоком стуле за большим столом и водил пальцем по немецким буквам, повторяя их вслух. Буквы исчезли. Я стоял перед юной девушкой. Её голубые глаза вопросительно глядели на меня. «Я — Ральф, — представился я, — а как зовут вас?» «Аннет», — ответила она с очаровательной улыбкой. Я хотел что-то сказать, но увидел себя в группе молодых мужчин. «Смотри, Ральфи, — сказал один из них, протягивая мне корень дерева, напоминающий человеческую фигуру, к которому была прикреплена маленькая капсула, — это Мандрагора, её выкопал Хануссен в саду моего дома, в котором я родился». «Адди, — спросил я его, — а что это за капсула? Мне кажется, я её уже где-то видел… что это за капсула, Хануссен?» — обратился я к стоящему недалеко человеку. «Она поможет Адольфу завоевать мир», — ответил он. Потом я увидел себя на охоте, огромный вепрь мчался мне навстречу. Ещё какие-то сцены моей жизни быстро мелькали передо мной. Но вот мелькание их замедлилось. Я сидел в кабинете, приставив пистолет к своему виску. Я нажал на курок и проснулся.

Я находился в кресле с короной на голове.

Я с удовольствием оглядел зал и остановил взгляд на мраморном пьедестале, светлевшем в углу. На нём стояло ветвистое невысокое растение, вырванное с корнем, ощетинившимся густыми волосками.

— Слушай, Генрих, — обратился я к входящему в зал Гиммлеру, — надо уничтожить эту Мандрагору. Она нужна была только для того, чтобы доставить нам первую капсулу, но не для Гитлера. Что ты молчишь? — продолжал я, думая о том, каким странным путём попала к Гиммлеру первая капсула, — бедный Хануссен, мне было жаль убивать его только потому, что он вообразил себя более могущественным магом, чем Кроули. Он мог бы жить, ведь он не знал о назначении капсулы. Только Кроули знает это…

Генрих молчал, устремив неподвижный взгляд на моё лицо, потом произнёс:

— Ты говоришь «жаль убивать»? Странно от тебя это слышать, Ральф. Убив миллионы людей, то есть, освободив их от плоти, тебе жаль дать свободу ещё одному? Кроме того, этот «партайгеноссе Хануссен», как его называл Гитлер, имел слишком большое влияние на него. Нам это было не нужно. Как и весь оккультизм вместе с Оккультным дворцом. Тогда — в тридцать четвёртом, мы сделали всё, чтобы объявить магию вне закона. Я прикажу снова закопать Мандрагору.

Я засмеялся: — Несмотря на то, что…

Я замолчал, в недоумении глядя на Гиммлера. Что-то было со мной не так. «Корона, сними корону», — пронеслось в моём мозгу.

Я снял корону и протянул её Генриху со словами:

— И всё-таки я не могу понять её действия. Так было, будто я на секунду заснул. Ты думаешь, если, не дай Бог, я когда-нибудь умру, она воскресит в сознании моей следующей жизни полную память о моей жизни теперешней?

Удовлетворённо улыбнувшись, он взял из моих рук корону и сказал:

— Это уже случилось, Ральф.

И вдруг я осознал, что прекрасно понимаю его немецкую речь и сам говорю на этом родном для меня языке. Более того, время отбросило моё сознание на восемьдесят лет назад, и только в эту секунду я вернулся в реальность.

— Я помню всё, Генрих, всё… и это ужасно!

Он недоумённо смотрел на меня.

— Ужасно? — спросил он, — это должно было быть прекрасно…

— Ужасно, Генрих! — повторил я, — я чувствую себя по-прежнему человеком, родившимся в Москве через тридцать лет после окончания Второй мировой войны, и в то же время… и в то же время — Ральфом, готовым осуществлять нашу великую миссию. Но я — Макс — считаю его замыслы и действия преступными. А для меня — Ральфа — ещё не кончилась Вторая Мировая война и я осознаю свою деятельность только, как творимую мною на благо человечества.

Я говорил это, стараясь разобраться в сбое своего сознания. Ведь для меня та война была только страницами в учебнике истории и кадрами кинофильмов.

Представьте себе, что вы просматриваете своё видео и вдруг видите кадры, которых вы никогда не делали, на которых вы запечатлены в таких местах, где никогда не бывали. Вот примерно такое ощущение и было у меня в тот момент. Я чувствовал, будто в мой мозг вмонтировали чью-то прошлую жизнь, которая когда-то была моей. Сознание моё было чётко разграничено — настоящее, прошлое в моей — Ральфа — жизни, и прошлоё моё же — Макса. И я воспринимал эти границы, как те, что разделяют какие-то файлы в моём мозгу, отражающие прошлое в моей нынешней жизни и прошлое в предыдущей.

— Ты всё вспомнил, Ральф? — спросил Генрих.

— Возможно, — ответил я. — Но это крайне неприятно. Моё сознание, как многослойный пирог с разными начинками, — я помню два своих детства, две юности, две молодости, тебя, свою жену…

— Аннет? Это ведь она убила тебя, влив в твой кофе содержимое «ампулы отмены». Я долго разбирался в этом. Тогда, в начале сорок пятого, когда я нашёл тебя в твоём кабинете с прострелянной головой, я вспомнил твои шутки по поводу того, как тебе хочется испытать действие капсулы на себе, застрелившись и не умерев при этом.

— Я помню, что, приложив пистолет к виску и нажав на курок, я был уверен, что не умру, — подтвердил я его слова.

— Аннет предала тебя, и ты умер. Именно из-за неё нам пришлось так долго тебя ждать, а тебе возвращаться. Но теперь ты снова — Ральф, и нам пора действовать. Инопланетяне не ошиблись, вычислив именно Ральфа в тебе в тот миг, когда ты родился.

— Ты знаешь, — сказал я, вставая с кресла, — я помню план нашей миссии по изменению мира. Ты ведь это хотел услышать от меня? Но мы были фанатиками, Генрих. Мне кажется…

— Не торопись с выводами, друг. С тобой за последнее время произошло много такого, от чего любой человек будет в шоке. Поэтому, не торопись. Вспоминай свою прошлую жизнь, привыкни к себе — прежнему, подумай, расслабься. Мы не будем спешить. Никто тебя не торопит. А этот зал, — он обвёл рукой вокруг себя, — это кресло — ты помнишь?

— Я помню всё, что связано с магией и инопланетянами. Я помню даже то, что именно в этом зале ты узнал, что ты воплощение нашего древнего короля Генриха — Птицелова, хотя эту корону ты не надевал.

— Корона только твоя, Ральф, — он почтительно улыбнулся мне.

— Я помню, — продолжал я, — когда мы поняли, что война проиграна, мы с тобой начали строить много секретных объектов, о которых знали только мы и весьма малочисленные избранные. Я помню, как по моим эскизам украшали этот зал, но я не помню, чтобы я ставил свою статую и держал в руках эту корону, — я вопросительно посмотрел на него.

— Статую по приказу наших великих Учителей и Наставников поставил я за несколько лет до твоего сегодняшнего появления здесь. Она должна была тянуть тебя сюда. Разве, когда ты в первый раз попал в Германию, говоря о Германии я имею в виду территорию Великого Третьего Рейха, ты не почувствовал себя дома?

Я кивнул, завороженно слушая его.

— А корона… — он поднял её на вытянутой руке, — это твоя корона, Ральф. И ты великий король этого мира. Так решили те, которые вмонтировали в эту корону каждую секунду твоей жизни, Ральф. И она открыла тебе твоё прошлое, она сохранила все твои мысли и чувства. Но эта корона — единственно истинная корона на Земле со времён сотворения нашей Вселенной. Ею пользовался верховной правитель Лемурии, а после него король Атлантиды. Да, дорогой мой, начиная с первых цивилизаций на Земле корона не была только символом. Она хранила Вечную мысль, отпечатанную на её субстанции. Её устройство позволяет не только вспомнить прошлые жизни, но и связаться с нашими наставниками. Кроме того, она активизируется в начале каждого нового цикла Космической жизни. Теперь настаёт этот новый цикл.

— Получается, что каждый, надев корону…

— О нет, корона не действует на всех одинаково. Если я надену её, то не вспомню ничего. Постороннему человеку, даже если она случайно окажется в его руках, корона будет казаться немного странным металлическим венцом и только.

Генрих с поклоном вложил её в мои руки и торжественно произнёс:

— Корона потому и корона, что она знает, кто король.

— И давно она находится здесь? — спросил я, с опаской разглядывая её.

— Не очень давно. Мне передали её лет сорок назад.

— А, точнее, тридцать восемь? — догадался я.

— А точнее, тридцать восемь, в год твоего нового появления на Земле, — серьёзно подтвердил Генрих.

— Но почему нужно было ждать так долго? Почему не встретились со мной раньше? Мы с тобой решили тогда, в сорок пятом, что если я погибну и рожусь вновь, то вы найдёте меня ещё в детстве. Это было не только наше решение, но и мой приказ. Отчего вы не выполнили его, Гиммлер? Почему ждали тридцать восемь лет?

Я замолчал оттого, что услышал свой повелительный, раздражённый голос. Я говорил с ним, как с подчинённым.

«Макс, Макс, — сказал я себе, — полегче, он же Гиммлер». И вдруг я с изумлением увидел, как виновато он смотрит на меня.

— Поверьте, Ральф, — почтительно произнёс он, — мне тоже эти годы показались вечностью. Но ты должен был повзрослеть, стать мудрым и зрелым.

Я вертел корону в руках, думая о том, что я не хочу быть королём мира, не хочу нести ответственность за людей моей планеты и не хочу возвращаться к плану осуществления миссии, который я начал приводить в действие восемьдесят лет назад. Но от меня ли это зависело?

— Поедем отсюда, Генрих, — почти приказал я, — мне нужно выспаться.

— Недалеко отсюда у меня есть домик, Ральф, — он ласково улыбнулся, — там переночуем. Нам обоим нужно отдохнуть, а завтра…

— Но что делать с этим? — я осторожно поднял корону со своих колен.

— О, прости мою забывчивость! — воскликнул он, — склероз… всё-таки мне почти сто двадцать лет. Взяв корону, он подошёл к стене, осторожно поставил её на золотую пластину и, нажав на пентакль, убрал её в стену.