Когда мы гуляли по бензозаправке

Когда мне было…

Когда мне было три года, родители купили мне велосипед «Бабочка». Ездить я очень боялся, потому что не умел, и тогда папа приделал к заднему колесу ещё два маленьких колёсика. Это чтобы я легче научился ездить. Но с этими двумя колёсами велосипед превратился в такое чудище, что просто, как говорится, и можно бы дальше, да некуда. А потом, мне же стыдно было бы с приделанными колёсами ездить, ведь все бы поняли, что мне без них не обойтись. Этого было никак нельзя допустить, и я сразу заявил родителям, что поеду безо всяких дополнительных колёс.

И действительно, ездить оказалось совсем не сложно. Я не то что поехал, а просто полетел на «Бабочке» по просторам двора. Но потом получилось так, что я ехал с горы и на моём пути возникла женщина с коляской. Как я ей ни кричал, чтобы она посторонилась, ей, видно, казалось, что я на «Бабочке» даже с учётом высоты горы не представляю ровно никакой опасности. Ну, и пришлось сворачивать. Свернул я резко вправо, упал с велосипеда через руль и вывихнул правый мизинец.

В травмпункте мне вправляла мизинец прекрасная медсестра. Она, чтобы не было больно, всё время повторяла с улыбкой, точно в кино:

– Зажмурься и вытерпи, классный ты мой пацан.

Терпеть было даже приятно.

Когда мне было четыре года, я принёс домой кота, чтобы он остался у нас жить. Но мне не разрешили его оставить, а только напоили кота молоком и стали гнать. Хоть бы уж молоком не поили, а просто гнали, а то ведь напоили – и взашей! Я так сильно обиделся, что решил уйти из дому вместе с котом, и точка.

И ушёл.

Сел на девятый автобус и поехал, а кота всё время держал на руках. А все давай ко мне приставать: какой котик, какой котик! Кот меня всего изодрал, автобус сделал круг и вернулся на то же место. Я ужасно разозлился и решил, что теперь уйду из дому пешком. Обошёл бензозаправку и пошёл лугами. Нести кота было всё трудней, потому что он мало того что царапался, он ещё затеял мычать, как бык. Откуда только дух в нём такой? Я сел передохнуть, чтоб заодно и кота пока не держать, – пусть, думаю, сам немного походит. Но только я его выпустил, кот дал стрекача. Видно, не очень он мой поступок оценил – уйти из дому ради него.

А было это уже возле какой-то просёлочной дороги. Настроение моё совсем испортилось. Я сел на обочине. Ноги болят, весь исцарапанный, кот убежал – хоть плачь. Вдруг вижу – машина едет. А в кабине дядя Володя – это такой папин знакомый по гаражу. Машет мне:

– Эй! Как ты сюда зашёл? Давай до дома довезу!

Ну, и довёз. Только я всё равно из дому уйду. Если они даже кота не могут оставить, то какие там в принципе могут быть перспективы?

Когда мне было пять лет, я нашёл десять рублей. Это было очень много, всё равно что сейчас десять тысяч, просто деньги тогда были другие. Ну вот, значит, только я десять рублей нашёл, сразу ко мне подбежали большие ребята. Один говорит:

– Слушай-ка, десять рублей-то ведь я потерял!

А другой его отталкивает и тоже:

– Нет, я! Утром, когда с собакой гулял!

Я было уже собрался отдать десять рублей тому, который с собакой гулял, но тут подходит к нам Вероника, соседка моя из третьего подъезда, и говорит:

– Врёте вы всё, у тебя и собаки нет! Это его десять рублей, потому что он их на улице нашёл!

И все стали мне завидовать уже не только из-за десяти рублей, а ещё и потому, что Вероника за меня заступилась. Потому что Вероника была очень красивая и заступилась за меня, а не за них. А мы с Вероникой потом ещё вокруг бензозаправки прогулялись и смотрели у неё дома телевизор.

Меня потом во дворе поддразнивали, что я влюбился, но я-то знал, что это от зависти, и не обижался. А потом, если влюбился, то что? Так бы мы с Вероникой, может быть, и поженились, если бы не один случай.

Стою я как-то в её подъезде, семечки грызу. А тут уборщица тётя Даша. Я семечки спрятал, а тётя Даша спрашивает:

– Не знаешь, сынок, кто это тут семечек нагрыз?

А я и говорю:

– Если честно, тётя Даша, это я.

И она тут давай на меня кричать, будто с ума сошла! Сказала, чтоб я больше в подъезд ни ногой. В Вероникин, в смысле.

Живёт тётя Даша на первом этаже, и окно её прямо у входа в подъезд. Так что худо дело. Господи, кто б тёте Даше другую квартиру дал? Может, она б добрее стала!

Когда мне было шесть лет, папа подарил мне футбольный мяч. Но не простой, а тот самый, которым тренировался настоящий «Спартак». Так получилось потому, что один знакомый моего папы живёт в Москве и дружит с Бесковым. А Бесков – тренер «Спартака». Меня сразу стали принимать в игру большие ребята, те, которые хотели десять рублей у меня отобрать. Они даже заходили за мной домой, как будто мне тоже двенадцать лет, а не шесть. Я был очень рад, потому что даже Лёша Распопов, самый лучший парень в нашем дворе, и тот стал здороваться со мной за руку и поил меня лимонадом.

Но потом спартаковский мяч налетел на штырь, лопнул, и Лёша перестал поить меня лимонадом и здороваться за руку. Вообще перестал здороваться. Я сначала загрустил, но потом моя мама одолжила уборщице тёте Даше коробку стирального порошка, и я снова мог входить в Вероникин подъезд. И мы снова стали дружить с Вероникой.

Теперь Лёша Распопов с большими ребятами на лавочке сидит, а мы с Вероникой возле деревянной горки разговариваем. И снова большие ребята мне завидуют, потому что Вероника мало того что сама по себе красивая, по ней ещё явно стало видно, что я ей нравлюсь. А уж вот этого Лёша Распопов точно спокойно видеть не может. Эхма, а ещё лучший парень во всём дворе!

Когда мне было семь лет, я пошёл в школу. Учительницу нашу звали Римма Сергеевна. И вот в первый день, на первом же уроке, она говорит: – Наш класс – это корабль, на котором мы поплывём по океану знаний. Кто-нибудь хочет стать капитаном?

А сама перебирает какие-то бумажки на столе с таким видом, будто точно знает, что капитаном корабля знаний никто стать не хочет. Но я-то всегда хотел стать капитаном. Хоть и не корабля знаний, а лучше бы другого корабля, но если есть только этот, то что поделаешь.

– Я хочу стать капитаном! – говорю.

А Римма Сергеевна вдруг спрашивает:

– А сможешь ли ты вести корабль в нужном направлении, преодолевая волны трудностей и сомнений? Ведь океан знаний – серьёзная, грозная вещь!

При этом ясно, что, по её мнению, я не то чтобы это, а вообще ничего не смогу. Говорит, а сама что-то чинит в своей помаде. Заело там что-то.

– Ну Римма Сергеевна, – продолжаю я разговор, – я же ответил на ваш вопрос о том, почему Ленинград называется Ленинградом! Потому что «град» – это по-старинному значит «город»! Вот и с кораблём справлюсь, не волнуйтесь.

– Нет, не справишься, – почему-то очень довольно сказала она, и разговор закончился.

Помада у неё совсем развалилась, и я понял, что мне капитаном не быть. А потом выяснилось, что капитаншей Римма Сергеевна будет сама. Только ни в одной книге и ни в одном фильме капитаны помаду на борту не чинили. Да ещё при матросах!

Когда мне было восемь лет, я писал письмо на телевидение, в котором просил, чтобы показали фильм про Дон Кихота. Кто такой Дон Кихот, я не знал, но в разговоре с дядей Нарциссом (это ещё один знакомый моего папы) узнал, что Дон Кихот очень похож на меня.

Разговор с дядей Нарциссом происходил у нас на кухне. Дядя Нарцисс помогал папе делать ремонт и сдирал со стенки обои ножом. Он сдирал и повторял, что эта стенка ровная, как наша жизнь, и при этом улыбался, будто говорит что-то очень мудрое. Я тоже взял стамеску и стал сдирать обои. Мне хотелось одним движением оторвать как можно больше, а дядя Нарцисс сказал, что, сдирая обои таким образом, я борюсь с этой стеной, как Дон Кихот с ветряною мельницей.

– А что это значит: борюсь с ветряной мельницей? И кем был Дон Кихот? И не то же ли это самое, что Тихий Дон? – вот сколько всего меня интересовало.

– Ну ты даёшь, сынок! – усмехнулся дядя Нарцисс. – Тихий Дон – это речка, а Дон Кихот – рыцарь. Ему бороться было не с кем, так он против мельницы восс… тал… – и Нарцисс отодрал огромный кусок, снова крякнув, что стенка ровная, как жизнь.

Помолчав, он продолжил, хоть я уже ничего и не спрашивал:

– Бороться с ветряной мельницей – это значит неразумно расходовать свои силы. Возьми ножичек вместо стамески и потихоньку поддевай. А так ты как Дон Кихот, над которым смеялась Дульсинея Тобосская.

– А это кто такая?

– А это барыня такая, хоба!!! – Тут дядя Нарцисс чуть не свалился с табуретки, на которой стоял, и звук «хоба» – это было, видно, как раз то, что помогло ему удержаться. Удержался и как ни в чём не бывало дальше говорит: – Дон Кихот за нею гонялся повсюду, чтобы её защитить, а она от него убегала и не хотела защищаться.

Потом Нарцисс мне посоветовал прочитать про Дон Кихота книгу. Но я читать не люблю, поэтому решил, что хорошо бы фильм про Дон Кихота посмотреть, и сел писать письмо на телевидение. Прямо на Первый канал.

«Здравствуйте! – написал я. – Пишет вам школьник из Вологды, которого тоже зовут Константин. Покажите, если не трудно, фильм про Дона Кихота. В любой день, но лучше не поздно, чтоб ночью я мог бы спокойно спать. А если у вас нету этого фильма, тогда покажите хотя бы про Тихий Дон, чтоб я точно понял, в чём разница».

Поставил дату и расписался.

И фильм про Тихий Дон показали. Правда, не сразу, а через год. Ну это ладно, главное, я теперь точно знаю, что Тихий Дон – это там, где казаки буянят. Только почему же тогда он тихий? По логике, должен быть громкий. Даже звучит красивее: Громкий Дон. И честнее.

Когда мне было десять лет, я учился в третьем классе и мы писали сочинение на свободную тему. Я решил написать о любви. И написал.

О любви

Когда я был совсем маленький, мне нравилась Вероника. Она жила в соседнем подъезде, и меня не пускала в этот подъезд уборщица тётя Даша за то, что я грыз семечки на пол. А потом мама дала тёте Даше стирального порошка, и тётя Даша стала меня пускать.

Вероника была с тёмными волосами и зелёными глазами. Мы гуляли по бензозаправке и смотрели телевизор. Вообще, мы очень любили друг друга, и все нам завидовали, особенно один парень в моём дворе, Лёша Распопов. Потом я пошёл в школу, стало меньше времени на прогулки, а ещё потом Вероника уехала в другой город. Но когда я вырасту, я обязательно её найду и мы поженимся.

И я сдал сочинение.

А у нас в классе училась Лиза Спиридонова. Она тоже красивая, но мне она совсем не нравилась, потому что по ней было видно, что она злая. Так вот, Лиза Спиридонова на перемене подошла к учительскому столу, прочитала моё сочинение и понаставила, где надо и не надо, запятых. Это, наверное, потому, что она хотела вообще всем на свете нравиться, а у меня на лбу было написано, что я её терпеть не могу. Мне поставили тройку за безграмотность, но Лизу Спиридонову и это не утешит. Ведь я же её не из-за запятых терпеть не могу!

Сейчас мне одиннадцать лет. Я показал эти записи, которые вы прочитали, одному своему приятелю, и он сказал, что интересно, только очень мало. Ну, в смысле, я мало написал. А я могу писать только о том, что на самом деле было, поэтому задумался: ведь больше пока ничего интересного не было, значит, больше пока я не знаю, про что писать. А приятель мне говорит:

– А ты напиши про то, что будет.

– Как это? – я сначала не понял.

– Ну, вот ты пишешь, – объяснил мне приятель (его звали Артём), – когда мне было столько-то лет, было то-то. А теперь напиши так: когда мне будет столько-то лет… И представь, что там может быть.

Я быстро ухватился за эту идею и сел писать. Так появилась вторая часть этой небольшой повести, под названием

Когда мне будет…

Когда мне будет двадцать лет, я встречу Веронику и мы поженимся.

Потом я постепенно буду становиться важным человеком и в тридцать лет обязательно буду начальником. К этому всё давно идёт, поэтому куда уж деться-то? Я не знаю точно, что это будет за дело, которым мне доведётся заведовать, но дело будет очень ответственное, а не какая-то ерунда. Я буду сидеть в кабинете, говорить по телефону, за окном будет большой двор с грузовиками, канистрами и шофёрами, и мне нужно будет, хоть ты тресни, отправить Палыча во Львов не позже трёх, а Валеру – в Елабугу сию же секунду. А Валере, понимаешь, нечего пока в Елабугу везти, он пустой стоит! И вот я буду по телефону высказывать свои претензии:

– Понимаете, Георгий Львович, мне совершенно неинтересно, кто у вас вышел на работу, а кто нет! Мне надо, чтоб Вешняков получил по договору!

Дальше я буду ругаться, как папа, и тут же Палыч поедет в Норильск, Валера – в Елабугу, а я пожалуюсь секретарше Вике на то, что все вокруг безголовые, а один только я нормальный. – Да-да.

Вика всегда будет со мной соглашаться, даже если не согласна, но однажды выяснится, что у меня ужасный характер, и я ей скажу, что если она не согласна, то пусть так и говорит, а не придумывает невесть что.

– А я и не придумываю никогда, – обидится Вика, – я правда считаю, что все вокруг вас, Сергей Владимирович, безголовые, а только вы один нормальный. И очень вы со всеми ласковы, чересчур!

Ну где ещё найти такую секретаршу? И что делать, если ей нравится согласною быть?

Когда мне будет лет сорок, у меня будет юбилей. В кругу уважаемых коллег, друзей и всяких других дам и господ я буду сидеть за банкетным столом областного ресторана «Радуга», есть заливное и выслушивать тосты и пожелания, а также признания в дружбе и уважении.

– Вот Серёжа, – скажет один из моих заместителей. – Обычный парень, а редчайший по внутреннему содержанию человек! Может взять трубку телефона и договориться с кем угодно за пять секунд, чтобы вовремя прошла выгрузка и загрузка.

По тону говорящего будет ясно, что авторитет мой для него неколебим и высок, а сделать мне приятное – глубочайшая потребность. Но, как человек противоречивый и местами непредсказуемый, я вдруг осажу товарища и скажу:

– Ладно, Ефремов, не выступай. Возьми лучше заливного, а потом вместе будем петь караоке.

В этот момент сидящая рядом Вероника улыбнётся мне и скажет:

– Какой ты всё же грубый! – и уйдёт танцевать.

А когда я буду возвращаться с юбилея домой, рядом будет идти Вероника весёлая.

– Какой был вечер! – скажет она.

А я буду вспоминать почему-то Лёшу Распопова. Действительно был лучший парень во всём дворе!

Когда мне будет лет шестьдесят, у меня будут внуки и внучки. Они будут очень любить деда, радовать его хорошими отметками и всё время просить, чтобы я с ними играл.

– Я устал, – буду кряхтеть я, переключая телевизор на другую программу, – дайте отдыха, сорванцы!

И тогда моя внучка Марина начнёт обнимать меня и очень-очень попросит, чтобы я шёл на улицу лепить с ними снеговика.

– Ну вот только снеговика мне лепить недоставало! – дурашливо скажу я. Я знаю, что стоит мне только начать немного коверкать голос, как Марина начинает помирать со смеху. – Во-от, – начну я коверканным голосом, – выходит старый пень на улицу и лепит снеговика-а. Вот уже глубокая ночь, все дети и их родители разошлись по кроватям, а Маринин дед лепит, будь он неладен, снеговика-а.

У Марины уже истерика, а я дальше:

– К утру снеговик вдруг хлопнет в ладоши и забегает вокруг деда. Тра-та-та! Тра-та-та! Дети будут идти в школу мимо нас со снеговиком и скажут: «Совсем из четырнадцатой квартиры (это наша квартира) мужик сдал под старость. Всю ночь не спит!» А потом вьюги лютые найдут на наши края, бураны великие, но никуда я не скроюсь, а буду оберегать снеговика-а.

– Хватит, дед! – Марина будет уже визжать и пищать, но я продолжу:

– И сдует нас со снеговиком с лица земли на веки вечные. А чтобы этого не было, не проси меня, внученька, идти лепить с тобой снеговика-а.

Таким образом, я и лепить никого не пойду, и с детьми поиграю.

Когда мне будет лет эдак под восемьдесят, придёт мой смертный час. Но я и в этот ответственный момент останусь весёлым человеком. Позову внуков и внучек и скажу:

– Пришёл, ребятишки, мой смертный час. Помрёт ваш дедушка с минуты на минуту. Принесите скорее чаю с бутербродами, потрескаем напоследок.

Внучка Марина со слезами на глазах пойдёт делать бутерброды, а угрюмые внуки (ну, они уже будут взрослыми мужиками к моему смертному часу) сядут на диван с каменными лицами, и жизнь им покажется непосильной ношей.

А меня как чертёнок укусит, когда я на них посмотрю.

– Скисли, братва? – спрошу. – Слушайте лучше завет. Тебе, Денис, я завещаю и просто по-дружески советую бросить работать на вашей фирме среди бандитов, а начать честно жить и трудиться. А тебе, Альберт, я ничего не посоветую, потому что ты и сам умный. Единственное, что хочу сказать, никогда не делай такого лица, как у тебя сейчас. Понятно, что моя трагична смерть, но жизнь твою куда теперь нам деть? – и высморкаюсь.

В этот момент Марина принесёт нам чай с бутербродами, а я его как раз уже расхочу и предложу попить чайку своим внукам.

– Давайте-ка, Альберт и Денис, за мой счастливый полёт!

– Дед, не хочется чаю… – скрипя зубами, скажут Денис с Альбертом и сожмут кулаки от непереносимости происходящего.

– Пейте, говорю!!! – прикрикну я лихо, точно в молодости.

И только они откусят бутерброды со шпротами, которые всегда прекрасно делала Марина, душа моя поднимется к потолку, потом упорхнёт в окно, воспарит над домом и вскоре достигнет обиталища Господа Бога.

– Так, – скажет Господь, – попусту не мешайся. Бери тряпку и пыль вытирай, как все. А то рай тут не рай и ад не ад.

И буду пыль вытирать, чтобы рай был рай, и всё остальное.

Наступит время, когда меня и вовсе не будет. Захлещут дожди осенние по просёлкам, задуют ветра пронзительно по дворам, и никогда-то больше не ступит на лужайку моя нога, не щёлкнет пальцами моя рука, не выпьет вишнёвого сока мой рот и не наполнится радостью моё сознание. Будут рождаться новые люди. Они будут проживать свои жизни, совсем не учитывая мой опыт.

Однако, может быть, когда-то они прочтут мою книгу. Прочтут они, как мы с Вероникой гуляли по бензозаправке, и возле домов, где они живут, тоже найдутся заправки. У нас-то всегда заправки возле домов!

Даже злые красавицы вроде Лизы Спиридоновой начнут кидаться репейником и смеяться, забыв о том, что есть кто-то ещё красивее их.

– Хо! – скажу я им тогда с высокого неба.

И начнётся дождик. Они побегут по домам пить чай и смотреть телевизор, где много вечеров подряд будут показывать фильм про Дона Кихота.

 

Моё имя Клоун

Как и индийское кино, Настя мне понравилась с первого взгляда. И сначала всё у нас шло очень хорошо, но потом (тоже, наверно, с первого взгляда) Насте не понравился старый индийский фильм «Моё имя Клоун». И мы расстались.

А было всё так.

Настя пришла ко мне в гости, мы выпили кофе, и я предложил посмотреть какой-нибудь фильм. Например, «Моё имя Клоун».

– Давай, – сказала Настя.

Я зарядил кассету, и на экране высветилась надпись: «РАДЖ КАПУР ФИЛМЗ ПРЕДСТАВЛЯЕТ». К моим глазам подступили слёзы, и на арену цирка под залпы конфетти вышел Радж Капур в костюме клоуна. К нему тут же подбежали несколько человек в белых халатах и с большими ножницами в руках.

– Вам срочно необходима операция на сердце, – сказали они.

– Почему? – спросил Радж Капур.

– Потому что это очень опасно – жить с таким большим сердцем, как у вас, – ответили доктора, – ведь такого сердца нет больше ни у кого на свете! Что же это будет, если в вашем сердце уместится весь мир?!

И Радж Капур запел. Я даже забыл, что рядом сидит Настя. От волнения зубы у меня были крепко сжаты, и правой рукой я до боли стискивал запястье левой…

Настя же первые полчаса смотрела вообще безо всяких эмоций. Потом начала смеяться. У Раджа Капура умирает мама, он в этот же вечер выходит на арену и смешит детей, а после представления надевает тёмные очки, чтобы никто не видел, как он плачет… А Настя смеётся!

– Ой, ну очки у него – просто супер! – говорит.

– Настя, – цежу я сквозь сжатые зубы, – это фильм семидесятого года!

Но Насте было всё равно, какого года. Когда Радж Капур посадил напротив себя старую тряпичную куклу-клоуна и стал рассказывать о своей первой безнадёжной любви к школьной учительнице, я уже боялся смотреть на Настю. Только слышал её тщетные попытки подавить смех.

Ещё минут двадцать мы смотрели фильм в напряжённом молчании. Настя придерживала щёки рукой и на экран старалась не смотреть. Я чувствовал в себе силы навсегда погасить взглядом солнце. Радж Капур гладил какую-то дворняжку на берегу океана.

– Серёг, а долго этот фильм идёт? – спросила наконец Настя.

Как назло, куда-то запропастился пульт. Потом я его нашёл, остановил кассету, вынул из видеомагнитофона, положил в коробку и, не сводя с коробки глаз, медленно проговорил:

– В советском кинопрокате этот фильм шёл два часа с небольшим. А у меня – полная, оригинальная версия. Три часа сорок минут.

– Прикольно, – сказала Настя.

– Прикольно, – повторил я и выбил на поверхности стола какой-то импровизированный ритм.

– Серёг, – Настя подняла брови, – да тебе самому-то не смешно? Ну чё он, старый как пень, а всё ходит, невесту себе ищет! А когда его все посылают, он сидит своей кукле жалуется!

– Нет, – сказал я, – мне не смешно.

– Напрасно, – сказала Настя. – Давай я лучше музыку включу.

Я взял со стола зажигалку, щёлкнул ею и стал рассматривать пламя.

– Музыку включить ты всегда успеешь. А фильм «Моё имя Клоун» тебе больше ни один молодой человек на свете не покажет.

– Слава богу, – усмехнулась Настя.

После этого мы больше не виделись.

Уходя, Настя уверенно сказала, что я же ей первый позвоню. Но я не позвонил. Я недавно познакомился с Аней. Ей я уже не буду показывать фильм «Моё имя Клоун». Ей я покажу фильм «Господин 420». Там и Радж Капур моложе, и песни лучше.

 

Прекрасное далёко

Это было в те теперь уже далёкие времена, когда по телевизору только что показали фантастический фильм «Гостья из будущего» и все ребята играли в космических пиратов и робота Вертера и были влюблены в Алису Селезнёву, главную героиню фильма, а девочки – в главного героя, Колю Герасимова…

Вовец не даёт мне выковыривать липучку из девятиэтажного дома. Он в этом доме живёт и думает, если я наберу липучки, ему будет зимой холодно. Но я уже давно липучку не трогаю, и мы с Вовцом дружим.

Недавно сидим на лавочке, и он говорит:

– Не знаю, ехать мне в Москву или нет.

– А зачем тебе в Москву? – спрашиваю я.

Вовец достаёт из рваного кармана шаровар свой перезаштопанный кошелёк, в котором никогда ни копейки, и показывает засунутую за полиэтилен маленькую фотографию.

– Вот к ней, – говорит.

А я смотрю – знакомое лицо, но вспомнить, кто это, не могу.

– А кто это? – спрашиваю.

Но Вовец тут начинает так укоризненно на меня смотреть, что я сразу вспоминаю.

– А-а! Так она же играла Алису в «Гостье из будущего»! И ты что, её знаешь?! – Ничего себе, думаю, Вовец!

– Моя девушка, – серьёзно говорит Вовец.

– Да не может быть!

От удивления я медленно начинаю оседать на траву. Алиса – девушка Вовца!

– Как же ты с ней познакомился? – спрашиваю.

– Не я, а она. В Москве, на фестивале. Она подошла – и познакомились.

И так я начинаю завидовать Вовцу! Мне-то Алиса тоже очень нравится!

– И ты, – говорю, – ещё думаешь, ехать тебе или нет?!

– Да понимаешь, – Вовец засовывает кошелёк обратно в карман, – она, может, сама приедет, я только не знаю, когда… Очень хочет видеть меня.

Я прихожу домой и взахлёб рассказываю бабушке, что Алиса из фильма «Гостья из будущего» влюбилась в Вовца из девятиэтажного дома и скоро к нему приедет!

– Вот в этого Вовца, – спрашивает бабушка, – который губатый?

– Да при чём тут губатый! – говорю я. – Он мне только что фотографию Алисы показывал!

Но бабушка начинает хохотать:

– Это ж надо! Алиса примчится губатого нашего Вовчика ублажать! Никого другого не нашла!

Пусть, пусть, думаю, смеётся. А вот Алиса возьмёт и приедет к Вовцу! Хотя завидно, конечно. Ведь у Вовца даже нет шнурков на ботинках. Они зашнурованы какой-то проволокой. А Алиса знает восемь языков! И на Плутоне была. И спутник запускала, который летал по всем галактикам и передавал сигналы на Землю…

 

Мы с Вовцом печатаем фотографии

В 1988 году я научился фотографировать. Это, конечно, было замечательно, но создавало кое-какие трудности. Дело в том, что в то время никаких фотосалонов, где можно было в секунду распечатать фотографии с флэшки, не было и в помине. Для того чтобы сделать фотографии, нужен был фотоувеличитель, красный фонарь, бачок для проявления плёнок, фиксаж, проявитель, фотобумага и время, чтобы всем этим заниматься. Всё, кроме увеличителя, у меня было, но без увеличителя было никак нельзя, а стоил он довольно дорого. Родители обещали мне подарить увеличитель, но только на Новый год, а на дворе стоял май месяц. Ждать я не мог, и если бы не мой друг Вовец, дело было бы совсем плохо.

– Хочешь, будем печатать фотографии у меня? – однажды сказал мне Вовец. – Есть у меня всё, и увеличитель тоже…

Вообще-то я Вовцу сначала не очень-то поверил. Надо сказать, мой приятель был всё-таки довольно странный. Например, некоторое время назад он говорил, что Алиса из фильма «Гостья из будущего» – его девушка. А зимой запрещал мне выковыривать липучку из его девятиэтажки, потому что без липучки ему в мороз будет очень холодно, поскольку живёт он на первом этаже и больше всего липучки как раз под его балконом. А ещё вместо шнурков Вовец носил какую-то синюю проволоку. Также Вовец много раз говорил, что преподаёт в какой-то городской школе кунг-фу, по которому он якобы признанный мастер, потому что учился в Китае в очень раннем детстве, почти в младенчестве. Это тоже вызывало большие сомнения, потому что, когда однажды на стройке к нам пристали большие пацаны, я в принципе готов был с ними драться, хоть я никакой и не мастер, а Вовец убежал. Он убегал лихо, со знанием дела, сверкая пятками, так, что тряслось всё его громоздкое и несуразное тело. В общем, странноват был друг, ничего не скажешь… Верить ему было трудно, и я спросил:

– Не заливаешь? Точно есть увеличитель?

– Да зуб даю! – ответил Вовец. – На пацана отвечаю.

– Ну и когда же можно будет печатать фотографии?

– Хочешь, завтра приходи ко мне к девяти утра, бери плёнки, бумагу и будем печатать.

– Договорились! – обрадовался я и на следующий день с утра пошёл к Вовцу с плёнками и фотобумагой.

Жил он в соседней девятиэтажке, во втором подъезде на первом этаже, и шёл я к нему, торжествуя от радости, – ведь теперь всё заснятое мною на простенький фотоаппарат «Смена» реально могло превратиться в фотографии.

– Заходи, – открыл дверь Вовец. – Только ничему не удивляться и глупых вопросов не задавать. Печатать будем в ванной. Красный фонарь есть, так что не беспокойся, всё будет путём.

Но ничему не удивляться было довольно трудно. В квартире Вовца был не то что беспорядок, просто казалось, что в каждой комнате, в коридоре и на кухне взорвалось по несколько шахидов-смертников, настолько беспорядочно были разбросаны вещи. Кровати и диваны были без ножек. И в каждой комнате (их было две) среди всей этой радости сидело по чёрной кошке.

– Обе блохастые, – предупредил Вовец.

Ощущение было очень странное. Моё сознание будоражило предчувствие, что в этой квартире может случиться всё что угодно, и хорошее, и не очень. Причём скорее последнее. Всё вокруг было пропитано чем-то опасно-тревожным. Я даже на время забыл, зачем пришёл.

– Есть хочешь? – спросил Вовец.

– Нет! – почти вскрикнул я. Какая у него была еда – одному богу известно, да и вообще ни один человек не рискнул бы в этом доме что-то съесть или выпить. – Нет, – повторил я, – пошли-ка фотографии печатать.

– Пошли-пошли, – разулыбался отчего-то Вовец. – Ты на беспорядок внимания не обращай, у меня всегда так. Я по ерунде не заморачиваюсь.

Тут я вспомнил, что Вовец говорил, будто у него пятнадцать тысяч на счету в Сбербанке лежит, и спросил:

– Что же у тебя пятнадцать тысяч в банке, а все кровати без ножек?

– Так надо, – таинственно ответил Вовец. – Ты что, кровати пришёл смотреть?

Я подумал, что он прав и хватит оценивать обстановку, а надо наконец заняться делом.

Но как это дело происходило – это вообще отдельная история!

Когда мы зашли в ванную комнату и потушили свет, включив взамен красный фонарь, среди тазов и каких-то бесчисленных веников и щёток, видимо до боли родных Вовцу, мой друг сделался вдруг весёлым и радостным. Надо сказать, происходило это с ним нечасто и, как правило, не предвещало ничего хорошего.

– Кунг-фу показать? – подмигивая, спросил Вовец.

– Может, в другой раз? – осторожно предложил я, понимая, что кунг-фу всё равно будет показано, что бы я ни говорил.

Вовец встал в стойку, перевернув небольшой пустой таз, стоявший возле унитаза. (Туалет и ванная в квартире Вовца были совмещёнными.)

– Вовец, не надо! – закричал я.

– Я-а-а!!! – Вовец взмахнул ногой вбок, и ванночка с закрепителем оказалась на дне ванны.

– Идиот! – заорал я. – Ты что сделал?!

Вовец посерьёзнел.

– Не ори, – спокойно сказал он и после паузы, во время которой на его лице промелькнуло некоторое чувство вины, добавил: – Вот ты сколько раз в жизни печатал фотографии?

– Второй раз печатаю, – честно признался я.

– Вот. А я пять тысяч раз уже печатал, – гордо сказал Вовец. – Это бывает, что проливаешь случайно закрепитель. Он не так важен. Проявитель же есть!

Я всё равно злился, потому что уже начал жалеть, что пришёл к Вовцу, но вскоре мы занялись наконец непосредственно делом.

Минут семь работа шла нормально. Пять фотографий были почти готовы и нуждались только в сушке, но потом произошло такое, ради чего я, в общем-то, и затеял рассказывать эту историю.

Вовец вдруг схватил с пола какой-то запылённый предмет и с криками «Не уйдёшь! Всё равно уничтожу! Ни один гад не уйдёт!» принялся распылять какую-то дрянь, особенно стараясь облить пол и ванну.

– Что ты делаешь?! – завопил я.

– Тараканы, ты что, не видишь?! Тараканищ-щи!

И распыление продолжалось.

Я резко вышел из ванной, потому что мне это всё надоело. Оттуда ещё с минуту раздавались крики, потом появился Вовец и как ни в чём не бывало объявил:

– Фотографии будем продолжать печатать в противогазах. Жидкость смертельна.

Я почему-то согласился. Вовец притащил из комнаты два зелёных противогаза, и мы вновь вошли в ванную. Дышать в противогазах было тяжело, но желание печатать фотографии ещё сохранялось.

Говорить было невозможно. Становилось невыносимо душно. Несколько новых фотографий тем не менее было готово…

Май месяц. На улице тепло и солнечно, на велосипедах катаются дети. В грязной двухкомнатной квартире старого девятиэтажного дома по улице Николаева, на первом этаже, в ванной комнате, при свете красного фонаря и в окружении банок, тазов и веников со швабрами, теснясь и испытывая колоссальные неудобства, сидят в противогазах два парня и печатают фотографии. Абсурд. Такого даже у Хармса не встретишь…

– Снимай противогазы, я пошутил, – хитровато и нагло улыбнулся Вовец, когда понял, что я уже задыхаюсь.

– В каком смысле пошутил? – спросил я, сняв противогаз.

– Я воду обычную расплёскивал, просто давно приколов никаких не устраивал. Приходи в воскресенье, нормально будем печатать. Родители дома будут, при них я кунг-фу не показываю и противогазы брать не имею права. Они учётные.

– Чёрт! – заорал я. – А ты у психиатра на учёте случайно не стоишь?!!

– Попрошу без хамства. Закон гостеприимства не позволяет мне ответить тебе, но если что-то не нравится, можешь идти себе восвояси.

Сжав зубы и не сказав больше ни слова, я схватил свои плёнки и через тридцать секунд был на улице.

Ощущение было не из приятных. Слава богу, вечером, когда папа пришёл со службы, мы пошли с ним на фильм «Одиночка» с Жаном-Полем Бельмондо, которого оба очень любили. Вот и фотографии нужно печатать теперь только в одиночку, твёрдо решил я тогда. А Вовец – больше не хочу его видеть…

Через неделю мы уже снова общались с Вовцом во дворе и он снова доказывал, что является мастером кунг-фу. «Может, все мастера кунг-фу печатают фотографии в противогазах и врут, что дружат с кинозвёздами?» – мелькала у меня в голове ироническая мысль…

Вот такая история. Грустная она или весёлая? Честно говоря, сам не пойму!

 

О том, как я был экстрасенсом

Когда я учился в пятом классе, по телевизору почти каждый день показывали всяких магов, колдунов и экстрасенсов. Они могли вылечивать все болезни. Только руками помашут или словами установку дадут, и у вас сразу всё пройдёт. Даже если вы в них не верите. Особенно двух целителей часто показывали – Кашпировского и Чумака. Чумак был блондином и выступал по утрам, он как раз просто руками по воздуху водил (кремы заряжал, воду – в общем, всё что ни положи у телевизора, зарядит), а Кашпировский лечил по вечерам, волосы имел чёрные и давал словесные установки.

Посмотрел я на них, посмотрел и думаю: а чем я не экстрасенс? Они-то тоже когда-то просто в школе учились и не знали о своих чудесных способностях. Будет у нас в пятницу классный час, решил я, надо будет провести сеанс. Заодно и Маша Молотилова узнает, что я не так себе, а настоящий целитель. Маша Молотилова у нас в классе самая лучшая девчонка, но сейчас не об этом.

Подошёл я к нашей классной руководительнице Людмиле Михайловне и говорю: так и так, можно ли в пятницу на классном часе провести оздоровительный сеанс? Она сначала засмеялась и спросила, давно ли во мне обнаружился дар оздоравливать, но потом разрешила. Пришлось, правда, приврать, что я уже полгода как заговариваю воду и даже вылечил своему дяде язву двенадцатиперстной кишки.

В четверг, когда до сеанса оставался всего один день, я решил порепетировать. Сел перед магнитофоном, сосредоточился и, представляя, как из меня исходит мощная положительная энергия, начал произносить слова, одновременно водя перед собой руками.

– Закройте глаза, – говорил я. – Вы видите большую белую комнату, залитую светом. Вы в ней. Вы стоите посередине. Вы видите себя со стороны, вы точно из стекла. Белый невесомый свет наполняет ваше тело теплом. Дует лёгкий ветерок. В тех частях тела, где чувствуется тяжесть, концентрация света увеличивается и тяжесть исчезает. Вам хорошо. Тепло.

Я дал немного больше напряжения в руки, потряс ими и продолжал:

– Ветерок ослабевает. Он еле ощутим. Вам хочется быть в этом состоянии как можно дольше. Но свет начинает рассеиваться. Он пропадает, забирая с собой все недуги. Организм спокоен и чист…

Говорил я так где-то полчаса, пока в дверь не позвонили. Пришёл сосед Максим звать меня гулять. Я сказал, что пока не выйду, затащил его в свою комнату, объяснил, что к чему, и поставил запись сеанса.

Максим послушно закрыл глаза, не шелохнувшись прослушал всю плёнку и говорит:

– Ну ты Кашпи-ир! Даже круче! Супер! Знаешь, у меня голова болела, когда я к тебе пришёл, а сейчас – как рукой сняло!

Нормально, думаю, значит, завтра всё будет путём.

В пятницу на протяжении всех уроков я думал только о предстоящем классном часе. Одноклассники ещё перед первым уроком показали мне баночки с водой и кремы, которые нужно было зарядить, и хотя репетиция вчера прошла отлично, волновался я сильно. Когда же начался классный час и Людмила Михайловна уступила мне место за учительским столом, за банками и тюбиками я был почти не виден и сердце грохотало как сумасшедшее.

– Закройте глаза, – начал я. – Большая белая комната, вы в ней. Вы словно из стекла. Прошу сохранять серьёзность…

Во-первых, никто не хотел закрывать глаза, а во-вторых, как я ни объяснял, что смех мешает мне включить потоки энергии, все хихикали и шушукались не замолкая. Но поначалу и в этих условиях удавалось продолжать сеанс. Если бы не Серёжа Бондарев, всё было бы ничего, но на словах «организм спокоен и чист, недуги чёрной массой покидают его навсегда» Серёжа, обычно очень тихий, загоготал так, что чуть школа не рухнула. И все его поддержали. Хохотали до звона оконных стёкол, будто раньше и представить не могли, что может быть на свете что-то настолько смешное, как мой сеанс. Людмила Михайловна ласково смотрела на меня, стоя у двери класса, и в конце концов я тоже стал смеяться, но потом объявил, что, несмотря ни на что, кремы и воду можно считать заговорёнными.

В общем, не знаю, экстрасенс я или нет. Хоть сеанс и провалился, в понедельник даже Маша Молотилова сказала, что чувствует себя куда лучше, чем раньше.

 

Как я смотрел футбол

Шёл футбол. По первой программе, как положено, вечером, в лучшее эфирное время. Ещё бы! Встречались «Спартак» и ЦСКА! Чуть ли не главный матч нашего национального российского чемпионата!

Собрались почти что полные «Лужники». Перед началом игры полчаса передавали всякие интервью, журналисты предугадывали исход матча и обсуждали ситуацию в турнирной таблице – одним словом, настроение было создано самое что ни на есть празднично-футбольное.

Я внимательно смотрел трансляцию и до начала матча долго не мог решить, за кого буду болеть. Но потом всё-таки выбрал «Спартак», потому что так получилось, что я лично знаю одного из самых знаменитых спартаковцев прошлого – Фёдора Черенкова. Я почувствовал себя просто обязанным болеть за «Спартак», как только вспомнил, какой Фёдор удивительный, редкий человек! И это несмотря на то, что он знаменит на всю страну.

Комментатор поздоровался с телезрителями, и игра началась. Буквально на третьей минуте нападающий «Спартака» нанёс травму вратарю ЦСКА Акинфееву. Акинфеев лежал на газоне и морщился от боли. Вынесли носилки. Стали пытаться привести вратаря ЦСКА в чувство. А спартаковский нападающий стоит себе неподалёку, и даже не жалко ему ни капельки Акинфеева. Чуть не посмеивается!

Вот тоже, подумалось мне. Не буду-ка я за «Спартак» болеть, раз у него такие нападающие бездушные. Такую травму нанёс бедному вратарю и даже сочувствия никакого не испытывает! Буду болеть за ЦСКА.

Но тут произошёл ещё один эпизод. Крупным планом показали, как уносят на носилках травмированного Акинфеева, и было хорошо слышно, что он кричал. Он прокричал нападающему «Спартака» такие страшные слова, что я и привести тут не могу. В книжках такие слова не печатают. Травмированный вратарь ЦСКА долго, громко и старательно объяснял, кто такой, оказывается, на самом деле этот нападающий, который его ударил, а также все его родственники, друзья и знакомые, и грозился всех их заживо похоронить!

Нет, подумал я, за команду, у которой такой злой вратарь, я болеть не буду. Буду всё-таки болеть за «Спартак». И Черенков отличный человек, и вообще, разве можно так ругаться!

Но тут «Спартак» забил гол. И Веллитон, и другие спартаковцы стали танцевать у кромки поля танец радости. До чего же лихо они танцевали! Просто шик и треск! До неестественности бурно. Радость граничила с безумием. Они задирали футболки, приспускали шорты – в общем, страшное дело. Вся спартаковская трибуна тоже сходила с ума, а потом зажгла факелы, от которых пошёл такой дым, что поля не видно стало. Комментатор так и сказал:

– Поле видно плохо, дорогие друзья. Совсем почти, друзья дорогие, не видно поля. Невероятно трудно комментировать.

Потом спартаковцы подошли к трибуне болельщиков ЦСКА и стали показывать им носы. Вот так вот.

Нет, подумалось мне, всё-таки я лучше буду болеть за ЦСКА. Всё-таки и Акинфеева травмировали, и шорты игроки ЦСКА не приспускали.

Однако спустя минут двадцать ещё кое-что произошло. Ну, говоря честно, с точки зрения многих любителей футбола, может, ничего особенного и не случилось, но на меня то, что я увидел, почему-то подействовало.

Показали главного тренера ЦСКА. Он отлично видел, что его снимает телевидение, но это не помешало ему смачно высморкаться прямо перед камерой и прямо на ту красивую и отделанную чем-то, наверное, дорогим беговую дорожку, на которой он стоял. Это меня возмутило. Разве так можно?! Хоть бы платок достал! А то прямо на дорожку!

Нет, подумал я. Не буду болеть за ЦСКА. Буду болеть за «Спартак». У них хоть тренер чистоплотный…

Потом ЦСКА тоже забил гол. И игроки ЦСКА очень скромно праздновали свою удачу. Они не задирали майки, например. А спартаковские болельщики, видимо назло футболистам ЦСКА, стали ещё более активно жечь факелы и вдобавок кидать на поле рулоны туалетной бумаги.

– Ах, как это некрасиво, – сокрушался комментатор, – со стороны болельщиков «Спартака»! Очень некрасиво кидать на поле рулоны туалетной бумаги, друзья!

Ещё бы, соглашался я с комментатором! Нет, всё-таки за ЦСКА буду болеть. Их болельщики хоть туалетную бумагу на поле не кидают!

Но с другой-то стороны, Фёдор Черенков – такой хороший человек… А нападающий «Спартака» в начале матча, может, и не хотел вратарю ЦСКА травму наносить… Всё-таки за «Спартак»… Или за ЦСКА?

Потом ЦСКА забил ещё один гол, «Спартак» этот гол сразу же отыграл, и матч закончился со счётом 2:2.

Наконец-то, Господи! Спасибо, что спас. А-то я так и не разобрался бы, за кого мне болеть и радоваться в конце или огорчаться!

Как только матч закончился, мне позвонил Толя Луков из новых домов, которые недавно построили за трамвайной остановкой.

– Серый, ты за кого болел? – спрашивает.

А он, надо сказать, такой любитель футбола, что дальше некуда. Когда вырастет, хочет стать футболистом и даже занимается в спортивной школе «Смена».

– Толян, – говорю я ему честно, хотя понимаю, что это может повлечь за собой самые неожиданные последствия, – скажи мне на милость, чего они там все плюются, бросаются туалетной бумагой и снимают штаны? Это так в футболе принято?

– Да ты чего!!! – закричал возмущённо Толя. – Такая игра! Какой там плюются?! Совсем ошалел? Я с тобой и говорить-то не буду после этого. Тебе только балет смотреть, а не футбол! – и повесил трубку.

А я думаю, действительно надо лучше балет посмотреть. Там точно никто дымовуху не устраивает. Хорошее дело, наверно, балет. Единственное, что мне там не нравится, это то, что все мальчики в обтянутых штанах прыгают. Неприятно. Тоже, пижоны! Будто не могли обычные брюки надеть!

 

Моя любовь

Это было в то лето, когда мы с Таней Подгородецкой гуляли вместе во дворе и Таня называла меня тюленем и очень славно смеялась, видя моё явное недоумение по поводу того, что я, оказывается, тюлень.

Однажды вечером мы решили пожениться. То, что мы любили друг друга, было очевидно, но мы знали точно, что наши родители никогда не договорятся. Дело в том, что моя мама работала преподавателем литературы в одном из наших городских институтов, и за это Танины родители ругали её «интеллигенцией». Что это слово значит – этого я никак не мог понять, но знал точно, что скорее Танины родители повесятся, чем будут дружить с моей мамой. Папа мой, в свою очередь, говорил про Таниных родителей такие слова, которые в нормальных книгах не пишут, и было непонятно, то ли он заступается за маму, то ли просто тоже не любит Таниных родителей.

Короче говоря, выход был только один. Бегство. Я знал одно укромное место в рощице за домом, там можно было пожить, пока не начнёт холодать. А дальше было бы видно.

– Ну что, Тань, – спросил я свою невесту, – согласна ты быть всегда вместе, и в печали, и в радости?

– Да не проблема, – отвечала очень серьёзно Таня Подгородецкая.

И мы пошли.

Приходим в это укромное место в рощице, и тут начинается гроза. Гром, молнии, земля дрожит то ли от страха, то ли от восторга. И мы, сжавшись, сидим на одном большом пне, оставшемся от спиленного или, может быть, ровно сломанного дерева.

– Тань, – сказал я, – ты знай, что я за тебя готов пожертвовать жизнью!

– Это хорошо. Но кто тогда заботиться обо мне будет, если ты пожертвуешь? У меня же теперь, кроме тебя, никого нет!

– Да нет, я буду и заботиться, но в принципе-то готов и жизнью, если что!

– Слушай, – вдруг довольно резко сказала Таня, – ты какой-то дурак! Тебе бы только пожертвовать жизнью, а за что – неважно!

– Верно, – почему-то согласился я. – Тогда не буду. Буду жить девяносто четыре года, как прабабушка, и пока всех не похороню – не умру.

– Вот и славно, – улыбнулась Таня.

Какое-то время мы, как два героя какого-нибудь заумного фильма, сидели молча спинами друг к другу и мокли под сумасшедшей грозой. Потом Таня сказала:

– Слушай, мне чё-то холодно.

– И мне, – сказал я.

Ещё какое-то время царило молчание. Потом я сказал:

– Слушай, Тань, давай договоримся, что ровно через тринадцать лет, когда нам уже будет по восемнадцать, мы встретимся точно на этом месте, пойдём в загс и тогда уже точно поженимся, а сейчас всё пока – по домам.

– Прямо вот так вот? – спросила Таня.

– Вот так, – очень уверенно ответил я, потому что к холоду постепенно добавлялся ещё и голод.

– Ну, это как-то несерьёзно, – ответила Таня. – Даже часа вместе не прожили… – и вроде бы на секунду расстроилась, но тут же спохватилась: – Хотя вообще-то ты прав, конечно. Но через тринадцать лет – точняк? На этом же месте?

– Слово кабальера, – отчего-то вырвалось у меня, хотя я не знал, кто такие кабальеры…

Гроза по-прежнему бушевала, и мы, насквозь мокрые и счастливые, шли в сторону наших домов.

И только когда я уже звонил в звонок своей квартиры, мне почему-то стало на мгновенье страшно: я-то приду ровно через тринадцать лет в то место, где мы были, – ещё бы, ведь слово какое дал, но что если Таня обо всём за это время забудет?..

Но я быстро перестал об этом думать, потому что мама открыла дверь и сказала, что у неё для меня сюрприз: она купила мне железную дорогу, о которой я давно мечтал. Да и Таня ничего не забудет! Разве она хоть раз меня обманула? Нет. Значит, и насчёт нашей встречи можно не беспокоиться!

 

Скоро будет август

Вот эта дорога. Домик вдалеке, где раньше жил старик козопас. Всегда ходил по горе со своими козами. Где они содержались (а штук пятнадцать коз было, не меньше) – никогда я не понимал. Когда дорога закончится, будет рощица. Там орешник, но что сейчас, что раньше там были только зелёные, твёрдые, кисловатые на вкус орехи. Может, это какие-то дикие орехи и их вообще есть нельзя? Когда-то я считал, что это настоящие лесные орехи, потому что рощица ведь лес, хоть и маленький; но орехи никогда не созревали, так я их толком и не поел. Однажды только попробовал, поэтому знаю – кислые.

Бабушка отчётливо помнит, что было до войны, а моё детство, за которое я так сильно бабушку люблю, она уже не помнит и путает с детством мамы, тёти, сестры. Всё переплелось у неё в голове, только особняком стоит в памяти вечер, когда к ним на танцы пришёл кучерявый смуглый парень и пригласил её. Через двадцать восемь лет он станет моим дедушкой, но пока я совсем ни при чём. Бабушка помнит свой город, его, подруг, станцию Глотовка, куда эвакуировали из Карачева всех, кто не мог идти на фронт, и ей неведомо даже, что нет такой больше страны – Советский Союз, ей нужно потанцевать сейчас с этим кучерявым, да сделать так, чтобы не обиделся Павлик, чтобы не заревновал…

Смерти бабушка не боится. Она, может, о ней никогда всерьёз и не думала, но после того как не стало деда, она смерти даже как будто немножко ждёт. А всё, что здесь, – интересно, но это уже не главное. Танцы, песня «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт», которая пелась их комсомольским хором, Павлик, письма в коробке из-под тульского пряника – ей надо срастись со всем этим. Я понимаю это и люблю бабушку даже сильнее. Она готова меня отпустить.

Ничего для меня не значит, что сел на одиннадцать лет Димка, у которого возле двери на синей краске было выцарапано ключом «Super club». Может, даже за что-то серьёзное сел, но мне это не мешает любить его. Димка по правде был суперский, со своими пугачами из велосипедных спиц и уменьем вырвать одним тычком два ребра. Пусть он сел. Он от Русли-фаната меня защитил. Русля хотел, чтоб я в цементе застыл босыми ногами, и я бы застыл, я Руслю боялся. А Димка шёл мимо, так Русля после Димкиного удара сам в этот жидкий цемент полетел, прямо мордой своей противной в массу вязкую шлёпнулся и в слюнях чуть не захлебнулся от обиды. А Димка меня тогда ещё чаем угощал с тортом, на такси катал и как-то вскользь совершенно правильно сказал, что президентом американским будет Буш. Тогда был Рейган, до выборов оставалось ещё полгода, а Димка уже всё знал. Значит, и насчёт того, что он телепат, было правдой. И сахар у него дома был коричневый, но не потому, что жжёный, а потому, что из Африки; я теперь точно знаю, что Димке можно верить.

Лето скоро закончится. Ещё только конец июля, но уже грунт порезче хрустит под ногами, что-то рыжеватое, строгое готовится проникнуть в жизнь. На всё будет наведён фокус, плотней станет небо, не будет уже июльского чувства, что мы все в прозрачном полиэтиленовом пакете. И покажется вдруг, что плюс восемнадцать – очень даже тепло и на дождливое лето пеняли мы зря.

Зайду в магазин. Куплю арбуз, поедим с бабушкой на ночь. Вот здесь, здесь был деревянный городок и шалаш, здесь Мухан целовался с красивой-красивой девчонкой. Сколько Мухану было лет тогда? Конечно, меньше, чем мне сейчас. А я до сих пор таких красоток не целовал. За что Мухан им нравился? Он и не говорил-то почти ничего. Сурово смотрел, вино глотал; правда, здоровый был, майку без рукавов носил, так мышцы еле в разрезы для рук пролезали. Днём Мухан должен был работать на деревообрабатывающем комбинате, но он сбегал с работы и играл с нами в футбол. Матерился так, что трескалась кора земная, но чувствовалось, что он добрый. С такими мышцами нетрудно, наверно, быть добрым: всё ведь в твоих руках! А если так, чего выступать?

Вот и до военторга дошёл. Тут жил толстый Андрей. Все шоферы автобусов возили его в кабине, разговаривали с ним шумно и важно, и позже толстый Андрей и сам стал на автобусе работать. Пончик была его кличка. Как-то Лёша Хаецкий вынес гитару, и я сыграл Цоя «Белый снег». Пончик принёс, тут же сбегав домой, чёрную потрёпанную книгу о группе «Кино» и мне подарил. А месяца через два мне купили новую осеннюю куртку, так что старую, кожаную, которая, честно, мне и не нравилась никогда, я пошёл дарить Пончику. Но он не взял. Сказал, что больно уж крутая для него. Странно, она только что кожаная, а так обыкновенная. Но Андрей не взял. Кому-то я её другому подарил, не помню уже кому.

Арбуз купил. Горы видны на луне. И кратеры. Код подъезда снова забыл (он недавно сменился), ключей нет, бабушку сейчас звонком разбужу. А время-то, время! Первый час!

Интересно, кто там сейчас на дороге. Вдруг вышел пройтись старик козопас? Представляю: идёт, беломорину курит, грунтом похрустывает, помнит давнее-давнее время, но никто не спросит его о нём, старик и молчит. Но нет, нет. Никого там сейчас нет на дороге. Только какой-нибудь не рассчитавший время дачник включил дальний свет и рад, что въезжает в город. Рощицу с кислыми орехами просветил случайно насквозь и выехал на шоссе. Там уже не грунт, а недавно уложенная, ровная, без единой колдобины, дорога. Красота…