© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2009

© ООО «РИЦ Литература», 2009

* * *

 

I

Февральским утром 1810 года я покинул остров Леон, где служил в гарнизоне, и отправился в Кадис, повинуясь столь же краткому, сколь и сдержанному приглашению, которое некой даме угодно было мне прислать. Стоял чудесный, веселый и ясный день, обычный для Андалузии. Вместе с другими товарищами, шедшими в том же направлении, хотя и с иной целью, я шагал по длинному перешейку, который служит тому, чтобы материк не имел несчастья быть отделенным от Кадиса. По дороге мы осмотрели замечательные укрепления – Торрегорду, Кортадуру и Пунталес, побеседовали с монахами, с важными персонами – руководителями фортификационных работ; поспорили о том, достаточно ли отчетливо, видны позиции французов по другую сторону бухты, выпили по стаканчику в таверне Поэнко близ Пуэрта-де-Тьерра и наконец распрощались на площади Сан-Хуан-де-Дьос, откуда каждый из нас направился по своим делам. Это было, повторяю, в феврале, не скажу точно, в какой именно день, но несомненно в начале месяца, ибо у всех был еще жив в памяти наш гордый ответ французам: «Город Кадис, верный своей присяге, не признает иного короля, кроме сеньора дона Фердинанда VII. 6 февраля 1810 года». Когда я дошел до своей цели на улице Вероники, хозяйка дома, донья Флора, сказала мне:

– Меж тем как графиня с нетерпением ожидает юного кабальеро, он изволит коротать время с веселыми красотками в таверне Поэнко!

– Сеньора, – ответил я, – клянусь, что у Поэнко я не видел ни одной девушки, кроме Пены Игадос, по прозвищу Пышка, и Марии де лас Ньевес из Севильи. И да будет Бог мне свидетель, мы задержались там не больше часа, и лишь затем, чтобы не заслужить упрека в невоспитанности и неучтивости.

– Какая неслыханная наглость! – воскликнула разгневанная донья Флора. – Знайте, кабальеро, мы с графиней весьма недовольны вами, да, сеньор. С прошлого месяца, когда моей подруге посчастливилось напасть на след этой заблудшей овечки в Пуэрто, вы посетили нас не более двух или трех раз, предпочитая проводить свой досуг среди солдат и веселых девиц, вместо того чтобы искать общества серьезных и воспитанных особ, столь полезного неопытным юнцам. Что сталось бы с тобой, – прибавила донья Флора, неожиданно смягчаясь и переходя на задушевный тон, – что сталось бы с тобой, юное создание, брошенное в столь нежном возрасте в водоворот жизни, если бы мы, сжалившись над твоим сиротством, не приголубили и не приютили тебя, укрепляя здоровой, вкусной пищей твою плоть и мудрыми советами твой дух! Несчастное дитя!.. Ладно, не стану больше тебя бранить, плутишка. Ты прощен. Обещай с сегодняшнего дня не заглядываться больше на бессовестных девиц, которые посещают таверну Поэнко. Сын мой, цени общество достойных, порядочных людей, имеющих определенный вес и положение… Скажи-ка мне, что ты хочешь на завтрак? Ты останешься у нас до утра? Может, ты ранен, контужен и тебе требуется перевязка? Если захочешь отдохнуть, не забудь, что рядом с моей комнатой тебя ждет уютная спаленка.

Свои слова донья Флора подкрепляла чудесной гаммой жестов и подмигиваний, милыми гримасками, неожиданным взлетом бровей, выразительным оттопыриванием губ и прочими ужимками, которые стремительно чередовались на ее ухоженном, искусно подкрашенном лице. После того как я – полушутя-полусерьезно – принес ей свои извинения, она принялась отдавать приказания относительно моего завтрака; раскаты ее властного голоса еще гремели на весь дом, когда в гостиную, с трудом сдерживая смех, вошла графиня, которая из соседней комнаты слышала, как отчитывала меня донья Флора.

– Моя подруга права, – сказала мне графиня после приветствия, – сеньор дон Габриэль – ветреный юноша, и не худо бы держать его в ежовых рукавицах. Слыханное ли дело – желторотый птенец заглядывается на хорошеньких девушек! Какое бесстыдство! Ему впору заниматься в школе или сидеть пришитым к юбке какой-нибудь серьезной, положительной особы, кладезю назидательных советов!.. Приберите юношу к рукам, донья Флора, направьте его сердце на путь возвышенных чувств, растолкуйте ему, что истый кабальеро обязан питать уважение к достопочтенным памятникам древности.

Выйдя из комнаты, донья Флора вернулась, неся две штуки шелковой ткани, желтой и алой, и тут же принялась с помощью горничной мастерить нечто вроде классической туники или хитона, обшивая ее серебряным галуном. Зная слабость доньи Флоры к экстравагантным туалетам, я подумал было, что странное одеяние готовится для нее, но, убедившись, что их скроено немалое количество, решил, что скорее всего они предназначены для театральных статистов или цирковых наездников.

– До чего же вы ленивы, сеньора графиня! – воскликнула донья Флора. – Ну как с вашим талантом к шитью не помочь мне выполнить заказ для «Крестоносцев Кадисской епархии», которым предназначено покончить с Францией и королем Жозефом?

– Мне не по душе, дорогая моя, терять время на глупости, – ответила моя бывшая госпожа. – Если уж надо колоть пальцы иголкой, то я предпочитаю по-прежнему шить белье для наших бедных солдатиков, которые пришли с Альбукерке из Эстремадуры такими жалкими и оборванными, что больно на них смотреть. Поверьте, дорогая донья Флора, они, и только они, изгонят французов, а не эти уроды крестоносцы во главе с вашим доном Педро дель Конгосто, самым безумным среди всех безумцев нашей земли, прошу прощения за правдивые слова.

– Голубушка моя, не говорите подобных вещей при этом невинном юнце, – взмолилась донья Флора с плохо скрываемым удовлетворением, – а то он, чего доброго, вообразит, будто славный военачальник крестоносцев, ради которого я тружусь с иголкой в руке, питал ко мне когда-либо иные чувства, кроме чистейшей привязанности, не запятнанной ничем таким, что Дон Кихот именует «вызывающим кокетством». Увидев меня впервые в доме моего кузена дона Алонсо, дон Педро полюбил меня столь самозабвенно, что во всей Андалузии он не нашел другой женщины, достойной хотя бы одного его взгляда. С той поры и по сие время его поклонение приобретает с каждым годом все более утонченный, возвышенный и платонический характер. Свои чувства ко мне он неизменно выражает в наипочтительнейшей манере, и за все долгие годы нашего знакомства он не посмел меня коснуться и кончиком пальца. Люди толковали, будто мы склонны вступить в брак. Но не говоря уже о том, что мне ненавистно все напоминающее мужчину, дон Педро до корней волос вспыхивает при подобных толках, усматривая в них прямое оскорбление своей и моей скромности.

– Да и не годится шестидесятилетний дон Педро в мужья такой молодой и свежей женщине, как вы, мой друг, – сказала, смеясь, Амаранта. – А раз уж мы заговорили об этом, не сочтите мой совет навязчивым или нескромным, но, право, вам следовало бы поторопиться с замужеством, дабы не угас прекрасный род Гутьерреса де Сисньега. При этом надо выбирать мужа подходящего, другими словами, не такую старую худую клячу, как дон Педро, а нежного юнца, способного внести в дом радость, ну, к примеру, нашего Габриэля, который нас слушает и несомненно будет счастлив взвалить себе на плечи столь сладостное бремя.

Уплетая завтрак и прислушиваясь к остроумному разговору двух дам, я соглашался решительно со всеми доводами Амаранты, но донья Флора, угощавшая меня с отменной учтивостью, воскликнула, негодуя:

– Господи Иисусе, ну чему вы, друг мой, учите этого бедного ребенка, который, по счастью, не понимает ничего, кроме команды построиться по четыре в ряд? Зачем кружите ему голову?.. Габриэль, не слушай. И не вздумай по наущению милой плутовки графини свернуть с пути истинного, а то, пожалуй, вдруг начнешь рассыпаться в комплиментах, вздыхать и заливаться слезами. Дети – в школу. Чего только не выдумает эта Амаранта! Дорогая моя, да разве мальчик железный! Его счастье, что он встретил женщину с добрым сердцем, одинаково умеющую как укрощать безрассудные порывы юности, так и побеждать козни врага. Запасись терпением, Габриэль, не торопись, спокойно жди своей судьбы, уготованной тебе Богом. Да, жди, но без жарких, восторженных чувств и юношеского сумасбродства. Помни, ничто так не украшает благородного и деликатного юношу, как осторожность. И наконец, учись у дона Педро дель Конгосто, учись у него. Бери пример с его почтительности, с его суровости, с его твердости, с его неизменного платонического бесстрастия. Учись у него обуздывать свои порывы, нарочитой учтивостью выражений охлаждать пылкость мыслей, гасить любовный огонь, держать в узде свои руки, язык и сердце, готовое вырваться из груди.

Мы с Амарантой едва подавляли желание расхохотаться. Тут в коридоре послышались шаги, и горничная, войдя, доложила о приходе кабальеро.

– Это англичанин, – сказала Амаранта. – Поспешите принять его.

– Иду, иду, друг мой. Посмотрим, не удастся ли мне выпытать у него то, что вам хотелось бы узнать.

Мы с графиней остались вдвоем и смогли не спеша, спокойно, без свидетелей поговорить, в чем читатель убедится, если у него хватит на то терпения.

II

– Габриэль, – сказала мне графиня, – я вызвала тебя, желая сообщить, что вчера на небольшом судне прибыл из Картахены в Кадис наш несравненный дон Диего, граф де Румблар, сын моей родственницы, величественной и монументальной сеньоры доньи Марии.

– Я не сомневался, – ответил я, – что этот повеса вскоре появится в Кадисе. Не прихватил ли он с собой какого-нибудь молодчика из Вистильяс или завсегдатая сборищ у сеньора Мано де Мортеро?

– Не знаю, приехал ли он один или со своими дружками. Но мне известно, что мать весьма обрадовалась неожиданному появлению сынка, а тетушка, то ли желая уязвить меня, то ли и в самом деле обнаружив перемену в характере племянника, заявила вчера в присутствии всей семьи: «Если молодой граф станет вести себя, как подобает серьезному человеку, он заслужит наше расположение и получит право на высшую награду, какую только смогут предложить ему две семьи, желающие соединиться».

– Сеньора графиня, на вашем месте я посмеялся бы и над доном Диего, и над злыми кознями всех престарелых маркиз с их дворянскими грамотами.

– Ах, Габриэль, это легко сказать, ведь ты ничего не знаешь! – воскликнула с огорчением графиня. – Поверишь ли, они делают все, чтобы отнять у меня любовь и привязанность дочери. Сперва они разлучили ее со мной, а несколько дней назад решительно запретили Инес бывать у меня и закрыли передо мной двери своего дома. Кончится тем, что моя дочь совсем отвыкнет от меня. Бедная девочка не виновата: она ведь не подозревает, что я ее мать, редко меня видит и, хочешь не хочешь, слушает их наговоры… Один Бог знает, на что они только не решатся, чтобы посеять в ее сердце ненависть ко мне. Скажи, разве это не самое тяжкое наказание, какое только можно себе представить? И разве я не вправе после этого умирать от ревности, самой худшей, мучительной и безнадежной ревности, которая рвет на части сердце женщины? Понимая, что они задумали отнять у меня дочь, лишить меня единственного утешения в жизни, я прихожу в такую ярость, что чувствую себя способной совершить поступок, недостойный моего положения и имени.

– Ваши невзгоды, – сказал я, – отнюдь не кажутся мне такими тяжкими и непоправимыми, как вы это себе рисуете. Вы можете потребовать свою дочь и навсегда взять ее к себе.

– Это трудно, очень трудно. Разве ты не понимаешь, что по закону у меня нет никакого права вернуть ее в мой дом? Они объявили мне войну не на жизнь, а на смерть. Вообрази, они добиваются моего изгнания из Кадиса и не остановились даже перед тем, чтобы объявить меня сторонницей французов. Недавно, как ты знаешь, они пытались тайком от меня бежать в Португалию; мне удалось помешать этому, помнишь, я явилась к ним вечером вместе с тобой и пригрозила публично разоблачить их планы. Графиня де Румблар всей душой возненавидела меня, узнав, что я решительно возражаю против брака Инес с ее непутевым сыном. Моя тетка, помешанная на достоинстве дома и фамильной чести, доставляет мне еще больше огорчений, чем графиня, движимая злобой и алчностью. Живи я в Мадриде, где у меня большие связи и возможности, мне было бы нетрудно преодолеть все эти помехи. Но мы находимся в Кадисе, в осажденном городе, где у меня мало друзей, меж тем как моя тетка и графиня де Румблар с их показным патриотизмом пользуются здесь благосклонностью всех власть имущих. Представь себе, что им удастся добиться моего изгнания и, пользуясь моим отсутствием, они обманом насильно выдадут бедную девочку замуж. Вообрази на минуту, что это произойдет, и…

– О сеньора! – с жаром воскликнул я. – Этого не случится, пока живы вы и я. Поговорим с Инес, откроем ей то, что ей уже давно надлежит знать…

– Расскажи ей обо всем, если у тебя хватит смелости…

– Как, вы думаете, у меня не хватит смелости?

– Я должна коснуться еще одного вопроса, о котором ты ничего не знаешь, Габриэль. Это огорчит тебя, но тебе пора узнать правду… Ты полагаешь, что все еще имеешь над Инес ту власть, которую имел недавно и сохранял некоторое время после того, как ее положение резко изменилось?

– Простите, сеньора, но я не в силах поверить, будто потерял эту власть. Не взыщите за самоуверенность.

– Несчастный мальчик! – произнесла графиня с нежным сожалением. – Жизнь соткана из тысячи мучительных перемен, и тот, кто слепо верит в постоянство любезных его сердцу чувств, похож на мечтателя, принимающего тучи на горизонте за неподвижные горы. Миг – и луч света изменит их очертания, если только порыв ветра не разгонит их раньше. Два года назад моя дочь и ты были беспомощными, покинутыми детьми. Оторванность от мира и общие невзгоды укрепили вашу естественную склонность. Так родилась любовь. Потом все изменилось. Но к чему повторять то, что тебе давно известно? Когда жизнь Инес так счастливо преобразилась, она не забыла верного товарища своих черных дней. Это прекрасное чувство, и никто не способен оценить его больше меня. Я относилась к нему весьма терпимо и даже поощряла его из желания уязвить гордость моей знатной родственницы. Но я знала, что разлука и время положат конец детскому увлечению, как это на самом деле и произошло.

Я был ошеломлен, слова графини рассеяли плотную пелену, за которой скрывалась истина. Впрочем, разум советовал мне не принимать на веру слова женщины, столь изощренной в обманах, и я выжидающе молчал, стараясь сделать вид, будто примирился с полученным ударом.

– Помнишь тот вечер, когда мы прибыли сюда из порта Санта-Мария? Здесь, в этой самой гостиной, нас встретила донья Флора. Мы вызвали Инес, она увидела тебя, ты говорил с ней. Бедняжка была так взволнована, что отвечала невпопад. Без сомнения, она сохраняет к тебе чистую и благородную привязанность сестры, но ничего больше. Неужто ты не понял, Габриэль, не заметил и не почувствовал, что Инес уже не любит тебя?

– Сеньора, – ответил я в смущении, – наша встреча была столь краткой, вы так настойчиво уговаривали меня покинуть дом, что я просто не успел заметить никакой перемены.

– Так вот, можешь мне поверить. Я знаю, что Инес больше тебя не любит, – проговорила она так убежденно, что в этот миг я возненавидел мою прекрасную собеседницу.

– Вы уверены в этом?

– Да.

– Возможно, вы ошибаетесь.

– Нет, Инес тебя больше не любит.

– Почему? – порывисто и резко спросил я.

– Да потому, что она любит другого, – услышал я спокойный ответ.

– Другого?! – воскликнул я, настолько потрясенный, что долгое время даже не мог отдать себе отчет в своих переживаниях. – Другого? Этого не может быть, графиня. Кто он? Я хочу знать.

Я говорил, а сердце мое сжималось от невыносимой боли, казалось, в него впился клубок ядовитых змей, терзая и разрывая его на части. Я пытался сохранить видимое спокойствие, но невнятная речь и прерывистое дыхание слишком ясно давали понять, что я уязвлен, пал духом и утратил самообладание.

– Ты хочешь знать? Ну что же, могу сказать. Это один англичанин.

– Тот самый? – спросил я, вздрогнув и указав на дверь в гостиную, из которой доносились голоса доньи Флоры и ее гостя.

– Тот самый.

– Сеньора, этого не может быть, вы ошибаетесь! – крикнул я, не в силах сдержать гнева, вспыхнувшего пламенем наперекор всем доводам рассудка и требованиям вежливости. – Вы насмехаетесь надо мной, вы унижаете и топчете мою гордость, как делали это всегда!

– Какой взрыв ярости! – воскликнула она, смеясь. – Успокойся, не безумствуй.

– Простите, если оскорбил вас резким словом, – проговорил я, опомнившись, – но я не могу поверить сказанному. Все, чем я живу, восстает против такой мысли. Я поверю лишь в том случае, если услышу подтверждение из уст Инес. Иначе – нет. Пусть я слепой глупец, сеньора, но мне ненавистен луч света, которым вы пытаетесь осветить страшную бездну, разверзшуюся у моих ног. И, наконец, вы еще не сказали мне, кто он, этот англичанин, на чем основано предположение…

– Этот англичанин появился здесь полгода назад, вместе со своим другом лордом Байроном, который недавно уехал на Восток. Имя того, что остался здесь, лорд Грей. Ты хочешь знать, на чем основано мое предположение, что Инес его любит? Об этом говорит тысяча признаков, они меня не обманывают, да и не могут обмануть женщину с моим опытом. Ты удивлен? Наивный мальчик, ты вообразил, что в мире все создано тебе на радость. Как раз наоборот, дитя мое. Почему ты считаешь, что Инес будет любить тебя всю жизнь наперекор вашей разлуке, которая в этом возрасте равносильна забвению? Не слишком ли многого ты захотел? Нечего сказать, скромные требования! Год за годом Инес будет верна своей любви, вечно… Как бы не так! Привыкни к мысли, что в мире, кроме тебя, существуют и другие мужчины, а у молодых девушек имеются глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать.

Слова графини, заключавшие в себе глубокую истину, наносили мне один смертельный удар за другим. У меня было такое чувство, будто графиня острыми ножницами кромсает мою душу, чтобы потом развеять ее по ветру.

– Ну так вот. Время шло, – продолжала она. – В Кадисе появился англичанин и нанес нам визит. Теперь он часто посещает другой дом, в котором любим… Тебе это кажется невозможным, невероятным. Но это самое обычное явление в жизни. Ты, может, думаешь, что англичанин – человек неприятный, грубый, резкий, с красным лицом, прямой как палка – словом, один из тех пьяниц, которых ты видал в детстве на площади Сан-Хуан-де-Дьос? Ничего подобного, лорд Грей человек утонченный, широко образованный, с прекрасной внешностью. Он принадлежит к одному из лучших семейств Англии и богат, как перуанец… Вот… А ты полагал, что подобными достоинствами обладает лишь сеньор дон Габриэль Ломаный Грош! Какое заблуждение! Но слушай дальше. Лорд Грей пленяет всех девушек своей приятной беседой. Вообрази, он так молод, а уже успел объездить всю Азию и часть Америки. Его познания огромны, рассказы о виденном и пережитом волнуют и захватывают слушателей. Кроме того, он обладает редкой отвагой. Он испытал тысячу опасностей в борьбе с природой и людьми и повествует о них со столь пылким красноречием и поразительной скромностью, стараясь преуменьшить свои заслуги и умолчать о подвигах, что, слушая его, невозможно удержаться от слез. У него есть книга с изображением ландшафтов, зданий, развалин, одежды и различных типов людей – все это он зарисовал в далеких краях; на свободных страницах изложены стихами и прозой тысяча прекрасных мыслей, суждений и описаний, исполненных высокой, красочной поэтичности. Понимаешь теперь, что такой человек может без труда внушить к себе любовь? Он входит в гостиную, девушки окружают его, и он принимается так искренне, так живо рассказывать о своих странствиях, что мы словно воочию видим перед собой высокие горы, полноводные реки, огромные азиатские деревья, леса, где путника на каждом шагу подстерегают опасности, мы видим отважного европейца, который вступает в борьбу с разъяренным львом или сражается с коварным тигром. Перед нами бушуют бури в Китайском море, ветер гонит и кружит корабль, словно щепку, и мы видим, как путник спасается от смерти лишь благодаря своей силе и ловкости. Перед нашими глазами расстилаются пустыни Египта с его светлыми, точно день, ночами, с пирамидами, рухнувшими храмами, с Нилом и бедными арабами, которые влачат жалкую жизнь на бесплодных просторах. Потом он говорит нам о несравненной Венеции, о городе, построенном на море, где вместо улиц каналы, а по каналам скользят гондолы – так называются в Венеции лодки, по вечерам в них катаются влюбленные пары – одни среди безмолвия спокойной лагуны. Он странствовал по Америке, где кроткие дикари ласково встречают путника; там реки водопадами низвергаются с высоких скал, взметая облака пены с таким ревом и грохотом, что кажется, будто половина океана обрушилась с высоты на другую половину, и гул разносится далеко вокруг. Все его рассказы горят такими живыми, трепетными красками, что картины встают перед нами одна за другой. О своих героических подвигах он говорит с предельной простотой, никогда не задевая самолюбия мужчин, которые слушают его с не меньшим вниманием, чем женщины, и почти с таким же удовольствием. Так вот, мой бедный Габриэль, ты теперь, надеюсь, понял, что обаятельному лорду Грею было нетрудно пленить пылкое воображение впечатлительной девушки, которая невольно обратила свой взор на того, кто так выделяется из толпы самовлюбленной посредственности. И наконец, лорд Грей сказочно богат. Конечно, деньги не могут заменить природных достоинств, но, если мужчина этими достоинствами обладает, каким великолепным фоном служит для них богатство. Лорд Грей прекрасно одевается, живет с размахом, умеет достойно принять своих друзей, но при этом его щедрость отнюдь не похожа на расточительство молодого вертопраха – человек из богатой, родовитой семьи, он привык к роскоши и любит тратить деньги на благо и удовольствие всех, кто его окружает. Он галантен без аффектации и скорее серьезен, чем весел. Ты теперь понял, бедняжка? Сообразил, что на свете может найтись человек, вполне способный поспорить с сеньором доном Габриэлем Ломаный Грош? Поразмысли, мальчик, хорошенько поразмысли, кто ты такой. Славный юноша, и только. Прекрасное сердце, природный ум – не спорю, ну а дальше что? Положение – начинающий офицер… Правда, ты успел отличиться, так что из этого? Недурная внешность… в разговоре ты талантами не блещешь, происхождение весьма скромное, хотя, возможно, ты считаешь себя отпрыском знатной семьи. Отвага – не отрицаю, даже больше; смелостью ты обладаешь в избытке, но блеснуть ею не умеешь. Начитанность скудная… манеры хорошие… Да, друг мой, несмотря на все твои немалые достоинства, ты беден, живешь скромно, так неужто ты претендуешь быть незаменимым, как наш бедняга Карл Четвертый, унаследовавший корону от своего отца? Нет, Габриэль, лучше успокойся и смирись.

Беспощадная отповедь произвела на меня ошеломляющее впечатление. Я был так подавлен, словно Амаранта обрушила на меня Муласен, эту высочайшую гору Испании.

Вот, сеньоры, именно так я чувствовал себя в эту минуту.

III

Что мог я возразить? Ничего. Что мне следовало делать? Молча страдать. Но человек, придавленный горой, редко смиряется со своей участью, и даже в том случае, если катастрофа представляется справедливой и заслуженной карой, он все же поднимает слабеющие руки и пытается сбросить рухнувшую на него громаду. Не знаю, руководило ли мной благородное чувство собственного достоинства или помогло суетное ребяческое тщеславие, но я сумел притвориться, будто не только смирился с нанесенным мне ударом, но совершенно безразличен к нему.

– Сеньора, – твердо сказал я, – мне известно, что я ничего собой не представляю. Я давно все обдумал, и вы меня ничуть не удивили. В самом деле, было бы непростительной дерзостью, если бы такой бедняк, как я, которому не доводилось ни путешествовать по Индии, ни созерцать иные водопады, кроме водопадов на реке Тахо в Аранхуэсе, посмел претендовать на любовь девушки с блестящим положением в свете. Человеку, лишенному знатности и богатства, не остается ничего другого, как предложить свое сердце поломойке или служанке, к тому же без достаточной уверенности, что они удостоят принять его. Вот почему мы смиряем свою гордость, сеньора, и, получив удар вроде того, что вы соизволили мне нанести, пожимаем плечами и говорим себе: «Терпение». И продолжаем жить, есть и спать… Было бы глупо умереть ради той, которая так быстро нас забыла.

– Ты рассвирепел, но пытаешься притвориться спокойным, – сказала мне с насмешкой графиня. – Если ты пылаешь от гнева, на, возьми мой веер, он охладит тебя.

И прежде чем я успел протянуть руку, графиня стремительным движением помахала веером перед моим лицом. Я рассмеялся, хотя мне было не до смеха, а она, помолчав, сказала:

– Я должна добавить еще два слова, едва ли они придутся тебе по вкусу, но запасись терпением. Я рада, что моя дочь отвечает на любовь англичанина.

– Само собой разумеется, сеньора, – ответил я, стиснув челюсти с такой яростью, словно мне в рот попала чудом вся Великобритания.

– Да, – продолжала она, – я приветствую все, что дает мне надежду увидеть мою дочь свободной от деспотической опеки маркизы и графини.

– Но англичанин, по всей вероятности, протестант.

– Над этим я не желаю задумываться, – отрезала графиня. – Возможно, он примет католичество. Но знай, меня ничто не остановит. Лишь бы моя дочь обрела свободу и я могла бы с ней видеться и говорить, как и когда желаю, а все остальное… Воображаю ярость доньи Марии, когда она поймет… Все должно остаться в тайне, Габриэль, я рассчитываю на твою скромность. Будь лорд Грей католиком, моя тетка едва ли воспротивилась бы его браку с Инес. Потом мы отправились бы втроем в Англию, далеко-далеко отсюда, в страну, где нет никого из моих родственников. Какое это было бы счастье! Ах, отчего я не папа римский, уж я бы разрешила девушкам-католичкам выходить замуж за еретиков.

– Надеюсь, ваше желание исполнится.

– О, я далеко не уверена в этом. Несмотря на свои огромные достоинства, англичанин ведет себя довольно странно. Он решительно никому не доверяет своих сердечных тайн, мы только догадываемся о них по некоторым признакам, а потом они подтверждаются неопровержимыми доказательствами – результат нашего долгого и осторожного наблюдения.

– Инес, наверное, открыла вам свою тайну.

– Нет, ведь я совсем не вижу ее. Это ужасно. По распоряжению доньи Марии три девушки уже давно не выходят из дому без охраны. Мы с доньей Флорой прилагаем неслыханные усилия, пытаясь заслужить доверие лорда Грея и выведать его тайну; но он молчит и бережет ее, как скряга свое сокровище. Кое о чем мы знаем через служанок или из суждений немногих лиц, вхожих в дом. Без сомнения, все это правда, друг мой. Смирись, не огорчай нас и не вздумай кончать самоубийством.

– Самоубийством? – переспросил я равнодушным тоном.

– Успокойся, успокойся, ты весь горишь, – твердила Амаранта, обмахивая меня веером. – Дон Родриго у подножия виселицы не держался с такой гордостью, как этот недозрелый генерал.

Тут я услышал голос доньи Флоры и мужские шаги. Донья Флора говорила:

– Входите, милорд, графиня ждет вас.

– Посмотри… увидишь, – сказала мне беспощадная Амаранта, – и сможешь сам судить, что у девушки неплохой вкус.

Вошла Флора, за нею англичанин. В жизни не случалось мне видеть такого красавца. Он был высокого роста, с удивительно белой, несмотря на загар, кожей, как это часто бывает у моряков и путешественников с Севера. Белокурые волосы по моде того времени небрежными локонами в беспорядке ниспадали на шею. По виду ему было не более тридцати – тридцати трех лет. Он выглядел серьезным и грустным, но держался просто, без нарочитой напыщенности, столь свойственной англичанам. Золотистый загар покрывал его лицо от середины лба до шеи, но горло и лоб выше линии шляпы хранили ослепительную белизну нежного воска. Тщательно выбритый подбородок был такой округлый, как бывает только у женщин; освещенный полуденным солнцем, англичанин походил на отлитую из золота статую. Однажды мне случилось видеть изображение бога Брамы, и вот теперь, много лет спустя, я, глядя на лорда Грея, вспомнил о нем.

Англичанин был одет элегантно, с некоторой едва заметной небрежностью; пальто наполовину скрывало его синий тонкого сукна костюм, в руках он держал круглую шляпу – такой фасон только начинал тогда входить в моду. На нем сверкали драгоценности – в те времена мужчины чаще, чем ныне, носили кольца; часы его были украшены брелоками. В общем, он обладал привлекательной внешностью. Я смотрел на него и с жадностью искал хоть какие-нибудь недостатки, но – увы! – не нашел ни одного. Меня глубоко огорчила его на редкость правильная испанская речь – ведь я ожидал, что он заговорит на смешном, ломаном языке; тщетно я утешал себя мыслью, что вот-вот услышу от него какие-нибудь глупости, но он не произнес ни одной.

Вступив в разговор с Амарантой, англичанин старался обойти молчанием тему, которую пыталась навязать ему, войдя в гостиную, донья Флора.

– Дорогой друг, – сказала она, – лорд Грей расскажет нам о своих любовных делах в Кадисе, это еще интереснее, чем повествования о путешествиях по Азии и Африке.

Амаранта торжественно представила меня гостю как выдающегося военного, второго Юлия Цезаря по стратегическим талантам и двойника самого Сида по храбрости; она добавила, что я сделал блестящую военную карьеру и при обороне Сарагосы удивил своими героическими подвигами как испанцев, так и французов. Иностранец с видимым удовольствием выслушал похвалы Амаранты, задал мне ряд вопросов по поводу войны и в заключение выразил желание стать моим другом. Его изысканная учтивость привела меня в ярость, но волей-неволей мне приходилось отвечать ему тем же. Зловредная Амаранта исподтишка смеялась над трудным положением, в которое я попал, и нарочитыми восхвалениями старалась еще сильнее раздуть внезапную симпатию и интерес англичанина к моей особе.

– Нынче в Кадисе отношения между испанцами и англичанами весьма обострились, – сказал лорд Грей.

– А я и не подозревала этого! – воскликнула Амаранта. – Так вот к чему привел наш союз.

– Это пройдет, сеньора. Мы несколько грубоваты, а испанцы чуть-чуть хвастливы и слишком уверены в своих силах, впрочем, почти всегда с полным основанием.

– Французы подходят к воротам Кадиса, – сказала донья Флора, – а нам, оказывается, не хватает людей для защиты города.

– Похоже на то. Вот почему Уэлсли обратился к хунте за разрешением, – добавил англичанин, – высадить с наших кораблей моряков для обороны укреплений.

– Вот и отлично, пусть высаживаются, – заявила Амаранта. – Ты согласен со мной, Габриэль?

– К сожалению, из этого ничего не вышло, – сказал лорд Грей, – испанские власти отказались от нашей помощи. Всякий, кто разбирается в военных делах, согласится со мной, что англичане должны высадиться на берег. Я уверен, что присутствующий здесь сеньор офицер держится такого же мнения.

– О нет, милорд, я держусь совсем иного мнения, – с жаром возразил я, страстно желая, чтобы наше разногласие послужило помехой к дружбе, которую мне пытался навязать ненавистный британец. – Полагаю, что испанские власти правы, не соглашаясь на высадку англичан. Гарнизон Кадиса достаточно силен, чтобы справиться с обороной города.

– Вы думаете?

– Да, думаю, – ответил я, пытаясь несколько смягчить невольную резкость тона. – Мы благодарим союзников за помощь, но дело в том, что они нам оказывают ее скорее из ненависти к общему врагу, чем из сердечного расположения к нашей стране. Мы вместе воюем, но если на поле боя этот союз необходим, ибо у нас не хватает регулярных войск против армии Наполеона, то для защиты крепостей, как известно, мы в помощи не нуждаемся. Кроме того, такая крепость, как Кадис, является крупным торговым городом, и его ворота ни в коем случае нельзя открыть перед союзником, каким бы честным он ни был. Как знать, не придется ли наш город слишком по вкусу вашим соотечественникам с их торговыми наклонностями – ведь Кадис все равно что корабль, стоящий перед материком на якоре. Гибралтар нас, верно, слышит и может подтвердить мои слова.

Говоря это, я не сводил глаз с англичанина в надежде, что мои неуважительные суждения вызовут у него взрыв ярости. Но, к моему великому удивлению, вместо гневной вспышки я увидел на его лице благожелательную улыбку, выражавшую полное согласие с моим мнением.

– Кабальеро, – сказал он, беря меня за руку, – не обессудьте за настойчивость и разрешите еще раз выразить желание стать вашим другом.

Сеньоры, я был ошеломлен.

– Но, милорд, вы как будто ненавидите ваших соотечественников? – спросила донья Флора.

– Сеньора, – сказал лорд Грей, – к сожалению, если иной раз мои природные свойства совпадают с характером моих земляков, то все же в большинстве случаев я отличаюсь от англичан не менее, чем турок от норвежца. Я ненавижу торговлю, ненавижу Лондон, этот мерзкий прилавок, где торгуют товарами со всего мира. Когда я слышу, что наши высокие учреждения, чиновники в колониях и весь великий флот старой Англии преследуют лишь одну цель – оказать поддержку торговле и покровительствовать алчным негоциантам, которые моют свои головы, круглые, как сыры, в грязной воде из Темзы, я испытываю нестерпимое отвращение и стыжусь, что я англичанин. Мои соотечественники себялюбивы, черствы, твердолобы, расчетливы и чужды поэзии. Их холодный ум лишен воображения, они как мрачная пропасть, недоступная солнечному лучу, и никогда ни одна нежная мелодия не найдет в них отклика. Они не признают ничего, кроме голого расчета; человека, заговорившего с ними о чем-либо другом, кроме цены на пеньку, они называют непутевым бездельником и врагом процветания родной страны. Они любят хвастаться своей свободой, но их ничуть не беспокоит рабство миллионов в колониях. Они желают, чтобы английский флаг развевался во всех морях, и требуют к нему уважения. Но в их толковании национальное достоинство означает превосходство лучших в мире английских скобяных изделий. Когда Англия снаряжает карательную экспедицию и грозит отомстить за оскорбление, нанесенное британскому льву, она в действительности желает наказать азиатские или африканские племена за то, что они покупают слишком мало нашего ситца.

– Иисус, Мария и святой Иосиф! – в ужасе воскликнула донья Флора. – Мне невыносимо слушать, что такой высокоодаренный человек, как вы, милорд, дурно отзывается о своих соотечественниках.

– Я всегда высказываю это мнение, сеньора, – продолжал лорд Грей, – и неустанно твержу его моим землякам. Но я молчу, когда они изображают из себя доблестных воинов и поднимают знамя с изображением лесного кота, которого они называют леопардом. Здесь, в Испании, я пришел в изумление, узнав, что мои земляки одерживают победы на поле боя. Когда лондонские купцы и мелкие торговцы прочтут в газетах, что англичане сражаются и выигрывают битвы, они надуются от гордости и вообразят себя властителями не только моря, но и суши; сняв мерку с планеты, они сошьют ей ситцевый чепец, который целиком накроет ее. Да, сеньоры, таковы мои земляки. Едва кабальеро упомянул Гибралтар, предательски захваченный нами и превращенный в склад контрабандных товаров, как меня осенили эти мысли, и в заключение я хочу изменить свое первоначальное мнение о высадке англичан в Кадисе. Сеньор офицер, присоединяюсь к вам: английским морякам следует остаться на своих кораблях.

– Рад, что ваши суждения совпали в конце концов с моими, милорд, – сказал я, полагая, что мне представляется случай вступить в схватку с ненавистным мне человеком. – Это верно, что англичане – расчетливые торговцы и прозаичные себялюбцы. Но мне странно слышать, как человек, рожденный английской матерью на английской земле, беззастенчиво хулит свой родной край. Допускаю, что в минуту заблуждения или ожесточенности человек может изменить родине; но даже продав свою страну из какого-то расчета, он не посмеет чернить ее в присутствии чужестранцев. Хорошему сыну следует скрывать пороки своих родителей.

– Но поймите, – сказал англичанин, – я скорее готов признать своим соотечественником любого испанца, итальянца, грека или француза, если он разделяет мои чувства и симпатии, чем жесткого, сухого англичанина, который глух ко всему, кроме звона от ударов золота о серебро и серебра о медь. Пускай этот человек говорит на моем родном языке, что из того? Ведь мы с ним никогда не договоримся и не поймем друг друга. Пускай мы оба родились на одной земле и даже на одной улице, что из того? Ведь нас разделяет пропасть, и мы более далеки друг от друга, чем Северный полюс от Южного.

– Родина, сеньор англичанин, наша общая мать, которая любовно растит своего сына-калеку наравне с красавцем-крепышом. Только неблагодарный человек может забыть свою родину, ну а поносить ее публично – на это способен лишь тот, кому свойственны чувства еще более низкие, чем неблагодарность.

– И этими чувствами, более низкими, чем неблагодарность, обладаю, очевидно, я, – сказал англичанин.

– Я предпочел бы вырвать себе язык, чем осуждать при иностранце моих соотечественников! – с жаром подтвердил я, готовясь каждую минуту к яростной вспышке со стороны лорда Грея.

Но тот, словно выслушав самый лестный отзыв о своей особе, сказал мне серьезно и невозмутимо:

– Кабальеро, ваш нрав и ваша горячая, искренняя манера спорить и выражать свое мнение до такой степени пришлись мне по душе, что я испытываю к вам уже не просто склонность, но самую глубокую симпатию.

Амаранта и донья Флора были поражены этими словами не меньше моего.

– Я не привык сносить чьи-либо насмешки, милорд, – сказал я, полагая, что он издевается надо мной.

– Кабальеро, – холодно произнес англичанин, – я не замедлю дать вам доказательство того, что необычайное сходство наших характеров вызвало во мне горячее желание установить с вами искреннюю дружбу. Выслушайте меня. Больше всего в моей жизни я страдаю от подобострастного одобрения всех моих поступков. Не знаю, вызвано ли такое потворство моим положением или моим богатством. Но где бы я ни появился, окружающие приводят меня в бешенство своей льстивой угодливостью. Стоит мне произнести какое-либо суждение, как все окружающие уверяют, будто держатся точь-в-точь того же мнения. Я же люблю противоречия и споры. Я отправился в Испанию в надежде найти в ней задир, грубых, простоватых забияк с пылким воображением и мятущимся сердцем, словом, людей, незнакомых с лоском и лицемерной вежливостью. К моему крайнему удивлению, я столкнулся здесь с таким назойливым вниманием, словно не покидал Лондона; я не встретил преград моим желаниям и прихотям; жизнь для меня потекла здесь однообразно и уныло, не было ни жестоких переживаний, ни яростных схваток с людьми или обстоятельствами, меня ласкали, мне угождали, мне льстили… Друг мой, больше всего на свете я ненавижу лесть. Тот, кто мне льстит, становится моим непримиримым врагом. Я рад увидеть подле себя надменного человека, который не склоняется с трусливой улыбкой перед каждым моим словом. Мне нравится видеть, как вскипает кровь того, кто в своей запальчивости не желает подчиняться мнениям другого. Меня покоряет человек смелый, непреклонный, независимый – вот почему я с таким упоением слежу за событиями в Испании. Я собираюсь вскоре поехать в глубь страны, присоединиться к партизанам. Генералы, не знающие грамоты, вчерашние погонщики, трактирщики и батраки вызывают во мне безграничное восхищение. Я побывал в военных академиях и возненавидел педантов, которые низвели мужественное, варварское искусство войны до уровня нелепых правил и украшают себя перьями и разноцветными мундирами, чтобы скрыть свое ничтожество. Случалось ли вам воевать под началом какого-нибудь партизана? Знаете ли вы Эль Эмпесинадо, Мину, Табуэнку, Порльера? Как они выглядят? Как одеты? Я вижу в них героев Афин и Лациума. Друг мой, если не ошибаюсь, сеньора графиня сказала, что своим быстрым продвижением по служебной лестнице вы обязаны лишь собственным достоинствам, что вы сами, без чьей-либо помощи завоевали себе почетное место в армии. О, кабальеро, вы возбуждаете во мне горячий интерес, хотите или не хотите, а вы будете моим другом. Я преклоняюсь перед людьми, которые, не получив никаких благ по наследству, один на один сражаются против жизненных бурь. Мы станем друзьями. Вы служите в гарнизоне на острове? Так останавливайтесь в моем доме всякий раз, что вам случается бывать в Кадисе. А где вы постоянно живете, чтобы я мог ежедневно навещать вас?..

Не решаясь начисто отвергнуть столь пылкие доказательства дружелюбия, я отвечал лорду Грею по возможности уклончиво.

– Сегодня, кабальеро, – продолжал англичанин, – вы непременно должны со мной пообедать. Не принимаю никаких отказов. Сеньора графиня, вы мне представили кабальеро. Если он пренебрежет моим приглашением, считайте, что мне нанесено оскорбление.

– Думаю, – сказала графиня, – что вскоре ваша дружба доставит вам обоим много радости.

– Милорд, я к вашим услугам, – сказал я, поднимаясь, когда он собрался уходить.

Распрощавшись с дамами, мы вышли вместе. Мне казалось, что сам демон уводит меня из этого дома.

IV

Лорд Грей жил неподалеку от Баркильяс-де-Лопе. Значительная часть его дома, слишком обширного для одного человека, пустовала. Все слуги в доме были испанцы, за исключением камердинера-англичанина.

Обед был сервирован по-княжески, бокалы наполнялись снова и снова живительным соком с виноградников Монтильи, Хереса и Санлукара.

За обедом мы не говорили ни о чем другом, кроме войны, а потом, когда великолепные вина Андалузии достаточно затуманили голову знатного англичанина, он загорелся желанием во что бы то ни стало дать мне урок фехтования. По первым же ударам можно было судить, что он мастерски владеет шпагой, а я к тому времени еще не успел постичь все тонкости этого искусства. Между тем лорд Грей, воспитанный, как видно, в принципах трезвости, потерял под влиянием выпитого вина свойственные ему самообладание и равновесие и наносил мне удары более чувствительные, чем это принято при обычной тренировке.

– Прошу вас, милорд, умерьте ваш пыл, – сказал я, пытаясь сдержать его напор. – Вы уж несколько раз обезоружили меня и радуетесь, как ребенок, что можете наносить мне такие удары, которые мне не удается парировать. Наконечник слабоват, вы рискуете проткнуть меня насквозь.

– Только так и можно научиться, – возразил англичанин. – Либо вы никогда не постигнете этого искусства, либо станете великим мастером фехтования.

После того как мы всласть потешились, а густой туман, застилавший голову моего соперника, слегка рассеялся, я отправился на Остров, сопровождаемый лордом Греем, который желал побывать в нашем лагере. В дальнейшем он почти ежедневно навещал меня. Его дружелюбие меня раздражало, и чем сильнее я его ненавидел, тем больше внимания он мне оказывал, обезоруживая мой гнев. Мои резкие возражения, мое дурное настроение и упорство, с каким я его отталкивал, не только не вызывали в нем враждебности, но, напротив, еще больше укрепляли расположение, которое он проявлял ко мне с первого же дня. В конце концов – не могу отрицать – я почувствовал склонность к этому удивительному человеку, отождествлявшему для меня сразу два лица. Да, два лица: одно ненавистное, другое полюбившееся мне. Оба эти лица до такой степени слились воедино, что я вскоре не мог отличить, где начинался друг и где кончался соперник.

Он чрезвычайно охотно проводил дни в моем обществе и в обществе моих товарищей-офицеров. Во время военных операций он следовал за нами с ружьем, саблей и пистолетами, а в часы досуга мы вместе ходили в таверны Кортадуры или Матагорды, где он щедро угощал нас всем, что только возможно было раздобыть в этих заведениях. Частенько за лордом Греем из Кадиса следовали две-три повозки с изысканными яствами, доставленными английскими кораблями и каботажными судами из Кондадо-де-Ньеблас и Альхесираса. А однажды, когда у нас не было возможности покинуть траншеи у моста Суасо, лорд Грей с необычайной для того времени скоростью – она лишь много позднее вошла в наш обиход – доставил к нам трактирщика Поэнко со всеми его пожитками, плясуньями и гитаристами, устроив таким образом неожиданное празднество.

Через две недели подобных сюрпризов и щедрых угощений на Острове не осталось ни одного человека, который не знал бы лорда Грея, и так как мы в те времена состояли с Великобританией в отличных отношениях, кругом звенели песни:

(именно эти слова), и наш англичанин прославился во всей округе, изрытой каналами и напоенной влагой Санкти-Петри.

Здесь я должен отметить одно достойное внимания обстоятельство, а именно: все мои попытки проникнуть в его сердечные дела, которые меня так занимали, потерпели неудачу. Мы говорили о любви, однако стоило мне назвать дом и семью Инес, как он замолкал или менял тему. Между тем мне было известно, что он каждый вечер бывает у доньи Марии; но на все мои вопросы он неизменно отвечал гробовым молчанием. Лишь один раз он разрешил мельком заглянуть в свое сердце, и вот как это получилось.

Одно время я был так занят делами службы, что мне решительно не удавалось вырваться в Кадис; это рабство огорчало и тяготило меня. Я получал от графини записки с приглашением зайти и впадал в отчаяние из-за невозможности откликнуться на ее зов. Наконец в начале марта я добился увольнительной и поспешил в Кадис. Мы с лордом Греем пересекали Кортадуру в тот день, когда на море разыгралась буря, надолго оставшаяся в памяти жителей Кадиса. Гонимые восточным ветром, морские волны перехлестывали через узкий перешеек, чтобы слиться с волнами залива. Песчаные отмели исчезли, смытые бушующим прибоем, очертания узкой прибрежной полосы изменились до неузнаваемости; ураганный ветер подхватывал суда и как скорлупку уносил их на своих мощных крыльях. Десятка два торговых и несколько военных кораблей – испанских и английских – разбились в тот день о западный берег. Когда буря утихла, берега близ Роты, Пунтильи и скалы, где возвышается замок святой Каталины, были усеяны трупами моряков и остатками разбитых в щепы судов.

Лорд Грей, созерцавший по дороге страшную картину разрушения, которая предстала перед нами на фоне мрачного неба, где клубились гонимые ветром черные тучи и ослепительно сверкали зловещие зигзаги молнии, на миг озаряя клокочущие мутно-зеленые морские валы, каскад стальной пены и остов разбитого корабля, который то погружался в пучину, то взмывал вверх на гребне волны, – лорд Грей, говорю я, наблюдавший сей хаос, не менее удивительный, чем гармония сотворенного Всевышним мира, с упоением вдыхал влажный, пропитанный солью воздух.

– Какое наслаждение доставляет моей душе подобное зрелище! – сказал он. – Созерцая великое торжество природы, я ощущаю в себе сто жизней. О море, ты создано для бурь! Поглоти торговые суда, кощунственно бороздящие твои воды, закрой доступ в твои владения гнусному торгашу, алчущему золота и грабящему первобытные народы, которые в наш растленный век еще сохраняют наивную веру и воздвигают своим богам жертвенники в лесной чаще. Этот рев невидимых валов, которые подобно горным вершинам вздымаются на твоих просторах, сталкиваются и дробятся, как валуны, несомые бурным потоком; эти огненные языки, которые лижут небо и острыми стрелами вонзаются в море; этот клокочущий в отчаянии небосвод; это море, жаждущее покинуть извечное ложе, чтобы коснуться небесной тверди; этот буйный вихрь, эта гармония смятения, эта музыка и разлитый в природе торжествующий ритм, который будит отклик в наших сердцах, – все меня пленяет, приводит в трепетный восторг и призывает слиться воедино с хаосом…

«Уж не безумец ли он?» – мелькнуло у меня в голове при виде того, как лорд Грей выпрыгнул из коляски и устремился к морю. Вода уже покрывала его сапоги, когда я догнал его, охваченный тревогой, что этот одержимый, пожалуй, и в самом деле кинется в бурлящие волны.

– Милорд, – крикнул я, – вернитесь! Ну стоит ли вам сливаться с волнами или тучами, не лучше ли продолжать наш путь в Кадис, ведь воды нам с избытком хватает в виде ливня с неба, да и ветер всю дорогу хлещет нам прямо в лицо.

Но он, не обращая на меня внимания, стал что-то выкрикивать на своем родном языке.

Возница, смекалистый парень, знаками показал, что лорд Грей, видно, хлебнул лишнего. Но я знал, что он в тот день не выпил ни капли вина.

– Меня влечет море, – сказал он и стал раздеваться.

Мы с возницей так и вцепились в него; правда, англичанин был превосходный пловец, но в эту страшную бурю он и десяти минут не удержался бы на поверхности. В конце концов нам кое-как удалось отговорить его от безумной затеи, и мы вместе вернулись к экипажу.

– То-то порадовалась бы властительница ваших дум, милорд, случись ей увидеть, как вас обуревает желание при первых ударах грома покончить жизнь самоубийством, – сказал я.

Лорд Грей весело рассмеялся и, мгновенно приняв другой вид и тон, обратился к нашему кучеру:

– Погоняй лошадей, мне надо побыстрее быть в Кадисе.

– Да вот, Светильник не желает бежать.

– Какой светильник?

– Мой конь. У него мозоли на ногах. Но-о! Зато умеет и уважить.

– Как это?

– Сейчас расскажу. При встрече с ним Пелаитас приветствует его и спрашивает, как прошла поездка.

– Кто это Пелаитас?

– Скрипач в таверне Поэнко. Но-о! И вот попробуйте сейчас сказать моему коню: «Ты отдохнешь у Поэнко, а твой хозяин заправится маслинами и пропустит пару стаканчиков», – тут он так поскачет, что его ничем не остановишь, может и брешь пробить в стене Пуэрта-де-Тьерра.

Грей пообещал поднести вознице вина в таверне, и Светильник, едва услышав обещание, – хотите верьте, хотите нет – прибавил ходу.

– Теперь мы скоро будем на месте, – сказал англичанин. – Не понимаю, почему человек до сих пор не изобрел средства летать со скоростью ветра.

– В Кадисе вас дожидается красивая девушка. Может, даже не одна, а несколько.

– Одна-единственная. Остальные ничего не стоят. Сеньор де Арасели, ее душа необъятна, как это море. Никто не знает ее лучше, чем я, ведь с первого взгляда она кажется скромным цветком, затерянным в саду. Я открыл ее и отыскал в ней то, что не всякому дано понять. И вот для меня одного сверкают молнии ее глаз и бушует буря в ее груди… Она окружена чарующей тайной; ее сторожат, как пленницу в темнице, от этого моя любовь к ней еще пламеннее.

Если бы мой разум не властвовал над моими порывами, я бы схватил лорда Грея и кинул его в море… Вместо этого я задал ему тысячу вопросов и, пытаясь вызвать на откровенность, перечислил десятки имен, но больше не услышал от него ни единого слова. Разрешив мне на миг заглянуть в свое озаренное счастьем сердце, он умолк, его уста сомкнулись, как могила.

– Вы счастливы? – спросил я наконец моего спутника.

– В это мгновение – да, – ответил он.

Я снова испытал неодолимое желание швырнуть его в море.

– Лорд Грей! – воскликнул я внезапно. – Давайте поплаваем.

– Как? Вы тоже?

– Да, со мной происходит то же самое, что недавно происходило с вами. Меня влечет к себе море. Давайте бросимся в его волны.

– Вы с ума сошли, – ответил он, смеясь и обнимая меня за плечи. – Нет, я не разрешу моему доброму другу так безрассудно погибнуть. Жизнь прекрасна, и тот, кто думает иначе, безумец. Вот мы и в Кадисе. Дядюшка Игадос, подлейте-ка масла в светильник, мы подъезжаем к таверне Поэнко.

Мы добрались до Кадиса в сумерки. Лорд Грей привез меня к себе, где мы переоделись и сели ужинать. Вечером мы собирались к донье Флоре, впереди еще было достаточно времени, и мой друг, хотел я этого или нет, решил снова дать мне урок фехтования. Так, шутя, незаметно совершенствовался я в этом искусстве, в котором еще недавно не проявлял особого мастерства; в этот вечер мне удалось доказать, что ученик достоин своего учителя, – я с такой силой и точностью нанес противнику прямой удар, что не будь на шпаге наконечника, я насквозь пронзил бы англичанина.

– О, друг мой Арасели! – воскликнул с изумлением лорд Грей. – Вы делаете замечательные успехи и превращаетесь в опасного соперника. А кроме того, вы нападаете с такой яростью…

В самом деле, я делал выпады с небывалым ожесточением, словно задался целью отправить на тот свет моего учителя.

V

Вечером мы отправились к донье Флоре. Но не успели мы дойти до ее дома, как лорд Грей вдруг распрощался, пообещав скоро вернуться. В ярко освещенной гостиной было довольно пусто – еще не все гости успели собраться. Расставленные в соседней комнате ломберные столы ожидали страстных игроков с их кошельками, а три-четыре огромных подноса с яствами в следующей зале обещали гостям приятное подкрепление сил к концу вечера. Дам было мало, как и всегда на вечерах доньи Флоры, приглашавшей преимущественно мужчин и не более полудюжины почтенных красавиц прошлого века, подобных славным, но устаревшим крепостям, которые отнюдь не претендуют на то, чтобы их брали с бою. Амаранта была единственной представительницей молодости и красоты.

Я приветствовал графиню, когда ко мне подошла донья Флора и, незаметно ущипнув за локоть, сказала:

– Нечего сказать, хорошо вы себя ведете, юный кабальеро. Почти месяц не показывались в доме. Мне известно, что вы развлекались у моста Суасо с плясуньями, доставленными неделю назад трактирщиком Поэнко… Прекрасное поведение! Я изо всех сил стараюсь увести вас с пагубного пути, а вы проявляете все больше склонности следовать по нему… Конечно, все мы знаем, что юности свойственны увлечения, но добропорядочные мальчики из хорошей семьи втихомолку предаются своим страстям и обществом серьезных и рассудительных особ дорожат больше, чем компанией девиц легкого поведения.

Графиня одобрила прочитанную мне нотацию и подкрепила ее язвительными остротами. Смягчившись, донья Флора повела меня во внутренние комнаты, чтобы угостить изысканными блюдами, предназначенными лишь для тесного круга друзей. Когда мы вернулись в гостиную, Амаранта сказала с грустью:

– С тех пор как донья Мария и маркиза запретили Инес посещать меня, мне кажется, будто на этих вечерах чего-то не хватает.

– Мы здесь отлично обойдемся без молодых девушек, а главное, без графини де Румблар, которая своим жеманством только портила всем настроение, – сказала донья Флора. – Никто не смел приблизиться к девушке, поговорить с ней, пригласить потанцевать или предложить ей мороженое. Оставим девушек. На моих вечерах я желаю видеть мужчин и только мужчин: поэтов, читающих свои стихи; щеголей, прекрасно осведомленных о парижских модах; журналистов, которые могут пересказать все, что напечатано за три месяца в газетах Антверпена, Лондона, Аугсбурга и Роттердама; генералов, от которых мы услышим о будущих битвах и победах; неунывающих депутатов, которые высмеют регентство, раскритикуют его политику и прочтут речи, заготовленные для открытия долгожданных кортесов.

– Я не верю в открытие кортесов, – сказала Амаранта, – ведь кортесы не больше чем простая церемония, и король прибегает к ним лишь по давней традиции. Но раз нынче нет короля…

– Все равно, кортесы должны открыться. Нам обещали кортесы, пусть нам их дадут. Это будет замечательное зрелище, друг мой. Соберутся выдающиеся проповедники, и за день мы услышим не меньше восьми, а то и десяти проповедей на политические темы; все станут судить-рядить, это как раз в моем вкусе.

– Кортесы состоятся, – подтвердил я, – на Острове уже красят и подновляют театр для заседаний.

– Как, разве в театре? А я думала – в церкви, – сказала донья Флора.

– Дворянство и священнослужители соберутся в церкви, – заметила Амаранта, – а городские депутаты – в театре.

– Нет, сеньоры, у нас будет всего одно сословие. Сперва думали собрать три, но потом решили, что одно – проще.

– Наверное, одних дворян.

– Нет, дорогая моя, одних священнослужителей, так будет лучше.

– Просто-напросто одних депутатов, сюда-то и войдут все сословия.

– Вы говорите, что заново отделывают театр? Это замечательно.

– Да, сеньора. Фризы окрашены в желтый и ярко-красный цвет – совсем как в ярмарочном балагане… Словом, очаровательно.

– Вот почему сеньор дон Педро и попросил нас смастерить пятьдесят желтых и ярко-красных одеяний, скроенных на старинный испанский лад и обшитых серебряным галуном.

– Как бы дон Педро и прочие чудаки не превратили кортесы и их депутатов во всеобщее посмешище, – сказала Амаранта. – У нас найдется немало безумцев, способных решительно все превращать в буффонаду.

Начался съезд гостей. Приехал Кинтана. Следом за ним Бенья и дон Пабло де Херика.

Кинтана подошел к хозяйкам дома. Мне случалось видеть и слышать знаменитого поэта в Мадриде, на сборищах в книжных лавках, но я еще не имел удовольствия беседовать с ним. В ту пору он достиг большой славы и благодаря своим политическим статьям и воззваниям пользовался огромной популярностью среди пламенных патриотов. У него были резкие, грубоватые черты лица, темные волосы, живые глаза; мясистые губы и выпуклый лоб говорили о сильной воле и мужестве. Он редко смеялся, его движения, манера говорить, как и его произведения, были проникнуты суровостью. Может быть, эту суровость характера приписывали Кинтане читатели, успевшие познакомиться с его творчеством, так как к тому времени были напечатаны его главные оды, трагедии и некоторые «Жизнеописания». Наш Пиндар, Тиртей и Плутарх гордился своей ролью, и эта гордость проявлялась в его обхождении. Пылкий либерал с заметной склонностью к идеям французского или женевского философа, Кинтана был безраздельно предан Испании. Своим пером он принес делу свободы больше пользы, чем иные своей шпагой. И если бы идея свободы, которую он проповедовал со всей силой своего выдающегося мужественного таланта, если бы борьба за эту идею, говорю я, не перешла затем в другие руки и за нее не взялись другие – болтливые перья, судьба Испании оказалась бы нынче счастливее.

Более приятным обхождением, чем Кинтана с его напыщенностью и торжественной суровостью, отличался дон Франсиско Мартинес де ла Роса, который незадолго перед тем вернулся из Лондона и успел завоевать себе известность комедией «Что дает человеку чин», вызвавшей немало похвал в те простодушные времена. Никто – ни до этого, ни позднее – не был так приветлив, деликатен, чарующе учтив, любезен, никто не умел держаться так просто, без аффектации и слащавого жеманства, как Мартинес де ла Роса. Но я говорю здесь о человеке, которого все знают и чья долгая жизнь не испортила ни его характера, ни внешности. Каким вы видели Мартинеса де ла Роса примерно в 1857 году, таким он был и в молодости, конечно, если не говорить об ущербе, все же нанесенном временем. Его идеи претерпели некоторые изменения, зато неизменным остался характер, который, будучи цельным и положительным с юношеских лет, сохранил до старости присущую ему веселую приветливость.

Сам не знаю, почему мне захотелось уделить здесь столько внимания этому выдающемуся человеку, ведь его не было в числе гостей доньи Флоры в тот вечер, который я с такой радостью взялся описать. Зато были, как я уже упоминал, Херика и Бенья, поэты меньшего таланта и запомнившиеся мне лишь в общих чертах, очевидно потому, что их спорная слава и посредственный талант не привлекали в ту пору моего внимания. Кого я отчетливо помню, так это Арриасу, впрочем, отнюдь не потому, что льстивый тон его манерных стихов и колкость сатир пришлись мне как-то особенно по вкусу, но по той простой причине, что он то и дело повсюду попадался на глаза – в обществе, в кафе, в книжных лавках и на всякого рода собраниях. На вечер в доме доньи Флоры он пришел одним из последних.

После перечисленных гостей на пороге появился человек на вид лет пятидесяти, нескладный, сухопарый, высокий и прямой, точно шест. У него были черные, длинные, обвисшие, как у Дон Кихота, усы, тощие руки и ноги, волосы с проседью, орлиный нос на смуглом лице, а взгляд – то мягкий, то свирепый – менялся в зависимости от того, на кого он смотрел. Он держался с неуклюжей чопорностью. Но больше всего в этом странном человеке поражало его одеяние, пригодное скорее для карнавала; на нем были шаровары турецкого покроя, схваченные у колена, желтый колет, короткий ярко-красный плащ вроде тех, что носили в шестнадцатом или семнадцатом веке, высокие черные сапоги и шляпа с перьями, точь-в-точь как у альгвасила на арене во время боя быков; свисавшая с пояса длинная сабля, громыхая, волочилась по полу и создавала впечатление, будто ее обладатель шагает на трех ногах.

Читателю может показаться, что я рассказываю сказки; но откройте страницу истории, и вы найдете там красочное описание подвигов моего героя, которого я здесь называю доном Педро, чтобы не выставлять на посмешище, как он того заслуживает, носителя славного титула, украшавшего его достойных и разумных потомков. Он одевался именно так, как я это описал, да и не только он один питал в те времена пристрастие к старинной моде: я мог бы назвать здесь другого маркиза, кстати говоря, уроженца Хереса, и знаменитого Хименеса Гуасо, и шотландца по имени лорд Доуни – все они не отличались от моего дона Педро. Но, не желая наскучить читателю, представляя ему длинную вереницу подобных чудаков, я слил всех воедино и позволил себе собрать их характерные черты, дабы украсить ими лишь одного героя, бесспорно наиболее замечательного и выдающегося.

Появление дона Педро вызвало в гостиной взрыв хохота, но донья Флора немедля выступила на защиту своего друга:

– Не смейтесь, дон Педро прав, отдавая предпочтение старинному наряду. Ежели бы все испанцы, говорит он, взяли с него пример, то вслед за старинной одеждой вернулся бы старинный образ мыслей, а там и образ действий, нам ведь только это и нужно.

Отвесив глубокие поклоны, дон Педро занял место рядом с дамами, скорее обрадованный, чем уязвленный оказанным ему приемом.

– Насмешки сторонников Франции, – сказал он, косясь на гостей, которые не сводили с него глаз, – философов-безбожников, атеистов, франкмасонов и «демократистов», замаскированных врагов религии и короля, меня не трогают. Всяк волен одеваться по своему вкусу; ежели французскому покрою, вошедшему у нас с недавних пор в моду, я предпочел наш национальный, ежели я опоясался мечом, который носил Франсиско Писарро в Перу, то это означает, что я желаю остаться верным сыном Испании и носить наряд, который был принят у испанцев, пока к нам не пожаловали французишки с их галстуками, париками, пудрой, рыбьими хвостами на камзолах и прочей дрянью, которая лишает мужчину присущей ему суровости. Вы вольны сколько угодно потешаться над моим костюмом, но не над моей особой, ибо всем известно, что я этого не потерплю.

– Он превосходен, ваш наряд, – сказала Амаранта, – превосходен, и только люди с дурным вкусом станут высмеивать его. Сеньоры, ну можно ли быть хорошим испанцем, если не носишь одежды старинного покроя?

– Но, сеньор маркиз (дон Педро был маркизом, я просто не хочу называть здесь его полный титул), – добродушно произнес Кинтана, – зачем вам, человеку серьезному и почтенному, выставлять себя на потеху уличным мальчишкам? Неужто доброму патриоту нельзя вместо маскарадного костюма носить камзол?

– Французские моды развратили нас, – возразил дон Педро, поглаживая усы, – вместе с модами, париками и румянами к нам пришли фальшь, лицемерие, бесчестность, неверие, непочтительное отношение к старшим, брань, угрозы, наглость и бесстыдство, дерзость, воровство и ложь, а к этим порокам присоединились лукавое мудрствование, безбожие, демократизм, и, наконец, в довершение всех бед выдумали верховную власть нации.

– Ежели все эти беды пришли к нам с париками и пудрой, – заметил Кинтана, – так не думаете ли вы, что, надев на себя чудной наряд, мы с ними справимся? Поверьте, беды останутся с нами, а сеньор маркиз будет только смешить людей.

– Но ежели все станут поступать, как вы, дон Маноло, и, борясь с французами, перенимать их нравы и обычаи, мы пропадем.

– Если обычаи изменились, значит, время приспело. Мы воюем и должны воевать против неприятельской армии, как бы могущественна она ни была, но зачем идти против обычаев, порожденных временем? Готов дать обе руки на отсечение, коли у вас найдется хоть четверо подражателей.

– Четверо? – надменно протянул дон Педро. – Четыре сотни вступили в отряд «Крестоносцев Кадисской епархии». Правда, нам еще не удалось снабдить всех крестоносцев надлежащей формой, но пятьдесят, а то и шестьдесят старинных одеяний у нас уже имеется, и все благодаря усердию почтенных дам, одна из которых сейчас слушает меня. Мы надеваем наш наряд, сеньоры, не затем, чтобы шататься по кафе, безобразничать на улицах и печатать листовки, разжигая народные страсти и призывая к ниспровержению священных законов, и не затем, чтобы, открыв кортесы, суетными речами посеять смуту в стране, – наш долг велит нам выйти на борьбу и, сокрушив вольнодумство, поразить мечом врагов церкви и короля. Издевайтесь, в добрый час, над нашей формой, но помните – прогнав москитов, что жужжат по ту сторону канала Санкти-Петри, мы вернемся и выкроим для издателя «Патриотического еженедельника» французский камзол из его газетенки – то-то к лицу ему будет этот наряд.

Тут, весьма довольный своей шуткой, дон Педро от души расхохотался. Вслед за ним заговорил Бенья, такой же рьяный защитник старинного покроя одежды.

– Поверьте, это замечательная мысль. А дабы вы не усомнились в справедливости моих слов, прочту вам отрывок из «Листка» – я его наизусть выучил. «Другое косвенное, но вполне надежное средство для поддержания духа, – начал он, – состоит в том, чтобы вернуться к старинной испанской одежде. Невозможно представить себе, сколь благостно сие может отразиться на счастье народа. О вы, отцы родины, депутаты великого собрания! К вам обращаю я свой скромный глас. В вашей власти вернуть дни нашего былого процветания: облачитесь в одежды прадедов ваших, и весь народ последует сему примеру».

Это именно то, что несколько позднее писал не кто иной, как сеньор Бенья, поэт текущего дня, с которым я встретился в доме доньи Флоры. Он советовал отцам родины последовать примеру великого дона Педро и облечься в такое же смехотворное одеяние, на радость детворы и удивление прохожих. Хороши были бы Аргуэльес, Муньос Торреро, Гарсиа Эррерос, Руис Падрон, Ингуансо, Мехиа, Гальего, Кинтана, Торено и прочие прославленные мужи, нарядись они в этот шутовской костюм!

Между тем Бенья был либералом и слыл разумным человеком. Впрочем, как либералы, так и приверженцы королевской власти с первых же своих шагов вели себя чрезвычайно нелепо.

Кинтана спросил дона Педро, уж не собираются ли «Крестоносцы Кадисской епархии» предстать в сем одеянии на открытии кортесов.

– Мне нет дела до кортесов, – отвечал дон Педро. – Но разве вы из тех чудаков, которые верят в эту забаву? Регентский совет полон решимости вывести войска на улицу и разогнать крикунов, требующих созыва кортесов. Дайте милым деткам поиграть с новой игрушкой.

– Регентский совет, – возразил поэт, – поступит так, как ему прикажут. Он смолчит и все стерпит. Не обладая прозорливостью сеньора дона Педро, предвижу, что нация окажется сильнее епископа Оренсе.

– Право, дон Мануэль, – сказала Амаранта, – суверенитет нации, который нынче изобрели, – вчера в доме Морла пытались выяснить, что это такое, но никто так и не понял, – этот суверенитет нации, если его установить, приведет нас к революции наподобие французской с ее гильотиной и прочими злодеяниями. Как вы полагаете?

– Нет, сеньора, я в это не верю и не могу поверить.

– Пусть все что угодно устанавливают, лишь бы что-нибудь новое, – сказала донья Флора. – Не так ли, сеньор де Херика?

– Правильно, и долой религию, долой короля, долой все! – завопил дон Педро.

– Дайте нации власть на триста лет, – сказал Кинтана, – и мы увидим, совершится ли у нас столько же злодеяний, беззаконий и преступлений, как в предыдущие три века. Назовите мне хоть одну революцию, где бы мы видели столько зла и несправедливости, сколько было в правление дона Мануэля Годоя.

– Зато теперь, сеньоры, мы заживем отлично, – сказал насмешливо дон Педро. – Наступит золотой век, придет конец несправедливости, преступлениям, пьянству, нищете и всем другим бедам. Ведь нынче вместо Отцов Церкви у нас появились журналисты, вместо святых – философы, вместо теологов – безбожники.

– Сеньор дель Конгосто совершенно прав, – сказал Кинтана. – В мире не было зла, пока мы не принесли его на страницах наших дьявольских книг… Но все поправимо, стоит лишь нам вырядиться шутами.

– Как вы думаете, откроются в конце концов кортесы или нет? – спросила графиня.

– Да, сеньора, откроются.

– Кортесы не для испанцев.

– Это еще не доказано.

– Вы неисправимый мечтатель, сеньор дон Мануэль! Скоро сами увидите, какие замечательные сцены разыграются на заседаниях, я говорю – замечательные, чтобы не сказать позорные и ужасные.

– Позор и ужасы нам знакомы издавна, сеньора, не кортесы принесут нам их впервые в мирную и религиозную Испанию. Эскориальский заговор, возмущение в Аранхуэсе, постыдные события в Байонне, отречение короля-отца и королевы-матери, ошибки Годоя, чудовищная безнравственность двора, сделки, недостойный сговор с Бонапартом и нашествие врага, как логическое завершение сговора, – все это, моя дорогая сеньора, весь этот позор и ужас – разве их принесли нам кортесы?

– Но править должен король, а кортесам полагается по старому обычаю голосовать и молчать.

– Мы наконец смекнули, что король существует для народа, а не народ для короля.

– Как же, как же, – подхватил дон Педро, – король для народа, а народ для философов.

– Если с кортесами ничего не получится, – продолжал Кинтана, – виной тому будут коварство и бесчестие их недругов и глупость их друзей; ведь вся эта чепуха – одеваться по старинке и кощунственно превращать святые вещи в шутовство – слабость, одинаково присущая как тому, так и другому лагерю. Иные уже поговаривают о том, что депутатам следует одеваться подобно альгвасилам в день обнародования папской буллы, а другие предлагают все речи и дискуссии на заседаниях вести в стихах.

– Но это и в самом деле было бы чудесно, – заметила донья Флора.

– Конечно, – подхватила Амаранта, – ведь заседать будут в театре, вот и получилась бы полная иллюзия спектакля. Непременно приду на открытие.

– Я тоже обязательно приду, сеньор Кинтана. Закажите мне ложу и лорнет. Ложа, по всей вероятности, платная?

– Нет, мой друг, – съязвила Амаранта. – Нация бесплатно демонстрирует свои безумства.

– Мы вас зачислим в нашу партию, – сказал Кинтана с улыбкой.

– Нет, нет, мой друг! – возразила почтенная дама. – Я предпочитаю примкнуть к «Крестоносцам Кадисской епархии». С тех пор, как я прочла о том, что творилось во Франции, я побаиваюсь революционеров. Ах, сеньор Кинтана, как жаль, что вы превратились в философа и политического деятеля. Почему бы вам не писать по-прежнему стихи?

– Не такие нынче времена, чтобы заниматься стихами. Впрочем, взгляните на наших друзей – Арриаса, Бенья, Херика, Санчес Барберо не дают передышки печатным станкам Кадиса.

Бенья и Херика беседовали в стороне от общества.

– Ах, друг мой! Мне невыносимо слушать это:

Нынешняя поэзия приводит меня в ужас. Лебеди умолкли, опечаленные страданиями родины, а вместо них закаркали вороны. А где же остались строки:

– Арриаса закончил прекрасную сатиру, – сказал Кинтана. – Сегодня он ее прочтет нам.

– Легок на помине, – заметила Амаранта при виде входящего в гостиную поэта-сатирика.

– Арриаса, Арриаса! – раздалось со всех сторон. – Прочтите же нам свою оду «К Пепильо».

– Сеньоры, внимание.

– Это самое остроумное из всего, что написано на языке кастильцев.

– Доведись Пепе Бутылке познакомиться с вашей одой, он поспешил бы от одного сраму убраться восвояси.

Честолюбивого Арриасу весьма порадовал прием, оказанный детищу его вдохновения. Он прославился своими стихами-однодневками, пользовался широкой популярностью и не заставил себя долго упрашивать: вытащив из кармана объемистую рукопись и став посреди гостиной, он прочел весьма острые стихи, которые вам, без сомнения, известны. Они начинаются так:

Прославленному сеньору Пепе, королю Испании (в мечтах) и властителю Индий [43]Индиями называли испанские колонии в Америке («Западные Индии») и в Азии («Восточные Индии»).
(в воображении)

Чтение оды то и дело прерывалось рукоплесканиями, поздравлениями, похвалами, любо было смотреть, как словно по волшебству исчезли все разногласия, слившись в единодушном насмешливом презрении к навязанному нам королю. Порой казалось, что даже величественный дон Педро и дон Мануэль Хосе Кинтана понимают друг друга.

Ода к Пепильо ходила в списках по всему Кадису. В 1812 году автор подправил ее и опубликовал.

Затем общество разделилось. Политические деятели составили свой кружок, а значительная часть гостей устремилась в соседнюю комнату к ломберным столам.

Амаранта и графиня остались на месте, дон Педро, как галантный кавалер, не покидал их ни на минуту.

VI

– Габриэль, – обратилась ко мне Амаранта, – тебе непременно надо заменить свою форму французского покроя на испанскую по примеру нашего друга. Кроме одежды, орден «Крестоносцев Кадисской епархии» имеет еще то преимущество, что его участники вольны присвоить себе то звание, которое им больше по душе, – так, например, дон Педро украсил себя поясом генерал-капитана.

В самом деле, дон Педро дель Конгосто, не размениваясь на мелочи, присудил себе собственной властью высшее военное звание.

– Всяк должен сам о себе заботиться, – заявил без лишней скромности наш герой, – другим до нас нет дела. Что же касается желания юного кабальеро вступить в наш орден – в добрый час. Но знайте, что мы ведем аскетический образ жизни и спим на голых досках, а под голову вместо подушки кладем камень. Так мы закаляем себя для тягостей войны.

– Это прекрасно, – подтвердила Амаранта, – а если к этому еще прибавить воздержание в пище, ограничив ее двумя облатками в день, то все вы, несомненно, станете лучшими солдатами в мире. Итак, Габриэль, наберись мужества и вступи в орден «Крестоносцев Кадисской епархии».

– Я охотно сделал бы это, сеньоры, но не чувствую себя в силах выполнять столь суровые правила. Для «Крестоносцев Кадисской епархии» нужны мужи, исполненные веры и прочих добродетелей.

– Превосходно сказано, – торжественно изрек дон Педро.

– Постой, дружок, – подхватила лукавая Амаранта, – но ведь истинная причина твоего отказа вступить в достославный орден кроется не столько в твоем малодушии, сколько в том, что страстная любовь при полной взаимности пьянит и туманит твой рассудок. Орден не принимает в свои ряды влюбленных, не так ли, сеньор дон Педро?

– Судя по обстоятельствам, – ответил с важным видом дон Педро, поглаживая подбородок и устремляя взор ввысь, – судя по обстоятельствам. Ежели вновь вступающий лелеет почтительную и сдержанную любовь к серьезной, занимающей высокое положение особе, его ожидает не отказ, а самый благожелательный прием.

– О нет, в его чувстве нет ни капли почтительности, – заявила Амаранта, с плутовской улыбкой поглядывая на донью Флору. – Моя подруга, здесь присутствующая, может подтвердить, сколь пламенна и безрассудна любовь сего пылкого юноши.

Дон Педро перевел взор на донью Флору.

– Ради бога, дорогая графиня, – сказала та, – своей неосторожностью вы погубите мальчика, посвящая его в те вопросы, которые он по малолетству еще не в состоянии понять. Я же со своей стороны не даю ни малейшего повода нашему увлекающемуся юноше перейти границы. Молодости свойственны порывы, сеньор дон Педро, вполне простительные, ибо молодость…

– К чему, дорогая моя, – продолжала Амаранта, – таиться перед таким преданным другом, как сеньор дон Педро? Почему бы вам не признаться, что нежные и восторженные слова влюбленного юноши пришлись вам по душе.

– О господи, дорогая моя! – воскликнула, бледнея, хозяйка дома. – Что вы говорите?

– Правду. К чему скрывать? Не находите ли вы, сеньор дель Конгосто, что я правильно поступаю, ставя вещи на свои места? Если наша милая донья Флора питает к юнцу нежную склонность, зачем это отрицать? Любовь не преступление. Что плохого, если двое полюбили друг друга? Мое дружеское расположение к обоим дает мне право свободно говорить об этом. Я уже давно убеждаю их отказаться от всех этих тайн, секретов и обманов, которые решительно ни к чему не ведут и могут лишь повредить доброму имени моей дорогой Флоры. Я на все лады порицала ее упорное отвращение к браку, и, кажется, мое красноречие не пропало даром. Не отрицайте, Флора, вы колеблетесь, не зная, согласиться или нет. И если бы такой уважаемый друг, как дон Педро, присоединился к моим увещеваниям…

Дон Педро позеленел, пожелтел, потом пошел пятнами. Я силился удержать смех и лишь взглядами и жестами подтверждал слова графини. Донья Флора, смущенная и вместе с тем рассерженная, глядела то на Амаранту, то на дона Педро; видя, что он изменился в лице, а глаза его мечут искры, она смутилась еще больше и сказала:

– Графиня, что за странные шутки! Не желаете ли, сеньор дон Педро, отведать десерта?

– Сеньора, – с гневом ответило чучело, – такие люди, как я, привыкли услаждать свой язык горечью, а сердце разочарованиями.

Донья Флора попыталась рассмеяться, но это ей не удалось.

– Да, разочарованиями, сеньора, – продолжал дон Педро, – и обидами, нанесенными тем лицом, от которого менее всего их ждешь. Каждый направляет свои любовные порывы по воле сердца. В дни моей ранней молодости я посвятил их неблагодарной особе, которая… впрочем, не стану порицать здесь ее поведение и громогласно говорить об ее измене, но буду хранить мои печали втайне, как хранил мои радости. Пусть никто не скажет, что я хоть раз изменил строгой почтительности, уважению и деликатной скромности, кои надлежит блюсти с обеих сторон. На протяжении целых двадцати пяти лет уста мои не произнесли ни единого предосудительного слова, руки мои не допустили ни единого дерзкого жеста, ни одно порочное желание не осквернило чистоту моих помыслов и не побудило меня проговорить слово «брак», вызывающее оскорбительные для целомудрия мысли, глаза мои не бросили ни единого вожделенного взгляда на те места, которые остаются неприкрытыми в угоду французской моде, – словом, я не позволил себе ничего, что могло унизить или запятнать святой предмет моего поклонения. Но – увы! – в наш развращенный век нет неувядающих цветов, нет чистоты, которая бы не замутилась, нет сияния, которое бы не померкло от налетевшего на него облака. Я все сказал, сеньоры, и с вашего разрешения удаляюсь.

Он поднялся, чтобы уйти, но донья Флора поспешила удержать его:

– Что с вами, сеньор дон Педро? Что означает эта вспышка? Вы обращаете внимание на шутки Амаранты. Все это клевета, сеньор, чистая клевета.

– В чем дело? – спросила Амаранта, притворяясь изумленной. – Мои слова вызвали недовольство дона Педро? Господи, только теперь я понимаю, что совершила неосторожность! Боже мой, какой вред я нанесла! Дон Педро, простите, мне, право, было невдомек… Неосторожным словом я разбила счастье двух сердец… Всему виною этот юноша. Теперь я вспоминаю, что моя подруга всегда советовала ему брать пример с вас и выражать свою любовь в таких же почтительных словах, как вы.

– Я всегда браню его за дерзость… – добавила донья Флора.

– Донья Флора треплет его за уши, когда он словом или делом переходит границы, а то и щиплет его за руку, когда они вместе прогуливаются.

– Сеньоры, прошу прощения, – сказал дон Педро, – я удаляюсь.

– Так рано?

– Своими глупыми шутками Амаранта разгневала вас.

– Я спешу в дом к графине де Румблар.

– Вы обижаете меня, сеньор. Как, покинуть мой дом ради другого!

– Графиня весьма почтенная особа, обладающая высокими понятиями о чести.

– Но она не шьет одеяний для крестоносцев.

– Зато графиня де Румблар не принимает у себя мелких политиканов и газетчиков, отравляющих воздух Кадиса.

– Вот как!

– В карты там тоже не принято играть. Туда не вхожи ни тщеславный Кинтана, ни педант Мартинес де ла Роса, ни безбожный поп Гальего, ни Гальярдо с его нечестивой философией, ни вылощенный Арриаса, ни безумный Капмани, ни якобинец Аргуэльес. Графиня де Румблар принимает только тех, кто почитает церковь и короля.

С этими словами чучело отвесило поклон, который едва не сломал его пополам, и, горделиво выпрямившись, не спеша удалилось.

– Дорогая моя, – сказала донья Флора, – до чего же вы неосторожны! Какая непростительная оплошность, не правда ли, Габриэль?

– В самом деле, выложить ему все прямо в лицо!..

– Я боялась, мой мальчик, как бы он не обрушил свой меч тебе на голову.

– Графиня выдала нас, – сказал я с притворным гневом.

– Сущий чертенок.

– Дорогая моя, – начала Амаранта, – у меня не было дурного намерения. Поняв все, я стала на сторону бедного дона Педро. Право, донья Флора, это нечестно с вашей стороны. Через двадцать пять лет променять старого поклонника на этого непочтительного ребенка…

– Молчите, молчите, плутовка, – оборвала ее почтенная дама. – Мне не нужен ни тот ни другой. Если бы вы не смущали юношу своими вызывающими намеками…

– С этой минуты обещаю быть впредь таким же почтительным, умеренным и сдержанным, как дон Педро, – сказал я.

Донья Флора угостила меня сладостями, но вынуждена была прекратить разговор на эту тему, ибо тут к нам подошли другие дамы, принадлежавшие, как и хозяйка дома, к роду устаревших крепостей, давно отслуживших свою службу.

Я пересказал эту забавную сценку, разыгранную в шутку и недостойную серьезного внимания, потому, что она оказала большое влияние на последующие события, разговор о которых впереди, и доставила мне немало досадных огорчений. Так иной раз пустяковые и на первый взгляд незначительные случаи, не способные, казалось бы, нарушить мирное течение жизни, вызывают вдруг глубокие потрясения, когда этого меньше всего ждешь.

VII

Вскоре в гостиную вошел достославный дон Диего, граф де Румблар-и-де-Пенья-Орадада; к моему великому удивлению, он не счел нужным приветствовать графиню, которая словно и не заметила его появления, а направился прямо ко мне, чтобы в любезных выражениях поздравить меня с быстрым продвижением по службе. Я нашел, что он очень изменился, по всей вероятности, из-за недавней болезни и пережитых волнений.

– Здесь мы будем с тобой дружить не меньше, чем в Мадриде, – сказал он, входя вместе со мной в комнату, где шла игра. – Я стану навещать тебя на Острове, а ты непременно должен по вечерам бывать у нас в доме. Скажи, приезжая в Кадис, ты останавливаешься в доме графини?

– Да, случается.

– Моя родственница не забывает своих преданных пажей. Тебе, верно, известно, что я женюсь.

– Графиня сообщила мне об этом.

– Графиня больше не идет в счет. Между нею и остальной семьей произошел окончательный разрыв… Ты играешь?

– Сыграем.

– Здесь хоть дышать можно, друг мой. Я сбежал из дому, ведь там собирается по вечерам не светское общество, а конклав священников, монахов и прочих заклятых врагов свободы. У нас только и знают, что поносить журналистов и сторонников конституции. В нашем доме, Габриэль, нельзя ни в карты поиграть, ни потанцевать, ни промочить горло, там ты не услышишь ничего, кроме глупых и плоских суждений… Но так или иначе ты обязательно должен прийти ко мне. Мои сестры хотят познакомиться с тобой, они так мне и сказали. Бедняжки пропадают со скуки. Лишь один лорд Грей немного развлекает девушек… Так придешь? Только не вздумай разыгрывать из себя либерала и якобинца. Открывай рот лишь затем, чтобы обрушить тысячу проклятий на будущие кортесы, на свободу печати, на французскую революцию, и не забывай склонять голову всякий раз, как тебе случится произнести имя короля или какое-либо заклятие по-латыни, а также если зайдет разговор о Бонапарте, Робеспьере или о другом исчадии ада. Попробуй не сделать этого, и моя мать тотчас изгонит тебя из дому, а сестры не смогут пригласить тебя к нам еще раз.

– Отлично. Постараюсь выполнить программу. Где мы встретимся?

– Я приеду на Остров, а то встретимся здесь, хотя не знаю… Может, мне и не удастся больше прийти сюда. Матушка велела, чтобы и ноги моей в этом доме не было. Приходи лучше ты к нам и спроси, дома ли твой друг Диего, тот, что выиграл битву при Байлене. Я уверил матушку, что мы с тобой вдвоем выиграли знаменитое сражение.

– А где Санторкас?

– В Мадриде, по-прежнему полицейским комиссаром. Его ненавидят, а он только посмеивается и выполняет свои обязанности. Ну что ж, сыграем. Ставлю на даму.

Игра шла вяло, кое-как и оживилась лишь с приходом Амаранты, которая решила попытать счастья на зеленом поле. Тут, словно по мановению волшебной палочки, появился лорд Грей, который, как я говорил, исчез, не дойдя до дома. По обыкновению, англичанин взялся метать банк и стал невозмутимо сдавать карты, мы же взволнованно записывали взятки и быстро его обчистили. Амаранте и мне привалило сумасшедшее счастье. Напротив, скудные капиталы доньи Флоры заметно таяли; дон Диего играл с переменным успехом – то карта не шла, то ему начинало везти.

Равнодушный к проигрышу, лорд Грей чем больше терял, тем больше ставил, и вскоре все содержимое его кошелька, высыпанное на карточный стол, перекочевало в мои карманы, никогда еще не видавшие такого изобилия. Когда лорд Грей проигрался в пух, сражение прекратилось. Меж тем политические деятели все еще спорили в соседней гостиной, даже после того, как со стола исчезли последние монеты.

Когда мы вышли, чтобы продолжить игру в доме лорда Грея, дон Диего сказал мне:

– Матушка воображает, что я уже давно сплю сном праведника. У нас принято ложиться в десять. После ужина она благословляет нас, читает вместе с нами молитву и отсылает спать. Притворяясь сонным, я иду к себе в спальню, гашу свет, а когда в доме все стихает, удираю на улицу. Возвращаясь на рассвете, я открываю дверь своим ключом и ложусь. Только сестры посвящены в мою тайну и вполне меня одобряют.

В доме лорда Грея нам подали великолепный ужин, после чего мы вытащили книгу в сорок страниц и провели остаток ночи за лихорадочным чтением. Дон Диего с переменным счастьем, англичанин – упорно опустошая свои карманы, я – неизменно выигрывая; так продолжалось до утра, пока нас не сморила наконец усталость. Да, в славные годы 1810, 1811 и 1812 карточная игра шла вовсю.

После того вечера мне долго не удавалось вырваться с Острова, и лишь двадцать восьмого мая в составе армейской делегации, посланной приветствовать регентов накануне их переселения в Таможенный дворец, я смог попасть в Кадис. Церемония встречи правителей проходила радостно и оживленно двадцать девятого и особенно тридцатого мая, потому что это был день святого покровителя нашего короля Фердинанда VII. Во дворце нам предстояло нести почетный караул, пока в залах шло торжественное заседание. Вскоре разнеслась весть, что в Кадис прибывает сотня кирасиров, одетых по-старинному, чтобы выразить Регентскому совету свои верноподданнические чувства. При этом известии я вспомнил славного дона Педро и разом понял, не усомнившись ни на минуту, кто является инициатором столь интересной затеи.

Около полудня со стороны улиц Педро-Конде и Мансаны появилась стая мальчишек, неизменных предвестников необычайных и забавных происшествий. В самом деле, за эскадроном ребят, которые восторженно кричали на все лады, на улице показалось около сотни всадников в желто-красных одеяниях, подобных тому, которое облекало тощую фигуру великого дона Педро. Сам он ехал впереди в своем клоунском наряде, с поясом генерал-капитана, такой напыщенный, самодовольный и гордый, что было ясно – он не поменялся бы судьбой даже с Готфридом Бульонским в день его торжественного въезда в Иерусалим. Грудь дона Педро, как и остальных воинов, вместо кирас украшали лишь кресты, а из оружия у одних были сабли, у других – короткие шпаги. Для участников карнавала они выглядели сносно, но как «Крестоносцы Кадисской епархии», призванные покончить с французами, они являли собой самое нелепое, смехотворное зрелище, какое только можно найти в анналах истории.

Толпа встречала колонну всадников приветственными криками по той простой причине, что новоявленные крестоносцы выглядели очень забавно. Они же, слыша рукоплескания, воображали, что достойны восторженного приема не менее, чем легионы Цезаря или Ганнибала. По счастью, из порта Санта-Мария, где стояли французы, невозможно было даже в подзорную трубу разглядеть столь поразительную картину, иначе она вызвала бы скорее раскаты смеха, чем грохот пушек.

Колонна подъехала ко дворцу. Дон Педро просил разрешения войти и приветствовать регентов. Мы отказались пропустить крестоносцев, полагая, что совет еще не лишился рассудка. Грохоча саблей о плиты мостовой и изрыгая угрозы, дон Педро едва не силой ломился в дверь. Мы пошли во дворец, чтобы уведомить сеньоров из Регентского совета, какого рода чудища пытаются проникнуть в их апартаменты. Опасаясь потерять популярность, регенты согласились в конце концов принять рыцарей в старинных одеяниях. Такова слабость, присущая испанским правителям!

Итак, сопровождаемый пятеркой своих верных соратников, Конгосто проследовал во дворец и, представ перед регентами, отвесил глубокий поклон, потом выпрямился, горделивым взглядом обвел из конца в конец весь зал и сунул руку в карман шаровар старинного покроя. Вытащив, ко всеобщему удивлению, очки в толстой оправе, он нацепил их на свой орлиный нос. В сочетании с причудливым одеянием очки выглядели донельзя смешно и нелепо. Правители не знали, сердиться им или просто расхохотаться, а находившиеся в зале гости с явным удовольствием созерцали столь диковинное зрелище.

Надев на нос очки и укрепив их должным образом на переносице и за ушами, дон Педро сунул руку в другой карман и вытащил из него свиток, но какой свиток! – длиною по меньшей мере в целую вару. Поначалу мы решили, что это речь, но – увы, сеньоры! – то были стихи. В те времена для обращения к публике, к королю или к властям плохие стихи странным образом имели преимущество над плохой прозой. Итак, он развернул свой длинный свиток, кашлянул, прочищая горло, пригладил свисавшие усы и глухим раскатистым голосом приступил к чтению одиннадцатисложных строк – хромых и косых калек, настолько дурно сработанных, насколько это возможно себе вообразить, – ведь они были творением того, кто их читал. Сожалею, что не могу представить моим друзьям образец сего литературного творчества, – не будучи опубликованными, они исчезли из моей памяти. Но, забыв форму, я живо припоминаю их смысл, а он сводился к тому, что одежда старинного покроя – единственный способ возродить наш умерший и позабытый героизм былых времен.

В начале чтения дон Педро выхватил из ножен шпагу и в особо патетических местах то рассекал перед собой воздух мощными ударами, то вращал клинок над головой, что усугубляло нелепость и без того несуразной картины. Закончив чтение увечных виршей, он спрятал свиток со стихами, снял с носа очки, вложил шпагу в ножны и, снова отвесив глубокий поклон, покинул зал, сопровождаемый своими приверженцами.

Сеньоры, мой рассказ – истинная правда! Ваше недоверие оскорбляет меня. Откройте книгу истории, но не ту, что доступна всем и каждому, а ту, другую, продиктованную свидетелями-очевидцами, и потому более достоверную. Неужто вы позабыли опереточный, шутовской характер наших политических партий во времена их зарождения? Клянусь, что все здесь изложенное – чистейшая, святая истина, хотя на первый взгляд она и кажется неправдоподобной, а кое-что я просто скрыл, дабы пощадить наше национальное достоинство.

Затем эта необыкновенная процессия двинулась по улицам Кадиса к вящей радости жителей, которые с веселым смехом созерцали красочное зрелище, не решаясь, однако, последовать примеру любителей старинного покроя одежды… Здравый разум еще не покинул их. Для детворы это был сущий праздник. Дамы заполнили балконы и террасы, толпы народа высыпали на улицу. Шествие напоминало въезд Дон Кихота в Барселону; для полноты сходства не хватало только, чтобы мальчишки облепили репейником круп коня, на котором гарцевал дон Педро, и, если память мне не изменяет, нечто подобное все же произошло к концу торжественного возвращения крестоносцев на Остров.

После описанных событий для меня настали унылые дни, послужившие причиной длительного перерыва в моем повествовании. Первого июня я занемог, у меня открылась свирепствовавшая в те времена желтая лихорадка, как и у множества других жертв, оказавшихся менее счастливыми, чем ваш покорный слуга, который избежал когтей смерти, хотя и пребывал в таком состоянии, когда ему уже начали мерещиться дали того света.

Впрочем, моя болезнь (помнится, уже посетившая меня однажды в детстве) не надолго приковала меня к постели. Я находился на Острове. Мои преданные друзья навещали меня: лорд Грей не пропускал ни одного дня, Амаранта и донья Флора часами просиживали у моего изголовья. Когда опасность миновала, они даже заплакали от радости.

Узнав, что я поправился, дон Диего пришел навестить меня и сказал:

– Завтра ты непременно должен прийти к нам. Мои сестры и невеста что ни день справлялись о тебе. Они очень тревожились.

– Завтра же буду у вас.

Я был далек от мысли, что на следующий день безжалостный военный приказ надолго удалит меня из моего любимого города. Дело в том, что дон Мариано Реновалес, бесстрашный воин, совершивший столь героические подвиги в Сарагосе, получил под свое начало экспедиционный отряд, которому предстояло отплыть из Кадиса и высадиться на севере. Реновалес обладал той безрассудной отвагой, которая присуща нашим выдающимся военным, но которая зачастую отнюдь не сочетается с глубокими знаниями, необходимыми для полководца. Он выпустил издевательскую прокламацию с изображением вдребезги пьяного Пепе Бутылки, который держит в руке кружку с вином; подпись под рисунком была такой же грубой и вызывающей, как и сам рисунок. Тем не менее автора расхваливали, а в награду за рвение поручили командовать отрядом. Наша обычная беда! Глупцы в Испании частенько делают карьеру.

Ну вот, как я уже сказал, Реновалес получил небольшой воинский отряд, к которому прикомандировали и меня; еще не оправившись после болезни, я был вынужден следовать за сумасбродным командиром, хотя отлично понимал, к чему приводят подобные затеи. Повинуясь приказу, я сказал «прости» друзьям и погрузился на корабль. О, какая тяжкая, мрачная и бесплодная авантюра! Можно ли поручать серьезное дело невежественному, хотя бы и популярному человеку, не имеющему иных достоинств, кроме личной слепой, безудержной отваги? Не стану перечислять все невзгоды экспедиции. Нас трепали бури, мы испытали всяческие беды и, в довершение несчастий, не только не добились какого-либо успеха, но потеряли часть людей, – едва высадившись в Астурии, они попали в плен к французам. Те немногие, которые после трех с половиной месяцев неописуемых мытарств уцелели и вернулись назад, пристыженные провалом злополучного похода, благодарили Бога за свое спасение. По отсутствию здравого смысла мы могли смело поспорить с «Крестоносцами Кадисской епархии».

Итак, мы вернулись в Кадис. Нас встретили ликующими криками, как героев, увенчанных славой. В кратких словах мы пересказали все происшедшее. Восторженные патриоты не хотели верить, что Реновалес оказался бездарным командиром. К несчастью, в Испании хватает героев подобного рода.

Высадившись в порту и немного передохнув, мы явились к властям Острова. Было двадцать четвертое сентября.

VIII

В тот день на Острове царило праздничное оживление. Разноцветные флажки украшали дома и общественные здания; нарядно одетые жители, моряки и солдаты в парадной форме, сияющая природа, прекрасное, залитое солнечными лучами утро – все дышало радостью. По дороге из Кадиса на Остров катился нескончаемый поток пешеходов и экипажей. На площади Сан-Хуан-де-Дьос возницы кричали путникам: «В кортесы, в кортесы!»

Точь-в-точь как в день корриды. Все общество спешило на празднество, старинные сундуки и лари – как в богатых, так и в бедных домах – опустели. Богач торговец надел свой лучший суконный камзол, изящная дама – лучшее шелковое платье, молодые парни – ремесленники и крестьяне – оживляли толпу яркими красками живописнейших костюмов. Трепетали веера, радугой переливаясь на солнце; искрились и сверкали ослепительные блестки на черном бархате. Лица сияли радостью, весь народ – одна сплошная улыбка, и никто не спрашивал, куда спешат люди, ибо в воздухе стоял немолчный гул: «В кортесы, в кортесы!»

Экипажи следовали один за другим. Простой люд шел пешком, с гитарой через плечо и узелком со снедью за спиной. Мальчишки из Калеты и Виньи, уверенные, что без них праздник не в праздник, кое-как привели в порядок свои лохмотья и отправились на Остров, взяв на плечи палки вместо ружей; сквозь ребячий визг, крик и гам ясно слышался общий клич юного воинства: «В кортесы, в кортесы!»

Гремели пушки на кораблях, стоявших в заливе; среди белых клубов дыма вверху, на мачтах, подобно стаям фантастических птиц с ярким оперением, реяли сотни флагов. Солдаты и моряки чинно выступали в шляпах с плюмажами, на груди их красовались ленты и медали, лица сияли гордостью. Все обнимались с военными, поздравляя друг друга со счастливым событием, все верили, что настал день нашего благополучия. Важные особы, писатели, журналисты с удовлетворением отвечали на приветствия и славили появление новой зари, великого светоча, небывалого счастья, проникновенно восклицая: «Кортесы, кортесы!»

В таверне Поэнко завсегдатаи обильными возлияниями воздавали честь великому событию. Франты, контрабандисты, драчуны, пикадоры, мясники, лошадиные барышники – все позабыли на время свои распри, не желая в столь торжественный день нарушать мир, согласие и добрую дружбу между гражданами. Нищие, покинув свои обычные места, поспешили к брустверу, это было настоящее нашествие безруких, безногих, увечных, надеявшихся на щедрую милостыню; показывая толпе свои болячки, они просили подаяния уже не именем милосердного Бога, но ради нового высшего божества и твердили: «Ради кортесов, ради кортесов».

Дворяне, народ, торговцы, военные, мужчины и женщины, счастливые обладатели талантов, денег, молодости и красоты – все, за немногим исключением, желали стать свидетелями великого события, большинство – охваченное подлинным восторгом, кое-кто из любопытства, иные – потому что краем уха слышали о кортесах и хотели увидеть, что они собой представляют. Всеобщее ликование напомнило мне торжественный въезд Фердинанда VII в Мадрид в апреле 1808 года после событий в Аранхуэсе.

Когда я добрался до Острова, улицы были запружены народом. Все жаждали поближе разглядеть появившуюся здесь процессию. К стеклам крытых балконов прильнули женщины. Колокола вовсю трезвонили, народ вовсю кричал, люди стояли, прижатые к стенам домов, ребятишки карабкались вверх на ограды. Колонной в два ряда шагали солдаты, прокладывая путь шествию. Все хотели видеть, но всем видеть не удавалось.

Не подумайте, что то была процессия верующих со статуями святых или шествие королей и принцев, – по правде говоря, подобные явления были слишком обычными в Испании, чтобы привлечь особое внимание толпы. По улице двигалась вереница мужчин – юношей и стариков – во всем черном; среди них были священники, но большинство составляли миряне. Впереди шло духовенство, во главе с инфантом Бурбоном в праздничном облачении кардинала, и члены Регентского совета, следом за ними множество генералов, придворных, прежде служивших королю, а теперь – народу, высших чиновников, членов Кастильского совета, вельмож и дворян, многие из которых даже не знали толком, что происходит.

Процессия вышла из собора, где была отслужена торжественная месса и «Те Deum». Народ не переставая кричал: «Да здравствует нация!», как мог бы кричать: «Да здравствует король!» Хор, расположившийся на трибуне за углом, затянул гимн, без сомнения весьма похвального содержания, но крайне убогий с точки зрения поэзии и мелодии. Вот его слова:

Композитор так бесталанно сочинил музыку и так мало смыслил в искусстве каденции, что певцам поневоле пришлось четырежды повторить «мудрость, мудрость» и т. д. Впрочем, это обстоятельство не повлияло на невинную и чистосердечную радость народа.

Когда шествие скрылось из глаз, я столкнулся с Андресом Марихуаной.

– Мне чуть не сломали руку в церкви, – пожаловался он. – Что за люди! Но я решил увидеть все и ничего не пропустил. Это было замечательно!

– А речи уже начались?

– Нет, что ты. Носатый кардинал никак не кончал мессу, потом регенты привели прокурадоров к присяге и спросили: «Клянетесь ли вы блюсти католическую веру? Хранить целостность испанской нации? Почитать на троне нашего обожаемого короля Фердинанда? Верно исполнять свои обязанности?» На что те отвечали: да, да и да. Тут заиграл орган, хор затянул молитвы, и все. Габриэль, давай попытаемся проникнуть в зал заседаний.

Считая это почти невозможным, я все же направился к театру; протиснувшись сквозь толпу к дверям, перед которыми собралось немало народу и экипажей, я услышал, как меня громко зовут: «Габриэль», «Арасели», «Габриэль», «Сеньор дон Габриэль», «Сеньор де Арасели».

Я огляделся по сторонам и увидел два веера, которыми махали мне, и два лица, которые мне улыбались. То были Амаранта и донья Флора. Я поспешил к ним; дружелюбно поздоровавшись со мной и поздравив с благополучным возвращением, Амаранта сказала:

– Идем с нами. У нас пропуск в отдельную ложу.

Поднимаясь по лестнице, я спросил графиню, нет ли чего нового, не произошло ли каких-нибудь перемен в мое отсутствие, на что она ответила:

– Все осталось по-старому. Единственная новость – болезнь моей тетки, ревматизм приковал ее к постели. Донья Мария окончательно взяла в руки бразды правления и одна командует в доме… Мне ни разу не удалось увидеться с Инес, девушек на улицу не выпускают, передать ей письмо тоже невозможно. Я с нетерпением ждала твоего возвращения, Габриэль: дон Диего обещал пригласить тебя в дом. Если тебе удастся попасть к ним, ты можешь во многом мне помочь. Из лорда Грея не вытянешь ни единого слова, но признаки того, о чем я тебе рассказывала, умножились. Через служанку мы узнали, что донья Мария насторожилась и следит за ходом событий, даже дон Диего, несмотря на присущую ему тупость, и тот кое-что замечает и сходит с ума от ревности. Тебе необходимо завтра же отправиться туда, хотя я сильно сомневаюсь, что графиня де Румблар жаждет тебя видеть.

Больше мы на эту тему не говорили, все наше внимание было поглощено необычным зрелищем – кортесами. Мы сидели в ложе театра; рядом с нами в таких же ложах мы увидели множество дам, кабальеро, посланников и прочих высокопоставленных лиц. Внизу, в партере, депутаты занимали два ряда скамей справа и слева от сцены. На сцене в креслах сидели епископ и какие-то четыре сеньора, а впереди – министры. Через несколько минут – не успели под ними согреться сиденья – члены Регентского совета поднялись и вышли, словно желая этим сказать: «Разбирайтесь во всем сами, как вам вздумается».

– Бедняги, – сказала Амаранта, – право, мне их жалко. Посмотри, как они растеряны и ошеломлены, не зная, с чего начать.

– Достопочтенный епископ Оренсе удалился, – заметила донья Флора. – Здесь говорят, что эти самые кортесы ему не по душе.

– Насколько я могу понять, идут выборы председателя, – сказал я. – Со всех сторон подают бумажки, очевидно, с именами кандидатов.

– Мы здесь насмотримся чудес, – прибавила Амаранта, предвкушая развлечение.

– Я жду не дождусь, когда начнутся проповеди, – заметила донья Флора. – Поторапливайтесь, сеньоры. Как я вижу, здесь немало духовных лиц, похоже на то, что мы услышим настоящих златоустов.

– Они косноязычны, ваши церковные философы, – заявила Амаранта. – В кортесах выступят светские ораторы; я уверена, здесь вскоре разыграется презабавная кутерьма, не хуже, чем на Народных собраниях во времена фуэрос. Приготовимся всласть посмеяться.

– Ну, кажется, председателя выбрали. Послушаем этого юного кабальеро, он что-то читает на сцене – совсем как актер, не успевший выучить свою роль.

– Он просто взволнован торжественностью заседания, – возразила Амаранта. – Право, мне кажется, все эти сеньоры были бы рады, если бы их отпустили по домам. Впрочем, выглядят они неплохо.

– А вот виконт де Матарроса, – заметила донья Флора. – Тот белокурый юнец. Я видела его в доме Морла, очень умный мальчик… Знает английский.

– Этому ангелочку еще впору молоко сосать, а его выбрали депутатом, – улыбнулась графиня. – Он не старше тебя, Габриэль. Нечего сказать, мудрые у нас законодатели. Нашим Солонам не более двадцати весен.

– Дорогая графиня, – сказала донья Флора, – мне отсюда отлично виден дон Хуан Никасио Гальего. Он внизу среди депутатов.

– Да, вижу. Дон Хуан способен зараз проглотить и кортесы и регентов. В жизни своей не видела более остроумного человека, уверена, что он пришел посмеяться над своими коллегами-депутатами. А рядом с ним – разве это не дон Антонио Капмани? Поглядите, что за человек! Ни минуты не посидит спокойно, так и вертится, как белка.

– Тот, что сейчас усаживается, это Мехия.

– Я вижу также ангельский лик Агустинито Аргуэльеса. Говорят, он прекрасный оратор. А вон Боруль. Я слышала, будто кортесы ему не по нраву. Однако пора начинать представление. Как они тянут!

– Места бесплатные, так что следует запастись терпением.

– Ну вот, председатель на месте. Начнут ли они наконец?

– Интересно послушать, что будут говорить…

– Мне тоже.

– Нас ждет прелюбопытнейшее зрелище, – сказала Амаранта, – каждый станет требовать, что его душе угодно.

– Один выступит и скажет: «Я хочу этого», а другой ответит: «А я не желаю», и скучное собрание сразу оживится.

– Да, такого еще не бывало! Вот будет потеха, когда церковники закричат: «Долой философов!», а философы: «Долой священников!» Удивляюсь, что председатель не запасся плеткой.

– Поверьте, дорогая, приличия будут соблюдены.

– А где это они научились блюсти приличия?

– Тише, выступает депутат.

– Что он сказал? Ничего не поймешь.

– А он уже садится.

– На сцене кто-то что-то читает.

– Некоторые встали со своих мест.

– Они сказали, что приняли к сведению. Мы тоже. Столько шума из ничего.

– Тише, сеньоры, сейчас произнесут речь.

– Речь! Послушаем. Как шумят в ложах! Если публика не успокоится, председатель велит опустить занавес.

– Кажется, вон тот священник, что напротив, собирается взять слово?

– Встал, поправил свою шапочку, откинул сутану. Вы знаете его?

– Я – нет.

– И я не знаю. Послушаем, что он скажет.

– Он говорит, что следовало бы принять ряд предложений, записанных у него на бумажке.

– Отлично. Так прочтите же нам вашу бумажку, сеньор священник.

– Кажется, он собирается сначала произнести речь.

– Но кто он?

– Похож на праведника.

В соседних ложах из уст в уста передавалось его имя. Оратора звали дон Диего Муньос Торреро.

Сеньоры слушатели или читатели, я собственными ушами услыхал первую речь, произнесенную на заседании испанских кортесов в XIX веке. В моей памяти еще звучит эта прелюдия, первый зачин нашей славной парламентской эпопеи, спокойный голос, принадлежавший простому священнику с ясной душой, светлым умом, приятной и скромной осанкой. Если вначале шепот наверху и внизу мешал слушать его, то постепенно шум затих и речь его полилась отчетливо и торжественно. Слова звучали внятно среди воцарившейся тишины, они проникали в сознание людей. Все сосредоточенно молчали; еще никогда ни одного оратора не слушали с таким глубоким уважением.

– Знаете, дорогая моя, – заметила во время наступившей паузы донья Флора, – этот попик неплохо говорит.

– И даже очень неплохо. Вот если бы все выступали так вразумительно. Впрочем, я не совсем поняла, что именно он предлагает.

– Я нахожу его предложения весьма разумными. Он продолжает. Послушаем.

Произнесенная речь была не длинной, но толковой, поучительной и хорошо обоснованной. За четверть часа Муньос Торреро познакомил народных представителей с программой нового правительства и сущностью новых идей. Когда, произнеся последнее слово, он сел среди общих приветствий и рукоплесканий, восемнадцатый век отошел в прошлое.

Часы истории отметили боем, услышанным не всеми, его последний миг. Испания вступила в новую эру.

IX

– А теперь нам прочтут бумажку.

Это взял на себя дон Мануэль Лухан.

– Вы все поняли, дорогая донья Флора?

– Конечно, я не глухая. Он сказал, что кортесы представляют «суверенитет нации».

– И что они провозглашают королем Фердинанда Седьмого и приносят ему присягу…

– И что объявляется разделение власти… не помню, он как-то чудно это назвал.

– Что регенты – представители короля или исполнительной власти – обязаны принести присягу.

– И что все должны печься о благе государства. Это самое лучшее из всего сказанного, остальные слова лишние.

– Вы только послушайте, дорогая, как они зашумели.

– Сейчас начнется обсуждение. Наш попик вызвал целую бурю. Как его зовут?..

– Дон Диего Муньос Торреро.

– Кажется, он опять берет слово.

В самом деле, в поддержку своих предложений Муньос Торреро произнес вторую речь.

– Теперь мне еще больше понравилось, гораздо больше, сеньора графиня, – сказала сеньора Сисньега. – Право, я бы сделала его епископом. Все, что он сказал, справедливо и разумно, не правда ли?

– Да, кортесы приказывают, а король повинуется.

– Раз кортесы – «суверенитет нации», выходит, что правительство нашего королевства находится здесь, в театре.

– Теперь очередь Аргуэльеса. Что мне особенно нравится, дорогая моя, так это то, что все выражают свое полное согласие. Дело, пожалуй, обойдется без споров.

– Поначалу дело идет гладко. Заметьте, это всего лишь первое действие.

– Вот заговорил Аргуэльес.

– О, замечательно! Много ли найдется ораторов, умеющих выражаться так изящно, непринужденно и вместе с тем величественно? Его проникновенная речь удивляет и чарует, всем своим видом и голосом он одинаково ласкает и зрение и слух. Я не могу глаз от него оторвать.

– Ни с чем несравнимо! – с восторгом воскликнула донья Флора. – Что ни говорите, а это отличная мысль ввести у нас в Испании подобное новшество. Наконец-то раскроются все плутни, которые вершились правительством, да и свора бездельников сильно поредеет.

– Боюсь, здесь больше блеска, чем пользы, – возразила графиня. – В ораторах недостатка не будет. Нынче все научились красно говорить. Но дело делать потруднее, чем языком болтать.

Таким образом шло обсуждение речей, последовавших за выступлением Муньоса Торреро и затянувших заседание допоздна. В театре зажглись огни. Забыв об усталости, обе дамы до ночи не покидали своих мест, увлеченные, подобно другим зрителям, красочной сценой, которая ныне всем приелась и никого больше не волнует, а в те времена будоражила воображение. Произнесенные в тот день речи оставили в умах людей неизгладимый след. Можно ли их забыть? Даже теперь, после того как передо мной прошло столько выдающихся ораторов, мне все еще кажется, что депутаты, выступавшие в день открытия кортесов, были самыми замечательными, красноречивыми, суровыми и правдивыми изо всех, кто когда-либо докучал своим словом нашей матери-Испании.

Как ясно все было в тот день! И какой мрак окутал потом это собрание – попеременно то театр, то церковь, то зал, – ведь суверенная нация нескоро получила свой собственный дом. Прекрасным был твой первый день, о новый век! Попытайся и свой последний день провести не хуже.

Поздней ночью по трибунам прошел шепот. Регенты должны принести присягу, так постановили кортесы. То был первый гордый шаг суверенной нации, жаждавшей, чтобы перед ней склонились те, кто воплощал власть короля. В ложах шептались: «Они не принесут присяги» – и слышались возражения: «Еще как принесут».

– Я думаю, одни присягнут, а другие нет, – сказала Амаранта. – Власти пытались привлечь на свою сторону народ и армию, но ни там, ни тут не достигли успеха. У кого хватит мужества, тот пошлет кортесы к черту. Слабые духом будут на коленях ползать по этой сцене, где еще не успели отзвучать голоса комедиантов Кероля и Карамбильи, они поцелуют скамью, на которой восседает тот молодящийся старец, – если не ошибаюсь, это дон Рамон Ласаро де Доу.

– Пусть присягнут, и все обойдется мирно, без спора. Слышите шум внизу?

– Шумят и на галерке. Народ полагает, что на сцене идет комедия Кастильо «Дом по соседству», и хочет принять участие в спектакле, не так ли, Арасели?

– Да, сеньора. И этот новый актер, который сует нос куда не следует, наделает кортесам кучу неприятностей.

– Народ требует привести их к присяге, – сказала донья Флора.

– А вскоре потребует накинуть им на шею веревку и повесить вместо декораций.

– Там, за стенами театра, настоящая буря.

– Те, что сейчас вышли на сцену, кажется, и есть регенты.

– Совершенно верно. Видите, Кастаньос и старик Сааведра.

– А за ними идут Эсканьо и Лардисабаль.

– Как! – удивилась графиня. – Лардисабаль тоже присягает? Да ведь этот упорный и непреклонный враг свободы хвастался направо и налево, что заткнет кортесам рот.

– И все-таки он присягает.

– В Испании все потеряли совесть… Но где же епископ де Оренсе?

По галерее пронесся ропот:

– Епископ де Оренсе отказался.

В самом деле, епископ де Оренсе не пожелал принести присягу. Остальные четыре регента проявили покорность, хоть и неохотно. Общественное мнение было настроено против них. Заседание закрылось, народ стал расходиться, обсуждая по дороге событие, завершившее торжественный день. Почти все говорили:

– Упрямый старикан не пожелал присягать. Но хочешь не хочешь, а присягать придется.

– На виселицу старика! Не подчиниться постановлению о присяге, которое наверняка будет называться «Законом 24 сентября», – значит, превратить кортесы в пустую забаву.

– Я бы ни на что не смотрел и всякого, кто не склонит головы, велел бы схватить, а затем…

– Эти сеньоры только и мечтают, что об абсолютной монархии!

Высказывались, правда, и другие мнения, однако их было меньшинство.

– Какой достойный пример подал епископ своим единомышленникам! Негоже королевским представителям унижаться перед этими болтунами…

– Посмотрим, чья возьмет, – говорили одни.

– Посмотрим! – не сдавались другие.

Две партии, родившиеся задолго до этого дня, медленно накапливали силы; они шли вперед, их поступь была еще неуверенна, но они больше не желали ковылять на детских помочах, сосать грудь и питаться кашицей – во рту у младенцев прорезались первые зубки.

X

Прощаясь с Амарантой и доньей Флорой, я пообещал быть у них на следующий день и сдержал слово. В одном из кадисских кафе мне повстречался дон Диего, который снова предложил ввести меня в дом своей матери; мне так не терпелось попасть туда, что мы, не откладывая, назначили посещение на один из ближайших дней. Я навестил также лорда Грея, у него все было по-старому. Услышав, что я собираюсь к донье Марии, он сперва выразил удивление, а потом сказал, что сам часто там бывает.

Итак, однажды под вечер я отправился вместе с доном Диего к его матери, предварительно выслушав еще раз все его наставления.

– Постарайся прикинуться ханжой, – сказал он мне, – если не желаешь, чтобы тебя выгнали из дому. Я сказал сестрам, что ты в Кадисе, они очень хотят тебя видеть. Не вздумай ухаживать за ними. Помни, ни звука о моих ночных вылазках, ведь я их скрываю от матушки. С друзьями дома, с которыми ты встретишься в нашей гостиной, говори так почтительно, словно это светочи родины и кладези премудрости и прочих добродетелей. Словом, рассчитываю на твое благоразумие.

Мы подошли к дому – красивому зданию на улице Амаргура. Наверху обитала семья Лейва, в бельэтаже – графиня де Румблар, которая вследствие ревматического приступа, уложившего в постель ее знатную родственницу, взяла на себя с присущим ей властолюбием обязанности главы и верховного правителя семьи. Поднявшись по лестнице, мы остановились – до нас донесся далекий и торжественный гул молитв.

– Переждем, – сказал дон Диего, – я слышу, Остоласа, Тенрейро и дон Пако хором читают молитвы. Дона Пако ты знаешь, а эти двое – депутаты, они здесь постоянные гости.

Я с интересом оглядывал дом; это было прекрасное и веселое здание, как все здесь, в Кадисе. Большие окна галереи выходили на внутренний двор; простенки были сплошь увешаны писанными маслом картинами на различные сюжеты – религиозные и светские. Наконец молитвы смолкли и я имел честь войти в зал, где находились донья Мария с двумя дочерьми, дон Пако и еще трое незнакомых мне кабальеро. Графиня, словно снисходя с высоты своего великодушия, приняла меня с несколько церемонной и надменной учтивостью, но в общем милостиво и благожелательно. Девушки, подчиняясь установленному в доме этикету, поклонились молча, не разжимая губ. Дон Пако, щеголявший своей ученостью в Кадисе не менее, чем в Байлене, обратился ко мне с напыщенным приветствием. Остальные поглядели на меня недоверчиво, с явным предубеждением, как на чужака, и ограничились чопорным кивком головы.

– Ты опоздал к чтению молитв, – заметила донья Мария сыну и знаком предложила мне сесть.

– Разве я не говорил вам, – быстро нашелся юноша, – что молюсь сегодня в монастыре Кармен Кальсадо? Оттуда я и иду вместе с Габриэлем, который только что исповедовался у отца Педро Адвинкулы.

– Педро Адвинкула поистине святой отец! – произнесла с преувеличенным восторгом донья Мария.

– Равного ему духовника не сыскать во всем Кадисе, – подхватил я. – А какой проповедник! Никто не может тягаться с ним, когда он беседует с прихожанами.

– Это верно.

– Я как зачарованный слушаю его проповеди.

– Поздравляю вас с успехами по службе, – сказала мне донья Мария.

Я почтительно склонил голову перед хозяйкой дома.

– Каждый честный и благородный человек, доблестно несущий службу на благо нашей веры и короля, – продолжала она, – не преминет получить награду за свой труд. Меня весьма огорчило, что мой сын не пожелал остаться в армии.

– У моста Эррумблар, – сказал дон Диего, – мы с Габриэлем воевали на славу. По совести говоря, матушка, не будь нас… В самом деле, мы с нашим эскадроном нанесли такой сокрушительный удар, что… Ты припоминаешь, Габриэль? Вот уж поистине, если бы не мы…

– Замолчи, тщеславный человек! – прервала его донья Мария. – Сеньор сделал побольше твоего и не хвастает. Хвалить самого себя низко и недостойно людей знатного происхождения. Сеньор дон Габриэль намерен еще долго пробыть в Кадисе?

– До конца осады, сеньора. В дальнейшем я собираюсь покинуть армию и отдаться моему врожденному призванию, влекущему меня к духовной карьере.

– Весьма похвальное решение. Небеса знают выдающихся святых, которые сперва прославились как солдаты, – таковы святой Игнасио де Лойола, святой Себастьян, святой Фердинанд, святой Луис и прочие.

– Вы изучали теологию? – спросил меня один из присутствующих.

– В моем походном багаже вы не найдете иных книг, кроме теологических; в свободную минуту между боями я занимаюсь духовным чтением, оно мне приятнее, чем самый увлекательный роман; а в томительные часы караульной службы я нахожу достаточно времени для размышлений.

– Дочери мои, – сказала изумленная донья Мария, – вот пример, который должен вызвать у вас удивление и восторг.

Асунсьон и Пресентасьон, услышав, что перед ними святой, с восхищением посмотрели на меня. Я тоже взглянул на них. Они показались мне прехорошенькими, еще лучше, чем в Байлене; но под гнетом материнского деспотизма их прекрасные глаза приобрели выражение грусти. Мы тихонько, тайком от матери перебросились несколькими словами.

– Какие новости привезли вы нам с Острова? – спросила меня донья Мария.

– Сеньора, вчера произошло открытие этого сумасшедшего дома. Вам уже, верно, известно, что, сославшись на болезнь, сеньор епископ де Оренсе отказался принести присягу перед кортесами.

– И прекрасно сделал. Трудно себе представить, что существуют такие безумцы… Перед чтением молитв сеньор Остоласа объяснил нам, что подразумевается под «суверенитетом нации». Мы пришли в ужас, правда, дети?

– Да сохранит нас Боже! – воскликнул я. – А теперь передают втихомолку, будто мы получим так называемую свободу печати, другими словами, всякий зловредный человек сможет писать все, что ему вздумается.

– А еще надеются победить французов.

– Эксцессы наших политических деятелей, – произнес Остоласа, – намного превзойдут злодеяния французских революционеров. Попомните мое слово.

В тот день я хорошо рассмотрел этого человека, который позднее, во время второго конституционного периода, играл такую большую роль в камарилье; то был толстяк с круглым, красным и лоснящимся лицом; наглый взгляд, визгливый голос и размашистые жесты дополняли его облик. Рядом с ним сидел Тенрейро, также депутат, священник из Альхесираса, с претензиями на юмор, общепризнанный острослов, хотя такой славе способствовала не столько острота его суждений, сколько манера пришепетывать; тщедушный с виду, завзятый чудак, он был поочередно то яростным демагогом, то крайним монархистом; не усвоив ни знаний, ни твердых принципов, он не обладал никакими талантами, разве что умел играть на органе, да и то весьма посредственно. Третий – дои Пабло Вальенте – не был чудаком, напротив, он умел говорить и держать себя вполне корректно.

Отвечая Остоласе, я произнес со всей торжественностью, на которую только был способен:

– Да сжалятся небеса над нашей несчастной нацией и да вернут они нам возможно скорее нашего обожаемого монарха дона Фердинанда Седьмого!

При имени короля я так низко склонил голову, что едва не ткнулся носом в колени.

– Ходят слухи, – заметил Тенрейро, – что епископа де Оренсе будут судить.

– Они не посмеют, – возразил Вальенте, доставая свою табакерку и предлагая присутствующим ароматный табак.

– Чего только они не посмеют, сеньоры, чего только не посмеет этот беспринципный сброд философов и безбожников! – воскликнул я, поднимая глаза ввысь.

– Сеньор офицер, – сказала мне донья Мария, – это, безусловно, ваша вина, вина военных, что кортесаны, как я их называю, так зазнались. Говорят, регенты пытались опереться на армию, чтобы совершить государственный переворот, но армия отказала им в поддержке.

– Склонившись перед чернью, – заметил Остоласа, – армия допустила ошибку.

– То, что не свершилось, – произнес я пророческим тоном, – свершится. – Обведя взглядом общество, я еще и еще раз твердо произнес: – Свершится.

– Будь все такими, как ты, Габриэль, – сказал мне дон Диего, – мы уже давно покончили бы с этим невыносимым положением.

– Заседания кортесов продлятся вплоть до будущего месяца, сеньор де Вальенте? – спросила графиня де Румблар.

– И даже дольше, сеньора, – ответил Остоласа. – Если только французы, прослышав о наших распрях, не наберутся смелости, чтобы ворваться в Кадис и стереть нас всех в порошок. Верьте моему слову: суверенитет нации, с одной стороны, и свобода печати, с другой, – это два ядра со смертоносными зарядами, которые причинят нам больше опустошений, чем сам Вильянтруа.

– Кабальеро, – протянул я расслабленным голосом, – я постараюсь удержать в памяти ваше изумительное и точное сравнение.

– Сожалея об этих заблуждениях, мы здесь не принимаем политику близко к сердцу, – проговорила хозяйка, обращаясь ко мне. – Друзья, собираясь в моем доме, делятся мнениями о дурном правительстве и о ничтожных философах. Что касается меня, то я занята лишь предстоящим браком моего дорогого сына и религиозным воспитанием моей дочери, – при этом она указала на Асунсьон, – которая в недалеком будущем вступит в монастырь реколеток, следуя своей твердой и непоколебимой склонности. Вот занятия, которые наполняют радостью мою угасающую жизнь; им я безраздельно посвящаю все свои силы.

Асунсьон потупилась, а Пресентасьон подняла глаза, желая на моем лице прочесть, какое впечатление произвели на меня слова их матери.

– Вы позвали Инес? – спросила донья Мария. – Диего, твоя будущая супруга, без сомнения, недовольна твоим дурным поведением и недостатком внимания. Тебе необходимо исправиться. Сейчас, когда она войдет, ты должен в нежных выражениях высказать ей свое намерение никогда больше не причинять ей огорчений, уходя из дому в те часы после полудня, которые я отвела на ваши совместные беседы или чтение назидательных стихов и басен. Я, сеньор дон Габриэль, – тут донья Мария снова обратилась ко мне, – не люблю держать молодежь взаперти. Я понимаю, что к мальчикам надо относиться терпимо, особенно когда они достигают известного возраста. Нынешние времена – не в пример прошлым – требуют, чтобы юноши и девушки пользовались в семье известной свободой. Вот почему я разрешаю невесте моего сына появляться по вечерам в гостиной и беседовать на мирские темы с положительными и разумными людьми. Ежели молодая девушка призвана жить в свете, украшая своим присутствием аристократический дом, ее не следует воспитывать так замкнуто и сурово, как ту, которой суждено остаться в девицах и провести жизнь в тесном домашнем кругу или избрать своей целью служение Богу, участь наиболее достойную и добродетельную. Обе мои дочери совершенно счастливы, они не жаждут ни балов, ни прогулок, ни театра. Я не враг развлечений; не подумайте, что я лишь перебираю четки и заставляю детей весь день читать молитвы или докучаю им рассказами из священной истории. Ничуть. В нашем доме разрешается – с должной умеренностью, конечно, – говорить на светские темы. Порой мне даже приходится призывать к порядку и прекращать обмен мнениями по вопросам теологии, ибо лорд Грей, который нас часто посещает, любит весьма непринужденно беседовать на самые деликатные темы.

– Так, например, вчера вечером он вздумал утверждать, – не вовремя вмешался в разговор дон Пако, – что для него непостижима тайна воплощения, и он попросил сеньориту Асунсьон объяснить ему сей вопрос.

– Сейчас говорю я, сеньор дон Пако, – решительно заявила раздосадованная графиня. – Не имеет никакого значения, что вчера сказал и чего не говорил лорд Грей… Так вот, как я уже упомянула, у нас часто бывает лорд Грей, столь уважаемый, серьезный и рассудительный человек, что второго подобного ему вы не сыщете на свете. Дочери мои с удовольствием слушают рассказы о его приключениях. Вы знакомы с лордом Греем?

– Да, сеньора. Это человек достойный и богобоязненный. Вы знаете, он собирается перейти в католичество.

– Господи, что я слышу! – воскликнула с удивлением и радостью донья Мария. – Мы неоднократно касались этого вопроса, и мои дочери и я призывали его принять такое спасительное решение.

– Я часто и подолгу бываю в Кармен Кальсадо и не раз замечал, как лорд Грей беседует с падре Флоренсио, самым известным в Кадисе проповедником, обращающим англичан в нашу веру.

– Лорд Грей, несомненно, навестит нас сегодня, – сказала донья Мария. – А вы, сеньор дон Габриэль, вы еще придете составить нам компанию?

– Сеньора, – ответил я, – это доставило бы мне огромное удовольствие, но мои служебные обязанности и необходимость прочесть сразу всю главу о предвидении, самую трудную из всех глав, надолго удержат меня на Острове.

– А что вы думаете о предвидении? – спросил меня Остоласа в тот миг, когда я менее всего ожидал подобной атаки.

– Что я думаю о предвидении? – повторил я, стараясь скрыть смущение и найти какой-нибудь избитый ответ, чтобы выкрутиться из беды.

– Он думает то же самое, что и святой Августин, – поспешно произнес дон Пако, желая блеснуть своей ученостью.

– Я вижу, дети боятся слово пропустить, – сказала донья Мария, заметив, что ее дочери проявляют слишком большой интерес к обсуждаемой теме. – Дети, предоставьте мужчинам разбираться в этих запутанных вопросах. Они-то уж знают толк в подобных делах. Незачем с такой жадностью прислушиваться к их разговорам, займитесь лучше картинами, поглядите на наш разрисованный потолок, а то поговорите со мной, спросите, не прошла ли моя боль в плече.

– То же самое, что и святой Августин, – подтвердил дон Диего. – Он придерживается одного мнения со святым Августином и со мной.

– Это подлежит обсуждению, – сказал я, силясь припомнить то, что когда-то было прочитано. – А вы сами разделяете мнение святого Августина?

Остоласа, Тенрейро и дон Пако пришли в замешательство.

– Мы…

– Полагаю, вы знакомы с новейшими трактатами…

Наша беседа была прервана приходом лорда Грея, я был спасен. Он появился как нельзя более кстати. Донья Мария и ее гости встретили англичанина с большим радушием и сердечностью, а он поклонился всем с притворной робостью. Возможно, мои читатели или слушатели весьма удивлены тем, что в доме, где безраздельно господствовало весьма определенное мировоззрение, так дружелюбно принимали иностранца и протестанта. На это я должен вам заметить, что в те времена к англичанам у нас относились сугубо внимательно и ласково из-за той военной помощи, которую оказывала нам британская нация. И поскольку наши монархисты полагали или по крайней мере надеялись, что англичане, и главным образом братья Уэлсли, не станут поощрять в Испании таких, новшеств, как конституция, то в некоторых домах наши союзники были самыми желанными гостями. Кроме того, лорд Грей благодаря своему природному дару рассказчика, приятному нраву и умению без зазрения совести не хуже моего кривить душой сумел заслужить живейшее расположение доньи Марии. И наконец, он частенько без всякого стеснения высмеивал протестантские обряды.

Пока лорд Грей отвечал на докучливые вопросы Остоласы, донья Мария подозвала к себе дочерей и сказала, обращаясь к Асунсьон вполголоса, но так, что я услышал:

– Асунсьон, поговори немного с лордом Греем. Осторожно наведи разговор на религиозную тему и постарайся выведать, в самом ли деле он склонен отречься от своих заблуждений и принять нашу святую веру.

Тут раздались шаги, и на пороге появилась Инес. Боже мой, до чего же она была хороша, до чего хороша! Не помню, рассказывал ли я раньше о ее изящной и непринужденной манере себя держать и о том, какой гармоничной пропорциональностью дышал весь ее прекрасный облик в эту пору полного расцвета. Ее оживленное лицо выражало внутреннее удовлетворение, и эта новая черта была не менее привлекательна, чем прежняя грусть, рожденная тяжелыми невзгодами детства. Наблюдая за ней, я нашел, что она стала еще красивее: к ее врожденному обаянию, уму и смышлености присоединилась та мягкая грация, которая приобретается в среде людей изысканного воспитания. Я прочел на ее лице спокойное сознание своих достоинств, не имевшее ничего общего с самомнением.

Инес не потеряла прелестной скромности, которая придавала ей своеобразное очарование, но вместе с тем я не нашел в ней прежней робости и желания остаться в тени, владевших ею в первое время при неожиданном повороте судьбы. Она приобрела то, чего ей не хватало, когда я встретился с ней в Кордове и в Эль-Пардо: твердую уверенность в своем превосходстве и тысячу неуловимых свойств, которые видны в интонациях голоса, повороте головы, в осанке и говорят о том, что человек по праву занимает свое положение. Она стала выше, слегка пополнела, с ее лица исчезла прежняя бледность, и чаще появлялась улыбка, а глаза были не менее чарующе прекрасны, чем глаза матери, славившейся красотой по всей Испании; ее окрепший голос приобрел твердость и звучность, и весь ее облик дышал жизнью, уверенностью в себе, непринужденностью и благородством. О греза, ставшая явью, на счастье или на беду встретил я тебя?

XI

Мое присутствие, как я мог почувствовать, не удивило ее, но и не было ей безразличным; Инес, очевидно, знала, что я пришел.

«Ах! – воскликнул я про себя с горечью. – Ведь ее давно уже позвали, но она не появлялась в гостиной до тех пор, пока не пришел проклятый англичанин».

Донья Мария церемонно представила ей меня со словами:

– С этим кабальеро мы познакомились в нашем доме в Байлене в пору знаменитой битвы. Сеньор – друг твоего будущего мужа. Они там дрались плечом к плечу, и так успешно, что, по словам Диего, если бы не их участие в схватке…

– Габриэль – прославленный воин, – сказал дон Диего. – Но разве ты с ним незнакома? Он приятель графини, твоей кузины.

Донья Мария нахмурилась.

– В самом деле, – подтвердил я, – мне выпала честь познакомиться с графиней в Мадриде. У нас был общий духовник. Я просил графиню помочь мне получить стипендию в Толедском архиепископстве; но вскоре меня призвали в королевскую армию, и я покинул столицу.

– Этот юноша, – добавила донья Мария, – составит нам иногда компанию по вечерам, урывая час-другой от своих религиозных занятий и размышлений, которые поглощают его внимание. Ныне служба в армии вынуждает его временно отказаться от своей давнишней мечты, но после войны он станет священником. Благородный пример для других военных! Я желаю, дорогая моя, чтобы в нашем доме собирались положительные люди, обладающие твердыми, благородными принципами. Кабальеро, – добавила, глядя на меня, хозяйка дома, – эта молодая девушка – моя будущая невестка, она выходит замуж за моего милого сына дона Диего.

Инес сделала глубокий реверанс. При этом она улыбнулась, разгадав мою хитрую выдумку насчет мнимой религиозности.

Но где же тем временем был лорд Грей? Я оглянулся и увидел его: он стоял позади огромного кресла доньи Марии, поглощенный беседой с Асунсьон, которая, очевидно, убеждала его в преимуществах католической веры над протестантской. Он то и дело отрывал взгляд от своей собеседницы, чтобы перевести его на Инес.

«Недаром этот бездельник поведал мне, что обращается за помощью к своим приятельницам, – заметил я про себя. – Через святошу Асунсьон он посылает записочки Инес и получает ответы».

– Весьма рада, что вы так твердо решили продолжать свою духовную карьеру, – сказала мне Инес с легкой иронией. – Прекрасное решение, ведь нынче нам нужны не военные, а хорошие священники. Свет так развращен, что нас могут спасти лишь молитвы, но не шпаги.

– Эта склонность проявилась у меня с детства, – сказал я, – и ничто не в силах искоренить ее, несмотря на все перемены и невзгоды моей жизни.

Инес часто поглядывала в сторону англичанина и Асунсьон. Донья Мария тоже обратила на них внимание и сказала:

– Довольно, дитя мое. Не мучай долее нашего милого лорда Грея. Подойди ко мне.

Асунсьон поспешила к матери, а Инес по знаку графини подошла к англичанину. Меня удивили эти переходы и загадочный диалог выразительных взглядов, которыми девушки непрерывно обменивались. Я решил удвоить внимание, чтобы разгадать тайну немого разговора, но донья Мария отвлекла меня.

– Сеньор дон Габриэль, вы, как человек почти полностью оторванный от жизни общества, что, впрочем, не сказывается ни на вашем облике, ни на манере себя держать, вы, конечно, поймете, что на скромных приемах в моем доме я не могу допустить той вольности отношений, которую в других семьях допускают слепые, неосторожные матери взрослых дочерей. Как видите, я разрешаю моим девочкам беседовать лишь с Остоласой, лордом Греем и с вами, да и то не более пятнадцати минут кряду. Возможно, что моя система, хотя она и не слишком сурова, вызывает осуждение тех, кто ратует за право молодости на полную свободу. Я не обращаю внимания на хулителей. Но вы, несомненно, воздадите мне должное и отзоветесь с похвалой о моей предусмотрительности.

– Разумеется, сеньора, – ответил я высокопарным тоном, – мудрость и осторожность велят совершенно запретить девушкам беседовать, обмениваться взглядами или знаками с кем бы то ни было из мужчин, кроме исповедника. Ах, сеньора графиня, вы, кажется, угадали мои мысли. Я, как и вы, осуждаю испорченность нравов, порождение французского бесстыдства. Как и вы, я осуждаю беззаботность матерей, слепоту отцов, коварство теток, сообщничество кузин и доверчивость бабушек. Я неизменно повторяю: «Порядок, суровость, осмотрительность и полное заточение юных девиц, иначе наше общество в скором времени скатится в греховную бездну». Именно так, сеньора графиня, говорю я всем матерям, которых я знаю, и советую им: «Пока ваши дочери не вышли замуж, следите за ними во все глаза. Ну а после замужества пусть устраивают свою жизнь, как желают, и, ежели они вздумают завести себе две дюжины поклонников, пускай заводят».

– Я во всем согласна с вами, кроме последнего, – возразила донья Мария, – ибо я не терплю безнравственности как у девиц, так и у замужних женщин. Ах, у меня на этот счет весьма строгие суждения, сеньор дон Габриэль. Меня поражает, когда я вижу, что добрые христианки-матери строго следят за своими незамужними дочерьми и равнодушны к их прегрешениям после брака. Я не такова, вот почему я не желаю выдавать замуж моих дочерей. Ни за что и никогда! Выйдя замуж, они освободились бы из-под моей опеки, и, хотя я не считаю их способными на что-либо дурное, мне невыносимо думать, что они могут совершить в жизни ошибку, а я буду бессильна их покарать.

– Моя система самая лучшая, сеньора, и я ее неустанно рекомендую всем матерям. Порядок, суровость, молчание, заточение в стенах дома и вечное рабство. Эту мысль внушили мне книги и размышления.

– Вполне ее разделяю. Моя дочь Асунсьон в скором времени поступит в монастырь, а Пресентасьон останется в девицах, таково мое твердое решение.

– Естественное и весьма справедливое.

– Поскольку одной суждено стать монахиней, а другой – остаться незамужней, к чему разрешать им беседовать с молодыми людьми?

– В самом деле… К чему?.. Это не сулит ничего, кроме дурных мыслей и грехов… и каких грехов!

– Но надо считаться с обычаями, требующими некоторой свободы, вот почему я проявляю известную терпимость. Как вы видите, я принимаю у себя не только духовных, но и светских лиц, конечно, вполне добропорядочных и рассудительных. Что делать, приходится идти на уступки, иначе прослывешь ханжой. По вечерам в гостиной появляется Инес, ей, ввиду предстоящего в недалеком времени замужества, я разрешаю вести долгие беседы с тем или другим отменно достойным человеком хорошего происхождения. Если б не она, лорд Грей смертельно скучал бы в нашем доме. Не находите ли вы, что молодой особе, наследнице майората, которой предстоит занять высокое положение при дворе, следует предоставить некоторую свободу?

– Полную свободу, сеньора, полную. Наследница майората! Вообразите, что ее назначат камеристкой королевы или придворной дамой императрицы, – так сможет ли она справиться со своими обязанностями, не обладая проворством, развязностью и хитростью, этими совершенно необходимыми качествами для верной службы при дворе?

– Правильно, каждую девушку надлежит воспитывать в согласии с ее судьбой. Высокое положение в свете обязывает. Тут, как говорится, строгость не всегда на месте, хотя некоторые законы следовало бы соблюдать в любых случаях жизни. Однако как повелось исстари, так и мы должны поступать, – отцы и деды умели жить лучше нашего.

– Совершенно верно.

– Но мне кажется, беседа Инес с лордом Греем слишком затянулась, пора превратить ее в общий разговор. Сеньор дон Габриэль, материнская власть не должна ослабевать ни на одно мгновение. Власть! Во что превратился бы мир, если б не было власти?

– В самом деле, мир был бы поглощен хаосом, бездной!..

Донья Мария, которая руководила беседами своих гостей, подобно опытному генералу, командующему солдатами на поле боя, велела Инес продолжать беседу с лордом Греем, а Пресентасьон вступить в разговор с Остоласой. Тем временем Асунсьон заговорила с братом; ее слова достигали моего слуха, но уловить их смысл мне не удавалось. Остоласа, Тенрейро и дон Пако с увлечением толковали о неисчислимых бедах, которые приносит современное образование, они постарались втянуть меня в свой разговор, и тут я получил возможность блеснуть своей нетерпимостью и весьма кстати пригодившимися поверхностными познаниями в этом вопросе. Вскоре я снова подошел к донье Марии, как раз вовремя, чтобы услышать, как дон Диего, отойдя от своей сестры, обратился к матери со словами:

– Сеньора, на вашем месте я не стал бы потакать сближению Инес с лордом Греем. Откровенно говоря, сеньора, мне это вовсе не по душе: вы только поглядите, моя будущая супруга готова часами, не отрываясь, слушать его и отвечать ему.

– Диего, – произнесла сурово донья Мария, – меня коробят твои суждения, свидетельствующие о низости твоих мыслей. Будь Инес твоей сестрой, ты мог бы еще выразить подобную щепетильность, но ей суждено стать твоей супругой, так не ставь себя в смешное положение. К лицу ли знатной сеньоре застенчивость и робость монашки?

Выслушав мать, дон Диего надулся и подошел к сестрам.

– Сеньор де Арасели, – сказала мне донья Мария, – такова молодежь. Мне понятны ревнивые чувства моего сына. В самом деле, беседуя с лордом Греем, Инес не замечает, как летит время. Вы, верно, не склонны вести разговоры с легкомысленными девушками, но все же прошу вас, побеседуйте минутку с моей будущей невесткой.

Бросив на Инес разгневанный взгляд, донья Мария ласково подозвала к себе лорда Грея.

Инес осталась одна, и я направился в ее сторону. В первый раз за весь вечер мне представилась возможность поговорить с Инес, и я не замедлил воспользоваться таким благоприятным случаем.

Угадав мои намерения, она первая обратилась ко мне:

– Тебя послала сюда моя кузина? У тебя есть записка от нее?

– Нет, я пришел не по поручению твоей кузины. И у меня нет никакой записки для тебя. Я пришел, чтобы увидеть тебя и из твоих уст услышать, что ты меня забыла.

– Ради бога, – сказала Инес, пытаясь скрыть свое волнение, – подумай, где ты находишься. Графиня неустанно наблюдает за мной. В этом доме надо скрывать свои мысли и все время притворяться. Почему ты не приходил до сих пор? Но скажи, кузина не передала тебе никакой записки?

– Что мне за дело до твоей кузины! – воскликнул я с сердцем. – Ты, видно, не ожидала, что я застигну тебя врасплох.

– Ты с ума сошел. Донья Мария глаз с меня не спускает.

– К черту донью Марию! Отвечай на мои вопросы, Инес, иначе я закричу так громко, что глухие и те меня услышат.

– Но ты еще ни о чем меня не спрашивал.

– Спрашивал. Но ты делаешь вид, что не слышишь и не желаешь отвечать.

– Мы не понимаем друг друга, – смущенно ответила Инес, теряя самообладание под упорным взглядом доньи Марии. – Ты будешь приходить к нам каждый вечер. Здесь надо держаться крайне осторожно. Вздохнуть и то нельзя, не испросив разрешения у сеньоры. Будь благоразумен, Габриэль, дон Диего тоже следит за нами. Делай вид, будто мы говорим о религии или о картинах, что висят на стене, наконец, об этой трещине на потолке. Здесь надо все время держать себя в руках. Не говори с таким жаром. Улыбнись, посмотри на стены, скажи: «Какие прекрасные полотна! Вот Дафна и Аполлон».

– Надо стать актером, чтобы бывать в этом доме?

– Да, здесь необходимо играть, как на сцене, Габриэль, надо притворяться, заметать следы.

– Однако лорд Грей не притворяется.

– Ты дружен с лордом Греем?

– Да, и он мне все рассказал.

– Он тебе сказал… – смутилась Инес. – Какое безрассудство! А ведь я просила его соблюдать величайшую осторожность… Ради бога, Габриэль, ни одним звуком, ни одним жестом не дай понять другим то, что тебе говорил лорд Грей. Как неосторожно с его стороны. Пожалуйста, забудь все, что он тебе сказал. Это он привел тебя сюда?

– Нет, я пришел с доном Диего. Я хотел от тебя самой услышать, что ты меня больше не любишь.

– Что ты говоришь?

– То, что ты слышишь. Я знаю, это так, но мне надо услышать «нет» из твоих уст.

– Ты его не услышишь.

– Уже услышал.

– Ради бога, Габриэль, сделай равнодушный вид. Подними глаза кверху и скажи: «Какая ужасная трещина на потолке!» Так ты думаешь, я тебя разлюбила? Я бы этого не сказала. А что ты делал все это время? Был в осажденной Сарагосе? Жизнь там показалась бы мне раем, я не видела бы доньи Марии.

– Все это время я жил лишь мыслью о тебе. И если я делал усилие, чтобы подняться по ступенькам общественной лестницы, то мной руководило только желание если не дотянуться до тебя, то по крайней мере составить себе такое положение, которое даст мне право смотреть на тебя, не вызывая чьих-либо насмешливых замечаний.

– Обманщик! Ты тоже научился притворяться. За все это время ты ни разу не вспомнил обо мне… Но не подходи так близко. Осторожнее, не бери меня за руку. Кажется, будто под перчаткой у тебя огонь. Донья Мария следит за нами.

– Я не умею притворяться, как ты. Я люблю тебя всем сердцем, Инесилья, и не одним, а двадцатью сердцами, ведь одного сердца мало, чтобы любить тебя так, как я люблю… Скажи мне честно и откровенно, скажи, ты заслуживаешь такую любовь?

– А как же? – ответила Инес с улыбкой. – Конечно, я заслуживаю твою любовь и даже в тысячу раз более сильное чувство, ведь я ее добилась и заплатила за нее недешево. Но вы не видите, сеньор дон Габриэль, – прибавила она, повышая голос, – эту огромную трещину на потолке?

– Инес, если ты говоришь правду, повтори свои слова еще раз, и повтори громко. Я хочу, чтобы тебя услышали донья Мария, дон Диего и все эти чучела.

– Молчи. За то, что ты так долго не приходил, ты заслужил… ну, скажи сам, чего ты заслужил?

– Я уже достаточно наказан муками ревности, безумной ревности, истерзавшей мое несчастное сердце.

– Ревности? К кому?

– Ты еще спрашиваешь? К лорду Грею.

– Ты с ума сошел, – проговорила она поспешно; слова срывались с ее уст быстрые и невнятные. – Сказать такое!.. Возможно… что этот человек причинит мне большое горе.

– Ты любишь его?

– Ради бога, говори тише, притворись равнодушным.

– Я не умею притворяться. Я не получил, как ты, воспитания в школе лжи. Я умею говорить только правду.

– Ты сказал, я люблю лорда Грея? Мне и в голову это не приходило.

– О! Что делать, чтобы поверить в это? Под руководством доньи Марии ты научилась так мастерски притворяться, что твои мысли скрылись от меня под непроницаемым покровом, а когда-то я умел не только читать их, но даже угадывать. Исчезло светлое сияние, окружавшее тебя прекрасным ореолом чистоты. Твои слова уже не звучат с прежней божественной ясностью, в которой никто из смертных не смел усомниться. И меньше всех я. Теперь, Инес, ты можешь убеждать меня и клясться, а я… что поделать? Я не поверю тебе. Будь тысячу раз проклята донья Мария, научившая тебя притворству!

– Если ты не владеешь собой, наш разговор не может продолжаться, – прошептала она взволнованно, затем громко добавила: – Сеньор дон Габриэль, эти эстампы с Дафной и Аполлоном, с Юпитером и Европой так легкомысленны, что мы решили заменить их изображениями святых, которые уже заказаны в Севилье. Но что ты сказал о лорде Грее? – продолжала она тихо. – Что я люблю его? О, этот человек принесет мне много горя! Он ни перед чем не остановится. Это было чистое безумие. Я скомпрометирована. Габриэль, прошу тебя, позабудь все, что тебе рассказал лорд Грей. Забудь и никому, даже своему исповеднику, не признавайся. Согласись, что он обаятелен, и нет ничего удивительного, если его фантазии волнуют и будоражат душу… Но не говори об этом. Пожалуйста, молчи.

– Ты вправду его не любишь?

– Нет.

– Он любит здесь, в этом доме, другую?

– Не знаю… молчи… нет, никого из этого дома, – ответила она в смятении. – Ты мне больше не веришь?

– Нет, почти что нет.

– Разве я когда-нибудь лгала тебе?

– Никак не разберусь, что представляет собой этот дом и его обитатели. Мне кажется, что здесь, в этой обители лжи и притворства, все обман. Лгут те, что живут здесь, лгут те, что приходят сюда, и даже я вынужден был прибегнуть ко лжи, чтобы появиться здесь. Воздух этого дома насыщен фальшью и обманом. Сердца, порабощенные деспотической властью, должны пожертвовать своей искренностью за право на жизнь. Здесь с высоты своего кресла правит злой гений семьи – донья Мария. Мне душно здесь, я жажду бежать отсюда. Меня окружает тысяча неразгаданных тайн, а над всеми моими чувствами незримо властвует одно, самое тяжкое и мучительное из всех – недоверие. У меня сжимается сердце при горькой мысли, что я больше не верю, не могу верить ни словам, ни клятвам моей Инесильи.

– Успокойся! Донья Мария не сводит с нас глаз. Дон Диего тоже. Я умираю от горя… Но ради бога, сеньор дон Габриэль, – прибавила она, повышая голос, – человек, который собирается после войны принять священный сан, не должен с таким пылом говорить о битвах. Расскажите же, что было потом.

Донья Мария со своего трона подозвала меня торжественно-церемонным тоном:

– Сеньор дон Габриэль, мы все жаждем послушать те чудеса, о которых вы повествуете с таким жаром и волнением.

– Сеньор рассказывал мне, – произнесла Инес так непринужденно, что я был поражен, – как при осаде Сарагосы, когда он находился в одном из домов предместья, французы устроили подкоп, заложили несколько бочонков пороху – ведь верно? – и подожгли.

– А что же случилось затем, сеньор дон Габриэль?

– А затем мы взлетели на воздух, – сказал я. – Сожалею, что вас там не было… разумеется, чтобы вы могли полюбоваться подобным зрелищем…

– Благодарю вас.

Черные вороны полностью завладели мной, требуя подробно описать, как все произошло. Инес тем временем, повинуясь знаку доньи Марии, приблизилась к ее креслу, а я незаметно (ученье пошло мне, как видно, впрок) стал их подслушивать.

– Ты слишком долго беседовала с этим юнцом, – сказала с неудовольствием сеньора. – Двадцать минут! Целых двадцать минут продолжался ваш разговор!

– Сеньора матушка, – ответила Инес, – он во что бы то ни стало хотел рассказать мне о своих подвигах… Я пыталась положить этому конец, но все было тщетно. Он перечислил мне семь осад, пять битв и бог знает сколько стычек.

«Как ловко притворяется, как лжет, как обманывает! – воскликнул я про себя с бешенством. – Я готов задушить ее!»

Тут к Инес подошел лорд Грей, их беседа затянулась надолго. Кипя от ярости, мучаясь и ревнуя, я с трудом сдерживался и продолжал всячески поносить кортесы перед доньей Марией, Остоласой и Вальенте.

Время шло, донья Мария важно и величественно дала понять, что пора расходиться. Прощаясь со мной, Инес украдкой шепнула:

– Помни, что я сказала.

Потом она минут десять прощалась с лордом Греем.

Я жаждал вырваться из этого дома и больше никогда сюда не возвращаться. Откланявшись, я поспешил прочь из гостиной графини. На лестнице ко мне присоединился лорд Грей, вышедший вскоре после меня.

– Друг мой, – сказал я, когда мы очутились на улице, – вы повсюду пользуетесь благосклонностью дам.

Ответа не последовало. Лорд Грей шагал, нахмурившись, с опущенной головой, молчаливый, как изваяние. Тщетно я пытался вызвать его на разговор – он не проронил ни единого звука и, только прощаясь со мной, мрачно сказал:

– Друг, который овладеет моей тайной и использует ее помимо моей воли, не друг мне. Вы мне верите?

– Немного.

– Так вот, случается, я ссорюсь даже с друзьями.

– Прежде чем дело дойдет до ссоры, благоволите завершить мое обучение фехтованию.

– С большим удовольствием. Прощайте.

– Прощайте.

XII

Прошло много дней. То я жаждал вновь попасть в гостиную графини де Румблар, то давал себе слово, что моей ноги там не будет, до того претили мне ложь и лукавство, превращавшие этот дом в театральные подмостки.

Некоторое время я не встречал англичанина ни на Острове, ни в Кадисе, когда же я сам отправился к нему, слуга сказал, что лорд Грей никого не принимает.

Это случилось в тот день, когда упало ядро. Понятно ли читателю, о чем идет речь? Я говорю о памятном дне, когда близ башни Тавира на Кадис упало первое вражеское ядро. Да будет известно, что это первое ядро, как, впрочем, и те, что за ним последовали, странным образом не разорвалось. И вот снаряд, который должен был посеять в городе смерть, отчаяние и слезы, вызвал смех и шутки. Юноши извлекли из него свинец и, поделив между собой, разнесли во все концы города. В те времена у женщин вошла в моду прическа с локонами, ниспадавшими на шею штопором, и свинец нужен был для изготовления металлических заколок, которые поддерживали завитые пряди волос.

Таким образом, французские ядра оказали важную услугу кадисским модницам. Вмиг были сочинены знаменитые куплеты:

Итак, в тот день, когда упало первое ядро, я, не достучавшись в дверь знатного англичанина, случайно повстречал на обратном пути дона Диего, который по воле судьбы вторично привел меня в дом доньи Марии.

– Ты от лорда Грея? – спросил дон Диего. – Говорят, он впал в меланхолию и нигде не показывается. Знаешь, мне удалось добиться от матушки обещания больше не принимать его.

– Но по какой причине?

– А по той, что он слишком любит девушек, и мне не нравятся его беседы с моей невестой. Матушка не желала уступать мне, но я настаивал: «Или я, или лорд Грей». Вот ей и пришлось согласиться.

– Другими словами, ему отказали от дома.

– Под благовидным предлогом. Матушка сказала, что плохо себя чувствует и временно прекращает приемы.

– А на улицу девушек не пускают?

– Только по воскресеньям, когда они вчетвером идут к ранней мессе. Но ты приходи к нам, когда хочешь. Матушка тебя ценит и всегда о тебе спрашивает. Как раз сегодня ты мне очень нужен. Идем, ты будешь моим свидетелем.

– Свидетелем?

– Да. Матушка собирается наказать меня, ей насплетничали, будто вчера видели меня в кафе. Я и в самом деле там был, но, разумеется, всячески отрицал это и, чтобы придать больше веса моим словам, сказал: «Спросите дона Габриэля, он вам подтвердит, что мы вместе смотрели, как качают воду на водокачке…»

– Что ж, пойдем.

В патио мы узнали от слуги, что доньи Марии нет дома.

– Да здравствует свобода! – воскликнул, прыгая от радости, дон Диего. – Габриэль, мы одни. Ура, сестрички, давайте веселиться!

Из дома донеслись громкие крики, возвещая, что девушки ликуют, сбросив иго тягостного рабства. Едва мы вошли на половину дона Диего, как навстречу нам устремился дон Пако с ремнем в руке; он задыхался, что-то несвязно бормотал, костюм его был, против обыкновения, в беспорядке, парик взлохмачен.

– Сеньорито дон Диего, – выпалил он, собравшись с силами, – сеньора запретила вам выходить из дому. Когда она вернется, я доложу ей о вашем непослушании.

Дон Пако походил на заливающуюся лаем собачонку, мимо которой человек пройдет равнодушно, даже не останавливаясь.

Юный граф схватил в руки палку, стоявшую у кровати, и, угрожающе размахивая ею, закричал:

– Каналья, негодник! Попробуй сказать хоть одно слово, я тебе все кости переломаю.

– Этого я больше не в силах терпеть! – проговорил дон Пако, и уже не ярость, а слезы дрожали в его голосе. – Всевышний Бог и ты, Пресвятая Дева, сжальтесь надо мной! Они доконают меня. Если я позволю им делать все, что вздумается, сеньора прогневается, а я скорее предпочту, чтобы солнце погасло, чем вызову гнев моей госпожи. Если же я попытаюсь удержать их, мне не миновать побоев, щипков и царапин… Как хотите, сеньор дон Диего, а на этот раз ваша матушка узнает правду. Я больше не в силах молчать… До сих пор я покрывал ваши ночные похождения. Но как заглушить голос совести, который кричит: «Злодей! Предатель! Неверный слуга!..» Нет, я все доложу сеньоре, а тем временем – порядок, тишина, повиновение и все по своим местам.

В слепой ярости дон Диего взмахнул палкой и принялся колотить злополучного наставника, приговаривая:

– Порядок, тишина, повиновение!

Без моего заступничества дон Диего, наверное, прикончил бы беднягу, а тот, боясь всполошить криками соседей, терпеливо сносил удары и только шепотом, задыхаясь от слез, повторял:

– Этот дикарь убьет меня! Заступитесь за меня, дон Габриэль, заступитесь!

В поисках спасения дон Пако выскочил в коридор, мы поспешили за ним, и все трое, пробежав через просторное помещение, очутились на пороге комнаты с большими зарешеченными окнами, выходившими на улицу; здесь мы застыли, ошеломленные диковинным зрелищем, какое только можно вообразить себе в приличном доме, где вдруг сняты все запреты. Асунсьон, Пресентасьон, Инес – все три девушки, очаровательные и озорные, казалось, совсем потеряли голову, неожиданно очутившись на свободе. Но прежде чем рассказать вам, читатель, как вели себя юные пленницы, которые на один миг получили право свободно порхать по своей клетке, я опишу, как эта клетка выглядела.

Рабочие корзинки и пяльцы с вышиванием говорили о том, что здесь помещается мастерская, где графиня при помощи рукоделия воспитывает юное потомство. Невысокое, но весьма обширное кресло с продавленными пружинами служило, как видно, излюбленным местом пребывания хозяйки, отличавшейся немалым весом. На маленьком столике лежали книги, по всей вероятности, религиозного содержания; стены были сплошь увешаны эстампами и вышитыми картинами, среди которых обращали на себя внимание собачки с черными бусинками глаз и торчащим кверху хвостом.

На небольшом алтаре рядом с картинками, вырезанными из книг, высились статуэтки святых и старинные серебряные канделябры; восковые свечи были обвиты серебряной лентой и украшены у основания затейливыми бумажными фестонами. Великолепные букеты искусственных цветов, несомненно сделанные ловкими руками монахинь, дополняли убранство алтаря.

На полу и стульях были разбросаны предметы совершенно иного порядка – прелестнейшие женские наряды, кружевные чепчики, банты, ленты, веера, атласные туфельки, тончайшие кружева, переходившие по наследству от матери к дочери и составлявшие наравне с бриллиантами гордость и богатство семьи. Пяльцы с вышиванием и рабочие корзинки, доверху наполненные кусками ситца и батиста, принадлежали Пресентасьон; хозяйкой книг и алтаря со всеми его святыми, свечами и картинками являлась Асунсьон, а очаровательные наряды и драгоценности вытащила и разбросала Инес, чтобы показать их двоюродным сестрам.

Молодые девушки предстали перед нами в дезабилье, как назывался подобный наряд в ту пору, когда испанцы не меньше, чем нынче, страдали французоманией. Повинуясь моде, эти прелестные юные создания были, как говорится, едва прикрыты; ни одна самая терпимая и беспечная мать не разрешила бы своим дочерям появиться в таком виде перед мужчиной, будь он даже ее близким родственником. Как я уже говорил, все три девушки были очаровательны и выглядели в этот момент куда красивее, чем на вечерних приемах. Опьяненные свободой, они раскраснелись и в бурном веселье кружились по комнате, оглашая воздух сладкозвучным щебетом.

Если желаете, я скажу вам по секрету, чем они занимались, но только по секрету, – ведь узнай донья Мария, что глаза смертного видели ее юных питомиц в подобном наряде, а уши мужчины слышали, как одна из них пела сегидильи, ее сердце разорвалось бы на части, и, сгорая от стыда, она погребла бы себя навеки в склепе своих предков. Но разрешим себе эту вольность и поведаем о том, что нам довелось украдкой подсмотреть из соседней комнаты. Инес – а именно на ней прежде всего остановился мой взор – стояла на страже у оконной решетки, поглядывая то на улицу, то на девушек в комнате, готовая поднять тревогу, если из-за угла вдруг выплывет величественная донья Мария с ее пронизывающим грозным взглядом.

Я отчетливо слышал голос Инес:

– Не сходите с ума… она вот-вот вернется.

Пресентасьон, младшая из сестер, находилась как раз посреди комнаты. Вы, может, думаете, что она молилась, шила или занималась еще каким-нибудь серьезным делом? Ничуть не бывало, она плясала, да, сеньоры мои, плясала – и с какой пленительной грацией! – сапатеадо и соронго. Я был поражен, увидев, что это создание умеет двигать бедрами, ногами и руками с таким озорством и изяществом, как это делают самые искусные плясуны из Трианы. Разгоряченная танцем, она прищелкивала пальцами, изображая треск кастаньет, а ее звонкий нежный голосок выводил томно и протяжно:

Асунсьон, старшая сестра, менее пикантная и изящная, чем Пресентасьон, но зато с более законченными чертами, более серьезная – одним словом, гораздо более красивая, надела драгоценности и украшения Инес. Она выбрала на алтаре большую бумажную розу и торжественно приколола ее к волосам, затем взяла три вары тончайших бельгийских кружев, уже выцветших и пожелтевших от времени, но таких воздушных, что казалось, будто их сплели пауки или мушки, и, взмахнув ими, подбросила вверх грациозным движением сеньоры, и кружева легли ей на голову, плечи так изящно, словно она всю жизнь только и делала, что разгуливала весенними вечерами по улице Анча, площади Сан-Антонио и аллее Кармен.

Я даже испугался, наблюдая за подобным превращением, меня поразила необыкновенная красота Асунсьон, когда я увидел, как подчеркивали, оттеняли ее все эти привлекательные вещицы, придуманные на потребу прекрасного пола. И как умело пользовалась ими Асунсьон для украшения своей особы. С каким редким талантом помещала она каждую из этих вещей именно туда, где ей надлежало быть, как того желали и требовали самые суровые законы эстетики.

Уложив на голове шелковые кружева, она вдела в свои крошечные ушки самые красивые серьги, какие когда-либо выходили из рук искусного ювелира. Затем стала разглядывать помещенный за стеклом эстамп с изображением чистилища, наполненного душами умерших, дьяволами, огнем, змеями, жабами, крокодилами, жерновами, сковородами, жаровнями и прочим, – девушке, как видно, хотелось посмотреться в зеркало, а другого стекла, способного заменить это, в комнате не было. Асунсьон повернулась, чтобы взглянуть, как лежит сзади юбка, потом взяла веер, он с легким треском раскрылся в ее руках, и нашему взору предстал населенный амурами небосвод; обмахиваясь веером, радуясь и своей затее, и веселому смеху зрительниц, Асунсьон принялась расхаживать по комнате.

При виде столь неслыханного нарушения всех приличий достопочтенный дон Пако решительно шагнул в комнату девушек.

– Что это значит?! – воскликнул он. – Асунсьонсита, Пресентасьонсита, вот вернется ваша матушка, я ей все расскажу, как есть все.

Пресентасьон прервала пение и, схватив гувернера под руку, сказала:

– Миленький дон Пакито, обещаю расцеловать тебя, только ничего не говори матушке.

И, недолго думая, она чмокнула наставника в сухую, сморщенную щеку.

– Меня не подкупить поцелуями, девочка, – ответил старик, тщетно стараясь сохранить суровость. – Ступайте по местам – за рукоделие, за книгу. Асунсьонсита, маленький чертенок, что вы себе разрешаете?

– Молчать, сеньор грубиян, – ответила Асунсьон с неподражаемой улыбкой.

– Старое чудовище! – подхватила Пресентасьон, шлепнув гувернера по щеке своей нежной ручкой.

– Имейте уважение к моим сединам, дети! – с горестью воскликнул старик. – Ведь вы родились на моих глазах, я, можно сказать, вскормил вас собственной грудью, и разве не я пел вам колыбельные песни?..

Пресентасьон, подражая важной даме, встретившей на прогулке знакомого, учтиво остановилась перед доном Пако и, приветствуя его изящным поклоном, воскликнула:

– О, сеньор дон Протокол! Вы здесь? Как поживает сеньора донья Юстиция! Собираетесь ли вы быть на балу у барона Симиринганде? О чем пишет Пликисбургская газета?..

– Э… э… – взвизгнул дон Пако, с трудом удерживаясь от смеха. – Вы только поглядите, как эта девочка разыгрывает из себя взрослую особу. Нечего сказать, настоящий бесенок растет в нашем доме. Стыд и срам! И откуда только она набралась такого озорства?

А Пресентасьон, продолжая разыгрывать комедию, подбежала к Инес, умиравшей от смеха, и затараторила:

– Ола, мадама! Как vous portez-vous? Видели ли вы графиню? Я восхищена концертом и оперой Митридата! О мадама, andiamo a tocare il forte piano… Вот маэстро, синьор дон Пакитини… Тан, тарала, тан, тин, тан.

И принялась танцевать менуэт.

– Послушайте, дети, – сказал добродушный дон Пако, пытаясь напустить на себя строгость, – вы получите прощение, если немедля прекратите эти шалости и усядетесь по местам. Вот-вот вернется сеньора.

Инес, не покидая своего поста у оконной решетки, поглядывала на улицу и время от времени повторяла:

– Вот-вот вернется.

Пресентасьон снова стала напевать, потом сказала:

– Мой ненаглядный Пакито, станцуй со мной – и получишь еще один поцелуй.

Не дожидаясь ответа, она подхватила старика и закружила его по комнате.

– Эта девчонка уморит меня! – стонал учитель, тщетно пытаясь вырваться из рук девушки.

– Ах, Пакито, радость моя, как я тебя люблю! – твердила Пресентасьон и вдруг неожиданно выпустила из цепких объятий своего злополучного партнера.

Бедняга упал навзничь, взывая к небесам о справедливости, а озорница воткнула розу в седые космы его парика со словами:

– Возьми, любовь моя, этот цветок на память обо мне.

Дон Пако попытался было встать на ноги, но Асунсьон легонько толкнула его, и он снова упал. Пресентасьон хотела удержать старика за лацкан, да так и осталась с куском материи в руке. Наконец дону Пако удалось подняться, но девушки со смехом и шутками погнались за ним, размахивая выбивалкой, и нечаянно задели алтарь; фигурки святых, подсвечники и все украшения с грохотом покатились на пол. Сестры бросились исправлять беду, а дон Пако, упав на колени и скрестив руки, устремил глаза ввысь и воззвал к Богу, меж тем как крупные слезы текли по его щекам.

– Господь всемогущий и милосердный, да будут сии мучения карой за мои грехи! Ты претерпел крестные страдания, Господи, а это – разве это не крест и не гвозди? Не терновый венец, не побои, не желчь и уксус? Ты справедливо караешь меня за то, что я собирался скрыть от своей госпожи шалости и проделки, которым неизвестно каким чудом обучились эти девочки. Но клянусь Твоими ранами, Господи, что впредь я буду верным и преданным слугой моей дорогой госпоже и что я не скрою от нее ни вот столечко из всего, что здесь сегодня произошло.

Дон Диего и я, продолжая исподтишка наблюдать эту сцену, решили наконец, что пора вмешаться и войти в комнату, но тут мы увидели, как Инес поспешно отпрянула от решетки, а мимо окна мелькнула человеческая фигура, тень, в которой мы узнали лорда Грея. Едва до нашего сознания дошло, что это он, как через решетку влетел конверт и упал посреди комнаты.

Дон Пако так и кинулся на него.

– Письмецо, а? Его сюда бросила мужская рука.

Инес, которая уже снова была у окна, в ужасе воскликнула:

– Донья Мария идет, донья Мария!

XIII

На миг девушки замерли, окаменели от испуга; потом с непостижимой быстротой стали собирать разбросанные там и тут вещи. Впопыхах, кое-как был восстановлен алтарь, одна поспешно срывала с себя украшения, другая переодевалась; но как ни проворно действовали девичьи руки, все находилось в таком хаотическом беспорядке, что не было никакой возможности привести себя и комнату в прежний вид. Сообразив, что девушки не успеют замести следы своего предосудительного поведения и будут пойманы на месте преступления, дон Диего шепнул мне:

– Бежим, друг мой.

– Куда?

– В Патагонию, к нашим антиподам. Неужто ты не понимаешь, что здесь сейчас произойдет?

– Останемся лучше на месте, друг мой, возможно, нам придется вступиться за бедняжек, если воспитатель их в самом деле выдаст.

– Ты видел, как мимо окна поспешно прошел мужчина и кинул в комнату письмо?

– То был лорд Грей. Посмотрим же, чем все это кончится.

– Да ведь сюда идет матушка, и если она застанет тебя в этом укромном месте…

Но и последнее замечание дона Диего не заставило меня покинуть наш наблюдательный пункт. По счастью, донья Мария не заглянула к нам; первым долгом она отправилась к себе в спальню, а уже оттуда перешагнула роковой порог и попала в комнату, где разыгрывались веселые комедии, которым суждено было закончиться драмой. Мы притаились, и это позволило нам, оставаясь незамеченными, все слышать, но что-либо увидеть было невозможно. В комнате на миг воцарилась могильная тишина, наконец прозвучал суровый голос графини:

– Что здесь творится? Инес, Асунсьон, Пресентасьон… алтарь в беспорядке, на полу валяются платья… Дети, что случилось? Вы задыхаетесь, ваши лица пылают… Вы дрожите? В чем дело, сеньор дон Пако, что тут происходит?.. Ах, я не верю своим глазам, ваша одежда разорвана… Сеньор дон Пако, сеньор воспитатель, откуда этот кровоподтек на вашей щеке?.. А ваш парик? Похоже, что вы снимали им паутину с потолка.

– До… до… дорогая сеньора донья Мария, – пролепетал бедняга, заикаясь и всхлипывая, противоречивые чувства разрывали его сердце, – я не в силах долее молчать… Совесть не разрешает мне скрывать… Вот уже со… со… сорок лет, как я ем хлеб в вашем доме, я не смею…

Рыдания прервали его слова.

– Что означают эти слезы? Что сделали молодые девушки?

– Сеньора, – произнес наконец дон Пако, рыдая и сморкаясь, – они меня били, толкали, они… Асунсьонсита изображала даму на прогулке; Пресентасьонсита танцевала соронго и сарабанду… Потом на улице появился кабальеро и, заглянув в окно, бросил через решетку вот эту записку.

Все разом стихло; настала невыносимо томительная тишина, как это бывает перед пушечным залпом, когда огонь уже поднесен к фитилю. Немой ужас передался нам на расстоянии, нас охватила дрожь, словно в предчувствии землетрясения. Послышался легкий шелест бумаги, развернутой рукой доньи Марии, и вслед за этим до нас донесся удивленный, гневный и негодующий возглас:

– Письмо от лорда Грея!.. Неслыханная дерзость! Для кого из вас брошена в окно эта записка? Здесь стоит: «Моя обожаемая возлюбленная, если твои обещания не призрачны…» Нет, нет, я не в силах читать подобные непристойности! Кому из вас предназначено послание лорда Грея?

Никто не ответил, в комнате по-прежнему царила мертвая тишина, которая, казалось, предвещала конец света.

– Тебе, Пресентасьон? Тебе, Асунсьон? Или тебе, Инес? Отвечайте немедленно. Милосердный Боже! Если мое дитя, если одна из дочерей, рожденных мною, дала мужчине повод обратиться к ней с подобными словами, я лучше предпочту видеть ее мертвой и умереть самой вслед за нею, чем снести такое бесчестье!

Заклятие прозвучало, как голос минувших веков, поднявшийся в защиту опозоренных потомков. В ответ ему раздались глухие рыдания дона Пако, который дал волю горестному раскаянию и великодушию, уже охватившему его сердце.

– Сеньора, ваша милость, – пролепетал он, всхлипывая и сморкаясь, – простите детей. Здесь произошла роковая ошибка. Какой-то бездельник шатался тут поблизости. Девочки и словом с ним не обмолвились.

– Полагаю, – процедила донья Мария, и в гневе не терявшая своего достоинства, – мне не придется производить дознания, дабы установить, к кому обращено это любовное письмо. Оно предназначено тебе, Инес. Я уже давно подозревала…

Снова молчание.

– Отвечай, – продолжала донья Мария. – Я имею право знать, как ведет себя будущая жена моего сына.

И тут я услышал голос Инес, которая внятно и без особого смущения ответила:

– Да, сеньора, лорд Грей написал мне. Простите меня.

– Так это ты!..

– Я не виновата… Лорд Грей…

– Свел тебя с ума, – закончила донья Мария. – Нечего сказать, образцовое поведение для девушки с твоим положением! Ради бога, Инес, опомнись, подумай, ведь ты наследница одного из лучших семейств Испании! Возможно ли, чтобы юная девица, которой предстоит замужество… Мне хорошо известно, что ты увлечена светской жизнью. Ведь недаром мы судили тебе выйти замуж и занять высокое положение при дворе. А что, если бы по дьявольскому наущению я положила тебе стать монахиней или остаться в девицах?.. Несчастное создание! Я содрогаюсь при одной мысли об этом.

Я был настолько потрясен, что даже не задумался над странными идеями доньи Марии.

– Не я вырастила тебя, – продолжала она, – получи ты воспитание в моем доме, ты вела бы себя иначе.

– Матушка, – сказала Асунсьон, заливаясь слезами, – Инес никогда больше не совершит подобного проступка.

– Молчи, безрассудная. Придет время, я займусь вами, ведь дон Пако говорит, что вы танцевали и пели.

– Ах, нет, сеньора, никаких танцев и песен не было, я пошутил! – воскликнул бедный наставник, подавленный яростным гневом своей госпожи.

– Зачем ты принесла сюда эти платья? – спросила графиня у Инес.

– Чтобы сестры посмотрели на них. Я их уберу, сеньора, и больше не стану их показывать, – смиренно ответила Инес.

– Какое непростительное ребячество! Неужели ты не понимаешь, что если тебе годятся эти наряды и украшения, то им не следует даже смотреть на них. Твое поведение переходит всякие границы приличия.

– Сеньора донья Мария, – проговорил дон Пако, – разрешите мне сказать слово, ваша милость; в глубине своего сердца донья Инесита смиренно кается, что огорчила вас. Не так ли, донья Инесита? Право, сеньора донья Мария, соблаговолите даровать ей прощение – и делу конец.

– Не вмешивайтесь, когда вас не спрашивают, дон Пако, – отрезала графиня. – А ты, Инес, знай, что получишь прощение, если все на этом закончится. Обещаю больше не говорить о случившемся. Все знают, как я милостива, моя терпимость граничит порой со слабостью. Немедленно закройте окно, мы займемся рукоделием и молитвами… Итак, повторяю, Инес, будь спокойна. Ежели это больше не повторится…

В ответ послышались голоса девушек, в которых можно было почувствовать некоторое успокоение, если не радость. Буря миновала.

– Бежим, – шепнул мне дон Диего, – не ровен час, матушка пройдет через эту комнату, и тогда нам крышка.

Мы вышли.

– Ну, как тебе все это нравится?

– Низость, коварство, невиданная подлость! – выпалил я, не в силах долее сдерживать обуревавший меня гнев.

– Какова Инесита? Ну и птичка, я тебе доложу…

– Проклятый англичанин, принесла же его нелегкая к нам из Великобритании! Более отвратительного и гнусного существа еще не было на земле. Я его презираю, ненавижу, я без сожаления убил бы его и выпил бы всю его кровь до капли. Прощай, я пошел.

– Ты уходишь?

– Не желаю долее оставаться в этом доме.

– Послушай, не дури. Ведь я привел тебя сюда как моего свидетеля и защитника. Разве ты не понимаешь, расправившись с девочками, матушка примется за меня и даст мне жару за вчерашний побег из дому. Ты уже все позабыл, несчастный ветреник, а ведь ты обещал мне засвидетельствовать, что вчера я созерцал, как работает водокачка.

– Не желаю разыгрывать комедию и лжесвидетельствовать, да и с доньей Марией не хочу встречаться… Прощай.

– Жестокий человек, постой! Вот идет матушка.

И в самом деле в коридоре нас настигла графиня; выказав удивление – и не слишком радостное – по поводу моего присутствия в ее доме, она пригласила меня войти в гостиную.

– Ты был здесь? – спросила она сына.

– Да, сеньора, мы с Габриэлем занимались в моей комнате математикой. Габриэль объяснял мне, как по новому методу найти пятую часть от целого. Вчера, когда мы с ним встретились у водокачки, я держал пари, что это невозможно, вот он и пришел сегодня доказать, что я не прав.

– Так вы оба были вчера на водокачке?

– Да, сеньора, мы качали воду… то есть, я хочу сказать, смотрели…

– Это безобидное занятие…

– Да, сеньора, и весьма поучительное.

– Словом, вполне подходящее для добропорядочных юношей, – сказала донья Мария. – Хотя я слышала, что у водокачки собирается немало особ дурного поведения.

– Что вы, сеньора! Только каноники, офицеры чином от полковника и выше, пожилые дамы, монахи…

– Мой сын склонен к рассеянной жизни, вот почему я опасаюсь… Вскоре он будет совершенно свободен в своих поступках, ибо матери не следует вмешиваться в жизнь своего женатого сына, особенно если он занимает известное положение.

– Совершенно верно. А когда дон Диего женится?

– День свадьбы еще не назначен, – решительно ответила донья Мария.

– Если хотите знать, сеньор дон Диего, – сказал я, обращаясь к своему приятелю, – вы берете в жены самую красивую девушку Кадиса.

– В самом деле, – подтвердила графиня, – мой сын может быть вполне доволен своим выбором, вернее сказать, нашим выбором, – ведь мы приложили все силы к тому, чтобы у Инес не было никаких недостатков. При ее тонком уме и приятном обхождении она составит одно из лучших украшений двора. Юная наследница майората, которой предстоит соединить свою судьбу с человеком, равным ей по положению, должна чувствовать и вести себя непринужденно в свете. Было бы поистине смешно держать ее взаперти. Ничто так не вредит величию и блеску знатного рода, как робость и застенчивость его представительницы при дворе, какой-нибудь нескладной девицы, которая боится людей и не умеет сказать ничего, кроме «добрый день» и «покойной ночи».

– Ну а мне вовсе не нравится глядеть, как моя невеста льнет к лорду Грею в гостиной! – с досадой воскликнул дон Диего.

Донья Мария вспыхнула.

– Этот юноша, – сказал я, – не в состоянии понять высокие принципы старинного воспитания. Право, можно подумать, что его будущая супруга готовится стать монашкой. Конечно, молодой особе, которой суждено вступить в монастырь или остаться в девицах, весьма пристало сидеть, опустив очи долу, но та, которой предстоит выйти замуж и занять высокое положение в свете… Друг мой, вы просто безумец. Сеньора, ваш сын упрям и подозрителен. Пари держу, что по этим и прочим нелепым соображениям он почти готов отказаться от женитьбы.

– Что вы! – воскликнула донья Мария. – Мой сын не способен совершить подобную глупость.

– Способен, сеньора, вполне способен, – ответил дон Диего, не в силах совладать с обуявшей его ревностью.

– Диего, сын мой!

– Да, сеньора, Габриэль угадал: я не желаю жениться, по крайней мере, до тех пор, пока не получу доказательств…

– В жизни не видел подобного упрямца, – сказал я. – Только из-за того, что лорд Грей благодаря своей приятной внешности, тонким манерам и прочим достоинствам добился…

– Мой сын не нанесет мне такого удара.

В присутствии постороннего человека графиня сдерживала гнев, кипевший в ее груди, хотя упрямство сына всерьез грозило разрушить ее планы. Понимая, что клокочущая лава неминуемо извергнется из вулкана и в любую минуту тяжелая материнская длань может опуститься на непокорного, я счел за благо ретироваться.

– Вы уходите? – спросила она меня. – Конечно, ни один разумный человек не вынесет всех нелепых выходок и причуд этого взбалмошного юнца.

– Сеньора, – возразил я, – дон Диего – покорный сын, он поступит так, как велит ему мать. Припадаю к вашим стопам.

Дон Диего попытался было улизнуть из дому вместе со мной, но раздраженная графиня удержала его:

– Кабальеро, нам надо поговорить.

Я жаждал бежать прочь из этого дома.

XIV

Очутившись на улице, я глянул на решетки и убедился, что они закрыты. Мучительно переживая вновь и вновь все увиденное и услышанное, я упивался самыми сумасбродными планами жестокой мести и наконец сказал себе: «Решено. Я убью проклятого англичанина».

Сколько раз в моей жизни, исполненной невзгод и потрясений, я падал и поднимался, снова падал и снова вставал на ноги. Порой казалось, что, истощив силы в борьбе с бушующими волнами невзгод, среди которых протекало мое детство, я неотвратимо шел ко дну без надежды на спасение, как вдруг, подхваченный неведомой силой, вновь выплывал на поверхность. Я боролся, страдал и, любя жизнь, желал смерти. Меня беспощадно кидало из стороны в сторону, но, падая, поднимаясь, преодолевая беды, живя и умирая, я неизменно видел перед собою сияние далекой звезды, залог божественной, небесной милости, освещающей наш жизненный путь. Но вот внезапно свет погас. Тщетно я озирался по сторонам, кругом царил мрак. То, что было в моих глазах совершенством, перестало им быть; то, что я считал своим, больше не принадлежало мне.

– Я убью этого проклятого лорда Грея! – повторил я и неожиданно понял, какую радость может дать убийство.

Ревность ярким пламенем вспыхнула в моем сердце, которое еще недавно служило приютом для мирных и сладостных чувств. В силу странного противоречия та, что я любил, стала мне в тысячу раз дороже. Гордость, уязвленное самолюбие взывали к небу, требуя отмщения. Мне казалось, что в моем лице оскорблена вселенная, небо и земля жаждали возмездия. Я проходил улицы одну за другой, повторяя:

– Я убью этого англичанина, я убью его.

Свернув за угол, я увидел перед собой до странности знакомый силуэт и прибавил шагу. Да, это был он. Сам Бог посылал мне его; не колеблясь, я бросился за ним вдогонку. Но, поравнявшись с ним, я одумался – было бы непростительной оплошностью ускорять ход событий, ведь они нуждались в тщательной подготовке. Стараясь успокоиться, я сказал: «Уверен, что мне удастся застать его дома врасплох. Так не лучше ли повременить?»

Я тронул его за плечо; он оглянулся и посмотрел на меня равнодушно, не выказывая ни радости, ни досады.

– Лорд Грей, – начал я, – вот уже много времени, как я дожидаюсь последнего урока фехтования.

– Сегодня я не расположен давать вам уроки.

– Мне вскорости понадобится мое мастерство.

– Вы собираетесь драться? Прекрасно! Но теперь я не в духе… Мне так и хочется кого-нибудь проткнуть.

– Мне тоже, лорд Грей.

– Друг мой, найдите человека, с кем я мог бы подраться.

– Вас одолел сплин?

– Отчаянный.

– И меня тоже. Мы, испанцы, часто страдаем этой болезнью.

– Это поистине странно. Вы повстречались мне сегодня в добрый час.

– Почему в добрый?

– Вы удержали меня от великого искушения, я не знал – пустить ли себе пулю в лоб или броситься головой в море. Такая безысходно мрачная тоска на меня напала.

– И все из-за несчастной любви. Доверьтесь мне, и я дам вам спасительный совет.

– Мне он не нужен. Я сам во всем разберусь.

– Я знаю девушку, которая привела вас в это ужасное состояние.

– Вы ничего не знаете. Оставим этот вопрос, не будем больше говорить о нем.

В тот день лорд Грей был замкнут, как всегда.

– Так вы желаете получить последний урок? – спросил он, помолчав.

– Да, милорд, но такой урок, который посвятит меня во все тайны благородного искусства фехтования, – я должен убить одного человека.

– Это нетрудно. Вы убьете его.

– Пойдем к вам, милорд?

– Нет, лучше в таверну Поэнко. Мы что-нибудь выпьем. Когда же вы намерены убить его?

– Как только получу несомненные доказательства его коварства. Пока что у меня в руках нет неоспоримых фактов, а так – одни догадки и подозрения, которые, впрочем, превратились почти в полную уверенность. Но этого мало – мое глупое доверчивое сердце хитрит, не желая расстаться со своим счастьем, и придумывает разные увертки и оправдания.

Англичанин ничего не ответил, и я умолк. Без единого слова мы подошли к Пуэрта-де-Тьерра.

В таверне Поэнко было полным-полно цыган и цыганок; издали доносились задорные песни под гитару, в такт им оглушительно хлопали в ладоши.

– Войдем, – сказал лорд Грей. – Мне по душе весь этот сброд с его милыми обычаями. Поэнко, проведи нас в заднюю комнату.

– Ну, теперь пойдет веселье! – воскликнул Поэнко. – Посторонись, народ. Сеньоры, дайте же пройти… расступитесь, дайте дорогу его величеству милорду.

– Ребята, да здравствуют милорд и кортесы на Острове! – крикнул дядюшка Ломбрихон, вставая со шляпой в руке и приветствуя нас тем величественным жестом, который так свойствен андалузцам. – В честь сегодняшнего святого – пресвятой свободы печати – откройте-ка, сеньор Поэнко, кран у бочки, и пусть рекой льется мансанилья. Плачу за все, что выпьет милорд и честная компания, в знак того, что здесь один кабальеро стоит другого.

Виноторговец дядюшка Ломбрихон был могучий, коренастый старик с хриплым голосом, молодцеватой осанкой и рыцарскими манерами. Он слыл богатым человеком и – несмотря на свой почтенный возраст – большим любителем женщин.

Лорд Грей поблагодарил его, ничуть не стремясь при этом подражать ему ни в тоне, ни в движениях; он выгодно отличался от большинства своих соотечественников, которые, попав в Андалузию, обычно стараются перенять у жителей этого края манеру говорить и одеваться.

– Послушайте-ка, дядюшка Ломбрихон, – раздался другой голос, принадлежавший Вехарруко, кожевнику из Пуэрто, – еще не родился тот человек, которому я позволю оскорблять себя.

– Ты это о чем, куманек, чем я тебя задел? – спросил Ломбрихон.

– Сам знаешь чем, куманек, – ответил Вехарруко, – ведь едва появился милорд, как я тут же сказал сеньору Поэнко: «За все, что выпьет милорд с компанией, плачу я, здесь один кабальеро стоит другого».

– Здорово! – закричал Ломбрихон. – И это ты говоришь мне, Вехарруко?

– Именно тебе, бездельник.

– А ну, привстань-ка, а то я тебя никак не разгляжу.

– Высунь-ка морду, я тебе дам оплеуху.

– Карамба! Ты что, не знаешь: когда меня жалит москит, я его тут же давлю с потрохами?

– Ну и напугал! А тебе неизвестно, что после моей затрещины человеку не остается чем жевать и приходится занимать у соседа челюсть?

– Баста, мое терпение лопнуло! – выпалил Ломбрихон. – Сеньоры, давайте затянем «Со святыми упокой» бедняге Вехарруко.

– Старикан здоров хвастаться.

– Не пора ли взяться за ножи?

Тут Ломбрихон сунул руку за пояс, собираясь вытащить наваху. Посетители, и прежде всего женщины, стали кричать.

– Спокойно, сеньоры, – проговорил Вехарруко.

– Драки не будет, – шепнул мне лорд Грей. – Они так каждый день пререкаются, но до драки дело не доходит.

– Оставил зубочистку дома, эка досада, – сказал Ломбрихон.

– Я тоже позабыл наваху, – подхватил Вехарруко.

– Что отложено, то не потеряно, куманек. Ты весь пожелтел со страху. Сеньоры, когда я схватился за кушак, у меня блеснули ногти, а он подумал – клинок.

– Здорово! Да ты его небось нарочно подальше припрятал, видать, боишься драки.

– А ты свой никак проглотил?

– Просто не беру с собой из жалости к людям, – ответил Вехарруко. – У меня удар меткий, рука тяжелая, не ровен час, убью человека, как муху.

– Ладно, отложим драку до другого раза, – произнес Поэнко, – а пока давайте пить.

– Что до меня, я не спешу. Пускай Вехарруко идет в исповедальню, я всегда успею его проткнуть.

– А что до меня… коли Ломбрихон желает, я в любой момент выправлю ему паспорт на тот свет.

– Все ссоры побоку, – сказал Поэнко, – и раз обоим суждена смерть, пускай умрут друзьями.

– Не стоит обижаться, куманек. Ты и в самом деле на меня обиделся? – спросил Ломбрихон у своего недруга.

– Черт побери! Я – нет, а ты?

– Нисколько.

– Руку, и будем друзьями.

– Да здравствуют кортесы и милорд!

– Чтобы покончить с этим вопросом, – сказал лорд Грей, – за всех плачу я. Поэнко, подайте вино.

Девушки щедро одарили лорда Грея улыбками, но англичанину было не до шуток.

– Пришла Мария де лас Ньевес? – спросил он.

– У вас на уме одна Мария де лас Ньевес! А мы уж никуда не годимся.

– Ежели милорд придет ко мне сегодня вечером, – шепнула одна из женщин (то была, если не ошибаюсь, Пепа Игадос), – он не раскается. Муж поехал на рынок покупать ослов, а мне охота разогнать скуку.

– Милорд проведет вечер в моем доме, – заявила другая, более зрелого возраста. – У меня собирается отменное общество. Милорд сможет поставить несколько песет на карту… Мой дом пользуется отличной славой…

Лорд Грей с досадой отстранил пристававших к нему женщин, и мы вошли вдвоем в комнату, где кабатчик принимал лишь избранных. На столе, стоявшем рядом с нашим, вмиг появилась батарея андалузских вин, которым не было и не будет равных в мире.

XV

– Сегодня я собираюсь много пить, – сказал мне англичанин. – Не создай Бог хереса, свет был бы несовершенным. В какой день Бог сотворил его? Я полагаю, это случилось к концу недели, когда Он собрался отдохнуть, ибо как мог бы Он спокойно почивать, не завершив своего дела?

– Так оно, верно, и произошло.

– Нет, мне кажется, это случилось в тот славный день, когда Бог произнес: «Да будет свет», ведь, друг мой, херес и есть свет, а кто говорит «свет», тот говорит «разум».

– Сеньор милорд, – с нарочитой таинственностью начал Поэнко, подходя к моему другу, – Мария де лас Ньевес с ума сходит по вашей светлости. Все в порядке, она получила свою шаль, серьги, черную юбку. Никто не в силах устоять против вашей красоты, и ежели ваша светлость останется здесь долее, все наши девушки сойдут с ума.

– Поэнко, – сказал лорд Грей, – не приставай ко мне со своими девушками и убирайся отсюда, пока я не разбил бутылку о твою голову.

– Что ж, ухожу. Не сердитесь, мой юный сеньор. Я человек разумный. Но да будет известно вашей светлости, что я дал тетушке Игадильос два дуро, поручив ей отнести по назначению шаль и все прочее.

Лорд Грей достал два дуро и, не глядя, швырнул их на пол, а кабатчик, подобрав деньги, счел за благо покинуть нас.

– Друг мой, – сказал мне англичанин, – для меня не осталось ничего неизведанного в темной бездне порока. Все, что я увидел на дне этой пропасти, отвратительно. Этот животворный напиток – единственная ценность в нашей жизни. Он происходит от славной виноградной лозы и никогда нас не обманет. Его благородный огонь зажигает пламя разума в нашем мозгу, оттачивает наше восприятие и поднимает нас над пошлой действительностью жизни.

Поклонник Анакреона, лорд Грей владел искусством пить красиво и с изяществом, облагораживая порок. Следуя его примеру, я тоже пил, впервые в жизни испытывая желание забыться, усыпить боль, усвоить миропонимание, которое оправдывает пристрастие англичан к вину.

Со стороны залива прогремел пушечный выстрел.

– Французы усиливают бомбардировку, – сказал я, выглядывая в окно.

– А под звуки этой музыки священники и адвокаты, заседающие в кортесах, пытаются уничтожить старую Испанию и создать на ее месте новую. Они потеряли рассудок.

– По-моему, милорд, не они, а кто-то другой.

– Они добиваются равенства. Чудесно! Ломбрихон и Вехарруко станут министрами.

– Если воцарится равенство и с религией будет покончено, кто вам помешает жениться на испанке? – сказал я, возвращаясь к столу.

– А я хочу, чтобы мне помешали.

– Зачем?

– Чтобы силой вырвать ее из цепких когтей, чтобы смести все преграды, воздвигнутые между нами религией и национальностью; чтобы расхохотаться в лицо дюжине епископов и сотне спесивых дворян, чтобы одним пинком разрушить десяток монастырей, насмеяться над славной историей семнадцати веков христианства и восстановить первобытное состояние.

Он говорил, сжигаемый лихорадочным жаром, а я в душе только потешался над ним.

– Испания – прекрасная страна, – продолжал он. – Эта сволочь из кортесов погубит ее. Я бежал из Англии, спасаясь от моих земляков с их крикливыми парламентскими диспутами о ценах на хлопок и муку, и нашел наслаждение в этой стране, где вместо пузатых фабрикантов я увидел изящных щеголей; вместо суровых полисменов – ловких мошенников и контрабандистов; вместо боксеров – тореро; вместо кончивших академию генералов – партизан; вместо наших постоялых дворов я нашел здесь монастыри, исполненные поэзии, а вместо сухопарых, помешанных на этикете лордов – испанских дворян, распивающих с красотками вино в тавернах; вместо наших философов и педантов я увидел миролюбивых бездельников монахов; вместо горького пива – светлое пламя вина и, наконец, непостижимую душу страны… Ах, друг мой, мне надо было родиться в Испании! Если б я родился под этим солнцем, я был бы сегодня партизаном, а завтра нищим; на рассвете – монахом, а после полудня – тореро; махо и пономарем в женском монастыре; аббатом и петиметром, контрабандистом и грабителем с большой дороги… Испания – страна обнаженной Природы, безудержных, не знающих узды страстей, сильных чувств, добра и зла, страна привилегий, за которые ведется вечная неустанная борьба… Я люблю ваши старинные крепости, они воздвигнуты Историей для того, чтобы я получил наслаждение брать их приступом. Мне любо дразнить норовистых, упрямых испанцев, бросать вызов опасности, играть с огнем, издеваться над логикой, делать невозможное возможным, достигать недоступного, сметать суровые преграды нравственности; мне по душе спорить и тягаться с бурей, не зная, выйду ли я целым и невредимым из ее гибельных водоворотов. Мне любо услышать: «Ты не пройдешь», – и ответить: «Пройду».

Я ощущал небывалый жар в голове, кровь пылала в моих жилах. Слушая лорда Грея, я испытывал неодолимое желание сбить с него спесь.

– Так нет же, не пройдете! – сказал я надменно.

– А я говорю, что пройду.

– Мне нравятся прямые, справедливые, честные люди, я ненавижу безумцев с их нелепыми, высокомерными притязаниями. Там, где я вижу гордеца, я делаю все, чтобы унизить его; там, где я вижу злодея, я убиваю его; там, где я вижу наглого чужака, я изгоняю его.

– Дружище, – сказал мне англичанин, – похоже, мансанилья бросилась вам в голову. По примеру Ломбрихона и Вехарруко я спрашиваю вас: «Голубчик, уж не мне ли вы это говорите?»

– Вам.

– Разве мы не друзья?

– Нет, мы не друзья, мы не можем быть друзьями! – воскликнул я в пылу опьянения. – Лорд Грей, я ненавижу вас!

– Еще глоток вина, – насмешливо произнес англичанин. – Вы сегодня необыкновенно дерзки. До того, как мы сели за стол, вы собирались кого-то убить.

– Да, да… и этот человек – вы.

– Но почему я вдруг должен умереть, друг мой?

– Потому что я так хочу, лорд Грей, немедля выбирайте место и оружие.

– Оружие? Ну что ж, стакан хереса.

Вне себя я вскочил и, полный решимости, занес стул над головой лорда Грея; но лорд Грей продолжал сидеть, невозмутимый, равнодушный к моей ярости, такой спокойный и улыбающийся, что мой пыл внезапно угас, и я не смог обрушить удар на ненавистного врага.

– Успокойтесь. Мы будем драться, но только позже, – сказал он и весело расхохотался. – А сейчас я открою причину этой дикой вспышки гнева и жажды убить меня. Горе мне!

– Говорите.

– Всему виною юбка. Предполагаемое соперничество, сеньор дон Габриэль.

– Выкладывайте все разом! – воскликнул я, снова чувствуя прилив безудержной отваги.

– Вы ревнуете и чувствуете себя оскорбленным, воображая, будто я отбил у вас вашу даму.

Я молчал.

– Ничего подобного, друг мой. Продолжайте спокойно наслаждаться радостями любви. Помнится, вы говорили Поэнко, что охотитесь за Марией де лас Ньевес – право, ей больше пристало бы называться Марией де лос Фуэгос. Вам кто-то шепнул, будто я… как тут сказал Поэнко: «…и прочее и прочее». Друг мой, сперва Мария мне и в самом деле нравилась, но как только я замечаю, что девушка приглянулась другому, я тотчас отказываюсь от нее. Уж таков мой обычай, я называю его благородством души. И знайте, что это не первый случай в моей жизни. В знак примирения разопьем еще одну бутылку.

Я был ошеломлен, недавняя моя ярость сменилась внезапным ослаблением умственных способностей, не найдя слов, я так ничего и не ответил лорду Грею.

– Но, друг мой, – продолжал англичанин, на которого вино не произвело такого сильного действия, как на меня, – мы ведь с вами узнали, что за Марией де лас Ньевес ухаживает – ухаживает! – чудесное слово, ни на одном языке оно не звучит так прекрасно, как на испанском… Так вот, за ней ухаживает паренек из Хереса, и мне сдается, он оказался более удачливым, чем мы с вами. Вы, несомненно, хотели убить именно его.

– Да, его, его! – подхватил я, чувствуя, что на чердаке у меня немного проясняется.

– Рассчитывайте на мою помощь. Куррито Баэс – ведь так зовут паренька из Хереса – самовлюбленный глупец и задира, который со всеми ищет драки. Что ж, я не прочь с ним подраться. Мы его вызовем.

– Мы его вызовем, да, сеньор, мы его вызовем!

– И убьем его на глазах у этого табора, чтобы все видели, как глупец гибнет от руки кабальеро… Но я не знал, что вы влюблены. С каких же пор?

– Это началось давно, очень давно, – ответил я со странным ощущением, будто комната плывет перед моими глазами. – Мы были детьми, сиротками, брошенными на произвол судьбы. Несчастье сблизило нас, и – мы сами не заметили, как это случилось, – пришла любовь. Мы вместе испытали неисчислимые беды; надеясь на Бога, веря в силу нашей любви, мы преодолели все опасности и невзгоды. Я привык думать, что она нерасторжимыми узами связана со мной; долгое время мое сердце, исполненное безграничной веры, не знало ни роковых сомнений, ни мук ревности, ни любовных терзаний.

– Поразительно! Такие переживания – из-за кого, из-за Марии де лас Ньевес!..

– Но вот пришел конец всему, друг мой. Мир рухнул. Разве вы не видите, как его осколки падают на мою голову? Она изнемогает под их ударами. Мой несчастный мозг разлетается мельчайшими крупинками, обдавая стены там… тут… и вон там. Вы видите?

– Да, вижу, – ответил лорд Грей, заканчивая бутылку.

– Я погребен под развалинами. Солнце погасло… Разве вы не замечаете? Не видите, какой непроглядный мрак нас окружает? Все потемнело – небо, земля, луна и солнце рассыпались, как пепел сгоревшей сигары… Мы расстались, огромные пространства разделили нас, дни шли за днями, дни за днями; тщетно тянулся я к ней, стремясь до нее дотронуться, но мои руки встречали лишь пустоту. Она поднялась ввысь, я остался там, где был. Я искал ее взглядом и не находил. Она скрылась. Где? Вы скажете… в моей памяти. Я запускал руки в свой череп и шарил там, но не мог поймать ее. Она была пузырьком воздуха, крохотной частицей, неуловимым атомом, который терзал меня наяву и во сне. Я хотел забыть ее и не мог. По ночам я сжимал на груди руки и говорил: «Вот она здесь, и никто ее не отнимет у меня…» Когда мне сказали, что она меня забыла, я не поверил… Я выбежал на улицу, мир хохотал надо мной. Ужасная ночь! Я плюнул в небо, и небо потемнело… Я рассек рукой грудь, вынул сердце и, выжав его, как апельсин, бросил псам.

– Какая идеальная, какая безграничная любовь! – воскликнул лорд Грей. – И все ради Марии де лас Ньевес… Выпейте еще стакан вина.

– Я узнал, что она полюбила другого, – продолжал я, чувствуя, что в моем мозгу, пламенея, колеблются тысячи голубых языков огненного алкоголя. – Полюбила другого! Однажды ночью я увидел ее. Она шла под руку со своим новым возлюбленным. Они прошли мимо, даже не взглянув на меня. Я схватил шпагу, рассек воздух, и из пустоты хлынул поток крови. Тогда неверная бросилась ко мне, моля о прощении. Рукав ее платья задел мое лицо и обжег его. Вы видите следы ожога, видите?

– Да, вижу, вижу. И все ради Марии де лас Ньевес!.. Вот это здорово. Но попробуем, каково на вкус это вино.

– Я должен убить его, или пусть он убьет меня.

– Нет, вы убьете его. Бедняга Куррито Баэс!

– Да, я убью его, я убью его! – вопил я в бешенстве и стучал кулаком по груди лорда Грея. – Вы чувствуете, как мир пляшет под нашими ногами? Вот море хлынуло в окно. Бросимся вместе в морскую пучину – и всему конец.

– Броситься в море? Нет, – сказал англичанин, – я ведь тоже люблю.

Несмотря на одурь, охватившую мой мозг, я стал с жадным вниманием ловить его слова.

– Да, я тоже люблю, – продолжал он. – Моя любовь – глубокая тайна, она, как жемчужина, скрытая в раковине, лежащей на дне моря. Я ни к кому ее не ревную, ведь ее сердце безраздельно принадлежит мне одному. Я только ревниво оберегаю ее от чужих взглядов. Я готов смертельно возненавидеть каждого, кто посмеет проникнуть в мою тайну и открыть ее другому. Я скорее вырву свой язык, чем произнесу вслух ее имя. Ее имя, дом, семья – все облечено тайной. Я забыл сказать вам, что История пожелала придать волшебную прелесть моей любви, – семнадцать веков тирании, религиозного фанатизма, войн, договоров, дарованных свыше привилегий – все противится тому, чтобы она стала моей. Мне предстоит смести с лица земли башни гордости и крепости фанатизма, насмеяться над спесью сотен семейств, гордящихся тем, что они ведут свой род от короля-убийцы Генриха Второго и распутной королевы Урраки Кастильской, отколотить палкой сотню монахов, угостить плеткой сотню дуэний, осквернить дом, украшенный дворянскими гербами, и даже нарушить покой гробниц и святость храма, ежели ее укроют за его вратами.

– Вы собираетесь похитить девушку, милорд? – спросил я в краткий миг внезапного просветления.

– Да, я выкраду ее и отвезу в свой замок на Мальту. Я просил предоставить мне английский корабль.

Внезапная дрожь пробежала по моему телу; казалось, затемненное сознание делает неслыханные усилия, чтобы вернуть себе утраченную ясность.

– Лорд Грей, – сказал я, – мы друзья. Вы можете на меня положиться. Я помогу вам в этом деле, ведь, к сожалению, его нелегко осуществить.

– Да, нелегко… увидим, – ответил он, с жадностью глотая вино. – А я помогу вам убить Куррито Баэса.

– Да, я убью его, хотя бы у него была тысяча жизней. Но позвольте в благодарность за услугу предложить вам свою помощь, чтобы похитить девушку и насмеяться над семнадцатью веками войн, договоров, привилегий, фанатизма, религии и тирании.

– Прекрасно, друг мой Габриэль, вашу руку! Да здравствует недоступное! Добиться того, что недоступно, – вот единственная истинная радость.

– Посвятите меня в вашу тайну, милорд.

– Хорошо.

– Я убью моего недруга.

– И очень скоро. Дайте вашу руку.

– Вот она.

– А теперь идем, – сказал лорд Грей в апогее своего бреда.

– Куда?

– В мир.

– Мир рухнул, он больше не существует, – ответил я.

– Мы снова его создадим. Однажды вдребезги разбилась этрусская ваза, которую я купил в Неаполе. Я собрал один за другим все осколки, и мне удалось склеить их… О, моя возлюбленная! Где ты, почему я тебя не вижу? Музыка, аромат цветов – все говорит мне, что ты недалеко. Сеньор де Арасели, вы слышите музыку?

– Да, чарующие звуки, – ответил я, и мне в самом деле казалось, что я их слышу.

– Она приближается, вся окутанная облаком. Видите ли вы ослепительный свет, заливающий комнату?

– Да, вижу.

– Моя возлюбленная пришла, сеньор де Арасели, вот она входит, она уже здесь.

Я оглянулся и увидел ее: она стояла на пороге в сиянии золотистого света, прозрачная, как мансанилья и херес, который мы пили. Я попытался встать, но тело вдруг налилось свинцом, а голова – тяжелее горы – упала мне на руки, скрещенные на столе, и я потерял всякое представление о жизни.

XVI

Сознание, все еще затуманенное, медленно возвращалось ко мне, когда раздался голос Поэнко. Он-то и дал мне знать, что мир все еще существует. Лорд Грей исчез. Я пришел в себя и понял, что я глупец; впрочем, чувство стыда, вызванное воспоминанием о моем недостойном поведении, пришло позднее. Жгучего стыда! Долгое время я не мог простить себе этой позорной слабости.

Но, как говорят историки, набросим покров на злосчастное происшествие и вернемся к нашему повествованию.

После той ночи служба надолго приковала меня к Матагорде и Кортадуре и лишила возможности совершать наезды в Кадис, которые доставляли мне то радость, то безграничную печаль. Наконец наступила передышка, и я поспешил на улицу Анча с намерением на месте решить, как мне быть дальше.

В обычное время улица Анча служила местом сборища любопытствующих зевак, веселых бездельников, лгунов, охотников до сплетен и прочих праздношатающихся. Здесь прохаживались – зимой в полдень, а летом под вечер – куртизанки, петиметры, аббаты, влюбленные, не было недостатка в разных приключениях, и частенько разыгрывались сценки, которые так живо изобразил дон Хуан дель Кастильо в своих городских сайнете, не менее остроумных и правдивых, чем его народные интермедии из жизни махо.

Но в 1811 году, после того как кортесы обосновались в Кадисе, улица Анча превратилась не только в излюбленное место прогулок, она – да будет мне позволено подобное сравнение – стала сердцем Испании. Сюда быстрее всего доходили вести о войне, о победах и поражениях, о планах и указах нашего правительства и распоряжениях «чужака», о государственных событиях от самых крупных до самых ничтожных, здесь обсуждались политические слухи, сплетни, происки, волнения и бури. Здесь раньше, чем где бы то ни было, узнавали о смене должностных лиц в громоздкой административной машине, которая со всеми своими советами, секретариатами, счетной частью, королевской канцелярией, верховными хунтами, управлениями, печатным двором, вексельной палатой, арбитражными комиссиями и прочим нашла себе прибежище в Кадисе после вторжения врага в Андалузию. Кадис был к этому времени до отказа переполнен канцеляриями и ломился от связок с документами.

Кроме того, на улице Анча больше, чем в любом другом месте Испании, издавались и распространялись различные печатные листки и списки, которыми в ту пору питалось общественное мнение. Именно там впервые получали гласность как раздоры литераторов, так и разногласия политических вождей, как эпиграммы, так и диатрибы, как язвительные анекдоты, так и карикатуры. На улице Анча из уст в уста передавались разящие стихи Арриасы и желчные диатрибы Кампани против Кинтаны.

Здесь появились на свет безобидные газетные листки, эти бабочки-однодневки, рождавшиеся под первыми лучами свободы печати в ее предрассветных сумерках. Они назывались: «Политический ревизор», «Американский телеграф», «Листок», «Газета регентства», «Испанский Робеспьер», «Друг законов», «Главный цензор», «Вечерняя газета», «Испанская пчела», «Домовой кофеен», «Главный прокурор нации и короля». Среди них встречались и монархические листки врагов реформы, и либеральные издания поборников конституции.

Здесь же происходили первые диспуты, которые легли в основу двух знаменитых в свое время сочинений «Учебного словаря» и «Критически-шутовского словаря», положивших начало распре, перешедшей в конце века в яростную драку между двумя фанатическими течениями; итак, борьба эта ведется издавна, и пока что ей не видно ни конца ни края.

Словом, на улице Анча встречались все патриоты и фанатики тех времен; там можно было наблюдать трогательную наивность той эпохи, неугомонную жажду новостей, изменчивое испанское тщеславие, проникнутое героическим духом, искренность, остроумие, фанфаронство, а рядом – скромную и молчаливую добродетель. В общем, улица Анча была своего рода залом заседаний с некоторыми чертами, присущими бирже, она заменяла собой атеней, кружок собеседников, собрание, а также и клуб.

Приезжий, который впервые появился бы на улице Анча и прошел по ней от улицы Вероники до площади Сан-Антонио, мог бы подумать, что попал в столицу мирной, благополучной страны, не будь наш город наводнен военными в самых разнообразных и живописных мундирах. Наряды женщин отличались вызывающей роскошью, что происходило не только из стремления выказать спокойствие перед угрозой французского вторжения, но еще и по той причине, что Кадис в ту пору чрезвычайно разбогател, став хранителем сокровищ обеих Индий. Почти все петиметры и представители беззаботной золотой молодежи из аристократии и высших торговых кругов записались добровольцами в отряды, которые формировались в феврале 1810 года. Тщеславная жажда щеголять в пышном мундире стала истинной благодатью для местных портных и портних, которые не упустили случая во всю ширь развернуть свои дарования. Поэтому военные прогуливались по Кадису, разодетые в пух и прах.

Должен заметить, что их поведение было проникнуто высоким воинским духом во всех трудных и рискованных делах во время осады; но самые блестящие победы ожидали их на улице Анча среди девушек, замужних женщин и вдовушек.

Добровольцы четырех линейных батальонов назывались «попугаями» по красному цвету своих мундиров. Значительно проще была форма батальонов легкой пехоты; их называли «патронташниками» по кожаному поясу, в котором они носили патроны. Другие – любители зеленого цвета – звались «зеленщиками»; впрочем, существует мнение, будто свое прозвище они получили как жители Пуэрта-де-Тьерра и других предместий Кадиса, где произрастают овощи. Носильщики и ремесленники входили в артиллерийский полк, и так как для своей формы они выбрали цвета лиловый, красный и зеленый, сочетание которых напоминало епископское облачение, их так и прозвали «епископами», причем эта кличка сохранилась за ними на все время войны. Пехотинцы, более скромные, одетые в простые костюмы незатейливого покроя, стали известны под кличкой «петрушки», а серьезных и важных бойцов городского ополчения окрестили «индюками» за их черный мундир с алым воротником. В общем, все отряды получили самые неожиданные наименования, и даже отряд, сформированный из польских перебежчиков, звался не польским, а «полякским».

Все эти бесчисленные «попугаи», «епископы», «петрушки» и «индюки» в свободные от службы часы высыпали на улицу Анча и площадь Сан-Антонио, называвшуюся в ту пору «Дамским заливом»; служба в Кадисе была вообще менее тягостной и опасной, чем в Сарагосе.

Их разноцветные мундиры вместе с формой наших и английских регулярных частей составляли самую веселую и пеструю смесь, какую только можно вообразить; добавьте к этому, что дамы отказались от черных туалетов и выходили на прогулку в нарядных платьях из белого, желтого и розового атласа, набросив на голову белую или черную мантилью и приколов к волосам, за неимением цветов, ленты цвета государственного флага и кокарды, – и вы сможете сами судить, до чего прекрасна была улица Анча; ведь если бы даже она обезлюдела, покинутая оживленной праздничной толпой, то и тогда, благодаря своим великолепным домам с разукрашенными балконами и цветными стеклами, она выглядела бы красивее всех улиц в наших южных городах.

Итак, на улице Анча меня, как обычно, встретили знакомые лица и оглушил шум голосов. Все спешили поделиться друг с другом впечатлениями дня:

– Слыхали, что пишет сегодня «Торговая газета»?

– Как же, она называет злодеями всех сторонников реформ и предвещает близкий час расплаты, когда епископ де Оренсе наденет кандалы на тех негодяев, которые грозят ему судом за отказ принести присягу.

– Однако эта «Торговая газета», враг свободы печати, дает волю языку.

– Зато как здорово отчитал ее сегодня «Листок»! Он пишет: «Для церковных крыс, противников света и разума, нет в мире лучшего освещения, чем костры инквизиции».

– Еще больше ей попало от «Испанского Робеспьера», который заявил: «Рухнет ветхое здание романо-мавританской готики, а его попечители останутся у разбитого корыта, – эти совы, эти нетопыри, эти зловредные мошки, которые…

…гасят лампы и масло пьют».

– Теперь посмотрим, что пишет «Листочек».

Из кармана на свет божий появился влажный от типографской краски куцый газетный листок, своего рода придаток к большому «Листку», его юный потомок, повествующий о событиях в кортесах.

– «После выступавшего со своим обычным красноречием сеньора Аргуэльеса воздух внезапно огласился телячьим мычанием: это Остоласе взбрело в голову – под смех трибун, под гам и шум галерки – защищать толстопузых ханжей и лиходеев, живущих за счет церковных доходов».

– Право, он еще слишком снисходителен к ним.

– Нас они обзывают еретиками и тупоголовыми.

– Сил нет терпеть эту сволочь! Пора поставить виселицу в «Дамском заливе» и вздернуть всю свору, начиная с попов и кончая знатью.

– Дайте сперва расправиться с Сультом, а уж потом мы, «патронташники», наведем такой порядок в Испании, что любо будет смотреть. Слыхали что-нибудь о лорде Грее?

– Он где-то около Бадахоса.

– Массена отступает из Португалии.

– Французы оставили Кампо-Майор.

– Кастаньос вот-вот встретится с Веллингтоном.

– Сеньора донья Флора де Сисньега, разрешите пожелать вам всяческих благ.

– Вам также, сеньоры «попугаи», и вам, лорд Грей. Доброго здоровья, сеньор де Арасели, весьма сожалею, что вас так трудно заполучить к себе в дом.

Одновременно с доньей Флорой передо мной вырос лорд Грей.

В голосе доньи Флоры я, к своему большому удовольствию, уловил укор. Обмениваясь приятными словами и всевозможными любезностями, мы пошли следом за дамой, словно свита ее придворных.

– Сеньоры, – сказала донья Флора, – свобода печати доставит нам немало огорчений. Вы видели, как «Политический ревизор» вмешивается в мои дела и позволяет себе судить и рядить, бывают ли у меня на приемах философы и якобинцы. Можно подумать, что в числе моих друзей найдется хоть один, кто не заслуживает глубочайшего уважения. Правда, бессовестные газетчики не посмели назвать моего имени, но всем и без того понятно, в кого направлены их стрелы.

– Сеньора, – отозвался один из «попугаев», – свобода печати, как сказал в кортесах Аргуэльес, таит в себе немало яда, но в ней же вы найдете и противоядие. «Политический ревизор» намекает? Отплатим ему той же монетой, только забросаем его не мелкими орешками, а тыквами, начиненными не холодным свинцом, как ядра Вильянтруа, а огнем и картечью, как наши.

– Что вы хотите этим сказать, мой друг?

– А то, что в нашем распоряжении имеются «Испанский Робеспьер», «Домовой кофеен» и плутишка «Листочек», – они уж позаботятся о том, чтобы воздать должное церковным крысам.

– Будьте уверены, сеньора донья Флора, – сказал «епископ», – что стрела вылетела из гостиной Пакиты Ларреа, супруги сеньора Беля де Фабер.

– А что, если написать острую и злую сатиру на вечера в этом доме, высмеяв всех его участников, и послать стихи в редакцию «Робеспьера»? – предложил «индюк».

– Возникнут разговоры, будто бы такая сатира родилась в моей гостиной, а мне это нежелательно, – сказала донья Флора. – Мое правило – жить со всеми в мире. Я собираю у себя почтенных и рассудительных людей, чтобы приятно провести вечер, а не затем, чтобы плести интриги и козни.

– Надо отстаивать наше право собирать у себя общество по душе, – сказал то ли «епископ», то ли «зеленщик», теперь уж не припомню.

– В траншеях и то легче дышится, – отозвалась донья Флора. – Я не хочу ссориться с Пакитой Ларреа, но если она принимает у себя всяких Вальенте, Остоласу, Тенрейро, Морро и Боруля, то у меня, по счастью, бывают Аргуэльес, Торено и Кинтана, и мой выбор пал на них не потому, что они зовутся либералами, а просто у нас общие взгляды на жизнь.

– Не лишайте нас удовольствия и разрешите сочинить хотя бы куплеты в честь приемов у Пакиты Ларреа, – взмолился «петрушка».

– Нет, нет, сеньор «петрушка», – возразила донья Флора, – умерьте свой пыл, я вижу, пресловутая свобода печати превратилась в бич Божий, карающий нас за наши прегрешения, как говорит сеньор Конгосто.

Должен заметить, что донья Франсиска Ларреа, супруга почтенного и образованного немца Бёля де Фабер, была, подобно своему мужу, весьма начитанной женщиной, глубоко чувствовавшей прелесть кастильского языка. У этой четы родилась дочь Сесилия Бёль, выдающаяся писательница, которая дала нам прекрасные правдивые картины обычаев Андалузии; ее книги по справедливости получили признание как в Испании, так и за ее пределами.

После того как целая туча «попугаев», «патронташников» и прочих представителей добровольческих отрядов обрушила на донью Флору потоки похвал и любезностей, дама, пользуясь минутной передышкой в беседе, обратилась ко мне:

– Хороши же вы, нечего сказать, сеньор дон Габриэль! Сколько дней глаз не кажете! После той памятной бурной сцены с доном Педро ты избегаешь показываться в доме. А между тем на моей чести лежит тень подозрения.

– Сеньора, скажу откровенно, меня страшит огромный меч сеньора Педро, он ревнив, как турок, это совершенно очевидно. Его милость великий крестоносец способен отомстить мне за оскорбление, нанесенное его особе.

Вслед за тем я в нескольких словах рассказал лорду Грею о случившемся.

– Забудь свои опасения, – сказала донья Флора. – Знаешь, я буду тебе весьма признательна, если ты сейчас отправишься к нам и передашь графине важное известие.

– С огромным удовольствием. Но не застану ли я там дона Педро?

– Конечно, нет!

– Теперь я спокоен.

– Так вот, поскорее ступай и скажи Амаранте, что ежели она желает видеть Инес и даже побеседовать с ней, пусть поспешит в кортесы. Девушка получила пропуск в ложу.

– Что вы говорите! – воскликнул я в изумлении. – Инес в кортесах?

– Да, все три набожные девушки направились в церковь Сан-Фелипе. Как это тебе нравится? Только я вышла из Счетной палаты, что на площади Сан-Агустин, как вдруг навстречу мне идут три девушки со своим достойным наставником. Дон Пако сказал, что бедняжки целых две недели умоляли донью Марию разрешить им короткую прогулку по городской стене. Настойчивые просьбы и жалобы смягчили железное сердце графини, и сегодня она разрешила своим пленницам погулять, но не долее чем полтора часа. Надев на них чуть не монашеское облачение, сеньора позволила им выйти из дому под опекой дона Пако, который пользуется ее безграничным доверием. Сеньора дала строгий наказ пройтись три раза взад и вперед от Таможенного дворца до бастиона Канделарии и не вздумать, чего доброго, приближаться к улицам, ибо со времени открытия кортесов городские улицы, по словам сеньора Тенрейро, стали обиталищем дьявольских соблазнов… А как поступили мои милые девочки? Сейчас услышишь. Едва дойдя до бастиона, они взбунтовались и потребовали, чтобы дон Пако повел их в кортесы, они просто умирали от желания увидеть это замечательное зрелище. Бедняга дон Педро наотрез отказался нарушить полученный от госпожи наказ, но девочки заартачились, подняли крик и наконец принялись щипать и колоть беднягу булавками. Пресентасьон даже предложила кинуть дона Пако в море; наконец они стащили с него шляпу и взяли ее в залог, требуя, чтобы он вел их в кортесы, ежели желает получить обратно столь необходимую часть своего туалета. Одна из девушек получила пропуск в ложу, несомненно, от какого-нибудь предприимчивого ухажера, о целях которого можно легко догадаться. В свое время поклонники, лишенные возможности встречаться со своими возлюбленными, назначали им свидание в церкви – в полумраке храма Божьего легче было обменяться письмами, рукопожатием и даже пойти на более рискованный шаг, пользуясь тем, что родители с разинутыми ртами созерцают страдания грешных душ в огне чистилища. Нынче, если нельзя встретиться у оконной решетки или послать письмо по почте, свидание назначается в ложе кортесов. Какая остроумная выдумка, не правда ли, лорд Грей? Она, несомненно, пользуется большим успехом в Англии, а сейчас ее вводят в Испании для укрепления наших нравственных устоев.

Лукавый лорд Грей, рассеянно слушавший рассказ доньи Флоры, внезапно сказал:

– Дорогая сеньора, разрешите мне покинуть вас, меня здесь поблизости ждут совершенно неотложные дела.

– Ступайте, ступайте. Там уже, наверное, началось обсуждение вопроса о феодальных владениях. На трибунах шум, суматоха… Вы попадете в дипломатическую ложу, она как раз рядом с ложей для дам. Спешите. Прощайте.

Лорд Грей ушел, оставив меня в когтях доньи Флоры. Она продолжала:

– Несчастный дон Пако противился из последних сил. Бедняга! Ему пришлось отступить перед превосходящими силами противника и вести девушек в кортесы. По дороге я повстречала его и услышала всю историю; он был так мрачен, словно шел на казнь. «Горе мне! – воскликнул он. – Что, если донья Мария узнает!.. Да будут прокляты кортесы и тот, кто их выдумал!»

– Они все еще там?

– Да, беги поскорее уведомить графиню. Бедняжка уже давно из сил выбивается, чтобы так или иначе увидеться с Инес, но из этого ничего не выходит – ведь двери дома закрыты перед ней, как тюремные ворота, и немало месяцев пройдет, прежде чем несчастные девушки снова получат разрешение выйти из дому на прогулку под охраной дона Пако. Ступай же к графине, сообщи все и сам проводи ее до церкви Сан-Фелипе. Не медли долее, мой друг, а потом приходи прямо к нам, мне надо поговорить с тобой. Ты останешься у нас обедать, хорошо?

Я поспешил распрощаться с доньей Флорой, оставив ее на попечении «попугаев», но вместо того, чтобы устремиться на улицу Вероники, я, не в силах совладать с собою, бросился к площади Сан-Фелипе, позабыв об Амаранте и о донье Флоре и сосредоточив все свои мысли на трех девушках, на доне Пако, на лорде Грее, на кортесах, на депутатах и на обсуждении вопроса о феодальных владениях.

XVII

Я подошел к небольшой площади, где стояла церковь, превращенная в кортесы; перед входом, как обычно, толклось множество народа. Жадно оглядев все лица, я не нашел тех, кого искал. Решив, что девушки уже успели подняться на трибуны, я проник в узкую дверь и очутился перед лестницей. Но в церковном приделе поток людей, поднимавшихся наверх и спускавшихся вниз, образовал такой бурный водоворот, что протиснуться вперед было нелегко. Неожиданно почти рядом с собой я увидел Пресентасьон. Зажатая словно в тиски, она растерянно озиралась по сторонам. Ни двух других девушек, ни дона Пако с ней не было.

Я поспешил к ней на помощь, она тотчас узнала меня и радостно поблагодарила.

– А где же дон Пако и ваши спутницы? – удивился я.

– Ах, не знаю… – ответила она с тревогой. – Мы потеряли Инес и Асунсьон в этой сутолоке. Потом мы увидели их с лордом Греем в глубине придела; дон Пако ринулся к ним, и больше я никого из них не видела.

– Ну, так давайте пробираться, – сказал я, по возможности защищая ее от толкотни. – Они найдутся.

В помещении наверху оказалось несколько свободнее, – устав слушать споры, народ схлынул, и тут я увидел дона Пако, который после безуспешных поисков спускался вниз.

– Их нет, – произнес в отчаянии бедный старик. – Асунсьонсита и Инесита исчезли. Наверно, снова вышли на улицу. Лорд Грей присоединился к ним. Боже мой! Новое волнение! Сеньор де Арасели, вы не видели их?

– Пойдем наверх, они наверняка там.

– Да нет их там. Какое ужасное несчастье!.. Да поможет мне святой архангел! Эти девушки погубят мою душу, сеньор де Арасели… Может, они пробрались вниз, в зал заседаний?

– У меня нет пропуска в отдельные ложи, так давайте поднимемся на хоры и оттуда поищем их взглядом.

– Ах, я умру от горя! – воскликнул, жалобно стеная, гувернер. – Куда запропастились девушки? Нас случайно разделила толпа… Да какое там случайно! Настоящее дьявольское наваждение.

– Я поднимусь с Пресентасьон на хоры, и, может, мне удастся отыскать их.

– А я побегу на улицу, обыщу все здание, переверну вверх дном все кортесы и во что бы то ни стало найду их, хотя бы они спрятались под колокольчиком у председателя или в урну с бюллетенями. Вот беда, вот мучение, вот ужас!

И бедный старик расплакался, как ребенок.

– Пойдемте наверх, сеньор де Арасели, – сказала решительным тоном Пресентасьон, – я непременно хочу посмотреть, как все происходит.

Молодую девушку, стремившуюся на заседание кортесов, ничуть не беспокоило исчезновение сестры и кузины.

– Поднимитесь на хоры и ждите меня там, а я попытаюсь расспросить приставов, – сказал дон Пако.

Пресентасьон вцепилась в мою руку, нисколько меня этим не обременяя, напротив, скорее подталкивая меня вверх по лестнице, – так не терпелось ей поскорее очутиться на месте. Когда мы не без труда пробрались наконец на хоры, глаза девушки удивленно раскрылись, личико раскраснелось – все говорило о том волнующем впечатлении, которое произвело на нее необычное зрелище. Окинув взглядом ряды скамей, ложи для дам и для дипломатов, я не обнаружил ни девушек, ни лорда Грея. Недоумевая, что бы это могло означать, я уже собирался идти разыскивать их в другом месте, но Пресентасьон, ошеломленная зрелищем национального конгресса и речами депутатов, удержала меня.

– Их поищет дон Пако. Я пришла сюда, чтобы увидеть все, сеньор де Арасели. Побудьте со мной здесь. Сестра и Инес могут присоединиться к нам позже, если им вздумается. Никто не велел им отставать от нас.

– Но вы не заметили, в какую сторону направились они с лордом Греем?

– Нет, не заметила, – ответила она, не отрывая взгляда от происходившего перед ее глазами. – Знаете, сеньор де Арасели, это просто замечательно. Мне здесь нравится ничуть не меньше, чем на бое быков.

Я попытался найти место и усадить девушку, для этого мне пришлось потеснить кое-кого из публики, устроившейся здесь с начала сессии и с благоговением слушавшей дебаты. Одни заворчали, другие принялись недовольно перешептываться, но в конце концов для Пресентасьон нашлось местечко, а я примостился рядом с ней. Мое беспокойство было так сильно, что я то и дело приподнимался и, перегнувшись через перила, оглядывал зал заседаний и набитые до отказа ложи. Надо заметить, что наши соседи состояли из пестрой смеси простолюдинов, почтенных розничных торговцев, лавочников, журналистов и праздношатающихся завсегдатаев улицы Анча; было среди них и несколько девушек из разных слоев общества.

Церковь, превращенная в зал заседаний, была невелика. Депутаты занимали середину храма, президиум восседал на амвоне, алтари были затянуты камкой, которая скрывала их вместе со статуями от посторонних глаз, ибо алтари не имели никакого отношения к происходившему в тот момент. Архитектор Праст, взявшийся переоборудовать церковь под зал заседаний кортесов, несомненно, правильно поступил, рассудив, что подобное новшество придется святым не по вкусу. Читатель, наверное, полагает, что депутаты поднимались со своих мест и шли произносить речь на кафедру. Ничуть не бывало. Депутаты говорили, как и нынче, со своих мест, а источенная червями кафедра пустовала… В церкви имелись боковые ложи, отведенные для дам, дипломатов и прочей изысканной публики, а внизу, за деревянными перилами, были поставлены скамьи, предназначенные для народа, который и наводнил их с первых же заседаний и шумел там, нимало не заботясь о достоинстве суверенной нации.

Пресентасьон пожирала глазами депутатов, в особенности когда они брали слово, публику в ложах, приставов, занавес, портрет короля. Она сосредоточенно прислушивалась к гулу, столь характерному для всякого зала заседаний, где сталкиваются благородный энтузиазм и низкий эгоизм; ей чудились дыхание страстей, дыхание тысяч и тысяч противоречивых мыслей, рождавшихся в лихорадочном мозгу кортесов. Я заметил, что девушка потрясена увиденным, и спросил ее:

– Нравится вам это зрелище?

– Очень. Нам говорили, будто оно отвратительно, нет, оно прекрасно. Кто этот сеньор, что сидит посреди?

– Это председатель. Тот, который всем руководит.

– Ага, ага… а когда он пожелает отдать приказание, он взмахнет белым платком.

– Нет, донья Пресентасьон. Так делается на бое быков, а здесь председатель звонит в колокольчик.

– А откуда выходит депутат, чтобы произнести речь? Из-за той занавески или вон из той двери?

– Депутат ниоткуда не выходит, здесь нет ни загона, ни занавеса. Депутат сидит в своем кресле и встает, если желает взять слово. Посмотрите. Все сидящие там – депутаты.

Приобретая новые и новые познания в дотоле ей неведомых парламентских делах, девушка не переставала удивляться. Поглощенная происходившим, она отрывалась лишь затем, чтобы задать мне вопрос – порой столь забавный и простодушный, что я терялся, не зная, как на него ответить. Она была лишена всякого представления о том деле, которое развертывалось на ее глазах, и с глубоким волнением следила за его ходом; но при этом ей были совершенно чужды какие-либо политические соображения; необычайно впечатлительная, она выросла взаперти, но природа подарила девушке мощные крылья, и она ими взмахнет, если ей только когда-нибудь удастся сбросить с себя путы рабства.

Нежная, отзывчивая, непостоянная, озорная, она в результате полученного воспитания стала на редкость ловкой притворщицей и актрисой, сохранив при этом столько наивности, что сердце ее, казалось, лежит у вас на ладони, а душа не скрывает ни единого тайного помысла. Нет сомнения, что только под влиянием неодолимого стремления к свободе девушка иной раз бывала слишком резка и даже чуточку развязна. В дополнение ко всем этим качествам она была фантазеркой, каких мало; никакого образования, кроме религиозного, у нее не было, так что неудивительно, если порой она изрекала глупости. Мне нередко случалось наблюдать, как, вырвавшись на миг из-под тягостной материнской опеки, Пресентасьон давала себя увлечь потоку безудержного воображения, мыслей и желаний. Попав на заседание кортесов, она положительно потеряла власть над собой, все ее чувства были обострены, нервы напряжены до предела.

– Сеньор де Арасели, – вымолвила она после минутного размышления, – для чего это нужно?

– Вы о кортесах?

– Да, вот именно. Я хочу вас спросить, для чего нужны кортесы?

– Для того, чтобы вместе с королем управлять народом.

– Понимаю, понимаю, – живо ответила она, обмахиваясь веером. – Другими словами, все эти кабальеро приходят сюда читать нам проповеди, совсем как священники в церкви, только те говорят нам, что мы должны стать добрыми, а депутаты нации проповедуют другие вещи. Люди приходят, выслушивают их, и больше ничего. Но вот наши знакомые, которые собираются у нас в доме по вечерам, убеждены, что депутаты учат нас быть плохими, и тут я ничего не понимаю.

– Но депутаты вовсе не проповедуют, – ответил я со смехом, – они произносят речи, ведут дебаты.

– В самом деле, мне и самой показалось, что это не проповеди. Один говорит одно, другой – другое, и похоже на то, будто они спорят.

– Совершенно верно, спорят. Каждый высказывает то, что он считает наиболее подходящим, а потом…

– Их споры мне очень нравятся. Знаете, я могла бы сидеть здесь целыми часами и слушать их. Но мне было бы еще больше по душе, если бы они кричали, ругались и бросали друг в друга скамьями.

– Бываете так.

– Вот бы попасть сюда в такой день! Как вы думаете, они объявят об этом заранее в афишах на углах улиц?

– Ни в коем случае. Политика – не театр.

– А что такое политика?

– То, что вы видите.

– Ну, теперь я еще меньше понимаю. Но кто этот высокий, темноволосый и страшный на вид человек, который взял сейчас слово? Право, мне ужасно нравится его манера говорить.

– Это сеньор Гарсиа Эррерос, депутат от Сории.

Внимание слушателей было приковано к оратору, одному из наиболее суровых и красноречивых деятелей первого плодотворного периода кортесов. В зале и в ложах воцарилась глубокая тишина. Мы с Пресентасьон тоже притихли, захваченные речью Гарсиа Эррероса. Его энергичный, сильный голос звучал среди полного молчания. Порицая рабскую покорность малодушных, он воскликнул:

– Что сказали бы о своем недостойном представителе гордые жители Нумансии, которые предпочли стать жертвой огня, лишь бы не покориться?! Разве отцы и любящие матери, бросившие в костер своих детей, оказали бы мне честь назвать меня своим представителем, если бы я не пожертвовал всем во имя свободы? Жар нумансийского огня еще пылает в моей груди, и при его вспышках я говорю вам, что жители Нумансии не признали бы другой власти, кроме власти нации. Народ желает свободы и знает, каким путем прийти к ней.

XVIII

Шумные рукоплескания внизу, хлопки, топот ног и крики сверху заглушили последние слова оратора. Пресентасьон повернулась ко мне, ее лицо было залито слезами.

– О, сеньор де Арасели, – сказала она, – слова этого человека заставили меня плакать. Как прекрасно то, что он говорит!

– Донья Пресентасьонсита, вы замечаете, что нигде не видно ни вашей сестры, ни Инес, ни лорда Грея?

– Они появятся. Дон Пако пошел их разыскивать и непременно найдет… Теперь начал другой и утверждает, что тот не прав. Как это понять?

Новый оратор говорил недолго.

– Похоже на то, что теперь обсуждают другой вопрос, – сказала девушка, прислушиваясь. – А вот поднялся еще один, вынул бумагу и читает ее.

– По-моему, это дон Хоакин Лоренсо Вильянуэва, депутат от Валенсии.

– Это священник. Он читает какую-то напечатанную бумагу.

– Несомненно, газету, один из тех листков, что чернят кортесы. Здесь принято читать вслух злые измышления, которые печатаются о депутатах, и ответы, которые те направляют в печать.

В самом деле, Вильянуэва, негодуя, что «Листок» высмеял его законопроекты, решил зачитать нам свой ответ, напечатанный в другой газете. Это была одна из нелепостей наших первых кортесов – по своему простодушию они вступали в споры с газетами и вопреки свободе печати требовали для них суровых кар.

– Кажется, разразится буря, – сказала Пресентасьон. – Силы небесные! Вот поднялся еще один проповедник… Да ведь это Остоласа!.. Вы узнаете его? Конечно, Остоласа. Вы узнаете его круглое багровое лицо?.. Его голос – настоящая трещотка… А какие жесты, какие взгляды!..

Заговорил Остоласа, и в ответ ему посыпались снизу и сверху насмешки, шутки; председателю никак не удавалось утихомирить публику, никто не желал слушать оратора. Он повернулся к трибунам и смерил их уничтожающим взглядом, вызвав новую волну бурных выкриков, особенно на нашем балконе, где несколько молодцов в лихо заломленных шляпах не могли взять в толк, что они находятся отнюдь не на бое быков.

– Он выразил нам свое презрение, – чуть слышно шепнула Пресентасьон. – Смотрите, покраснел, как помидор. Угрожает трибунам за то, что над ним смеются. Да, сеньор Остоласа, вы смешны… Поглядите-ка на этого урода. Пугало! Почему его не лишат слова? Деревенщина, а не проповедник… Поносит всех. А что вы сами смыслите, вы, невежда? Раз в нашем доме его слушают разинув рты, так он уж вообразил, что и здесь его должны терпеть…

– Долой святошу! – раздался чей-то голос с балкона.

Сумятица и крики заглушали оратора, и приставы пригрозили выкинуть нас всех на улицу.

– Сеньор де Арасели, – сказала Пресентасьон, взбудораженная и раскрасневшаяся, – мне доставило бы огромное удовольствие… Знаете что? Я ужасно обрадовалась бы… Знаете чему? Вдруг сеньор председатель вскочит и задаст хорошую трепку Остоласе.

– Здесь не принято бить депутатов.

– Не принято? – удивилась девушка. – Напрасно. Я до утра хохотала бы. Дать ему раза два палкой по спине, да, сеньор, а еще лучше – четыре, как он того заслуживает. От всего сердца ненавижу его. Это он нашептывает маме, что надо держать нас взаперти, не разрешая ни говорить, ни смеяться, ни глазом моргнуть. Асунсьон называет его тупицей. А вы как считаете?

– Да пошел он к черту! – рявкнул кто-то из глубины галереи.

– Куманек, – закричал другой, обращаясь к оратору, – ты что, взаправду сердишься или так, для виду?

– Сеньоры! – воскликнул слащавым голосом длинноволосый и желтолицый журналист, вертя головой то вправо, то влево, – вы ведете себя недостойно культурного народа. Мы пришли сюда слушать, а не кричать.

– Дорогуша, – съязвил сидевший поблизости насмешливый старичок, – не разберу – это человек говорит или осел ревет?

– Меня не проведешь! – раздался еще один возглас.

– Сеньоры, право, председатель выгонит нас, и к тому же мы пропускаем самое интересное.

– Донья Пресентасьон, – обратился я к девушке, – нам лучше выйти. Галерея волнуется, неосторожно оставаться здесь долее. Кроме того, девушки не появляются. Мы должны поискать их.

– Посидим еще… Скажите, дон Габриэль, – продолжала она с чарующей наивностью, – все эти люди… для чего они собрались сюда – чтобы поговорить и покричать?

Я ей высказал свое мнение, но она меня не поняла.

– Остоласа продолжает. Машет руками, словно ветряная мельница крыльями… Все смеются над ним. Вижу, что в кортесах, как и в театре, есть свой шут.

– Это и в самом деле так.

– Здесь за шута Остоласа… А рядом с ним сидит, кажется, сеньор Тенрейро… Вот так пара! Пожалуй, он тоже захочет выступить… Скажите, кто это сеньор Предыдущий, которого все бранят?

– Предыдущий – это тот, кто выступал раньше.

– Скажите, а когда у нас снова появится король, он тоже придет сюда читать проповедь?

– Не думаю.

– А что это значит, что кортесы дадут нам свободу, как говорят кругом?

– На такой вопрос в нескольких словах не ответишь.

– Я это так понимаю… К примеру, кортесы объявят: «Приказываю вам, испанцам, после полудня отправляться на прогулку, раз в месяц ходить в театр, а завершив дела, отдыхать на балконе… Запрещается читать в семье молитвы более одного раза в день… Запрещается заключать браки против воли, а коли охота, пусть разводятся… Все вправе всласть веселиться, не нарушая благопристойности».

– Кортесы сделают все это и гораздо больше.

– О сеньор де Арасели, как мне весело!

– Почему?

– Сама не знаю. Я готова без конца смеяться. Всякий раз, когда мне удается сбежать из дому и почувствовать себя более или менее свободной, мне кажется, что моя душа вот-вот вырвется из тела и полетит, танцуя и прыгая, по всему свету. Меня опьяняет воздух и сводит с ума солнечный свет. Не правда ли, все вокруг так прекрасно, все ораторы, кроме Остоласы, так хороши; мужчины – добры и справедливы; женщины – красавицы; дома, улицы, небо, кортесы с их председателем и их «предыдущим» – все улыбаются мне. О, как мне здесь нравится! Инес и Асунсьон куда-то исчезли, дона Пако тоже не видно. Чем позднее они придут, тем лучше. Да, вот еще… Почему вы перестали бывать у нас? Мы смеялись над вами.

– Надо мной? – переспросил я в смущении.

– Ну да, ведь вы прикинулись святошей, чтобы понравиться маме. Вы так хорошо разыгрывали свою роль! Точь-в-точь как мы.

Меня удивило, с какой смелостью это простодушное дитя признавалось в том, что обманывает свою мать.

– Приходите к нам. Беседовать с вами нам, конечно, не разрешалось. Но мы забавлялись тем, что разглядывали вас.

– Разглядывали меня?

– Вот именно. Мы подробно изучаем черты лица каждого, кто бывает в доме. Потом, оставшись одни, мы обсуждаем между собой, какие у человека волосы, глаза, рот, зубы, уши и спорим, кто из нас троих лучше все запомнил.

– Ничего себе занятие!

– Мы держимся всегда вместе. Сеньора маркиза де Лейва тяжело больна; мама находит, что Инес должна быть под неусыпным наблюдением, и взяла ее к нам в дом. Мы спим втроем в одной спальне и по ночам долго шепчемся. А знаете, что мне сказала Инес? Что вы влюблены.

– Какие глупости! Это неверно.

– Да, так она сказала. А хотя бы и не говорила… Это ведь сразу заметно.

– Вы это замечаете?

– Сразу. Стоит мне увидеть человека…

– Где вы этому научились? Вы читаете романы?

– Никогда. Я их не читаю, я сама их придумываю.

– Еще того хуже.

– Каждый вечер я сочиняю новую историю.

– Придуманные романы вреднее прочитанных, донья Пресентасьон.

– Приходите к нам снова.

– Приду. Но разве лорд Грей недостаточно вас развлекает?

– Лорд Грей тоже перестал у нас бывать, – с огорчением заметила девушка.

– А что было бы, если бы донья Мария узнала, что вы здесь?

– Она убила бы нас. Но она не узнает. Мы уж что-нибудь придумаем. Скажем, что были в монастыре Кармен, где брат Педро Адвинкула читал нам жития святых. Мы уже однажды сказали так матушке, брат Педро Адвинкула нас не выдал. Он святой человек, я его очень люблю. У него такие белые тонкие руки, ласковые глаза, мягкий голос, он остроумен в разговоре, умеет наигрывать оле на прелестном маленьком органе и, если с нами нет матушки, говорит на светские темы с таким изящным юмором.

– Брат Педро Адвинкула бывает у вас в доме?

– Да, он друг лорда Грея и духовный наставник Инес; Инес готовится к замужеству, а Асунсьон пойдет в монахини… Я предполагаю (но это между нами), что это он доставил нам пропуск в кортесы.

– А вас он ни к чему не готовит?

– Меня, – ответила девушка с глубоким отчаянием в голосе, – меня он ни к чему не готовит.

Я чувствовал себя совершенно растерянным и ошеломленным перед этой очаровательной неопытностью, детским лукавством, безудержной откровенностью и простодушием девушки, получившей сугубо религиозное образование и сохранившей ребяческую наивность. Она была так хороша собой и говорила с такой милой, естественной живостью, что было наслаждением смотреть на нее. Я так и съел бы ее, как обычно принято говорить о детях. Я не нахожу других слов, чтобы выразить мое восхищение перед этим сверкающим потоком остроумия и озорства, чистосердечия и непосредственности.

Хотя Пресентасьон уже вышла из детского возраста, я назвал ее ребенком; в самом деле, на меня она производила впечатление девочки, которая изображает из себя взрослую и изрекает истины, вызывающие у нас удивление и смех. По правде говоря, эта девушка из семьи де Румблар вызывала у меня наряду с улыбкой чувство грусти.

XIX

Бросив взгляд на ложу для дам, находившуюся рядом с эпистолой в той части, которую можно назвать просцениумом церкви, я различил двух девушек.

– Они там, они там!.. – сказал я моей спутнице.

– Да, а в соседней ложе для дипломатов сидит лорд Грей. Вы видите его?.. Он сидит, задумчиво обхватив руками голову, и о чем-то размышляет.

– Он не говорит с девушками, да это и невозможно, ведь их разделяет перегородка. Они только что вошли в ложу.

В этот момент появился красный, как перец, дон Пако; проложив себе путь сквозь густую толпу «галерников» (как именовались в ту пору приверженцы кортесов и конституции; этим же именем их называли в насмешку позднее, в эпоху преследований), он подошел к нам и сказал:

– Слава богу, они нашлись… Лорд Грей обманом повел их к церковной колокольне, они вошли туда внутрь и снова вышли на улицу… Какая неслыханная низость!.. Я вне себя от ярости. Что они там делали, сеньор де Арасели, что они делали!.. Донья Инесита бледна как смерть, а лицо доньи Асунсьонситы пылает, как мак… Уйдем отсюда, моя девочка, уйдем.

– Да, уйдем, – повторил я.

– Я отсюда не двинусь, Пакито. Мне здесь нравится. Вот уже покончили с чтением газет и документов, снова начинаются речи. Кто это сейчас выступает?

– Сеньор де Аргуэльес. Ничего себе птица! И такие вещи выслушивает ребенок! – сказал дон Пако, повышая голос более, чем это было допустимо в таком месте. – Призывать к отмене юрисдикции, привилегий помещиков, пыток, права ставить виселицу при въезде в город и назначать судей! Они желают упразднить займы и прочие мудрые установления, на которых зиждется величие нашего королевства.

– Пусть все отменят! – с гневом сказала Пресентасьон. – Я с места не двинусь, пока не будет все отменено.

– Девочка сама не понимает, что говорит, – продолжал громко дон Пако, не замечая недовольного ропота среди наших соседей. – Выходит, что донья Мария не смеет сама назначать алькальда в Пенья-Орададе, ни взимать угодное ей количество фанег с помола на мельнице в Эррумбларе или дюжину кур в Баэсе, не вправе запретить рыбную ловлю в своей речке, а ее ослам не позволяется пастись на соседнем участке, где можно вволю пощипать травы.

– Сеньор аббат, – раздался чей-то громкий голос, и тяжелая рука придавила плечо наставника, – сядьте и молчите.

– Кабальеро, – сказал другой, – можно узнать, кто вы?

– Я дон Франсиско Хавьер де Хиндама, – учтиво отвечал оробевший старик.

– Я потому спрашиваю, что едва вас увидел и услышал, как враз учуял, что вы ханжа.

– Вы наверняка из братства дураков, – подхватила девушка, сидевшая против дона Пако. – Трещите без умолку, не даете депутатов послушать.

– Хватит, сеньоры, – прикрикнул третий, – тихо! Нечего сюда приходить и сетовать, что ослы не смеют пастись в чужих лугах.

– Он сам осел.

– Соблюдайте порядок и тишину! – крикнул пристав. – Не то именем его величества всех вас выгоню на улицу.

– Здесь нет никакого величества! – сказал дон Пако.

– Кортесы – его величество, сеньор безобразник! – прикрикнул на дона Пако один из «галерников».

– Этот тип из тех, что приходят сюда и рукоплещут, едва заслышав ослиный рев Остоласы.

Видя, что обстановка обостряется, я постарался проложить нам троим путь сквозь толпу, и это вызвало новую волну ропота и недовольства. Одновременно среди депутатов тоже послышались нарекания на шумное поведение трибун. Председатель призвал «галерников» к порядку, и, когда они несколько поутихли, слово взял депутат Тенрейро. Едва священник из Альхесираса начал говорить, как по рядам прокатилась волна смеха, и чем больше напрягал голос оратор, тем сильнее заглушали его трибуны. Невозможно повторить здесь все издевательские выкрики и бранные слова, которые, подобно лавине, обрушились на него. Еще ни один самый незадачливый актер мадридского театра не был так жестоко освистан. Удивительнее всего было то, что слушатели повадились одним и тем же способом откликаться на выступления Тенрейро: стоило ему открыть рот, как суверенный народ тут же поднимал крик. А он пришепетывал, смешно размахивал руками, обрушивал свой олимпийский гнев на толпу, заполнявшую трибуны, с удрученным видом скрещивал на груди руки, морщил лицо и с необыкновенным достоинством изрекал благоглупости, то ратуя за инквизицию, то поддерживая вошедший в моду народный суверенитет, представленный своеобразным собранием священников и партизан. В самом деле, глядя на него, можно было умереть со смеху.

Председатель знал, что заседание, на котором выступает Тенрейро, можно считать потерянным, ибо зрители на хорах поистине не знали удержу; они то и дело вступали в пререкания с депутатом, и часто затевалась такая перепалка, что приходилось очищать зал заседаний от публики.

Так именно и произошло в тот день, когда альхесирасский Цицерон, обратившись к присутствующим на хорах, прокричал, размахивая руками и заикаясь от волнения:

– Вы там, на хорах, нам известно, что все вы подкуплены!

В ответ грянул шквал оскорблений и брани, церковь превратилась в дом умалишенных. Взволнованные депутаты валили друг на друга вину за небывалый скандал; внизу раздались яростные крики, нас называли подлой сволочью, приставы начали выгонять всех на улицу. Оставаться долее стало невозможным. Мы с Пресентасьон попытались выйти, но наткнулись на плотную стену людей, не желавших подчиниться приказу председателя. Кое-кто, впрочем, выбрался на улицу, но шум не стихал, а самое худшее, что в этот момент неожиданно подняли голос сторонники освистанного оратора. Однако народ не сдавался.

– Холопы, святоши!

– Прислужники французов!

– А вы… – Тут последовало словцо, которое читатель может услышать разве что на площади, в кабаке или, наконец, где-нибудь в грязной трущобе.

Но на этом наши злоключения не закончились – дон Пако, ободренный тем, что кто-то встал на защиту бедняги Тенрейро, рискнул вступиться за своего верного друга и собеседника.

– Этих завистников приводит в ярость, что человек говорит им правду в глаза! – воскликнул он.

Не в добрый час открыл дон Пако рот. Над головой его мгновенно вырос лес рук и кулаков. Пресентасьон крикнула:

– Они убьют бедного дона Пако!

Несчастный выскочил в дверь, вернее говоря, его вытолкали, и весь клубок – мстители и их жертва – очутился на улице. На трибуне сразу стало свободнее, и нам удалось выйти вслед за волной людей, против воли покидавших заседание. Мы жаждали выручить учителя из беды, но он уже был для нас недосягаем. По счастью, ни у кого из преследователей не оказалось с собой оружия, но локти и кулаки причинили бедняге немало вреда. Преследуемый врагами, он быстро скатился вниз по лестнице, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь.

К нашему великому огорчению, огромная толпа народу отделяла нас от бедняги, казалось, людскому потоку, хлынувшему вниз, не будет конца. Когда же мы выбрались наконец на улицу, дона Пако и след простыл. Тщетно озирались мы по сторонам и расспрашивали прохожих – никто ничего толком не знал. Одни говорили: «Его втолкнули в церковь», – другие уверяли: «Его вытолкали на улицу».

– Что делать, вот беда! – сокрушалась Пресентасьон. – Куда делся бедный дон Пако? Придется мне возвращаться домой одной или с вами.

На улице тоже кишела толпа, среди которой я заметил нескольких подозрительных субъектов из тех, что вырастают словно из-под земли при каждом народном волнении и готовы бросить на весы политических схваток если не свой авторитет, то хотя бы свою дубинку. Несчастный Тенрейро, несчастный Остоласа! Какая овация ожидала их на улице! Братство дубинки, правда, не так старо, как мир, но уж давно не ново.

– Идемте на поиски бедняги дона Пако, – твердила моя прелестная спутница. – Неужто мне придется возвращаться одной?.. Что я скажу дома?.. Куда делись сестра и Инес?.. О сеньор де Арасели, уж лучше бы земля разверзлась и поглотила меня!

Наконец какой-то солдат сообщил нам о судьбе злополучного наставника:

– Его увели четверо парней.

– Но куда, не знаете ли вы, куда?

Солдат только пожал плечами и устремил взгляд на дверь церкви Сан-Фелипе, откуда выходили депутаты. По счастью, благодаря вмешательству дона Хуана Марии Вильявисенсио, те, что готовили угощение для Тенрейро и Остоласы, не смогли перейти к осуществлению своих замыслов; однако они еще долгое время провожали обоих героев пронзительным свистом и градом ругани.

– Пресвятая Дева! – повторяла Пресентасьон. – Куда же они делись?.. Уйдем отсюда поскорее. Вот выходит сеньор де Остоласа… Он непременно узнает меня.

Мы пошли по улице Сан-Хосе, чтобы свернуть на улицу Хардинильо, но так и не укрылись от взора Остоласы, который издали окликнул нас и заставил остановиться.

– Дорогая сеньора, – начал коварный священник, – что это значит?.. Вы на улице с этим юнцом… Сеньора графиня умерла бы…

– Ради Господа Бога и Пресвятой Девы! – воскликнула девушка, заливаясь слезами. – Сеньор де Остоласа… не говорите матушке. Я все вам объясню… Мы вышли пройтись и потеряли друг друга… Только не говорите матушке. Ах, сеньор де Остоласа, у вас доброе сердце, разве вам не жаль меня?

– Мне и в самом деле жаль вас, сеньорита.

– Я хочу сказать… Проводите меня домой… Друг мой, – тут девушка постаралась принять веселый вид, – я слышала вашу речь, она мне так понравилась… Как прекрасно вы говорите, как прекрасно!.. Я с таким наслаждением…

– Хватит льстить, – сказал священник и, поглядев в мою сторону, добавил: – А вы, сеньор военный-теолог, каким образом вам удалось выманить сеньориту из дому?

– Я не выманивал сеньориту из дому, – возразил я, – а вызвался проводить ее, потому что она оказалась одна на улице.

– В толпе мы потеряли друг друга, дон Пако и я… то есть они потерялись.

– Понятно, понятно. Знаете, сеньор офицер, – сказал он, – бросая на меня косой взгляд, – прежде чем поставить в известность донью Марию, я обращусь к правосудию.

– Знаете что, сеньор клерикал, любитель вмешиваться в чужие дела, – ответил я, – если вы не уберетесь тотчас же с моих глаз, я вас научу вести себя достойно и не совать свой нос куда не следует.

– Понятно, понятно, – отпарировал он, и его отвратительная физиономия стала красной, как охра, а глаза нагло уставились на меня. – Ступайте, голубки, своей дорогой. Прощайте…

Он быстро зашагал прочь, и, когда мы потеряли его из виду, Пресентасьон сказала со вздохом:

– Он назвал нас голубками, считает нас женихом и невестой, которые тайком убежали из дому… Что я теперь скажу матушке, когда она увидит меня с вами? Надо придумать что-нибудь посложнее и поостроумнее.

– Самое лучшее рассказать все начистоту. Это произведет на сеньору лучшее впечатление, чем выдумки, которыми вы собираетесь обмануть ее.

– Начистоту? Да вы с ума сошли! Пусть меня убьют, а правды я не скажу… Идемте скорее… Может, сестра и Инес уже успели вернуться. Царь небесный! Что, если они соврут иначе, чем я?..

– Вот потому-то лучше всего сказать правду.

– Об этом и думать нечего. Матушка убьет нас… Послушайте, как вам понравится такой план: я вхожу, заливаясь слезами…

– Плохо.

– Ну, так я падаю в обморок и говорю, что вы хотели коварно похитить меня.

– Еще того хуже. Скажите, что вы потеряли друг друга, что вам встретился лорд Грей…

– Имени англичанина я ни за что не произнесу, ни за что!

– Почему?

– Потому что называть сейчас дома имя лорда Грея – это все равно, что назвать самого дьявола.

– Причина мне ясна: одна из вас трех любит лорда Грея.

– Ах, что вы говорите! – воскликнула Пресентасьон в сильном смущении. – Мы…

– Вы, например.

– Нет, ни я, ни сестра.

– Мне известно, что сеньора Инесита с ума по нему сходит.

– О! Да… она сумасшедшая, сумасшедшая!.. Боже мой, мы уже пришли… я едва жива!

Свернув за угол и подойдя к дому, я поднял глаза и за окнами крытого балкона различил сперва зловещий силуэт, потом два страшных ока, разделенных тонкой горбинкой орлиного носа, и наконец – огонь негодования, сверкнувший в этих очах. Пресентасьон тоже узнала мать и едва не лишилась чувств.

– Матушка видела нас, сеньор де Арасели, – сказала она, – бегите, скройтесь, пока не поздно.

– Поднимемся наверх, скажем правду, это спасет нас обоих.

XX

В коридоре Пресентасьон упала на колени перед матерью, которая вышла нам навстречу, и воскликнула, задыхаясь:

– Матушка, простите меня, я ни в чем не провинилась.

– Поздно же ты возвращаешься домой… А где же дон Пако и твои спутницы?

– Матушка, – продолжала в смятении девушка, – мы гуляли по валу, вдруг падает бомба и разрывает на части дона Пако… нет, не совсем на части… но мы бежим, теряем друг друга, я лишаюсь чувств…

– Вот как? – прервала ее с яростью донья Мария. – Да ведь сеньор де Остоласа, который только что пришел, рассказал мне, что видел тебя на трибуне в кортесах!

– Вот именно, я лишилась чувств… и меня принесли в кортесы… а потом дона Пако убили.

– Это какой-то гнусный заговор, – прошипела графиня, ведя нас за собой в гостиную. – Господи, что творится… Нынче порядочным людям невозможно на улице показаться!

В гостиной сидели Остоласа, дон Педро дель Конгосто и незнакомый мне, приятный с виду молодой человек лет тридцати с небольшим. Первый взглянул на меня с нескрываемой злобой, второй – с надменным презрением, третий – с любопытством.

– Сеньора, – обратился я к графине, – у вас нет повода для волнений, вы неверно истолковали случай, который сам по себе совершенно безобиден.

Тут я рассказал все, что произошло, несколько изменив те обстоятельства, которые могли оказаться неблагоприятными для бедных девушек.

– Кабальеро, – язвительным тоном начала графиня, – прошу прощения, но я не могу поверить вашим словам. Позднее я разберусь во всем случившемся с этими безрассудными, ветреными девушками; а тем временем я остаюсь при том мнении, что вы и лорд Грей составили гнусный заговор с целью нарушить мир в моем доме. Сеньоры, разве я не права? Мы живем в обществе, где честь семьи и достоинство знатных особ не находят себе ни опоры, ни защиты. Жизнь стала невозможной! Я обращусь с жалобой к правительству, к регентам… Впрочем, к чему? Ведь начало этому положено в высших сферах, где царят вероломство, бесстыдство, безнравственность и легкомыслие.

Три идола, симметрично восседавшие на почетных местах в гостиной, словно статуи, помещенные сюда для украшения, утвердительно закивали своими достойными главами, а один из них ударил мощной рукой по подлокотнику кресла.

– Сеньор де Арасели, весьма сожалею, но должна признаться, что я была введена в печальное заблуждение относительно вашей нравственности.

– Сеньора, вы вольны судить обо мне, как вам угодно, но в сегодняшних событиях я нисколько не повинен.

– Можно с ума сойти, – продолжала графиня. – Со всех сторон западни, козни, низкие заговоры. Спасения нет, все предосторожности тщетны, напрасно искать уединения, ничто не поможет вам скрыться от коварства растленного века. Даже в глухом, потаенном убежище оно предательски настигнет вас и проникнет во все заповедные уголки вашего очага.

Три идола в знак полного единодушия снова закивали головой.

– Довольно притворства, – сказал Остоласа. – Сеньора донья Мария не нуждается в ваших извинениях, она вас раскусила. Как идут занятия теологией?

– Мои скудные познания подсказали мне, – ответил я, – что любой пономарь способен выступить в кортесах и рассчитывать на благосклонность слушателей.

– Сеньор принадлежит к числу тех смутьянов, которые изо дня в день толкутся на трибунах. Нынче это составляет занятие многих лиц.

– Ужасно! Из такого учреждения и с высоты таких трибун они думают управлять королевством!

– Я не собираюсь расхваливать здесь мое поведение, – ответил я спокойно, – брань этого человека не заставит меня забыть ни чести мундира, который я ношу, ни моего уважения к этому дому. Здесь находится лицо, которое если и могло составить себе в некоторых вопросах неблагоприятное мнение обо мне, все же отлично осведомлено о всех событиях моей жизни и знает меня как честного человека. Сеньор дон Педро дель Конгосто, вы слышите, я взываю к вашей добропорядочности, пусть донья Мария узнает, в самом ли деле она открыла двери своего дома перед недостойным.

При этих словах дон Педро, уютно расположившийся в глубоком кресле, выпрямился, погладил свои длинные усы и сказал следующее:

– Сеньора, сеньорита и кабальеро, коль скоро этот юноша взывает к моей многократно испытанной добропорядочности, заявляю, что не один, а множество раз до моего слуха доходили похвалы безупречному поведению, рыцарским добродетелям, военной доблести и прочим высоким достоинствам сего гражданина, что привлекло к нему немалое число друзей в армии и вне ее.

– Да в этом никто и не сомневается! – воскликнула Пресентасьон, которая настолько забылась, что позволила себе выразить свои чувства.

– Молчи, глупая, – оборвала ее мать, – с тобой я потом сочтусь.

– Никогда, – продолжал напыщенный сеньор, – до меня не доходили неблагоприятные сведения об этом юноше. Он был всеми любим и сделал карьеру не путем интриг и ухищрений, а благодаря своим заслугам и личной отваге; и коль скоро это достоверная истина, я подтверждаю все вышесказанное, отвечаю за свои слова и готов защищать юношу от всех обид, которые могут быть нанесены ему. Сеньора, сеньорита и кабальеро, как человек, превыше всего возлюбивший истину, сей небесный дар, служащий поводырем для добропорядочных людей, я высказал все, что может послужить на пользу сему юному офицеру; теперь я скажу то, что ему не благоприятствует…

Пока дон Педро откашливался и вытягивал из кармана огромный носовой платок в красно-синюю клетку, дабы прочистить нос и обтереть губы, в гостиной царило торжественное молчание, и все присутствующие не спускали с меня любопытных глаз.

– Дело обстоит так, – продолжал крестоносец, – что ежели сей юноша является с одной точки зрения воплощением всех добродетелей, то с другой точки зрения он чудовище, да, сеньоры, чудовище, опасный враг домашнего покоя, развратитель семейных устоев, бич целомудренной дружбы.

Новая пауза и всеобщее изумление. Пресентасьон смотрела на меня глазами, в которых, казалось, светилась ее душа.

– Какое другое имя заслуживает тот, кто одарен адской силой, способной разорвать давние узы дружбы между двумя особами, узы, которые на протяжении двадцати пяти лет устояли против козней света и дьявольских искушений?.. Да позволят мне присутствующие не называть имен. Вам достаточно знать, что сей юноша, пустив в ход свои чары, околдовал, обольстил и увлек особу, кладезь стойкости, целомудрия и неколебимой честности, насмеявшись при этом над идеальным обожанием человека, который являл собою образец постоянства и щепетильности. Отвергнутый обожатель в тиши оплакивает свое несчастье, а торжествующий юнец беспрепятственно наслаждается несравненными прелестями чудесной красавицы. Но ах! – сколь скоротечны наслаждения в нынешний век! Наступит час, и – ах! – преступники узрят перед собою карающий лик оскорбленного человека, готового отомстить за свою обиду… Теперь судите сами, сколь опасен для неопытных юных девиц тот, кто испробовал свои адские чары и познал торжество в неслыханно трудной борьбе против крепости, доныне еще не знавшей падения. Открыть перед ним двери своего дома – это значит открыть их легкомыслию и коварному соблазну. Вот все, что не убавляя и не прибавляя, могу я сообщить о сеньоре де Арасели.

Пресентасьон была потрясена, донья Мария сидела ошеломленная.

– Сеньора, сеньорита и кабальеро, – начал я, не скрывая своего смеха. – Сеньор дон Педро дель Конгосто введен в заблуждение относительно случая, который он здесь изложил перед вами. Чудесная красавица попала, по всей вероятности, в другие сети, но отнюдь не в мои.

– Я знаю, что говорю, и баста! – воскликнул громовым голосом дон Педро. – Прошу разрешения удалиться, час уже поздний, а мне предстоит еще сегодня погрузиться на корабль с отрядом, который направляется в Кондадо-де-Ньебла, чтобы выступить против французов. Унылая пассивность мне не по нраву, я желаю действовать на благо попранной родины. У нас нет правительства, зато есть генералы. Кортесы готовятся связать по рукам и по ногам нашу страну, дабы отдать ее французам на погибель… Сеньор де Арасели, вы тоже направляетесь в Кондадо?

– Нет, сеньор, на будущий месяц меня назначили в гарнизон Матагорды… Но я также удаляюсь, ибо донье Марии не по душе мои посещения.

– Поистине, сеньор де Арасели, ежели бы я знала… Я ценю ваши достоинства офицера и кабальеро, но… Пресентасьон, выйди. И не стыдно тебе слушать такие вещи?.. Так вот, как я уже сказала, мне желательно выяснить вашу непонятную встречу с моей дочерью на улице. Я надеюсь, что в Испании еще существует правосудие, не правда ли, сеньор дон Тадео Каломарде?

Последние слова графини относились к упомянутому мною выше молодому человеку.

– Сеньора, – ответил тот с улыбкой, растянувшей его и без того огромный рот, – как знаток законов, скажу вам, что дело можно отлично уладить. По долгу службы я привык разбирать любые из ряда вон выходящие случаи, и меня ничто не удивляет. Помолвка состоялась?

– Господи, какой ужас! – воскликнула в неописуемом смятении донья Мария. – Помолвка!.. Пресентасьон, немедленно покинь гостиную.

Девушка не повиновалась.

– Так вот, если помолвка имела место и жених с невестой, любя друг друга, совершили вместе прогулку, а юноша – достойный офицер, к чему тянуть и лицемерить? Пожените их, и дело с концом.

Пылавшее огнем лицо доньи Марии внезапно покрылось бледностью; задыхаясь, не в силах справиться с оскорбленным достоинством, она смежила веки, голова у нее закружилась, казалось, графиня вот-вот лишится чувств.

– Я не ждала от сеньора дона Тадео Каломарде подобной непочтительности, – произнесла она прерывающимся от гнева голосом. – Сеньор дон Тадео Каломарде не знает, кто я; сеньор дон Тадео Каломарде желает действовать по традициям времен Годоя, когда браки заключались по сватовству с целью нажить состояние. Мое достоинство не разрешает мне продолжать беседу. Прошу сеньоров дона Тадео Каломарде и дона Габриэля Арасели покинуть мой дом.

Мы с Каломарде встали. Пресентасьон смотрела на меня, и в ее глазах я прочел немую мольбу: «Возьмите меня с собой».

Когда мы уходили, в гостиной появились Инес и Асунсьон в сопровождении монаха.

– Брат Педро Адвинкула, что это значит? – произнесла донья Мария. – Сможете ли вы объяснить мне наконец необычайное исчезновение девушек?

– Сеньора… нет ничего проще, – весело ответил монах, который, к слову сказать, был еще молод. – Они шли по городской стене… Вдруг летит снаряд… бедный дон Пако! Больше о нем ничего неизвестно… Девушки бросились бежать… Мы приютили их в монастыре… дали им воды и вина… Бедняжки, они так перепугались… Донью Пресентасьон так и не удалось разыскать.

– Бессовестная пошла в кортесы вместе с… Силы небесные! Правосудия, правосудия!

Больше я ничего не слышал, потому что вышел из дома. С этих пор я подружился с Каломарде. Расскажу ли я когда-нибудь о нем? Пожалуй, да.

XXI

Шли дни; в течение целого месяца мы вместе с отважными канарцами Альбукерке защищали Сан-Лоренсо-де-Пунталес. Там я не знал ни минуты отдыха; там – ни одной весточки из Кадиса; там – ни общества лорда Грея, ни записок от Амаранты, ни забот доньи Флоры, ни угроз дона Педро дель Конгосто.

В самом Кадисе осада особенно не давала о себе знать, жители города только посмеивались над снарядами. Веселый город, с лика которого не сходит улыбка, созерцал с высоты крепостных стен полет этих москитов, и, хоть они жалили, их встречали остроумными куплетами – так же, как это делают нынче жители Бильбао.

Блестящий каскад шуток заглушал слезы и рыдания. Но в общем потерь от обстрела было немного – одним снарядом убило какого-то англичанина, а жертвой второго едва не стал дон Антонио Алькала Галиано, сын дона Антонио, лежавший на руках своей кормилицы. За исключением этих случаев и, возможно, других, которых я не припомню, результаты вражеского артиллерийского обстрела были ничтожны. Попавший в церковь снаряд повредил нос деревянного ангела, державшего светильник; другой упал на ложе одного монаха в монастыре Сан-Хуан-де-Дьос; по счастью, монаха в эту роковую минуту не было в келье.

Отправившись наконец после длительного отсутствия навестить Амаранту, я застал ее в отчаянии, так как затворничество Инес в доме на улице Амаргура превратилось в настоящее рабство. С инквизиторской неумолимостью наглухо закрылись двери для посторонних. Было бы безумием попытаться пройти сквозь них, обмануть бдительных стражей и проникнуть в надежно охраняемую крепость. Несчастная Амаранта, волнуясь, излила передо мной свое горе:

– Габриэль, я больше не в силах переносить мое унылое одиночество. Разлука с той, которая мне дороже всего на свете, а главное – сознание, что она несчастна, причиняют мне безграничную боль. Я решила любыми средствами добиться свидания с моей дочерью, открыть ей все, что до сих пор от нее скрывали; надеюсь, что она по собственной воле разорвет цепи рабства, убежит из-под охраны и будет жить вместе со мной. Я должна пойти на эту крайность, другого пути нет. Я надеялась на твою помощь в этом деле, но из-за своей глупой ревности ты ничего не сумел достичь. А теперь знаешь, что я задумала? Я доверюсь лорду Грею, открою ему все и умолю его помочь мне добиться того, чего я так желаю. Англичанин обладает безмерной отвагой и ни перед чем не остановится; он способен принести мне сюда весь дом вместе с доньей Марией в придачу, как клетку с попугаем. Считаешь ты его способным на это?

– На это и еще на многое другое.

– Но лорд Грей не появляется. Никто не знает, где его можно найти. Он отправился с отрядом в Кондадо, и, хотя говорят, будто он вернулся в Кадис, его нигде не видно. Габриэль, ради бога, разыщи его, приведи сюда или передай от моего имени, что мне надо поговорить с ним об одном деле, – для меня это вопрос жизни или смерти.

Действительно, никто не знал местонахождения знатного англичанина; предполагалось, впрочем, что он в Кадисе. Лорд Грей принял участие в экспедиции, которая отправилась в Кондадо-де-Ньебла с целью атаковать правое крыло французских войск; эта операция была менее успешной, но имела не менее плачевные последствия, чем операция в Чиклане с ее знаменитой битвой при Серро-де-ла-Кабеса-дель-Пуэрко. Во время военных действий в Кондадо произошло событие, достойное войти в анналы истории, а именно, был наголову разбит наш прославленный герой дон Педро дель Конгосто, который в самый разгар битвы между нашими частями и французами бесстрашно бросился вперед, увлекая за собою своих красно-желтых крестоносцев, что, как говорят, вызвало взрывы веселого хохота во вражеском стане. Героя привезли разбитого и изувеченного в Кадис, где он рассказывал, будто битва была проиграна из-за того, что его лошадь потеряла подкову, – ведь когда проклятая кляча споткнулась, французские батальоны уже бежали, словно стая кроликов. Эта мысль так крепко засела в его пылающем мозгу, что он неустанно повторял: «Если бы я только не потерял подкову!..»

Лорд Грей тоже отправился в Кондадо, и о нем рассказывали чудеса; но в дальнейшем его никто и нигде не встречал; ходили слухи, будто он убит. Я отправился к нему, и слуга сказал мне:

– Милорд жив и здоров, но здоров только телом, а не духом. Приехав, он заперся у себя и целых две недели не желал никого видеть. Потом велел созвать всех нищих Кадиса, собрал их в столовой и задал им королевский пир. На столе стояли лучшие вина, бедняги – одни смеялись, другие плакали, но все – и те и другие – напились допьяна. Потом пришлось взашей гнать их на улицу и три дня чистить дом – ведь они оставили после себя целую кучу блох и еще кое-чего похуже.

– Но где он сейчас?

– Похоже на то, что он бродит где-то около монастыря Кармен.

Я направился к Кармен-Кальсадо; его большой портик со стороны бульвара Аламеда приводит в восхищение иностранцев. Фасад монастыря не принадлежит к числу совершенных образцов архитектуры наших лучших времен, но множество причудливых украшений, созданных воображением художника, придают ему своеобразную красоту, а близость моря создает фантастический фон. Может, именно поэтому я всегда находил сходство между его фронтоном и кормой старинного судна; кажется, будто он плавно покачивается на волнах под легким дуновением ветра. Фигуры святых, которые его украшают, представляются гигантскими фонарями; проемы окон – бойницами; балюстрада, ниши, мягкие витки колонн – все напоминает мне древнюю архитектуру кораблей.

Близился вечер. Монахи не спеша возвращались в обитель, как овцы, бредущие в загон; чахлые тополя Аламеды бросали скудную тень на тропинку между зданием и стеной; лучи заходящего солнца золотили фронтон. Невысокая ограда шла по прямой линии; в конце ограды перед калиткой, которая вела в монастырь, кишела толпа серых безликих теней, издалека доносился то глухой гул, то неясное урчание и повизгивание, похожее на нетерпеливый детский крик. Здесь собрались нищие, ожидавшие раздачи монастырской похлебки.

В Кадисе реже, чем в других городах Испании, попадались на глаза оборванные и полуголые люди; но сотни калек, покрытых язвами и коростой, и поныне наводняют города Арагона и Кастилии. Богатый торговый и культурный город Кадис прежде вовсе не знал этих жалких подонков общества; однако во время войны стаи попрошаек, бродивших по дорогам Андалузии, нашли себе приют в импровизированной столице. Словно желая восполнить пробелы и придать Кадису своеобразие чисто испанского города, сюда пожаловало нищее «вшивое братство», которое занимало столь значительное место в истории нашего общества и о котором так много говорили и у нас, и за границей.

Я подошел к этим отверженным и увидел скопище всевозможных увечных; хилые, тощие, едва прикрытые лохмотьями, они были веселы, крикливы и предприимчивы, словно нищенство являлось для них не бедой, а профессией и неотъемлемым священным правом; за неимением других доходов они выпрашивали милостыню у более счастливых представителей рода человеческого. Вышел служка с котлом объедков, и надо было видеть, как, огрызаясь и отталкивая друг друга, они жадно, все разом кинулись к нему, чтобы с надменным видом протянуть свои посудины. Монашек раздавал еду направо и налево, черпак за черпаком, а нищие ожесточенно дрались, стараясь во что бы то ни стало протиснуться вперед. Так, переругиваясь и лягаясь, добивались они своей порции, потом тащились каждый в свой уголок, чтобы спокойно заняться обедом.

Я смотрел на них с жалостью, как вдруг в проеме двери мелькнул передо мной до странности знакомый силуэт. В смущении, не веря своим глазам, я ошеломленно вглядывался в него и думал: уж не грежу ли я наяву? Нищий, привлекший мое внимание (а это был нищий), стоял в неописуемо грязных и ветхих лохмотьях. То, что составляло его одежду, было бесформенной грудой тряпья, которое расползалось при каждом движении нищего. Плащ был не плащом, а мозаикой всевозможных линялых заплат, скрепленных меж собой на живую нитку, так что ветер свободно разгуливал в этой ветоши, проникая в тысячу ее ворот, окон и решеток. Шляпа была не шляпой, а каким-то невиданным предметом кухонной утвари или чем-то средним между миской и воздуходувными мехами, между чехлом и сплюснутой диванной подушкой; под стать шляпе выглядели и остальные части жалкого одеяния, говорившие о крайней степени нужды и запущенности его владельца; казалось, они были подобраны на свалке среди отбросов, непригодных даже для нищих.

Меня поразило, с каким непринужденным изяществом держался этот отщепенец, перекинув плащ через плечо, сдвинув шляпу набекрень, он подмигивал своим товарищам и отпускал остроты служке. Но – ах! То, что меня потрясло куда больше, чем костюм и шляпа нищего, перед которым я растерянно застыл, было его лицо; да, сеньоры, его лицо, ибо узнайте, наконец, что оно принадлежало никому другому, как лорду Грею собственной персоной.

XXII

Казалось, я брежу; я молча всматривался в него, не решаясь заговорить из опасения впасть в ошибку, пока он наконец не окликнул меня.

– Не знаю, милорд, – сказал я, отвечая на его поклон, – смеяться мне или плакать, видя такого человека, как вы, в подобном наряде, с миской в руках у монастырских ворот.

– Такова жизнь, – отвечал англичанин. – Сегодня вы наверху, завтра внизу. Человеку следует пройти по всей лестнице. Не раз, прогуливаясь в этих местах, я с завистью смотрел на окружавших меня бедняков. Их спокойствие духа, полное отсутствие забот, потребностей, связей, обязательств пробудили во мне желание изменить свое положение.

– Поистине, милорд, я в жизни еще не встречал подобной прихоти ни у кого из ваших соотечественников, да и вообще ни у одного человека.

– Вам это кажется заблуждением, – сказал он. – Но заблуждаетесь вы и все, кто с вами одинаково мыслит. Друг мой, хотя это кажется противоречием, но поверьте, чтобы возвыситься над всеми творениями мира, лучше всего опуститься туда, где я сегодня нахожусь… Сейчас поясню вам мою мысль. У меня голова шла кругом от стука молотов в Лондоне, и я рвался сюда, проклиная несчастную страну, где человек не может обойтись без гвоздей, дверных петель и кастрюлек. Благословенна будь земля, где солнце дает пищу и где сам воздух насыщен неведомыми питательными веществами!.. Мой организм издавна восставал против несъедобной мешанины, которой нас потчуют повара, гнусные отравители человеческого рода. Уже с давних пор я затаил злобу против портных, способных на самого Аполлона Фидия напялить казакин, камзол и галстук, будь это им разрешено. Я испытывал глубокое отвращение к домам и городам – ведь, как мы нынче видим, они служат лишь тому, чтобы артиллеристы, похваляясь своей меткостью, разрушали их для собственной забавы. Я всем сердцем ненавидел нынешнее общество, которое состоит из множества учтивых сюртуков, внутри коих прячется человек. Меня приводили в ужас разговоры о нациях, о политике, о религиозных разногласиях, о войнах, конгрессах и прочих нелепых человеческих измышлениях – ведь, устанавливая законы, сословия, привилегии и догмы, люди изобретают пушки и ружья, чтобы все это разрушить. Я возненавидел книги, ибо в них я нашел доказательство тому, что во всем мире нет двух одинаково мыслящих существ; руки ремесленника создали книгу, как руки монаха – порох, тоже своего рода книгу, говорящую громче обычной, но неспособную сказать что-либо, что не внесло бы новой путаницы в наши понятия.

Лорд Грей говорил с необычайным жаром. Я взял его за руку – она пылала.

– И вот я увидел вашу благословенную страну, и мой смятенный ум нашел покой в созерцании этой незыблемости, этого глубокого оцепенения и благодетельного сна, в который погружено испанское общество. Мои глаза упивались очертаниями монастырей, высящихся над простором равнины, где копошатся люди; им все дается готовым, вот почему они могут переноситься в мир фантастических грез в поисках идеала, отложив попечение о том, чтобы играть какую-либо заметную роль в обществе; их ничуть не трогают заботы ни о собственной особе, ни череда таких досадных перемен на подмостках жизни, как положение, представительство, громкое имя, состояние, слава… Я захотел удовлетворить мою ненасытную жажду познать это блаженное существование, и вот вы видите меня здесь. Друг мой, два дня я прожил так далеко от общества, словно перенесся на другую планету. Мне было дано оценить красоту солнечного дня, чистоту воздуха, глубокую печаль ночи, океан, где прихотливо плавает мысль, никогда не достигая берега; я испытал неописуемую радость от того, что сотни людей в расшитых золотом камзолах и причудливых шляпах, но более жалкие, чем египетские невольники, которых приносят в жертву быку Апису, проходят мимо, не замечая меня.

Помолчав, он продолжал:

– Здесь людьми владеют те же страсти, что и там, но им чуждо притворство. И в этом их преимущество. Они обладают разными характерами, но здесь души нетронуты и первобытны, подобно скалам, где еще не прошел с киркой человек, чтобы прорубить дорогу. Среди них встречаются более жестокие, чем Глостер, более лживые, чем Уолпол, более высокомерные, чем Кромвель; здесь можно встретить поэта более талантливого, чем Шекспир, и почти все здесь воры. Меня приводит в восторг беззастенчивое проявление их страстей, и я делаю вид, будто не замечаю их мошеннических проделок. Вот тот старик, что крестит свою миску, украл у меня из кошелька все золотые дублоны. Мы проводили с ним долгие вечерние часы у ограды. Слушая его рассказы об испанских святых, я притворился, будто убаюкан таинственным очарованием этих легенд, и он, недолго думая, сунул руку в мой кошелек и выгреб деньги. Я молча следил за ним, наслаждаясь его безудержной алчностью, как наслаждаются, стоя на краю пропасти, бурей, пожаром или смерчем, пронесшимся над землей. А вон те цыгане, что читают молитвы, забавляли меня перечислением всевозможных остроумных способов кражи. И знаете, мой друг, ведь в этой среде также имеется своего рода высшее общество, здесь вы можете весело провести время, побывать на концерте, празднестве или каком-нибудь представлении. Вот эта старуха, как две капли воды похожая на «подставную тетку», исполняет мавританские романсы, да так, что заткнет за пояс всех современных комедиантов с их фокусами и трюками. А слепая девушка по прозвищу Убогая с таким искусством поет халео и оле, что, слушая ее, я испытываю сладостное волнение и возношусь душой в далекий идеальный мир. Вон те хромые однорукие мальчуганы, хранящие в своих сверкающих черных глазах гений великого народа, который семь веков воевал против мавров, открыл новые страны, завоевал их и в ненасытном честолюбии утвердил свое господство на всех континентах земли, так вот, эти мальчуганы, говорю я, самые очаровательные плуты, которых я когда-либо видел в своей жизни; все блестки остроумия, хитрости и озорства, которыми щедрая природа одарила маленьких мадридских мошенников, мексиканских пройдох, неаполитанских лаццарони, андалузских бродяг, парижских гаврошей и лондонских карманных воришек – ничто в сравнении с талантами этих черноглазых мальчишек. Если бы им дать образование, другими словами, испортить их, направив по иному пути их природные склонности, то поверьте, они перещеголяли бы Питта, Талейрана, Бонапарта и прочих выдающихся деятелей нашей эпохи.

– Друг мой, – сказал я, не в силах скрыть своей досады, – мне невмоготу видеть вас среди этих отверженных и просто невыносимо слышать, как вы восхваляете их печальную участь.

– Будто бы мы лучше их. Ах, с той поры, как в Испании появились философы, писатели и политические болтуны, претендующие на роль государственных мужей, моим добрым друзьям объявлена беспощадная война, им и грабителям с большой дороги, и никто не хочет понять, что они бунтуют против привилегий сильных мира сего; заодно попало и бедным монахам, краеугольному камню, на котором зиждется эта гармоничная и благодетельная система, где все живут скромно, не мешая друг другу.

Тут к нам подошла старуха, успевшая наполнить свою миску и, выпросив у меня милостыню, в которой я не смог отказать ей, положила костлявую руку на плечо пэра Англии и сказала ему ласковым голосом:

– Мой дорогой мальчик, у меня сегодня припасены для тебя замечательные вести. Радуйся, плутишка, и кинь мне еще одну желтую монетку, такой же крохотный кусочек солнца, как ты дал мне вчера в награду за мои бескорыстные услуги.

– Что же ты мне расскажешь, тетушка Алакрана, зерцало уличных девиц?

– Не терплю брани. Разве я в своей жизни занималась чем-то похожим на сводничество? Я весьма почтенная дама донья Эуфрасия де Инестроса-и-Мембрильеха, а мой покойник служил ни больше ни меньше как чиновником в финансовом департаменте. Но перейдем к нашим делам.

– Ты была там, моя дорогая ведьма?

– В седьмой раз. И до чего же добра ко мне донья Мария. Мы с ней на пару читали и перечитывали «Отче наш» в церкви Кармен, ровно как стаканчиками вина чокались, молясь за упокой души наших дорогих усопших. Другой такой знатной сеньоры не сыскать во всем Кадисе. Не то чтобы щедростью – этого не скажу, – но знатностью она, право, превосходит решительно всех, кого я знаю, а мне полсвета знакомо. Она подала мне несколько медяков и угостила вчерашними объедками – не хочу грешить, хотя по совести говоря, там и есть-то было нечего. Потом она купила у меня несколько крестиков от нищенствующих братьев и освященных косточек для четок. Я понесла ей свой товар сегодня, и знатная сеньора, выслушав историю моей жизни, даже всплакнула, ведь нет на свете ничего более трогательного и волнующего, чем моя судьба. Наконец сеньора покинула гостиную, чтобы вернуться к своим обязанностям, а я осталась наедине с тремя девушками и, можешь мне поверить, маху не дала. За сорок лет моих благочестивых и неустанных трудов чему я только не научилась, мой мальчик, к каким уловкам не прибегала, на какие выдумки и ухищрения не пускалась, чтобы потрафить влюбленному сеньору и, смягчив девичье сердце, разжечь в нем ответную любовь. Поистине могу сказать, что все тонкости этого дела мне знакомы, как мои пять пальцев. Так вот, ежели я самого черта проведу – а все эти плуты зовут меня его кровной племянницей, – то донью Марию я и подавно сумею облапошить. Конечно, что и говорить, она важная дама, но, чтобы ее одурачить, достаточно с чувством прочесть «Верую» или с похвалой поговорить о старине и пустить при этом слезу, вот так, скрестив руки, поднять глаза к небу и прошептать: «Господи, спаси и сохрани нас от нынешних злодеев и грешников!»

– Твоя болтовня мне надоела, Алакрана. Какой ответ ты принесла?

– Какой ответ? Да я целых три дня потратила на уговоры, дорогой мальчик. Как теперь бедняжка поступит? Полагаю, она готова покинуть дом и бежать с тобой, куда бы ты ни пожелал. Чтобы проникнуть в этот дом и в святая святых ее спальни, у тебя есть ключи, которые ты заказал по восковому слепку, что я тебе раздобыла. Ты счастливец, ты тысячу раз счастливец, мой мальчик! Как тебе известно, донья Мария спит в большой комнате направо, а три девушки в самой глубине дома; от доньи Марии их отделяет гостиная и еще две комнаты, так что опасаться нечего.

– Но разве она не дала тебе записки или ответа на словах?

– Как же, сеньор, дала. Было бы невежливо оставить тебя без ответа. Здесь, на страничке из книги, она отмечает, указывает и назначает день и час, когда она бросится в объятья этого оборванца и…

– Замолчи и дай сюда листок.

– Минутку терпения. Сегодня донья Мария мне сообщила, что спит по ночам мертвым сном. Это доказывает, что у нее чиста совесть. Благослови ее Бог!.. Так вот, ежели желаешь получить письмецо, побрызгай на меня золотой росой, как обещал.

Лорд Грей кинул старухе горсть монет и, схватив письмо, спрятал его на груди. Потом поднялся, готовый следовать за мной.

– Уйдем отсюда, – сказал я, – не то я задушу проклятую ведьму.

– Донья Эуфрасия вполне достойная сеньора, – сказал он с иронией. – Замечательный тип, оживляющий в моей памяти несравненную трагикомедию Родриго Кота и Фернандо де Рохаса.

Потом, обернувшись к жалкому сброду, он проговорил полунасмешливо-полусерьезно:

– Прощай, Испания, прощайте, солдаты Фландрии, завоеватели Европы и Америки, еще не остывший пепел тех, что обладали жаром души и сожгли себя на собственном огне. Прощайте, поэты, создатели романсов; прощайте, лукавые пикаро, герои Альмадрабас в Тарифе, Трианы в Севилье, Потро в Кордове, Вистильяс в Мадриде, Асогехо в Сеговии, Мантерии в Вальядолиде, Перчеля в Малаге, Сокодовера в Толедо, Косо в Сарагосе, Сакатина в Гранаде и прочих предместий – не припомню сейчас всей плутовской географии. Прощайте, бездельники, успевшие за одно столетие утомить Историю. Прощайте, бедняки, искатели приключений, ханжи и все те, кто украшает свое тело лохмотьями, а воображение – золотом и пурпуром. Вы подарили миру больше поэзии и мыслей, чем Англия произвела гвоздей, горшков, шерстяных чулок и бумажных колпаков. Прощайте, важные гордецы и веселые, богатые на выдумку и хитрость озорники с душой столь возвышенной, сколь и низменной, исполненные достоинства и воображения, вы, чей гений таит в себе больше огня, чем жаркое солнце. Вы дали миру воинов, поэтов, святых, тысячи и тысячи выдающихся людей. Так неужто ваша порода прогнила насквозь и больше ни на что не пригодна? Суждено ли вам исчезнуть с лица земли и уступить место другим народам или вы еще способны преодолеть плутовскую закваску, о славные потомки Гусмана де Альфараче?.. Прощайте, сеньор Мониподио, Селестина, Гардунья, Хустина, Эстебанильо, Ласаро, прощайте.

Без сомнения, лорд Грей потерял рассудок. Слушая его, я не мог удержаться от смеха, смеялась и орава мошенников, к которым он обращался; впрочем, приезжие иностранцы частенько думают о нас то же самое, что и англичанин. С основанием или без основания – об этом наверняка знают читатели.

– Друг мой, – сказал лорд Грей, – ничто мне так не мило, как долгие часы, проведенные среди развалин.

Мы медленно шли вдоль стены вперед к Баркильяс-де-Лопе, когда нам повстречались два монаха, спешившие вернуться в обитель Кармен.

– Прощайте, сеньор Адвинкула, – сказал лорд Грей.

– Пресвятой Симеон! – с удивлением воскликнул один из монахов. – Это вы, милорд! Кто узнал бы вас в этом наряде?

Кармелиты покатились со смеху.

– Сейчас сниму свою королевскую мантию.

– А мы-то думали, что милорд уехал в Англию.

– Чему я был рад, сеньор, очень рад, – прибавил тот из двух монахов, что помоложе, – ведь из-за милорда я попал в весьма неприятное положение, а мне это не по душе. Покончим с рискованной уступчивостью.

– Пусть так, – презрительно ответил лорд Грей.

Монах постарше спросил:

– Может быть, милорд вступил наконец в лоно католической церкви?

– Что это вам пришло в голову?

– Ну как же, – насмешливо произнес брат Педро де Адвинкула, – этот наряд свидетельствует о том, что милорд стал на стезю покаяния и готовится к важному шагу в своей жизни. Нынче вы, как видно, сами улаживаете свои дела и не нуждаетесь в друзьях.

– Вы правы, сеньор Адвинкула, я в них больше не нуждаюсь. Вам известно, что завтра я уезжаю?

– Вот как? Куда?

– На Мальту. В Кадисе мне больше делать нечего. Пусть его жители идут к черту.

– Весьма рад. Сеньора провела успешную защиту. Ее дом – неприступная крепость для ухажеров. Известно ли вам, что она действовала по моему совету?

– Ну и плут же вы!

– Нет, вы в самом деле ничего больше не добиваетесь?

– Ничего.

– Разумное решение. Примите католичество, и обещаю вам свое содействие.

– Слишком поздно.

Адвинкула от души расхохотался.

Пожав руку лорда, оба монаха дружелюбно с ним распрощались.

XXIII

Два часа спустя лорд Грей стоял посреди своей гостиной в обычном костюме, предварительно уничтожив обильными омовениями следы своих недавних похождений.

Одетый наконец с привычной ему элегантностью и изысканностью, он велел подать ужин и в ожидании гостей, которым разослал приглашения со слугой, взволнованно прохаживался по просторной комнате. Время от времени он бросал мне несколько слов или задавал бессмысленные, нелепые вопросы, а то, словно решившись заговорить, присаживался рядом со мной, но так ничего и не рассказал.

Золото в богатом доме творит чудеса – стол, накрытый всего на четыре прибора, поражал необыкновенной роскошью. Пламя сотни свечей в золоченых канделябрах тысячью разноцветных искр отражалось в граненых бокалах и драгоценных вазах с цветами и фруктами. На столе царил легкий пленительный беспорядок, характерный для всего, что окружало лорда Грея.

Наконец англичанин произнес с нетерпением:

– Им пора уже быть здесь.

– Вашим друзьям?

– Двум моим приятельницам. Это девушки.

– Те самые, ради которых хлопотала сеньора Алакрана?

– Арасели, – сказал он с беспокойством, – вы слышали мой разговор с этой женщиной?.. Не ожидал от вас такой нескромности. Добрые друзья закрывают уши, когда при них шепчутся о секретных делах.

– Я стоял рядом, а сеньора Алакрана столь мало внимания уделяла присутствию постороннего, что у меня не было возможности закрыть уши. Я все слышал, милорд.

– Очень плохо, очень плохо, – сказал он с раздражением. – Всякий, кто пытается проникнуть в мои тайны, которые я скрываю даже от Бога, мой враг. Я, помнится, говорил вам об этом.

– Выходит, мы с вами рассоримся, лорд Грей?

– Рассоримся.

– Из-за такого пустяка? – спросил я, стараясь сохранить дружелюбный тон, чтобы избежать с ним стычки в столь неподходящий момент. – Я весьма осторожный и скромный человек. Вы сами ввели меня в курс ваших дел. Поговорим откровенно, друг мой. Разве вы не признались мне, что собираетесь увезти ее на Мальту?

Лорд Грей усмехнулся.

– Я этого не говорил, – прошептал он неуверенно.

– Как же, говорили. А я пообещал вам помочь в этом деле и взамен просил вашей помощи – ведь я задумал убить моего ненавистного соперника Куррито Баэса.

– Верно, – рассмеялся он. – Ладно, друг мой. Убьем Куррито и похитим девушку. Могу я в случае необходимости рассчитывать на вас?

– Несомненно. Мне только остается узнать, на какой день задуман главный удар.

– Какой удар?

– Похищение.

Лорд Грей задумался. Он, видимо, колебался, не зная, довериться мне или нет.

– Для похищения мне никто не нужен, – произнес он наконец с уверенностью. – Но вот бежать из Кадиса дело нелегкое.

– Я выручу вас. Лишь бы знать, когда…

– Когда?

– Чтобы помочь вам, мне надо заранее отпроситься со службы.

– Верно. Но вот что: я скорее вырву себе язык, чем открою вам сейчас место и имя.

– А я и не прошу об этом. Но мне важно знать час…

– Да-да… Хорошо. Но повторяю, вы не узнаете ни места, ни имени. Скажу вам только…

Тут он достал листок бумаги, ту самую записку, которую на моих глазах ему передала Алакрана.

– Здесь назначен день и час, – сказал он. – Завтра ночью.

– Достаточно. Это то, что мне необходимо знать. Завтра ночью.

– Остального я не скажу даже своей тени. Я опасаюсь предательства, засады и не доверяю лучшим моим друзьям.

– Но я не собираюсь задавать нескромных вопросов… Все это меня не касается. Мне достаточно знать, что завтра к ночи я должен быть в Кадисе, в распоряжении моего друга, которого я высоко ценю.

Я полагал, что лорд Грей спрячет от меня письмо такого опасного содержания, но, к моему великому удивлению, он протянул его мне. Это была страница из книги, на ее полях были набросаны карандашом какие-то заметки.

– Это и есть письмо? Право, я ничего не пойму, нелегко разобрать, что здесь написано.

– Зато мне все ясно… Эти черточки относятся к определенным буквам печатного текста; немного терпения и можно все расшифровать. Но мне думается, вы узнали предостаточно. Итак, больше ни слова об этом деле. Меня раздражает, злит и приводит в бешенство, что кто-то владеет частью моей тайны. Теперь подумаем о Куррито Баэсе. Друг мой, я чувствую непреодолимое желание, просто потребность кого-то убить.

– Я тоже.

– Когда мы его отправим на тот свет?

– Я сообщу вам об этом завтра ночью.

– Не хотите ли тем временем пофехтовать?

– Отличная мысль. Где шпаги? Я надеюсь до завтра приобрести в этом деле такое же мастерство, как мой учитель.

Мы начали.

– О, вы очень сильны, мой друг! – сказал англичанин, когда я нанес ему славный удар.

– Да, я неплох.

– Бедняга Куррито Баэс!

– Да, бедный Куррито! Завтра увидим.

С лестницы донесся отчаянный шум. Не выпуская шпаг, мы замерли и прислушались. И вот в комнату к нам, словно морской прибой, все сокрушающий на своем пути, ворвались две девушки, красивейшие дочери Андалузии. Вы их уже знаете. То были Мария Энкарнасьон, по прозвищу Пышка, и Пепилья Поэнка, племянница трактирщика.

– Противный! – воскликнула одна из них, легкими шажками подбегая к лорду Грею. – Как давно мы не видались! Разве ты не знаешь, что я, несчастная, умираю в разлуке с тобой?

– Милорд совсем загордился и не желает с нами знаться. Ведь мы из Виньи.

– Что за милая тварь! – сказал англичанин. – Садитесь-ка за стол, будем ужинать.

Мы уселись. За ужином не произошло ничего достойного упоминания, так что ради него не стоит отвлекать читателя от более важных событий.

XXIV

Дон Диего де Румблар явился на квартиру, где я стоял, и разбудил меня под вечер следующего дня. Ночью мне не спалось, днем я забылся в лихорадочных сновидениях и встал поздно в каком-то подавленном состоянии.

– Сообщаю тебе о двух событиях, которые произойдут на этой неделе в нашем доме. Я женюсь, а моя сестра вступает послушницей в женский монастырь капуцинок в Кадисе.

– Весьма рад.

– Я уже отбросил свою прежнюю щепетильность, она была плодом излишней и нелепой деликатности. Матушка говорит, что я буду ослом, если не решусь немедля на женитьбу.

– Она права.

– А кроме того, дружище, надо сказать, что матушка взяла меня измором.

– Измором?

– Вот именно. По ее словам, война нас совершенно разорила. «Если ты не женишься, – сказала она, – я, право, не знаю, как жить дальше». И – ни одного реала карманных денег. Достойный юноша, слава отчизны, если ты дашь графу де Румблар четыре дуро взаймы, тебя отблагодарит вся Европа.

Я дал ему четыре дуро.

– Благодарю, благодарю тебя, отважный солдат. Верну долг после свадьбы. Скажи, ты считаешь, я правильно поступил, отказавшись от излишней щепетильности?

– Ну, разумеется.

– Лорд Грей не показывается у нас в доме. Никто не знает его местопребывания, возможно, он уехал в Англию.

– Похоже на то, что он и в самом деле вернулся на родину.

– Должен тебе сказать, что моя невеста слышать обо мне не может. Но это к делу не относится. Матушка меня блокировала с моря и суши, и я сдаюсь, дружище, сдаюсь бесповоротно. С сеньорой моей матушкой шутки плохи, голубчик. Посмотрел бы ты, какие затрещины она мне дает!.. Пришлось тайком заказать ключи, чтобы по вечерам выходить из дому. А мои бедные сестрички и моя невеста? Вот уже по меньшей мере два месяца, как они носа не высовывают на улицу. Их даже к мессе не пускают; о прогулках и думать нечего. Они замурованы за стеклами веранды, у них отобрали бумагу, чернила и перья. Жалко смотреть на страдания бедняжек, они побледнели в неволе. Я уверен, что нашему мрачному застенку они предпочли бы жизнь, полную лишений, и с радостью терпели бы побои от мужа или замечания от суровой настоятельницы монастыря. Они не видят других мужчин, кроме меня и дона Пако. Представляешь себе, как им весело живется?

– А вы по вечерам где-нибудь бываете?

– Как, разве ты не знаешь, я каждый вечер отправляюсь туда, где собираются одни мужчины, чтобы обсуждать политические вопросы. Преинтереснейшее занятие! Слушай, мы собираемся в доме на улице Сантисима-Тринидад и там часами беседуем о демократии, о низкопоклонстве, говорим гадости о монахах и сочиняем уморительные сатирические статейки в газету под названием «Домовой кофеен». Мы перемываем чужие косточки и всех беспощадно высмеиваем. Но самое занимательное – это наш орган печати, где мы вовсю потешаемся над священниками, инквизицией, папой римским, над святой церковью и Тридентским собором! А ну, попробуй сделать то же самое…

– Вы, я вижу, стали большим шутником.

– Узнай об этом матушка, она повесила бы меня посреди гостиной – ведь, на ее беду, у нас вокруг дома нет зубчатых стен, чтобы со мной расправиться. Пойдем сейчас вместе, мы иногда и днем там собираемся. Сегодня мы будем слушать фельетон, написанный одним из нашей компании в ответ на «Учебный словарь для некоторых писателей, по ошибке родившихся в Испании». Знакома тебе эта книжица? Это сборник всякой ерунды, его принес к нам Остоласа, по вечерам он, сеньор Тенрейро и матушка занимаются чтением вслух, смакуя эту отменную чепуху. Ты сейчас увидишь автора, сочинившего достойный ответ.

– Что ж, пойдем, чтобы убить время, – сказал я, готовясь в путь.

– А вечером мы собираемся в трактире у Поэнко. Приглашаю тебя распить со мной бутылку…

– Замечательная мысль! Пока донья Мария спит, вы покидаете дом, кладете ключ в карман – и к Поэнко… Мы отлично проведем вечер. Мне известно, что сегодня там будут Мария Энкарнасьон и Пепилья Поэнка.

– Чудесная новость, друг Арасели, прямо пальчики оближешь. Прилечу на крыльях. Матушка спит как камень, даже не подозревая о моих ночных похождениях.

– Но о них, верно, знают ваши сестрицы.

– Да, знают и рады, по крайней мере, я им могу рассказать много интересного. Я и в театр хожу. У бедняжек такая унылая жизнь! Они спят втроем в одной комнате и по вечерам шепотом рассказывают друг другу всякие истории.

На улице Сантисима-Тринидад мы вошли в темное, низкое, скудно обставленное помещение, где собралось человек двадцать пять самого разнообразного возраста; впрочем, большинство из них составляла молодежь – веселая и шумная орава студентов; кое-кто был одет в форму добровольцев, а кое-кто, помнится, даже в сутану. Не берусь передать, какой там царил шум и хаос, – уж слишком много слов пришлось бы потратить, чтобы живописать их подвижные лица, размашистые движения и неуемную страсть говорить и смеяться. Одни сидели на колченогих стульях, другие, стоя на столе, держали речь, подражая парламентским ораторам, третьи ожесточенно спорили, а некоторые тут же у ног очередного оратора на краешке стола или попросту у себя на коленях заполняли каракулями листки бумаги. То было гнездо, инкубатор политических деятелей, инкубатор журналистов, ораторов, агитаторов, будущих министров, и весело было смотреть, с каким задором бойкие цыплята разбивали скорлупу яйца.

Это был и клуб в зародыше, и редакция журнала, и парламентская академия, все, вместе взятое, и даже чуть-чуть больше. Бурлящий котел! А внутри этого только что поставленного на огонь котла – какие страсти, революции, кризисы, исторические события! Гусеницы под весенним солнцем не так быстро превращаются в бабочек, как созревали политические деятели из этих невинных зародышей. Их стремительное развитие поражало воображение, слушая их, можно было подумать, что они готовы вызвать на бой вселенную.

Мы с доном Диего были встречены, как старые друзья.

– Сейчас придет наш знаменитый библиотекарь из кортесов, – сказал один из присутствующих, – и прочтет нам конец своей поэмы.

– Я уже вижу, как трепещут пузатые монахи и упитанные каноники. Повторяю, это произведение должно быть выбито золотыми буквами на всех перекрестках:

– Вот он, вот он, наш славный Гальярдо!

Вошел очень высокий, тощий, с виду неуклюжий человек с живыми глазами на желтоватом лице и длинными оттопыренными ушами. Удивительный тип. Лет пятьдесят спустя вы могли его встретить на улицах Мадрида, неузнаваемо изменившимся за полвека, но он все так же выделялся среди прохожих своим непомерным ростом, по-прежнему худой, желтый, скорее мрачный, чем жизнерадостный, он быстро шагал в своей видавшей виды клеенчатой шляпе и неизменном сером сюртуке, карманы которого были набиты старыми книгами, а если бы вы случайно направились в Альберкилью, вблизи Толедо, то увидели бы его в библиотеке, зарывшимся в книгах. Гальярдо был помешан на составлении заметок не меньше, чем Дон Кихот на рыцарских романах. Он по неделям не вылезал из книгохранилища, питаясь изо дня в день одним молочным супом. Чего-то не хватало в этой голове, напичканной всевозможными сведениями, датами и такими обширными познаниями, каких не найти во всем мире, ибо ничего путного в своей жизни Гальярдо не сделал.

Но вы не знали Гальярдо так хорошо, как знал его я в расцвете его жгучей ненависти к священникам; вы не слышали, как он читает знаменитые страницы «Шутовского словаря», самой беспощадной и жестокой книги, направленной против религии и ее служителей, которая когда-либо появлялась в Испании. Он был одержим поэтическим антирелигиозным даром, этот первый защитник крикливой поэзии, которая в течение многих лет дурманила молодые головы, проповедуя, будто, уничтожив священников, можно обрести свободу.

– Читайте, читайте! – послышалось со всех сторон.

– Ты уже закончил статью о «Христианстве»?

– Тише, не сводите меня с ума, – сказал Гальярдо, доставая листки бумаги. – Так быстро это не делается.

– Если ты уже дошел до половины, прославленный библиотекарь, то недалеко и до «Инквизиции», ведь она начинается на букву «И».

– Нет, ей у меня отведено место на букву «Я».

Оглушительные и раскатистые взрывы смеха.

– Минуту терпения. Посмотрим, как вам понравится «Конституция», – сказал, усаживаясь, Гальярдо; все вмиг столпились вокруг его стула. – Как вам известно, осел, составивший «Учебный словарь», утверждает, будто «конституция – это мозаика из статей Кондильяка, кое-как наспех собранных в кучу»… Но прежде послушайте, как я определяю «Христианство». Вот что я написал: «Горячая любовь христианской церкви к ренте, власти и почету. Многоопытные и дальновидные почитатели супруги Иисуса Христа с одинаковым проворством и успехом запускают руку и в испанский королевский «ларец», и в сокровищницу папы римского». Как видите, я несколько перефразировал то, что сказано в словаре по поводу «Патриотизма».

– Бартолильо, – спросил один из слушателей, – а ты ничего не ответил им насчет того, что душа, по мнению одних, это «косточка или хрящик в мозгу», а по мнению иных, ее место в диафрагме и она вроде «душки», которую закладывают в скрипку?

– Терпение. Сейчас послушайте, как я определяю «Фанатизм»… «Нравственно-физический недуг, жестокий и безнадежный, ибо страдающие им ненавидят лечение сильнее, чем свою хворь. Фанатизм подобен собачьему бешенству, каковому более других подвержены субъекты, одетые в поповские балахоны. Признаки: тошнота, судороги, бред, ярость; в последней своей стадии болезнь переходит в психоз и человеконенавистничество, причем больной страдает приступами страсти к кострам, на которых он желал бы сжечь половину рода человеческого».

– Неплохо сказано, но знаешь, Бартоло, уж слишком холодно.

– Задать им жару, да как следует! Ну а что ты пишешь на слово «монах»?

– «Монах… Внимание, – продолжал Гальярдо, – порода гнусных, презренных тварей, которые бездельничают, живя за счет крови и пота своего ближнего; живут они в своего рода харчевнях, где чешут себе животы и предаются всевозможным удовольствиям и наслаждениям…»

Тут юные слушатели не смогли сдержать своего восторга и подняли невообразимый шум; они столь оглушительно захлопали в ладоши и затопали ногами, что на улице от удивления стали останавливаться прохожие.

– Хватит, сеньоры, больше я ничего вам не прочту, – сказал Гальярдо, с удовлетворением пряча свои листки. – Иначе к тому времени, когда книга выйдет из печати, она потеряет всю свою остроту.

– Бартоло, давай про «епископа».

– Бартоло, прочти «папу».

– Оставим все на завтра.

– Попы небось уже пригорюнились и повесили свои головушки – пронюхали, что скоро выйдет «Словарь».

– Бартоло, не напишешь ли сегодня что-нибудь против Лардисабаля?

Лардисабаль, член Регентского совета, ушедший за год до того со своего поста, напечатал незадолго перед отставкой сокрушительную статью против кортесов.

– Я? Не желаю связываться с этим ослом; как известно, я никогда не подбрасывал ни ячменя, ни овса в его кормушку.

– Но надо же встать на защиту суверенитета нации.

– У нации есть другие враги, посильнее Лардисабаля… А на этого дунешь, он и рассыплется…

– Завтра выйдет забавнейший номер нашего «Домового».

– Когда я стану депутатом, – сказал бледный, худосочный юнец, – я потребую, чтобы всех монахов, какие имеются в Испании, послали работать на водокачку, пусть воду качают.

– Тогда будет чем поливать поля Ламанчи.

– Сеньоры, не забудьте, что завтра выступает Остоласа, а может, и дон Хосе Пабло Вальенте.

– Нужно пойти послушать.

– Я останусь на улице, то-то ему приготовят встречу, едва он выйдет из кортесов.

– Эй, Антонио, сказал бы нам речь!

– Вроде той, что произнес вчера вечером и на ту же тему, о демократии.

– Да не вздумай сказать, как в «Учебном словаре», что демократия – это своего рода гардероб, куда свалены в кучу чулки, гетры, сапоги, туфли, штаны, камзолы, фраки, сюртуки, куртки, долгополые сутаны и шинели, круглые шляпы, треуголки и плащи, а также «чудища, которые называются аббатами».

– Это он про кортесы так выражается.

– Демократия, – начал, слегка шепелявя, молодой парень с повадками оратора, – это такая форма государства, при которой суверенный народ осуществляет самоуправление, причем все граждане равны перед ими же установленными законами, оставаясь перед Богом детьми Евы, изгнанными из рая.

– Здорово, повтори-ка еще разок, я хочу заучить эти прекрасные слова и сказать их отцу сегодня за ужином. Мой отец любит такие штучки, он у меня большой либерал.

Я почувствовал неодолимую скуку среди этих людей с их противоречивыми мнениями, бессмысленными и ребяческими высказываниями. Все говорили разом, и от этого беспрерывного гомона, от этого разноголосого хора голова раскалывалась на части. Я сказал дону Диего, что ухожу, но он решил во что бы то ни стало удержать меня до конца.

– Я внимательно выслушиваю всех, – сказал он, – чтобы наизусть запомнить и при случае повторить эти суждения в кафе и кабачках. Таким способом я уже успел прослыть выдающимся политиком, и стоит мне появиться в кафе, как меня окликают: «Скажите, дон Диего, что вы думаете о сегодняшнем заседании?»

Мы еще задержались ненадолго, но в конце концов мне удалось вытащить дона Диего на улицу, и мы отправились на городской вал подышать воздухом.

– Что сказала бы донья Мария, – спросил я своего приятеля, – если бы я появился сейчас в ее доме?

– Видишь ли, мне думается, матушка не такого уж плохого мнения о тебе. Остоласа, тот возводит на тебя всяческую хулу, но матушка не любит, когда при ней говорят плохо о ком бы то ни было… И все-таки лучше не приходи к нам, ведь за тобой дома установилась слава сердцееда. Ах, шельмец, я знаю, тебе нравится моя сестричка Пресентасьон. Она каждый день о тебе спрашивает… Что ж, если ты ее любишь… я знаю тебя как человека честного…

– В самом деле, она мне нравится.

– Ты однажды провожал ее в кортесы… Как раз в тот день, когда они вышли из дому, упал снаряд, и брат Педро Адвинкула, можно сказать, спас их… А дон Пако, представь себе, слег и пролежал пять дней… Домой он вернулся весь обклеенный пластырем – бедняге так досталось, словно его палкой избили.

– Несчастный!.. Не забудьте, мой друг, что вечером мы идем в таверну к Поэнко.

– Как же, не хватает, чтобы я забыл! Да я заранее трепещу, предвкушая удовольствие. Ты говоришь, Пепилья Поэнка тоже там будет?

– Соберутся все красотки.

– Мне кажется, я не дождусь той минуты, когда матушка наконец уснет.

– Жду вас у Пуэрта-де-Тьерра.

– Им надо было бы называться Небесными воротами, а не Земными. А Пышка тоже там будет?

– Как же.

– Непременно приду, даже если матушка всю ночь спать не ляжет… Прощай. Спешу поужинать, прочесть молитвы и через полтора часа буду на месте… Так и быть, плутишка, расскажу Пресентасьон, что виделся с тобой. То-то она обрадуется.

Распрощавшись с доном Диего, я снова отправился к лорду Грею и, увидев, что он готовится выйти из дому, сказал:

– Милорд, графиня Амаранта поручила мне просить вас наведаться к ней.

– Сейчас же отправлюсь туда… Вы свободны сегодня вечером?

– Свободен, к вашим услугам.

– Несколько позже мне понадобится ваша помощь. Где мы встретимся?

– Нет надобности договариваться о месте встречи, – ответил я. – Мы так или иначе сегодня встретимся. Но у меня к вам большая просьба. Моя шпага никуда не годится. Не одолжите ли вы мне вашу, толедской стали.

– С радостью. Возьмите.

Англичанин протянул мне свою шпагу и взял мою.

– Бедняга Куррито Баэс! – сказал он со смехом. – У вас с ним, как видно, дуэль назначена на сегодняшний вечер. Но, друг мой, я не могу разорваться на части. Сегодня мне невозможно присутствовать при гибели этого человека.

– Почему? На все хватит времени.

– Назначим час.

– Не стоит. Мы встретимся. Прощайте.

– Ну что ж, прощайте.

Близился вечер, и я поспешил в кабачок. Дон Диего сильно замешкался. Прошел час, другой, я едва сдерживал досаду и охватившее меня лихорадочное нетерпение. Наконец он появился, и я успокоился.

– Поэнко, – крикнул он, стуча рукой по столу, – давай сюда мансанилью. И не найдется ли у тебя рыбы, чтобы возбудить жажду?.. Дорогой Габриэль, доброжелательный и милосердный человек, сообщаю тебе, что, проходя только что по улице Бурро, я не мог удержаться, чтобы не заглянуть в дом к Пепе Кайфас, и вот – оставил там все четыре дуро, которыми ты меня снабдил сегодня днем. Не проявишь ли ты щедрость и не дашь ли еще четыре дуро? Ты ведь знаешь, я скоро женюсь.

Я исполнил его просьбу.

– Сеньор Поэнко, где Пепилья?

– Она пошла на исповедь – покаяться в грехах.

– На исповедь? Твоя дочь исповедуется? Не разрешай ей близко подходить к монахам. Ты же знаешь, что монахи – это «гнусные, презренные твари, пребывающие в праздности и лени и живущие в своего рода харчевне, где они предаются всякого рода удовольствиям…».

– Сегодня все за мой счет, дядюшка Поэнко, – сказал я. – Подайте херес.

– Благодарствуй, отважный воин. Ты всегда был великодушен. Так, значит, я могу напиться. Поэнкильо, не скажешь ли мне, где можно увидеть сегодня Марию Энкарнасьон?

– Сеньорито дон Диего, – отвечал плут, – я не возьмусь сказать вам, где она находится, даже если вы мне дадите все ваши четыре дуро. Мария Энкарнасьон, выйдя отсюда вместе с Куррито Баэсом, направилась на улицу Торно-де-Санта-Мария.

Вошли несколько уже знакомых нам парней, и дон Диего пригласил их с нами выпить, на что они согласились с превеликим удовольствием.

– Ты прямо с заседания кортесов, Вехарруко? – спросил дон Диего одного из них.

– Да… Выступал Лардисабаль. Что тут только поднялось, какой шум!

– Они все плуты! – воскликнул Ломбрихон. – Ничего себе глотка у этого депутата. Сам под потолок, штаны одного цвета, сюртук – другого, вошел в раж и знай себе хлещет. Наворочал с гору!

– Ну что ты в этом смыслишь, Ломбрихон? Он сказал, что народ…

– Да у меня от него до сих пор в ушах гудит, Вехарруко. Он плел что-то о мокрократии…

– Можно побиться об заклад, что не узнаешь, кто из них глупее, – сказал дон Диего наставительно. – Демократия, а не мокрократия, «это такая форма государства, при которой суверенный народ осуществляет самоуправление, причем все граждане равны перед законом».

– В самую точку. Здорово говорит этот ангелочек. Будь моя власть, он завтра же был бы депутатом.

– Настанет день, и вы будете голосовать за меня, друзья мои Вехарруко и Ломбрихон, – произнес дон Диего, у которого зашумело в голове от чудесного вина и пробудившегося честолюбия.

– Да здравствует суверенный народ! – гаркнул Вехарруко.

– Да здравствуют кортесы! – проревел Ломбрихон, выстукивая на столе мелодию малагеньи. – Я говорю, что пляска девушек под звон гитары, десяток ладных парней да бочка доброго вина из Требухены и чарка по кругу – все это мне, право, больше по душе, чем кортесы, где не услышишь другой музыки, кроме колокольчика председателя и «бум-бум-бум» орателей.

– Тащите сюда девушек, несите гитары! – крикнул дон Диего, успевший к тому времени утратить половину своего и без того не слишком богатого ума.

– Поэнко, если ты их притащишь, мы сделаем тебя…

– Депутатом…

– Чего там депутатом! Ты станешь у нас минестром! Да здравствует свобода печати, и наш славный минестр Поэнко!

Горячие головы и сердца наших собутыльников воспламенялись все больше, время шло, и шло оно быстрее, чем мне требовалось для выполнения задуманного. Пробило девять, десять, близилось к одиннадцати.

Однако голова моего приятеля дона Диего оказалась сильнее, чем можно было предполагать, и долго выдерживала все новые и новые возлияния; но когда появились красотки и началась музыка, благородный отпрыск знатного рода, как говорится, закусил удила и отдался душой и телом самому грубому и отвратительному разгулу, какой только может предложить сибариту андалузский трактирщик. Он плясал, пел, стоя на столе, держал политические речи, подражал индюку, хрюкал свиньей и в конце концов, когда было уже очень поздно, а я, снедаемый нетерпением, чувствовал себя взвинченным до предела, свалился замертво под стол, как курдюк с вином. Красотки уединились с Вехарруко и Ломбрихоном; гитаристы веселились в дальнем углу таверны; грузный Поэнко храпел, словно раненый зверь; все складывалось для меня как нельзя лучше. Я тихонько вытащил из кармана уснувшего дона Диего оба ключа и как безумный бросился на улицу.

Пиршество затянулось слишком долго, близилась полночь.

XXV

Я не бежал, а стремглав летел, пожираемый страхом, что время упущено, и вмиг очутился на улице Амаргура. Человек, в отчаянии решившийся пойти на преступление, не испытывает, совершая свою первую в жизни кражу, столь сильного волнения, какое испытывал я, осторожно и бесшумно поворачивая ключ в замочной скважине! Когда я тихонько толкнул дверь, она распахнулась передо мной без малейшего скрипа благодаря мерам, предусмотрительно принятым доном Диего. Я вошел и с минуту растерянно стоял среди кромешного мрака прихожей; потом ощупью добрался до патио, где надо мной через застекленную крышу светилось небо, позволяя мне идти увереннее. Отперев ключом вторую дверь, которая вела на лестницу, я стал медленно подниматься, держась за перила.

Сердце мое бешено колотилось, грудь так распирало, что казалось, она вот-вот разорвется на части. Я нащупал свою шпагу, чтобы убедиться, на месте ли она, и проверил, свободно ли клинок скользит в ножнах. В темноте перед моими глазами вставал силуэт лорда Грея, а рядом – знакомая тень, убегавшая вместе с ним, чтобы кощунственно нарушить все законы. Рассуждая спокойно, я должен признаться, сеньоры, что в ту минуту я, конечно, не отдавал себе ясного отчета, для чего и с какой целью задумал столь рискованное предприятие. Собирался ли я удовлетворить свою жажду мщения? Хотел ли я насладиться собственным унижением или воспрепятствовать дерзкому решению безумных любовников? Не знаю. В груди моей бушевала ярость, лоб пылал, сжатый железными тисками.

Ревность несла меня на своих черных крыльях, острыми когтями раздирала мою грудь. Отданный в ее власть, я не мог предвидеть, чем кончится мое приключение.

Попав в залитую лунным светом галерею, окружавшую патио, я стал яснее различать все предметы. Тут я задумался и, смутно начертав план действий, сказал себе:

– Спрячусь на время. Очевидно, лорд Грей еще не пришел. Что ж, придется его подождать.

Внезапно я уловил неясный шум и прислушался: то были легкие шаги и шорох юбки. Прошло еще мгновение, и я различил женский силуэт, который показался на другом конце галереи, вдали от моего убежища. Оглядевшись, я заметил высокий черный шкаф, бросавший длинную тень, в этой тени я и спрятался. Впиваясь глазами в темноту, я узнал Инес. Еще несколько шагов, и она прошла мимо меня. Хорошо бы превратиться в тонкий лист бумаги, думал я, прижимаясь к стене, чтобы быть как можно незаметней.

В полумраке я увидел, что Инес взволнована. Она то шла к лестнице, то возвращалась назад, снова шла вперед и снова пятилась. Все ее движения говорили о тревоге, граничившей с отчаянием. Из груди ее вырывались глубокие вздохи, она то поднимала глаза к небу, словно молила о милосердии, то размышляла, закрыв лицо руками, и опять впадала в отчаяние.

«Она ждет его, – сказал я про себя. – Лорд Грей еще не приходил».

Неожиданно Инес вернулась назад в комнаты и вскоре снова выбежала с накинутой на голову длинной шалью. Осторожно, едва касаясь пола маленькими ножками, она снова скользнула мимо меня, направляясь к лестнице, и вновь попятилась.

«Инес сходит с ума, – подумал я, – собирается одна выйти из дому. Он, несомненно, ждет ее на улице».

Девушка спустилась на две-три ступеньки и опять поднялась. В этот момент я мог ясно различить черты ее лица; они были искажены волнением. Она что-то неясно шептала, и этот разговор с самой собой, прерывистый и непонятный, говорил о том, что она в смятении. Несколько тихих невнятных звуков, сорвавшихся с ее губ, дошли до моего слуха, и я отчетливо разобрал два слова: «Мне страшно».

Проходя мимо меня, Инес вздрогнула, услышав то ли мое дыхание, то ли легкий шорох близ шкафа, – я был не в состоянии застыть в полной неподвижности. Она всмотрелась в угол и увидела меня, вернее, заметила неясную тень, призрак, злоумышленника, наконец, одного из тех сказочных чудищ или домовых, которые пугают по ночам детей и робких девушек. Перепугавшись, она тем не менее сохранила присутствие духа настолько, что удержалась от крика; она попыталась бежать, но силы покинули ее. Я невольно выступил из своего убежища и шагнул к ней; она задрожала, вскинув руки, глаза ее расширились; я подошел еще ближе и шепнул:

– Это я. Ты не узнаешь меня?

– Габриэль, – сказала она, словно очнувшись от тяжкого сна. – Как ты попал сюда? Что тебе здесь надо?

– Ты, разумеется, не ждала меня.

Она говорила с глубоким удивлением, но в тоне ее не слышалось ни досады, ни огорчения. Помолчав, она добавила:

– Сам Бог послал тебя в помощь. Идем, мне надо выйти из дому.

– Выйти из дому?

– Да, – сказала она в новом приступе тревоги, которую я успел заметить раньше, – я должна вернуть ее, хотя бы мне пришлось тащить ее домой за волосы… Ах, Габриэль, я в таком смятении, что просто не знаю, как рассказать тебе, что произошло. Но идем же, ты проводишь меня. Я не решалась в этот поздний час идти одна.

С этими словами она схватила меня за руку, подталкивая к лестнице.

– Наш дом обесчещен… Какой стыд. Если донья Мария не найдет ее завтра поутру здесь… Идем, идем. Я надеюсь, она послушается меня.

– Кто?

– Асунсьон. Я иду за ней.

– Но где она?

– Она ушла… Бежала… С лордом Греем… Я расскажу тебе по дороге.

Мы говорили шепотом на ухо друг другу. Торопливо, насколько позволяла темнота, мы спустились по лестнице, открыли дверь и очутились на улице.

– Ах! – воскликнула она, когда я хлопнул дверью. В смятении и в спешке я позабыл, что оставил ключи в дверях.

– Но куда ты собралась, куда мы идем?

– Бежим, – ответила она и вцепилась в мою руку.

– Куда?

– К лорду Грею.

При этом имени вся кровь бросилась мне в голову, и я жестко спросил:

– Зачем?

– За Асунсьон. Может быть, мы еще успеем помешать ее бегству из Кадиса… Она сошла с ума, сошла с ума, сошла с ума… Габриэль, с какой целью ты пробрался ночью к нам в дом? Ты хотел видеть меня? Тебя прислала ко мне кузина?

– Но как все получилось с лордом Греем? Объясни.

– Лорд Грей пришел ночью. Асунсьон ждала его… Она тихонько встала с постели и оделась. Я проснулась. Асунсьон подошла ко мне и, поцеловав, шепнула: «Инес, дорогая, прощай, я ухожу из дому». Я спрыгнула с кровати, попыталась удержать ее, но у нее все было заранее подготовлено, и она вмиг исчезла. Я хотела крикнуть, но побоялась… Я дрожала при одной мысли, что донья Мария проснется… Вдвоем они тихонько покинули дом, и я осталась одна… Ах, какое безумие со стороны этой девочки, которую все кругом считали святой. Вся кровь во мне кипит. Лорд Грей обманул ее, он ее бросит. Идем же, идем скорее.

– Уж не сплю ли я? Так, значит, Асунсьон… Но зачем мы идем, что мы можем сказать Асунсьон и лорду Грею?

– Вот как рассуждает мужчина, кабальеро, воин, носящий шпагу! Когда они ушли на моих глазах, меня охватил гнев… Я хотела бежать за ними… Потом мне пришло в голову, не лучше ли позвать на помощь домашних. И наконец я подумала, что прежде всего необходимо помешать Асунсьон бежать из Кадиса и вернуть ее домой, тогда графиня ничего не узнает… Я просила небо вразумить меня и шептала: «Боже мой, что в силах сделать женщина, бедная слабая женщина против коварства и хитрости проклятого англичанина? Всемогущий Боже, помоги мне». И тут появился ты.

– Что же ты намерена делать?

– Я колебалась, идти или нет. Было бы настоящим безумием идти одной. Чего бы я могла достичь одна? Ничего. Теперь другое дело. Я ворвусь к этому злодею, попытаюсь убедить несчастную девушку, что ее ждет жалкая участь. О, я никогда не думала, что она способна на такой ужасный поступок. Я сделаю все возможное, чтобы вырвать ее оттуда… Со мной ты, мужчина, я больше не боюсь лорда Грея, посмотрим, решится ли он в твоем присутствии упорствовать в своих гнусных замыслах.

– Он не станет упорствовать. Твой план очень хорош, нам помогает само Провидение.

– Бедная дурочка, разве она виновата? Из нее хотели сделать святую; жизнь взаперти, появление лорда Грея – все подействовало на ее воображение. Мы очень любим друг друга. Мне не раз удавалось добром и лаской добиться от нее гораздо большего, чем ее матери со всей ее суровостью и католической церкви с ее святыми… Она вернется, вернется с нами… Но как это страшно – и она и я, мы обе убежали из дому!.. Идем, идем же быстрее. Этот человек живет на краю света.

– Мы уже скоро будем на месте. Лорд Грей выпустит на волю свою жертву. И понесет заслуженную кару.

– Бог да услышит тебя. Бедная Асунсьон! Бедная моя подруга! Такая чудесная и такая сумасбродная! У меня сердце разрывается, когда я подумаю, что она навеки обесчещена. Мы вырвем ее из рук соблазнителя… Нет, она не покинет Кадиса. Еще далеко до рассвета. Идем же, скорее, скорее.

XXVI

Наконец мы достигли дома лорда Грея. Я громко постучал в дверь. Нам открыл заспанный и недовольный слуга.

– Сеньора нет дома, – сказал он.

– Он дома, я знаю.

Дом лорда Грея был местом всевозможных приключений, сюда в любое время дня и ночи приходили мужчины и женщины, и слуга, привыкнув к этому обычаю, не воспротивился нашему вторжению. Повторяя «сеньора нет, сеньор еще не возвращался домой», он провел нас в гостиную и зажег свет.

Инес в изнеможении опустилась на стул. Пробежав по всем комнатам, я убедился, что лорда Грея и в самом деле нет дома. Мы с Инес растерянно переглянулись, потрясенные неожиданным исходом нашей опасной затеи.

– Их нет, Инес. Лорд Грей заранее принял меры, все бесполезно, мы не можем помешать их бегству.

– Бесполезно! – горестно воскликнула Инес. – Не знаю, что придумать. Отведи меня домой. Пресвятой Боже, что, если нас с тобой увидят вместе на улице!.. Вдруг донья Мария проснулась и встала, а меня с Асунсьон нет дома!.. Настоящее безумие! Бедная Асунсьон! Такая хорошая и такая сумасбродная!

Инес горько оплакивала свою несчастную подругу.

– Для меня это так, словно она умерла, – сказала Инес. – Пусть Бог простит бедняжку!

– Я был обманут ее показной святостью, мне и в голову не приходило, что Асунсьон способна на такую слепую, безрассудную страсть.

– Уму непостижимо, до чего она лицемерна. Она научилась так скрывать свои подлинные чувства, что решительно всех ввела в обман.

– Послушай, Инес, я должен наконец высказать тебе все, что у меня накопилось на сердце. Я был убежден, что в лорда Грея влюблена ты. Все, в том числе и Амаранта, думали то же самое.

– Я знаю. В этом моя вина. Желая спасти подругу от суровых материнских выговоров и наказаний, я молча сносила все подозрения и упреки. Ко мне графиня была снисходительнее, в конце концов все ограничивалось только записками и кое-какими мелочами; так создалось обманчивое мнение о моей ветрености… Порой я даже сознательно брала на себя прегрешения Асунсьон, мне это было на руку… Ты понимаешь? Я с таким удовольствием бесила дона Диего, а он клялся, что никогда не женится на мне.

– Он надеется, что в скором времени ты отдашь ему свою руку.

Тут Инес впервые за тот вечер рассмеялась.

– Я знала, – добавила она, помолчав, – что подозрения падают на меня, и молчала. Я никогда не выдала бы бедную Асунсьон… Я надеялась выбить из ее головы безумную мысль и однажды едва не добилась своей цели… К каким только хитростям не прибегал лорд Грей в своей опасной игре! Тебе известно все, что случилось в тот день, когда мы отправились в кортесы? Право, ты странный человек! Я надеялась, что ты по-прежнему будешь приходить к нам по вечерам, и хотела все рассказать тебе. Шли дни, месяцы, а я, покинутая всеми, предоставленная самой себе, всячески оттягивала замужество в надежде, что наступит день, и я стану свободна… Но уйдем немедля отсюда. Боже, как уже поздно!

– Инес, я снова нашел тебя, снова завоевал после того, как считал навсегда потерянной, – сказал я, забывая обо всем на свете. – Ты для меня воскресла из мертвых. Дорогая моя, последуем примеру Асунсьон и лорда Грея, уедем далеко-далеко отсюда.

Инес с укором посмотрела на меня.

– Как, ты согласна вновь вернуться в эту тюрьму, еще более мрачную и суровую, чем дом Рекехо? – сказал я в сильном возбуждении и сжал ее пальцы в своих руках.

– Придется ждать, – ответила она. – Проводи же меня домой.

– Снова туда! – воскликнул я, раскинув руки и преградив ей дорогу в страстном желании воздвигнуть перед Инес нерушимую стену и отгородить ее от всего остального мира. – Снова туда! Но ведь мы с тобой больше никогда не увидимся. Донья Мария прикажет, и двери этого ада навсегда захлопнутся передо мной. Инес, дорогая, идем к Амаранте, вдвоем с ней мы убедим тебя. Там, в ее доме, ты узнаешь то, что для тебя важнее всего на свете.

Но Инес не терпелось поскорее покинуть дом лорда Грея.

– Ну, еще одно мгновение, одно мгновение! Я месяцами не вижу тебя. Один Бог знает, когда мы снова встретимся. Знаешь, правительство направляет войска в Картахену морем, на помощь партизанским отрядам в Кастилии. Я назначен в эту экспедицию, и, сама понимаешь, мой долг повиноваться приказу. Когда мы увидимся вновь? Никогда. Не расставайся же со мной этой ночью. Уйдем отсюда, я провожу тебя в дом графини, твоей кузины.

– Нет, домой, только домой!

– Дверь твоего дома – могильная плита. Когда она за тобой закроется, всему конец.

– Нет, я не желаю поступить, как Асунсьон, и, дождавшись, когда графиня уснет, тайком бежать из дому. Я желаю освободиться из моей тюрьмы при свете дня, выйти на глазах у всех из распахнутой двери. Идем. Боже мой, на какой безумный шаг решилась я сегодня. Где ты, Асунсьон? Неужели ты умерла для меня и для всех остальных?.. Ни минуты дольше я не останусь здесь. Мне кажется, будто я слышу голос доньи Марии, она зовет меня, от страха у меня волосы становятся дыбом.

Инес шагнула к выходу. В тот же момент до нас донесся шум экипажа с улицы.

Мы замерли на месте, прислушиваясь к шагам на лестнице; дверь гостиной открылась, на пороге появился лорд Грей. Хмурый, взволнованный, мрачный.

Он с удивлением взглянул на нас и попытался рассмеяться, но его искаженное лицо способно было выражать лишь гнев. Дрожа от ярости, англичанин заметался по гостиной, как тигр в своей клетке; порой он смотрел на нас, порой бросал нам какие-то отрывистые непонятные слова, потом что-то невнятно бормотал себе под нос, мешая английский язык с испанским.

– Доброй ночи, Арасели… А вы что делаете здесь, девушка? Ага… Мой дом служит убежищем для влюбленных… Вы счастливее меня… Будь прокляты юные ханжи! Такой человек, как я… Не надо было уступать… Клянусь святым Георгием и святым Патрицием!..

– Лорд Грей, – сказал я, – нас привела в ваш дом совсем иная причина, чем вы предполагаете.

– Где Асунсьон? – запальчиво спросила Инес. – Нет, вам не удастся бежать из Кадиса. Я подниму на ноги весь город.

– Асунсьон? – переспросил англичанин, с гневом топнув ногой и сжав кулаки. – Я поступил, как дурак… но мы еще увидим… Пусть меня черт заберет, если завтра я уступлю… Что вы спросили? Асунсьон… очень серьезная и честная девушка… Проклятое ханжество… Слезы, рыдания, вздохи… К черту!.. Что вы говорите?.. Прошу прощения… Я вне себя… Я весь в огне, я киплю… Так вот, как я сказал, Асунсьон…

– Да где она? Вы злодей!

– Бедняжка вернулась домой и, сложив ручки на груди, исповедуется в грехах перед алтарем… Будь прокляты набожные девушки! Можно было подумать, что ее воля тверда, как скала, а она просто церковный воск. Из нее выйдет отличная монахиня… Так вот, она дома, вернулась. Невинный ангелочек насмерть перепугался, очутившись со мной наедине в незнакомом месте. Таким ангелочкам по душе лишь в церкви. Она плакала, стенала, пыталась покончить с собой, подняла крик на весь дом знатной доньи Моники, куда я ее привез… Такого у меня еще не случалось в жизни… Несчастный котенок, как он мяукал! Какие вздохи! С какими воплями защищала она свою честь!.. Да, в этой стране надо быть монахом или пономарем… Словом, она снова у себя дома, куда я ее доставил тайком, как и похитил. А вы, донья Инесита, оказывается, решительная женщина… Вы смело сбежали из дому с этим замечательным юнцом… К чему все охи да ахи в защиту своей чести и прочая ерунда?.. Графиня весь вечер только и твердила мне об одном и том же… Она просила меня вызволить вас из неволи, и я дал слово… Но вы сами устроили свою судьбу… И отлично сделали. А на мою долю достались одни невзгоды и беды… Но завтра… я уж приму меры. Не знаю, то ли дьявол сотворил ханжей, чтобы насмеяться над влюбленными, то ли их создал Бог, чтобы покарать нас… Восстановим в памяти все по порядку. О боже, боже!

– Уйдем отсюда поскорее, – сказала Инес. – Этот человек сошел с ума. Если верно, что несчастная девушка вернулась домой, мы быстро узнаем об этом.

Приняв внезапное решение, я спросил англичанина:

– Милорд, могу я воспользоваться вашим экипажем?

– Он стоит у дверей.

– Идем же.

Мы спустились по лестнице. Я поднял Инес на руки и, усадив ее в высокий экипаж (одна из причуд лорда Грея, введенная им в Кадисе), бросил кучеру:

– К дому сеньоры де Сисньега на улице Вероники.

XXVII

– Куда ты меня везешь? – со страхом спросила Инес, когда я сел с ней рядом и экипаж тяжело тронулся с места.

– Ты же слышала. О причине не спрашивай. Узнаешь на месте. Я принял решение, и ни один человек не в силах отговорить меня. Это не сумасбродство, я исполняю свой долг.

– Что ты говоришь! Я покинула дом, чтобы спасти мою подругу от бесчестья, а погубила себя.

– Инес, послушай, ты решилась выйти замуж за дона Диего?

– Не говори глупостей.

– В таком случае молчи и следуй покорно туда, куда я тебя везу. Счастливый случай вручил мне твою судьбу, и я почел бы себя преступником, снова вернув тебя в ненавистную темницу, где тебе суждено в конце концов пасть жертвой себялюбия и невыносимого деспотизма той особы, которая не имеет никакого права тебя тиранить… Бедняжка, запомни мои слова и знай, что придет время, когда ты благословишь мой безумный шаг. Нет, ты больше туда не вернешься. Не вспоминай о донье Марии. Доверься мне. Скажи, я хоть раз обманул тебя? С тех пор как мы встретились, разве ты не была для меня святыней, которую оскорбить – преступление? Не видела ли ты во мне всегда наряду с безграничной любовью глубокое уважение и почтительность, торжествующие над всеми человеческими слабостями? Инес, ты жертва страшной ошибки. Ты боишься донью Марию, трепещешь перед маркизой де Лейва, дрожишь при взгляде этих мрачных и грозных женщин, которые неустанно следят за тобой. Знай же, обе эти женщины для тебя не более чем два пугала, которыми устрашают малых ребят. Подойди ближе, тронь их рукой, и ты убедишься, что они всего-навсего картонные пугала.

– Не понимаю тебя.

– Я хочу этим сказать, – продолжал я с жаром, – что ты прониклась уважением и почтительностью к чужой для тебя семье. Все основано на заблуждении. Ты обманута, твоей добротой и кротостью пользуются с гнусными целями; не в силах оценить твои прекрасные достоинства, они решили перевоспитать тебя на свой лад в школе лицемерия. Не думай больше о них, дорогая Инес, забудь их, считай себя отныне свободной. Ты будешь жить под покровительством единственного человека, который вправе распоряжаться тобой; ты будешь свободна, ты познаешь невинные радости и сможешь беспрепятственно наслаждаться природой – смотреть на небо, восхищаться творением Бога; отныне ты вправе быть доброй, не лицемеря, веселиться со спокойной совестью, жить в окружении людей, которые тебя боготворят. Твой мирный сон не потревожит забота о том, какую уловку придумать, чтобы наутро избежать наказания. Тебе не придется прибегать к мучительной лжи; никто не приневолит тебя к браку с ненавистным человеком; тебе больше не придется выбирать, что лучше – пожертвовать своей совестью и быть проклятой в жизни вечной или стать несчастной, бесконечно несчастной и достойной сострадания на земле в нашей короткой человеческой жизни.

– Габриэль, – сказала Инес, заливаясь слезами, – твои слова мне непонятны. Я не верю, что ты способен обмануть меня. Но ты так странно говоришь… Что это – безумие или?.. Куда ты везешь меня? Ради бога, не сходи с ума. Кучер, кучер, на улицу Амаргура!

– Кучер повинуется моему приказу! – воскликнул я, повышая голос, чтобы перекричать стук колес – Радуйся, Инес, веселись, мой друг. Сегодня ночью вся твоя жизнь изменится. Сколько бед на тебя свалилось, бедняжка. Сколько неожиданных поворотов судьбы за твою короткую жизнь! По одну сторону ты, по другую я. Сколько страданий и горя! То нас поднимало вверх на гребне волны, то низвергало в пропасть, то мы соединялись, то снова разлучались…

– Правда, правда.

– Бедняжка моя, кто бы сказал, что в своем величии ты будешь не менее несчастна, чем в своих невзгодах.

– Да, правда, правда!.. Но что это, твое безумие передалось и мне. Ради бога, отвези меня домой. Мы потом, потом все решим…

– Все уже решено…

– Но моя семья… Ведь есть же у меня семья, имя…

– Об этом и идет речь.

– Нет, я не могу, я не согласна. Конечно, ты не можешь обмануть меня, но… Домой, домой! Что станут обо мне говорить! Пресвятая Дева!

– Говорить ничего не будут.

– У меня новый замечательный план…

– Мой лучше… Твоя кузина посвятит тебя во все. К черту и донью Марию, и ту, другую, де Лейва.

– Она старшая в семье. Она повелевает.

– Сейчас повелеваю я, Инес. Покорись и молчи. Разве ты не помнишь, что во всех трудных случаях твоей жизни ты прибегала к моей помощи? Так и нынче. Я уже давно выжидаю случая… Я неотступно следил за тобой, чтобы выкрасть, как выкрал из дома Рекехо, и наконец сегодня мне это удалось… Пусть донья Мария попробует вырвать тебя из моих рук. Остальное тебе расскажет твоя кузина. Вот мы и приехали.

То ли потому, что Инес привыкла доверять мне во всех случаях жизни и знала, как я заботливо устраивал ее судьбу; то ли смутное предчувствие подсказало ей, что я поступаю правильно, но она не пыталась сопротивляться, когда я вошел с нею в дом и повел наверх, подняв на ноги всех обитателей. Амаранта не на шутку перепугалась, услышав в столь неурочный час стук в дверь и голос, возвещавший о моем прибытии. Донья Флора и графиня поспешили ко мне навстречу, ничего не понимая от удивления.

– Что это? Как тебе удалось вырваться из дома! – воскликнула Амаранта, с нежностью целуя свою гостью. – Мы, несомненно, должны благодарить Габриэля за такой подарок.

– Какая радость снова быть с вами, дорогая кузина! – сказала Инес, усаживаясь на диван рядом с Амарантой и тесно прижимаясь к ней. – Я даже забыла, какой грех убежать из дому, счастье переполняет меня, заглушая все укоры совести. Я побуду здесь одно мгновение, только одно мгновение.

– Габриэль, – сказала Амаранта, не замечая, как по лицу ее бегут слезы, – когда вы выступаете? Я испрошу разрешение сопровождать экспедицию, мы возьмем с собою Инес.

– Бежать! – воскликнула та с нескрываемым ужасом. – Но все станут презирать меня, как девушку, потерявшую совесть. Нет, я не нанесу такое бесчестье своей семье, я вернусь в дом доньи Марии.

– Покончим с лживой видимостью! – крикнул я. – Сколько б ты ни искала, ты не найдешь более родной семьи, чем та, что тебя сейчас окружает.

Графиня пыталась умоляющим взглядом призвать меня к осторожности, но я не мог молчать; мысли, лихорадочно кипевшие в моем мозгу, превращались в неудержимый поток красноречивых слов, которых я не в силах был удержать.

– Разве тебе ничего не говорит глубокая любовь той, которая сейчас обнимает тебя, Инес? Когда из нищеты твоих детских лет ты перешла к величию твоей юности, чьи руки обнимали тебя с нежностью? Чей голос тебя утешал? Чье сердце откликнулось на призыв твоего сердца? Кто скрасил одиночество твоего нового блестящего положения? Ты, несомненно, почувствовала, что между графиней и тобой существуют более тесные узы родства, чем те, которые признаны в свете. Ты догадалась, ты знаешь, твое сердце не могло ошибиться. Надо ли говорить яснее? Природа всегда, во всех случаях жизни одерживает верх. Голос крови в эту минуту подскажет тебе правду. Сеньора, крепче прижмите к себе Инес и знайте, что никто не вправе вырвать ее из ваших объятий, ибо только вы ее истинная госпожа. Инес, ты можешь спокойно и доверчиво прижаться к этой груди, она не таит в себе ни эгоизма, ни коварных замыслов против твоего блага, она полна любви. Рядом с тобой самое святое, самое благородное и дорогое существо – твоя мать.

Сказав это, я умолк, отдыхая, как Бог после сотворения мира. Я чувствовал истинное удовлетворение от своих слов; слезы, волнение, глубокие и молчаливые переживания матери и дочери, сплетенных в тесном, неразрывном объятии, были мне лучшей наградой, чем все рукоплескания и ликующие крики толпы, венчающей красноречие оратора. Последние слова вырвались из моего сердца так, словно они душили меня.

XXVIII

Меж тем как мать и дочь, оставшись наедине, изливали друг другу свою безграничную нежную любовь, я спустя шесть часов после рассказанных событий сидел напротив сеньоры доньи Флоры за узким столом, на котором стояли две чашки шоколада, служившего нам утренним завтраком. Поговорив о событиях, с которыми уже познакомился читатель, моя собеседница искусно направила разговор на желаемую тему.

– По словам Амаранты, – сказала она, – ты неравнодушен к молодой девице, которую вчера привел к нам. Нечего сказать, хорош скромник! Ну что скажут люди о юнце, который вместо того, чтобы искать поддержки у солидных особ, сходит с ума по своим юным сверстницам?.. Габриэль, опомнись… прислушайся к голосу рассудка… пойми…

– Опомнился, прислушался и понял, донья Флора. Раскаиваюсь в своем безрассудстве… Меня попутал дьявол и… Но я слышу шаги и полагаю, они принадлежат дону Педро дель Конгосто.

– Иисус, Мария и святой Иосиф!.. А ты тут пьешь вместе со мною шоколад!.. Это ужасно, где стыдливость и приличия!

Ей не пришлось продолжать, потому что в столовую вошел дон Педро, весь забинтованный и залепленный пластырями, – таковы были горестные последствия блестящей битвы при Кондадо. Испуганно вскочив, донья Флора залепетала:

– Сеньор дон Педро… поверьте, юноша находится здесь по чистой случайности… Нас, женщин, не щадит клевета… Этот мальчик так неосторожен и безрассуден…

Конгосто гневно взглянул на меня, сел и произнес:

– Оставим на время этот вопрос. Поговорим о нем позже… А сейчас я пришел сообщить вам, что вот-вот сюда пожалует сеньора графиня де Румблар, пригласившая с собой достопочтенных лиц, дабы они послужили ей свидетелями.

– Боже мой! Судьи в моем доме!

– Похоже на то, что лорд Грей похитил вчера вечером донью Инеситу и привез ее сюда.

– Вы заблуждаетесь! Однако донья Мария и впрямь идет сюда! Я вся дрожу… В дом кто-то вошел.

Не успела она договорить, как внизу послышался шум, а наверху поднялась суматоха. В столовую вошла Амаранта, с нею Инес; они высказывали разные суждения, но в конце концов было единодушно решено, что надо с достоинством принять графиню де Румблар и ответить на ее обвинения, ежели она их изложит, опираясь на закон.

Все мы, за исключением Инес, собрались в гостиной, где вскоре появился мрачный кортеж во главе с доньей Марией; она вошла с такой суровой торжественностью, что любая королева или императрица могли бы позавидовать ее величественной осанке. На мгновение в гостиной воцарилась гнетущая тишина – ее нарушила наконец донья Мария; не теряя времени на приветствия, она приступила прямо к делу, не в силах долее сдерживать клокотавшую в ее груди бурю.

– Сеньора графиня, – произнесла она, – мы пришли в ваш дом за юной особой, порученной моим попечениям; этой ночью она была похищена из моего дома одним человеком, по существующим предположениям, лордом Греем.

– Да, сеньора, она здесь, – ответила Амаранта. – Это Инес. Если она была поручена попечениям посторонних лиц, то я требую ее, как свою дочь.

– Сеньора, – ответила, дрожа от гнева, донья Мария, – ваши мошеннические уловки бессильны перед законом. Закон не признает вас матерью этой девушки.

– Ну а я признаю себя ее матерью, о чем и заявляю во всеуслышание, дабы вам это стало известно в законном порядке. Вы опираетесь на один закон, я на другой; тем временем моя дочь не выйдет из моего дома, ибо она пришла сюда по собственной, доброй воле, отнюдь не повинуясь какому-либо соблазну, но с твердым намерением жить в моем доме, как послушная и любящая дочь.

– Поступок лорда Грея не удивляет меня, – сказала донья Мария. – В обычае английских дворян неблагодарностью отвечать на гостеприимство, оказанное им в порядочном доме… Но нет, я не вправе возлагать вину на него одного, светского человека, лишенного веры и благодати единственной праведной церкви. Неудивительно, если слепой споткнется. Больше всего я обвиняю ее; меня потрясает легкомыслие этой ветреной девушки… В самом деле, сеньора графиня, я начинаю думать, что вы правы, называя ее своей дочерью. Яблоко от яблони недалеко падает.

– Сеньора донья Мария! – воскликнула Амаранта; от ярости ее голос дрожал и прерывался, а слова звучали невнятно. – Моя дочь явилась в мой дом, отнюдь не соблазненная лордом Греем. Она пришла в сопровождении одной особы, кого именно – не имеет значения, она пришла по своему желанию и воле. Я счастлива, ибо таким образом моя дочь, которую я люблю больше всего на свете, освободилась от пагубного влияния двух юных ханжей, которые прячут своих женихов под парчовыми мантиями святых в домашней молельне.

Донья Мария вскочила, словно стул, на котором она сидела, подбросило взрывом. В ее глазах сверкнули молнии, ее изогнутый нос с горбинкой заострился и стал походить на орлиный клюв; вытянутый подбородок, унаследованный от славных кельтиберских праотцев, затрясся, она открыла было рот, собираясь дать достойный ответ, но передумала. С надменностью королевы готской династии, призванной вершить правосудие, она перстом указала на свою собеседницу и презрительно процедила:

– Здесь мне не место. Мы уходим отсюда. Я совершила ошибку. Сеньора графиня, мне было нежелательно доводить дело до крайности, я пыталась избавить вас от посещения представителей закона. Но ничего другого вы не заслуживаете, а я, я отказываюсь взять на себя роль судьи и альгвасила в этом доме.

– Пользуясь своим опытом в тяжбах и добрыми отношениями с этим сбродом, подыщите в их среде супругу для вашего достойного отпрыска, сеньора графа, знаменитого завсегдатая мадридских таверн и притонов. Игрой в монте он наверняка сумеет восстановить пришедшее в упадок родовое состояние, не прибегая к помощи насильственного брака с юной наследницей майората.

– Уйдем отсюда, сеньоры; вы свидетели всего здесь происшедшего, – произнесла донья Мария.

Не мешкая долее, кипя от гнева, который отражался на ее олимпийски величественном челе, графиня решительной поступью направилась к выходу и покинула гостиную, сопровождаемая своей свитой, в хвосте которой плелся дон Пако.

В гостиной воцарилась гробовая тишина. Освободив свое сердце от накопившегося с давних пор негодования, Амаранта погрузилась в размышления и, казалось, раскаивалась в своей вспыльчивости; донья Флора выглядела озабоченной; Конгосто, вперив взор в землю, несомненно, перебирал в голове возвышенные рыцарские мысли. Из состояния полного смятения нас вывел неожиданный визит, вызвавший всеобщее изумление. В гостиной появился лорд Грей.

Его лицо хранило следы пережитых прошлой ночью волнений, а невнятная прерывистая речь свидетельствовала о том, что этот необыкновенный ум еще не успел вернуть себе обычное хладнокровие.

– Вы выбрали неудачное время для своего посещения, милорд, – сухо сказал дон Педро. – Здесь только что была донья Мария, чье негодование по поводу вашего неслыханного поступка столь же велико, сколь и серьезно.

– Я видел, как она вышла, – ответил англичанин. – Вот почему я здесь. Я желал бы знать… Подозрение падает на меня, сеньора графиня? Меня обвиняют?..

– А как же вас не обвинить, черт возьми!.. – воскликнул дон Педро. – Доложу вам, что, говоря о вас, сеньора донья Мария не стеснялась в выражениях… и, разумеется, с полным основанием. Похитить донью Инеситу, хотя бы и с согласия той, которая называет себя ее матерью!..

– Ну, в таком случае я спокоен, – сказал лорд Грей. – Мне, как видно, приписывают подвиги этого шельмеца Арасели, не догадываясь о моих собственных. Я выясню недоразумение, хотя мне по сердцу подобного рода деяния. Что поделать, придется отказаться от незаслуженной славы… Графиня будет удовлетворена.

Амаранта не ответила.

– Вы лицемерите, – сказал дон Педро. – Сваливаете на ближнего своего собственные гнусные поступки.

– С огорчением вижу, сеньор дель Конгосто, – весело откликнулся лорд Грей, – что на вашем лице запечатлелись в виде пластырей и повязок славные страницы экспедиции в Кондадо.

– Милорд, – проговорил с досадой наш герой, – недостойно кабальеро высмеивать несчастья, вызванные случайностью. Прежде чем поступить подобным образом, я проверил бы, не тяготит ли мою совесть бремя каких-либо провинностей. Моя совесть не упрекает меня в нечистых поступках вроде тех, что вы вчера совершили.

– Вы это о чем?

– Сами отлично знаете. Мы только что выслушали здесь сеньору де Румблар, – добавил дон Педро, постепенно вскипая все более и более. – Повторяю еще раз, ваше злодеяние – величайшая подлость.

– Это относится к вам, Арасели.

– Нет, к вам, к вам, лорд Грей. Это вы похитили девушку из почтенного дома, обители добрых и чистых нравов; вы лишили сеньориту покровительства и приюта доньи Марии, чья безупречная святость облагораживает все, что ею осенено.

– Так это, вы говорите, величайшая подлость? – с издевкой переспросил лорд Грей. – Выходит, что я подлец.

– Да, сеньор, вы подлец! – повторил дон Педро и побагровел при этом так, что морщины на его лице уподобились полоскам и вмятинам на риоханском перце. – Здесь перед вами стоит дон Педро дель Конгосто, готовый ответить за свои слова в любом месте и в той форме, которую вы найдете для себя приемлемой.

– О, сеньор дон Педро! – воскликнул, ликуя, лорд Грей. – Какое огромное удовольствие доставляете вы мне! С первого же дня моего пребывания в этой благородной стране я лихорадочно искал великого Дон Кихота Ламанчского, я мечтал встретить его, я мечтал говорить с ним, мечтал помериться с ним силами. Но увы! Доныне все мои поиски были тщетны. В поисках Дон Кихота объездил я почти весь полуостров и нигде его не нашел. Я уже думал, что сей благородный образ исчез, поглощенный тлетворным духом современности. Но нет, вот он. Наконец-то я встретил его в том же самом наряде и с тем же ликом; правда, нынче Дон Кихот несколько выродился, но все же это тот самый Дон Кихот, которого не сыскать нигде, кроме Испании.

– Если вы изволите шутить, сеньор лорд, то я человек серьезный, – возразил дон Педро. – Беру на себя защиту оскорбленной сеньоры, которая только что удалилась отсюда; я отомщу за ее обиду, я покараю за неслыханное поругание ее дома и кровью предателя смою гнусное пятно на ее чести. Об этом я заявляю без всякого донкихотства. Здесь, как вижу, меня не понимают. Сюда успели проникнуть философские, безбожные, масонские идеи, пришел конец чести и величию, благородству и справедливости, уступив место плутням, либерализму, свободе печати, равенству и прочим развращающим явлениям… Что сказано, то сказано. Мое одеяние свидетельствует о том, что я взял на себя защиту тех принципов, ради которых нация поднялась против Бонапарта. О, если бы все брали пример с меня!.. Если бы все, начав с костюма, завершили исполнение долга делами своими!.. Но довольно слов. Выбирайте время и место. Столь низкое коварство не должно остаться безнаказанным.

– Дон Кихот, да, он самый, – сказал англичанин. – Выродившийся Дон Кихот, плод многолетних скрещиваний, и все же сохранивший нечто от благородной крови своего прародителя, – так мул унаследовал частицу достоинства и благородства коня.

– Вы смеете называть мулом такого человека, как я?! – воскликнул Конгосто, с гневом хватаясь за шпагу.

– Нет, славный кабальеро, я только сказал, что нынешнее испанское донкихотство походит на прежнее, как мул походит на коня. В остальном принимаю ваш вызов, согласен драться конным или пешим, на саблях, шпагах или пиках, пращой, арбалетом, аркебузой или как вам заблагорассудится. В скором времени, возможно завтра, я покидаю Кадис. Располагайте мной по собственному усмотрению.

– Вы в самом деле уезжаете завтра? – спросила Амаранта, пробуждаясь от своего забытья.

– Да, сеньора, мой отъезд решен… Я приду попрощаться с вами… Итак, сеньор дон Педро…

– Что сказано, то сказано. Я пришлю моего секунданта.

– Что сказано, то сказано. Я пришлю своего.

Дон Педро вышел, оглядев нас с надменным высокомерием и вызвав улыбку у всех, кроме доньи Флоры, которая выразила осуждение англичанину за его желание подвергнуть новым испытаниям изувеченного героя Кондадо. Потом графиня, не разделяя нашего шутливого настроения, порожденного комической сценой, которая последовала вслед за трагической, как это часто случается в жизни, отвела меня в сторону и с огорчением сказала:

– Кажется, я напрасно дала волю своему гневу при появлении этой женщины. Я наговорила ей слишком много, и каждое суровое слово тяготит теперь мою совесть. Ожесточившись против меня, она мне отомстит, а если прибегнет к закону, то боюсь, что постановление суда окажется для меня неблагоприятным. Я не приняла необходимых мер для официального признания Инес.

– Сеньора, мы преодолеем все трудности.

– Я готова пойти на уступки ей и моей тетке при условии, если они оставят у меня Инес. Думаю, что, поступившись частью моих наследственных прав на майорат, я могла бы умиротворить эту фурию. Маркиза де Лейва не столь неумолима, как та особа.

– Хотите, я передам донье Марии ваше предложение? Вы ничего не теряете… Не знаю, примет ли она меня, но я попытаюсь добиться разговора с ней. Для меня крайне благоприятно, что она не подозревает моего участия во вчерашних событиях.

– Отличная мысль. И неплохо было бы выразить ей мое раскаяние – ведь я наговорила ужасные вещи. Да, пожалуй, я сама напишу… или нет… О боже мой, какая пытка! Не знаю, как лучше поступить…

– Любое из ваших решений мне кажется разумным.

– Ты думаешь, мне следует пойти к ней?

– Сегодня – нет. Сегодня ссора вспыхнула бы с новой силой, ведь этот клокочущий вулкан еще долго будет извергать клубы огня, дыма и потоки лавы. Было бы осторожнее сперва навести донью Марию на мысль, что вы предлагаете сделку, лишь бы вас не лишали вашей дочери.

– Пожалуй, примись за это раньше ты. А я рискну вступить в переговоры с теткой, она глава семьи, но сначала следует нащупать почву, узнать, как смотрит на это дело графиня де Румблар.

– Прежде всего я намекну донье Марии, что вы были излишне суровы при встрече с ней и признаете это.

– Да… надеюсь на твой такт и спокойно жду. Если она тебя плохо примет, не обращай внимания. Лишь бы она дала тебе говорить, а ты уж как-нибудь примирись с ее надменным и резким тоном.

Я привожу разговор, происшедший между графиней и мною, чтобы объяснить читателю причину моего странного решения посетить донью Марию на другой день после изложенных событий.

XXIX

Итак, выбрав наиболее подходящий час, я направился к дому доньи Марии, не вполне уверенный в том, что буду принят, но с твердым намерением всеми способами добиваться разговора с высокомерной дамой. Меня встретил дон Диего, который, против ожидания, отнесся ко мне весьма дружелюбно и сказал:

– Тебе уже, верно, известно, что у нас здесь произошло. Лорд Грей каналья. Когда я заснул в таверне Поэнко, он вытащил у меня из кармана ключи… Никто другой не мог этого сделать. Ты видел, как он вошел в таверну?

– Дон Диего, мне необходимо поговорить с вашей матушкой о деле чрезвычайной важности, оно касается ее семейства, а также семейства маркизы де Лейва. Не будет ли сеньора добра принять меня?

Мать и сын долго беседовали между собой наедине, и наконец сеньора соизволила дать согласие на встречу со мной. Она приняла меня в гостиной, обе ее дочери находились при ней. Надменное лицо графини хранило следы пережитой накануне бури, горечь испытаний, казалось, внезапно состарила ее. Из двух девушек Пресентасьон выразила при виде меня детскую радость, которую она не смогла сдержать даже в присутствии матери; что касается Асунсьон, то она была грустна, подавлена, томна, молчалива и сумрачна, как это часто случается с мистическими или страстными натурами.

Приказав Пресентасьон выйти, сеньора де Румблар сурово отчитала меня и в заключение добавила:

– Мне следовало бы вычеркнуть из памяти все, что произошло в том доме, куда я имела несчастье вчера прийти. Но вежливость заставляет меня выслушать вас, всего-навсего выслушать, если вы обещаете быть кратким.

– Поверьте, сеньора, надолго я не задержусь, памятуя, что вы просили больше не появляться в вашем доме. Сегодня меня привел сюда мой долг, горячее желание восстановить мир и спокойствие между членами одной семьи и…

– Но кто вас вовлекает в наши дела?

– Сеньора, правда, я не принадлежу к вашему семейству, но меня глубоко задело оскорбление, нанесенное вашему высокочтимому дому, который я ценю и уважаю, – хотя мои недруги и оклеветали меня, очернили в ваших глазах, – и поверьте, я испытываю живейшее желание стать на вашу сторону. Сеньора донья Мария, я пришел сообщить вам, что графиня раскаивается в своей резкости…

– Раскаивается?.. Я этому не верю. Прошу вас, кабальеро, ни слова больше. Если вы желали говорить со мной об этой сеньоре… Суд уже обязался рассмотреть дело и вернуть Инес главе семьи.

Асунсьон подняла глаза и посмотрела на мать так, словно она хотела что-то сказать ей, но страх одержал верх над этим желанием. Наконец, набравшись смелости, она произнесла жалобным, печальным голосом, который произвел на меня тягостное впечатление:

– Сеньора матушка, разрешите мне вставить одно слово?

– Что ты в этом понимаешь, дочь моя? Ты не можешь судить о подобных делах.

– Матушка, дайте мне высказать то, что я думаю…

– Здесь посторонний человек, и я не могу отказать тебе. Говори.

– Так вот, я полагаю, что Инес невиновна.

– Вот вам, дон Габриель, суждение чистого сердца. Это кроткое, набожное создание, чье небесное неведение зла, существующего на земле, возвышает ее над толпою смертных, неспособно понять низменные страсти света. Дочь моя, да будет благословенно твое неведение.

– Я повторяю – Инес невиновна, – еще раз подтвердила Асунсьон. – Лорд Грей не мог ее похитить из дому, ведь он не любит ее.

– Ты считаешь, что он ее не любит, потому что не сообщил об этом тебе? Что ты знаешь о любви, дочь моя? Какое представление имеешь о коварных уловках, притворстве и зловредных кознях, к которым прибегает искуситель?

– Инес невиновна, – настойчиво повторила Асунсьон, скрестив руки. – Иная причина, но не любовь к лорду Грею заставила ее покинуть наш дом. Лорд Грей ее не любит. Верите вы в Евангелие? Так вот, мои слова так же верны, как евангельская истина.

– При других обстоятельствах я рассердилась бы, видя, насколько безгранично твое добросердечие, – сказала графиня. – Но нынче мое душевное спокойствие нарушено. Я жажду покоя и потому прощаю тебя.

– Вы позволите мне высказать все, что лежит у меня на сердце?

– Договаривай.

– Я хочу увидеться с Инес.

– Увидеться с ней? – рассердилась донья Мария. – Мои дочери недостаточно высоко ценят свое достоинство.

– Сеньора, я хочу увидеть ее и поговорить с ней, – продолжала Асунсьон умоляющим тоном. – Если она грешна, я знаю, она признается мне. Если же нет – а я уверена, что нет, – я буду счастлива открыть истинную причину ее бегства и примирить ее с семьей.

– И не думай об этом. Пусть каждый слушается голоса своей совести. Если тебе благодаря горячим, искренним молитвам, а также моей неизменной бдительности, если тебе, говорю я, удалось возвысить свою душу до известной ступени благости, которая дается немногим, не унижай себя чрезмерной снисходительностью к чужим грехам. Высшая добродетель редко встречается в нашем мире. Если в немногих высоконравственных семьях, устоявших перед пагубным растлением века, еще сохранилась эта столь драгоценная добродетель, она не должна, не смеет соприкасаться с развращенностью. В недобрый час вошла Инес в мой дом. Откажись от мысли увидеться и говорить с ней, пока она находится вдали отсюда. Твоя возвышенная душа может удовлетвориться тем, что ты даруешь ей прощение.

– Нет, я хочу ее видеть, я хочу пойти к ней! – воскликнула молодая девушка, внезапно разражаясь слезами. – Мне надо увидеться с ней. У Инес прекрасное сердце. Мы заблуждаемся. Она не способна на дурной поступок. Сеньора, лорд Грей не любит ее, не может любить. Кто это утверждает, тот низкий лжец, ему суждено гореть в вечном огне, а его язык будет пронзен раскаленным железом.

– Успокойся, Асунсьон, – сказала, смягчаясь, мать, встревоженная лихорадочным возбуждением несчастной девушки и ее болезненным видом. – Ты слишком взволнована. Всегда одно и то же… Твои руки горят… глаза блуждают… лицо смертельно побледнело… С некоторых пор твое благочестие, дочь моя, настолько усилилось, что приносит тебе немалый вред, не забывай – нам надлежит печься о здоровье нашего тела. Твои длительные бдения по ночам и бесконечные размышления над вопросами святой веры, твой религиозный пламень сжигает тебя на моих глазах.

Потом, повернувшись ко мне, донья Мария добавила:

– Я против того, чтобы она доходила до такой исступленной набожности, но нет возможности удержать ее. У девочки пылкая душа, и после того как мне удалось осуществить мой замысел и направить ее к святой цели, в ней вспыхнул неугасимый огонь благочестия. Ее дух охвачен всепоглощающей пламенной верой, я предсказываю ей великие свершения на стезе духовной жизни, на которую она жаждет вступить.

– Заклинаю вас Богом и всеми его святыми, сеньора, позвольте мне увидеться с Инес. Она мой друг, моя сестра. Я горжусь ее добродетелью, мне невыносимо, что в нашем доме о ней сложилось дурное мнение. Я хочу сделать благое дело, вернуть ей честное имя. Зачем вмешивать в это дело правосудие? Я уверена, что смогу уговорить ее и привести домой… Я хочу видеть Инес, одним своим словом я добьюсь от нее большего, чем все судьи с их бумагами. Матушка, мои слова внушены самим Богом, они рвутся из глубины моей души, я слышу легкий шепот, словно ангел подсказывает мне все, что я говорю. Не противьтесь божественной воле, мое желание – воля Бога.

Графиня задумчиво подняла глаза ввысь, потом посмотрела на меня, на дочь и, испустив глубокий вздох, произнесла:

– Твердость и достоинство имеют свои границы, порой разум не в силах устоять против мольбы сердца, проникнутого религиозным чувством. Асунсьон, разрешаю тебе пойти к Инес. Тебя проводит дон Пако.

Девушка поспешила к себе одеться.

– Так вот, как я уже говорил вам, сеньора… – попытался я возобновить прерванный дипломатический разговор.

– Кабальеро, вы мне ничего не говорили. Все бесполезно. Если цель вашего посещения передать мне предложения графини, вы можете удалиться.

– Графиня согласна признать за вами…

– Я не желаю никаких признаний. Глава семьи – маркиза де Лейва, она уже дала необходимые распоряжения, дабы вернуть девушку домой. Мне тут делать нечего.

– Графиня так раскаивается в своих словах!

– Да простит ее Бог… Я слагаю с себя всякую ответственность… Но к чему эти ухищрения, сеньор де Арасели? Вы полагаете, что я ничего не понимаю?

– Сеньора, в моих словах нет лукавства.

– О, меня нелегко обмануть. Вы думаете, мне не хватит разума догадаться, что все эти предполагаемые поручения от имени графини не более чем предлог, чтобы попасть в наш дом и увидеть мою дочь Пресентасьон, в которую вы так влюблены?

– Сеньора, поистине, я никогда не думал…

– Любовный пыл, конечно, – это еще не преступление. Но вам надобно знать, что я предназначила моей дочери остаться в девицах. Она не желает выходить замуж… Кроме того, хотя по моим сведениям, полученным из различных источников, вы неплохой человек, этого еще не достаточно… ибо в сущности кто вы такой?.. Откуда вы появились?

– Я полагаю, из лона моей матери.

– Итак, вам лучше отказаться от своих безумных надежд.

– Сеньора, вы заблуждаетесь.

– Я знаю, что говорю. Прошу вас удалиться.

– Но… разрешите мне закончить мое сообщение…

– Попрошу вас удалиться, – повторила донья Мария с высокомерным видом.

И я удалился; дверь в коридоре приоткрылась, мелькнуло милое личико Пресентасьон, и белая ручка послала мне приветствие.

XXX

Вскоре я уже входил в дом доньи Флоры. Сообщив графине о результатах моего посещения, я сказал Инес:

– Сюда идет Асунсьон. Она собиралась выйти с доном Пако.

Минуту спустя появилась Асунсьон, подруги обнялись и заплакали. Амаранта и я вышли из комнаты, предоставив им свободу поговорить наедине; но, едва переступив порог, графиня прильнула к двери и лукаво прошептала:

– Я хочу послушать, о чем они говорят. Знаешь, спрятавшись за гардиной во дворце, можно было узнать иногда и о немаловажных событиях.

– Но девушки будут обсуждать не какие-нибудь государственные дела. Я ухожу.

– Останься, глупыш, и послушай… В Эскориале однажды прервались дружеские отношения из-за того, что мы не хотели подслушивать… Пойми, разговор наверняка пойдет и о тебе.

По правде говоря, деликатность подсказывала мне уйти, а любопытство толкало остаться. Верх одержало любопытство, а вернее говоря, Амаранта, которая не могла вдруг отрешиться от своих привычек придворной дамы. Девушки говорили громко, и мы не только все слышали, но даже кое-что видели.

– Матушка не хотела отпустить меня к тебе, Инес, – начала Асунсьон. – Странная судьба. Я попрощалась с тобой, думая, что больше никогда тебя не увижу… И вот я дома, а ты вырвалась на волю. Какая ты скрытная, у тебя было все заранее готово, а ты ни словом не обмолвилась!

– Ты ошибаешься, – возразила Инес, – я ушла из дому совсем иначе, чем ты… Но я ни в чем не хочу упрекать тебя, ведь ты раскаялась в своей роковой ошибке и вернулась домой, к матери. Ты поняла свое заблуждение, ты открыла глаза и увидела край бездны, в которую ты готова была упасть, а может быть, и упала уже?

– Не знаю, что со мной происходит, – сказала Асунсьон, сжимая руки своей подруги. – Я сама в ужасе от моего поступка. На меня напало безумие, в моем воображении вспыхнуло пламя, оно не давало мне жить; понимая, какое это зло, я была не в силах избежать его. Лорд Грей уже давно мечтал увезти меня из дому, но я долго не поддавалась, только, видишь ли, я так много думала об этом, столько раз говорила о тяжком грехе, в который он хотел меня ввести, что у меня из головы не шла мысль совершить его, и, сама не знаю как, я его совершила. Почему ты не бросилась за мной, не помешала мне уйти? Я пришла к тебе, чтобы ты укрепила меня. Я не могу жить вдали от тебя, только благодаря тебе и твоей дружбе я не попалась уже давным-давно в эту ловушку. Ведь правда мы больше не разлучимся с тобой? Ах, я была бы очень несчастна, дорогая моя. Ради бога, вернись домой, и, клянусь, я буду бороться всеми силами души, чтобы забыть лорда Грея, как ты того желаешь.

– Чего я не добилась раньше, того не добьюсь и сейчас, – возразила Инес. – Асунсьон, завтра же уходи в монастырь. Переступив порог святой обители, оставь позади все земные мысли и моли Бога исцелить тебя от тяжкого недуга, поразившего твою душу, попытайся заново возродиться, стать совсем, совсем другим человеком.

– Ах! – горестно воскликнула Асунсьон, опускаясь на колени перед подругой. – Я все испробовала, но чем больше я стараюсь не думать о нем, тем больше думаю. К чему молиться, если, пытаясь представить себе лик Бога или святых, я вижу перед собой только его лицо?.. Ах, Инес! Ты хорошо знаешь нашу жизнь в материнском доме, всю ее ужасающую пустоту, печаль и тоску. Сама знаешь, что там и молитва на ум нейдет, и работа из рук валится, хочешь быть хорошей и не можешь. Покорные приказу, руки заняты вышиванием, а ум пуст; уста твердят молитву, а душа пуста; глаза опускаются долу, чтобы не видеть, а дух противится… Тысяча отупляющих нас запретов рождает жгучее любопытство. С какой жадностью нам хотелось все постичь, все пережить, как всякий пустяк волновал и тревожил воображение! Мы научились притворяться, жить двойной жизнью – одной для матери, другой для себя, только для себя самих, готовых принять все радости и огорчения, посылаемые судьбой. Нас отгородили от внешнего мира, и мы создали себе свой собственный тесный мирок, наполненный лихорадочными мечтами и желаниями. Ты все это знаешь, мой друг. Я ли тут виновна? И как с этим сладить? Инес, в мое сердце вселился дьявол, всесильный демон, и нет сил освободиться от него.

– И ты и сестра, вы обе будете очень несчастны.

– Да. Мы еще были детьми, когда мать определила каждой из нас ее судьбу: я – монахиня, сестра – ничто. Меня воспитали для монастыря, сестру растили для того, чтобы она стала ничем. Наш разум, наша воля не смели ни на йоту отклониться от заранее намеченного пути – для меня это было монашество, для Пресентасьон – дорога в никуда. Ах, какое печальное детство! Мы не решались ни сказать ничего, ни пожелать, ни даже подумать о чем-либо, что не было предусмотрено и внушено нам матерью. Мы едва смели дышать в ее присутствии, ее приказы и выговоры вселяли в нас непреодолимый страх, жизнь стала для нас нестерпимой. Ах, чтобы жить, надо было обманывать ее, и мы обманывали!.. Бог или другая сила день за днем вдохновляла нас на тысячу хитростей, мы стали изворотливы до предела. Все же я старалась быть набожной и просила Бога ниспослать мне силы говорить одну лишь правду, просила сделать меня святой; я просила об этом каждый вечер, когда оставалась одна и могла молиться сердцем. При матери молились только мои уста… И вот настало время, когда я получила то, о чем просила Бога. Я привыкла к непорочным мыслям; я испытала самозабвенный восторг, религиозную страсть вроде той, которую испытываю сейчас к лорду Грею. Я считала себя счастливой и просила Святую Деву сохранить мне это блаженное состояние. На некоторое время я стала лучше, честнее, с притворством было покончено, я с огромным удовлетворением замечала, что в моих беседах с матерью все мои слова идут от чистого сердца.

Душа моя обрела истину, глубокую веру, мирную, возвышенную любовь к святым. Я говорила себе: «Какое счастье, что мне предназначена монашеская жизнь!»

Мои бессонные ночи были исполнены благодати, мое воображение рисовало мне прозрачное небо, населенное ангелами. Я закрывала глаза и видела перед собой Бога… да, Бога, не смейся, самого Бога с его белой бородой и с мантией, ну, таким, как его рисуют…

– Все это продолжалось до тех пор, пока ты не увидела лорда Грея с его белокурой головой и черным плащом, ну, таким, как он предстал перед тобой, – проговорила Инес.

– Это как раз то, что я собиралась сказать, – продолжала Асунсьон, все еще стоя на коленях и прижимая к груди руки своей подруги. – В доме появился лорд Грей; я взглянула на него и подумала – до чего же он похож на святого Михаила, нарисованного в моем молитвеннике. Узнав от других, что я весьма благочестива, он выразил мне свое восхищение. Потом вечер за вечером он рассказывало своих путешествиях и чудесных приключениях, и я его слушала с таким благоговением, словно он был самым прославленным проповедником, повествующим о небесных радостях. В те времена я не видела вокруг себя ничего, кроме тигров Африки, водопадов Америки, египетских пирамид и венецианских лагун. Очарованная, я благословляла Бога, сотворившего столько чудес, а также лорда Грея. О, мысль о лорде Грее не покидала меня. Заслышав его шаги, я с трудом скрывала свою радость; если он запаздывал, я грустила; если он говорил не со мной, а с тобой или Пресентасьон, я сходила с ума… Ему твердили, что я благочестива; ты, верно, помнишь, он всегда расточал мне похвалы за набожность. Матушка разрешала нам всем трем беседовать с ним. В вашем присутствии он говорил со мной о религии. Но однажды, когда ему представился случай поговорить со мной наедине, он сказал, что любит меня… Я содрогнулась, мне почудилось, будто мир раскололся на части. Я смотрела на него, и он не отрывал от меня глаз. Я была как зачарованная и не смогла произнести в ответ ни слова… Ты помнишь, он каждый вечер говорил о религии, и лишь урывками ему удавалось сказать мне несколько слов с глазу на глаз; три вечера подряд он спрашивал меня, люблю ли я его, на третий я ответила – да… Ты знаешь, как мы переговаривались. Лорд Грей сказал мне: «Я буду близ тебя говорить с Инес. Слушай внимательно и знай – все, что я скажу ей, относится к тебе. А ты говори с братом и постарайся ответить мне словами, обращенными к нему…» Кроме того, у нас еще была тысяча тайных уловок. Ты была так добра, что согласилась на такую роль. Ах, если б ты была не так снисходительна! Когда лорд Грей бросил мне записку в окно, ты, чтобы спасти меня от сурового наказания, взяла вину на себя, но этим ты отнюдь не удержала меня на краю бездны, напротив, ты толкнула меня вниз. Матушка ничего не знала и не знает. Было бы лучше, если бы она узнала, пусть бы она даже убила меня за это!.. Помнишь тот день, когда я пошла с ней в кармелитский монастырь по приглашению брата Педро Адвинкулы, чтобы присутствовать на действе в честь Святой Девы? Ах, после действа служка повел нас осматривать зал заседаний капитула. Не знаю, каким образом я отстала от всех и очутилась одна в темной келье. Мне стало страшно… Неожиданно передо мной возник лорд Грей; протягивая ко мне руки, он пылко повторял, что любит меня. Все длилось одно мгновение, но в это мгновение лорд Грей сказал, что я должна бежать с ним, иначе он умрет от отчаяния.

– Ты утаила от меня правду.

– Я боялась тебя. Послушай, что было потом. Я тотчас присоединилась к матушке и служке. Просьба лорда Грея – скорее даже не просьба, а приказ – бежать с ним не выходила у меня из головы. Я не могла ни есть, ни спать, я только и думала, что о его словах. Мне казалось это тяжким преступлением; то я гнала прочь мысль о бегстве, то снова упивалась ею, потому что уже не могла без нее жить… Не думай, что я перестала молиться. Напротив, размышлять в одиночестве стало для меня потребностью, размышляя, я чувствовала себя счастливой… Ах, повсюду я видела лишь одного лорда Грея; у алтаря в церкви и дома – лорд Грей; на узкой полоске улицы, на которую нам разрешалось смотреть из нашего окна, – лорд Грей; в моих молитвах, в темноте и при свете, в тишине и в шуме – только он. Колокола, призывавшие к мессе, говорили мне о нем. Ночь была наполнена им. О дорогая Инес! Как я несчастна! Страдать душевным недугом и быть не в силах избавиться от него, испытывать жар, испепеляющий мозг, и не находить воды, чтобы погасить его…

Одно мгновение обе подруги хранили молчание, потом Асунсьон продолжала:

– В конце концов мы нашли способ общаться друг с другом, ты о нем даже не подозревала. Кажется невозможным, чтобы столь опасная тайна так долго оставалась никем не разгаданной. Я сказала ему, что, если он из тщеславия или легкомыслия откроет кому бы то ни было нашу тайну, я возненавижу его… С того дня, когда я встретилась с ним в кортесах и он убеждал нас последовать за ним на борт какого-то корабля, а потом все же отправил нас домой в сопровождении брата Педро Адвинкулы, так вот, с того самого дня я больше не видела лорда Грея. Матушка, подозревая тебя, отказала ему от дома. Помнишь ту старуху нищенку, которая приходила к нам продавать четки? Через нее-то он и передавал мне записки и получал от меня ответ. Я писала ему условными знаками на страничке, вырванной из «Руководства для грешников» или «Трактата о скорби»; так брат Луис де Гранада и падре Риваденейра превратились в наших сообщников. Лорд Грей повторял мне чудесные страстные слова, которые приводили меня в смятение. Он описывал, как он несчастен вдали от меня, и рисовал радости, уготованные нам Богом. Сперва я колебалась. Если бы я могла видеться с ним, беседовать с другими, чтобы отвлечься, лихорадочное состояние и буря, бушевавшая в моей груди, улеглись бы, но увы! Меня погубила жизнь взаперти, одиночество и мысль, что мне предстоит быть заживо погребенной в монастыре… Инес, сердце мое разрывалось на части, душа и тело восставали против уготованной мне судьбы. Вообрази себе на миг мою муку – я жила, охваченная внутренним пламенем, в постоянной, ни с чем не сравнимой тревоге, с вечной, неутоленной жаждой; мой дух требовал насыщения, жар разгорался все сильнее и сильнее, голова кружилась, мир представлялся в искаженном свете, я содрогалась от ярости, томилась желанием разбить сжимавшее меня железное кольцо. Вообрази себе все это, и ты поймешь меня и простишь… Я говорила: «Да, Боже, я уйду с ним, я уйду». В минуты безумной радости меня вдруг охватывала тоска более страшная, чем муки чистилища. Райское блаженство сменялось муками ада. Я колебалась, томилась желаниями, страшилась их и наконец однажды сказала себе: «Я знаю, что погублю свою душу, но что из этого, пусть душа погибнет…» А потом принялась плакать, думая о бесчестье, которое постигнет нашу семью. Но любовь одержала верх, и я решилась. Лорд Грей заказал себе ключи от нашего дома по восковым оттискам, которые я ему послала; я написала ему, назначила час… вышла из дому. Ах, едва я очутилась на улице, как на меня обрушилось небо со всеми своими звездами… Лорд Грей привез меня в дом недалеко от нашего на улице Новена… Это не его дом. Нас встретила пожилая сеньора. Растерянная, перепуганная, я расплакалась, умоляя лорда Грея проводить меня назад, домой. Он попытался успокоить меня. Чувство чести вспыхнуло во мне с небывалой силой, стыд охватил сердце, еще недавно пылавшее страстью. Я хотела умереть и, озираясь, искала нож, чтобы покончить с собой. Лорд Грей притворился рассерженным или в самом деле рассердился. Он жестоко упрекал меня. Я обещала ему любить его всей душой, если он отвезет меня обратно. Но мольбы его не тронули, я закричала; прибежала хозяйка – она сказала, что соседи встревожены криком, и попросила покинуть ее дом. Лорд Грей вскипел и пригрозил старой сеньоре задушить ее. Потом он уступил мне и с горькими упреками, не медля долее, проводил меня домой. По дороге он уверил меня, что на днях уезжает в Англию, и попросил о последнем свидании. Я пообещала, потому что хоть меня и ужасала мысль о моем бесчестье, но его решение уехать в Англию причинило мне невыносимую боль… Ах, Инес, какая ужасная ночь! В страхе перешагнула я порог нашего дома. Перед глазами у меня так и стояла матушка, поджидавшая меня на лестнице с огненным мечом…

Вся дрожа, я поднялась по ступенькам… Целый час пробиралась я в нашу комнату, стараясь идти бесшумно и замирая на каждом шагу. Наконец, достигнув спальни, я поспешила к твоей кровати, чтобы признаться во всем, но кровать была пуста. Вообрази мой ужас.

– Я проснулась, – сказала Инес. – Мне почудились чьи-то шаги. Я видела, как ты выбежала, и на миг меня обуял такой страх, что я не могла ни пошевельнуться, ни сообразить, что предпринять. Я решила было бежать за тобой, чувствуя, что у меня хватит сил разрушить злые чары лорда Грея, я верила в нашу любовь, знала, что ты благодарна мне за то, что я отвела от тебя подозрения матери. Мысль о твоем позоре сводила меня с ума… Я выбежала из дому, чтобы разыскать тебя… Остальное неважно. Я не обязана подчиняться власти доньи Марии, как ты; ее дом – не мой дом. Мой дом здесь. Асунсьон, дорогая моя подруга и сестра, сегодня мы расстанемся, быть может, навсегда.

– Не покидай меня! – воскликнула Асунсьон, обнимая подругу и покрывая ее лицо поцелуями. – Если ты покинешь меня, не знаю, что станется со мною. Вспомни, на что я решилась вчерашней ночью… Инес, не оставляй меня. Вернись к нам, и я обещаю не делать ни шага без твоего одобрения, я во всем буду рабски следовать твоей воле и таким образом обрету часть твоего безмятежного спокойствия. Я пришла, чтобы умолить тебя вернуться к нам. Обещай мне вернуться.

– Бог ведет нас разными путями, Асунсьон. Больше не принимай от лорда Грея ни писем, ни записок, никаких известий. Подумай о своем достоинстве, примирись с участью монахини, и вскоре ты почувствуешь себя свободной от тяжелого бремени.

– Нет, не могу. Мысль о монастыре ужасает меня. И знаешь почему? Потому что я уверена, что в монастыре я буду любить его еще сильнее, о, гораздо сильнее. Я знаю, я это испытала – одиночество, бесконечные молитвы, покаяния, благочестивые размышления еще больше разжигают мою страсть. Я это хорошо знаю, вижу, ощущаю. Я полюбила лорда Грея, потому что в одинокие часы моих молитв он овладел моим духом, как демон-искуситель… Нет, я не уйду в монастырь, я знаю – там его облик будет всегда неотступно преследовать меня, я буду слышать его голос в мирном пении хора, буду видеть его черты в ликах святых на алтаре. Ах, друг мой! Ты веришь моим словам? Какое страшное кощунство! Но это так. Именно в церкви проснулась моя безрассудная страсть. Все, что говорит о набожности и благочестии, приводит в смятение мой разум; стоит мне услышать орган, как я вздрагиваю; при звуках церковного колокола моя грудь трепещет в жаркой истоме; в темноте храма у меня кружится голова, а распятый Иисус Христос не может растрогать меня, если я не представлю его себе рядом с тем ликом, который мне мерещится повсюду… Дьявольское наваждение, правда? Но я не могу с ним сладить. Я просто больна. Поражена неизлечимым недугом. Ах, если б он завтра же свел меня в могилу! Тогда настал бы желанный покой… Нет, я не пойду в монастырь. Я хочу смешаться с толпой людей, мне нужны зрелища, я должна бывать в светском обществе, ходить в гости, туда, где говорят о чем угодно, только не о лорде Грее, я хочу развеять мои мысли по разным дорогам, пусть они бродят там и тут, оседая легким пухом на каждом цветке, на каждой колючке. Излечить меня может только свет, дорогая моя подруга, только мир со всеми его радостями; мне нужны общество, дружба, искусство, путешествия, много новых впечатлений; хотя матушка думает иначе, но на самом деле все, что мы видим и слышим в мирской жизни, идет нам чаще всего на пользу… Спасите меня от одиночества, ведь в нем моя гибель; избавьте меня от мыслей, от раздумий, от этого постоянного кружения вокруг единственной страсти. Коли мне суждено излечиться от недуга, не монастырь меня излечит. Дорогая моя подруга, я знаю, если я стану монахиней, моя любовь к лорду Грею превратится в настоящее безумие, ибо не найдется такой силы, которая изгонит его, скроет его от бессонных, лихорадочных очей моей души. А если этот человек не оставит меня в покое даже в Божьем доме, я нарушу святость своих клятв и обетов и спущусь, невзирая на решетку, по веревке, которую он забросит в окно моей кельи, лишь бы вырваться из стен монастыря. Я знаю себя, дорогая моя, я научилась читать в темной книге моей души, я не ошибаюсь, нет.

Слушая поток пламенных слов, лившийся из уст Асунсьон, и сочувствуя ей в ее несчастной страсти, я не мог не подивиться ее разуму и здравому смыслу.

– Так наберись мужества и скажи матери, что ты не желаешь быть монахиней, – посоветовала Инес.

– Поддержанная твоей дружбой, я могла бы на это решиться. Одна я не смею. Она сочтет это бесчестьем, обречет меня на монашеское затворничество в доме, она навсегда запрет меня на замок.

– Все это можно преодолеть. Начни с того, что отвергни лорда Грея.

– У меня хватит сил так поступить, если я больше не увижу его, если он откажется преследовать меня…

Едва Асунсьон произнесла последние слова, как послышались шаги лорда Грея.

– Это он! – сказала она с ужасом.

– Не показывайся ему на глаза и уходи.

Амаранта пригласила лорда Грея войти в комнату и сейчас же позвала меня. Англичанин был с виду спокоен, но графиня, угадавшая его намерения, разом привела лорда в смущение.

– Мне известна причина вашего прихода, – сказала она ему. – Вы узнали, что у нас Асунсьон… Ради бога, уходите, лорд Грей! Я не желаю иметь новый повод для неприятностей с доньей Марией.

– Дорогой друг, не думайте обо мне плохо! – с жаром воскликнул он. – Неужели вы не разрешите мне сказать ей два слова на прощанье? Всего два слова. Сегодня ночью я уезжаю.

– Это верно?

– Так же верно, как солнечный свет… Бедняжка Асунсьон!.. Ведь она тоже будет рада увидеть меня… Право, я не уйду отсюда, не попрощавшись с ней…

– Откровенно говоря, милорд, – призналась Амаранта, – я не верю в ваш отъезд.

– Сеньора, уверяю вас, я уезжаю на рассвете. Меня задержала лишь шутка, которую мы собираемся разыграть с Конгосто… Пусть Арасели будет моим свидетелем.

Графиня молча открыла стеклянную дверь, и в комнату вошли обе девушки.

Асунсьон, не в силах скрыть овладевшего ею волнения, хотела уйти.

– Вы уходите, потому что я пришел? – сухо сказал лорд Грей. – Скоро я покину Кадис и Испанию, чтобы никогда больше не ступать по этой неблагодарной земле. Разочарование гонит меня прочь отсюда, но я знаю, сердце мое нигде не найдет покоя.

– Асунсьон не может дольше слушать вас, – сказала Инес. – Ей пора домой.

– Я не заслужил даже двух минут внимания? – с горечью проговорил лорд. – Неужто я не достоин милости услышать хоть одно слово в ответ?.. Что ж, я не жалуюсь.

– Теперь я верю, что он уедет, – сказала Амаранта.

– Прощайте, сеньора! – воскликнул лорд Грей с глубоким волнением, то ли притворным, то ли искренним. – Прощайте, Арасели. Инес, друзья мои, постарайтесь забыть несчастного Грея. И вы, Асунсьон, – я, верно, оскорбил вас, вы с таким гневом смотрите на меня, – прощайте.

Бедная Асунсьон залилась слезами.

– Я хотел просить у вас последней милости – свидания, чтобы сказать прости той, которую я так любил. Но я больше не надеюсь на эту милость. Я безумец. Вы возненавидели меня, я прочел ненависть в ваших прекрасных глазах, и вы правы… Несчастный, я мечтал о недостижимом! В своем безумии я надеялся вырвать из вашего чистого сердца его врожденное благочестие. Я домогался невозможного – вступил в борьбу с Богом, единственным возлюбленным, который достоин безмерного величия вашего сердца… Прощайте. Вернитесь к вашим святым помыслам, к небесным высотам, с которых презренный человек пытался низвести вас. Ступайте в монастырь, ступайте… Бог да простит мне мои дерзкие мысли… Пусть все останется как было. Ангелам – небо, человеческим слабостям и порокам – земля… Прежде – любовь, безумие, страстный порыв; теперь – уважение, почтительность. Вы, как и прежде, царите в моем сердце, ныне я воздвиг вам алтарь. Вы – святая. Прощайте, прощайте.

Лорд Грей пылко сжал руки девушки и бросился прочь из комнаты. Мы поверили, что сердце его разрывается на части, и пожалели его.

Вскоре затем Асунсьон ушла в сопровождении своего наставника; вернувшись в материнский дом, святая заняла свое прежнее место на алтаре.

Судя о лорде Грее по приведенной выше сцене, мои читатели, пожалуй, и в самом деле вообразят, что, потерпев поражение в ту памятную ночь, хитрый соблазнитель отказался от своей цели. Какое заблуждение! Читайте дальше, и вы увидите, что сцена прощания, этот превосходный стратегический маневр против очарованной им девочки, была лишь подготовкой к замыслу – мы можем назвать его катастрофой, – осуществленному той же ночью и послужившему развязкой к поведанному мной приключению.

XXXI

Я расскажу все от слова до слова. Когда на следующий день к вечеру я не спеша вошел в дом моих приятельниц, навстречу ко мне выбежали взволнованные донья Флора, Амаранта и Инес.

– Ты уже знаешь о случившемся? – начала донья Флора. – Бессовестный лорд Грей похитил нашу святую. Вчера ночью Асунсьон исчезла из дому.

– Он увез ее насильно, – добавила Инес, – дон Пако оказался привязанным к перилам лестницы. Я уверена, она сопротивлялась… Ее крик разбудил донью Марию, но, когда все выбежали на лестницу, беглецов уже и след простыл. Сегодня утром донья Мария вынудила Пресентасьон во всем признаться.

– Не говорите мне, будто она сопротивлялась, – возразила донья Флора. – Лорд Грей очаровательный человек и умеет кружить головы… К чему лицемерить? Девушка ушла с ним по доброй воле.

– Донья Мария, наверное, в восторге от поведения своих дочерей… – сказала со смехом Амаранта. – Небось вспомнит свой любимый припев: «Я воспитываю моих дочерей, как воспитывали меня».

– Итак, лорд Грей уехал вместе с ней? – спросил я.

– Он готовится к отъезду.

– Здесь только что был капитан корабля, от него мы узнали, что милорд зафрахтовал английский бриг «Девкалион» и завтра отплывает.

– Попытаемся же помешать их бегству, пока не поздно, – сказала Инес с тревогой.

– Это уже дело доньи Марии.

– Но необходимо сообщить ей, что «Девкалион» отходит этой ночью и что судно зафрахтовано лордом Греем.

– Да, надо сообщить, – с жаром подхватила Инес. – Я сама пойду к ней.

– Пусть лучше пойдет Габриэль.

– Что ж, хотя донья Мария выгнала меня вчера из дому, я готов оказать ей эту услугу.

– Так не теряй времени… Я умираю от беспокойства, – сказала Инес.

– Поспеши же, наша бедная девочка сходит с ума от нетерпения.

– Иду. По совести говоря, я не собирался еще раз переступать порог этого дома… Так вы говорите, «Девкалион»? Английский бриг?.. Не думаю, что беглецов можно настичь.

Я направился к дому де Румблар и, едва войдя, увидел, что там царит полное смятение. Дон Диего и дон Пако недвижно сидели в коридоре один против другого, как воплощение скорби. Багровые синяки на руках старого учителя свидетельствовали о том, что он стал жертвой насилия. Время от времени бедный старик сотрясал воздух глубоким и мощным вздохом, который способен был угнать в открытое море целый линейный корабль. При моем появлении оба поднялись, и наставник сказал:

– Пойдем, может, мы все-таки найдем ее. Это наша седьмая попытка.

Графиня де Румблар вместе с младшей дочерью, страдая от душевной боли и стыда, не покидала комнаты позади зала. В гостиной, прикованная ревматизмом к своему креслу на колесиках, царила одна маркиза де Лейва. Остоласа, Каломарде и Вальенте оживленно обсуждали необычайное происшествие. Услышав голос маркизы, я похолодел от страха.

«Ну, теперь тебе несдобровать, Габриэль, – сказал я про себя. – Маркиза раскусила тебя, друг, и твоя песенка спета».

Однако я не отступил и вошел в гостиную, исполненный решимости.

– Так, значит, англичанин может безнаказанно издеваться над всей Испанией, – возмущалась маркиза.

– В посольстве, – вставил свое слово Вальенте, – долго смеялись, когда я рассказал о случившемся, и только рукой махнули: «Шутки лорда Грея».

– Я всегда говорил, – хвастливо произнес Остоласа, – что союз с англичанами будет гибельным для Испании.

– Я принес вести о лорде Грее, – сказал я, внезапно прерывая беседу друзей.

Маркиза смерила меня взглядом с ног до головы, потом, бесцеремонно ткнув в мою сторону своим костылем, надменно спросила:

– А вы… кто вы такой?

– Это сеньор де Арасели, – презрительно и насмешливо ответил за меня Остоласа.

– Как же, узнаю этого кабальеро, – злобно сказала маркиза де Лейва. – Вы по-прежнему на службе у моей племянницы?

– Да, я имею эту честь.

– Вы пришли оттуда? Инес готова вернуться домой? Вам, верно, известно, что кадисский губернатор сам отправится сегодня вечером за нею…

– Впервые слышу, – ответил я, ошеломленный и растерянный.

– Полагаю, что со стороны закона не будет никаких препятствий, не правда ли, сеньор де Каломарде?

– Абсолютно никаких. Девушка вернется в дом к вам, как к главе семьи, все возражения бессильны против закона.

– Возможно, у графини найдется какое-нибудь непредвиденное соображение, – заметил я.

– Все предусмотрено заранее, не правда ли, сеньор Каломарде? И пусть моя племянница поблагодарит меня за то, что я не добиваюсь судебного решения о заключении ее в тюрьму… Но вы так ничего и не сообщили нам о лорде Грее, хоть собирались это сделать. О чем же вы думаете, сеньор де… как вас дальше?

– Де Арасели, – подхватил Остоласа с прежним ехидством.

Я кратко изложил все, что узнал.

– Так надо известить комендатуру морского флота, – всполошилась маркиза. – Живо, бумагу, перо…

Тут в гостиную пожаловало важное лицо, все почтительно приветствовали его. То был губернатор Кадиса дон Хуан Мария Вильявисенсио, достойнейший муж, добрый патриот, человек образованный и обходительный, слегка философ и знаток людей.

– Мы получили кое-какие вести, сеньор Вильявисенсио, – сказала маркиза и изложила все относительно «Девкалиона».

– В этом деле, сеньора, – ответил губернатор, понижая голос, – приходится действовать с осторожностью… Прежде чем заняться лордом Греем, я должен выполнить законное предписание, в силу которого Инесита вернется сегодня вечером домой.

При этих словах у меня сердце разорвалось на части.

– Поспешите, поспешите, мой друг, – сказала маркиза, морщась от ревматических болей. – Боюсь, как бы она тоже не ускользнула от нас. Обитателям этого дома знакомы все тайные лазейки, и здесь разыгрываются сцены, прямо как в театре… Мы-то полагали, что Инеситу похитил лорд Грей, а оказывается, плутовка одна сбежала…

– Что же касается лорда Грея, – сказал Вильявисенсио с некоторым колебанием и неуверенностью, – то против него, думается, мы бессильны… Асунсьонсита вернется к своей матери или туда, куда будет решено ее отправить, но арестовать и наказать милорда…

– Однако…

– Мы же не можем ссориться с посольством, сеньора… Вам известны обстоятельства: щепетильность Уэлсли, наш союз…

– Будь проклят этот союз!

– И это говорит испанка, – воскликнул Вильявисенсио, – как раз в тот день, когда мы получили сообщение о славной битве, о выдающейся победе, одержанной испанцами, англичанами и португальцами на полях Альбуэры!

– Еще одна битва! – поморщилась маркиза. – Только и слышно, что о битвах; война, как видно, никогда не кончится.

– Говорят, последняя битва была весьма кровопролитной, – вставил свое слово Каломарде.

– Как и все предыдущие, – с гордостью подхватил Вильявисенсио. – Мы потеряли пять тысяч человек и уничтожили более десяти тысяч французов… Замечательный успех!.. Убиты два французских и два английских генерала, с нашей стороны ранен дон Карлос Эспанья и прославленный Блейк.

– Из всего этого следует, что мы ничего не можем предпринять против Грея, – с неудовольствием заключила маркиза.

– Решительно ничего, сеньора… Будет воздвигнут памятник Георгу Третьему… Английское посольство… Уэлсли… О, битва при Альбуэре еще больше укрепит наши узы с Великобританией.

– Великая победа! – произнес Вальенте. – В Эстремадуре мы воспрянули духом.

– Зато плохи дела на Эбро. Тортоса уже перешла в руки врага…

– Измена, подлинная измена со стороны графа де Алача.

– Французы овладели также фортом Сан-Фелипе в ущелье Балагер.

– Но Таррагона все еще сопротивляется.

– И будет дальше сопротивляться.

– А что сегодня говорят по поводу Манресы?

– Уже выяснено, что ее подожгли.

– Все это нас сегодня не интересует, – заметила маркиза, прерывая горячий разговор патриотов. – Итак, сеньор Вильявисенсио, если милорд ускользнет…

– Что поделаешь? Никто даже не знает, где он находится.

– Полагаю, вечером его можно будет увидеть, – сказал Вальенте. – Как я слышал, сегодня в десять между лордом Греем и доном Педро дель Конгосто произойдет донкихотская дуэль, люди собираются от души позабавиться.

– Глупости… Итак, сеньора маркиза, Уэлсли обещал мне, что девушка вернется, но лорда Грея придется оставить в покое… У меня есть опыт в подобных делах… Думаю, что в данном случае замешан вовсе не лорд Грей, а другой человек.

– Вы так считаете? А я того мнения, что Инес ушла одна.

– Полагаю, что нет.

– Одна или с лордом Греем. Этот англичанин решил похозяйничать в моем доме.

– Поверьте, сеньора, здесь замешана другая птица, да, другая птица, и я не успокоюсь, пока не узнаю, кто именно… Оба похищения теснейшим образом связаны между собой.

– Что ж, ищите неизвестного соучастника, – сказала маркиза, – чтобы обрушить на него всю силу закона, раз против лорда Грея нельзя ничего предпринять.

– Я надеюсь, сегодня к вечеру мои розыски дадут положительные результаты.

– В самом деле, – сказал Каломарде, – раз нельзя рисковать отношениями с английским посольством, то самое лучшее нанести удар по соучастнику, если таковой найдется, и сказать себе: «Здесь я бью без опаски».

– Таково правосудие в Испании, – заметила маркиза.

– Посмотрим, что мне удастся узнать, – сказал Вильявисенсио. – Так вот, дорогая сеньора, сейчас я отправлюсь с визитом вежливости на улицу Вероники. Думаю, достаточно будет моего распоряжения…

Тут в гостиную вбежал, еле переводя дух, дон Пако.

– Она здесь, здесь! – воскликнул он. – Наконец-то нам удалось найти ее.

– Кого?

– Сеньориту донью Асунсьон… Бедная милая девочка… У лестницы стоит… Не хочет подняться… Бедняжка еле жива!..

XXXII

Воцарилось гробовое молчание; все глаза устремились на дверь в глубине гостиной, где показалась донья Мария. Без слез, величественно и молча выражала она свою глубокую скорбь. Ее обычно бледное лицо приобрело пергаментный оттенок; морщины бороздами перерезали ее чело, сухие глаза то метали искры гнева, то горестно опускались долу. Но от величавого молчания сеньоры, от желтизны ее лица и внезапно появившихся морщин всеобщее внимание отвлекло другое, необычайное явление – волосы доньи Марии, в которых еще недавно лишь едва пробивалась седина, были сейчас совершенно белыми.

– Она здесь, – повторила донья Мария глухим шепотом.

– Ты откажешься принять ее? – с волнением спросила маркиза, угадывая мысли доньи Марии.

– Нет… пусть войдет, – сказала мать с твердой решимостью. – Я хочу увидеть ту, которая была моей дочерью… Это вы нашли ее? Она была одна?

– Да, сеньора, одна! – ответил, всхлипывая, дон Пако. – И в каком ужасном, жалком виде! Платье на ней разорвано, ее чудесная головка изранена, голос и весь вид говорят о тяжком раскаянии. Она не хочет подняться наверх и лежит без сил, в полном изнеможении на ступеньках лестницы.

– Пусть войдет, – подтвердила маркиза. – Для несчастной начинается искупление грехов. Мария, забудь прежнюю строгость, настало время для снисходительности. Прими свою дочь, и если она умерла для света, то не перестала существовать для тебя.

– Уйдем, не будем лишними свидетелями ее позора, – сказал Вальенте.

– Нет, пусть все останутся на месте.

– Сеньор дон Франсиско, – сказала донья Мария, обращаясь к учителю, – приведите Асунсьон.

Учитель вышел, сотрясая воздух глубокими вздохами. Вскоре до нас донеслись крики Асунсьон:

– Убейте меня, убейте! Я не хочу, чтобы матушка меня видела.

Дон Диего и старый учитель почти на руках внесли несчастную девушку в гостиную. На пороге она упала ниц, пряди волос в беспорядке покрывали ее лицо. Со словами ласки и утешения мы поспешили к ней и подняли ее с пола, но она, не переставая, кричала:

– Убейте меня, убейте! Я не хочу жить.

– Сеньора донья Мария простит вас, – твердили мы.

– Нет, матушка не простит меня. Я навеки погибла.

Как ни крепилась донья Мария, сердце ее дрогнуло перед столь печальным зрелищем. Казалось, чувство материнской любви одержало верх над суровостью, но она тут же справилась с овладевшей ею на миг слабостью и решительно воскликнула:

– Я велела привести ее сюда?! Минутное заблуждение… Я не желаю ее видеть, она мне не дочь. Пусть идет туда, откуда явилась. Моя дочь умерла.

– Сеньора, – простонал дон Пако, бросаясь на колени, – если вы не позволите донье Асунсьонсите остаться дома, вы погубите свою душу. Ну что особенного она сделала? Вышла погулять. Ведь правда, дорогая девочка?

– Нет, матушка никогда не простит! – в отчаянии закричала девушка. – Уведите меня прочь отсюда. Я не достойна быть в этом доме… Матушка меня не прощает. Лучше убейте меня сразу.

– Успокойся, дитя мое, – сказала маркиза де Лейва. – Ты совершила тяжкий грех, но если тебе не удастся вернуть любовь матери и уважение друзей, я все же не покину тебя в горе. Встань. Где лорд Грей?

– Не знаю.

– Он пришел за тобой с твоего согласия?

Несчастная закрыла лицо руками.

– Отвечай, дитя мое, мне надо знать правду, – сказала маркиза. – Возможно, прегрешение твое не так тяжко, как показалось сразу. Ты по доброй воле ушла с ним?

О присутствии доньи Марии говорило одно только дыхание, с глухим шумом вырывавшееся из ее стесненной груди. Наконец мы отчетливо разобрали слова, которые она произнесла со стоном раненой львицы:

– Да… по доброй воле… по доброй воле.

– Лорд Грей, – поспешно добавила Асунсьон, – поклялся, что завтра же примет католичество.

– И женится на тебе, бедняжка! – милосердно подсказала маркиза.

– Старая, обычная история, – шепнул мне на ухо Каломарде.

– Сеньоры, – сказал Вильявисенсио, – уйдем. Наше присутствие лишь усугубляет горе несчастной девушки.

– Повторяю, все должны оставаться на местах, – проговорила графиня де Румблар замогильным голосом. – Я желаю, чтобы вы видели, как хоронят честь моего дома. Асунсьон, простить я не могу, но если ты хочешь, чтобы я терпела твое присутствие, признайся до конца во всем.

– Он обещал мне принять католичество… сказал, что навсегда уедет из Кадиса, если не… Я поверила…

– Довольно! – решительно произнес Вильявисенсио. – Пусть бедному ребенку дадут покой и отдых.

– Но этот низкий человек покинул ее!

– Он выгнал ее из дому! – подхватил дон Пако.

В гостиной раздались крики негодования.

– Сегодня утром, – продолжала Асунсьон, с трудом переводя дыхание, – лорд Грей ушел и оставил меня в доме одну. Я вся дрожала от страха. Внезапно в дом ворвались женщины… ах, такие, такие страшные!.. Они набросились на меня с кулаками и неистовыми воплями, рвали на мне платье, бросали в лицо отвратительные слова… Потом уселись за стол, который для них накрыл слуга милорда, и принялись пить, есть, спорить между собой, кого из них он больше любит… Тогда я поняла, в какую пропасть я скатилась. Лорд Грей вернулся… Я назвала его поведение низким…

Он молчал… Потом схватил туфлю и стал бить по лицу этих низких женщин… Он старался всячески угодить мне. Сказал, что увезет меня с собой на Мальту. Я отказалась ехать и горько расплакалась, взывая к Иисусу Христу… Женщины появились снова, их сопровождали какие-то грубияны, один из них оскорбил меня. Лорд Грей стулом разбил ему голову… Брызнула кровь… Боже мой, это было ужасно!

Голос девушки то и дело прерывался; сделав над собой нечеловеческое усилие, она продолжала:

– Потом лорд Грей сказал, что не может принять католичество и будет рад, если я поступлю в монастырь, чтобы похитить меня оттуда. Он уже собирался снова выйти из дому, когда слуга доложил, что его желает видеть сеньора… Тут вошла очень важная сеньора и назвала его неблагодарным… А надо мной она стала издеваться… Боже, какой ужасный день… Сеньора сказала, что я известна как самая набожная и благочестивая девушка в Кадисе, и просила меня не забыть лорда Грея в моих молитвах… Я горела от стыда… искала нож, чтобы покончить с собой… Потом…

Мы были тронуты и потрясены трагическим рассказом несчастной девушки, не заслужившей столь тяжкой участи.

– Потом… вошли несколько мужчин, такие странные! Они были одеты в наряд крестоносцев, как дон Педро дель Конгосто, и пришли напомнить лорду Грею, что ему предстоит дуэль… Потом… милорд снова стал просить меня поехать с ним на Мальту… Я молила его лишь об одной милости – убить меня… Он расхохотался, схватил нож и сделал вид, будто в самом деле хочет меня зарезать… В ужасе я вырвалась от него… Я бежала с криком по всему дому и слышала, как он смеялся. Вдруг ко мне подошел слуга и сказал: «Милорд велел мне проводить вас домой». А когда мы вышли из дома, слуга остановился у порога и сказал: «Что-то неохота идти так далеко, ступайте одна» – и хлопнул дверью… Я сделала несколько шагов. И вдруг на меня набросилась какая-то женщина и стала бить, упрекая, будто я отняла у нее любовь лорда Грея. А я, полуживая, была не в силах защищаться… Наконец мне удалось вырваться из ее рук. Потом я заблудилась на незнакомых улицах, все искала набережную, чтобы броситься в море; блуждая, я снова очутилась близ дома лорда Грея… Тут меня нашли дон Пако и мой брат… Я ни за что не хотела идти домой, но они против моей воли привели меня туда, откуда я преступно бежала и куда вернулась, расплатившись за свое преступление… Все кары чистилища и ада ничто в сравнении с пережитым… Но и после всех перенесенных бед я не стою прощения. Тяжек мой грех… Я заслужила смерти и молю Бога ниспослать мне ее немедля, чтобы ни одного дня больше не жить опозоренной и обесчещенной… Сеньора матушка, прощайте! Прощай, дорогая сестра! Я не хочу жить!

Она умолкла и, потеряв сознание, упала на пол. Взволнованные, подавленные, мы устремили взгляд на донью Марию, а та, наклонившись вперед в своем кресле, подперев щеку рукой, сидела молча и мрачно, похожая на Сивиллу Микеланджело, потом, не выдержав, – ведь даже горы содрогаются под ударами молнии, – разразилась безудержными слезами. Ее лицо пылало огнем, слезы текли из глаз, как расплавленный металл.

– Дитя мое, – сказала маркиза, – ступай отдохни… Сеньор дон Франсиско или ты, Диего, отведите Асунсьон в ее комнату.

Горестное видение скрылось от наших взоров.

– Сеньоры, – сказал Вильявисенсио, – у меня душа рвется на части, я ухожу.

– Так… весьма сожалею… – пробормотал Остоласа и тоже удалился.

– Я испытываю истинное сочувствие… – произнес Вальенте и последовал за Остоласой.

– С моей стороны… – сказал, откланиваясь, Каломарде, – ежели потребуется возбудить судебное дело…

Все разошлись. Один я остался – казалось, непреодолимая сила пригвоздила меня к дому, где на моих глазах разыгралась эта потрясающая сцена. Прямо передо мной сидела, рыдая, графиня де Румблар. Я был до крайности удивлен, что она способна проливать слезы. Рядом со мной маркиза де Лейва тоже плакала.

Но тут к нам троим в гостиной прибавилось еще одно лицо – на пороге появилась странная фигура, старомодное чучело, карикатура на средневекового рыцаря, потешный образ испанского благородства и мужества далеких славных времен… Глядя на этого шута, который так не вовремя предстал перед нами, я спрашивал себя: «Зачем пожаловал сюда дон Педро дель Конгосто? Неужто он полагает, что его смехотворные рыцарские доспехи могут сослужить службу в столь трудных обстоятельствах?»

Маркиза де Лейва, открыв глаза, мельком равнодушно поглядела на стоявшего перед ней нелепого урода и обратилась ко мне:

– Что вы думаете о лорде Грее?

– Это презренный человек, сеньора.

– И он останется безнаказанным?

– Нет, ни в коем случае, – сказал я с гневом.

Между тем дон Педро, сделав несколько шагов, поднял руку и застыл перед доньей Марией как живое воплощение нелепости и трагизма.

– Сеньора донья Мария! – произнес он с жаром. – Этой ночью… в одиннадцать… в Калете!

– О, благодарение Богу! – воскликнула знатная сеньора и рывком поднялась с кресла. – Благодарение Богу, еще остался один рыцарь в Испании!.. Четыре человека присутствовали при плачевном рассказе о бесчестии моей дочери, и никому из них не пришло в голову своей рукой покарать низкого англичанина.

– Сеньора, – проговорил Конгосто глухим голосом, который вызвал у меня на этот раз не смех, как бывало раньше, а дрожь ужаса. – Сеньора, лорд Грей умрет.

Слова дона Педро звучали неумолимым пророчеством. Я поднял глаза и внезапно увидел его преображенным. Этот паяц, пережиток героических времен, мгновенно перестал быть в моих глазах карикатурой, едва я представил себе, как рука его поднимается для справедливого возмездия.

– Вам ли, дон Педро, браться за такое дело, – сказала недоверчиво маркиза де Лейва.

– Сеньора донья Мария, – вдохновенно повторил нелепый шут, проникнутый высокой идеей предстоящего подвига, – этой ночью… в одиннадцать… в Калете! Все предусмотрено.

– О, будь тысячу раз благословлен единственный голос, прозвучавший в защиту моей чести среди равнодушного мира. Ужасный век, и под твоей сенью нашлось место для благородных, возвышенных чувств!

Я был поистине ошеломлен поведением дона Педро, которое при иных обстоятельствах вызвало бы у меня лишь снисходительную усмешку.

– Будь тысячу раз благословенна, – продолжала донья Мария, – единственная рука, готовая отмстить за нанесенное мне оскорбление, среди растленного поколения трусов, неспособных на высокие деяния.

– Сеньора, – сказал дон Педро, – прощайте, я ухожу, мне надо подготовиться.

И он поспешно покинул гостиную.

– Мария, – обратилась маркиза де Лейва к своей родственнице, – успокойся, попытайся уснуть…

– Я не могу, – ответила донья Мария. – Мне не до сна… О, Господи, неужели ты оставишь безнаказанным этого презренного человека?.. Пойми, моя дорогая, я испытываю злобное удовлетворение, повторяя слова: «Этой ночью… в одиннадцать… в Калете».

– Не ожидай от дона Педро ничего, кроме сумасбродства… Успокойся… Я слыхала, что вся сцена с дуэлью между доном Педро и лордом Греем задумана в нарочито донкихотском стиле. Не так ли, кабальеро?

– Да, сеньора, – ответил я. – Но уже десять часов… Как секундант лорда Грея, я должен быть там.

Почтительно распрощавшись с дамами, я вышел. На лестнице меня остановил дон Диего, который, задыхаясь, поспешно поднимался наверх.

– Габриэль, – сказал он, – сейчас сюда приведут это сокровище донью Инеситу.

– Кто?

– Губернатор. Этой ночью все заблудшие овечки возвращаются в свой загон… Я как раз от графини… если б ты видел! Рыдая, она упала на колени перед губернатором, но так ничего и не добилась. Закон есть закон. Вот я и говорю: закон… Конечно, дружок, не стану от тебя скрывать, мне жаль бедную графиню. Как она плакала! Инес держалась спокойно, словно покорилась своей участи. Подожди, и увидишь ее. Но вообще говоря, тебе лучше не появляться больше в нашем доме. Вильявисенсио задался целью расследовать, как и когда сбежала Инес, и напал на твой след – ему сказали, будто это ты ее похитил. Теперь он тебя разыскивает, он же не знает тебя в лицо. Клевета, черная клевета, но не вздумай мстить за свою поруганную честь, а лучше спасайся бегством, ведь у нашего губернатора суровый нрав, и хоть твой военный мундир служит тебе щитом, все же… Словом, беги и не возвращайся в Кадис ранее чем через три месяца.

– Но я и в самом деле увел Инес из дому.

– Ты! – воскликнул он с удивлением и гневом. – А я-то позабыл, что ты состоишь на службе у моей знаменитой родственницы. Так, значит, ты помог ей бежать?

– Да, и помогу еще раз.

– Ты шутишь… только не подумай, что я огорчен… Не очень-то я жажду на ней жениться… Ну, советую тебе – беги отсюда во весь дух, – я сейчас же расскажу матушке о твоем подвиге… По правде говоря, я был уверен, что это клевета. Теперь понятно, почему Вильявисенсио так на тебя взъелся. Ведь он считает, что все это твоя затея и что арестовать надо тебя.

– Меня?

– А лорд Грей, по его мнению, тут ни при чем. По-моему, они попросту решили, не задевая милорда, выместить злобу на тебе.

– А вы видели лорда Грея? – спросил я с беспокойством. – Где его можно разыскать?

– Мне только что говорили, будто он прогуливается по городской стене. Проклятый англичанин! Он мне за все ответит! Вообрази, Инесита назвала меня низким трусом за то, что вчерашнее происшествие осталось безнаказанным; по ее словам, будь она мужчиной… Девочка дрожит от ярости. Разумеется, я собираюсь разыскать лорда Грея и сказать ему: «Вы негодяй…» Так вот… Словом, ступай… Ты тоже хорош гусь. Прощай.

Мне было некогда отвечать на его глупости, меня терзала лишь одна мысль, вся моя воля сосредоточилась на единой цели. Ничто не могло отвлечь меня от пути, по которому я устремился с неодолимой силой.

XXXIII

Четверть часа спустя на стене против монастыря Кармен я лицом к лицу столкнулся с быстро шагающим лордом Греем. Замедлив свой бег, он сказал:

– О, сеньор де Арасели… слава богу, наконец хоть кто-то составит мне компанию… Я семь раз обошел вокруг Кадиса, без устали шагаю и шагаю по стене… Тоска и отчаяние!.. Мой удел – весь век кружить… кружить вокруг нории.

– Вы в плохом настроении?

– Душа моя черна… чернее ночи, – ответил он как в бреду. – Мне суждено шагать в поисках света, и что же? Никак не вырвусь из рокового круга. Кадис – это круглая тюрьма, стены вращаются вокруг нашего мозга… Я здесь погибаю.

– Вчера вы были так счастливы, а сегодня погибаете! – сказал я.

– Счастлив, говорите вы? – с удивлением ответил лорд Грей. – Как ограничен мир, доступный нашему пониманию! Как бедна вселенная!.. Творец взял себе все лучшее, а нам кинул скорлупу… Мы не можем вырваться из этого проклятого круга… Нет из него выхода… Наша душа алчет бесконечности, а мы, мы не в силах сделать ни шагу в поисках облегчения… Кружить, всегда кружить… как жалкий мул на водокачке… Н-но-о! И снова круг, еще и еще…

– Лорд Грей, Бог дал вам все, а вы попусту растрачиваете богатства вашей души и чувствуете себя несчастным без всякой причины.

– Друг мой, – сказал он, сжимая мою руку с такой силой, словно хотел раздавить ее, – я очень несчастен. Пожалейте меня.

– Если вы называете себя несчастным, то что сказать об ужасных страданиях девушки, которую вы ввергли вчера в бездну бесчестия и позора?

– Вы видели ее? Бедняжка!.. Я умолял ее последовать за мной на Мальту, но она отказалась.

– И хорошо сделала.

– Святая бедняжечка! Когда я впервые увидел Асунсьон, меня поразила не ее совершенная красота и не ее высокие дарования, меня пленило ее благочестие… Все говорили, что она безупречна, все твердили, что ей впору поклоняться, как святыне… Это еще сильнее распаляло меня. Проникнуть во все таинства, узнать, что скрыто под драгоценной оболочкой, заключающей в себе сосредоточенность, благочестие, молчание, скромность, святые помыслы; приблизиться, протянуть руку к небесной статуе, к женщине, достойной быть канонизированной, приподнять покрывало и посмотреть, не скрывается ли за грядой лучезарных облаков нечто от человеческой природы; взять то, что не предназначается ни для одного мужчины; овладеть тем, что, по общему суждению, принадлежит лишь Богу… Какое несказанное наслаждение, какое высокое блаженство… Ах, я притворился, обманул, насмеялся… Проклятая семья… Бороться с ней все равно, что бороться против всей нации… Чтобы взять ее приступом, ни у кого не хватит ни ума, ни хитрости… Да будет тысячу раз проклята История, создавшая столь неприступные крепости.

– Дерзость и легкомыслие человека одерживают верх над Историей.

– А потом все обращается в прах!.. То, что вчера представлялось таким ценным, сегодня не стоит ничего, очарование исчезло, как дым, как тень, как корабль в море… Развеялась прекрасная тайна… Действительность убила все… Я жаждал найти что-то необычайное, небывало грандиозное и возвышенное в этом живом воплощении глубокой веры, упавшем в мои объятья; я надеялся отыскать сокровищницу идеальных наслаждений для души, сжигаемой неутолимой жаждой; получить небесные радости, которые перенесут меня в мир высоких помыслов; но будь проклята природа! Небесное создание, парившее в моих мечтах среди облаков и ангелов и сулившее мне сверхъестественное блаженство, растаяло, как мираж, как свет волшебного фонаря, погашенный грубой рукой. Вечер развлечений кончился. Спокойной ночи… Все исчезло… Мне чудился трепет ангельских крыльев, но, широко открыв глаза, я не увидел ничего, решительно ничего, кроме женщины… точь-в-точь такой же, как всякая другая, как вчерашняя или позавчерашняя.

– Нам приходится мириться с тем, что нам посылает Господь, не требуя большего. В итоге – вы похитили Асунсьон из дому, поклявшись принять католичество и жениться на ней.

– Правда.

– И вы сдержите ваше слово.

– Я не собираюсь жениться.

– В таком случае…

– Я предложил ей поехать со мной на Мальту.

– Она не поедет.

– Зато я еду.

– Милорд, – начал я, стараясь говорить возможно сдержаннее, – под меланхолической миной, сверкающими блестками безудержного воображения вы, несомненно, скрываете глубокие чувства и сердце из чистого золота, а не из того презренного, позолоченного металла, из которого отлиты ваши поступки.

– Что вы желаете этим сказать?

– Что честный человек, подобный вам, конечно, сумеет исправить свой недавний тяжкий грех.

– Арасели, – сухо проговорил англичанин, – вы несносны и навязчивы. Кем вы приходитесь оскорбленной особе – братом, супругом или поклонником?

– Считайте как хотите, – ответил я, становясь перед ним и вынуждая его прекратить свой лихорадочный бег.

– Какое чувство заставляет вас вмешаться в чужие дела? Ведь они вас не касаются. Донкихотство, сплошное донкихотство.

– Я не сумею определить это чувство, но оно с неодолимой силой толкает меня на этот шаг, – ответил я. – Мое чувство, полагаю я, основано на любви к обществу, в котором я живу, и на справедливости, в которую я верю… Я не в силах ни удержать, ни заглушить его. Возможно, я ошибаюсь, но я вижу в вас опасного, хоть и прекрасного, зверя, которого надо настигнуть и покарать.

– Вы что же, – спросил он, глядя на меня воспаленными, блуждающими глазами, – донья Мария, принявшая мужской облик, чтобы предстать передо мной? Лишь она вправе потребовать у меня отчета.

– Все равно, кем бы я ни был. И если даже часть вины падает на мать жертвы, это ничуть не умаляет вашей ответственности… Ведь не одна Асунсьон – нас много, ваших жертв. Слепая, необузданная страсть, попирающая чужие законы, чувства и обычаи, наносит ущерб всем, кто с ней соприкасается. Из-за вас ни в чем не повинные люди подвергаются преследованиям и оскорблениям, и я сам чувствую за собой вину, хоть и не совершал никаких проступков.

– В конце концов, Арасели, куда вы клоните? – спросил он таким тоном и с таким видом, что мне невольно пришел на память тот день, когда я напился допьяна в трактире Поэнко.

– Я клоню к тому, – с жаром ответил я, – что вы стали мне отвратительны и невыносимы, что мне тошно смотреть на вас, что я вас ненавижу, лорд Грей, и этим все сказано.

Кровь огнем полыхала в моих жилах. Я попытался было подавить обуявшую меня жажду уничтожения, но, вспомнив несчастную Асунсьон, еще сильнее сжал кулаки. Нервы мои напряглись до предела, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. В этот момент я был далек от каких бы то ни было себялюбивых побуждений, меня охватила лишь одна бескорыстная жажда справедливости.

– Арасели, – сказал, задыхаясь, англичанин, – сегодня мне не до шуток. Уж не принимаешь ли ты меня за Куррито Баэса?

– Лорд Грей, – ответил я, – мне тоже не до шуток.

– Кажется, на этот раз мне предстоит удовольствие, – сказал он с презрительной усмешкой, – расправиться с покровителем чужих девиц, который заодно ищет случая отмстить за собственные обиды.

– Будь я проклят, если я не действую в этот миг с самыми благородными и чистыми побуждениями.

– Арасели! – воскликнул он в ярости. – Ты хочешь, чтобы я убил тебя? Я чувствую потребность уничтожить кого-нибудь.

– Готов предоставить вам эту радость.

– Когда?

– Сейчас, немедля.

– Ах, я должен отдать предпочтение Дон Кихоту Ламанчскому! – расхохотался англичанин. – Испания, на прощание я вступаю в схватку с твоим героем.

– Это не имеет значения. После забавы начнется серьезная игра.

– Будем драться. Не желаете ли напоследок получить еще один урок фехтования?

– Благодарю, я уверен в своих силах.

– Бедный юноша!.. Я убью вас!.. Но уже половина одиннадцатого… друзья ждут меня…

– В Калете.

– Кто секунданты?

– Мы их выберем на месте среди друзей.

– Поспешим же.

– Идем.

– А я-то думал, – сказал он с искренним удовольствием, – что в Кадисе нет другого Дон Кихота, кроме дона Педро дель Конгосто… О, Испания! Чудесная страна!

XXXIV

Ночь была тихой и темной. Подойдя к воротам Калеты, мы еще издали увидели иллюминацию на площади Баркильяс и в балаганах. Множество народу толпилось в этих наспех оборудованных местах увеселения, слышались радостные возгласы в честь победы при Альбуэре.

Пришлось обождать. Друзья лорда Грея и дона Педро стояли на городской стене, разделившись на две группы.

– Палки не забыли? – шепотом спросил один из друзей лорда Грея.

– Мы запаслись бычьими жилами, ими можно здорово отхлестать человека, не рискуя его убить…

– А смоляные факелы?

– Ракеты?

– Все припасено, – ответил, не скрывая своего удовольствия, один из дружков англичанина. – А двойник лорда Грея в старинных доспехах ждет своего часа вон в том доме. Кадис еще не видывал такого чучела.

– Но где дон Педро? Он что-то замешкался…

– Да вот он идет, окруженный своими крестоносцами.

– Все должно быть разыграно как по нотам, – повторил англичанин. – Прощаясь с Кадисом, я задумал славную шутку.

– Жаль, что ее нельзя разыграть на театральных подмостках.

– Сеньоры, час близится. Идите же сюда, Арасели.

– Сейчас.

Все спустились вниз. Я на минуту задержался в стороне, чтобы собраться с мыслями. Прохаживаясь между воротами и башней монастыря Капуцинов, я различил на городской стене черный силуэт, расплывчатую человеческую фигуру; повернувшись лицом к морскому берегу, незнакомец напряженно следил за действующими лицами шутовской дуэли. Меня разбирало любопытство узнать, кто это такой, но время было позднее, и я поспешил спуститься вниз.

На берегу особняком стояли две группы из одного и другого лагеря; все собравшиеся, за исключением нескольких чудаков в наряде крестоносцев, знали о затевавшемся спектакле. В стане лорда Грея я увидел его двойника – рослого детину, вооруженного с головы до пят, в медных латах, со щитом в руке и в средневековом шлеме, увенчанном таким множеством перьев, какое увидишь разве что на дикаре из Америки. Каждый считал своим долгом напутствовать его добрым советом, а он в ответ неизменно твердил:

– Ладно, все сам знаю. Не очень-то весело дать себя убить, хотя бы и в шутку. Словом, я стану в позицию, затем скажу по-английски «пликис микис»… Потом страшно зареву, и прочее и прочее.

– Старайся как можно лучше подражать моему голосу и жестам, – наставлял его лорд Грей.

– Будьте покойны, милорд.

Один из приспешников англичанина подошел к другой группе и громким голосом оповестил:

– Его светлость лорд Грей, герцог Грей приготовился. Итак, поделим солнце… за неимением солнца поделим звезды… Проведем черту на песке.

– Я готов, – сказал дон Педро, видя, что к месту дуэли приближается фигура закованного в латы рыцаря. – Но вы как будто трепещете от страха, лорд Грей.

В самом деле, двойник лорда дрожал с головы до ног.

– Да поможет мне Бог! – воскликнул глухим голосом Конгосто. – И да будет моя рука крепче десницы самого Сида, дабы восстановить справедливость и покарать презренного обидчика! Лорд Грей, признаете ли вы свою вину и готовы ли вы исправить причиненное вами зло?

Сеньор Поэнко (ибо это был не кто иной, как он) счел благоразумным дать ответ по-английски:

– Пликис микис… ай! О-о-о! Шут Конгосто… Но-о-о!

– Да будет так! – ответствовал дон Педро и выхватил из ножен шпагу. – Нас рассудит Бог…

Смертоносная сталь скрестилась. Сжимая шпагу обеими руками, дон Педро наносил противнику такие сокрушительные удары, что мог бы рассечь его пополам, ежели бы благоразумный сеньор Поэнко не увертывался от них и не отскакивал назад. Зрители давились от смеха – дуэль походила на пляску, в которой дон Педро, норовя настигнуть карающим мечом предполагаемого лорда Грея, делал уморительные прыжки то вправо, то влево. В конце концов, всячески увертываясь от ударов, его противник взревел и упал наземь, простонав:

– Умираю!

Тут дон Педро был вмиг окружен беснующимися людьми. Под оглушительные крики: «Да здравствует великий дон Педро дель Конгосто, отважнейший рыцарь Испании!» – на спину победителя обрушился град ударов. Вспыхнули смоляные факелы, и поднялась адская суматоха. Дона Педро толкали из стороны в сторону, попытались было поднять на руки, потом потащили за собой, а удары все сыпались на злополучного рыцаря и двух-трех крестоносцев, пытавшихся за него вступиться.

– Да здравствует отважный и непобедимый дон Педро дель Конгосто, поразивший лорда Грея!

– Прочь, канальи! – вопил, отбиваясь, несчастный кабальеро. – Я убил англичанина, справлюсь и с вами, бессовестные завистники.

Его беспощадно колотили, пинали, щипали, дергали и, воздавая шутовские почести, волоком тащили к воротам; наконец, сжалившись, его взвалили на плечи и торжественно понесли в город. Одни трубили в рог, другие били в сковороды и горшки, звенели бубенцами и колокольчиками; при пламени факелов и неумолчном трезвоне процессия напоминала шабаш ведьм или фантастическое видение тех времен, когда верили в волшебников. Достигнув городской стены, толпа прекратила издевательства и с подлинным триумфом пронесла героя мимо балаганов. На опустевшем берегу одиноко поблескивал меч, выпавший из рук дона Педро. Когда-то, как я уже упоминал, он принадлежал Франсиско Писарро. Печальный конец испанского величия!

Лорд Грей, я и двое случайных секундантов остались на месте.

– Снова шуточное представление? – спросил Фигероа, один из секундантов.

– Давайте скорее, – нетерпеливо сказал лорд Грей, – мне пора готовиться в путь.

– Объяснитесь, – предложил другой секундант, – и конец вражде.

– Я жду объяснений от Арасели, – сказал англичанин.

– Слово за лордом Греем, это ему следует оправдаться в своем поведении.

– Защищайтесь! – крикнул он в ярости. – Прощаясь с Кадисом, я убиваю своего друга.

– Защищайтесь, – повторил я, обнажая шпагу.

Приготовления длились недолго, клинки скрестились, прорезав темноту ночи.

– Стой! – крикнул Фигероа. – Мы не одни… Сюда кто-то приближается.

– Какая-то темная фигура… Проклятое любопытство!

– А что, если это сам Вильявисенсио? Прослышав о задуманной шутке, он спешит помешать представлению, а наткнется на настоящую дуэль.

– Похоже, что это женщина.

– Нет, скорее всего мужчина. Остановился… следит за нами.

– Продолжаем.

Клинки снова скрестились. При втором ударе я почувствовал, что рука моя окрепла. Лорд Грей владел шпагой в совершенстве, но был необычайно взволнован; я меж тем сохранял спокойствие. Минута – и моя рука сделала молниеносный выпад; лязгнула сталь о сталь, и лорд Грей с криком упал наземь.

– Умираю, – прошептал он, прижав руку к груди. – Арасели… славный ученик… не посрамил учителя.

XXXV

Отбросив прочь шпагу, я кинулся вперед, чтобы оказать помощь раненому, но Фигероа в смятении остановил меня:

– Все кончено… Беги, Арасели, не мешкай. Губернатор… Посольство… Уэлсли.

Понимая опасность моего положения, я повернул к городской стене. Потрясенный, я быстро шагал к воротам, как вдруг передо мной выросла человеческая фигура, решительно направлявшаяся к месту катастрофы.

«Губернатор Вильявисенсио!» – подумал я про себя, не успев как следует разглядеть непрошеного свидетеля дуэли.

Но, подойдя ближе и узнав незнакомца, я с удивлением воскликнул:

– Сеньора донья Мария!.. Вы здесь в столь поздний час?

– Упал, – сказала она, не сводя глаз с того места, где лежал лорд Грей. – Маркиза была права, такому человеку, как дон Педро, не по плечу такой подвиг. Вы…

– Сеньора, – резко прервал я донью Марию, – не вздумайте хвалить меня… Это не подвиг… Я хочу забыть его, забыть, что моя рука…

– Вы покарали презренного человека, восторжествовал высокий принцип чести.

– Я сомневаюсь, сеньора. Мой подвиг жжет огнем мое сердце.

– Я хочу видеть его, – сухо проговорила донья Мария.

– Кого?

– Лорда Грея.

– А я не хочу, нет! – с ужасом сказал я, желая поскорее покинуть место дуэли.

Донья Мария подошла ближе и внимательно оглядела несчастного раненого.

– Надо перевязать рану, – сказал кто-то из хлопотавших вокруг него людей.

Донья Мария бросила им свой платок, потом, сняв с головы черную шаль, разорвала ее на куски и кинула на песок.

Открыв глаза, лорд Грей прошептал еле слышно:

– Донья Мария! Зачем ты приняла облик моего друга? Если твоя дочь пойдет в монастырь, я снова выкраду ее.

Графиня де Румблар поспешно повернула назад, к воротам.

Движимый чувством сострадания, я подошел к лорду Грею. Вид его сильного тела, распростертого на земле, и смертельно побледневшего лица причинил мне мучительную боль. Узнав меня, раненый приподнялся и, вытянув вперед руку, произнес слова, навсегда запечатлевшиеся в моей памяти. Загадочные слова!

Я быстро пошел прочь. В воротах Кадеты графиня де Румблар окликнула меня.

– Вам надо скрыться, рассчитывайте на мою помощь, – сказала она. – Вильявисенсио хочет арестовать вас, но я не допущу, чтобы такой благородный человек попал в лапы судей. Проводите меня домой.

Я предложил сеньоре руку, и мы медленно двинулись вперед. Я молчал.

– Кабальеро, – сказала она. – О, с какой радостью я называю вас этим именем! Как редко в наш развращенный век по праву звучит это прекрасное, благородное слово.

Я не отвечал. По дороге моя спутница два или три раза принималась расточать мне похвалы. Я стал испытывать отвращение к своему нелепому рыцарству. Кровь лорда Грея стремительным потоком лилась перед моими глазами.

– С сегодняшнего дня, отважный юноша, вы заслужили мое самое высокое уважение, и я намерена доказать вам это.

Я снова ничего не ответил.

– Когда моя дочь вернулась домой в том жалком состоянии, в котором вы ее видели, я обратилась к Богу с мольбой покарать палача нашей чести. С негодованием убедилась я в том, что из всех мужчин, которых я принимала в своем доме, ни один не понял, в чем состоит долг рыцаря… Когда добрый Конгосто вызвался отмстить за нанесенную мне обиду, я твердо уверовала в то, что сам Бог ниспосылает мне вершителя своего правосудия. Все называют дона Педро смешным. Увы! В нынешний век, когда рыцарский дух и благородные, возвышенные чувства составляют исключение, люди считают смешным того, кто выделяется на фоне их отвратительной пошлости… Не знаю почему, но я была уверена в победе отважного Конгосто… Я жаждала быть мужчиной, и сердце мое ныло от невыносимой боли. Для меня гармония мира была нарушена, и только смерть лорда Грея могла восстановить ее. Я провела мучительную ночь без сна. Да и как уснуть, не зная, свершилось ли возмездие? Мне мерещилась та картина, которую я только что увидела, каждая минута, проходившая в неведении, чем кончилась дуэль, – а я считала ее серьезной, – казалась мне вечностью…

– Сеньора донья Мария, – сказал я, пытаясь сбросить тяжелое бремя с души, – я поражен мужественным складом вашего характера. Но если вы обретете еще одну жизнь и у вас снова родятся дочери…

– Знаю, что вы собираетесь мне сказать… Да, я буду держать их взаперти и не позволю им даже мимоходом взглянуть на мужчин. Я была с ними слишком мягкой… Но уйдем отсюда поскорее… Крики черни мне невыносимы.

– Это патриоты, они празднуют победу при Альбуэре и конституцию, оглашенную в кортесах.

На одно мгновение донья Мария задержалась возле балаганов, потом, снова пустившись в путь, мрачно сказала:

– Я уже умерла, я уже умерла. Мир перестал существовать для меня. Бросаю на него последний взгляд и оставляю его болтунам. Отныне все кончено, мой жизненный круг замкнулся, я больше ни в ком не нуждаюсь… Сожалею, что я родилась в нашу ничтожную эпоху. Я не принадлежу к этому веку, нет… С сегодняшней ночи мой дом закроется, как могильный склеп… Отважный юноша, навсегда прощаясь с вами, я хочу дать вам доказательство моей благодарности.

Я по-прежнему молчал… Перед моими глазами стоял лорд Грей.

– С этого мгновения, – продолжала донья Мария, – вы в моих глазах окружены ореолом. Вы откликнулись на мои мольбы, как рука отвечает на мысль.

«Не нужен мне этот ореол! – сказал я про себя. – Будь проклята рука и мысль, ее направлявшая!»

– Вы получите от меня награду. Мне известно, что вы любите студентку… Мне сказала об этом маркиза де Лейва.

– О какой студентке вы говорите, сеньора?

– Студенткой я называю Инес, дочь, как вам известно… да что там скрывать… дочь моей знаменитой родственницы, графини, и некоего студента по имени дон Луис. Тщетно я пыталась устроить судьбу этой несчастной девушки. Она слишком легкомысленна и не поддается исправлению. Ей грош цена. Правда ли, что вы выкрали ее из дома?

– Да, сеньора, я выкрал Инес, чтобы отвезти ее к матери. Этим поступком я горжусь куда больше, чем дуэлью, на которой вы только что присутствовали.

– Вы любите ее?

– Да, сеньора.

– Весьма сожалею. Студентка недостойна вас. Я дарю ее вам. Для забавы… Она пойдет по стопам матери… Она выросла в убогой среде, где обучилась всякого рода хитростям. Жалкое воспитание.

Слова графини вызвали во мне негодование, но я смолчал.

– Я сама удивляюсь собственной наивности… Мой сын, разумеется, не может жениться на такой особе. Графиня называет ее своей дочерью, требует к себе, расстраивает великолепный план семьи, желавшей обеспечить будущее девушки и скрыть бесчестие матери. Графиня требует ее к себе… Но какое имя она ей даст? С этой минуты Инес – несчастное создание, незаконная дочь, ни один достойный кабальеро не может предложить ей руку.

Я продолжал хранить молчание. Казалось, мой мозг парализован, на меня словно столбняк напал.

– Да, – продолжала она. – Всему конец. Я подаю в суд. Майорат принадлежит мне. В доме де Лейва нет наследников… Полагаю, вы не способны дать свое имя этой… Берите ее себе, берите поскорее. Я не желаю позорить свой дом… Девушка без имени, незаконнорожденная… Пагубное зрелище для моей бедняжки Пресентасьон, моей единственной дочери!

Донья Мария испустила столь глубокий вздох, что казалось, с ним вылетела половина ее души, до конца пути она не произнесла больше ни слова. Я тоже молчал.

Мы подошли к дому, где дон Пако с тревогой и нетерпением поджидал свою госпожу. Молча поднялись мы по лестнице; на короткое время донья Мария оставила меня одного в гостиной, потом появилась снова, ведя Инес за руку.

– Вот она… Можете забрать ее, бежать с ней из Кадиса и развлекаться, да, именно развлекаться. Уверяю вас, она немногого стоит… Если мать признает ее, будьте уверены, что ни маркиза де Лейва, ни я не сделаем ни шага, чтобы вновь вернуть ее в нашу семью.

– Идем, Инес, – сказал я, – бежим прочь из этого дома, прочь из Кадиса.

– Вы поедете на Мальту? – спросила донья Мария, и на ее лице появилась такая злобная улыбка, что слова бессильны ее описать.

– Не разрешите ли мне, – сказала Инес, заливаясь слезами, – войти в комнату, где заперта Асунсьон, чтобы попрощаться с ней?

Вместо ответа донья Мария указала нам на дверь. Мы вышли и спустились по лестнице. Когда графиня де Румблар скрылась из виду, когда лампа, которую она держала в руке, перестала освещать ее лицо, мне почудилось, будто зловещий образ просто-напросто стерся, исчез, как исчезает страница книги, которая навсегда захлопнулась перед нами.

– Бежим, дорогая, бежим из этого проклятого дома, из Кадиса, из Калеты, – твердил я, сжимая пальцы Инес.

– А что же лорд Грей?

– Молчи… не спрашивай. Не прикасайся ко мне. Мои руки в крови.

– А, понимаю. Этот человек наказан за свой низкий поступок… Лорд Грей умер?

– Ничего не спрашивай, – повторил я, прибавляя шагу. – Лорд Грей… Я оказался счастливее его. Завтра все будут твердить о возмездии, о долге чести… превозносить мой подвиг… Горе мне! Несчастный упал, обливаясь кровью, я бросился к нему и слышу, он говорит: «Ты думаешь, я умер? Напрасно! Я не умер… я не могу умереть… я бессмертен…»

– Так, значит, он жив?

– Бежим… не медли… Я схожу с ума. Вот впереди мелькнула тень… Скажи, это не лорд Грей?

Прижавшись ко мне, Инес прошептала:

– Да, бежим. Кто знает, может, тебя ищут… Мы с мамой спрячем тебя и скроемся из Кадиса.