Бумага, и много, разной по плотности, зернистости, массе, формату. От тонкого картона для акварелей до белой, тоже тонкой, как пакеты из-под хлеба. Два или три куска картона на подложку, а поверх кусок мольтона, чтобы бумага не соскальзывала. Губка и обыкновенная тряпка. Темные чернила, тонкие волосяные кисти.

– Они из волоса куницы, не переживай, – уточняю я, обращаясь к хорьку.

Зверек обиженно глядит на меня, не понимая, почему я снаружи клетки, а он внутри.

Явившись три часа назад в мастерскую, я нашел его чуть ли не наполовину выбравшимся из большой металлической клетки.

– В этом металле нет цинка, – первое, что сказал мне Лео, поднимаясь навстречу. – Хорьки его не переносят.

Лео просидел целую неделю в Интернете, и теперь он большой специалист по уходу за хорьками. И по тому, как делать покупки в Сети. Кроме этого металлического катафалка, он приобрел мясо, пару яблок, мешок странного вещества, похожего на опилки (это гранулированная смесь специально для хорьков, объяснил он, для сбалансированного питания), и еще нечто, напоминающее дохлую мохнатую мышь на веревочке.

– Мне стало скучно, – оправдывается он, – поэтому я пошел и купил понемножку всего, что может пригодиться.

– Раз уж у тебя так много свободного времени, почему бы тебе не навести здесь порядок? – спрашиваю я, кивая на разбросанные повсюду остатки его вчерашнего ужина.

Я понимаю, что похож сейчас на ехидную домохозяйку, но как обойтись без нотаций: Лео сводит меня с ума. Выпивает стакан вина – и оставляет стакан на столе. Прочтет газету – бросает ее на пол и забывает о ее существовании. Сидит в окружении стаканов, пепельниц, полных окурков и, вместо того чтобы убраться, лезет в Интернет изучать хорьковедение.

– Это можешь сделать и ты, – закрывает он тему нетерпеливым жестом. – Ты лучше скажи, хорек привит?

– Мне-то откуда знать? Об этом нужно спрашивать у его хозяйки.

– А разве не ты его хозяйка?

– Нет. Ева.

– Хочешь сказать, что, как только ты прекратишь трахать ее, она заберет его отсюда? – Лео морщится, словно от зубной боли.

Неужели он уже успел так привязаться к хорьку?

Упоминание о Еве задевает меня. Не знаю почему. И я отвечаю довольно резко:

– Понятия не имею, Лео. Меня больше волнует, как мне работать с этой клеткой посреди мастерской.

– Но сейчас почти пять часов, слишком прохладно, чтобы держать зверька на улице. Хорьки чувствуют себя комфортно при двадцати градусах. Ты плохо поступил, оставив его здесь вчера вечером. Сегодня утром я нашел его свернувшимся в клубок в уголке дивана. Мастерская тоже не самое теплое место, – говорит он и кивает на горящую печь.

– Ты затопил печь специально для хорька?

– А ты хочешь, чтобы он заболел? – взрывается мой друг. – И прекрати называть его хорьком! У него что, имени нет?

– Есть. Его зовут Да Винчи.

– Какое дурацкое имя.

– Это, если тебе не известно, имя одного гения.

– Ты правда чокнутый.

Между прочим, когда чуть позже я попрошу Лео отнести хорька к себе в квартиру, чтобы я мог спокойно побыть с Евой, он откажется, объяснив это тем, что от хорька воняет. Сам Лео, как я уже говорил, редкостный грязнуля и неряха, но терпеть не может дурных запахов, – комбинация, неподвластная моему разумению. Я не особо и настаивал, потому что, увидев зверька, Ева могла бы убедиться в том, что он чувствует себя отлично и что я соблюдаю свою часть договора. Намного раньше, чем пришла ее очередь соблюдать свою.

Я вижу, как она цепенеет под моим внимательным взглядом и с вызовом вскидывает голову.

– У меня блестящая идея, Да Винчи… а может, и не очень. – Я подхожу и наклоняюсь над клеткой.

Хорек, с надеждой глянув на меня, начинает бегать по ней из стороны в сторону, просовывая мордочку между прутьями. Он меня убедил? Я собираюсь выпустить его из клетки? Он явно недоволен тем, что его заперли в ней, это легко читается в его глазенках. Он думает, что, если я выпущу его, мы сможем вместе устроить много чего: поиграть в прятки или догонялки, покусать друг друга…

– Нет, Да Винчи, мы не можем сейчас поиграть, скоро явится гостья, – напоминаю я ему. Но он не видит в этом проблемы. Мы можем сделать это все втроем: бегать, прятаться и кусаться – он, я и гостья.

– Я не могу рисовать, когда ты прыгаешь на людей и кусаешь их. Мне предстоит очень серьезная работа, – объясняю я ему.

Да Винчи мне явно не верит. И его вины в этом нет.

Так или иначе, я должен решить, что с ним делать, не могу же я держать его все время в клетке. Не выношу вида зверья за решеткой.

Мною овладевает какая-то многовековая тоска.

Я встаю и стряхиваю пыль со своих брюк из синего льна. В мастерской и впрямь не очень чисто, но для того, чтобы рисовать, я должен чувствовать себя удобно. Легкие брюки и майка – моя обычная рабочая одежда. И босые ноги. Элегантные брюки на мне вовсе не потому, что должна прийти Ева или что-то в таком духе. Это просто брюки для работы. Не самые плохие из тех, что у меня есть, согласен, но все же рабочие.

Я хочу уловить ту ускользающую грацию, какую уже неоднократно угадывал в чистых линиях и движениях Евы.

Я поднимаю глаза и вижу Еву. Держась за ручку двери, она смотрит на меня сквозь стекло. Должно быть, входная дверь нашего жилища, ведущая в оба внутренних дворика, была открыта, и она пришла прямо в мастерскую, а не поднялась по лестнице в квартиру Лео. Неужели спросила дорогу у Мануэлы? Надеюсь, нет. Эта мысль изумляет меня: в обычных условиях то, что одна инструктирует другую, воспринималось бы довольно забавно. А впрочем, чем эта ситуация необычна? Тем, что тебе нужно сконцентрироваться на работе, напоминаю я сам себе. Я хочу уловить ту ускользающую грацию, какую уже неоднократно угадывал в чистых линиях и движениях Евы.

Она стоит на фоне низких строений из красного кирпича, и ее кудрявые волосы отливают рыжим, как на картинах Тициана. Она опускает глаза и видит за моей спиной хорька. Ее лицо как бы освещается изнутри, и она решительно открывает дверь, бросается к клетке и, даже не поздоровавшись со мной, опускается перед ней на колени.

– Лаки, как поживаешь? – Она просовывает палец сквозь прутья и дотрагивается до носа зверька.

– Его зовут Да Винчи, – напоминаю я ей.

– Мне кажется, ему здесь хорошо, – обращается она ко мне. – Спасибо. Ой, ты накупил ему кучу вещей!

Она обводит взглядом тяжелую керамическую чашку с едой, капельную поилку, шерстяную мышь, набитый сеном ящик-спальню и ящик-туалет и, наконец, маленький гамак, который Лео привязал к одной из стенок клетки. Я спросил тогда, нет ли у него температуры, но теперь, думаю, надо не забыть поблагодарить его за то, что не дал мне ударить в грязь лицом.

– Какой симпатичный гамачок, – говорит Ева, и ее взгляд, устремленный на меня, теплеет. Затем она опять поворачивается к хорьку. – Смотри, как он забавно распластался по полу! – умиляется она.

Я знаком со зверьком недавно, но уже раскусил этот один из многих его хитрых трюков. Эта поза, сопровождаемая невинным выражением мордочки, означает одно: я нежнейшее создание, как ты можешь удержаться, чтобы не взять меня на руки?

– Я могу взять его на руки? – спрашивает Ева.

Ну конечно. Разве в состоянии это подобие мягкосердечной школьной училки устоять перед распластавшейся зверушкой. Признаться, меня радует ее реакция. Может быть, не такая уж она и зануда, какой хочет казаться.

– Можешь. Как только мы закончим, – отвечаю я строго.

Ее лицо мрачнеет. Она бросает извиняющийся взгляд на Да Винчи, поднимается с колен, отряхивает джинсы и, брезгливо морщась, оглядывает комнату:

– У тебя не слишком чисто… Ладно, тогда начнем. Куда я должна встать?

Я неспешно изучаю ее с головы до ног. На ней потертые джинсы и великоватая ей темно-синяя футболка, легкая, но с длинными рукавами. Хотя я не удивился бы, явись она сюда закованная в латы. Я вижу, как она цепенеет под моим внимательным взглядом и с вызовом вскидывает голову.

– Сначала я скажу, что ты должна снять, – отвечаю я наконец.

– Не поняла! – Ее глаза мечут молнии.

– Не собираешься же ты позировать в таком виде. Или ты думаешь, я намереваюсь рисовать твой плохо сидящий наряд, а не твое тело?

– И что ты хочешь, чтобы я одела? – Она оглядывается в поисках шкафа со сценическими костюмами.

– Ничего. Я хочу только, чтобы ты разделась.

От изумления она широко распахивает глаза. Неужели она правда не ожидала такого?

– Ты с ума сошел? – почти кричит она. – Чтобы я разделась при незнакомом человеке! Даже не думай!

– Дорогая моя, – напоминаю я безжалостно, – ты подписала договор.

– Но там не было написано, что я должна позировать нагишом!

– Там было написано, что я выбираю день и график сеансов, в каком виде и в каких позах ты должна позировать, – цитирую я по памяти. – Я специально перечитал договор сегодня утром, словно предчувствовал, что ты начнешь капризничать.

Не находя аргументов, Ева судорожно ловит воздух ртом. Она явно не желает уступать.

– Или я должен понимать это как то, что ты хочешь разорвать наш договор? – Я смотрю на нее отстраненно и спокойно, будто общаюсь с напуганным зверьком. – Хочешь разорвать его, Ева? – спрашиваю я чуть слышно. – Ты вольна сделать это.

Она бросает на меня испепеляющий взор, и я вижу, что она вот-вот сбежит. Воздух между нами дрожит, на кону два возможных решения и два возможных исхода этой встречи. Я почти физически ощущаю смятение, которое окутывает ее словно облако пара. Нет, она не перебирает варианты. Она мечется между верностью слову, что исповедовала всю жизнь, и сильным манком чего-то неведомого ею до сей поры. Она не может согласиться, но хочет согласиться.

Поэтому убеждает себя, что должна согласиться.

– Но если я разорву договор, ты выбросишь на улицу Лаки, – говорит она.

– Нет, я не выброшу Да Винчи на улицу. Я верну его тебе. Я также подарю тебе эту клетку. И гамак тоже, – отвечаю я шутливым тоном и вижу, как она едва заметно расслабляется.

– И куда я дену эту клетку? – спрашивает она с коротким смешком. – Она займет всю мою гостиную…

Повисает тишина. Она снова смущенно глядит на меня.

В комнате ни звука, и на мгновение мне кажется, что она ушла.

Или прекратила дышать.

Но тут слышится слабый звук расстегиваемой «молнии».

Я улыбаюсь ей.

– Ну, давай, это же не конец света. Позировать обнаженной – нормальное дело. Уже много веков даже самые респектабельные дамы не чурались этого занятия, – успокаиваю ее я, стараясь не думать о тысячах моделей в истории живописи, которых даже с натяжкой трудно было назвать респектабельными дамами. Дух монпарнасской Кики, да прости меня за мое вранье. Оно исключительно для пользы дела.

– А я не могла бы позировать… ну, не знаю… в нижнем белье? – пытается поторговаться она.

Но я не из тех, с кем можно торговаться в этом вопросе.

– Хочешь, я предоставлю тебе альтернативу?

Вижу надежду на ее лице. Напрасную.

– Вместо набросков с обнаженного тела мы сделаем просто эротический рисунок. Ты приспускаешь джинсы и трусики и задираешь майку, а я рисую только то, что открыто.

– Только?! – взрывается она возмущением. – Но это намного хуже, чем быть голой!

Она права.

Я молча наблюдаю, как она судорожно мечется между предложенными вариантами, а затем, решительно ставя точку ее колебаниям, командую:

– Все, хватит терять время. Раздевайся смелее. И иди туда.

Я показываю ей на диван у стены и, отворачиваясь от нее, отхожу к столу. Спиной ощущаю ее растерянность, но не оборачиваюсь. Спокойно беру картонную подложку, лист бумаги, прикрепляю его под зажим, выбираю мягкий уголь.

В комнате ни звука, и на мгновение мне кажется, что она ушла. Или прекратила дышать. Но тут слышится слабый звук расстегиваемой «молнии».

Шорох. Сухой звук падающих на пол джинсов.